Менделеев

Глава девятая ТАРИФ

Несмотря на то, что Менделеев никогда не скрывал своих монархических и «постепеновских» взглядов, радикальная молодежь продолжала видеть в нем не только посредника и выразителя своих интересов в столкновениях с начальством, но более того — почти единомьшшенника, нуждающегося в их защите от начальства. Даже в Москве студенты пытались навязать приезжему питерскому профессору несвойственную ему бунтарскую позицию. Характерное описание одного из таких фактов находим в мемуарах известного адвоката и деятеля кадетской партии В. А. Маклакова, в ту пору студента Московского университета: «Этой зимой был юбилей Ньютона, который праздновался в соединенном заседании нескольких ученых обществ, под председательством профессора В. Я. Цингера. Как естественник, я пошел на заседание. Было много студентов. Мы увидали за столом Д. И. Менделеева. Он был в это время особенно популярен не как великий ученый, а как «протестант». Тогда рассказывали, будто во время беспорядков в Петербургском университете Менделеев заступился за студентов и, вызванный к министру народного просвещения, на вопрос последнего, знает ли он, Менделеев, что его ожидает, гордо ответил: «Знаю: лучшая кафедра в Европе». Не знаю, правда ли это, но нам это очень понравилось, и Менделеев стал нашим героем. Неожиданно увидев его на заседании, мы решили, что этого так оставить нельзя. Во время антракта мы заявили председателю Цингеру, что если Менделееву не будет предложено почетное председательство, то мы сорвем заседание. В. Я. Цингер с сумасшедшими спорить не стал. И хотя Менделеев был специально приглашен на это собрание, хотя его присутствие сюрпризом не было ни для кого, кроме нас, после возобновления заседания Цингер заявил торжественным тоном, что, узнав, что среди нас присутствует знаменитый ученый (кто-то из нас закричал «и общественный деятель») Д. И. Менделеев, он просит его принять на себя почетное председательствование на остальную часть заседания. Мы неистово аплодировали и вопили. Публика недоумевала, но не возражала. Мы были довольны. Но на утро, вспоминая происшедшее, я нашел, что надо еще что-то сделать…» Того же мнения придерживались и коллеги Маклакова по революционной работе. Все считали, что приезд Менделеева надо «использовать». К обсуждению немедленно подключились не только искренние дураки, каким, в частности, откровенно описывает себя Маклаков, но и мутные личности с ореолом мыслителей, откровенные подстрекатели из числа вечных студентов, а также лгуны, выдающие себя за «давних знакомых» и «соратников Дмитрия Ивановича по движению».

Решено было послать к Менделееву в гостиницу своих представителей. Маклаков пишет: «Все немедленно согласились быть в депутации. Никто себя не спросил, зачем и, главное, от кого идет «депутация»?.. Входя по лестнице, мы решили, что начнем с того, что явились как депутация. В разговоре станет понятно, о чем говорить. На стук в дверь кто-то ответил: «Войдите». За перегородкой передней мы увидали проф. А. Г. Столетова и остолбенели. Перспектива его встретить нам в голову не приходила, а разговор при нем не прельщал. (Характер у выдающегося физика Александра Григорьевича Столетова был, по мнению современников, еще хуже, чем у Менделеева, недаром вопрос о его приеме в Академию наук даже не был принят к рассмотрению. И взгляды на любую антиправительственную деятельность он имел, не в пример коллеге Менделееву, самые жесткие. — М. Б.) Мы стояли в коридоре и переглядывались. Чей-то голос нетерпеливо сказал: «Ну, что же, входите». И показалась фигура Менделеева. Тогда один из нас объявил торжественным тоном: «Депутация Московского университета». Менделеев как-то стремительно бросился к нам, постепенно вытеснял нас назад в коридор, низко кланялся, торопливо жал всем нам руки. Он говорил «благодарю, очень благодарю, но извините, не могу, никак не могу». Когда мы очутились в коридоре, он, держась рукой за дверь, всё еще кланялся, повторял «благодарю, не могу» и скрылся. Щелкнул замок. Мы разошлись не без конфуза».

Юный Маклаков на этом не остановился и предпринял еще одну попытку навестить Дмитрия Ивановича. К счастью, тот уже уехал на вокзал. Через несколько дней Маклаков у себя дома за семейным столом услышал, как один из гостей, университетский профессор, рассказывал его отцу, тоже профессору Московского университета, о том, как сам Менделеев расценил обстоятельства своего пребывания в Белокаменной. «Менделеев объяснил, что приехал на несколько дней отдохнуть и кое-кого увидать, но что здесь все рехнулись. Накануне ему преподнесли «сюрприз» председательствования, а на другой день в одно утро пришло 4 или 5 студенческих депутаций. Он принял одну, не зная в чем дело; остальных не стал и пускать. Но, поняв, что ему не дадут здесь покоя, поторопился уехать».

История эта произошла, по всей видимости, уже после отставки Менделеева (Ньютон родился в 1642 году, следовательно, юбилей отмечался в 1892-м). Сам по себе его уход из университета никакими громкими заявлениями не сопровождался. Ничего подобного не было и быть не могло, а были непрекращающаяся нервотрепка и тяжкое разочарование. Когда пишут о причинах ухода Менделеева из Петербургского университета, в первую очередь указывают на его конфликт с министром просвещения графом Деляновым. Действительно, это столкновение, спровоцированное не столько Менделеевым и даже не Деляновым, а, скорее, одержимыми судорожным нетерпением студентами, толкнувшими своего любимого профессора в безвыходную ситуацию, является главным обстоятельством, вынудившим Менделеева подать в отставку. Однако не всё так просто. Во-первых, этот поступок великого ученого и педагога выглядит вполне естественным, соответствующим его внутреннему состоянию: «…утомленный 35-летнею профессурою, я решился ее совершенно оставить, тем более что возобновляющиеся студенческие беспорядки просто влияли на мое некрепкое здоровье, а начавший действовать новый университетский устав, очевидно, начал уже гасить светлые стороны лишь недавно возбужденной нашей научной деятельности и понизил влияние чистой науки на молодежь». Покинув университет, Дмитрий Иванович, конечно, терял привычный образ жизни, лабораторию, квартиру, хорошее жалованье, но и взамен получал немало: возможность расходовать время по собственному усмотрению и работать над масштабными проектами (он к этому времени уже увлекся экономикой заводского дела, проблемами международной торговли и научным обоснованием торговых тарифов, а вскоре охотно займется изобретением нового универсального пороха).

Что же касается материального обеспечения, то у Менделеева оставались пенсия, доходы от переиздания «Основ химии», заработок эксперта и, конечно, вознаграждение за выполнение крупных заданий, каковых впереди намечалось множество. Причем специалисту такого уровня готовы были платить значительно больше, чем он соглашался брать. Когда, например, чиновник военного ведомства, которому было поручено утрясти с Менделеевым все формальности его работы в качестве консультанта по разработке бездымного пороха в Техническом комитете министерства, спросил, какое жалованье тот хотел бы получать, ученый, в свою очередь, поинтересовался: «Какое вознаграждение получают генералы и адмиралы, члены Технического комитета?» — «По две тысячи в год». — «Ну, и мне две тысячи». — «Но мне разрешено предложить вам до 30 тысяч». — «Нет, много дадут, много и спросят. Две тысячи!»

Однако эти плюсы, вполне очевидные и до 1890 года, сами по себе, конечно, не могли заставить Менделеева уйти из университета. Слишком многое в его жизни было связано с этими стенами. Не будем забывать, что и Главный педагогический институт, его альма-матер, когда-то размещался в этом же здании. Здесь Менделеев подростком боролся с болезнью, впервые вкусил радость науки, прошел путь от слабосильного, плохо успевающего студента до вдохновенного лектора и всемирно известного ученого. Здесь росли, открывали мир его дети, а сам он не раз переживал яркие озарения и мучительные ошибки. Здесь он был доведен до последней черты своей невероятной любовью и невыносимой семейной трагедией. Сюда к нему приходили самые лучшие, самые талантливые люди России. Менделееву было уже 56 лет, и он нес ответственность не только за себя, но и за молодую жену и четверых малолетних детей, за первую жену, за старшего сына Володю, у которого служба пока не очень складывалась. Слава богу, удалось устроить его на недавно спущенный на воду фрегат «Память Азова». Скоро фрегат уходит в дальний поход — вокруг Европы, потом вокруг Азии. Это будет хорошее плавание — на судне цесаревич Николай Александрович отправится в образовательное путешествие, пусть будущий государь увидит мир и утвердится в понимании России…

События, приведшие к отставке Д. И. Менделеева, были описаны им самим сразу же после случившегося, причем столь многословно, что мы вынуждены ограничиться пересказом самых главных подробностей.

Всё началось во вторник, 13 марта 1890 года, когда к нему домой пришел сначала профессор Ф. Я. Гоби, а потом профессора Иностранцев с Докучаевым, встревоженные подготовкой назначенной на следующий день университетской сходки, в которой были намерены участвовать и студенты других учебных заведений. Гости рассказали, что депутаты от студентов, не будучи в состоянии толком выразить суть своих претензий, тем не менее обещали: если профессора выйдут поговорить с ними и примут их петиции с требованием реформ в университете, то беспорядков не будет, даже если начальство оставит их послание без последствий. То есть назревала буза ради бузы, и бузотеры объясняли профессорам, как их, бузотеров, можно успокоить и умиротворить. Профессора решили принять петицию и пришли звать с собой Менделеева. У Дмитрия Ивановича была в этот день лекция, поэтому он в любом случае должен был быть в университете. Он, как обычно, дал согласие на участие в переговорах, умиротворении и передаче требований — лишь бы уберечь студентов от беды, а университет от потрясений.

На следующий день посредине лекции Менделеева срочно пригласили от имени попечителя в правление университета. Он все-таки закончил лекцию, после чего направился по вызову, но попечителя не нашел, зато встретил нескольких профессоров вместе с «исправляющим должность» ректора профессором Васильевым (Владиславлев в это время сильно болел). Профессора проследовали в зал, битком набитый студентами. Менделеев отметил про себя, что это сборище выгодно отличалось от сходок трехлетней давности, когда аудитория буквально источала злобу. Началось «умиротворение». Уважаемые преподаватели просили молодых людей успокоиться, говорили о неуместности и опасности беспорядков; студенты слушали их вполне доброжелательно, некоторым даже хлопали. Потом какой-то студент прочитал с грязного, замусоленного листка «требования». После этого толпа стала выкликать фамилию Менделеева. Тот поднялся на кафедру и сообщил, что согласен передать требования в устном виде министру. Все успокоились и разошлись. Менделеев пошел домой завтракать, пригласив с собой Бекетова и Иностранцева. Вскоре к их компании присоединился и профессор Вагнер. Потом у Дмитрия Ивановича была еще одна лекция, о сере, хлоре и марганце, по завершении которой он отправился к больному Владиславлеву и доложил все подробности сходки.

Владиславлев был неподдельно обрадован благополучным исходом дела и даже заявил, что в ситуации, когда «нет озлоблений и поводов к строгостям», будь он в здравии, сам принял бы петицию от каждого студента и лично передал министру. С тем Менделеев и отправился к графу Ивану Давыдовичу Делянову, у которого тоже состоялся тихий и благопристойный разговор с участием министра финансов и старого друга Менделеева Ивана Алексеевича Вышнеградского. Делянов говорил, что причина беспорядков «бабья», поскольку всё началось из-за каких-то женщин, имеющих отношение к Петровской академии, что беспорядки, слава богу, не вышли за опасные пределы, арестованных нет, вот завтра бы еще как-то пригасить, утихомирить демонстрацию… Никаких упреков Менделееву по поводу передачи устных требований студентов не прозвучало. Уставший Дмитрий Иванович заспешил домой, поскольку была среда, традиционный день приемов, и он должен был встречать гостей.

На следующий день, в четверг, плохо выспавшийся Менделеев пришел на лекцию загодя и расположился в препаровочной отдохнуть, а заодно хотел узнать у Тищенко последние новости. Беспорядки в университете продолжались, но арестов пока не было. Говорили о том, что полиция хорошо знает всех зачинщиков и активистов, включая сына профессора Березина; если университет не успокоится, завтра они будут посажены в крепость. Рассказывали, что попечитель накануне сам созвал студентов и обрушился на них столь яростно, чуть ли не с кулаками, что многие восприняли его угрозы как запрет посещать лекции. Все теперь ждали еще бблыпих беспорядков. Расстроенный этими сообщениями Менделеев направился читать следующую лекцию, уже зная, что студенты в невиданном количестве набились в его аудиторию.

Перед началом лекции к нему подошли два депутата и снова завели разговор о петиции. Дескать, сейчас петербургские студенты стягиваются к Казанскому собору, из университета пока не идут, но люди заведены, не дай бог, какой-нибудь дурень выкрикнет, чтобы шли к собору… Этого можно избежать, если объявить, что Дмитрий Иванович примет вчерашние заявления, изложенные на этот раз письменно, и передаст министру. Менделеев наотрез отказался, заявив, что не допустит на своей лекции никаких петиций. Тогда депутаты стали уговаривать его принять послание после лекции, уверяя, что это послужит концом беспорядков. Профессор, помня вчерашние слова Владиславлева, согласился при условии, что требования будут от одного человека, а никак не от всех. Лекцию о марганце и марганцевых рудах он повернул таким образом, чтобы хоть на миг разбудить в молодых слушателях мысль о служении родине, разработке ее богатств и бесплодности умственных метаний… Но тщетно — после лекции ему принесли лист бумаги, свидетельствующий именно об этих метаниях.

Менделеев прочел еще одну лекцию и пошел к коллегам советоваться. Деканы факультетов смотрели сочувственно, но молчали. Васильев сказался усталым и предложил, чтобы бумагу Делянову отвез инспектор. Дмитрий Иванович счел это неудобным и решил доставить петицию сам. Понимал, конечно, что уж теперь-то вполне может нарваться на министерский гнев и что «депутаты» могут оказаться просто болтунами. Но ведь нельзя было просто отказаться от надежды, что эта бумажка может спасти множество горячих голов от ареста, а университет — от сцен злобы и насилия. «И думается мне, — писал Менделеев по горячим следам, — что дрянь выйдут людишки, если уверили в тишине и не соблюдутся, и если соблюдутся, и всё пройдет, то бог и государь пусть меня осудят, я же думаю, что поступил, как велела минута». Он оставил петицию в приемной графа Делянова. На следующий день она была доставлена ему с припиской: «По приказанию министра народного просвещения прилагаемая бумага возвращается действительному статскому советнику, профессору Менделееву, так как ни министр и никто из состоящих на службе Его Императорского Величества не имеет права принимать подобные бумаги».

Менделеев немедленно поехал к Делянову и заявил, что не останется более в университете. 19 марта, на виду у взятых в кольцо полицейскими и во весь голос оравших, рыдавших и ругавшихся студентов, Дмитрий Иванович насильно сунул в карман Васильеву прошение об отставке. «Это сделал потому, что еще накануне объявил студентам, что выйду, если они будут продолжать беспорядки». Так что в деле об отставке профессора Менделеева последнюю точку поставил не Владиславлев и не Делянов — ее поставили «дрянь людишки», имена которых не сохранились.

Сразу после «подачи» прошения изо всех сил сопротивлявшемуся исполняющему обязанности ректора Васильеву (до него Менделеев пытался вручить бумагу попечителю, но тот отбился) Дмитрию Ивановичу стало плохо. В той суматохе и свалке, которой сопровождалась полицейская акция, это вполне могло остаться незамеченным и дело могло окончиться совсем плохо. К счастью, обессиленного, рыдающего Менделеева подхватили под руки ученики — профессор-химик Д. П. Коновалов и ассистент В. Е. Тищенко и, кое-как успокоив, сумели довести его до дома. И все-таки этот шаг, как бы тяжело он ни дался, принес Менделееву облегчение. Он не потерял право себя уважать. Его душевное состояние теперь было сродни самоощущению героя стихотворения Аполлона Майкова «Мы выросли в суровой школе». Недаром Менделеев в эти дни переписал его из какого-то свежего журнала и самолично вклеил в альбом:

Сумев сохранить свою честь, он был готов трудиться дальше, тем более что его мозг не требовал, говоря по-нынешнему, никакой перезагрузки. Теперь ничто не мешало ему спокойно дочитать свой курс и отправиться в дальнейшее житейское и научное плавание.

Коллеги, много раз слышавшие громкие менделеевские заявления, поначалу были уверены, что Дмитрий Иванович в конце концов раздумает уходить из университета. Но время шло, профессор Менделеев появлялся только на своих лекциях, полностью игнорируя все прочие мероприятия. На факультете всполошились. Декан физико-математического факультета А. Советов обратился в совет университета с тревожным письмом, в котором от имени факультета просил воздействовать на Менделеева, чтобы тот забрал свое прошение об отставке. Совет университета не заставил себя ждать и в полном составе посетил Дмитрия Ивановича у него на квартире. И. В. Помяловский, на этот раз заменявший отсутствующего ректора, зачитал вслух столь искреннюю и горячую просьбу отказаться от намерения оставить университет (к тому же подписанную более чем полусотней профессоров), что, будь у Дмитрия Ивановича хоть малейшее сожаление по поводу сделанного шага, он мог бы с чистой совестью остаться. Но он лишь подтвердил свое намерение уйти. И даже после этого коллеги не могли представить, что Менделеев навсегда уйдет из университета. Весь следующий учебный год факультет не замещал его должность на кафедре, несмотря на то, что в августе Дмитрий Иванович с семьей съехал с университетской квартиры на частную по адресу: Васильевский остров, Кадетская линия, дом 9, квартира 4.

Знаменательно, что первым порывом свободного от прежних обязанностей Менделеева было желание издавать собственную политико-литературную и промышленную газету «Подъем». Пока он вместе с И. И. Шишкиным рисовал то, что теперь называют логотипом, зазывал друзей в будущую редакцию, составлял смету и искал деньги, ходатайство об открытии новой газеты легло на стол тому же министру Делянову, который, подумав, начертал следующую резолюцию: «…имею честь сообщить, что я находил бы возможным разрешить заслуженному профессору И. СПб. Университета Д. И. Менделееву издавать газету не политико-литературную и промышленную, а лишь промышленную и притом с предварительной цензурой».

Нужно признать, это было неглупое и незлое решение. Делянов, как мы убедимся впоследствии, вообще не был врагом Дмитрия Ивановича, а его резолюция, возможно, уберегла увлекающегося ученого от многих неприятностей идейной борьбы. Да и сама по себе газетная работа, со срочностью и обязательностью издательских процедур, никак не вязалась с его беспокойным и неуравновешенным характером. Похоже, он сам это сразу же понял. «Деляныч не разрешил, — с полным спокойствием сообщал Дмитрий Иванович знакомым. — Да я и рад, это дело не по мне, ведь это — ни днем, ни ночью покою не было бы». Еще одну ошибку своего поспешного трудоустройства он исправил сам. Весной, сразу же после подачи прошения об отставке, Менделеев, не подумав, дал согласие занять кафедру профессора химии Института инженеров путей сообщения. Когда же осенью пришло время приступать к чтению курса химии для будущих путейцев, Менделеев просто не смог подняться на кафедру: после энциклопедического курса, который всемирно известный ученый долгие годы читал в университете, ему нужно было переключиться на уровень элементарных понятий, да к тому же свести их к сумме подсобных знаний. Чтобы не портить отношений с коллегами, он нашел себе замену и уже больше никогда не возвращался к профессорству.

Что же до настоящего дела, то его искать нужды не было, поскольку Менделеев еще с осени 1889 года вплотную занимался тарифами. По предложению И. А. Вышнеградского он сначала разрабатывал таможенный тариф по химическим продуктам и был введен в Совет торговли и мануфактур. «Живо я принялся за дело, овладел им и напечатал этот доклад к Рождеству. Этим докладом определялось многое в дальнейшем ходе как всей моей жизни, так и в направлении обсуждений тарифа, потому что цельность плана была только тут. С. Ю. Витте сразу стал моим союзником…» В 1890 году, в разгар университетской сумятицы, он уже являлся участником совещания по вопросу о пересмотре тарифа, а затем и созванной под непосредственным руководством министра финансов Вышнеградского Комиссии для общего пересмотра таможенного тарифа. В нее вместе с профессором Менделеевым и директором Департамента железнодорожных дел Витте были приглашены крупнейшие русские ученые, промышленники и чиновники. Работа комиссии заключалась в полном пересмотре размеров таможенных пошлин на все ввозимые в Россию товары, с тем чтобы сократить их поток в пользу роста отечественной продукции.

Менделеев отнесся к предложенной работе с великим интересом и сил на нее не жалел — так же, как и его коллеги по комиссии, которые, понимая всю важность стоящей перед ними задачи, работали не покладая рук. «На моем веку много мне приходилось заседать и присутствовать при рассмотрении множества жгучих вопросов русской жизни, — писал Менделеев. — Но, говорю с полной уверенностью, ни разу я не видел такого собрания, как «Тарифная комиссия 1890 г.», в которой люди с такой охотой и полным сознанием того, что они делают, накладывали на себя, ради общего блага, столько тяготы».

Однако Менделеев остался недоволен тем обстоятельством, что после завершения работы было решено ограничиться публикацией собственно новых тарифов с необходимыми примечаниями. Дмитрий Иванович настаивал на публикации всех трудов тарифной комиссии. Это был, по его мнению, богатейший материал для познания страны и ее нарождающейся промышленности. Поэтому он тогда же решил издать свой собственный «Толковый тариф» — не с той, конечно, целью, чтобы вместить в книгу все протоколы заседаний комиссии, а чтобы поделиться с публикой, главным образом с молодыми читателями, мыслями о теперешнем состоянии российской заводской промышленности и показать, насколько ее будущее зависит от государственной таможенной политики. Как и следовало ожидать, в этой книге Дмитрий Иванович проявил себя активным сторонником протекционизма. Впрочем, «Толковый тариф», как и все его экономические произведения, не дает возможности причислить Менделеева к какому-то конкретному течению политэкономии. Наоборот, этот труд, оставляющий открытым вопрос о его жанровой принадлежности (ближе всего он стоит к «Технической энциклопедии»), стимулировал читателя искать выход из национального промышленного тупика, двигаясь не только в системе утверждений автора, но и вне ее, руководствуясь не одними только что высказанными положениями, но и догоняющими их в другом месте текста и по другому поводу замечаниями, дополнениями и переворачивающими прежний смысл деталями. По содержанию книга была предельно разнообразна. Она включала и информацию, касавшуюся собственно принципов и практики формирования тарифов, и анализ отраслей промышленности, производящих основные виды товаров, и отрывки из собственных работ Менделеева по проблемам нефтяной и угольной промышленности (включая «Письма о заводах» и взятый целиком очерк «Будущая сила, покоящаяся на берегах Донца»), и разбор разных политэкономических взглядов, и описание таможенного опыта западноевропейских держав, и конечно же всю начиная с XVI века историю российской таможенной политики… Менделеев писал, как всегда, горячо, бурно, сбивчиво. Едва ли не самая заметная особенность «Тарифа» состоит в том, что автор брался решать ряд экономических вопросов с точки зрения естествознания, а конкретные проблемы, в свою очередь, зачастую описывал в художественно-образной манере. Но суть книги определялась не этим, а главной мировоззренческой установкой ученого, по-прежнему состоявшей в том, что сельское хозяйство — удел отсталых народов; для народов же, рвущихся вперед, «заводское развитие необходимо и естественно, как воздух, как жизнь и смерть». Из этого следовало, что нужно без промедления приступить к промышленной разработке богатейших российских недр. Менделеев в который раз писал, как и где разумнее всего ставить заводы, копать рудники, прокладывать железнодорожные и водные пути. Понятно, что товары русской выделки на первых порах не выдержат конкуренции с импортными; значит, надо сократить ввоз, придавить импорт пошлинами, чтобы дать преимущество отечественному производителю. Не навсегда — до тех пор, пока русские заводы не встанут на ноги, пока не накопятся средства для усовершенствования и удешевления отечественного товара. А там — «сама пойдет».

Эта позиция Дмитрия Ивановича, пусть и высказанная в противоречивом контексте, вполне совпадала с позицией Вышнеградского, Витте и многих других правительственных чиновников. Между тем их взгляды явно произрастали из разных корней: Менделеев опирался на собственный опыт ученого и промышленного эксперта, царские же министры по должности не могли не учитывать печальный, по общему мнению державников, опыт либеральной торговой системы начала века и времен Венского конгресса. Но, оказавшись в одном лагере с министрами, Менделеев тут же попал на острия либеральных перьев. И надо признать, критиковали его не только за компанию с вышеназванными деятелями, но и за явные промахи «Толкового тарифа», каковых при холодном, логическом чтении набиралось множество.

Видный публицист того времени Л. 3. Слонимский в статье «Промышленные идеалы и действительность» (Вестник Европы. 1891. № 11–12) писал: «Промышленный протекционизм пока еще господствует, но сами сторонники его начинают как будто чувствовать его бессилие перед усложняющимися задачами народно-хозяйственной жизни. Признаки такого настроения замечаются и в книге профессора Менделеева, посвященной новому тарифу. Сам автор, как известно, принадлежит к числу настойчивых и последовательных приверженцев искусственного поощрения промышленности; он желал бы, чтобы все занимались фабричным или заводским делом, в прямую противоположность графу Л. Н. Толстому, который предлагает всем заняться земледелием. Профессор Менделеев — такой же оригинальный экономист, как и Лев Толстой; он больше приводит цифр и фактов, но сущность его воззрений столь же резко расходится с действительностью, как и выводы нашего знаменитого романиста. Те своеобразные аргументы, которыми автор подкрепляет взгляды, лучше всего раскрывают внутреннюю несостоятельность всей нашей новейшей покровительственной системы. Некоторые рассуждения г. Менделеева могут быть объяснены только желанием во что бы то ни стало поддержать падающую доктрину, в которую вера уже утрачена. Книга его, сама по себе, поучительна не только как опыт подробного комментария к отдельным статьям нового тарифа, но и как ясное доказательство того, что наш протекционизм не может быть оправдан теоретически, без помощи натяжек и софизмов».

Имена Менделеева и Толстого как антиподов звучат в этом контексте совершенно оправданно. Дмитрий Иванович Толстого не любил и взглядов его — и вообще, и на русский путь в частности — никоим образом не разделял. «Гениален, но глуп, — говорил он, — не может связать логически двух мыслей — всё голые субъективные построения, притом не жизненные и больные». Толстой смотрел назад, боясь потерять, Менделеев звал вперед, надеясь обрести. Если и было между ними что-то общее, то лишь близость к «недоступной черте», о которой писал Александр Блок уже после смерти Менделеева. Обвиняя интеллигенцию в «ее явной и тайной ненависти к Менделееву», Блок указывал причину: «По-своему она была права; между ним и ею была та самая «недоступная черта»… которая определяет трагедию России. Эта трагедия за последнее время выразилась всего резче в непримиримости двух начал — менделеевского и толстовского…»

Критики-либералы упрекали Менделеева в том, что он подменяет аргументы, свидетельствующие о необходимости протекционизма, разговорами о пользе промышленного развития. Но и сама эта польза представлялась многим сомнительной, поскольку принудительное переключение крестьянина, приученного к относительно здоровому сельскому труду, на работу где-нибудь возле огненной печи, в духоте и грохоте, вряд ли может быть воспринято им как благо. Менделееву указывали на то, что, ратуя за рост производительности труда и круша «фритредеров», врагов полезной предприимчивости, он забывает, что настоящие «фритредеры» отрицают протекционизм именно вследствие его вредного влияния на свободный рост промышленности и на общее экономическое состояние народа… Большинство замечаний было, увы, по существу.

Между тем публицисты из либерального лагеря просмотрели, как теперь представляется, главный парадокс менделеевской политэкономии. Он заключался совсем не в том, что Дмитрий Иванович, искренне любивший простой народ, в своих рассуждениях «забывал» поразивший его в Юзовке контраст между триумфом прогресса и ужасными условиями существования обслуживающих его людей-рабов. И не в том, что недоразвитое сельское хозяйство, вместо того чтобы развиваться, должно было встать на путь некоего половинчатого существования, «поделившись» мужиками с заводом (летом мужик — в поле, зимой — у станка), а по сути — было принесено в жертву индустриализации. Всё это еще как-то «увязывалось», нанизывалось на трепещущую нить менделеевского мышления. Парадокс же состоял в том, что Менделеев, монархист и государственник, делал типичнейшую либеральную ошибку, полагая, что промышленное предпринимательство и свободное движение капиталов, получив первоначальный импульс от государства, сами собой зададут курс и темп русской истории. Впрочем, такая ли уж это была ошибка, если мы лишь недавно перестали сравнивать свои экономические показатели с 1913 годом? Ведь Россия накануне Первой мировой войны действительно достигла феноменальных результатов, и произошло это отнюдь не без помощи ввозных тарифов, разработанных Менделеевым и его единомышленниками. Нельзя отделаться от мысли, что в России и протекционисты, и толстовцы, и сторонники либерального рынка — все мазаны одним русским миром, произвольно строящим и стирающим различия в головах мыслящего сословия и уводящим любой спор в мистическую бесконечность…

И, наконец, еще один парадокс связан со структурой менделеевского наследия. Интерес к политэкономии Дмитрий Иванович сохранит до конца жизни и будет увлечен ею настолько, что при подсчете всех его научных и публицистических работ выяснится, что большинство из них посвящено не Периодическому закону, не химии и не естествознанию вообще, а социально-экономическому состоянию России и его перспективам. «Какой я химик, я — политико-эконом, — будет говаривать он не без иронии, но и не без удовольствия. — Что там «Основы химии», вот «Толковый тариф» — это другое дело…» Вскоре Витте пригласит его для подготовки историко-статистического «Обзора фабрично-заводской промышленности и торговли России» для Всемирной Колумбовой выставки в Чикаго (1893), а там уж он и сам засядет за большое исследование «Фабрично-заводская промышленность и торговля в России».

Экономические штудии были не единственной страстью Менделеева в начале 1890-х годов. Он также принял на себя редактирование химического и технического разделов энциклопедии Брокгауза и Ефрона, для которой только в 1891–1892 годах написал 23 оригинальные статьи и отредактировал 166 статей, до сих пор не потерявших своей актуальности. (Если же взять в целом все материалы, написанные, отредактированные и дополненные Менделеевым для этого издания, то получится невероятная цифра — 1702 публикации.) При этом у него еще хватало времени и сил для участия в крупном проекте Морского министерства — разработке и промышленном освоении нового бездымного пороха, которым он занялся, даже не успев съехать с университетской квартиры.

Конец восьмидесятых — начало девяностых годов XIX века было временем перевооружения европейских армий, перехода на патроны и орудийные заряды, в которых использовался бездымный порох. Россия тоже была очень озабочена этим вопросом. На Охтинском заводе уже с 1888 года велось опытное производство пироксилинового пороха. Дело было поставлено по французской технологии, и возглавлял его француз; но предприятие не вылезало из аварий, в числе которых был даже взрыв пироксилиновой сушилки. В Морском ведомстве, наконец, решили отправить француза восвояси и поручить дело своим специалистам. Группа отечественных технологов во главе с начальником мастерских Охтинского завода П. С. Ванновским практически заново разработала и связала всю цепь порохового производства. Но выпускал завод по-прежнему пироксилиновый порох, годившийся лишь для новой трехлинейной винтовки Мосина и легких полевых орудий. Теперь была поставлена задача создать русский бездымный порох, пригодный для всех видов огнестрельного вооружения, вплоть до главных корабельных калибров.

Первоначальная организация этого дела была поручена профессору химии Минных офицерских классов И. М. Чельцову, которому предстояло Подыскать научного руководителя из числа крупных химиков. Менделеев хорошо знал и высоко ценил Чельцова, но тому поначалу даже в голову не приходило обратиться к Дмитрию Ивановичу — он считал, что всемирно известному ученому это дело покажется мелким. Но Менделеев согласился и немедленно включился в работу. В письме, которое он, не теряя времени, отправил главе Морского министерства Н. М. Чихачеву, был предложен четкий план начала исследований: во-первых, включить в рабочую группу, кроме него и Чельцова, управляющего заводом по производству пироксилина Л. Г. Федотова; во-вторых, организовать специальную лабораторию порохов и взрывчатых веществ; в-третьих, «нам троим следует немедля отправиться в заграничную командировку. Целями ее должно считать: 1) изучение организации центральных учреждений, назначенных для систематической разработки порохового дела… 2) заказ и приобретение приборов, необходимых для предполагаемых работ; 3) осведомление, по мере возможности, о новейших исследованиях и видах взрывчатых веществ; 4) осмотр заводов, приготовляющих новые виды пороха, буде доступ на оные окажется возможным, и 5) изучение экономической стороны производства…».

Некоторые из заявленных целей позволили отдельным современным историкам и журналистам записать почтенного профессора в шпионы и похитители военных секретов. Причем первыми эту ошибку сделали не авторы таблоидов, а составители первого тома «Очерков истории российской внешней разведки», подготовленного Службой внешней разведки Российской Федерации (главный редактор — академик Е. М. Примаков) и выпущенного в 1995 году издательством «Международные отношения». В 23-й главе этого тома, написанной А. Н. Ицковым и озаглавленной «Россия — США: попытки сближения», рассказывается, как Менделеев выполнял особые миссии российского правительства сначала на Американском континенте, когда раскрывал секреты тамошнего нефтяного производства, а затем в Европе, выкрадывая тайну французского и английского порохов.

Вообще Менделеев, являющий собой едва ли не архетип русского ученого человека, еще при жизни притягивал к себе самые невероятные байки, слухи и сплетни. Писали, что он фабриковал дорогие вина, что несколько раз кряду не мог поступить в университет, что чемоданы выделывал, что страдал алкоголизмом и не давал проходу женщинам… Так что и анекдот о Менделееве-разведчике, конечно, имеет право на существование. К тому же факт «рассекречивания архивной информации об агенте Менделееве» сам по себе превращается в жемчужину коллекции шуток о Дмитрии Ивановиче.

Наверное, нет смысла вновь подробно писать о том, что все нужные ему материалы об американской нефти Дмитрий Иванович легко собрал из открытых источников и столь же открытых бесед с американцами. Очень показательно, что еще до поездки в Америку в 1867 году Менделеев, опираясь на данные специальной литературы, опубликовал статью с точным и разносторонним аналитическим обзором американской нефтяной отрасли. Еще не было ни самоходной военной техники, ни двигателей внутреннего сгорания, пароходы только переходили с угля и дров на мазут и сырую нефть, пушки чистили в основном салом, а русских промышленников и чиновников интересовала только одна проблема: почему качественный американский бензин, даже после перевозки через океан, оказывается дешевле бакинского? Чтобы разобраться в этом вопросе, Менделееву было достаточно знакомства с американскими законами, промышленной статистикой и технологией нефтепереработки. И он прекрасно справился с задачей, представив русскому правительству экономическое решение — отмену акциза — и вдобавок предсказав скорый кризис американской «нефтянки».

«Пороховой шпионаж» Менделеева не то чтобы более правдоподобен — скорее, он менее защищен от историков, любящих в себе беллетристов. Их можно понять, поскольку впервые эта версия появилась в воспоминаниях Ивана Дмитриевича Менделеева: «Я был послан за границу нашим военным ведомством с секретной миссией, — говорил отец. — Во Франции Бертло, к которому я обратился, хранил, конечно, полное молчание. Кое-что внешним образом мне показал на заводе. Но отсюда ничего нельзя было заключить. Мне показывают и укрепленные патроны. — Можно мне несколько штук взять с собою? — спросил я. — О, пожалуйста, будьте любезны, — отвечал с изысканной вежливостью служащий. — Но я должен буду после этого застрелиться… И что же? Это ни к чему не привело! Патронов я достал сколько угодно от сына квартирохозяйки, отбывавшего воинскую повинность и приносившего мне из казармы патроны, не видя в этом ничего дурного. Секрет же изготовления французского пороха я тоже быстро раскрыл, воспользовавшись особенно тем, что пороховой завод стоял на отдельной железнодорожной ветке. Взяв годовой отчет железнодорожной компании о движении грузов, я нашел нужное мне соотношение входящих в производство пороха веществ… Когда я рассказал потом обо всем Бертло, он только развел руками». Сколь ни убедительно выглядит этот отрывок, не стоит забывать, что Ивану Дмитриевичу в 1890 году было всего семь лет, при жизни отца он никаких записей о нем не делал, а воспоминания о Дмитрии Ивановиче написал через 20 лет после его смерти. Вплотную знакомясь с его безусловно ценными мемуарами, можно встретить в них довольно много несоответствий и косвенных наслоений, связанных с антипатией между двумя семьями, уверенностью в исключительной близости к отцу и другими субъективными мотивами.

Но в данном случае вообще нет никакой необходимости взвешивать аргументы за и против достоверности описанных Иваном Дмитриевичем способов добычи Менделеевым секретной информации. Всю хронику пребывания Менделеева с его новыми сотрудниками во Франции и Англии в 1890 году можно по дням и по часам проследить по его переписке с Морским ведомством, по отчетам и записным книжкам. В Научном архиве Д. И. Менделеева в Санкт-Петербургском государственном университете хранится, например, его собственноручная запись об истории получения образцов французского пороха Поля Вьеля, состав и способ изготовления которого действительно был государственной тайной, которую ни старый знакомый Менделеева Бертло, ни руководитель Центральной пороховой лаборатории Сарро, ни директор французского порохового «хозяйства» Арну не имели права раскрывать без особого разрешения военного министра Фрейсине. «Когда оказалось, что образцы французского бездымного пороха нельзя получить ни от Бертло… ни от Сарро, то я задумал сделать это через Фрейсине… Виделся и кончил тем, что от Арну и Сарро получил этот образец официально, но как образчик для «личного пользования» в количестве 2 грамма. Кажется, еще никому не удавалось достичь этого». Вот и весь шпионаж.

При желании Дмитрий Иванович мог бы, наверное, воспользоваться нелегальными путями сбора информации — на этот счет ему были даны соответствующие полномочия и названы имена людей в Париже, работающих на российское правительство. Но его научный авторитет открывал перед ним двери значительно шире. Вот что он писал в своем отчете Чихачеву: «Мною, а затем проф. Челъцовым, осмотрена во всех подробностях та лаборатория… в которой изучается пороховое дело в его основаниях… Все приемы, при этом применяемые, не только нам были объяснены, но и показаны — при самом исполнении. Из полученных данных особенно драгоценны те, которые дают возможность в течение 8 часов испытывать способность сохранения пороха… Из протоколов того коллегиального учреждения, которое ведает делом взрывчатых веществ, мне дали многие такие хранимые в тайне сведения о способах изучения пороха и об ошибках, бывших при изготовлении бездымного пороха, которые с своей стороны я считаю чрезвычайно поучительными. Часть этого материала получена мною в литографированном виде, и мне передано всё то, что явилось в печати, хотя не находится в продаже… Хотя французы официально оставили в секрете способы производства своего бездымного пороха, но этот их путь… нам ныне вполне известен, и так как из намеков, полученных конфиденциально, известны некоторые части производства, то, руководясь полученным образцом, я думаю, возможно не только достичь результата, равного французскому, но и пойти дальше».

В Англии, где Менделеев пользовался огромной известностью, всё получилось тем более без проблем, поскольку между этой страной и Россией было заключено соглашение об обмене образцами пироксилиновых порохов. Менделеев был радушно принят директором Вульвичского арсенала Андерсоном, который не только отсыпал ему пороха, но и сообщил его состав и способ производства: «Андерсон всё показывал ясно». Русскому гостю даже разрешили пострелять местными зарядами. Впрочем, и в Англии, где Дмитрий Иванович остался вполне доволен гостеприимными хозяевами, порох ему не понравился: «150 выстрелов большого орудия, и его надо уже пересверливать».

Из поездки Менделеев вернулся с убеждением, что Россия должна разработать свой бездымный порох. Поэтому он принялся за исследования немедленно. И. С. Дмитриев пишет: «Научно-техническая лаборатория Морского ведомства (НТЛ) была организована в Петербурге, на острове Новая Голландия, в 1891 г. (работы в ней начались в июле этого года, официальное открытие состоялось 8 августа)… Но не дожидаясь создания HTJI, Менделеев в октябре 1890 г. начал опыты по нитрованию клетчатки в старой химической лаборатории Петербургского университета (в этих помещениях на первом этаже бывших петровских двенадцати коллегий сейчас находятся отдел кадров и научный отдел университета). Здесь в декабре 1890 — январе 1891 гг. было сделано главное открытие: получено новое вещество — нитроклетчатка, которая в спирто-эфирной смеси «растворялась, как сахар», т. е. без разбухания. Этот химически однородный продукт, названный пироколлодием, стал основой менделеевского бездымного пороха».

Секрет нового пороха, по мнению Менделеева, состоял в том, что «количество разбавляющей воды должно быть равно количеству воды гидратной». Дмитрием Ивановичем были также предложены некоторые совершенно оригинальные методики. Их суть описывает «Летопись жизни и деятельности…»: «…непрерывный способ получения азотной кислоты и замена платиновых резервуаров медными с тонким слоем платины, нанесенной электролитическим способом. Для ускорения процесса получения концентрированной серной кислоты он предлагал распылять ее во встречном потоке горячего воздуха… вместо серной кислоты ученый предлагает использовать ангидриты ряда кислот, а вместо азотной — соли азотистой кислоты».

Оставалось разработать технологию и оптимизировать экономику производства. Этим Менделеев и занялся в новой лаборатории, которая разместилась в здании бывшей солильни, где до того приготавливали солонину для корабельных экипажей (лаборатория имела статус совершенно секретного объекта, однако через пару лет после ее открытия в справочнике «Весь Петербург» было опубликовано не только ее местонахождение, но также полный список ее сотрудников и даже их домашние адреса). Химические компоненты получали с Морского пироксилинового завода и с предприятия менделеевского друга П. К. Ушкова в Елабуге, где сам Дмитрий Иванович с сотрудниками занимался производством для своего пороха серной кислоты из отечественных колчеданов. Здесь же, на предприятии Ушкова, была выпущена опытная партия менделеевского бездымного пороха. Петр Капитонович хорошо чувствовал деловую перспективу, поэтому во всём шел навстречу Менделееву и не останавливался перед затратами. «Дело двинулось так, — докладывал ученый в министерство, — построены два новых здания (сделано это в 3½ недели), одно в 20 саж. деревянное, другое в 25 сажен каменное (2 саж. шириною) с пристройкою для паровой машины и котла; все приборы и приспособления делаются в должном виде, как для настоящего заказа, потому что фирма уверена в хорошем испытании пробы и в получении заказа, хотя я со своей стороны очень <склонен> отклонять от очень больших затрат».

В конце 1892 года на полигоне под Петербургом были произведены первые стрельбы новым бездымным порохом из 12-дюймового орудия. Результаты были признаны прекрасными. Прицельность, настильность, однообразие начальных скоростей снарядов и прочие артиллерийские характеристики были выше всяких похвал. Кроме того, качество пироколлодийного пороха было таково, что на белом платке, которым после выстрела была протерта внутренняя поверхность орудийного ствола, не осталось никаких следов. Присутствовавший на полигоне инспектор морской артиллерии адмирал С. О. Макаров поздравил Менделеева с блестящим успехом. Заговорили о переводе Охтинского завода на изготовление пироколлодийного пороха.

Вдохновленный ученый строил долгосрочные планы по совершенствованию производства русского бездымного пороха. Он даже обратился к Н. М. Чихачеву с прошением об устройстве при лаборатории казенных квартир для всех ее сотрудников, ссылаясь при этом на опыт университета, в котором заведующий лабораторией и лаборанты живут рядом с лабораторией. Дмитрий Иванович подробно описал эту пристройку, точно указав площадь жилья для начальника лаборатории И. М. Чельцова (65 квадратных саженей), его старшего помощника П. П. Рубцова (40 квадратных саженей), младшего помощника С. П. Вуколова (30 квадратных саженей) и лаборантов Ворожейкина, Смирнова и Григоровича (75 квадратных саженей на всех). Но этот вопрос был вскоре отставлен в сторону, поскольку вокруг менделеевского пороха началась внутриведомственная склока: военные инженеры, вопреки очевидным преимуществам пироколлодия, не могли так просто признать изобретения штатского ученого чудака, а тем более подчиниться его нетерпеливым указаниям по перестройке производства.

В 1893 году на Охтинском заводе была создана комиссия, которая пришла к противоречивому заключению, что, во-первых, пироколлодий практически ничем не отличается от охтинского пироксилина, а во-вторых, нужны очень продолжительные испытания, чтобы установить его преимущества. Начавшиеся споры и дрязги будут тянуться до Русско-японской войны и закончатся полным прекращением производства бездымного пироколлодийного пороха. Дмитрий Иванович сражался за свое детище до 1895 года, после чего отказался от должности консультанта Морского министерства и от всех прав на полученные под его руководством результаты. Один из его сотрудников, талантливый инженер С. П. Вуколов, по этому поводу написал: «Объяснение до крайности простое. В глазах тогдашних деятелей порохового дела… у Д. И. был крупный недостаток: он был штатский человек, не военный, не имевший штампа высшей артиллерийской школы. Они не могли переварить, когда этот чужой их среде человек со всей горячностью своей натуры говорил о горении пороха в канале орудия, о причинах ненормальных давлений при стрельбе, приводящих к разрыву орудий, когда он говорил о недостатках их пороха (пороха французов), указывал на однородность, предельность пироколлодийного пороха».

Пока русские военные чиновники перебрасывали друг на друга ответственность за судьбу менделеевского пороха, вокруг него разворачивалась еще одна, на этот раз действительно авантюрная, шпионская история. Несмотря на то, что проект был засекречен, добыть его результаты не представляло труда для иностранцев (вспомним, например, справочник «Весь Петербург» или тот факт, что Охтинским заводом какое-то время руководил французский подданный). Доступ к рецепту и способу производства пироколлодия без особого труда получил и военно-морской атташе Североамериканских Соединенных Штатов лейтенант Бернадоу, который в 1895 году (тогда же, когда Дмитрий Иванович отказался от своих прав в пользу русского военного флота) оформил патент на американский бездымный пироколлодийный порох. О том, как он добыл эти сведения в стране русских медведей, лейтенант совершенно открыто рассказал в одном из своих выступлений в американском военно-морском колледже.

В России этот факт не вызвал никакого резонанса и не оказал влияния на «пороховой спор». Зато после начала Первой мировой войны русские генералы заглянули в свои пороховые погреба, увидели, что надежного пороха у них нет, и тут же нашли выход в многомиллионных закупках американского пороха, «изобретенного» бравым лейтенантом Бернадоу, к огромной радости американских производителей и, естественно, собственному удовольствию.

Тут можно было бы поставить точку в истории с украденным порохом, но мешает еще один «факт», содержащийся в уже упомянутом томе «Очерков истории российской внешней разведки». Оказывается, будучи в Америке по нефтяным делам, Дмитрий Иванович выполнил еще одно «деликатное» поручение — вызнал технологию производства американского бездымного пороха, которая в свое время помогла ему разработать свой, пироколлодийный. То есть в целях утверждения профессиональных ценностей всё поставлено с ног на голову: на то она и Америка, чтобы туда проверенных людей с секретными заданиями посылать. И вообще, добыть, вывезти и применить на родине престижнее, чем получить в результате самостоятельных исследований, тем более что собственные разработки могут выкрасть иностранные спецслужбы. Это, собственно, и произошло — успех украли. Известно, что секретом менделеевского пороха интересовались не только американцы. В воспоминаниях О. Э. Озаровской упоминается о попытке подкупить руководителя пороховой лаборатории И. М. Чельцова. После ухода некоего визитера разгневанный Иван Михайлович сообщил Озаровской, что только что французы предложили ему миллион франков за состав и способ производства пироколлодийного пороха. Тут же Чельцов отправился к Дмитрию Ивановичу и поведал ему о случившемся. Как реагировал на эту новость Менделеев, можно только предполагать. Но хорошо известно, что он много раз писал о необходимости режима секретности и делился предчувствиями, что в конце концов его порох выкрадут иностранцы.

В конце XIX века иностранные государства и отдельные компании уже включили Россию в зону охоты за техническими и научными разработками. Если не было возможности украсть ноу-хау, крали торговую марку, выпуская под ней давно известный товар. Именно это произошло с изобретением знаменитого русского фармаколога профессора Пеля (того самого, которого Менделеев когда-то ругал за попытку заменить тщательную судебно-медицинскую экспертизу мнением иностранных специалистов). А. В. Пель был, в частности, известен тем, что изучал таблицу Менделеева с точки зрения воздействия химических соединений (руководствуясь порядковым положением составляющих их элементов) на классические лечебные препараты. Исследуя влияние на организм человека вытяжек из семенных желез животных, Пель сумел выделить вещество, оказывающее общеукрепляющее и стимулирующее действие на человека, на основе которого создал препарат «спермин», получивший широкое распространение не только в России, но и в мире. Успех был тем более важным, что «спермин» являлся единственным на то время русским препаратом, продававшимся в европейских аптеках. И вот марку этого натурального препарата украла берлинская фирма «Шеринг», наладившая под тем же названием сбыт давно известного синтетического диэтилендиамина.

Менделеев был одним из немногих, кто выступил в защиту авторских прав Пеля. Проведя тщательный анализ «спермина» Пеля и образца продукции фирмы «Шеринг», он пришел к заключению об их глубоком химическом различии, после чего обратился к фирме «Шеринг» с просьбой разъяснить природу ее препарата. Немцы не решились морочить голову всемирно известному ученому и срочно сообщили о переименовании своего препарата в «пиперазидин». Впрочем, этот инцидент протекал весьма бурно. У Пеля нашлись противники не только в Германии, но и внутри Медицинского совета при российском Министерстве внутренних дел. Менделеев дважды выступал с открытыми письмами в защиту коллеги и в конце концов вышел из состава Медицинского совета в знак протеста против проявленной несправедливости. Он писал: «Считаю А. В. Пеля деятелем и умным, и полезным, а потому вступился за него, когда напали. Вышел даже я из Медицинского совета, когда тот напал на Пеля, — не жалею, потому что приобрел истинного друга».

Покуда мы не очень далеко ушли от истории с изобретением универсального русского пороха, стоит обратиться еще к одному менделеевскому проекту этого времени, тем более что он также был профинансирован Морским министерством. На работы, связанные с пороховой тематикой, министерство выделило полтора миллиона рублей, Менделеев же смог уложиться всего в треть этой суммы. На вопрос министра Чихачева, куда истратить оставшийся миллион, Дмитрий Иванович посоветовал построить опытовый бассейн для испытаний моделей судов, чтобы обкатанные в бассейне суда еще на допроектной стадии приобретали форму, оптимальную с точки зрения быстроходности и расхода топлива. Чихачев согласился с прозорливым мнением своего ученого консультанта и послал корабельного инженера А. А. Грехнева в английский город Хаслар, где находился опытовый бассейн королевского флота, построенный двадцатью двумя годами ранее инженером.

В. Фрудом. Несмотря на возраст и на перевозку с одного места на другое (вначале он был сооружен на арендованном участке в городке Торкее, а затем, когда срок аренды истек, его разобрали и заново смонтировали в Хасларе), бассейн Фруда, длиной 120, шириной 6,7 и глубиной 3 метра, давал хорошие возможности для испытания судовых моделей. Грехнев скопировал его устройство и через два года выстроил точно такой же бассейн в Петербурге. Таким образом, Россия стала обладателем пятого в мире опытового бассейна (три действовали в Англии и один на базе итальянского флота близ города Специя), значительно обогнав Францию, Германию, Японию и Америку.

А. А. Грехнев, выполнявший приказ в точности повторить английское сооружение, без изменений воспроизвел не только сам бассейн, но и станок для обстругивания моделей, бак для плавки парафина, машину с канатной передачей для буксировки моделей и все прочие механизмы, включая линовальную машину, счетный логарифмический цилиндр и многое другое. Конечно, проект бассейна имел ряд недостатков, в первую очередь связанных с тем, что был задуман в доэлектрическую эпоху. К тому же оборудование для него заказали почему-то фирме «Kelso» в Глазго, которая специализировалась на производстве высокоточных мелких механизмов. В итоге она применила не очень подходящие в данном случае материалы и технические решения. Тем не менее русское кораблестроение получило и в полной мере воспользовалось отличным инструментом моделирования будущих судов. Знаменательно, что в 1900 году руководство опытовым бассейном было поручено другу Володи Менделеева по Морскому кадетскому корпусу, будущему академику А. Н. Крылову, который когда-то внимательнее всех слушал курс химии, читаемый Дмитрием Ивановичем для своих домашних.

Оставив университет, сменив квартиру и, до некоторой степени, образ жизни, Дмитрий Иванович ничуть не изменил своего отношения к семье и детям. Больше всего он тревожился о находившемся в плавании Володе, с нетерпением ждал его писем и устраивал из их прочтения настоящий семейный ритуал, благо сын очень интересно описывал дальние страны с их природной экзотикой и удивительными нравами жителей. Служба Владимира Менделеева шла вполне успешно: в плавании он уже получил звание лейтенанта. Письма изучались еще и с той точки зрения, насколько Володя бодр и жизнерадостен. Ведь все знали, что он пережил тяжелый и безнадежный роман: после двух лет ухаживаний его невеста нарушила слово и вышла замуж за другого. Отец хлопотал о его зачислении на корвет «Память Азова» в надежде, что напряженная служба и новые, яркие впечатления помогут сыну избавиться от мрачного состояния духа. Дмитрий Иванович устроил ему накануне отплытия очень теплые, душевные проводы в лучшем французском ресторане у Певческого моста. Вместе с Феозвой Никитичной Менделеев приехал в Кронштадт. В тот день дул сильный ветер и добраться к стоящему на рейде судну было трудно, но они все равно поднялись на борт, чтобы еще раз обнять своего Володю. Дмитрий Иванович сфотографировался с сыном на палубе корабля. На снимке он, растроганный, в шляпе и теплой тройке, сидит, опершись рукой о скамью, а сын в мундире морского офицера, довольно полный для своих лет, стоит и преданно смотрит на отца. Так выглядят очень сердечные и очень близкие между собой люди.

Дмитрий Иванович, проводив Володю, почему-то думал, что не доживет до его возвращения. Но они, конечно, встретились. Плавание на «Памяти Азова» принесло Владимиру не только богатые путевые впечатления. Он стал участником следствия по делу о покушении на российского престолонаследника. Во время одного из четырех заходов в японский порт Нагасаки, когда цесаревич совершал поездку в городок Оцу, где высоким гостям (вместе с будущим императором Николаем II путешествовал греческий принц Георгий, «милый Джорджи», как называл его Николай Александрович) показывали великолепный храм и тысячелетнюю сосну, на него напал один из стоявших в оцеплении полицейских по имени Санзоу Цуда. Он успел саблей нанести наследнику неопасное ранение головы, прежде чем «милый Джорджи» подставил под саблю трость и сильным ударом свалил Цуда на землю. Тут же на преступника навалились двое рикш, которые везли августейших гостей, и быстро скрутили ему руки. Николай Александрович, укрывшийся от нападения безумца в толпе, был доставлен в дом губернатора, где ему оказали необходимую помощь. Несмотря на то, что буквально вся Япония всколыхнулась сочувствием к наследнику русского престола[49] и русская сторона также решила не раздувать инцидент, необходимые следственные действия были проведены. Группа русских моряков (два офицера и два матроса) была направлена для фотосъемки места происшествия. Одним из офицеров был лейтенант Владимир Менделеев, который раньше вместе со своим известным отцом серьезно занимался фотоделом. Не дремали и местные фотографы. Тогда же в местной газете была помещена статья «Результат покушения на наследного принца России» с рисунком, сделанным по фотографии (иначе поместить изображение в прессе в то время было невозможно), и подписью, что снят русский офицер, который 15 мая 1891 года фотографировал место покушения. Несколько фотографий, запечатлевших следственные действия русских моряков, долго хранились в Историческом музее города Оцу. Затем эти снимки были переданы японскими музейщиками в Петербург, в Российскую национальную библиотеку. Впрочем, качество тогдашней фотопечати не дает возможности утверждать, что на снимке среди других запечатлен и Владимир Менделеев.

Окончательно излечиться от любовной тоски Владимиру Дмитриевичу удалось старым отцовским способом, хотя можно с большой вероятностью предположить, что Дмитрий Иванович ничему подобному сына не учил. Сестра Ольга в воспоминаниях пишет: «После его первого плавания в Японию, уже в его отсутствие, у него родилась там дочь от жены-японки, с которой он, как и все иностранные моряки, заключил брачный договор на определенный срок стоянки в порту. Как относился Володя к этому ребенку, я не знаю, но отец мой ежемесячно посылал японке-матери известную сумму денег на содержание ребенка. Девочка эта вместе с матерью потом погибла во время землетрясения в Токио, уже после смерти Володи». «Временную жену» звали Така Хидесима. Сохранились два ее письма в Россию — мужу и свекру. Така диктовала их знакомому толмачу, а тот как умел записал по-русски:

Второе письмо попало в Музей-архив Д. И. Менделеева случайно. Его принесла О. Г. Ржонсницкая в июне 1983 года. Ее покойный муж получил это письмо и фотографию Таки с дочерью в качестве подарка за помощь в разборе личного семейного архива Менделеева от его вдовы Анны Ивановны. Причем с Б. Н. Ржонсницкого было взято слово никогда их не публиковать. Видимо, Анна Ивановна не хотела видеть никаких «лишних» черт в образе своего покойного мужа, да и сама по себе возможность существования японских потомков Менделеева казалась ей неприемлемой. Версия о гибели японской семьи Владимира Менделеева ничем, как пишут исследователи, не подкреплена, никакого сообщения на этот счет не было, и, вполне возможно, в Японии продолжают жить правнуки Дмитрия Ивановича. Вот это письмо:

В то время когда писались эти письма, лейтенант Владимир Менделеев уже совершал второе плавание на «Памяти Азова», на этот раз в составе русской эскадры в Средиземном море. Это был ответный визит в Тулон после посещения французской эскадрой Кронштадта. Ничто не предвещало, что этот поход, сопровождавшийся многочисленными праздничными мероприятиями, окажется для него чреват крупными неприятностями.

Корветом «Память Азова» командовал капитан 1-го ранга Г. П. Чухнин — человек жесткий и въедливый, но по праву считавшийся одним из лучших командиров флота. (Речь идет о том самом Чухнине, который в 1905 году подавит восстание на Черноморском флоте и уже после наведения порядка будет убит севастопольским матросом.) Сначала судно направилось к испанскому побережью, близ которого его должны были ждать возвращавшиеся из США крейсера «Адмирал Нахимов» и «Рында», а также броненосец «Император Николай I». 28 сентября корвет вышел из Картахены, чтобы на широте Барселоны соединиться с поджидавшей его эскадрой. Как писал один из очевидцев, «по неясно поднятому сигналу «Адмирал Нахимов» вместо того, чтобы вступить в кильватер корвету «Память Азова», для чего «Рында» оставил место за крейсером, пытался вступить в кильватер броненосцу «Император Николай I», то есть идти впереди крейсера». Дело могло кончиться таранным ударом в борт «Памяти Азова». В морской историографии считается, что катастрофа была предотвращена исключительно искусством, опытом и самообладанием Чухнина. В резолюции состоявшегося впоследствии суда сказано: «Благодаря правильным и решительным действиям командира крейсера «Память Азова» столкновение ограничилось легким прикосновением и незначительными повреждениями». О стоявшем в тот момент за штурвалом вахтенном начальнике Владимире Менделееве нигде не говорится ни слова.

Между тем Ольга Дмитриевна, описывая этот эпизод в своих мемуарах, со слов самого Владимира Дмитриевича сообщает, что Чухнина на мостике не было вообще. Он должен был находиться позади вахтенного, но почувствовал себя плохо и незаметно удалился. Лейтенант Менделеев, заметив угрожающий маневр фрегата «Адмирал Нахимов» и убедившись в отсутствии Чухнина, дал два звонка в капитанскую каюту, но командир не появился. Понимая, что, кроме него, принимать решение некому, лейтенант отдал команду «Полный назад!». Экипажи остальных кораблей, уже не сомневаясь в неминуемом столкновении, начали спускать на воду шлюпки и катера. Между тем суда, опасно накренившись и касаясь бортами, все-таки разошлись. Владимир Дмитриевич, пока еще твердо владея собой, отстоял свою вахту до конца, но затем разыскал капитана и высказал ему всё, что считал нужным. Разговор получился настолько тяжелым и опасным, что лейтенанту оставалась единственная дорога — под суд.

Дмитрий Иванович, в ту пору тесно общавшийся с Морским министерством, узнал о случившемся одним из первых. Он немедленно отправился к министру и упросил его немедленно списать Владимира с судна и вернуть на родину. После возвращения из своего последнего плавания тридцатилетний Владимир фактически махнул рукой на морскую карьеру. В 1896 году он сделает предложение Варваре Лемох, дочери старого друга Дмитрия Ивановича, академика живописи, передвижника Кирилла Викентьевича Лемоха. У них родится сын Дмитрий. Много повидавший и испытавший Владимир станет нежным отцом. В 1898 году Владимир в 33 года выйдет в отставку и получит место инспектора по мореходному образованию при Министерстве финансов. В том же году старший сын Дмитрия Ивановича Менделеева умрет от инфлюэнцы. А Така и Офудзи останутся только на фотографии, в перечне расходов старого ученого да еще в статьях нескольких авторов, не теряющих надежды найти их след.

В 1892 году, в разгар работ по организации производства пироколлодийного пороха, тайный советник Д. И. Менделеев вновь возвращается на государственную службу. Он принимает предложение И. А. Вышнеградского возглавить Депо образцовых мер и весов, которому Министерство финансов отводило важнейшую роль в деле промышленного подъема страны. Дмитрий Иванович, имевший на всё, включая структуру правительства, свой собственный взгляд, взялся за это дело, несмотря на то, что выступал за создание самостоятельного Министерства торговли и промышленности, которому естественнее было бы руководить подобным учреждением. Впрочем, вскоре он получил возможность убедиться в том, что личность значительно важнее названия должности, поскольку в этом же году (и Менделеев вполне мог об этом знать заранее) Министерство финансов вместо его уравновешенного однокашника И. А. Вышнеградского возглавил С. Ю. Витте, сам по себе олицетворявший идею ускоренного развития. В том, что они были единомышленниками и сторонниками не разрушающего страну промышленного ускорения, постепеновец Менделеев имел возможность убедиться еще во время совместной работы с Сергеем Юльевичем в Тарифной комиссии. 43-летний Витте не собирался проводить ни «продворянскую», ни «антидворянскую» политику. Он был протекционистом, сторонником индустриализации и противником крестьянской общины с ее косностью и круговой порукой. Витте, сделавшему в короткий срок блестящую карьеру,[50] было суждено стать одним из главных действующих лиц крутого экономического подъема 1893–1900 годов, но вызвать весьма невнятные толкования нескольких поколений историков. Действительно, как можно было однозначно оценивать одного их самых активных членов реакционного катковского лагеря (именно оттуда пришли в правительство и он, и его предшественник Вышнеградский), более того — одного из организаторов Священной дружины, тайного монархического общества, ставившего своей целью борьбу с террористами с помощью их же методов (правда, он немедленно покинул эту организацию, как только увидел, какие мерзавцы и карьеристы встали в ее ряды), при котором объем промышленного производства вырос в два-три раза, причем не только за счет ситца, но в первую очередь за счет модернизированной тяжелой промышленности? Как можно было воздавать ему должное, если результаты его деятельности напрямую противоречили устойчивой до сих пор мысли, что индустриализация России возможна только в условиях и методами тотальной диктатуры?

Усилиями Витте в России были проведены денежная, налоговая, таможенная и алкогольная реформы. Их реализация имела, как водится, свои достоинства и недостатки, порой весьма существенные и ведущие к неспокойному будущему, но при Витте беспробудно спящая страна вдруг ожила и двинулась вперед. Главного чуда — всплеска экономической инициативы со стороны широких масс населения — конечно, не произошло, но в казну и промышленность потекли деньги. Русские модернизаторы впервые учили деньги работать. А русские это деньги или иностранные — значения не имело, главное, чтобы они работали на Россию. Как и Менделеев, Витте был активнейшим сторонником привлечения зарубежных капиталов. В ходе его «семилетки» в России ежегодно открывалось по 20–25 компаний с иностранным капиталом. Его агенты искали займы и инвестиции по всему миру, и активнее всего во Франции, Германии, Англии, Голландии и Америке. Один из его представителей даже уговорил банкира Ротшильда приехать в Петербург, где была подготовлена его встреча с Николаем П. Аудиенция была очень успешной, и за ней последовало резкое усиление потока французских капиталов в Россию.

Не менее деятельной была его восточная политика. Витте был одним из авторов концепции евразийства, не имеющей, кстати, ничего общего с одноименными идеологическими поделками нашего времени. Евразийство Витте — это проекты Транссибирской и Туркестано-Сибирской железных дорог, это сеть русско-азиатских банков, таких как Персидский учетно-ссудный банк, выкупленный Министерством финансов у частного владельца, превращенный в инструмент надежного финансирования торговли русских и персидских промышленников и ставший настолько авторитетным, что шах даже доверял ему чеканку персидских монет. Еще одно славное детище Витте — Русско-китайский банк, пайщиками которого стали шесть французских (в том числе «Париба» и «Креди Лионе») и четыре русских банка, успевший до начала кризиса 1900 года профинансировать строительство огромного участка Транссиба — до самых берегов Байкала. С тех пор прошло более ста лет. Магистрали, задуманные Витте, были достроены во времена советской власти. Но множество позиций русской финансовой политики на Западе и Востоке оказались утраченными, хотя, скажем, прививка доверительного сотрудничества, сделанная во времена Витте французским партнерам, каким-то чудом сказывается до сих пор; например, вышеназванные французские банки в постперестроечные времена одними из первых вернулись на русский рынок.

То, что Вышнеградский и Витте хотели видеть Менделеева во главе метрологической службы, говорит не только о том, что они стремились привлечь в сферу своей деятельности авторитетного, разносторонне одаренного и во многих отношениях полезного ученого. Он и без того откликался практически на любую их просьбу. Речь в данном случае шла о работе огромной важности — о подготовке империи к постепенному переходу на метрическую систему, без которой полноценное международное сотрудничество было невозможно. Эта подготовка должна была состоять не только в сверке и уточнении хранящихся в России метрических эталонов (у нас их предпочитали называть прототипами), но главным образом в создании научно обоснованной системы их изготовления, хранения и использования, распространении филиалов метрологической службы по всей стране. Начинать надо было, конечно, с русских мер длины и веса, с определения их соотношения с метрическими единицами — это был единственно возможный шаг к метрологической унификации отечественной экономики и торговли. Имея точную методику и необходимые для ее применения технические возможности, можно было с традиционных русских единиц измерения перейти на метрические. При этом, как всегда, когда речь касалась дел государственного масштаба, сопряженных с необходимостью достучаться до национального сознания, поистине бесценными оказывались масштаб личности, известность и публицистический талант Дмитрия Ивановича Менделеева. Но насколько ему самому было важно оказаться на этом месте? Почему он, едва успев подышать воздухом свободной, не скованной служебными рамками жизни, дал согласие занять сопряженную с многими хлопотами должность?

Первое, что приходит в голову, — это его глубокое (как отмечалось многими, на грани фанатизма) желание увидеть Россию вставшей на рельсы промышленного развития, его стремление подтолкнуть, ускорить этот процесс. Безусловно, он не мог остаться равнодушным к возможности оказаться рядом с молодыми, могущественными единомышленниками, такими как Витте и его ближайший сотрудник, директор Департамента торговли и мануфактур В. И. Ковалевский (вспомним восторженный отзыв Дмитрия Ивановича о работе в Тарифной комиссии). Тем более что Менделеев не был намерен — да просто не был способен — ограничиться исключительно метрологической реформой, осуществляемой в контексте событий поистине исторического масштаба. Ему было мало задач, связанных с преобразованием Депо образцовых мер и весов в крупный, государственного значения научный центр со специальными лабораториями, изготовлением новых русских эталонов, в том числе таких, к которым и само слово «изготовление» не подходит (например, изготовить эталон секунды невозможно, зато можно создать условия для хранения этой единицы времени, и Менделеев со своими сотрудниками первым в мире решит эту проблему), и разработкой нового закона о мерах и весах. Менделеев намеревался включить этот огромный труд в общую массу своих беспрерывно умножающихся интересов и свершить его в условиях полной творческой свободы, будучи хозяином своего времени.

Второе соображение связано с тем, что в России любой, даже самый выдающийся деятель без должности, как правило, имеет очень мало возможностей. Вне университета Менделееву практически негде было заниматься лабораторными исследованиями, не говоря уже о том, что без служебного положения любая задача усложнялась едва ли не до крайности. Коллега Дмитрия Ивановича С. Ф. Глинка пишет об одной из встреч с «безработным» Менделеевым: «Однажды весною 1891 или 1892 года, ранним утром, в холодную и ветреную погоду я, взглянув в окно своей квартиры, которую имел в одном из зданий Института инженеров путей сообщения, увидел, к своему удивлению, Менделеева, который в шубе нараспашку бегал по обширному двору института и, видимо, кого-то разыскивал. Я поспешил к нему на помощь. Увидев меня, Д. И. сказал: «Вот полюбуйтесь, до чего я дожил на старости лет — вчера до 12 часов ночи сидел в заседании, теперь рано утром (было не более 9 часов) бегаю; не знаете ли вы, где живет N.(oн назвал одного из живших в институте, который раньше был в Баку на нефтяных заводах)?» Я указал ему, где живет N, с которым он хотел посоветоваться по вопросу, затронутому на бывшем накануне заседании. Эпизод этот случайного характера открыл мне ту обстановку, в которой должен был жить и работать Дмитрий Иванович в возрасте, близком к 60 годам».

Тут вдобавок нужно иметь в виду, что перестройка службы мер и весов в недалекой перспективе не могла обойтись без строительства новых лабораторных площадей и, рядом с ними, жилья для него и его сотрудников. Для Дмитрия Ивановича это было важным и привычным условием научного труда — вспомним хотя бы его письмо в Морское министерство по поводу жилья для работников Научно-технической лаборатории. Конечно, он там ничего не писал о квартире для себя лично, но это вполне понятно, ведь тогда он являлся временно привлеченным консультантом из штатских. Безусловно, эта мысль звучит несколько приземленно, но Менделеев никогда не стеснялся добиваться условий, делавших его труд максимально эффективным. В конце концов именно эта схема организации работы в Палате будет использована им через несколько лет.

Кроме того, его не могла не заинтересовать сама возможность универсального культурологического воздействия на труд и быт расхристанного, не знающего ни в чем меры русского человека, у которого всё вразнобой и ни в чем нет единообразия, который беззащитен перед каждым, кто ему наливает, отмеряет, взвешивает и отсчитывает, для которого общепринятые и гарантированные законом вес и мера поистине могли стать вестниками мировой культуры. В этом отношении призвание к метрологии было сродни его стремлению «осветить и смазать всю Россию».

В пользу принятия предложения Витте работали, вероятно, также склонность Дмитрия Ивановича к систематизации, к складыванию элементов в единое целое, тяга к собственно метрологическим занятиям — достаточно вспомнить его дотошность в проверке точности разновесов, когда-то поразившую Саллерона, или тщательную работу по сличению заказанных им копий с французскими оригинальными эталонами длины и веса в период исследования упругости газов, не говоря уже о множестве сконструированных им точных измерительных приборов. Впрочем, этот аргумент (как, наверное, и все остальные перед лицом своих контраргументов) теряет свою убедительность в свете того факта, что список научных занятий Менделеева к этому времени был столь многообразен, что обоснованным и последовательным можно было бы считать любое его занятие.

Есть еще одно, возможно, самое интригующее предположение. В последние годы в среде российских и зарубежных менделееведов высказывается догадка, что Дмитрий Иванович, чаще всего подчинявшийся лишь собственным, подчас непонятным окружающим, мотивам принятия решений, пошел в метрологию ради той же задачи, которую решал, занимаясь упругостью газов: он продолжал искать мировой эфир. Тем более что работа над этой тематикой в Главной палате мер и весов будет документально зафиксирована, да и сам Менделеев публично заявит о ней как о приоритетной лично для него научной задаче. Может быть, это действительно где-то рядом: система химических элементов (которые Менделеев классифицировал только по атомным весам), способы точного измерения веса — и неуловимый, всепроникающий мировой эфир, почти невесомый, но, не исключено, способный оставлять после себя следы, которые можно взвесить?

Дмитрий Иванович Менделеев был третьим по счету хранителем Депо образцовых мер и весов, созданного в 1842 году под непосредственным руководством тогдашнего министра финансов Е. Ф. Канкрина. Впрочем, заниматься практическими метрологическими проблемами Канкрин начал еще за пять лет до того, как на территории Петропавловской крепости им было построено здание для первого в России метрологического учреждения. Хранителем Депо министр назначил академика А. Я. Купфера, при участии которого были созданы и утверждены первые государственные эталоны, которые еще долгие годы называли на старый манер прототипами. Купфер пришел со многими дельными проектами по улучшению русской метрологической службы, но судьба их оказалась несчастливой, поскольку они не нашли понимания у быстро сменявших друг друга новых назначенцев на пост министра финансов. Еще большую министерскую чехарду пережил преемник Купфера, профессор Института инженеров путей сообщения В. С. Глухов, который, вероятно, в силу своего упорства и более трезвого, нежели у предшественника, понимания русских бюрократических порядков сумел усовершенствовать работу вверенного ему учреждения.

Глухов добился выделения средств для приобретения земельного участка на Забалканском проспекте и строительства на нем нового, приспособленного здания. Он специально ездил в Германию, чтобы детально ознакомиться с проектом и оборудованием нового берлинского поверочного учреждения. В результате удалось возвести и обустроить здание с термостатированными хранилищами для эталонов, которое до сих пор служит домом для Всероссийского научно-исследовательского института метрологии. Оно было расположено в сорока шести саженях от ближайшей улицы, его стены опирались на каменные устои, которые в свою очередь покоились на сваях, достигающих твердого грунта. Боковая поверхность свай была изолирована от вибрации зыбких пластов воздушными камерами. Каменные столбы, на которых были установлены точные приборы, также упирались в мощные, защищенные от внешней вибрации устои. Основные лаборатории первого этажа (мер длины и мер массы) были окружены специальными коридорами и системой помещений, защищавших центральную часть от перепада температуры. Отопление первого этажа было водяным, причем горячие трубы были проведены по всему периметру наружных стен. Имелась башня для астрономических наблюдений с термоконстантным подвалом, в котором размещались точные часы.

Глухов определил профиль Депо как государственного поверочного органа, в ведении которого должны находиться все измерительные приборы, используемые для поверки мер и весов. Его проект закона о мерах и весах предусматривал применение в качестве основной единицы длины аршина вместо сажени, а также более точное определение основной единицы массы — фунта. Он считал своей задачей возобновление прототипов длины и массы и факультативное применение в России метрической системы мер наряду с русской системой.

Менделеев, который видел функции этого учреждения значительно шире, во многом стал продолжателем глуховских идей. В первую очередь это касалось факультативного, на первых порах, использования метрического измерения. Менделеев вообще очень высоко ценил русскую систему мер за то, что из «всех систем мер и веса только три: английская, французская (метрическая) и русская отличаются полной разработкой и выдерживают научную критику». По его идее будет изготовлена образцовая мера длины — полусажень, на которой будут размечены аршин, ярд и метр с их подразделениями (всего 253 отметки). Этот, по характеристике Менделеева, «единственный экземпляр, драгоценный во множестве отношений», сыграет значительную роль при переходе на метрическую систему. Уже через год после назначения Дмитрия Ивановича главным хранителем учреждение будет реорганизовано в Главную палату мер и весов. Это название ему пришлось отстаивать «на высоких тонах». Министерские чиновники настолько упорствовали в том, чтобы слово «Главная» было изъято из проекта реорганизации, что ему даже пришлось пригрозить своей отставкой. За 14 лет менделеевского правления Палата превратится в первый научный метрологический центр России с десятью внутренними подразделениями, оснащенными самым передовым для того времени оборудованием, с расширенной базой национальных эталонов и всероссийской сетью поверочных палаток. При жизни Дмитрия Ивановича по стране будет открыто 25 этих учреждений, с помощью которых он поможет стране сделать самый первый и самый важный шаг перехода к новому, метрическому измерению.

Для тех, кто сегодня пишет о правилах формирования научных коллективов и условиях поддержания в них благоприятного психологического климата, может остаться абсолютно непонятным, как вечно всклокоченный, нервный и капризный Менделеев мог подобрать столь совершенный в научном и кадровом отношении состав работников Главной палаты мер и весов. Факт представляется тем более удивительным, если взять во внимание, что никакого научного и вообще взвешенного подхода к этому вопросу у Дмитрия Ивановича не было. Он, конечно, был заинтересован в специалистах того или иного профиля, но, похоже, руководствовался при этом главным образом лишь тем, насколько этот человек мог быть для него «успокоительным». Работник, раздражавший Менделеева, не имел никаких шансов остаться в стенах Палаты, за исключением разве что тех случаев, когда сотруднику хватало ума разобраться в себе и внутренне «подстроиться» под Менделеева либо тот сам (или после подсказки коллег) вдруг начинал видеть нечто привлекательное в дотоле «неприятном» человеке.

Собственно говоря, человек мог стать неприятным Менделееву из-за пустяка, например оказавшись свидетелем смущения или замешательства старого ученого. Так, однажды он в присутствии недавно принятой на работу сотрудницы пытался использовать оптическую трубу, забыв снять с нее колпачок. Ничего не видя, он пришел в сильнейшее раздражение, считая, что барышня заслонила свет. Бедная девушка пыталась сказать ему о колпачке, но Дмитрий Иванович буквально не давал ей открыть рот. Всё, конечно, разъяснилось, но отношения Менделеева и новой сотрудницы были навсегда испорчены.

Любопытным исключением из этого правила были случаи, когда до ушей палатских ученых барышень доносились «нелитературные» высказывания, которые довольно легко вылетали из уст управляющего Палатой. Он, конечно, в таких случаях страшно смущался, иногда даже просил извинения, но никого не переводил в «черный список». Тут, наверное, играл свою роль один из мотивов, по которым он охотно принимал на работу особ женского пола — они были не только отличными специалистами, но и обладали способностью к «смягчению нравов»: мужчины в их присутствии «меньше стали нескромно выражаться». Дмитрий Иванович и сам старался не употреблять ругательств и грубостей при женщинах, иногда демонстрируя даже некоторые забавные крайности. Скажем, хотел он в своей привычной манере похвалить толковую сотрудницу: дескать, она в своем деле… но тут же спохватывался, что барышня может обидеться, и «смягчал»: «…собачку скушали».

Высокая оценка интеллектуальных возможностей женщин сложилась у Менделеева задолго до перехода в Главную палату мер и весов. Об этом свидетельствует не только его активная работа на ниве женского высшего образования, но и конкретные факты, связанные с подбором кадров для Палаты. Так, однажды, переманив у И. М. Чельцова толковую работницу (тот приехал к Менделееву советоваться, насколько уместна будет дама среди мужского персонала научно-технической лаборатории), Дмитрий Иванович тем не менее с большой горячностью принялся агитировать его брать на работу женщин: «Отлично! Возьмите барышню! У меня в университете была одна еврейка. Ух, какая работница была! Непременно возьмите! Только я знаю, о ком вы говорите… Я сам ее беру». Речь в данном случае шла о будущей многолетней сотруднице Палаты, помощнице и друге Дмитрия Ивановича Ольге Озаровской, оставившей о нем очень интересные воспоминания.

Озаровская, сумевшая с первой встречи понять натуру управляющего Палатой, объясняет многие неудачные контакты Менделеева с соискателями и другими незнакомыми посетителями застенчивостью и необычайным волнением великого ученого перед каждым новым человеком: «…когда он кричал, то кричал в сердцах, в сущности, на самого себя. Первая встреча решала судьбу отношений. Если посетитель не испугается, а ответит спокойствием, Дмитрий Иванович угомонится, польется у них интересная беседа». В противном случае события развивались по другому сценарию, опять же описанному Озаровской: «Входит посетитель, Дмитрий Иванович предлагает сесть в кресло и сейчас же кричит: — Стойте! На книгу не сядьте! — Посетитель вскакивает, берет с кресла фолиант и не знает, куда его девать: стол завален книгами и бумагами. — Ах, уж если сели, так сидите! Садились бы на книгу… — Посетитель кладет книгу на кресло и намеревается на нее сесть. — А, да держали в руках. Так уж клали бы на стол, что ли! Да уж сидите! Время-то, время идет! — Как только Дмитрий Иванович заметит, что произвел угнетающее впечатление, — кончено: взволнуется, наговорит грубостей и едва не прогонит, а сам после будет страдать».

Ответ на вопрос, как вокруг столь неуравновешенного лидера мог сложиться, возможно, лучший в России научный коллектив, наверное, состоит в том, что Менделеев являлся поистине культовой личностью своего времени и работа рядом с ним была честью для многих ученых. Кто-то был готов прощать ему любую несдержанность, а кто-то и вовсе не обижался на него ни при каких обстоятельствах либо относился к нестандартной личности своего руководителя с добрым юмором.

Ведь он требовал от сотрудников не покорности, а настоящего творчества, и это не могло не быть оценено учеными Палаты. К тому же Дмитрий Иванович, при всей его вечной взвинченности, воспринимал сотрудников как членов своей семьи — бывал к ним настолько внимателен и заботлив, насколько мог быть внимателен и заботлив к собственным детям. В любой момент Менделеев готов был использовать весь свой авторитет, все силы и всё время на хлопоты по личному делу своего сотрудника и шел в таких случаях до конца, до результата, не щадя здоровья и бросая в ряде случаев на чашу весов свой главный козырь — угрозу отставки. Возможно, именно этот феномен, описанный в воспоминаниях многих сотрудников Палаты, и позволил, вкупе с другими обстоятельствами, сложиться ее коллективу.

Новички подвергались порой весьма необычным испытаниям. Например, М. Н. Младенцев, которому было суждено вместе с В. Е. Тищенко стать биографом Менделеева, рассказывает, что пришел к нему вместе с товарищем, таким же выпускником университета. Дмитрий Иванович принял их ласково, был очень приветлив, хотя и поразил молодых людей суетливостью, показывал им карты, привезенные из своих путешествий, а потом вдруг поручил составить карту к отчету о поездке на Урал. Молодые люди были ошарашены, но за дело взялись. Через два месяца работа была показана Менделееву, который ее забраковал. Его не устроило, что параллели были вычерчены, как тогда было принято, с помощью ломаной линии. Он потребовал выполнить их дугами, использовав коническую проекцию Гаусса, что было сопряжено с массой вычислений и прочих трудностей. Через какое-то время «картографы» решили отказаться от задания и заявили Менделееву, что их этому делу не учили. Дмитрий Иванович тут же поставил в разговоре точку: «Лица, умеющие делать то, чему их учили, мне не нужны. Карту или уходите». Они не ушли, а разобрались и сделали всё так, что старик остался доволен. Отчет вместе с картой был опубликован, а через какое-то время она была издана отдельно как одна из лучших карт региона.

Дальнейшие взаимоотношения Младенцева и Менделеева складывались естественным образом, с учетом сложности менделеевского естества и норова молодого, уверенного в себе работника. Ежедневные, иногда по нескольку раз в день, доверительные и доброжелательные встречи не отменяли редких, но бурных выяснений отношений. Однажды Менделеев, замученный бюрократическими рогатками, потребовал, чтобы Младенцев, который занимал должность секретаря Палаты, подписал какую-то не совсем правильно оформленную бумагу. Тот отказался. Далее произошел диалог, попавший в воспоминания Михаила Николаевича: ««Кто из нас управляющий? Вы или я?» — «Вы». — «Я вас вон выгоню», — кричал он, ударив кулаком по столу. — «И уйду», — отвечал ему, а затем спокойно говорил ему: «Дмитрий Иванович, я тоже подпись даю на бумаге и за соблюдение законности держу ответ». — «Конечно, конечно, вы правы. Молодость всегда права. Такой же будете поганый старик…»».

Доставалось от Дмитрия Ивановича и его ближайшему сотруднику и другу, одному из ведущих специалистов Федору Ивановичу Блюмбаху, которого он не только высоко ценил, но очень любил за деликатную натуру и выдающиеся способности. Блюмбах действительно был крупной, незаурядной личностью. С его именем связано создание большого количества метрологических приборов. Кроме несомненного таланта, широчайшего научного горизонта и великолепной работоспособности, что роднило его с Менделеевым, он обладал также качествами, которых у Дмитрия Ивановича не было, например знанием иностранных языков. Федор Иванович бы настоящим полиглотом, поскольку, кроме русского и родного латышского, владел английским, французским, немецким, итальянским, испанским, шведским и финским языками, что делало его незаменимым помощником в переписке и деловых поездках за границу. На своего главного сподвижника и участника всенощных бесед Менделеев кричал, как пишут очевидцы, «ужасно», несмотря на то, что Блюмбах совершенно не мог к этому привыкнуть. Бывало, во время опытов у него руки тряслись от менделеевского крика, даром что тот мог в этот момент кричать не на него, а на других присутствующих, чтобы они Федору Ивановичу не мешали. За это Дмитрий Иванович, переставляя по своему частому обыкновению причину и следствие, называл сдержанного прибалта «горячкой», хотя привязывался к нему всё крепче. Но даже будучи участником такого непростого содружества, Блюмбах находил возможность быть самостоятельным и порой принимал нужные решения без согласования с грозным и не терпевшим никакого организационного самоуправства Менделеевым. Однажды, когда Дмитрий Иванович был в долгой отлучке за границей, оставленный вместо него Федор Иванович, давным-давно мечтавший приспособить для дела подвал под своей лабораторией (в нем имелись толстые стены и все условия для поддержания постоянной температуры — мечта для настоящего метролога), без всяких смет и ассигнований приказал пробить пол в лаборатории, спустить в подвал металлическую лестницу, отделать его и перенести туда часть оборудования. Можно предположить, что приезда Дмитрия Ивановича он дожидался с неспокойным сердцем, будучи готовым к любой реакции. Но Менделеев, обходя после возвращения Палату и наткнувшись на новое помещение, инициативу Блюмбаха одобрил, более того, был ею очень доволен.

При всей «взрывоопасности» Дмитрия Ивановича сотрудники, жившие с ним «на одной волне», могли рассчитывать на благожелательную оценку их поступков. Такие были способны, например, войти без стука в его кабинет и вынуть у него из-под локтя нужную книгу. Хорошо знавшие Менделеева люди понимали, что если он грозится уволить кого-то из отсутствующих, например, своего ближайшего советчика и заботливого друга Василия Дмитриевича Сапожникова, заваленного у себя на даче бесконечной корректурой менделеевских трудов, то это не означает, что управляющий действительно хочет избавиться от сотрудника, а просто ему сейчас очень не хватает именно этого человека. И действительно, стоило Сапожникову показаться, как гнев и угрозы испарялись без остатка: «Ах, это вы, Василий Дмитриевич, здравствуйте… только сегодня не уезжайте…» И в серьезных вопросах, даже если разговор уже шел вразнос и мнения совершенно не совпадали, подчиненные не зря уповали на способность шефа остыть, прислушаться к их аргументам и изменить свое мнение. Тот же Сапожников однажды едва не стал жертвой менделеевского нервного срыва, но не сробел и ответил ему ровно теми же уничижительными словами. Спор зашел относительно оценки деятельности управляющего Саратовской поверочной палаткой, за короткий срок выжившего из руководимого им учреждения 11 поверителей. Сапожников и Младенцев настаивали на увольнении самодура, Дмитрий Иванович же, имевший о нем другое мнение, вдруг неожиданно и сильно расстроился и, как пишет М. Н. Младенцев, «крайне возбужденный, сложил большой и указательный наподобие нуля и, поставив руку перед собой, повышенным голосом сказал Вас. Дм.: «Мне ваше мнение, тьфу…» Сапожников, в свою очередь, возбужденно сказал: «И мне ваше мнение, Дм. Ив., тьфу…» Вышел и хлопнул дверью». Больше они на эту тему не говорили и отношений не выясняли, но через две недели саратовский чиновник был уволен.

Нужно сказать, что несколько пристрастное отношение Менделеева к упомянутому саратовскому персонажу, бывшему преподавателю младших классов Гатчинского сиротского института Н. Г. Неклюдову, было во многом связано с умением и готовностью того подолгу играть в шахматы. Во время его приездов в столицу Дмитрий Иванович всегда приглашал его к себе на обед, после чего они надолго усаживались за шахматной доской. Любовь Менделеева к древней игре к этому времени всё больше напоминала безумную страсть. Он вел охоту на шахматистов. Едва придя на работу, Дмитрий Иванович мог сразу заняться поиском партнера для игры на грядущие вечер и ночь.

Шахматные способности сотрудника могли в корне изменить его судьбу. Так, например, произошло с А. М. Кремлевым, которого Менделеев вначале отчего-то сильно невзлюбил (поговаривали, что за малый рост — Дмитрий Иванович с подозрением относился к низкорослым) и собирался перевести куда-нибудь подальше в провинцию. Ситуация для Кремлева была тем более обидной, что он был истинным и преданным почитателем Менделеева. Выручил его Младенцев. Как-то во время доклада Менделееву (а вопрос о переводе Кремлева был уже решен, дата и место назначения определены) он будто ненароком обмолвился, что Кремлев играет в шахматы. В тот же вечер опальный сотрудник был приглашен в гости, и вскоре между ними завязались удивительно теплые и мягкие отношения. Благодарный Кремлев был счастлив играть с обожаемым Дмитрием Ивановичем всю ночь до утра и уходил только после того, как его партнер сам вставал из-за стола. Тут он был абсолютным рекордсменом, поскольку прежний чемпион К. Н. Егоров хотя тоже мог сидеть за шахматной доской очень подолгу, но в конце концов не выдерживал и первым прекращал игру, предлагая недовольному хозяину подумать о сне. Блюмбах выдерживал только до трех часов ночи. Следующим по силе шахматным марафонцем был художник Архип Иванович Куинджи. Далее шли А. И. Горбов, С. П. Вуколов, Ф. П. Завадский, друг молодости Менделеева А. И. Скиндер и принятый по рекомендации редактора-издателя «Шахматного журнала» А. К. Макарова на место Скиндера после его безвременной смерти А. А. Ржешотарский. Таким образом, Кремлев не только остался в Главной палате, но и подружился со своим кумиром. Вскоре он даже был допущен к святая святых — корректуре 8-го издания «Основ химии». В дальнейшем Менделеев причислял его к самым близким людям и даже подарил свой портфель с трогательной гравировкой.

Оборудование для Главной палаты изготавливалось по самому высокому классу точности. Многое было сконструировано по идеям или под руководством Менделеева самими сотрудниками и здесь же, на месте, изготовлено талантливым механиком И. И. Кварнбергом. Что-то приходилось заказывать заграничным умельцам, например универсальный компаратор (прибор для сравнения измеряемых линейных величин с мерами или шкалами) английской фирмы «Траутон и Симмс». В эти годы Менделеева, прирожденного путешественника, можно было встретить за границей особенно часто. Среди множества других вещей его теперь интересует всё, что касается метрологии: приборы, методика, организация поверочного дела, но в первую очередь — эталоны. Он считает необходимым «возобновить», то есть заменить новыми все русские эталоны, изготовленные до 1835 года. Наряду с основными, неприкосновенными прототипами идет изготовление точно таких же рабочих образцов. Заранее, на уже близкую перспективу, начинается аналогичная работа с метрическими эталонами. Дмитрий Иванович и его сотрудники становятся частыми гостями Парижской консерватории изящных ремесел, где их всегда с удовольствием встречает старый друг Менделеева Ж. Треска. Но главное место их командировок — Англия, поскольку эталоны русских мер с петровских времен соотносились именно с английскими. Так, аршин (71,12 сантиметра) соотносился с английским ярдом (91,44 сантиметра) через их кратность дюйму (2,54 сантиметра): в аршине должно быть 28 полных дюймов, а в ярде — 36. Эталон аршина был изготовлен фирмой «Траутон и Симмс» из сплава, применяемого в международных метрических эталонах и состоявшего на 90 процентов из платины и на 10 процентов из иридия. Сличение сажени и полусажени было произведено лично Менделеевым, Блюмбахом и директором Лондонского бюро стандартов Г. Ченеем. По заказу русских метрологов в Лондоне было изготовлено несколько образцов русского фунта (0,40951241 килограмма) — в виде цилиндров с высотой, равной диаметру. Дмитрий Иванович поручил их чистовую доводку сначала английскому механику Л. Эртлингу, а затем, на совершенно деликатной стадии, своим сотрудникам Сапожникову и Завадскому. Затем в Петербурге был изготовлен еще один, рабочий, образец фунта из золотого монетного сплава.

В ходе «возобновления прототипов» русские метрологи осуществили 80 серий сличений и 20 тысяч специальных наблюдений. Представить, сколько всего было сделано ими за пять первых лет, и оценить энергию их главного организатора можно, например, сравнив этот объем работы с темпами заграничных метрологов: подобная задача в Англии была решена за 21 год, во Франции — за 17 лет.

В эти же годы Дмитрий Иванович создает и детально разрабатывает свою теорию взвешивания, вводит новые формулы и метрологические понятия, обосновывает оптимальное количество взвешиваний и даже дает правила расчета вероятных погрешностей. В 1895 году выходит в свет его фундаментальный метрологический труд «О приемах точных, или метрологических, взвешиваний», который до сих пор остается современным, особенно в части методов сличения эталонов массы и рекомендаций по выполнению особо точных взвешиваний. А предложенный им проект одноплечих двухпризменных весов вообще обогнал свое время — после ряда попыток был реализован лишь в 1932 году Иваном Дмитриевичем Менделеевым и получил с тех пор широкое распространение.

Отдавая массу сил и времени весам различных конструкций (по его указанию были приобретены и усовершенствованы самые чувствительные для того времени весы фирмы «Рупрехт» и весы для взвешивания в безвоздушном пространстве конструкции австрийца И. Неметца), работая с разнообразными маятниками, Менделеев по-прежнему видел суть химии где-то совсем рядом с механикой и не оставлял мысли подобраться к загадке мирового эфира. По этому поводу он писал: «…от усовершенствования способов взвешивания должно ждать еще много новых успехов естественной философии, особенно же выяснения хотя бы некоторых сторон всеобщего, но еще таинственного всемирного тяготения». Начав заниматься метрологией в 1893 году, он уже через два года становится постоянным членом Международного комитета мер и весов, в котором докладывает об исследованиях, связанных с определением плотности воды и воздуха (это было необходимо для точного взвешивания литра воды и кубического дециметра воздуха), и о результатах опытов в термометрической и барометрической лабораториях возглавляемой им Палаты, тем самым вызывая уважение, а то и зависть у многих коллег, располагавших значительно более скромными лабораторными возможностями и вообще представлявших до того метрологию специальным, довольно отдаленным от фундаментальных научных исследований занятием. При Менделееве начал выходить первый русский метрологический журнал «Временник Главной палаты мер и весов», каждый номер которого свидетельствовал о высоком научном уровне русской метрологии и её государственно-промышленной идеологии.

Но занятия Дмитрия Ивановича в эти годы невозможно свести к одной метрологии. Кроме создания пироколлодийного пороха, были еще участие в разработке таможенного тарифа с Германией (отношения с ней в те годы историки часто называют таможенной войной), работа в комиссии по устройству Томского технологического института и университета. Министр просвещения И. Д. Делянов сам не смог уговорить Дмитрия Ивановича войти в комиссию, так он объяснил Витте, что без Менделеева томское дитя так и не родится, а уважаемому Сергею Юльевичу как откажешь? Менделеев деятельно участвовал в организации Нижегородской ярмарки 1896 года («Нижегородская выставка всё лето забрала»), в строительстве дома для сотрудников Палаты, в работе Академии художеств, куда он был выбран сначала членом, а затем даже вошел в совет, наотрез отказавшись от положенного жалованья, и пр.

Точно так же и его поездки за границу нельзя свести единственно к делам Главной палаты мер и весов. Европа в определенном смысле всегда была для него чем-то вроде шахмат — отвлекала от докучных дум и возвращала в рабочее состояние. Тем более что здоровье Дмитрия Ивановича требовало ежегодного лечения на Лазурном Берегу. Плюс поездки за получением наград… Подсчитано, что за свою жизнь (73 года) ученый почти девять лет провел за пределами России. Одна из самых известных поездок состоялась в 1894 году в Англию, куда на этот раз Менделеев был приглашен Кембриджским и Оксфордским университетами для получения докторской степени. Из Франции, где у него было несколько встреч с коллегами, он вместе с женой переправился через Ла-Манш и уже в Лондоне встретился с приехавшим ранее по делам Палаты Ф. И. Блюмбахом, чье присутствие избавляло от мук немоты при общении с коллегами.

Хотя, честно говоря, Дмитрий Иванович без знания иностранных языков не очень-то и мучился. Выручали общий язык формул и малый запас немецкого, привезенный когда-то из Гейдельберга, да еще тот пиетет к Менделееву, который заставлял иностранных коллег искать и находить способ пообщаться с ним. Уильям Рамзай, которому было суждено привести в таблицу Менделеева целую группу инертных газов, так описывал встречу с ним, возможно, произошедшую в этот самый приезд (мог же Блюмбах куда-то на минуту отлучиться?): «Я прибыл на обед рано и убивал время, просматривая имена присутствующих, когда ко мне, поклонившись, подошел необычной внешности иностранец, каждый волос которого, казалось, был совершенно независим от другого. Я сказал: «Мне думается, придет довольно много людей». Он ответил: «Я не говорю по-английски». Я сказал: «Может быть, Вы говорите по-немецки?» Он ответил: «Довольно слабо. Я — Менделеев». На что я не сказал: «Я Рамзай», а ответил: «Меня зовут Рамзай», что, может быть, звучало более скромно. Стоило владеть немецким языком для того, чтобы поговорить с Менделеевым, даже если его немецкий был слаб».

Сначала был Кембридж, в котором русские гости остановились в доме у ректора, сэра Пилла. Уклониться от приглашения означало нанести обиду приглашающей стороне. Пришлось Менделееву на неделю смириться с замкнутой геометрией небольшого дома и его внутреннего садика. Неменьшее неудобство для него представлял строгий распорядок домашней жизни. Гости должны были спускаться к кофе ровно в девять часов утра. Если они появлялись в столовой раньше, то с удивлением видели, что на их местах сидят слуги, которым хозяин перед совместной молитвой читает Священное Писание, если опаздывали — встречали молчаливый укор в глазах хозяев и занявших свои обычные места слуг. Дмитрий Иванович, давным-давно перепутавший день и ночь и считавший дома обычным делом глухой ночью крикнуть, чтобы ему принесли свежего чаю, да и вообще не терпевший никаких стеснений, здесь являлся к столу точно в срок, и только его спутники чувствовали, чего это ему стоит.

В день вручения докторских дипломов присутствующие могли насладиться торжественной церемонией, ход которой оставался неизменным со времен Средневековья. Ее распорядитель вышел в черной мантии с длиннейшим шлейфом, покрытым роскошной золотой вышивкой. Награждаемые были также наряжены в средневековые плащи и черные бархатные береты. Цвет плащей зависел от специальности ученого: у естественников и философов — ярко-красный с ярко-синими отворотами, у филологов и историков — фиолетовый, у музыкантов — белый. Дмитрий Иванович, с его высоким ростом, несовременным лицом, голубыми глазами и длинными волосами, был, по мнению супруги, в этом одеянии удивительно похож на оперного Фауста (это сходство многие подмечали в нем и без всяких нарядов). Каждый награждаемый, когда подходила его очередь выйти вперед, чтобы выслушать обращенную к нему речь ведущего, сталкивался с еще одной традицией этого мероприятия. Оказалось, студентам, также наряженным в плащи и береты, в этот день было позволено делать всё что угодно: выкрикивать с хоров, не стесняясь в выражениях, любые замечания по адресу новых докторов и вообще дурить как заблагорассудится. Например, кто-то встретил принца Йоркского, своего будущего короля, дурашливыми словами: «Ну, привет, новый папаша!» — с намеком то ли на его будущее царствование, то ли на недавнее рождение сына. В зале присутствовала мать наследника, принцесса Эдинбургская Алиса, однако это шутника не остановило. Но когда на сцену двинулся величественный русский Фауст; в его адрес не прозвучало ни единого возгласа. Наоборот, будто желая ему угодить, какой-то студент во время длинной поздравительной речи, произносимой, естественно, на латыни, крикнул нарядному ведущему: «Да будет, сэр, довольно латыни, говорите по-английски!»

То, что русский гость после Кембриджа отправился на аналогичную церемонию в Оксфорд, для многих было просто удивительным. Дело в том, что эти университеты издавна конкурировали, отношения между ними были неважными и награждать одного и того же человека дипломом почетного доктора было, мягко, говоря, не в их обычаях. Но Менделеев, как видно, сам собой ломал такого рода условности. Оба университета считали за честь вручить ему награду, без всякой оглядки на конкурента. Тут было очевидно, что в проигрыше окажется тот университет, который упустит эту возможность. Награждение в Оксфорде прошло по аналогичной схеме, за исключением того, что во время него зал вообще притих, с галерки не раздалось ни одного лишнего звука, а Менделеев вышел получать диплом с непокрытой головой, держа берет в руках, поскольку не смог подобрать убора по размеру своей огромной головы с торчащими во все стороны наэлектризованными волосами.

Несмотря на множество приятных впечатлений, Дмитрий Иванович на этот раз просто мечтал об отъезде и еле дождался момента, когда они остались в купе одни. Вот как описывает эту сцену Анна Ивановна: «Две недели торжеств, жизни в непривычной, чуждой обстановке так были тяжки ему с его самобытным характером, что он не знал, как выразить радость свободы. Он бросался на диван, раскидывался, вскакивал, опять бросался на диван, наконец, схватил из кармана какие-то мелкие английские деньги, сколько попало в руку, и вдруг выбросил их в окно, так ему нужно было отвести душу в каком-нибудь нелепом, не предписанном правилами поступке. Мне он был очень понятен в ту минуту. Но надо было видеть Ф. И. Блумбах…» (Анна Ивановна эту фамилию не склоняла, произносила и писала по-своему.)

Конечно же такое поведение было связано с особыми обстоятельствами поездки. Дмитрий Иванович хотя и был непостоянен в своем отношении к загранице, но в тех случаях, когда от него не требовалось исполнения неприемлемых правил и обязанностей, она становилась в его глазах (тем более на фоне ставших обычными и для второго брака домашних неурядиц) надежным и в какие-то моменты жизни единственно возможным приютом. Об этом, в частности, свидетельствуют записи, которые он сделал в 1896 году в осенних Каннах: «Холодно и дождь. А всё жаль отсюда ехать: так покойно и уютно и работал хорошо». Пока в его словах звучит только сожаление. Но в тот же день происходит взрыв эмоций: «О, как тяжело уезжать оттуда, где так спокойно жил и где так хорошо и здорово работал. Мне просто страшно, что будет и какой где найду покой и найду ли? Слезы так и бегут непрошеные. И я, обставленный малыми условиями да книгами, здесь еще много бы сделал и нашел новое чуть не каждый день себе и, быть может, другим. Глуп я был, что не позаботился о старости». Эти строки поразительно напоминают последние письма Менделеева из Гейдельберга. Тогда ему тоже страшно было возвращаться в Россию, и заграница казалась такой надежной и удобной для работы. Но теперь, когда жизнь на родине состоялась по самому высокому счету, от чего и от кого ему хочется скрыться на осеннем французском курорте? Может быть, от ощущения безвозвратно уходящего времени и предчувствия тяжких потерь? Уже не узнаем.

В Боблове, в новом доме, тем временем подросли другие дети. В имении многое изменилось. Старый быт исчез, и вместе с ним исчезло всё, что могло напоминать Анне Ивановне о прежней семейной жизни ее супруга. Бесследно пропали Володина морская бескозырка и Олина тележка вместе с маленькими грабельками, с которыми малолетняя «работница» управлялась столь усердно, что Дмитрий Иванович наказал управляющему платить ей по справедливости. В усадьбе уже мало кто помнил о былых веселых и шумных прогулках во главе с Дмитрием Ивановичем по окрестностям, об обязательном в конце сенокоса походе на луг возле деревни Горшково, где местные крестьяне из года в год наметывали огромный стог сена. Навершие всегда делал один и тот же умелый старик с развевающейся на ветру рыжей бородой. Звали его тоже Дмитрий Иванович. Они были добрые знакомцы, и всем вокруг была интересна их встреча. «Лови, Дмитрий Иванович!» — кричал снизу Менделеев, готовясь бросить своему приятелю специально захваченную из дома бутылку водки. «Кидайте, ловлю, Дмитрий Иванович!» — откликался тот сверху и ловко подхватывал гостинец. И всем было весело. Слуги в это время раздували у маленькой речки самовар и расстилали прямо на берегу скатерть для чашек и закусок…

Теперь хозяин усадьбы редко покидал Бобловскую Гору. Имение использовалось только для летнего отдыха, опыты по агрохимии давным-давно не велись, как и почти вся хозяйственная деятельность. Доходов едва хватало на содержание усадьбы. Но радостная дачная жизнь продолжалась, хотя из прежних, когда-то молодых голосов здесь остался всего один, принадлежащий любимой племяннице Дмитрия Ивановича Надежде Яковлевне Губкиной, в девичестве Капустиной. Ей было уже за сорок, но она продолжала участвовать в затеях новой молодой компании, играла в театральных постановках и даже сама писала смешные детские пьесы.

Иногда спектакль оказывался еще более смешным, чем хотелось автору. Однажды на представление пришел сам Дмитрий Иванович и уселся прямо возле подмостков. А на сцене должна была произойти встреча заблудившейся в лесу и спрятавшейся в дупле девочки Маши (артистка Любовь Менделеева, десяти лет) и Серого Волка (артистка Федосья-скотница). Худенькая и очень подвижная Федосья, прикрытая настоящей волчьей шкурой, должна была, как и положено четвероногому хищнику, выйти на четвереньках, и на репетиции у нее это очень здорово получалось. И вот Волк, озираясь и шумно принюхиваясь, благополучно достиг середины помоста. Но тут Федосья случайно заметила хозяина усадьбы. Волк быстро вскочил на задние лапы. «Здравствуйте, барин!» — «Не барин, матушка, а Дмитрий Иванович», — невозмутимо поправляет Менделеев, который ни при каких обстоятельствах терпеть не мог ни «барина», ни «превосходительства». «Здравствуйте, Дмитрий Иванович», — исправляет ошибку Волк и вновь опускается на четвереньки…

С годами увлечение юных бобловских обитателей театром становилось всё более осознанным. Наконец, летом 1898 года в сенном сарае ими был дан настоящий костюмированный любительский спектакль. Любе было в это время уже 16 лет, она успела превратиться в крепкую и ладную красавицу, Ване исполнилось 13. (Мальчик отлично учился в гимназии, и родители с беспокойством думали о его дальнейшей судьбе. Сотрясаемый беспорядками университет всё меньше являлся местом, где можно было получить хорошее образование. Старый друг Менделеева И. И. Мечников предлагал устроить способного юношу в парижскую закрытую Ecole Normale, где учились исключительно французы, но для сына Менделеева готовы были сделать исключение. На праздники Илья Ильич с супругой могли бы приглашать его в свой дом. Анна Ивановна считала такое предложение «прекрасным», но Дмитрий Иванович от него отказался.) Близнецы Маша и Вася были еще малы, им было по 12 лет. Зато в спектакле приняли участие молодой учитель Вани, две внучатые племянницы Дмитрия Ивановича Лидия и Серафима, семнадцати и восемнадцати лет (внучки брата Ивана Ивановича и дочери полного тезки нашего героя), и множество соседской молодежи — в округе обзавелась дачами значительная часть менделеевской родни, коллег и знакомых.

Первый спектакль назывался «Гамлет». Режиссером, исполнителем ролей Гамлета и Клавдия, а также основным «мотором» этого театрального лета в Боблове был внук А. Н. Бекетова, семнадцатилетний студент-юрист Александр Блок.

В первый раз Александр появился в Боблове верхом на белой лошади, в элегантном костюме и щегольских сапогах. Люба была в розовой блузке с туго накрахмаленным стоячим воротничком и маленьким черным галстуком, строгая и неприступная. Он почти сразу влюбился, она же отнеслась к нему настороженно. Во-первых, девушка привыкла к молодым людям в форменной одежде — гимназистам, студентам, лицеистам, кадетам, юнкерам и офицерам; во-вторых, у молчаливого франта чувствовался опыт взрослой любви. Тут она не ошиблась: прошлым летом юный поэт пережил бурный и отнюдь не невинный роман с артисткой Ксенией Садовской, зрелой кокеткой, матерью троих детей. Дело было на водах в Бад-Наугейме, где послушный и благовоспитанный гимназист вдруг неожиданно вышел из-под контроля матери и тетки и, нарушив все приличия, открыто вступил в связь с дамой старше его на 20 лет.

Что было, то было; теперь же под сенью старых вязов начиналось новое чувство, прекрасное и невыносимое. Любовь всматривалась в Александра: «Это что-то не мое, это из другой жизни, или он уже «старый»? Да и лицо мне не нравится, когда мы поздоровались. Холодом овеяны светлые глаза с бледными ресницами, не оттененные слабо намеченными бровями. У всех у нас ресницы темные, брови отчетливые, взгляд живой, непосредственный. Тщательно выбритое лицо придавало человеку в то время «актерский» вид — интересно, но не наше. Так, как с кем-то далеким, повела я разговор, сейчас же о театре, возможных спектаклях. Блок и держал себя в то время очень «под актера», говорил не скоро и отчетливо, аффектированно курил, смотрел на нас как-то свысока, откидывая голову, опуская веки. Если не говорили о театре, о спектакле, болтал глупости, часто с явным намерением нас смутить чем-то не очень нам понятным, но от чего мы неизбежно краснели.

Мы — это мои кузины Менделеевы, Сара и Лида, их подруга Юля Кузьмина и я. Блок очень много цитировал в то время Козьму Пруткова, целые его анекдоты, которые можно иногда понять и двусмысленно, что я уразумела, конечно, значительно позднее. У него в то время была еще любимая прибаутка, которую он вставлял при всяком случае: «О yes, my kind!» А так как это обращалось иногда и прямо к тебе, то и смущало некорректностью, на которую было неизвестно, как реагировать…» Они никогда не будут знать, как реагировать друг на друга. В их отношениях смешается всё то, что Дмитрий Иванович Менделеев считал нераздельными гранями единого мировоззренческого целого: вещество, сила и дух; инстинкт, разум и воля; свобода, труд и долг. Смешается и распадется на чудовищные заблуждения и великие стихи.

Девятнадцатого декабря 1898 года Менделеевы присутствовали на дневном спектакле в Мариинке. Мероприятие носило официальный характер и было посвящено съезду ученых. Кроме самих ученых, облаченных в парадные мундиры и ленты, и их нарядных жен, в зале блистали представители двора и свиты. Дмитрий Иванович уже давно не ходил в театр, но деваться некуда — от именного пригласительного билета отмахнуться было затруднительно, да и Анна Ивановна очень хотела там быть. Когда тайный советник Менделеев во фраке с лентой и орденами и его жена в новом бархатном платье появились в ложе, зал сначала замер, потом как-то необычно заволновался. Если бы Дмитрий Иванович обращал внимание на подобные вещи, он бы сразу забеспокоился, но он был погружен в свои мысли и ощущения от неудобного наряда. Между тем публика продолжала вести себя странно, незнакомые люди наводили на них бинокли, качали головами и переговаривались. Наконец, к менделеевской ложе быстрым шагом направился человек. Это был племянник Дмитрия Ивановича Михаил Капустин, профессор медицины Казанского университета, тоже участник съезда. Поклонившись дяде, он тихо и быстро прошептал несколько фраз Анне Ивановне: «Сегодня ночью умер Володя Менделеев. Я сам с вечера до утра был у его постели. Инфлюэнца и воспаление легких. Феозва Никитична была при сыне неотлучно. Публика волнуется, потому что все уже читали в газетах».

Анна Ивановна тут же сказалась больной и попросила мужа отвезти ее домой. В карете она передала Дмитрию Ивановичу страшное известие. Несчастный отец помертвел. На пороге квартиры скончавшегося сына, куда он приехал уже один, с ним сделалась невыносимая истерика. Великий разум отказывался воспринимать потерю. С Володей Менделеева связывали узы сродни тем, которые когда-то соединяли его с матерью. Он всегда чувствовал душу сына как свою. Менделеев рыдал и кричал не переставая, но ужас произошедшего не проходил, его нельзя было избыть никаким усилием ума и воли. Потом уже Дмитрий Иванович узнал, что Володя заболел неделю назад и его супруга Варвара Кирилловна тотчас же с нарочным послала ему на Забалканский (с осени прошлого года Менделеев с семьей жил в новом доме при Главной палате) записку. Потом она еще одной запиской сообщила о резком ухудшении состояния здоровья мужа. Этих посланий Менделеев не читал (по крайней мере, второго, самого тревожного). То ли по слабости собственного здоровья Дмитрия Ивановича его решили оградить от очередного беспокойства, связанного с прежней семьей, то ли записка просто затерялась в домашнем водовороте…