Мегрэ в «Пикреттс»

IV

Дневные газеты поместили фотографию Арлетты, и, как обычно, раздалось несколько телефонных звонков. Два-три человека сидели в приемной. Ими занимался инспектор, а Мегрэ поехал обедать домой, где жена, прочитав газеты, его уже не ждала.

Дождь так и не переставал. Промокнув, Мегрэ переоделся в сухое.

— Уходишь?

— Вернусь, наверно, поздно.

— Нашли графиню?

Газеты еще не сообщили об убийстве на улице Виктор-Массе.

— Да. Задушена.

— Не простудись. По радио обещали заморозки, а утром ожидается гололедица.

Он выпил рюмочку водки и, чтобы подышать свежим воздухом, пошел пешком к площади Республики.

Первой его мыслью было передать дело Арлетты молодому Лапуэнту, но, все взвесив, Мегрэ счел жестокостью взваливать на парня столь деликатную миссию. Пусть лучше этим займется Жанвье.

Тот уже работал вовсю. С фотографией танцовщицы он ходил по Монмартру от меблирашки к меблирашке, не упуская из виду и маленькие гостиницы, где сдаются комнаты на час.

Фред, хозяин «Пикреттс», заметил вскользь, что Арлетта, как и другие, встречалась иногда с посетителями после работы. К себе она никого не водила, что подтвердила и привратница с улицы Нотр-Дам-де-Лоретт. Но уходить далеко она не могла. Поэтому вполне возможно, что если у нее был постоянный любовник, она встречалась с ним в гостинице.

Пользуясь случаем, Жанвье наводил справки и об Оскаре, о котором никто ничего не знал и чье имя девушка произнесла всего один раз Почему же потом она сожалела о сказанном, почему стала менее открытой?

Не имея под рукой свободных людей, Мегрэ оставил инспектора Лоньона на улице Виктор-Массе, где антропометристы, должно быть, уже закончили работу, а прокуратура побывала в то время, когда он обедал.

На набережной Орфевр в большинстве кабинетов свет был уже погашен, и только в огромной инспекторской Лапуэнт корпел над бумагами графини, которые ему поручили разобрать.

— Что-нибудь нашел, малыш?

— Еще не закончил. Такой беспорядок — голова кругом. К тому же по мере возможности я кое-что проверяю и успел сделать несколько телефонных звонков. Жду, кстати, ответ из уголовного розыска Ниццы.

Он показал открытку с изображением огромного роскошного поместья, возвышающегося над заливом Ангелов. Дом с минаретом, построенный в дурном восточном стиле, окружали пальмы. Название виллы, «Оазис», было напечатано внизу.

— По бумагам, — пояснил Лапуэнт, — в этом доме она и жила с мужем пятнадцать лет назад.

— В то время ей было около тридцати пяти.

— Вот их фотография того периода.

На любительской фотографии, запечатлевшей чету на пороге виллы, женщина держала на поводке двух огромных русских борзых.

Граф фон Фарнхайм, маленький, сухонький, с белой бородкой и моноклем, отличался изысканностью в одежде. Его спутница, прелестное, с красивыми формами создание, без сомнения, притягивала к себе взгляды мужчин.

— Известно, где они поженились?

— На Капри, за три года до этой фотографии.

— Сколько же лет было графу?

— Шестьдесят пять. Их брак продолжался всего три года. Граф купил «Оазис» сразу после возвращения из Италии.

Чего только здесь не было: пожелтевшие счета, паспорта с многочисленными визами, открытки с изображением казино Ниццы и Канна и даже пачка писем, которые Лапуэнт еще не успел разобрать. Все они написаны угловатым почерком, где встречались и готические буквы, внизу стояла подпись — Тане.

— Ее девичья фамилия известна?

— Мадлен Лаланд, уроженка Ла-Рош-сюр-Йон в Вандее. Некоторое время была статисткой в Казино де Пари.

Порученную ему задачу Лапуэнт, похоже, считал наказанием.

— Ничего не нашли? — спросил он после непродолжительного молчания.

Вопрос, конечно, об Арлетте.

— Этим занимается Жанвье. Я к нему присоединюсь.

— Вы собираетесь в «Пикреттс»?

Мегрэ кивнул. В соседнем кабинете инспектор отвечал на телефонные звонки и принимал посетителей, пришедших для опознания танцовщицы.

— Пока ничего существенного. Отправил одну старушенцию в Институт судебно-медицинской экспертизы. Перед трупом клялась, что это ее дочь, но один из служащих института ее засек — сумасшедшая. Уже лет десять она опознает там все женские трупы.

На этот раз метеослужба не ошиблась: когда Мегрэ вышел на улицу, заметно похолодало, и комиссар поднял воротник пальто. На Монмартр он пришел слишком рано, в начале двенадцатого, ночная жизнь только пробуждалась; еще не опустели залы театров и кино, зажигались первые огни неоновых реклам кабаре, швейцары в ливреях готовились занять свои посты.

Он заглянул в табачную лавку на углу улицы Дуэ: здесь он был частый гость, и его сразу узнали. Хозяин недавно приступил к работе — лавка на ночь не закрывалась. Днем в баре управлялась его жена с официантами, а вечером он ее сменял. Тогда они и встречались.

— Что для вас, комиссар?

Мегрэ не сразу заметил человека, на которого кивнул хозяин, — конечно, Кузнечик. Едва возвышаясь над стойкой, тот потягивал мятный ликер с водой. Кузнечик тоже узнал комиссара, но, изобразив глубокую заинтересованность информацией с скачках, продолжал делать карандашом какие-то пометки.

Его можно было принять за жокея: комплекцией он явно соответствовал. Но, приглядевшись, казалось странным видеть на детской фигурке морщинистое, серое, увядшее лицо с удивительно живыми, острыми, всевидящими глазами, какие бывают у некоторых животных от постоянной тревоги.

Не в форме, а в костюме он выглядел как подросток перед первым причастием.

— Вы были здесь прошлой ночью, около четырех? — спросил Мегрэ у хозяина, заказав стаканчик кальвадоса[2].

— Разумеется, и видел ее. Я в курсе — читал в газетах.

С такими, как он, всегда просто.

Несколько музыкантов подкреплялись перед работой кофе со сливками. Сюда же затесалась и парочка небезызвестных комиссару хулиганов, напустивших на себя смиренный вид.

— Как она выглядела?

— Как обычно в это время.

— Она заходила каждую ночь?

— Нет, изредка. Когда считала, что еще недобрала. Выпивала перед сном стаканчик-другой чего-нибудь крепкого, но долго не задерживалась.

— Прошлой ночью тоже?

— Она была какая-то взвинченная, со мной не разговаривала. Да, кажется, и ни с кем, только заказала выпить.

— А вы не заметили в баре пожилого мужчину, невысокого, коренастого, седого?

Мегрэ не сообщал журналистам об Оскаре, поэтому в газетах о нем не упоминалось ни слова, но спрашивал Фреда. Возможно, Фред сказал Кузнечику, а тот…

— Такого не видел, — ответил хозяин с чрезмерной уверенностью.

— А вы не знаете никакого Оскара?

— Их в квартале, должно быть, целая куча, но я не знаю ни одного, похожего на вашего.

Чуть подвинувшись, Мегрэ оказался рядом с Кузнечиком.

— Ничего мне не скажешь?

— Нет, комиссар.

— Прошлой ночью ты все время стоял у «Пикреттс»?

— Почти. Прошелся раза два вверх по Пигаль, раздал проспекты. Заглянул и сюда за сигаретами для американца.

— Оскара не знаешь?

— Впервые слышу.

Кузнечик явно не из тех, кто тушуется перед полицией или кем бы то ни было. А чтобы позабавить посетителей, подделывается под простонародный выговор и работает под мальчика.

— И, конечно, не знаешь дружка Арлетты?

— У нее был дружок? Ну и дела!

— Не видел, ее когда-нибудь ждали у заведения?

— Случалось. Посетители.

— Она ходила с ними?

— Не всегда. Порой, чтобы отвязаться от них, заглядывала сюда.

Хозяин беззастенчиво слушал и кивал, поддакивая.

— Тебе не приходилось встречаться с ней днем?

— Утром я сплю, а днем на скачках.

— Кто ее подружки?

— Они были приятельницами с Бетти и Таней, но не близкими. По-моему, они с Таней недолюбливали друг друга.

— Она никогда не просила у тебя наркотики?

— Зачем?

— Для себя.

— Ни разу. Стаканчик-другой пропустить любила, но не была наркоманкой.

— Короче, ты ничего не знаешь.

— Разве что одно: она самая красивая девушка, которую я когда-либо видел.

Мегрэ замялся, осматривая недоноска с головы до ног.

— Ты за ней волочился?

— Почему нет? Я за многими волочился, и не только за девицами, но и за богатыми посетительницами.

— Что верно, то верно, — вмешался хозяин. — Не пойму только, почему за ним все бегали. Сам свидетель, как перед утром сюда приходили дамочки — не какие-нибудь там старухи или уродины, — и ждали его часами.

Широкий рот карлика, словно резиновый, растягивался в восторженной сардонической улыбке.

— Значит, для этого были причины, — сказал он, сделав непристойный жест.

— Ты спал с Арлеттой?

— Я вам уже сказал.

— Часто?

— Во всяком случае, один раз.

— Она тебе сама предложила?

— Она поняла, что я ее хотел.

— Где это было?

— Разумеется, не в «Пикреттс». Знаете «Модерн» на улице Бланш?

Дом свиданий, место, хорошо известное полиции.

— Вот там.

— Ну и как она, с огоньком?

— Ничем не удивишь.

— Она получала удовольствие?

— Во всяком случае, когда женщина не получает удовольствия, она притворяется, что получает, а чем его меньше, тем больше она старается его показать.

— Той ночью она была пьяна?

— Как обычно.

— А с хозяином?

— С Фредом? Он вам говорил?

Кузнечик помолчал, с серьезным видом осушил стакан.

— Меня это не касается, — вымолвил он наконец.

— Думаешь, хозяин увлекся?

— Все увлекались.

— И ты тоже?

— Все, что я мог сказать, я сказал. Если хотите, — пошутил он, — всегда готов и нарисовать. Вы в «Пикреттс»?

Мегрэ не стал дожидаться Кузнечика, собиравшегося на свой пост. Уже зажглись красные огни рекламы. На фасаде все те же фотографии Арлетты. Окна и стеклянная дверь оставались зашторенными. Музыки не было слышно.

Он вошел и увидел Фреда в смокинге. За стойкой бара Альфонси расставлял бутылки.

— Я знал, что вы придете, — сказал он. — Верно, что нашли задушенную графиню?

Он не мог этого не знать: убийство произошло в квартале. А может, новость уже сообщили и по радио.

Два музыканта — один совсем молоденький с прилизанными волосами, другой — мужчина лет сорока с грустным болезненным видом — настраивали на эстраде инструменты. Заканчивал последние приготовления официант. Розы не было видно: ушла на кухню или еще не спустилась.

Красный цвет стен и сдержанная розовая подсветка создавали атмосферу ирреальности. Казалось — по крайней мере так показалось Мегрэ, — что находишься в темной мастерской фотографа, и, чтобы освоиться, требовалось какое-то время. Ярче блестели потемневшие глаза, а рисунок губ, съеденный светом, исчезал.

— Если вы решили остаться, отдайте пальто и шляпу моей жене. Она там, в зале. Роза! — позвал Фред.

Она вышла из кухни в черном атласном платье и маленьком вышитом передничке, унесла пальто и шляпу.

— Надеюсь, вы не собираетесь садиться сейчас?

— Девушки еще не пришли?

— Сейчас спустятся — переодеваются. У нас здесь нет уборных, и они пользуются нашей спальней и туалетом. Знаете, я долго думал над вопросами, что вы мне задали утром. Поговорил с Розой. И мы пришли к выводу: все, что рассказала Арлетта, она узнала не от посетителей. Дезире, поди-ка сюда.

Лысый — волосы лишь полукругом обрамляли голову — Дезире смахивал на официанта кафе, известного по афишам лучших сортов аперитива. Он, должно быть, это знал и заботился о своем сходстве, даже отпустил бакенбарды.

— Можешь говорить с комиссаром откровенно. Сегодня ночью ты обслуживал четвертый столик?

— Нет, мсье.

— Не видел двух мужчин — они были здесь недолго, — один из них уже в возрасте?

И, подмигнув Мегрэ, Фред добавил:

— Похож на меня.

— Нет, мсье.

— С кем разговаривала Арлетта?

— Она долго сидела со своим молодым человеком. Потом выпивала с американцами. Вот, пожалуй, и все. Уже перед уходом они сидели с Бетти — заказали у меня коньяк. Это записано им на счет. Можете проверить. Арлетта выпила две рюмки.

Из кухни вышла брюнетка. Бросив профессиональный взгляд на пустой зал, где, кроме Мегрэ, посторонних не было, она направилась к эстраде, села за пианино и тихо заговорила с музыкантами. Все трое обернулись на комиссара. Потом она дала музыкантам тональность. Юноша взял на саксофоне несколько нот, мужчина сел за ударные, и по залу поплыли звуки джаза.

— Музыка должна звучать обязательно, — пояснил Фред. — Вполне возможно, что добрых полчаса никого не будет, но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы, входя сюда, посетитель столкнулся с тишиной или увидел людей, застывших как изваяния. Ну так что вам предложить? Если вы останетесь, я посоветовал бы шампанское.

— Предпочту рюмочку коньяка.

— Я налью коньяк в бокал, а бутылку шампанского поставлю рядом. В принципе, особенно в начале вечера, мы подаем только шампанское, понимаете?

Своим ремеслом Фред занимался с явным удовольствием, словно осуществлял мечту всей жизни. Он поспевал везде. Его жена устроилась на стуле в глубине зала, позади музыкантов, и ей там тоже нравилось. Они, без сомнения, долго мечтали скопить на старость, и игра их, став привычкой, все еще продолжалась.

— Я посажу вас за шестой столик, где сидела Арлетта с кавалером. Если хотите поговорить с Таней, дождитесь, пока не заиграют яву, — это когда Жан-Жак берет аккордеон и Таня может передохнуть. Раньше у нас была пианистка. Потом пришла Таня. Узнав, что она играет, я подумал, а не попробовать ли ее в оркестре — так экономнее… Вот и Бетти. Вас представить?

Мегрэ, как обычный посетитель, занимал кабину, куда Фред привел молодую рыжеволосую женщину в голубоватом платье с блестками.

— Комиссар Мегрэ. Расследует убийство Арлетты. Не бойся. Он человек порядочный.

Бетти могла бы считаться хорошенькой, если бы от нее не исходили мужская сила и твердость, позволявшие принять ее за переодетого юношу, и это вызывало неловкость. Даже голос у нее был низкий и хрипловатый.

— Можно присесть?

— Прошу вас. Что вам предложить?

— Сейчас ничего. Пусть только Дезире поставит бокал.

Она казалась усталой, озабоченной. С трудом верилось, что она здесь для того, чтобы возбуждать мужчин, но Бетти, по-видимому, и не строила на свой счет иллюзий.

— Вы бельгийка? — спросил Мегрэ, уловив акцент.

— Из Андерлехта, это возле Брюсселя. Раньше работала в труппе акробатов. Я ведь начала совсем юной — мой отец цирковой артист.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь. Для акробатики я уже стара, вот и пришлось танцевать.

— Замужем?

— Была, за жонглером, — он меня бросил.

— Прошлой ночью Арлетта уходила с вами?

— Как всегда. Таня живет у вокзала Сен-Лазар и идет вниз по Пигаль. Она собирается быстрее нас. Я живу в двух шагах отсюда, и мы с Арлеттой обычно расстаемся на углу Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Она сразу пошла домой?

— Нет, но так бывало. Она сделала вид, что поворачивает направо, а потом, как только я скрылась, снова поднялась вверх по улице, чтобы пропустить стаканчик в табачной лавке на улице Дуэ, — я слышала шаги.

— Почему она пряталась?

— Пьющие не любят афишировать пристрастие к рюмке.

— Она много пила?

— Перед уходом два коньяка со мной, до этого шампанское, не знаю сколько. Уверена, что она приняла и до открытия заведения.

— У нее были неприятности?

— Даже если были, мне она об этом не сказала бы. Наверно, ей просто все надоело.

Пожалуй, Бетти тоже все надоело, потому что вид у нее был мрачный, а голос монотонный и безразличный.

— Что вы о ней знаете?

Вошли двое, мужчина и женщина, и Дезире стал приглашать их к столику. Увидев пустой зал, они, переглядываясь, в нерешительности остановились. Мужчина смущенно пробормотал:

— Придем попозже.

— Ошиблись этажом, — спокойно обронила Бетти. — Эти явно не к нам.

Она изобразила улыбку.

— Раньше чем через час мы не начнем. Иногда приходится выступать и перед тремя посетителями.

— Почему Арлетта выбрала эту профессию?

Бетти долго смотрела на комиссара, потом тихо произнесла:

— Я часто спрашивала ее об этом. Трудно сказать. Может, нравилось.

Она взглянула на фотографию на стене.

— Вы видели ее номер? Здесь Арлетту никто не заменит. Вроде бы просто. Мы все попробовали. Но поверьте, это нелегко. Если делать с кондачка, зрелище становится безобразным. Важно показать, что ты действительно получаешь удовольствие.

— И Арлетте это удавалось?

— Иногда я спрашивала себя: не потому ли она и взялась за это? Не говорю, что это связано с желанием иметь мужчин, возможно, и нет. Но ей хотелось возбуждать их, держать в напряжении. Когда после номера она возвращалась на кухню, — кухня — это наши кулисы: чтобы подняться наверх переодеться, надо проходить через нее, — так вот, после номера она приоткрывала дверь и любовалась произведенным эффектом: так актеры подглядывают в зал из-за занавеса.

— Она не была влюблена?

Бетти помолчала.

— Возможно, — произнесла она наконец. — Вчера утром я сказала бы — нет. А сегодня ночью, когда ушел ее молодой человек, Арлетта стала какой-то взвинченной, назвала себя последней дурой. На мой вопрос — почему, она ответила, что только от нее зависит все изменить.

«Что?» — спросила я.

«Все! Надоело».

«Ты хочешь уйти из кабаре?»

Мы говорили тихо, чтобы Фред нас не услышал. Она в сердцах бросила:

«Дело не только в кабаре!»

Она, конечно, подвыпила, но, поверьте, ее слова имели определенный смысл.

«Он предложил содержать тебя?»

Она пожала плечами.

«Ничего ты не понимаешь».

Мы чуть не поссорились. Я ответила ей, что не настолько глупа, как она думает, и сама прошла через это.

На сей раз посетители — трое мужчин и одна женщина — были серьезные, и Кузнечик ввел их с триумфом. Мужчины, явно иностранцы, должно быть, приехали в Париж по делам или на какой-нибудь конгресс — уж очень важный был у них вид. А вот женщина, которую они подцепили Бог знает где, может, на террасе кафе, заметно смущалась.

Подмигнув Мегрэ, Фред усадил их за четвертый столик и подал впечатляющую карту с перечнем всевозможных сортов шампанского. В его подвале не было и четверти из указанного, и он предложил компании совершенно неизвестный сорт, надеясь получить триста процентов прибыли.

— Мне пора готовиться к номеру, — вздохнула Бетти. — Ничего особенного не ждите, хотя идет неплохо. Бедра посмотреть — вот все, что посетителям надо.

Заиграли яву, и Мегрэ жестом пригласил спустившуюся с эстрады Таню. Фред тоже подмигнул ей, советуя подойти к столику.

— Хотите со мной поговорить?

Несмотря на свое имя, говорила она чисто, без русского акцента, и комиссар догадался, что родилась она на улице Муфтар[3].

— Присядьте и расскажите мне все, что знаете об Арлетте.

— Мы не дружили.

— Почему?

— Мне не нравились ее манеры.

Прозвучало довольно резко. Она знала себе цену, и Мегрэ не произвел на нее никакого впечатления.

— Вы не поддерживали с ней отношений?

— Никаких.

— И даже не разговаривали?

— Редко. Она была завистлива.

— Кому же она завидовала?

— Мне. Она не допускала, что кто-то может быть интереснее, что, кроме нее, есть и другие. Я этого не люблю. Она и танцевать-то не умела, а уроки брать не хотела. Вот раздеваться она научилась, и если бы не выставляла все напоказ, ее номер вряд ли удался бы.

— Вы танцовщица?

— Уже в двенадцать лет я посещала уроки классического танца.

— Это то, что вы танцуете здесь?

— Нет. Здесь у меня русские танцы.

— У Арлетты был любовник?

— Конечно, но в силу каких-то причин она этим не гордилась и никогда о нем не рассказывала. Могу утверждать одно: он старик.

— Почему вы так решили?

— Мы переодеваемся вместе, наверху. И несколько раз я видела у нее синяки. Она пыталась их скрыть под слоем крема, но я же не слепая

— Вы ей сказали об этом?

— Всего раз. Она ответила, что упала с лестницы. Но не могла же она падать каждую неделю. По синякам-то я все и поняла: на такое способны только старики.

— Когда вы заметили это впервые?

— С полгода назад, почти сразу, как появилась здесь.

— И это повторялось?

— Особенно я не приглядывалась, но синяки видела часто. У вас все? Мне надо играть.

Она едва успела сесть за пианино, как свет погас и прожектор высветил площадку, куда вышла Бетти Брюс. За спиной Мегрэ раздавались голоса — мужчины пытались объясниться по-французски, а женщина учила их правильно произносить: «Вы хотите спать со мной?»

Они смеялись и повторяли по очереди:

— Ви хатите…

Подошел Фред — его белая манишка выделялась в темноте — и, не говоря ни слова, сел напротив комиссара. В облегающем трико, с вымученной улыбкой на лице, Бетти Брюс, когда лучше, когда хуже, высоко поднимала над головой прямую ногу, на другой подпрыгивала, а затем падала на шпагат.

Когда жена принесла кофе и разбудила его, Мегрэ сразу понял, что не выспался и у него болит голова, потом, широко раскрыв глаза, стал себя спрашивать, отчего у г-жи Мегрэ такой игривый вид, словно она приготовила приятный сюрприз.

— Посмотри, — сказала она, когда комиссар еще нетвердыми пальцами взял чашку.

Она распахнула шторы, и он увидел снег.

— Доволен?

Конечно, он был доволен, но сухость во рту говорила о том, что вчера он явно перебрал. И виной тому Дезире: официант открыл бутылку шампанского, поставленную в принципе для виду, а Мегрэ машинально налил себе вперемежку с коньяком.

— Не знаю, растает снег или нет, но, во всяком случае, это веселее, чем дождь.

По большому счету Мегрэ было безразлично. Ему нравилась любая погода, особенно экстремальные ситуации, о которых на следующий день трубят газеты: проливные дожди, ураганы, лютый холод или адская жара. Он любил снег, напоминавший ему о детстве, но его удивляло, что жене снег кажется веселым здесь, в Париже, и уж тем более сегодня утром: свинцовое небо нависло чуть ли не над головой, а ослепительная белизна снежинок на темных мокрых крышах подчеркивала мрачный, грязный цвет домов, сомнительную чистоту штор на окнах.

Завтракая и одеваясь, ему не сразу удалось привести в порядок воспоминания о вчерашних событиях. Он мало спал. В половине пятого, уходя из «Пикреттс» — кабаре уже закрывали, — он решил повторить путь Арлетты и отправился выпить последний стаканчик в табачную лавочку на улице Дуэ.

Он с трудом обобщил все, что узнал. За столиком он часто оставался один и, попыхивая трубкой, смотрел на площадку или на посетителей в странном, уносившем из реальности освещении.

В общем-то, он мог уйти и раньше, но по лености тянул время. И потом, здесь было что-то такое, что его удерживало: удовольствие наблюдать за окружающими, за действиями хозяина, Розы, девиц.

Все вместе это составляло маленький мирок, который, если так можно выразиться, не знал жизни большого мира. И Дезире, и два музыканта, и другие ложились спать, когда в домах еще только начинали звонить будильники, а половину дня проводили в постели. Вот и Арлетта просыпалась лишь под красные огни «Пикреттс», встречаясь в основном с мужчинами далеко не трезвыми, которых Кузнечик подкарауливал у ночных заведений.

Бетти, зная, что комиссар за ней наблюдает, время от времени заговорщицки подмигивала ему: она вовлекала его в большую игру, и комиссар не отказывался подыграть танцовщице.

Около трех, когда она уже закончила номер и поднялась переодеваться, пришли еще два посетителя, оба сильно под газом. Поскольку в заведении наступило затишье, Фред отправился на кухню, чтобы подняться наверх за Бетти.

Она вновь начала свой танец, но теперь только для тех двоих. Приближаясь, она поднимала ногу у них под носом, а в самом конце поцеловала одного в лысину. Потом, перед уходом, села на колени второму и выпила глоток шампанского из его бокала.

Наверно, так же, только изящнее, делала и Арлетта. По-французски мужчины говорили с трудом. Бетти повторяла:

— Пять минут. Пять. Я вернуться.

Она показывала им пять пальцев и действительно скоро вернулась, уже в платье с блестками, властно подозвала Дезире и заказала вторую бутылку.

Таня занималась каким-то одиночкой, который, держа ее за голое колено, с грустным видом поверял секреты своей семейной жизни.

Руки голландцев так и порхали по телу Бетти. Они громко хохотали, их лица все больше и больше краснели; пустые бутылки тут же убирались под стол, уступая место новым, и Мегрэ наконец понял, что их никогда не подавали полными. В этом и заключался фокус. Фред взглядом подтвердил предположения комиссара.

Мегрэ зашел в туалет. В первой комнате были разложены расчески, щетки, пудра, румяна. За всем следила Роза.

— Я вспомнила кое-что, может, вам и пригодится, — начала она. — Я подумала об этом как раз, когда вы сюда вошли. Чаще всего здесь, прихорашиваясь, девочки откровенничают со мной. Арлетта была не из болтливых, но и она кое-что рассказывала, а об остальном я догадывалась сама.

Роза подала мыло, чистое полотенце.

— Она, конечно, не нашего поля ягода. О своей семье она мне ничего не рассказывала и, думаю, не рассказывала никому, но несколько раз упоминала монастырь, где воспитывалась.

— И что же?

— Если говорили о какой-нибудь жестокой, злой женщине или о женщинах, которые на вид добрые, но пакостят исподтишка, она — и чувствовалось, как тяжело у нее на сердце, — бросала сквозь зубы: «Ну совсем мать Эвдикия». Я полюбопытствовала, кто такая мать Эвдикия, и Арлетта ответила, что это — самое ненавистное ей существо в мире, причинившее ей особенно много зла. Речь шла о настоятельнице монастыря, которая невзлюбила Арлетту. И еще, помню, она сказала: «Я стала бы стервой, чтобы только досадить ей».

— А что за монастырь, не узнали?

— Нет, но где-то у моря, потому что Арлетта часто говорила о море, словно человек, который провел там свое детство.

Забавно, что, рассказывая, Роза обращалась с Мегрэ как с обычным посетителем, машинально проходясь щеткой по его спине и плечам.

— По-моему, она не любила свою мать. Не утверждаю, но знаете, женское чутье… Однажды вечером к нам зашла весьма приличная компания — угощали всех по-королевски — и среди них была жена министра, вот уж действительно знатная дама. Она казалась печальной, задумчивой. Спектакль ее не заинтересовал, шампанское она чуть пригубила, спутников слушала невнимательно. Поскольку я немного слышала об этой даме, я сказала Арлетте вот здесь, на этом самом месте, пока она подкрашивалась: — «Достойная женщина, столько всего перенесла». И тогда она со злостью ответила: — «Не доверяю людям, особенно женщинам, которые много страдали, — они пользуются этим, чтобы топтать других». Я почти уверена, она имела в виду свою мать. Об отце Арлетта никогда не рассказывала. Стоило произнести слово «отец», как она отводила взгляд. Вот, пожалуй, и все, что я знаю. Я никогда не сомневалась, что эта девушка — из хорошей семьи, но взбунтовалась. Ну а уж если таким попала вожжа под хвост — они невыносимы, и здесь объяснение многим загадкам.

— Но откуда у нее страсть заводить мужчин?

— Ох, как она это делала! Я не сегодня родилась, в свое время занималась ремеслом и похуже, вы, наверно, знаете. Но Арлетта — совсем другое, она была неповторима. Профессионалки никогда не выкладывают столько страсти. Посмотрите на них. Даже если они разойдутся, все равно чувствуется — нет души.

Время от времени Фред подсаживался к столику переброситься с Мегрэ парой слов. И каждый раз Дезире приносил два коньяка с водой, но комиссар заметил, что коньяк у хозяина намного бледнее. Мегрэ пил и думал об Арлетте и Лапуэнте, который накануне вечером сидел с девушкой на этом самом месте.

Графиней занимался инспектор Лоньон. Мегрэ о ней почти не вспоминал. Он хорошо знал этих увядающих, почти всегда одиноких и, как правило, с ярким прошлым женщин, что, пристрастившись к наркотикам, стремительно катятся вниз. Таких, как она, на Монмартре было человек двести да еще несколько дюжин в кругах более высоких, в шикарных квартирах Пасси и Отейля.

Арлетта — вот кто его интересовал. Ему никак не удавалось определить ее место, понять ее.

— Она была темпераментной? — спросил он у Фреда. Тот пожал плечами.

— Что до меня, то вы знаете: я не беспокоюсь о девицах. Это же вам сказала вчера моя жена — так оно и есть. Я получаю свое в кухне или наверху, когда они переодеваются. А что там они думают — меня не касается.

— Вы не встречались с Арлеттой в других местах?

— На улице?

— Нет. Я спрашиваю: у вас никогда не было с ней свиданий?

Комиссару показалось, что Фред замялся, потом, посмотрев в глубину зала, на жену, бросил:

— Нет.

Он лгал. Это первое, что узнал Мегрэ на Набережной, куда пришел, опоздав на доклад. В инспекторской царило оживление. Мегрэ позвонил шефу, извинился и предупредил, что приедет к нему, как только переговорит с подчиненными.

Когда он звонил, в кабинет вошли Жанвье и Лапуэнт.

— Сначала Жанвье, — сказал комиссар. — Я вызову тебя, Лапуэнт.

Усталый вид Жанвье сразу бросался в глаза: ясно, что он тоже допоздна был на ногах.

— Я думал, ты зайдешь ко мне в «Пикреттс».

— Хотел, но закрутился и не успел. Даже спать не ложился.

— Оскара нашли?

Жанвье достал из кармана исписанный клочок бумаги.

— Не знаю. Вряд ли. Я обошел почти все меблирашки между улицей Шатоден и бульваром Монмартр. Везде показывал фотографию девушки. Одни говорят, что никогда ее не видели, другие увиливают от ответа.

— И что же?

— По крайней мере в десятке гостиниц ее знали.

— Не удалось выяснить, приходила она с одним и тем же человеком?

— Именно это я и спрашивал. По-моему, нет. Появлялась она обычно под утро с подвыпившими мужчинами, возможно с посетителями «Пикреттс».

— Она долго оставалась там?

— Час-другой, не больше.

— Не знаешь, ей платили?

— Когда я задавал этот вопрос, на меня смотрели, словно я свалился с луны. Дважды в «Модерне» ее видели с прилизанным юношей, под мышкой у того был футляр от саксофона.

— Жан-Жак, музыкант из «Пикреттс».

— Возможно. Последний раз две недели назад. Вы знаете гостиницу «Берри» на улице Бланш? Это рядом с «Пикреттс» и улицей Нотр-Дам-де-Лоретт. Там она уже примелькалась. Хозяйка чересчур болтлива: имела неприятности из-за несовершеннолетних, а теперь хочет нас задобрить. Так вот, несколько недель назад Арлетта пришла туда днем в сопровождении невысокого широкоплечего мужчины с сединой на висках.

— Хозяйка его знает?

— Лицо, говорит, ей знакомо, а кто он, увы, не знает, но утверждает, что мужчина — точно из квартала. В номере они находились до десяти вечера. Хозяйку это удивило, потому что Арлетта никогда не появлялась ни днем, ни вечером, а главное, всегда быстро уходила.

— Достань фотографию Фреда Альфонси и покажи ей.

Жанвье — он не знал хозяина «Пикреттс» — нахмурился.

— Если это он, Арлетта встречалась с ним и в других местах. Постойте-ка, я посмотрю список. В гостинице «Лепик» на улице Лепик. Есть там у них одноногий — он коротает ночи за чтением романов, утверждая, что не может спать из-за болей в ноге. Я переговорил с ним. Он узнал девушку. Арлетта неоднократно приходила туда, несколько раз с мужчиной, которого он частенько встречает на рынке. Лепик, правда имени его не знает. Маленький, коренастый, он обычно в конце дня делал покупки в ближайших лавках и даже не пристегивал воротничок. Похож, не правда ли?

— Пожалуй. Надо бы повторить все сначала, но уже с фотографией Альфонси. Одна есть в деле, но слишком старая.

— Может, попросить у него самого?

— Возьми у него удостоверение личности, как бы для проверки, и пересними фотографию.

Вошел рассыльный, доложил, что какая-то дама хочет поговорить с Мегрэ.

— Пусть подождет, я скоро.

Жанвье продолжал:

— Маркусси разбирает почту. По делу Арлетты много писем. Сегодня утром звонили раз двадцать. Проверяем, но, кажется, ничего серьезного.

— Об Оскаре спрашивал?

— Да. Его не знают или же называют Оскаров из квартала, совсем не тех, что надо.

— Позови Лапуэнта.

Лапуэнт был взволнован. Он знал, что речь шла об Арлетте, и мучился вопросом: почему, против обыкновения, ему не разрешили присутствовать при разговоре?

Он посмотрел на комиссара вопрошающим, пронизанным болью взглядом.

— Садись, малыш. Никаких новостей нет, я сказал бы тебе. Со вчерашнего дня мы ничуть не продвинулись.

— Вы были там ночью?

— Да, на том же самом месте, где несколько раньше сидел ты. Кстати, она тебе никогда не рассказывала о своей семье?

— Я знаю только одно: она сбежала из дому.

— Почему?

— Сказала, что ненавидит лицемерие: в детстве ей все время казалось, что она задыхается.

— Если честно — она любезничала с тобой?

— Что вы имеете в виду?

— Она считала тебя другом, не лукавила?

— Иногда, пожалуй, да, но это трудно объяснить.

— Ты сразу стал ухаживать за ней?

— Я признался ей в любви.

— В первый же вечер?

— Нет. В первый вечер я был с приятелем и почти не открывал рот. А вот когда вернулся один…

— И что она ответила?

— Обращалась со мной как с мальчишкой, но я сказал, что мне двадцать четыре года и я старше ее. — «Главное не года, малыш, — заметила она. — Я намного старше тебя». Она была грустна, я сказал бы даже — в отчаянии. Наверно, потому я и полюбил ее. Она смеялась, шутила, но во всем сквозила горечь, а временами…

— Ну-ну, продолжай.

— Я знаю, вы тоже считаете меня наивным. Она старалась отвадить меня, нарочно вела себя вульгарно, употребляла грубые слова. — «Почему ты не хочешь переспать со мной, как другие? Я тебе не нравлюсь? Я дам тебе больше, чем любая другая.» Могу поспорить: ни у одной нет такого опыта и ни одна не умеет делать то, что я. Постойте! Она добавила фразу, которую я понял только сейчас: — «У меня была хорошая школа».

— Тебе не хотелось попробовать?

— Хотелось, и временами я был готов кричать от желания. Но так не мог. Все рухнуло бы, понимаете?

— Понимаю. А что она ответила на твое предложение изменить жизнь?

— Рассмеялась, назвала меня маленьким девственником, снова принялась пить, но я уверен, это от отчаяния. А мужчину вы не нашли?

— Какого мужчину?

— Ну того, Оскара?

— Ничего еще не нашли. А теперь расскажи-ка мне: что ты делал сегодня ночью?

Лапуэнт принес с собой толстую папку с найденными у графини бумагами; он аккуратно их разобрал, а некоторые страницы испещрил пометками.

— Мне удалось восстановить почти всю жизнь графини, — похвастался он. — Сегодня утром я получил телефонограмму от коллег из Ниццы.

— Рассказывай.

— Прежде всего, я узнал ее настоящее имя: Мадлен Лаланд.

— Я видел это еще вчера на свидетельстве о браке.

— А ведь верно. Простите, шеф. Родилась она в Ла-Рош-сюр-Йон. Мать ее — приходящая домработница, отца она не знала. В Париж Мадлен Лаланд приехала как горничная, но уже через несколько месяцев была на содержании. Неоднократно меняла любовников, всегда поднимаясь чуть выше, и вот, пятнадцать лет назад, стала одной из самых красивых женщин Лазурного берега.

— Она уже принимала наркотики?

— Неизвестно, и нет никаких намеков. Частенько она посещала казино. Повстречалась с графом фон Фарнхаймом из старинного австрийского рода — в ту пору ему было уже шестьдесят пять. Письма графа здесь, разложены по датам.

— Ты их все прочел?

— Да. Он ее страстно любил.

Лапунэт покраснел, словно сам написал эти письма.

— Они очень трогательны. Граф отдавал себе отчет, что он — почти немощный старик. Его первые послания полны почтения. Сначала он называет ее госпожа, потом дорогой друг и, наконец, моя девочка. Умоляет не бросать его, не оставлять одного. Повторяет, что во всем мире у него никого больше нет, только она одна, и он не допускает даже мысли, что свои последние годы проведет без нее.

— Они сразу стали спать вместе?

— Нет. На это ушли месяцы. На вилле, что он снимал до покупки «Оазиса», граф заболел и уговорил ее приехать погостить и скоротать ему время. Каждая строчка — сама искренность, отчаяние, в котором он цепляется за нее, готовый на все, лишь бы не потерять. Он с горечью говорит о разнице в возрасте, понимая, на какую скучную жизнь обрекает ее. — «Но это же ненадолго, — пишет он в одном из писем. — Я стар, болен. Через несколько лет, моя девочка, еще красивая, ты будешь свободна и, обещаю, богата». Он пишет ей каждый день, иногда просто коротенькие мальчишеские записки. — «Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я тебя люблю!» И вдруг — исступление, Песнь песней. Тон его посланий изменился, он воспевает ее тело со страстью, с преклонением. — «Боюсь поверить, что это тело может принадлежать мне, что эти груди, бедра, живот…».

Мегрэ задумчиво, без тени улыбки, смотрел на Лапуэнта.

— С тех пор его стала преследовать мысль, что он ее потеряет. Его мучит ревность. Он заклинает ее быть с ним откровенной, даже если правда может причинить ему боль. Интересуется, чем она занималась накануне, с кем из мужчин разговаривала. Он предостерегает ее от смазливых музыкантов из казино. Хочет узнать ее прошлое. — «Ты нужна мне вся…». И, наконец, умоляет ее выйти за него замуж. Писем женщины нет. Вероятно, она не писала, а отвечала при встрече или по телефону. Одна из последних записок графа, где он снова упоминает о возрасте, — настоящий крик души. — «Я понимаю, твое прекрасное тело ищет того, чего я уже не могу дать. Эта мысль терзает меня, причиняет столько боли, что, кажется, я умираю. И все-таки мне легче делить тебя, чем не иметь совсем. Клянусь, ты никогда не услышишь ни сцен, ни упреков. Ты по-прежнему будешь свободна, а я в своем уголке буду ждать, когда ты придешь и дашь немного радости своему старому мужу».

Лапуэнт высморкался.

— Свадьба, неизвестно почему, состоялась на Капри. Брачного контракта не было, таким образом, вступил в силу закон общности имущества. Несколько месяцев они путешествовали, побывали в Константинополе, Каире, потом надолго обосновались в роскошном отеле на Елисейских полях. Я установил это по гостиничным счетам.

— Когда он умер?

— Полиция Ниццы предоставила мне всю информацию. Прошло три года после свадьбы. Супруги устроились в «Оазисе». В лимузине с шофером ездили по казино Монте-Карло, Канна, Жюан-ле-Пена. Их появление производило сенсацию. Ее, роскошно одетую, усыпанную драгоценностями, трудно было не заметить. И всегда рядом с ней муж, маленький, тщедушный, с черной бородкой и моноклем. Его называли крысой. Играла она по-крупному, не стеснялась пофлиртовать, поговаривали даже о ее амурных приключениях. А граф, словно тень, с покорной улыбкой ждал до самого утра.

— Как он умер?

— Вам пришлют по почте донесение из Ниццы, поскольку по его смерти велось следствие. «Оазис» стоит на карнизе, а терраса, окруженная пальмами, как и большинство тамошних поместий, находится на скале высотой в сотню метров. И вот однажды утром труп графа обнаружили у подножия этой скалы.

— Он пил?

— Соблюдал режим. Домашний врач показал, что из-за некоторых лекарств у графа случались головокружения.

— Граф и графиня спали в одной комнате?

— Нет, каждый в своей. Накануне вечером они, как всегда, поехали в казино. Возвратились около трех утра, что для них было чрезвычайно рано. Графиня устала. Она прямо заявила полиции: у нее начались месячные, а она плохо их переносит. Графиня сразу легла. Супруг же, по словам шофера, спустился в библиотеку, застекленная дверь которой выходит на террасу. Дело обычное — граф страдал бессонницей, мало спал. Полагают, что ему захотелось подышать свежим воздухом и он сел на каменный поребрик, свое любимое место: отсюда хорошо видна бухта Ангелов, огни Ниццы, побережье. Когда его нашли, никаких следов насилия на теле не оказалось, не принесла результатов и экспертиза внутренних органов.

— Что стало с графиней?

— Ей пришлось побороться с внучатым племянником, объявившимся в Австрии, который возбудил иск, и графине потребовалось почти два года, чтобы выиграть процесс. Она продолжала жить в Ницце, в «Оазисе». Принимала многочисленных гостей. В доме всегда шло веселье, пили допоздна. Частенько гости оставались ночевать, и праздник возобновлялся с самого утра. По данным полиции, любовники, сменяя друг друга, прихватили и значительную часть ее денег. Я справлялся, не тогда ли она пристрастилась к наркотикам, но вразумительного ответа не получил. Мне сказали, что попытаются выяснить, но дело-то прошлое. Единственное досье, которое нашли, далеко не полно, и вряд ли удастся узнать больше. Пока ясно одно: она кутила и веселилась. Стоило ей загулять, как она всех тащила к себе. Понимаете? Там, кажется, немало чудаков вроде нее. Должно быть, она здорово проигралась в рулетку, упрямо ставя иногда по несколько часов подряд на одну и ту же цифру. Через четыре года после смерти мужа она продала «Оазис», и, поскольку случилось это в самый пик финансового кризиса, продала за бесценок. Сейчас там, по-моему, туберкулезный санаторий или дом отдыха. Во всяком случае, не жилой дом. Больше в Ницце ничего не знают. Продав поместье, графиня исчезла из поля зрения и с тех пор никогда не появлялась на побережье.

— Зайди-ка в отдел игорных домов, — посоветовал Мегрэ. — И неплохо бы потолковать с группой по борьбе с наркотиками — может, они в чем-то помогут.

— А как с Арлеттой? Мне подключаться к расследованию?

— Не сейчас. Позвони еще разок в Ниццу. Попроси список всех, кто жил в «Оазисе» до смерти графа, включая прислугу. Правда, прошло уже пятнадцать лет, но вдруг кто отыщется.

Падал снег. Крупные, но легкие, почти невесомые хлопья таяли, едва коснувшись стен или земли.

— Это все, шеф?

— Пока да. Оставь мне папку.

— Донесение писать?

— Не раньше чем все закончится. Ступай.

Утомленный жарой в кабинете, Мегрэ встал. Во рту по-прежнему было мерзко, мучила тупая боль в затылке. Он вспомнил, что в приемной его ждет какая-то женщина, и, чтобы немного размяться, решил пойти за ней сам, жалея, что нет времени заскочить в пивную «У дофины» выпить для бодрости кружечку.

В застекленной приемной с креслами необычного ярко-зеленого цвета ожидали несколько человек. В углу, на подставке, стоял зонтик. Осмотрев посетителей, Мегрэ заметил пожилую даму в черном, которая, вся прямая, сидела на стуле и поднялась, как только он вошел. Наверняка видела его фотографию в газетах.

Лоньон тоже оказался там: он даже не шелохнулся, лишь тяжело вздохнул, посмотрев на комиссара. Всегда в своем жанре — считает себя несчастным, неудачником, жертвой злой судьбы. Всю ночь, когда сотни тысяч парижан спали, он, под дождем, трудился, хотя расследованием занималась уголовная полиция и оно его не касалось. Но он, зная, что лавры достанутся другим, сделал немало и уже успел кое-что раскопать.

Добрых полчаса Лоньон ждал в обществе странного молодого человека. Длинноволосый, бледный, тонконосый, тот смотрел перед собой в одну точку и, казалось, вот-вот потеряет сознание.

На Лоньона, разумеется, никто не обращал внимания, заставляя его томиться от скуки. Никто не поинтересовался, кого он привел, что разузнал. Да и Мегрэ только буркнул:

— Минутку, Лоньон.

Он посторонился, пропуская даму, открыл дверь своего кабинета.

— Прошу садиться.

Мегрэ не сразу понял, что ошибся. По рассказам Розы, по респектабельному, чопорному виду посетительницы, по ее темной одежде и поджатым губам он решил, что это мать Арлетты, которая увидела в газетах фотографию дочери.

Первые слова дамы не вывели его из заблуждения.

— Я живу в Лизьё и приехала утренним поездом.

Лизьё недалеко от моря. Насколько комиссар помнил, там монастырь.

— Вчера вечером в газете я узнала фотографию.

Она напустила на себя огорченный вид, считая, что он соответствует обстоятельствам, на деле же вовсе не была опечалена. Напротив, в ее глазах блестели искорки триумфа.

— Разумеется, за четыре года малышка изменилась, особенно ее изменила прическа. Однако я нисколько не сомневаюсь, что это она. Надо бы поехать к невестке, но уже несколько лет мы с ней не разговариваем, а я не сделаю первый шаг. Понимаете?

— Понимаю, — серьезно ответил Мегрэ, попыхивая трубкой.

— Имя, конечно, другое. Но менять имя при такой жизни — это естественно. Меня крайне взволновало, что она назвалась Арлеттой и что у нее документы Жанны Леле. Представьте себе, я знала семью Леле.

Комиссар терпеливо слушал, посматривая на падающий снег.

— Чтобы убедиться, я показала фотографию трем весьма почтенным людям, которые хорошо знали Анну Мари, и все трое подтвердили: это она, дочь моего брата и невестки.

— Ваш брат еще жив?

— Умер, когда малышке было всего два года. Погиб при аварии на железной дороге. Возможно, вы помните — известная катастрофа в Руане. Я ему говорила…

— Ваша невестка живет в Лизьё?

— Она никогда оттуда не уезжала. Но, как я вам уже сказала, мы не встречаемся. Долго объяснять. Есть люди, не правда ли, с которыми нелегко поладить. Впрочем, оставим.

— Оставим, — согласился Мегрэ. Потом спросил:

— Кстати, как зовут вашего брата?

— Трошен. Гастон Трошен. У нас большая семья, наверно, самая большая в Лизьё, и одна из самых старинных. Вы знаете наши края?

— Нет. Был только проездом.

— Но, конечно, видели на площади статую генерала Трошена. Это наш прадед. А когда вы выезжаете на дорогу в Кан, справа, стоит замок с шиферной крышей. Наш семейный замок. Теперь он принадлежит другим людям. После войны четырнадцатого года его выкупил один из новоиспеченных богачей. Брат оказался в трудном положении.

— Простите за нескромный вопрос: чем он занимался?

— Работал инспектором в лесном ведомстве. Невестка, дочь торговца скобяными товарами, скопившего немного денег, унаследовала десяток домов и две фермы. Пока брат был жив, ее принимали везде благодаря ему. Но после его смерти все поняли, что она не на своем месте; так в огромном доме невестка осталась одна.

— Как вы думаете, она видела газету?

— Разумеется. Фотография была на первой странице, а местную газету получают все.

— Вас не удивляет, что она не дала нам о себе знать?

— Нисколько, господин комиссар. И никогда этого не сделает — слишком горда. Держу пари, даже перед телом она поклянется, что это не ее дочь. Вот уже четыре года — я-то знаю — она не имеет о ней никаких известий. Да и никто в Лизьё. Но терзается она не из-за дочери, а из-за того, что думают люди.

— Вам известно, при каких обстоятельствах девушка ушла из дому?

— А кто уживется с этой женщиной? Но есть и еще одна причина. Не представляю, от кого девочка унаследовала это, только не от брата, каждый скажет. В пятнадцать лет ее выставили из монастыря. И потом, выходя вечером на улицу, я не осмеливалась поднять глаз на темные закоулки, боясь увидеть ее там с каким-нибудь мужчиной. Даже с женатыми. Невестка закрывала дочь на замок, думая, что поступает правильно, но метод-то не из лучших — девчонка еще больше бесилась. Рассказывают, однажды она вылезла в окно босиком и в таком виде разгуливала по улицам.

— Нет ли какой приметы, которая помогла бы вам признать ее безошибочно?

— Есть, господин комиссар.

— Какая?

— У меня, к сожалению, не было своих детей. Муж мой не отличался крепким здоровьем и вот уже много лет как болен. Когда племянница была совсем маленькой — мы еще поддерживали отношения с ее матерью, — мне случалось по-родственному заниматься ребенком. И я запомнила на левой пятке девочки родимое пятно, маленькое коричневое пятнышко, которое так и не исчезло.

Мегрэ снял трубку, набрал номер Института судебно-медицинской экспертизы.

— Алло!.. Уголовная полиция. Будьте добры, посмотрите левую ступню девушки, что доставили вчера… Да… Я подожду у аппарата… Проверьте, нет ли там чего особенного.

Сохраняя удивительную выдержку, дама всем своим видом напоминала тех женщин, которые никогда не сомневаются в себе. Она сидела на стуле очень прямо, сложив руки на серебряном замочке сумки. Именно такой, со строгим замкнутым лицом, ее можно было представить себе и в церкви на проповеди.

— Алло?.. Да… Пока все… Спасибо. К вам сейчас приедут для опознания тела.

Он повернулся к даме из Лизьё.

— Надеюсь, вы не испугаетесь?

— Это мой долг, — ответила она.

Мегрэ не мог больше заставлять ждать бедного Лоньона и, уж конечно, сопровождать посетительницу в морг. Он заглянул в соседний кабинет.

— Люка. Свободен?

— Только что закончил донесение по делу на набережной Жавель.

— Не съездишь с этой госпожой в Институт судебно-медицинской экспертизы?

Сухонькая, она была выше бригадира, и, когда они проходили по коридору — она впереди, — казалось, что дама ведет его на поводке.