Мелочи архи..., прото... и просто иерейской жизни

Скудельные сосуды

Мне рассказывали об одном архиерее, вернее, о проповедях его особенных, которые он говаривал дважды в год. Первая была — в Неделю жен-мироносиц. В этот день Владыка возвеличивал женщин, говорил о том, что именно они не покинули Господа Иисуса и тогда, когда мужчины — апостолы — в страхе разбежались. О том, что за верность свою жены-мироносицы первыми удостоились принять весть о Воскресении Христовом. И вся церковь, весь храм, разумеется, заполненный почти сплошь женщинами, все — плакали от умиления...

Но совсем иная проповедь бывала на День Усекновения Главы Святого Иоанна Предтечи. Тут Владыка говорил о женщинах совсем иное. Он проклинал Иродиаду и дочь ее, винил их в убийстве величайшего праведника, бичевал женское распутство и коварство, говорил о бесчисленных преступлениях, которые совершались самими женщинами или мужчинами по их внушению... И опять вся церковь рыдала навзрыд...

Мой друг протоиерей Б. Г. в пятидесятых годах служил в Преображенском соборе, который был впоследствии снесен. Это был кафедральный храм тогдашнего Митрополита Крутицкого и Коломенского — Николая (Ярушевича). Отец Б. рассказывал мне, что всякий год в Прощеное воскресение Митрополит приглашал все соборное духовенство в один из кабинетов ресторана при гостинице “Ленинградская” (высотный дом на Каланчевке). Происходило это за два часа до вечернего богослужения. Стол был довольно обильный, но без спиртного — блины, соленая рыба, икра, чай, пирожные, конфеты... И каждый раз во время этого застолья Владыка говорил со своими клириками на одну и ту же тему.

— Завтра начинается первая седмица Поста. В это время враг (сатана) особенно лютует, и его нападению прежде всего подвергнутся женщины... Так что я вас всех призываю быть внимательными к ним и снисходительными, чтобы и вам не искуситься, не впасть в гнев и раздражительность...

И по свидетельству отца Б. предупреждение это не бывало лишним. С началом Поста даже алтарницы — старые монахини — из смиренных и покорных становились фуриями...

Как-то такое был у меня доверительный разговор с одной советской начальницей, она занимала должность секретаря Ярославского райисполкома, и в ее ведении были все тамошние церкви, в том числе и та, где я служил. Она рассказывала мне о своих посещениях храмов, о том, как безобразно ведут себя там верующие женщины — переругиваются, едят и пьют прямо в храме...

— Как же это можно? — говорила она. — Где же у них вера? Ведь церковь это место, которое должно быть для них святым...

В ответ я ей рассказал такую историю.

— Как-то раз на правительственном приеме Сталин вдруг заметил Д.Поликарпова и спросил его: “Как дела?” А Поликарпов в то время был руководителем Союза писателей, и он стал жаловаться Сталину на своих подопечных: они мало пишут, пьянствуют, не платят партийные взносы, ведут себя аморально и пр. и пр. Сталин все это выслушал до конца, а потом сказал: “Других писателей у меня нет”.

Вот так и я вам могу сказать, — говорил я секретарю райисполкома, — других верующих у нас нет... Они ведь к нам не с неба опускаются. Это — советские люди. Они воспитываются в очередях, в магазинах, на автобусных остановках, на вокзалах и в поездах. Уверяю вас, это не мы и не религия сделали их такими, а вся советская жизнь...

Продолжая эту тему, можно сказать, что не одна эта ярославская начальница сетовала на невоспитанность и грубость в наших церквах. На это жалуются очень многие люди, которые случайно заходят в храм. Там на них волчицами и тигрицами накидываются старухи: “В брюках женщинам нельзя!.. С накрашенными губами — нельзя!..” Притом и старух этих можно понять — церковь их собственный, обособленный мирок, и они инстинктивно не хотят допускать туда посторонних. Этих темпераментных блюстительниц наружного благочестия великолепно наименовал Митрополит Сурожский Антоний (Блум):

— Наши православные ведьмы.

В хрущевском гонении на Церковь был один особенно неприятный или даже, можно сказать, циничный момент. Я имею в виду то обстоятельство, что священнослужители (мужчины!) почти всюду оказались подчинены женщинам. (Ибо возглавители тогдашних общин, т.н. “старосты”, в подавляющем большинстве своем — женщины.) Кое-кто из них сумел сохранить субординацию по отношению к клирикам, но у великого числа “ктиторов” в юбках самолюбие и желание управлять возобладало над религиозностью, и бедные наши батюшки бывали в весьма неприятных и даже унизительных положениях.

При мне одна староста говорила про своего настоятеля:

— Он у меня пятый год служит.

Управляющий делами Московской Патриархии Митрополит Ростовский Владимир (Сабодан) упоминал в докладе старосту на Псковщине, которая за годы своего управления приходом “сменила” 22 настоятеля.

Проблема эта вовсе не нова. Святитель Иоанн Златоустый еще в IV веке сетовал на то, что женщины вмешиваются в управление Церковью. Мне передавали слова протоиерея Валентина Свенцицкого, который говорил так:

— Католичество страждет от “папства”, а Православие — от “бабства”.

Вспоминается мне мысль все того же Святителя Иоанна Златоустого. Звучит она приблизительно так: Господь создал мужчину для дел общественных, а женщину — для домашних, и горе будет тем временам, когда это положение переменится.

Как-то сидел я в приемной епархиального управления.

Посетители шли к секретарю Владыки — архимандриту. Неподалеку от меня сидели и потихоньку переговаривались три женщины. Как я понял, они приехали просить обратно своего батюшку, которого перевели от них в другой храм. Через некоторое время одна из женщин встала, сложила руки лодочкой и подошла ко мне, чтобы взять благословение. При этом она сказала:

— Батюшка, благословите на мирную встречу с отцом архимандритом.

Маститый протоиерей В. Б. рассказывал мне об одной замечательной сцене, которой когда-то был свидетелем. Произошло это в начале шестидесятых годов. По какому-то делу он пришел к епископу Леониду Можайскому, викарию Московской епархии. Впоследствии — Митрополит Рижский и Латвийский (Поляков). И тут вдруг к Владыке явилась целая депутация женщин из какого-то подмосковного прихода.

— Владыка, пришлите нам другого батюшку.

— А ваш-то чем плох? — спрашивает епископ. — Пьет он, что ли?

— Нет, он у нас в рот спиртного не берет.

— Плохо служит?

— Служит хорошо, проповеди нам читает...

— Так в чем же дело? Почему вы его не хотите?

— Уж очень мал ростом...

Тут архиерей рассвирипел:

— Вон отсюда, нахалки!.. Я вам по росту еще подбирать буду!

В 1982 году Ярославский Митрополит Иоанн перевел меня с одного прихода на другой. Народ на новом месте привык ко мне довольно быстро, но там была группа, которая желала возвращения моего предшественника.

И вот как-то вызывает меня к себе секретарь Митрополита и показывает мне письмо, в котором некоторые мои прихожанки просят меня убрать и вернуть им прежнего священника.

— Берите это письмо, — говорит мне секретарь, — они все тут подписались, и вы их возьмите себе на заметку...

— Нет, — говорю, — батюшка, я этого письма брать не буду...

— Как? — удивляется он. — Почему?

— А потому, что это — женщины. Сегодня они очень любят его, а завтра точно так же будут любить меня...

И, конечно же, вышло по-моему.

Чтобы читатель не принял вышеизложенное за хвастовство или самовозношение, я приведу здесь слова одного старого батюшки, который, бывало, говаривал:

— Если березовое полено облачить в фелонь, а сверху надеть на него камилавку — у него сразу же появятся поклонники.

(Читай — поклонницы.)

Известно, что на Руси самый почитаемый угодник Божий — Святитель Николай Мирликийский. Это относится и к нашим бедственным временам, а среди тех, кто питает к Святому особенное доверие, есть не только церковные, но и совсем дикие люди.

(Тут надобно заметить, что у этого Святителя два дня празднования — день преставления (6/19 декабря), т.н. “Никола зимний”, и день перенесения мощей (9/22 мая), т.н. “Никола летний”.) И вот некая женщина заявила священнику:

— Я никакого Бога не знаю... Я верю только в “Николу летнюю” и в “Николу зимнюю”, и обе мне помогают.

Зашли как-то к деревенской старушке два бродячих художника, которым очень надо было подработать. Поглядели они на божницу и говорят хозяйке:

— А икона Николы у тебя есть?

— Как же! Есть, родимые, вот она...

— Так ведь это у тебя — “Никола летний”. А где же у тебя “Никола зимний”?

Бабка всполошилась, а они говорят:

— Давай мы тебе напишем икону, будет “Никола — зимний”.

— Сделайте милость...

И вот они написали ей Святителя Николая в шубе с меховым воротником и в шапке.

Бабка радехонька, заплатила им, а “образ” на божницу поставила. Зашел как-то раз к ней местный священник, посмотрел и изумился:

— Это что же у тебя тут такое?

— Это, батюшка, у меня — “Никола — зимний”... Вот “летний”, а этот — “зимний”...

— Сними, — распорядился батюшка, — и в печке сожги.

В одном храме была большая икона — “Страшный Суд”. Господь — грозный Судия. Ангелы, сонм праведников, толпы грешников, влекомых в Ад, черные фигурки падших духов, словом, сюжет известный. И вот заметили, что некая старушка ставит перед этой иконой свечку таким образом, что она горит прямо перед одной из черных фигурок...

— Ты кому это свечку ставишь? — спросили ее.

— А что? — старушка даже и не смутилась. — Еще неизвестно, куда попадешь... Может, и в Ад угодишь... А своего “человечка” везде иметь надо...

— Здравствуй, батюшка, я пришла.

— Здравствуй. Очень хорошо, что пришла. Что скажешь?

— Я объявляю голодовку.

— Как? Для чего? Против кого?

— Против Бога.

— А ты что — очень рассердилась на Бога? Обиделась?

— Нет: просто похудать хочу.

К священнику подходит прихожанка и говорит:

— Батюшка, благослови меня на подвиг юродства.

А батюшка, который ее довольно хорошо знал, говорит ей с предельной откровенностью:

— А зачем тебе подвиг юродства? Ты и так дура.

Женщина обиделась и нашла себе другого духовника.

В книге, которую я уже цитировал, “Семьдесят семь православных коанов”, есть несколько эпизодов, вполне пригодных для этой главы. Например, такие монологи и диалоги:Прихожанка рассказывает:

— Я уже давно заметила: как пойду на всенощную в день Преподобного Серафима Саровского, так меня Бог всегда наказывает...

Две бабушки разговаривают в храме:

— Порасселись тут, узлов понаставили...

— Спаси ж тебя Господи!— Нет, это тебя спаси Господи!..

— Хотели мы съездить одну болящую помыть, да вовремя вспомнили, что в тот день Казанской иконы праздник — грех большой работать, ну и не поехали...

— Вначале ее в церковь затащили, и ей там жутко понравилось. А потом она меня туда затащила, и мне там тоже жутко понравилось...

Женщина средних лет с клироса:

— А вчера на меня такая тоска напала — замуж хочу!

Матушка-алтарница:

— Терпи, Господь за нас как терпел! Какие Ему гвозди вбивали в руки!..

Диалог двух женщин в притворе семинарского храма:

— Ты куда идешь? Там людей нет — одни семинаристы.

— Я причаститься.

— Да у них и причастие учебное...

Когда я служил на сельских приходах в Ярославской епархии, мне довелось познакомиться с одной замечательной в своем роде песней. Надо сказать, ее помнили наизусть практически все мои немолодые прихожанки. Я не поленился и записал слова этого своеобразного “шлягера”, он представляется мне любопытным свидетельством о вкусах и нравах отдаленной эпохи.

Вот этот текст.

Ко мне в храме подошла женщина и говорит:

— Мне дочка консервы привезла: рыба кит. Только я сомневаюсь, можно ли ее есть?

— А почему же нельзя?

— Да ведь кит-то святая рыба.

— С чего это ты взяла?

— А как же? Ведь она пророка Иону выплюнула.

Ну, а теперь о том, какими крепкими оказываются порой наши “скудельные сосуды”.

В храме под Ярославлем, где я прослужил пять лет, была старушка староста. (Когда я там появился в 1982 году, ей было уже далеко за 80.) Мне рассказали, как она сохранила для своего храма звон, да такой, какого нет во всей епархии. В пору хрущевских гонений ее вызвал областной уполномоченный и приказал колокола снять. А она твердо сказала:

— Когда меня из храма вынесете, тогда и колокола снимите.

И в конце концов от нее отступились — так и звонят там колокола по сию пору.

Среди тех, за кого я молюсь на каждой литургии, покойная монахиня Мария. В миру ее звали Анной, она была алтарницей в Скорбященском храме на Большой Ордынке. Родом она откуда-то из-под Костромы. В их селе, судя по ее рассказам, был замечательный священник, который, между прочим, не благословлял своих духовных чад вступать в колхоз. По этой самой причине Анна и уехала в Москву, долгие годы была домашней работницей, а потом получила комнату и стала трудиться в храме. Под конец у нее стали болеть ноги, ничего делать она уже не могла, но в церковь добрые люди ее еще приводили.

Вот, помню, в Великую Субботу сидит она в пустом храме на табуреточке перед иконой Божией Матери и плачет горькими слезами. Я подхожу к ней:

— Что ты плачешь?

— Как же не плакать-то?.. Ведь я в этот день всегда и в алтаре и в храме прибиралась, а теперь вот не могу... Другие делают, а я не могу...

В конце концов ноги у нее отнялись совершенно. Помогать ей и убираться к ней приходили, но большей частью она лежала на своей кровати совсем одна.

Я, помнится, навестил ее и говорю:

— Тяжко тебе все время в одиночестве?

— Нет, — говорит, — не тяжко...

Потом помолчала и добавила:

— Я — человек малограмотный... Вот другие проповеди в книжках читают, а мне это трудно... Я все жития любила читать — это мне понятно... Вот помню, читала я житие одного Преподобного. Его привязали к лошадям и волокли по каменистой дороге. А он в это время только молился: “Господи, умножь во мне веру”. Вот так и я лежу здесь и потихоньку молюсь: “Господи, умножь во мне веру”.

Свидетельствую: и мужество и веру сохранила матушка Мария до последнего своего вздоха.

Из той же самой костромской деревни, что и эта монахина, была еще одна замечательная женщина — просфорница Екатерина. Она тоже трудилась в храме на Ордынке. Так и вижу ее лицо — застенчивое, кроткое, благоговейное... Ей Господь благословил исполнять свое послушание едва ли не до последнего дня жизни. Помнится, привел меня Бог в храм на Ордынку, когда ее отпевали — я уже был в сущем сане и служил под Ярославлем. Помню разговор с ее родной сестрой.

— Хорошо, — говорю, — что Катя почти не болела, так и померла на ногах.

А она мне:

— Нет, батюшка, жалко.

— Чего же тебе жалко?

— Жалко, что уж совсем не поболела. Даже ни одного месяца не дала за собою поухаживать...

Вот какие это люди.