Мегрэ и старики

Глава 5

Мегрэ не ожидал встретить в этом доме стойкий запах похорон, как это бывает в домах простых людей или даже добрых буржуа, где отдает свечами и хризантемами, где у вдовы красные глаза, а родственники, приехавшие издалека, в глубоком трауре, едят и пьют в свое удовольствие. Комиссар провел свое детство в деревне, и поэтому запах хорошего спиртного всегда ассоциировался у него со смертью и поминками.

«Выпей-ка это, Катрин, — уговаривали вдову перед тем, как направляться в церковь и на кладбище. — Тебе нужно собраться с силами».

И она пила, заливаясь слезами. Мужчины подкреплялись в таверне, а потом и дома.

Если утром траурный покров, расшитый серебряными слезками, и украшал парадную дверь, его давно уже сняли — обширный двор, наполовину погруженный в тень, наполовину залитый солнцем, приобрел свой обычный вид: шофер в униформе мыл длинный черный автомобиль, а еще три, один из которых — очень дорогой, спортивный, с желтым верхом, — дожидались своей очереди.

Здесь было так же просторно, как на Елисейских полях, и Мегрэ вспомнил, что в особняке В. часто происходят балы и благотворительные базары.

Поднявшись по ступеням, он толкнул стеклянную дверь и оказался в холле, отделанном мрамором. Двустворчатые двери, распахнутые и слева и справа, позволяли видеть анфилады парадных комнат, где какие-то редкие вещи, несомненно старинные монеты и табакерки, о которых он столько слышал, были выставлены в витринах, точно в музее.

Должен ли он войти в одну из этих дверей и по широкой, с двумя пролетами лестнице подняться на второй этаж? Он стоял в нерешительности, когда дворецкий, возникший Бог знает откуда, бесшумно подошел к нему, взял у него из рук шляпу и тихо проговорил, не спрашивая имени гостя:

— Сюда.

Мегрэ проследовал за своим провожатым по лестнице, на втором этаже пересек еще какой-то салон, затем очень длинную залу, — по всей вероятности, картинную галерею.

Его не заставили ждать. Слуга открыл дверь и произнес приглушенным голосом:

— Комиссар Мегрэ.

Будуар, куда его ввели, выходил не во двор, а в сад, и ветви деревьев, где щебетали птицы, едва не касались раскрытых окон.

Какая-то фигура поднялась с кресла, и Мегрэ не сразу понял, что это и есть женщина, к которой он пришел: принцесса Изабель. Он не сумел скрыть изумления, потому что принцесса, подойдя к нему, сказала:

— Вы представляли меня по-другому, не правда ли?

Он молча стоял перед ней, не осмеливаясь сказать «да». Во-первых, хотя она и была в черном, костюм ее не создавал впечатления траурного: трудно объяснить почему. Глаза ее вовсе не были красными. Она не казалась убитой горем.

Она была меньше ростом, чем представлялось по фотографиям, но, в отличие, скажем, от Жакетты, годы не иссушили ее. У Мегрэ не было времени проанализировать свои впечатления. Это он сделает позже. Сейчас он только по привычке подмечал детали.

Больше всего его поразило то, что он увидел перед собой настоящую пышечку, с полными гладкими щеками и пухлым телом. На фотографии в комнате Сент-Илера, где она была изображена в длинном платье принцессы, ее бедра едва просматривались, теперь же они стали широкими, как у крестьянской бабы.

Был ли этот будуар, куда его провели, ее излюбленным местом? Стены увешаны старинными гобеленами. Паркет сверкал, каждый предмет стоял на своем месте — и, без какой-либо определенной причины, это напомнило Мегрэ монастырь, где он когда-то бывал, навещая одну из своих теток, которая постриглась в монахини.

— Присаживайтесь, прошу вас.

Принцесса указала ему на вызолоченное кресло, но Мегрэ предпочел стул, хотя и опасался, что тонкие гнутые ножки не выдержат.

— Сначала у меня возникла было мысль пойти туда, — призналась она, тоже усаживаясь, — но я тут же сообразила, что его там больше нет. Ведь тело увезли в Институт судебной экспертизы?

Она не боялась ни слов, ни того, что за ними вставало. Лицо ее было спокойным, она почти улыбалась — и это тоже напоминало о монастыре, об особенной безмятежности сестер, у которых такой вид, будто они далеки от земной юдоли.

— Я бы хотела взглянуть на него в последний раз. Мы к этому еще вернемся. Но прежде всего мне не терпится узнать, страдал ли он. Скажите откровенно.

— Будьте спокойны, мадам. Граф де Сент-Илер был убит на месте.

— Он был в кабинете?

— Да.

— Сидел за столом?

— Да. Кажется, правил гранки.

Она закрыла глаза, словно пытаясь представить эту картину, и Мегрэ настолько осмелел, что тоже задал вопрос:

— Вы когда-нибудь бывали на улице Сен-Доминик?

— Один-единственный раз, очень давно; меня впустила Жакетта. Я выбрала такой час, когда его заведомо не было дома. Мне хотелось узнать обстановку его жизни, чтобы в мыслях представлять его дома, в разных комнатах. — Внезапная мысль поразила ее. — Значит, вы не читали письма?

После недолгих колебаний он предпочел признаться:

— Я их просмотрел. Правда, не все…

— Они так и лежат в книжном шкафу в стиле ампир, с золотой решеткой?

Мегрэ кивнул.

— Я не сомневалась, что вы их прочтете. Я ни в чем не упрекаю вас. Я понимаю, что это ваш долг.

— Как вы узнали о его смерти?

— От невестки. Мой сын Филипп приехал из Нормандии на похороны с женой и детьми. Вернувшись с кладбища, моя невестка просмотрела одну из газет; слуги обычно оставляют их на столике в холле.

— Вашей невестке известно все?

Она взглянула на Мегрэ с искренним изумлением.

Если бы речь шла о другой женщине, он подумал бы, что она играет роль.

— Известно — что?

— Ваши отношения с графом де Сент-Илером.

Улыбнувшись, она стала еще больше походить на монахиню.

— Разумеется. Как она могла этого не знать? Мы никогда не скрывались. Мы не делали ничего дурного. Арман был очень дорог мне…

— Ваш сын тоже был с ним знаком?

— Мой сын тоже все знал, а когда он был еще ребенком, я однажды издалека показала ему Армана. Думаю, это было в Отее…

— Они никогда не встречались?

Она ответила, повинуясь собственной логике:

— А зачем им было встречаться?

Птицы возились в листве, громко чирикая, и приятная свежесть доносилась из сада.

— Не выпьете ли чашечку чаю?

Жена Алена Мазерона на улице Помп предлагала пива. Здесь — чай.

— Нет, благодарю вас.

— Расскажите мне все, что вам известно, месье Мегрэ. Видите ли, за пятьдесят лет я привыкла в мыслях всегда быть рядом с ним. Каждый час, каждую минуту я знала, чем он занимается. Я посетила все города, где он жил, пока еще служил послом, и по договоренности с Жакеттой осмотрела все его последующие квартиры. В котором часу он скончался?

— Насколько мне известно, между одиннадцатью часами и полуночью.

— Но он еще не собирался ложиться.

— Откуда вы знаете?

— Потому что перед тем, как уйти в спальню, он всегда добавлял какое-нибудь словечко к одному из тех писем, которые он писал мне ежедневно. Начинал он его утром, каждый раз с одних и тех же слов: «Добрый день, Изи…» Так он приветствовал бы меня по пробуждении, если бы судьба позволила нам жить вместе. В течение дня он добавлял еще несколько строк, а вечером рассказывал все, что он делал. Заканчивалось письмо тоже всегда одинаково: «Доброй ночи, красавица Изи…» — Она смущенно улыбнулась. — Извините, что повторяю его слова: это, вероятно, звучит смешно. Для него я навсегда осталась двадцатилетней Изабель.

— Но ведь он видел вас и позже.

— Да, издалека. И знал, что я превратилась в старуху, но для него настоящее менее реально, чем прошлое. Можете ли вы это понять? Ведь для меня он тоже не изменился. А теперь расскажите мне, что произошло. Рассказывайте все, не старайтесь меня щадить. В моем возрасте у людей крепкие нервы. Вошел убийца. Кто? Каким образом?

— Кто-то действительно вошел, потому что ни в этой комнате, ни в других не нашли никакого оружия. Поскольку Жакетта утверждает, что в девять часов она, как обычно, заперла дверь, набросив задвижку и цепочку, напрашивается вывод, что граф де Сент-Илер сам открыл посетителю. Не знаете ли вы, имел ли он обыкновение принимать гостей по вечерам?

— Нет, не имел. Выйдя в отставку, он стал педантичен и вел практически неизменный образ жизни. Я могу показать его письма за последние годы… Вы убедитесь, что первые фразы часто повторяются: «Добрый день, Изи. Как обычно, приветствую вас; начинается новый день, и я начинаю свое рутинное, однообразное кружение…» Дни его были расписаны по часам, там не было места чему-то непредвиденному. Разве если я получу письмо с вечерней почтой… Но нет! Ведь их отправляла Жакетта, по утрам, когда ходила покупать круассаны. Если бы она сегодня опустила письмо в почтовый ящик, то сказала бы мне по телефону…

— Что вы о ней думаете?

— Она была очень предана нам, Арману и мне. Когда он в Швейцарии сломал себе руку, она писала мне под его диктовку, а когда, позже, ему сделали операцию, она каждый день писала мне, сообщая о его самочувствии.

— Вам не кажется, что она ревновала?

Она вновь улыбнулась; Мегрэ никак не мог привыкнуть к этой улыбке. Он ожидал увидеть более или менее бурные проявления горя, и это безмятежное спокойствие не переставало изумлять его.

Будто бы смерть в этом мире значила меньше, чем в других местах: Изабель словно освоилась с ней и без страха смотрела в лицо естественному ходу земного существования.

— Да, она ревновала — так собака ревнует своего хозяина.

Он не решался задать некоторые вопросы, поднять некоторые темы — и принцесса сама вытаскивала их на свет Божий с обезоруживающей простотой.

— Если когда-то раньше она и ревновала как-то иначе, то к его любовницам, не ко мне.

— Вы полагаете, она тоже была его любовницей?

— Разумеется, была.

— Он вам об этом писал?

— Он ничего от меня не скрывал, даже тех постыдных вещей, какие мужчины обычно не поверяют своим женам. Вот что он писал мне, например, несколько лет тому назад: «Жакетта сегодня нервничает. Нужно бы вечерком доставить ей удовольствие…» — Ее, казалось, забавляло изумление Мегрэ. — Вас это удивляет? Но ведь это так естественно!

— И вы тоже не ревновали?

— К подобным вещам — нет. Я боялась только одного: что он встретит женщину, способную занять мое место в его помыслах. Но рассказывайте дальше, комиссар. Значит, об этом посетителе ничего не известно?

— Известно лишь то, что он стрелял из оружия крупного калибра; возможно, из автоматического пистолета калибра 7,65.

— Куда попала пуля?

— В голову. Судебный врач утверждает, что смерть наступила мгновенно. Тело сползло с кресла на ковер. И тут убийца выстрелил еще три раза.

— Но зачем, если Арман был уже мертв?

— Мы этого не знаем. Был ли убийца вне себя? Может, приступ ярости лишил его хладнокровия? Пока трудно ответить на этот вопрос. На суде убийцу часто обвиняют в особой жестокости, если он, например, в неистовстве нанес жертве множество ударов ножом. Но, судя по моему опыту и по опыту моих коллег, так поступают прежде всего очень робкие люди, — может быть, даже, хотя я и не осмеливаюсь это сказать, люди чувствительные. Их охватывает паника, они не могут видеть страданий жертвы и теряют голову…

— Вы думаете, нечто подобное произошло и здесь?

— Возможно, речь идет о мести, о ненависти, копившейся годами, — но такое встречается реже.

Он начинал чувствовать себя свободно с этой старой дамой, которая без страха говорила обо всем и выслушивала любые вести.

— Потом, такой версии противоречит тот факт, что убийца тотчас же подумал о том, чтобы подобрать гильзы. По всей видимости, они были разбросаны по всей комнате, на порядочном расстоянии друг от друга. Он не забыл ни одной, к тому же нигде не оставил отпечатков пальцев. Я спрашиваю себя вот о чем, особенно после того, как вы рассказали мне о своих отношениях с Жакеттой. Утром, обнаружив труп, она и не подумала позвонить вам и отправилась не в комиссариат полиции, а в министерство иностранных дел.

— Думаю, я в состоянии это объяснить. После смерти моего мужа телефон звонил не переставая. Едва знакомые люди осведомлялись о дне похорон или выражали соболезнования. Мой сын пришел в ярость и решил отключить телефон.

— Значит, можно предположить, что Жакетта пыталась связаться с вами?

— Весьма вероятно. И если она не пришла сама сообщить мне новость, то лишь потому, что, как ей казалось, в день похорон меня будет трудно застать одну.

— Знаете ли вы врагов графа де Сент-Илера?

— Ни единого.

— Писал ли он вам что-нибудь о своем племяннике?

— Вы встречались с Аленом?

— Сегодня утром.

— Что он сказал?

— Ничего. Он направился к месье Обонне. Оглашение завещания состоится завтра, нотариус свяжется с вами, ибо ваше присутствие обязательно.

— Я знаю.

— Вам известны условия завещания?

— Арман хотел оставить мне мебель и личные вещи, — таким образом, если он уйдет раньше меня, у меня сохранилось бы ощущение, будто я была его женой.

— Вы примете это наследство?

— Но ведь такова его воля, не так ли? И моя тоже. Если бы он не умер, то по окончании траура я стала бы графиней де Сент-Илер. Мы давно уже решили это.

— Ваш муж знал об этих планах?

— Ну конечно.

— А ваш сын и невестка?

— Не только они, но и все наши друзья. Повторяю: нам нечего было скрывать. Теперь я буду вынуждена, из-за имени, которое я продолжаю носить, оставаться в этом огромном доме, вместо того чтобы исполнить давнюю мечту и переехать на улицу Сен-Доминик. Но я воссоздам квартиру Армана здесь. Мне недолго осталось жить, но и этот короткий срок я проведу в привычной ему обстановке — так, словно бы я была его вдовой. Вы понимаете?

Что-то во всем этом раздражало Мегрэ. И все же он был пленен этой необычной женщиной — таких ему до сих пор не приходилось встречать. Привлекала и легенда, которую они с Сент-Илером создали и в которой жили.

На первый взгляд легенда эта была такой же нелепой, как и детские сказки или назидательные истории в книгах.

Но здесь, рядом с этой женщиной, Мегрэ с удивлением осознал, что верит всему. Он смотрел на все их глазами, разделял их чувства — точно так же в монастыре тетушки он, преисполнившись благочестия, ходил на цыпочках и говорил вполголоса.

Но внезапно он взглянул на свою собеседницу другими глазами, глазами человека с набережной Орфевр, и его охватило возмущение.

Уж не разыгрывают ли его? Уж не сговорились ли между собой все эти люди: Жакетта, Ален Мазерон, его жена, в обтягивающих брючках, Изабель и даже нотариус Обонне?

У него на руках был покойник, подлинный, непридуманный труп, с пробитым черепом и раскроенным животом. А это предполагало, что существовал и убийца, причем следовало иметь в виду, что первый попавшийся проходимец не смог бы с легкостью проникнуть к бывшему послу и убить его на месте: тот позвал бы на помощь, стал бы защищаться.

С годами Мегрэ понял: никто не убивает без мотива, более того — без мотива весомого. И даже если в этом случае речь шла о сумасшедшем или сумасшедшей, это был человек из плоти и крови, близко знакомый с жертвой.

Может быть, безумна недоверчивая, враждебно настроенная Жакетта? А может, сошел с ума Мазерон, которого жена обвиняла в моральной жестокости? А вдруг помешалась сама Изабель?

Всякий раз, когда в голову Мегрэ закрадывались такие мысли, он забывал о приличиях, задавал бестактные вопросы — только лишь затем, чтобы стряхнуть с себя эту заразительную елейность.

И всякий раз удивленный, простодушный или даже лукавый взгляд принцессы обезоруживал его и вгонял в краску.

— В общем, вам не приходит в голову, кому было бы выгодно убить Сент-Илера?

— О выгоде говорить не приходится. Вам не хуже, чем мне, известны основные статьи завещания.

— А вдруг Алену Мазерону срочно нужны деньги?

— Дядя всегда помогал ему в затруднительных обстоятельствах и в любом случае оставил бы ему состояние.

— Мазерон это знал?

— Несомненно. По смерти моего мужа мы с Арманом поженились бы, это правда, но я никогда бы не допустила, чтобы моя семья наследовала ему.

— А Жакетта?

— Она знала, что ее старость обеспечена.

— Она также знала, что вы намерены поселиться на улице Сен-Доминик.

— Она ликовала по этому поводу.

Что-то во всем этом возмущало Мегрэ. Все это было так неестественно, так не похоже на людей.

— А ваш сын?

Удивленная, она ждала, чтобы Мегрэ пояснил свою мысль. Но тот молчал, и принцесса ответила вопросом на вопрос:

— Какое отношение мой сын может иметь к этому делу?

— Я не знаю. Я ищу. Все же он наследник имени.

— Он бы им и оставался, продолжай Арман жить.

Разумеется! Но не видел ли он унижения в повторном браке матери с Сент-Илером?

— Вчера вечером ваш сын был дома?

— Нет. Он с женой и детьми отправился в гостиницу на площади Вандом, где по обыкновению останавливается, когда наезжает в Париж.

Сдвинув брови, Мегрэ сверлил взглядом стены, словно пытаясь прикинуть, насколько огромен особняк на улице Варенн. Разве мало в нем пустующих комнат, целых анфилад?

— Вы хотите сказать, что после женитьбы он никогда не жил в этом доме?

— Начнем с того, что он редко приезжает в Париж, и всегда ненадолго: светская жизнь его приводит в ужас.

— А его жену?

— Тоже. Когда они только что поженились, то держали квартиру в этом доме. Затем родился ребенок, потом второй, третий…

— Сколько у них детей?

— Шестеро. Старшему двадцать лет, младшему — семь. Возможно, это вас шокирует, но я не могу жить в одном доме с детьми. Ошибкой было бы полагать, что все женщины созданы для материнства. Родив Филиппа, я исполнила свой долг. И я занималась им лишь тогда, когда была обязана это делать. И сейчас, годы спустя, я бы не вынесла криков и беготни в доме. Мой сын это знает. Его жена тоже.

— И они не обижаются?

— Они меня принимают такой, какая я есть, со всеми моими недостатками и причудами.

— Значит, вчера вечером с вами никого не было?

— Оставались слуги и две монахини, которые читали отходную. Аббат Гож, мой исповедник и старый друг, просидел до десяти часов.

— Но вы недавно сказали мне, что сын и его семейство сейчас находятся в доме.

— Они ждут, чтобы попрощаться со мной, — во всяком случае, невестка и внуки. Вы, должно быть, видели во дворе их машину. Они все едут в Нормандию, кроме сына, который завтра должен сопроводить меня к нотариусу.

— Мог бы я вкратце переговорить с вашим сыном?

— Почему бы и нет? Я ждала этой просьбы. Я даже думала, что вы захотите встретиться со всей семьей, поэтому и попросила невестку немного отложить отъезд.

Было это простодушие? Вызов? И если вернуться к теории английского врача, удалось бы какому-нибудь учителю раньше, чем Мегрэ, докопаться до правды?

Более, чем когда бы то ни было, он чувствовал себя приниженным, обескураженным перед человеческими существами, о которых пытался вынести суждение.

— Пройдите сюда.

Она провела его по галерее и с минуту помедлила, держась за ручку двери, из-за которой доносились голоса. Наконец она открыла дверь и без лишних церемоний произнесла:

— Комиссар Мегрэ…

Войдя в просторную комнату, комиссар сначала заметил мальчика, который ел пирожное, потом девочку лет десяти, которая что-то шепотом спрашивала у матери.

Та была высокой полной блондинкой лет сорока, с очень розовой кожей; всем своим обликом она напоминала тех пышных голландок, каких изображают на олеографиях и почтовых открытках.

Тринадцатилетний мальчуган выглядывал в окно.

Принцесса называла имена, а Мегрэ запоминал лица, одно за другим; впоследствии они составят цельную картину, как части головоломки.

— Фредерик, старший…

Очень высокий юноша, белокурый, как и его мать, слегка поклонился, не подав руки.

— Он тоже хочет стать дипломатом.

Здесь были еще девочка пятнадцати лет и мальчик лет двенадцати-тринадцати.

— Филипп еще не пришел?

— Он спустился посмотреть, не готова ли машина.

Создавалось впечатление, будто жизнь остановилась здесь, словно в зале ожидания вокзала.

— Проходите сюда, месье Мегрэ.

Они двинулись по другому коридору, в конце которого встретили высокого мужчину, — с тоской во взоре тот смотрел, как они приближаются.

— Я искала вас, Филипп. Комиссар Мегрэ хотел бы переговорить с вами. Где вам угодно его принять?

Филипп несколько рассеянно протянул руку, однако, судя по всему, ему было любопытно так близко видеть полицейского.

— Все равно где. Хоть бы и здесь.

Он толкнул дверь, и они оказались в кабинете с красной обивкой, где на стенах висели портреты предков.

— Я оставляю вас, месье Мегрэ; прошу вас, держите меня в курсе всех новостей. Когда тело привезут на улицу Сен-Доминик, пожалуйста, дайте мне знать.

И принцесса мгновенно исчезла, словно растворилась в воздухе.

— Вы желали говорить со мной?

Чей это был кабинет? Скорее всего, ничей: по всему было видно, что тут никто не работал. Филипп де В. указал Мегрэ на стул и протянул портсигар.

— Благодарю вас.

— Вы не курите?

— Только трубку.

— Я обычно тоже. Но только не в этом доме. Мою мать это приводит в ужас. — В голосе его слышалась скука, может даже нетерпение. — Полагаю, вы хотите поговорить со мной о Сент-Илере?

— Вам известно, что его убили прошлой ночью?

— Жена только что сказала мне. Признайтесь, странное совпадение.

— Вы хотите сказать, что его смерть могла быть как-то связана с кончиной вашего отца?

— Откуда мне знать? В газете ничего не пишут о подробностях преступления. Полагаю, самоубийство можно исключить?

— Почему вы спросили? У графа были причины покончить с собой?

— Я не вижу ни единой, но никогда нельзя угадать, что у человека на уме.

— Вы его знали?

— Когда я был ребенком, мать как-то показала мне его. Потом мы встречались в свете.

— Вы говорили с ним?

— Никогда.

— Вы были на него в обиде?

— С какой стати?

Он тоже искренне удивлялся подобным вопросам. У него тоже был вид честного человека, которому нечего скрывать.

— Всю свою жизнь мать питала к нему некую мистическую любовь, которой не приходилось стыдиться. Мой отец первый улыбался, слыша об этом; даже бывал чуточку растроган.

— Когда вы приехали из Нормандии?

— В воскресенье после полудня. На прошлой неделе, после несчастного случая с отцом, я приезжал один, но потом уехал снова, видя, что жизнь его вне опасности. В воскресенье, когда мать позвонила мне и сказала, что он умер от приступа уремии, я был поражен.

— Вы поехали всей семьей?

— Нет. Жена и дети прибыли только в понедельник. Кроме, разумеется, старшего сына, который учится в школе.

— Ваша мать говорила с вами о Сент-Илере?

— Что вы имеете в виду?

— Мой вопрос, может быть, покажется смешным. Сказала ли она вам в какой-то определенный момент, что собирается выйти замуж за графа?

— Излишне было бы говорить об этом. Я уже давно знал, что, если отец умрет раньше матери, этот брак состоится.

— Вы никогда не вели такую же светскую жизнь, как ваш отец?

Вопрос, казалось, удивил его, и он задумался, прежде чем ответить.

— Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните. Вы видели в журналах фотографии отца и матери, когда они прибывали с визитом к какому-нибудь европейскому двору, присутствовали на великосветской свадьбе или помолвке. Я, естественно, принимал участие в подобных церемониях в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Последнюю дату я назвал весьма приблизительно. Потом я женился и уехал в деревню. Мать говорила вам, что я закончил Сельскохозяйственный институт в Гриньоне? Отец отписал мне одно из своих имений в Нормандии, там я и живу со всей семьей. Вы именно это хотели узнать?

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— В убийстве Сент-Илера?

Мегрэ показалось, что губы его собеседника слегка дрогнули, но он не осмелился бы это утверждать.

— Нет. Подобные подозрения лучше держать при себе.

— И все же у вас есть какое-то предположение?

— Оно совершенно несостоятельно, и я предпочитаю о нем умолчать.

— Вы подумали о ком-то, чья жизнь изменилась бы со смертью вашего отца?

Филипп де В. потупил взгляд, затем снова посмотрел на Мегрэ:

— Одна мысль пришла мне в голову, но я не стал задерживаться на ней. Я столько слышал о Жакетте и ее преданности… — Он, казалось, был недоволен тем оборотом, который принимал разговор. — Мне не хотелось бы показаться нелюбезным, но я должен попрощаться с домашними: желательно, чтобы они доехали до темноты.

— Вы остаетесь на какое-то время в Париже?

— До завтрашнего вечера.

— Будете жить на площади Вандом?

— Мать сказала вам?

— Да. Для очистки совести я должен задать вам последний вопрос, прошу на меня не обижаться. Я был вынужден задать его также и вашей матери.

— Где я был вчера вечером, я полагаю? В котором часу?

— Положим, от десяти до полуночи.

— Немалый промежуток времени. Погодите! Я ужинал здесь, с матерью.

— Наедине?

— Да. Я ушел где-то в половине десятого, когда явился аббат Гож, к которому я не питаю особой симпатии. Затем я поехал в гостиницу, обнять жену и детей.

Наступило молчание. Филипп де В. глядел прямо перед собой, явно смущенный, не решаясь продолжать.

— Потом я вышел подышать свежим воздухом на Елисейские поля…

— Вы гуляли там до полуночи?

— Нет.

На этот раз он заглянул Мегрэ прямо в лицо с несколько пристыженной улыбкой.

— Вам это покажется странным, особенно если учесть, что я в трауре. Но для меня это нечто вроде традиции. В Женту меня слишком хорошо знают, чтобы я мог позволить себе какие-либо похождения: мне это и в голову не приходит. Может, виной всему воспоминания молодости? Всякий раз, когда я бываю в Париже, я имею обыкновение проводить пару часов с хорошенькой женщиной. А поскольку я не желаю, чтобы это имело продолжение и как-то осложнило мою жизнь, то и удовлетворяюсь…

Он неопределенно махнул рукой.

— Всегда на Елисейских полях? — уточнил Мегрэ.

— Я бы никогда не признался в этом жене: она бы не поняла. Для нее существует только определенный круг…

— Как девичья фамилия вашей жены?

— Ирен де Маршанжи… Могу добавить, если это вам окажется полезным, что моя вчерашняя подружка — темноволосая, не очень высокая, одета в светло-зеленое платье, над грудью — родимое пятно. Кажется, над левой грудью, но я не вполне уверен.

— Вы пошли к ней?

— Думаю, девушка живет в гостинице на улице Берри, куда она меня привела: в шкафу висели ее платья, а в ванной лежали личные вещи.

Мегрэ улыбнулся:

— Простите мою настойчивость, вы проявили массу терпения.

— Вы убедились, что я тут ни при чем? Сюда! Вам придется спуститься без меня: я так тороплюсь… — Он взглянул на часы и протянул комиссару руку. — Удачи вам!

Во дворе шофер дожидался около лимузина, мотор которого еле слышно рокотал.

Через пять минут Мегрэ, как пловец в морскую пучину, бросился в густую вонь какого-то бистро и заказал себе кружку пива.