Мэри Пикфорд

Обрывая связи

Отбирая костюмы для фильма «Маленькая Анни Руней», Шарлотта заглянула в сундук с одеждой. Внезапно крышка сундука упала, задев ее грудь. Появившаяся вскоре опухоль не исчезла, и в конце 1925 года врачи обнаружили у Шарлотты рак. Пришедшая в ужас Пикфорд во всем винила себя: «С того дня, как я узнала правду о состоянии мамы, я провела три долгих года в аду».

Шарлотта отказалась от операции. Она часто вспоминала об одной актрисе, с которой познакомилась на гастролях: «Я в жизни трижды ложилась на операционный стол и запросто согласилась бы на четвертую операцию, — но только не на такую, которую перенесла бедная Джози». Европейское турне, в котором она собиралась сопровождать дочь и зятя, пришлось отложить. Врачи пытались лечить ее, не прибегая к помощи скальпеля.

В 1926 году, когда они втроем путешествовали по Италии, Франции и Англии, она выглядела вполне здоровой, появившись на публике на вокзале в Санта-Фе. Однако уже через пять дней на вокзале Гранд-Централ в Нью-Йорке Шарлотту вывезли на перрон в коляске. Она не покидала коляску, когда они сошли с трапа парохода в Генуе. Мэри послала мать на курорт в предместье Флоренции, где ее ждали хороший уход, отличное питание и полезные для здоровья минеральные воды. В это время Фэрбенкс и Пикфорд, которые не могли себе позволить изменить плотный график официальных встреч, общались с Муссолини и вскидывали руки в нацистском салюте перед камерами. Между тем опухоль все увеличивалась.

В 1927 году Мэри привезла Шарлотту в свой частный особняк на побережье, где провела у постели матери восемнадцать мучительных недель. Состояние Шарлотты было безнадежным. «Мы обе играли, — вспоминала Пикфорд. — Она притворялась, что не знает, насколько все серьезно, а я скрывала от нее свой страх». Они часами читали вслух Библию. В какой-то момент Мэри извинялась, уходила в ванную, включала все краны и плакала.

«Не проси меня жить дальше, — говорила Шарлотта. — Позволь мне уйти, дорогая. Я не хотела бы умереть, зная, что ты будешь горевать и плакать».

Такие признания шокировали Пикфорд. «Я отпущу тебя, мама, если ты этого хочешь», — отвечала она.

«Ты не должна в чем-либо себя винить, — успокаивала дочь Шарлотта. — Ты никогда не давала мне повода для огорчения. Ты самая лучшая дочь, и мне позавидовала бы любая мать. Я знаю, что ты бываешь жестока и несправедлива к себе самой. Обещай, что больше не станешь корить себя за проступки, которых ты не совершала».

Пикфорд не отходила от постели Шарлотты и после того, как больная впала в кому. В те дни мать казалась ей необыкновенно хрупкой; во взгляде ее голубых глаз появились глубина и пронзительность, кожа стала прозрачной и гладкой как фарфор, а волосы приобрели здоровый блеск.

21 марта 1928 года Шарлотта умерла. Филли Бенсон, муж дочери Лиззи, Мейбл, очень мягко сказал Мэри: «Она ушла». Эти два слова оглушили ее. На мгновение она как будто ослепла, и перед ее глазами возникла огненная надпись: «ОНА УМЕРЛА». Мэри вскинула руки и вдруг рухнула возле окна. Когда Фэрбенкс попытался поднять ее, она ударила его по лицу; позже Пикфорд вспоминала, что его губы побелели от изумления. Она просидела в одиночестве несколько часов. Никто не смел приблизиться к ней. Наконец Мэри услышала, как часы, подаренные ею матери, пробили двенадцать. Она никогда больше не возьмет эти часы в руки и не взглянет на них. Когда, наконец, прибыли Джек и Лотти, сестра набросилась на них с упреками. Где они были, когда умирала их мать?!

Внезапно Мэри обратила внимание на сидящую в комнате свою двоюродную сестру Верне, еще одну дочь Лиззи, находившуюся на восьмом месяце беременности. Верне отчаянно рыдала, и это заставило Пикфорд взять себя в руки. «Успокойся, — сказала она. — Мама не хотела бы, чтобы ты потеряла ребенка. Тебе нельзя волноваться». Когда Верне вытерла слезы и покинула помещение, Мэри, к всеобщему облегчению, окончательно пришла в себя.

Она в каком-то оцепенении наблюдала за подготовкой к похоронам и с помощью адвоката занималась завещанием и другими документами матери. Шарлотта оставила Мэри миллион долларов, выделив Лотти и Джеку по двести тысяч. Свои двести тысяч долларов получила и дочь Лотти, Гвин (после смерти Шарлотты десятилетняя девочка переехала в Пикфэр). Через несколько дней после похорон Пикфорд пришла в дом Шарлотты на Каньон-Драйв. Она рассматривала фарфоровую и хрустальную посуду, ковры и картины. «Тогда я поняла, что тщетно искать среди всех этих вещей хоть частицу мамы, — вспоминала Мэри. — С тех пор я потеряла к ним интерес».

Пикфорд так до конца и не оправилась после смерти матери. «Она занимала очень много места в моей жизни, — говорила она. — Тем, чего я достигла, я обязана моей чудесной маме больше, чем кому-либо другому». Мэри не знала, как ей жить дальше без Шарлотты.

Но возможно, в этом замешательстве ощущался привкус свободы, прежде незнакомый Мэри и потому сбивавший ее с толку. Адела Роджерс полагала, что Пикфорд не решалась обстричь волосы главным образом из-за матери. В беседе с корреспондентом журнала «Киноревью» Мэри как-то заявила, что короткие стрижки не красивы, а всего лишь модны и что вид бритых шей ей противен. Она говорила о своей преданности публике, мужу и матери, которые обожали ее такой, какой она была: «Если я рабыня, то, по крайней мере, я добровольная рабыня». Может статься, сильное горе выпустило наружу ее долго сдерживаемое недовольство и сделало ее безрассудной. Так или иначе, но 21 июня, ровно через три месяца после смерти Шарлотты, Пикфорд самым брутальным образом напала на Маленькую Мэри с ножницами в руках.

«Забуду ли я когда-нибудь этот день в нью-йоркской парикмахерской на Пятой авеню? — спрашивала себя Пикфорд. — В первый раз ножницы коснулись моей головы». На экзекуцию были приглашены фотографы. Мэри и парикмахер находились на грани обморока. «Самые известные волосы со времен Медузы» обстригли в присутствии двух десятков газетчиков. Двенадцать локонов остались лежать на полу. Еще шесть «оков», как их называла Пикфорд, предназначались для сувениров. Мэри быстро положила локоны в свою сумочку, сглотнула слюну, посмотрела на себя в зеркало и поехала в гостиницу «Шерри-Незерланд». Когда она сняла шляпку, Фэрбенкс заплакал.

«Я подозревала, а может быть, даже тайно желала, чтобы Дуглас отреагировал именно так», — писала Мэри. Загадочное замечание, намекающее на скрытую агрессию. Хотя Пикфорд понимала, что ее побритая шея оскорбит поклонников, она не была готова к лавине критики, которая обрушилась на нее. Она получила множество «оскорбительных писем». Пикфорд защищалась, угрожая, что уйдет на покой. Разве все это время люди смотрели фильмы с Мэри лишь из-за ее волос? Но многие зрители считали, что она предала их. Пикфорд оборвала символическую связь не только с Маленькой Мэри, но и с теми священными временами, когда кино было еще молодо и невинно. «Создавалось впечатление, будто я кого-то убила, — говорила она. — Может, и убила, «о только для того, чтобы мой новый образ получил шанс на продолжение жизни». В самом деле, начинался новый период в сфере шоу-бизнеса, наступал конец эры Пикфорд.

В 1920-х годах в домах американцев появились радиоприемники. Слушая радио в гостиных и на кухнях, люди чувствовали себя подключенными к невидимому сообществу граждан своей страны — таким же, как они, мужчинам и женщинам, которые в эти минуты курили, пили чай, держались за руки или шили. Перед ними открылось окно в новый мир. Радио являлось обратной стороной немого кино: голоса в динамике заставляли слушателей представлять себе лица говорящих. Сегодня это кажется странным, но во времена немого кино идея добавления звука к движущимся образам не особенно занимала деятелей киноиндустрии.

Эксперименты, тем не менее, велись. Эдисону как-то удалось соединить звук и образ в игральном аппарате кинетофоне. Изобретатель отказался от него, убедившись, что немой кинетоскоп дает больше денег, и вскоре нашел применение своему таланту в создании говорящей куклы. Еще в 1900 году в Париже показывали звуковые фильмы Бернара и легендарного актера Коклина. Четыре года спустя студия «Любин» выпустила фильм «Смелое ограбление банка», в приложение к которому давались две пластинки и фонограф. Компании «Кронофон», «Фотофон» и «Синефон» последовали примеру «Любин» и устанавливали за экраном граммофон. Но синхронное звуковое сопровождение оставалось несовершенным; проекционный аппарат по-прежнему приводился в действие вручную. Вскоре появились «Камерофон», «Синкроскоп» и «Театрофон», а также «Актолог» и «Хумановокс» (актеры стояли за экраном и читали текст).

В 1903 году семья Уорнеров из Новой Англии (один из сыновей, Сэм, работал в компании «Хейл Туре»), объединили свои сбережения, заложили лошадь, купили подержанный проекционный фонарь и стали показывать «Большое ограбление поезда» в палатке на собственном дворе. К 1910 году четыре брата — Сэм, Гарри, Альберт и Джек — занялись производством короткометражных фильмов, а в 1916 году сняли большую антинемецкую картину «Мои четыре года в Германии». В течение многих лет Джек и Сэм проникали в кинотеатры через черный ход, чтобы не попасться на глаза билетеру. Когда в 1923 году братья приобрели «Витограф», они задумали масштабную рекламную кампанию и решили задействовать радио. В 1925 году радиостанция «Уорнер Бразерс», собранная на основе старого оборудования, заработала на волнах Западного побережья. Чтобы не платить другим исполнителям, Джек сам пел песни в эфире.

Один из инженеров рассказал Сэму об экспериментальном фильме, увиденном им в Нью-Йорке. При демонстрации картины использовались два синхронно работающих мотора, один из которых двигал пленку через проектор, а другой вращал восковой диск, благодаря чему звучала музыка. Инженер даже слышал стук пуговиц, когда пианист снимал перчатки.

Сэм поспешил в Нью-Йорк, где техники компании «Белл Телефон» показали ему фильм с оркестровым аккомпанементом. Услышав звук духовых и струнных инструментов, Сэм прошел за экран, ожидая обнаружить там целый оркестр, но ничего не увидел.

Так у братьев появилась грандиозная мечта. «Уорнер Бразерс» была бедной студией, ведущей свои дела в тени других гигантов. Для того чтобы исправить положение, Сэм и Джек решили демонстрировать фильмы, сопровождающиеся записанной музыкой. Если бы в скромных кинотеатрах «Уорнер Бразерс» показывали звуковое кино, братья смогли бы найти своих зрителей на этом новом рынке. «Но мы добьемся подлинной победы тогда, когда научим говорить актеров», — вдохновенно говорил Сэм. — «Кто, черт возьми, захочет слушать актеров?» — недоумевал Гарри.

Через несколько месяцев, потратив семьсот тысяч долларов, компания выпустила сенсационную картину «Дон-Жуан» (1926) с Джонни Барримором и Мэри Астор в главных ролях. Верные законам жанра, артисты в фильме хранили молчание. Но проигрывающее устройство «Витафон» добавило звуковые эффекты и музыку. Когда погас свет и проектор заработал, стало слышно, как кто-то прочистил горло. Затем на экране появился Уилл Хейс, официальный голливудский цензор, обратившийся к зрителям со словами приветствия. Реакция публики была такой же, как у первых зрителей немого кино при виде поезда или волны: люди по-детски удивлялись; всем казалось, что происходит нечто нереальное. «Мы услышали не какое-то невнятное бормотание, — восторженно писала «Нью-Йорк Таймс». — Нет, это, несомненно, был голос Хейса». Замолчав, Хейс еще некоторое время оставался на экране. Зрители аплодировали. Затем им преподнесли неожиданный сюрприз: выждав пару минут, Хейс церемонно поклонился, будто услышал их аплодисменты.

«Дон-Жуан» шел в Нью-Йорке больше семи месяцев. Таким успехом он частично обязан небольшому эстрадному шоу и короткометражным лентам, которые показывались перед сеансом. В то время все полагали, что если у звукового кино и есть будущее, то оно за песнями и звуковыми эффектами. Публика проявляла сдержанное любопытство. Позднее критик Уолтер Керр писал: «Мы просто смотрели эти короткометражные фильмы с музыкой в ожидании какой-нибудь серьезной немой ленты вроде «Последней команды» фон Штернберга или «Парохода Билла-младшего» Китона».

Владельцы киностудий осторожно относились к этому нововведению, которое казалось им ненужным. Слишком многое ставилось на карту: в 1928 году средняя стоимость любой из американских киностудий (они поставляли более восьмидесяти процентов фильмов на мировой рынок) равнялась примерно шестидесяти пяти миллионам долларов. В киноиндустрии работало огромное количество людей: семьдесят пять тысяч человек в производстве, более ста тысяч в съемочном процессе и столько же в тиражировании и прокате. Восемнадцать тысяч артистов снимались в эпизодах, и шестнадцать с половиной тысяч значились в официальном актерском списке. Особое внимание уделялось доходам из-за рубежа, которые составляли сорок процентов всех прибылей. Эти цифры заметно сократились бы, если бы звук ограничил привлекательность кино в глазах зрителей. Наконец, для показа звуковых фильмов пришлось бы переоборудовать все кинотеатры в мире. Студия «Фокс» считала появление звука в кино дурным тоном.

«Подождите минуту, — восклицал Эл Джолсон, — вы ведь еще ничего не слышали!». В 1927 году «Уорнер Бразерс» доверила ему главную роль в фильме «Певец джаза», где было несколько звуковых сцен и пара зажигательных песен. Когда герой Джолсона опустился на колени и с экрана запел песню «Мамми», для кино началась новая эпоха.

Дело было не в том, что говорил Джолсон, а в том, как он говорил это. В одной сцене он обещает своей матери: «Дорогая мама, если я добьюсь успеха в этом шоу, мы навсегда уедем отсюда. Ода, уедем. Мы переедем в Бронкс. Там много зеленой травы, мама. Много людей, которых ты знаешь. Там живут Гинсберги, Гуттенберги и Голдберги. О, там хватает Бергов (эта шутка являлась импровизацией). Я куплю тебе красивое черное шелковое платье. Миссис Фридман, жена мясника, умрет от зависти». Героиня Юджин Бессерер отвечает ему, но ее нежные слова плохо слышны; единственный микрофон повернут к Джолсону. Но она играет естественно и убедительно. Диалоги, занимающие примерно треть картины, к финалу становятся довольно натянутыми; чувствуется, что актеры смущались, работая с микрофонами. Но, по словам критика Джеймса Агейта, неотрепетированный обмен фразами рождал эффект подслушанного разговора. Звук доказал, что он может стать новым рычагом в развитии искусства кино.

В декабре 1927 года премьера «Певца джаза» состоялась в Лос-Анджелесе. После его просмотра в зале на мгновение повисла мертвая тишина, а затем зрители разразились аплодисментами. Френсис Голдвин, жена Сэма, полагала, что эта премьера стала «наиболее важным событием в истории культуры с того времени, когда Мартин Лютер прибил дощечки со своими тезисами на дверь церкви». Когда зажегся свет, она посмотрела на зрителей. Они улыбались, но в их глазах прятался страх. В фойе слышались болтовня и смех, но Френсис не сомневалась, что все эти люди сразу же замолкали, едва садились в свои автомобили.

После просмотра «Певца джаза» многие деятели кино перешли от неуверенности к полному отрицанию новых тенденций. Пикфорд, например, настаивала, что появление звука в кино — не что иное, как декадентская причуда. «Это все равно, что красить губы Венере Милосской», — говорила она. Гриффит уверенно заявлял, что «кино с говорящими актерами невозможно. В конце столетия все дискуссии об этом так называемом «звуковом» кино прекратятся». В этих высказываниях ощущалась ложная бравада, поскольку «Певец джаза», несомненно, обозначил закат немого кино. Стремление к звуку послужило причиной финансовой паники, уничтожившей репутации, жизни и искусство. Сносились Студии, оборудование выбрасывалось на свалку, сжигались фильмы, обрывались карьеры. Страх охватил Голливуд, и к 1930 году немое кино умерло.

Мэри посетила одну из студий в день, «когда они прослушивали голос Уоллеса Бири. Все это происходило в экспериментальной звуковой студии. Бири вошел туда в девять утра, а около часа дня дверь открылась, и какой-то парень прокричал: «У Уолли Бири все в порядке с голосом!» Другими словами, владельцам студии понравились голос Бири и его манера говорить. Они словно забыли, что одним из самых удачных моментов «Певца джаза» являлась сцена, когда Джолсон импровизирует. Они не поняли смысла рекламного объявления «Витафон»: «Картины, которые разговаривают, как живые люди!». Шел интенсивный поиск актеров, которые могли говорить формальным, выверенным, чуждым обыденной жизни языком. Такие фильмы, как «Пение под дождем» или пьеса Кауфмана и Харта «Раз в жизни», зло подшучивают над актерами немого кино, которые так и не смогли приспособиться к новым требованиям. В «Пении под дождем» содержится ясный намек на то, что звуковое кино выявило их всех как бездарей. Это неверно. Все они были настоящими артистами, но мастерами другого, отвергнутого жанра.

«Да им просто рубят головы!» — возмущалась Френсис Марион, наблюдавшая за тем, как управляющие «МГМ» решали судьбы звезд. Выяснилось, что у Айлина Прингла «чересчур женский голос», у Рэмона Новаро — «ужасный южный акцент», а несчастная наркоманка Алма Рубенс — «больной человек, и этим все сказано».

Смех в данном случае подобен поцелую смерти, и на первых звуковых фильмах зрители часто смеялись.

Большинство диалогов оказывались пустыми и неестественными. «О, прекрасная дева, мои руки хотят обнять тебя», — подобный текст не годился даже для титров. Когда в 1929 году Джон Джильберт произнес эти слова на экране, это оказало гнетущее впечатление на зрителей. Его фильм «Чудовищная ночь» поставил под сомнение будущую карьеру актера. Разумеется, это испугало Джона Джильберта, который каждый день являлся в студию, «как загнанный олень». Из-за плохой записи его голос звучал елейно и бескровно. Большинство голосов отвергалось. Фактически, за исключением Греты Гарбо, мало кто из великих актеров перешел из немого кино в звуковое безболезненно.

Даже молодые артисты, только что пришедшие в киноиндустрию, нередко находили, что в звуковом кино они часто выглядят и говорят нелепо. Режиссеры пытались оперативно изменить сами основы грамматики кино, и результаты получались не слишком внятными. Диалоги, например, обязательно снимались крупным планом; в кадре находилось по два-три человека, и режиссеры опасались, что зрители не поймут, кто именно говорит. Актеры на заднем плане передвигались намеренно медленно, чтобы не отвлекать внимание от главного действия.

В киноиндустрии царил страшный переполох. Подобно тому, как Цукор в свое время рассчитывал, что расцвету немого кино послужит Бродвей, продюсеры звукового кино устремились в театры на поиски талантов. Для создания диалогов нанимались драматурги, но они не справлялись со своей задачей, сочиняя бесконечные разговоры, как будто писали не для фильма, а для сценической постановки. В звуковое кино пришли артисты с театральным прошлым. Они говорили, четко следя за дикцией, и выдерживали длинные паузы, чтобы дать зрителям возможность переварить все услышанное. «Прокати его», — говорит гангстер в «Огнях Нью-Йорка», первом полнометражном звуковом фильме 1928 года «О-о-о», — кивает его приятель, а другой качает головой. Сегодня все это кажется смешным, но фильм пользовался огромным успехом, и выражение «прокати его» вошло в повседневную жизнь.

Стрекочущая камера с ее постукиванием и щелчками исчезла в звуконепроницаемой кабине вместе с оператором и его ассистентом. Эта огромная махина передвигалась очень медленно или стояла на месте. В результате многие новые фильмы напоминали статичные картины догриффитовской эпохи. Казалось, движение в кино замерло.

Вместо старых студий строились новые павильоны из кирпича и цемента. Вокруг некоторых из них выкапывались рвы, наполненные водой, что предохраняло съемочную площадку от вибраций. Теперь актеры работали в полной тишине. Музыканты больше не играли во время съемок. Режиссеры не делали артистам замечаний и не хвалили их, напряженно сидя в креслах. Актеры отказались от украшений и смазывали волосы маслом, чтобы бороться со статикой. Они передвигались по площадке, будто ходили по яичной скорлупе. Микрофоны, словно мины, были спрятаны по всей площадке, иногда за книгой или за телефоном. Актеры в панике поглядывали на них, когда, согласно сценарию, следовало изобразить плач или смех.

«После каждой драматической сцены мы прослушивали запись, — писала актриса Бесси Лав. — Если звукоинженер говорил, что слишком много фона, то площадку очищали от штор, мебели и ковров — оставались только голые стены. Затем приходили плотники, которые заново приколачивали полы. Менялось все: перевешивались шторы, расстилались более толстые ковры. Потом мы снова репетировали, снова прослушивали запись, и опять инженер говорил, что что-то не так». Спонтанность актерской игры в немом кино умерла. Напряженная атмосфера нагнеталась еще больше, когда сцену снимали двумя камерами. Сегодня на съемках фильма используется несколько камер для того, чтобы, к примеру, запечатлеть взрыв здания. Во времена рассвета звукового кино те же старания прилагались для получения хорошего звука. Артисты, окруженные камерами, чувствовали себя не в своей тарелке.

29 марта 1928 года президент «Додж Моторс» принимал в Детройте представителей крупных радиовещательных компаний. Там кто-то предложил артистам «Юнайтед Артисте» выступить на радио, чтобы зрители затем нормально воспринимали их голоса в фильмах. Передача должна была транслироваться не в каждом доме, а в специально оборудованных кинотеатрах. За час до эфира со стороны океана начали надвигаться штормовые тучи, и все, кто находился в переоборудованном под радиостанцию бунгало Мэри, сильно перенервничали.

После приветственной речи спонсора слово взял Фэрбенкс, представивший всех остальных: Пикфорд, Чаплина, Гриффита, Свенсон, Талмадж и двух новых членов «Юнайтед Артисте», экзальтированную Долорес Дель Рио и Джона Барримора. Каждый из них произнес небольшую тщательно подготовленную речь, соответствующую их имиджу в немом кино. Фэрбенкс говорил о том, что нужно всегда оставаться молодым в душе. Обожавший женщин Гриффит говорил об идеальной любви. Свенсон, чей экранный шарм вдохновил многих на то, чтобы бросить все и отправиться в Голливуд, не советовала делать этого. Чаплин рассказывал анекдоты на диалекте кокни. Барримор произнес монолог из «Гамлета», Дель Рио спела песню, а Талмадж сказала несколько слов о моде. Пикфорд вела задушевный женский разговор.

Реакция на эту программу ужаснула их. Газетчики, которых не пустили в бунгало, слушали выступление из спортзала Фэрбенкса. Обидевшись на организаторов шоу, впоследствии они поставили под сомнение подлинность передачи, намекнув, что Талмадж и Дель Рио заменили дублерши. Буря испортила качество трансляции в Новой Англии, и помехи действовали слушателям на нервы. «Вэрайети» нашел передачу пресной, а речи затянутыми, бессодержательными и неинтересными. «Балтимор» писал, что не стоило посвящать общество в закулисную жизнь Голливуда, и вообще считал ошибкой выступление в эфире артистов, чей талант сформировался в немом кино.

Если Пикфорд и чувствовала себя уязвленной, то скрывала это. «Я ни на минуту не сомневалась в своем голосе, — настаивала она. — В конце концов, у меня был большой опыт игры на сцене». Ее первым звуковым фильмом стала «Кокетка» (1929).

На Бродвее «Кокетку» поставил Джед Харрис, который, по словам Мосс Харт, «неожиданно появился на театральной сцене в начале двадцатых». «Кокетка» пользовалась большим успехом, хотя журнал «Театральные новости» упрекал пьесу в том, что она «вызывает слезы у зрителя только лишь из желания помучить его, без всякой необходимости и логики».

В постановке Харриса Норму, богатую легкомысленную красавицу с Юга, влюбленную в бедняка, играла Хеллен Хейс. Отец героини, полагая, что дочь погибла, убивает ее возлюбленного. Занавес опускается, когда Норма, обнаружив, что она беременна, стреляется из пистолета. Благодаря таким ролям Хейс, игравшая в «Поллианне» на бродвейских гастролях в 1917 году, завоевала себе достойную репутацию.

Именно о такой роли мечтала Пикфорд, хотя в последнюю минуту она вычеркнула из сценария беременность и даже самоубийство Нормы. Вместо этого с собой кончает ее отец. Мэри понимала, что зрители будут ждать от диалогов передачи сути взаимоотношений отца и дочери, сложившихся за двадцать лет. И она пыталась передать все это, растягивая слова, издавая стоны, надувая губы, вскрикивая или переходя на лепет. Я знаю толк в искусстве интонации, как бы говорила она зрителям. Послушайте, как я говорю. Но ее вымученная речь гасила искры вдохновения. Пикфорд, да и все ее коллеги, еще не достигли совершенства игры в звуковом кино. Она ошибочно считала, что все это похоже на сценическую технику, и выбрала себе образцом для подражания Норму, которую увидела в театре.

На съемочной площадке царило мрачное настроение. Когда звукоинженер «Юнайтед Артисте», Говард Кэмбел, послушал пробную запись, он забраковал ее и уничтожил. К несчастью, Пикфорд изъявила желание посмотреть пленку и прослушать звук. «Когда Мэри вошла в проекционную, — вспоминал один техник, — и ей сказали, что нет ни звука, ни изображения, Кэмбел выглядел как человек, которому только что вонзили в сердце кинжал. Он едва не упал». За этим не последовало ни сцен, ни ссор. Кэмбела заменили другим инженером, а к пожарному выходу подогнали автомобиль, чтобы он мог потихоньку погрузить свои вещи.

Работу над «Кокеткой» возглавил оператор Чарльз Рошер, снимавший все фильмы с Пикфорд, начиная с картины «Как ты могла, Джин?» (1918). Они с Мэри прекрасно понимали друг друга. «Ни один оператор не уделял такого внимания лицу актрисы, сколько он уделял моему лицу, — писала Пикфорд позднее. — Временами мне казалось, что Чарльз являлся настоящим владельцем моего лица, а я только носила его». С годами техника Рошера становилась все более утонченной. В «Маленькой Анни Руней» тридцатитрехлетняя звезда выглядит на двадцать. Когда смотришь «Мою лучшую девушку», она кажется еще моложе. Эти эффекты достигались при помощи чувствительной немой камеры. Но в звуковом кино добавочное стекло замутняло линзы. А от Пикфорд, которой исполнилось тридцать семь, требовалось выглядеть молодой и свежей.

Однажды, во время очень трагической сцены, где героиня плакала, Рошер выключил камеру. Изнеможенная Пикфорд никак не могла сосредоточиться, ее всю трясло. «В чем дело? — спросила она. — У тебя кончилась пленка?» — «Нет, — ответил Рошер, — на твое лицо упала тень, и мне это не понравилось».

Мэри потеряла терпение, крикнув, что в трагической сцене это не имеет значения. Она вспоминала, что на Рошера этот аргумент не произвел никакого впечатления. Он предложил переснять сцену сначала. «Боюсь, что я не смогу снова настроиться на нужное настроение», — сказала Пикфорд и демонстративно покинула площадку. Рошер тоже вышел, хлопнув дверью. На следующий день Мэри прислала ему уведомление об увольнении. Она написала ему, что трагедия уродлива сама по себе, и героиня не должна выглядеть как девушка на коробке леденцов или на поздравительной открытке ко дню святого Валентина. В то же время она чувствовала себя виноватой. «У меня не хватало мужества встречаться с ним», — признавалась Пикфорд в одном интервью. Этот эпизод упомянут даже в ее автобиографии: «Все знали, что я права. Тень там или не тень, но ему не следовало выключать камеру». Казалось, что в душе Мэри сожалела, что уволила Рошера.

Премьера «Кокетки» состоялась 12 апреля 1929 года в нью-йоркском кинотеатре «Риалто». Когда фильм начался, неожиданно перегорели предохранители, и пропал звук. Ленту перемотали, и показ возобновился, но теперь появился какой-то лишний фон. В конце концов техники все исправили.

Тогда фильм хорошо приняли, о чем свидетельствуют теплые отзывы. В самом деле, для тех времен «Кокетка» была вполне приличной картиной, но современные зрители могут предположить, что всех артистов только-только воскресили из мертвых. Это стало результатом медленного темпа, малоподвижной камеры и дребезжащего звука.

Так или иначе, «Кокетка» принесла один миллион четыреста тысяч долларов чистой прибыли, а 3 апреля 1930 года Мэри получила награду Академии (премии «Оскар» тогда еще не существовало). Возможно, Мэри убедила себя, что получила награду именно за «Кокетку». Но, скорее всего, она получила ее за заслуги в кинематографе и за вклад в создание Академии. Пикфорд пригласила всех членов Академии к себе на чай в Пикфэр.

Поначалу Фэрбенкс с энтузиазмом отнесся к звуковому кино. «Железная маска» (1929) была немой кинокартиной, но в прологе он читал поэму так прочувствованно, что перегорела звуковая лампа. В этом фильме Фэрбенкс прекрасно играет пожилого д’Артаньяна. Он плачет, по-отечески относится к молодому королю и умирает.

Фэрбенкс слишком поздно научился играть роль отца в жизни. «Я нехотя признавал в нем отца», — писал Дуглас Фэрбенкс-младший, верно отметивший, что «его проблема состояла в том, что он построил себе карьеру на образе всегда юного бойскаута». Этот неутомимый спортсмен был вечным мальчиком, романтическим рыцарем, способным заботиться только о даме своего сердца. Фэрбенкс редко виделся с сыном, и о его дне рождения актеру напоминали друзья. Месяцами он для него словно не существовал.

Забывая сына, Фэрбенкс забывал Бет, но она была счастлива со своим мужем, звездой музыкально-комичного шоу Джеком Уайтнингом. Она воспитывала Дугласа в духе уважения к Мэри, «этой великой и чуткой женщине». Фэрбенкса-старшего она тоже считала великолепным человеком и искренне недоумевала, почему он пренебрегает сыном. Мэри и братья Фэрбенкса тоже напоминали ему о юном Дугласе. «У тебя растет замечательный парень, — сурово говорил Роберт, — и тебе пора понять это».

Старший брат Фэрбенкса, Джон, умер в 1927 году. Самый младший в семье, Дуглас, которому тогда исполнилось сорок четыре, был потрясен; в детстве Джон заменял ему отца. Его новый фильм, «Гаучо» (1927), оказался необыкновенно мрачным и созерцательным. Именно тогда Фэрбенкс потянулся к сыну, который почувствовал, что в стене, отделявшей его от отца, появилась небольшая брешь. К тому времени Фэрбенксу-младшему стукнуло семнадцать, он обогнал отца по росту и играл в кино с 1923 года (впервые он снялся в фильме «Стивен уходит»). Когда умер Джон, он готовился сыграть брата-алкоголика героини Греты Гарбо в фильме «Влюбляющаяся женщина» (1928). «Теперь отец не мог отделаться от меня или спрятать меня где-нибудь», — вспоминал Фэрбенкс-младший. Между ними установилась связь, по мнению кузины Летиции, скорее братская, нежели отеческая. Фэрбенкс называл сына Джей Ар, а тот называл отца Пит. Их отношения ненадолго охладились в 1929 году, когда девятнадцатилетний Джей Ар женился на Джоан Кроуфорд, которая была старше его на шесть лет. Вероятно, Мэри тоже не одобряла этот брак, и Кроуфорд, стремившаяся подняться вверх по социальной лестнице, чувствовала это. Когда она впервые приехала в Пикфэр, ее охватил страх. Ей казалось, что она должна первым делом припасть к стопам Мэри. Но первая встреча прошла хорошо. Когда Фэрбенксу-младшему исполнилось двадцать два года, он с радостью понял, что отец считает его своим другом, доверенным лицом и членом своей команды. Правда, он с долей удивления замечает: «Из нас двоих я был более ответственным, даже более зрелым».

Пикфорд тоже заметила перемену в Фэрбенксе. Теперь его двигало вперед чувство страха, а не радости жизни. «Случались моменты, когда ничто не могло дать ему удовлетворения», — писала Мэри. Фэрбенкс был общительным человеком. Он родился, чтобы стать знаменитым, родился для кино. Но возможно, он, как и другие люди, чувствовал, что вкусы его зрителей меняются. В течение пятнадцати лет публика видела в Фэрбенксе образ современного человека. Все эти годы Фэрбенкс процветал и не имел склонности к самоанализу. Он смотрел в глаза зрителей и видел в них восхищение. Но со временем его начал преследовать какой-то необъяснимый страх.

Еще в 1925 году Мэри почувствовала, что муж постепенно удаляется от нее. Возможно, именно поэтому ее вдруг начали чрезвычайно занимать семейные дела.

Смиты по-разному относились к алкоголю. Иногда он позволялся, иногда — нет. Согласно легенде, порой Мэри под благовидным предлогом покидала Пикфэр и ехала к Шарлотте, чтобы выпить с ней вина. Во времена сухого закона в подвале дома Шарлотты хранились большие запасы спиртного; говорили, что она запирала погреб, чтобы не пускать туда сына. Она нередко пила одна, о чем, возможно, знали Лотти и Джек. Похоже, Шарлотта побаивалась, что Мэри станет осуждать ее. Гвин вспоминала, что, когда она жила у Шарлотты, ее нередко заставляли сидеть на крыльце и следить, не появится ли автомобиль Мэри. Она должна была крикнуть, чтобы Шарлотта успела убрать бутылки.

Джеку прощалось его пьянство, потому что он умел пить элегантно. Он любил пропустить стакан-другой в компании высокопоставленных голливудских алкоголиков. В то же время мало кого интересовало, пьет ли Лотти и с кем она водится. Лотти пила со своими прихлебателями.

9 ноября 1928 года газеты сообщили о том, что Лотти похитили, избили и ограбили во время поездки по голливудским холмам. За год до этого она развелась с Алланом Форрестом и теперь жила с актером Джеком Догерти из компании «Парамаунт». Лотти и Догерти возвращались в автомобиле из джаз-клуба «Апекс», но мотор неожиданно заглох. Внезапно из темноты появились четыре человека. Они избили Догерти, который потерял сознание, и увезли Лотти. Она отчаянно кричала, когда с нее срывали драгоценности. «Я была в отчаянии, — вспоминала она. — Вдруг один из них заговорил по-испански. Тогда я закричала по-испански: «Божья матерь, помоги мне!» Результат оказался поразительным. В бандите заговорила совесть, и он отвез Лотти назад к Догерти, который, пошатываясь, брел по дороге. Интересно, что ни Лотти, ни Догерти не смогли показать место, где на них напали.

Через семь недель, накануне Рождества, у нее дома случилась драка. Догерти напал на одного гостя, заподозрив в нем соперника (впоследствии полиция выяснила, что этот человек развлекался с ним в клубе «Апекс» и «едва не откусил ему палец»). Потасовка продолжалась, когда какой-то неизвестный человек, появившийся у дома, начал избивать и душить Лотти. Он ранил ее. Площадка и веранда у дома были залиты кровью.

В 1929 году Лотти снова выходит замуж, но, к счастью, не за Догерти, а за Рассела О. Гилларда, гробовщика из Максегона, штат Мичиган, любившего возить в своем катафалке контрабандное спиртное. Получая свидетельство о браке, невеста назвалась Лоттой Рупп и заверила, что это ее второе замужество. Но начальник брачной конторы сверился с записями в журнале. «Кто вам сказал, что Лотта Рупп это Лотти Пикфорд?» — фыркнула Лотти. Чиновник заметил, что в журнале стоят идентичные имена. «Это просто дурацкое совпадение, — сказала Лотти. — Я передумала, порвите это заявление». Они с Гиллардом, переругиваясь, вышли на улицу, и Лотти уехала с криком «Пусть так и будет!» Но вскоре поссорившиеся любовники помирились.

Долгое время Пикфорд удавалось контролировать себя, хотя ее тяга к спиртному росла. В 1934 году Маргарет Кейс Гарриман доброжелательно отзывается о ней как об умеренно пьющей женщине: «В компании она выпивает пару коктейлей и иногда ведет себя довольно забавно; у нее меняется настроение, и она вдруг начинает возмущаться кем-то или чем-то». На самом деле Гарриман смотрела на вещи слишком радужно. «Если в те дни вы встречали Мэри Пикфорд до обеда, — говорил один из адвокатов Мэри, Пол О’Брайн, — вы общались с красивой, умной, здравомыслящей женщиной, которой она была в течение многих лет». Но к полудню организм Мэри требовал алкоголя. После обеда в Пикфэре она обычно на некоторое время запиралась в ванной и выходила оттуда с помятым лицом и запахом спиртного.

«Однажды, — вспоминал режиссер Эдди Сазерленд, — мы с Джеком ушли в загул, и у нас кончилась выпивка. Джек сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился, и мы поехали в Пикфэр. Мэри не было дома, но Джек без стука вошел через парадный ход и потащил меня наверх в ее ванную комнату. «Джин или виски?» — спросил он. Мы сели, я на край ванной, а он — на шкафчик, и прикончили две бутылки. Я забеспокоился о Мэри. Я знал, что такое искать заначку и не находить ее. Но Джек сказал, что все в порядке, и что ей пришлют еще спиртного».

Возможно, проблемы Мэри с алкоголем усугубила смерть Шарлотты. Кроме того, она понимала, что звуковое кино выбило ее, как и Фэрбенкса, из основной звездной обоймы. Голливуд всегда отличался жестокостью по отношению к бывшим, и это хорошо иллюстрирует пример Флоренс Лоуренс. В 1915 году она чудом спаслась из горящей студии, но вернулась в дом, чтобы помочь друзьям. В результате она получила травмы и некоторое время была парализована. Хотя вскоре Лоуренс поправилась, ее карьера рухнула. «Очень трудно, — говорила она в 1924 году, — смириться с тем, что тебя забывают в индустрии, в развитие которой ты внесла весомый вклад». Когда актриса попыталась сделать карьеру в звуковом кино, ее безжалостно отвергли. Она пробовала заниматься журналистикой, делая интервью со звездами. В 1930 году Лоуренс, наконец, удалось подписать контракт с одной кинокомпанией. В 1938-м она покончила с собой.

Теперь, чтобы обеспечить себе творческую страховку, Фэрбенкс и Пикфорд решили сниматься вместе. Слухи об этой затее ходили уже давно; они даже пытались выкупить у Уильяма Рэндолфа Хёрста права на фильм «Когда рыцари были на вершине славы». Потом их заинтересовал еще один сценарий про крестовый поход детей: Мэри должна была вести за собой мальчишек, а Фэрбенкс собирался сыграть взрослого рыцаря. Но звук оставался очень щекотливой и непредсказуемой вещью, и они, чтобы свести риск к минимуму, остановили свой выбор на «Укрощении строптивой», где никто не осмелился бы критиковать шекспировский текст. В 1929 году картина вышла на экраны. «Укрощение строптивой» оказался отличным для того времени фильмом. Но Мэри возненавидела эту ленту еще до того, как она вышла на экраны.

В фильме есть несколько запоминающихся кадров, когда героиня швыряется стульями, книгами и фарфоровой посудой. Позднее Эдвард Стотсенберг говорил, что на съемочной площадке Мэри давала выход своему гневу, накопившемуся в ней. В этих эпизодах героиня Пикфорд действительно пышет гневом, но в ее игре чувствуется боль, которую она сама пока не может понять.

Мэри осталась недовольна своей игрой. Она наняла репетитора по дикции, Констанс Коллиер, имевшую классическое образование. Фэрбенкс и Мэри хотели снимать пышные сцены, но режиссеру не нравился такой подход. «Нам не нужна театральная драма», — говорил Сэм Тейлор. Вместо этого он требовал «типичные трюки Пикфорд». Мэри согласилась, но почти все ее гэги не удались, так как она больше не верила в них. Героини Пикфорд в немом кино были злыми и забавными; шекспировская Кейт получилась просто злой.

Мэри обладала нормальным, хотя и несколько слабым голосом, но сама манера ее игры не соответствовала новым стандартам. Она декламировала поэтический текст, в то время как ее муж просто произносил его. Мэри с завистью отмечала, что у него это получается прекрасно. Петруччио — это своего рода клоун, и Фэрбенкс чувствовал, как надо играть уверенного в себе мужчину, способного, например, надеть себе на голову сапог. Он произносил свой текст легко и с юмором. Мэри чувствовала себя свободно только в сценах, где ей не требовалось говорить. Лучше всего она играет в эпизоде, когда Кейт приходит домой после грозы. Дрожа от холода, она медленно снимает свой мокрый плащ, затем с удрученным видом садится на стул. Она выглядит потерянной и ошарашенной. Затем, по мере того как она приходит в себя, в ней закипает злость. Она размышляет о том, кто заставил ее чувствовать себя так ужасно: Дуглас Фэрбенкс в жизни и на экране.

На съемках Мэри находила его невыносимым. Она настаивала, что он не знает своего текста. В мемуарах Мэри писала, что им приходилось снимать дубль за дублем, так как Фэрбенкс читал свои слова с грифельной доски. Однако кинематографист Карл Струе говорил, что Фэрбенкс лишь изредка прибегал к шпаргалкам. Когда Пикфорд, недовольная своей работой, спрашивала: «Ты не против, если мы снимем этот эпизод еще раз?» — Фэрбенкс отказывался.

Она скрывала свою боль. В конце концов, за ней «наблюдали десятки глаз». Но ускоренные сроки съемок — фильм сняли за шесть недель — предполагали нормальную атмосферу на площадке. Съемочная группа была знакома со стилем Фэрбенкса, с его любовью к неожиданным перерывам и ко всякого рода шуткам. Во время съемок картины он использовал даже свой знаменитый «электрический стул». Мэри тоже знала все эти розыгрыши, но «новый странный Фэрбенкс» веселился как-то не так. Фэрбенкс, согласно мемуарам Пикфорд, постоянно дразнил ее, почти так же, как Петруччио дразнил Кейт, но «без всякого юмора». Напряжение, исходившее от нее, передавалось окружающим. Планы сыграть с Фэрбенксом в «Цезаре и Клеопатре» не состоялись. Джордж Бернард Шоу предоставлял права на свои пьесы лишь при условии, что ни одна строка в диалогах не будет изменена. «В итоге, — говорила Мэри, — получился бы фильм, который шел бы несколько недель». Кроме того, Фэрбенксу наскучило сидеть в Калифорнии.

После окончания работы над «Укрощением строптивой» супруги совершили кругосветное путешествие. Первоначально они собирались навестить Г вин в Лозанне, где она училась в частной школе. Но Фэрбенксу хотелось чего-то более экзотического, и он настоял на поездке в Афины, где их появление произвело фурор. Несколько портовых грузчиков атаковали их автомобиль, требуя, чтобы гости оставили свои автографы у них на ушах (впоследствии они хотели сделать на них татуировки). Пятитысячная толпа скандировала: «Хола! Мария!» «Это стимулирует тщеславие, — признавалась Пикфорд, — но мы с Фэрбенксом давно поняли, что овации предназначаются не людям, а образам». А образ Маленькой Мэри уже потерял прежнее обаяние.

В Египте они ездили верхом на верблюдах, плавали по Нилу и взбирались на пирамиды. В Шанхае они лакомились китайскими блюдами из голов дроздов. Позднее она плакала, вспоминая Кобе, Осаку и Киото, где японки целовали ей ноги. В Токио толпа из десяти тысяч человек едва не раздавила Мэри. Опасаясь за ее жизнь, Фэрбенкс вскочил на плечи своего тренера Чака Льюиса, залез в окно и втащил за собой жену. Они пили чай с императором Хирохито, играли в гольф с его племянником, студентом Кембриджа, и получили в подарок множество гобеленов, а также изделий из нефрита и слоновой кости. Затем они отбыли на Гавайи и оттуда в Сан-Франциско.

В этом путешествии Фэрбенкс вел себя именно так, как его герои в кино. Он сливался с толпой и изучал обычаи аборигенов. Но его жене надоело менять маски. Она старалась не выходить из гостиничного номера, где пила слабый чай с крекерами, а возможно, и кое-что покрепче.

Это было их последнее звездное турне, последний праздник невинности кино. В Америке начинался расцвет звукового кино. В 1934 году Пикфорд заметила, что «утонченная простота должна достигаться в результате сложных процессов». Следовательно, «было бы логично, если бы немое кино пришло на смену звуковому, а не наоборот». Но в 1930 году произошел перелом; только Чаплин все еще пытался снимать немые фильмы. Публика начала забывать Мэри.

Пикфорд решила всерьез взяться за работу и приступила к съемкам фильма «Навсегда ваш». Просмотрев первые отснятые кадры, она пришла в отчаяние.

«Сам дух творческого процесса был утерян», — говорила Мэри в интервью журналу «Фотоплей». Вдобавок ко всему режиссером картины стал Маршалл Нейлан, не раз подводивший Пикфорд на съемках «Дороти Вернон». Он обманывал своих продюсеров и транжирил их деньги. Мэри знала, что Нейлан часто напивался и мог неделями не появляться в студии. В течение многих лет такое поведение сходило ему с рук. Но в период жесткого становления звукового кино продюсеры перестали смотреть на проделки Нейлана сквозь пальцы. Когда Мэри пригласила его снимать «Навсегда ваш», он перебивался с хлеба на воду и едва сводил концы с концами, зарабатывая на жизнь случайной халтурой.

Два алкоголика на съемочной площадке — это слишком много. Нет ничего удивительного в том, что они ссорились. По слухам, Нейлан оскорблял Пикфорд. Когда Мэри посмотрела отснятые кадры, она назвала их самыми бездарными из всего, что когда-либо видела. Вместо того чтобы продолжать снимать картину, она пошла на убытки в триста тысяч долларов и сожгла негативы. Причины последней ссоры до сих пор неизвестны, хотя Пол О’Брайн объяснял конфликт тем, что у алкоголиков слишком часто меняется настроение. Работающие с ними люди просто не знают, чего от них ждать; нет никакой стабильности, никакой определенности. Когда они выходят из себя, то любой грандиозный проект — фильм или брак — катится к черту.

К 1930 году кинопромышленность начала оправляться от удара, который нанесла ей депрессия. Придя в себя от шока, вызванного внедрением звукового кино, пять студий — «Феймес Артисте — Ласки» (сегодня она называется «Парамаунт»), «МГМ», «Уорнер Бразерс» и «РКО» — заняли главенствующее положение в индустрии. В тени «Большой Пятерки», имевшей обширные прокатные сети, работали еще три крупные компании, «Юнивёрсал», «Каламбия Пикчерс» и «Юнайтед Артисте». После того как звук перестал восприниматься как сенсация, посещаемость кинотеатров резко упала с восьмидесяти миллионов в 1930 году до пятидесяти в 1932-м. Стоимость создания фильмов в связи с появлением звука удвоилась, а доход от проката за рубежом уменьшился. Конкурентная борьба между компаниями обострилась.

Первое время доходы пионеров звукового кино братьев Уорнер стремительно росли. В 1929 году компания сделала семнадцать миллионов долларов. Но вскоре удача изменила им, и в 1931 году братья потеряли восемь миллионов долларов. Спустя год «Парамаунт» влезла в долги и обанкротилась. «РКО» существовала на дотациях, а «МГМ» держалась, получая весьма скромный доход — миллион долларов в год. «Каламбия» оставалась на плаву. «Юнивёрсал» обанкротилась. Но «Юнайтед Артисте» удалось избежать краха.

В 1931 году молодой Уолт Дисней подписал с «Юнайтед Артисте» контракт на распространение фильмов. Его Микки Маус, появившийся на свет в 1928 году, считался образцом остроумия и стиля. Короткие ленты Диснея стали для «Юнайтед Артисте» даром Божьим. Подлинную эйфорию вызвал мультфильм «Три поросенка», с танцующими, скачущими героями и сумасшедшим звоном колокольчиков. Эта лента, которая и сейчас неплохо смотрится, стала выдающимся достижением для того времени. Прибыль в десять раз окупила затраченные на производство мультфильма деньги. Бойкие поросята, огромные злые волки и мыши в штанах нравились всем без исключения.

Пикфорд также старалась не отставать от моды и приступила к созданию сумасбродного фильма «Кики» (1931). Гигантские потери, понесенные из-за уничтоженной картины «Навсегда ваш», деморализовали ее. Находясь в состоянии творческого кризиса и глубокой депрессии, Мэри попросила Джо Шенка стать продюсером нового фильма.

Именно у Шенка возникла идея снять секс-фарс. Пикфорд, однако, колебалась. Секс — особенно в светском интерьере с шампанским и туфлями на высоких каблуках — никогда не играл значимой роли в ее образе. Но Шенку нравился сценарий «Кики» (он продюсировал его немую версию для своей жены Нормы Талмадж в 1926 году). Пикфорд долго размышляла и, наконец, подписала контракт с Шенком, условившись, что она получит триста тысяч долларов. Для 1931 года это был королевский заработок. Но она не располагала творческой свободой и не могла получать процент от прибыли с фильма. Впервые с 1916 года она не сама продюсировала фильм, а работала по контракту.

На первый взгляд, ее игра кажется довольно патетичной — немолодая, разочаровавшаяся в искусстве актриса играет девушку из хора, говорящую с французским акцентом и носящую плотно обтягивающую бедра юбку. От самой Мэри остаются только пепельные локоны и шляпка.

Она, как обычно, очень волновалась перед съемками звукового фильма и тщательно готовилась к ним. Хотя Бюдомер, служанка из Пикфэра, говорила с французским акцентом, Мэри попросила жену Мориса Шевалье, Фифи Дорсе, давать ей уроки. Еще она занималась танцами, так как в фильме есть несколько эпизодов, где Кики танцует. Несмотря на циничную атмосферу 30-х годов, Кики немного напоминает прежних экспрессивных героинь Пикфорд: она приходит в бешенство, сжимает кулаки и даже кусает одну из хористок. Но Мэри с трудом давался образ распущенной героини. У нее все носило комический оттенок, искала ли она бюстгальтер под блузкой или скользила по залу в шляпе со страусиными перьями. Фильм получился неровным, актеры играют слабо, декорации невыразительны, а вторая половина картины просто провальная. В конечном счете доходы с картины не окупили и половины средств, затраченных на ее производство. «Полагаю, что я нахожусь не на гребне удачи», — с иронией заметила Пикфорд через несколько месяцев после выхода ленты на экран.

У Фэрбенкса дела тоже шли не блестяще. В 1930 году он вслед за Пикфорд подписал контракт с Шенком, что перенесло всю тяжесть продюсерской деятельности на «Арт Синема». Фильм «Полет на Луну» получился весьма неудачным.

Летиция Фэрбенкс впоследствии писала о «все нараставшем беспокойстве дяди, его желании отвлечься». Фильмы интересовали его все меньше, и если раньше он отдыхал в перерывах между съемками, то теперь делал фильмы в промежутках между путешествиями. Уже «Полет на Луну» показывает, что творческий запал Фэрбенкса иссякает.

Фильм задумывался не для того, чтобы перенести образ его героя в звуковое кино, а для того, чтобы снять соответствующую моде поделку с поющими и танцующими героями. Шенк пытался сотворить из Фэрбенкса вальяжного барона с Уолл-стрит, который преследует Бибе Даниеле на сверкающем корабле. Но самыми привлекательными кадрами фильма стали музыкальные номера Ирвинга Берлина, которые по иронии судьбы вырезали, когда мода на мюзиклы прошла. То, что осталось от фильма, выглядит весьма неубедительно. За улыбкой Фэрбенкса чувствуется отчаяние. В сцене, когда он теряет девушку, на его лице появляется тень неподдельного одиночества. «Для постороннего наблюдателя, — писал позднее Фэрбенкс-младший, — он оставался все тем же энергичным лидером, но его действия носили уже лишь автоматический характер».

После окончания работы над фильмом Фэрбенкс вместе с Томом Герата отправился в Англию играть в гольф (он страстно любил как гольф, так и саму Англию). Едва вернувшись на родину, Фэрбенкс поехал путешествовать в чисто мужской компании с Чаком Льюисом и режиссером Виктором Флемингом. Находясь вблизи берегов Гонолулу, Фэрбенкс ставит рекорд по количеству телефонных звонков с корабля на берег, связываясь с номером Мэри в нью-йоркском отеле.

В Японии Фэрбенкс увлекся фехтованием и джиу-джитсу. В Шанхае он посещал опиумные притоны. В Бангкоке он встречался с местным королем. Во время сафари в Индии он, сидя на слоне, убил трех леопардов, тигра и пантеру. В то же время его постоянно мучили дурные предчувствия.

Он снялся еще в двух картинах, которые сам продюсировал, но при этом не слишком заботился о результатах. Знаменитая картина «Вокруг света за восемьдесят дней» (1931) повествовала о приключениях. Спустя год Фэрбенкс снял фильм «Робинзон Крузо», играя в азартные игры на Таити. У многих зрителей обе ленты вызвали недоумение. Но эти картины нисколько не смутили самого Фэрбенкса; напротив, они помогали ему достичь своей цели. «Если человек катится по наклонной, — размышлял он, — то ему надо сделать все возможное, чтобы поскорее достичь дна».

Пикфорд чувствовала себя ужасно, ее мучил страх. Часто она понятия не имела о планах своего мужа. Не знала о них и пресса. Намерение отправиться в путешествие возникало у Фэрбенкса спонтанно. У него так часто менялось настроение, что его секретарь в течение дня делал все необходимые приготовления для четырех поездок в разных направлениях. Фэрбенкс провел несколько отпусков в Пикфэре, в 1932 году посетил Олимпийские игры, но все остальное время находился где-то вдали от дома. Мэри редко виделась с ним: «Просто не могу поспевать за человеком, само существо которого олицетворяет движение, пусть и бесцельное». Она ошибалась. У ее мужа имелась цель. Он не хотел ни думать, ни чувствовать, ни останавливаться. И он хотел находиться там, где не было Мэри Пикфорд.

Все это время он убегал от своих демонов, исследуя Филиппины, Суэцкий канал, Сибирь, Маньчжурию, Монголию и Марокко. Конечно, Фэрбенкс мог бы играть в гольф и в Пикфэре, но ему нравилось выезжать на международные соревнования. Он нередко играл с принцем Уэльским. В Англии и Европе Фэрбенкс удовлетворял свою слабость к общению с аристократией, да и другие слабости тоже.

«Фэрбенкс был всего лишь человеком, — говорил Чак Льюис, — и его окружало множество женщин, готовых пофлиртовать с ним. Конечно, он ухаживал за ними только тогда, когда поблизости не было Мэри. Он никогда никого не обижал и сохранял благоразумие». Ходили слухи о романе Фэрбенкса с Лупе Велез, его партнершей по фильму «Гаучо». Фэрбенкс-младший знал, что отец изменяет жене. Однажды, когда он гостил в Пикфэре, на него произвела впечатление одна молодая японка. Ей было всего шестнадцать, не намного меньше, чем ему. Он отвез девушку в студию отца и там соблазнил ее. Джей Ар очень нервничал, а она оставалась совершенно спокойной и дала ему понять, что все в порядке. «Не беспокойся. Ты очень хороший, — сказала она, а затем добавила: — Ты так похож на своего отца в любви». В течение нескольких дней Фэрбенкс-младший не мог разговаривать с отцом.

Весной 1932 года Фэрбенкс побывал на вечеринке в Лондоне, посвященной приезду в Англию короля Испании. Там присутствовала леди Сильвия Эшли, для друзей просто Силки («Шелковая»), «У нее манеры герцогини, — со смехом замечала Летиция. — А ведь она возникла из ничего».

Дочь конюшего по имени Хоке (возможно, он был продавцом овощей, полицейским или лакеем; пресса так и не установила точно), Сильвия была красива на современный манер: высокая, тонкая, как ива, и с большими скулами. «Но ее зубы! — восклицала Летиция. — Эти отвратительные английские зубы. Иногда она начинала говорить как кокни». В 1927 году Сильвия поднялась наверх по социальной лестнице, выйдя замуж за Энтони Эшли-Купера, старшего сына графа Шафтсбери. В те времена многие пользовались браком, чтобы улучшить свою родословную; девочки из бродвейских шоу часто заарканивали истосковавшихся по любви богатых промышленников, да и британские аристократы нередко попадали в объятия сирен шоу-бизнеса. К несчастью, Сильвия увлеклась автогонщиком по имени Данфи, и вскоре ее брак расстроился. Она встретилась с Фэрбенксом незадолго до развода. Ее имя окружали скандалы.

«С Сильвией интересно поболтать, — говорила Летиция. — У нее изумительное чувство юмора». Джей Ар, который, как и Летиция, был всецело предан Мэри, находил леди Эшли весьма привлекательной особой. Тем не менее он решил покопаться в прошлом дочери конюшего, надеясь разочаровать Фэрбенкса, который попал под влияние ее чар.

Теперь Сильвия была для него лебедем, а жена — воробьем. Мэри пыталась посмотреть на себя глазами мужа, и результат получался неутешительный. Ей исполнилось тридцать девять. Сильвии было двадцать шесть. Пикфорд нуждалась в ком-то, кто мог вселить в нее чувство уверенности, и она решила приблизить к себе двадцатисемилетнего актера Бадди Роджерса, который обожал ее.

Бадди ей всегда нравился. В двадцать два года он пришел пробоваться на роль в фильме «Моя лучшая девушка» и произвел на Пикфорд не менее сильное впечатление, чем в свое время Оуэн Мур. «Это самый красивый мужчина, каких я когда-либо встречала, — промурлыкала она. — У него иссиня-черные волосы. Они похожи на волосы моей матери и густыми волнами разбегаются по его красивой голове». Стройный и высокий молодой юноша, Бадди умел одеваться со вкусом. Его синий пиджак подходил к его волосам. У него были большие глаза и открытое выражение лица. «Этот человек не умел лгать, — писала Мэри в своих мемуарах. — Я с самого начала поняла, что он считает, будто мы живем в самом лучшем из миров».

Роджерс родился в добропорядочном городке Олат, штат Канзас, где его отец Б. X. Роджерс занимал должность судьи и издавал газету «Уикли Миррор». Позднее Мэри с гордостью заявляла, что Роджерс-старший знает по именам всех людей в округе Джонсон. Он души не чаял в своем сыне, который учился в Канзасском университете и пользовался большой популярностью среди студентов. «У меня было енотовое пальто, «форд» модели «Т» и две-три девушки, — вспоминал Бадди. — Меня с радостью принимали в любой компании. Боже мой!» Кроме того, он играл на разных инструментах и дирижировал университетским оркестром, с которым в 1922 году совершил турне по Среднему Западу. Бадди хотел стать профессиональным музыкантом, но отец выбрал ему другое славное поприще.

Летом 1925 года компания «Феймес Артисте — Ласки» начала поиск молодых дарований по всей стране; они хотели выбрать двадцать юношей и девушек с типично американскими лицами, которые понравились бы джазовому поколению. Роджерс-старший послал им фотографию сына. К удивлению Бадди, вскоре его пригласили на кинопробы. Его крайне поразило то, что он вошел в число избранных двадцати. Победителям платили пятьдесят долларов в неделю, пока они учились в нью-йоркской студии. «Занятия продолжались шесть месяцев, — вспоминал Роджерс, — и нас научили двум вещам: как падать с лестницы, не причинив себе вреда, и как целоваться в течение трех минут, ни разу не засмеявшись». В 1926 году все выпускники студии снялись в картине «Очарование юности».

Хотя вскоре после этого Роджерса пригласили на съемки фильма «Таков твой старик» (1926), он очень переживал из-за того, что ему не досталось роли в престижной ленте «Старый железный бок и Бю Гест» (1926). Он запаниковал, когда Уильям Уэлман взял его на роль в эпическом фильме «Крылья» (1927). Это была картина о войне с впечатляющими сценами бомбежки и сражений. Она состояла из тринадцати частей, что немало для немого кино, и снималась восемь месяцев. Роджерс получал всего семьдесят пять долларов в неделю.

Накануне выхода «Крыльев» на экраны сценаристка Хоуп Лоринг, работавшая над фильмом «Моя лучшая девушка», познакомилась с Роджерсом на субботнем танцевальном вечере в Лос-Анджелесе. Она пригласила его на обед в понедельник и назначила встречу у студии «Феймес Артисте — Ласки». «Она приехала на автомобиле, — вспоминал Роджерс, — и мы отправились на другую студию, находившуюся в нескольких милях к северу. Я раньше не слышал об этой студии (любой голливудский актер, за исключением, по-видимому, одного лишь Роджерса, знал съемочную площадку «Пикфорд — Фэрбенкс»). — Мы прибыли туда, — продолжал он, — и я увидел большое бунгало». Лоринг высадила Бадди у крыльца и велела ему позвонить в дверь, пока она припаркует машину. Так молодого, не вхожего в голливудский свет Бадди Роджерса доставили к Мэри Пикфорд.

«Боже, настал мой звездный час», — думал Роджерс, сидя в приемной и глядя на входящих и выходящих актеров. Наконец его пригласили в кабинет Мэри. Вероятно, теплые отношения этих двоих на экране отражали их легкий флирт в реальной жизни. «Мэри совсем не показывала свою власть, — вспоминал Роджерс. — Никогда за три или четыре месяца нашей совместной работы она не устраивала сцен и не прерывала съемку. Она была идеальной актрисой и идеальным другом». В том, что касалось сердечных дел, Пикфорд всегда оставалась живым человеком. Например, она разозлилась, когда Роджерс назвал своей любимой актрисой Норму Ширер. Она также холодно отнеслась к предложению Роджерса снять его знакомую Кэрол Ламбард в роли его сестры.

В «Крыльях» Роджерс работал с великой Кларой Боу. Благодаря ее таланту и отличной режиссуре, его герой на экране выглядел несколько легкомысленным, но приятным; вскоре Бадди получил кличку Любовник Америки. Управляться с ним на съемочной площадке Пикфорд было не легче, чем с Фэрбенксом или с лошадью в «Мыльной пене». К сожалению, его скромный талант не отличался широким диапазоном. Требовалось много времени и внимания, чтобы довести степень обаяния Бадди до максимального уровня. Но «Феймес Артисте — Ласки» не могла себе позволить тратить так много сил на молодого актера, и ему стали предлагать только второстепенные роли. «Я снимался в этих картинах в 30-е годы, и они никогда не получали трех звездочек, в лучшем случае две с половиной, — сетовал Роджерс. — Я спрашивал себя: неужели я так плох?» Продюсеры рекомендовали ему потерпеть, заверяя, что настоящие, большие роли ждут его впереди.

В 1931 году он обратился к руководству «Парамаунт» (так теперь называлась компания «Феймес Артисте — Ласки»), заявив, что второсортные картины ему осточертели. Его легко отпустили. «Они даже не просили меня остаться, — говорил Бадди. — Но музыка нравилась мне больше, чем кино». Он давно мечтал стать дирижером вроде Пола Уитмена, то есть руководить эстрадным оркестром, который играл бы «горячий» джаз. Вскоре, при финансовой поддержке Пикфорд, Бадди организовал калифорнийский джаз-бэнд «Кавалеры», в котором Джонни Грин играл на пианино, Джин Крупа — на барабанах, а Мэри Мартин и Мэрилин Масквел пели. Из Бадди вышел прекрасный шоумен. Красивый мужчина, он предоставлял аудитории хорошую музыку и очаровывал дам своей улыбкой. Он отверг выгодный контракт с «МГМ», потому что продюсеры не разрешили ему сохранить оркестр, но время от времени снимался в кино.

Его чувства к Пикфорд становились все глубже. На очередном торжестве в честь королевской четы киноиндустрии Роджерс единственный не встал, чтобы поприветствовать входящего Фэрбенкса. Согласно легенде, Фэрбенкс специально приехал на съемки картины «Моя лучшая девушка», чтобы посмотреть, как его жена и Роджерс репетируют поцелуй. Если верить той же легенде, он в панике покинул студию. «Поверь, это не просто ревность, — якобы признался он брату Роберту. — Я действительно испугался». Когда Роджерса в пожилом возрасте спросили, правдива ли эта история, он сказал, что не знает. Затем улыбнулся и признался: «Я хотел бы, чтобы она была правдой».

«Меня не представляли Дугласу, — говорил он спустя десятки лет. — Я никогда не пожимал ему руки. Он постоянно куда-то исчезал. Мне кажется, это было не случайно». Фэрбенкс, разумеется, знал об этом романе. В 1931 году, когда Роджерс и Пикфорд находились в Нью-Йорке, они поехали кататься на моторной лодке по Гудзону. Но мотор заглох, и Бадди пришлось звать на помощь. Когда Пол О’Брайн рассказал об этом Фэрбенксу, тот рассмеялся. Мэри не рассчитывала на такую реакцию.

«Развод? Только не сейчас», — улыбалась Пикфорд. Но во время нескольких интервью, наиболее откровенное из которых появилось в «Фотоплей», она плакала. Мэри признавалась, что боится, чувствует себя неуверенно. Она намекала, что хотела наказать мужа. «Я не отрицаю вероятность развода, — говорила Пикфорд. — Я только хочу сказать, что пока об этом не может быть и речи». Через шесть месяцев или через шесть лет, кто знает? Она ничего не могла обещать. В июле 1932 года она и Роджерс решили провести пару недель на борту парохода, курсировавшего по Гудзону. Но эта идиллия нарушилась, когда на корабле произошел взрыв и пожар. К счастью, в этот момент любовников не оказалось на борту.

Между тем для Джека Пикфорда настали плохие времена.

Если верить Пикфорд, за двенадцать лет он так и не смог отойти после смерти Олив (Мэри утверждала, что это был несчастный случай; так ей сказал Джек, который никогда не врал). Она присматривала за братом, паниковала, когда его распутный образ жизни приводил к нервным срывам, постоянно платила ему гонорары и финансировала несколько его фильмов.

По мнению Мэри, понесший тяжкую утрату Джек пытался найти новую любовь, заводя один роман за другим. В 1922 году он женился на красавице Мэрилин Миллер, певице, которая начала свою карьеру у Зигфельда и стала музыкальной звездой на Бродвее. Хотя невеста не очень нравилась Мэри, она устроила им роскошную свадьбу в Пикфэре (совершенно не расположенная к иронии, она запомнила Миллер как наиболее амбициозное создание из всех, кого когда-либо встречала). Никто не удивился, когда Джек вскоре покинул Миллер. Она не слишком переживала по этому поводу, так как, если верить Аните Лоос, он часто бил ее. В 1927 году Миллер развелась с ним и продолжала выступать на Бродвее в перерывах между запоями. В 1936 году в расцвете славы она внезапно умерла, перенеся операцию. Возможно, причиной смерти стала инфекция, но поговаривали и о сифилисе.

В 1930 году Джек в третий раз женился на девушке из шоу Зигфельда, бойкой брюнетке по имени Мэри Мулерн. Но уже через три месяца семейной жизни она стала бояться Джека. Он мог целыми днями оскорблять ее или пил молча. На суде она рассказала, как Джек однажды попытался выбить дверь в ее комнату, затем стал гоняться за ней по саду, и ей пришлось спрятаться в кустах. «Мистер Пикфорд ужасный человек, — соглашалась с ней ее служанка. — С ним определенно очень трудно жить». Развод состоялся в 1932 году.

В последний раз Мэри видела Джека в Пикфэре, когда он спускался по лестнице, направляясь к выходу. Внезапно она увидела его таким, каким он стал: это была лишь бледная тень прежнего Джека. «Не надо помогать мне, сестренка, — сказал он. — Я спущусь сам». Мэри охватило холодящее кровь предчувствие, что больше она его никогда не увидит. 2 января 1933 года он слег в Париже, а спустя день умер. На смертном одре он заявил, что прожил беспокойную жизнь и очень устал. Его смерть объяснили плевритом, полным истощением нервной системы, болезнями желудка и сердечным приступом. Впрочем, все эти причины не имели большого значения. Как заметил ветеран студии «Байограф» Дональд Крисп, Джек не мог прожить долго. «Джек стал пьяницей, — говорил он без обиняков, — прежде, чем стал мужчиной».

Пережить эту утрату Мэри помогла блестящая идея сняться в роли Алисы в фильме Уолта Диснея по книге Льюиса Кэрролла. Согласно проекту, который оформился в 1933 году, она должна была стать единственной живой актрисой среди нарисованных персонажей. Пикфорд так отзывалась о концепции картины: «Она проста и в то же время очень сложна».

Сначала Пикфорд и Дисней собирались совместно продюсировать фильм. Проект очень увлек Мэри, которая хотела вновь напомнить о себе и утвердиться на экране. Стилизованный мультипликационный мир, как и мир немого кино, смог бы очаровать зрителя. Дисней в то время активно работал над другими фильмами, снимая восемнадцать серий про Микки Мауса и двадцать восемь — «Глупых симфоний». Составление рисунков для «Страны чудес» заняло бы два года. Но Мэри считала, что фильм того стоит. Чтобы воодушевить Диснея, она гарантировала ему прибыль и щедрое финансирование. Мэри никогда не шла на подобные уступки, но она действительно очень нуждалась в Алисе.

В 1933 году Пикфорд приступила к цветным кинопробам Алисы. В некоторых кадрах она снялась в носках, плоских туфлях и в нарядном платье. Мэри также играла с куклой Микки Мауса из папье-маше, которая была ей по пояс. На снимке они улыбаются и машут руками дяде Уолту на фоне стены с надписью: «Игрушки».

Пикфорд настаивала на съемках фильма, Дисней тянул время. В конце концов у Мэри разгорелся конфликт с «Парамаунт» из-за авторских прав, и она забыла про этот проект.

Итоги года оказались неутешительными. Фэрбенкс разъезжал по всему миру, регулярно присылая жене письма с заверениями в любви. В них он осведомлялся о ее здоровье и говорил о своей безграничной преданности. Но Бет в свое время тоже получала подобные письма. Он еще питал нежные чувства к Пикфорд, но забывал о ней, как только на горизонте появлялась Сильвия Эшли. И все же он писал, что любит Мэри, скучает по ней, ценит ее более, чем кого-либо на свете. Казалось, что если бы ему удалось убедить ее, что все в порядке, то он и сам бы поверил в это.

Между тем Пикфорд все чаще встречалась с Роджерсом. Она нуждалась в его одобрении, в его выходе на более молодую, более живую аудиторию. И он слепо любил Мэри, обожая даже ее недостатки («Черт побери, — писал Бадди позднее, — она пристрастилась к алкоголю и не может остановиться»). Но Фэрбенкс закрывал на все глаза. Гордый и самоуверенный человек, он отказывался верить в то, что у него появился серьезный соперник, особенно такой молодой.

Кроме того, Пикфорд с экрана словно бы заверяла его в обратном. В 1932 году она наконец-то закончила работу над фильмом «Навсегда ваш», который в 1933 году вышел в прокат под названием «Секреты». Место Нейлана в режиссерском кресле занял Фрэнк Борзаг. Фильм начинается с побега героини Мэри вместе с любовником, которого играет Лесли Ховард. Они едут на запад поездом, и Мэри выглядит уверенно, даже когда мимо них жужжат пули бандитов. Проходят годы, и вот разбогатевший герой Ховарда баллотируется в сенаторы. Жена не покидает его, хотя весь город судачит о его неверности. В трогательной сцене он признается супруге в своих романах с другими женщинами. Героиня Пикфорд похожа в этот момент на святого Себастьяна, пронзенного стрелами. «Ты хочешь сказать, Джон, что любил меня, даже когда изменял мне? — спрашивает она. — Ты хочешь сказать, что те женщины для тебя ничего не значили, и я оставалась для тебя единственной?» Можно надеяться, что для Пикфорд эта сцена носила отчасти терапевтический характер.

Эта лента отличается великолепным монтажом; Борзаг потрудился на славу. К сожалению, единственным недостатком фильма является сама Пикфорд. В ее игре нет того напряжения, которое портило «Укрощение строптивой». Мэри грациозна и непринужденна. Но она чересчур стара для первых кадров фильма. Кроме того, эта роль слишком пассивна для нее. А необходимость говорить лишает ее дара импровизации. Чувствуется, что Пикфорд очень тщательно готовилась к съемкам; это заметно по ее осторожной игре. Единственный действительно удачный эпизод — это сцена, когда у героини умирает ребенок. Многие актрисы немого кино играли в подобных сценах, и Мэри превосходно сыграла их в «Длинноногом дядюшке» и в «Воробьях». Она очень хороша в аналогичном эпизоде в «Секретах». И не случайно: ведь это немая сцена.

«Мэри хотела сыграть большую драматическую роль и произвести впечатление не только на публику, но и на Дугласа, — говорила Френсис Марион, написавшая сценарий. — На экране она могла быть верна одному человеку. Я тоже женщина. Я это понимаю».

Ранней весной 1933 года Фэрбенкс уехал в Италию и прислал Мэри телеграмму, в которой просил ее присоединиться к нему. Она согласилась, и в знак благодарности он встречал ее на взятом напрокат корабле. Но на берегу волшебная сказка закончилась: кажется, Пикфорд заговорила с ним о леди Эшли. После неприятной сцены она отправилась домой. Фэрбенкс, как ни в чем не бывало, играл в гольф в Риме и проводил ночи с местными красотками. Но в мае он заскучал по дому и вернулся в Пикфэр, поклявшись, что никогда больше не поедет в Европу. К несчастью, Мэри нашла в его вещах билеты на пароход. Накануне дня рождения Фэрбенкса, которому исполнялось пятьдесят лет, она без предупреждения отбыла в Нью-Йорк. Фэрбенкс, который не мог праздновать круглую дату в одиночестве, догнал поезд Мэри в Альбукерке и заглянул в ее купе. Пикфорд пришла в ярость и велела ему убираться. Но ему удалось смягчить ее, и она даже улыбнулась. Фэрбенкс сумел убедить жену, что он любит только ее и что Сильвия для него ничего не значит.

Но как только супруги прибыли в Нью-Йорк, он заявил, что отправляется играть в гольф в Англию. На этот раз гнев Мэри ослабила жалость; она никогда не видела мужа таким растерянным и беспомощным. «Перед отплытием он спросил меня, что я собираюсь делать, буду ли я ждать его возвращения, — рассказывала Мэри. — Я сказала, что не стану ничего предпринимать, и что, обращаясь со мной так жестоко, он ведет себя как человек, у которого высокая температура, и если даже он ударит меня в бреду, то я не стану винить его, ведь он не несет ответственности за свои поступки». Спустя несколько дней она получила телеграмму, в которой говорилось, что Фэрбенкс не вернется в Пикфэр.

Мэри собиралась вылететь в Чикаго на международную ярмарку, где Роджерс выступал со своим оркестром. Но сначала она решила пообедать с Лоуэллой Парсонс. Пикфорд положила телеграмму в сумочку и взяла с собой Френсис Марион, надеясь, что та поддержит ее морально.

Парсонс вела свою колонку в газете, специализируясь на всяких сплетнях. Мэри называла ее своей подругой; фактически все в Голливуде старались поддерживать с Парсонс хорошие отношения, потому что их репутация находилась у нее в руках. Ее задаривали подарками (драгоценности, автомобили, серебро), приглашали на крестины, свадьбы и обеды. Парсонс сделала себе состояние на одних только подношениях. Она часто обедала в Пикфэре.

Мэри показала ей роковую телеграмму, уставилась в тарелку, затем сказала: «Все кончено».

«Я рассчитывала на благоразумие Лоуэллы, — настаивала она позднее, — на то, что она подаст эту новость мягко, без лишнего ажиотажа, подобрав подходящие цитаты и осознав всю трагичность положения женщины, оказавшейся в беде». Едва ли эти слова правдивы. Парсонс жила тем, что вела себя безответственно. Тем не менее звезды посвящали ее в свои любовные дела; если они этого не делали, она выжидала, а потом уничтожала их.

Согласно версии Парсонс, Пикфорд сказала: «Ты моя старая подруга. Чем скорее о случившемся станет известно, тем лучше». «О, наша честная Маленькая Мэри», — мурлыкала журналистка. Ее статья вышла 2 июля 1933 года и произвела эффект разорвавшейся бомбы. И хотя Мэри пришла в ярость, она не решилась опровергнуть ни строчки. «Иногда я думаю, — писала она в своих мемуарах, — не тревожит ли журналистов совесть в тихие ночные часы».

Газетчики разбили лагерь у Пикфэра и ждали появления Мэри, пока ее управляющий, Марк Ларкин, не выступил с заявлением, что Пикфорд и Фэрбенкс любят друг друга, и что у них все в порядке. Да, возможно, некоторое время они поживут отдельно, но слухи об их разводе сильно преувеличены. Разумеется, в это мало кто поверил.

Мэри подала на развод 8 декабря 1933 года. В качестве основания была названа «психологическая несовместимость»; она говорила о постоянных отъездах Фэрбенкса и о той боли, которую они ей причиняли. Через два часа после подачи заявления она села на поезд, идущий в Нью-Йорк, желая провести Рождество с Гвин. Пикфорд вышла на перрон в Чикаго, одетая в норковую шубу. На ее губах играла улыбка, но «в глазах темнела печаль». «У нее не осталось сил для борьбы», — заметил один репортер. В Нью-Йорке на Пенсильванском вокзале Мэри отказалась говорить о Фэрбенксе: «Хороший вкус запрещает мне делать это». Затем «она рассмеялась и заговорила так, как будто произносила заученную речь». Через несколько дней после прибытия в Нью-Йорк Пикфорд видели в Центральном парке, где она каталась на коньках.

Трудный ребенок Мэри, «Юнайтед Артисте», шла рискованной тропой звукового кино. К 1933 году Глория Свенсон разорилась, и ей пришлось продать свои акции. Д. У. Гриффита также постигла катастрофа. Три фильма, снятых после того, как он покинул студию «Феймес Артисте — Ласки», — «Барабаны любви», «Война полов» (1928) и вышедший годом позже «Леди тротуаров», — стали провальными.

Оглядываясь на прошлое, историк кино Айрис Барри поясняла, что Гриффиту приходилось работать «в условиях, которые не соответствовали ни его опыту, ни темпераменту, что осложнялось неблагоприятной финансовой ситуацией. В возрасте пятидесяти лет, сняв сотни фильмов, среди которых встречались шедевры, он попал в ситуацию, когда ему пришлось конкурировать с молодыми людьми, получившими в готовом виде все приемы, которые он разрабатывал годами. Очевидно, они лучше воспринимали новые методы, быстрее адаптировались к современным вкусам и яснее представляли себе вкусы и настроения послевоенного поколения». Кроме того, Гриффит сильно пил, что являлось фатальной слабостью в ситуации, когда ему требовалось напрячь все слабеющие творческие силы. Относительный успех картины «Авраам Линкольн» (1930) уже не мог залечить его глубокую рану. Последней и, возможно, самой плохой лентой Гриффита стала «Борьба» (1931), «жалкая и глупая картина, — как писал один критик, — ставшая эстетическим и финансовым крахом». По иронии судьбы, главной темой «Борьбы» являлся алкоголизм. 19 апреля 1933 года истек срок контракта Гриффита с «Юнайтед Артисте».

Между тем у Чаплина дела шли прекрасно. Его фильм «Огни большого города» являлся хитом по любым стандартам. Предыдущая картина, «Цирк», вышла на экраны в 1928 году. «Юнайтед Артисте» пришлось ждать до 1936 года, прежде чем появился следующий шедевр Чаплина «Новые времена».

Но наибольшего успеха в этот период добились Джо Шенк и Сэм Голдвин, которые совместно выпустили сорок четыре картины с 1928 по 1932 год, положив в закрома компании необходимые ей миллионы (только в трех из этих фильмов снялась жена Шенка, Норма Талмадж, которая не смогла приспособиться к звуковому кино). К достижениям Голдвина можно отнести также феноменальное умение сеять вокруг себя вражду. Его партнеры теперь почти ничего не делали для «Юнайтед Артисте», и он часто затевал на собраниях ссоры. Однажды Голдвин назвал Фэрбенкса мошенником, и это так разозлило актера, что он едва не задушил обидчика. По совету коллег Голдвин удалился из зала, выпил виски, чтобы успокоить нервы, после чего вернулся и извинился. «Я ничего не могу доказать, — мрачно обратился он к Фэрбенксу, — поэтому и извиняюсь».

В 1933 году «Арт Синема», понеся большие потери (во многом благодаря фильму «Кики»), вышла из бизнеса. Вскоре «Юнайтед Артисте» привлекла в свои ряды Александра Корду. Этот талантливый режиссер и продюсер, изучив британский кинорынок, выпустил в английский прокат такие свои фильмы, как «Частная жизнь Генриха VIII»(1933) и «Екатерина Великая» (1934). Популярность Корды у британской публики явилась находкой для иностранного рынка «Юнайтед Артисте». Кроме того, компания собиралась заарканить «ужасное дитя» тогдашнего кинематографа Даррилга Ф. Занука, решившего стать независимым продюсером.

Занука всегда привлекали авантюры. В восемь лет он снялся в вестерне, затем надбавил свой возраст, чтобы пойти на войну, был боксером, клерком, рабочим и писателем. Работая на «Уорнер Бразерс», он написал сценарий для фильма, главную роль в котором сыграла легендарная собака Рин Тин Тин (американские солдаты нашли ее в немецком окопе и привезли в Калифорнию). Его фильмы поддержали «Уорнер Бразерс» в трудные годы. С наступлением эры звукового кино Занук продолжил свое победное шествие.

Именно с его подачи компания переключилась на детективы и социальные драмы, вроде ленты «Маленький цезарь» (1930). В 1933 году Занук снял картину «42-я улица», первую из сюрреалистических историй о Басби Беркли. Потом он неожиданно покинул «Уорнер Бразерс».

Многие хотели заполучить Занука, но Шенк перещеголял всех, предложив ему создать «XX век», компанию, подобную «Арт Синема», которая производила бы фильмы и распространяла их через «Юнайтед Артисте». Согласно контракту, заключенному на один год, Занук обязался снять, по крайней мере, три фильма. В итоге он снял дюжину картин, которые принесли большие прибыли. Как и Голдвин в свое время, он пожелал вступить в состав партнеров «Юнайтед Артисте». Шенк, занимавший в компании президентский пост, дал согласие, так как студия «XX век» поставляла много лент, отличавшихся превосходным качеством.

Но Пикфорд, по неизвестным причинам, выступила против введения Занука в состав правления. Возможно, она опасалась, что голосистый и неотесанный Занук станет таким же трудным партнером, как и Голдвин. Соратники Мэри всячески выживали Занука, и в 1935 году разочарованный режиссер покинул компанию.

К сожалению, вслед за ним ушел и Шенк. Он сохранил свое положение на «XX век» и при помощи Занука объединил ее с «Фокс». Впоследствии он так объяснил причины своего ухода Чаплину: «Если вы выбираете способного человека в президенты и наделяете его необходимой властью для ведения дел без вмешательства других держателей акций, не сомневайтесь, что компании будет способствовать удача. Я не имел таких условий». Далее Шенк отметил: «Нельзя ставить человека во главе концерна и отказывать ему в возможности принимать важные решения». Вмешательство людей, которые ничего толком не знали о делах «Юнайтед Артисте», привело к остановке роста компании. Спустя несколько лет партнеры по «Юнайтед Артисте» поняли, что Шенк был прав.

Последний гвоздь в давний проект Диснея забила «Парамаунт», выпустив к Рождеству 1933 года свою «Алису в стране чудес», грандиозный фильм, в котором такие известные актеры, как Гари Купер, играли в шикарных костюмах и замысловатых масках. Премьера фильма состоялась 22 декабря в Нью-Йорке. Пикфорд не участвовала в съемках, но ее имя значилось в афишах.

В эпоху немого кино в кинотеатрах перед началом фильма показывали небольшие шоу — танцы, короткие спектакли или эстрадные номера. Такие программы существовали и в ранние годы звукового кино, и Мэри, которая подумывала о том, чтобы вернуться на Бродвей, решила использовать шоу, сопровождавшее показ «Алисы», в качестве репетиции.

В спектакле «Церковная мышь» она появляется в роли Сьюзи. Одетая в красивую блузку с воротничком и манжетами, она пытается устроиться на работу секретаршей к директору банка. Мэри готовила эту пустяковую роль так, как будто собиралась играть Медею, тратя по четыре часа в день на чтение текста, контроль дыхания и пение. В конечном итоге она могла наизусть прочитать «Ворона» Эдгара По и продемонстрировать свой смех в широчайшем диапазоне. В те дни она много читала, но не для удовольствия, а для тренировки памяти.

Но многие считали, что вся эта работа являлась такой же констатацией собственной беспомощности, как и путешествия Фэрбенкса. Литературному критику Эдмунду Уильсону, который встречался с Мэри в том году, чтобы обсудить возможность сотрудничества, она показалась практичным и здравомыслящим человеком. Пикфорд ему понравилась. Но он не одобрял пластические операции, после которых кожа на ее лице стала такой натянутой, что она не могла широко улыбаться. Только верхняя часть лица оставалась живой и способной к мимике. Несмотря на то, что Уильсон назвал глаза Мэри «темно-голубыми, как агат» (на самом деле они были карими), а ее подбородок, который выдавался вперед, «небольшим», в целом его журнальный отчет соответствует действительности. В ее глазах читались «энергия и сила воли», ее брови указывали на «интеллигентный юмор». Но нижняя часть ее лица оставалась неподвижной. Временами в ней чувствовалась неуверенность. «Мне показалось, что в какие-то моменты, когда она впервые вошла в комнату и когда я уходил, на ее лице появлялось презрительное выражение, — хотя не исключено, что это было следствием стянутости кожи у рта, — отражающее разочарование в мире, в котором она больше не являлась победительницей».

Неожиданно Пикфорд показалось, что она нашла ключ к решению всех жизненных проблем. Суть этого решения можно сформулировать фразой: «Почему бы не обратиться к Богу?»

Развод с Оуэном Муром сильно поколебал веру Пикфорд в церковь. Как-то она увлеклась модным в 1910–1920-х годах научно-христианским течением «Крисчен Сайенс». Постепенно она соединила идеи Мэри Бейкер Эдди со своим позитивным жизнеутверждающим кредо. «В оптимизме Пикфорд присутствовала некая агрессия, неотделимая от ее личности, — писал «Нью-Йоркер» в 1934 году. — Добро победит, заявляет она, и бескомпромиссное выражение ее лица говорит, что это случится наверняка». Ее лаконичные высказывания на религиозную тему преподносились друзьям как щедрые подарки. Они же вошли в буклет «Почему бы не обратиться к Богу?» (1934). «Когда наше сознание очищается, — говорилось там, — мы пропускаем в себя Бога или вселенский Разум, который светится в нас». Мэри любила повторять туманную фразу о том, что «ничто в мире не заставит вас осознать ваши неудачи или несчастья, если только вы хорошенько не подумаете об этом».

Некоторые люди были озадачены. Другие скрежетали зубами и вспоминали о проповедях Полли из «Поллианны». «Подумайте, насколько хуже вам бы пришлось, если бы вы потеряли ногу», — говорила Мэри актеру, незадолго до этого испытавшему тяжелейший жизненный крах. В 1935 году вышла еще одна книга Пикфорд «Мое рандеву с жизнью», повествовавшая о том, как Мэри помогала подруге, у которой умерла мать (этой подругой, скорее всего, была Элси Джанис, которая, по словам Летиции, «так же любила свою мать, как Мэри любила Шарлотту»). «Ни одна вибрация, ни одно движение атома во Вселенной не проходит для ребенка бесследно, — пишет Пикфорд в этой книге. — И почему мы думаем, что личность — самая ценная из вибраций — может быть потеряна?» Джанис, если верить брошюре, находит этот аргумент настолько сильным, что утирает глаза и даже пытается пошутить по поводу того, как их матерям живется на небесах (Шарлотта якобы толкует матери Элси о ценности трастовых фондов).

«Пикфорд, — писал «Нью-Йоркер», — любит изъясняться общими фразами, которые, благодаря обезоруживающе искренней манере подачи, преподносятся как истина в последней инстанции». Иногда ее нежная и доверительная интонация граничит с инфантильностью. В книге «Почему бы не обратиться к Богу?» Мэри, чтобы красочно иллюстрировать грех сомнения, изображает двух сатирических персонажей, профессора Пуфинфуса и мадам Флитмаджиггер. Одной из основных мыслей книги является утверждение, что радости можно достичь путем умственного усилия, с помощью которого побеждается депрессия, и человек начинает с оптимизмом смотреть на вещи. Если Фэрбенкс не столько боролся со своими страданиями, сколько изучал их, то Пикфорд старалась гнать от себя печальные мысли. Когда ей это не удавалось, она удалялась в спальную комнату и в голос ругала профессора Пуфинфуса. Она возвращалась оттуда побледневшая, но просветленная.

И все-таки временами она терялась. Так, в январе 1934 года Пикфорд заявила, что «попытка принести меня в жертву во имя какой-то зловещей цели с треском провалилась». Прибыв в Бостон («Алису в стране чудес» показывали в нескольких кинотеатрах по стране), Мэри получила письмо от человека, который очень хотел встретиться с ней, заявляя, что дело касается некоего завещания. В течение последующих двух недель он пытался вступить с ней в контакт, и, в конце концов, этого человека с его знакомой женщиной обнаружили у дверей номера Пикфорд (они подслушивали ее разговор с Лилиан Гиш). Их заставили уйти, но они вернулись в тот же вечер, когда актриса принимала гостей. Служанка Мэри провела их в примыкающую к номеру небольшую комнатку, где странный мужчина уставился на свою спутницу пронзительным взглядом. Вскоре вошла Пикфорд и потребовала, чтобы эти двое немедленно ушли. Мужчина рассыпался в извинениях и неожиданно легко подчинился. Однако женщина осталась и обратилась к Мэри со словами: «У меня есть сообщение для вас. Понимаете, у меня был духовный наставник».

К полуночи Мэри решила, что имеет дело с неудавшимся похищением. Кроме того, ей показалось, что странный мужчина пытался загипнотизировать ее служанку. Ей уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным. В 1924 году преступники разработали детальный план похищения Пикфорд, Полы Негри, юного актера Джекки Кугана и наследников нефтяного магната и банкира. Полиция приняла меры по охране Мэри, в то время снимавшейся в фильме «Маленькая Анни Руней». Похожая на нее внешне, Крит Скайл разъезжала в «роллс-ройсе» актрисы, одетая в ее пальто и шляпу. Когда гангстеров арестовали и они предстали перед судом, Мэри окинула их презрительным взглядом, а затем заговорила с такой яростью, что судье пришлось заставить ее замолчать, стукнув молотком по столу.

Теперь же она поспешила в Фолмаут на мыс Код, где жил ее друг Чарльз Фултон Орслер, издававший журнал «Либерти». «Если кому-то в голову пришла мысль, что они смогут доконать меня, то они ошибаются, — говорила Пикфорд. — Я окружена доброжелателями и друзьями, никогда не бываю одна, и обо мне должным образом заботятся». Ее лимузин охраняли двое полицейских. В доме Орслера постоянно дежурили охранники.

Через несколько дней Мэри рискнула отправиться в Нью-Йорк, где встретилась с репортерами, но только после того, как полиция осмотрела все двери в ее гостиничном номере и проверила все замки. Администрация отеля заверила Пикфорд, что никто не проникнет к ней, не предъявив специального пропуска у лифта. «А если они поднимутся по лестнице?» — спросила Мэри. «Ваш номер находится на тридцать шестом этаже», — ответил портье. «Они могут делать передышки, поднимаясь наверх», — парировала она.

Что же происходило на самом деле? Да ничего особенного, если верить двум загадочным гостям Пикфорд, которые подали на нее в суд за клевету и заявили репортерам, что они никакие не гангстеры, а всего лишь члены «Крисчен Сайенс», и они хотели просто поговорить с сестрой по вере. К счастью, Мэри нигде не упоминала их имен, и спустя несколько лет она выиграла процесс.

«Я вовсе не боюсь вас и доверяю вам. Вы ведь знаете, мы, канадцы, такие сдержанные». В мае 1934 года Пикфорд приехала в Торонто с представлением «Церковная мышь». За месяц до этого лорд Эшли начал бракоразводный процесс со своей женой, обвинив ее в любовной связи с Дугласом Фэрбенксом. Наконец-то туманные слухи приобрели официальный статус, став достоянием общественности. Фэрбенкс связался с Мэри по телефону. Она сказала, что сочувствует ему, и это действительно было так.

Но в Торонто, кажется, еще ни о чем не знали. Время здесь словно бы пошло вспять, вернувшись к эре немого кино. На железнодорожном вокзале «Унион» ее встречал старый доктор Дж. Б. Смит. Он расплакался, когда вместе с ней ехал в автомобиле с открытым верхом по центральным улицам Торонто в сопровождении шотландских гвардейцев. Клерки махали им из окон офисов и забрасывали их кипами пустых бланков. Огромная толпа у здания мэрии — людей собралось больше, чем при встрече принца Уэльского, — скандировала имя Пикфорд, заглушая приветственную речь мэра. Эвелин Пасен, девятилетняя актриса, протянула Мэри букет цветов.

Газета «Торонто Стар» лояльно относилась к Пикфорд. Когда она побывала у них в редакции, ей вручили цветы, и «королева мая приняла их в свои руки, словно скипетр, а потом с необычайной грацией склонила к ним свое милое лицо». Впоследствии репортер, написавший эти строки, удостоился аудиенции Королевы. «Поклонников Мэри, — заверял он, — будут интересовать все мельчайшие детали ее жизни». Репортер собирался снова разразиться высокопарной речью, но Пикфорд оборвала его: «Не говорите глупостей».

«Вы помните магазинчик, где продавались велосипеды?» — спросил у нее кто-то. «Конечно помню, — ответила Мэри. — Я купила там самый лучший велосипед в моей жизни». Она поехала на свою родную Юниверсити-стрит на велосипеде. Фонтанов и каштанов там уже не было, а их невзрачный маленький домик стоял заколоченный досками. Мэри притормозила, оставила велосипед у крыльца и попробовала открыть дверь, но она оказалась заперта. Это заставило ее вздохнуть. «Не думаю, что могла бы променять новую жизнь на старую», — наконец произнесла она, обращаясь к репортерам.

Но пребывание в Торонто доставляло ей не только приятные моменты. Некий Эдвард Хеммер еще с сентября прошлого года пытался доказать через суд и через прессу, что когда-то он «был ее опекуном и приемным отцом». В качестве доказательств Хеммер приводил эпизоды из прошлого, когда он помогал Мэри убедить Беласко в том, что она слишком устала и не сможет гастролировать с «Добрым маленьким чертенком», или когда по поручению Шарлотты уводил актрису из квартиры, возможно, принадлежащей Кёрквуду. Хеммер также вспоминал, как по просьбе Шарлотты защищал Пикфорд во время ее брака с Муром от любовных домогательств Фэрбенкса. Кроме того, он утверждал, что после того, как Джек женился на Мэрилин Миллер, Шарлотта пыталась следить за своей невесткой, дав задание Хеммеру собирать информацию о ее интимной жизни.

По мнению Хеммера, такие личные услуги стоили больших денег. Провозгласив себя полноправным членом семейства Смитов, Хеммер считал, что имеет право на часть наследства Шарлотты. В судебном иске говорилось о том, что, по предложению Мэри, в 1925 году он отказался от своих финансовых претензий, ожидая, что его упомянут в завещании Шарлотты. Когда выяснилось, что Шарлотта ничего ему не оставила, он обратился к Пикфорд, но она отказалась платить ему. Через пять лет Хеммер подал на нее в суд, требуя двести пятьдесят тысяч долларов.

Мэри отмахивалась от журналистов, называя притязания Хеммера «чистым вымыслом», и пыталась заставить его замолчать. Неизвестно, заплатила ли ему Пикфорд, но, каким-то образом вынудив его забрать иск, она избежала крупного скандала.

Осенью 1934 года радиостанция «Мэри Пикфорд» выпустила в эфир серию инсценированных сценических и экранных постановок, вещая на всю страну из Лос-Анджелеса. Актеры кино не брезговали подобной работой. Например, Кларк Гейбл и Клодетт Колбер участвовали в радиопостановке «Это случилось однажды ночью». Хотя театральные актеры самого высокого ранга, такие, как Этель Барримор и Хеллен Хейс, имели свои «радиотеатры», эта отрасль оставалась еще достаточно неразвитой. Пикфорд, которую когда-то носил на своих плечах Дуглас Фэрбенкс, решила оседлать компанию «Стэндарт Брэндэ».

После долгих раздумий Мэри выбрала для своего дебюта «Церковную мышь». На репетициях ее всю трясло от страха перед микрофоном. В конце концов, звукоинженер надел на микрофон абажур, чтобы успокоить Пикфорд. После первой передачи она подверглась критике. Мэри упрекали в том, что ее текст не всегда можно разобрать, что в ее смехе чувствуется истерия, а ее «простота граничит с идиотизмом».

В течение нескольких месяцев Мэри пыталась отражать нападки, но потом отказалась от замыслов сделать карьеру на радио.

Между тем находящийся по другую сторону океана Дуглас Фэрбенкс старался отвлечься от своих неприятностей. Он скрывался от назойливых британских газетчиков в роскошной старинной усадьбе, достаточно удаленной от Лондона, но не настолько, чтобы там нельзя было принимать гостей. Теперь у него появилась масса новых друзей; со старыми он не общался. Фэрбенкс-младший тоже жил в Англии, снимая фильмы и ставя пьесы. Его ранний брак расстроился (Кроуфорд подала на развод в 1933 году), и теперь он слыл любимцем общества, поддерживая близкие отношения с людьми, которые в свое время души не чаяли в его отце, — супругами Астерами, Ноэлом Коуардом и принцем Уэльским. В отличие от отца, он не предавался буйному веселью. Фэрбенкс-старший сутками пропадал в казино и ночных клубах. Теперь он вел образ жизни, который когда-то осуждал.

В 1934 году Фэрбенкс спел свою лебединую песню, выпустив на экраны фильм «Частная жизнь Дон-Жуана», съемки которого на короткое время увлекли его. Продюсером картины стал Александр Корда, новый партнер «Юнайтед Артисте». Фильм снимался на лондонской студии. Слишком надуманный и авантюрный сценарий предлагал комический любовный сюжет, размышления о славе и о старении мужчины. Фэрбенкс в роли Дон-Жуана с трудом прощается со своей молодостью. Женщины, которые прежде не давали ему прохода, отвергают его. Теперь они становятся жертвой более молодого смуглого мошенника. Дон-Жуан, как и Фэрбенкс, пытается похоронить свое прошлое и жить ради будущего. В финале великий любовник, устав от бесконечной погони за наслаждениями, передает факел своему сопернику и исчезает. Он просит прощения у своей жены. Пикфорд, вероятно, смотрела эту сцену с интересом.

10 января 1935 года в ходе бракоразводного процесса суд сохранил за Фэрбенксом его ранчо в Санта-Монике, а Мэри оставил Пикфэр. Но она не собиралась сидеть там безвылазно: у нее появилось много новых проектов, и ей приходилось читать большое количество сценариев. Мэри знала, как бороться с горем.

19 мая в театре «Метрополитен» в Сиэтле состоялась премьера спектакля «Кокетка». Журналисты атаковали игравшую крошечную роль юную актрису, скрывавшуюся под сценическим псевдонимом Энн Кёрби. «Откуда вы знаете, что я — это Гвин? — спрашивала она. — Нет, я не хочу говорить об этом. Не думаю, что моя тетя одобрит это».

Мэри, которая играла в пьесе главную роль, сама вступила в разговор с репортерами: «Она ведь еще школьница, и мы не хотели портить ей детство». Она взяла Гвин в Сиэтл как счастливый талисман. И кажется, это сработало. Пикфорд так бурно аплодировали, что она не выдержала и расплакалась. «На всем протяжении спектакля Мэри играла превосходно», — писал один критик, а другой уверял, что она унесла его в «сказочную страну». Все считали, что такой теплый прием дает ей все шансы на триумфальное возвращение на Бродвей. Но Пикфорд не придала статьям критиков особого значения, посмеялась над «Кокеткой» и заявила, что ни она, ни Гвин не знают, чем будут заниматься в будущем. «Это не ее дебют, — улыбалась она, — и не мое возвращение».

Ничто не мешало Пикфорд организовать с «Кокеткой» небольшие гастроли по северо-восточному побережью с остановкой в Ванкувере (такое турне планировалось, но Мэри потеряла самообладание и отказалась от него). Пикфорд могла бы поставить пьесу под названием «Вдова наполовину»; она написала небольшой роман под этим названием, и ее соавтор, Белл Бюрнс Громер, встретилась с ней в Сиэтле, чтобы обсудить этот проект. Но «Вдова наполовину», изданная в августе, казалось, была ориентирована скорее на немое кино, чем на сцену. Это кошмарная стряпня из всевозможных эротических клише и обращений к Дугласу Фэрбенксу. Днем героиня романа по имени Коралли, очень напоминающая Пикфорд, являет собой образец скромности, нежности и материнской любви. Но вечером она — Коко, стройная и дерзкая девушка из шоу, принимающая мужчин в неглиже. Она обвораживает Камилио, итальянца с темными глазами и ироничным взглядом; он напоминает не Фэрбенкса, а Рудольфа Валентино, которого муж Мэри когда-то отваживал от Пикфэра. «Я был дураком, — говорит Камилио, обнажая перед Коко свою душу. — Полагаю, тебе нравится, когда мужчины признаются тебе в том». Но когда в ответ Коко открывает Камилио свою подлинную суть, он приходит в восторг. Роман заканчивается тем, что Камилио заключает Коралли в объятия. Словно по наитию, Фэрбенкс прибыл в Пикфэр.

По словам Мэри, это был наиболее странный и чрезвычайно волнующий момент в их отношениях. Он приехал в Калифорнию, чтобы воспрепятствовать разводу. «Я помню, как меня шокировал его приезд. Он был по-прежнему жизнерадостен и находился в хорошей физической форме, но что-то в нем сломалось. Казалось, Дугласа покинул его дух. Прежде я всегда чувствовала, о чем думает Фэрбенкс и что он чувствует. Я умела читать его мысли по выражению лица». Теперь ее «сердце плакало», но она отторгала его.

Фэрбенкс не сдавался и прибегнул еще к одному способу. Он вернулся в Англию и послал Бет телеграмму, которую та должна была вслух зачитать Мэри. Телеграмма состояла из двухсот слов: он умолял жену принять его, клялся ей в любви, писал, что готов встать на колени. Бет зачитала телеграмму Пикфорд, но она осталась неумолима: «То, что я знала о Дугласе, это одно, но когда об этом узнает весь мир».

По мере того, как близился день вынесения окончательного приговора суда, близких друзей Мэри охватили сомнения. Они не могли себе представить, что такой идеальный брак мог когда-либо разрушиться. Но хотя Пикфорд и Фэрбенкс все еще любили друг друга, они становились жертвами обстоятельств.

10 января 1936 года Мэри, наконец, получила разрешение на развод. В тот вечер Фэрбенкс обедал в нью-йоркском ночном заведении под названием «Конни Инн». Рядом сидела Адель Астер, сестра танцовщика Фреда Астера. Дирижер оркестра, разглядев Фэрбенкса в свете свечей рядом с высокой красивой женщиной, объявил, что следующая вещь прозвучит в честь Сильвии. На глазах у изумленных посетителей Фэрбенкс внезапно встал из-за стола и стремительно покинул зал еще до того, как заиграла мелодия.

Он признавался брату, что словно бы по-новому открыл для себя Мэри. Он называл ее своей «единственной любовью». Впервые за последние годы он увидел все в ясном свете. Он поедет в Лос-Анджелес и вернет себе жену. Фэрбенкс устал и чувствовал себя совершенно разбитым, но он обрел цель, и она вернула ему трезвость сознания.

Теперь он каждый день наведывался в Пикфэр и возил свою бывшую жену кататься на автомобиле, как в первые месяцы их любви. Мэри была добра, рассудительна и просила дать ей время. Она отказалась принять от него в подарок бриллиантовый браслет. А однажды отказалась принять его самого. Тогда Фэрбенкс навестил сына и свою племянницу Мэри Маргарет Фэрбенкс, дочь Джона, проводивших ту зиму в доме на берегу в Санта-Монике. «Он говорил о том, что хочет поселиться на вилле в Риме и читать там книги», — вспоминала она. Вечерами Фэрбенкс любил пофилософствовать: «Если вы объехали весь мир и все повидали, вам больше некуда и не к чему стремиться». Такие разговоры тревожили его племянницу. Еще больше они беспокоили Мэри Пикфорд. «Почему бы нам не уехать вместе, — предлагал он ей, — и не поселиться где-нибудь в Швейцарии? Или, если хочешь, построим ранчо; мы ведь всегда мечтали об этом». Пикфорд снова ответила ему отказом.

Постепенно он начал сознавать, что ничего уже не вернешь. В феврале 1936 года Фэрбенкс сел на поезд и отправился в Нью-Йорк. На каждой станции он посылал жене телеграммы. Джей Ар, который сопровождал его, не помнил содержания этих посланий, но помнил их тон. Фэрбенкс умолял жену о прощении, брал на себя вину не только за свои, но и за ее ошибки. Он часами сидел один в своем купе. Прибыв в Чикаго, он наведался в офис «Юнайтед Артисте» и спросил, не было ли для него телеграммы из Калифорнии. Выслушав отрицательный ответ, он заказал телефонный разговор с Пикфэром, но мажордом сказал, что хозяйки нет. Когда Фэрбенкс сел в экспресс и продолжил путь в Нью-Йорк, им овладела депрессия.

В Нью-Йорке сын старался развлечь отца, насильно заставляя его ходить на бродвейские шоу. Когда люди узнавали актера, он отводил глаза и старался улизнуть. Джей Ар с тревогой наблюдал за тем, как отец на глазах превращается в неврастеника. Он немного успокоился, когда Фэрбенкс вдруг пригласил его вместе позавтракать и обсудить совместную работу в кино. Для молодого актера, который вырос на фильмах Фэрбенкса и, просматривая их, с восторгом думал: «Это мой отец!», такая перспектива казалась захватывающей.

Появившись в отеле Фэрбенкса на утро, Джей Ар попросил администратора позвонить в номер отца. «Ваш отец выехал», — ответил администратор.

Фэрбенкс-младший с изумлением выслушал рассказ о том, как его отец среди ночи отправился в Европу. «О, сэр, — сказал портье, когда Джей Ар уже собирался уходить. — Полчаса назад мы получили телеграмму на его имя. Вы возьмете ее?»

Телеграмма была подписана «Хиппер».

Фэрбенкс-младший собрался с духом, взял ключ от номера отца и обыскал его, надеясь найти что-либо, что указывало бы на название корабля или на страну, в которую он отправился. Вскоре к нему присоединился Том Герати, получивший известие о неожиданном отъезде Фэрбенкса. Ничего не обнаружив, они связались с Фрэнком Кейсом, и тот сообщил, что актер звонил ему после полуночи, потому что не мог заснуть и был чем-то разгневан. Кейс заказал Фэрбенксу билет на пароход во Францию, где его ждала Сильвия. Все больше нервничая, Джей Ар попытался связаться с кораблем по телефону. Наконец Фэрбенкс поднял трубку и выслушал сына, который в восторге зачитал ему телеграмму Пикфорд. В ней говорилось, что она прощает его и зовет домой.

Фэрбенкс ответил, что это наверняка заговор, организованный недоброжелателями, чтобы поиздеваться над ним. Когда с ним заговорили Герати и Кейс, он закричал, что даже старые друзья восстали против него. Тогда Джей Ар связался с Мэри. Она позвонила на корабль и передала на словах текст телеграммы. Последовало долгое молчание.

«Слишком поздно, — обронил Фэрбенкс и снова замолк. — Теперь слишком поздно».

Сильвия согласилась стать его женой. 7 марта 1936 года они поженились в Париже.

Через несколько лет супруги поселились в уединенном доме на побережье. Там не было большой студии, площадок для игр, трамплинов и гимнастических матов. Фэрбенкса больше не окружал ореол славы, он не снимал фильмов, его не обслуживала армия слуг. Фэрбенкс готовил коктейли для гостей, играл в карты и рассказывал старые истории. Он по-прежнему обожал гольф. Но случались дни, когда Фэрбенкс удирал оттуда, чтобы провести несколько тихих часов в Пикфэре. Он сидел у кромки бассейна рядом с Пикфорд, и иногда она позволяла ему держать ее за руку. «Какая ошибка, Мэри», — признался он ей однажды. Пикфорд посмотрела в сторону горизонта и ответила: «Мне очень жаль».