Мельница

II. КАЙМАКАМ И ЕГО СТРАЖ

Каймакам открыл глаза и увидел, что лежит на походной солдатской койке в саду, за зданием уездной управы. Равнину плотно окутал туман, и хотя в небе еще видны были звезды, за грядой дальних гор уже трепетал неясный свет утренней зари.

Борода Халиля Хильми-эфенди от росы стала влажной, и ему захотелось вытереть ее. Он попробовал высунуть руку из-под байкового одеяла и с ужасом обнаружил, что рука прибинтована к туловищу. Но это было только первой неожиданностью. Далее выяснилось, что ноги его тоже замотаны бинтами, а на голове вместо привычной, натянутой на уши шерстяной шапочки-такке, без которой он не ложился спать даже летом, громоздится невероятное сооружение из марли, наподобие кавука, какой носили когда-то янычары. Тут каймакам не выдержал и жалобно вскрикнул:

— Господи помилуй!..

Этот возглас разбудил жандарма Хуршида, который, охраняя своего господина, спал на циновке, неподалеку от его койки. Хуршид приподнял голову и, хотя в столь ранний час здесь никого другого быть не могло, на всякий случай спросил:

— Это вы, бей-эфенди? Затем пошарил рукой около себя, нашел феску, которая свалилась с него во сне, и, надев ее, добавил: — Что случилось, бей?

— Это ты мне скажи, что случилось, Хуршид? — произнес каймакам слабым голосом. — Что со мной?

— Да ничего, бей… Ранило вас немножко…

Ответ Хуршида ничего не объяснил каймакаму, он так и не понял, насколько серьезны его раны, потому что даже самые ужасные происшествия Хуршид всегда определял словом «немножко»: «Немножко дом сгорел… Мне немножко зуб вышибли… парни немножко друг друга ножами порезали…»

Очнувшись, Халиль Хильми-эфенди не ощутил никакой боли, никаких подозрительных покалываний или подергиваний. Еще и еще раз он прислушался к себе, проверяя, не болит ли у него где-нибудь, но ничего, кроме слабости, не почувствовал. Тем не менее шевелиться он не решался, опасаясь, как бы малейшее движение не причинило ему страданий.

— А куда я ранен, Хуршид?

— В голову, в руку, в ногу, в шею… и… как бы это получше выразиться… ну, туда, откуда хвост растет…

Пока жандарм тер висок, припоминая, какие еще части тела оказались поврежденными, каймакам сокрушенно вздохнул и сказал:

— Да, видно, я и в самом деле немножко ранен, сын мой!

Каймакам уже недели три ночевал в здании уездной управы, так как у него в доме шёл ремонт, и свою семью он отправил на несколько месяцев погостить в Испарту, к тестю.

Хуршид доложил о том, что верхний этаж управы «немножко» попорчен землетрясением, и потому начальник жандармерии распорядился положить господина кай- макама в саду, что раны бея-эфенди перевязал сам господин доктор с помощью аптекаря Ованеса-эфенди. Потом Хуршид рассказал, что председатель городской управы, уездный казначей, попечитель вакуфных заведений, городской инженер и другие господа начальники и чиновники «час, два, а то и три» стояли у койки господина каймакама и разошлись по домам только под самое утро, хотя «у беев и своих забот хватало». Доктор Ариф-бей всю ночь ходил взад-вперед от койки господина каймакама к раненым, которые лежали во дворе мечети Чинили. Доктор был очень огорчен тем, что бей-эфенди никак не желает приходить в себя, и бею-эфенди дали понюхать эликсир Локмана[2]. Сперва он будто «немножко» ожил, но затем снова закрыл глаза и впал в забытье. Когда же при последнем визите доктор услышал, что бей-эфенди храпит, у него «немножко» отлегло от сердца, и он ушел домой, чтобы поспать «час, два, а то и три».

— Прикажете, я тотчас разбужу доктора и приведу сюда, — сказал Хуршид.

Конечно, желательно было бы вызвать доктора и узнать обо всем. Но старый, больной Ариф-бей, наверно, крепко спит — после ночных треволнений он порядком устал.

Халиль Хильми-эфенди так и не решился послать за доктором, который, кстати сказать, тоже был когда-то каймакамом. Не решился не только потому, что ему было жаль будить Ариф-бея, просто он побоялся, как бы тот со сна не наговорил такого, что не обрадуешься! Можно было бы, конечно, вызвать аптекаря Ованеса, но с ним надо держать ухо востро. Ованес-эфенди в свое время проучился года два в медицинском институте и считал себя заправским врачом. Он недолюбливал не только Ариф-бея, перебежавшего ему дорогу, но и всех уездных врачей и никогда не упускал случая позлословить на их счет. А тут еще, как назло, Ариф-бей забраковал выпущенное в прошлом году на рынок лекарство «Газированное слабительное Ованеса» и тем самым нанес аптекарю рану в самое сердце. Если пригласить аптекаря да спросить его, как обстоят дела, он сразу насочинит с три короба или же станет крутить носом, таращить глаза, разводить руками, выражая таким образом свое недоверие к действиям доктора… Нет, уж лучше оставить все как есть, положиться на волю аллаха и ждать до утра.

* * *

Хотя у Халиля Хильми-эфенди ничего не болело, чувствовал он себя плохо, во рту пересохло, и он попросил Хуршида дать ему напиться. Однако жандарм сделал серьёзное, даже сердитое лицо и сказал, что раненым ни в коем случае нельзя пить воду.

— Да ведь мои раны не такие, с которыми ты привык иметь дело, сын мой, — возразил каймакам и стал подробно объяснять ему разницу.

Но Хуршид не желал ничего слушать, и поколебать его уверенность в правильности единственно признанного им и на всю жизнь усвоенного метода лечения было невозможно. Он качал головой и упорно твердил:

— Не могу, бей-эфенди, и не просите… Господа ушли и поручили вас мне. Не желаю я своей головой рисковать…

В конце концов жандарм сжалился и пообещал напоить бея-эфенди горячим чаем, если тот немного потерпит.

Недалеко от койки, около колодца, стоял стол, на котором валялись остатки ночной трапезы: куски хлеба, очистки салата-латука. Дежурившие около каймакама чиновники заставили жандарма вскипятить чай и сбегать на угол за продуктами. Ему пришлось долго стучаться, ожидая, когда хозяин откроет лавку…

Пока Хуршид, набрав хворосту и щепок, хлопотал возле костра, приготавливая чай, Халиль Хильми-эфенди в нетерпении молил его:

— Да плюнь ты, не жди, чтобы закипела, заваривай так. А лучше, сын мой, дай-ка мне глоток горячей воды — язык совсем к небу присох…

Но Хуршид вновь заартачился: вода, повторял он в какой уже раз, даже если она кипяченая, — все равно вода, и пока в ней не заварен чай, пить ее раненому нельзя. Каймакам, поняв, что тут ни гневом, ни угрозами, ни тем более мольбами не поможешь, смирился и замолчал.

Хуршид все возился у костра, поддерживая пламя. Он шарил вокруг себя в поисках топлива и, приняв привязанную к ножке койки веревку за палку, потянул ее к себе. «Ай!» — вскрикнул каймакам, сделав резкое движение, когда койка вздрогнула и покачнулась. Как ни странно, боли он не почувствовал, хотя минуту назад боялся даже пальцем шевельнуть. Он осмелел, подвигал руками и ногами, осторожно повернулся на правый бок, затем на левый и стал свободной, не примотанной к туловищу рукой робко ощупывать под одеялом ноги, коленные чашки, живот, поясницу, бока… Каймакам даже перещупал себе все ребра, потом вытащил руку из-под одеяла и, водя ладонью по бинтам, освидетельствовал состояние черепа, лба и подбородка. Все, слава богу, оказалось на месте. Правда, кое-где, а именно в локте, коленной чашке и в нижней части позвоночника, — откуда, по выражению Хуршида, «растет хвост», — он ощутил легкую боль. Но ни одно из болевших мест не вызывало особых опасений.

Наконец, после того как он повторил все движения, которые проделывала девушка-болгарка в прошлую незабываемую ночь, то есть потряс плечами, повертел бедрами, согнул и разогнул спину и проверил таким образом подвижность всего тела, — сердце его окончательно успокоилось. И, уже не боясь подняться в постели, каймакам приступил к чаепитию, во время которого учинил Хуршиду вторичный допрос и узнал много нового.

Как всегда в ответственный момент, доктор и на этот раз умудрился потерять свои очки. И вот Ариф-бей осматривает и перевязывает раненых, а тем временем с фонарями ищут его очки, шлют людей во все концы: к нему домой, в кофейню, в аптеку.

Очки Ованеса, конечно, доктору не подходят, поэтому он сердится и без умолку бранит аптекаря: «Слушай, коллега, почему все, что у тебя есть, ни к черту не годится?»

Слушая рассказ жандарма, каймакам живо представил себе эту сцену: посреди улицы, при свете фонаря, который держит Хуршид, доктор в очках Ованеса осматривает пострадавших, и каждую обнаруженную царапину, ссадину, синяк, кровоподтек — в общем, все, что вызывает хоть малейшее подозрение, — густо мажет йодом и, обложив ватой, туго-патуго бинтует.

Перед глазами каймакама снова возникла ужасная картина вчерашнего происшествия: теперь ему уже казалось, что, наступив на край доски для раскатки теста, он взвился в воздух, словно подброшенный могучей силой, пролетел над головами бежавших впереди людей и повис на перилах лестницы… «Благодарю тебя, господи, что ты меня спас от докторов!» — пробормотал Халиль Хильми-эфенди.

Выпив чаю и окончательно убедившись, что жизни его не угрожает опасность, каймакам вспомнил о городе, и сердце у него снова тревожно заныло.

— Скажи, Хуршид, а как дела в нашей касабе, много ли раненых?

— Все хорошо, хвала аллаху! Человек восемь, десять, пятнадцать…

— Погибших?

— Нет, упаси господь. Раненых человек восемь, десять, пятнадцать…

Больше Хуршид сообщить ничего не мог, так как всю ночь дежурил при бее-эфенди.

Между прочим, эти «восемь, десять, пятнадцать» раненых, о которых он упомянул, все без исключения были жертвами катастрофы, разразившейся в доме Омер-бея, когда рухнула лестница со всеми сгрудившимися на ней гостями. Кое-кому оказали помощь на месте, другим сделали перевязку во дворе медресе Чинили и отправили по домам, а тех, кто не мог двигаться, уложили тут же в кельях.

— А велики ли разрушения в городе?

Хуршид этого не знал, однако от людей, приходивших справиться о здоровье каймакама, слышал, что кое-какие здания «немного» разрушены.

Сам Хуршид землетрясения просто не заметил и узнал

о случившемся уже позже, от соседей. Причиной столь странного обстоятельства был один его беспутный родственник, брат жены, — парень неплохой, работяга, за которым водился, однако, грешок: он мог уехать куда-нибудь на заработки на месяц, два, а то и три, получить восемь, пятнадцать монет, а потом прокутить в санджаке эти деньги за три, четыре, пять недель. Пропив все до последнего куруша, он обычно возвращался домой и начинал всячески докучать Хуршиду.

Как раз в ту ночь шурин заявился к Хуршиду пьяный как свинья и поскандалил со своей сестрой. Тут-то и возникла необходимость «немножко» поучить его.

Эта необходимость «немножко» поучить шурина обернулась изрядной потасовкой, и, вполне понятно, о землетрясении Хуршид узнал только от других. Но вместе с тем он так и не мог понять, кто виноват в разгроме, учиненном у него дома, — землетрясение или же шурин, которого нужно было наставить на путь истинный.

Итак, Хуршид ничего толком не рассказал Халилю Хильми-эфенди о разрушениях в городе, зато в подробностях доложил о том, что на верхнем этаже уездной управы в коридоре обвалился потолок и куча щебня перегородила путь в канцелярию. Это известие ничуть не удивило каймакама, напротив, даже порадовало. Крыша здания управы уже давно пришла в негодность. За долгие годы дожди и талый снег упорно просачивались через нее и так искусно разрисовали потолок замысловатым узором грязных разводов и подтеков, что он стал похож на карту некоей фантастической планеты с материками и горами, морями и реками. Однако и на таких планетах порой случаются катастрофы (по причинам, одному только богу известным — точно так же, как и нынешнее землетрясение!), поэтому на «карте» постепено происходили изменения: некоторые материки обвалились, кое-какие острова повисли в воздухе, болтаясь на обрывках соломы. Хуршиду уже пришлось как-то в течение нескольких дней отбивать длинным шестом висящие куски штукатурки и протыкать вздутия в тех местах, где потолок грозил рухнуть (для этой операции он каждый раз надевал на голову пожарную каску, присланную в позапрошлом году в качестве образца из Стамбула). А недели две назад в уездной управе случилось происшествие, едва не кончившееся трагически: отвалился сырцовый кирпич и угодил на голову старухе, ожидавшей очереди на прием к кай- макаму. С тех пор по пятницам, в базарные дни, когда крестьяне стекались в город и в канцелярии было особенно много народу, Хуршид усаживался под навесом около двери, ведущей в приемную, и оттуда руководил движением посетителей, указывая им палкой дорогу и изредка покрикивая: «Ну, чего прете, как кабаны, идите по-человечески!» — стараясь тем самым предотвратить возможные неприятности.

Халиль Хильми-эфенди слушал Хуршида и думал: «Что ж, посмотрим, чем все это кончится… Кто знает, если бы не этот случай, сколько бы еще пришлось ждать, пока утвердят ассигнования на ремонт?..»

И тут же в голову ему ударила совсем другая мысль. Ведь если бы он не пошел к Омер-бею посмотреть танцы болгарки, а спал бы во время землетрясения в своей комнате, здесь, в управе, то, наверно, — да и не наверно, а непременно! — кинулся бы в коридор, спасаясь от гибели, и… Да, это чистая случайность, это удивительное счастье, что сейчас он возлежит на койке — пусть немного помятый, но живой и здоровый — и любуется великолепным утром, а не покоится хладным трупом под руинами обвалившегося потолка…