Меня не сломить (ЛП)

Глава 3

Я так и не смогла уснуть.

Пролежала всю ночь без сна в одной из гостевых спален, прижимая одеяло к груди и раз за разом прокручивая в памяти ту унизительную сцену на стоянке. Передо мной снова и снова всплывало лицо Эмерсона с застывшим в глазах насмешливым выражением. Я будто наяву чувствовала его грубую щетину...

Я ощущала, как болит мое тело, взывая к нему.

Нет!

Я спрыгиваю с кровати, натягиваю свитер и начинаю щелкать по всем выключателям, как будто яркий свет сможет прогнать тени, притаившиеся в моей душе. И снова с удвоенной силой приступаю к упаковке вещей.

«Не думай о нем, Джульет, — говорю я себе сурово. — Не думай о том человеке, которым он стал.»

Я нахожу старое FM-радио на одной из полок в гостиной и включаю музыку как можно громче, стараясь заглушить свои своенравные мысли. Сначала я настраиваю его на мою любимую дачную станцию, но каждая песня, кажется, повествует о потерянной любви и сожалении, так что я переключаюсь на поп-канал. Бодрые, взрывные песни звучат из колонок настолько громко, что я уверена — меня могут слышать даже соседи, живущие в полумиле отсюда.

Я пакую ленты и заворачиваю мусор до тех пор, пока не перестаю думать вообще ни о чем. Я не могу заставить себя пересмотреть все фотоальбомы и сувениры. Последнее, что мне сейчас нужно, это вытащить на свет еще больше воспоминаний, поэтому я просто складываю их в коробку и двигаюсь дальше. У меня уже болят мышцы, но я не позволю себе остановиться ни на минуту. Даже на секунду, опасаясь, что мой и так уже затуманенный разум вновь заполонят предательские мысли о глазах Эмерсона.

В прошлом я даже представить себе не могла, что наступит время, когда он будет смотреть на меня с такой горечью. Четыре года назад мы проводили лето на одном дыхании, целуясь, лежа на пляже под жарким пламенеющим солнцем, разговаривая и смеясь. Прижимаясь к друг другу до тех пор, пока мне не становилось слишком мало одних прикосновений его мягких пальцев к моей ладони, и тогда мы отправлялись на поиски местечка поукромней.

Сейчас, оглядываясь назад, я не могу поверить в собственное бесстыдство. Чтобы уединиться, нам подходило что угодно: заросшие кустарниками дюны, кузов его грузовика, пустынные леса на окраине города... Мы везде могли украсть пару счастливых моментов наедине, сопровождающихся головокружительной страстью и нежными касаниями, которые доводили нас до грани. Наши тела плавно скользили в сладком поту...

Я закрываю глаза, ощущая его вкус. Я до сих пор его помню.

Но я с этим давно покончила.

«Что ты делаешь? — ругаю я себя. — Что должно произойти, чтобы ты перестала о нем думать?»

Все мои счастливые воспоминания о нас — это всего лишь прошлое. Я была молода. И глупа. Я думала, что наша любовь будет длиться вечно.

Как же я ошибалась!

Наконец за окном ночь плавно перешла в рассвет. Оглядываю комнату. Я практически закончила с книжными полками. Остальные вещи разложены по ящикам для пожертвований, а несколько семейных реликвий, аккуратно завернутых, лежат отдельно.

Прохаживаясь с чашкой кофе по кухне, я с тоской думаю о новой кофейне в городе. Но если я не хочу еще раз столкнуться с Эмерсоном, мне не стоит покидать домик. Поэтому мне приходится смириться с горьким быстрорастворимым кофе, который я завариваю в кружке с отбитыми краями. Затем отправляюсь на заднее крыльцо со своим варевом и учебниками, чтобы полюбоваться восходом. Я сижу на старом крыльце, расчищенном от хлама, и вдыхаю соленый утренний воздух.

Прямо передо мной расстилается пляж. Его тихие золотые пески, лежащие под бледным небом, омываются мягко бьющимися о берег волнами. Невозможно определить, где кончается наш участок и начинается пляж: дикие травы подбираются к самому краю деревянного крыльца, а затем плавно переходят в дюны.

Помню, когда мы приносили песок в дом, папа всегда на нас орал. Он мог влиять на нас, но точно не на песок. Крупинки оказывались повсюду: на подошвах обуви, между страницами книг, даже на ступеньках лестницы...

Я медленно смакую кофе, ощущая навалившуюся на меня тяжесть ностальгии по тем прежним, простым временам. Мы были здесь счастливы. Тогда мы были детьми, а брак моих родителей еще не распался.

Хотя нет, это неправда — тогда я просто не понимала некоторых вещей. Когда я была младше, я не замечала, как мама тянулась к отцу за лаской, как цветок — к солнцу. Я не видела презрения, появлявшегося в его глазах, стоило ему кинуть взгляд на свою семью. И не слышала жестокости в его голосе, когда он напивался каждый вечер.

Я часто задаюсь вопросом, чего ей стоило скрыть это от нас. Если бы мама прекратила тратить свое время на него и перестала притворяться, будто ничего не нормального не происходит, возможно, она бы прожила дольше...

Я стряхнула с себя воспоминания и начала дрейфовать взглядом по небольшому саду на дальней стороне участка. Там стоит небольшая постройка, сколоченная из деревянных досок и покрытая брезентом. Я откладываю учебники в сторону и иду по лужайке, утопая голыми ступнями в зеленой, еще влажной от росы, траве.

Дохожу до сарая, поднимаю одну руку и медленно толкаю дверь. Давно несмазанные петли издают противный визг, и наконец она открывается. Я делаю шаг вперед.

Вокруг темно. Окна закрыты плотными черными шторами, блокирующими малейший проблеск света. Я распахиваю дверь шире и несколько раз моргаю, чтобы привыкнуть к полумраку. Постепенно я начинаю различать силуэты предметов, стоящих в маленькой комнатке. Раковина, длинная рабочая скамья, пластиковые ведра, полка, заставленная химикатами. Все именно так, как я и оставляла.

Это моя фотолаборатория.

Мой дедушка построил ее, когда женился на моей бабушке. Он был нашим семейным фотографом, но просто любителем. Однако он любил бабушку и сколотил эту маленькую подсобку, чтобы она не жаловалась на запах химикатов и постоянный беспорядок. Именно здесь он показал мне, как правильно извлечь мою первую пленку перед тем, как запечатлеть изображение на специальной бумаге. Затем, погрузив ее в химические составы, следует дождаться, пока картинка постепенно не проявится.

Тем летом я практически здесь поселилась. Если я не была с Эмерсоном, то предпочитала находиться в лаборатории, работая со своими фотографиями. А иногда он приходил сюда, и пока я работала над негативами, стоял позади меня, покрывая мою шею дорожкой горячих поцелуев и плавно скользя руками по моему телу...

«Нет! — сурово одергиваю я себя снова. — Ты не должна об этом думать.»

Я иду к полкам и вытаскиваю одну из коробок, внутри которой нахожу кучу потертых пленок и мой старый фотоаппарат, завернутый в клеенку. Аккуратно его вынимаю. Он пыльный, но, тем не менее, не поврежденный. Рассматриваю большой объектив, стекло видоискателя — все идеально ложится в мою ладонь. Так как фотоаппарат мой собственный, то он специально подстроен под мою руку — еще одно напоминание обо всем, что я оставила в этом городе после того рокового лета.

Чувствовать его привычный вес кажется таким спокойным и правильным. Я не ощущала себя такой умиротворенной ни разу с тех пор, как пересекла черту этого города.

Я хватаю сумку с объективами, свисающую с двери, резко разворачиваюсь и направляюсь обратно в дом. Останавливаюсь только для того, чтобы натянуть на свой бикини и парео джинсовую жилетку. Потом быстро запираю дом и сажусь в «камаро», временно оставляя фотоаппарат отдыхать на пассажирском сидении.

Учеба и дальнейшая упаковка могут подождать. Мне необходимо сделать перерыв, и я как раз знаю одно место, куда можно поехать.

Я удаляюсь от города по пыльной проселочной дороге на расстояние около пяти миль. Все популярные пляжи остаются позади, в Коуве: хорошо охраняемые Золотые пески, со свободным доступом к холодным напиткам и мороженому. Здесь же, на дюнах, где пляж дикий и необустроенный, можно остаться один на один с волнами, трепещущими от ветра.

Я вылезаю из машины, оставляю кроссовки возле нее и чувствую прохладный песок между пальцами. Делаю еще один глубокий вдох, ощущая, как из моих уставших конечностей потоком уходит напряжение. Вот то, что мне нужно: только я и океан, вдали от цивилизации. Я загружаю свежую пленку в камеру и поднимаю ее на уровень глаз. Поначалу все действия кажутся непривычными, так, словно когда ты пытаешься работать рукой, которую отлежал. Но я нажимаю на кнопку перемотки пленки и ко мне постепенно возвращаются забытые ощущения. Цвет, текстура, звук вращения диафрагмы объектива. Но наиболее четко воспринимается чувство того, что ты можешь видеть окружающий мир так ясно, будто смотришь с расстояния одного шага.

Я карабкаюсь по дюнам вверх, а затем, охваченная эйфорией, сбегаю вниз к пляжу. Утренний туман уже рассеялся, и солнце палит, согревая мои голые руки и ноги.

Я добегаю до океана и визжу, когда мои ступни, разгоряченные после бега, соприкасаются с холодной водой. Вдруг ко мне присоединяется взявшийся будто ниоткуда золотистый лабрадор. Он прыгает вокруг меня, тяжело дыша. Я, смеясь, делаю с ним несколько фотографий.

— Эй, приятель!

Наклоняюсь, чтобы его погладить и вижу у него в зубах старый облезлый теннисный мячик. Я беру его и делаю вид будто бросаю.

— Хочешь мячик? — дразнюсь я, еще пару раз его обманывая.

Он, похожий на лохматый комок энергии, непрестанно нетерпеливо скачет.

— Ладно, беги!

Я бросаю мяч как можно дальше и пес высоко подпрыгивает, пытаясь его поймать. Я продолжаю свой путь, фотографируя как можно больше всего. Внезапно мой видоискатель останавливается на владельце собаки, который спускается вниз по дюнам.

Я замираю. Эмерсон.

Надеясь, что ошибаюсь, я приближаю изображение при помощи зума. Но это он. Я вижу его точеный загорелый торс, простые джинсы и... босые ноги.

Он наклоняется, чтобы погладить собаку, ласково ей улыбаясь, а затем посылает ее вдоль по пляжу, требуя принести кусок коряги. Сегодня он выглядит совсем по-другому, не так как прошлой ночью, а спокойным и беззаботным. Сейчас он больше похож на того парня, которого я знала. Но это только потому, что он еще меня не заметил. Я опускаю камеру, чувствуя как мой желудок внезапно скручивается в узел. Я хочу убежать и спрятаться, но здесь, на открытом всем ветрам пляже, не видно никакого укрытия. С тревогой смотрю, как он выпрямляется и внимательно оглядывает береговую линию. Его глаза встречаются с моими, и даже отсюда я могу различить, как он напрягается.

Мы застываем в нерешительности. Мне кажется, что где-то с минуту он колеблется, подумывая о том, чтобы развернуться и уйти. Но потом, не проронив ни слова, он поднимает руку в приветственном жесте. Я машу в ответ.

«Держи себя в руках, Джульет, — выговариваю я себе. — Хватит растекаться перед ним лужицей. Вчерашней ночи было достаточно.»

Я начинаю медленно пробираться обратно к берегу, а Эмерсон — в сторону океана. Мы встречаемся на мелководье, останавливаясь футах в десяти друг от друга.

— Привет, — говорю спокойно.

Я чувствую себя еще более голой, чем накануне вечером. На мне надеты лишь верхняя часть бикини и крошечные шорты. Но в этот раз Эмерсон не пожирает меня взглядом. Он смотрит в сторону, как будто не хочет меня даже видеть. Мне так хочется притвориться, что я чувствую то же самое, но это было бы ложью. Я не могу заставить себя смотреть ему прямо в глаза, скользя взглядом по его телу. Я снова и снова впитываю каждую деталь. При дневном свете хорошо видны покрывающие его плечи веснушки, которые появились там после многолетнего нахождения под солнцем.

— Эй, — выводит меня из размышлений голос Эмерсона.

Собрав всю свою храбрость, я заставляю себя посмотреть на него прямо. Наконец я вижу эти темно-синие глаза. По моему телу, так же как и прошлой ночью, проносится дрожь. Но на этот раз я к этому готова. Я не чувствую себя расстроенной и не задыхаюсь, но осознаю реакцию своего тела на его близость. Мои соски тут же твердеют, и я благодарю Бога за то, что чашечки моего бикини достаточно темные и плотные, а потому способны скрыть признаки моего желания.

«Как он может делать со мной подобное одним только взглядом?»

— Ты завел собаку. — Слова вырываются прежде, чем я осознаю, как глупо они прозвучали.

Ты прямо капитан очевидность, Джульет! Если Эмерсон и подумал, что я веду себя как дура, то он никак этого не выказал. Он кивнул, и с его лица медленно спало напряженное выражение.

— Его зовут Иствуд. Я нашел его пару лет назад на шоссе. Хозяева просто его бросили.

— Это ужасно!

Губы Эмерсона изогнулись в улыбке.

— Ты до сих пор неравнодушна к животным. — Его взгляд смягчается. — Помнишь тех бродячих кошек, которые повсюду за тобой ходили? Ты постоянно оставляла для них молоко, игнорируя предупреждения, что ты потом от них никогда не избавишься.

— Но бедняги голодали! — протестую я. — Я не могла просто взять и позволить им умереть с голоду!

— К концу лета ты курировала уже всех бездомных животных города, — смеется Эмерсон. — Даже не знаю, что с ними стало, когда ты уехала. — Его смех прерывается, когда до него доходит, что он сказал.

«Когда я уехала.»

Увидев промелькнувшую в его взгляде тень воспоминаний, я чувствую, как мою грудь сжимает паника. Я уже приготовилась к последующим колким комментариям, к еще большему проявлению жестокости, нежели он показал прошлой ночью, но, к моему удивлению, Эмерсон лишь ненадолго задерживает дыхание и медленно выдыхает.

— Я... Я хочу сказать, что мне жаль. Я имею в виду прошлую ночь.

Удивленно моргаю. Я ожидала от него чего угодно, но только не извинений. Эмерсон смотрит на волны и наконец встречается со мной взглядом. Его глаза полны отчаяния и сожаления.

— Нет, — говорю я быстро. — Твоя реакция нормальна.

Эмерсон заливается горьким смехом.

— Знаешь, ты была права — я козел. А сейчас я... Я не знаю, что тебе сказать... — он пожимает плечами. — Думаю, что я рад был увидеть тебя снова. Не знаю, зачем я вчера так себя вел.

— Все нормально! — повторяю я с нажимом. — Правда, не думай об этом.

Мой голос сочится ложью, но я прикрепляю к лицу искусственную ухмылку, делая вид, будто мне наплевать на то, что он вел себя как болван. Ну а что я еще могу сказать? Что я проплакала всю дорогу домой, ненавидя то, с каким разочарованием он на меня смотрел?

Эмерсон медленно кивает:

— Ладно.

Между нами повисает долгая пауза, наполненная невысказанными словами.

«Как мы дошли до такого?»

Он на мгновение отворачивается, чтобы проверить, как там Иствуд, и мое сердце екает в груди. Раньше мы могли говорить часами напролет... Я могла поведать ему о таких вещах, о которых не могла рассказать больше никому. Например, о своей гребаной семье, о своих надеждах, мечтах и обо всех тайнах. Мы были так близки, жили душа в душу... А теперь? Как мы дошли до такого? Эмерсон стоит прямо передо мной, но глядя в его глаза, я понимаю, что мой Эмерсон далеко. Как же это тяжело...

«Кого я обманываю? — говорю я себе. — На самом деле я знаю, как мы до такого дошли. Это я привела нас сюда. Я виновата, как никто другой.»

Сегодня наша отстраненность ощущается иначе. Если вчера она выражалась в шоке напополам с гневом, то сейчас — это просто отчужденность.

— Я должна... — я делаю рукой неопределенный жест, больше не в силах терпеть этот неловкий момент.

— Ох. — Могу поклясться, что вижу в его глазах проблеск разочарования. — Конечно, — говорит он, — у тебя, наверное, много дел. Дома.

— Да, верно.

Я чувствую как грудь будто сдавливает тисками, и мне даже приходится себе напоминать, как надо дышать. Я медленно возвращаюсь на берег. Эмерсон шагает хоть и рядом со мной, но на расстоянии вытянутой руки. Мы не прикасаемся друг к другу, но я прекрасно ощущаю его присутствие: уверенные шаги, разворот широких плеч. Рядом с ним я чувствую себя гномом. Я сжимаю камеру изо всех сил, чтобы даже не думать до него дотрагиваться. Но что хуже всего, я вдруг понимаю: я боюсь, что наше общение подойдет к концу. Да, согласна, это ужасно, но быть рядом с Эмерсоном-болваном гораздо лучше, чем вообще без него. Без Эмерсона. Я пытаюсь что-то сказать, но на ум, как назло, ничего не приходит.

— Как Брит? — спрашиваю я. Его младшая сестра всегда была проблемным ребенком. Она начала гулять с парнями и оставаться у них на ночь еще подростком. — Ей сейчас, должно быть, девятнадцать?

— Ага, — Эмерсон кивает. — Я еле-еле заставил ее окончить школу, — добавляет он. — Она работает официанткой в баре несколько ночей в неделю. Я пытаюсь уговорить ее пойти учиться на дизайнера в школу моды, ты знаешь, у нее есть чувство стиля. Но... ты же в курсе, какая Брит, — говорит он грубо, но в его голосе я слышу проблеск нежности.

Эмерсон начал воспитывать своих своенравных младших брата и сестру еще в подростковом возрасте, пока его мать «лечилась» от очередной зависимости. Ему было очень тяжело...

— А Рэй Джей?

Я должна была спросить и о нем тоже, но чувствую, что ответ будет похож на предыдущий. Брат Эмерсона всегда был безрассудным и, так называемым, трудным ребенком. Еще будучи подростком, он был полон гнева и дикой ярости. Эмерсон делал все возможное, чтобы держать его в узде, но Рэй Джей ненавидел его почти так же сильно, как и то, что застрял в этом небольшом городке.

— Он больше не моя проблема, — говорит Эмерсон непринужденно. — Он сбежал из города, как только ему исполнилось восемнадцать. Последнее, что я о нем слышал — это то, что он буйствовал в Таллахасси.

— Прости, — говорю тихо.

Он пожимает плечами:

— Я его не виню. Я хочу сказать, что когда я был в его возрасте, то тоже хотел съебаться из этого города.

— Но ты этого не сделал, — тихо говорю я, думая обо всем, чем он пожертвовал. — Ты остался.

— Ну кто-то же должен был...

Родители бросили его, ушли. Как и я... Мое сердце сжимается от боли.

Ну кто-то же должен был...

«Он говорит обо мне?»

Я оставила его долгих четыре года назад. Я, единственный человек, которому Эмерсон мог доверять, оставила его здесь одного. Конечно, это он разорвал наши отношения, но если бы я боролась усерднее, то, возможно, сейчас бы мы были вместе. Я позволила ему меня оттолкнуть, за что ненавидела себя до сих пор.

Мое сердце было разбито на миллионы крошечных осколков, но только теперь я понимаю, что пережил он. Эмерсон, похоже, тоже ощутил подобное, пока наблюдал за мной. Я чувствую горький вкус грусти и сожаления, в груди нарастает знакомая боль. А я ведь так надеялась, что печаль со временем исчезнет насовсем.

Меня переполняет буря эмоций; я чувствую, как в горле постепенно растет ком. Я быстро поднимаю камеру и делаю несколько снимков собаки. Аппарат на минуту скрывает мое лицо, и я использую это время, чтобы сделать несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться.

«Ты можешь это сделать, — убеждаю я себя. — Все нормально. Ты пройдешь через это. Боже, так еще хуже.»

Когда я наконец опускаю камеру, то вижу, как Эмерсон смотрит на меня с кривой полуулыбкой на красивом лице.

— Ты все так же занимаешься фотосъемкой, — улыбается он. — Ты, должно быть, уже окончила художественную школу.

— Ох, — я замираю. — Я туда не пошла... То есть, я выбрала колледж. Я не брала фотоаппарат в руки много лет.

— Ты бросила это занятие?! — возмущенно восклицает Эмерсон.

Я непроизвольно делаю шаг назад, шокированная его сердитым выражением лица.

— Нет, просто я была занята учебой в колледже и... другими вещами. Знаешь, для хобби у меня оставалось мало времени.

Особенно если учитывать, что фотосъемка напоминала о нем.

— Я не могу в это поверить, — Эмерсон смотрит на меня в недоумении.— Ты ведь бредила художественной школой, у тебя уже было портфолио. И ты просто так все это бросила?

— Я была занята! — громко протестую я в ответ на обвинение, звучащее в его голосе. Почему он смотрит на меня так, будто я его подвела? Мое дыхание ускоряется от острой вспышки гнева. — Я будущий специалист в области финансов, а еще изучаю бухгалтерский учет. В моей жизни есть более реальные и важные занятия.

— Чушь, — говорит Эмерсон, повышая голос. По тому, как сверкают его темные глаза, я понимаю, что он зол. — Фотосъемка — твоя страсть! Ты любила это.

«Я любила тебя». — Я игнорирую навязчивый шепот.

Какое он имеет право меня осуждать?

— И чем, по-твоему, я должна была заниматься? — бросаю я ему вызов. Я складываю руки на груди, и теперь могу ощущать, как вибрирует моя грудная клетка, когда я говорю все громче. Но уже не могу успокоиться. — Пойти в художественную школу, чтобы всю жизнь существовать на зарплату художника-фотографа, пытаясь выкарабкаться из безденежья? — яростно качаю головой. — Я просто сделала инвестицию в свое будущее. Бухгалтерия является одним из наиболее быстрорастущих секторов финансового рынка. Работа по этой специальности найдется всегда. Это разумный выбор.

— А фотосъемка — легкомысленный? — не сдается Эмерсон.

— Да! — я почти плачу. Чувствую, как я покраснела от гнева, но отступать не собираюсь. — Художественная школа была бы глупым выбором. Я бы жалела об учебе в ней всю оставшуюся жизнь!

Мой голос разносится по пустынному пляжу, открытому всем ветрам. Эмерсон выглядит так, будто я дала ему пощечину. Вдруг я понимаю, мы говорим не о выборе колледжа, а о чем-то гораздо большем.

— Эмерсон... — начинаю я, но сразу замолкаю.

Что тут скажешь?

— Нет, — грубо прерывает он меня. — Я все понял. Отрадно знать, что ты сделала правильный выбор.

«Нет! — хочу я крикнуть. — Я не это имела в виду!»

Эмерсон смотрит на меня исподлобья, еле сдерживая гнев. Его грудь часто поднимается и опадает, словно он пытается сдержать проявление своего крутого нрава. Я отворачиваюсь, и мы оба на мгновение застываем. Никто из нас не готов поменять решение.

Наконец Эмерсон выдыхает:

— Это слишком, чтобы оставаться вежливым, — бормочет он, как будто размышляя вслух.

— Что? — удивленно спрашиваю я.

Он кривовато пожимает плечами:

— Я говорю себе, что хотя бы попытался быть с тобой вежливым.

Вежливым. Наконец я понимаю, что он хотел сказать, и сквозь меня проходят импульсы гнева. Если в разговоре со мной он заставляет себя произносить любезные слова, то ситуация намного хуже, чем я предполагала.

— Мне надо идти! — говорю я, отстраняясь от него подальше.

Я спотыкаюсь и почти падаю на песок, но Эмерсон хватает меня за руку, удерживая на месте. Я замираю, чувствуя, как от прикосновения его руки к моей обнаженной коже по телу проносится волна тепла. Беспомощно смотрю в его глаза, а Эмерсон всматривается в них в ответ. Между нами будто проскакивает искра, заставляя меня вновь вспомнить вожделение, тоску, ощущение его кожи под пальцами... Я пячусь назад, будто спасаясь от огня.

— До свидания, береги себя, — добавляю я. Мой голос звучит отстраненно.

Эмерсон моргает.

— Да, конечно. Тебе пора.

Я не собираюсь оставаться здесь больше ни секунды, чтобы не унижать себя еще больше. Поэтому я карабкаюсь вверх по дюнам так быстро, как только могу. Ноги горят от нагрузки, но я не останавливаюсь ни на миг. Знаю, что мы с ним больше не увидимся, но не могу заставить себя бросить на него хотя бы один, последний взгляд. Мне это не нужно: его образ навсегда выжжен в моей памяти. Разочарованное, суровое и злое выражение его лица, когда он узнал, кем я стала...

Он осуждает меня, и это больно ранит. Слышу вопль моего внутреннего голоса о том, что я зря сюда вернулась. Но я не хотела!

«Ты все сделала правильно, — успокаиваю я себя. — Так надо было.»

После его решительного отказа я смогла взять себя в руки, сделав все возможное, чтобы излечить свое разбитое сердце. Моя теперешняя жизнь стабильна и реальна, в отличие от какой-то детской взбалмошной мечты. Если бы я выбрала художественную школу, то, Бог его знает, где бы я была сейчас.

После всего пережитого, я просто не смогла бы противостоять неуверенности, которую несет подобная жизнь. Существовать от зарплаты до зарплаты, не зная, что ждет тебя впереди... Я достаточно жила в нищете и неуверенности. Мне уже достаточно горя.

Я не хочу жить безрассудно, я желаю спокойной и уверенной жизни. Эмерсон в этом убедился.