Прошло пятьдесят лет моей жизни в Новосибирске, точнее — в новосибирском Академгородке. Острословы называют его «Акадэмдеревней». Жизнь здесь внешне подобна бытию сельского жителя — и своей погруженностью в мир природы, и сближенностью мест жилья и работы… Однако велико внутреннее своеобразие этой формы жизнестроения. Не ошибусь, если скажу: притягательность Академгородка как объекта разного рода нарративов — научно-социологических, публицистических, мемуарных, художественных и т. д. — бьет рекорды. Присоединяя свои записки к неисчислимому сонму текстов об Академгородке, я не скрываю, что в моем видении прожитого пятидесятилетия нет ощущения последовательного хода жизни. Люди, встречи, события, успехи, неудачи, радости, утраты, планы, цели, надежды, интересы, ошибки, просчеты и обретения — все это так крепко связано, сцеплено, переплетено и сплавлено, так неотделимо отпечаталось в фактуре личности…
О фокусах и капризах памяти: если в отношении Горного Алтая я — до мельчайших деталей, до щербатой поверхности деревянного тротуара — помню даже свой первый шаг, который сделала по его земле, спрыгнув со ступенек автобуса, то как произошло прибытие нашего семейства в Новосибирск — не помню совершенно. Как будто не было дороги, забот о детях, хлопот о багаже, как будто какая-то неведомая и невидимая сила взяла и переместила меня из одного жизненного пространства в другое. Память о жизни в Академгородке начинается сразу с квартиры, куда нас поселили в ожидании собственной жилплощади, в полногабаритном доме в конце Морского проспекта, где так же временно, тоже в ожидании переезда в свою квартиру уже жила семья экономиста Селина, с которой тождественность бытовой ситуации на короткое время сблизила нас.
Они съехали раньше, и тогда я поинтересовалась: а почему бы нам здесь и не остаться, на что мне было вразумительно объяснено, что полногабаритные квартиры положены семьям сотрудников в ранге не ниже докторов и завлабов. Для членкоров и академиков «положены» были коттеджи, которые тоже были ранжированы и по месту расположения, и по общей кубатуре, и по внутренней планировке. Словом, квартирные сценарии оказались прописаны довольно четко, в соответствии с чем — по мере повышения в степенях, званиях и должностях — нам предстояло переселяться из одной квартиры в другую трижды, пока мы не оказались в доме по улице Терешковой, в котором сейчас я живу в трехкомнатной полногабаритной квартире одна, вызывая по этому адресу такси, чтобы в присутственные дни приехать в ИИФФ. Многие таксисты знают этот маршрут, привычно осведомляясь: «На работу?» или, наоборот: «Домой?» Академгородок оправдывает свое прозвище «Акадэмдеревни»: здесь, как в деревне, тесен круг общения и деловые отношения неизбежно переходят в разряд знакомства, дружбы, семейственности.
Ожидание своей квартиры не затянулось: в скором времени мы переселились на Весенний проезд, 4а. Это была новенькая «распашонка», где то ли холл, то ли большая прихожая вела в две разделенные узеньким коридорчиком комнаты. Маленькая кухонька, совмещенный санузел… Про такие квартиры, именуемые впоследствии «хрущобами», ходил еще какой-то анекдот про «совмещение потолка с полом» и «узость туалета в бедрах», но у меня, прошедшей в Горно-Алтайске муки квартирного неблагоустройства, ни повода, ни желания предаваться квартирным рефлексиям не было. Правда, при непосредственном обживании квартиры пришлось столкнуться с такой особенностью малогабаритки, как ее беспредельная звукопроницаемость: и не столько настораживало то, что беспрепятственно слушают за стенкой тебя, сколько раздражала обреченность на выслушивание другого.
Академгородок того времени, когда мы приехали — а это было 1 сентября 1965 года, — полнился животворной силой, жил предвестием грядущих перемен: плотная атмосфера футуристических перспектив и ожиданий буквально окружала его. Реальность большого будущего была зримой и ощутимой. Сегодня и завтра смыкались и переплетались, залогом этой неразрывности была неотторжимость от мира природы как таковой, остро ощутимым было понимание естества, натуры самого человека. Поэтому и улицы назывались здесь не именами вождей и революционеров, а дышали атмосферой жизнетворной романтики: улица Ученых, Морской проспект, бульвар Молодежи, Цветной, Весенний, Детский проезды, Жемчужная, Рубиновая, Золотодолинская… И кафе «Под интегралом», «Улыбка»…
Вспоминая это время, не могу преодолеть пафоса каких-то первородно-адамистических чувств. Но они не придуманы: так было! Основной контингент научно-исследовательских институтов составляла молодежь, молодые семьи были главным населением городка. По вечерам, когда детвора возвращалась из садиков и школ, ее веселый птичий гомон наполнял околодомное пространство. Куда ни оглянись, всюду они скачут через скакалку, бьют мячиком об стену, играют в классики. Их загорелые спинки и головки в панамках, словно грибы в лукошках, переполняют песочницы. Много чаще, чем сегодня, мелькали среди прохожих фигуры беременных женщин; прогуливающиеся с младенцем в коляске или на руках у папы молодые пары привычно вписывались в картину вечернего или воскресного Академгородка.
Интенсивно внедрялись новые формы обучения и воспитания детей, организации их отдыха и досуга. С течением времени приобрела широкую известность созданная по инициативе М. А. Лаврентьева знаменитая ФМШ, функционировал КЮТ — клуб юных техников, возник клуб «Калейдоскоп», стали привычными специализированные школы…
На всю страну прогремели тогда такие формы организации общественной самодеятельности, как клуб «Под интегралом», общество поэтов «Гренада», производственное объединение «Факел». Среди ученых городка было много не просто любителей книги, но настоящих библиофилов и библиофагов, были и собиратели самиздата.
На работу предпочитали ездить на велосипедах: вдоль Морского проспекта была проложена велосипедная трасса. Около домов, рядом с детскими площадками, привлекавшими разнообразием игровых забав, располагались турники, столы для пинг-понга, волейбольные площадки. По утрам многие бегали трусцой. Квартирная жизнь выплескивалась на улицу, соседство приобретало вид коммунального общежития, но уже в той добровольно-непринужденной форме, которой не знал коммунальный быт пореволюционного времени.
Спортивное рвение не остывало и зимой: на лыжи вставали и стар и млад, и студенты, и академики; ходили целыми семьями, охотно участвовали в кроссах. Спортивным центром зимой становилась лыжная база им. Алика Тульского: лыжная трасса там была многокилометровой, хорошо освещенной и даже контролируемой спасателями. Академгородок был окружен лесной глушью, затеряться в которой зимой, отступив от проложенной лыжни, было опасно. Не уходит из моей памяти случай, когда, поддавшись уговорам внука Никиты, я на свой страх и риск отпустила его покататься «всего на полчасика-часик»… Переоценив свои мальчишечьи силенки, он ушел так далеко, что на обратном пути, сломленный усталостью, свалился в снег, и именно спасатели подобрали его и на своем снегоходе привезли к себе, напоили горячим чаем. Мобильников тогда не было. Прождав «полчасика-часик», я подняла тревогу. Дед, спешно сорвавшись с работы, со своими сотрудниками из Института экономики прибыл на лыжную базу, где и обнаружил отогревающегося чайком внука…
В Академгородок я приехала, подчиняясь больше обстоятельствам, сложившимся в жизни мужа, но быть просто женой не значилось в моих планах, не значилось по определению, по всей логике пройденного пути. В преподавательской работе виделось уже не средство заработка, а судьба, предназначение. Поэтому озабоченность своим профессиональным будущим не покидала меня.
Более или менее разобравшись с квартирными делами и определением детей в школу и детсад, я занялась своим трудоустройством. В университете места мне не нашлось, оставался пединститут, туда однажды я и отправилась. Кафедрой литературы заведовала тогда Анна Александровна Богданова. Мы видели друг друга и раньше, встречались на совещании заведующих кафедрами литературы в Москве, но лично знакомы не были.
Обстановка в институте была какая-то унылая, казенная, веяло запустением: студенты еще не вернулись с картошки; разговор как-то не задался.
— Вакансия есть… Но как будете работать, не представляю…
— Почему?
— Но вы же заведовали кафедрой… Неудобно… Будете претендовать на мое место…
Разуверять ее мне не захотелось. На обратной дороге автобус наполнился до отказа, посадка происходила бурно, с толкотней и криками. Домой я вернулась усталая, раздраженная, расстроенная пятном на габардиновом плаще. И это ждет меня на протяжении многих лет?
Привыкшая в Горно-Алтайске чуть ли не к пятиминутной близости места работы от дома и помнившая трамвайные тяготы студенческо-аспирантских лет, я хорошо представляла, сколько времени при таком образе жизни уйдет в пустоту. Придется поступиться манерой одеваться, изменить внешний облик. Туфли на шпильках, шляпы с полями, тонкие перчатки и пр. с автобусом несовместимы, на долгую дорогу и климатические капризы не рассчитаны.
Скрыть отчаяние от Евгения Дмитриевича было трудно, все он понял и без слов. В пединститут я больше не поехала. Обоим стало ясно, что следует попытаться найти работу, более или менее близкую к моему профессиональному профилю, здесь, в Академгородке. На другой день состоялся его разговор обо мне с директором Института экономики Г. А. Пруденским, через день я была приглашена на собеседование и в результате этих недолгих процедур принята в штат отдела научной информации на должность младшего научного сотрудника.
Встретили меня здесь настороженно: в отделе, как я потом увидела, и своей людской пестроты хватало, а тут опять непонятное явление. «Кто она? Филолог?! А… жена Малинина…» Словом, участи «жены» при устройстве на работу в Академгородке я не миновала и, как «просто жена», а не самоценный работник, столкнулась с отношением, где снисходительность граничит с унизительностью.
Отделом заведовал Н., образ которого в памяти предстает смутно. Мое появление здесь совпало с возвращением его жены из роддома. Сотрудники скинулись и приобрели в подарок какую-то погремушку, которую следовало почему-то передать по назначению незамедлительно. Я слышала конец телефонного разговора: «Да, ладно-ладно, сейчас и пошлю кого-нибудь из лаборантов». На улице стоял трескучий мороз, все сотрудники вдруг оказались заняты неотложным делом, и взор Н. упал на меня. «Вот», — сказал он и, вручив мне игрушку, назвал адрес. Это был конец Морского проспекта.
Я не торопилась проявлять рвение и демонстрировать свою неукоснительную исполнительность по такому поводу. На пороге квартиры меня встретили гневным окриком: «Почему так долго?» Пришлось объяснить, что, мол, холодно, зашла в кафе, выпила кофе. «Но вы же на работе!» — возмущалась мадам Н.
Поняв, что как курьер я доверия не оправдываю, Н. передал меня в социологический сектор Петра Ивановича Попова. Если Сталин, выразив свое недоверие к статистике, обозвал ее «гнилой наукой», то моя социология была скорее «веселой».