Меланхолия

...есть души очень хрупкие, они могут быть разбиты окружающим миром. И Бог спускает между такой душой и миром пелену или безумия, или какого-то частичного отчуждения и непонимания, пока эта душа не созреет. Она может и вовсе не созреть на этой земле, но она будет созревать в тишине этого, так называемого, безумия, этой отлученности от окружающего мира и вступит в вечность зрелой, созревшей. А иногда бывает, что эта пелена снимается. И вдруг оказывается, что за этой пеленой происходит нечто ведомое только Богу и самому человеку, и во что никакая человеческая сила не должна вмешиваться.

св. Иоанн Кронштадтский

15 октября

Похороны мэра

Если стоять на обочине дороги, просительно задрав большой палец вслед проезжающим машинам, то рано или поздно похоронная процессия провезет мимо труп твоего злейшего врага. Словно в ожидании такого знаменательного события черный язык шоссе, отмеченный блестящими, слюнявыми пятнами разгорающейся жары и обложенный по сторонам плотными, бурыми деснами осеннего леса, опустел, обезлюдел. Железная щетка ветра прошлась вдоль дороги, разгребая накопившиеся завалы испарений и очищая перспективу отточенной иглы, воткнутой в далекий город. Я поежился, собрался сунуть руки в карманы плаща, приготовившись к очередной нудной осаде мелкого и противного дождя, но маленький паршивец предупредил:

- Сейчас будет машина.

Я оглянулся и спросил:

- Может быть, кто-нибудь из вас тогда постоит?

Они уже вылезли из "Исследователя", который неуклюже накренился на левый бок тоскливым дредноутом, и чьи задние фары сквозь наслоения пыли и грязи виновато подмигивали в молчаливом согласии: "Вот ведь, незадча какая, не довез, подвернул колесико, потерял искру". Действительно, незадача - мощная лонжеронная рама, способная (по инструкции) держать любые удары, под капотом - "Тритон", V-образное чудо восьмицилиндровых бензиновых двигателей на 5,4 литра горючей смеси, четырехступенчатая автоматическая коробка передач с "овердрайвом", спереди - "торсионы", сзади - пружины и неразрезной мост, электронное управление креном кузова, обязательное "приседание" при открытой двери и прочие удовольствия сухопутной дредноутовой жизни, которые никак не повлияли на ожидаемый результат заведомо неудачного путешествия. Старик, как всегда, запалил свою самую вонючую сигарету, специально припасенную для подобных случаев, а маленький паршивец забрался на еще теплый капот, качал ногами и был, кажется, доволен.

- Они тебя-то не хотят подбирать, а ты хочешь, чтобы они тормозили перед продуктами твоего шизофренического бреда? - осведомился паршивец.

- В этом есть разумное зерно, - согласился старик и бросил спичку в лужу, где черно-белый крючок, смахивающий на исхудавшую личинку, сразу же пошел ко дну - беззвучно и бесследно. - А ведь я предлагал воспользоваться "Гончими Псами"...

Тут даже мальчишка болезненно скривился.

- Опять ты об этом! Укачивает меня в автобусе. Понял? Укачивает!

- Оператора не может укачивать, - огрызнулся старик, в раздражении готовясь отправить в похоронную лужу и сигарету, но вовремя одумался и вцепился в фильтр зубами, изъеденными никотином. - По определению.

- Ну вот, - всплеснул руками паршивец, - ты еще скажи, что нас нет!

- Ну, ты, вещь, утихомирь это... это... - запнулся старик, подбирая слово пообиднее или ожидая от меня подсказки, - это про-из-ве-де-ние!

Так и выдал - "про-из-ве-де-ние" - по слогам, ядовито выговаривая рычащие и звенящие согласные даже там, где их не было. Но мальчишку разозлило не это. Плевать ему было на всякие произведения.

- Как ты сказал? Как ты сказал? Ну-ка, повтори еще раз это грязное словцо, старый козел! Нет, ты слышал? Ты слышал? - уже ко мне, как к высшей инстанции того мира, которую вещи только и называют реальностью. - Ты слышал? Что? Будешь продолжать вот так стоять, как распоследняя лошадь с выдолбленной решеткой? Да я бы на твоем месте немедленно к психиатру двинул. За таблетками. За мозголомами...

Старика задело. Впрочем, он и сам понимал, что был не прав, груб и чересчур раздражен. Он затушил "вонючку" о капот машины, обхватил себя руками, как-то скукожился, побледнел, не так, как бывает с обычными людьми, а вовлекая в процесс клетчатое пальто, кепку с пуговицей и фальшивый перстень на правой руке. Пропадать он не собирался (паршивец и я его повадки изучили), даже наоборот -сосредоточенно готовился к новой словесной баталии, собирал батальоны аргументов, заградотряды едких фраз и дальнобойную артиллерию брызгающей от эмоций слюны.

Я поймал себя на том, что за всем этим препирательством продолжаю стоять на обочине, выставив руку с оттопыренным большим пальцем, голосуя теперь уже кинжальному ветру, несущему из неведомых просторов крошку мелкой листвы, желтой и красной пыли и еле уловимый запах океана. Ну и где, спрашивается, предсказанная машина? Может старик был не так уж неправ в своем стариковском желании действовать по правилам, то есть взять меня под руку, посадить на сверкающий и одутловатый "Гончий Пес", перекладывая ответственность на тамошнюю полицию, юристов и билетеров?

Но потом мне представилась безобразная сцена запихивания паршивца в автобус с сопутствующим представлением в трех актах. Акт первый: уговаривательный. Паршивцу покупается все, что его душе угодно, - леденцы, сосалки, жвачки, комиксы, пустые пакеты и микстура против укачивания. Акт второй: насильственный. Когда становится ясно, что подкуп не удается, в ход вступает грубая сила в лице старика, который подхватывает паршивца под трясущиеся руки с охапками льдистого, липкого, слюнявого и пытается (безуспешно) затолкнуть орущее и брыкающееся создание в распахнутые двери "Пса". Акт третий: комический. Орущее существо в салоне успокаивается, затыкает рот охапками льдистого, липкого, слюнявого, краснеет, бледнеет, зеленеет, затем его начинает рвать всем этим льдистым, липким и слюнявым, так что теперь старик цепляет мальчишку за шкирку и выпинывает из автобуса. Занавес. Мораль: зачем противится тому, что все равно придется сделать?

Так и есть. Уродов прорвало. Мальчишка с профессиональным интересом наблюдает, как подельник выпячивается, набирает силу и ярость из одного ведомого ему источника (впрочем, этот источник ведом и мальчишке, но у него есть что-то вроде принципа - в пути лошадь не мучить), растопыривает руки на манер раззадоренного паука, разевает пасть и тут же получает хорошего пинка. Воздух содрогается от беззвучного и невидимого взрыва и старик выпадает в аут. Два - ноль, в пользу молодости.

- Вот так оно и бывает, - с поддельным сочувствием говорит паршивец. - Стоит нарушить основное правило и тебя прижигают паяльником.

Старик молчит. От удара он скрючился, как-то очень ловко прилег щекой на покосившийся капот и теперь разглядывал бездонную синь в просвете леса. Он готов заплакать от обиды, и мальчишка с интересом изучает крупные капли на пористой и небритой щеке, обращенной к небу, подсчитывая в уме денежки, причитающиеся ему, но старик - бывалый наездник, отступать после сокрушительного поражения ему не привыкать.

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть такого безобразия. Тони на них нет, думается вяло. Одинокая мыслишка, пришедшая на погост разума умирать. Вялая, слабая, безобразная, но моя. И зачем я их стравил? Ведь отлично представляю, во что вырождается подобная авантюра. Вы-рож-да-ет-ся. Слишком длинное слово. Запретное. Но секунды выпадения в непривычно одинокое состояние иссякают и за спиной вновь начинается надоедливое бормотание. Что-то о правилах, что-то о послушании, автобусах и рвоте (блевотине, если говорить точнее, - паршивец славится образными словечками).

И вот машина все-таки появляется. Внезапно, ниоткуда, продавливая смутное марево над блистающим шоссе, медленно выползая из одного ведомого ей небытия таинственной реальности красной и хищной мордой богатства, состоятельности, уверенности и наплевательства на все условности света. Материализуется с потусторонним ревом невидимых адских созданий, пристально вглядываясь в нас разнокалиберными светящимися глазами чего-то противотуманного.

- Вау-у-у! Крутая тачка! - восторгается паршивец.

- Не остановится, - хмуро констатирует старик и я представляю его выражение лица - холодное и брезгливое, как очередная сигарета под осенним дождем. В этих делах он спец - можно почти не сомневаться, что раскаленный "Мустанг Кобра" промчится мимо, обдав шоу уродов брызгами из мелких луж, специально по такому делу скопившихся у меня под ногами.

- Не остановит, - внезапно соглашается мальчишка. - Я знаю таких б... - затрещина прерывает сползание в арго сточных канав. Нравственность блюдется строго. И устанавливается незамедлительно. Машина перестает меня интересовать как объект потенциального передвижения, но как произведение искусства она гипнотизирует, притягивает, есть в ней нечто обнадеживающее, здоровое. Словно улыбчивый взгляд беспросветного "синего чулка".

Я не теряю надежды, что из того же невидимого мне источника вывалится что-то более скромное, приземленное, по-фермерски заляпанное бурой грязью, можно даже с унылым бычком в кузове, поэтому рука все так же преграждает чью-то возможную тягу к миролюбивому сосуществованию и взаимопомощи до тех самых пор, когда вызывающая красотка подкатывает к моим коленям и шаловливо шлепает влажным стеклом по инстинктивно раскрытой ладони.

- Вау-у-у! - шепотом завывает малыш. - Вот это да...

- Леди, - предупреждает его дальнейшие эмоциональные попытки описать видение старик. - Настоящая леди.

Я прячу руку в карман и чувствую блаженное тепло мягкой ткани подклада. Подцепит она нас или не подцепит, но в утомительном стоянии с протянутой рукой на манер железнодорожного шлагбаума наступил перерыв. Возможно, это и леди, старику виднее с его опытом мустанговодства, но мне ничего особенно примечательного в глаза не бросается. Платок, темные очки и пальцы с черными, лакированными ногтями. Она даже не смотрит на меня, потому что я не чувствую обычно неутного и липкого касания. Пальцы слегка шевелятся, но не от нетерпения, а вернее от того же облегчения после долгой и надоедливой работы. Бледное лицо остается спокойным и не гримасничает. Очень достойная леди, как сказал бы старик.

- Очень достойная леди, - подтверждает старик.

- Ты же сказал, что она нас не возьмет? - встревает маленький паршивец, хотя по всем правилам ему полагается заткнуться.

- Тише, - цедит старик. Он даже притушил "вонючку".

Дверь "мустанга" (Special Vehicle Team, ограниченная серия, силовой агрегат V-8 объемом 4,6 литра, мощностью 390 лошадиных сил, стальная рама с подвеской IRS и 55 к 45 развесовкой по осям, разгон до 100 километров за 5,5 секунд) открывается, под поток холодного ветра подставляются ноги в черных чулках и черных туфлях на высоких каблуках, знакомая уже рука перехватывает верх стекла и мне видится легкий пар выпархивающей из-под пальцев дождевой мороси. Щелкает металлическая застежка и над дамочкой раскрывается опять же черное, водонепроницаемое чудо - большой зонт, отрезающей ее от безоблачного неба. Дверца захлопывается резким движением, но автоматика не позволяет металлическим поверхностям состоятельности и вычурного достоинства соприкоснуться с шумом банального холодильника - машина запечатывается тихо и надежно.

- А-ап, - старик защелкивает пасть. Пасть паршивца надежно закрыта костистой ладонью с прокуренными пальцами.

Дамочка пока не поворачивается в мою сторону и разглядывает лес сквозь очки. Ветер шевелит коротенький лакированный плащик, открывая еще более коротенькое платье из разряда тех, которые обзывают маленькими - обтягивающее чудо, едва прикрывающее ажурные резинки чулок. Но во всем этом скульптурном изваянии не чуется ни капли вульгарности или соблазнения. В таком одеянии вполне пристойно явиться и на свадьбу, и на похороны, и на урок.

Откуда-то извлекается черная сигарета с серебряным фильтром, сверкает зажигалка и ненакрашенные губы выпускают меланхоличный дымок.

- Подвезти, - кивает она в сторону распластанного "мастодонта". Именно так - без вопроса, в утвердительной форме. Готов поклясться, что там было пара ноток сочувствия. Уроды терпеливо молчат, а я складываю по возможности вежливую фразу о том, что да, неплохо бы, конечно же... Почему-то словесный конструктор выбрасывает таких косноязычных уродцев, что мне стыдно их произносить.

- Как вас так угораздило? - не дожидается она моего ответа. Может быть, она его и не ждала. Снова кивает на "мастодонта". Я впадаю в ступор. Неприятное чувство черной бездны, отрезавшей последние несколько часов. Старик и паршивец обязательно что-нибудь подсказали бы, но им положено теперь молчать. Дамочка - не крючколов какой-нибудь, старик сам это признал. Несмотря на его профессию и значок почетного оператора, в нем еще живет странное уважение к подобным созданиям. Он чует, где у него нет шансов.

Пауза становится утомительной и я эхом отзываюсь:

- Угораздило.

Наконец она смотрит на меня, но я опять не чувствую привычной уже жути оценивающего касания, презрительного калькулятора мнений, извлекаемых из обыденных стервозных разговоров. Очень достойная дамочка. Почти как Тони.

- Вы прекрасно выглядите для такого скорбного дня, - внезапно выдаю я по-стариковски витиеватую фразу. Абсолютно неуместную, на мой взгляд. С какой стати этот день - скорбный?

Она бросает сигаретку, втирает кончиком туфельки в асфальт, протягивает руку:

- Сандра.

Приемлемый жест дружелюбия или, по крайней мере, вежливости. Беру ее ладонь и вместо вялого касания ощущаю крепкое пожатие. Прохладные пальцы, длинные ногти, слегка царапнувшие кожу.

- Очень приятно, - разрождаюсь очередной вежливой фразой. Молчание уродов тяготит, но с каждой секундой мне становится если не легче, то как-то привычнее. Словно не рукопожатие это было, а спасительное выдергивание из-за пропыленной занавеси, где, конечно, уютно и безопасно, но душно и одиноко. В сомнении оглядываюсь и вижу, что старик и мальчишка спокойно и умиротворенно расселись на капоте. Словно дед и внук на выцветшей фотографии. Выкручивайся сам, мол. Тебя препоручили в достойные и надежные женские руки. Докажи, что ты уже взрослый мальчик.

Взрослый мальчик представляется. Взрослый мальчик расшаркивается. Взрослый мальчик поражен. Есть все-таки в женщинах некоторая странная и невыразимая тайна, которую не постичь даже отсюда, с обратной стороны Луны, откуда все кажется таким откровенно халтурным, что даже маленький паршивец легко преодолевает крючколовские ловушки. Какое-то отсутствие, темнота, словно вырезали черный силуэт и приставили к светящейся душе. Не понимаю, не понимаю.

Сандра, однако, не слишком озаботилась моими потугами быть вежливым, решительно прошла, продвинулась к несчастной машине и с некоторым остервенением пнула ее по здоровому колесу. "Исследователь" промолчал, а уроды подобрали ноги на бампер. Женщина растянула губы в подобии усмешки и поманила меня пальчиком.

- Давно?

- Что "давно"? - переспросил я. Мальчишка не выдержал, выпучил глаза, надул щеки и фыркнул. Старик вполне уместной затрещины ему не отвесил и лишь понимающе улыбнулся. В голове бушевал шторм. Даже, сказал бы я, ураган. Шесть баллов по семибальной шкале. На взлохмаченный берег выносило кучи разнообразного словесного мусора - обломки вежливых слов, обрывки ругательств, такелажи спутанных бесед, просоленных натужным флиртом, но копаться во всех этих остатках личного кораблекрушения не было ни сил, ни желания, ни времени.

- Машина сломалась давно? - терпеливо пояснила Сандра.

"Какая машина?", громким шепотом подсказал маленький паршивец и все-таки нарвался на затрещину.

- Ну... - я с беспокойством посмотрел на часы. Так, это было... Потом нас обогнали... Потом... - Двадцать четыре минуты назад. Насчет секунд...

- Расслабься. Секунды меня не интересуют.

Зонт все еще топорщился за ее плечами, надуваясь порывами ветра и звеня чем-то тонким, длинным, хромированным. Сандра повернулась ко мне (я все еще на обочине с открытым ртом), уперлась левой ладонью в талию, как-то ловко подбоченилась на сквозняке, и тут я готов был поспорить хоть с кучей операторов на то, что реально на обратной стороне Луны, а что - выдумано. И вовсе не зонт у нее за плечами - нечто вроде самой матери-тьмы разевает пасть над головой девушки хищным капюшоном лакированных крыльев, подбитых черным, теплым бархатом с серебряными прожилками растопыренных косточек невероятно длинных пальцев фантастической летучей мыши. На одну секунду мне облегченно думается, что консилиум по выдалбливанию решеток все-таки решил разбавить мою компанию уродов и ковбоев такой вот красотищей, воплощенным соблазном холостяка-девственника, но старик замечает:

- Не надейся.

А мальчишка молчит. Разочарованно. Что бы понимал, маленький паршивец, в ангелах. Но я благодарен ему за столь неожиданное милосердие. Старик всегда рубит правду. Громадным тупым топором по хилому деревцу надежды, выбивая, высказывая все то, что хранится в пыльных глубинах царства наития - металлический арифмометр, туго, но безошибочно выдающий числовые вердикты.

Сандра расслабляется, отворачивается от меня и в задумчивости обходит покореженную машину. Наманикюренный ноготь совершает кругосветное путешествие вокруг свежеиздохшей туши, благополучно минует старика и мальчишку, подобравших ноги теперь вообще на капот, и замирает в районе водительской двери. Пальчик деликатно стучит по желтой лакировке и я прекрасно слышу сквозь внезапную октябрьскую тишину невнятную морзянку задумчивости, сомнения и сожаления.

Ковбои в шоке. Я первый раз (и не без злорадства) замечаю на их лицах недоумение и растерянность. В неподвижных глазах и отвисших челюстях внезапно проявляются черты фамильного сходства - внук и дед, да и только. Это вам не в "Гончих Псах" блевать, уроды. Можно и помягче, но раздражение делает меня злым. Я чувствую как мои шесть баллов скатываются до полного штиля, голова наполняется блаженной и звенящей пустотой, превращаясь в резиновую перчатку хирурга-трепанатора. Вот сейчас меня наденут, понимается уже не мозгами, а телом, но операторы проявляют несвойственное им сомнение перед очередной вещью и я обвисаю готовой на все марионеткой.

- Подержи, - Сандра протягивает мне зонт и я хватаюсь за него, как за единственную надежду в опустевшем мире. Где вы, первопроходцы обратной стороны угрюмой спутницы Земли? Тут мы, такие железки и деревяшки, еще хранящие тепло нашей владелицы. Вещи оказываются не столь просты и банальны. Они легко перешагивают условности, нужно только видеть это.

Я вцепляюсь в ручку зонта, отгораживаясь от неба, обмякаю, висну на гладкости вычурной завитушки. Девушка открывает дверь (машина послушно пытается присесть, насколько это вообще возможно для инвалида), садится за руль, дверь захлопывается, отделяя меня и уродов от все еще теплого салона "мастодонта".

- Я посмотрю, что можно сделать, - машет мне пальчиками Сандра. Оглаживает руль (на пределе слышимости гудит серворегулировка, подгоняя управляющие габариты "мастодонта" под дамочку), разглядывает панель с унылыми остекленевшими глазами, пытаясь прочесть предсмертные думы автомобиля, трогает ключ, холодной пиявкой обвисший из замка, откидывается на окоченевшую спинку кресла. Сейчас она чем-то смахивает на дерзкую угонщицу, ловко обманувшую распустившего слюни дебила. Остается только повернуть ключ, вбить педаль и нездешним волшебством "форд" вскочет на вывернутые колеса, обдаст тупицу обидной смесью бензиновой отрыжки и бурой грязи, и легко умчится в сторону притаившегося города.

- Теперь я понимаю кто она, - шепчет паршивец. Он растягивается на капоте, вытягивает шею, чтобы лучше разглядеть происходящее в салоне. А может быть, при большой удаче, и заглянуть за вырез платья странной дамочки.

Старик похлопывает его по заду.

- Этот мустанг нам не по зубам, малыш.

- Сам знаю, - цедит "малыш", который обычно не дает ни единого шанса для подобной фамильярности, но сейчас он действительно поглощен разглядыванием Сандры.

В голове протягивается тонкая ниточка намека на понимание и желание объясниться хоть бы с этим отставным ковбоем, но старик предостерегающе смотрит на меня, выуживает из портсигара нечто очередное белесое и воняющее при сгорании, но прикурить не успевает. Машина заводится, взбрыкивается, хрипит, даже не простужено, а предсмертно, испускает черный дым (бензин, октановое число 98, куча монет за галлон), под капотом вообще творится что-то невразумительное - праздничный салют в ограниченном пространстве, из-за чего железку под стариком и паршивцем начинает корежить, мять, из щелей выползают огненные змейки, скатывающиеся в шары, выруливающие на шоссе и на высокой скорости уходящие в бесконечность.

За этим действом я теряю контроль за уродами, но они обнаруживаются где-то за моей спиной.

- Проклятье, - сипит старик вонючим дымком. - Я, кажется, и сам понимаю кто она. Эх, не повезло нам.

- Кто? Кто она? - проявляется маленький паршивец и мне живо представляется эта колоритная парочка. Отрываю глаза от агонизирующего "Исследователя" - так и есть, стоит святое семейство чуть ли не в обнимку, глаза по плошке, разве что штаны не мокрые.

- Писать хочу, - объявляет паршивец, не дождавшись ответа.

Сейчас, все бросим и побежим тебе штаны снимать, протягивается вторая злорадная ниточка. Старик тушит дрожащей рукой сигарету о красный "мустанг" и выражается в том ядовитом смысле, что, мол, все бросим... От такой остолбеняющей грубости маленький паршивец начинает выдавливать из себя слезы, но я поворачиваюсь к своей машине. Если бы не старик и паршивец, то можно было вздрогнуть - Сандра уже покинула "Исследователь" и стояла передо мной. Черный силуэт с бледным лицом и яркими, искусственными пятнами румянца на скулах. Левая рука вновь на талии, лицо в профиль, правая рука вертит серебряный "Зиппо", случайно бросающий зайчики в глаза. Теперь я чувствую ее запах - запах вымытого тела, розовой воды, голубоватой пены, покойных часов безделья, а не энергичной помойки под банальным душем.

- Так, - говорит Сандра. - Все-таки придется подвезти...

Какая-то непонятная нам задумчивость прорисовывается в изгибе губ и тонкие тени морщинок намеками всплывают под поверхностью кожи. Словно само время сдувает пыльцу красоты, даже, точнее, не красоты, а милости, той самой милости непонятно по какой причине сердечных женщин. Мир построен справедливо - на сто стерв встречается одна вот такая.

- А то мы этого не знали, - ядовито разряжается старик. - Мы еще надеялись, что этот "мастодонт" умеет летать.

- Зря ты так, - неожиданно встает на мою сторону мальчишка. - Она хоть и не блондинка, но искренне хотела помочь.

- Знаю, что не блондинка, - смирнеет старик. - Я, маленький паршивец, отсутствие крючков и петель на полметра вглубь чую. По мне, так ты хоть покрасься, хоть побрейся, а натура крючколовская или мустанговая только ярче выпрет.

Паршивец вздыхает, умоляюще смотрит на меня, но старик склонен пофилософствовать.

- Я еще в те времена, когда за нас крепко взялись, почему процветал? Потому что всегда безошибочно отделял мустангов от рабочих лошадок. Бывало зайдешь в контору и нечто щелкает в голове, как будто кнутом работают. Глаза у всех пустые, смирные, но этих крючколовов определяешь по запаху. Запах у них другой. Так вот, с ними вообще лучше не связываться. Хотя некоторые и говорят, что без такой езды и оператор не оператор. Но по мне лучше спокойная и длинная жизнь, чем буйство и транквилизаторы.

"Буйство и транквилизаторы" - кодовая фраза, подводящая мораль под очередной басней. На этот раз пропедевтика завершилась непривычно быстро. Паршивец даже повеселел. Уж очень ему не хотелось выслушивать гадости о каком-нибудь пурпурном марсианине или обезьяне Гарри. Это его пугало. Обратная стороны Луны и так не слишком приветливое местечко, чтобы населять его фантазиями и суевериями.

- Слишком он был измученный, - сообщает Сандра. - Его бы в мастерскую, подлатать. У нас в городе есть прекрасная мастерская.

- Я так и сделаю.

Сандра открывает "Зиппо", щелкает колесиком, вбрасывая искорки в легкое дрожание и возжигая слабый огонек. В память, надо полагать.

- Поздно. Ему уже ничем не помочь.

Ха, вот бы посмотреть на лицо этого старого коневода! Но меня притягивает тонкая дужка темных очков. Теперь я вижу ее глаз. Скорбный.

- Дождался, коневод? - принимает на себя мои обязанности маленький паршивец. - Ты зачем управление перехватил? Ты мустангер или Шумахер? Ты... Ты...

Уши отказывались верить. После такого один приличный человек должен убить другого приличного человека. К счастью, они не совсем приличные люди. В каком-то смысле.

Язвительные и оскорбительные сравнения сыпались из мальчишки без задержки на дыхание и фантазию. Инвектива была хорошо и заранее подготовлена, обдумана и несколько раз произнесена в тихом месте перед зеркалом. Пулеметные очереди "приканавного арго" (как это именовал старик) скашивали любые попытки противника встать в атаку и подавить очаг сопротивления.

Я стискиваю зубы, собираясь выползти в безвоздушное пространство. Как обычно в подобные невозможные мгновения в голове начинает раздуваться раскаленный пузырь - новая, а может быть и сверхновая, оболочка лопается, выстреливая в ветхую среду гамма и альфа излучением, плотная волна проходит по шершавой действительности и я непроизвольно морщусь. Уж очень поганое занятие - укрощать коневодов. Но у нас вроде джентельменского соглашения. Не злоупотребляй свободой, или будешь злоупотреблять электрошоком. Это не я. Это старик так шутит, отчего маленький паршивец всегда бледнеет. Никому неохота сидеть под окнами клиники, пока твой мустанг пускает слюни и разглядывает кончик собственного носа в палате с мягкими стенами. Приходится использовать космологию.

Все. Блаженная пустота, которую не хочется нарушать тем, ради чего ее и устанавливал - пустыми разговорами. Господи, сколько времени у нас уходит на пустые, никчемные разговоры! В этих сотрясениях атмосферы от мозговой диареи гибнут самые лучшие наши начинания. Теперь мало кто знает, что это такое - отвечать за собственные слова. В начале, конечно, было Слово, но в конце будет сплошная болтовня. Болтовня прет со страниц книг, болтовня атакует с экранов телевизоров и компьютеров, полупроводниковыми засадными полками пробирается в мозги сквозь сотовые телефоны. Если бы на Землю явились пришельцы, то на них просто бы не обратили внимание. Сообщить о собственном местонахождении и обсудить погоду - гораздо продуктивнее, чем скрипеть мыслями.

- Интересное замечание, - сказала Сандра.

Ага, при взрыве персональной сверхновой обрывки внутреннего монолога порой выносит за пределы личной вселенной. Хотя какая у меня вселенная! Так, обратная сторона Луны.

- Извините, - говорю я. Собираюсь, соскребаю из далеких закоулков все то, что может заинтересовать дамочку. Вот пыль, вот дохлые пауки. Все давно уже состарилось, пришло в негодность, потеряло форму. Такова социальная жизнь - стоит ее запустить, забросить, и все пожирает грибок.

- Надо подождать, - объясняет Сандра. Смотрит на часы - хищный ободок ядовитой змейки. - Скоро они проедут и тогда поедем за ними. Все-таки надо отдать очередной долг.

- Долг? - натужно интересуюсь я, словно лживое эхо в лесу. - Какой долг? У вас уже есть долги?

Это я шучу. Пытаюсь шутить. Вспоминаю былые навыки, давно уже запроданные уродам в обмен на спокойствие. Сандра кривит губы - левый кончик съезжает вниз, выстреливая новыми тенями виртуальных морщинок. Порыв ветра дерет коротенький плащ, в гладких и гибких зеркалах которого можно разглядеть черные отражения перенасыщенного мира, собеседница зябко задергивает разлетающиеся полы коротеньких крыльев. Зонт все еще у меня и я протягиваю его Сандре. Что-то щелкает, завеса тьмы съезжается, укладывается в нечто приемлемо-компактное.

- У кого их нет? - спрашивает девушка. - Мы все кому-то чего-то должны. Обществу, семье, самим себе. Но сегодня тот редкий день, когда мы должны только одному человеку - нашему глубокоуважаемому мэру.

- Время платить налоги? - улыбка пока еще не получается. Так, легкая кривизна. Надеюсь, что не очень отвратительная.

- Вроде того.

Замолкаем. По моему мнению - недопустимо долго, гораздо дольше, чем дозволяют правила человеческого сожительства. Впрочем, с Сандрой мы не сожительствуем, а лишь случайно сосуществуем в близких точках. Параллельные прямые, которые пытаются нарушить эвклидов постулат.

- Э, не ради праздного любопытства... Как вам удалось угробить такую машину на такой дороге? - спрашивает серьезно, без иронии. Возможно ей это действительно любопытно. Как и мне, потому что я сам затрудняюсь объяснить прискорбную причину стояния на обочине. У нас спец старик - за правила отвечает он. Он же их и нарушает.

Остается только говорить правдивую ложь.

- Не знаю. Это не я. Думаю, что заводской брак.

- Тогда советую нанять хорошего адвоката. Имеется хорошая возможность обогатиться.

- У меня нет хорошего адвоката, - пожимаю плечами. У меня есть Тони, старик, даже маленький паршивец, а вот адвоката нет. Этого блока внешней совести общества. Калькулятора справедливости. Хотя, забавно было бы попробовать. Подать в суд на собственное супер-эго. Вот бы старый коневод попрыгал.

- Я адвокат, - творит маленькое волшебство Сандра и вытягивает из пустоты плотный прямоугольник с золотой печатью и умеренными вензелями. - С удовольствием возьмусь за ваше дело.

Прогулки в безвоздушном пространстве требуют расчетливости. Я поторопился, я слишком резво взбрыкнулся, сваливая наездников, и расплата все-таки настигает меня, захлестывает с головой, проникает в уши и горло, болезненно и с ужасающей скоростью растягивает окружающий ландшафт, попутно корежа тела тяжелыми, заоблачными хребтами промороженных гор, разбавляя кровь и пальцы потоками упрямых и откормленных рек, взращивая в пустыне мысли плотную щетку пыльных трав, за которыми осталась Сандра. Мне хочется дотянуться до глухого бормотанья, соскрести с глаз расплывчатость, пористую пелену действительности, за которой скрывается, топорщиться в невозможных потугах тайная тайна, намек, наитие, волшебство, сквозящее в каждом шаге откровение, пылающее эйфорией ярких и безумных красок, где даже осенний декаданс оборачивается вычурной барочностью ярко-красных, багровых завитушек, нанизанных на регулярное сумасшествие фактурных нитей морщинистых стволов.

Я в пустыне, блеклой, безводной и бессмысленной, со всеми своими реками и Гималаями, - поверженный великан, распластанный как жук на подушечке энтомолога, исходящий бессильной злобой к парящей в пепельном небе мысли. Как примирить невозможную тягу в схлопывание, коллапс, уход за горизонт событий, полностью оправданный повседневным откровением, и продолжающееся пребывание в мире, в схизме? Из рек моих питаются страхи мои, а вот проползти по ледникам, подняться к вершине снежных ангелов, откинуть, отбросить избранность, увы, невозможно, я теряю тело, лишаюсь укорененности для эмоций и желаний, становлюсь воистину всемогущим, ибо ничего не хочу...

Где вы, мои спасители? Я был уверен, что вновь одержу победу, что смелый шаг делается усилием воли, а не дефицитом нейромедиаторов, что лучше пребывать за сценой невостребованным статистом, чем слепо участвовать в вакханалиях и каннибализме происхождения видов, но это снова и снова оказывается невозможным, нереальным, как невозможно и нереально проповедовать с размозженными руками и ногами. Где то, что тянет в безвольную бездну, и то, что удерживает в небесах? Голова в небесах, голова в небесах.

- Вам плохо? - завидная интуиция ангела машинной смерти, мытаря душ человеческих.

- Да, - обманчиво кривится во мне не моя мысль. Чужая, правдивая и от этого еще более лживая. - Не беспокойтесь, это что-то простудное. Да, простуда... - организм сопротивляется, но затем все-таки виновато чихает в белый платочек с застиранными рюшами и почти смытым паттерном любящих сердечек.

- Да-а, - сердечно говорит Сандра, но вступать в карусель увлекательной игры "Кто и чем болел, и что это стоило его семье" она отказывается.

Я бы похлопал в ладоши, но мой искореженный труп все еще пребывает в пустыне, безнадежно пялясь в бессмысленное небо. Отказ фильтрации... Перегрузка перцептивных блоков... Отторжение... Опасно... Требуется ремиссия... Требуется волевая ремиссия.

- Мне нужно в город, - сообщает кто-то во мне, сжалившись над потугами вырваться за горизонт событий. - Отель "Клаузевиц Инн", Пять точек. У меня назначена важная встреча, Сандра. Если бы не возражали...

- Не возражала бы, - соглашается Сандра. - Но все дороги сейчас перекрыты. Так что лучше дождаться процессии здесь. Хотя я могу позвонить шерифу... Если это связано как-то с вашим здоровьем.

- Нет, нет. Не стоит беспокоиться. Подождем. Конечно, подождем.

Что за хрень он несет? Какое это у меня дело в отеле? У меня дело с Тони, единственным существом, которое способно пробраться в пустыню безнадежности и вытащить мой ландшафт под небеса настоящего. Но соображает парень отлично, шерифа он боится. Не любит он шерифа. Он слишком рассудителен, хитер и не излучает раздражающей прерывистости, от которой даже самый тупой чувствует себя слегка неуютно. Готов поклясться, что это все же мысль, гнусный поток самовлюбленных слов, излишества банального мира, тот ожидаемый нектар ремиссии, но ручейки так и не добираются до подножья мертвых гор, усыхают.

- А вот и они, - кивает Сандра. Капельки солнечного дождя вспыхивают на темных стеклах ее очков, но она не снимает этой материализации вечной скорби и памяти. Наверное ее сумрачный мир простреливается щедрой россыпью радужных преломлений, раскрашивающих черный асфальт инфернальной дороги. Невозможная роскошь мгновения.

Мне плохо видно. Серое небо режет глаза, проникает под веки щиплющим льдом транквилизаторов, хребты взмываются ракетами в передел отторгающей реальности, оставляя непродуманным милосердием узкую щелочку для подглядывания моей личной тайны уже не моего тела. Лучше не двигаться, окаменеть, лишь ощущая кончиками пальцев легкие напоминания текущего мгновения от холодной таблички на правом бедре "Мустанга" (здравствуй, соратник!) - "10 лет Специальной Автомобильной Комнаде", крохотное зеркальце, отражающее надвигающееся действо поддельной скорби.

- Что это такое? - вступает в роль вежливого собеседника внешнее обстоятельство, мой личный агрессор.

Сандра закуривает очередную сигаретку.

- Как обычно, хоронят мэра.

Ответ слишком разумный, чтобы у захватчика были возражения или комментарии. Ну их к дьяволу, эти комментарии.

Шествие начинается с самой высокой горы (куда там Эвересту), набирает силу, раскаляется в вечном трении о вечные снега, широким фронтом пустынится, взмывая волну ледяного цунами желтого, словно волосы, песка, вылущивает надежду на покой, напивается жалкими комками плоти и вот - готово! Глухой, угрожающий рык новейшей, сверкающей мощи в очередной раз продавливается сквозь туман, широкая пасть сухопутной акулы ззявится никелированной решеткой и пристально вглядывается в то, что от меня осталось - руины, погост смелости и храбрости, абсурдной надежды на просветление с креста, где я должен был умереть в моче и блевотине, но что-то сжалилось над мной, одним рывком вытащило боль из запястьев, поселив ее в голове, ибо нет ничего того, что не видно, и вот я проглядываю в туманный занавес, неистощимо кликаю клавишу, никак не отзывающуюся, но спасительный рев уже обдает нас с Сандрой, хотя она и по другую сторону планеты, белесый туман отдергивается, светлеет, мне сжимают ладонь чем-то бесподобно холодным и совершенным, шествие абсурда покидает внутреннее пространство и продвигается прочь от притаившегося города.

Черный "Кадиллак Скорбь" уже не скалится мне, лишь равнодушно раздвигает остатки тумана, оставляющие длинными слюнявыми язычками задымленные следы на его широких плечах и бедрах. Он медленно и уверенно несет свою ношу, управляемый обряженным в лиловое водителем.

- Цвет его партии, - поясняет Сандра.

Мэр по такому случаю восседает на капоте катафалка на специально установленном седалище с бахромистыми подушечками и широкой лентой машинной подпруги, уходящей под днище и украшенной живыми цветочками. Черный таксидо и блестящие ботинки на тонкой подошве оттеняются ослепляющим сверканием белой рубашки и скромным узелком крохотной бабочки, все еще помахивающей траурными крылышками.

- Он у нас большой либерал, - поясняет Сандра, не выпуская мою ладонь. Твердая картонка визитной карточки препятствует тесному контакту и медленно подмокает от нашего пота.

Крохотные круглые очки покоятся на носу, предохраняя случайных прохожих от немерянной искренности, почтения, интереса, совестливости, добра и теплоты. Округлость стекол еще не свидетельствуют об округлости его предвыборных речей и послевыборного словоблудия.

- Он всегда сдерживает свои обещания, - говорит Сандра.

Тем не менее руки его пусты - ладони покоятся на коленях, забытые и покинутые, прокаленные ветром и стужей предательских рукопожатий.

Рядом с колесом вышагивает еще один персонаж - классическая секретарша в блузке и юбочке по самое не могу, траурно высвечивающиеся сквозь прозрачный с синевой плащ. В руке - блокнот, пытающийся расправить крылья во встречном ветре и унестись в свой информационный рай, но жестко прихлопывающийся маленьким кулачком. Секретарша что-то сообщает, не достигаемое наших ушей даже в мертвящей тишине скорбного молчания, мэр иногда кривится, закрывает глаза, но, в общем, благосклонно кивает. Девушка пытается подсунуть ему блокнот поближе, желательно под самый нос, но медленное и неотвратимое движение вкупе с широтой капота лишь повод увидеть светлую полоску голой кожи между краешком чулок и юбочкой.

- А он неплохо выглядит для покойника, - сообщает некто. Я же молчу. Провокатор.

Сандра косится на меня.

- Я не говорила, что он покойник. Я сказала, что снова будут похороны мэра.

- Так кого хоронят?

- Не кого, а что, - Сандра выпустила раздражение и, пожалуй, чувствует себя виноватой. В ее профессии это серьезный прокол. Особенно с потенциальным клиентом. - Гражданскую жизнь его хоронят. Он вновь победил на выборах.

Так, тупо думается мне. Короткое слово, хотя и обнадеживающее, но еще слишком слабое, чтобы прекратить вакханалию кукловодства. На вершине самой высокой горы маячит еще что-то - огромное, мясистое и совершенно неуместное, гораздо более неуместное, чем похороны. Но я продолжаю существовать безводной пустыней. С вытекающими реками.

"Кадиллак Скорбь" движется мимо нас, мэр подмечает новых подопечных, серьезно улыбается, изгоняя привычным движением фокусника предвыборную слащавость губ, венчающих мужественный подбородок, наклоняет голову, ловит глазами Сандру, приседающую в легком книксене, обращает дружелюбный взор на меня, заставляя слегка пригнуться, вновь склоняется к смазливой секретарше, а нас невообразимо долго минует черная, металлическая, лакированная и тонированная стена с двумя искаженными тенями в апокалиптической бездне инферно. Нечто сросшееся, хрупкое и ломкое - отвратная искусственность случайной встречи. Мужественная и властная кривая сходит на нет задних выпученных и заплывших красным огней, возникает торжественный промежуток вдумчивой тоски по почившему гражданину, облагороженный жестким покрывалом асфальта, каменистым склоном, уходящим к мелкой реке, упорно продирающейся сквозь завалы крупных валунов со слоистыми боками, деревянными помостами, загоревшими под южным солнцем до обманчивой черноты древности, оттененной разноцветными клубами приземистого леса.

Угрюмо топают широкие лапы слоны, который наконец-то вырвался из тюрьмы внутреннего чуда в простор похоронной процессии; мягкий хобот осторожно касается зада катафалка, теплым дыханием вырисовывая на холодной черноте задумчивые силуэты Роршаха - все тех же бабочек-траурниц и человеков-мотыльков. Серая, морщинистая, с редкими волосками туша наплывает на нас, распухает, окатывает сложным запахом цирка, конюшни, джунглей; хочется ладонью оттолкнуть ее, отодвинуть на былой маршрут, прочерченный желтой полосой по дороге, но звучит предупреждающий окрик, щелкает кнут, разгоняя мелкую листву, и создание занимает свое место на сцене. Невидимый погонщик, чьи красные шаровары мелькают между толстыми, переступающими тумбами, что-то отчитывает угрюмому животному, а оно рефреном незнакомых слов виновато похрюкивает и прижимает уши к костистой башке.

Дальше ничего интересного не происходит - традиционный мусор надуманной скорби в разноцветных машинах и одинаковых черных упаковках с чулками и галстуками, с букетами, золотистыми венками и черными гирляндами матовых шариков, рвущихся в небо.

- Больше всего мне понравился слон, - заявляет маленький паршивец.

Старик еле слышно чиркает зажигалкой и я внутренне сжимаюсь, готовясь к обонянию мужественной вони его сигарет.

- А мэр неплохо выглядит для покойника, - замечает он.

- Тебе же сказали, что это символизм. Ритуал. Тусовка. Сэйшн. Называются - "похороны мэра".

- В наше время, - говорит старик и от этого "нашего времени" веет невозможной допотопной древностью, - обходились без всякого символизма. Если похороны, то как положено - с покойником, а не со слонами.

- Нет, слон - это замечательно. Если бы "Гончих Псов" переименовали в "Мудрых Слонов", то я бы согласился путешествовать как все. А что? В конце концов, мы тоже акционеры... в каком-то смысле. Могли бы поставить вопрос в повестку годового собрания. У нас же там хорошее представительство, постоянные клиенты, своя полиция против долбежки решеток.

- Все утонуло в коррупции, сынок. И крючколовстве.

"Сынок" даже не взбрыкивается на подобное обращение, поглощенный раздумьями. Так и видятся рассевшиеся на "Мустанге Кобре" их новенькие фигуры, набравшиеся цвета и свежести в песках и горах.

- Сейчас я вернусь, - говорит Сандра, отпуская мою руку. Карточка прилипла к коже и я готов прочитать по рельефу каждую завитушку.

Она вытаскивает из машины громадный букет такого же вызывающе красного цвета, обтянутый муаровой бумагой и перевитый тоненькой черной ленточкой, идет к процессии, все еще тянущейся медленной гусеницей по дороге, скрывается в толпе пешеходов однообразной черноты и лишь несколько мгновений заметен ее букет, вознесенный над головами вычурной короной богини урожая. Потом цветы утонули, породив легкое волнение среди стертых вымученной скорбью лиц.

- Ну и куда это она? - ревниво вопросил мальчишка.

- Это птица не нашего полета, - хихикнул старик. Что-то новенькое в напыщенной серьезности неснимаемой маски мудреца и приемного папаши. - Какое сходство вы видите между Христом, сигарой и сексом?

- То, что все они окружены: Христос - ореолом, сигара - кольцом, а женский пол - взглядом мужчин, - оттараторил маленький паршивец классическую отгадку.

- Вот именно, господа, вот именно.

- Ты сомневаешься в нашем обаянии?

- В обаянии - точно нет. Но вот в здравомыслии...

- У нас есть Тони, - здраво рассудил паршивец. - Ей в здравомыслии не откажешь.

- И как ты себе это представляешь? - спросил старик. - Две женщины в одной берлоге?

- Ну, - хохотнул мальчишка, - это ты загнул, коневод! Представляю себе момент истины: "Привет! Я - Тони", "Где?".

Уроды засмеялись. У паршивца здорово вышло - за пародированными голосами так и виделась возможная историческая встреча двух миров.

16 октября

Wahnstimmung

Отель "Клаузевиц" выстригался из темноты нового дня слабой подсветкой кирпичного фасада с аккуратными рядами окон. Спадающая вниз дорога, где происходила встреча пяти улиц, отслаивалась на плавный изгиб за плотные кустики вечной зелени и подносила посетителей к большой белой двери с непременным колокольчиком и "шоколадкой" волнистых стекол. За дверью следовал небольшой предбанник с громадным креслом, обтянутым золотисто-белой материей, висело большое зеркало, а на столике с прозрачной крышкой стояла вазочка с кругленькими полосатыми конфетками.

Маленький паршивец, до того сонно потирающий глаза и ватной куклой обвисший на руке старика, немедленно оживился, вырвался, завалился в кресло с ногами и заявил, что жить он будет здесь. И есть, добавил уже с набитым ртом. Это не по правилам, мягко, но со свирепеющими нотками попытался убедить маленького паршивца старик. Мы (сделал он ударение) в предбанниках не ночуем. Ну и что, ответил паршивец, мы (без ударения) нарушили уже столько правил, что ночевать в предбаннике не значит умножать сущности без меры.

- Если он (кивок в мою сторону) называет нас коневодами, то что? Теперь мы должны искать подходящую конюшню?

- Позвольте спросить вас, молодой человек, какие же это правила были нарушены нами в процессе обращения с вещью? - исключительная вежливость в сочетании с запрещенной грубостью предвещали жестокую экзекуцию зарвавшемуся оператору.

Но паршивец считал себя в своем праве. Он торжественно задрал руку вверх и принялся разгибать пальцы:

- Мы не дождались постановления окружного суда о признании данной вещи недееспособной. Раз! Мы не получили постановления окружного суда о нашем праве владения данной вещью. Два! Мы нарушили копирайтные права Гарри (и вообще, заметим в скобках, поступили с ним погано, хотя он этого вполне заслуживал). Три! Мы путешествовали на арендованном автомобиле, подвергая себя и вещь опасности вкусить мозгового рассола в какой-нибудь придорожной частной клинике. Четыре! Ну и в пятых можно еще чего-нибудь наскрести по мелочи.

На старика невозможно было смотреть без сострадания. Выпученные глаза, отвисшая челюсть, трясучка в руках, отчего огонек сигареты принялся выписывать сложные, запутанные световые клубки. Словно котенок шалил с тлеющим окурком. Неточности можно опровергнуть, но не наглую ложь маленького паршивца. Если бы у старика было сердце, то ему пора бы было за него схватиться.

- Какая... какая... - как-то жалко и неубедительно бормотал он. - Ведь ты сам... тебя тошнит... Гарри - ублюдок...

- Тошнит, не тошнит, - философски посасывал конфетку паршивец, - но правила есть правила.

Зря он это сказал. Старик разъярился. Четвертый пункт вогнал, влил в его кровь (или что там у них) несколько бочонков бычьего бешенстве, отчего постыдные и жалкие сомнения лопнули и повисли жалкими темными тряпочками на ручке входной двери. Длинная рука сгребла паршивца за шиворот, приподняла над креслом и сурово потрясла, как натворившего мокрые дела щенка. За сим воспитательным действом последовало действо наказательное и унизительное. Очередная дверь в лобби отеля была распахнута головой маленького паршивца, отчего на стекле и дереве остались липкие потеки его слюны, затем обвисшим безвольной марионеткой паршивцем слегка подтерли чистый пол, заметили широкие полосы все тех же сластей, стекающих по губам, перевернули импровизированную тряпку и воспользовались спиной, а в особо тяжелых местах - задом урода, торжествующе пронесли трепыхающийся трофей по всему помещению и сбросили в очистительные воды декоративного водопада в самом дальнем углу за рядами кадок с тропической растительностью. Труды зимы тревоги нашей были завершены ритуальными возлияниями дармовой выпивки за счет заведения из больших графинов и широких рюмок по нарастающей - от местного вина до совсем неплохого местного коньяка.

- Что-то не так? - спросила Сандра, слегка обеспокоенная моим видом. Малышу хорошо досталось, он перешел все мыслимые запреты, но и меня придавило разбушевавшимся бульдозером.

Алкоголь подействовал на старика благотворно.

- С ним все в порядке, дочка, - благодушно отозвался он и швырнул огрызком яблока в появившуюся из-за кустов мокрую голову. - Подустал чуток.

- Я сейчас все устрою, - кивнула девушка.

Пока она в полголоса переговаривалась с седым администратором, торжественно восседающим за столом, старик снова загнал паршивца в бассейн теперь уже целым громадным яблоком и прошелся медленно по лобби с полным бокалом коньяка.

- А мне здесь нравится, - кивал он, прихлебывая и разглядывая устройство "Клаузевица", в эпоху забытой девственности бывшим чем-то вроде фабрики, отчего и унаследована была эта щедрая пустота с администратором, столом с фруктами и выпивкой, двумя диванами по сторонам от солидного, как приземистая черепаха, стола, несущего на лакированной поверхности все те же злополучные трехэтажные вазочки с конфетками. Невысокая кирпичная стена отгораживала лобби от комнат. Рядом с фонтаном начиналась лестница на второй уровень, где вблизи от сверкающих труб неясного назначения притаились все такие же широкие двери с номерами.

Старик брезгливо потряс свободной рукой, где рукав клетчатого пальто был усеян крупными пятнами и окаймлен широкой полосой, сочащейся фонтанной водой. Затем прошел за пятнистые, словно кожа удава, диванчики и уселся в плетеное кресло спиной ко мне, таким образом выражая все свое недовольство моим поведением. А я тут причем? Нарушение номер пять. Оставалось только залепить всей пятерней по загривку маленького паршивца. От души, с оттягом, до звона в ладони. Но меня действительно оставили в покое. Окружение потеряло фотографическую отстраненность, слез лаковый глянец, бросающий быстрые блики ложной памяти, грызущего чувства необходимости нечто вспомнить, как-то действовать, куда-то добираться, точно придерживаясь ритуалов автохтонов, несоблюдение которых грозит страшными карами.

Я пробрался к дивану, стащил конфетку и засунул полосатый пятачок за щеку. Спасительная сладость. Одуряющее восхищение возвращения и странный запах чего-то дружественно-механического, удобного гизмо по производству уюта и скромного комфорта.

Сандра уселась напротив, протянула мне небольшой желтый конверт:

- Сто пятый номер. Двухместный, но вы будете там один, конечно же.

- Вы очень добры.

Она пожала плечами.

- Это ведь было ваше пожелание, не так ли? "Пять точек" совсем неплохое место - двести ресторанов в пределах десятиминутной досягаемости. Университет рядом. Если хотите, то завтра можете туда прогуляться.

Я взял пакетик, отлепил клапан, безнадежно хватающийся тягучими белами нитями за клейкую основу, и вытряхнул ключ с номерком. Бронзовый инструмент звякнул, дернулся и остался лежать неуклюжим трупиком пустоты непонимания.

- Все в порядке? - спросила Сандра. Ей несомненно передавалось прерывистое излучение передатчика с обратной стороны Луны, хитрого подсказчика, наития, предпочитающего повелительное молчание, а точнее - безмолвие необходимости совместного плетения пустой беседы. Есть здесь некая ложь сексуального влечения, по недоразумению обряжанная в привычку болтовни о непредсказуемости погоды или географии телесного местопребывания. Мы были везде, мы ничего не видели.

Сандра с удивлением продолжала на меня смотреть и я догадался о вслух произнесенной последней фразе. Или нескольких слов. Задавать вопросы легче. Она ведь не пойдет с тобой в номер, в твою крепость на ближайший остаток ночи.

- Что-то еще?

- Конечно. Мы так и не обсудили наши дела.

Она покопалась в сумочке, вытащила блокнот и ручку.

- Мы договорились вот на такую сумму. Если я не права, поправьте.

Передо мной лег кусочек бумаги со слегка расплывающейся чернильной надписью на рыхлой поверхности. Дырочки от пружины лохматились мелкими, изломанными крылышками. Я закрыл глаза на тот самый опасный момент неконтролируемого подозрения, предвидимой потуги задрать брови и вполне сумасшедшим взглядом уставиться на собеседницу. Снова и снова я оказывался один в собственной скорлупе ясновидения. Хлипкая мыслишка металась в томительном карцере символического ужаса. Единица - это я. Намек на меня. Указание на меня. Острый и небрежный росчерк с каким-то гусиным носом. Моим носом. Пять - моя комната здесь. Указание места. Темная туча угрозы - никуда ты от нас не денешься. Ноль - приговор. Приговор исчезновения, пропажи, бегства. Ноль - отсылка к уже происходившему, обвинение, брошенное в лицо, впечатанное в бумагу неровным движением, жалкий крендель, подплывающий в трауре белизны. Ноль - презрение? Что еще можно ожидать в отношении человека (человека ли?), выпавшего из мириад связей в безвоздушное пространство и каменистую пустыню пастельной серости?

Оставалось только рассвирепеть, изодрать несчастный клочок в пятнадцать тысяч частей и бросить в лицо придорожной потаскухе, посланнице всего отвратительного, что только и доступно вообразить страху, подозрительности, болезни, но из глубин пустого сознания поднимается, набухает и проливается целительным бальзамом спасительное ничто, связующая бездна, где тонет все, кроме светлячков-однодневок - короткой радости и надежды, обмана во спасение.

Щелчок.

- Мы же договорились, - спокойно говорю я, двигая губами в такт сверкающего клубка крошечных насекомых. - Это мой обычный гонорар. Насколько я понял из предварительных разговоров, дело обстоит несколько... необычно, но не выходит за рамки моей компетенции. Конечно, если все необходимые формальности вами уже соблюдены и официальные власти проинформированы.

Сандра скомкала листок и сунула его в сумку (черная, лакированная могилка для женских тайн).

- Я очень дорогой адвокат, - заметила она. - И если меня нанимают эксклюзивно, то будьте уверены, что я загляну в каждую помойку вместе с вами. Что касается официальных издержек, то можете не беспокоиться. Дело это хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер. Мой клиент просил твердо внушить вам эту мысль.

- Дело хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер, - повторил я. - Прекрасная формулировка.

Сандра промолчала. Действительно, хороший адвокат.

- Надеюсь у нас будет спокойная ночь, - пробормотал откуда-то из-за спины старик, но алкоголь сделал свое дело. На голоса и коневодов обращать внимания не следовало. Мальчишка, кажется, только зевнул.

- Тогда до завтра, - сказала Сандра, но даже не пошевельнулась, чтобы встать.

- Вы за мной заедете...

- Встреча у клиента назначена на раннее утро. Семь часов. Ранняя пташка клюет червячка.

- Я не просплю, - пообещал я. Старик хмыкнул.

Пауза длилась. А я чего-то не понимал. Сандра непонятно разглядывала меня не делая никаких подготовительных движений к тому, чтобы встать или дать понять, что разговор окончен, положив свою траурную сумочку на траурные колени. Забытая ручка лежала на дешевом блокноте, ноги сведены, сквозь дымчатый чулок проглядывает узкая полоска бинта на левой щиколотке. Застывший поток событий как отражение иссохшего источника внутренних слов, бесконечного монолога, которому пришел долгожданный конец. Предчувствие аварийного перекрытия плотины, когда свежий поток на глазах изумленной марионетки будет истончаться, зеленеть, процветать ряской и отрыгивать с бурого дна слизистые мочалки водорослей. Я протягиваю руку и пододвигаю девушке ее канцелярию. Приходится слегка наклониться, сделать легкое движение этим коленям, бедрам, уходящим в таинственную бездну вечно голодного маленького платья. Ее можно назвать спокойной. За мрачной неподвижностью не чувствуется старого знакомца - "черной кататонии", сладостного погружения в раскрывшиеся персонально для тебя мрачные дыры мертвых планетоидов, лживой надежды легкой бабочки увидеть за поворотом то, что все ангелы - белые.

Сандра делает ответный поклон, более стремительный и глубокий, чтобы дотянуться до моей руки. Чувствуется теплое дыхание, осторожное касание сухих губ, легкий прикус костяшки среднего пальца и непристойная ласка влажного языка. Вижу ее затылок, освобожденный наконец-то от шелкового платка, сползшего к плечам и выпустившего к полу волнистые змейки темных волос. Где-то затерялись шпильки, удерживающие торжествующую густоту в послушном античном коконе. Лишь некоторые удачницы тонущими сводами мелькают в чистых потоках.

Если от меня ждут слов, то я их уже не нахожу. Мне слишком хорошо известна тайна многих жутких поступков. Они совершаются только потому, что они совершаются. Внутренняя свобода, вынуждающая пренебречь свободой внешней - корректной потаскухи хорошего мнения, великолепных характеристик и положения в обществе. Легкий ночной бред в полутемной гостинице тишины и дремлющего портье. Откровенный намек на будущие тайны, которые предстоит разгадать в изрезанной ножами двух тел постели.

Меня отпускают с прощальным поцелуем. Я подношу руку к глазам, но почти ничего не замечаю. Укус с четырьмя отметинами зубов и слабый кант слюны.

- Вот так оно и бывает, - заявляет наглый коневод, незаметно перебравшись ко мне на диван. - Стоит женщине выбросить странный фортель и мужики уже от нее без ума. Может и стоит переспать с таким чудом, но жить с ним невозможно. Уж поверь моему опыту старого мустангера.

- Но вышло у нее это просто замечательно, - прорезался голос у маленького паршивца.

- Если бы не некоторые привходящие обстоятельства, то я принял бы ее за одну из наших коллег.

- Мы не любовники, мы - коллеги! - здорово спародировал паршивец.

- Жизнь - вообще опасная игра. Нельзя никогда гарантировать, что не выйдешь за ее рамки и не нарушишь правила, - провещал старик, игнорируя выпады паршивца. - Особенно с женщинами. Есть в них нечто мистическое. Казалось бы - ну что в этой анатомии? Однако движение, взгляд, имя, отстраненность... Волшебство, укорененное в теле! А мы еще отрицаем материализм!

- Кто? Кто этот гнусный солипсист? Покажите мне его, я хочу увидеть этого человека!

Уроды расшалились. Я осторожно положил руку на свое колено. Минута торжества взаимного безумия прошла и воздух окрасился торопливым и суетливым сбором. Ручка и блокнот упали в сумку. Затем сумку опять перетряхнули, выпустив на кратковременную свободу строгий набор женских штучек в футлярах, покопались в них, как-то брезгливо переворачивая пальчиками мертвые тушки ежедневного жертвоприношения красоте, что-то разыскивая в ясности очередного намека. А мне представились страшные места соседства с пустыней и одиночеством, переходная граница, усеянная сухой травой и сухими домами, выдолбленными в старом известняке, последний приют неприкаянных душ в убогой обстановке внешней нищеты, полной беспросветности, уходящей сжигающими лучами вперед - в горячую смерть, и назад - в рабство вещей и денег. Жуткое безделье отупляющего выживания, укоренения в убивающей почве, прорастания сквозь песок и глину к жесткой и мутной живительности скудного источника. Сколько душ приютила и погубила эта пустыня. Пустыня, в которой нет ничего, кроме несвободы быть человеком, быть в уме, постоянно быть в уме, в изнуряющем выверте внутренних глаз, за которым стирается, истончается любой талант.

А ведь они где-то существуют, эти вечные поселенцы безводья. Живут скрытой жизнью молчащие гении и эксцентрики, лишь намеком выплывая в случайной символике обыденности.

- Я пойду, - сказала Сандра. - Желаю спокойной ночи.

На этот раз - легкое рукопожатие, только-только, невесомое касание ладоней и пальцев двух фарфоровых манекенов. Звякнул колокольчик, отчего ночной портье дежурно проснулся, оглядел лобби, кивнул и утонул умело в ласковом ничто. На столике остались трофейные пули помады, туши и еще чего-то в серебристых оболочках против оборотней местного полнолуния. Старик взял помаду, открыл и выдвинул черно-алый язычок, кажется даже нетронутый бледными губами.

- Положи, - устало сказал я, но это было бессмысленным дуновением в пустоту одиночества. Редкое мгновение падения незримой стены, за которой остались бьющиеся за призрачный свет тела бабочек чувств, ужасные и хрупкие создания, рассыпающие прах со своих тел и крыльев, но без которых разум бессилен овеществить и осмыслить окружающий мир. То самое просветление искреннего непонимания, которое кажется таким важным на обратной стороне Луны, но теперь не несет ничего, кроме измождения и расплывчатой слепоты. Чувства не раскрашивают мир - вот их главная тайна. Наоборот, они приглушают сумасшествие ярчайших впечатлений, прорастают порой непроходимым лесом, где собственное эхо принимается за подлинность. Люди оказываются искаженным отражением личных страхов и заблуждений, и хочется бежать из заколдованного места, хотя бы в мертвые лунные пустыни.

Флакончик забытой помады упал мне в ладонь. Я поставил его на стол, сунул несколько конфеток в карман и со стаканом коньяка пошел в номер. Полумрак и прохлада текли навстречу из распахнутой двери, выталкивая тишину и рассеянный свет в коридор, осаждая их бликами на больших репродукциях. Включатель был на уровне ладони. Он послушно и мягко разогнал одиночество, высвечивая из пустоты двуспального номера длинную и худую фигуру старика, рассевшегося в змеистом кресле под легким абажуром на тонкой ножке и все в той же позе "Мыслителя" разглядывал пастельные натюрморты у себя над головой.

- Близнецы, - пробормотал он. - Найдите двадцать отличий и наш отель сделает вам пожизненную скидку. Паршивца на них нет.

Паршивец уже завалился на дальнюю кровать - белоснежный аэродром отдохновения и, возможно, чувственности, с неизменным окантованным искусством над головой. На этот раз - античные вазы.

В левом углу притаился еще один рабочий столик со скромной лампой и широким стулом, надоедливо пялящимся на старинную карту северного и южного континентов, усыпанных фигурками людей и животных и обложенных с океана армадами тяжеловесных парусников. Здесь же нащупывалось колесико кондиционера и я прибавил тепла. В щелях под потолком оживились ветра и вот теплые змеи проникают под плащ и рубашку.

На столе были поставлены две таблички, но знакомые буквы отказывались сочетаться в слова, а знакомые слова противоречили всякому смыслу. Вызывающая абракадабра временного приюта командированных душ. В ящике стола разлеглись красные и зеленые карточки с прорезями для дверных ручек.

- В шкафу - телевизор, - предупредил старик, но паршивец претворялся спящим - темное пятно на покрывале.

Телевизор из рода тех славных марок, которые обходятся двухкнопочными пультами - включить и искать канал. Рядом затаился пустой кувшин с массивными стаканами. Весомое тельце послушно впустило нас в придуманное волшебство ста миров, но мне быстро надоело перещелкивать с одной экспрессии на другую. Цвета завораживали и раздражали своей непонятностью. Хаос пикселей отказывался складываться в управляемую картинку, был забыт привычный когда-то ракурс понимания связи между вспыхивающими точками и иллюзией реальности. Слепая рука сознания шарила в пыльной пустоте, но пальцы хватались за обломки диких и ненужных вещей.

- А мне здесь нравится, - сказал старик. - Если юг не столь богат, как север, то уж он точно берет своей аристократичностью. Здесь как-то ощущаешь, что война еще не кончилась и у нас есть право на реванш. На справедливый реванш. Тихо, скромно, со вкусом и без этой мелочной экономии на туалетной бумаге. Помнится был у нас один такой... пиджак. Прислали из головной конторы надзирать и стучать. А может быть, и наоборот - стучать и надзирать. Не суть важно. Так он в первый же вечер по туалетам прошелся - проверял расход воды и бумаги. Каково?!

Старик приложился к бокалу, но надежда на окончание очередной коневодской истории не сбылось.

- Недаром сказано - не отягощай приятное полезным, - продолжил он. - Однако он не внял советам и выписал с севера некую умопомрачительную программу за полторы тысячи монет. Решил учить нас экономии. Нас! Экономии!

Еще глоток. Брови сдвинуты, пальто распахнуто, руки сжимаются в кулаки. Урод.

- Не знаю, к сожалению, как он инструктировал женскую часть коллектива, но с нами он был весьма на-ту-ра-лис-ти-чен. Измерял длину отрыва бумажки и не дай вам бог, если она будет превышать положенных пяти сантиметров (величина допуска - плюс-минус сантиметр). Объяснял тонкости и хитрости новейшей технологии подтира и вообще рекомендовал пользоваться черновиками и факсами. Оказывается тщательное примятие последних придает им, цитирую, неотличимую идентичность с лучшими сортами туалетной бумаги.

Как опытный рассказчик он взял драматическую паузу, победно оглядывая номер, затянулся коньячным духом (бокал уже опустел) и приступил к завершающей части повествования.

- Итог компании оказался успешным. В результате затраченных полутора тысяч монет, двадцати восьми человеко-часов и пяти мотков пипифакса на полевые испытания, расход последнего удалось снизить на восемь процентов, увеличить эффективность пользования черновиками и факсами на три процента. Удовлетворенность от собственной работы у коллектива возросла на пять и пять десятых процента. Уверен, что в головной конторе выли от счастья, вычитывая его отчет.

Воздух был еще холоден - теплый ветерок кондиционера угрюмо гудел, вырываясь из скрытых щелей под потолком, и я в одежде завалился на ближайшую кровать, свесив ноги в ботинках, чтобы не пачкать светлое покрывало. Влажный плащ создавал чувство некоторого неуюта, тени озноба от дождливой погоды, но делать лишние движения, сдирая с себя зеленую тряпку, не хотелось. Строго говоря, не хотелось вообще ничего, даже закрывать глаза, обращаясь в вымученную тьму одиночества, поэтому палец услужливо жал на кнопки пульта, вызывая совершенно фантастические цифры в верхнем правом углу. Стакан опустел, отдав горячие реки пищеводу и желудку, откуда они теперь подтягивались к мозгу ячеистой пеленой пограничного состояния между сонливой явью и явным сном. Где-то там рядом затерялось большое зеленое яблоко, слишком аккуратное и красивое, чтобы быть сочным муляжом, принесенным призраками с лунной поверхности.

Железные прутья изголовья надоедливо впивались в затылок твердыми пальцами неумелой ласки. Запищал телефон, выталкивая из пыльного мешка безвременья ритмичной и тонированной мелодией траурной настойчивости.

- Это Сандра, - сказал старик. Надо же, просто молчал. Сидел и вежливо молчал в своем уголке опьянения на голодный желудок. Учимся. Чему-то учимся. Или стареем?

- Это я, Сандра, - подтвердили из трубки. - Как устроились?

- Замечательно.

- Я вас разбудила? - констатация без чувства вины. Контрольный звонок. Контрольный выстрел. Контрольный укол в коллапсирующую психику. - Извините.

- Я не спал. Смотрел телевизор. Тут слишком много каналов. Буду выбирать до утра.

- Найдите бейсбол. Сегодня должен быть бейсбол - середина сезона, все-таки.

Старик распахнул вторую дверь и чернильная темнота слегка залила порог. Где-то там светились белые поверхности деревянных стульев и стола, высвечивала призрачная желтизна еще одной кирпичной стены, возвышающейся под срез первого этажа. Ночь проявлялась цветением ресторанов и баров Пяти точек, но в общем было тихо - насколько вообще может быть тиха консервативная, аристократическая южная ночь.

- Вы где?

- Здесь. Здесь есть терраса. Уютное местечко.

- Не замерзнете. У нас легко простудиться. Осень. Обманчивая осень.

- А где вы сами, Сандра?

- С изобретением телефоном этот вопрос становится все больше неуместным. И бестактным. Зато я поняла, как надо было назвать ваш отель.

- И как же? Если у него вообще может быть название. Здесь только ночь и тишина. Мы отгорожены от столицы стеной и ночным портье. Кстати, ваша помада все еще валяется на столике...

Легкий вздох имитации облегчения. Возвращенной потери искусственного лица. Я усаживаюсь на светлый стул. Пожалуй здесь даже лучше, чем в номере. Повод для бодрствования в то время, когда спать уже нельзя. Главное - не обращать внимания на запредельность над головой, прибежище светлячков, бесстыдно обнаженное упавшим солнцем. Где есть такое место покоя с незаходящим светилом?

- Wahnstimmung.

- Что?

- Wahnstimmung. Волнующий опыт психических модификаций. Все люди, если повет наблюдать их в подходящий момент, описывают это как изменение чувствительности, как модификацию опыта собственного тела, собственного мышления, как нарушение отношений, связывающих их с другими, порядка и вольности в обращении с миром природы или, говоря проще, искажение окружающей их обстановки.

- О чем вы, Сандра? О чем?

- Мне хочется вас предупредить. Предупредить хотя бы вот так, в холодной тьме телефонной болтовни. Это первоначальное "пережитое" - необычное и причудливое - и есть сам опыт процесса несоответствия. Это и есть то фантастическое сияние, которое странным облаком окутывает все внутренние и внешние события.

- А, так вы читаете, - догадываюсь я.

- Ставлю диагноз, - легкий смешок не разрушает серьезность, только оттеняет всю ту же ночь. Так и представляется выпирающая из темноты белая кровать, шелковистое белье. Спит ли она обнаженной? Или это тот самый багаж фантастических стереотипов со сто второго канала стеклянной сиськи, притаившейся в шкафу? - Порой интермиттирующая, порой прогрессирующая, зачастую также способная регрессировать, эта волна, идущая из глубин, которую называют "кинестезическим нарушением", "психическим автоматизмом", "регрессией", "аффективными нарушениями", "нарушениями настроения", являются либо основанием для беспокойства и замешательства, либо теми молниеносными интуициями, которым соответствует достаточно точная, чтобы быть описанной, семиология. Вы слушаете?

- Я в грезах, я в грезах.

Затем приходит свет. Тот самый, всепроницающий и окутывающий, где одиночество шершавым языком вылизывает реальность, сладким мороженым стекающей в подставленные руки. Откуда им все известно? Почему им не трудно пройти по миллионам нитям, пронизывающим мозг когерентностью социальных правил, электромагнитной шпаной вечных новостей, взрывами сдергивающих луну с внутренних небес Китая и погружающих три одиноких тела в светлое безбрежье идиотической насмешки! Полный хаос знакового наполнения видовых обзоров, рухнувшая плотина традиционной слепоты только затем, чтобы длинный и пупырчатый язык принялся уже за меня, растворяя физику тела, трансформируя и трансмутируя великим магистерием свинец воображения. Мне приходится двоиться в ртутном лабиринте, который ввинчивается в голову маленькими многоразмерными карликами Эшера, прикидываясь скрученной размерностью ломких костей.

Никто не знает возможной тайны преображения реальности, даже я сомневаюсь в сонливом одиночестве вечного пепла чужих мозгов. Чьи ваши имена, странники и путешественники запредельного мира Откровения?! Сколько готово отдать репутацию, дабы взглянуть - что представляет собой скольжение без кораблей и оазисов, ибо все здесь равны. Страх спускается на глаза надоедливой вороной, вычерпывает жестким клювом, ужас распада и исчезновения, не такого мягкого и отпускающего, за которыми деревянное вместилище баюкает жидкий прах, а лишь страшный дракон небес, выискивающий не жертву, но спасенного. Тебя разрывают как бумагу. Ты и есть ветхая бумага с уже истершимися письменами, негодная и лживая, потому что не может правда иметь обличье. Травоядное жало прорастает джунглями блистающих лезвий, испускающих вой и кислоту, липкая клетка распадается по внешнему измерению и не нужно замка, дабы отгородить новый палимпсест от проявки стеклянных банальностей.

Быть в пепле не страшно, если не цепляться за то, без чего ты не сможешь жить, тайна тайн клетки в том, что ее и нет, абсолютно, это толкует каждый странник, обреченный считать знаки на коже. Тут многое открывается, под сенью высохшего древа, каждая ветвь которого - путь, уходящий в пустоту. Как обрывистые флаги наколоты на отравленные шипы спасительных игл шпионы, предатели, имаго несотворенного, тщетно вникающих в надписи честной борьбы: "...моя рука раздваивается", "нога проходит над головой", "мой череп светится как лампа", "мое тело полупрозрачно и обескровлено, вода и вещество вытекают из него", "слова в мозгу оставляют волны, которые нас перехлестывают", "мои мысли перебраны и нанизаны как жемчужинки". Вот вам проводники в тщетно скрываемый портал нескончаемой работы. Сюда не добраться на дозах мескалина, который слишком уж человеческий, чрезмерно рационален и презирает импровизацию. Подгонять наслаждением - ввергаться в ад, а там много декораций на все вкусы.

Обманщики, вот страшное имя современности. Она смотрит под ноги и не видит творящееся в небесах. Потусторонних небесах прихода светлячков, ибо у них есть свой ответ. Я знаю природу страха, страх - холод чужого ответа на незаданный вопрос. Нас здесь много, слишком много, мы одиноки и цепляемся за локти, за вывороченные кости и опустошенные черепа, бельма глаз и исколотые локти, как будто что-то может задержать от побега. Но мы не знаем, что и страх кончается, выключается севшей батарейкой и я бреду сквозь толпу дурно пахнущих животных новой эры, сквозь обреченных жить из-за своей отваги, прочь от лоскутков влюбленного анчара, через барханы перемолотых костей и чистейшего песка сгоревших душ. Вот уж что им точно не нужно, так это наших историй, тел, заросших броневых плит силурийских чудовищ. Что испытывает металл при переплавки? Что отдает душа, выпариваемая из тела? Заживо, без анестезии, в пустоту.

На столе поселяется лягушонок - физический и физиологический, с лапами, длинным ртом и зеленоватой кожей. Так он должен выглядеть, крохотное создание в тени кирпичной стены, ограждающей от рассудка спящего города. Внутри номера зажигаются тусклые огоньки. Костюмная пара даже идет созданию болот и воображения. Оно пододвигает взявшееся из проката бреда кресло, выщелкивает сигару и заявляет:

- Я не бред.

Даже не заявляет, в этом слишком много было бы неприятной настойчивости. Уведомляет. Санкционирует собственную объективность.

- Примите это, - вроде как виновато лапы расходятся, выдергивая сигару из беззубого рта. - Не лучший облик, не лучшие времена. Хотя вам ли говорить об обманчивости первого разумения.

Сигара повисает в лапе, существо дергается и громадный москит с хрустом погружается во влажную бездну.

- Наверное вы ждете предупреждений? Откровений? Предсказаний? - спросило существо и рассмеялось непонятной шутке. - Ну конечно же! Зачем еще являются такие образины! Говорящие кузнечики, любвеобильные ангелы? Нет, - грустное качание головой, - этот мир в вас обречен. Искать повода в том, что беспричинно... Среди ваших коллег очень много фобий. Это мешает, знаете ли. Ну, зеленые человечки, это, согласно канону, еще куда не шло. Хотел бы я, скажу по секрету, быть зеленым человечком. Завидую этим фантастическим созданиям. Их можно бояться, их можно принимать всерьез. А кто готов принять всерьез говорящую жабу?! И только не надо меня целовать!

Смех. Это был самый настоящий лягушачий смех. Так должны были смеяться разумные лягушки, если бы таковые существовали. С квакающими подвываниями, надуванием живота, так что костюм начинал жутко трещать. Крохотные пуговички впивались в студенистую материю, на дрожащих передних лапах сверкали неземным огнем красные запонки в белоснежных манжетах.

- Вообще, в этом много непонятного, - доверительно сказало существо, отправляя очередную порцию дыма в путешествие к звездам. - Казалось бы, все ясно - дискордант, делирантность, аутистичность, спалтунг и прочие интропсихические атаксии. Клиент готов? Клиент готов. Что там, что там? Полистаем, полистаем.

Существо в непонятном волнении даже встало со своего кресла и пропутешествовало по столешнице, листая воображаемую книгу.

- Ага, ага. Читаем, интересуемся... Быть действительно собой означает уже не быть интропсихически атаксированным, дискордантным, поскольку его существование уже не является существованием личности или является только лишь существованием личности, которая в нем не одна. Вещь располагает собой лишь в отдельных гранях; каждая из них соответствует образу, "маске", которая является как бы частью личности. Здесь нет возможности обеспечить преемственности собственного "Я" вследствие его рассеянности, а иногда уничтожения, превращения в некий агрегат идеоаффективных блоков.

На краю стола оно замерло - застыло маленькой нелепой скульптурой национального лягушачьего праздника. Мгновение реальности прокатилось по плоской голове волной неподобающих морщин, сдирая с существа все остатки правдоподобия. Лапка поскребла по брюшку.

- Впрочем, все эти нарушения многократно превосходят действия мескалина или гипноза, так как мы получаем подлинную деперсонализацию, распад личности, предполагающей не только схему тела... Хотя причем здесь тело? Вот это, вы хотите сказать, тело? Эта слизистая шкура? - существо сардонически засмеялось, если это вообще возможно для амфибий. - Но им виднее. Им всегда виднее. Продолжим. Так... Не только схему тела, но и потребность сконцентрироваться и унифицироваться, чтобы создать свою личность во взаимоотношениях с другими. Странная логика, вы не находите? Оказывается, банальность и посредственность, приземленность и ограниченность - прямой путь в общество! И зачем тогда нам нужно такое общество? Нам нужны простые вещи. Нам не нужна унификация.

Сигара догорела до тонкой полоски и взорвалась чудесным фейерверком, истекла волосками разноцветного огня, оставившими на столешнице темные потеки. Существо не испугалось, лишь вежливо потерло лапкой ближайшее пятно и вздохнуло. "Шутники", прошептало оно.

- Скажем честно и прямо, ведь честность и прямота - наша политика, если в болоте возможна политика. Мы - волшебные создания и нам нужен волшебный мир, пристанище после долгих странствий, миф, архетип говорящего мира, реальность, пронизанная странной сетью искусственных значений, мистических связей, загадочных сил, космических, теллурических или астральных событий. Мы готовы на капризы и непредсказуемости, на искусственность законов физики, суверенность мысли и абсолютность слова. Поверьте, нас это не страшит. Мы хорошо подготовились. Мы видим этот идеократический барочный лабиринт, архитектонику чудесного, накапливающую сложность, запутанность, съедающую горизонт реальности. Войти в него просто, существовать - невозможно.

Я открыл глаза и посмотрел на небо, цветом похожее на экран телевизора, включенного на "мертвый" канал. Собственно, это и был телевизор - притаившийся гипнотизер и психотерапевт в тишине деревянного ящика сознания. В руках еще ощущались стакан и яблоко, в пустоте головы мир продолжал раскачиваться на безумных качелях. Оставалось допить коньяк, догрызть яблоко и положить все на столик под отощавшую лампу. Там кроме неподъемного телефонного справочника и самого телефона (для звонка в номер наберите номер этого номера, для выхода в город наберите девятку) лежала цветастая местная газета "Южная Метрополия". Фотография и передовица привлекли меня. Готическим шрифтом было набрано: "United Aliens Force" объявляют очередной призыв. Хочешь увидеть Бельтегейзе? Приходи к нам!". Фотография являла довольно неуклюжий монтаж традиционных серых лап, тянущихся к испуганным лицам подростков. Фон был размыт, плечи у подростков - оголены. Поясняющая надпись мелким шрифтом гласила: "Еще несколько исчезновений в Гринвилле, округ Виги".

Читать дальше необходимости не было. Листать газету не хотелось и я положил ее обратно, попутно столкнув огрызок на пол.

- Эх, как его, - оставалось только покряхтеть и перегнуться на другую сторону кровати. Огрызка не обнаружилось, зато меня теперь крепко держали за ноги. Руки оскальзывались о слишком гладкое покрывало, но мне все-таки удалось уцепиться за столик, перегнуться и посмотреть на то, что творилось сзади.

Держал меня ночной портье. Сжимал руками ноги и сквозь носки к коже просачивалось ощущение нарастающего холода - не снежного покалывания от разрегулированного кондиционера, а плотные объятия вечного льда. К несуразности ситуации очень подошла бы искаженное лицо с выкаченными рачьими глазами, но портье выглядел вполне спокойным и деловитым. Сквозь прямоугольник распахнутой двери втекали пока еще незнакомые мне личности - персонал отеля, надо полагать. Люди теснились, напирали друг на друга, обтекали постель, выстраивались ритуальным хороводом вокруг меня, обдавая все тем же холодом. Алкоголь в крови безрезультатно боролся против растекающегося из легких мороза. Слабый свет тщился вырезать из зернистого негатива рельефы склоненных лиц, но постоянные движения, слабые волны покачивания сбивали фокусировку в стигматы анонимности, слепоты. Большие руки рядами обвисали вокруг кровати ласковыми приспособлениями укачивания, убаюкивания, удушения.

Словно дорога прочерчивалась по линиям жизни выставленных ладоней, петляя и угасая, сходя на нет легкой штриховкой распухших сладкими пирожками рук и вновь выпирая на поверхность откровенностью морщинистой коры постаревших деревьев. Каждый готов читать свое невыясненное предназначение, но не каждому придется соединить прочитанный отрывок с продолжением вечного повествования. Если истина разорвана среди нас, если все удостоены носить на себе черточку откровения, то, следовательно, мистерия мира принимает каждого из нас, каждый имеет смысл и место в скромной жизни. Поверхность тайны злым и ленивым левиафаном пробуравливала связность внутренних вод и не все готовы были узреть усыпанную моллюсками древнюю кожу. Тусклая вода растекалась по бугристой спине, оставляя на зеленоватых выступах клочья нечистой пены, и обрушивалась с крутых боков в первоокеан полой планеты. Стихия равнодушно смахивала трезубцами абсолютных ветров пытавшихся устоять смельчаков - первопроходцев внутреннего моря, аргонавтов безумия, и их тела светлыми молниями раздвигали дождь и тучи, уносясь в лицо хохочущей Селены.

Где-то наверху остались молчаливые лица - обманка агонизирующего страха, провожатые в мир реальных снов, психопомпы страждущих душ, имеющих силу и смелость взирать на откровенную нелепость декоративной сцены. Я скукоживался, высыхал, увядал под их взглядами, тянулся к нелепым проводам крохотными ручонками, как амеба, увидевшая себя в сильный микроскоп, придавшего ей столь иллюзорную значимость. Сколь же самоуверено то, что мнит себя "Я"! Даже алфавит бессилен справиться с презрительной однозначностью или крайней двусложностью абсолютной пустоты, извращенной тяги к выпячиванию собственной реальности, раздуваемой подспудной уверенностью личного небытия. Неужели так трудно усечь ответ в дроблении мысленных зеркал, мгновенной гибели и возрождении, сна и отчаяния?

Что-то все же мне помогает. Эту пропасть невозможно преодолеть, но рука ощущает белизну гудящей трубки, уверенную силу напрягшегося электричества, только и ждущего сигнала таинственного скакуна, заговоренного девяткой. Неопределенность плюет мне в ухо вопросительным писком и вялый кулак бьет в "шоколадку" упорядоченных кнопок. Проскакивает искра в недрах обыденной силы и меня выбрасывает в моросящую темноту мрачной отмели неглубокого южного города, в ширь волнистой поверхности, пробуравленной клиффами жилых кубов, умными фракталами сумеречной растительности и горящими бриллиантами ночных такси, уныло собирающих дань неблизкого утра. Где-то там беседуют двое в самом начале истории одной борьбы, перемежающейся безумными скачками и родственной отстраненностью топологической несвязности обыденной жизни. Где-то там нагие и могучие носильщики волокут к реке колоссальную тушу рассказчика и его желтоватые складки раздвигают колючие кусты на пути к общей гибели и откровению. Где-то там звезды обретают свои подлинные названия.

Дорога ведет от соединения пяти улиц в сторону университета через редкие скопления домов, проложенных щетками неразличимой зелени, мимо приземистых баров, откуда слышится ангельский дансинг и щелканье бильярдных шаров, некоторые из которых выкатываются на улицу беспризорными колобками и прячутся в невысокой траве, через узкие пешеходные улочки, вьющиеся по пригоркам, через колею железной дороги, улыбчатым отполированным ртом приветствующей одинокого пешехода, ведет все дальше и дальше в ностальгическую неизвестность и пустоту неосведомленности.

Легкий ветерок услужливо теребит распахнутый плащ, пальцы в карманах задумчиво и тоскливо обнялись в кулаки. Не хочется намечать цель, хочется подчиняться вязи дорожек и тропинок, ведущих в чернеющие цитадели с легким просветом круглосуточных лабораторий. Желтые, подглядывающие глаза щурятся на внутренний сад и старые деревья устало скрипят морщинистыми костями. Брызги отфильтрованных слез попадают за шиворот и стекают к пояснице щекотливыми ручейками неуместной оттепели. Притаившийся стальной страж оттягивает левое плечо и холодит угрюмой мощью бок и живот, раскачиваясь в такт бесцельным шагам. С ним вовсе не спокойно, он как притаившаяся змея, агонизирующая от чрезмерного яда, готовая кусать землю в оргазме некрофилии. Опасный сосед. Жуткое существо.

Старик и маленький паршивец тащатся позади нахохлившимися воробьями или ободранными и голодными белками. Если, конечно, бывают воробьи и белки таких размеров. Шаркающие походки невыспавшихся, периодические зевания и неразборчивый шепот. Бурчат, уроды. Завели сюда в надежде кровушки попить, да и сами напоролись на еще худшее волшебство. Волшебство невозвращения и неподчинения. Противоестественный союз безумия и наития.

- Давайте поговорим о чем-нибудь, - мальчишка.

- Зачем? - зевает старик.

- Я сейчас засну. Упаду под деревом и засну. Или на лавку. Да. Лучше упаду на лавку.

- Я за тебя платить не буду в участке.

- А мне плевать. Я спать хочу.

- У нас есть дело, - говорит старик. Увещевает.

- У нас всегда есть дело. Но ночью у нас нет дел. Ночью мы спим, - продолжает канючить паршивец.

- Сейчас не ночь.

- День? - спрашивает ядовито паршивец.

- Около того.

17 октября

О-лице-творение

- Снимите очки, - предупреждает секретарь и ночь одним взмахом обращается в день. Глаза наполняются слезами, моргают и за тонкой пленкой соленой жидкости жизнь сухопутных существ представляется пародией преувеличения - слишком большой офис, слишком высокий этаж, слишком красивая девушка. Она требовательно протянула руку и пришлось вложить круглые осколки тьмы в ее ладонь. Запел выдвигаемый ящик. - Они будут здесь. Можете проходить.

Старик недовольно хмыкает, но маленький паршивец первым проникает за дверь и прилипает к громадному, от пола до потолка и от одной стены до другой окну. Слегка сумрачный экран, снаружи превращающийся в зеркало. Удобная штука для разглядывания оставшегося внизу города. Восьмиполосное шоссе взрезает приземистый центр напористой рекой и лишь редкие крупные здания сдерживают его поток, давая слабину и уступая кое-где широкими площадками с автомобилями - крохотными песчаными жучками, и просто с воздухом над красноватой землей. Слева поднимаются шапки зелени, поросшие аккуратными трех- и пятиэтажками близкого университета и законодательной палаты. Крест парламента насажен на медную выпирающую сиську, увенчанную парой флагов. Впрочем, косого креста там нет. Все-таки север победил.

- Провинция, - объявляет старик. - Тихая заводь вырождающейся аристократии. Никому и ничего здесь не светит.

Он усаживается в одно из кресел вокруг длинного стола, достает сигарету и возжигает огонь о стоящий рядом планшет с выцветшей маркерной схемой. Потоков капитала, надо полагать.

- Здорово, - говорит паршивец. Он все еще у окна, вжимается в нагретое стекло и пытается надышать на него, но работающий кондиционер быстро выветривает росистое поле для изображения какой-нибудь гадости. - Мы здесь будем заседать?

- Вряд ли, - говорит старик, поводя носом, принюхиваясь к грядущим событиям. - Мы здесь будем стоять по стойке смирно, а нас здесь будут отчитывать. Или нам здесь будут вещать. Работа у нас такая паршивая.

Он опытный проходимец и к его мнению следует прислушиваться. Пепел стряхивается в ближайшую посудину, изображающую препарированную черепаху, запах какой-то сладости постепенно забивается привычной никотиновой вонью и в ответ на незаконное вторжение взревает невидимый кондиционер и окатывает собрание леденящей свежестью.

- Ох, ну ничего себе! - мальчишка трет голые руки.

Старик меланхолично тушит сигарету и застегивает последнюю пуговицу на плаще. Кепку он и не снимал.

- Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере, - прокомментировал маленький паршивец. - А кто-нибудь может вообще сказать, что мы здесь делаем?

- Ты проспал главное, - ответил старик. - У нас теперь есть работа. По крайней мере, нам ее обещали.

Паршивец громоздит ноги на стол и ехидно улыбается.

- Уж я представляю себе нашу работу.

Старик не склонен вступать в препирательства. Он отворачивается и смотрит в окно. Хотя ухо направлено строго в направлении маленького паршивца. Ожидаются более едкие аргументы.

- Надо собрать полный город вещей, чтобы успешно прикидываться нормальными, - вещает малыш, но старик лишь морщиться от грубого словца. Что-то он скис в последнее время. Давно решеток не долбил. Или не объезжал мустангов. Привык к спокойной, слегка семейной жизни. Легкие скандалы не идут ни в какое сравнение с несанкционированными поездками на поездах с субъектом, чьи права собственности не урегулированы в окружном суде.

- Работа есть работа, - говорит наконец старик. - Деньги на обратной стороне Луны тоже нужны, если не хотим питаться маринадом.

Мальчишка обдумывает ответ. Маринад он еще никогда не пробовал, но подозревает в этом опасную штуку. Деньги же его не волнуют. Он их не понимает.

- А если нам Тони запрячь? - выдает он и смеется собственной шутке. - Тони, ау! Ты где? Может быть под столом? - он скрывается из виду и выползает к планшету. - Там ее тоже нет. А вдруг, она вообще выдумана?

- Я ей так и передам, - дополнительно леденит воздух старик. - У нее к тебе давние счеты.

Но паршивцу уже все нипочем. Он гудит, размахивает руками, изображая падшего ангела, пританцовывает на носках и строит рожи в белый потолок.

- Я помню миллион вещей, я помню твой взгляд, я помню твой первый поцелуй, - гнусаво цитирует он нараспев. - Я полюбил тебя с первого взгляда и жизнь мне стала не мила... А как мы танцевали в баре, ты была королевой, смущенной королевой, я сразу почувствовал это пересохшее сглатывание несуществующей слюны стыда и волнения.

Он прошелся по комнате в воображаемом вальсе с закрытыми глазами. Старик нагнулся и ловко подцепил пальцем его развевающуюся штанину.

Где-то по другую сторону стола скрывался маленький столик с двумя мензурами вечноподогретого кофе с кофеином и без. Под раскидистой салфеткой с пожелтевшими кистями притаился второй уровень, уставленным коричневыми стаканчиками, пакетиками и длинными пластиковыми трубочками для перемешивания получившейся бурды. Стаканчики были примечательными - на них обнаруживалось размытое изображение эхограммы чего-то похожего на бобы и надпись, гласящая: "Бей в почки точно - кофеин на твоей стороне!". Руки тряслись, но мне удалось отделить пару емкостей и влить туда традиционный вариант. Пакетики пришлось разрывать зубами, выпуская тонкие белые фонтанчики на услужливо подставленное блюдце. Солнце, несмотря на темные стекла, слепило, кондиционер вгонял в комнату очередную порцию льды, кофе дымилось, но вцепиться в край стаканчика зубами не было никакой возможности - пришлось бы наклоняться, рискуя расплескать устоявшийся в голове аквариум со всеми лупоглазыми карасиками.

Позади стукнула дверь, из-за спины протянулась рука и положила передо мной папку с прицепленной одноразовой ручкой. Прошелестело платье и напротив, на далеко отодвинутом стуле уселась безликая дамочка. Услужливая рука принадлежала Сандре. Очки она тоже сняла и глаза у нее оказались карими. Характерный нос, подбородок, обладающий волей, и копна волос в творческом беспорядке. Перед ней выстроились диктофон, блокнот, металлическая ручка, зажигалка и пачка сигарет "Смерть" с черепом и скрещенными берцовыми костями.

Дамочка-клиентка оказалась примечательной. Длинные белые волосы с завитыми кончиками ниспадали вперед, скрывая лицо. Черные очки прижимали пряди к коже и из-за плотной завесы выглядывал лишь кончик носа и подбородок. Черная водолазка, черная юбка и черные чулки завершались черными туфлями на низком каблуке, скрадывая подробности тела.

- Вы похожи на японское приведение, - сказал я.

Сандра осторожно сжала мою коленку.

- Итак, леди и джентльмены, - профессионально прозвенела она, - наша встреча...

Леди пошевельнулась и Сандра замолчала.

- Вы кто? - странный, манерный голос говорящей куклы.

Сандра помогать не собиралась. Она открыла пачку, выбила пару серебряных фильтров, встала со стула, обошла стол и поднесла пачку к тому месту, где у леди должен был находиться рот. Леди склонилась, мелькнуло что-то лаково красное, вспыхнул огонек.

- Спасибо, Сандра. Так кто вы такой?

Теперь они обе были на одной стороне - блондинка в черном и брюнетка в белом, как перепутанные негативы на зеленоватой стене.

- Я? Я - сумрачный король страны всегда дождливой, бессильный юноша и старец прозорливый, давно презревший лесть советников своих. Моя постель в гербах цветет, как холм могильный, толпа изысканных придворных дам бессильна изобрести такой бесстыдный туалет, чтоб улыбнулся им бесчувственный скелет... Добывший золото, Алхимик мой ни разу не мог исторгнуть прочь проклятую заразу; кровавых римских ванн целительный бальзам, желанный издавна дряхлеющим царям, не может отогреть холодного скелета, где льется медленно струей зеленой Лета.

- Сплин, - покачала головой леди и выдула в колени плотную струю дыма. - Только этого нам не хватало.

Сандра потеребила ее за плечо, подмигнула и вернулась на свое место. Ее теплое колено уперлось в мое. Я поднял стаканчик и отхлебнул. Соседка включила диктофон (вспыхнула розовая лампочка и за сумрачным стеклышком завертелись светлые колечки кассеты), открыла блокнот и написала что-то на первом листке. "Г-жа Р.". Госпожа Р. стряхнула пепел на пол и сказала:

- Мне рекомендовали вас как хорошего специалиста.

В таких случаях принято язвить.

- Кто бы они не были, я имею в виду мои тайные или анонимные рекомендатели, но они ошибались. Я не хороший, я - лучший. Но в очень специфических делах.

- Сейчас именно такое дело.

- Потеряли смысл жизни?

Госпожа Р. сделала глубокую затяжку, отчего столбик пепла с просвечивающими огоньками тлеющей пряности протянулся до золотистого ободка длинного фильтра и невероятным чудом застыл, слегка изогнувшись к далекому полу, прахом еще одного голема тонуса и неудобства. Хотя в ней не чувствовалось вихляющей неестественности, пугливой наглости вторжения в чужие пищевые цепи, когда порой травоядный зверь забирается в сытую чащу сочной травы зубастого логовища. Возможно она не умела даже шутить - легкая расплата за оригинализм. Никаких подводящих нитей не свисало с потолка к хорошо зримому крючку на ее шее, да и сам он выглядел неприветливым и заброшенным. Из нее самой бы получился гениальный крючколов, если бы она не существовала на другой планете.

Длинные пальцы с сиреневыми лаковыми ногтями, где отражалась вся комната, дробясь в пристальных паучьих глазах, светлым изяществом истощенных червей прогладили теплый трупик "Смерти", внутри пепельной колонны возникли некомпенсируемые тряски, взрывающие рыхлую поверхность длинными трещинами, откуда изверглись остатки льдистых перчинок, прочерчивающих в пространстве гибкой руки ослепительные траектории, затем медленно бледнеющие до еле заметной красноты. Пепел ссыпался тонким ручейком жадной пустыни к полу, но на уровне бедра подхватывался точно направленной струей черного дыма и исчезал.

"Ловко у нее получается", вложил свое мнение прямо в мою пустую голову старик. "А как она ест бутерброды с рыбой", промечтал маленький паршивец. Хоть здесь они соблюдали известную дистанцию, не запутываясь бурыми водорослями во тьме бессознательного.

- Нет ни жизни, ни смысла, - соизволила ответить госпожа Р. Обычно в таких сентенциях пожимают плечиками, но она не пошевелилась. Даже позу не переменила - сжатые колени, наводящие непроглядную тьму под срез короткой юбки, локоть левой руки прижимает ладонь правой, отчего тонкая водолазка натягивается, пропуская рельеф ажура бюстгальтера. Лицо, закрытое волосами, создает ощущение вывернутой назад головы, ради развлечения примерившей на затылок очки. Вот в них-то почему-то ничего не отражается - темные провалы над розовым кончиком носа.

- Вы не сумасшедшая? - об этом всегда стоит поинтересоваться заранее и прямо.

- Как я часто их встречаю! С некоторыми даже здороваюсь, потому что видимся не в первый раз... В каждом районе метрополии или в любом другом городе, если присмотреться, всегда можно увидеть городских безумиц. У каждой -- своя стадия. Кто-то в безумном сложном макияже на лице, на стоптанных, но высоких каблуках, на голове -- пыльные шиньоны или парики, такие Бланш из "Трамвая "Желание". Другие с воем очень быстро промелькивают в разных местах, кричат всякие фразы на воздух, глаза тоже всегда подведены черным. Одна все время кричала: "Северный ветер! Северный ветер!" Это означало, что в ее квартире нужно закрыть форточку, потому что начинался холодный сквозняк... У тех, кто выпивает, есть преданные им собачки. Одну такую, из моих "знакомых", я нашла у выхода метро. Она упала, так и не могла встать, а на всех, кто пытался ее поднять, бросался грудью старый седой пудель, очень бывалый, с подбитой ногой. Он кусал мужчин за икры, лаял, похоже на человеческие выкрикивания, страшно скалился, как волк. А она, его "богиня", лежала на асфальте и спала, и он периодически целовал-лизал ее в лицо и забирался на нее, как на холмик, охраняя... Есть другие стадии, когда безумцы, уставшие от реальности, носят по несколько сумок, пакетов, в которых все имущество, на голове у них всегда несколько шапок, иногда по два пальто.

Она помолчала, серебристый фильтр наконец вырвался из пальцев и спланировал куда-то на пол.

- Эти женщины близки мне, и я опасаюсь однажды не сдержаться и стать такой же: ходить по переулкам, завывать песни, собирать загрязняющие город белые бумажки в свои большие пакеты. И от всех отшарахиваться...

"Принимайте всерьез", написала Сандра. Страничка блокнота перед ней была исписана и разрисована - что-то неразборчивое и понятное лишь в процессе хаотического блуждания кончика ручки по исчерченным бледным квадратикам. Крошечные фигурки с крыльями и безликие приведения в непропорциональной пустоте ограничивающих клеток. Я переложил руку со своего колена на ее и слегка пожал. Кончики пальцев и ладонь ощутили странный маслянистый вкус чулок, уводящий вверх, в недоступность, откуда стекало электричество беспокойства, легким покалыванием осаждаясь на моей коже.

- Хотелось бы знать некоторые подробности, госпожа Р. Думаю, что это прояснит картину исполнителю, - выдохнула Сандра. Фраза слегка прерывалась, набираясь в изнемогающем сознании разнокалиберными буквами старинной печатной машинкой. Тюк - "Х", тюк - "о", тюк - "Т"...

- У вас оргазм? - осведомилась госпожа Р.

- Простите?

- Бог простит, милочка. Я сказала "ор-газм". Оргазм. Отвратительное слово. Однажды меня спросили - люблю ли я анальный секс. Надеюсь, это не будет входить в "некоторые подробности дела"?

- А что вы ответили? - спросил я.

Впервые из бездонной пропасти очков выползло нечто змеиное и зашипело, не угрожающе, а раздраженно - сытой ленью на беззаботных птиц, слишком близко подобравшихся к темной норе скупого одиночества.

- Я ответила, что ненавижу секс. Я обожаю любовь, но ненавижу секс.

Она потянулась к оставленной на краю черной пачке с костяшками, точнее лишь обозначила движение - выпрямила левую руку и слегка наклонилась, все еще не доставая до столешницы, лишь ноготь среднего пальца слегка поскреб гладкую поверхность. Я приподнялся, продолжая цепляться за бедро адвоката, перегнулся через стол и щелкнул по пачку, отчего та съехала на подставленную ладонь.

- Спасибо.

- У меня будут синяки, - сказала Сандра.

- Хотите перекусить? - на что дверь распахнулась и появилась секретарша в ауре тепла и нормальных запахов чрезмерной косметики. Легкий силуэт присутствия того мира, который столь ясно виден с обратной стороны Луны - инфернальный дебилизм большой и дружной семьи мустангов, крючколовов и клептоманов. Маленькие секретарши, отсиживающие от звонка до звонка свою скучную обязанность, работающие над карандашными проектами и скрепками, чтобы затем погрузиться в свою загадочную жизнь вечной обыденности, торопливой пробежки на каблуках за уходящим автобусом.

- У вас есть бутерброды с рыбой? - спросила госпожа Р.

- Есть, госпожа.

- А они не отравлены?

- Нет, госпожа.

- Тогда принесите три в целлофане.

Дверь на мгновение закрылась с тем, чтобы распахнуться и пропустить незаметное создание с отпечатками формующих колес жестокого механизма внутрифирменной конкуренции. На широко расставленных руках покоился мрачный поднос с аляпистыми золотистыми и красными цветами, ветвились загогулистые огурцы, купающиеся в багровых реках, а посредине покоились три целлофанированных трупика с просвечивающей желтизной кунжутного хлеба и гематомой начинки. Поднос был водружен на стол, перед каждым выставлена одноразовая тарелка с девизами, плетущими трудноразборчивую вязь по кайме, и водружены длинные упакованные тела бутербродов.

- Так хоронили индейцев, - сказал маленький паршивец. - Я в кино видел. А что здесь написано?

- Мы верим в бога, - предположил старик.

- Нет, нет. А-а-а... - паршивец изогнулся, пытаясь прочитать фразу. - "Деньги нужны лишь для того, чтобы их потратить". Ага. Вот так.

Бутерброд для госпожи Р. распаковали и теперь она, не выпуская сигареты, держала обвисшее сооружение с разлохматившимися краями салата, латука и красными прожилками рыбы. Она слегка повернула голову и сквозь плотные пряди волос показался краешек уха, оттопыренного уходящей за него дужкой, - такого же розового, как и нос. В бездонной тьме очков нечто сдвинулось, блеснуло и удвоенная копия сэндвича всплыла из мрачных глубин. Затем изображение померкло и бутерброд был возвращен на тарелку.

Сандра кончиком ногтя мизинца подцепила тонкую упаковку и прорезала ее от края до края умелым движением паталогоанатома-потрошителя. Пленка раскрылась.

- Вкусно, - сказала адвокат. - Действительно вкусно. Очень напоминает финские сэндвичи, которые я ела в Гринвилле. Там есть небольшой мотель с невзрачной забегаловкой. Очень дешевой и совершенно экзотической. И там готовят беспредельные сэндвичи из цельных французских булок. "Двухфутовый сэндвич". Некоторые предпочитают "трехфутовые", но я взяла "двухфутовый". Это пир духа. Словно... Словно... - Сандра безуспешно пощелкала пальцами в поисках нужного сравнения. Маленький паршивец к счастью промолчал, а может быть старик просто заткнул ему рот. Бутербродом. - Обвалакивающее чувство соединения с нечто значительным, символическим, экстаз слюны и вкусовых рецепторов, нечто кулинарно-эротическое... Безумие кухни. Их обязательно нужно лишить лицензии, иначе будешь постоянно возвращаться туда. Мне рекомендовали еще фирменные "трехфунтовые котлетки", но я не решилась.

- А что у вас с лицом, госпожа Р.? - спросил я.

- О лице и будет речь, - заявила она. - Оно потеряно.

- Каким образом?

- Обычным, если рассматривать мой случай как единичный. Было, теперь нет.

Я посмотрел в блокнот, но Сандра не изволила прокомментировать слова клиентки. Она была занята бутербродом. С рыбой.

- Мне необходимы подробности, если хотите, чтобы я... Кстати, а чего вы хотите?

- Я хочу, чтобы вы нашли мое лицо.

Если на обратной стороне Луны и существовало когда-то удивление, то оно давно уже превратилось в окаменевшую равнину - что-то есть под ногами, не дает провалиться, удерживает под черным небом замкнутого настоящего, но от него ничем не пахнет, не холоден и не горяч он, лишь ровно и равнодушно пребывает частью мертвого пейзажа. Можно скитаться бесконечно в понурой пепельности силикатных чувств. Здесь - месторождение удивления, здесь - неизвлекаемые запасы дружбы, симпатии, здесь - промышленно перспективный рудник лжи. А + В + С. Добро пожаловать в концерн "Селена"! Только здесь возможно увидеть блеск и нищету нормальных человеческих реакций.

- Когда это произошло?

- Два месяца назад.

- Вам угрожали?

- Мне всегда угрожают.

- Почему?

- Жизнь - веселая и опасная вещь. Вы не нравитесь времени, вы отвратительны пространству. Они дикими кошками полосуют тело и душу, - госпожа Р. помолчала. - Пожалуй я могу понять серийных убийц в их страсти поиграть с жизнью. Именно поэтому я всегда поддерживаю ходатайства о помиловании.

Сандра вновь никак не откомментировала разговор, но диктофон мрачно подмигивал розоватым глазком. В паузе он померк, набрался сонливости, колесики замерли.

- Расскажите о ваших друзьях.

- Почему не о врагах? - диктофон почуял добычу и включился в диалог веселым перемигиванием.

- А они у вас есть?

Госпожа Р. покрутила пачку, затем приложила ее к груди.

- Симпатичная была бы брошка, не правда ли?

Я счел нужным пояснить.

- Меня больше интересуют ваши друзья потому, что они чаще всего преподносят нам неожиданности. Порой "тень" оказывается сильнее их добрых чувств. Добропорядочная хозяйка однажды втыкает вилку своему добропорядочному мужу в глаз. Милая подружка после любви перерезает дружку горло удачно подвернувшимся ножом. Дети вешают щенков и котят, или поджигают их, предварительно обмакнув в бензин. Вы видели как горят котята? Газеты просто переполнены такими сообщениями.

- "Тень"? А что такое "тень"?

- В Египте это называлось Ка. Особый двойник каждого человека. Не привидение, не дух, не ангел. Человек. Человек, живущий внутри нас нашими тайными и гадкими помыслами, оборотная сторона добропорядочности, то, что не реализовалось, не вышло вовне и осталось вместе с нами как еще более желанное. Искушение мысли и дела.

- Тогда это муж, - легко согласилась госпожа Р. - Я существую в замкнутой жизни, если у меня и есть друзья, то они никак не показывают свои чувства ко мне. Может быть и они - моя "тень"? Скрытные возжелатели моего расположения. Вот вам еще одно имя в ваш дурацкий список - Жоз. Егырлы Жоз.

- А чем занимается ваш муж?

- Он строит мосты. Но о нем не так интересно...

"Разводит стрелки. В широком смысле", откомментировала Сандра.

- Ваши глупые вопросы меня заинтересовали, - призналась госпожа Р. - Столько всего поднимается со дна памяти. Ил и мусор, но вот Жоз... Мы с ней вместе учились. Она откуда-то с востока, очень способная была девочка. Лучшая в нашей группе. Знаете, из тех тайных гениев, что неожиданно выпрыгивают на свет, сверкают и вновь скрываются в неведомой нам мгле. Возможно она была волшебницей? Посвященной тайного и страшного культа безликого бога, ищущего свое лицо?

- Так что же у нее с лицом? - вклинился маленький паршивец, рассевшись на столе. - Не похоже, чтобы оно у нее отсутствовало.

- Клиника, - неожиданно поддержал его старик. - Или развлечься хочется. Пустое дело. Мельница по отработке гонорара.

- Пусть покажет, - предложил паршивец. - Интересно посмотреть. Вдруг там дыра? Бр-р-р.

- Разумное предложение, - согласился старик.

Вот этого делать не хотелось. Ни при каких условиях. Главное правило - доверяй клиенту и если клиент говорит, что у него украли лицо или даже голову, хотя собственные глаза твердят об обратном, лучше уж верить словам. Это тот редкий случай, когда обратная сторона Луны дает сбой в возможности судить о делах земных. Но уроды настолько привыкли к мирному сосуществованию, что не сомневались в своем праве заглянуть за волосы госпожи Р. И опять возникло знакомое тягучее чувство подкручиваемых нитей, натягивающих нужные мысли, чувства и мышцы. Это согласие и готовность подчиняться, лихорадочная обезволенность тела, которое дергается в такт операторских заклинаний, или что там у них есть. Как будто горячий пепел бросили в глаза и он залепил мир зернистой оранжевой пленкой переработанного, пережаренного мусора прессованных миллионолетий только для того, чтобы согреть замерзающее одиночество. Была у них такая повадка, удивленно-наивное право творить в голове собственный порядок, угрожая марсианским вторжением. Остужающая безвольность на все согласной рабочей лошади. Еще одно тайное произведение жестокого механизма человеческой организации.

Давно им не попадало. Давно им не закатывали инъекции, от которой у маленького паршивца встают дыбом волосы, рот распускается в слюнявой улыбке дебила, а старик тает до состояния призрака, выцветает в дым своих вонючих сигарет. Таламетики и нейролептики здесь не годятся, они - оружие массового поражения в пси-войнах миров, после которого ни одна вещь не представляет интереса даже для собственной души - выпотрошенная кукла, исходящая дерьмом. Тут нужна Горилла Гарри - жуткая образина воображения, подсовывающая самые гнусные фокусы собственной богатой архетипической жизни. Сумасшедший (без обиняков) конструктор самых действенных "укоротов" на моих мустангеров. Так сказать, оборотень нашей сельской глубинки.

Вот в дальнем левом углу сгущается тень, концентрируется пыль, уходя белесыми смерчиками в ворсистое покрытие пола, взбивая, насыщая неповоротливую мохнатую глыбу с провисшими руками, неряшливо приделанными к скошенным плечам, поставленную на плоские блины, изображающие лапы, где из под рахитичных наслоений гниловатой кожи должны выпирать раздутые сосиски когтистых кожаных лап. Откуда-то с потолка на сверкающих кронштейнах опускают плоскую башку с весело оттопыренными ушами и крохотными бусинками под могучими надбровными дугами, чьи дырочки яростно вращаются в поисках уродов. У них обоюдная неприязнь. Взаимная ненависть вынужденного соседства в одной и той же ментальной экологической нише. Но дело тут не в силе. Простым террором здесь не обойтись. Здесь требуется свежий подход к лоботомической операции.

- Не надо, - просит маленький паршивец, скукожившись где-то под столом. - Не надо.

- Мирное сосуществование... Взаимная корректность... - каркает старик заклятья совести.

Где он там? В какой уголок забился самоуверенный миротворец? Забыл священный принцип - хочешь жить в мире - вооружайся? У Гориллы Гарри для вас приготовлен замечательный сюрприз. Дайте только минутку, чтобы приделать башку к плечам, пропустить электричество по застоявшимся мышцам и выбить из перенасыщенной жидкости общечеловеческого безумия что-нибудь этакое...

Горилла Гарри выходит на сцену. Горилла Гарри нашла новый образ. Горилла Гарри стала волшебником. На туманной сцене вьется украшенный звездами платок, прикрепленный булавками к полу, чтобы сила магии раньше времени на показала зрителям свою нехитрую механику, рассчитанную на детей и стариков. Горилла Гарри вытягивает черные губы трубочкой от нестерпимого желания почесаться и поискаться, но бенефис - дело ответственное, здесь уместны галстук и белая рубашка, а не выкусывание блох из развесистой шерсти, тем более завод ограничен, ключ, вставленный в спину, описывает расчетливые круги, приближая неизбежное зевание публики и кидание тухлых помидор. Горилла Гарри извлекает из воздуха правой ногой розовую, бантистую волшебную палочку, пробует ее на вкус, украдкой, надеясь на благосклонность зрителей, чешется ею под неудобной жилеткой, опасно натянувшейся на его брюхе, тыкает в платок, но ничего не происходит. Палочка обнюхивается, облизывается, как травинка, побывавшая в муравейнике, осторожно трогается большим пальцем теперь уже левой ноги, отчего тонкий инструмент опасно изгибается и с него, кажется, начинает сыпаться краска. Действительно, белая спираль щетинится заусенцами, палочка выпрямляется, выпуская новую порцию розоватых облаков, и Горилла Гарри усердно колотит ею по платку, отчего тот наконец-то вырастает почти до небес и рвется, выпуская наружу нечто ужасающе черно-багровое, пятнистое, склизкое и подрагивающее отвратительной дрожью изголодавшейся змеи.