Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

20

А потом настал день, когда моя жена слишком рано вернулась с работы.

Я был наверху, в своей комнате, редактировал съемочный вариант сценария «Мусоров». Я уже месяц как работал и получал неплохую зарплату, но теперь все было по-другому. Это было больше похоже на то, чем занимался мой отец. Потому что я уже не делал карьеру. Я просто работал.

Я как раз преодолевал сцену, которая мучила меня целое утро, когда услышал, как по улице едет фургон «Еда, славная еда». Я посмотрел на часы и вернулся к сценарию.

В сцене, на которой я застрял, один из мусоров засадил в камеру опытного грабителя. Он — мусор — насвистывал «Я бы хотел научить мир петь» и выплясывал около камеры. Жестокость полицейского казалась очевидной. Это была прямая отсылка к Тарантино, но меня беспокоило не это. Меня беспокоила смена ролей, когда офицеру в форме дают всю власть и заставляют его петь популярную песенку, а плохой парень при этом вертится как уж на сковородке. Словно добро в конце концов победит, а зло будет наказано.

И меня мучило то, что я понимал — это неправда.

Я отложил сценарий и подошел к окну. Фургон стоял перед домом. Странно. Сейчас как раз время ланча. Фургон должен быть у здания Канэри Уорф. Я увидел, как Сид выбирается с водительского места. Она подошла к задней двери фургона и стала вытаскивать подносы с едой. Рядом стояла одна из ее помощниц. Не столько помогала, сколько плакала. Я спустился вниз.

Сид вошла в дверь, неся подносы. Палочки из моцареллы. Японские пельмени со свининой и капустой. Сашими. Куриное соте. Мини-фриттаты.

— Что случилось? — спросил я, насторожившись.

Помощница шла следом за ней, шмыгая носом и всхлипывая над огромным блюдом с восточными закусками, которыми можно было накормить человек шестьдесят. Я взял у нее блюдо и отнес на кухню. Нетронутая еда лежала на Подносах. Сид уже возвращалась к фургону.

— Включи телевизор, — сказала она.

Я уставился ей вслед. Ненавижу, когда мне такое говорят. «Включи телевизор». Это значит, случилось что-то плохое. Это значит, что все идет не так. Я включил телевизор и сначала не мог понять, что вижу.

Шла прямая трансляция от какого-то сверкающего стеклянного здания. Мужчины и женщины в костюмах выходили оттуда, и у каждого в руках была коробка. Кто-то плакал. Кто-то злобно выкрикивал в камеру проклятия. Кто-то выплеснул кофе-латте в лицо одному из толпящихся вокруг фотографов. Камера приблизила молодого щеголя с коробкой из-под шампанского в руках, где лежали стек и клюшка для игры в гольф. Порыв ветра унес из коробки какие-то бумаги, но щеголь, похоже, ничего не заметил, или ему было все равно. На одной из сторон стеклянной башни виднелись большие четкие буквы. Камера укрупнила их. Это название мне что-то смутно напоминало.

Сид подошла и встала рядом.

— Это не они застраховали наш холодильник? — спросил я.

— Думаю, уже не застрахуют, — ответила она. — Я собиралась отвезти туда обед. А они обанкротились.

— Когда?

— Около двух часов назад.

Мы смотрели, как работники покидают сверкающую стеклянную башню.

— Что это значит? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Сид. — Но по-моему, это только начало.

— Начало чего?

— Начало глобальных перемен, — сказала она, чуть ли не смеясь. — Не думаю, что им в скором времени понадобится сашими за двести фунтов. Может быть, уже никогда.

Помощница Сид топталась позади нее. Сид обняла ее и прижала к себе. Девушка снова разрыдалась. Я отвернулся к телевизору, пытаясь осознать происходящее. Офисные служащие с вещами, сложенными в коробки из-под шампанского. Подносы с никому не нужной великолепной едой у нас дома. Я прибавил громкость. Помощница Сид ревела так громко, что я едва слышал язвительные комментарии Роберта Пестона.

— Я позвоню тебе, хорошо? — говорила девушке Сид. — Когда что-то прояснится.

Я уселся на край дивана, желая понять, что происходит. Я слышал, как тихо открылась и закрылась входная дверь, и немного погодя услышал, как жена проклинает холодильник.

Сегодня его объема не хватало.

Она стояла у кухонного стола и смотрела на домик для игр. Я положил руки ей на плечи, и она приподнялась на цыпочки, прислонившись ко мне. Я почувствовал, как она прижимается ко мне всем телом. Я провел губами по ее лицу, чувствуя соль ее пота и слез.

Потом она произнесла три коротких слова, глядя мне через плечо, не делая попытки отстраниться.

— Тебе это нравится, — сказала она.

Я посмотрел на ее макушку.

— Что?

— Там — двадцать первый век, а здесь — пятьдесят восьмой год, — сказала она, отстраняясь и отбрасывая волосы со лба. — И тебе это нравится, — повторила она, глядя мне в глаза. — Для меня сегодняшний день — день грандиозного краха. А для тебя — день восстановления естественного порядка.

Мы стояли, не касаясь друг друга.

— Не говори так, — сказал я. — Не думай так.

Она засмеялась:

— Почему нет?

— Потому что это неправда.

Мне все еще казалось, что я смогу ее переубедить.

— Сядь, — сказал я. — Я приготовлю нам чай. Детей не будет дома еще несколько часов. Я стану говорить голосом Барри Уайта. Ты будешь смеяться и думать, что я молодец.

— Великий кормилец, — сказала она. — Грандиозный защитник. Могущественный добытчик. Тебе это нравится.

Я покачал головой. Я протянул к ней руки, и она, немного подумав, прижалась ко мне.

Завибрировал мой телефон. Он лежал в кармане джинсов и теперь тихонько барабанил по верхушкам наших бедер. Я не обратил на него внимания. Но телефон продолжал вибрировать, и в конце концов я уже не мог его игнорировать. Сид отстранилась и насмешливо улыбнулась.

— Не забывай о своей карьере, важная птица, — проговорила она и отправилась на кухню, заваленную горами канапе.

Несколько минут спустя, выйдя на улицу, я очутился рядом с Сид, глядящей в заднюю дверь фургона «Еда, славная еда». Он был пуст. Мы молчали.

Самое смешное, что телефонный звонок не имел ничего общего с моей работой — хотя отцовство было моим истинным призванием, делом моей жизни, моей однажды и навсегда любимой работой.

Звонили из дирекции школы Рамсей Мак. Они знали, что Пэт снова живет дома, и звонили спросить, почему он уже несколько дней не ходит в школу. Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

Мальчику пятнадцать лет.

Откуда же мне знать?

Пэт сидел за обеденным столом в жаркой гостиной старика, задумчиво попыхивал сигаретой и читал «Рейсинг пост».

Мой сын взглянул на меня, когда я вошел, а потом снова опустил голову. Я видел, что его длинные светлые волосы свисают над передней страницей, на которой крупными буквами было написано: «КИНГ ДЖОРДЖ СПЕШИАЛ — ТАКОЙ ЖЕ МОЛОДЕЦ, КАК И ВСЕГДА».

Пэт изучал «Рейсинг пост», покусывая губы так же, как когда читал «Латеральное мышление» Эдварда де Боно. Синг Рана сидел напротив него, держал в руке букмекерскую шариковую ручку и, устремив глаза в никуда, о чем-то размышлял. Мы с Кеном смотрели на них из другого конца комнаты.

— Он мне помогает, — сказал Кен Гримвуд. — Твой мальчик. Он мне очень помогает.

Я посмотрел на него и вздохнул:

— В смысле, ходит за покупками? Выполняет поручения? И всякое такое?

— Помогает делать ставки, — разъяснил Кен. — Заполняет бланки.

Он захихикал:

— Мы уже пару раз выиграли, верно, Пэт?

Кивок пшеничной макушки.

— Ему надо быть в школе, — сказал я. — Он прогуливает.

Кен потянулся за жестянкой «Олд Холборн». В квартире царило молчание, не считая лязга открываемой металлической коробки. Я сделал движение по направлению к сыну, но старик тронул меня за руку.

— Ты можешь его винить? — негромко спросил Кен. — Мы знаем, почему он прогуливает.

Старик достал пачку «Ризла».

— Разве ты не знаешь?

Я сделал вдох.

— Я защищал его, пока он был маленьким, — сказал я. — Но теперь больше не могу.

Я посмотрел на Кена, мастерящего самокрутку. Она в точности была похожа на небольшой косяк марихуаны, который Пэт курил в домике для игр.

— Что ты намерен с этим делать? — спросил Кен.

Я взглянул на него:

— По правде?

Он коротко кивнул.

— Я хочу сделать им больно, — сказал я. — Особенно вожаку. Тому здоровому. Уильяму Флаю. Я хочу сделать ему больно так же, как он делает больно нам. Так же, как он делает больно Пэту.

Старик рассмеялся мне в лицо.

— Такой милый интеллигент, как ты? — спросил он. — И ты хочешь сделать кому-то больно?

Он чиркнул спичкой, и аромат свежего табака смешался с запахом застарелого табака, который всегда наполнял квартиру. Пэт переворачивал страницы «Рейсинг пост», и в глазах рябило от больших зеленых заголовков. «ЦЕНОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ». «ТОРГОВЫЙ ПОСТ». «ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ». «ПОГОВОРИМ?». «ПРИХОДИТЕ НА БЕГА».

Я посмотрел на Синга Рана и вспомнил, что он рассказывал про Италию. Как женщины улыбались ему, а мужчины не могли смотреть ему в лицо.

Рядом кашлянул Кен. Этот старый дребезжащий убийственный кашель, который я слышал и раньше, был знаком мне так же, как альбом Синатры «Песни для великолепных любовников».

Я посмотрел на старика, и он улыбнулся.

— Я тоже, — сказал он. — Я тоже хочу сделать им больно.

21

Я ненавидел его долгие годы.

Я говорил себе — это потому, что он так относился к моей жене, когда она была еще его женой.

И я говорил себе — это потому, что он случайный родитель для Пегги, потому что проживает свою жизнь так, как захочет его левая нога.

Но теперь я видел, что моя прочная ненависть к Джиму Мейсону была не совсем так благородна.

Потому что в основном я ненавидел его за то, что он любил ее, когда ее мир был простым, неразрушенным и новым. За то, что он первым полюбил ее и она полюбила его в ответ, — вот почему я его ненавидел.

Потому что она любила его изначально. Она снова попыталась быть со мной. Вот и все. Попыталась снова. Так было всегда — я был ее новой попыткой. Теперь я это понимал.

Но когда я смотрел на его лицо в мониторе крупным планом, меня потрясла мысль о том, что прежней ненависти больше не существует. Конечно, было бы приятно думать, что я уже вырос из сексуальной ревности и романтичной зависти. Но я подозревал, что все дело в том, что меня это больше не волнует. И это было самое печальное на свете.

— Ты смотришь, Гарри? — спросил меня режиссер.

Я наклонился ближе. Мы сидели в павильоне звукозаписи. В помещении, похожем на ангар, было все, что нужно для съемок. Но я ничего не замечал — ни камер, ни света, ни толпы гримерш, ни редакторов сценария, ни машинистов сцены, ни операторов. Все, что я видел, — это монитор перед собой.

Джим играл роль детектива Стила. Он сидел в ирландском баре — позже мы наложим сюда песню группы «Пог» «Дождливая ночь в Сохо» — и предавался депрессии, обнаружив, что его бывшая жена сбежала с богатым адвокатом.

В сцене от него не требовалось многого — просто сидеть, пить виски (чай со льдом) и делать вид, словно он готов покончить жизнь самоубийством.

Но он дрожал.

Рука, держащая поддельный виски, ощутимо тряслась и, казалось, передавала тревогу каждой части его тела.

Режиссер кипел от возмущения.

— Что с этим хреновым последователем Станиславского? — рявкнул он.

Я молчал. Камера взяла Джима крупным планом. Я никогда не видел в его глазах такой паники.

— Я понимаю, он хочет показать завязавшего алкоголика, который снова запил, — сказал режиссер. — Но этот дерьмовый метод Станиславского — действовать в предлагаемых обстоятельствах, — на кой черт он нам здесь нужен?

Джим не сказал им о болезни Паркинсона. Они думали, что Джим пытался изобразить Брандо, когда держал дрожащей рукой стакан чая со льдом.

И я подумал — сколько это еще продлится?

— Да брось, — проговорил я и взглянул в красивое лицо, которое так долго вызывало у меня отвращение. — Он молодец.

Мы сидели в баре отеля. Я смотрел, как Джим прихлебывает пиво. Его рука больше не тряслась. Он облизнул губы и медленно опустил свое пиво на подставку, улыбнувшись мне. У него была прекрасная улыбка.

— Она бывает не постоянно, — проговорил он. — Дрожь. Непредусмотренное возбуждение мышц, как это называет мой врач. Оно приходит и уходит. На съемочной площадке это сегодня случилось впервые.

Я вздохнул.

— Но сейчас только третья неделя, — сказал я. — Рано или поздно тебе придется обо всем рассказать.

— Разве это не твоя работа?

— Наверное. Думаю, да. А что насчет твоего агента?

— Она ничего не говорит. Потому что, как только об этом станет известно, мои акции стремительно упадут. Эти мерзавцы уберут мой персонаж из шоу, как пить дать. Кому нужен актер, который понятия не имеет, сможет ли участвовать в специальном рождественском выпуске? — Он взглянул на свои спокойные, не дрожащие руки. — Думаю, меня вышвырнут только тогда, когда болезнь затронет речь.

В нем появилась жесткость, которую я видел и прежде, в те дни, когда еще страдал от ревности, думая об их с Сид браке.

— Паркинсон не делает больного дураком. Не затрагивает умственные способности, — добавил он.

Я мог поклясться, что он снова цитирует слова доктора. Он взял свое пиво.

— Только кажется, что они затронуты, потому что ты не можешь управлять мышцами, отвечающими за речь.

За его плечом я увидел, как в бар вошел мужчина средних лет с дочерью. Она была одета в летнее платье. На нем был пиджак от костюма и джинсы.

Потом мужчина наклонился к девочке, и я понял, что это не его дочь.

Мужчина был примерно моего возраста, хотя и боролся с подступающей старостью. С помощью джинсов, рыжевато-коричневого пиджака и, конечно, с помощью девочки.

Эта девочка была Элизабет Монтгомери.

— Разве против этого нет лекарств? — спросил я Джима, с трудом оторвав от нее взгляд. — Ведь должны быть лекарства.

Джим усмехнулся.

— Да, существуют бензтропин, бензгексол, очень хорошие средства для устранения мышечных спазмов. Но это дегенеративное заболевание. Лекарства контролируют симптомы. Но не излечивают.

Свободных столиков не было. Официант проводил Элизабет Монтгомери и мужчину к сиденьям у стойки бара. Мужчина взял коктейльное меню и принялся его листать. Смущенно улыбнувшись, он вынул очки без оправы.

Элизабет Монтгомери встала, поцеловала его в щеку и отошла от стойки.

Я смотрел на мужчину и думал — интересно, есть ли у него здесь номер. Интересно, ждут ли его где-нибудь в доме у подъездной аллеи, посыпанной гравием, жена и дети. И мне было интересно, как он познакомился с Элизабет Монтгомери и что между ними происходит.

Когда она вышла из туалета, я ее ждал. Она ничуть не удивилась, увидев меня. Может быть, засекла меня, когда они вошли. А может, просто наглая девчонка, эта Элизабет Монтгомери.

— Он что, помогает тебе делать домашние задания?

Она засмеялась.

В руке у нее было маленькое зеркальце. Она взглянула в него, потом снова на меня.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, чтобы делать домашние задания, — сказала она, и зеркальце исчезло в ее сумочке.

По ней нельзя было сказать, что она собирается провести здесь ночь. Хотя, может, они уже зарегистрировались в отеле. А может, еще ничего не было решено и он вступит в игру после нескольких пятнадцатифунтовых коктейлей. Меня затошнило.

— Он для тебя слишком старый, — сказал я. — А как же Пэт?

Вероятно, она уже подумала про Пэта.

Но я чувствовал, что должен был спросить.

— Наверное, Пэт слишком молод для меня, — сказала она и направилась к барной стойке, цокая каблучками по мраморному полу.

Я хотел ее остановить, но понимал, что не имею права дотрагиваться до нее. Однако она сама остановилась, не дойдя до бара.

— Понимаете, — сказала она, — я люблю Пэта.

— Ну да, я вижу. Пьешь коктейли с дедушкой.

— Нику тридцать пять, — проговорила она.

— Он так сказал? И еще, — продолжил я. — Что он тебе сказал о своей жене? Дай-ка угадаю — она его не понимает, но они остаются вместе ради детей.

— Разве это такая редкость?

— Очень смешно. Где ты с ним познакомилась? В чате? Там всегда лгут о своем возрасте. Он тебя готовит к сексуальному принуждению.

Она улыбнулась мне, словно несмышленышу.

— К несчастью, я уже вышла из того возраста, Гарри, когда возможно сексуальное принуждение.

Она бросила взгляд в сторону барной стойки. Ее хилый старый любовник продолжал сквозь очки изучать цены на мохито.

И я понял, что именно она хочет до меня донести.

— Пэт — самый привлекательный мальчик, какого я когда-либо встречала, — сказала она. — Он милый, нежный и все такое. Но мне семнадцать лет, и я просто не готова для такой большой любви. Может, и никогда не буду готова. Может, когда совсем состарюсь. Лет в двадцать пять или около того.

— Не поступай с ним так, — попросил я, хотя понимал, что это звучит нелепо.

Горничная, наверное, уже положила на их подушки по конфетке, пока мы разговаривали.

— Разве вы не понимаете? — спросила Элизабет Монтгомери. — Просто у Пэта слишком серьезные намерения.

Она направилась к барной стойке. Я пошел за ней несколько секунд спустя, недоумевая, что же это за мир, где от тебя могут отказаться только из-за того, что ты слишком заботливый.

Джим заказал еще пива. Он пододвинул мне кружку.

— Пожалуйста, присматривай за Пегги вместо меня, ладно, Гарри? — попросил он. — Что бы ни случилось. Присматривай за ней.

Я выдержал его взгляд.

— Всегда буду, — ответил я.

На его красивом лице появилась заговорщическая улыбка.

— Я так долго тебя ненавидел, — признался он.

Они отодвинули мебель, чтобы было больше места.

На руках старика были старые потертые кожаные наладонники, что-то вроде митенок, плоских с одной стороны и с подушечками с другой, и когда он хлопал в ладоши, раздавался треск, словно что-то ломалось.

Пэт стоял к нему лицом, длинные тонкие руки висели по бокам, и на них я увидел гигантские коричневые боксерские перчатки с надписью: «Лонсдейл — Лондон — шестнадцать унций». Они выглядели совершенно древними. Словно ископаемые.

— Что за глупости, — сказал я, но они не обратили на меня внимания.

Я совсем не это имел в виду. Не знаю, что я имел в виду. Но явно не избиение в стиле этого дерьмового фильма «Парень-каратист». Это могло его убить.

Кен поднял руки в наладонниках к вискам и ринулся вперед.

— Двойной удар, — сказал он, и мальчик осторожно ткнул правой рукой в наладонник.

— Левша, видишь? — сказал мне Кен. — Бьет правой рукой, потому что левша. Двойной удар, — снова велел он, и Пэт опять ударил в наладонники с силой мотылька.

— Хорошо, — сказал Кен, но мне показалось, что это щедрая похвала. — Закрывайся левой рукой. Локоть внутрь. Кисть защищает подбородок, а предплечье — ребра. Хорошо и аккуратно. Не будь статуей. Не стой и не жди, пока тебя завалят. Двигайся, двигайся. На подушечках пальцев. Танцуй, Пэт, танцуй!

Затем он закашлялся и вынужден был присесть.

Я сел рядом с ним.

— Хочешь увидеть его мертвым? — спросил я.

Кен перестал кашлять и ответил вопросом:

— А ты?

С нарастающей паникой я смотрел, как Пэт помогает Кену подняться с дивана — что было нелегко в таких огромных перчатках, — и они снова встали в позицию.

Для умирающего человека с одной ногой Кен двигался с удивительной ловкостью. Я взглянул на фотографию юного боксера, стоявшую на каминной полке. Чокнутый Малыш, как называл себя Кен. Почти тридцать боев, пока он служил в полиции. Ни одного проигранного. Ни одного нокдауна. Он рассказывал мне без капли похвальбы или самодовольства, что стал бы профессионалом, если бы не потерял ногу при Монте-Кассино.

Он снова заскакал вперед, назад и в стороны, называя комбинации, которым Пэт следовал послушно и покорно.

— Двойной удар — хук справа, хук слева, — говорил Кен, и Пэт кротко повторял движения.

— Послушай, — вмешался я. — Он не Чокнутый Малыш, о’кей? И он не его дедушка.

— Типичный современный родитель, — вздохнул Кен. — Желает завернуть свое дитя в вату.

— Лучше держать в вате, чем в гробу, — буркнул я.

— Папа, — тихо проговорил Пэт, и я посмотрел на него. Большим пальцем перчатки он откинул назад волосы, которые уже подросли. — Я этого хочу, хорошо?

Но в нем не было жестокости. Злобы. Ярости. Желания причинить боль — в нем этого всего просто не было. Вот одна из причин, почему я его любил.

— Хорошо, — ответил я.

— Двойной удар, — велел Кен, и Пэт дважды ткнул в наладонник, на этот раз чуть сильнее. — Снова двойной удар. Вот так.

Кен дважды выбросил вперед левую руку, и скорость, с которой он это сделал, ошеломила меня. Словно он ловил мух.

— Все падают после двойного удара, — сказал он. — Бац-бац, прямо в морду. Теперь отдыхай.

Когда мы ехали домой, я рассказал Пэту про Элизабет Монтгомери. Я должен был рассказать ему. Хотя, может, и нет. Но она все равно сказала бы ему. Или сделала бы так, чтобы он обо всем узнал.

— Я видел твою подругу, — сказал я, не отрывая взгляда от дороги, хотя почувствовал, что он резко повернул ко мне голову. — Видел Элизабет Монтгомери.

Он смотрел и ждал. Думал, может быть, все будет не так уж плохо.

— Она была не одна, — продолжил я.

Удар.

— Парень из колледжа? — едва слышным голосом спросил он. — Тот, с машиной?

— Другой. Постарше. Почти такой же старый, как я.

Когда-то это был знак для его ответной реплики. «Но, папа, старше тебя никого нет». Но не сегодня. Сегодня он промолчал.

— Прости, — сказал я. — Знаешь, в мире столько восхитительных женщин, Пэт. Я понимаю…

— Я не хочу об этом говорить, — откликнулся он. — Ладно?

Я кивнул, не отводя взгляда от дороги:

— Ладно, малыш.

— И перестань называть меня малышом, — потребовал он.

Когда я взглянул на него, он с каким-то удивлением рассматривал свои руки и трогал кончиками пальцев суставы, на которых продолжали кровоточить свежие ссадины.

В самом начале мы спали по-другому.

До женитьбы, до появления Джони — в начале наших десяти лет — мы заворачивались друг в друга, и нам было очень удобно. Лицом к лицу. Коленями к коленям. Ртом ко рту. И так далее. Мы были идеально подогнаны друг к другу. В те первые ночи я просыпался оттого, что меня обвивали ее руки и ноги, и это было самое лучшее на свете.

Но со временем — когда свадебные фотографии стали покрываться пылью, когда появился ребенок и ночью приходилось то и дело вставать, а сон внезапно сделался самой большой драгоценностью — мы оба обнаружили, что засыпаем лучше, прижавшись друг к другу спинами.

Все еще касаясь друг друга — всегда касаясь друг друга — от пяток до нежных крыльев ее лопаток. И ласкали друг друга по-иному — поглаживали друг друга перед сном, словно говоря то, о чем не скажешь словами.

Это все еще я.

Это все еще ты.

Мы все еще здесь, вместе.

Ничего не изменилось.

Но теперь, похоже, мы перешли в третью, последнюю стадию. Лежали спиной друг к другу, не касаясь друг друга, словно между нами выросла стена, которую никто из нас не мог сломать.

Словно мы спали на отдельных кроватях.

Словно мы спали поодиночке.

— Ты когда-нибудь чувствовал, что слишком стар, чтобы начать сначала? — проговорила в темноте Сид, не поворачиваясь ко мне, таким тихим голосом, словно говорила сама с собой. Я услышал, как она вздохнула. — Снова пройти через все это — встретить кого-то, и посмотреть, получается ли у вас, и подумать, достаточно ли того, что ты чувствуешь, чтобы жить вместе со всем багажом, имеющимся у обоих? Ты когда-нибудь ощущал что-то подобное, Гарри?

Я поднял голову. Я хотел обнять ее. Или хотя бы слегка дотронуться до нее, чтобы послать старое сообщение. «Это все еще я». Но между нами была эта треклятая стена, и я не мог ее преодолеть.

— Сид, — сказал я. — Мы расстаемся?

— Иногда я это чувствую, — продолжала она, отвечая на свой вопрос, но не на мой. — Что я очень старая и усталая, чтобы пытаться начать сначала.

Я почувствовал, что она подтянула ноги к животу и обхватила их. Мне снова захотелось прижаться к ней, но я не мог.

— А иногда я чувствую, что слишком молода, чтобы довольствоваться тем, что у нас есть, — проговорила она.

Потом засмеялась.

— Вот проблема века, — сказала она, американка, любящая старые английские афоризмы.

И замолчала.

Наверное, я ненадолго уснул, потому что видел во сне родителей. Они сидели в гостиной дома, где я вырос, и казались такими настоящими, такими удивительно обычными. Словно все так, как и должно быть. Но когда я вздрогнул и проснулся, было еще темно, и в окно спальни не пробивалось ни лучика утреннего света. И моих родителей давным-давно не было в этом мире.

И когда я лежал, мне казалось, что я слышу сонное дыхание наших детей. Всех троих. Мальчика. Двух девочек. Все спали в своих комнатах, посапывая во сне, и их дыхание касалось меня, словно ленты застывшего воздуха.

Я знал, что это единственное, что удерживает наш дом от распада.

Машина остановилась возле круглосуточного супермаркета.

— Можно мне шампанского? — спросила Пегги, сидящая на заднем сиденье. — Только один бокал? Обещаю, что не стану буйствовать. И алкоголиком тоже не стану.

Мать обернулась к ней с пассажирского сиденья.

— Один бокал, — сказала она. — И сразу в постель.

Пегги захлопала в ладоши. Мы ездили смотреть школьную постановку «Парней и кукол». Пегги затмила всех в роли Джин Симмонс — застегнутой на все пуговицы фанатички проповедницы, которая меняется, влюбившись в харизматичного плохого парня.

Не все ребята, занятые в спектакле, собирались быть звездами сцены и экрана. Но когда я смотрел на дочь — а я никогда не думал о ней как о падчерице, мы слишком давно жили вместе, — когда я смотрел, как она поет «Если бы я была колокольчиком», «Я раньше не влюблялась» и «Влюбленную женщину», я верил, что она может ею стать. И это была не просто родительская гордость. Я знал ее с тех пор, как ей исполнилось пять лет, и она всегда легко смотрела на жизнь.

Сид осталась в машине, а мы с Пегги пошли в супермаркет.

— Еще молока и хлеба, Гарри, — крикнула вслед моя жена. — Не только шампанского, хорошо?

— Можно взять розовое? — спросила меня Пегги.

Я засмеялся:

— Любого цвета, какого хочешь.

— Ты возьмешь ту ерунду, которую хотела мама, — сказала она, — а я пойду за шампанским.

Я взял корзину и отправился за «ерундой». Потом услышал звон колокольчика на дверях, означавший, что в магазин кто-то вошел. Послышался смех. Я поднял глаза, но ничего не увидел. Смех стал громче. Я ухватил батон пеклеванного хлеба, нашел холодильник и положил в корзину пару пинт молока. Потом отправился искать дочь.

Она была у винных полок, а по бокам от нее стояли двое парней. Она держала бутылку шампанского, но уже не улыбалась. Прыщавый, с упаковкой пива в руках, гоготал, а Уильям Флай, приблизив к Пегги свое сизое щетинистое рыло, шептал что-то на ухо. Моя дочь отворачивала лицо, закрыв глаза, но стояла на месте как вкопанная.

— Что здесь происходит? — спросил я. — Что вы с ней делаете?

Все трое посмотрели на меня.

— Просто разговариваем, папочка, — ответил Уильям Флай, а Прыщавый бросил на меня злобный взгляд.

Я взял Пегги за руку.

— Идем, — сказал я.

Мы расплатились и вышли.

— Что случилось? — спросила Сид, когда мы сели в машину.

Пегги покачала головой.

— Ничего, — ответила она.

Мы поехали домой и стали пить шампанское. Я поставил оригинальный саундтрек к «Парням и куклам», и мы улыбались, слушая, как Марлон Брандо голосом Фрэнка Синатры исполняет лучшую песню постановки «Удача быть леди». Все было хорошо, мы чудесно провели время перед сном.

Но когда они ушли наверх и я убедился, что все спят, я вышел из дома, сел в машину и поехал на фабрику фейерверков на Сити-роуд.

Никто не остановил меня, когда я вошел в ворота. Я покачал головой. Просто счастье, что в этом районе нет шайки грабителей, ворующих бенгальские огни.

Я нашел их на складе, в окружении пыльных коробок с римскими свечами, «огненными колесами», шутихами, ракетами и марионетками. Синг Рана смотрел, как старик и мальчик снова и снова повторяют движения.

— Не высовывай локоть, когда бьешь кулаком, — говорил Кен. — Немного согни ноги. Четко и аккуратно. Согнись пополам в ответ на этот удар. Быстрее. Энергичнее. Почему не сгибаешься резко? Подбородок вниз. Не будь как памятник. Поднимись на цыпочки. Танцуй, Пэт, танцуй!

И мой сын танцевал. Совсем не так, как его сестра.

Старик держал руки наладонниками вперед и называл комбинации, а Пэт в точности исполнял то, что он говорил. Когда они сделали перерыв, оба мокрые от пота, я отозвал старика в сторонку.

— Он готов? — спросил я.

Кен посмотрел на меня так, как будто я что-то не совсем понимал.

— Никто не бывает полностью готов, — ответил старик.

Пэт терпеливо стоял, не снимая перчаток. Он неуклюже прижимал к себе бутылку с водой, подняв лицо и закрыв глаза, пока Синг Рана замызганным полотенцем вытирал с него пот.

— Не слишком ли быстро он вернулся на работу? — спросил я, кивая на старого гурка. — Он ведь был в больнице чуть ли не пять минут назад.

Кен посмотрел на меня так, словно я не переставал его удивлять.

— А что ты предпочитаешь, чтобы он сделал? — осведомился у меня старик. — Заполз в тихий уголок и умер?

22

Я сидел на автостоянке напротив бара.

За красным бархатным шнуром в самом конце потертой красной дорожки стоял сорокалетний бритоголовый здоровяк в коротком черном пальто, охранявший девушку с планшетом в руках. Оба делали вид, что здесь Голливуд, а не Холлоуэй.

То и дело, пошатываясь, входили и выходили пьяные, а я думал о том, чтобы уехать. Я думал — может, мы смогли бы начать сначала. Все мы. С нуля. Новый дом. Новая школа.

«Австралия» звучит неплохо.

Но, когда я увидел, как они выходят из бара, я понял, что уже слишком поздно. Слишком мало времени. Слишком много всего, чтобы начать жизнь с нуля. Однажды вы понимаете — ничего не изменится.

Бритоголовый в пальто поднял шнур, и из бара вывалились Уильям Флай с Прыщавым. На дороге стояла брошенная кем-то тележка для покупок. Прыщавый упал на нее животом, и Уильям Флай повез его через улицу, направляясь ко мне.

Я пригнулся на сиденье. Уильям Флай толчком пустил тележку с Прыщавым по почти пустой автостоянке. Он был большим, сильным парнем. Тележка несколько раз обернулась вокруг своей оси и опрокинулась. Они немного похохотали, потом Уильям Флай помог приятелю подняться, и они о чем-то переговорили. Я посмотрел на бар на другой стороне улицы. Бритоголовый в пальто смотрел на девушку с планшетом, его огромное лицо светилось вожделением. Когда я оглянулся, Прыщавый, пошатываясь, плелся на дальнюю сторону стоянки, направляясь к рынку, выходящему на главную улицу.

Уильям Флай, тоже покачиваясь, двигался в мою сторону. В руке у него запищал ключ от машины.

У него была классная машина. Ее фары приветственно замигали оранжевым светом. Он привалился к ней, пытаясь решить, блевануть сейчас или потом, когда приедет домой. Когда он поднял глаза, я стоял перед ним.

Не узнал. Глазом не моргнул. Как быстро они забывают. И в его глазках засветилась злоба.

— Чего пялишься, педик? — невнятно пробормотал он, поворачиваясь ко мне.

Он был гораздо пьянее, чем казался.

— Что он вам сделал? — спросил я.

Я говорил очень тихо. Из бара вывалилась компания девушек. Они стали переходить дорогу, и я не хотел привлекать их внимание. Но он ничего не понимал.

— Мой сын, ты, грязный подонок, — пояснил я.

Он покосился на меня. Потом засмеялся, искренне развеселившись.

— А, — сказал он. — Болячкин папочка. Ну конечно.

Он приблизил ко мне лицо, так быстро, что я, отшатнувшись, чуть не упал. Из его пасти разило пивом «Ред булл» и водкой.

— И? — спросил он.

В первый момент я испугался. Но я должен был знать.

— Почему Пэт? — спросил я.

Когда я произнес его имя вслух, что-то неуловимо изменилось. Показалось, что юнец передо мной слегка увял. Он сделал шаг назад и хихикнул.

— Так, для смеха, — сказал Уильям Флай, поглядывая на меня, словно я тоже мог оценить, как это смешно.

Я покачал головой и вздохнул.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — проговорил я. — «Так, для смеха, ага?» Эдакое современное «Я просто выполняю приказы». Жалкое дерьмо-переросток.

Наконец я ему осточертел.

— Ну и что ты собираешься сделать, старичок? — поинтересовался этот уродливый подонок. — Задашь мне хорошую взбучку?

Он повел плечами, разминая их. Думаю, он собирался врезать мне разок и отправиться домой. Только раз — прямой удар правой в подбородок и, может быть, пинок по голове, когда я упаду. Потом домой, поглядывая в зеркала, ведя машину с такой осторожностью, как это могут только пьяные водители.

— Не я, — ответил я. — Мой сын.

Мгновение он смотрел на меня. Потом разразился хохотом и не мог остановиться до тех пор, пока из тени не выступил Синг Рана с клинком наперевес.

Уильям Флай и я уставились на нож. Он был впечатляющим на вид. Кривое лезвие кукри — ножа турков — лоснилось и изгибалось в лунном свете. Я вдруг осознал, что затаил дыхание. Долгое время никто не издавал ни звука, лишь из бара доносился отдаленный грохот музыки, а потом послышалось журчание — Уильям Флай наделал прямо в джинсы «Дизель».

— У него сабля, — сказал Уильям Флай.

— Это кукри, тупая макака, — ответил я. — Это лучше, чем сабля.

Я увидел, что Синг Рана смотрит на меня. Пора было ехать.

Уильям Флай с трудом оторвал глаза от кукри и со слепой ненавистью взглянул на меня.

— Что это? — спросил он. — Папочкино войско?

— Именно, — ответил я.

Мы повели его к моей машине. Я открыл багажник и жестом велел Уильяму Флаю лезть внутрь.

— Ты просто хочешь напугать меня, чтобы я обгадился, мудак, — проговорил он, и я увидел, что он озирается и думает о том, чтобы сбежать.

Но теперь я вплотную подошел к нему, я дышал ему в лицо, мое сердце колотилось, и я думал о том, что нас, наверное, всех посадят в тюрьму.

— Неужели похоже, что я шучу? — спросил я. — Неужели похоже, что я просто хочу посмеяться?

Он еще раз взглянул на кукри и полез в багажник. Я все оттуда вытащил, но там все равно было довольно тесно.

— Мой папа подаст на вас в суд, — пригрозил Уильям Флай, свернувшись калачиком, словно шестифутовый младенец в утробе. — У меня есть права человека, придурки.

Почему-то при этих словах мне стало гораздо легче. У гроза судебного иска, упоминание о правах человека — это был мир, в котором жил этот выродок. Где все, что ты творишь с другими, прощается тебе, расценивается как веселая шутка, а если то же самое делают с тобой, вспоминаешь о правах человека. Я изо всех сил грохнул крышкой багажника, закрывая его.

— Это недалеко, — сказал я.

В этот момент Синг Рана медленно покачнулся перед моими глазами, и я подхватил его, когда он осел, опершись на машину.

— Просто надо присесть, — проговорил он, часто дыша. — И все пройдет.

Я усадил его на пассажирское сиденье, оставив дверь открытой, чтобы он дышал свежим воздухом. Он сунул кукри в потертые кожаные ножны и спрятал под нейлоновой курткой. Мы слышали металлический звон, доносившийся из багажника, похожий на шум работающей стиральной машины, куда положили джинсы, забыв вытащить из кармана монетки.

Синг Рана поднял свое гладкое лицо и стал рассматривать автостоянку у супермаркета, словно это была одна из самых красивых достопримечательностей Лондона.

Он достал из кармана куртки небольшой пакетик, завернутый в бумагу. Еще до того, как он его развернул, я почуял аромат алу-чоп. Пахло имбирем и луком. Он протянул мне острые картофельные котлеты, и я взял одну.

— В конце войны у нас был выбор, — заговорил он. — Команды гурков могли присоединиться к индийской армии, к пакистанской или остаться с британцами.

Он выбрал котлету и отщипнул маленький кусочек.

— Мы остались с британцами, и они отправили нас в Малайю. Там активизировались повстанцы.

Он пожевал и проглотил, прежде чем продолжить. У него были безупречные манеры.

— Мы тянули жребий, кто отправится в Британию. Мне повезло, я оказался среди избранных.

Он оглянулся на звук, доносившийся из багажника. Под взглядом его спокойных карих глаз шум внезапно стих.

— Мы видели зоопарк Уипснейд, автомобильный завод Форда и Букингемский дворец, хотя нас не пустили внутрь. Потом мы вернулись в Малайю охотиться за повстанцами. — Он снова задумчиво пожевал. — В конце концов, в пятьдесят шестом году, мы вернулись в Непал. Потом был Гонконг. Потом Британия…

Он принялся заворачивать остатки алу-чоп. Пора было ехать.

Они ждали нас сразу же за воротами фабрики фейерверков.

Пэт был одет в штаны от спортивного костюма и в школьный жилет. На шее у Кена висело полотенце, и он длинными медленными движениями растирал обнаженные руки Пэта. Я подумал сначала, что он пытается расслабить ему мышцы, но в этом ощущалось что-то другое. Скорее это был жест любви.

Я открыл багажник, и Уильям Флай сел в нем, словно чудовище, вылезающее из могилы.

— Помни, о чем я говорил, — повторял Кен. — Все падают после двойного удара. Танцуй. И не будь как статуя.

Пэт кивнул и поднял кулаки к лицу. Уильям Флай вылез из багажника, оглядывая территорию фабрики, а потом взглянул на Пэта.

И расплылся в улыбке.

— Давай, сделай его, — рявкнул Кен, и мы подпрыгнули от неожиданности.

Уильям Флай угрожающе направился к Пэту. Тело его затекло после лежания в багажнике, лицо было красное и пьяное.

Мой сын преградил ему путь. Кен продолжал обнимать одной рукой Пэта за плечи, а другой массировать ему мышцы.

Синг Рана и я стояли по бокам Уильяма Флая, словно его секунданты.

— Правила, — сказал Кен.

Уильям Флай презрительно загоготал.

— Правила, старик? — переспросил он. — Здесь нет никаких правил.

Глаз Кена стало почти не видно за очками.

— Здесь есть правила, — возразил он.

Он хлопнул по животу Пэта, потом Уильяма Флая.

— Можно бить по всему, что выше. Нельзя давить на глаза, применять оружие, бить ногами.

Уильям Флай шагнул назад и размахнулся ногой, обутой в остроносые ботинки, чтобы ударить Пэта в пах. Я оттащил его за шиворот.

— Если попадешь ему по женилке, — пообещал Кен, кивая на Синга Рана, — этот человек отрежет твою. Понял?

Уильям Флай засмеялся и покачал головой. Хотя они были примерно одного роста, Флай был гораздо массивнее, и казалось, что он намного выше Пэта. Между ними была такая же разница, как между мальчиком и взрослым мужчиной. Я не сомневался: Флай думал, что убьет его.

Пэт вмешался:

— Давайте мы уже начнем, ладно?

Они отступили друг от друга. Над ними светилась тусклая неоновая вывеска фабрики, словно заходящая луна. Они стали сходиться.

Уильям Флай бросился на него, молотя кулаками, желая победить с помощью скорости, и он был в этом абсолютно уверен, но жесткий удар Пэта заставил его запрокинуть голову. Со стороны казалось, что сын почти ничего не сделал — просто выбросил вперед правую руку, прикрывшись левой, а остальное доделали за него вес Уильяма Флая и инерция движения.

Пэт снова и снова выбрасывал кулак, как ему показывали, словно ловил мух. Удар, удар, удар. Всякий раз, когда его кулак оказывался впереди, голова Уильяма Флая запрокидывалась назад. Я увидел шок в глазах Флая. Я увидел на его верхней губе первое пятно черной крови.

Пэт скакал перед ним, поднявшись на цыпочки, держа защитную стойку и уткнув подбородок в плечо. Уильям Флай, весь в крови и еле держась на ногах, отступил. Потрогав влажное пятно на верхней губе, он выругался.

— В этом спорте надо стоять боком, а ты стоишь к нему лицом, — крикнул Кен Пэту, нервно теребя концы полотенца, висящего у него на шее.

Пэт исправил стойку, развернув тело так, чтобы быть под косым углом к здоровяку. Уильям Флай не мог его зацепить.

Он сделал полшага вперед, и кулак Пэта попал ему в глаз, оставив чернеющий синяк.

Тогда Уильям Флай бросился на него.

Он снова получил легкий тычок в лицо, но на сей раз продолжал наступать, и его мясистые руки сомкнулись вокруг шеи Пэта. Он попытался перебросить его через бедро, но Пэт устоял.

Они вальсировали по площадке перед зданием фабрики, пыхтя и потея, Уильям Флай намертво вцепился в шею Пэту, но не мог повалить его на землю.

Я взглянул на Кена, желая, чтобы он сделал что-нибудь. Но он просто смотрел на мальчиков и ничего не предпринимал.

Я подошел к нему.

— Что происходит? — спросил я.

— Борьба, — ответил старик. — Мы не занимались борьбой.

— Что значит, вы не занимались борьбой? — воскликнул я.

Пэт покачнулся. Одно жестокое движение, и Уильям Флай сбил его с ног. Пэт упал на спину. Одно движение. И вот уже Флай сидел на нем верхом, широко расставив ноги, придавив коленями руки Пэта, и молотил татуированными кулаками Пэта по лицу.

Это продолжалось. Никто не говорил ни слова. Ни мальчики. Ни мужчины. Я взглянул на Кена. Он смотрел на землю, продолжая терзать ветхое полотенце.

— Хватит, — велел я и шагнул к ним, но Синг Рана успел первым.

Обхватив Уильяма Флая за плечи, он оттащил его прочь.

Пэт мгновение лежал, а потом сел, моргая, словно только что проснулся. Он потрогал голову. Я думал, что от его красивого лица ничего не осталось. Но он почему-то выглядел лишь немного испачканным.

Кен помог ему подняться.

— Все закончилось, — сказал он, пока Пэт неуверенно вставал на ноги, словно новорожденный олененок. — Все закончилось, сынок.

Синг Рана продолжал держать Уильяма Флая, но уже не так крепко, и мое сердце упало, когда я понял, что его больше не собираются наказывать.

— Пожмите руки, оба, — велел Кен, но властность в его голосе куда-то испарилась.

Уильям Флай только засмеялся и выставил два пальца. Синг Рана отпустил его.

— Пожать руки? — переспросил Уильям Флай. — Пожать руки? Кто ты такой? Гребаный маркиз Квинсбери? Я лучше пожму его тощую шею.

Но он не сделал ни шага к Пэту.

Потом Уильям Флай внезапно сообразил, что свободен и может идти. Ворота фабрики были открыты. Никто и ничто не останавливало его.

Пэт стоял без посторонней помощи, хотя его ноги до сих пор дрожали. Я разглядел у него под глазом небольшой, но глубокий порез, оставленный кольцом. Глаз заплыл и казался выцветшим, когда я осматривал его. Следы избиения начали проявляться только сейчас.

Кен посмотрел на меня.

— Тебе бы надо подвезти парнишку, — сказал он, и я с ошеломлением понял, что он говорит об Уильяме Флае.

— Что? — вякнул Флай. — В багажнике?

Он тронул свой кровоточащий нос и полез в карман за мобильным телефоном.

— Я позвоню папе.

И он ушел.

Синг Рана извлек свой пакетик с алу-чоп. Я увидел, что Кен хлопнул Пэта по спине и отвернулся. Рядом с его рюкзаком лежал термос и экземпляр «Рейсинг пост». Старик начал складывать свои вещи. Все было кончено. А я смотрел на сына, который пытался отдышаться. Лицо его с каждой секундой все больше опухало и покрывалось синяками. Я перевел взгляд на старика.

— Это что? — с недоверием спросил я. — Это и есть наша месть?

— Точно, — ответил он, собирая свое барахло. — Я никогда не обещал тебе, что будет месть.

— Все шло так хорошо, — сказал я. — Разве все не шло чертовски хорошо?

Он наконец взглянул на меня.

— Не понимаешь? — спросил он.

Он перевел взгляд на Пэта, который решил немного посидеть. Мальчик держал в руке картофельную котлету, но, похоже, понятия не имел, что с ней делать.

— Дело не в том, чтобы победить, — сказал Кен.

— Не рассказывай мне сказки, — ответил я. — Что, главное не победа, а участие?

— Нет, — проговорил старик. — Главное — постоять за себя.

Он застегнул молнию на рюкзаке.

— Быть мужчиной. Главное — быть мужчиной.

Мне захотелось расхохотаться ему в лицо. Потому что я частенько в своей жизни слышал подобное дерьмо. «Будь уверен в себе». «Будь твердым». «Будь мужчиной, мальчик». И вот теперь мы испытали философию моего отца на себе, потерпев поражение во дворе фабрики фейерверков.

— Поехали домой, — попросил Пэт.

Сид встала, когда услышала нас.

Мы были в ванной. Пэт сидел на краю ванны, а я занимался кровоточащей ранкой под его заплывшим глазом. Порез был глубоким и четким.

Сид встала в дверях, застегивая халат и невозмутимо глядя на лицо Пэта.

— Давай я, — сказала она, и я уступил ей место.

Она ничего не говорила, пока смывала кровь. Сначала она удалила запекшиеся сгустки, а потом промокнула порез обеззараживающим раствором.

Из холла послышался плач.

Джони снова что-то приснилось.

— Я схожу к ней, — сказал я и, прежде чем Сид успела ответить, отправился в спальню Джони.

Она сидела в постели и терла глазки. Я присел на кровать и обнял ее.

— Астероид, — всхлипнула она. — Астероид хочет уничтожить нашу планету.

Ее тельце было почти горячим. Я коснулся ее лба, проверяя, нет ли температуры.

— Нет, все в порядке, — сказал я. — Астероид не уничтожит планету.

Она внезапно разъярилась.

— От астероида вымерли динозавры, — запальчиво сказала моя дочь. — Они были властелинами Земли сто шестьдесят миллионов… — Джони остановилась, чтобы сдержать рыдание, — лет. И вымерли. Исчезли. За семь дней. Их уничтожил гигантский астероид.

Она немного успокоилась. Я погладил ее по спинке, поцеловал в макушку. Она снова легла, натянув одеяло.

— Это ведь динозавры, — сказал я. — А вовсе не мы, Джони.

— Но ведь существует промежуток, — сказала она, почти засыпая. — Промежуток между астероидами, падающими на Землю.

— Промежуток? — непонимающе переспросил я.

— Каждые сто миллионов лет, — стала объяснять она, зевая и погружаясь в сон. — Огромный… астероид… падает на Землю… каждые сто миллионов… лет…

Я погладил ее по голове, и она зарылась в подушку.

— Динозавры… шестьдесят пять миллионов лет назад… поэтому…

Она зевнула.

Я закончил за нее подсчеты, поглаживая ее по волосам.

— Поэтому следующий астероид надо ждать через тридцать пять миллионов лет, — сказал я. — Солнышко, давай поговорим об этом утром.

Убедившись, что она уснула, я вернулся в ванную. Глаз Пэта почти закрылся, но все же теперь, когда Сид смыла засохшую кровь, мой сын выглядел немного лучше. Вернее, это она постаралась, чтобы он выглядел получше. Как будто он теперь в безопасности.

— Все в порядке? — спросила она.

— Все в порядке, — ответил он.

Когда она закончила, пол ванной оказался устлан белыми полотенцами, покрытыми странными рыже-коричневыми пятнами. Затем она заставила его открыть рот и проверила зубы.

Потом улыбнулась. Заговорщической улыбкой, словно между ними была какая-то тайна.

— Будешь жить, — сказала она.

Но все равно велела ему пойти к холодильнику, достать пакет замороженного горошка, приложить его к глазу и держать столько, сколько сможет вытерпеть.

— Хорошо, — ответил Пэт. — Спасибо, Сид.

Он вышел.

— Бедный мальчик, — сказала она. — Что ты с ним делал?

Я потянулся к ней, когда она протискивалась мимо меня. Я окликнул ее, негромко, потому что не хотел разбудить Джони, но она не остановилась. Я смотрел, как она входит в темную спальню.

— Извини, Гарри, — сказала она. — Я сегодня слишком устала.

Через минуту я последовал за ней. Разделся и скользнул под одеяло, стараясь не касаться ее. Нас разделяли пара дюймов и несколько светлых лет. Я долго лежал без сна, не включая лампу.

Должно быть, в какой-то момент я все же заснул, потому что проснулся от шума, какой всегда сопровождает отъезд.

Грохот волочащихся по ступенькам сумок, тарахтение дизельного мотора такси и возбужденная болтовня Джони, решающей, какие книжки ей взять.

Я встал с постели и подошел к окну. Сид следила, как водитель запихивает чемодан в багажник. Я спустился и увидел, что Джони стоит на коленях возле другого чемодана и засовывает в розовый рюкзачок потрепанную книжку Жаклин Вильсон «Вечеринка с ночевкой».

— Мы уезжаем на каникулы, — сказала дочь, глядя на меня сияющими глазами. — Хотим немножко отдохнуть.

Сид вошла и взглянула на меня.

— Пегги побудет у отца, — сказала она. — Я думаю, так будет лучше для нас обоих.

Я покачал головой и протянул руки.

— Надеюсь, с Пэтом все в порядке, — сказала она. — Порез — это хуже всего, но он скоро заживет.

Она потянулась за чемоданом, но я перехватил его. Не потому, что хотел помочь, а потому, что хотел остановить ее.

— Куда вы собрались? — поинтересовался я.

— И, надеюсь, твой друг не мучается слишком сильно, — продолжила она, не ответив на вопрос. — Тот старый джентльмен.

— Он не мой друг, — ответил я. — Он друг моего отца.

— Я думала, он и твой друг тоже, — сказала Сид.

Я покачал головой:

— Когда вы вернетесь?

— Не знаю. Мне просто надо перевести дух. Понять, на каком я свете. Ты когда-нибудь чувствовал что-то подобное, Гарри? Я все время это чувствую.

Она снова потянулась за чемоданом, но я отодвинул его в сторону. Наша дочь стояла в дверях, глядя на такси. Мы видели розовый рюкзачок у нее на спине.

— Не разлюби меня, — попросил я мою жену.

— Я постараюсь, — ответила она. — Хотя в последнее время мне это дается все труднее.

Я кивнул. И когда она потянулась за чемоданом в третий раз, я отдал его. Потом приподнял дочь и поцеловал ее, хотя она вывернулась из моих рук, потому что целоваться неприлично. Я поставил ее на землю, и она, смеясь, побежала к такси. И я почувствовал — если ее потеряю, это станет концом моей жизни.

Я вышел их проводить и велел дочери беречь пальцы, когда закрывал за ними дверцу машины. Я смотрел, как они уезжают. Огоньки стоп-сигналов дважды моргнули красным, когда они доехали до угла. Потом они исчезли из виду.

Я посмотрел на небо в поисках астероида, а потом вернулся в дом, тихонько закрыв за собой дверь, потому что мой сын все еще спал наверху. Сегодня ему не надо было идти в школу.

Ему вообще больше не надо было ходить в школу.

23

Мы остановились наверху каменной лестницы. Перед нами распростерся стадион.

Огромное зеленое пространство, словно тайный сад в сердце города. Беговые дорожки, посыпанные влажным песком. Шесть открытых загонов, ожидающих добычу. Старики в кепках и молодые парни в кроссовках. Все курят, кашляют, изучают бланки, разглядывают борзых, которых выгуливают дрессировщики.

Пэт затянулся и сощурил глаза.

Он был одет в школьную форму, но она походила на трофей, добытый пиратом у какого-нибудь гардемарина. На пиджаке школы Рамсей Макдоналд не хватало пуговиц, а оставшиеся висели на одной ниточке. Форменный галстук небрежно заправлен под рубашку, как у Дэвида Найвена. Две верхние пуговицы белой рубашки расстегнуты. Прогулы стали его образом жизни. Я знал, что он не вернется.

— Однажды ты бросишь, — проговорил я, глядя на него с сигаретой. — Бросишь курить. Это не может продолжаться всегда.

Он кивнул, глубоко затянувшись.

— Когда мне будет тридцать, — сказал он.

Я был на сто процентов уверен — он искренне верит, что ему никогда не будет тридцать, даже через миллион лет.

— Не волнуйся. Я хочу жить.

Потом его лицо просветлело.

— Вот они! — воскликнул он.

Старики сидели недалеко от финишного столба. Когда мы подошли, они подняли на нас свои древние лица. Кен — от «Рейсинг пост», Синг Рана — от программки.

— Соскучились по старому месту, — сказал Кен, и мы все посмотрели на неясные отпечатки собачьих следов. — Покер онлайн. Интернет-букмекеры. Казино в сети. Это большая нагрузка для старых яиц.

Дело в том, что этот стадион собирались сносить. Сегодня здесь были последние бега, но даже бесплатный вход привлек не много игроков. Только человека средних лет, которому не надо было ходить на работу, и стариков, которым больше некуда было пойти. И мальчика, который должен был быть в школе.

Они стояли под первым летним солнцем и смотрели на собак.

— Вон тот, — сказал Кен, вынимая жестянку «Олд Холборн». — Номер шесть. Он чует кровь.

Мы смотрели на приближающихся борзых, гладких, как пантеры. Собака с черно-белыми полосками и красным номером шесть нюхала воздух, ее черные глаза горели. Она была светло-коричневого окраса, цвета песка на пляже в конце дня.

Кен кашлянул, сворачивая самокрутку.

— Не говори мне, что эту шавку тренировали на жестяных зайцах, — сказал он Сингу Рана, который только пожал плечами. — Погляди на нее, — настаивал Кен. — Она видывала больше живых зайцев, чем ты — алу-чоп, дорогуша.

Кен посмотрел на Пэта.

— Он уже угадал пару победителей, этот везунчик.

Потом снова повернулся к другу:

— Когда только закончится твоя полоса везения?

Синг Рана не поднял глаз от «Рейсинг пост».

— Это не полоса везения, — проговорил он. — Это эра.

Кен лизнул край «Ризла» своей самокрутки, и в этот момент собаки промчались мимо нас, направляясь к загонам.

— Единственный Парень, — вздохнул он, и мне понадобилась пара мгновений, чтобы понять, что он говорит про шестой номер.

Пэт изучал бланк.

— У Единственного Парня мало шансов, — задумчиво сказал он. — Каждый раз проигрывает в тринадцатом забеге.

Он взглянул на красные номера, мелькающие на табло соревнований:

— Почти все ставят на Энергичного Дружище.

— Но Единственный Парень чует кровь, — продолжал настаивать Кен.

Он сделал глубокую затяжку, и у него начался приступ кашля. Когда приступ закончился, Кен прищурился на нас из-под очков. На его глазах от натуга выступили слезы.

— Если они почуют кровь, их уже не остановить, — твердо сказал он, затянулся в последний раз и отбросил окурок.

Тот упал на старую каменную лестницу, рассыпая искры.

— Поторопись, — шепнул мне Кен.

Я кивнул. Мы с Пэтом спустились к ограде, где ожидала целая шеренга букмекеров, и он сделал нашу ставку — двадцать пять фунтов. Все или ничего.

— Четвертак на выигрыш Единственного Парня от юного учащегося, — сказал букмекер, а его ассистент это записал. — Удачи, сынок.

Шум нарастал, пока мы пробирались обратно. Это был тот эйфористичный, мимолетный миг, когда каждый еще верит в то, что его ставка победит. Собаки были в загонах.

Металлический заяц начал свой нелепый бег.

Пэт предложил Кену сигарету, но тот покачал головой. Старик улыбнулся мальчику. Они снова стали смотреть на загоны. Собаки выскакивали из загонов, дверцы за ними лязгали, а потом слышался лишь топот лап по песку и шумное дыхание. Их языки свисали из пастей, словно странные розовые ящерицы. Крики мужчин и мальчиков заглушали металлический грохот зайца.

Единственный Парень с такой скоростью выскочил из загона, словно опаздывал на ужин. Энергичный Дружище висел у него на хвосте, но постепенно отставал, и на финальном круге Единственный Парень был уже далеко впереди. Пэт и Кен подпрыгивали на месте, вцепившись друг в друга, и на финальной прямой Синг Рана лишь улыбнулся и покачал головой, не веря своим глазам.

— Он чует кровь! — вопил Кен. — Он чует кровь! Я же говорил!

Единственный Парень пересек финишную линию, и Кен отвернулся, вцепившись в школьный пиджак Пэта, а его лицо светилось торжеством.

Потом на его глаза словно набежало облако, и, когда все люди вокруг стали бросать на землю свои проигравшие билеты, я увидел, как из него выходит жизнь, будто ее кто-то высасывает. Пэт все еще улыбался, а Синг Рана хлопал его по спине, и оба смотрели на дорожку, где борзые окружили зайца. Он уже не двигался, и собаки тыкались в него намордниками.

А я смотрел, как Кен Гримвуд пытается сделать вдох, но не может, как его руки отпустили пиджак моего сына и повисли, и я подхватил его, когда он упал.

Гораздо позже я прочитал про крест Виктории, который он заслужил при Монте-Кассино. По какой-то причине — видимо, нехватка воображения — до сих пор мне ни разу не приходило в голову узнать, как он его получил, точно так же, как я никогда не говорил об этом с моим отцом, пока не настал день, когда уже было слишком поздно о чем-либо с ним говорить.

И я узнал, что в Валентинов день тысяча девятьсот сорок четвертого года Кен Гримвуд в одиночку атаковал вражеский пулеметный дот в развалинах разбомбленного монастыря. Несмотря на мучительную боль от множества ран, полученных в ноги, и на то, что все его товарищи были убиты или ранены, он, с помощью ручного пулемета «Брен» и ручных гранат, уничтожил расчет. А потом направил огонь на вражеские позиции, дожидаясь подкрепления новозеландских группировок. Он сделал все это, будучи лишь на несколько лет старше моего сына-подростка.

Он взял жизни одних, сохранив жизнь другим. Он нередко смотрел в глаза смерти — смерти за свободу еще нерожденных поколений, но рассмеялся бы мне в лицо, если бы я сказал ему об этом. И объяснил бы, что сражался за своих друзей, сражался за то, чтобы выжить. Вот что он сказал бы мне, и это было бы правдой, но не всей.

Вы бы и внимания не обратили на этого старика, если бы увидели его на автобусной остановке. Но он прожил значимую жизнь, весомую жизнь, очень важную. И это было удивительно.

Потому что, когда я держал его в руках в тот день на старом стадионе для собачьих бегов и в последний раз вдыхал исходящий от него запах «Олд Холборн» и «Олд спайс», мне казалось, что он ничего не весит.

После полуночи мы с Пэтом стояли у автомата, без всякого желания прихлебывая обжигающий больничный чай.

Я смотрел на сына и вспоминал, как взял его навестить моего отца незадолго до того, когда все было кончено. Ему было тогда четыре или пять? Наверное, пять, потому что он уже начал ходить в школу. Тогда я сделал ошибку.

Они боготворили друг друга, мой сын и мой отец, и, проявив неуместную сентиментальность, я подумал, что надо дать им возможность попрощаться друг с другом. Но Пэт был слишком мал, а отец — слишком болен. Это было жестоко для них обоих.

— Десять лет назад ты задавал кучу вопросов, — сказал я, перекладывая горячую пластиковую чашку из одной руки в другую. — Что происходит, когда мы умираем? Мы правда попадаем на небо или просто засыпаем вечным сном? Если Бог действительно существует, почему Он позволяет нам так мучиться? — Я кивнул, обе мои ладони горели, обожженные о чашку. — Ты спрашивал меня об этом после того, как мы приехали навестить твоего дедушку. Обо всей этой ерунде. Задавал эти важные вопросы.

Он засмеялся.

— Я помню, — сказал он.

Но я подумал, что он вряд ли помнит. Иногда нам кажется, что мы что-то помним, а на самом деле нам об этом рассказывали родители.

— Со временем из этого вырастаешь, — заметил он.

— Из важных вопросов? — спросил я.

Мой сын покачал головой и подул на чай.

— Из ожидания ответов, — проговорил он.

Мы вернулись в отделение.

Мы сидели по бокам его кровати и смотрели, как он спит.

Откуда-то исходил свет, свет больничной дежурной лампочки, столь же неизбежный, как лунный свет, и я мог видеть лицо Кена под кислородной маской, прижатой к его рту, и как удерживающие ее тесемки врезаются в мякоть его щек.

Он лежал в послеоперационной палате вместе с одиннадцатью другими мужчинами. Мы слышали, как они стонут и поворачиваются во сне. Иногда раздавались резкий треск электрического звонка для вызова медсестры, и голоса нянечек — успокаивающие, подбадривающие, бесконечно настоящие. Они делали все, что могли.

— Ему осталось недолго? — спросил Пэт.

— Это заканчивается одинаково, — ответили. — Ты ведь знаешь. Люди говорят о храбрости, когда кто-то борется с болезнью. — Я тряхнул головой. — В самом конце это бессмысленно. Жизнь сжимается до той точки, где царит только боль, и храбрость здесь уже не нужна.

Пэт чуть заметно улыбнулся.

— Если бы дело было только в храбрости, — проговорил он, — он встал бы с этой постели и ушел бы отсюда сегодня же ночью.

Я наблюдал за тем, как мой сын смотрит на лицо старика, и думал о том, что понимаю, о чем он размышляет. Несмотря на кислородную маску, воздуха, вдуваемого в истомленные легкие, было недостаточно. Грудь Кена поднималась и опускалась в его беспокойном сне, дыхание было хриплым и мучительным. Недостаточно воздуха. Воздуха больше никогда не будет достаточно. Это было все равно что смотреть на тонущего.

Никто ничего не может сделать, с горечью подумал я. Я позвонил его детям, оставив сообщения на автоответчиках. Синг Рана ушел домой и вернется утром. Все, что мы могли, — это сидеть и ждать конца.

Приветливый врач-китаец вселил в нас надежду, сказав, что сделает так, что ему будет более комфортно. Но это означало всего лишь всадить в него хорошую дозу опиатов, чтобы убить боль. Пока боль не убила его. Его лицо уже сейчас было бледным от морфинов, как у призрака.

Кен простонал во сне. Пэт потянулся к нему и взял старика за руки. Кен поворочался и затих, перестав стонать. Пэт продолжал держать его руки. Похоже, это успокаивало умирающего.

Мальчик держал руку старика.

— Я останусь с тобой, — сказал он.

Значит, я ошибался.

Все же мы могли что-то сделать.

Ночь проходила медленно. Должно быть, я ненадолго заснул, потому что от его голоса вздрогнул и проснулся. Туман на минуту рассеялся, туман, который приходит с морфином и душит боль, но душит и все остальное. Глаза над кислородной маской блестели от слез и боли. Как страшно, подумал я. Знать, что конец настигнет тебя здесь, в этой постели, в этой комнате, и от этого некуда деться.

Пэт смотрел на него огромными тревожными глазами. Мальчик так и не уснул. Он наклонился, когда старик, с трудом переводя дыхание, произнес какие-то слова. Он стиснул руки.

— Это не я, — сказал нам старик.

Я стоял на больничной автостоянке и дрожал от холода, наблюдая за тем, как день потихоньку набирает силу. Над Ист-Эндом разгоралась белая полоса, и когда над крышами показался ореол света и все засверкало от восходящего солнца, запели птицы. Было уже не так холодно. Я почувствовал, как мое тело расслабляется, и осознал, что устал и хочу спать. Я оперся о больничную дверь и закрыл глаза. Меня окликнула по имени какая-то женщина, и я проснулся, как от толчка.

— Гарри? — сказала она. — Спасибо за то, что вы здесь.

Трейси и Иэн. Я смотрел на взрослых детей Кена Гримвуда и пытался увидеть его в них. У Иэна были такие же буравящие насквозь глаза, похожие на маленькие голубые лазеры, но лицо, тело и манеры были слишком мягкими, чтобы напоминать отца. Гораздо больше от Кена было в Трейси — даже не столько широкий лоб или узкий разрез рта, а неумолимая, непреклонная твердость. Это было в ней даже сейчас, после того как она проплакала всю ночь напролет.

— Мой сын вместе с ним, — сказал я. — Похоже, ваш отец рад, что он там.

Трейси коротко кивнула, словно хотела сказать, что теперь с ним будет его семья и старик обрадуется этому гораздо больше.

— Это всегда было нелегко, — тихо произнесла Трейси. — Честно говоря, никогда не было легко. Мой отец может быть совершенно невыносимым стариком, — сказала она, и ее слова были полны горькой правды.

Иэн снова начал плакать. Я не смотрел на него.

— Но ведь всегда можно наверстать, хотя бы напоследок, — сказала она мне. — Никогда не бывает слишком поздно.

Я кивнул и стал смотреть, как они входят в дверь больницы, чтобы навестить умирающего отца.

— Разве не прекрасно так думать? — проговорил я.

Пэт вышел через пару минут.

Я знал, что он может поговорить с этими двумя взрослыми. Он мог с этим справиться. Он был достаточно вежливым, сострадающим, чутким. Он бы рассказал им, какую ночь провел их отец. Он сумел бы заслужить их неуверенную благодарность. И понял бы, что пора идти. Я понимал, что он мог все это сделать, и не беспокоился.

Я гордился им. Гордился тем человеком, каким он вырос.

Борясь с желанием закрыть глаза, я смотрел, как он прикурил и с явным наслаждением затянулся. Было уже совсем светло, и солнце светило ярче с каждой минутой.

— Я могу пойти туда, — сказал он, немного помолчав, и я сперва подумал, что он говорит о том, чтобы вернуться в больницу. — В школу, — продолжал он. — В Рамсей Мак. Я спокойно могу пойти туда сегодня.

Я помотал головой и проснулся окончательно.

— Тебе не надо, — сказала. — Уже почти конец семестра. Ты пропустил все экзамены.

В его голубых глазах что-то промелькнуло.

— Может, и не пропустил, — сказал он. — Может, я разделался с ними одной левой, потому что они были проще пареной репы, а я учусь гораздо лучше всех этих болванов.

Я просветлел:

— Так и было, Пэт?

— Может быть, — сказал он. — Кому какое дело? Экзамены ничего не значат. Из-за них не обязательно ходить в школу, и можно найти занятие получше. Просто тебя оставляют в школе, чтобы не плодить безработных.

Он кивнул, что-то решая:

— Но сегодня я хочу пойти туда. Когда все будут там. Все они. Каждый из них.

— Никому в Рамсей Мак нет дела до того, появишься ты или нет, — сказал я, ощущая тревогу.

Я чувствовал, что теперь он свободен от Рамсей Мак и нам надо оставить все это позади.

Я не хотел, чтобы он шел в школу.

— Но я этого хочу, — сказал он, читая мои мысли, и выпустил из ноздрей две струйки дыма.

Он раздавил сигарету потертым школьным ботинком и столкнул окурок в сточную канаву.

— Я просто думаю, что должен это сделать, — сказал он.

Поэтому мы отправились позавтракать, а после этого я повез его в Рамсей Мак в самый последний раз.

На игровых площадках поднималось множество шатров. Большие белые бедуинские палатки для последнего дня семестра, для раздачи наград, похлопываний по спине и речей. Я подумал, что это можно было бы и пропустить.

Звенел звонок, возвещая начало занятий, когда мы остановились у ворот. Но экзамены были уже сданы, начинались каникулы, и распорядок дня в Рамсей Мак уже не был таким строгим.

Поэтому перед школьными воротами царило столпотворение.

Тут были все — и обычные дети, норовящие все разом протиснуться в ворота, и остальные.

Уильям Флай. Прыщавый. Кучка хихикающих отморозков, которые всегда группируются вокруг подобных Флаю и его прихвостню с изрытым прыщами лицом.

И Элизабет Монтгомери, еще более красивая, чем обычно, почти превратившаяся в женщину, со сверкающим кольцом в честь помолвки, камень на котором был размером с отель «Рамада-инн». Кольцо было надето на третий палец левой руки.

Все были там. Та, которую любил мой сын, и те, кто превратил его жизнь в ад, и прочие статисты в поношенных синих пиджаках.

Они смотрели, как он выходит из машины и идет к воротам.

Потом их взгляды обратились на Уильяма Флая, и все увидели, как он отвернулся от Пэта и уставился себе под ноги.

Пэг вошел в ворота Рамсей Мак, и Уильям Флай шагнул в сторону. Парни, окружавшие его, сделали то же самое. Элизабет Монтгомери не шевельнулась. Она просто почесала ухо, и кольцо с огромным бриллиантом сверкнуло в солнечном свете последнего дня семестра.

Потом Уильям Флай кивнул Пэту, почти с почтением, клюнув своим сломанным носом.

Но Пэт прошел мимо них, его длинные волосы сияли, голубые глаза были устремлены вперед, словно у ворот никого не было.

Мой сын вошел в здание школы.

И никто не посмел его тронуть.

24

Ложная тревога. Не нужно паниковать.

Джина не была лесбиянкой.

Ее новый приятель на кухне готовил нам чай. Его крепкое безволосое тело, облаченное в шелковую майку и аккуратные шорты, было до смешного мужественным. Под кожей бугрились тщательно натренированные мышцы, которые качали, холили и кормили протеином. Он выглядел как презерватив, набитый фундуком. Я был больше похож на лесбиянку, чем он. Мы улыбнулись ему, когда он поставил перед нами поднос, а потом снова исчез на кухне, погруженный в хозяйственные хлопоты.

— Ого, Джина, — проговорил я. — У него мускулы в таких местах, где я и не подозревал их наличие. Где ты его нашла?

Она сидела на диване, скрестив ноги, и разливала нам молоко. Она знала, как я люблю. Ей не надо было спрашивать. На ней были спортивные брюки и футболка. Волосы собраны назад, чтобы можно было видеть ее сказочное лицо во всей его сводящей с ума красоте. Никакого макияжа, кожа все еще блестит от утренней зарядки, или как там это называется.

— Он работает в том же спортклубе, что и Сиан, — сказала она, тщательно соблюдая пропорции в чашках.

Одна ложка сахара для меня, без сахара для нее. По капельке молока для нас обоих.

— Мы разговорились, когда он помогал мне с ягодичными мышцами.

— Очень романтично.

Я отхлебнул чая, даже слегка разочарованный тем, что у Джины не получилось стать лесбиянкой. Было что-то странным образом обнадеживающее в том, что после разрыва с вами женщина полностью теряет интерес к мужчинам. Превращение бывшей жены в лесбиянку — своего рода комплимент, хоть и сомнительный.

— Сиан была слишком собственницей, — объяснила она, читая мои мысли. — Сексуальная ревность — бог мой! Хуже мужика.

Она вздохнула:

— Пойдем на воздух?

Мы вышли на балкон. Сохо, лежавший в четырех этажах под нами, был пойман между ночью и днем. Несколько гуляк с ввалившимися глазами потягивали последний эспрессо в итальянском баре и шли завтракать в кондитерскую «Валери», но вдоль всей Олд-Комптон-стрит в витринах магазинов и кафе еще были опущены предохранительные решетки безопасности.

— Я хотела как лучше, Гарри, — сказала мне Джина, и, когда она взглянула на меня, годы куда-то ушли.

Вся безнадежность, все разочарования и безумия — работа в Токио, небольшая армия бывших и настоящих возлюбленных, ее лесбийские эксперименты — ничто не имело такого же значения, как тот факт, что когда-то мы были вместе. Потому что я точно знал, о чем она говорит.

— Я тоже хотел, чтобы было как лучше, — честно признался я. — Для тебя. И для Пэта.

— Я хотела поговорить с ним, — сказала она. — До того, как он ушел. До того, как вернулся к тебе. Я хотела рассказать ему — не знаю. Что я любила его. Что я всегда его любила. Но этого не произошло. Почему-то у меня не оказалось возможности. Он просто собрал вещи и ушел. Был здесь, а потом исчез.

Она оглядела квартиру, словно искала свидетельства того, что он действительно какое-то время жил здесь. Но никаких свидетельств не было.

— Мы ждали этого великого момента, — сказал я. — Когда все упорядочится и раскроется. Но в основном этого и не происходит. Люди просто уходят.

— Но когда он жил со мной, — сказала она, словно мы были друг другу посторонними, — он уже не был маленьким мальчиком. Тем беленьким малышом, который даже спал в обнимку с игрушечным мечом джедая. Он был таким… тинейджером. И я его не узнавала.

— Так бывает, — ответила. — Они вырастают. Это верно — их не узнать. Ты пытаешься найти связь между теперешним большим угрюмым дылдой и прошлым милым малышом со световым мечом. Но это все равно тот самый мальчик.

Неужели я и вправду верил в это? Я знал, что люблю его сейчас, потому что любил тогда. Но для Джины все было по-другому. Она слишком многое пропустила. Я понимал, что ей хотелось наверстать все упущенное время. Она была готова — она теперь решала, где хочет жить, с кем спать, и ей надоели бесконечные поиски себя. Но пока она готовилась, пока принимала окончательное решение, наш мальчик вырос.

А любить незнакомца было тяжело. Для них обоих.

— Какой он, Гарри? — спросила она, и я почувствовал, как между нами громоздится время.

Она была похожа на девочку, солнце освещало ее загорелую кожу, волосы убраны назад, и у нее явно был отличный секс с новым парнем. Но Джина больше не была девочкой, и между нами пролегли годы, о которых мы ничего не узнаем.

— Он любит футбол, но играет плоховато, — начал я. — Ему нравится латеральное мышление. И бега.

Она выглядела заинтересованной. Джина — фанатик здорового образа жизни. Джина — королева зарядки. У верен, что она могла бы застраховать на кругленькую сумму свои дельтовидные мышцы.

— Бега? — переспросила она. — По траве и дорожкам? В смысле, бег трусцой?

— Лошадиные бега, — сказал я. — И собачьи. Бега борзых. В этом роде.

Она нахмурилась. Она этого не одобряла. Ей хотелось, чтобы он был таким, каким никогда не будет.

— И сигареты, — продолжал я. — Он любит «Мальборо лайт», постоянно их курит, хотя я считаю, что в один прекрасный день его кто-нибудь остановит. Но не я и не ты. Это будет женщина. Или ребенок. И он бросит курить ради них. Из-за любви к ним.

— Я хотела, чтобы мы вместе занимались тем, что ему нравится, — мрачно проговорила Джина. — Но что я должна теперь делать? Купить ему пачку сигарет и отвести в букмекерскую контору?

— Да, это сработает, — ответил я. — Для радости им требуется немного, Джина. Дети — им надо совсем мало. Только твое время. Твое внимание. Один человек сказал мне: «Им нужна твоя любовь больше всего тогда, когда они меньше всего ее заслуживают». Думаю, он говорил именно об этом трудном возрасте. Когда они вдруг превращаются в незнакомцев.

На балкон неторопливо вышел мистер Вселенная. Он большими глотками пил из пластикового стакана оранжевый протеиновый напиток. Думаю, он запросто мог щелкать орехи, зажав их между бицепсами. Я был чрезвычайно впечатлен.

— Не сейчас, — резко сказала Джина и махнула, чтобы он ушел.

— Совсем недавно начались девочки, — сказал я. — Думаю, он потерял невинность с Элизабет Монтгомери. Она его бросила, но мне кажется, она до сих пор ему нравится. — Я пожал плечами. — Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что больше его не узнаешь. Это правда. Что-то меняется, когда они становятся подростками, и ты борешься за то, чтобы снова увидеть своего малыша. Прелесть. Чистота. Но все это остается в них, надо лишь вглядеться повнимательнее.

Я посмотрел на часы. Пора было ехать.

— Он чудесный мальчик, Джина. В нем просто море доброты. Надо просто заглянуть за поверхность, за все смены настроения, за «Мальборо лайт», за курение марихуаны в домике для игр, за всю чепуху, из которой он уже вырос, и ты увидишь, что он просто чудесный мальчик, который становится чудесным мужчиной.

Я взглянул на нее и почти увидел ту девушку, которую когда-то любил.

— Это как старая песня, — сказал я. — Знать его — значит любить его. Проблема в том, что ты его не знаешь.

При этих словах она гневно вспыхнула, и, как ни странно, в этот момент я увидел Пэта в ней.

Когда ему было четыре года и его мать ушла и было ясно, что к ужину она не вернется, он смотрел на свое милое лицо в зеркало заднего вида моей машины.

— На кого я похож? — спросил он меня.

На самом деле он был похож на нас обоих, хотя красавцем назвать меня было трудно. Темно-русые волосы, пронзительные голубые глаза, скошенный подбородок — он был очень симпатичным мальчиком, и все это он унаследовал от своей матери. Но что она сделала для него потом? Быть родителем — ежедневный тяжелый труд, или же ты не родитель. Рыбные палочки, говорила мне Сид. Рыбные палочки, бирки с именем и поиски вшей. И она была права. Вот что означает быть родителем.

— Он такой же мой сын, как и твой, — сказала Джина, но мы оба знали, что где-то в прошлом, где уже ничего нельзя изменить, это перестало быть правдой.

Она повернулась к кухне, где ждал мистер Вселенная.

— Мы воспитали хорошего парня, Джина, — сказал я. — Действительно хорошего.

И это было лучшее, что я мог сейчас сделать.

Пэт будет там, когда он проснется.

Ночь и день незаметно сменяли друг друга. Кен проснется тогда, когда закончится действие морфина. Он будет извиваться от приступов боли, пытаться сесть, хотя ему необходимо лежать в кислородной маске, потом слегка смочить губы водой, потом снова маска.

Стакан воды стоял возле кровати, но его еще ни разу не пришлось наполнить заново. С другой стороны стояла капельница, игла была воткнута в вену левой руки.

Ожидание изнурило меня. Изнурило его детей. Даже его старинный друг, Синг Рана, ускользал около полуночи, когда отделение засыпало. Часы текли за часами, и нам было нечего делать — только сидеть рядом и смотреть, как он спит. На тумбочке лежали гостинцы — фрукты, цветы и экземпляры «Рейсинг пост». Все нетронутое и уже ненужное.

Абсолютная изоляция смерти. Одиночество умирающего человека. То самое, что я заметил, когда умирал мой отец. Мы любили его, но в самом конце оставили, и он умер в одиночестве. Потому что мы устали. Потому что было поздно. Потому что мы больше ничего не могли сделать. Мы любили его, а теперь он остался один.

Но когда Кен просыпался в мертвой тишине ночи, содрогаясь от боли, которую уже было невозможно унять, даже с затуманенным опиатами сознанием он понимал, что не один.

Потому что мальчик всегда сидел рядом с его постелью.

Никогда не знаешь, что ждет тебя в больнице.

Иногда я надеялся, что приду туда и все будет кончено, и эта мысль наполняла меня стыдом.

Потому что каждой клеткой мы цепляемся за жизнь, даже если весь мир сузился до огненной вспышки боли. Но я больше не мог видеть его в таком состоянии, смотреть, как его бесконечно и бессмысленно испытывают на прочность, как он выходит из наркотического тумана туда, где его ждут лишь еще более невыносимые муки.

Довольно, думал я, оставив с ним на ночь Пэта и возвращаясь в пустой дом. Разве он недостаточно мучился?

Но когда наутро я вернулся, Кен сидел в кровати, в его глазах светилась жизнь, а лицо было покрыто кремом для бритья. В своей полосатой пижаме он был похож на рождественского деда, которому приспичило поваляться в постели, и я в первый раз за все время рассмеялся в его палате. Он поправился. Я знал, что это может произойти.

— Хочу навести марафет, — сообщил Кен.

Он говорил языком моего отца. «Навести марафет». Это означает привести себя в порядок, чтобы можно было показаться на люди, побриться, даже если внутри растет нечто, что очень скоро убьет тебя. «Навести марафет». Когда наведение марафета успело выйти из моды?

Рядом с кроватью стоял серебристый таз с водой, исходящей паром. Пэт держал опасную бритву. Он наклонился над кроватью, и лезвие блеснуло в свете больничных ламп. Старик поднял руку.

— Ты уже бреешься, сынок? — спросил его Кен, опираясь спиной на подушку.

— Каждое воскресенье, — ответил Пэт. — Вернее, через воскресенье.

— Тогда пусть лучше это сделает твой папа, — сказал старик.

Оба посмотрели на меня.

— Если не возражаешь, — добавил Кен, и я быстро кивнул. — Постарайся не перерезать мне глотку, — усмехнулся он.

— Тебе бы только поворчать, — сказал я, беря бритву. — Ты и вправду сварливый старикашка.

— Мне есть на что жаловаться, — ответил он, широко ухмыльнувшись, и с его щек посыпались хлопья пены.

Я опустил бритву в воду и начал соскребать с его лица щетину. Она была на удивление жесткой, словно остатки соломы на поле после сбора урожая, но кожа после бритья стала мягкой и гладкой. Он откашлялся, его грудь поднялась, и он хрипло выдохнул. Я слышал, как забитые легкие борются за следующий вдох.

— Сиди спокойно, — негромко сказал я, подумав, что это вряд ли возможно, но он больше не шевелился.

Потом я почувствовал, что занавеска вокруг его кровати шевельнулась. Я поднял глаза и увидел, что там стоит моя жена.

— Пожалуйста, — попросила она. — Продолжай.

Она держала накрытый салфеткой поднос с едой. Я ощутил запах сосисок и теста. Кен открыл глаза, улыбнулся и закрыл их снова.

— Привет, милая, — сказал он и удовлетворенно вздохнул.

Я думаю, он был доволен всем. Ощущением сбритой щетины с лица, видом женщины, которая принесла поесть. И тем, что навел марафет.

А моя жена смотрела, как я брею старика.

Она стояла, одной рукой держа поднос с едой, другую положив на плечо Пэта, и смотрела на меня и Кена своими широко расставленными карими глазами. Я снова взглянул на нее. Она слегка улыбнулась и кивнула, и я продолжил. Я больше не смотрел на нее, но чувствовал, что она наблюдает за мной. Конечно, это звучит глупо после десяти лет совместной жизни, после брака, детей и всего остального. Но когда она смотрела на то, как я брею старика, я чувствовал, что по-настоящему начинаю ей нравиться.

Когда я закончил брить Кена, серебристый таз наполнился мыльной водой, а лицо старика стало чистым, розовым и гладким и глотка оказалась ни разу не порезана от уха до уха, Сид сняла салфетку с маленького подноса. На нем было нечто совершенно особенное.

Маленькие йоркширские пудинги с наполовину торчащими из них свиными сосисками и розочками английской горчицы наверху.

— Сосиски в тесте, — проговорил Кен. — Малютки. Никогда не видел ничего подобного. Прелесть какая.

И мы все восхищались едой, которую она приготовила, хотя знали, что ему никогда не придется ее попробовать.

Она оставалась недолго. Когда настало время уходить, она обняла старика и поцеловала его в свежевыбритую щеку.

— Гладкая, как попка младенца, — ухмыльнулся Кен, а я отвернулся, потому что понимал, что они больше никогда не увидят друг друга.

Когда я снова повернулся к ним, она обнимала Пэта.

Она совершенно по-особенному обнимала его, и за десять лет ничего не изменилось. Короткое крепкое объятие, а потом она внезапно отпускала его. Они кивнули друг другу, и между ними промелькнуло что-то невысказанное.

Потом она с полуулыбкой взглянула на меня и скользнула за занавеску. Я последовал за ней. Она с шумом налетела на вращающуюся дверь, ведущую в отделение, желая выйти отсюда, но я перехватил ее в коридоре.

— Привет, — сказал я, легонько коснувшись ее руки.

Она повернулась и прижалась своими губами к моим.

Я качнулся назад, продолжая целовать ее, и ударился о две стоящие рядом капельницы.

Она целовала меня, и я целовал ее в ответ. И даже когда я услышал веселый смех, донесшийся с сестринского поста в коридоре, моя голова продолжала кружиться от ошеломления, потому что наши рты идеально подходили друг другу. Просто были созданы друг для друга. Такое бывает нечасто, доложу я вам.

— Это из-за того, что смерть так близко, — выдохнул я, жадно хватая воздух. — От этого мы так отчаянно цепляемся за жизнь. Это всегда…

— Молчи, — сказала она. — Не пытайся говорить ничего умного, Гарри. Не сейчас, ладно?

— Ладно.

— И не говори голосом Барри Уайта.

— Я и не собирался, — ответил я, слегка обиженный.

Она снова поцеловала меня, но уже более здраво, не так лихорадочно, не так отчаянно, и когда мимо нас прошла медсестра и сказала, смеясь: «Найдите другое место, вы двое», Сид отступила от меня на шаг.

Я стоял, глядя на нее.

— Вы возвращаетесь домой? — спросил я, касаясь ее руки. Она позволила мне сделать это. — Да? Домой. Возвращайтесь домой, ладно?

Она смотрела в пол.

— Я навещу тебя, хорошо? — сказала она.

— С Джони все в порядке? — спросил я. — Она больше не боится астероида, который уничтожит Землю?

— Она не упоминала про астероид, — ответила она. — По-моему, ее больше беспокоит глобальное потепление. Изменение климата. Теперь это ее главный страх. И еще Плачущие ангелы из «Доктора Кто».

— Вот сволочи, — с чувством проговорил я.

— Астероид… Она не вспоминает про астероид. — Сид перевела дыхание. — Но она скучает по тебе.

— Я тоже скучаю по ней, — сказал я. — И скучаю по тебе. И какие бы между нами ни были проблемы, мы все можем решить. Потому что я потерялся без тебя. — Я покачал головой. — И всегда буду потерянным без тебя.

Это была правда. Это неизменно будет правдой. И я потянулся к ней. Я подумал — может, еще один поцелуй, и я смогу ее убедить.

Но она отпрянула и защитным жестом сложила руки на груди.

— Я ухожу, — сказала она.

Я кивнул. Я умел читать знаки. Она сложила руки, и я видел, что поцелуев больше не будет. По крайней мере, сейчас.

Мне было больше нечего сказать.

— Хорошо, — проговорил я.

Она повернулась, и я ощутил панику. Она на самом деле уходила. Но в этот раз я не пошел за ней.

— Значит, увидимся, — проговорил я ей вслед, просто чтобы что-нибудь сказать, но она не обернулась.

Она просто подняла левую руку, прощаясь, и то, что она держала ее поднятой на мгновение больше, чем было необходимо, дало мне понять, что этот жест означал нечто большее. «Я слышу тебя, я люблю тебя, но сейчас я ухожу». Вот что я увидел в этом жесте, хотя мог и заблуждаться.

Но я заметил, что на третьем пальце левой руки Сид продолжает носить обручальное кольцо.

А ведь это кое-что значит.

То, как она уходила, как прощально махнула рукой, не оборачиваясь, — это было совсем как в финале «Кабаре», одного из любимых фильмов моей жены, когда Салли Боулз оставляет мужчину, которого любила, и возвращается к своей прежней жизни. За исключением того, что у Салли Боулз из фильма не было на пальце обручального кольца.

А я знаю по опыту, что кольцо меняет все, когда ты пытаешься уйти.

Кольцо и дети.

25

Я бродил по опустевшему дому.

Повсюду виднелись следы той семьи, какой мы были когда-то, археологические находки прошлой жизни. Розовый самокат в прихожей, из которого Джони уже выросла. Книжка в мягкой обложке под названием «Не везет в любви», которую Пегги оставила на столе в саду. Впечатляющий парень-вампир на обложке выглядел противным, угрюмым и похожим на зомби. И повсюду вещи моей жены.

Ее зимняя одежда. Ее диски с записями Эньи и Мэси Грей, фильмы «Оклахома!», «Вестсайдская история» и «Поющие под дождем» с оригинальным составом исполнителей. Старые номера журналов «Грация» и «Ред». Книги по фильмам, которые она любила. «Шоколад», «Английский пациент», «Невыносимая легкость бытия». Особенно много всего на кухне — ее рабочем месте, ее владении: вещи, которые она покупала, потому что они были ей нужны или потому, что они были симпатичными. Все эти потрясающие моменты, которые делали ее дом истинным домом для меня, а я этого ни разу не почувствовал, пока она не ушла.

На дне корзины для белья я нашел ее футболку и зарылся в нее лицом. Спереди на ней была надпись «Сочно», и она была поношенной и удобной. От футболки исходил запах жены, и я даже зашатался от острой тоски по ней. Я скучал по жене. Я скучал по дочери. Я хотел, чтобы моя семья вернулась.

Меня снова стал терзать старый вопрос, которому было много лет, — можно ли нас с Пэтом назвать семьей? Имеем ли мы на это право? Если мы остались только вдвоем, можем ли мы продолжать называться семьей? Или это будет чересчур для компании из двух мужчин?

Я хотел верить в то, что мы до сих пор семья. Но не думаю, что вы являетесь семьей, если вас осталось всего двое.

Конечно, вы хотите быть ею, действительно хотите.

Но, честно говоря, по-моему, вы только пытаетесь.

Когда я вернулся в больницу, Пэт спал.

Была середина дня, и по отделению разносилось бряцание тележек, на которых развозили обед, пахло отвратительной едой, но Пэт полулежал, утонув в кресле, уронив голову на грудь, совершенно изнуренный.

Я взглянул на Кена. Я слышал его затрудненное дыхание, но он выглядел лучше. Возможно, помогло бритье, но сейчас он был гораздо больше похож на себя прежнего.

Пэт пошевелился и открыл глаза.

— Сходи ненадолго домой, — посоветовал я. — Поспи в своей постели. Вздремни.

«Вздремни». Это было что-то необычное. Язык поколения моего отца. Вскоре он совсем вымрет. Пэт встал и потянулся, глядя на Кена.

— Пойду покурю, — сказал он.

Мы вышли из онкологического отделения, потому что моему мальчику страстно хотелось покурить. Встав за стеклянной дверью, первые несколько секунд Пэт моргал от солнечного света.

— Сегодня он хорошо спал, — сообщил Пэт, прикуривая. — Маска понадобилась только один раз. Медсестра сказала, что иногда перед смертью больным становится лучше. — Он покосился на меня и выпустил дым. — Думаешь, это правда?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Думаю, это как прилив и отлив, то лучше, то хуже. Ему вполне может стать лучше, чем раньше. Но точно так же состояние может и ухудшиться.

— Он сказал, что приходила его жена, — сказал Пэт. — Дот?

— Да, — кивнул я. — Дот.

— Меня это встревожило. Он был так уверен в том, что она приходила. Что это значит? Галлюцинации из-за лекарств? Или что-то другое?

Я поразмыслил.

— Мне хочется думать, что это другое, — ответил я.

Мы немного помолчали, думая о предсмертных видениях. Пэт докурил, и мы пошли в палату.

В кресле, которое уже несколько дней занимал Пэт, сидел мужчина средних лет и смотрел в лицо спящего Кена. Он поднялся, когда мы вошли, и вытер глаза тыльной стороной руки. Коренастый, мускулистый, смуглый. Я понял, кто он такой, не успел он раскрыть рта.

— Мик Гримвуд, — представился мужчина и пожал нам руки.

По его акценту невозможно было догадаться, что он вырос в этом городе, в этой стране.

— Из Мельбурна, — кивнул я. — Ваш отец много о вас рассказывал.

Мы все посмотрели на старика.

Он очень исхудал. Я только сейчас это увидел. Лицо Мика было зеркальным отражением Кена в молодые годы, и когда он встал возле кровати, я осознал, как сильно исхудал его отец.

— У него есть паспорт? — спросил Мик.

Я был ошеломлен:

— Паспорт?

Я вспомнил о том, как рылся в ящиках комода у Кена дома, и о том, что видел выпотрошенное содержимое этих ящиков, разбросанное по всей крохотной квартирке.

Видел ли я паспорт среди остатков его прошлой жизни?

Я не мог вспомнить.

— Не знаю, Мик, — ответил я.

Мы с Пэтом переглянулись. Парень явно устал после многочасового перелета, да еще горе подкосило его. Я хотел быть с ним любезным.

— Но он очень болен, — сказал я. — Ваш отец действительно очень болен.

Он нетерпеливо вздернул подбородок, и внезапно стало понятно, что он до кончиков ногтей сын своего отца.

— Я знаю, как сильно он болен, — ответил он, — и именно поэтому мне нужно знать, есть ли у него паспорт.

Кен шевельнулся во сне. Его сын от волнения сжимал и разжимал руки.

— Я говорил ему всегда держать паспорт наготове. Тысячу раз говорил, черт подери.

— Ему лучше, — буркнул Пэт, и я попытался взглядом остановить его, так, как делал всегда. Но это больше не действовало. — И все-таки, — настаивал мой мальчик, — немного лучше. Ты сам говорил.

Я попытался остановить это безумие.

— Мик, — проговорил я. — Вы действительно считаете, что он в состоянии куда-то ехать?

— Это будет поездка в один конец, — ответил Мик.

И тут до меня дошло.

Кен наконец-то поедет в Австралию.

Не чтобы жить.

Чтобы умереть.

Полиция проводила облаву на квартиры.

Голубые огни вращающихся сирен на крышах полицейских машин с четырех сторон дома придавали всему происходящему странно праздничный вид. Дети носились на велосипедах по дорожкам, вопя от радости, что в такой поздний час их еще не загоняют в постель. Жильцы дома выходили на улицу, чтобы посмотреть на бегущих по лестнице офицеров в кевларовых бронежилетах. Некоторые уже добрались до верхнего этажа, выкрикивая приказания открыть двери. Они были прямо над квартирой Кена. Они пришли за Старыми Парнями.

Во дворе стояли три полицейские машины и фургон, все с вращающимися дискотечными фонарями на крышах, все припаркованные там, где им вздумалось. Я вышел из машины, Тайсон подошел ко мне, задумчиво обнюхал мне ногу, словно вспоминая добрые старые времена. Прочный кожаный поводок с серебряными шипами волочился по земле. Я потрепал его по голове и взглянул на квартиры, где копы начали ломать двери.

— Быстро найдем паспорт и уйдем, — сказал я Пэту.

Он последовал за мной в квартиру Кена. Сзади плелся Тайсон. Из квартир выходило все больше людей. Я никогда не видел подобного единения в этом доме. Возможно, здесь всегда было так во время рейдов полиции. Мы услышали, как над нами просела и упала дверь. Визг, крики, проклятия. И гром уважительных аплодисментов зрителей на ступеньках. И восторженные крики, словно наконец свершилось правосудие. Я вставил в замок незнакомый ключ.

Я искал в гостиной. Пэт с Тайсоном взяли на себя ванную. Квартира была совсем небольшая, но было похоже, будто Кен никогда не выбрасывал ни единого клочка бумаги, попадавшего в его жизнь. Мои пальцы утонули в кипах реклам — доставка суши на дом, средство для мытья окон, пицца, которую он никогда не стал бы есть, чистящие средства, которыми он вряд ли воспользовался бы, прокат лимузинов, который ему никогда в жизни не понадобился. Счета за газ, воду, электричество. Стопка открыток из Австралии, свернувшихся от времени — от того времени, когда люди еще посылали друг другу открытки. И фотография Дот. И разорванный конверт необычного цвета, между голубым и зеленым — цвета моря.

«СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА», — было написано спереди, потом его имя, звание и номер. Внутри — пожелтевшая бумага. Настоящая служебная характеристика. Я пробежал по ней глазами, выхватывая детали. Место рождения — деревня — «Детфорд». Место рождения — графство — «Кент». Приобретенная профессия — «слесарь по металлу». Период, в течение которого призван, — «на период текущей необходимости». Особые приметы, ранения и шрамы — «шрамы на коленях». Жена — «Дороти Мод Лиллиан ГРИМВУД».

Квадратный листок голубой бумаги упал на пол, и я поднял его. «Букингемский дворец», — было на нем написано. «Приглашение на одну персону на награждение». Подписано лордом Чемберленом. Билет для Дот, чтобы посмотреть, как Кен встречается с королем.

В дверях ванной появился Пэт.

— Нашел, — сказал он, помахивая паспортом.

Тайсон взволнованно покачивался на ногах, ощущая настроение. На стенах танцевали голубые огни. Звуки полицейской операции, казалось, раздавались прямо у нас над головой.

— Пошли отсюда, — сказал я, и собака прыжками помчалась впереди нас.

Они вели Старых Парней вниз. Мы остановились на лестничной площадке и стали смотреть, как они идут. Их головы, похожие на гигантские вареные яйца, были опущены от сознания поражения и ненависти. Руки за спиной сжимались от бессильной ярости. Копы в кевларовых жилетах отлично сделали свое дело.

— Ты иди, — сказал я Пэту. — Садись в машину и заблокируй все двери. Я на минутку.

Пару секунд он смотрел на меня, затем направился вниз. Собака трусила у его ног. Задние двери стоящего во дворе фургона были открыты. Один из Старых Парней ударился своей громадной бритой головой о крышу фургона, когда его вталкивали внутрь. Благодарные зрители захохотали.

Я взбежал на один пролет наверх. На лестнице никого не было. Поперек разбитой двери трепетала привязанная синяя полицейская лента. «НЕ ВХОДИТЬ», — висела на ней надпись. Я пригнулся, проскользнул под ней и оказался внутри.

Вдоль стен прихожей выстроились телевизоры с плоским экраном. Консоли для видеоигр. Мусорные мешки, набитые сумочками и нарядной одеждой с дизайнерскими лейблами, модными телефонами и снобистскими наладонниками. Я открыл дверь. За ней оказалась ванная комната. В ванне было полно блестящих черных мусорных мешков. Я открыл один из них. Он был наполнен кредитными карточками. Настоящий остров украденных сокровищ, пещера Аладдина из мятых шмоток.

Я бросил взгляд через плечо. В открытую дверь я увидел, что голубые огни исчезли. Двери закрывались. Голоса стихали. Детей укладывали спать.

Я пошел дальше по квартире.

В комнатах было еще больше беспорядка. Сокровища, скрытые среди барахла, или же предметы, от которых явно не успели избавиться. Бумажник, в котором лежала лишь фотография улыбающегося ребенка. Большие золотые часы «Ролекс», где секундная стрелка двигалась рывками; это сразу же выдавало фальшивку. А на крышке мусорного ящика, куда были засунуты пластиковые сумочки, часы с каучуковыми ремешками и устаревший видеоплеер размером с чемодан, я увидел коробочку, которую искал.

Пурпурно-красная, обрамленная золотом.

Достаточно маленькая для того, чтобы спрятать ее в руке.

Я поднял ее. Нажал на защелку, и крышка открылась. На крышке, на старой белой шелковой ткани маленькими черными буквами было написано: «По договоренности», прямо над львом и единорогом. Внизу стояли имя и адрес: «Джей Ар Гонт & Сын, лтд, Кондуит-стрит, 60, Лондон».

А в нижней части коробки, удерживаемый темно-красной ленточкой, на словно запыленном пурпурном бархате лежал крест Виктории.

«За героизм», — прочитал я, закрыл коробку и повернулся.

Коп сгреб меня за глотку и одним ударом отбросил назад.

Я свалился на штабель DVD-плееров «Блю рэй» и ударился затылком о домашний кинотеатр. Коп ухватил меня за воротник и рывком поднял на ноги. Приблизив лицо к моему, он открыл коробку. Я чувствовал между нами его кевларовый жилет, словно кирпичную стену. И я увидел, что он примерно моего возраста. Он уставился на орден, потом повернулся ко мне.

— Это принадлежит тебе? — спросил он.

Я покачал головой.

— Другу, — ответил я.

— Объяснишь в отделении.

И тут распахнулась дверь спальни, и оттуда, завопив, появилась старуха с бейсбольной битой.

Она размахнулась, чтобы ударить полицейского по голове, и он едва увернулся. Бита разбила экран чудовищного по размерам телевизора. Продолжая вопить, женщина подняла биту, чтобы ударить снова.

Мать Старых Парней. Они любили свою мамочку.

Я бросился оттуда со всех ног, сунув орден в карман, оставив в квартире копа в бронежилете и старуху с бейсбольной битой, которые сцепились друг с другом среди всей этой бесполезной роскоши.

Ночью мы сидели в полутемном отделении, задернув занавески вокруг кровати. Мик говорил очень тихо, чтобы не тревожить спящих. Кен вытянулся на постели, скрестив руки на груди. В его дыхании слышались хрипы и свист.

— От Мельбурна на машине надо проехать миль шестьдесят, — говорил Мик. — От моста Сан-Ремо переправиться на остров Филлип.

— Он знаменит своими фиш-энд-чипс, — сказал Кен.

Мик кивнул.

— В Сан-Ремо ловят много рыбы, папа. Там тебе приготовят лучшую жареную рыбу с картофелем во всем мире.

Кен удовлетворенно кивнул. Мик продолжал:

— На острове Филлип пингвины выходят на берег только после заката. Чтобы не напали хищники. Как только темнеет, они начинают выпрыгивать из воды, и их видимо-невидимо, гораздо больше пингвинов, чем ты можешь себе представить, папа. Они выходят из моря, идут по пляжу и скрываются в своих норах среди дюн. Их тысячи, папа. Тысячи пингвинов выходят из моря и маршируют по Саммерленд-бич каждую ночь.

Кен засмеялся при этих словах, но смех перешел в кашель. Я кивнул Пэту, и мы выскользнули наружу, пока Мик помогал отцу надеть кислородную маску. Он уже здорово наловчился это делать. Очутившись за занавеской, Пэт взглянул на меня, не желая уходить.

— С ним все в порядке, — сказал я. — С ним теперь его сын.

26

Я вез их в аэропорт.

Старик сидел на пассажирском месте, безукоризненно выглядящий в пиджаке, рубашке и галстуке, хотя вещи висели на нем, как на вешалке. Но дыхание его сегодня было спокойным и ровным, а лицо чисто выбритым. Машину наполнял аромат «Олд спайс». Старик навел марафет.

Он снова и снова выуживал из кармана пиджака жестянку «Олд Холборн», но не делал попытки закурить. Я решил, что он ждет, пока сядет в самолет.

Мик дремал на заднем сиденье, до сих пор не оправившись от перелета. По бокам от него сидели Пэт и Синг Рана. Оба вытянули шеи, когда мы подъехали к аэропорту и в небе закружилось множество самолетов.

Компания «Квантас» встретила его с размахом. Кислородный бак. Кресло-каталка. Хорошенькая молодая женщина с мельбурнским акцентом и солнцем в волосах. Кен от всего отказался, хотя был очень слаб, и очень медленно пошел сам, давно забытой старой моряцкой походкой вразвалку, крепко держась за руку сына, переплетясь с ним пальцами.

Семья ждала нас у стойки регистрации. Иэн и Трейси, перекошенные в улыбке. Их супруги и куча детей и внуков, почесывающих животы с кольцами в пупках и тупо глядящих в свои мобильники, желая оказаться отсюда как можно дальше. Кену в руки сунули ребенка. Мгновение он повосхищался им и тут же отдал обратно.

— Папа, — проговорила Трейси, — с размаху обнимая отца. — О, папа!

Кен вежливо отстранился, разглядывая свой свернутый посадочный талон.

— Совсем забыл, — сказал он и полез в карман, где лежал «Олд Холборн».

Он вынул оттуда маленькую пурпурную коробочку. Мы все смотрели, как он ее открыл, бросил короткий прощальный взгляд на свой крест Виктории и снова закрыл коробочку. Потом протянул ее Пэту.

— Спасибо, — сказал мальчик и с такой осторожной нежностью взял орден старика, словно это было птичье гнездо с яйцами внутри.

Трейси смотрела на моего сына так, словно хотела вырвать ему сердце и печень. Потом заговорила, и ее голос дрожал от ярости.

— Старый осел, — сказала она. — Ты вообще представляешь себе ценность этой вещи?

Кен улыбнулся. Он не спросил: «А ты?» Но это можно было прочесть в его взгляде.

Она не могла вымолвить ни слова. Но это длилось лишь мгновение.

— Ты сможешь купить дом, если выставишь его на аукцион, — сказала она и метнула на Пэта злобный взгляд.

На мгновение мне показалось, что она набросится на него и повалит на пол.

— Но я его никогда не продам, — сказал Пэт и опустил орден в карман пиджака.

Кен покачал головой, словно ему было все равно, что Пэт с ним сделает.

Он просто хотел, чтобы орден был у моего сына.

— Идемте, — приказала Трейси своей бестолковой орде. — Мы едем домой.

Она оглянулась на отца:

— Надеюсь, тебя сожрет бешеный пингвин, глупый старый мерзавец.

Кен только хмыкнул, когда они ушли.

Мы проводили их в международный зал, откуда они улетали, и увидели длинную очередь к таможеннику. Продолжая держаться за Мика, Кен стал рассматривать свой посадочный талон, выпрямляя его большим и указательным пальцами, хотя он совсем не был измят. Синг Рана извлек завернутый в бумагу пакет и дал его Кену. Я ощутил запах кайенского перца и куркумы, который издавали непальские картофельные котлетки.

— Алу-чоп, — кивнул Кен. — Вот это дело.

Он не пожал руку своему другу. Он не пожал руки никому из нас. Мы неловко постояли пару секунд, не зная, что сделать или сказать, слушая, как охрана и иммиграционная полиция рявкают надоедливые команды. И тогда Кен все решил двумя простыми словами.

— Нам пора, — сказал он.

И они ушли.

Мы еще немного посмотрели на них, пока подходила их очередь. Мы видели, как Мик помогает отцу пройти трудоемкую и муторную процедуру нынешнего досмотра, помогает ему снять обувь, пояс и часы. Потом Кен прошел через металлодетектор, и тот запищал. Молодой человек сурово нахмурился, доставая из кармана пиджака Кена Гримвуда жестянку «Олд Холборн». Кен снова прошел через детектор, уже без посторонней помощи, подняв руки вверх, словно сдавался. И они скрылись из виду. Но мы втроем — Пэт, Синг Рана и я — не спешили уйти из аэропорта, потому что, не поговорив об этом, мы не знали, куда нам деться.

Два часа спустя мы поднялись на смотровую площадку. За огромной стеклянной стеной виднелось все летное поле.

Пэт с усмешкой повернулся ко мне.

— Смотри, — сказал мой сын. — Это он.

К нам направлялся белый самолет с красным хвостом. Он свернул на взлетную дорожку, и на его боку я прочел слова: «Квантас — дух Австралии». На красном хвосте виднелось какое-то белое пятно. Самолет подъехал ближе, и я рассмотрел силуэт кенгуру, гладкого, как борзая.

Самолет развернулся, не больше чем минуту ехал параллельно смотровой площадке и присоединился к другим самолетам, выстроившимся для взлета. И я увидел его.

Он сидел у окна, рядом с сыном. Мик повернулся и что-то сказал отцу, и старик запоздало пристегнул ремень.

Я окликнул его, понимая, что это глупо, понимая, что он никогда меня не услышит.

Я осознал, что иду вдоль стеклянной стены смотровой площадки, сначала рядом с самолетом, потом глядя на то, как он отъезжает и начинает разбег для взлета. Прежде чем я потерял его из вида, Кен повернулся и выглянул в окно.

Он меня не видел. Но мне было видно, как вечернее солнце отразилось в его очках, превратив их в золотые круги. Он улыбался.

И в самый последний миг, прежде чем самолет исчез из вида, когда я дошел до самого конца стеклянной стены и не мог следовать за ним дальше, я увидел, как старик откинулся назад и вздохнул.

Это был не такой вздох, какие я наблюдал у него ночь за ночью в больнице, — неглубокий, хриплый, отчаянный. Нет, ничего подобного. Это был такой вздох, как обычно, как он дышал всегда. Я увидел, как он сделал вдох, и увидел, как он выдохнул, его голова была слегка наклонена к окну, солнце сияло в стеклах очков, на губах слабая улыбка.

Я в последний раз произнес его имя, прижавшись ладонями к стеклу.

И смотрел, как он улетает.

Я сидел за столом, когда начался фейерверк.

Небо озарила долгая медленная вспышка, словно зарница. Я выглянул в окно своей комнатки, а потом вернулся к сценарию. Что-то с ним не ладилось.

На первый взгляд все было в порядке, но я с трудом продирался через «Мусоров». Мне платили хорошие деньги, рейтинги были обнадеживающими, а работа — несложной. Но они, казалось, превращали мое сердце в свинец, все эти копы-алкоголики, сражающиеся с бывшими женами и приемными детьми.

Неужели в отделении не было ни одного офицера, который после работы пропустил бы всего один стаканчик австралийского «шираза», а потом отправился под бочок к жене? Неужели во всем западном мире не нашлось ни одного полицейского в форме или в гражданской одежде, который просто выпил бы пару пива и пошел домой, чтобы почитать ребенку сказку перед сном? Неужели «коп» автоматически означает «алкоголик»? Почему так сложно придерживаться обычных добродетелей?

Снова зарница.

Долгая, медленная вспышка — и вслед за ней извержение звезд. Я услышал на улице голоса. Люди выходили из домов, чтобы посмотреть на фейерверк. Я подошел к окну.

И увидел, что небо пылает от вспышек света. Ракеты взмывали ввысь с душераздирающим «пьюи-и-и-и-и» и разрывались ураганом падающего цвета. Следы пламени, которое, казалось, запускалось в небо со сверхзвуковой скоростью, а потом медленно разрушалось, превращаясь в красивые умирающие огоньки. Фейерверк заполнял летнее небо высоко над Сити-роуд.

Затем я опустил глаза, потому что услышал порыкивание мотора черного такси, остановившегося перед домом, и увидел в ночи их тени. Хлопнули дверцы, чемоданы были вытащены, проезд оплачен. И голосок моей дочери, о чем-то спрашивающей, и голос ее матери, ей отвечающей. А высоко над нами продолжался фейерверк, словно все небесные звезды ожили на короткий, великолепный, блистательный миг.

Я со всех ног сбежал по лестнице и оказался внизу, как только Джони вошла в дверь. Мы стояли и смотрели друг на друга.

Дочь неуверенно улыбнулась, и я понял, что ее вампирской улыбки больше нет. Один передний зуб вырос совсем, другому оставалось совсем чуть-чуть. Она стала старше.

— Привет, красотка, — сказал я.

— Ты их видел? — взволнованно спросила Джони. — Цветы? В небе?

Я кивнул, подняв глаза на то, что устроил Синг Рана во время своего перерыва.

— Просто невероятно, — подтвердил я.

Я взял ее за руку, и мы пошли навстречу моей жене, потому что ее шаги уже слышались у ворот. Сид встала передо мной и опустила чемоданы.

Она почти улыбнулась мне.

Может, даже больше, чем почти.

Я обнимал ее, и я любил ее лицо, просто любил, и знал, что буду любить его всегда и, даже когда оно станет стареть с годами, я никогда не буду любить его меньше, чем сейчас.

Наши рты тихонько соприкоснулись.

И они идеально подходили друг другу.

Она уперлась лбом в мой лоб.

— Почему вы так задержались? — спросил я.

Сид ласково вздохнула.

— На Финчли-роуд жуткая пробка, — объяснила она.

Наша дочь протиснулась между нами, взяла нас за руки, потянула к дверям, где в небе до сих пор расцветали невиданные цветы, и я чувствовал, что она тянет нас изо всех сил, словно ей не терпелось показать нам чудеса света.

27

В последний день семестра я стоял на пустой игровой площадке, глядя на футбольное поле Рамсей Мак.

Один шатер еще не убрали, но когда я пошел к нему, одна его стена, белая, как кость, вздулась, словно парус, и медленно опустилась на траву. Несколько рабочих появились там, где только что была стена, и я увидел сцену, кафедру и ряды белых стульев. Там никого не было, кроме Пэта, растянувшегося на стульях на спине.

Он заметил, что я подхожу, и приветственно поднял руку.

Я обо что-то споткнулся и увидел, что повсюду валяется игровое снаряжение. Мячи для игры в нетбол, футбольные мячи, биты для крокета. И всякие специальные вещи. Метательный диск, клюшки для гольфа и пара метательных копий. Еще больше снаряжения было вынесено из сарая на краю площадки, дверь, ведущая туда, свисала с петель. Я подобрал футбольный мяч и стал подкидывать его головой, отметив про себя, что мастерство не пропадает, и подкидывал его до тех пор, пока не оказался внутри шатра.

Я уселся в ряду перед Пэтом, и мы стали смотреть, как рабочие демонтируют сцену, их голоса негромко раздавались в дневном мареве. Они разговаривали на языке, который я не узнавал. Упала еще одна стена, и мы увидели поле, меловые отметки на беговой дорожке, а позади — стойку ворот.

— Вернешься в сентябре? — спросил я.

— Пока не знаю, — ответил он. — До сентября еще далеко.

Я хмыкнул про себя в ответ на эти слова.

— Лучшие дни твоей жизни, — сказал я и увидел, как на лице моего сына появляется медленная улыбка.

Он протянул руку и взял у меня мяч, прижав его к животу, словно грелку.

С площадки донесся женский смех. Мы обернулись и увидели стайку девочек, перебрасывающих друг другу мяч для нетбола. На всех были форменные галстуки Рамсей Мак, которые они повязали вокруг лба, как банданы. Мне показалось, что одна из них мне знакома, но я не был уверен.

— Элизабет Монтгомери? — спросил я.

Это имя прозвучало с прежней силой.

Но Пэт мягко улыбнулся.

— Я говорил с ней, — сказал он. — Когда раздавали награды и говорили речи, мы и еще пара человек стояли за полем и курили. И я поговорил с ней. — Он коротко взглянул на меня. — Она рассказала мне о том парне. Которого ты видел с ней в отеле. Она сказала, что ей нравится, что он разбирается в винах. Но ей не нравится, что он носит очки.

— Эх, женщины, — кивнул я. — На них не угодишь.

Мы смотрели на Элизабет Монтгомери и ее подруг. Занятия в школе для них были уже закончены навсегда, но они никак не уходили, убирали старое спортивное снаряжение, не желая покинуть это место и присоединиться к взрослым.

Шатер продолжал рушиться со всех сторон, и мы увидели, как сверкнула направленная в нашу сторону пара карих глаз. Черные волосы Элизабет Монтгомери развевались под летним солнцем.

— Я могу поговорить с ней снова, — сказал Пэт, сжимая в руках мяч, и взглянул на меня так, словно нарушал некую договоренность.

— Давай, — сказал я. — Не хочу тебя останавливать.

Я был здесь не для того, чтобы спасать его и тому подобное. Я просто проверял, что с ним все в порядке. Но мне и так следовало знать. У него все будет хорошо.

— Потому что это страшный секрет? — спросил он. — Нет никакого тайного языка, который надо выучить. Не существует тайного языка девочек. Можно говорить все, что хочешь.

Я поднялся, чтобы идти. Я чувствовал, что стою у него на пути. Стены шатра упали, и рабочие начали собирать стулья. На игровой площадке Элизабет Монтгомери преследовала одну из подружек, завладевших мячом. Она посмотрела на Пэта, засмеялась и отвела взгляд, швыряя мяч визжащей подружке.

Пэт прижал к себе футбольный мяч.

— Хочешь сыграть? — спросил он.

— Шутишь, — ответил я. — Иди к своей девочке.

— У нас есть время сыграть в последний раз, — сказал он. — Давай.

Мы вышли из разобранного шатра и направились на футбольное поле Рамсей Мак. Пэт посмотрел на меня и улыбнулся. Потом отвернулся, оказавшись лицом к ближайшим воротам, и изо всех сил ударил по мячу, отправив его высоко в небо. Мы побежали, крича, сталкиваясь друг с другом, и когда я взглянул в небо, на мгновение мне показалось, что мяч прикрыл собой солнце, словно затмение, а потом он начал падать вниз.

Мы бежали за ним, буксуя и скользя по траве в нашей не подходящей для этого обуви, не отставали друг от друга, толкаясь, смеясь и протестуя, и глядели в небо, чтобы увидеть, куда упадет мяч.

Men from the Boys

Вы запомните эту книгу надолго. Никто не описывает любовь так проникновенно, как Парсонс.

The Spectator

Трогательный роман… Исполненный тихой нежности. Иначе и не бывает, когда книга пишется сердцем.

Independent

Парсонс задает животрепещущие вопросы о самом главном — жизни и любви, — тем самым доказывая в который раз, что он один из авторов, держащих руку на пульсе современности.

Glamour