Мехман

40

Кямилова очень беспокоило, что, несмотря на телеграмму, посланную в прокуратуру республики, Мехман вернулся обратно очень уверенный в себе и сразу же энергично взялся за работу. «Как это может быть, что не приняли во внимание телеграмму такого человека, как я? Я ведь не прыщик какой-нибудь, не мелюзга, а, можно сказать, — гора, авторитетное лицо!» Кямилоз метался, не находил себе места. Он перекладывал бумаги, лежавшие перед ним на столе, но за какую ни брался, ничего не понимал, сердился и отбрасывал от себя все эти прошения, заявления, протоколы. Такая, ярость овладела им, что он готов был чуть ли не камни грызть. «Что происходит на свете, я даже разобрать не могу», — подумал он, вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету.

Нервным, резким движением Кямилов открыл окно, но все равно ему не хватало воздуха. Так до конца рабочего дня он метался по кабинету и, наконец, вернувшись домой, пожаловался молодой жене, нарядившейся к его приходу, на головную боль. Зарринтач очень испугалась и хотела срочно вызвать врача, но Кямилов не согласился. Он только рукой махнул: «Пустяки… Пройдет.» Ему не хотелось признаваться в истинной причине, вызвавшей головную боль, показывать свою беспомощность.

Ведь Зарринтач привыкла считать Кямилова очень высокой, недосягаемой персоной, вот именно как гора, — а теперь открыться перед ней и показать, что он вовсе не гора, а всего-навсего лишь низкий холмик? Бугорок? Нет, этого он не мог перенести!.. Никогда Кямилов не смирится, не унизит себя до такой степени, не изменит своей гордой натуре. Даже не поймешь: откуда взялся этот молодой парень, эта пародия на прокурора, который стал рыться среди всяких бумаг и портить Кямилову настроение? Не поймешь, почему это Вахидов так крепко держится за прокурора и во всем его поддерживает. Смотрите только, какая неразлучная парочка — секретарь райкома Мардан Вахидов и районный прокурор Мехман Атамогланов! Секретарь сам посылает за прокурором машину, чтобы отвезти его к поезду. Кямиловым, старым работником, человеком, имеющим вес в республике, секретарь — пренебрегает, а связывается с каким-то молокососом. Да!.. Авторитет Кямилова явно рушится… Как же это так?.. Почему так получилось?.. Уходит, колеблется под ногами почва, позиция перестает быть твердой. Как спастись от землетрясения?.. Он не хотел поддаваться таким чувствам и мыслям, не хотел терять надежду и падать духом. Но чем больше размышлял Кямилов, тем страшнее ему становилось. Конечно, он так легко не сдастся, не так уж он бессилен и беспомощен… А может быть, он и не так силен? Крики и шум, угрозы по адресу подчиненных — ничто не могло вернуть ему бодрое настроение. Он не мог больше коротать свои дни, крича и угрожая. Он старался внушить себе, что Кямилов непобедим, что его, как богатыря Рустама Зала, нельзя свалить, — но и это не помогло. А разве он мог признать, что запутался? Могло ли это быть, возможно ли это? Кямилов томился, поворачивался с боку на бок. Под его огромной тушей дрожала никелированная кровать. Ему никак не удалось забыться крепким сном. Лучше встать, дойти до райисполкома, войти в свой кабинет, взять телефонную трубку и начать звонить в разные учреждения, разным лицам, говорить о делах… Лучше уж шуметь и греметь, пусть каждый слышит мощный и оглушительный голос своего председателя. Нет, никак нельзя скрываться дома, запираться у себя в спальне. В последние дни Кямилов любил свой кабинет больше, чем когда-либо прежде. Он не хотел ни на минуту покидать его. Этот кабинет, который раньше не так уж и привлекал его, не особенно нравился, сейчас с каждым часом становился в его глазах лучше, уютнее, красивее… Вот стенные часы, ряды стульев, столы, покрытые красным сукном, мягкий диван, несгораемый шкаф, олицетворяющий силу и права своего хозяина, телефон на столе. Даже горы и скалы, виднеющиеся из окна, — все это нагромождение камней, — все мило, дорого сейчас Кямилову… Но почему? Почему? Ведь до сих пор было совсем не так, вот этот самый кабинет не казался ему таким красивым. И отчего Кямилов так тревожится, когда пока что ничего особенного не случилось? Он сам не мог понять этого. «Почему мое сердце отяжелело, как свинец?» Очевидно все это из-за Мехмана, из-за того, что он роется в груде постановлений о таких вот негодяях, как Саламатов.

Кямилову и в голову не приходило думать о своих ошибках, о своей грубости. Обо всем, что могло умалить его гордость, его величие, он и знать не хотел. Нет, скорее вернуться в кабинет, ухватиться за трубку обеими руками, накричать на телефонисток, испытать свою силу.

Кямилов проворно встал, пыхтя и сопя оделся и, ничего не объясняя сонной Зарринтач, вышел. Запыхавшись, влетел он в свой кабинет, зажег лампу, внимательно осмотрелся. Все было на месте — стулья, несгораемый шкаф. Он уселся и стал беспрерывно звонить, поднимать людей с постели, будить, действительно, создал шум. Отовсюду ему отвечали вежливо, с уважением. Так в чем же дело, откуда эти страхи, что вселились в его сердце? Он поднялся, тихо свистнул и, немного успокоившись, стал гулять по кабинету. Наконец он позвонил: Муртузову.

— Муртуз, загляни ко мне, деточка.

Кямилов даже не дождался «баш-усте» Муртузова, положил трубку на рычаг, засунул руки в карман своих наутюженных галифе, обтягивающих толстые, как бревна, ноги и уставился на носки сапог.

Так дела, в общем, не так уж плохи…

В приоткрытую дверь просунулась голова Муртузова.

— Салам, — поздоровался Муртузов и осторожно спросил: — Можно войти?

— Пожалуйста, Муртуз.

— Стоит вам приказать, мы всегда к вашим услугам.

— Что нового, Муртуз?

— Все по-старому, лишь здоровья хочу вам еще раз пожелать, товарищ Кямилов.

— Почему ты так запыхался? А?

— Шел быстро.

— И очень хорошо сделал, Муртуз. — Кямилов достал из пестро размалеванного портсигара папиросу и зажег. — И хорошо сделал, что торопился, Муртуз. Я не люблю ждать. — И сразу же спросил, яростно сжимая папиросу в зубах: — С какими новостями вернулся прокурор? Как его настроение? Такой же самодовольный, как и был?

— Настроение у моего начальника блестящее.

— В каком это смысле блестящее? — Кямилов стряхнул пепел. — По каким это признакам его настроение кажется хорошим?

— Повидимому, работу его одобрили, сказали ему «яхши».

Кямилов не хотел даже слышать слово «яхши» применительно к Мехману.

— Гм! «Яхши», говоришь? Он вылетит отсюда с таким звоном, что сорок лет у него будет звенеть в ушах. — Кямилов, позабыв, что на краю пепельницы дымится положенная им папироса, достал из портсигара другую и стал нервно постукивать ею о крышку. — Итак, что же ты скажешь?

— Впечатление такое, товарищ Кямилов, что земной шар, прокуратура, комсомол — все это стало существовать только со дня рождения этого Мехмана…

— Как это так?

— Он с таким видом роется в делах, так старается во все вникнуть и во все вмешиваться, как будто земля перестанет вращаться, если не он…

— Ну, а ты плывешь по поверхности и, главное, боишься навлечь его гнев?

— Чем я заслужил такое недоверие? Э, товарищ Кямилов, даже длинный летний день кончается и начинается новый день.

— Не для того ли ты провожал из районов столько прокуроров, чтобы стать прислужником у этого мальчишки?

Муртузов хихикнул, покачал лысой головой и помял в руках свою кепку с выцветшим козырьком, лежащую на коленях.

— Скорее вы их провожали, чем я, товарищ Кямилоз.

— Ты намекаешь на Рустам Заде? — Настроение Кямилова как будто сразу немного улучшилось. — На него? Того богатыря? Того тигра в брюках галифе? Да, я его выпроводил…

— И большинство из них пострадало из-за Зарринтач-ханум, — подсказал Муртузов, желая ободрить и Кямилова, и самого себя. — Рустам Заде стал жертвой вашей ханум. Не выдержал напора богатырь и свалился спиной наземь.

— Ну при чем тут Зарринтач? Не такой уж я ревнивый… Этот Рустам Заде сам вырыл себе могилу… Разве ты не слыхал, говорят же ведь, что тот, кто роет яму другому, сам первый попадает в нее.

— Ну, конечно, тут сыграла роль ваша всесильная рука.

— Разве что-нибудь может свершиться без руки сильной или бессильной, все равно? — Кямилов потянулся всем телом. — Он хотел нанести нам удар. Так как же ты считаешь? Мы не должны были дотронуться до него даже своим мизинцем, если он занес над нашей головой топор?

— Ваш мизинец страшнее самого большого топора на свете…

— Когда козел ищет своей гибели, он начинает тереться головой о дубину пастуха…

Словно почувствовав прилив сил, Кямилов стал снова разгуливать по кабинету. Муртузов окинул его внимательным взглядом.

— Но этот прокурор бьет по очень чувствительному месту, ухватился за очень тонкий предлог, — сказал он. — За очень тонкую нитку он ухватился.

— Ничего не бойся. Тесто, которое он замешивает, впитает еще много водички.

Кямилов снова начал горячиться. Муртузов хотел успокоить его.

— Откровенно говоря, этот Атамогланов очень мне не нравится, — сказал он и поднялся.

Кямилов положил руку ему на плечо и придавил его своей ладонью.

— Ты боишься его, признавайся? Фамилия, что ли, его напугала тебя? Атам-оглан-ов!

— Почему фамилия? — Муртузов постарался высвободить плечо. — Меня пугает то, что он рыщет везде и всюду, меня пугает то, что он всюду сует свой нос. Я скажу открыто: он близок не только с Вахидовым, но и с секретарем комсомола Ахмедовым. А ведь вы знаете, как непочтительно относится к вам этот Ахмедов, готов рубить мечом даже вашу тень. В последнее время он всюду нападает на вас, позорит, говорит, что коммунхоз работает неудовлетворительно. Так вот с этим Ахмедовым Мехман вместе посещает клуб. Потом он дружит с заведующим земотделом агрономом Джаббарзаде, который формально считается вашим заместителем, а на деле днем и ночью только о том и думает, как бы сесть в ваше кресло. Из-за этого я и тревожусь, меня даже знобит от страха, мурашки бегают по спине…

— Да вы же с этим Мехманом живете как одна семья? — спросил потрясенный Кямилов и даже плечами передернул, как будто ему стало холодно. Но тут же он засмеялся, чтобы не выдать себя, и между побледневшими губами сверкнули зубы. — Вы же как одна душа, одно тело с ним…

— С тех пор как он вернулся из Баку, моя нога не переступила его порога.

— Почему же ты перестал ходить к ним? Разве мы не говорили с тобой о том, что надо резать на куски его кишки-мишки изнутри? Стоит чихнуть на тебя, как ты от страха, как карлик, вылетаешь вон.

— Потому что Мехман сблизился с другими людьми и повернулся спиной ко мне. Он стал открыто выражать свою неприязнь. Если хотите знать, он так и сказал: мой дом, моя квартира не постоялый двор. И ты, и твоя почтенная жена Явер можете найти другое место для развлечений.

— Неужели он, неблагодарный, так быстро забывает чужие хлеб-соль? Ты же носил ему и рис и баранину.

— Да, он такой. Насколько мягкое сердце у тещи, настолько суров и резок ее зять.

— Может быть, он ревнует свою пышнотелую тещу к тебе? — спросил Кямилов. — Может, ты пялил на нее глаза? Этого не может быть, а?

— Нет, совсем не то. — Муртузов заерзал на месте, в растерянности он даже протянул руку к разрисованному портсигару, желая взять папиросу, хотя никогда не курил, однако во-время опомнился. — Да, изменился наш Мехман Мурадоглы с тех пор, как вернулся из Баку.

— Может быть, ты не осведомлен, а там уж есть какие-нибудь новости или перемены? — спросил Кямилов, подняв указательный палец. — Там, наверху.

— Какие могут быть перемены, когда там сидит Абдулкадыр — наш человек? — Муртузов пожал плечами.

— Наш человек — это верно, — вздохнул Кямилов. — Но друг наш слишком разжирел.

— Да, да, он стал похож на мясника, питающегося курдюком жирного барана, — живо подхватил Муртузов. Он не мог простить Абдулкадыру того, что его не утвердили в должности прокурора. — Только одно и знает: наслаждаться едой… Почему не наслаждаться? Разве она ему дорого стоит? Находятся дураки, вроде меня, и посылают.

— На самом деле, этот Абдулкадыр большой охотник до жареных бараньих внутренностей.

— Не вставая с места, он уничтожает пять фунтов чурека и целый таз жареных внутренностей и все не говорит «наелся».

— Жена его Гюльбута жрет не меньше его самого.

— Прошлый раз, когда я был в Баку, он пригласил меня к себе домой, начал рассказывать Кямилов. — Нас было трое, и мы съели внутренности трех баранов. Я уже с трудом дышал. Абдулкадыр говорит мне: «Эй, приятель, это еще что? Ты уже наелся? Разве ты ребенок?» Я увидел, что этот сын гяура не отстает от меня, встал и убежал. Куда там! На лестничной площадке он буквально преградил мне путь. Выскочил на лестницу, держа в руке луковицу величиной с блюдце. «Куда ты опешишь? Кушать надо…» Я выбежал на улицу и, оглянувшись, только увидел, как его лысая голова сверкает в подворотне…

— Повидимому, счастливая звезда Абдулкадыра уже угасает…

— Почему это угасает?

— Потому что прокурор республики ненавидит его.

— Выходит, что и мы из светил превратимся в маленькие звездочки? — Эти слова вырвались у Кямилова невольно и, спохватившись, он добавил: — Ну, ничего, цыплят по осени считают, деточка!

— Я специально написал Абдулкадыру письмо о Мехмане. Я открыто написал: выручай, брат! Даже Гюльбута-ханум я послал письмо, полное намеков.

— А ответ? Абдулкадыр ответил тебе?

— Оба письма словно сгинули.

Кямилов взмахнул руками, как человек, внезапно упавший в холодную воду.

— По всему видно, что у Абдулкадыра плохие дела.

— Я так понимаю, что дела у Абдулкадыра мокры в подлинном смысле этого слова.

— Мокры? — Кямилов затопал ногами. — Дурачок. Нельзя укутываться в саван, будучи еще живым, Муртузик мой.

— При чем тут смерть, товарищ Кямилов? Сейчас всюду можно найти кусочек хлеба. Работы хватает.

— Нельзя бежать с поля брани, Муртуз.

— Ради вас я готов идти на смертный бой, товарищ Кямилов.

— Да, мы дадим ему бой, Муртуз! Крепись, деточка. Держись за этого человека в калошах, которому дьявол придал обличье маленького человечка, а на самом деле он гигант и немало кораблей бросил на подводные камни. Пусть этот человек в калошах толкнет на черную скалу и корабль Мехмана, так дерзко плывущего на гребне волны.

— Я надеюсь только на него.

— Я уже намекнул об этом Калошу.

— Что же, он обещал? Что он сказал?

— Он приложил свою правую руку к левому глазу.

— О, ему можно верить, и я так понимаю, что он держит в своих руках какие-то тайны из личной жизни Мехмана. Но пока Калош твердит только одно: «Терпение… И молчание». Говорит: удар надо наносить сзади.

— А ты не отвечаешь ему: не хитри, сукин сын, — камень, который кидают сзади, попадает не в сердце, а в пятку.

— Он говорит: я не ребенок, не учите меня.

— Нет, Муртуз, — сказал Кямилов и доверительно положил руку на его плечо. — Если мы не уберем отсюда Мехмана Атамогланова, он уберет нас. Взгляд Кямилова уперся в лысую голову Муртузова, желтевшую в свете лампы. И в первую очередь он снесет вот эту твою плешивую, голую, как горох, голову.