Мерлин

Глава 1

Много лет пришло и ушло с тех пор, как я проснулся в этом царстве миров. Слишком много смертей и болезней, тьмы, войны, зла. Да, великого зла.

Однако сперва жизнь сверкала красками, словно восход на море или лунный свет на воде, словно золотая гривна на шее моего деда Эльфина. Она была яркой, говорю я вам, и полной радостей.

Знаю, воспоминания детства у всех подернуты золотистой дымкой, но это не умаляет их правдивости. Все и впрямь было прекрасно.

Мерлин... Кречет... Странное имя. Без сомнения, отец выбрал бы мне другое. Однако простим матери эту причуду. Мерлин — Мирддин на языке отца — мне подходит. И все же у каждого человека — два имени: то, что ему дали, и то, что он заслужил.

Эмрис — это имя я заслужил, и оно мое по праву.

Эмрис — бессмертный... Эмрис — божественный... Эмрис Вледиг, король и пророк своего народа. Амброзий для говорящих по-латыни и Эмбреис для жителей Южной Британии и Логрии.

Однако для кимров с холмистых просторов запада я — Мирддин Эмрис. И поскольку среди них рос мой отец, я считаю их своим народом. Мать давным-давно объяснила, что это не так, но вера в наше родство согревает меня, как, думаю, согревала отца в минуты сомнений.

Сомнений в мире ничуть не меньше, чем зла. Они тоже слуги лукавого, и не из последних. А сколько еще других....

Ладно, ладно, довольно бормотать, Мерлин. Что за сокровища из своей опустошенной казны выложишь ты перед нами?

Я беру посох, ворошу уголья и вновь вижу образы самого раннего детства: Инис Аваллах, Остров Аваллаха. Дом моего деда, царя Аваллаха, Короля-Рыбака, первый дом, который я помню. Здесь, в блестящих залах его дворца, я сделал первые неуверенные шажки.

Видите, вот яблоневые рощи в белом цвету, соленые болота, зеркальная гладь озер у подножия Тора, беленая церковка на соседнем холме. А вот и сам Король-Рыбак: черноволосый, насупленный, как летняя гроза, полулежащий на алом шелковом ложе, он внушал трех летнему ребенку страх, хотя и относился ко мне с большой добротой.

А вот и моя мать, Харита, высокая и стройная, неподражаемо величественная, настолько прекрасная, что рядом с ней меркнет обычная красота. Златовласая дочь Ллеу-Солнца, Владычица Озера, хозяйка Аваллона, королева фей (ее имена и звания, как и мои, множатся со временем) — этими и другими словами называют ее люди, и они правы.

Мать никогда не скрывала, что я — ее единственное сокровище. Добрый священник Давид объяснил, что я — возлюбленное чадо Живого Бога; рассказы о Сыне Божьем, Иисусе, воспламенили мне сердце верой, а верховный друид Хафган, мудрый и преданный слуга, пробудил во мне ненасытную жажду знаний.

Если на свете чего-то недоставало, я об этом не ведал, как не ведал страха или чувства опасности. Дни моего детства были исполнены покоя и изобилия. Время и события остального мира почти не достигали Инис Аваллаха — приглушенный рокот, тихий, словно завывания черных человечков банши в каменных кольцах на вершинах далеких холмов, и далекий, словно вой пурги над могучею Ир Виддфа на скалистом и мрачном севере.

Разумеется, все вокруг было не так гладко, но в солнечно-сладкие дни моих первых воспоминаний мы жили, как древние боги, свысока взирая на дрязги простых людишек. Мы были Дивным Народом, волшебными существами с Западных земель, обитателями Стеклянного Острова. Те, с кем мы делили этот болотистый край, страшились нас и почитали.

Нам это было с руки — отгоняло нежелательных чужаков. Мы не были сильны той силой, которую обычно уважают, и паутина слухов защищала нас не хуже мечей и копий.

Если вам, живущим в эпоху разума и мощи, такая защита покажется слабой и ненадежной, то я скажу, что вы ошибаетесь. В те времена человек жил, окруженный верованиями, древними, как сам страх, и предрассудки эти сложно было изменить, не то что рассеять.

Только взгляните! Вот и сам Аваллах стоит передо мной росистым утром. Он по обыкновению держится за бок, как всегда, при виде меня улыбка сверкает в черной бороде. Он говорит: «Идем, соколик, рыбки зовут — соскучились. Возьмем-ка ладью и посмотрим, не вызволим ли щуку-другую из воды».

Рука в руке, мы спускаемся к озеру. Садимся в лодку. Аваллах гребет, маленький Мерлин крепко держится ручонками за борт. Аваллах смеется, поет, рассказывает грустные повести о погибшей Атлантиде, а я слушаю, как умеют слушать одни дети, — всем сердцем.

Солнце поднимается в зенит. Я смотрю на заросший тростником берег и вижу мать. Она ловит мой взгляд, машет рукой, зовет нас. Аваллах разворачивает челнок, гребет к ней, мы возвращаемся во дворец. Мама никогда не говорит, но я знаю — ей тревожно, когда она слишком долго меня не видит.

Тогда я не понимал, отчего; теперь понимаю.

Однако для трехлетнего ребенка жизнь — стремительная череда радостей, проносящихся в мире столь разнообразном, что понять его или ощутить можно лишь во внезапной вспышке озарения — как, впрочем, не только в детстве. И в каждую минуту тебе доступно неисчислимое множество чудес. При всей своей малости я глубоко и надолго нырял в ошеломляющий поток ощущений и каждый вечер валился с ног, опьяненный жизнью, едва живой от усталости.

Если Инис Аваллах был для меня всем миром, то в нем мне предоставили полную свободу. Не было такого закутка, который я не изучил, и каждый уголок принадлежал мне. Конюшни, кухни, парадный зал, опочивальни, галерея, портик, сады — я бродил где мне вздумается. Даже короля не слушались бы так — любой мой детский каприз немедленно исполнялся.

Так я рано познал суть и удобства власти. Великий Свет, тебе ведомо, что я сам никогда к ней не стремился! Мне предлагали власть, и я ее принимал. Что здесь было дурного?

Впрочем, в те дни на власть смотрели иначе. Люди сами решали, что хорошо, что дурно. Иногда они рассуждали правильно, чаще — нет. Не было на земле судьи, не было образца для подражания, чтобы взглянуть со словами: «Видите, вот так надо поступать!». Царь вершил правосудие мечом, и его воля звалась истиной.

Вам полезно об этом помнить.

Представления об истине и справедливости явились позже, гораздо позже. Прежде надо было воздвигнуть основание, на котором следовало строить человека.

В те дни Остров Могущественных потрясали усобицы, такие привычные теперь, но очень редкие в то время. Цари и князья боролись за власть и влияние. Цари, сказал я? Царей в ту пору развелось больше, чем овец, князей — больше, чем воронья на поле сражения, алчных людишек — больше, чем лососей во время нереста. И каждый князь и князек, вождь и король племени, каждый выскочка на службе у римлян рвал, что удастся, из пасти наступающей Ночи, думая, что вот, тьма сгустится, а он будет сидеть у себя в норе и обжираться добычей.

Скольким она стала поперек горла?

Как я говорил, времена были тревожные, как для разума и сердца, так и для духа. Главным впечатлением раннего детства стали окружавшие меня мир и любовь. Даже тогда я знал, как это необычно, но дети воспринимают необычное как должное.

Осознавал ли я то, что отделяло меня от остальных людей? Чувствовал ли свою избранность? Один случай из тех дней накрепко застрял в памяти. Как-то при встрече с Блезом, моим наставником и другом (мы занимались с ним каждый день), у меня возник вопрос.

— Блез, — спросил я, — почему Хафган такой старый?

Мы сидели в яблоневой роще на склоне Тора и смотрели, как бегут на запад облака. Мне было, наверное, не больше пяти лет.

— Ты считаешь его старым?

— Он старый, если столько знает.

— Да, конечно, Хафган живет долго и многое успел повидать. Он очень мудр.

— Я тоже хочу стать таким мудрым.

— Зачем? — спросил он, склоняя голову на бок.

— Чтобы все знать, — отвечал я.

— А когда все узнаешь, что будешь делать?

— Стану королем и всем расскажу.

Да, уже тогда я знал, что стану королем. Не помню, чтобы мне кто-нибудь это говорил, но я угадывал свое предназначение.

Я и сегодня слышу ответ так ясно, как если бы Блез обращался ко мне сейчас: «Большое дело — быть королем. Да, большое дело. Но есть власть, перед которой склоняются и короли. Узнай ее, и, будь на тебе хоть царская гривна, хоть нищенское отрепье, имя твое навеки останется в людских умах».

Разумеется, я не понял ни слова, но запомнил все от начала до конца.

Так что вопрос о возрасте по-прежнему меня занимал, когда на следующий день приехал дедушка Эльфин (он частенько меня навещал). Не успели гости слезть с коней и поздороваться, как я направился к верховному друиду (он всегда сопровождал владыку Эльфина), потянул его за мантию и спросил:

— Сколько тебе лет, Хафган?

— А как по-твоему, Мирддин Бах? — Дымчато-серые глаза весело поблескивали, хотя я редко видел, чтобы Хафган улыбался.

— Думаю, ты старый, как дуб на церковном холме, — важно объявил я.

Он рассмеялся. Остальные замолкли и повернули головы в нашу сторону. Друид взял меня за руку и отвел в сторонку.

— Нет, — объяснил он, — я не настолько стар. Однако по людским меркам я впрямь долгожитель. Однако что я? Вот ты и правда проживешь столько, что сравняешься годами с древнейшими дубами на Острове Могущественных, а то и перерастешь их. — Он крепко сжал мою руку. — Тебе много дано, — серьезно произнес он, — и, как прочел мне в книге Давид, с тебя многое спросится.

— Неужели я вправду буду старый, как дуб?

Хафган поднял плечи и покачал головой:

— Кто может знать наверняка?

К чести Хафгана, надо сказать, что он, хоть и знал о моей избранности, никогда не обременял меня этим знанием, не пробуждал преждевременных надежд. Без сомнения, у него был опыт общения с чудо- ребенком, ведь он воспитывал моего отца и многому успел научиться. Ах, Хафган, видел бы ты меня сейчас!

После того посещения, которое, впрочем, ничем не отличалось от прошлых, я стал забираться дальше от дома: посещал Летние земли, которые для меня были целым огромным миром. Летними землями нарек их Талиесин, когда Аваллах поселил там его народ.

Дедушка Эльфин и бабушка Ронвен всегда радовались моим приездам и тут же принимались меня баловать, сводя на нет многомесячные мамины усилия. Харита никогда не сердилась, ни разу и словом не намекнула, что они напрасно потакают моим капризам, предоставляя им воспитывать меня по своему усмотрению. Это в частности включало в себя уроки обращения с оружием, которые давал мне воевода Эльфина, силач Киалл, возившийся с нами — малышами, хотя на нем лежала забота о всей дружине.

Киалл вырезал мне мой первый деревянный меч, да и копье тоже. Меч был тонкий, легкий и не длиннее моей руки, но я считал его непобедимым. Этим деревянным мечом Киалл показывал мне, как надо наносить и отбивать удары, рубить наотмашь; копье следовало метко бросать в цель любой рукой с опорой на любую ногу. Он учил меня сидеть на лошади, направляя ее коленями, показывая, как в случае нужды следует заслониться ею вместо щита.

На шестом году жизни я провел целое лето у Эльфина. Хафган и Киалл только что не дрались из-за меня. Кроме них, я почти никого не видел. Мать заехала на несколько дней, и я расе! роился, думая, что она надумала забрать меня. Однако она просто решила меня навестить.

Убедившись, что все благополучно — в этом ее уверили Хафган и Киалл, — она вернулась в Инис Аваллах, а я остался в Каеркеме. Так было положено начало порядку, который соблюдался потом несколько лет кряду: зима в Инис Аваллахе с Давидом и Блезом, лето в Каеркеме с Эльфином и Киаллом.

Каер Эльфина отличался от Аваллахова дворца решительно всем: там — холодные высоты рассудочного изящества и запредельной красы, здесь — земная явь камня, пота и стали. «Мозги и кровь» — сформулировал однажды Киалл.

— Да?

— Мозги и кровь, парень, — повторил он. — То и другое у тебя есть, и это все, что нужно воину.

— А я стану воином?

— Станешь, если мне не помешают, — сказал он, опираясь жилистыми ладонями на рукоять длинного меча. — У тебя дар от самого Ллеу — ты быстр, как вода, легконог, как кошка, мне уже трудновато за тобою угнаться. Осталось немножко мяса на косточки нарастить, а это дело времени.

Мне были приятны его слова, и я знал, что они правдивы. Я и впрямь был проворней других мальчишек, мог потягаться с ребятами вдвое старше себя и легко справлялся с двумя сверстниками. Многих изумляло, что я вытворяю со своим телом, я же не видел в этом ничего странного. Напротив, я удивлялся, что не все так владеют мышцами, не все могут сплавить тело и мозг воедино. Стыдно признаться, но из-за этого я изрядно задирал нос.

Смирение приходит с опозданием, если вообще приходит.

Итак, я рано узнал две вещи: я буду жить долго и стану королем. И третья: мне удастся либо не удастся обрести Покров Власти, о котором говорил Блез. Я не видел особой причины к этому стремиться, поэтому вскоре и думать забыл про сам разговор.

Однако я очень хотел быть воином. Знай я хоть в малой мере, как огорчает это мою мать, я бы хоть немного сдерживал свое рвение, по крайней мере в ее присутствии. Впрочем, я был глуп и слеп и ни о чем другом не говорил.

Я трудился без устали, и труд был мне в радость. Я просыпался первым в мальчишеском доме и до рассвета выбегал во двор поупражняться в фехтовании, верховой езде, бросании копья, искусстве обращения со щитом или рукопашной борьбе... Я занимался как одержимый. Лето пролетело в угаре мальчишеской страсти; я молился, чтоб оно не кончилось никогда.

Однако оно кончилось, и я вернулся в Инис Аваллах в сопровождении Блеза и отряда воинов. Помню, как мы ехали: стояли светлые осенние дни, мы проезжали мимо созревших нив, через селения, где нас тепло привечали и кормили как на убой.

Мама несказанно обрадовалась моему возвращению, но я уловил и ее печаль. И еще я заметил, что она провожает глазами каждый мой шаг, надолго задерживается взглядом на моем лице. Неужто я так изменился за несколько месяцев в Каеркеме?

— Ты так быстро растешь, соколик мой, — сказала она. — Скоро улетишь из своего гнездышка.

— Я никуда отсюда не денусь. Куда мне идти? — искренне удивился я.

Мысль покинуть Инис Аваллах никогда не приходила мне в голову.

Харита легонько повела плечами.

— Выберешь место и поселишься там. Ведь ты должен стать Властителем Лета.

Так вот о чем она думала!

— Но ведь на самом деле такого места нет, правда, мама?

Она улыбнулась чуть печально и покачала головой.

— Нет. Сейчас нет. Это тебе, родненький, предстоит создать Царство Лета.

— Я думал, Летние земли...

— Нет. — Она снова покачала головой, но печаль уже ушла, и я увидел, как блеснули ее глаза. — Летние земли — не то царство, о котором мечтал твой отец, хотя, может быть, здесь он и думал его создать. Летнее царство там, где живет Повелитель Лета. Тебе надо лишь провозгласить себя королем.

Мы и прежде говорили о Царстве Лета, но сейчас разговор получился совсем иным. Это Царство перестало быть маминой сказкой. Я почувствовал, что оно в некотором смысле действительно существует, надо лишь вызвать его к жизни. И впервые я понял, что моя судьба, как и судьба моего отца, накрепко сплетена с видением этой дивной земли.

Осенью я вернулся к занятиям с Давидом, священником в нашем храме. Я читал по его священным книгам, ветхим и выцветшим, а потом мы обсуждали прочитанное. В то же время Блез наставлял меня в друидическом знании. И тому и другому я предавался с не меньшим рвением, чем летним урокам военного мастерства.

Сознаюсь, это было непросто. Порою я чувствовал, что разрываюсь на части, как ни оберегали меня Блез и Давид, а более заботливых наставников не было еще ни у одного мальчика. Наверное, иначе и быть не может, когда так сильно хочешь все сразу. Мои учителя видели, как я себя изматываю, и огорчались.

— Не стоит себя так терзать, Мирддин, — как-то сказал мне Блез в тоскливый промозглый зимний вечер, когда я тщетно пытался затвердить длиннейшую «Битву деревьев». — Тебе совершенно необязательно становиться бардом. Погляди вокруг — многие и без этого живут.

— Мой отец, Талиесин, был бардом. Хафган говорит — величайшим бардом всех времен.

— Так он считает.

— А ты нет?

Он рассмеялся:

— Разве можно перечить верховному друиду?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ладно. — Он надолго замолчал. — Да, твой отец был величайшим из нас, более того, он был мне другом и братом. Но... — Он предостерегающе поднял палец. — ...Талиесин был... — Блез снова надолго замолк и слегка дернул плечами, раздумав говорить то, что уже было начал. — Но не каждый может стать тем, кем он был, или достичь его высот.

— Я обязательно стану бардом. Я буду стараться изо всех сил, Блез. Обещаю.

Он покачал головой.

— Дело не в старании, Сокол.

— А в чем? Чего ты от меня хочешь? — захныкал я. — Только скажи.

В карих глазах наставника светилось сочувствие; он хотел, как мог, мне помочь.

— Ваши дары различны, Мерлин. Ты не можешь стать своим отцом.

Тогда я не воспринял его слов, но потом много раз воспоминал.

— Я стану бардом, Блез.

Я Мерлин, и я бессмертен. Что это — каприз природы? Дар матери? Наследие отца? Не знаю, как такое случилось, но это правда. Не знаю я и другого — откуда берутся слова, что наполняют мою голову и падают с уст, словно пламя, на хворост людских сердец.

Слова, образы... так есть, было и будет... Мне довольно взглянуть. Чаша черной дубовой воды, тлеющие угли в костре, дым, облака, самые лица людей — я гляжу, и мгла расступается, и мне удается чуть- чуть заглянуть на спутанные тропинки времен.

Бывали ли такие времена?

Нет! Ни столь великих, ни столь ужасных. Знай люди, что грядет, что ждет последнего из них, затрепетали бы, сникли, закрыли головы и заткнули рты плащами, чтобы не завопить. Неведение — их благословение и проклятие. Но я знаю; я, Мерлин, всегда знаю наперед.

Глава 2

У мальчишки глаза, как у хищной птицы, — сказал Максим, кладя руку мне на голову и заглядывая в лицо. Ему ли было не знать — вот уж у кого был взгляд хищника. — Ни у кого не припомню таких — словно желтое золото. — Улыбка его полоснула, как нож. — Скажи мне, Мерлинус, что видят твои золотые очи?

Странный вопрос для семилетнего мальчика. Но в мозгу моем возник образ: меч — не широкий и короткий, как у легионеров, а длинный кельтский — заостренная книзу певучая молния. Рукоять — бронза, обвитая серебром, — увенчана царственным аметистом. На камне резной Орел Легиона, яростный и горделивый; лучи света сходятся в его черном сердце, и сам он горит глубоким и ровным огнем.

— Вижу меч, — сказал я. — Рукоять серебряная с лиловым камнем, на нем вырезан орел. Это императорский меч.

И Максим, и владыка Эльфин — отец моего отца, стоящий рядом со мной, — изумились, как будто я изрек великое и страшное пророчество. А я всего лишь сказал, что вижу!

Магнус Максим, командующий британскими легионами, с любопытством уставился на меня:

— А что еще ты видишь, дружок?

Я закрыл глаза.

— Вижу кольцо королей: они застыли в круг, словно камни. Посреди женщина на коленях, в руках у ней Меч Британии. Она говорит, но никто ей не внемлет. Клинок ржавеет, всеми забытый.

Римляне повсюду видят знамения, но вряд ли он ждал чего-то подобного именно от меня. Мгновение он смотрел в упор, и я почувствовал, как его пальцы у меня на макушке ослабли. Потом он резко отвернулся и сказал:

— Король Эльфин, а ты все так же крепок. Не размяк на мягкой земле.

Они с дедом под руку пошли прочь: двое старых друзей, двое равных.

В то утро, когда он приехал, мы были в Каеркеме. Я объезжал пони, подарок Эльфина, торопясь приучить его к узде за несколько дней, остававшихся до отъезда домой. Черно-белый конек оказался сущим козленком. Простое дело превратилось в настоящую войну между моей волей и его, причем главные потери несла моя сторона.

Солнце садилось, поднимался туман. Лесные голуби возвращались на свои гнезда, в неподвижном, пронизанном вечерним светом воздухе носились стрижи. И тут я услышал то, от чего окаменел и обратился в слух: ритмичный, гулкий рокот, от которого дрожала сама земля.

Киалл, дедушкин воевода, взглянул на меня и встревожился:

— В чем дело, Мирддин Бах? Что случилось?

«Мирддин Бах», называл он меня, «маленький сокол».

Вместо ответа я повернулся лицом к востоку и, бросив веревочную уздечку, припустил к крепостному валу, крича на ходу:

— Быстрей! Быстрей! Он идет!

Если бы меня спросили, кто идет, я бы не нашел ответа. Однако стоило нам выглянуть в щель между заостренными бревнами, как стало ясно — к нам приближается кто-то важный. Вдалеке, в долине, мы различили двойную извивающуюся линию — колонну на марше. Она двигалась на северо-запад, и рокот, который я слышал, был боем походных барабанов и мерной поступью ног по старой дороге.

Свет уходящего дня блестел на щитах, впереди качались значки с орлами. Над колонной клубами вилась пыль, позади тянулись обозные фуры. Там было не меньше тысячи человек. Киалл только раз взглянул за частокол и тут же послал дружинника к лорду Эльфину.

— Это Максен, — подтвердил тот, когда подошел к нам.

— Вот и я смекаю, — загадочно отвечал Киалл.

— Давно его не было, — промолвил мой дед. — Надо готовить встречу.

— Думаешь, заглянет к нам?

— Разумеется. Скоро стемнеет, ему надо будет где-то остановиться на ночлег. Отправь к нему почетную стражу.

— Сейчас отправлю, господин.

И Киалл быстрым шагом направился через каер. Мы с дедом продолжали следить за колонной.

— Он что, король? — спросил я, хотя в ответе не сомневался. Я еще никогда не видел, чтобы кого-либо сопровождала такая огромная дружина.

— Король? Нет, Мирддин Бах, он Dux Britanniarum и подчиняется только императору Грациану.

— Dux? Дюк? Это что-то по-латыни?

— Вроде воеводы, — объяснил Эльфин, — только гораздо больше: он командует всеми римскими войсками на Острове Могущественных. Некоторые говорят, что он сам со временем станет императором, хотя, как я посмотрю, у начальника когорты власти будет побольше, чем у кесаря.

Вскоре из ворот выехал Киалл с десятью дружинниками. Вернулись они в сопровождении тридцати римлян. Вид римских легионеров поразил меня: крупные, коренастые, в нагрудных кожаных или медных доспехах, с широкими короткими мечами или уродливыми копьями. Ноги их обмотаны красной тканью и до середины бедра перехвачены ремнями тяжелых, подбитых гвоздями сандалий.

Всадники прогрохотали по извилистой дороге к воротам каера, а я побежал вдоль стены, чтобы встретить их. Бревенчатые ворота распахнулись, подкованные железом лошади во весь опор влетели в поселок. Двое воинов держали значки с орлами, посередине ехал Максим — его богатый красный плащ был в дорожной пыли, бурое от за- тара лицо обрамляла короткая черная бородка.

Он натянул поводья, спешился и пошел навстречу Эльфину. Они дружески обнялись, и я впервые понял, что мой дед — человек незаурядный. Сейчас, когда я видел его рядом с могущественным чужаком, у меня занялся дух. То был уже не просто мой дедушка, а полновластный король.

Остальные всадники въехали в каер. Эльфин обернулся и подозвал меня. Я стоял, вытянувшись в струнку, покуда военачальник Британии внимательно разглядывал меня. Его черные глаза пронзали насквозь, как острие копья.

— Здрав будь, Мерлинус, — сказал он голосом, хриплым от усталости и пыли. — Приветствую тебя от имени матери городов — Рима.

Максим взял мою ладонь и вложил в нее золотую монетку с изображением Победы.

Так я впервые увидел Магна Максима, Dux Britanniarum, верховного воеводу Британии. И тогда-то перед его лицом я изрек свое первое пророчество.

В ту ночь был пир. В конце концов не каждый день у нас гостит главный военачальник Британии. Гостей то и дело обносили медом, и я чуть с ног не сбился, наполняя рога, кубки и чаши. В чаду от жареного мяса терялись бревенчатые стены, громкая похвальба сотрясала воздух — воины расписывали свои подвиги в любви и на войне. Я носился с кувшином и ликовал, что меня допустили на пир взрослых, пусть даже только прислуживать.

Потом, когда догорели факелы и лампады, Хафган, верховный друид моего деда, принес арфу и спел сказание о Трех губительных язвах. Все хохотали до упаду, и я вместе со всеми, счастливый тем, что меня оставили веселиться с большими, а не отправили спать в мальчишеский дом.

Что за ночь! Разгульная, хмельная! Тогда я понял, что верх счастья — сидеть королем в просторных палатах среди бесстрашных соратников, и поклялся, что со временем всего этого добьюсь.

Больше я с Максимом не говорил, хотя на следующий день перед отъездом военачальника они с дедом долго беседовали. Я сказал, что не говорил с ним, но, уже садясь в седло, Максим увидел меня, медленно поднял руку и коснулся лба тыльной стороной ладони — знак почтения, странный по отношению к ребенку. И Максим постарался, чтобы его никто не заметил.

Он попрощался с дедом — они по-родственному стиснули друг другу руки — и поскакал вместе с отрядом. С земляного рва за частоколом я смотрел, как колонна выстроилась и двинулась по долине Кема вслед за колышущимся в небе орлом.

Я никогда больше не встречал Максима. И прошло много лет, прежде чем мне въяве предстал меч, который я видел тогда. Вот почему Максим так странно на меня поглядел. И вот почему он приветствовал меня, как старшего.

Так все началось.

Сперва был меч, Меч Британии. И меч был Британией.

Весной того года, когда мне исполнилось одиннадцать лет, мы с Блезом и Хафганом ездили в Гвинедд и в Край снегов, к Ир Виддфа на гористом северо-западе. Путешествие было трудным и долгим, но неизбежным — Хафган ехал на родину умирать.

Он никому об этом не говорил, ибо ему было грустно расставаться с людьми. Именно разлука его печалила, а не смерть; Хафган давным-давно примирился с Богом и знал, что смерть — тесные врата в иную, лучшую жизнь. Как ни горько было прощаться с родичами, очень уж хотелось ему перед смертью еще раз увидеть родимые края.

Эльфин настоял на том, чтобы с нами отправился отряд воинов; в противном случае это сделал бы Аваллах. Сам Хафган предпочел бы обойтись без такой почести, но он понимал, что охранять будут не его, и поневоле согласился.

Воинов было девять, так что вместе с нами выходило двенадцать человек. В путь двинулись вскоре после Бельтана, праздника, когда жгут костры, встречая приход весны. Хафган и воины заехали в Инис Аваллах, где в нетерпении дожидались мы с Блезом. В день отъезда я вскочил пораньше, оделся и выбежал во двор, где с изумлением увидел свою мать, одетую для поездки верхом в короткий плащ и высокие сапоги. Волосы она заплела в косу и подвязала белым кожаным шнурком, который носила еще на бычьей арене.

Она держала в поводу серого жеребца, и я сперва подумал, что конь предназначен мне. Хафган стоял рядом с ней, и они тихо переговаривались, дожидаясь остальных. Я поздоровался и сказал, что лучше взял бы своего черно-белого пони.

— Лучше, чем что? — удивилась Харита.

— Лучше, чем этого жеребца. — Я добавил, что люблю пони и собирался ехать на нем.

Мама рассмеялась и сказала:

— Ты не единственный, кто научился закидывать ногу в седло.

Только тут я заметил ее наряд.

Глава 3

— Ты тоже едешь?

— Пора мне увидеть края, где вырос твой отец, — объяснил она, — и потом, Хафган меня позвал, и я очень обрадовалась. Мы сейчас договорились остановиться в Диведе. Хотелось бы повидать Мелвиса и Пендарана, а тебе я покажу, где ты родился. Ну как, нравится?

Нравилось мне это или нет, но она твердо вознамерилась ехать, и спорить было бессмысленно. Однако зря я думал, что она испортит нам путешествие: мама легко сносила все тяготы пути. Нам не пришлось из-за нее мешкать в дороге, а знакомые картины оживили в ней тысячи воспоминаний об отце, и она с подробностями рассказывала о первых днях их совместной жизни. Я слушал, затаив дыхание, и начисто позабыл, что собирался воображать себя бесстрашным бойцом.

Мы пересекли блестящую гладь Хафренского моря и прибыли в Город легионов. Огромная крепость, как и многие другие в этих краях, пришла в запустение, уступив былую славу соседнему городу, которым по-прежнему управлял римский чиновник. Я впервые видел римский город и не мог понять, что хорошего в прямых улицах и тесно стоящих домах. Разумеется, зрелище форума и арены меня впечатлило, но в остальном город неприятно поразил своей неестественностью.

Местность, через которую лежал наш путь, радовала глаз: пологие холмы и извилистые долины, ручьи, бегущие по камням, и широкие луговые угодья для коров, овец и крепеньких местных лошадок, которых разводят здесь и продают за тридевять земель — в Лондон и Эборак.

В Маридуне, куда бежали после свадьбы мои родители и где родился я, нас приняли ласково. Король Пендаран относился к маме, как к своей внучке, а ко мне, как к правнуку, и радовался нам несказанно. Он крепко обнял меня за плечи и объявил: «Я держал тебя, малыш, когда ты был не больше капустного кочана». Ветер топорщил седую гриву и, казалось, легко мог сдуть самого старика. И это грозный Алый Меч, о котором я столько слышал?

Впрочем, Диведом правил его старший сын Мелвис. Под одобрительную усмешку отца он объявил, что устроит в нашу честь пир. Подвластные ему вожди со свитами в тот же вечер собрались в зале.

Могущественные властители силуров и деметов издавна правили этой землей. Все триста лет римского владычества они яростно отстаивали свою независимость. Они успешно добились ее, и к выгоде для себя породнились со знатными римскими семействами, а все свое влияние направили на то, чтобы держаться подальше от императора и его присных. Подобно морской скале, они терпели, когда империя переливалась через них, и теперь, когда волны схлынули, скала стояла, как и века назад.

Богатые и гордые своим богатством, они были лишены и тени тщеславия, свойственного большинству богачей. Люди простые, они держались народных обычаев, противились всему новому и, как следствие, смогли сохранить истинно кельтский дух своих предков. Кое- кто переехал в просторные виллы, выстроенные на римский х шер, и даже считался римским сановником, кто-то рядился в пурпур, но глаза, смотревшие на меня в тот вечер, мало видели перемен со времен Брана Благословенного, который, если им верить, первым обосновался в этих местах.

Мы с мамой сидели за высоким столом в окружении вождей и воевод, и я понемногу понимал, что утратили мои близкие, когда варвары прорвались за Вал и захватили поселения вплоть до Эборака и вдоль побережья. Да, Эльфин и кимры живут в благодатном Летнем краю, но они отрезаны от своего прошлого, а для кельта это почти равносильно смерти. Сколько же потерял народ моей матери с гибелью Атлантиды?

После долгой и веселой трапезы Блез спел и получил от Мелвиса дар — золотой браслет. Тогда стали просить, чтобы спел Хафган. Он нерешительно взял арфу, встал посреди пустого квадрата, образованного столами, и начал рассеянно перебирать струны.

Взгляд его остановился на мне. Он перестал играть и сделал мне знак подойти. Я послушался. Он вложил арфу мне в руки, и я подумал, что он просит меня подыграть.

— Что будешь петь, верховный бард? — спросил я.

— Что хочешь, маленький брат. Что ты выберешь, то и будет хорошо.

Я по-прежнему думал, что он просит меня сыграть. Я провел пальцем по струне и задумался. Птицы Рианнон? Ллеу и Левелис?

— Как насчет сна Арианрод? — спросил я.

Он кивнул, поднял руку и отступил в сторону, оставив меня одного в самой середине зала. Я в страхе и смущении смотрел на старого певца. Он кивнул и сел на свое место по левую руку от Мелвиса. Такого еще не бывало: архидруид, верховный бард Острова Могущественных передал арфу мне, необученному мальчишке.

Мне некогда было размышлять, что это значит. Все глаза устремились на меня, разговор смолк. Я сглотнул и попытался собрать разбегающиеся мысли. Слова предания начисто выскочили из головы, а от арфы в дрожащих руках проку было не больше, чем от щита из воловьей кожи.

Я закрыл глаза, глубоко вздохнул, заставил пальцы пройтись по внезапно одеревеневшим струнам и открыл рот в полной уверенности, что опозорю себя и Хафгана перед собранием вождей, потому что не смогу произнести ни слога.

К моему великому изумлению и облегчению, слова вспомнились в тот же миг, как я начал петь. Я пел сперва робко, потом все увереннее, видя живой отклик на лицах слушателей.

Сказание было длинное. Знай я, что придется петь самому, выбрал бы другое, но молчание после него длилось никак не меньше. Я слышал шипение факелов и треск огня в очаге, чувствовал на себе взгляды деметов и силуров.

Я повернулся к матери и увидел странный, восторженный взгляд, блестящие глаза... Слезы?

Медленно, как после зачарованного сна, зал возвращался к жизни. Я не решался петь еще, да никто и не просил. Мелвис встал, подошел ко мне и во всеуслышанье объявил:

— Лишь однажды я слышал барда, который пел так красиво и верно. Этот бард ступил под наш кров, и после песни я предложил ему свою золотую гривну. Он отказался, и сам меня одарил — одарил именем, которое я нынче ношу. — Он улыбнулся воспоминанию. — Этот бард был твой отец, Талиесин.

Он снял с шеи гривну.

— Теперь я предлагаю ее тебе. Если хочешь, возьми и носи за твою песнь и в память того, чье место ты отныне занял.

Я не знал, что и думать.

— Раз мой отец не взял твой щедрый подарок, то и мне не след.

— Так скажи, что тебе дать, ни в чем отказа не будет.

Владыки Диведа взирали на меня с любопытством.

Я взглянул на мать, надеясь, что она жестом подскажет ответ, но она смотрела с тем же изумлением, что и все остальные.

— Твоя доброта к моим близким, — начал я, — стоит больше, чем земли и золото. Посему, Мелвис, я по-прежнему твой должник.

Ответ явно понравился Мелвису; он крепко обнял меня и сел на свое место. Я отдал арфу Хафгану и быстро вышел из зала. Меня переполняли мысли и чувства, которые надо было срочно привести в порядок.

Через некоторое время меня отыскал Хафган. Я стоял в темном дворе, дрожа, потому что плащ позабыл, а ночь выдалась холодная. Он прикрыл меня полой своего одеяния. Некоторое время мы стояли молча.

— Что это значит, Хафган? — спросил я. — Ответь, если можешь.

Я думал, он не ответит. Не отводя взгляда от усеянного звездами неба, Хафган сказал:

— Однажды юношей я стоял в каменном круге и видел великое и страшное знамение: звезды, как мощный огненный дождь, сыпались с небес. Эти звезды освещали дорогу тебе, Мирддин Эмрис.

Я чуть не подпрыгнул. «Эмрис» следовало говорить о божестве.

Хафган улыбнулся.

— Не удивляйся, что я назвал тебя Эмрис. С этого дня люди начнут признавать тебя за того, кто ты есть.

— Это все из-за тебя, Хафган! — с обидой в голосе произнес я, ибо от его слов детство мое потускнело и утратило радость.

— Нет, — мягко отвечал. — Я сделал лишь то, что от меня требовалось, только то, что мне было дано сделать.

Я поежился, но уже не от холода, и жалобно выговорил:

— Ничего не понимаю.

— Сейчас не понимаешь, скоро поймешь. Довольно признать то, что я тебе сказал.

— Что будет, Хафган? Ты знаешь?

— Только отчасти. Но не тревожься, ты все узнаешь, когда придет срок. Понадобится мудрость — получишь мудрость, понадобится смелость — получишь смелость.

Он снова смолк, и я стал вместе с ним смотреть в небо, надеясь прочесть ответ на бурю моих чувств. Я видел лишь холодные точки недостижимых звезд, слышал, как воет в черепичной кровле ночной ветер, и чувствовал пустоту, одиночество, отрезанность от всех.

Потом мы вошли в дом, и я лег спать в постель, в которой родился.

Никто ничего не сказал о происшедшем в зале, по крайней мере в моем присутствии. Не сомневаюсь, между собой они много толковали. Хорошо, что не заставили меня объяснять.

Через три дня мы покинули Маридун. Мелвис хотел ехать с нами, но его не отпустили дела. Он, как и многие другие, вернулся к обычаю древних королей — разбил по границам своей земли крепости и вместе со свитой объезжал их по кругу, управляя страной из каждой по очереди.

Он попрощался с нами, взяв обещание посетить Маридун на обратном пути. А мы снова устремились на север по старой римской дороге меж заросших вереском холмов.

Мы видели орлов и оленей, множество кабанов и лис, изредка волков и раз — черного медведя. Дружинники взяли с собой гончих и охотились, так что мы не испытывали недостатка в свежем мясе. Дни становились теплее, но, хотя солнце светило ярко и погода стояла сухая, высоко в холмах по-прежнему было прохладно. Впрочем, пламя костра прогоняло ночной морозец, а после целого дня в седле все спали как убитые.

Как описать приезд в Каердиви? Я родился вдали отсюда и прежде не видел этих зубчатых вершин и лесистых прогалин, но чувство возвращения домой было таким сильным, что я запел от радости и погнал пони во весь опор (и едва не сломал себе шею на крутой дороге к разрушенному селению).

Мы подъехали с юга вдоль моря. По дороге Блез так подробно все описал, что мне казалось: я знаю здешние края не хуже местных уроженцев. Я радовался отчасти этому узнаванию, отчасти чувствам Хафгана, хотя у него, как и у Блеза, к радости возвращения примешивалась печаль.

На мой взгляд, здесь ничто не навевало грусть. Укрепление стояло на высоком мысу, к западу от него лежало море, с востока — дремучий лес, с севера — горы. Оно казалось мирной гаванью, в чем-то схожей с Инис Аваллахом, — защитой от горестей, несмотря на прошлые беды. И впрямь, череп, который я заметил в траве, свидетельствовал о лютой решимости последних дней Каердиви. Наши спутники притихли из уважения к духам павших и, быстро осмотрев каер, вернулись к лошадям.

Разумеется, здесь давно никто не жил, но остов королевского дома и часть деревянного частокола еще стояли, как и стены каменных житниц. Я удивился скромным размерам селения — наверное, я просто привык к Инис Аваллаху и Каеркему. Впрочем, я не сомневался, что жить здесь было удобно и хорошо.

Харита бродила по заросшим травою развалинам, погруженная в свои мысли. Мне не хватило духу подойти и спросить, о чем она думает. Я знал, что это связано с отцом. Наверняка она вспоминала его рассказы о детстве и юности, воображала его на этом самом месте, ощущала его присутствие.

Хафган тоже явно хотел побыть один. Я ходил с Блезом. Он рассказал мне много такого, чего я прежде не слышал: разные мелкие случаи по поводу того или другого места в каере.

— Почему никто сюда не вернулся? — спросил я. Местность казалась вполне мирной и безопасной.

Блез вздохнул и покачал головой.

— Ах, мы все стремимся сюда душой, и в первую очередь — лорд Эльфин.

— Так почему же?

— Нелегко объяснить. — Он помолчал. — Пойми, враг захватил весь здешний край. Не только Каердиви, но и Вал, Каерсегойнт, Лугуваллий, Эборак — все. Ни до, ни после люди не совершали таких подвигов, но нас было слишком мало. Остаться значило бы погибнуть.

В следующие два года возвращаться было небезопасно, а потом... мы прижились на юге. Если больно бежать с земли предков, то возвратиться почти невозможно. — Он с любовью взглянул на развалины каера. — Нет, пусть прах покоится в мире. Придет день, и кто-то другой, не мы, заново возведет эти стены.

Несколько мгновений мы молчали, потом Блез снова вздохнул и повернулся ко мне.

— Хочешь взглянуть, где Хафган учил твоего отца? — спросил он и зашагал к воротам раньше, чем я ответил.

Мы вышли из каера в лес. Старая дорога, заросшая лопухами и крапивой, вывела нас на поляну — лиственный приют Талиесина. Посреди поляны стоял дубовый пень.

— Хафган сидел бы здесь, положив посох на колени. — Блез сел на пень и положил на колени собственный дубовый посох. — А Талиесин — у его ног.

Он указал мне место подле пня, и я опустился на землю.

Блез медленно кивнул, нахмурился, вспоминая и печально кривя рот.

— Не счесть, сколько раз я заставал их так. Ах, — вздохнул он, — кажется, это было так давно.

— И здесь у отца впервые было видение?

— Да, я хорошо помню тот день. Верховным друидом был тогда Кормах, и он пришел в Каердиви. Он знал, что умирает, и сказал нам об этом. Помню, как я тогда опешил. Да, Кормах был человек прямой. Он сказал, что умирает и хочет еще раз увидеть маленького Талиесина, прежде чем отойти к Древним. — Блез улыбнулся и провел рукой по длинным черным волосам. — Он прогнал меня варить капусту.

Блез замолк. Я сидел, обхватив руками колени, вслушиваясь в те же лесные шумы, что тогда отец: крики скворцов, зябликов и соек, шуршание прошлогодней травы и шепот листьев, скрип качающихся ветвей.

— Когда они вернулись, я возился с котелком, — заговорил наконец Блез. — Талиесин был притихший, шел, как во сне. Да и говорил странно — как будто, произнося слова, он заново творит звуки. Помню, со мной было так же, когда я первый раз вкусил Семена Мудрости. Но в этом, как и во всем другом, Талиесин превзошел нас всех.

Хафган испугался, решив, что Талиесин мертв, потому что тот лежал без движения. Кормах корил себя за то, что слишком много требовал от ребенка. — Он осекся и как-то странно взглянул на меня.

— Чего же он хотел от Талиесина? — спросил я, заранее зная ответ.

— Чтобы тот прошел по тропкам Иного Мира.

— То есть заглянул в будущее?

И вновь тот же оценивающий взгляд, затем медленный кивок.

— Они думали, он сможет увидеть нечто, скрытое от них.

— Он искал меня.

На этот раз Блез не отвел взгляда.

— Да, Мирддин Бах. Мы все тебя искали.

И вновь нас обступила лесная тишь. Мы сидели, молча глядя друг на друга. Блез ждал указаний для того, что собирался сделать, и я его не торопил — пусть будет, как он решит. Не знаю, сколько мы просидели, но наконец он сунул руку в суму на поясе и вытащил три обжаренных орешка.

— Вот они, Мирддин, если хочешь.

Я взглянул на орехи и уже собирался протянуть руку, но что-то меня, остановило. Это была мысль: “Погоди, время видений еще не пришло”.

— Спасибо, Блез, — сказал я. — Знаю, ты не предложил бы их мне, если б считал, что я не готов. Однако это не для меня.

Он кивнул и спрятал орешки в суму.

— Только не из любопытства, — сказал он. — Без сомнения, ты рассудил мудро. Хвалю. — Он встал. — Вернемся в каер?

В ту ночь мы спали в разрушенном каере. Перед самым рассветом пошел дождь, мягко застучали капли слезы с низкого, скорбного неба. Мы оседлали коней и двинулись вверх по реке Диви к священной роще на Гарт Греггин, где собирались на несколько дней оставить Хафгана с братьями-друидами.

По дороге мы проехали лососевую заводь Гвиддно, вернее, то, что от нее осталось, поскольку сети давным-давно унесло течением. Впрочем, несколько черных шестов еще торчали из воды. Мы помедлили, глядя на место, где в некотором смысле для всех нас началась жизнь.

Все молчали, почти как в священном храме: из этой заводи вытащили завернутого в тюлений мех младенца Талиесина. Здесь было мелко, и мы переехали реку вброд. Пока пони ступал по воде, я не мог не думать о далеком дне, когда ничего не ведавший Эльфин, мечтая о лососях и везенье, вместо рыбы выудил из воды дитя.

Мы переехали Диви и двинулись через холмы в более древний, более дикий край.

Глава 4

В священной роще мы простояли лагерем два дня, на третий пришли друиды.

Я воображал, что они просто возникнут, как во время оно существа из Иного Мира, хотя прекрасно понимал, что такого не может быть. Дружинники ждали в ложбине неподалеку и были рады-радехоньки, что не надо взбираться на холм: как большинство людей, они сторонились друидских сборищ.

Занятно. Держать при дворе барда — почетно, король, у которого есть свой певец, внушает соседям зависть. Искусство игры на арфе ценится выше воинского и кузнечного; праздник — не праздник без песни друида, а зимы — томительны и нескончаемы без барда, который скрасил бы их сказками.

Однако стоит трем друидам собраться в роще, как люди начинают перешептываться и складывать пальцы от зла — будто бард, который украшает собой веселье, помогает скоротать суровую зиму и возводит на трон избранного короля, сойдясь с братьями, становится кем-то страшным.

Однако, как я сказал, людские сердца помнят то, что давно позабыл разум. Немудрено, что они трепещут при виде друидов в роще, вспоминая обагренный в крови золотой серп — жертвоприношение Цернунну, Владыке Леса или Матери-богине. Страх, скажу я вам, помнится долго, даже если бояться уже нечего.

Утром третьего дня Хафган, поев, встал, поглядел на священную рощу и обратился к Харите со словами:

— Госпожа, идемте со мной.

Я вытаращил глаза. В другое время Блез, вероятно, усомнился бы в разумности такого приглашения, но было понятно, что сегодня — особенный день. Он смолчал, и мы четверо начали подъем по крутому склону.

То была старинная дубрава, в которой изредка встречались ясень, каштан, остролист. Каштаны и дубы явно превосходили возрастом остальные деревья — к приходу римлян они уже были кряжистыми, крепко стоящими молодцами. Говорят, их насадил Матонви, первый бард на Острове Могущественных.

Раскидистая, темная, пронизанная ощущением неразрешимой загадки, идущим от корявых ветвей, жилистых стволов и даже самой почвы, священная роща друидов казалась отдельным замкнутым миром.

Посреди рощи был огорожен камнями небольшой круг. Едва вступив в него, я ощутил древнюю силу, невидимой рекой струящуюся вкруг вершины холма. Я чуть не задохнулся, очутившись в круговерти сил. Безжалостная волна незримой реки подхватила меня и чуть не смыла совсем. С великим трудом я сопротивлялся ее напору. По коже бежали мурашки.

Остальные то ли ничего не чувствовали, то ли не подавали виду. Разумеется, из-за этого сгущения сил холм когда-то и нарекли священным. Но меня по-прежнему удивляло, что Хафган и Блез вроде бы даже не замечают бушующего потока.

Хафган сел посредине круга на каменную плиту, поставленную на две плиты поменьше, и стал ждать, пока все соберутся. Блез нацарапал на земле какие-то значки и воткнул над ними палку. Тень от нее не успела доползти до следующего значка, как появились первые друиды. Они приветствовали Хафгана и Блеза и принялись обмениваться новостями, вежливо, но холодно поглядывая на нас с матерью.

К полудню собрались все. Хафган трижды ударил рябиновым посохом о центральный камень, возвещая начало совета. Барды, числом тридцать, вошли вместе с ним в круг, филиды и оваты принялись обносить старших чашами для мытья рук, кубками с вересковой водой и орехами в мешочках.

Меня ввели в круг. Харита осталась стоять неподалеку. Лицо ее было серьезным и сосредоточенным. Мне подумалось: она знает, что сейчас будет. Хафган ей сказал? Может, поэтому он и позвал ее с нами?

— Братья мои, — произнес Хафган, воздев посох, — приветствую вас во имя Великого Света, Чей приход предрекли в этом священном кольце. — Кое-кто из друидов недовольно вскинулся при последних словах. Это не ускользнуло от Хафгана, который опустил посох и спросил: — Вам не по нраву мое приветствие. Почему?

Все молчали.

— Отвечайте, я хочу знать, — мягко, но властно произнес верховный друид. — Хен Даллпен?

Названный слегка развел руками — я, мол, здесь ни при чем.

— Мне показалось странным упоминание чуждого бога в священнейшей из наших рощ. — Он взглянул на соседей, ища поддержки. — Может быть, кто-то еще думает, как я.

— Если так, — резанул Хафган, — пусть говорят.

Несколько человек согласились с Хен Даллпеном, другие закивали, но всем было не по себе. К чему клонит Хафган?

— Как давно мы ждали этого дня, о братья? Как давно? — Серые глаза оглядели собравшихся. — Слишком долго, сдается мне, раз успели позабыть, зачем мы сюда пришли.

— Нет, брат, мы не забыли. Мы знаем, зачем пришли. Для чего так несправедливо нас укорять? — осмелел Хен Даллпен.

— Почему несправедливо? Или верховный друид не вправе наставлять тех, кто стоит ниже?

— Так наставь нас, мудрый брат. Мы слушаем. — Это произнес друид, стоящий рядом с Блезом.

Хафган поднял посох и, обратив лицо к небесам, издал протяжный горловой стон. Странный звук сменила тишина. Хафган оглядел собравшихся.

— С древних времен мы взыскали знания, дабы постичь истину всех вещей. Так ли?

— Так, — нараспев отвечали друиды.

— Что же мы медлим сегодня, когда нам возвестили истину?

— Мы знаем много истин, учитель. Какую из них возвестили сегодня? — спросил Хен Даллпен.

— Окончательную Истину, Хен Даллпен, — мягко ответил Хафган. — И она такова: Великий Свет мира сошел с престола небес и призывает всех служить Ему духом и делом.

— Великий Свет, о Котором ты говоришь, знаем ли мы Его?

— Знаем. Это Иисус, Которого римляне зовут Христом.

Друиды зашумели. Хафган обвел глазами собравшихся. Многие смущенно отвели взгляды. Он продолжал:

— Почему Его имя вас так пугает?

— Пугает? — переспросил Хен Даллпен. — Нет, ты неправильно понял, мудрый предводитель. Мы не боимся твоего заморского божка. Просто мы не видим причин поклоняться Ему здесь.

— Ни здесь, ни где бы то ни было! — объявил другой. — Тем более, что Его служители оскорбляют нас, высмеивают перед народом, принижают наше умение и всячески хотят истребить Ученое братство.

— Они не понимают, Дрем, — мягко объяснил Блез. — Они невежественны, но это не меняет истины. Все, как сказал Хафган: Великий Свет здесь, и нам Его возвестили.

— Вот поэтому он здесь? — Тот, кого Блез назвал Дремом, злобно обернулся ко мне. Я видел недоброжелательные взгляды остальных и понимал, отчего нас так неприветливо встретили.

— Он вправе быть здесь, — сказал Хафган. — Он сын величайшего барда из всех, когда-либо живших.

— Талиесин изменил нам! Он бросил братство, чтобы служить Иисусу, а сейчас ты, сдается, склоняешь к тому же нас. Что же нам, отринуть древний обычай и бежать к заморскому Богу потому, что так сделал Талиесин?

— Не потому, что так сделал Талиесин, — сдерживая гнев, выговорил Блез, — но потому, что так правильно! Он был выше нас всех и потому распознал истину с первого взгляда. Уже это доказывает ее подлинность.

— Хорошо сказано, Блез. — Хафган сделал мне знак войти в круг. Блез ободряюще кивнул, я нерешительно подошел. Хафган положил мне руку на плечо и поднял жезл. — Перед вами тот, кого мы так долго ждали, Поборник Света, который поведет воинство против Тьмы. Я, Хафган, архидруид Кор Гарт Греггина, провозглашаю это!

Последовала тишина. Даже я усомнился, стоило ли такое говорить. Многие ученые братья насупились, вспоминая обиды, причиненные христианскими священниками, другие явно выражали недоверие. Однако слова прозвучали, их было не вернуть. Я стоял, внутренне трепеща не только от волнения, но и от услышанного: Поборник... поведет воинство... Тьма...

— Да он еще мальчишка! — фыркнул Хен Даллпен.

— А ты хочешь, чтобы он появился на свет взрослым мужем, как Манавиддан? — спросил друид рядом с Блезом. Значит, среди ученых братьев есть и наши союзники.

— Откуда мы знаем, что он — сын Талиесина? Кто это подтвердит? — спросил кто-то из недоверчивых. — Ты там был, Индег? А ты, Блез? А ты, мудрый предводитель, ты там был? А?

— Там была я. — Это прозвучало неожиданно, потому что к этому времени все успели позабыть про мою мать. — Я была там, — продолжала она, выступая вперед. Да, за этим она и пришла: не только чтобы слышать, как ее сына провозгласят перед ученым братством, но и чтобы сгладить затруднения, которые, как теперь стало понятно, предвидел Хафган.

«С этого дня, — сказал Хафган, — тебя начнут узнавать». Осторожный лис постарался, чтобы все прошло как можно более гладко.

— Я выносила его и видела, как он родился. — Моя мать вошла в священный круг и встала рядом со мной. Так я стоял — по одну руку она, по другую Хафган — среди недовольных друидов, чувствуя, как вокруг бурлит природная сила рощи. Немудрено, что на меня что-то нашло, и я выкинул то, о чем и сейчас вспоминаю не иначе как с изумлением.

Друиды смотрели, нимало не убежденные.

— ...родился мертвым. Талиесин песней пробудил жизнь в бездыханном теле... — говорила Харита.

Воздух вокруг задрожал, таково было напряжение силы. Камни священного круга из серых стали синими, словно из наэлектризованного воздуха сгустилась стена мерцающего стекла; направленная на меня неприязнь друидов вместе с моим присутствием разбудила спящую мощь омфалоса – центра силы, над которым насыпали холм.

Я видел обитателей Иного Мира, которые расхаживали среди камней. Один из них, высокий, с лучезарным ликом указал на Седалище друидов, где сидел перед тем Хафган. Я впервые видел Древнего, но отчасти ждал этого и потому не удивился. Никто больше его, понятно, не видел; я тоже не подавал виду, что происходит нечто необычное.

Древний указал на каменную плиту в точке наибольшего сгущения силы. Я взглянул. Она, как и все остальные, была теперь синей и немного светилась. Я вскочил на камень и услышал за спиной изумленный вздох. Лишь верховный друид мог коснуться этой плиты и то, разумеется, не стопой!

Однако я стоял на плите, и она поднималась в воздух — сила сгустилась настолько, что подняла камень вместе со мной. Отсюда, с высоты, я заговорил — вернее, через меня заговорил Древний, потому что слова были не мои.

— Слуги Истины, довольно выть! Слушайте! Воистину вы счастливы между мужами, ибо ныне исполняются пророчества. Многие жили и умерли с мечтою об этом дне.

Что вы дивились, когда мудрейший из вас возвестил вам Иисуса Христа, Который есть Путь и Истина? Не вы ли всемерно стремились к истине, что же ослепли теперь? Поверили вы, видя парящий камень? — Я видел, что они не верят, хотя многие испуганы и ошеломлены. — Может, вы поверите, если все камни пустятся в пляс?

В тот миг я и впрямь верил, что мне это по силам, надо лишь хлопнуть в ладоши, или крикнуть, или подать какой-то иной знак — и камни сами вылезут из земли, чтобы закружиться в бешеном танце.

Я верил, поэтому хлопнул в ладоши и громко крикнул. Голос показался мне чужим, так гулко раскатился он по долине, отдаваясь в соседних лощинах и балках; задрожали сами камни магического кольца.

И тут один за другим камни полезли из земли.

Они выдергивали свои основания, словно зубы из десны, волоча за собой грязные комья, и повисали в воздухе. А повиснув, древние камни начинали поворачиваться.

Они кружились сперва медленно, потом все быстрее и быстрее — каждый камень, проносясь над землей, вращался вкруг собственной оси.

Друиды смотрели в ужасе и изумлении, кто-то кричал от страха. Я про себя подумал, как это красиво: тяжелые синие камни вертятся волчком, пролетая в сияющем воздухе, словно во сне.

Может быть, это и впрямь был сон. Если так, он пригрезился нам всем, ибо мы смотрели во все глаза, разинув рты от изумления.

Камни пронеслись раз, второй, третий. Со своего места на Седалище друидов я услышал собственный голос, чужой, высокий. Он то ли пел, то ли смеялся тому, что камни танцуют в воздухе.

Я снова хлопнул в ладоши, и камни рухнули на землю. Она заколебалась под их тяжестью, пыль поднялась столбом, а когда рассеялась, стало видно, что некоторые камни встали в прежние ямы, а другие остались лежать, где упали. Один-два раскололись на куски, и кольцо утратило былую правильность.

Камень, на котором я стоял, опустился на свое место, и я сошел на землю. Блез бросился ко мне — лицо его горело изумлением. Он схватил бы меня за плечи, если бы Хафган не остановил его словами:

— Не трогай его, пока не пройдет авен.

Блез шагнул назад, взглянул на Седалище друидов и указал на него пальцем.

— Да будет это знаком истины для тех, кто усомнится в виденном сегодня!

Я взглянул, куда он указывал, и увидел свои следы, глубоко впечатанные в Седалище друидов.

Так Великий Свет возвестили Ученому братству. Одни уверовали, другие нет. Хотя никто не мог отрицать увиденного, некоторые приписали чудо иному источнику.

«Это Ллеу-Солнце!» — говорили одни. «Матонви! — уверяли другие. — Кто еще мог бы такое совершить?»

Под конец Хафган вышел из себя.

— Вы зовете меня мудрым предводителем, — горько произнес он, — но не хотите идти за мной. Ладно, отныне ступайте кто куда хочет. Я не останусь главным у таких глупцов и невежд!

С этими словами он двумя руками поднял жезл и переломил его через колено, потом повернулся спиной и зашагал прочь. Ученое братство было распущено.

Мы пошли за Хафганом — Блез, Харита, я и еще два-три человека — в лощину, где ждали дружинники. Здесь мы сразу свернули лагерь и двинулись на юг к Ир Виддфа. Хафган хотел еще раз взглянуть на великую гору и показать нам место, где он родился.

Сперва он еще сердился, вспоминая Гарт Греггин, но это вскоре прошло, и он даже развеселился. Он пел, смеялся, долго беседовал с моей матерью, словно человек, сбросивший докучное бремя и исцелившийся от мучительной боли. Блез тоже заметил эту перемену и так мне ее объяснил:

— Слишком разрывалось его сердце. Думаю, он торопил решение, так что теперь все кончено и он свободен идти собственным путем.

— Между кем же он метался?

— Между Иисусом и старыми богами, — отвечал Блез. — Верховный друид должен поддерживать в народе почитание древних богов, а с тех пор, как он познал Великий Свет, ему это претило. — Наверное, я нахмурился или как-то еще выразил недоумение, потому что Блез добавил: — Пойми, Мирддин Бах, не все пойдут к Свету. Ни тебе, ни кому другому этого не изменить. — Он покачал головой. — Даже если мертвые восстанут из могил и камни будут плясать в воздухе, они не обратятся. В голове не укладывается, но это так.

Он меня не убедил. Правда, я видел, что он верит в свои слова, но при всем уважении к нему я чувствовал в душе: если люди не принимают истину, значит, еще не придумали, как ее до них донести. Можно сделать так, чтобы все уверовали, думал я, и я обязательно найду способ.

Два дня спустя мы сидели на высоком холме, ветер трепал редкую траву и свистел среди голых камней. Мы глядели на холодную, увенчанную снежной шапкой, величественно-одинокую Ир Виддфа, Повелительницу снегов, Твердыню зимы.

В этом бесприютном краю сумеречных гор и мглистых долин так легко было поверить в то, о чем шепчутся у огня, в сказки, которые вот уже сотни поколений переходят от родителей к детям: одноглазые великаны пируют в каменных чертогах; богини, обернувшись совами, летают в ночи на мягких бесшумных крылах; морские девы завлекают пловцов в губительные волны; в волшебных холмах плененные витязи спят столетия напролет, а далеко в океане лежат незримые острова, где боги танцуют в сумерках вечного лета...

Легко поверить в невероятное среди этих полых холмов.

Мы спешились и поели на вершине, потом устроились отдохнуть. Мне спать не хотелось, и я решил спуститься в ложбину — наполнить в ручье кувшины и бурдюки. Спуск был некрутой, дорога — недлинная, и я не особо старался запомнить путь, да меня бы это и не спасло.

Я оступился и съехал с холма вместе с бурдюками и кувшинами, перекинутыми через плечо на ремнях. Быстрый ручей бежал посреди ложбины в густых зарослях боярышника и бузины. Я подобрался к воде и стал наполнять бурдюки.

Не могу сказать, сколько времени это заняло, но явно недолго. Однако когда я приготовился идти назад и оглянулся, холма уже не было видно — густой серый туман спустился с Ир Виддфа и окутал все, словно густой шерстью.

Я встревожился, но не испугался: в конце концов холм был прямо передо мной. Надо было только идти, чтобы оказаться на вершине, где ждали меня спутники. Я не стал мешкать: вдруг они проснулись, увидели, что меня нет, а туман сгущается, и забеспокоились.

Я быстро отыскал тропку, по которой спустился, и начал подъем. Время шло, но вершина не показывалась. Я остановился, вгляделся в мятущуюся пелену, однако так и не смог разобрать, где я.

Я крикнул... плотные испарения поглотили звук.

Что делать?

Кто знает, сколько продержится туман? Можно несколько дней плутать по склону холма, но так и не выйти на нужное место. Хуже того — а этим скорее всего и кончится, — можно споткнуться о камень, сломать ногу или упасть с кручи и разбиться насмерть. Я сел и задумался.

Было ясно, что я хожу кругами и что туман сгущается. Мне ничего не оставалось, как снова тронуться в путь; не хотелось ночевать в промозглой сырости, прижавшись к валуну на склоне холма. Итак, я двинулся, но теперь уже медленнее, следя за тем, чтобы с каждым шагом подниматься в гору. Так я непременно доберусь до лагеря наверху, даже если это займет полдня.

До верха я добрался, но мои спутники успели куда-то подеваться. Я бросил бурдюки и огляделся. Туман здесь был пореже, чем в долине; я, хоть и не без труда, сумел осмотреть вершину. Все ушли, не оставив и следа.

Странно. И страшно.

Я звал своих спутников снова и снова, но никто не ответил. Я вернулся туда, где мы ели, в надежде отыскать хоть какой-то знак нашего пребывания. Напрасно. Ни крошки, ни корочки не осталось на вершине холма, ни единого отпечатка копыта, ни одной примятой травинки...

Я взобрался не на тот холм! В слепом стремлении вырваться из тумана я заплутал, а теперь надо ждать, когда пелена рассеется, и лишь тогда искать правильную дорогу. Пока же оставалось обратиться к средству, к которому следовало прибегнуть с самого начала, — сидеть и не дергаться.

Щеки мои горели от стыда. Надо же быть таким дураком! Я сумел поднять в воздух камни, но не смог забраться на обычный холм, чтобы не заблудиться. Есть ли слова описать такую нелепость?!

Я устроился в ямке между камнями, завернулся в плащ и приготовился ждать,

прекрасно понимая, что, возможно, проведу здесь целую ночь.

Думать об этом не хотелось. Неужто полые холмы поглотят и мою жизнь? Про это тоже не хотелось думать.

Когда сплошной туман потемнел и наступили сумерки, я сидел, обхватив руками колени, и силился перебороть страх. Вдруг я услышал легкое позвякивание конской сбруи. Кто-то из дружинников меня ищет! Я вскочил и закричал. Звяканье стихло. Как я ни вслушивался, мне больше не удавалось его различить.

— Ты здесь? Блез! Кто там?

Слова падали на землю, не обретая ответа. Я подобрал один из бурдюков и вновь забрался в свое убежище. Мне было очень плохо. Я плотнее закутался в плащ и стал думать, скоро ли волки разыщут меня.

Наверное, я заснул, потому что увидел сон. Мне снился высокий исхудалый человек в комнате, расписанной чудными узорами. Он сидел за столом, положив перед собой ладони, запавшие глаза на длинном морщинистом лице были закрыты. Давно не стриженные волосы паутиной лежали на плечах, богатое темно-синее одеяние скрепляла на плече серебряная пряжка с крохотными лунными камешками.

На столе перед ним на подставке резного дерева лежало нечто в форме большого яйца — вероятно, отшлифованный камень. По сторонам от камня горели в подсвечниках две свечи; через щели в стенах и ставнях проникал порывистый ветер, так что пламя трещало и колыхалось.

Человек был не один. Женщину я не видел, но знал, как это бывает во сне, что она тоже здесь. Я понял, что это женщина, прежде чем увидел, как она медленно положила юную руку на пальцы мужчины. Он приподнял веки — я увидел отблеск свечи, но глаза его были, как колодцы мрака... мрака и смерти.

Глава 5

Я вздрогнул и проснулся.

Странный сон. Еще не пробудившись до конца, я отчетливо знал, что место это существует наяву, а мужчина и женщина, чью руку я видел, — настоящие живые люди.

Я заморгал и огляделся.

Была уже глубокая ночь, тьма стояла непроглядная. Налетел порыв ветра, и я вновь услышал то же позвякивание. На этот раз я не стал кричать, а остался сидеть тихо, затаившись между камнями. Звук приближался, но в тумане было не понять, откуда он идет. Я ждал.

Внезапно во тьме возникло чуть более светлое пятно. Оно, покачиваясь, плыло ко мне в плотном, сыром воздухе. Свет становился все ярче, потом разделился на два мерцающих шара, похожих на глаза исполинской кошки. Звяканье исходило от огней, которые медленно приближались.

Вот они остановились прямо надо мной. Я не шевелился, но они знали, где меня искать; по запаху, наверное, потому что в туманной мгле было темно, хоть глаз выколи.

Их было четверо, смуглолицых мужчин в грубых кожаных куртках и юбках. Двое держали факелы, у двоих я различил железные браслеты на руках и копья с железными наконечниками. Все были жилистые и низкорослые, у каждого за поясом поблескивал бронзовый кинжал. Впрочем, я не испугался, потому что эти взрослые мужчины ростом были не выше меня, двенадцатилетнего.

Глаза у них были темные, но хитрые, как у хорьков. Они смотрели на меня в тумане, на лицах дрожали тени. Те, кто держал факелы, подняли их выше, а двое других встали надо мной, звякая при каждом шаге. Я разглядел под коленом у ближайшего цепь с медными колокольчиками. Он присел на корточки и долго смотрел на меня. Черные глаза поблескивали во тьме. Потом он ткнул пальцем мне в грудь, почувствовал мясо и кость, хрюкнул. Увидел серебряную гривну, потрогал и ее.

В следующий миг он вскочил и что-то отрывисто бросил через плечо. Речь его походила на лай. Остальные расступились, из мрака возникла еще одна фигура. Я стоял неподвижно, уронив руки, и ждал, пока этот кто-то подойдет. Он был ниже остальных, но держался, как вождь. Во всем его облике сквозила привычка повелевать, и я не сомневался, что он занимает высокое положение среди своих соплеменников.

Вождь жестом приказал одному из факелоносцев приблизиться и посветить на меня. Пламя озарило его лицо, и я понял, что это женщина.

Она тоже долго смотрела на мою гривну, но трогать не стала. Вместо этого она обернулась к одному из воинов с колокольчиками и что- то резко пролаяла. Воин и его напарник подхватили меня под мышки и тронулись в путь.

Меня скорее несли, чем тащили; мои ноги едва касались земли. Мы спустились в лощину, перешли ручей и, судя по тому, что где-то рядом по-прежнему слышалось журчание, довольно долго двигались вдоль него, прежде чем снова начали подъем. Склон был пологий, потом совсем выровнялся и превратился в узкую тропку между двух косогоров.

По этой тропке мы шли довольно долго — один факел освещал путь впереди, другой светил сзади. Воины меня не подгоняли, но и хватки не ослабляли, хотя о бегстве речи быть не могло: даже если бы я знал, куда бежать, в тумане ничего не было видно.

Наконец дорога под ногами снова пошла вверх, и начался крутой подъем. Впрочем, он длился недолго, и вскоре я оказался перед круглым отверстием прямо в холме. Оно было завешено шкурой. Предводительница вошла и жестом приказала мне следовать за ней. Я шагнул внутрь и оказался в землянке из шкур и бревен. Закрытая снаружи землей и дерном, она, наверное, и днем ничем не отличалась от бесчисленных соседних холмов.

Внутри было человек пятнадцать, они кучками сидели вокруг огня на покрытых шкурами соломенных лежанках — мужчины, женщины, дети и пара тощих собак. И все — люди и звери — таращили на меня глаза.

Предводительница велела мне подойти и встать перед старухой — ростом с девочку, седая и сморщенная, как черносливина, та сидела и шла острой костяной иглой. Глаза у нее были черные и пронзительные. Она поглядела меня с нескрываемым любопытством, потянулась к моей ноге, ущипнула ее и похлопала, после чего, довольная результатом, кивнула предводительнице. По ее жесту меня отвели к лежанке и толкнули на солому.

Казалось, обитатели холма потеряли ко мне всякий интерес. Я мог свободно рассматривать их. Если не считать нескольких случайных взглядов (да еще собака подошла обнюхать мне ноги), они словно перестали меня замечать. Я сидел на охапке соломы, накрытой шкурой, и пытался как можно больше рассмотреть.

Кроме предводительницы и старухи, я насчитал восемь мужчин и четырех женщины. На полу копошились пятеро голых детишек — возраст их я угадать не мог, потому что и взрослые казались мне детьми! У всех взрослых на скулах выделялись синие от вайды шрамы — знаки принадлежности к фейну (это слово означает «племя» или «клан»), как я потом узнал. Четкие спирали наносят ножом и всыпают в рану синий порошок, так что цвет остается на всю жизнь. Члены одного фейна носят одинаковую татуировку.

Я гадал, кто же они такие. Не пикты — хотя те тоже используют вайду. Для Раскрашенного народа они слишком малы ростом, к тому же те просто убили бы меня на месте. Они не принадлежали ни к одному из известных мне народов. Привычка жить под землей выдавала северян, но в таком случае они забрались далеко на юг от своих любимых вересковых пустошей.

Получалось, что это не кто иные, как банши, Обитатели холмов. Их боятся за способность к колдовству и чудные обычаи, хотя и завидуют их богатству. По слухам, банши обладают недоброй силой и несметными сокровищами; и то и другое им нужно, чтоб мучить «людей-больших», которых они ловят и приносят в жертву своим грубым идолам. А я оказался у них в плену.

Члены племени улеглись и один за другим погрузились в сон. Я притворился спящим, но на самом деле лишь дожидался времени, когда можно будет сбежать. Как только дружный храп возвестил, что все спят крепко, я подполз к двери и выбрался в темноту.

Туман рассеялся, на небе сияли холодные и яркие звезды, луна уже скрылась за горизонтом. Соседние холмы чернели одной волнистой громадой на темной сини небес. Я набрал в грудь горного воздуха и посмотрел на звезды. Всякая мысль о побеге улетучилась. Достаточно было взглянуть в чернильную ночь, чтобы понять: бежать в такой тьме — значит наверняка сломать себе шею. И в тот же миг ветер донес до слуха вой охотящихся волков.

Я понял, почему меня не связали. Если я отважусь сунуться к волкам — я пропал.

Я смотрел на звезды, и вдруг сзади зашуршала шкура. Я обернулся и увидел предводительницу. Она положила руку мне на локоть — не грубо, а словно проверяя, по-прежнему ли я здесь.

Довольно долго мы стояли рядом, так что я чувствовал кожей ее тепло. Мы оба молчали, не зная общих слов, чтобы объясниться друг с другом, однако что-то в ее прикосновении дало мне понять, что я им зачем-то нужен. Пусть не почетный гость, но я приведен сюда не из праздного любопытства.

Мы еще постояли, потом она стала подталкивать меня к двери. Я опустился на свою лежанку, она — на свою. Я закрыл глаза и стал молиться, чтобы поскорее вернуться к родным.

Зачем я был нужен, стало ясно вскоре после рассвета, когда Вриса — предводительница Амсарад-фейна (так они себя называют; это значит «Люди убивающей птицы» или «Клан сокола») — отвела меня в святилище племени намакушке соседнего холма.

Холм этот — самый высокий в округе, и карабкались мы довольно долго. На вершине моему взору предстал менгир — одиноко стоящий каменный столб, разрисованный синими спиралями, птицами и животными. Чаще других встречались изображения волка и сокола.

За поясом у Врисы торчал длинный, блестящий, как зеркало, кинжал. Воин с колокольчиками — позже я узнал, что его звали Элак, — всю дорогу крепко сжимал мне руку повыше локтя. Два других воина несли копья. Остальные вереницею взобрались на холм и кольцом окружили нас. Они тихо напевали без слов — будто ветер шуршал сухой листвой.

Мне крепко связали запястья кожаным шнуром, сняли с меня сняли плащ и уложили с солнечной стороны камня. Сомнений не оставалось — сейчас меня принесут в жертву, и, судя по разбросанным вокруг костям, не меня первого.

Не сочтите за хвастовство, но я испугался гораздо меньше, чем оставшись один в тумане. В моих будущих убийцах не было ни ненависти, ни вражды. Они вовсе не желали мне зла. Да и что тут, с их точки зрения, дурного? Душа юноши возродится в другом теле, или же он переселится в Иной Мир, к Древним, в счастливый край, где не ведают зим и ночей. В любом случае можно сказать, что ему повезло.

Ради этих завидных благ он должен погибнуть. Что ж, раз иначе нельзя, значит, и обсуждать тут нечего. А потом ему все равно умирать — раньше ли, позже ли. По их мнению, я не должен был обижаться.

Итак, я лежал на земле, ждал, когда солнце взойдет над окрестными холмами. С первым его лучом на менгире Вриса должна была нанести удар, и я, как всякий христианин на моем месте, молился, чтобы мучения были краткими.

Солнце озарило менгир, пение смолкло, стоящие вокруг завопили, нож блеснул и змеей метнулся ко мне. Я что есть силы зажмурился и услыхал крик.

Я открыл глаза. Вриса левой рукой сжимала запястье. Лицо ее побелело от боли. Она кричала и скалила зубы. Рукоятка ножа лежала на земле, лезвие брызгами желтого стекла рассыпалось по траве.

Элак выкатил глаза и так крепко стиснул копье, что кровь отхлынула от пальцев. Другие кусали кулаки, кто-то бросился на землю и завизжал.

Я перекатился и сел. Мудрая старуха племени Герн-и-фейн протолкалась вперед, простерла руки и стала смотреть на встающее солнце, что-то бормоча нараспев. Потом она взмахнула руками и бросила короткое властное слово. Двое мужчин, обмирая от страха, подошли и развязали мне руки.

Теперь будут говорить, что я сломал кинжал колдовством. Слышал я и такое — немудрено, мол, что он рассыпался. Знамо дело, бронза не берет заговоренных.

Так вот, я был изумлен не меньше других и ничуть не чувствовал себя заговоренным. Да я тогда и не знал секретов древней науки. Я просто рассказываю, что случилось. Хотите — верьте, хотите — нет. Однако, когда жертвенный нож блеснул в воздухе, перед ним возникла рука — «облачная рука», как говорит Элак. Нож ударил в загадочную ладонь и рассыпался вдребезги.

Запястье у Врисы уже распухло. Удар был такой сильный, что бедная девочка едва не сломала себе руку. Я говорю «девочка», потому что вскоре узнал, что она лишь на год-два старше меня, хоть уже стала предводительницей. Герн-и-фейн, ведунья с глазами, как острый кремень, и сморщенным бурым лицом, приходилась ей бабкой.

Герн-и-фейн мигом распознала знамение. Она подняла меня на ноги (солнце уже взошло, яркий свет бил прямо в лицо) и долго смотрела в глаза, потом обратилась к остальным и что-то взволнованно залопотала. Ее соплеменники только таращили глаза, но Вриса медленно подошла, взяла меня за скулы, большими пальцами оттянула веки вниз и заглянула в глаза.

Лицо ее озарилось. Забыв про боль, она стала звать остальных, чтобы и те посмотрели. Пришлось терпеть, пока все, один за другим, изучали цвет моих глаз.

Убедившись, что у меня и впрямь золотые глаза сокола, Герн-и-фейн возложила мне на голову руки и возблагодарила Луга-Солнце за дивный дар.

Потом я узнал, что это было время, когда клан считал, что нужно принести хорошую жертву, чтобы остановить череду несчастий, преследовавших их три лета подряд: трава не уродилась, овцы принесли мало ягнят, двое детей умерли от лихорадки, младшего брата Ноло убил вепрь. Они уже отчаялись, когда Элак, возвращаясь после неудачной охоты, услышал в тумане мои крики. Они решили, что их молитвы услышаны.

Элак взобрался на холм, убедился, что я действительно там, добежал до землянки и рассказал о своей удаче остальным. Было решено взять меня в плен и наутро принести в жертву. Рассыпавшийся нож придал делу новый оборот — меня сочли подарком богов... пусть явленным в недочеловеческом обличье «большого», да еще и мальчишки, но все равно подарком.

Мне не хотелось бы, чтоб банши предстали этакими умственно неполноценными детьми; впрочем, сказать о них «как дети», значит многое объяснить. Однако уж отсталыми-то назвать их никак нельзя. Напротив, они чрезвычайно сообразительны, быстро запоминают и наделены огромным запасом инстинктивного знания, которое впитывают с молоком матери.

Просто банши считали, что все потребное для жизни — солнце и дождь, оленей для охоты и траву для овец — дают «Родители»: Земля-богиня и Луг-солнце. Сила их веры была такова, что они принимали окружающий мир как безусловную данность.

В этом мире не было ничего невозможного. Небо могло внезапно превратиться в камень, реки — в серебро, а горы — в золото; под холмами дремали, свернувшись в кольца, драконы, великаны храпели в глубоких подземных пещерах, человек мог быть человеком, а мог быть богом или тем и другим вместе. Из ниоткуда могла возникнуть облачная рука и разбить нож, направленный в сердце их долгожданной жертвы. Раз так, это все надо принять. Означает ли это неполноценность? Не диво, что при такой вере они, раз приняв Истину, пронесли ее в сердце далеко-далеко.

Глава 6

Я думал, что мы вернемся домой и меня отпустят. Не тут-то было. Живой дар богов еще лучше, чем жертва. Никто не собирался меня отпускать. Может быть, позже, когда я исполню то, ради чего послан. А до тех пор нечего и думать.

Это мне недвусмысленно объяснили, когда на следующий день я попытался покинуть землянку. Я сидел у двери и, выждав момент, когда никто не смотрел на меня, просто встал и начал спускаться с холма. Я успел сделать шагов десять, прежде чем Ноло кликнул собак. Те, угрожающе скалясь и подвывая, окружили меня и заставили вернуться на место.

Дни ползли медленно, и на сердце у меня становилось все тяжелее. Мои близкие где-то в этих холмах ищут меня, беспокоятся. В ту пору я еще не мог увидеть их мысленным взором, но на расстоянии ощущал тревогу былых спутников и чувствовал, как им плохо. По ночам я горько рыдал на соломе, вспоминая о тех неприятностях, что причинил матери, и о тяготах, что ей приходится из-за меня сносить.

Великий Свет, молился я, прошу, услышь меня! Утешь их, дай им знать, что я жив. Обнадежь их, пусть знают, что я вернусь. Дай им терпение ждать, крепость духа, чтоб выдержать ожидание. Дай им силу перебороть усталость.

Молитва эта надолго стала моей поддержкой. Да, нередко я шептал ее со слезами. Спустя четыре дня глубоких раздумий Герн-и-фейн взяла меня за руку, усадила на камень возле своих ног и начала говорить. Я не понимал ни слова, но слушал внимательно и вскоре начал различать определенный ритм. Время от времени я кивал, чтобы показать свое усердие.

Она собрала лицо морщинками, обвела рукой подземное убежище, все и всех в ней.

— Фейн, — произнесла она несколько раз подряд, пока я не повторил за ней.

— Фейн, — сказал я, улыбаясь. Улыбка сотворила чудо. Подземные жители — веселый народ, улыбка у них означает гармонию с жизнью, и в этом они правы.

— Герн-и-фейн, — произнесла она затем, ударяя себя в грудь.

— Герн-и-фейн, — повторил я, потом сам ударил себя в грудь и сказал: — Мирддин. — Я нарочно употребил кимрскую форму своего имени, надеясь, что так будет ближе к их речи. — Мирддин.

Она кивнула и несколько раз повторила слово, радуясь, что дар богов оказался таким смышленым. Она указала по очереди на соплеменников, занятых своими разнообразными делами. «Вриса, Элак, Ноло, Тейрн, Беона, Рилла...». Я старался повторять за ней, и поначалу мне это удавалось, но потом она стала называть неодушевленные предметы — землю, небо, холмы, облака, реку, камни, — и я сбился.

Так закончился первый урок, положивший начало череде дней, когда я внимал Герн-и-фейн, как некогда Давиду и Блезу.

Вриса тоже взялась за мое воспитание. Первым делом у меня забрали одежду, а взамен выдали шкуры. Я испугался, пока не увидел, что она аккуратно сложила мои вещи в отдельную корзину и подвесила ее под потолочной балкой. Может быть, я уйду нескоро, но по крайней мере в своей одежде. Потом она вывела меня наружу, без умолку щебеча, поминутно обнажая в улыбке белые зубы и приговаривая: «Мы тебе рады, большой-прибыток. Ты теперь семья».

Она радовалась, когда я выучил ее имя и научил произносить свое. Все племя вопило от восторга, узнав, что меня зовут «Сокол» — выходило, что меня и впрямь послали Родители. Они с нетерпением следили за моими успехами в языке, любой пустяк приводил их в восхищение. Сидя за ужином у огня, они могли бесконечно рассказывать друг другу о моих достижениях. Сперва я относил это на счет своего особого статуса, но потом узнал, что так они относятся к детям вообще. Дети занимали в племени особое положение. Даже в их языке богатство и ребенок обозначались одним словом «прибыток».

Они относились к детям, как другие относятся к чтимым гостям, — с вниманием и уважением. Само присутствие малышей становилось источником радости и поводом к ликованию. По летам я был для них почти взрослый, но, как неотесанный дикарь, оставался на положении дитяти, пока не освоил правила поведения. Вот почему первые месяцы я бывал среди детей не меньше, чем в обществе их родителей.

Лето пронеслось незаметно. Я изо всех сил учил язык, чтобы рассказать, как тревожусь о своих близких, и узнать, зачем меня держат.

Возможность представилась как-то холодной ночью вскоре после Лугназада. Мы, как нередко бывало, сидели у костра под звездами на самой вершине холма. Элак и Ноло — первый и второй мужья Врисы — вместе с несколькими соплеменниками провели весь день на охоте и, поужинав, стали рассказывать о дневных впечатлениях.

В наивной простоте Элак повернулся ко мне и сказал:

— Видели людей-больших в кривой балке. Все ищут дитя-прибыток.

— Все? — спросил я. — Ты и раньше об этом знал?

Он улыбнулся и кивнул, Ноло тоже закивал и добавил:

— Мы давно их видим.

— Почему же мне не сказали? — спросил я, стараясь не злиться на них.

— Мирддин теперь фейн. Будешь фейн-брат. Скоро уходим; люди- большие поищут и уйдут.

— Уходим? — Гнев мой испарился. Я повернулся к Врисе. — Что Элак говорит? Куда мы уходим?

— Скоро снег. Уйдем в другой дом, фейн-брат.

— Когда? — Отчаяние, подобно тошноте, подкатило к горлу.

Вриса пожала плечами.

— Скоро. До снега.

Ну разумеется, я должен был догадаться: Обитатели холмов не могут долго оставаться на одном месте. Почему-то я не подумал, что скоро придет пора перебираться на север, в зимнее жилище.

— Отведите меня к ним, — сказал я. — Мне надо их видеть.

Вриса нахмурилась и повернулась к Герн-и-фейн. Та легонько покачала головой.

— Нельзя, — отвечала она. — Люди-большие приберут дитя-прибыток.

В их языке нет слова «украсть», они говорят «прибрать», и, надо сказать, сами изрядные мастера прибрать то, что плохо лежит.

— Я был человек-большой, прежде чем стать фейн-братом, — сказал я. — Мне надо попрощаться.

Они удивились. Для них не существует прощания и разлуки — даже смерть не воспринимается как окончательное расставание. Просто человек отправляется в путь, как, скажем, на охоту, и может в любой день вернуться в ином теле.

— Что значит «по-про-ща-тя»? — спросила Вриса. — Не знаю такого.

— Надо сказать им, чтоб прекратили поиски, — объяснил я. — Ушли из кривой балки и вернулись домой.

— Нет, Мирддин-прибыток, — радостно успокоил Элак. — Люди-большие скоро кончат искать. Скоро уйдут.

— Нет. — Я вскочил на ноги. — Они мне фейн-братья, родители. Они никогда не бросят искать дитя-прибыток. Никогда!

Их представления о времени были очень неопределенными. Мысль о нескончаемом действии оказалась выше их разумения. Вриса только покачала головой:

— Не знаю такого. Ты теперь фейн. Дар Сокольему народу от Родителей.

Я согласился, но сдаваться не стал.

— Да, я ваш дар. Но я должен поблагодарить фейн-братьев, что стал человеком Сокола.

Это они поняли — кто же не хочет стать человеком Сокола? Любой будет безмерно благодарен за эту честь и непременно захочет выразить свою признательность. Да, они понимали, что я захочу сказать «спасибо» бывшим фейн-братьям.

Более того, они увидели в этом знак моего взросления.

— Это хорошо, Мирдцин-брат. Завтра поблагодаришь Родителей.

— И фейн-братьев, — не отступался я.

— Как же ты их отблагодаришь? — с подозрением спросила Вриса. Она учуяла подвох, ее темные глаза настороженно сузились.

Надо было отвечать с видом полнейшей невинности, иначе она отказала бы наотрез.

— Я верну им одежду.

Это тоже звучало понятно. Людям, не умеющим прясть, не знающим утка и основы, тканая одежда представлялась огромной ценностью. Врисе было жалко упускать из рук одежду-прибыток, но она понимала мое желание: если невозможно вернуть меня, прежний фейн будет рад получить в утешение такое хорошее платье.

— Элак, — сказала она наконец, — Мирддин-брат пойдет с тобой завтра к костру людей-больших.

Я улыбнулся. Понятно было, что сейчас я больше ничего от них не добьюсь.

— Спасибо, Вриса-вождь. Спасибо, фейн-родичи.

Они тоже заулыбались и весело защебетали, а я стал обдумывать план побега.

Их было четверо в кривой балке. Я издалека узнал наших дружинников. Они разбили лагерь у ручья, и мерцающий свет костра отражался в бегущей воде. Судя по всему, они спали, потому что солнце еще не показалось из-за восточных холмов.

Мы затаились на каменном козырьке выше по склону.

— Теперь я спущусь к фейн-братьям, — сказал я Элаку.

— Мы идем с тобой. — Он указал на Ноло и Тейрна.

— Нет, я пойду один. — Я старался говорить твердо, как Герн-и-фейн.

Он смущенно взглянул на меня, потом покачал головой.

— Вриса-вождь сказала, ты не вернешься.

В этом и состоял мой план. Элак покачал головой и встал рядом со мной. Руку он положил мне на плечо.

— Мы пойдем с тобой, Мирддин-брат, не то люди большие возьмут дитя-прибыток назад.

Теперь я все видел ясно, хотя и несколько запоздало. Если мы спустимся вместе, быть стычке. Воины Эльфина ни за что не отпустят Подземных жителей вместе со мной. Они попытаются меня отбить и скорее всего полягут под стрелами раньше, чем успеют обнажить меч. Возможно, погибнет и кто-то из малышей. Этого допускать нельзя. Моя свобода не стоит жизни тех, кого я зову друзьями.

Что же теперь делать?

— Нет. — Я сложил руки на груди и сел. — Не пойду.

— Почему? — Элак в изумлении вылупил на меня глаза.

— Иди ты.

Он сел рядом со мной. Ноло нахмурился и протянул мне руку.

— Она-вождь говорит, мужья идут с тобой. Не то люди-большие не отпустят дитя-прибыток.

— Братья-большие не поймут. Они убьют фейн-братьев, думая, что спасают фейн-брата.

Элака это убедило. Он мрачно кивнул, зная, как непонятливы бывают люди-большие.

— Народ Сокола не боится людей-болыиих, — напыжился Ноло.

— Я не хочу, чтоб убили моих фейн-братьев. Это очень огорчит Мирддин-брата. Очень огорчит фейн. — Я воззвал к Элаку. — Иди ты, Элак. Отнеси мое платье братьям-большим. — Я указал на груду одежды.

Он подумал и согласился. Я как можно аккуратнее сложил плащ, штаны и рубаху, лихорадочно думая, как передать послание, чтоб его не истолковали превратно. В конце-концов я снял сыромятный ремень и перевязал им сверток.

Одежду мои близкие узнают, но надо еще как-то показать, что я в безопасности. Я огляделся.

— Тейрн, дай-ка стрелу. — Я протянул руку.

Конечно, перо и пергамент пришлись бы более кстати, но Подземным жителям эти вещи так же неведомы, как перец и притирания. Они не доверяют писанине — свидетельство их мудрости.

Тейрн вытащил стрелу. У Подземных жителей это короткая тростина с кремневым наконечником и оперением из черных вороновых перьев, бьющая без промаха; их меткость вошла в легенду. Северные племена боятся нестрашных на вид стрел и верной руки лучника.

Я переломил стрелу пополам и подсунул обломки под пояс, в последний миг по наитию снял с плаща пряжку с волком и протянул сверток Элаку.

— Отнеси это в лагерь людям-большим.

Он взглянул на сверток, затем на разбитый внизу бивуак.

— Луг-Солнце встает, — сказал я. — Иди, пока люди-большие не проснулись.

Он быстро кивнул.

— Они меня не увидят. — С этими словами он слез с козырька и пропал. Через несколько секунд он уже мчался к костру. Тихо и незаметно, словно тень, Элак проник в спящий лагерь и с характерной для него бесшабашной отвагой ловко уложил сверток рядом с головой одного из спящих.

Он успел вовремя взобраться на козырек, и мы тут же тронулись к землянке. Мне стоило огромных усилий не обернуться.

Оставалось надеяться, что аккуратно сложенные и оставленные среди лагеря вещи дадут понять: я жив и знаю, где дружинники, но сам к ним прийти не могу. Все говорило за то, что мое послание прочтут неправильно, но я положился на Всевышнего и надеялся, что хуже не станет.

Что-то изменилось во мне в этот день. Пожертвовав одеждой, я как бы отринул мысль о побеге. И, интересное дело, на душе стало легче. Хотя порой накатывала тоска, я, кажется, тоже поверил, что попал в Племя Сокола не без какой-то цели. С этого дня я уже не мечтал убежать и постепенно смирился с пленом.

Больше я не видел дружинников, а когда костер на Самайн отгорел, племя откочевало к северу, на зимние пастбища. Мне казалось диким, что летом они живут на юге, зимой — на севере, но таков уж был их обычай.

Тогда я не знал, что в некоторых северных областях зимы помягче южных. Однако вскоре я убедился, что земли севернее Вала — не только продуваемые ветрами каменистые пустоши, как принято полагать. Есть здесь зеленые и уютные уголки, едва ли не лучшие в Британии. В один из них мы и въехали на мохнатых пони, гоня перед собой стадо маленьких жилистых овец.

Здешнее убежище мало отличалось от летнего, за тем исключением, что было и впрямь вырыто в холме. Кроме того, оно было гораздо больше, потому что в морозные дни сюда же загоняли овец и пони. Оно выходило в укромную лощину и на посторонний взгляд ничем не отличалось от обычных холмов. Здесь была трава для пони и овец, ручей, впадавший неподалеку в морской залив.

В убежище было темно и тепло. Пусть зимние ветры всю ночь завывали в камнях и расселинах, ища, куда бы запустить холодные пальцы, мы лежали у огня, закутавшись в меха и овчины, и слушали рассказы Герн-и-фейн о Старых днях, до того, как пришли люди-римляне с мечами, построили дороги и крепости, до того, как кровожадность погнала людей воевать друг с другом, и даже до того, как люди-большие поселились на Острове Могущественных.

— Слушайте, — говорила она, — я поведаю вам о временах до времен, когда мир был новым-преновым, притани ходили без помех, еды хватало всем, наши родители улыбались, любуясь своим ребенком-прибытком, Великий Снег сидел взаперти на севере и ничуть не тревожил первенцев Матери...

И она начинала сказание, и переливы ее голоса повторяли многовековую память народа, связывая слушателей с невообразимо далеким прошлым, оживавшим в словах старухи. Невозможно сказать, как давно возникло это предание, ибо для Обитателей холмов всякое время близко. То, что описывала Герн-и-фейн, могло случиться десять тысяч лет назад или вчера. Для них это было одно и то же.

Луна убыла и вновь прибыла, затем другая, и однажды поздно вечером пошел снег. Мы с Злаком и Ноло взяли собак и спустились в лощину, чтобы загнать овец. Мы уже собирали их в кучу, когда Ноло вскрикнул. Я обернулся. Он указывал в долину: сквозь снежный буран к нам приближались всадники.

Элак повел ладонью. Ноло положил стрелу на тетиву, пригнулся... и исчез. Он просто пропал, превратился в камень или кустик травы возле ручья. Я тоже пригнулся, как учили, гадая, удалось ли мне так же удачно слиться с землей. Собаки залаяли, Элак свистнул, и лай мигом оборвался.

Три всадника — обычного человеческого роста — ехали на тощих, заморенного вида клячах. Первый из них что-то сказал, Элак ответил, и начался разговор на ломаном языке Подземных жителей.

— Мы просим вас поколдовать, — кое-как объяснил всадник.

— Зачем? — спокойно спросил Элак.

— Умирает вторая жена нашего вождя. У нее лихорадка, она не ест. — Он с сомнением взглянул на Элака. — Придет ваша ведунья?

— Я спрошу. — Он пожал плечами и добавил: — Только вряд ли она захочет колдовать над женщиной-большой.

— Если она придет, наш вождь подарит ей четыре золотых браслета.

Элак презрительно нахмурился, словно говоря: «Эти безделицы для нас — все равно что конский навоз», однако я знал, что притани высоко ценят золото людей-больших и весьма им дорожат.

— Я спрошу, — повторил он. — А теперь уезжайте.

— Мы подождем.

— Нет. Уезжайте. — Элак не хотел, чтобы люди-большие узнали, в каком холме убежище.

— Нам вождь приказал! — воскликнул всадник.

Элак снова пожал плечами и отвернулся, делая вид, что будет сгонять овец. Всадники пошептались, и предводитель сказал:

— Когда? Когда ты ее спросишь?

— Когда люди-большие вернутся в свои дома.

Всадники развернули коней и унеслись прочь. Элак выждал, когда они исчезнут из виду, и сделал нам знак выбираться из укрытий. Ноло убрал стрелу обратно в колчан, мы сбили овец в кучу и погнали к убежищу. Другие уже завели под крышу коней, так что Элак направился прямиком к Герн.

— У вождя-большого жена в лихорадке, — сказал он. — Четыре золотых браслета за то, чтоб ее исцелить.

— Видать, сильно ее лихорадит, — отвечала Герн. — Но я все равно к ней пойду.

С этими словами она встала и вышла под снегопад. Мы с Ноло, Элаком и Врисой отправились вместе с ней.

Пока мы дошли до поселка в устье реки, уже почти стемнело. Дом вождя стоял на деревянных сваях в окружении домишек поменьше, прилепившихся на самом краю вонючей прибрежной отмели. Вриса, Элак и Ноло пошли с Герн. Меня взяли, чтобы стеречь пони, однако Герн, оглядевшись, велела мне вместе со всеми идти к вождю.

На двери висела грязная шкура. На свист Элака ее откинули, человек, приезжавший в лощину, вышел и сделал нам знак войти. Круглая бревенчатая избушка состояла из одного помещения с очагом посредине. Редкая солома на крыше и щелястые стены плохо защищали от ветра, в доме было сыро и знобко. Под ногами хрустели пустые раковины, рыбьи кости и чешуя. Вождь сидел у коптящего огня с двумя женщинами, каждая прижимала к груди грязного орущего младенца. Вождь засопел и указал в дальний угол, где на укрытой мехом охапке тростника лежала больная.

Герн увидела ее и прищелкнула языком. Женщина была средних лет, однако сомнительная честь производить на свет наследников вождя состарила ее значительно раньше срока. Теперь она лежала в жару, запавшие глаза были закрыты, руки тряслись, кожа пожелтела так, что сравнялась цветом с подстилкой из овчины. Она умирала. Даже я, ничего тогда не знавший о целительстве, понял: ей не дотянуть до утра.

— Дурачье! — прошептала Герн, — поздно они позвали меня колдовать.

— Четыре браслета, — напомнил Элак.

Герн со вздохом присела на корточки возле недужной, долго смотрела на нее, потом запустила руку в суму на поясе и вытащила горшочек с мазью, которую и принялась наносить ей на лоб. Женщина вздрогнула и открыла глаза. Я видел в них отблеск смерти, хотя под старухиными прикосновениями она вроде бы оживала. Герн начала заговор от лихорадки — утешительные слова, которые помогают прогнать жар.

Она вновь запустила руку в суму, высыпала мне в ладонь горсть сушеных кореньев, листьев, коры, семян и кивнула на железный котел, подвешенный на цепи к потолочной балке над очагом. Я догадался, что смесь надо бросить в котел. Залив ее водой из горшка, я подождал, пока закипит. Герн рукой показала, чтобы я подал ей отвар; под приглушенную брань вождя я передал черпак.

Герн приподняла голову больной и дала ей пить. Та слабо улыбнулась и снова откинулась на овчину. В следующий миг она уже спала. Старуха подошла к вождю и стала прямо перед ним.

— Жить будет? — грубо спросил вождь. Можно было подумать, что он говорит о своей гончей.

— Пока жива, — отвечала Герн-и-фейн. — Следи, чтоб она лежала в тепле и пила отвар.

Вождь засопел, снял браслет и передал одному из своих людей. Тот, избегая прикасаться к старухе, торопливо бросил браслет в ее раскрытую ладонь. Обидный жест не ускользнул от внимания моих спутников. Элак подобрался. Ноло уже вытащил стрелу.

Однако Герн взглянула на браслет и взвесила его в ладони. Похоже, олова в нем было больше, чем золота.

— Ты обещал четыре браслета.

— Четыре? Забирай, что дали, и убирайся! — проревел он. — Еще чего выдумала!

Обитатели холмов выхватили оружие.

Герн подняла руку. Элак и Ноло застыли.

— Вождь хочет обмануть ведунью? — В тихих словах ясно слышалась угроза. Рука проделала сложное движение, что-то упало в огонь, и к потолку взметнулся столб искр.

Женщины завопили и закрыли лицо руками. Вождь налился злостью, однако быстро снял еще три браслета и бросил их в горящие уголья.

С молниеносной быстротой старуха выхватила браслеты из огня. Вождь и его родичи застыли от изумления. Золото исчезло в складках ее одежды. Гордо выпрямившись, ведунья вышла из дома. Мы последовали за ней, сели на пони и в зимних сумерках вернулись в свое убежище.

Два дня спустя Элак и Ноло гнали овец на пастбище. Здесь их и отыскали прежние всадники. На этот раз с ними был вождь. Я спускался с холма и видел, как те во весь опор скачут на моих фейн-братьев, разгоняя овец. Я остановился и замер, мгновенно слившись со склоном.

Когда всадники остановились, я побежал вниз.

— Верните золото! — крикнул вождь.

Элак выхватил кинжал, Ноло натянул лук. Однако противники были наготове. Каждый держал короткий меч и прочный деревянный щит, обтянутый бычьей кожей. Откуда они их взяли? Купили у скоттов?

— Верни золото, вор!

Элак, вероятно, не знал этого слова, но тон был вполне ясен. Элак напружинился, готовый ринуться в бой. Единственное, что его останавливало, это лошади. Будь Обитатели холмов на своих пони, они бы не страшились негодяев. Однако их было двое пеших против четверых всадников.

Вождь твердо вознамерился вернуть золото или украсить головами моих братьев колья возле своего дома. А возможно, и то и другое. Глядя вниз, я почувствовал, что воздух вокруг сгущается, как в тот день, когда камни плясали над землей. Я знал — что-то произойдет, но не знал, что именно.

Однако в тот миг, когда я ступил между вождем и Элаком, мне стало ясно — противники тоже что-то почуяли.

— Зачем вы здесь? — спросил я, пытаясь говорить с непререкаемой властностью Герн-и-фейн.

Люди-большие вытаращили глаза, как будто я вырос из земли прямо у их ног. Вождь крепче сжал меч и буркнул:

— Женщина умерла, и ее закопали. Я вернулся за золотом.

— Езжай назад, — сказал я. — Если думаешь мстить тем, кто тебе помог, то поделом будешь наказан. Возвращайся к себе, ничего ты здесь не получишь.

Его тупая морда скривилась в мерзкой ухмылке.

— Я получу и золото, и твой длинный язык в придачу, ублюдок!

— Тебя предупредили, — сказал я и глянул на остальных. — Вас всех предупредили.

Те были поумнее или просто трусливее вождя. Они что-то забормотали себе под нос, складывая пальцы для защиты от дурного глаза.

Вождь расхохотался во всю пасть.

— Я тебя выпотрошу, как селедку, и удавлю твоими же кишками, молокосос! — объявил он, направляя острие меча мне в горло.

Элак напрягся, готовый прыгнуть. Я остановил его рукой. Острие, черное от запекшейся крови, придвигалось все ближе. Я обратил взор на зазубренное лезвие и представил жар, в котором его ковали, представил раскаленный докрасна кусок железа в горниле.

Острие засветилось — сперва тускло, потом все ярче и ярче. Алая полоса расширялась по лезвию к рукояти.

Вождь терпел, сколько хватило мочи, и за свое упрямство поплатился обожженной ладонью. Его вой прокатился по долине.

— Убейте его! — кричал он; красная кожа на руке уже пошла волдырями. — Убейте!

Его спутники не двинулись с места — их мечи тоже раскалились. Пряжки на поясах, кинжалы и браслеты стали обжигающе горячими.

Лошади приплясывали на месте, сверкая белками глаз.

— Убирайтесь отсюда и никогда больше не приходите. — Голос мой был спокоен, хотя сердце бешено колотилось.

Один из всадников развернул лошадь и хотел уже скакать прочь, но предводитель был упрям, как бык.

— Ни с места! — Лицо его почернело от гнева и досады. — Ты! — заорал он на меня. — Я тебя убью! Я...

Мне ни разу не доводилось видеть человека в такой ярости. Позже привелось — раз или два, но тогда я не знал, что от сильного гнева можно и помереть.

Вождь начал давиться, слова рыбьей костью застряли у него в горле. Задыхаясь, он ухватился руками за шею и, выкатив глаза, сполз с седла. Он был уже мертв, когда его тело коснулось земли.

Всадники лишь раз взглянули на мертвеца и, поворотив коней, унеслись прочь, оставив его лежать.

Когда они ускакали, Элак повернулся ко мне и заглянул в глаза. Он молчал, но вопрос читался ясно: “Кто ты? И что ты?”

Ноло присел на корточки рядом с телом и вымолвил тихо:

— Он мертв, Мирддин-прибыток.

— Взвалим его на лошадь, пусть сам возвращается домой, — предложил я.

Мы не без труда перекинули тяжелое тело через седло и, чтобы оно не соскользнуло, привязали запястья к лодыжкам, потом развернули бедную клячу, хлестнули ее по крупу, и она затрусила вослед товаркам. Я помолился за упокой его души — во мне не было ни ненависти, ни презрения. Мы проводили лошадей взглядом и вернулись в убежище. Элак и Ноло бежали впереди, так не терпелось им поведать о происшедшем.

Услышав их рассказ, Вриса и Герн-и-фейн взглянули на меня понимающе. Герн-и-фейн подняла руки над моей головой и пропела мне победную песнь. Вриса выразила свое одобрение по-другому: обняла меня и поцеловала. В тот вечер я сидел за ужином рядом с ней, и она кормила меня из своей миски.

Глава 7

На севере шел снег. Холодными беспросветными днями и долгими черными ночами под завывание вьюги я сидел у огня возле Аног Герн-и-фейн и внимал ее поучениям. Она наставляла меня в древней науке земли, огня, воздуха и воды, которую люди в своем невежестве зовут колдовством. Я усваивал на лету — учить Герн-и-фейн умела, и науку свою любила не меньше, чем Давид и Блез.

Тогда я и стал видеть. Все началось с горящего торфа в очаге, с красивых вишневых и золотых языков. Не все ведуньи это умеют, но Герн-и-фейн могла, глядя в огонь, различать очертания вещей. С той поры, как она разбудила во мне эту способность, мы часами просиживали вместе, наблюдая за пламенем. Потом она спрашивала, что я видел, и я отвечал.

Вскоре стало ясно, что я зорче ее.

По мере того, как росло умение, я почти научился вызывать желаемые образы. Почти. Тем не менее как-то ночью я видел мать. Это было и радостно, и неожиданно. Я, не отрываясь, смотрел в пламя, опустошив свой мозг для грядущих образов и в то же время мысленно устремись к ним. Рассказать об этом невозможно. Герн-и-фейн описывала так: «Словно набираешь воду из ручья или убеждаешь робких зимних жеребят спуститься с холмов».

Я всматривался в языки пламени, и передо мной мелькнул женский силуэт. Я потянул его к себе, удержал — словно огонек свечи в ладонях, — побудил принять форму и остаться. Это была Харита. Она сидела в комнате у жаровни с горящими углями. В тот миг, когда я ее увидел, она вскинула голову и огляделась, словно кто-то назвал ее по имени. Может быть, это был я; не знаю.

Я отчетливо видел ее лицо и по спокойной умиротворенности черт заключил, что она получила и правильно истолковала мое послание. Во всяком случае, она не изводила себя тревогой.

За ее спиной отворилась дверь, Харита полуобернулась и наградила вошедшего улыбкой. Я не видел, кто это, но он приблизился, и она протянула руку... Взяв ее ладонь в свою, он положил свободную руку ей на плечо и уселся на ручку кресла. Она повернула голову и коснулась губами его пальцев. Теперь я понял, кто это: Мелвис.

Я так разозлился, что не удержал образ: он рассеялся в пламени и пропал. Я остался с шумом крови в ушах и вопросом: «Что это значит?»

Меня не так поразило, что мать с Мелвисом. Нет ничего странного в том, что на время розысков она вернулась перезимовать в Маридун. Скорее меня задела ее нежность к другому — нежность, до сих пор безраздельно принадлежавшая мне. Тут тоже не было ничего особенного, но поди смирись с этим! Очень полезно убедиться в собственной незначительности.

Несколько дней я бился над значением увиденного, потом бросил. Главное, мать под надежной опекой и не чахнет от тоски по мне.

Я видел многое другое и все чаще и чаще узнавал людей и места. Вот Блез, закутавшись в плащ, сидит на холме и смотрит в звездное небо; священник Давид и дедушка Аваллах склонили головы над шахматной доской; Эльфин точит новый меч. Порою я не понимал, что вижу: в узкой каменистой расселине бьет из обрыва ключ; девушка с черными, как смоль, волосами, поджигает фитиль в ситовом светильнике; разгоряченные хмелем люди в чаду и шуме, оскалившие пасти псы...

Почти все завершалось одинаково: образ пропадал в пламени, превращаясь в пепел и жар. Я не знал, происходит это в прошлом, настоящем или будущем. Умение различать пришло позже. Всему свое время.

В те темные зимние дни Герн-и-фейн учила меня и другому. Она радовалась, что есть кому передать скопленные за долгую жизнь знания, а я с восторгом черпал из ее закромов. Наверняка она знала, что это не навсегда, что со временем я уйду и заберу полученное с собой. И все же она давала, не скупясь. Может быть, она знала и другое — как пригодятся мне со временем эти знания.

Когда весна вернулась на Остров Могущественных, фейн снова откочевали на юг. Землянку выбрали другую, надеясь, что здесь трава будет сочнее.

Наше летнее стойбище было недалеко от Вала, где между горами притаились укромные лощины и людское жилье встречается редко. Дважды за лето, выходя на охоту с Тейрном, я видел марширующие войска. Пригнувшись рядом с нашими пони, мы ждали, покуда они пройдут, и я чувствовал их мятущийся дух; ощущал клубящийся хаос, как завихрения воздуха вдоль идущих колонн.

То было не единственное свидетельство великих и грозных событий, которые предначертанным чередом разворачивались в мире людей. Я стал слышать голоса.

Это началось вскоре после того, как мы второй раз видели войска. Мы возвращались в землянку с дневной добычей и остановились напоить пони из ручья. Солнце садилось; желтое пламя охватило полнеба. Я обнял пони за шею — мы оба вспотели и устали. В ложбине не ощущалось ветерка, нас донимали мухи. Я отдыхал, глядя, как дробится свет на воде, и тут жужжание мух сложилось в слова:

״...растолкуй им... ближе, чем когда-либо... может, несколько лет... юго-восток... Линд и Лугуваллий с нами... крепись, Констанций. Это не навсегда...״.

Слова доносились еле-еле — легкое шелестение на ветру, но это был не ветер. Воздух висел неподвижно.

Я взглянул на Тейрна — слышит ли он. Однако он сидел на корточках у края воды и пил из горсти. Если он что и слышал, то не подал вида.

״...всего шесть сотен... приказы, мой друг, приказы... Император!... больше дани... в этот год, чем в прошлый, Митра нас защити!.. вытянуть все соки... вот печать, бери... значит, договорились... уж не отступаться... Ave Imperator!״

Слова доносились отрывочно, разные голоса мешались, заглушали друг друга. Однако то были голоса, и я не сомневался, что где-то — далеко или близко — эти слова прозвучали на самом деле. Пусть в услышанном не было смысла, я, знал, что речь идет о чем-то чрезвычайно значительном.

В то вечер, да и потом я долго об этом думал. Что это значит? Что может означать?

Увы, ответ пришел много позже.

Впрочем, я ничего бы не смог изменить. Я сроднился с Племенем Сокола и давно оставил мысль о побеге, утвердившись, как и Герн-и-фейн, в мысли, что все это предопределено. Может быть, они ошибались, и не я был послан в дар им, а они мне. И, действительно, то, что я здесь узнал, сослужило мне в жизни большую службу.

Непросто описать мою жизнь среди Сокольего народа. Даже мне произнесенные слова кажутся пустыми, тусклыми подобиями кипучей реальности, которая доселе жива в сердце. Я вспоминаю краски: осенняя медь папоротника; весенний царственный пурпур на склонах гор; зелень, нежная и свежая, как на заре творения, и сочная, как бо- жественная идея; мириады оттенков синего в небе, море, бегущей воде ручья; несравненная белизна только что выпавшего снега; серость нависших туч; непроглядная чернота раскинутых крыл ночи...

И еще: лучезарные дни безмерного света и радости; звездные ночи глубокого-глубокого сна; времена года сменяют друг друга в отведенные сроки, и каждый миг соразмерен и запечатлен в душе; земля медленно проходит неизменный круг рождений и смертей, веря в Создателя, исполняя свое древнее и чтимое обетование.

Великий Свет, я не мог бы любить тебя больше, чем в то время.

Ибо я видел, я разумел. Я видел порядок творения, понимал ритм жизни. Обитатели холмов жили близко к порядку, лад был у них в крови. Им не было надобности его понимать: он был в них, как и они — в нем, но через них я научился его чувствовать, через них приобщился к этому ладу.

Братья мои, родичи! Долг мой вам неоплатен, но знайте, что я вас не забыл. И, покуда люди помнят старые сказки, покуда у слов есть смысл, вы будете жить, как сейчас живете в моем сердце.

Я пробыл в Сокольем Племени еще год — зиму, весну и лето, Бельтан и Лугназад, после чего понял, что пора возвращаться к своим. Дни стали укорачиваться, и меня обуяло беспокойство. Под ложечкой сжималось, стоило лишь взглянуть на юг, сердце трепетало при любой мысли о доме, и по коже пробегал легкий зуд ожидания, что в далеких чертогах будущего жизнь моя обретает форму и кто-то где-то ждет, чтобы я появился.

Все эти ощущения я переживал молча, но Герн-и-фейн понимала это. Она видела, что время мое на исходе, и как-то после ужина позвала меня на воздух. Я взял ее под руку, и мы молча поднялись к каменному кругу на вершине холма. Она, сощурясь, посмотрела на вечернее небо, потом на меня.

— Мирддин-брат, ты уже мужчина.

Я ждал, что она скажет дальше.

— Ты покинешь фейн.

Я кивнул:

— Скоро.

Она улыбнулась так ласково и печально, что душа моя всколыхнулась от нежности.

— Иди своей дорогой, прибыток моего сердца.

Слезы выступили у меня на глазах, в горле застрял комок.

— Я не могу уйти, не услышав твоей песни, Герн-и-фейн.

Ей это польстило.

— Спою тебе на дорожку, Мирддин-прибыток. Особую песню спою.

Она начала сочинять ее в ту же ночь.

На следующий день ко мне подошла Вриса. Она поговорила с Герн-и-фейн и решила сказать, что все понимает.

— Ты был бы хороший муж, Мирддин-брат. Я хорошая жена.

Верно, она была бы прекрасной женой любому мужчине.

— Спасибо, Вриса-сестра. Но... — Я перевел взгляд на южные холмы.

— Надо возвращаться в землянку людей-больших, — вздохнула она. Потом, взяв мою руку, поднесла ее к губам, поцеловала и положила себе на грудь. Я почувствовал, как бьется сердце под мягкой и теплой плотью.

— Мы живые, Мирддин-брат. Мы не люди-небесные и не Древние, у которых нет жизни. Мы плоть, и кость, и дух — первые дети-прибыток Матери... — Она печально кивнула, прижав мою руку обеими ладошками. — Теперь ты это знаешь.

Я никогда и не сомневался. Она была так прекрасна, так полна жизни, настолько принадлежала своему миру, что я почувствовал соблазн остаться и стать ее мужем. Очень может быть, я так и сделал бы, но моя дорога вела прочь, и я уже видел себя на ней.

Я поцеловал Врису, и она улыбнулась, отбросив черную прядь.

— Ты всегда будешь в моем сердце, Вриса-сестра, — сказал я.

Тремя днями позже мы справляли Самайн, Ночь мирного пламени, и благодарили Родителей за удачный год. Когда луна взошла над холмом, Герн-и-фейн зажгла костер в каменном кругу, и я увидел огни на других вершинах. Мы ели жареного ягненка с диким луком и чесноком, много говорили и смеялись, я спел песню на родном языке — все были в восторге, хотя ни слова не поняли. Мне хотелось оставить им хоть что-то свое.

Когда я закончил, Герн-и-фейн встала и три раза медленно обошла костер по ходу солнца. Потом она встала надо мной и простерла руки над моей головой.

— Внемлите, Народ Сокола, это прощальная песнь нашего Мирддина-брата.

Она воздела руки к луне и начала петь. Она пела на вечный неизменный мотив холмов, но слова были новые, сочиненные в Мою честь, в них описывалась моя жизнь в фейне. Она спела про все: как я попал к ним, как меня чуть не принесли в жертву, как я мучился с языком, как внимал ее наставлениям у огня, как помог прогнать людей-боль- ших, как пас овец, принимал ягнят, охотился, ел, жил.

Она закончила, а мы остались сидеть в почтительном молчании. Я встал, обнял ее, и все родичи, один за другим, стали подходить и прощаться — каждый брал мои руки и целовал их в знак благословения. Тейрн подарил мне копье, которое сам сделал, Ноло — новый лук и колчан стрел со словами: «Возьми, Мирддин-брат. В дороге понадобится».

— Спасибо, фейн-брат Ноло. Возьму с радостью.

Потом подошел Элак.

— Мирддин-брат, ты большой, как гора. — (И правда, я так вырос, что возвышался над ними всеми). — Зимой тебе будет холодно. Возьми этот плащ.

И он надел мне на плечи чудесный плащ из волчьего меха.

— Спасибо, фейн-брат Элак. Буду носить с гордостью.

Последней подошла Вриса. Она взяла мои руки и поцеловала их.

— Теперь ты мужчина, Мирддин-брат, — тихо сказала она. — Тебе нужно будет золото для жены.

Она сняла с руки два золотых браслета, надела их мне на запястья и крепко меня обняла.

Если б в этот миг она попросила меня остаться, я бы остался. Однако вопрос был решен; она и другие женщины отошли за стоящие камни, и вскоре мужчины последовали за ними, чтобы страстным соитием обеспечить новый удачный год. Мы с Герн-и-фейн вернулись в землянку, она подала мне праздничную чару верескового меда, я выпил и уснул.

С тяжелым сердцем покидал я на следующий день свою семью Подземных жителей. Они стояли у входа в землянку и махали руками, собаки и дети бежали рядом с моим черным пони до самого низа холма. Возле ручья они остановились — им нельзя было пересекать воду, и я, оглянувшись назад, увидел, что фейн исчез. Остались лишь холм да серое бесцветное небо. Я вновь был в мире людей-больших.

Я держал путь на юго-восток в надежде выехать на старую римскую дорогу,

идущую от Вала до самого Ардеридда, если не дальше. Она бы вывела меня к Дэве, северному Городу Легиона, и горам Гвинедда, где я в последний раз видел своих близких. Мысль у меня была одна — вернуться к холмам и ложбинам у Ир Виддфа, где я видел наших дружинников. Я не сомневался, что кто-нибудь там будет, как не сомневался в том, что солнце взойдет на востоке. Меня будут искать, пока не получат известия или знака, что я мертв.

Надо было лишь отыскать дорогу. Время, впрочем, поджимало — со дня на день погода могла испортиться, и мои сородичи отправились бы зимовать домой. Солнце и так светило тусклее, ночами подмораживало. Если они не отыщутся в ближайшее время, придется ехать до самого Маридуна — трудное и опасное путешествие для одинокого странника.

Я трогался в путь до света и ехал долго после заката. Так мне удалось довольно быстро пересечь большое пустое пространство. Фейн в преддверии зимы откочевал на север; я и не догадывался, как далеко, пока на горизонте не выросла черная громада Калиддонского леса. Видимо, в прошлом году, перебираясь на зимние пастбища, мы обогнули его с запада. Кратчайший путь на юг лежал через лес, но я страшился въехать в его тень.

Однако время поджимало, и я, приготовив копье и лук, повернул на дорогу, которая вела в лес, надеясь пересечь его дня за три-четыре.

В первые сутки не произошло ничего примечательного. Я ехал сквозь буйство осенних красок — багрянец и золото пламенели в косых лучах. Только шелест сухой листвы да треск сучьев под копытами пони, редкий птичий крик или беличье цоканье отмечали мой путь через лес. Средь огромных, обросших зеленым мхом ясеней и дубов, раскидистых рябин и вязов, стройных сосен и курчавого тиса царила тишина, и она ясно давала понять, что мы здесь лишние.

Глава 8

На второй день упал туман, перешедший в мелкую морось, от которой вскоре на мне не осталось сухой нитки. Несчастный и промокший до костей, я продолжал путь, пока не оказался на заросшей папоротником поляне у быстрого ручейка. Покуда я решал, где его переехать, дождь перестал, тучи поредели и проглянуло бледное солнце. Я спрыгнул с пони, провел его через заросли папоротника к воде и стал поить.

Видимо, поляна и просвет в небе подействовали на меня ободряюще, потому что я стянул мокрый наряд и разложил на камнях у ручья в надежде, что скоро совсем развиднеется. И я не ошибся.

Однако, когда облака разошлись, неподалеку затрещали кусты. Я машинально затаился и стал невидимым. Шум приближался, и я, разумеется, его узнал — прямо на меня бежал дикий кабан, за которым гнался охотник.

Через мгновение вепрь-исполин выбежал из подлеска в каком-то десятке шагов выше меня по течению. Его черная шкура была исчерчена белыми отметинами. Как подобает старому вояке, он не замедлил бега, со всего разгона влетел в ручей, пронесся по воде, поднимая фонтан брызг, и исчез на другом берегу.

Следом появился всадник. В тот миг, когда конь с седоком вылетел из подлеска на берег, солнце пробило тучи, и луч света копьем ударил с небес, осветив дивное зрелище: красавец-конь цвета утренней дымки, длинноногий и легкий. Не конь — олень: белая грива плещет на ветру, ноздри раздуты от запаха вепря. Всадница, стройная и яростная, глаза расширены от охотничьего азарта, распущенные волосы цвета полуночи струятся за спиной, солнце бьет в начищенные бляхи серебряного нагрудного доспеха, тонкая рука сжимает серебряное копье — застывший лунный луч, подхваченный на лету.

В тот же миг я узнал в охотнице девушку с волосами, как вороново крыло, которую видел в пламени.

Еще через мгновение я усомнился, видел ли ее вообще, потому что конь вспорхнувшей птицей перелетел ручей. Вместе со своей ношей он опустился на другом берегу и пропал в зарослях вслед за кабаном.

Если б не звук продолжающейся погони, я бы счел, что все это мне померещилось. Треск и топот удалялись, поэтому я быстро натянул одежду, перевел пони через ручей и поскакал вдогонку.

След был виден отчетливо, но настигнуть их не удавалось, и я не видел ни вепря, ни охотницы, пока едва не наехал на них посреди зеленой поляны в самой чащобе.

Огромный вепрь лежал на брюхе, подобрав ноги, тонкое копье уходило через могучую лопатку вглубь, где острый наконечник пронзил сердце, громадные клыки были желтые и загнутые, хитрые маленькие глазки сверкали жаждой крови. Девушка еще не спешилась, ее скакун победно фыркал и рыл копытом землю.

Она не обернулась, хотя я с треском ломился сквозь тисовый лес — все ее внимание было приковано к вепрю. И впрямь, добыча досталась редкостная. Уж я-то всяких вепрей повидал и сам изведал охотничий трепет при виде мчащегося навстречу кабана. Однако такого великана я еще не видел, как и таких хладнокровных охотниц.

Была то отвага или надменность?

Победный блеск глаз, твердый подбородок, царственная осанка... во всех ее прекрасных чертах сквозила привычка повелевать. Передо мной была девушка, которая при всей своей юности — вряд ли она перешагнула пятнадцатую весну — ничего не страшилась, ни перед чем не отступала и никогда не признавала поражения.

Только насытившись созерцанием убитого вепря, она снизошла до того, чтобы заметить меня.

— Тебя не звали, чужак.

После певучей речи Подземных жителей ее выговор показался мне странным, но слова я разобрал — почти так же говорили в Ллионессе.

Я покаянно склонил голову.

— Прости меня, я и впрямь чужак.

— Вина твоя не в этом, — заметила она.

Она перебросила ногу через седло, спрыгнула на землю, подошла к вепрю и остановилась, с удовлетворением глядя на него.

— Он славно постоял за себя.

— Не диво. Судя по шкуре, многие пытались его завалить, да все тщетно.

Это ей польстило.

— А я вот преуспела. — Она издала радостный военный клич. По лесу прокатилось и затихло эхо. Девушка обернулась ко мне. — Что ты здесь делаешь? — Она спросила так, словно весь лес принадлежит ей.

— Как видишь, я путник.

— Я вижу грязного мальчишку в вонючей волчьей шкуре. — Она высокомерно наморщила нос. –И на путника ты ничуть не похож.

— Но я и впрямь держу путь в далекие края.

— Верю. — Она внезапно повернулась, уперлась сапожком в лопатку поверженного зверя и рывком вытянула копье. С серебряного древка закапала темно-алая кровь. Заметив это, она вытерла древко о бок зверя.

— Эта шкура будет знатным трофеем, — заметил я, подходя ближе.

Она направила на меня копье.

— Как и твоя, волчонок.

— У вас в округе все такие невежи?

Она рассмеялась — словно легкий звон рассыпался в воздухе.

— Мне упрек. — В тоне не было и капли раскаяния. Она повесила копье в ременную петлю на седле. — Будешь стоять, как пень, или поможешь довезти добычу?

Сказать по правде, я не знал, как везти это чудище без телеги, да и на телегу его было бы не взвалить без помощи трех-четырех дюжих мужчин. Разумеется, лошадям эта ноша была не по силам. Однако девушка не растерялась. Вытащив из-за седла топорик, она велела мне срубить по соседству от поляны несколько тонких березок.

Я сделал, как она сказала, мы быстро обрубили ветки и ремнями связали из жердей что-то вроде волокуши. Работа продвигалась быстро и доставляла мне радость, так как позволяла любоваться ловкими движениями охотницы.

Покуда я рубил березки, она сняла нагрудный доспех и теперь работала рядом со мной в голубой рубахе и короткой клетчатой юбке, какие носят горцы. Сапожки на ней были из мягкой оленьей кожи, запястья и горло украшали тонкие серебряные обручи с синими самоцветными камешками. Кто бы мог подумать, что столь изящно сло- женная, тонкорукая девушка с молочно-гладкой кожей возьмется за нелегкую работу с такой страстью? Впрочем, я подумал, что, когда ей интересно, она во все кидается с головой.

Мы почти не разговаривали, но нам обоим нравилось, как ловко спорится дело; у нас отлично получалось работать в лад. Когда волокуша была готова, встал вопрос, как втащить на нее огромную тушу. Я подвел к убитому вепрю свою лошадку, мы обвязали ему передние ноги ремнем и, используя одну из оставшихся жердей в качестве рычага, принялись взваливать тушу на место.

Сопя, обливаясь потом и налегая что есть силы, мы перекатили зверя на волокушу, где он немедленно завалился мне на ногу. Девушка со смехом прыгнула помочь; когда она нагнулась ко мне, я различил теплый аромат женственности и благовонных масел. От прикосновения ее рук по коже пробежал огонь.

Мне удалось высвободить ногу, и мы вернулись к нашему нелегкому занятию. Наконец мы привязали тушу к жердям, выпрямились и переглянулись. Лица наши раскраснелись от гордости и усилий, со лба бежал пот.

— После охоты, — начала она, и в ее васильковых глазах блеснуло лукавство, — я имею обыкновение купаться. — Она помолчала и смерила меня взглядом. — Тебе это тоже не помешало бы, но... — она уклончиво подняла ладонь, — час уже поздний.

По правде сказать, при мысли искупаться с такой красавицей у меня по чреслам пробежала волна наслаждения. Я вовсе не думал, что время позднее, но она, не дожидаясь ответа, вскочила в седло и проехала несколько шагов, прежде чем обернуться.

— Ладно, ты заработал корочку хлеба у огня и охапку соломы на конюшне. Так что давай за мной, волчонок.

Не дожидаясь второго приглашения (которое вряд ли последовало бы), я взял поводья и пошел вслед за ней. Тащить вепря оказалось нелегко, особенно через ручей. Однако, когда солнце коснулось западных холмов, мы увидели большой поселок — не меньше двадцати просторных бревенчатых домов на берегу глубокого горного озера. Чуть поодаль на холме высился замок, состоящий из башни, конюшни, кухни, житницы и храма. Все это было деревянное.

Мы выехали из леса в поселок, и жители выбежали нас приветствовать. При виде вепря они разразились криками. Девушка принимала их восторги со скромным спокойствием, по которому я заключил, что она знатного рода. Ее отец — здешний правитель, а люди на улицах — его подданные. По их лицам я понимал, что ее здесь обожают.

Надо сказать, меня принимали куда прохладнее. Те, кто меня замечал, хмурились, некоторые грубо указывали на меня пальцами. Им не нравился грязный приблудный мальчишка рядом с госпожой. Только скажи, и они прогнали бы меня камнями.

Виню я их? Да ничуть. Я сам понимал, что недостоин ехать с ней рядом. А глядя на себя их глазами... Да, рядом с их прекрасной повелительницей трусил на лохматом пони еще более лохматый мальчишка в коже и волчьей шкуре, явно из диких северных краев — сомнительный и опасный чужестранец.

Однако девушка словно не замечала их недовольства и моего смущения. Я озирался по сторонам, думая, что зря поехал за ней и надо было оставаться в лесу. Мы проехали через поселок, по прибрежной гальке и поднялись на холм. Сельчане не последовали за нами, но остались на почтительном отдалении.

— Что это за место? — спросил я, когда мы спешились. К нам бежали слуги.

— Дом моего отца, — объяснила девушка.

— Кто же твой отец?

— Скоро увидишь. А вот и он!

Я повернулся туда, куда она глядела, и увидел великана, который семимильными шагами приближался к нам. Он был ростом с двух Подземных жителей, выше даже Аваллаха, и при этом широк в плечах, в груди, с руками, как ствол тиса. Его длинные каштановые волосы были зачесаны назад, на голове — золотой обруч. Мягкие сапожки доходили до колен, юбка-килт была в красную и зеленую клетку. Следом за ним бежали два огромных волкодава.

— Мой отец. — С этими словами девушка кинулась к нему. Он подхватил ее, обнял, оторвав от земли. Я сморгнул, ожидая услышать, как хрустнут ребра. Однако великан осторожно поставил дочку на место и подошел ко мне.

Он взглянул на вепря, глаза его округлились, он открыл рот и захохотал, так что затряслась бревенчатая башня и эхо раскатилось по лесистым холмам.

— Молодец, дочурка! — Он хлопнул в ладоши размером с большие плошки. — Молодец, моя славная!

Он поцеловал ее и круто повернулся ко мне.

— А ты откуда, приятель?

— Он помог мне довезти вепря, — объяснила девушка. — Я сказала, что за труды он может поесть и переночевать.

— Мне это было не в труд, — с трудом выговорил я.

— Вот значит что, — промолвил великан. Видимо, он еще не решил, как ко мне отнестись. — Имя-то у тебя есть?

— Мерлин, — отвечал я. Для меня самого это прозвучало странно. — Мирддин ап Талиесин среди моих родичей.

— Так у тебя и родичи есть? Не шутишь? Чего ж ты не с ними?

— Меня похитили Обитатели холмов, я только сейчас выбрался, — отвечал я, надеясь, что от меня не потребуют новых объяснений. — Мои родичи живут на юге. Я направляюсь к ним.

— Где на юге?

— В Летнем краю и в Ллионнессе.

Он нахмурился.

— Так ты говоришь. Не помню, чтобы слышал такие названия. Может, их и на свете нет. Как же зовется твой народ?

— Кимры.

— Это слово я по крайней мере слышал. — Он кивнул, глядя на мою серебряную гривну и золотые браслеты — подарок Врисы. — Это родичи твоего отца?

— Да. Мой дед — Эльфин ап Гвиддно Гаранхир. Он был королем Гвинедда.

— Что значит «был»?

— Когда пикты с саксами напали на наши земли, ему пришлось перебраться на юг.

Великан сочувственно вздохнул.

— Тяжелые времена. И все же ему повезло — мог и голову сложить. — Его голос громыхал, как колеса телеги на дощатом мосту.

— Так твой отец — королевский сын?

— Мой отец умер вскоре после моего рождения.

— А что твоя мать? Ты про нее не говорил.

Странно: никто прежде так не допытывался о моем происхождении. Впрочем, меня прежде и не приглашала в гости царская дочь.

— Мать моя зовется Харитой, она Ллионесская царевна. Мой дед — Аваллах, царь Инис Аваллаха.

Он одобрительно кивнул, но глаза его сузились. Казалось, он мысленно меня взвешивает, может быть, прикидывая, как далеко сможет забросить в озеро и сильный ли будет всплеск. Однако сказал он вот что:

— Королевская кровь по отцу и по матери. Неплохо. — Он перевел взгляд на меня и на тушу, которую его слуги разделывали прямо на месте. — Ну только глянь! Видел такого молодца? Завтра будем им пировать.

И этот удивительный человек, повернувшись, зашагал обратно в башню, сопровождаемый собаками.

— Отцу ты понравился, волчонок. Тебе здесь рады.

— Правда?

— Я тебе говорю.

— Ты знаешь про меня все, а я не знаю ни ׳твоего имени, ни имени твоего отца, ни что это за место, ни...

Она легонько улыбнулась.

— Какой ты любознательный.

— Там, откуда я, это зовется обычной учтивостью.

— Ты как-то отовсюду и ниоткуда. Ладно. — Она склонила головку и отвечала. — Я — Ганиеда. Мой отец — Кустеннин, король Годдеу в Калиддонском лесу.

— Мои приветствия вам обоим.

— Наши приветствия тебе, Мирддин ап Талиесин, — мило отвечала она. — Соблаговолишь зайти?

— Конечно. — Я склонил голову. Она рассмеялась, и звук ее смеха жидким серебром разлился в мглистом вечернем воздухе. Потом она ухватила меня под руку и повлекла за собой. Сердце мое чуть не разорвалось.

В ту ночь я спал на пуховой перине в опочивальне рядом с пиршественным чертогом Кустеннина вместе с несколькими его людьми, которые не обижали меня, но и особой приязни не проявили. Утром они разошлись по своим делам, я встал и вышел в зал, где несколько слуг убирали остатки вчерашней трапезы и посыпали пол свежим тростником.

Никто не обращал на меня внимания. Я вышел во двор, сел на приступочку и зачерпнул воды из деревянного ведерка. Вода была ледяная, вкусная, я пил, думал о предстоящем сегодня пути — и ехать мне не хотелось.

Я еще не поставил на место черпак, когда холодные пальцы коснулись моей шеи. Я втянул голову в плечи и резко повернулся. Ганиеда со смехом отскочила назад.

— Ты, наверно, сильно устал, — сказала она. — Полдня проваляться в постели! И это путник, которому надо спешить!

— Ты права, Ганиеда. — Мне нравилось произносить ее имя. Она была в той же голубой рубахе и юбке-килте, что и вчера, но для защиты от утренней прохлады надела длинный, отороченный овечьим мехом плащ. Серебро на шее и запястьях сверкало, гладко зачесанные черные волосы блестели на солнце.

— Впервые за много дней, — продолжал я, — мне довелось спать на мягком, вот я и заспался.

— Видно, что ты устал, — спокойно заметила она. — Значит, не стоит сегодня ехать. Отправишься завтра, когда отдохнешь. Так лучше будет. — Она с необычной робостью сделала шаг ко мне. — Я вот тут думала... — продолжала она серьезно, ну не то, чтоб совсем серьезно, это было не в ее характере. — Какие дивные глаза! Твои глаза, Мирддин...

— Да? — Я чувствовал, как кровь приливает к щекам.

— Они золотые — волчьи, сокольи... Никогда таких у людей не видела.

— Ты мне льстишь, госпожа, — смущенно выговорил я. О чем же она думала?

Она устроилась рядом со мной на каменную приступочку.

— Тебе далеко ехать?

— Да уж порядочно.

— Ну как далеко?

— Дальше некуда.

— Ой. — Она замолчала, уперев локоть в колено и примостив подбородок в горсти.

— А если б это было ближе, что тогда?

Ганиеда пожала плечами.

— Может... когда-нибудь.

Я рассмеялся.

— Ганиеда, объясни, к чему ты клонишь. О чем ты думала? Я здесь сижу, когда мне надо седлать коня и уезжать скорее. — Последние слова колом встали у меня в горле. Ганиеда скорчила рожицу.

— Ты не знаешь дороги через лес. Тебя надо проводить.

— До сих пор я обходился без провожатых. И тебя нашел без их помощи.

— Тебе просто повезло, — важно отвечала она. — Отец говорит, опасно слишком полагаться на удачу.

— Согласен.

— Вот и хорошо. Остаешься?

— Хотел бы, да не могу.

Лицо ее опечалилось, и, готов поклясться, дневной свет потускнел.

— Почему?

— Мне далеко ехать, — объяснил я. — Зима надвигается, погода вот-вот испортится. Если я не хочу замерзнуть где-нибудь на горном перевале, надо трогаться в путь.

— Это тебе так важно — вернуться домой?

— Да.

И я стал рассказывать, как все было.

Ганиеда слушала, как зачарованная. Я рассказал больше, чем собирался, и говорил бы дальше, лишь бы она слушала. Однако, когда я излагал, как Обитатели холмов кочуют с места на место, раздался стук копыт.

Ганиеда вспорхнула и бросилась навстречу всаднику. Тот спрыгнул с седла и поцеловал ее. Я медленно встал, ощущая в себе пустоту разочарования. Зависть, как нож, поворачивалась в моих кишках.

Незнакомец обнял ее за плечи, и они вместе пошли ко мне. Ганиеда так и светилась от любви. Я умирал от ревности.

— Мирддин, друг мой, — сказала она (по крайней мере со вчерашнего дня меня уже произвели в друзья, спасибо и на том), — познакомься с моим...

Я смотрел на мерзавца, похитившего ее сердце, и не мог понять, что она в нем нашла. Здоровенный переросток с беспечными глазищами цвета орехового прутика, длинноногий и большелапый. Морда смазливая, возраст — года на четыре-пять старше меня. Однако при всем его превосходстве в росте, весе и возрасте я охотно схватился бы с ним за Ганиеду. Но состязание уже позади, награда досталась ему, мне оставалось лишь тупо улыбаться и беситься от зависти.

Эти мысли пронеслись в моей голове, прежде чем Ганиеда закончила:

— ...с моим братом Гвендолау.

Ее брат! Я готов был его расцеловать.

Какой красивый! Какой умный! Да чего же прекрасен мир, где есть такие люди! Он мигом вырос в моих глазах, и я с жаром стиснул его руки в старинном приветствии.

— Гвендолау, приветствую тебя как брата и друга.

Он весело улыбнулся.

— Твой слуга, Мирддин Вильт.

Он со смехом ткнул пальцем в край моего волчьего плаща.

Мерлин Дикий... от шутливого прозвища у меня по коже пробежал холодок. В нем слышался отзвук чего-то жуткого. Неприятное чувство пронеслось, как стрела в полночном лесу, и пропало, когда он похлопал меня по спине.

Ганиеда объяснила:

— Мерлин скоро едет на юг. Там его родичи. Он жил на севере с банши...

— Вот как? — Гвендолау оглядел меня с любопытством. — Это объясняет волчью шкуру. Но как же тебя не убили?

— Господь меня хранил, — отвечал я. — Со мной обошлись по-хорошему.

Гвендолау добродушно кивнул и повернулся к сестре:

— Дома отец?

— Уехал рано утром, обещал вернуться до заката. Велел, чтоб ты его подождал.

— Хм! — Он удивился, потом пожал плечами. — Ладно, ничего не поделаешь. Зато хоть отдохну до его приезда. Ну, всего тебе доброго, Мирддин. Пойду завалюсь в постель.

Он взял усталую лошадь под уздцы и повел через двор в конюшню.

— Далеко он ездил? — спросил я.

— Да. У нас на западной границе беспокойно. Гвендолау ездил предупредить тамошних жителей.

— А что за беспокойство?

— Разве они бывают разные?

— Ну, для набегов время уж больно позднее.

— Только не для скоттов. Они приходят через пролив — это занимает у них меньше дня — и проводят свои кожаные челны по Аннану в самый наш лес. И потом, им сподручнее грабить осенью, когда собран урожай.

Ее слова вернули меня в мир мечей и вечного противоборства. При мысли о жаркой крови на хладном железе меня передернуло. Я взглянул на озеро — в нем отражались синие небеса — и увидел могучего мужа в стальном боевом шлеме и нагрудном доспехе. Его горло пересекала черная рана.

Я узнал его, и меня опять передернуло.

— Если тебе холодно, пошли в дом.

— Нет, Ганиеда, не холодно. — Я тряхнул головой, чтоб прогнать тягостное видение. — Если ты проводишь меня до конюшен, я тронусь в путь.

Она нахмурилась, и в этот миг ей на щеку упала капля дождя. Она протянула руку — еще одна капля брызнула на ладонь.

— Дождь, — победно объявила она. — Под дождем ехать нельзя. И сегодня мы жарим вепря. Ты помог его довезти, так что теперь помогай есть.

По правде сказать, в небе висело лишь одно темное облачко, но мысль о холодной сырой дороге ничуть меня не манила. Ехать не хотелось, и я сдался на уговоры. Ганиеда потянула меня назад в дом завтракать мясной похлебкой, репой и овсяными лепешками.

Весь день она не отпускала меня от себя, развлекала играми и музыкой — в замке была шахматная доска с резными фигурками, а у Ганиеды — лира. И в шахматы, и на лире она играла прекрасно — словно нарочно, чтобы отвлечь меня от предстоящего пути.

День пронесся, как вспугнутый олень, и, когда я выглянул в дверь зала, небо на западе уже озарилось и солнце сквозь серые облака заливало янтарем вершины дальних холмов. «Ладно, — убеждал я себя, — пони нуждался в отдыхе. Хорошо, что мы задержались тут на денек. Но завтра с утра — в путь». Признаюсь, только увидев садящееся солнце, я понял, что из-за нерешительности потерял день. Верно, день был приятный, но все равно он потрачен впустую.

С заходом солнца вернулся король Кустеннин. Он, едва спрыгнув с лошади, бросился в зал, его волосы и плащ развевались за спиной. Ганиеда кинулась к нему, он сгреб ее в охапку и закружил.

Ясно, что он в ней души не чает, да и немудрено. Других женщин я в доме не видел, значит, дочь — единственная отрада короля. От одного ее вида он веселел, как от крепкого вина.

Мигом появился Гвендолау в малиновой шелковой рубахе с черным широким поясом. Штаны на нем были в сине-черную клетку, как и плащ на плече, заколотый большой витой пряжкой из серебра. Гривна на нем тоже была серебряная. Одним словом, королевский сын с головы до пят.

Ганиеда вернулась ко мне, а Гвендолау с отцом отошли обсудить дела. Некоторое время они серьезно переговаривались, хмуря брови и скрестив руки на груди, стоя в уголке у очага, где жарился, шипя и брызгая жиром, вепрь.

С появлением господина зал начал наполняться людьми. Многие из них приехали с Кустеннином, другие пришли на пир из поселка. Король и его сын прервали беседу, и Кустеннин вышел встречать гостей. Каждого он приветствовал отдельно, каждого ласково обнимал. “Вот человек, — подумал я, — который умеет любить друзей. Как же он относится к врагам?”

— Дело хуже, чем я думала, — тихонько поведала мне Ганиеда.

— Откуда ты знаешь? — Я смотрел, как король приветствует гостей, шутит, смеется, передает по кругу рога с медом: счастливый монарх встречает старых друзей, на челе его — ни тени заботы.

— Знаю, — прошептала Ганиеда. — Он ничего не рассказал мне и сразу заговорил с Гвендолау, даже не выпив кубка. Смотри, он и сейчас не прикасается к питью. Видишь — берет рог и передает дальше, не пригубив. Да, вести тревожные. Ночью будет военный совет.

Все было так, как она сказала. Вглядевшись внимательнее, я тоже различил среди гостей скрытый ток беспокойства. Люди говорили и смеялись, но слишком громко и нарочито.

Куда я влип? И вообще зачем я здесь?

И я задумался о том, что ждет меня далеко на юге. Нет, все-таки зря я задержался.

Но почему? Я пробыл в фейне Сокола три года и, хотя скучал по дому, никогда не чувствовал такой спешки. Впрочем, сейчас дело иное. Я задержался исключительно ради собственного удовольствия, потому что хотел быть рядом с Ганиедой. Да и она, не высказывая этого прямо, дала понять, что хочет, чтоб я остался.

Ах, Ганиеда, как же я все это помню!

Мы пировали в бревенчатом парадном покое, среди света и смеха; в чаду от жареного мяса блестели глаза и гривны, среди властителей Годдеу ходили по кругу окованные золотом рога, и те пили и пили, хотя их повелитель не прикоснулся к вину. После предупреждения Ганиеды я внимательно следил за происходящим, да и не я один. Гвендолау тоже следил — трезвый и настороженный — со своего места за высоким столом.

Когда с едой было покончено и вожди потребовали песню, Ганиеда взяла лиру и запела. Я удивился не тому, что она поет, потому что голос у ней был и впрямь красивый, но тому, что у богатого и Могущественных владыки нет барда, а то и двух. Да он мог бы держать полдюжины придворных певцов, чтобы те возносили ему хвалы и пели о мужестве его витязей.

Закончив петь, Ганиеда подошла ко мне и потянула меня за рукав.

— Идем.

— Я хочу видеть, что будет.

— Нас это не касается. Пошли. — Разумеется, она имела в виду, что не касается меня.

— Пожалуйста, — взмолился я, — давай выясним, что будет. Если на севере неспокойно, об этом стоит знать и моим родичам.

Она кивнула и села рядом со мной.

— Зрелище будет не из приятных. — Голос ее был жестким, как каменные плиты на полу.

Почти сразу Кустеннин поднялся и раскинул руки.

— Друзья и родичи! — воззвал он. — Вы пришли сегодня есть и пить за моим столом, и это славно. Король должен поддерживать свой народ, делиться с ним во дни мира, оберегать его во дни бедствий.

Те, кто сидел с ним рядом, одобрительно застучали по столу кубками и рукоятками кинжалов. Я заметил, что Гвендолау исчез из-за стола.

— Еще одно право короля — сурово расправляться с врагами. Наши отцы защищали свою землю и людей в тяжелые времена. Тот, кто попустил врагу вторгнуться в свой край, убивать его подданных, жечь их поля и добро, — не достоин своего имени.

— Верно! Верно! — закричали вожди.

— И всякий, кто обратился против сородичей, такой же враг, как морские волки на боевой ладье.

При этих словах зал смолк. Огонь трещал в очаге, за стенами выл ветер. Капкану оставалось только захлопнуться, но вожди еще не осознали этого.

— Лоетер! — вскричал король. — Так ли это?

Я стал искать глазами того, кого он назвал. Это оказалось нетрудно — после королевских слов вокруг него образовалась пустота.

— Так, повелитель, — отвечал Лоетер, узколицый верзила с брюхом, как у борова. Он беспокойно огляделся.

— Ну, Лоетер, как мы наказываем тех, кто предает собственных родичей?

Теперь все глаза смотрели на Лоетера. У того на лбу выступил пот.

— Мы лишаем их жизни, повелитель.

— Мы убиваем их, Лоетер, так?

— Да, повелитель.

Кустеннин мрачно кивнул и оглядел вождей.

— Вы слышали, этот человек сам изрек себе приговор. Да будет так.

— Что за безумие? — закричал Лоетер. Он вскочил, держась за рукоять кинжала. — Ты меня обвиняешь?

— Не я тебя обвинил, Лоетер. Ты сам себя обвинил.

— В чем? Я ничего не делал.

Кустеннин сверкнул глазами.

— Не делал? Тогда ответь, откуда золото на твоей руке?

— Оно мое, — огрызнулся Лоетер.

— Откуда оно взялось? — спросил Кустеннин. — Отвечай без утайки.

— Мне его подарили, повелитель.

— Верно, подарили. Его подарили тебе скотты! Те, что затаились у самой нашей границы, готовя новый набег.

В зале поднялся крик. Ганиеда вновь потянула меня к выходу.

— Идем.

Но было поздно. Лоетер увидел, что все против него, и, несмотря на хмель, решил сбежать, рассчитывая на поддержку друзей.

— Урбген! Гвис! Идемте, не слушайте эту ложь! — Он повернулся, вышел из-за стола и двинулся к дверям, но никто за ним не последовал.

— Ты продался скоттам, взял их золото в обмен на свое молчание. Твоя алчность навредила нам всем, Лоетер. Ты больше не имеешь права быть среди честных людей.

— Я им ничего не давал!

— Ты указал им, где высадиться! Укрыл под своим кровом! — взревел Кустеннин. — Дети спят сегодня без матерей, Лоетер. Жены оплакивают мужей. Догорают угли и остывает зола там, где был домашний очаг. Сколько еще людей погибнет из-за тебя?

— Это не я! — взвыл несчастный, бочком подбираясь к двери.

— Так кто ж? Отвечай мне, Лоетер!

— Да я и помыслить такого не мог, — заскулил он.

— Ты продал своих родичей, Лоетер. Те, о ком я обязан печься, лежат сегодня в темных покоях смерти. — Кустеннин воздел руку и указал на длинный кинжал за поясом у предателя. — Ты пойдешь за ними, Лоетер, так я говорю, и так будет, или я уже не король Годдеу.

Лоетер еще отступил к двери.

— Нет! Они только просили разрешения поохотиться! Клянусь! Я собирался отдать золото тебе...

— Довольно! Не унижайся дальше. — Кустеннин пошел к Лоетеру, сжимая в руке кинжал.

Тот метнулся к дверям. Там был Гвендолау с двумя псами и воины по обе стороны от него.

— Не убивайте меня! — завопил Лоетер. Он попятился к Кустеннину. — Умоляю, повелитель! Пощади!

— Твоя смерть будет легкой, чего не скажешь о тех, кто полег по твоей вине. Мне не хватит духу сотворить с тобой то, что делают с пленными скотты.

Лоетер дико взвизгнул, рухнул на колени перед королем и зарыдал. Все смотрели на них в гробовом молчании.

— Пощади меня, господин, пощади... Отправь в изгнание.

Кустеннин, казалось, задумался. Он взглянул на распростертого предателя, затем обернулся к собравшимся.

— Что скажете, братья? Пощадить его жалкую жизнь?

Он не успел договорить, как Лоетер вскочил. В руке его был кинжал. Сталь метнулась к королевской спине, но в это мгновение послышался громкий рык, и что-то черное молнией пронеслось по воздуху...

Лоетер лишь раз вскрикнул, прежде чем псы порвали ему горло.

Изменник рухнул на пол, но псы продолжали рвать тело, пока Гвендолау не оттащил их за ошейники. Кровь текла с их морд.

Кустеннин взглянул на растерзанный труп.

— Вот что принесло тебе твое золото, — печально произнес он. — Ответь мне, стоило ли оно того?

Он махнул рукой, и воины, стоявшие у дверей, вытащили тело из зала.

Я повернулся к Ганиеде, которая сидела рядом со мной. Глаза ее яростно сверкали в свете факелов.

— Он отделался легче, чем заслужил, — тихо сказала она и, повернувшись ко мне, добавила: — Так должно быть, Мирддин. Измену надо карать, иначе ты не король.

Глава 9

Гнусная история, — говорил Кустеннин, — и не при госте бы ей случиться. Извини, сынок, ничего нельзя было поделать.

— Я все понимаю, — отвечал я. — Тебе не за что просить извинения.

Великан медвежьей лапой хлопнул меня по спине.

— У тебя самого царская стать. Видна кровь. Правда, что ты в последние годы жил с Обитателями холмов?

— Правда.

— Как же так? — искренне подивился он. — Такой смышленый малец — и не придумал, как убежать?

— Я бы мог убежать, если б хотел. Но я решил остаться.

— Сам решил?

— Не сразу, — объяснил я, — но потом понял, что так нужно.

— Зачем?

Пришлось сознаться, что я и сейчас толком не знаю.

— Может быть, станет ясно потом. По крайней мере, я не жалею об этом времени. Я многому научился.

Он только потряс головой. В этом был весь Кустеннин — он понимал или все, или ничего. Он действовал прямо и без промедления — как в случае с предателем Лоетером. Он ценил народное уважение и во всем стремился его заслужить.

— Куда теперь, Мирддин? — спросил он. — Ганиеда сказала, ты рассчитываешь до зимы оказаться в Диведе.

— Там у меня друзья. Мои родичи живут еще дальше.

— Ты говорил. Путь неблизкий.

Я кивнул.

— Погода может испортиться в любой день, и зима застанет тебя в дороге.

— Тем больше причин скорей отправляться в путь, — отвечал я.

— И все же я просил бы тебя остаться. Перезимуй с нами, а весной в путь-дорожку.

Я не сомневался, что все это затеяла Ганиеда. Она не решилась просить меня сама и уговорила отца.

— И нам будет веселее. Вот увидишь, время пролетит незаметно, — продолжал он.

— Вы добры и щедры, мне жаль, что я вынужден отказаться.

— Ладно, сынок, раз ты решил, то езжай, не буду тебя переубеждать. Три года вдали от дома — немалый срок.

Он проводил меня до конюшни, приказал седлать моего пони и с сомнением оглядел низкорослого конягу.

— Крепкий-то он крепкий, да уж больно неказист для королевского сына. На моем быстрее доедешь.

Кустеннин махнул конюшему, чтоб привели одного из его скакунов.

— Да, ростом пони маловаты, — сказал я, — однако очень сильны и выносливы. Что ночью, что днем, они уверенно несут своих седоков, когда другим лошадям давно потребовался бы отдых. — Я похлопал по холке мохнатого маленького конька. — Спасибо, государь, но я поеду на своем пони.

— Как хочешь, — отвечал Кустеннин. — Просто я думал, если ты возьмешь моего коня, у тебя будет повод вернуться.

Я улыбнулся. Снова Ганиеда?

— Твое гостеприимство — вполне достаточный повод.

— Не говоря уже о моей дочери, — с улыбкой добавил он.

— Она и впрямь прекрасна, — сказал я. — А ее воспитание делает честь ее отцу.

В этот миг появилась сама Ганиеда и сразу увидела оседланную лошадь.

— Так ты уезжаешь!

— Да.

— Мерлин три года не был дома, — мягко заметил Кустеннин. — В плен попал еще мальчишкой, а теперь, можно сказать, взрослый мужчина. Пусть едет.

Она величаво приняла отказ, хотя я видел, что она расстроена.

— Ладно, но его нельзя отпускать одного. Пошли кого-нибудь провожатым.

Кустеннин задумался.

— Кого же ты посоветуешь?

— Пошли Гвендолау, — просто отвечала она, как будто ничего естественней и быть не могло. Они разговаривали, словно меня здесь нет, но сейчас Ганиеда обернулась ко мне:

— Мой брат не помешает тебе в дороге?

— Нет, конечно, — отвечал я, — но это не нужно. Я найду дорогу.

— А заодно и смерть в снегу, — сказала Ганиеда. — Или хуже — на острие разбойничьего копья.

Я рассмеялся.

— Пусть разбойники прежде меня поймают.

— А ты такой ловкий? Такой неуязвимый? — Она выгнула бровь и сложила руки на груди. Будь у меня Архимедов рычаг, я все равно не сдвинул бы ее с места.

Нет нужды говорить, что я тронулся позднее задуманного, зато с двумя спутниками. Гвендолау охотно согласился меня сопровождать, но сказал, что возьмет своего человека, Барама. «Чтоб не возвращаться в одиночку, если ты встретишь своих друзей».

Я не мог ничего возразить на это.

Лишний человек означал не только лучшую защиту, но и неизбежную задержку. Впрочем, к полудню провизию и фураж погрузили на вьючную лошадь, и мы покинули замок Кустеннина. Ганиеда стояла, выпрямившись, и не махала рукой, а просто не отводила взгляда, пока мы не скрылись из глаз.

Через два дня мы въехали на старую римскую дорогу над Ардериддом. Она шла прямо, как стрела. Если не считать густого боярышника и зарослей папоротника по обочинам, не было видно никаких признаков разрушения. Римляне строили на века, чтобы их труд пережил само время.

Тут мы двинулись поскорее, несмотря на начавшиеся ливневые дожди. Днем ехали под набухшим стальным небом, низвергавшим на нас потоки воды; ночью ледяной ветер качал деревья, и волки выли в холмах. Мы настолько вымокли и промерзли, что не согревались даже у костра.

Гвендолау оказался прекрасным спутником и поддерживал в нас дух, насколько позволяла непогода. Он распевал нелепейшие песенки и рассказывал длинные, неимоверно запутанные истории о своих охотничьих подвигах. Послушать его — так все зверье в лесах трепещет при одном его имени. Еще он поведал, что случилось в мире, пока я был у Подземных жителей. Мне он нравился, и я не жалел, что мы едем вместе.

Барам, напротив, был неразговорчив и сдержан. Он без лишних слов делал свое дело, уверенно правил лошадьми и следил за дорогой.

Ничто не ускользало от его внимания, хотя, если его не спрашивать, он оставлял свои наблюдения при себе. Часто, когда мне казалось, что он с головой ушел в свои мысли, лицо его расплывалось в улыбке в ответ на балагурство Гвендолау.

Вечером пятого дня мы были в Лугуваллии, который местные жители зовут Каерлигвалид, или, чаще, Каерлигал. Я предлагал проехать его быстрее и заночевать у дороги — очень уж не хотелось мешкать так близко от цели. Однако Гвендолау не пожелал об этом и слышать.

— Может, ты, Мирддин, и в силах ехать без остановки, как банши, а я нет. Если я не просохну, мои кости размякнут и превратятся в кашу. Шкура уже давно размокла. Мне нужно глотнуть теплого и забраться под крышу, с которой не льет всю ночь. Короче, заворачиваем в корчму.

Молчаливый Барам встал на его сторону, и мне оставалось лишь согласиться.

— Ладно, будь по-вашему. Но я здесь впервые. Корчму ищите сами.

— Положись на меня. — Гвендолау пришпорил лошадь, и мы галопом влетели в город. Наше появление вызвало у жителей интерес, впрочем, вполне доброжелательный. И вскоре Гвендолау, который убедил бы даже устрицу раскрыть перед ним свои створки, обзавелся полудюжиной друзей и добился того, чего хотел. Сказать по правде, путников здесь не видали давным-давно и любую новость ловили с открытым ртом.

Корчма оказалась старым строением в римском стиле с большой общей комнатой, маленькими спальнями и конюшнями, которые от дома отделял чисто выметенный двор — в прежние дни сановники редко приезжали верхом. И дом, и конюшни были сухие и чистые, корма для лошадей хватало.

Другими словами, место было теплое и уютное, пропахшее пивными и хлебными дрожжами. В очаге горели дрова, на вертеле жарилось мясо. Барам без единого слова шагнул к очагу, подтащил табурет и уселся, вытянув к огню длинные ноги.

— Теперь, когда казармы опустели, — сказал владелец, с любопытством глядя на нас, — мы редко видим новые лица.

Его собственное лицо было круглым и красным — он явно не отказывал себе в еде и питье.

— Казармы опустели? — удивился Гвендолау. — То-то я вижу: у ворот никого. Но вряд ли это давно.

— А я разве сказал, давно? Да будь я пиктом! Еще прошлым летом были полны-полнехоньки, да и начальства толклось, словно собак нерезаных. А теперь...

— Что стряслось? — спросил я.

Он оглядел меня, мою одежду — полагаю, за спиной он сложил пальцы от сглаза, — но отвечал напрямик:

— Ушли, все ушли. Разве я не это говорю? Все ушли.

— Куда? — спросил я.

Хозяин нахмурился и закрыл рот, но не успел я задать еще вопрос, как вмешался Гвендолау:

— Я слыхал, каерлигальское вино особенно хорошо в дождливую ночь. Ты, небось, и не наливал его с тех пор, как простился с легионерами?

— Вино? Где ж мне достать вина? — Он закатил глаза. — Ноу меня есть такое пиво, что вы про вино и думать забудете.

— Так тащи! — вскричал Гвендолау. Хозяин побежал за пивом, а Гвендолау сказал мне:

— Не стоит задавать слишком прямых вопросов. Мы, северяне, предпочитаем лучше узнать собеседника, прежде чем выкладывать все без утайки.

Появился хозяин с тремя кружками темного пенистого пива. Гвендолау одним глотком осушил полкружки, утер рот ладонью, причмокнул губами и сказал:

— А-ах, ну и пиво! Сам Гофаннон задохнулся бы от зависти. Решено, ночуем у тебя, если ты согласен.

Хозяин расплылся в улыбке.

— А куда вам еще податься? Да и у меня других постояльцев нет, так что мой дом — ваш дом. Кровати небольшие, но сухие. Меня зовут Каракат.

Барам опустил пустую кружку на стол.

— Хорошее пиво, — сказал он и вернулся на свое место у очага.

— Сухие! — воскликнул Гвендолау. — Слыхал, Мирддин Вильт? Сегодня ночуем в сухости.

— В долгой дороге забывается прелесть домашнего ночлега, — заметил хозяин. — Так мне по крайней мере говорили.

— Отнюдь, — отвечал Гвендолау. — Мы в пути семь ночей и семь дней, и все мои мысли — о миске горячей похлебки и теплом месте у очага.

Каракат подмигнул и сказал доверительно:

— Женщин у меня нет, но если вы пожелаете...

— Спасибо, — отвечал Гвендолау, — но сегодня я устал как собака, и женщинам мало будет от меня радости. Мы в седле с первых лучей солнца.

Хозяин выразил сочувствие.

— Время для путешествий неподходящее. Я сам, если бы тронулся в путь, то лишь по великой нужде.

«Тебя и впрямь нелегко было бы оторвать от пивной бочки», — подумал я. Вслух же сказал:

— Мы не по своей охоте. Надо думать, легионеры тоже уходили без радости.

Хозяин хитро подмигнул.

— Верно сказано. Уж сколько слез было пролито! Улицы затопило слезами — женщины провожали мужей и возлюбленных.

— Жалко оставлять друзей и близких, –_f заметил Гвендолау, — но, думаю, они скоро вернутся. Они всегда возвращаются.

— Только не в этот раз. — Хозяин печально покачал головой. — Нет. Это все император...

— У Грациана своих дел невпроворот, так что... — начал Гвендолау.

— Я разве сказал «Грациан»? Или «Валентиниан»? — фыркнул Каракат. — Я знаю одного императора — Магна Максима!

— Максима! — Гвендолау выпрямился от изумления.

— Его самого, — улыбнулся хозяин, гордый своей осведомленностью. — В прошлом году об эту же пору он объявил себя императором. Теперь, клянусь Цезарем, нас перестанут ущемлять. Давно пора было.

Так вот о чем рассказывали мне голоса! При поддержке верных легионов Максим провозгласил себя императором Западной Римской империи и забрал с севера войска. Причина может быть только одна — он должен высадиться в Галлии, чтобы разбить Грациана. Иначе ему не удержаться.

Мне стало жутко. Легионы ушли...

— Вот увидишь, они вернутся, — повторил Гвендолау.

Хозяин фыркнул и пожал плечами.

— Да хоть бы вовсе не возвращались, лишь бы пикты нас не трогали. Мы такие стены не для собственной прихоти завели.

Раскатистый храп Барама положил конец разговору.

— Я вас накормлю, судари, чтобы вы могли идти спать, — сказал Каракат, торопливо направляясь в кухню.

— Еда и сон. — Гвендолау счастливо зевнул. — В дождливую ночь нет ничего лучше. Похоже, Барам не стал нас дожидаться.

Мы ели замечательно вкусную говяжью ляжку. Я три года не пробовал говядины и почти забыл вкус хорошо прожаренного мяса. Кроме того, Каракат принес репу, сыр, хлеб и еще темного пива из своего погреба. После еды сразу потянуло в сон — нас проводили к чистым соломенным лежанкам, мы расстелили на них плащи, устроились поудобнее и крепко проспали до утра.

Проснулись мы с птицами и увидели, что кони уже оседланы. Радушный хозяин дал нам в дорогу ржаных хлебцев и проводил в путь, заручившись обещанием останавливаться только у него, если будем в Каерлигале.

— Помните Караката! — кричал он вслед. — Лучший постоялый двор во всей Британии! Помните меня!

Утро на удивление выдалось без дождя. Барам первым выехал в ворота, я пристроился сзади. Кроме нас Каерлигал покидали другие путники — купец и его слуги, и Гвендолау подъехал к ним обменяться новостями. Я грыз хлеб и обдумывал услышанное вчера.

Итак, Максим провозгласил себя императором (или его провозгласили легионы) и теперь забрал свое войско в Галлию — забрал наше войско в Галлию. Популярное решение, судя по всему. Вот и Каракат его одобряет. Оно будет по душе многим, кто считает, что наши подати уходят неведомо на что. Да, популярное. Но губительное.

Я помнил Максима. Помнил и другое — как я почувствовал тогда, что больше его не увижу. Он отважный человек, бесстрашный военачальник. Долгие годы военной службы многому его научили. На поле брани хладнокровие ему не изменит. Легионеры боготворят его. Без сомнения, они пойдут с ним до самого Рима и дальше.

Разумеется, есть надежда, что император Максим сделает для нас в Галлии больше, чем военный наместник Максим мог сделать в Британии, и что замирение далеких варваров подарит мир Острову Могущественных. Слабая надежда, но и ее не стоит отвергать. Если кто и способен на такие свершения, то это Максим.

Сухая погода держалась. Дорога шла вверх, к горам, уже накинувшим зимние снеговые покровы. Мы, не теряя времени, двигались на юг.

Несколько ночей подряд мы вставали на ночлег вместе с попутчиками — купцом и его слугами. Он торговал по ту сторону Вала, на западе и на востоке, а с приближением зимы заторопился назад в Лондон. Как выяснилось, он, по купеческому обыкновению, много разъезжал и торговал со всяким, кто мог предложить золото или серебро и при этом не спрашивал у них, откуда это богатство и как оно добыто. Соответственно он вел дела с пиктами, скоттами, саксами и бриттами, не делая между ними различий.

Это был приятный, общительный человек по имени Обрик, он вступал в пожилой возраст с тем спокойствием, какое дает богатство. Он знал свое дело, и рассказы его внушали доверие, потому что не отдавали бахвальством и пустозвонством. Больше того, в этот год он торговал по обе стороны Вала и хорошо знал, какие войска ушли.

— Я их видел, — говорил Обрик, шевеля палкой угли в костре. Вид у него был невеселый. — В Галлии дела плохи. Грациан долго не продержится, а саксы и англы уважают одну силу... силу и острие меча, да и то не всегда.

Гвендолау долго обдумывал его слова, потом спросил:

— Сколько он взял с собой войска?

Обрик покачал головой.

— Довольно... даже слишком. Весь гарнизон Каерсегойнта, войска из Эборака и Города Легионов на юге. Семь тысяч, а то и больше. Слишком много, как я сказал.

— Ты говоришь, что видел, как они уходили, — спросил я. — Как же так получилось?

— Я не глух и не слеп. — Он пожал плечами, потом улыбнулся. — И сплю вполглаза. Но в любом случае это не тайна. Почти все, с кем я имел дело, рвались в Галлию. Их мысли были полны грядущей добычей — кому-то мерещились чины, кому-то золото. Они и покупали: подарки своим женщинам, всякую мелочь в дорогу. Я и прежде видал, как они уходят, — это всегда одинаково. И уж будьте уверены, пикты проведали об этом. Уж не знаю, откуда — я им не говорил, — но проведали.

— И что они?

— Кто знает?

— Но они осмелеют?

— Они и без того всегда готовы напасть. — Обрик потыкал палкой в огонь. — Однако, когда я сказал вам, что больше не поеду так далеко на север, я говорил правду. Вот я в этом году и задержался подольше. Нет, больше я сюда не вернусь.

Максим переправился в Галлию, забрав войска, и врагу это известно. Даже в лучшие времена только легионы и сдерживали пиктов, а сейчас время отнюдь не лучшее. Гвендолау знал это не хуже меня. Осознав, чем это чревато, он помрачнел лицом.

— Как ты можешь с ними торговать? — со злобой спросил он и, переломив палку, швырнул ее в костер. — Ты же знаешь, какие они.

Обрику такие слова были не внове. Он смиренно улыбнулся.

— Они люди. У них есть нужды. Я продаю товар тем, кто готов его купить. Не дело купца решать, кто друг, а кто враг. Половина племен на этом паршивом острове воюет с другой половиной. Союзы заключаются и расторгаются по два раза на дню.

— Вот насадят твою голову на кол, а шкуру прибьют к воротам, тогда узнаешь, кто тебе друг.

— Если они убьют меня, то уничтожат единственный источник соли, меди и тканей. Живой я гораздо нужнее. — Он похлопал рукой по кожаной мошне на боку. — Серебро есть серебро, золото есть золото. Я продаю тому, кто готов купить.

Гвендолау эти слова не убедили, но вслух он ничего не сказал.

— Я долго был на севере, — сказал я, — и с благодарностью выслушал бы новости с юга.

Обрик прикусил губу и поворошил уголья в костре.

— Ну, юг, как всегда. Здоровый. Сильный. Были, конечно, набеги, без них никогда не обходится. — Он помолчал, припоминая, потом сказал: — В прошлом году в Лондоне собирался совет — несколько королей, лордов и магистров съехались обсудить свои проблемы. Их принял правитель и викарий, хотя тот давно выжил из ума и, говорят, все время спит.

— Что-нибудь решили?

Обрик хохотнул и помотал головой.

— Решить-то решили!

— Так что же?

— Что хорошо бы Рим присылал больше денег на содержание войск, а император сам приехал взглянуть, как тут плохо и опасно, людей бы нам побольше и оружия, да еще новых сторожевых башен на юго-восточном побережье, да восстановить укрепления вдоль Вала, да построить боевые корабли... Короче, вот бы с неба год и один день сыпались динарии. — Торговец вздохнул. — Дни Рима миновали. Не жди помощи с Востока, сынок, наша Мать-Империя нас больше не любит.

На третий день мы въехали в Мамикий, заброшенный поселок на развилке дорог. Одна вела на запад в Дэву, другая изгибалась на юго- восток к Лондону. Здесь мы простились с купцом Обриком и направились в Гвинедд.

Мы должны были добраться за шесть дней, но ехали много дольше, и то диво, что доехали, а не сгинули в горах под ледяными ливнями. Однако спутники мои не проронили ни слова жалобы. Спасибо им. Хотя со мной их послала Ганиеда, я все равно считал себя в ответе за их жизнь и здоровье.

В Дэве, бывшем северном Городе Легиона, мы спросили о моих родичах. Никто не слышал о пропавшем мальчике или о том, чтобы его искали. Мы купили еды и продолжили путь в горы, забирая на юг к Диганви и Каерсегойнту. Так было дальше от Ир Виддфа, зато дорога лучше, и по пути можно было заглядывать в извилистые лощины и балки.

В девяти днях езды от Дэвы нас застал снег. Мы выжидали в ложбине у ручья, пока не распогодилось. Однако к тому времени, как вновь проглянуло солнце, снег был лошадям по бабки, и Гвендолау объявил, что дальше искать бесполезно.

— Мы никого не найдем до будущей весны, Мирддин. Да и что толку искать, они уже дома.

Мне пришлось согласиться.

— Ты наверняка знал, что этим все кончится. Зачем же поехал со мной?

На губах его мелькнула улыбка.

— Честно?

— Конечно.

— Ганиеда попросила.

— Ты поехал ради нее?

— И ради тебя.

— Почему? Я тебе никто — чужак, проведший одну ночь под кровом твоего отца.

Глаза его весело сверкнули.

— Ганиеда так не считает. Ладно, я все равно бы поехал, если б отец сказал. А теперь, когда лучше тебя узнал, то рад, что так получилось.

— Но уж теперь ты свободен. Дальше я поеду один. Может, ты еще успеешь вернуться домой до...

Гвендолау мотнул головой и хлопнул меня по спине.

— Поздно, братец Мирддин. Надо ехать дальше. Слыхал я, на юге снега поменьше, хочу проверить, правду говорят или врут.

Откровенно говоря, мне самому не хотелось продолжать путь в одиночестве, так что я согласился. Еще до вечера того же дня мы повернули коней на юг и больше не оглядывались. Довольно будет сказать, что путь в Маридун ничуть не напоминал поездку трехлетней — неужели только трехлетней? Мне казалось, полжизни прошло! — давности.

Мучениям нашим не было конца. Никто — ни римляне, ни бритты — не проложил дорог по диким просторам Камбрии. Мы вскоре потеряли счет времени. Иногда целый день уходил на то, чтобы пересечь заснеженную долину или подняться на одинокий, обмерзший водораздел. Дни стали короче, мы по большей части ехали в темноте под ледяным, пробирающим до мозга костей дождем. Неунывающий дух Гвендолау помогал продолжать путь и тогда, когда мы с Барамом готовы были сдаться от холода и усталости. И хотя горные перевалы занесло снегом, нам удалось отыскать объездной путь и пробиться-таки в Дивед, край, населенный деметами.

Никогда не забуду наш въезд в Маридун. Город блестел под свежевыпавшим снегом, черные деревья тянули к серому небу тощие ветви. Смеркалось, воздух уже искрился и голубел. Однако в душе моей пылал яркий костер, ибо я вернулся; спустя три года все-таки вернулся.

Я надеялся, что Мелвис окажется в городе. Я понимал, что и без него меня встретят с радостью, но очень хотел его видеть, чтобы спросить про мать и друзей, узнать, что случилось в мое отсутствие.

Мы проехали по пустым городским улицам и по дороге к вилле. На свежем снеге уже отпечатались следы лошадиных копыт, так что мы не удивились, увидев во дворе коней. Когда мы подъезжали, из дома как раз вышли слуги с факелами, чтобы их расседлать и отвести в конюшню. Мы спешились и окликнули слуг.

— Мы приехали издалека повидаться с лордом Мелвисом, — сказал я. — Он дома?

Слуги подошли и, подняв факелы, принялись разглядывать нас.

— Кто его спрашивает?

— Скажите, что Мирддин здесь.

Слуги переглянулись.

— Мы тебя знаем?

— Вы, может, и не знаете, а Мелвис знает. Скажите, что сын Талиесина просит разрешения его видеть.

— Мирддин ап Талиесин! — Глаза у слуги округлились. Он пихнул в бок товарища. — Бегом!

Последовало неловкое молчание, пока мы ждали возвращения посланного. Тот так и не вернулся, потому что двери распахнулись и во двор хлынул людской поток. Впереди всех бежал Мелвис.

На мгновение он замер, глядя на меня.

— Мирддин, мы тебя ждали...

Он схватил меня руками за плечи, и я увидел слезы в его глазах. Я ждал дружеской встречи, но чтобы король Диведа при виде меня заплакал от радости... Это превосходило все мои ожидания. Я не знал, что и думать. Я и видел-то его всего один раз.

— Мерлин...

Толпа любопытных расступилась, и Мелвис шагнул в сторону.

Имя это произнесла Харита.

Она стояла, озаренная светом из дверей, высокая, царственная, в тонкой золотой гривне, с волосами, заплетенными в косу, как это делают благородные женщины у деметов. На ней было длинное шелковое платье и богато расшитый голубой плащ. Никогда на моей памяти она так не походила на королеву. Она шагнула ко мне, раскрыла объятия, и я упал ей на грудь.

— Мерлин... ой, соколик мой, сынок... как же долго... как же долго я ждала... — Ее теплые слезы капали мне на шею.

— Мама... — У меня в горле и глазах тоже стояли слезы — я и надеяться не смел встретить ее здесь. — Мама... я хотел вернуться быстрее, я бы вернулся...

— Ш-ш-ш, не сейчас. Ты здесь и цел... цел... Я знала, что ты вернешься. Знала, что сумеешь добраться... и вот ты здесь... здесь, мой Мерлин. — Она положила руку мне на щеку и нежно поцеловала, потом схватила мою руку. Казалось, кроме нас, никого во дворе нет. — Идем. Согрейся. Есть хочешь, сынок?

— Мы почти не ели последние два дня.

Мелвис подошел ближе.

— В доме есть дичь, и хлеб, и мед. Все сюда, заходите! Выпьем за возвращение Мерлина! А завтра устроим пир!

Нас увлекли в зал. Здесь было светло от факелов, пламя ревело в очаге, столы были накрыты, и трапеза уже началась. Быстро приготовили еще стол и внесли блюда. Мама крепко держала меня за руку, и тревога долгих месяцев рассеивалась под лучами радости, в то время как домашнее тепло согревало замерзшие кости.

Не забыли и о Гвендолау и Бараме. Я о них не тревожился — они легко смешались с людьми Мелвиса. И впрямь, мне было так хорошо, что я почти совсем позабыл о них.

Старый Пендаран, отец Мелвиса, встал мне навстречу с кресла-трона и сказал:

— Как я погляжу, странствия пошли тебе только на пользу. Вид у тебя здоровый, ты строен, силен и ясноглаз, что твой тезка кречет. Зайди ко мне попозже, покалякаем.

Было не похоже, что мама отпустит меня от себя хоть на миг сегодняшним вечером, да и в ближайшие дни. Однако я обещал ему, что мы скоро поговорим.

— Мне многое надо было сказать тебе, Мерлин, — промолвила Харита, — но сейчас, когда ты здесь, у меня все вылетело из головы.

— Мы вместе. Все остальное неважно.

Мне подали огромное блюдо с мясом и хлебом и рог с медом. Я отхлебнул теплого питья и принялся за еду.

— Ты вырос, сынок. Последний раз, когда я тебя видела... — Голос Хариты сорвался, она опустила глаза. — Ешь. Ты голодный. Я столько ждала, подожду и еще немного.

Несколько раз откусив, я забыл про голод. Мать смотрела на меня, как будто никогда прежде не видела.

— Я что, так изменился?

— И да, и нет. Верно, ты уже не тот мальчик, но ты мой сын, и для меня всегда будешь одинаков, что бы ни случилось. — Она стиснула мою руку. — Как хорошо, что ты снова со мною.

— Если б ты знала, сколько раз за последние три года я думал об этой минуте...

— А если б ты знал, сколько ночей я провела без сна, думая о тебе, о том, где ты, что поделываешь...

— Я плакал, когда думал, как ты тревожишься. Молился, чтобы хоть как-нибудь передать тебе весточку. Вот почему, когда Элак увидел наших людей в долине, я послал одежду и сломанную стрелу. Я хотел, чтоб это был знак.

— Да, и я приняла его как подтверждение. Я знала, что ты жив и здоров...

— Откуда?

— Я точно так же узнала бы, если бы ты страдал от раны или погиб. Думаю, у каждой матери есть такая способность. Я почувствовала, когда принесли одежду, хотя мне сперва не хотели ее показывать.

Они решили, что банши тебя убили, а теперь издеваются над твоими друзьями. Я знала, что это не так и что у тебя есть важные причины поступить именно таким образом. — Она помолчала и вздохнула. — Что стряслось, Мерлин? Мы вернулись за тобой. Искали. Нашли бурдюки для воды, нашли место, где ты сидел в тумане... Что случилось?

И я начал рассказ о том, что случилось после той странной ночи. Я говорил, а она ловила каждое слово, и расстояние в три года постепенно сжималось в ничто, так что под конец мне стало казаться, что я никуда не пропадал.

Наверно, мы проговорили заполночь, потому что когда я кончил, то увидел, что все разошлись, факелы коптят и в очаге догорают алые уголья.

— Я рассказывал всю ночь, — сказал я, — а ведь еще так о многом надо поговорить.

— А мне бы только слушать и слушать. Но я не думаю о тебе, а ты ведь устал с дороги. Идем, тебе надо отдохнуть. — Она наклонилась и надолго заключила меня в объятия. — Сколько раз я об этом мечтала!

Мы встали, и она повела меня в приготовленный покой. Я еще раз поцеловал ее.

— Я люблю тебя, мама. Прости, что заставил столько мучиться.

Она улыбнулась.

— Доброй ночи, Мерлин, сынок. Я люблю тебя и рада, что ты вернулся.

Я вошел в спальню и уснул как убитый.

Глава 10

Мелвис сдержал обещание: на следующий день был пир, да какой!

Сразу после завтрака слуги начали украшать зал. Мы с Мелвисом и Харитой сидели в креслах у очага и говорили о том, что случилось в мое отсутствие. Вдруг двери распахнулись и с заснеженного двора вбежали смеющиеся служанки с охапками остролиста и зеленого плюща. Они тут же принялись сплетать зеленые гирлянды и развешивать их по стенам — над дверьми и на креплениях для факелов.

Веселая девичья болтовня мешала разговору. Я спросил, в чем дело, Мелвис ответил со смехом:

— Ты забыл, какой сегодня день?

— Ну, недавно был солнцеворот... а что за день?

— Ну как же, Рождество. У нас дома вошло в обычай справлять церковные праздники. Сегодня отмечаем твое возвращение и рождение Спасителя.

— Да, — подтвердила Харита. — Кстати, тебя ждет приятная неожиданность: Давид приедет служить обедню. То-то он обрадуется! Он непрестанно о тебе молился.

— Давид приедет сюда? — удивился я. — Но это же очень далеко. Он может и не добраться.

Мелвис ответил:

— Не так и далеко. Он начал строить монастырь в полудне езды отсюда. Так что он здесь будет..

— Так церковь в Инис Аваллахе опять заброшена? — Мне стало грустно. Я любил маленький круглый храм с узким крестообразным окном. В нем обитала святость: стоило ступить под его свод, как на душу нисходил мир.

Харита помотала головой.

— Отнюдь. Там теперь Коллен и с ним еще двое монахов. Мелвис подарил Давиду землю для строительства церкви здесь и аббатства неподалеку.

— Работы почти закончены, — гордо объявил Мелвис. — К весеннему севу начнут собираться его чада.

Мелвис и Харита обменялись взглядами. Король встал.

— Прости меня, Мирддин, я должен заняться подготовкой к вечернему торжеству. — Он помолчал, потом широко улыбнулся, глядя на меня. — Господи, как же приятно тебя видеть — ты так похож на отца.

С этими словами он поспешил прочь.

— Он нам друг, Мерлин, — заметила мама, провожая его взглядом.

Я ничуть в этом не сомневался. Но ее слова звучали как оправдание.

— Да, конечно, — сказал я.

— И он любил твоего отца... — Голос ее изменился, стал тихим, почти виноватым.

— Тоже верно. — Я пристально глядел ей в лицо, пытаясь понять, к чему она клонит.

— Мне не хватило духу его обидеть. Пойми. И еще, сознаюсь, мне было одиноко. Тебя не было так долго... Я пробыла здесь первую зиму после того, как ты пропал... это было естественно, и Мелвис так радовался...

— Мама, что ты хочешь сказать? — На самом деле я уже догадался.

— Мы с Мелвисом в прошлом году поженились. — Она смотрела на меня, чтобы понять, как я среагирую.

При ее словах у меня возникло странное чувство, что все это уже было или что я знал это заранее. Может быть, я догадался в ту ночь, когда увидел их в языках пламени Герн-и-фейн. Я кивнул, ощущая стеснение в груди, вслух же произнес:

— Да, понимаю.

— Он так этого хотел. Я не могла его оттолкнуть. Из-за меня он не женился в надежде когда-нибудь...

— Ты счастлива? — спросил я.

Она ненадолго замолчала.

— Мне хорошо, — сказала она наконец. — Он очень меня любит.

— Ясно.

— И все-таки в этом тоже есть счастье. — Она отвела глаза и голос ее сорвался. — Я по-прежнему люблю Талиесина и всегда буду любить. Но я не предала его, Мерлин, пойми. В некотором смысле я осталась верна твоему отцу. Я вышла замуж не ради себя, а ради Мелвиса.

— Можешь не извиняться передо мной.

— Хорошо, когда кто-то тебя любит, даже если ты не можешь сполна ответить на эту любовь. Мелвис мне приятен, однако сердце мое навсегда принадлежит Талиесину. Мелвис понимает. — Она кивнула, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Я говорила, он хороший человек.

— Знаю.

— Ты не сердишься? — Она вновь повернулась ко мне, впилась глазами в мое лицо. Ее волосы блестели в мягком зимнем свете, на лице читалось сомнение. Наверное, решение далось ей нелегко, но я чувствовал, что она поступила правильно.

— Как я могу сердиться? То, что приносит такое счастье, не может быть дурным. Пусть умножится любовь — разве не так говорил Давид?

Она печально улыбнулась.

— Ты говоришь, как Талиесин. Он сказал бы в точности то же самое. — Она опустила глаза, и меж ресниц просочилась слезинка. — Ой, Мерлин, иногда мне так его не хватает... так не хватает.

Я взял ее за руку.

— Расскажи мне про Летнее царство.

Она подняла глаза.

— Пожалуйста, я так давно не слышал про него от тебя. Мне хочется послушать, как ты произносишь эти слова.

Она кивнула, выпрямилась в кресле, закрыв глаза, в молчании подождала, пока вернутся воспоминания, и начала рассказ, знакомый с младенчества.

— Есть земля, сияющая добротой, где каждый защищает достоинство брата, как свое собственное, где забыты нужда и войны, где все народы живут по одному закону любви и чести.

Это земля, светлая истиной, где слово — единственная порука, где нет лжи, где дети спокойно спят в материнских объятиях, не ведая страха и боли. Это страна, где цари вершат правосудие, а не разбой, где любовь, доброта и сострадание изливаются, как река, где чтят добродетель, истину, красоту превыше довольства или корысти. Земля, где мир правит в сердцах людей, где вера светит, словно маяк, с любого холма, а любовь, подобно огню, горит в любом очаге, где все поклоняются Истинному Богу и соблюдают Его заповеди...

Есть золотое царство света, сын мой. Имя ему — Летнее царство.

Мы с Мелвисом надели теплые шерстяные плащи и поехали в Маридун, где он встречался с жителями, заходил в их дома, раздавал золотые и серебряные монеты вдовам и беднякам. Он давал не как иные господа — в надежде на будущие выгоды, но из заботы о нуждающихся и по собственному благородству. И каждый призывал на него благословение Того Бога, Которому поклонялся.

— При рождении меня нарекли Эйддон Ваур Врилик, — сказал он мне на обратном пути, — однако твой отец дал мне имя, которое я ношу теперь: Мелвис. То был величайший дар в моей жизни.

— Я прекрасно помню, — сказала моя мать. — Мы только что приехали в Маридун...

— Он пел, как никто на моей памяти. Если б я только мог передать это тебе, Мирддин: внимая ему, душа раскрывалась к небесам, и дух, свободный, парил с орлами или носился с оленями. Его песня была ответом на все безымянные томления души, вкусом мира и радости, который не передать словами. Ах, если бы ты слышал его, как я! Я преподнес ему золотую цепь или что-то в таком роде, а он в благодарность дал мне имя: «Встань, Мелвис, — сказал он. — Я узнал тебя». Я ответил, что меня зовут иначе, и он сказал: «Сегодня ты Эйддон Щедрый, но придет день, и люди назовут тебя Мелвисом, Благороднейшим». Так и стало.

— Вот уж воистину. Пусть он дал тебе имя, но заслужил ты его сам, — сказал я.

— Ах, если б ты его знал, — произнес Мелвис. — Вот что я подарил бы тебе, будь это в моих силах.

Остаток пути до виллы мы проделали в молчании, не потому что загрустили, просто думали о прошлом и о событиях, которые соединили нас всех. Короткий зимний день ненадолго вспыхнул золотом меж голых черных ветвей и погас совсем. Когда мы въезжали во двор, несколько людей Мелвиса как раз вернулись с охоты. Они были в холмах с утра и загнали оленя. С ними оказались Гвендолау и Барам, чему я нимало не удивился.

Я вспомнил, что забыл представить друзей, и мне стало стыдно.

— Мелвис, Харита, — начал я, как только они подъехали, — вот кого надо благодарить за то, что я добрался живым...

В этот миг я увидел мамино лицо и похолодел.

— Мама, тебе плохо?

Она застыла, как в столбняке, и часто, порывисто дышала.

Я коснулся ее руки.

— Мама?

— Кто вы? — выговорила она странным, неестественным голосом.

Гвендолау успокаивающе улыбнулся и повел было в воздухе рукой, но так и не завершил жеста.

— Простите меня...

— Скажи мне, кто вы! — потребовала Харита. Кровь отхлынула от ее лица.

Мелвис открыл рот, чтобы вмешаться, смутился и взглянул на меня, ища поддержки.

— Мы должны были убедиться наверняка, — отвечал Гвендолау.

— Прости, госпожа, мы не хотели тебя обидеть.

— Просто скажи, — повторила Харита хрипло, почти угрожающе.

— Я Гвендолау, сын Кустеннина, сына Мейрхиона, короля Скафы...

— Скафа... — Она медленно, ошеломленно тряхнула головой. — Как давно я не слышала этого имени...

Скафа... Откуда-то из глубин моей памяти всплыло: одно из Девяти Царств погибшей Атлантиды. Вспомнились и другие рассказы Аваллаха. В Великой войне Мейрхион принял сторону Аваллаха и Белина. Он помог Белину захватить корабли Сейтенина — те самые, на которых уцелевшие атланты добрались до каменистых берегов Острова Могущественных.

Как же это я, выросший среди Дивного Народа, не узнал своих сородичей в Годдеу? О, я что-то почувствовал — самый звук их речи вызывал смутное ощущение чего-то домашнего и одновременно недоумение: как я сюда попал? Нет, я должен был догадаться.

— Мы не хотели обманывать тебя, царевна Харита, — объяснил Гвендолау. — Но мы должны были убедиться. Когда мой отец услышал, что Аваллах жив, что он здесь... ну он захотел проверить. Надо было выяснить, что и как.

— Мейрхион, — прошептала Харита. — Я и подумать не могла... мы и ведать не ведали...

— Мы тоже, — молвил Гвендолау. — Мы много лет прожили в лесу сами по себе. Отец родился здесь, я тоже. Я не знаю другой жизни. Когда появился Мирддин, мы подумали... — Он не закончил мысль. — Но мы должны были проверить.

У меня голова шла кругом от значимости услышанного. Если Мейрхион с частью спутников уцелел, то сколько еще атлантов могло спастись?

Гвендолау продолжал:

— Увы, дед долго не протянул — умер вскоре после высадки на остров. И многое другие тоже — тогда и в последующие годы.

— Так и у нас, — отвечала Харита, смягчаясь.

Они снова замолкли и просто глядели друг на друга, словно на призраков погибших друзей.

— Тебе надо будет съездить к Аваллаху, — сказала Харита наконец. — Весной, как только наладится погода. Он непременно захочет с тобой повидаться. Я сама тебя отвезу.

— Сочту за честь, госпожа, — учтиво отвечал Гвендолау, — и обещаю, что мой отец в долгу не останется.

Заговорил молчавший до сих пор Мелвис:

— Вы были желанными гостями и вчера, но сегодня как родичи моей жены желанны вдвойне. Поживите у нас, друзья, пока мы не сможем все вместе отправиться в Инис Аваллах.

Как же удивительно встретить соотечественников, когда уже давно смирился с утратой родины! В этом странном чувстве соединились радость и боль.

Конюхи подошли забрать лошадей, мы спешились и направились к дому. Поднимаясь по наклонному скату к входу, я заметил, как похожи Гвендолау и Барам на жителей Инис Аваллаха и Ллионесса. Они во всем напоминали придворных Аваллаха. Я дивился своей слепоте, но потом решил, что, возможно, проглядел сходство, потому что мне не дано было его увидеть. Может быть, их истинный облик был от меня скрыт. Мысль эта еще долго преследовала меня.

Другая неожиданность подстерегала в зале. Мы гурьбой вошли в сияющий факелами и ситовыми светильниками дом. Посреди зала стоял со свечами в руках старый Пендаран. Он беседовал с человеком в длинном темном плаще, а вокруг суетились слуги.

Вместе с нами в зал ворвался порыв холодного ветра, и беседующие оглянулись.

— Давид!

Священник перекрестился, сложил руки в благодарственной молитве и раскрыл мне объятия.

— Мирддин, ох, Мирддин, хвала Иисусу! Вернулся... дай-ка взглянуть на тебя, сынок... Господи, да как же ты вырос! Взрослый мужчина. Слава благому Богу, что ты вернулся невредимым. — Он широко улыбнулся и хлопнул меня по спине, словно желая убедиться, что я живой человек из плоти и крови.

— Я как раз ему рассказывал, — вмешался Пендаран, — вот в эту самую минуту.

— Я вернулся, Давид, друг мой.

— Дай-ка на тебя глянуть, сынок. Господи милостивый, да на тебя и посмотреть приятно. Странствия не причинили тебе вреда. — Он перевернул мою руку, потер ладонь. — Твердая, что твой камень. Да еще в волчьей шкуре. Где ты был, Мирддин? Что с тобой стряслось? Когда я услышал, что ты потерялся, у меня словно сердце вырвали. Что мне такое Пендаран начал рассказывать о Подземных жителях?

— Ты заслуживаешь самого подробного рассказа, — отвечал я. — Так что тебе предстоит выслушать все.

— Только не сейчас, — промолвил Давид, — надо готовиться к литургии...

— И к пиру, который за ней последует... — вставил Пендаран, с детской радостью потирая руки.

— Скоро поговорим, — пообещал я.

Давид устремил на меня сияющий взор.

— Какая же радость снова тебя видеть. Воистину, Бог милостив.

Не помню, чтобы кто-нибудь так служил, как Давид в эту рождественскую ночь. Он весь, словно маяк, излучал доброту и любовь, воспламеняя паству духом истинного служения Богу. Зал был укра- щен плющом и остролистом, светильники горели, как звезды, бросая вокруг отблески, нас окружало тепло, окутывала любовь, радость изливалась и текла от одного к другому.

Прочитав Слово Божие, Давид поднял лицо и раскрыл нам руки.

— Радуйтесь! — возгласил он. — И паки реку, радуйтесь! Ибо Царь Небесный царит над нами, и имя ему — Любовь. Я расскажу вам о любви: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

Не радуется неправде, а сорадуется истине.

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает и не слабеет, хотя всякий дар Божий приходит к концу, любовь же не прекратится.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

И с этим словами он призвал нас вкусить хлеба и вина — Тела и Крови Христовых. Мы спели псалом, и Давид сказал:

— Послушайте, написано: где двое или трое собрались во имя Его, там и Христос с ними. Сегодня Он с нами, друзья. Ощущаете ли вы Его присутствие? Чувствуете любовь и радость, которые Он принес?

Мы и впрямь чувствовали: не было в зале ни одного, кто не ощутил бы присутствие Бога. И многие, слышавшие мессу, уверовали в Спасителя.

«Вот, — думал я, — основание, на котором встанет Летнее Царство. Вот раствор, который скрепит его стены».

На следующий день Давид повез меня смотреть новую церковь. Всю дорогу мы разговаривали. Был ясный зимний денек, когда весь мир искрится, как только что сотворенный. Высокое чистое небо сияло голубизной, словно хрупкое птичье яйцо. В безоблачной шири кружили орлы, в зарослях бузины вышагивали куропатки. Дорогу перебежал чернохвостый лис с фазаном в зубах. Он остановился и опасливо взглянул на нас, прежде чем исчезнуть в березняке.

Пар изо рта серебрился в морозном воздухе. Я рассказывал, как жил у притани. Давид зачарованно качал головой.

Наконец доехали до церкви — квадратного бревенчатого здания на каменном основании. Место для нее выбрали возвышенное. Острую крышу покрывала солома, скаты доходили почти до земли. За церковью бил родник, так что образовалось небольшое озерцо. Два оленя, пришедшие на водопой, при нашем появлении скрылись в зарослях.

— Вот моя первая церковь, — гордо объявил Давид. — Первая из многих. Ах, Мирддин, как же тучны здешние нивы — люди всем сердцем стремятся к Слову. Знаю, Господь наш Иисус Христос избрал Себе этот край.

— Аминь, — отвечал я. — Да приумножится свет.

Мы спешились и вошли. Внутри пахло, как в любом новом доме: стружкой, соломой, строительным раствором. Мебели не было, только стоял деревянный алтарь со сланцевой плитой наверху, да на стене над ним висел вырезанный из каштана крест. На алтаре в золотом подсвечнике (явно из дома Мелвиса) горела единственная вое- ковая свеча, а перед алтарем лежала шерстяная подушечка, на которой Давид преклонял колени во время молитвы. Света не было — узкие окна в боковых стенах закрыли на зиму промасленными шкурами. Храм напоминал тот, что в Инис Аваллахе, но был гораздо больше: Давид ожидал, что его небольшая паства будет расти, и строил в расчете на это.

— Хорошее место, Давид, — сказал я.

— На востоке церкви гораздо больше, — промолвил он. — Говорят, у некоторых золотые крыши и резные колонны из слоновой кости.

— Возможно, — отвечал я. — Но есть ли у них священники, которые могут, как ты, привлекать сердца словами о мире и радости?

Он весело улыбнулся.

— Не бойся, Мирддин, я не стремлюсь к золоту. — Он раскинул руки и медленно повернулся. — Здесь мы начинаем, и это хорошее начало. Предвижу время, когда на каждом холме будет часовня и в каждом городе — церковь.

— Мелвис сказал, ты строишь еще и монастырь.

— Да, неподалеку отсюда, чтобы и жить по отдельности, и видеться часто. Начнем с шести братьев, они приедут из Галлии по весне. Тогда и работа пойдет быстрее. Но главное — школа. Если мы хотим насадить на этом острове Истину, надо учить. Нужны книги и учителя.

— Прекрасный сон, Давид, — сказал я.

— Это не сон, а предвидение. Я знаю, Мирддин, так и будет.

Мы еще немного поговорили, потом вышли прогуляться по нетронутому снегу до озерца. У меня возникло предчувствие, что это неспроста: под ложечкой засосало, голова стала пустой. Мы подошли к кустам у озерка возле того места, где олени, чтобы напиться, разбили тонкую корочку льда.

Кусты — три невысоких орешины — скрывали за собой дубовый столбик с привязанной крест-накрест перекладиной. Я долго стоял и смотрел на земляной холмик под снегом, прежде чем обрел голос:

— Хафган?

Давид кивнул.

— Он умер прошлой весной. Мы только-только заложили фундамент. Он сам выбрал это место.

Я осел на колени прямо на снег и ничком растянулся на могиле. Земля была холодная, холодная и жесткая — тело моего наставника лежало глубоко в промерзшей земле. Не для него кромлех и курган — его кости покоятся в земле, посвященной иному Богу.

Снег таял там, куда падали мои слезы.

«Прощай, Хафган, друг мой, да будет легким твой путь. Великий Свет, упокой его душу и покрой ее Своей любящей добротой. Он честно служил Тебе тем светом, который нес в себе».

Я встал и стряхнул снег с одежды.

— Он мне не рассказывал, — промолвил Давид, — но я понял, что у вас что-то случилось по дороге в Гвинедд и это его огорчило.

Да, еще бы ему было не огорчиться!

— Он надеялся привести к Истине Ученое Братство, но они отказались. Как архидруид, он, полагаю, увидел в этом непочтение к его власти и открытый бунт. Они повздорили, и он распустил Ученое Братство.

— Я предполагал что-то в таком роде. Когда он вернулся, мы много с ним говорили... — Давид тихо рассмеялся... — о самых темных богословских вопросах. Он хотел знать все про Божию милость.

— Судя по тому, что он лежит в освященной земле, ответ все-таки сыскался.

— Он сказал, чтобы его похоронили здесь, не потому, мол, что в церковной земле костям будет покойнее, но в качестве знака, дабы все видели его верность Господу Иисусу. Я думал, он захочет лежать в Каеркеме, среди соплеменников, но он был непреклонен. «Слушай-ка, брат-священник, — сказал он, — дело не в земле: глина есть глина, и камень есть камень. Просто я хочу, чтобы те, кто будет меня искать, нашли меня здесь». И мы исполнили его волю.

Это было очень похоже на Хафгана. Я легко мог представить, как он произносит эти слова. Значит, он не умер в Гвинедде, как собирался. Может быть, после стычки с друидами он изменил решение.

— Как он умер?

Давид недоуменно развел руками.

— Его смерть — загадка для меня, да и для всех остальных. Он был здоров и весел — я видел его у Мелвиса, мы поговорили и выпили. На следующий день он скончался, говорят, во сне. Он пел у Мелвиса после ужина, потом сказал, что утомился, и ушел в свою комнату. На следующее утро его нашли в постели уже остывшим.

— Он умер с песней на устах, — прошептал я.

— Да, кстати! — воскликнул Давид. — Он кое-что для тебя оставил. Я на радостях чуть не позабыл. Идем.

Мы вернулись к церкви, при которой у Давида была своя комнатка. Тростниковая лежанка, застеленная овчиной, стол и табурет у очага, плошка и котелок — вот и все его пожитки. В углу у лежанки стояло что-то, завернутое в ткань. Я сразу понял, что это.

— Хафганова арфа, — сказал Давид, поднимая и протягивая ее мне. — Он просил сберечь ее до твоего возвращения.

Я взял такой любимый инструмент и с благоговением развернул. Дерево тускло блеснуло в слабом свете, струны легонько загудели. Хафганова арфа... сокровище. Сколько раз на моей памяти он касался ее перстами! Сколько раз я сам играл на ней, покуда учился! Это едва ли не первое, что я о нем помню: длинная закутанная фигура у очага, склоненная над арфой, из которой льется в ночь живая и волшебная музыка. Или еще: он стоит в королевском чертоге, смело ударяет по струнам и поет о великих деяниях и великих ошибках, славе, надеждах и муках витязей нашего народа.

— Он знал, что я вернусь?

— Ни минуты не сомневался. Сказал: ״Отдай Мирддину, когда вернется. Ему нужна будет арфа, я всегда хотел, чтоб она досталась ему».

«Спасибо, Хафган. Ты бы удивился, узнав, когда и где я играл на твоей арфе».

Мы вернулись на виллу как раз к обеду. Мама и Гвендолау увлеченно беседовали, не видя и не слыша ничего вокруг. Мелвис и Барам ели в обществе двух подвластных Мелвису вождей из северной части страны.

— Садитесь с нами, — позвал Мелвис. — Есть новости из Гвинедда.

Один из вождей, смуглолицый, с короткими черными волосами и бронзовой гривной на шее (его звали Тегур) сказал:

— Мои родичи с севера сообщили, что некоего Кунедду поставили королем в Диганви.

Барам подался вперед, но ничего не сказал.

— То есть как поставили? — не понял я.

— Император Максим отдал ему эти земли, — прямо отвечал Тегур. — Вроде бы как для защиты. Прямо так и отдал в вечное владение ему и его племени.

— Большая щедрость со стороны нашего императора, — заметил Мелвис.

— Щедрость и глупость. — Тегур сильно тряхнул головой, показывая, что думает об этом решении.

— Земля пустовала, и это плохо. Кто-то должен на ней жить — хотя бы для того, чтобы сдерживать ирландцев, — указал я.

— Кунедда сам ирландец! — взорвался Тегур. Второй вождь плюнул и вполголоса ругнулся. — И теперь он у нас под боком!

— Не может быть, — проговорил Барам. — Если так, это плохо.

В скупой речи Барама звучала непреложная уверенность.

— Вы его знаете? — спросил Мелвис.

— Знаем.

— И знаете о нем что-то дурное?

Барам мрачно кивнул, но ничего не сказал.

— Говори, — потребовал Тегур. — Сейчас не время держать язык за зубами.

— Мы слышали, у него три жены и выводок сыновей.

— Верно сказано, выводок! — зло рассмеялся Барам. — Змеиный выводок, так будет еще точнее. Кунедда пришел на север много лет назад и захватил там земли. С тех пор от него одни неприятности. Да, мы его знаем и не питаем любви ни к нему, ни к его сынкам.

— Так для чего же Максим поселил его среди нас? Почему не кого-то из наших? — удивился Мелвис. — Того же Эльфина ап Гвиддно. — Он указал на меня. — Прежде это были их земли.

— Мой дедушка сказал бы тебе спасибо, — отвечал я, — но он не вернется в Диганви. Слишком много страданий приняли там наши люди. Когда-то, когда я был еще маленьким, Максим предложил ему вернуться и получил отказ.

— Это не повод сажать там пса-Кунедду, — фыркнул Тегур.

— Ирландец лучше защитит от других ирландцев, — задумчиво произнес Мелвис.

— Вам придется за ним приглядывать, — сказал Барам. — Он уже старик — у его старших сыновей свои сыновья. Однако он хитер, как старый кабан, и так же опасен. Сыновья его ничуть не лучше. Их восемь, и они крепко держатся что за меч, что за мошну. Одно скажу — свое добро они берегут. Коли получили землю, будут защищать ее до последнего.

— Утешительного мало, — пробормотал Тегур.

Барам пожал плечами. Он наговорился на месяц вперед, и больше из него было и слова не вытянуть.

Я посчитал, что вопреки мнению Тегура и ему подобных в приходе Кунедды нет ничего дурного. Землю надо обрабатывать и защищать. С тех пор как Эльфин ушел на юг, никто не претендовал на Гвинедд, и даже захватчики, пограбив, вернулись восвояси.

Эльфин прав — к прошлому возврата не будет. Пусть там сидит известный разбойник, вроде Кунедды, который хоть за своей выгодой проследит, чем разбойник неведомый. Пожаловав Кунедде землю, Максим явил незаурядный ум. Прежде чем забрать легионы в Галлию, он укрепил область, поселив здесь сильное племя. С другой стороны, старый кабан польщен императорской милостью и, быть может, даже умерит свою жестокость, чтобы заслужить уважение соседей.

Время покажет.

Разговор перешел на другие заботы, и я, извинившись, ушел с арфой к себе, где принялся настраивать ее и пробовать руку. Так давно я не держал арфу — с той самой ночи, когда пел в чертоге у Мелвиса.

Дивный инструмент — арфа — изготавливается умельцами с помощью орудий и знаний, которые хранятся и совершенствуются на протяжении более тысячи лет. Лучшее дерево — сердцевина дуба или каштана — тщательно, искусно вырезано и вручную заглажено. Затем покрывают лаком, чтобы сохранить дерево от порчи. Струны из жил или меди. Хорошая арфа поет сама по себе — слегка гудит на ветру. Когда же рука барда коснется струн, песня взмывает к небу.

У бардов говорится, что все песни, которые когда-либо сочиняют, дремлют в сердце арфы и только ждут, когда их пробудит рука арфиста. Я тоже это чувствовал, ибо порой песня словно сама учит пальцы играть.

К рукам постепенно возвращался былой навык. Я попытался сыграть одну из любимых песен и лишь несколько раз споткнулся в трудных местах.

Почему-то, когда я держал арфу, мне вспомнилась Ганиеда. Я думал о ней с тех самых пор, как покинул лесное убежище Кустеннина. Правда, ее отец сам решил послать со мной Гвендолау, но это не умаляет ее заботы о мне. Угадала ль она, как отец, что я веду род от Дивного Народа? Не это ли влекло ее ко мне, а меня — к ней?

О да, меня влекло к ней, можно даже сказать, что меня сокрушила ее красота в тот миг, когда она, не разбирая дороги, мчалась по лесу за вепрем. Сперва шум погони, потом вепрь, бегущий через ручей, потом... потом она возникает в луче света с копьем в руке, сверкая очами, решительная, устремленная вперед.

Ганиеда, дочь Дивного Народа — простое ли это совпадение? Неужто нас свел слепой случай? Или все же что-то иное?

Так или иначе ни я, ни она не сможем жить, как прежде. Рано или поздно надо будет решаться. В глубине сердца я уже знал ответ и надеялся, что он верен.

Вот такие мысли навеяла мне арфа. Вероятно, музыка была для меня составляющей красоты, которая уже тогда ассоциировалась у меня с Ганиедой. Как ни мало мы были знакомы, она стала частью меня, вошла в мои мысли и сердце.

Знала ли это ты, Ганиеда? Чувствовала ли, как я?

Глава 11

Пендаран Гледдиврудд — король деметов и силуров в Диведе — ослабел от старости, жилы под пергаментной кожей одрябли, но глаза смотрели все так же зорко и ясно, а ум сохранял цепкость и быстроту. Под конец жизни он стал на удивление прост, подобно многим другим, с которых годы смыли все наносное.

Через день-два после того, как я побывал у Давида, мы с мамой вернулись с прогулки и застали Пендарана на его излюбленном месте у очага. Он кочергой ворошил сгоревшие поленья, разбивая их на угольки.

— А! Мирддин, сынок. Все остальные с тобой вдоволь наговорились. Теперь мой черед. Иди сюда.

Мама извинилась и ушла, а я уселся в кресло напротив старика.

— События мчатся во весь опор, а, Мирддин? Но так было всегда.

— Да, — согласился я. — Ты много чего успел перевидать в жизни.

Гледдиврудд означает Алый Меч, и я гадал, чем он заслужил такое прозвище.

— Больше многих. — Он подмигнул и снова помешал уголья.

— Что ты думаешь о Максиме и его императорстве? — спросил я. Мне было любопытно услышать его мнение.

— Ба! — скривился он. — И зачем его туда потянуло?

— Может быть, он думает, что сумеет добиться для нас мира, позаботиться о наших нуждах.

Пендаран мотнул лысой головой.

— Мира! И потому он забирает легионы и плывет в Галлию? Зачем ему это, я тебя спрашиваю? — Он вздохнул. — Сказать? Из тщеславия, сынок. Наш император Максим — человек тщеславный, падкий на лесть.

— Он — великий воин.

— Не верь, когда тебе это говорят! Настоящий воин сидел бы дома и берег свое добро, а не совался к соседям. С кем он там будет воевать? С саксами? Как бы не так! Он вцепится в глотку Грациану. — Старик ехидно хохотнул. — Этого нам недоставало — чтобы два надутых павлина выклевывали друг другу глаза, покуда морские волки будут резать нас, словно овец в овчарне.

— Если он добьется мира в Галлии, то вернется с новыми войсками и положит конец разбою.

— Ха! — Пендаран даже расхохотался. — Какое там! Он раздавит этого недомерка Грациана и двинется на Рим. Попомни мои слова, Мирддин, больше мы Максима не увидим. Ты хоть раз слышал, чтобы кто-нибудь вернулся из Рима? Кто за море попал, тот пропал. Жаль только, что он забрал с собой наших лучших воинов. — Он печально покачал головой, словно отец, жалеющий заблудшего сына. — Да, жалость, большая жалость, — продолжал он. — Глупое тщеславие! И себя погубит, и нас! Глупец.

Старик Алый Меч на удивление точно разобрался в происходящем. За долгие годы он научился не обманываться внешней стороной дела и политическими маневрами. Более того, он показал мне, что я слишком верил в идеализм властолюбца.

— Но ты-то, Мирддин, как возмужал. Жаль, Салаха нет. Он бы хотел на тебя взглянуть.

— Где же твой младший сын?

— Принимает сан. Спасибо, Давид пособил. Сейчас он в Галлии, учится. — Старик вздохнул. — Священнику надо столько всего изучить — он там уже давно.

Я никогда не видел Салаха, хотя и слыхал о нем. Он был с моим отцом в день его гибели.

— Ты, наверное, им гордишься? Это здорово — быть священником.

— Горжусь, — подтвердил он. — Король и священник в одной семье! Нам повезло. — Он обратил ясный взор на меня. — А ты, Мирддин? Кем ты станешь?

Я улыбнулся и покачал головой.

— Кто может знать, дедушка?

Мое обращение ему понравилось. Он улыбнулся и похлопал меня по руке.

— Ладно, ладно, успеешь еще решить. Времени хоть отбавляй. — Он резко встал. — Пойду-ка сосну. — И он вышел.

Я проводил его взглядом, гадая, почему последний вопрос так выбил меня из колеи. И мне пришло в голову, что надо скорее повидаться с Блезом.

События, как сказал Пендаран, неслись во весь опор. Покуда я дремал в своем полом холме, мир продолжал вращаться, и дела людские не стояли на месте: совершались набеги, провозгласили нового императора, забрали войска, оставили без защитников крепости, заселили земли новыми племенами... Теперь я вновь оказался в самой гуще, и что-то от меня требовалось, хоть я и не знал, что.

Не исключено, что Блез поможет найти ответ. В любом случае я не видел его четыре года и очень соскучился — не только по Блезу, но и по Эльфину и Ронвен, Киаллу и прочим обитателям Каеркема. Конечно, я и раньше о них думал, но сейчас потребность видеть их вдруг сделалась нестерпимой.

Увы, у меня не оставалось иного выбора, кроме как дожидаться, пока сойдет снег.

Прошел месяц, за ним еще один. Вместе с Гвендолау и другими я охотился или скакал по холмам в окрестностях Маридуна. Дни были короткими, зато оставались долгие вечера для бесед или игры в шахматы у очага. А когда вернулось мастерство, я снова начал петь. Нет нужды говорить, что в покоях, где некогда пел отец, были рады моим песням и сказкам. Мы отдыхали, набираясь сил на будущий год. Я старался умерить свой пыл и не сетовать на бездействие, а наслаждаться тишиной и покоем.

В этом я преуспел лишь отчасти. Внутри все бурлило, и казалось, что я прикован к дому Мелвиса, в то время как мир стремительно проносится мимо.

Так или иначе, но пришел наконец день, когда мы простились с Давидом и Пендараном и двинулись к Инис Аваллаху и Летним землям. Для меня это было путешествие в прошлое: все осталось в точности таким, каким сохранилось в памяти. Ничто не изменилось и, похоже, не собиралось меняться.

С нами ехали Мелвис, Гвендолау, Барам и часть людей Мелвиса. Да, мы представляли собой внушительный отряд, когда ехали попарно лесной дорогой или вставали лагерем на весенней поляне. Дни летели стрелой, и однажды в полдень я увидел его: Тор, встающий в мглистых озерных водах. А на Торе — дворец Аваллаха, Короля-Рыбака.

Даже с такого расстояния меня потрясла его необычность — а ведь я там вырос! То, что дом моего детства показался вдруг чем-то нездешним, ошеломило, как внезапная оплеуха. Неужели я столько прожил среди смертных, что забыл утонченную красоту Дивного Народа?

Немыслимо, чтобы такое изящество и соразмерность изгладились из моей памяти. Мне казалось, что я впервые вижу дворец: высокие наклонные стены с узкими башенками, высокие своды и купола, массивные воротные столбы с развевающимися знаменами.

И впрямь, дворец принадлежал иному миру. Сейчас я видел свой дом, каким он выступил бы из тумана перед случайным путником, и понимал, как легко поверить в рассказы об эльфах и колдовстве. Разве самый этот дворец — не чародейство? Полускрытый в тумане, одиноко стоящий на самой вершине Тора, окруженный водами озера — то слепяще-голубыми, то свинцово-серыми, неспокойными, — Инис Аваллах представлялся наваждением Иного Мира.

Впрочем, хотя дворец показался мне чужим, никак нельзя было сказать того же об Аваллахе. Ворота перед нами распахнулись, и сам царь встретил нас на дороге. Он с криком бросился ко мне, я спрыгнул с лошади и кинулся в его объятия.

Что за встреча! Аваллах не изменился — со временем я понял, что он не меняется, но, кажется, я отчасти ожидал найти в своем доме такие же перемены, что и во мне самом. Однако все осталось прежним, как в день моего отъезда.

С тем же пылом Аваллах приветствовал и моих спутников, но при виде Гвендолау и Барама застыл на месте и взглянул на Хариту. Та шагнула к нему.

— Да, отец, — тихо произнесла она, — они тоже из Дивного Народа — это родичи Мейрхиона.

Король-Рыбак поднес ладонь ко лбу.

— Мейрхион, мой старый соратник! Как же долго я не слышал этого имени... — Он поглядел на незнакомцев и тут же расплылся в улыбке. — Сюда, друзья мои, сюда! Как я вам рад! Идемте в дом, я хочу скорее выслушать ваш рассказ!

В тот вечер Аваллах принимал Гвендолау, Барама, Мелвиса и меня в опочивальне. Рана снова терзала его, поэтому он пригласил нас к себе, где мог возлежать на алой шелковой лежанке. Лицо его над черной курчавой бородой было белее снега.

Он слушал рассказ Гвендолау и медленно качал головой. В глазах его стояло видение невозвратных времен.

— Мне говорили, что кораблей было два, — сказал Гвендолау. — В море их разметало, до острова добрался один. Мы так и не узнали, что сталось с другим, хотя по-прежнему не теряем надежды. Вот почему, когда отец увидел Мирддина, он решил, что отыскались спутники нашего деда. — Гвендолау замолк, затем просветлел. — Однако то, что мы нашли вас, ничуть не хуже. Жаль, Мейрхион не дожил до этого дня.

— Мне тоже жаль, что Мейрхион мертв; нам бы столько надо было сказать друг другу, — печально произнес Аваллах. — Он когда-нибудь говорил о войне?

— Он умер еще до моего рождения, — молвил Гвендолау. — Барам его знал.

— Отвечай, — потребовал Аваллах. — Я хочу знать.

Барам ответил не сразу.

— Он редко о ней говорил. Жалел, что принимал в ней участие. — Он сделал красноречивую паузу. — Но он признавал, что без кораблей нам было бы не спастись.

— Насколько мы поняли, твой брат, Белин, тоже спасся, — сказал Гвендолау.

— Да, с горсткой своих людей. Они поселились на юге, в Ллионессе. Вместе с ним правит мой сын Майлдун. — Аваллах нахмурился и добавил. — У нас вышла размолвка, и мы уже много лет не общались.

— Госпожа Харита об этом нам рассказала, — заверил Гвендолау.

— По-моему, она говорила еще об одном корабле.

Аваллах медленно кивнул.

— Был еще корабль — на нем плыли мой старший сын Киан и Элейна, жена Белина... — Он вздохнул. — Но корабль это сгинул, как и все остальное.

Давно же я не вспоминал о пропавшем корабле! Киан и Белин похитили корабли у врага и спасли уцелевших атлантов. Киан отправился забрать жену Белина Элейну, и никто их с тех пор не видел.

В детстве я, конечно, слышал этот рассказ, но для меня корабль всегда был частью исчезнувшего и невозвратного мира. Однако сейчас, сидя в царской опочивальне с Аваллахом и Гвендолау, я усомнился: а впрямь ли корабль погиб? Не может ли быть, что он, как корабль Мейрхиона, сумел подойти к берегу? И где-нибудь есть еще поселение уцелевших, вроде лесного убежища Кустеннина?

Присутствие Гвендолау и Барама вселяло в меня уверенность. Но если такое поселение существует, где его искать?

— Отец поручил заверить тебя в нашей дружбе и предложить тебе и твоим близким наше гостеприимство на веки вечные.

— Спасибо за честь, королевич Гвендолау, — произнес Аваллах.

— Я был бы рад сам воспользоваться вашим гостеприимством, да видишь... — Он приподнял руку, показывая перевязанный бок, — дорогу мне не осилить. Однако пусть это не будет помехой дружбе — дозволь мне отправить вместо себя посланца.

— В этом нет нужды, государь, — заверил Гвендолау.

— Тем не менее я решил. — Аваллах обратил взор ко мне. — Как насчет тебя, Мерлин? Сослужишь такую службу?

— Конечно, дедушка, — отвечал я. А я-то гадал, как мне попасть в Годдеу к Ганиеде, и вдруг оказалось, что я уже почти там.

— Однако прежде... — Аваллах повернулся к Гвендолау, — тебе стоило бы поговорить с Белином. Знаю, он будет благодарен за твою весть. Что скажешь?

Гвендолау Взглянул на Барама, который, по обыкновению, ничем не выдал своих мыслей и чувств.

— Понимаю, ты торопишься домой, но уж коли вы так далеко заехали...

— Какой разговор, — отвечал Гвендолау. — Отец одобрил бы такое решение, да и задержка невелика.

Да, но для меня она означает лишний месяц, а то и два без Ганиеды.

— Мы уже настолько задержались, — продолжал Гвендолау, — что не будет никакой разницы. Нам это только с руки.

Да, ничего не поделаешь. Наверное, первый раз в жизни государственные дела смешали мои планы. Первый, но не последний.

Мы проговорили заполночь. Гвендолау и Аваллах еще беседовали, а Барам, не любитель чесать языком, давным-давно похрапывал в уголке. В ту ночь мне снилась Ганиеда и огромный пес с горящими глазами, не пускавший меня к ней.

Наутро мы с Аваллахом, как встарь, отправились на рыбалку. Мы вместе качались в челне, солнце золотило воду, в тростнике кричали лысухи и куропатки, и казалось, что детство вернулось вновь. День был прохладный, солнце не жарило, ветерок то и дело морщил водную гладь. Рыбы мы, правда, не наловили, но мы и не очень старались.

Дед хотел знать все о моих приключениях. Для человека, никогда не покидавшего своих владений, он был на удивление наслышан о делах остального мира. Разумеется, Эльфин исправно снабжал его новостями, да и заезжих купцов в замке привечали всегда.

Когда мы вернулись, во дворце уже ждал Коллен. Зимой, пока царь был прикован к ложу, монах начал читать ему Священное Писание — Евангелие, недавно присланное Давиду из Рима. Чтение оказалось настолько полезно обоим, что встречи решили продолжить. Иногда Коллен с братией приходили отслужить обедню для Короля- Рыбака и его домочадцев.

Очнувшись от изумления, Коллен тепло приветствовал меня, и мы немного поговорили о моих «мытарствах» у Подземных жителей, после чего он отправился к Аваллаху, наказав мне побывать у него в храме.

Я сказал, что зайду, и на следующий же день исполнил свое обещание.

Храм Спасителя и по сей день стоит на холме над болотистою низиной. В половодье Тор и Храмовый холм превращаются в острова, порою под водой оказывается даже ведущая от Тора старинная дамба. Однако в тот год дождей было мало, и дамбу не залило.

Храм остался таким, каким я его помнил. Мазаные стены только-только заново побелили, остроконечная соломенная крыша лишь немного потемнела от времени. Кто-то водрузил над ней плетеный тростниковый крест, а чуть поодаль появился домик священников. Однако других перемен я не заметил.

Я стреножил лошадь у основания холма и наверх поднялся пешком. Из домика вышел Коллен и с ним два монаха немногим старше меня. Они приветствовали меня улыбками и рукопожатиями на галльский манер, робко поздоровались и тут же словно языки проглотили.

— Робеют, — объяснил Коллен. — Слышали о тебе, — загадочно добавил он, — от Хафгана.

Я заключил, что Хафган рассказал им про пляску камней. Мы вместе пошли к храму.

Есть особая телесная радость, несхожая с остальными, в которой столько же счастья, сколько стремления к чему-то иному. Думаю, это томление плоти и крови по восторгу, которое испытывает душа, приближаясь к истинному своему обиталищу. Тело сознает, что оно — прах, и в прах возвратится, и печалится о себе. Душа же знает, что бессмертна, и торжествует. И тело, и душа стремятся к полноте своей славы, нынешней или будущей.

Однако если дух крепок в своей надежде, то плоть слаба, и потому в те редкие мгновения, когда она прозревает истину — что восстанет в нетлении, что унаследует все, принадлежащее духу, и что они сольются в одно, — тогда, в эти редчайшие мгновения, она ликует, и веселье ее не передать словами. Вот эту-то радость я почувствовал, войдя в храм. Здесь, где добрые люди освятили языческую землю молитвами, а позже — своей кровью, живет особая радость. Здесь, в этом святом месте, я ощутил иной, небесный покой.

Пол в храме был чисто выметен, пахло свечами, маслом и ладаном. Алтарь — каменная плита на двух каменных же опорах — был очень стар. Вокруг царила глубокая и светлая тишина. Я стоял посреди храма, солнечный свет струился сквозь крестообразное окно на алтарь. Я смотрел, как пляшут пылинки в желтых косых лучах, словно крохотные ангелы, летящие к земле на помощь страждущим людям.

Пока я смотрел, глаз различил легкое смещение света и тени. Что-то двигалось, перетекало в неподвижном на первый взгляд воздухе. Неужели это духи злобы, о которых рассказывал Давид, властители тьмы вторгаются под самый святой кров?

Словно в ответ на эту попытку вторжения, луч света на алтаре сузился, стал тоньше и ярче. Камень вспыхнул, тени отступили. И тут, на моих глазах круг бело-золотого света сгустился, обрел состав и форму — форму винной чаши серебристого металла, какие подают на свадьбе. Она была простая, небогатая, без всякой отделки.

И тем не менее весь храм наполнился таким благоуханием, что мне припомнились все золотые летние дни, все цветущие луга, все ласковые лунные ночи. Смотреть на чашу значило ощущать невыразимый мир, целостный и неприступный, вместилище непреходящей власти, которая всегда невидимо рядом, всегда бдит и вовеки необорима.

Мне подумалось, что взять эту чашу — значит отчасти обрести этот мир. Я шагнул к алтарю и протянул руку. Чаша сверкнула, образ померк, мои пальцы сжали пустоту.

Остался лишь свет, струящийся из окна, да моя рука на холодном камне. Тень сгустилась и приблизилась, поглотив последние остатки сияния. И я ощутил, как моя собственная сила уходит, словно вода в иссушенную зноем землю.

Великий Свет, сохрани Свой храм, облеки его слуг мудростью и мощью, препояшь их для будущих битв!

Сзади послышались шаги, и в темное, прохладное помещение вошел Коллен. Он внимательно посмотрел мне в лицо — наверное, на нем еще оставались следы увиденного, — но ничего не сказал. Быть может, он знал, что я увидел.

— Да, это святое место, — сказал я. — Вот почему тьма особенно упорно стремится его разрушить.

Чтобы мои слова его не встревожили, я добавил:

— Однако не бойся, брат, ей не преуспеть. Господь сильнее всякой земной силы; тьма не победит.

Потом мы вместе помолились. Я разделил с братьями их скромную трапезу, мы поговорили о моих странствиях, об их трудах в храме, и я вернулся в замок.

В следующие дни я заново открывал для себя Инис Аваллах, обходил знакомые с детства уголки — и мне подумалось, что королевство фей долго не простоит. Слишком оно хрупко, слишком зависимо от силы и расположения окружающего мира людей. Когда оно рухнет, сгинет и Дивный Народ.

Мысль эта не веселила.

Однажды утром я зашел к маме в ее комнату. Она стояла на коленях перед деревянным сундуком. Я видел его сотни раз, но никогда не видел открытым. Я знал, что это память об Атлантиде, что сделан он из дерева гофер с инкрустацией слоновой костью и что на нем вырезаны фантастические существа: головы и передние ноги бычьи, а дальше хвост, как у морского змея.

— Заходи, Мерлин, — сказала она, видя, что я встал в дверях. Я подошел и сел в кресло рядом с сундуком. Харита вынула несколько маленьких, аккуратно перевязанных свертков, в том числе длинный и узкий, обмотанный полосками кожи.

— Я кое-что ищу, — объяснила она и стала рыться дальше.

Среди других вынутых вещей на пол легла книга. Я бережно поднял ее и раскрыл хрупкие страницы. На первой был зелено-золотой остров в ослепительно синем море.

— Это Атлантида? — спросил я.

— Да, — отвечала Харита, забирая у меня книгу. Она погладила страницу нежно, словно любимого человека.

— Мама больше всего гордилась своей библиотекой. У нее было много книг — некоторые ты видел. Но эту — последнюю из всех — она считала истинным сокровищем. — Харита перелистнула страницы, вгляделась в незнакомое письмо и вздохнула, потом улыбнулась, глядя на меня. — Мне даже не довелось узнать, о чем она. Я сберегла ее ради рисунка.

— Это и впрямь сокровище — сказал я.

Мой взгляд упал на длинный сверток, я взял его и развязал. Глазам моим предстала рукоять меча. Бережно, но торопливо я снял промасленную кожу и вскоре уже держал в руке длинное, сверкающее лезвие, легкое и быстрое, как сама мысль, клинок мечты, выкованный для божества, прекрасный, хладный, смертоносный.

— Это отцовский? — спросил я, смотря, как свет, словно вода, дрожит на дивном клинке.

Она села на корточки и слегка мотнула головой.

— Нет, Аваллаха, вернее, предназначался ему. Я заказала его оружейникам Верховного царя в Посейдонисе, первым искусникам мира. Мне говорили, что атланты умели делать невероятно прочную сталь и ревниво хранили секрет своего мастерства. Я привезла этот меч Аваллаху в знак примирения.

— И что?

Мама протянула руку к мечу.

— То было трудное время. Он болел... его рана... он отверг мой подарок, усмотрев в нем насмешку. — Она тронула клинок. — Но я все равно его сохранила, наверно, думала, что найду ему применение. Он все-таки очень ценный.

Я поднял меч и несколько раз резко рубанул воздух.

— Может быть, его время еще не настало.

Я сказал это просто так, потому что пришло в голову, но Харита серьезно кивнула:

— Да, конечно, поэтому я его и сохранила.

Эфес составляли сплетенные змеиные тела, а завершали их головы с изумрудами и рубинами вместо глаз. Прямо под золотой рукоятью был выгравирован девиз.

— Что тут написано? — спросил я.

Харита положила меч на ладони.

— Тут говорится «Возьми меня», — отвечала она и перевернула меч: — А здесь «Отбрось меня».

Странный девиз для царского меча. Что заставило ее выбрать эти слова? Не почувствовала ли она смутно ту роль, которую мечу предстояло сыграть в страшном и славном рождении нашей нации?

— Что ты с ним будешь делать? — спросил я.

— А что, по-твоему, надо?

— Таким мечом можно завоевать королевство.

— Так возьми его, сын, и завоюй. — Она встала передо мной на колени и протянула меч.

Я потянулся было к рукояти, но что-то меня остановило. В следующее мгновение я сказал:

— Нет, нет, он предназначен не мне. Во всяком случае, пока. Может быть, когда-нибудь мне потребуется такое оружие.

Харита не стала ничего спрашивать.

— Он будет тебя ждать. — И она вновь принялась укутывать меч.

Мне хотелось остановить ее, прицепить красавец-клинок себе на пояс, ощутить в ладони его приятную тяжесть. Однако время еще не приспело. Я знал это и потому молчал.

Глава 12

Итак, я снова оказался в седле — на сей раз на пути в Ллионесс. Впрочем, до отъезда я выкроил несколько деньков, чтобы погостить в Каеркеме у дедушки Эльфина. Сказать, что мне там обрадовались, значит не сказать ничего. Все просто обезумели от радости. Ронвен осталась такой же красавицей, какой я ее помнил. Она суетилась вокруг меня и беспрерывно кормила все то время, когда мы с Эльфином и Киаллом не сидели за чаркой.

Естественно, разговор зашел о том, что всех беспокоило. Здесь, как и везде, были недовольны, что Максим провозгласил себя императором и уплыл с войсками в Галлию. И ничего хорошего не ждали.

После того как чара с пивом прошла по кругу четыре или пять раз, Киалл подытожил общее мнение:

— Мне он по сердцу — я готов сразиться с любым, кто скажет иначе. Но... — он подался вперед, — опрометчиво было забирать с собой все британское воинство. Уж больно на многое он замахнулся. Впрочем, он всегда был хват.

— Ничего доброго из этого не выйдет, — согласился Турл, сын Киалла (теперь один из воевод Эльфина). — Крови прольется море, и чего ради? Чтобы Максим смог надеть лавровый венок? — Он громко фыркнул. — Ради пригоршни листьев?

— Они проходили здесь по пути в Лондон, — пояснил Эльфин. — Император звал меня с собой. — Эльфин с сожалением улыбнулся, и я догадался, как много значило для него это предложение. — Я не мог...

— Ты не говоришь по-латыни! — хохотнул Киалл. — Воображаю тебя в тоге — да как бы ты там ужился!

— Нет, — рассмеялся Эльфин, — не ужился бы.

Подошла Ронвен и подлила пива.

— Мой супруг чересчур скромен. Из него вышел бы прекрасный наместник. — Она наклонилась и поцеловала его в макушку. — А император — еще лучше.

— По крайней мере, я бы не поплыл искать неприятностей на чужой стороне. Почему бы не устроить столицу прямо здесь? — Эльфин раскинул руки, словно хотел обнять всю свою землю. — Представьте себе! Британский император, и весь остров — его столица! Вот с кем пришлось бы считаться!

— Верно, — согласился Киалл, — Максим сделал большую ошибку.

— Тогда он заплатит своей жизнью, — прорычал Турл — плоть от плоти своего отца.

— А мы — своей, — промолвил Эльфин. — То-то и грустно. Платить будут невинные — наши дети и внуки.

Разговор принял печальный оборот, и Ронвен поспешила сменить тему.

— Как тебе жилось средь Обитателей холмов, Мирддин?

— Они на самом деле едят своих детей? — спросил Турл.

— Не говори глупостей, сын, — укорил его отец и тут же добавил: — Но, я слышал, они умеют превращать железо в золото.

— Они мастерски обрабатывают золото, — сказал я, — но своих детей ценят много выше, выше даже собственной жизни. Дети — воистину единственное их сокровище.

Ронвен, чей собственный ребенок родился мертвым, понимала, как это может быть, и поддержала меня:

— Одна их старуха каждое лето приходила в Диганви покупать спряденную шерсть. Она расплачивалась кусочками золота, которые отбивала от слитка. Я давно о ней не думала, но помню так, как если бы это было вчера. У жены нашего вождя были судороги и жар, так она вылечила ее кусочком коры и глиной.

— Они знают много тайн, — произнес я, — и все же им недолго осталось жить на земле. Для них уже нет места. Уже и сейчас люди-большие теснят их: отбирают лучшие пастбища, заставляют уходить все дальше и дальше на северо-запад, в бесплодные пустоши.

— Что же с ними будет? — спросила Ронвен.

Я помолчал, вспоминая, и ответил словами Герн-и-фейн:

— На западе есть земля, которую Мать создала и оставила своим первенцам. Давным-давно, когда люди начали кочевать по земле, ее дети разбрелись и позабыли путь в Счастливый край. Но однажды они все вспомнят и отыщут дорогу назад. — Закончил я уже от себя: — Притани верят, что им будет знамение, появится избранник, который поведет их за собой. Они верят, что день этот близок.

— Интересно ты рассказываешь, Мирддин, — заметил Киалл, медленно качая седой головой. — Мне это напомнило об одном моем старом знакомом. — И он могучей пятерней взъерошил мне волосы.

Киалл не шибко умен, но верность его крепче смерти. Бывало, король мог похвалиться дружиной в шестьсот всадников, но дай мне двенадцать таких ратников, как Киалл, и я стал бы императором.

— Надолго к нам, Мирддин? — спросил Эльфин.

— Нет. — Я рассказал о намеченном путешествии в Ллионесс и Годдеу. — Через несколько дней выезжаем.

— Ллионесс, — пробормотал Турл. — Оттуда до нас доходят странные слухи. — Он выразительно закатил глаза.

— Что за слухи? — полюбопытствовал я.

— Знамения и чудеса. Там поселилась великая волшебница. — Турл огляделся, словно прося подтвердить его слова. Никто его не поддержал, и он пожал плечами. — Так я слышал.

— Уж больно ты легковерный, — промолвил его отец.

— Но хоть эту-то ночь у нас переночуй, — сказала Ронвен.

— Эту и следующую, если место отыщется.

— У нас что, нет конского стойла или телячьей клетушки? — Она крепко обняла меня. — Конечно, я найду тебе место, Мирддин Бах.

Время пролетело незаметно, и вскоре я уже прощался с Каеркемом. Жалел я об одном (если не считать краткости моего пребывания) — что не повидал Блеза. Эльфин сказал, что после смерти Хафгана он много путешествует и редко бывает в каере. Со слов друида он поведал, что в Ученом Братстве раскол и Блез всеми силами старается предотвратить кровопролитие. Вот и все, что Эльфин знал.

В тот же день, когда я вернулся из Каеркема, мы отправились в Ллионесс. Я никогда не был в южных низменных землях, знал лишь, что они принадлежат Белину и что Майлдун, Харитин брат и мой дядя, живет вместе с ним. Во дворце Ллионесскую ветвь нашей семьи упоминали редко. Несколько слов о размолвке, которые я услышал совсем недавно, — вот, наверное, и все. Никто мне не говорил, что за человек царский брат и какая нас может ожидать встреча.

Весна только-только начиналась, все зеленело, обещая богатый урожай. Впрочем, здешняя местность суровее нашей, трава ниже, склоны круче, почва тоньше и каменистее. Далеко ей до щедрости Диведа или Летнего края.

Торчащий в море, как палец, Ллионесс с его кривыми балками и скрытыми от глаз лощинами отличается от Летнего края и Инис Аваллаха решительно во всем. В любое время дня или ночи с моря может наползти туман, яркое солнце — спрятаться за тучу. Резкий ветер пахнет морской солью, слух наполняет неумолчный рокот волн — отдаленный и в то же время близкий, как биение крови в жил ах.

Короче, я сказал бы, что здешняя земля дышит скорбью. Нет, это слишком сильное слово, лучше сказать — грустью. Каменистый мыс оседал под бременем своей горести, его холмы были тоскливы, а долины угрюмы.

Я ехал и пытался понять, отчего местность выглядит столь безотрадно. Солнце ли тусклее, небо ли не такое голубое, холмы ли менее зелены?

В конце концов я решил, что у мест, как и у людей, есть свой характер. Подобно человеку, страна может быть дружелюбной или печальной, веселой или унылой... Возможно, со временем земля обретает черты своего хозяина и раскрывается путнику в виде таких вот впечатлений. Думаю, важные события тоже накладывают на окрестности неизгладимый отпечаток.

Таков был Ллин Ллионис, который звался теперь Ллионесс. Я понимал, откуда взялись разговоры о мрачных чудесах — Ллионесс не располагал к себе. Ощущение тоски росло по мере того, как мы приближались к дворцу, стоящему лицом на запад на высоком морском обрыве. Подобно Инис Аваллаху, он был обнесен надежной стеной с воротами и башнями. Внутри же он оказался просторнее, поскольку с Белином осталась большая часть уцелевших атлантов и лишь немногие ушли с Аваллахом на север.

Белин принял нас учтиво, но сдержанно. Мне казалось, он нам рад, хотя и держится настороже. Мое первое впечатление было таким: вот разуверившийся в жизни человек, которому ничто не мило. Даже объятие его было холодно, словно прикосновение змеи.

Майлдун, мой дядя, которого я никогда прежде не видел, оказался ничуть не лучше. Лицом он походил на Белина и Аваллаха — семейное сходство сказывалось очень сильно. Он был красив и статен, но держался надменно и своенравно. Подобно земле, на которой он жил, тоска окутывала его, как плащом.

Однако Гвендолау и Барам сделали все, чтобы развеять подозрения: вручили подарки, присланные Аваллахом, подробно объяснили цель нашего приезда и вообще вели себя словно братья, соскучившиеся в разлуке. Наверное, они поняли характер людей, с которыми столкнулись, так что к концу нашего пребывания сумели завоевать Белина, если не Майлдуна.

Думаю, они заключили какие-то важные договоры, но я этого не помню. Мое внимание было занято другим.

С того момента, как мы въехали во двор, я ощущал на душе какую-то тяжесть, почти удушье. Не страх — тогда я еще не научился страшиться этого чувства, — но тягостную, неотвязную близость чего-то гадкого и жалкого. Я понял, что приехал сюда ради этого и ничего другого. Мое дело — выяснить, откуда исходят эти миазмы.

Я совершил необходимые визиты вежливости, а потом постарался, не привлекая внимания, осмотреться во дворце. Первым моим открытием оказался молоденький кравчий по имени Пеллеас. Никаких особых обязанностей у него не было, так что я завязал с ним дружбу. Он с охотой показал мне дворец, я же был рад такому толковому проводнику. Пеллеас кое-что знал о придворной жизни и не делал секрета из своих знаний.

— Все, что ты здесь видишь, построено позже, — сказал он мне в ответ на мои расспросы. — Чуть дальше по берегу есть старая крепость — башня и загон для скота, ничего больше.

В предшествующие два дня мы исследовали многочисленные дворцовые постройки, но так и не нашли того, что я искал. Время поджимало — Гвендолау с Барамом заканчивали переговоры.

— Отведи меня туда, — сказал я.

— Сейчас?

— Почему нет? Разве кравчий не должен исполнять любое желание гостя?

— Но...

— Я желаю непременно осмотреть ту башню, о которой ты говорил.

Мы оседлали коней и немедленно тронулись в путь, хотя солнце уже клонилось к закату. Морские обрывы в Ллионессе по-своему красивы: одинокие и зубчатые, возвышаются они над волнами, что неустанно бьют в основания черных скал и раз за разом расстилаются белой пеной. С морской стороны редкие смельчаки-деревья вырастают кривыми и уродливыми — их тонкие, изломанные ветви постоянно плещут на ветру.

Дорога к башне шла с подветренной стороны холмов, так что морской ветер не очень нам досаждал, но ритмичные удары волн в глубоких подземных гротах отдавались под копытами наших коней.

Солнце коснулось водной глади, и далекий горизонт залило расплавленной медью, когда мы наконец увидели башню. Что бы ни говорил Пеллеас, выглядела она величественно. Многие британские короли, заполучив такую, и не мечтали бы о большем. Она была сложена из того же странного белого камня, что и дворец Белина, а лучи предзакатного солнца окрасили ее в цвет старой кости. Четырехугольная в основании, она венчалась круглыми башенками, и с дороги казалась толстой шеей с лицами на все четыре стороны света.

Так вот где последние дети Атлантиды вступили на чужой неприютный берег. Вот куда вынесло три потрепанных бурей корабля, вот где Аваллах и Белин поселились, прежде чем отправиться на завоевание новых земель.

Крепость окружал земляной вал с каменным загоном для скота, теперь местами разрушенным. Вереск цвел повсюду, словно второе море, выстилая землю и взбираясь на каменное основание башни. Мы привязали лошадей с внешней стороны вала и через пролом в стене проникли во двор.

Башня казалась необитаемой, но усилившееся чувство тоски, безнадежности явно говорило о том, что я у цели. В башне кто-то есть, и я скоро узнаю, кто.

Мы вошли во двор, наши тени легли на заброшенную землю и потемневший камень. Пеллеас робко окликнул хозяев, никто не отозвался; впрочем, мы и не ждали ответа. Мой спутник толкнул деревянную дверь, и мы вошли.

Сквозь узкие стрельчатые окна струился закатный свет, но внутри уже царила тень. Напротив входа висел над очагом котел и стояли два кресла, но пепел в очаге давно остыл.

В дальнем конце комнаты была деревянная лестница наверх. Я направился к ней. Пеллеас взял меня за локоть и покачал головой.

— Там никого нет. Идем отсюда.

— Все будет хорошо, — отвечал я, однако слова мои прозвучали жалко и неубедительно.

Верхний ярус был разделен на множество комнатушек, соединенных друг с другом. Дважды я видел в раскрытые окна море и раз — дорогу, по которой мы приехали. В одной из комнат обнаружилась еще одна лестница, каменная. Она привела нас в единственную каморку под крышей.

Я вошел в нее первым. Пеллеасу не по вкусу были мои поиски, и если он все-таки шел следом, то лишь из страха остаться одному.

Сперва я подумал, что сидящий в кресле у окна мертв — может быть, умер только что, сегодня, час назад. Однако, когда я переступил порог, он повернул голову, и стало ясно, что он спал. Судя по виду, он проспал не один год.

Его белые, тонкие, как паутина, волосы висели клоками, иссохшие руки были сложены на груди, и я видел желтые, непомерно отросшие ногти. Лицо казалось лицом покойника — серое, в коричневых пятнах, лысину как будто проела моль. Запавшие, с красными веками глаза слезились.

С этим жалким обликом никак не вязалось его одеяние — богатое, бархатное, расшитое замысловатыми знаками золотой и серебряной нитью. Правда, висело оно на нем, как саван.

Он ничуть не удивился, и я видел, что это не притворство.

— Итак, — произнес он несколько мгновений спустя.

Пеллеас потянул меня за рукав.

— Я – Мерлин.

(Я нарочно назвался тем именем, под которым меня знали родичи моей матери.)

Он не подал виду, что оно ему знакомо, просто спросил:

— Зачем ты здесь?

— Я искал тебя.

— Ты нашел. — Он положил руки на колени. Они мелко подрагивали.

Да, я нашел его и теперь не знал, о чем говорить.

— Что дальше, Мерлин? — спросил он, чуть помолчав. Глаза он не поднял. — Убьешь меня?

— За что? Я не желаю тебе зла.

— А что? — выговорил несчастный. — Смерть — единственное, что мне осталось, и я ее заслужил.

— Не мое дело — отнимать у тебя жизнь, — сказал я.

— Конечно, конечно. Ты веришь в любовь, так ведь? Веришь в добро — в этого вашего нелепого Иисуса? — (Насмешка ранила больно, на миг мне показалась и впрямь нелепой моя вера.) — Ну?

— Да, верю.

— Тогда убей меня! — выкрикнул он, резко поворачиваясь ко мне. На губах его блестела слюна. — Убей прямо сейчас. Это и будет доброта.

— Может быть, — отвечал я, — но я не стану отнимать у тебя жизнь.

Он взглянул на меня мертвыми глазами.

— Как же нет, если я виновен в смерти твоего отца. — От его улыбки мне стало нехорошо. — Да, я убил Талиесина. Я, Аннуби, убил его.

Даже в тот миг, когда он произносил эти чудовищные слова, я ему не поверил. Да, он сгорал от ненависти, но не ко мне и не к моему отцу. Если б он мог убить, думаю, он скорее убил бы себя. Но он не мог, и это тоже его терзало. И все же он знал... да, он знал, кто убил Талиесина.

— Так ты Аннуби?

Я слышал о нем — не от матери, а от Аваллаха. В рассказах о погибшей Атлантиде фигурировал и царский провидец. С его слов я мог представить что угодно, только не эти живые мощи.

— Что тебе здесь нужно?

— Ничего.

— Тогда зачем ты пришел?

Я беспомощно поднял ладонь.

— Пришел... чтобы узнать...

— Уходи отсюда, мальчик, — сказал Аннуби, отводя от меня потухший взор. — Если она тебя здесь застанет... — Он вздохнул и добавил шепотом: — ...но поздно... поздно.

— Кто? — спросил я. — Ты сказал «она». О ком ты?

— Уходи. Я ничего тебе не говорил.

— Кто не должен меня застать?

Я заметил, как на лице его промелькнуло какое-то чувство. Это была не злоба и не отчаяние, но что именно, я не понял.

— Надо ли спрашивать? Кто, если не Моргана?..

Я ничего не ответил, и он снова поднял глаза.

— Это имя ничего тебе не говорит?

— А должно?

— Мудрый Мерлин... Прозорливый Мерлин... Сокол Познания. Ха! Ты даже не знаешь, кто твои враги.

— Моргана — мой враг?

Рот его свела судорога.

— Моргана — враг всякого человека, мальчик. Верховная богиня Ночи, она — алчность и ненависть. От ее прикосновения кровь застывает в жилах, от ее взгляда сердце останавливается в груди. Смерть ей отрада... единственная отрада.

— Где она? — чуть слышно прошептал я.

Он только мотнул головой.

— Если б я знал, ужели сидел бы здесь?

Пеллеас снова потянул меня за руку. Солнце садилось. Внезапно мне стало совсем жутко и захотелось поскорее уйти. Однако, может быть, что-то можно сделать?

— Да, иди, — хрипло проговорил Аннуби, словно читая мои мысли. — И не возвращайся, не то можешь встретить Моргану.

— Тебе что-нибудь нужно? — Он был так жалок в своем несчастье, что я не мог не спросить.

— Белин обо мне заботится.

Я кивнул и повернулся к лестнице. Мне пришлось бежать бегом, чтобы поспеть за Пеллеасом, который так мчался по ступеням, словно Моргана дышала ему в спину. Входную дверь мы оставили открытой, и юноша стремглав вылетел во двор.

Я не отставал, но, прежде чем уйти совсем, преклонил колени на пороге и прочел молитву о спасении от злых сил. Потом собрал с дорожки пригоршню белых камешков и выложил перед дверью крест. В предостережение. Пусть Моргана знает, с кем решила сразиться.

На следующий день наш отряд выехал в путь, но ощущение разлитой в воздухе обреченности преследовало меня еще долго. Безрадостный пейзаж только ухудшал и без того гадкое настроение. Гвендолау и Барам тоже ощущали что-то недоброе, но не так остро. Поначалу Гвендолау пытался, по обыкновению, балагурить, потом смолк и погрузился в мрачное молчание.

Тягость на душе сохранялась до тех пор, пока над болотами не возникла вершина Тора. При виде Стеклянного Острова сердца наши радостно забились. Мама встречала меня у ворот сначала я удивился, потом понял, что она догадалась про Моргану и Аннуби.

— Они пропали в ту ночь, когда погиб твой отец, — сказала она тихо. Было уже поздно, мы сидели в уголке у очага. Все остальные разошлись спать. — Я так и не знала, куда они делись.

— Но ты догадалась.

— Ллионесс? Да, могло быть и так. — Она повела ладонью. — Мне следовало тебе сказать.

Я молчал.

— Знаю, надо было все открыть тебе давным-давно... но я все не могла собраться с силами, а потом ты пропал. И вот... — Она повторила тот же странный жест, словно загораживалась ладонью от невидимого противника. В следующий миг она овладела собой, выпрямилась и расправила плечи. — Да, ты должен знать правду. После того, как в страшной резне убили мою мать... — Голос ее сорвался. — Прости, Мерлин, я не знала, что так больно будет произнести эти слова.

— Твою мать убили?

— С этого началась война между Аваллахом и Сейтенином. Так вот, на девятый год Аваллаха ранили в бою. Я ничего об этом не знала, я танцевала с быками в Верховном храме. Когда я вернулась, у отца была вторая жена, Лиле — молодая женщина, целительница, которая его выходила. В благодарность он женился на ней.

— Лиле? Не помню ее. Что с ней сталось?

— Ты и не можешь ее помнить. Она пропала, когда ты был совсем маленький.

— Пропала? — Слово меня удивило. — Что значит «пропала»?

Харита медленно покачала головой. В этом движении было больше недоумения, чем скорби.

— Никто не знает. Это случилось через несколько месяцев после гибели Талиесина, я как раз вернулась сюда жить. Мы с Лиле не были близки, но научились друг друга уважать и не ссориться. — Харита улыбнулась воспоминанию. — Ты ей нравился, Мерлин. «Как сегодня мой соколик?» — спрашивала она, когда тебя видела. Она любила брать тебя на руки, качать... — Она снова тряхнула головой. — Я никогда ее не понимала.

— Что с ней сталось?

— В последний раз ее видели в саду; Лиле очень любила свои яблони. Представляешь, многие саженцы она привезла из Атлантиды. Саженцы... в такую даль... сквозь все треволнения. И они прижились, плодоносят... так далеко от родины... — Харита сглотнула и продолжала. — Было темно. Солнце село. Чуть раньше конюх видел, как она выезжала: она сказала, что едет в сад. Она подолгу бывала там. Когда она не вернулась, Аваллах отправил на поиски слуг. Они нашли лошадь привязанной к дереву и обезумевшей от страха. Ее круп был в крови, на холке зияли раны, словно от когтей дикого зверя, хотя прежде никто не видел подобных отметин.

— А Лиле?

— Ее так и не нашли.

— И вы никогда о ней не упоминаете.

— Да, — призналась мама. — Если ты спросишь, почему, я не смогу ответить. Просто кажется, что не надо о ней говорить.

— Может быть, ее унес волк или медведь, — предположил я, прекрасно понимая, что это не так.

— Может быть, — отвечала Харита, как будто такая мысль впервые пришла ей в голову. — Или кто-то еще.

— Ты не рассказала про Моргану, — напомнил я.

— Моргана — дочь Лиле и Аваллаха. Когда я впервые увидела Лиле, Моргане шел четвертый год. Это была очень красивая девочка. Мне она нравилась. Впрочем, я редко ее видела, потому что готовилась покинуть Атлантиду, и это занимало все мое время. Помню, она играла в саду... и уже тогда с Аннуби. Она всегда была рядом с Аннуби.

— Сейчас она не с ним.

Харита задумалась.

— Да, наверное. Итак, после катастрофы мы оказались здесь, и она росла, как все дети. Я не очень обращала на нее внимание — у нее были свои интересы, у меня свои. Однако она за что-то невзлюбила меня, и мне всегда было с ней тяжело. Между нами возникла неприязнь, я так и не поняла, из-за чего.

Когда появился Талиесин, Моргана попыталась его у меня отбить. Делала она это неумело, и у нее, конечно, ничего не вышло. Она только сильнее меня возненавидела. — Харита помолчала, тщательно подбирая слова. — Вот почему я думаю, что в смерти Талиесина виновна она. Не знаю, как все вышло, может быть, она хотела убить меня. Во всяком случае, я всегда знала, что это ее рук дело.

Я кивнул.

— Ты права, мама. Аннуби сказал, что вина на нем, но он лгал.

— Аннуби? — В ее голосе была жалость и боль.

— Думаю, он хотел, чтобы я разозлился и прикончил его. Он мечтает об избавлении, но я не мог этого сделать.

— Бедный, бедный Аннуби. Даже сейчас я не могу презирать или ненавидеть его.

— Аннуби теперь во власти Морганы. Его страдание безгранично.

— А ведь мы когда-то дружили. Однако наш мир изменился, а он остался прежним. Грустно. — Она подняла взор от гаснущих угольков и улыбнулась печально. — Теперь ты все знаешь, сынок.

Она встала, поцеловала меня в щеку и ненадолго задержала руку у меня на плече.

— Я иду спать. Не засиживайся слишком поздно. — Она повернулась, чтобы уйти.

— Мама, — произнес я ей вслед. — Спасибо, что сказала. Она кивнула и ответила:

— Я не собиралась делать из этого тайны, соколик.

Глава 13

Я не стану рассказывать про обратный путь в Годдеу, замечу только, что все было иначе, нежели прошлой зимой.

То ли дело путешествовать летом! И Аваллах, и Мелвис отправили с нами людей — оба стремились заручиться дружбой Могущественных союзника на севере.

Северяне желали того же. Настроение жителей переменилось, страх нарастал, медленно расползался по пустынным холмам, наполняя сердца и умы. Я читал его в лицах тех, кого мы видели по дороге, слышал в их голосах, ловил в шуме ветра, который, казалось, воет:

«Орлы ушли! Надежды нет! Мы обречены!»

Меня изумило, что перемена произошла так быстро. Да, легионы заметно поредели, но все-таки ушли не все. Никто не бросил нас на произвол судьбы. Да мы и никогда не рассчитывали только на Рим.

Спокон веков человек полагался на свой меч и отвагу своих сородичей. Pax Romānā, Римская империя — хорошо и прекрасно, но люди ждали защиты первым делом от короля и лишь потом от Рима. Зримый, живой король куда надежнее смутных толков о кесаре, что сидит на золотом троне в далекой неведомой стране.

Неужто мы так ослабели и размякли, что уход нескольких тысяч воинов поверг нас в панику? Если нас что и погубит, то только страх, а не вторжение разбойников-саксов и их размалеванных синей краской приспешников-пиктов. В конце концов, набеги случались и при римлянах.

Теперь Орлы улетели. Что с того? Неужто Британии уже не страшатся? Неужто мы не в силах сами постоять за себя?

Я был убежден, что в силах. Коли Эльфин и Мелвис сумели собрать дружины, сумеют и остальные. И в этом, а не в защите римских легионов, наше будущее. Я утверждался в этой мысли с каждой римской милей, приближавшей нас к северу.

Кустеннин принял нас с радостью. Он был счастлив, что брошенное им семя принесло такой урожай. Дары лились рекой. Даже я за свой ничтожный вклад удостоился кинжала с золотой рукоятью. Ликование его было так велико, что на третью ночь был устроен пир в честь союза наших народов.

Пир, как водится, был пышный, его готовили целых два дня, однако без того разудалого веселья, что у дедушки Эльфина. Я еще прошлый раз подметил эту сдержанность — она выражалась в таких мелочах, как отсутствие барда, но тогда я не понял ее причины. Теперь все разъяснилось: Кустеннин, несмотря на свое бриттское имя, был по рождению атлантом, а значит, не привык выставлять свои чувства напоказ, в точности как Аваллах.

Однако при нынешнем числе гостей-бриттов разгул и сдержанность смешались в идеальной пропорции. Было вдоволь еды и пахнущего дымком верескового меда — уж не знаю, где Кустеннин его достал, разве что Обитатели холмов выучили его подданных варить этот дивный напиток.

Кажется, я громко и много пел и не всегда под арфу. Хотя вряд ли кто-нибудь заметил этот мой промах.

Кроме Ганиеды.

Везде, куда бы я не повернулся... Ганиеда: ждет, смотрит, молчит, себе на уме, ее блестящие синие глаза повсюду следуют за мной. В первый день она холодно встретила меня и с тех пор не сказала и трех слов.

Я ждал большей приязни. Не града поцелуев, но хоть улыбки, приветственной чарки, чего-нибудь. Вместо этого я стоял, как столб, только что с дороги, в покоях ее отца, она же едва удостоила меня взглядом, словно вывешенную для продажи овчину.

Впечатление было настолько схожим, что я решил пошутить: раскинул руки и медленно повернулся кругом.

— Сколько дадите за эту прекрасную шкурку, госпожа?

Ганиеда, видать, не оценила шутки.

— Тоже мне, прекрасную! Зачем благородной даме такая грязная и вонючая шкура?! — холодно отвечала она.

Правду молвить, за много недель в седле я утратил приличный вид и благоухал отнюдь не полевыми цветами. Я подумал, что купанье в лесном озере могло бы исправить дело, но побоялся продолжать разговор. Может быть, мне померещилось, будто между нами возникли какие-то чувства. Или она передумала. Времени было вдоволь.

Хуже того, в следующий раз мне удалось перемолвиться с ней еловом лишь под вечер четвертого дня. Бегала она от меня, что ли? Через два дня нам предстояло пуститься в обратный путь. Я чувствовал, что время уходит, поэтому подстерег ее в кухне позади пиршественного зала.

— Если я чем-то тебя прогневал, — сказал я прямо, — не обессудь. Только объясни, в чем дело, и я исправлюсь.

Она как будто задумалась, поджала губки и нахмурила брови. Однако голос ее остался холоден, как лед:

— Ты себе льстишь, волчонок. Это чем же ты мог бы меня прогневать?

— Тебе отвечать. Не могу вспомнить, что я такого сделал.

— Мне совершенно все равно, что ты делаешь. — Она повернулась и пошла прочь.

— Ганиеда!

Она застыла при звуке своего имени.

— Почему ты так со мной обращаешься?

Она стояла спиной ко мне и ответила, не оборачиваясь:

— Тебе, похоже, почудилось, будто между нами что-то есть.

— Мне это не почудилось.

— Вот как? — Она взглянула на меня через плечо.

— Да. — В моем голосе было больше уверенности, чем в душе.

— Значит, ты обознался. — Однако она не уходила и по-прежнему смотрела на меня.

— Возможно, — согласился я. — Разве не ты — бесстрашная охотница, сразившая Турха Труйта, Великого Калиддонского Вепря, одним ударом копья? Разве не ты — хозяйка этого славного дома? Разве не твое имя — сладость устам, не твой голос — ласка для слуха? Если нет, то я и впрямь обознался.

Она поневоле улыбнулась.

— Язык у тебя хорошо подвешен, волчонок.

— Это не ответ.

— Ладно, ладно, ответ — да. Я та, о ком ты говоришь.

— Значит, я не ошибся. — Я сделал шаг вперед. — В чем дело, Ганиеда? Почему ты так холодно меня встретила?

Она скрестила руки на груди и вновь отвернулась.

— Твои родичи живут на юге, мое место — здесь, на севере. Все просто и ничто нельзя изменить.

— Твои выкладки безупречны, госпожа, — отвечал я.

Это заставило ее обернуться. Синие глаза сверкнули гневно.

— Не пытайся делать из меня дуру!

— Тогда сама не веди себя, как дура!

Она нахмурилась.

— Ты сказал это, и ты прав. Только дура может желать невозможного, понимать, что это невозможно, и все равно желать.

Я не мог такого вообразить: чтобы она чего-то хотела и не добилась.

— Так что тебе нужно, Ганиеда?

— Ты что, не только глуп, но еще и слеп? — Слова были резкие, но голос звучал нежно.

— Так что это? Только скажи, и я добуду тебе все, что смогу, — пообещал я.

— Ты, Мирддин.

Я только смущенно заморгал.

Она потупила взор и смущенно стиснула руки.

— Ты спросил, я ответила... Мне нужен ты, Мирддин. Как ничто и никогда.

Молчание становилось угрожающим. Я потянулся к ней, но так и не посмел коснуться ее.

— Ганиеда. — Мой хриплый голос испугал меня самого. — Ганиеда, разве ты не знаешь, что я уже твой? С того мига, как я увидел тебя на сером жеребце, летящую через водный поток в вихре алмазных брызг, а солнце плясало на твоих волосах, — с этого самого мига я стал твоим.

Я думал, она обрадуется. Она и впрямь улыбнулась. Однако улыбка тут же сошла, и лоб снова нахмурился.

— Твои слова добрые...

— Больше того, правдивые.

Она покачала головой, солнце блеснуло на серебряной гривне.

— Нет, — вздохнула она.

Я шагнул ближе, взял ее за руку.

— В чем дело, Ганиеда?

— Я уже сказала: твое место на юге, мое — с моим народом. Тут ничего не поделаешь.

Она заглядывала куда дальше вперед, чем я.

— Может, и не придется ничего делать — пока. А там видно будет.

Она приникла ко мне.

— Зачем я тебя полюбила? — прошептала она. — Я ведь не хотела.

— Можно искать любовь и найти. Чаще любовь нас находит, когда мы ее не ищем, — сказал я, и сам устыдился самонадеянности своих слов. Да что я об этом знаю? — Любовь нас отыскала, мы не в силах ее прогнать.

Обнимая Ганиеду, ощущая запах чисто вымытых волос, живую теплоту тела, нежную гладкость кожи, я сам верил в то, что говорил. Верил всем сердцем.

Мы поцеловались, и я, коснувшись губами ее губ, понял, что она тоже мне верит.

— Ну вот, — вздохнула Ганиеда. — Это ничего не решает.

— Ничего, — согласился я.

Однако какое мне было дело?

Можно не говорить, что, когда пришла пора возвращаться в Дивед, я принялся всячески тянуть время в надежде отложить отъезд до бесконечности. Мне удалось выгадать несколько дней полнейшего счастья. Мы с Ганиедой катались верхом, гуляли вдоль озера, играли в шахматы у огня, я пел и играл на арфе, мы говорили ночи напролет, так что утром шатались от усталости и зевали, но так и не находили силы расстаться. Короче, мы делали все, что положено влюбленным, и, поглощенные друг другом, сами не замечали, что делаем.

Я и сейчас вижу ее: черные волосы перевиты серебряным шнурком, синие глаза сверкают из-под длинных темных ресниц, перси колышутся под тонкой лазоревой сорочкой, длинные стройные ноги легко ступают по земле, выше локтя поблескивают золотые браслеты...

Она была для меня средоточием женственности: ясная загадка, облеченная красотой.

Увы, я не мог вечно откладывать отъезд. Пришло время возвращаться в Дивед. Впрочем, я и это постарался представить как благо для нас обоих.

Итак, пока остальные готовились в путь, мы с Ганиедой рука об руку бродили по гальке у озера. Чистая вода плескалась у наших ног, ласточки носились над водой, задевая ее крыльями.

— Когда я вернусь, то вернусь за тобой, радость моя, чтобы забрать от отцовского очага к моему собственному. Мы поженимся.

Я думал ее утешить, но какое там!

— Давай поженимся прямо сейчас. Тогда тебе не надо будет уезжать. Останемся здесь навсегда.

— Ганиеда, ты же знаешь, у меня нет своего дома. Прежде, чем нам пожениться, я должен отыскать тебе место, а для этого — сперва найти место себе.

Она поняла — благородная душа! — и неожиданно улыбнулась.

— Что ж, волчонок, езжай. Станешь королем, возвращайся за своей королевой. Я буду ждать.

Она приникла к моей груди и коснулась губами моих губ.

— Это чтобы ты помнил, кто тебя ждет. — Она снова меня поцеловала. — Это чтобы ты не мешкал с исполнением своих планов. — Она руками притянула к себе мою голову, и наши губы слились в долгом страстном лобзании. — А это чтобы ты скорее вернулся.

— Госпожа, — отвечал я, когда смог наконец дышать, — если ты поцелуешь меня еще раз, я не смогу уехать.

— Тогда езжай сейчас, любимый. Сию минуту, чтобы вернуться как можно скорее.

— Это может занять время, — предупредил я. В надежде облегчить расставание, я снял с руки золотой браслет и протянул ей. — Его дала мне Вриса, Обитательница холмов, моя сестра, для будущей жены. Отныне ты — мое достояние. — Я надел браслет ей на запястье. — И я непременно за тобой вернусь.

Она улыбнулась, обвила мою шею руками, притянула к себе.

— Буду жить ради этого дня, любимый.

Я крепче прижал ее к груди.

— Возьми меня с собой, — прошептала она.

— Конечно. Прямо сейчас, — отвечал я. — Будем жить в шалаше, питаться каштанами и крыжовником.

Она рассмеялась от всего сердца.

— Терпеть не могу крыжовник!

Потом, взяв меня за руки, развернула и стала толкать к дорожке, ведущей обратно на холм.

— Я не буду жить на ягодах и орехах в лесной лачуге с тобой, Мирддин Вильт. Так что забирайся на своего жалкого конька и немедленно поезжай прочь. И не возвращайся, пока не завоюешь мне королевство!

Ах, Ганиеда, ради тебя я завоевал бы весь мир!

В Маридун мы вернулись в разгар лета. Бельтан прошел, пока мы были в дороге. Ночью мы видели огни на вершинах, полночный ветер доносил до слуха таинственные крики Подземных жителей. Однако сами мы не жгли костра в самую короткую ночь и не заглянули на праздник в какое-нибудь из придорожных селений. Христиане все больше и больше отходили от былых обычаев, пропасть между старым и новым становилась все глубже.

Разумеется, многие из подданных Мелвиса приняли христианство, особенно после того, как Давид поселился в этих местах. Впрочем, были среди нас и те, кто держался старой веры. Чтобы им не грустить о пропущенном веселье, я стал петь, подыгрывая себе на арфе.

И вот, покуда я пел, глядя на круг лиц у походного костерка, на темные искры глаз, примечая, как песня зарождается и разгорается в их душах, — так вот, покуда я пел, мне пришло в голову, что путь к человеческой душе лежит не только через ум, но и через сердце. Какими бы разумными ни были доводы, если сердце холодное, все будет напрасно. Вернейший путь к сердцу лежит через песнь и сказание: простая повесть о благородных и возвышенных деяниях скажет людям больше, чем все Давидовы проповеди.

Не знаю, что это должна быть за повесть, но, думаю, так оно и есть. Я видел, как простые люди собирались на службу в лесную церковь. Они с должным почтением преклоняли колени пред алтарем, ничего толком не разумея.

И все же я видел, как отверзались очи их душ, когда Давид читал: «В далеком краю жил человек, у которого было два сына...».

Может быть, мы так устроены, может быть, слово истины проникает в нас через сердце, а язык сердца — это песни и сказки.

В ту ночь мои спутники услышали песнь, которой доселе никто не слышал, — песнь о той самой далекой стране, о которой вещал Давид. Я уже давно сочинял песни, хотя редко пел их на людях. В тот вечер я спел, и им понравилось.

Когда мы наконец въехали в Маридун, был базарный день, мощеные улицы наполнились блеяньем, ржаньем, визгом и громкими криками торговцев. Мы устало протискивались в толчее, когда внезапно до меня донеслись возгласы: «Узрите, бритты! Узрите своего короля!»

Я вытянул шею, но в потоке толпы никого не увидел и продолжал путь.

Вновь тот же голос возгласил:

— Сыны Брана и Брута! Внемлите своему барду. Говорю, мимо вас едет ваш король, воздайте ж ему должные почести!

Я натянул поводья и обернулся. Толпа расступилась перед бородатым друидом. Он был высок и худощав, в синем одеянии, подпоясанном сыромятным ремнем, через плечо свисала простая кожаная сума. Он поднял посох, и я увидел, что посох этот — рябиновый.

Он приближался. Мои спутники тоже остановили коней, чтобы посмотреть.

— Кто ты, бард? — спросил я. — И почему кричишь мне вслед такие слова?

— Имя называют в ответ на имя.

— Среди здешних людей меня называют Мирддин, — сказал я.

— Славно сказано, друг, — произнес он. — Ты Мирддин, но станешь Вледигом.

При этих словах у меня по коже пробежали мурашки.

— Я назвал тебе свое имя, — сказал я, — и хочу услышать твое, если нет на то какого-нибудь запрета.

Бурое от загара лицо собралось мелкими морщинками.

— Запрета нет, но не в моем обычае называть имя там, где его и без того знают.

Он медленно подошел почти вплотную. Мои спутники принялись делать знаки от сглаза, но друид их словно не видел — его глаза были устремлены на меня.

— Скажи теперь, что ты меня не знаешь.

— Блез!

В следующий миг я уже спрыгнул с коня и крепко обнимал своего наставника за плечи, чувствуя под ладонями тугие жилы и кости. Это и впрямь был Блез, хотя мне пришлось коснуться его, чтобы удостовериться. Он сильно переменился: постарел, похудел, стал жилистым, словно сосновый ствол, глаза горели, как смоляные факелы.

— Блез, Блез. — Я тряс его и колотил по спине. — Уж прости, не узнал.

— Не узнал учителя? Фу, Мирддин, у тебя что, с головой не в порядке?

— Скажем так — я менее всего ожидал от тебя глумливых выкриков из толпы.

Блез покачал головой.

— Я над тобой не глумился, государь мой Мирддин.

— И я не государь, Блез, о чем ты прекрасно знаешь. — Его разговор начал меня смущать.

— Вот как? — Он запрокинул голову и расхохотался. — Ах, Мирддин, твоей наивности нет цены. Оглядись, сынок. Кого провожают глазами на улицах? О ком перешептываются украдкой? Рассказы о ком облетели всю страну?

Я недоуменно пожал плечами.

— Если ты обо мне, то, безусловно, ошибаешься. На меня никто не обращает внимания.

Эти слова прозвучали в почти полной тишине: рынок затих, толпа в молчании ловила каждое слово.

— Никто! — Блез воздел руку, указывая на запруженную народом улицу. — В час испытания эти люди пойдут за тобой до гроба и дальше — а ты назвал их «никто».

— А ты говоришь слишком много... и слишком громко. Едем с нами, несносный друид, я заткну тебе рот хлебом и мясом. На сытое брюхо ты заговоришь поразумней.

— Верно, я не ел много дней подряд, — согласился Блез. — Но что с того? Мне это в привычку. А вот чарочку, чтобы смыть с глотки пыль, я бы пропустил с удовольствием, да и с другом поболтать не прочь.

— Будет тебе и чарочка, и разговор, и многое другое. — Я вскочил в седло и, ухватив его за руку, втянул на круп лошади. К вилле Мелвиса мы подъехали вместе, и всю дорогу разговаривали.

Начались обычные приветствия, которым я обрадовался бы, если б они не разлучили меня с Блезом. Нам столько надо было друг другу сказать, и только теперь, когда мы встретились, я понял, как это необходимо. Мне нужно было побеседовать с ним немедленно!

Однако прошло довольно много времени, прежде чем мы смогли поговорить с глазу на глаз. Мне уже стало казаться, что легче уединиться на рыночной площади!

— Расскажи, Блез, где ты был? Что поделывал с нашей последней встречи? Странствовал? Слышал, о Братстве нестроения, что ты об этом знаешь?

Он отхлебнул разведенного вина и подмигнул мне из-за чаши.

— Если б я помнил, что ты такой любопытный, не стал бы останавливать тебя в городе.

— Можно ли пенять? Сколько лет мы не виделись? Пять? Шесть?

— Да уж не меньше.

— Зачем ты кричал мне такое посреди площади?

— Хотел привлечь твое внимание.

— А заодно внимание каждого мужчины, женщины, ребенка и собаки в Маридуне.

Блез добродушно пожал плечами.

— Я всего лишь сказал правду. Мне безразлично, кто ее слышал. — Он поставил чашу и подался вперед. — Ты вырос, Сокол. Детские задатки не обманули. Ты сдюжишь.

— Мне кажется, я вырос в седле. Скажу тебе, Блез, сам Бран Благословенный столько не разъезжал по этому острову, сколько я в последние годы.

— И что же видели твои золотые глаза, Сокол?

— Я видел, что настроение изменилось и далеко не к лучшему, что страх распространяется по стране, как моровое поветрие.

— Я тоже это видел и могу придумать зрелище попригляднее. — Он допил остатки вина и утер усы рукавом. — В нашей стране неспокойно, Сокол. Люди поворачиваются спиной к истине и усиленно сеют ложь.

— Ты про Ученое братство?

— Хафган, упокой Господи его душу, правильно распустил Братство. Сперва некоторые пошли за нами, но сейчас большая часть снова взялась за старое. Они избрали нового архидруида, некоего Хена Даллпена, если помнишь такого.

— Помню.

— Итак, Ученые продолжают собираться на советы и наблюдать за звездами, Хен Даллпен ими руководит. — Голос его сорвался на хрип. — Однако, Сокол, они скатываются к старым обычаям, к тому самому, что я пытался предотвратить.

— О чем ты, Блез? Какие обычаи?

— Истина в сердце, сила в длани, честность на устах, — произнес он, повторяя вековечную триаду. — Этому друиды учили на протяжении сотен поколений. Но не всегда было так. Было время, когда мы, подобно непросвещенным, верили, что лишь живая человеческая кровь удовлетворит богов. — Он замолчал и с большим усилием продолжил: — Всего несколько дней назад в ночь Бельтана, на холме неподалеку отсюда, верховный друид Ллеухр Нора запалил костер Плетеным Человечищем.

— Нет!

Разумеется, я слышал о человеческих жертвах — да что там, меня самого чуть не принесли в жертву! Но то, о чем рассказывал друид, было темнее, страшнее, противоестественнее.

— Поверь мне, — мрачно промолвил Блез. — Четверо несчастных сгорели заживо в огромной плетеной клетке. Мне больно об этом говоритъ, Сокол, но друиды убедили себя, будто все наши нынешние беды исходят от нерадения старым богам и веры во Христа и без мощной магии тут не справиться. Вот они и возрождают смертоубийственные обряды.

— Что же делать?

— Погоди, Мирддин Бах, это еще не все. Они обратились против тебя.

— Меня? Почему? Что я... — Тут до меня дошло. — Из-за плясавших камней?

— Отчасти. Они считают, что Талиесин сбил Хафгана с пути и склонил его к христианству. За это они злы на Талиесина, но поскольку он мертв и недоступен для них, то решили уничтожить тебя, его наследника. Считается, что в тебе живет его душа. — Он развел руками, объясняя: — В тебе такая сила, какой они прежде не могли себе вообразить.

Я только тряхнул головой. Сперва Моргана, теперь Ученое Братство... Я, за свою короткую жизнь никого пальцем не тронувший, вызвал ненависть могущественных врагов, о которых даже не подозревал!

Блез почувствовал мое смятение.

— Не тревожься, — сказал он, беря меня за руку, — и не страшись. Тот, Кто в тебе, больше того, кто в них, верно?

— За что они хотят меня погубить?

— Потому что боятся. — Он стиснул мой локоть железной хваткой. — Скажу тебе правду, Мирддин, это из-за того, кто ты есть.

— Кто же я, Блез?

Он не сразу ответил, но и глаз не отвел. Его пристальный взор, казалось, проникает в самый мой мозг.

— Разве ты не знаешь? — спросил он наконец.

— Хафган говорил о Поборнике. Он назвал меня Эмрисом.

— Вот видишь!

— Всего не вижу.

— Ладно, наверное, пришло время. — Он выпустил мой локоть и откинулся назад, чтобы взять посох. Потом, подняв надо мной гладкий рябиновый жезл, заговорил нараспев: — Мирддин ап Талиесин, ты — Долгожданный, чей приход возвестили небесные чудеса. Ты — Ясный Свет Британии, отгоняющий мрак. Ты — Эмрис, бессмертный пророк-бард, Хранитель души своего народа.

С этими словами он встал на колени, отложил посох и поцеловал край моего одеяния.

— Не прогневайся на своего слугу, владыка Эмрис.

— Ты с ума спятил, Блез? Это всего лишь я, Мирддин. — Сердце мое бешено колотилось. — Я совсем не то, что ты говоришь.

— Ты станешь им, Сокол, и ты уже он, — отвечал Блез. — Но зачем так убиваться? Наши враги еще не ломятся в дверь. — Он рассмеялся. Напряжение рассеялось. Мы вновь были двумя друзьями у очага.

Вошел слуга снова наполнить кубки. Я поднял свой и сказал:

— Твое здоровье, Блез, и здоровье врагов наших врагов!

Мы выпили, и старые узы стали еще крепче. Двое друзей... Может быть, есть силы мощнее дружбы, но мало таких же прочных.

В конце осени, когда наступили холода, мы с Блезом вернулись к прерванным много лет назад занятиям. Я взялся за учебу с еще большим рвением, потому что стремился наверстать упущенное: твердил на память народные песни и сказания, развивал наблюдательность, все больше узнавал о земле и о том, что на ней, о повадках зверей, птиц, рыб и гадов, совершенствовался в умении играть на арфе, проникал в загадки воды, огня, земли и воздуха.

Впрочем, вскоре оказалось, что в той области знаний, которую люди называют магией, я знаю больше Блеза. Наука Герн-и-фейн не пропала даром; Обитатели холмов знали многое, о чем не ведало Ученое Братство. Теперь и я владел этими знаниями.

Зима шла своим чередом, один холодный серый день сменялся другим, но вот наконец солнце стало подольше задерживаться на небе, а земля — согреваться в его лучах. В эти дни я исчерпал знания Блеза.

— Я ничего больше не могу тебе дать, Сокол, — сказал он. — Клянусь жизнью, я не знаю, о чем еще тебе рассказать. А вот ты можешь научить меня многому.

Я вытаращил глаза.

— Да ты что... я так мало знаю.

— Твоя правда, — расплылся он. — Не это ли начало истинной мудрости?

— Я серьезно говорю, Блез. Ты наверняка знаешь что-то еще.

— И я серьезно говорю, Мирддин Бах. Мне нечему тебя больше учить. Да, наверное, остались какие-то неважные побасенки из жизни нашего народа, но ничего существенного.

— Не мог же я выучить все! — упорствовал я.

— Опять правда. Тебе еще многое предстоит узнать, но только не от меня. Отныне ты должен учиться сам. — Он покачал головой. — Да не вешай ты голову, Сокол. Не зазорно ученику превзойти учителя. Такое случается.

Глава 14

— Но разве ты не пойдешь со мной?

— Туда, куда ты идешь, Мирддин Эмрис, мне не дойти.

— Блез!

Он предостерегающе поднял палец.

— Не уподобляйся другим и не путай знание с мудростью.

Мы продолжили занятия, но уже иначе. Все чаще и чаще оказывалось, что я учу Блеза, а тот в ответ пел такие дифирамбы, что мне скоро стало стыдно открывать рот. Однако в целом эта зима дала мне многое.

Когда сошел снег и просохли дороги, мы с Мелвисом и семью его людьми, вооружившись, впервые в том году отправились по его землям. Мы беседовали с вождями, а те рассказывали, что произошло в их селениях за зиму. По мере надобности Мелвис разрешал споры, которые мог разрешить только король, или сам объявлял решения, которые из уст вождя кому-то могли показаться обидными.

Еще он сообщил каждому вождю, что собирает юношей в дружину и что с этого года все избытки пойдут на ее содержание. Никто не возражал; более того, многие предвидели, что так будет, и охотно взялись помогать.

Мелвис показал себя мудрым правителем: мог пожалеть и дать поблажку, а мог проявить непреклонность. Но всегда и во всем он был честен и справедлив.

— Люди не любят произвол, — сказал он как-то раз, — и ненавидят лицеприятие. Это медленный, но смертоносный яд.

— Тогда тебе нечего страшиться, государь, твой суд справедлив и нелицеприятен.

Мелвис склонил голову набок, вглядываясь в меня. Остальные ехали сзади и беспечно переговаривались.

— Харита сказала, что ты отдал сердце дочери короля Кустенни- на.

Его слова прозвучали, как гром с ясного неба. Я и не знал, что моя мать так все угадала. Я залился румянцем, но отвечал честно:

— Да, ее зовут Ганиеда, и я ее люблю.

Мелвис задумался. Некоторое время я слышал лишь тихое шлепанье копыт по молодой траве. Потом король сказал:

— Думал ли ты о своем будущем, Мирддин?

— Да, государь, — сказал я, — и в сердце своем решил, как только смогу, забрать Ганиеду от отцовского очага к моему собственному.

— Значит, у вас все решено.

— Да.

— Тогда, возможно, по приезде в Маридун нам надо будет поговорить.

Больше он не добавил ни слова, да в этом и не было нужды. Вскоре мы въехали в последний поселок, Каернид, — россыпь домишек и обсаженных шиповником загонов неподалеку от крепости на холме.

Мелвис торопился засветло вернуться в Маридун, поэтому мы старались побыстрее разобраться с делами. К полудню мы все закончили и тронулись в путь, как только смогли это сделать, не обижая местных жителей. До Маридуна было рукой подать, так что спешить было некуда. Впрочем, я заметил, что чем ближе к дому, тем тревожней становится Мелвис. Вслух я ничего не сказал, и, похоже, никто другой этого не видел. Однако губы его были крепко сжаты, он говорил отрывисто и надолго замолкал.

Я пытался понять, что его гнетет, и напрасно терялся в догадках... пока не увидел дым.

Мы заметили его одновременно. Я крикнул «Пожар!» в тот же миг, когда Мелвис дернул поводья.

Он взглянул на далекую цепочку холмов и тут же что есть силы хлестнул коня.

— Маридун!

Мы сломя голову устремились за ним. Серая струйка дыма превратилась в мощный черный столб. Мы уже различали запах паленого и слышали крики горожан.

Разбойники напали, пока короля не было в городе. Наверное, они неустанно благодарили своих языческих богов за то, что жители остались почти без защиты.

Однако они слишком долго выжидали, а может, замешкались на побережье. Так или иначе, мы застигли их врасплох в самый разгар грабежа — налетели с мечами в руках в то время, когда они были рассеяны по старой рыночной площади.

Ирландцы защищались мужественно, но куда им было тягаться с конными мстителями! Через несколько минут тела двух десятков грабителей уже лежали на мостовой.

Мы спешились и принялись срывать с крыш горящую солому, чтобы пламя не распространилось дальше, а покончив с этим, вернулись к убитым — забрать награбленное. Бой закончился, от сердца немного отлегло. Город затих, в неподвижном воздухе слышался лишь треск пламени да карканье начавших слетаться на пир ворон.

Нам бы сообразить, что это неспроста, но никто не ожидал засады.

Мы даже не поняли, что произошло, когда первые копья засвистели в воздухе. Кто-то вскрикнул, два наших спутника рухнули, пронзенные насквозь. В следующий миг ирландцы выскочили из-за укрытия.

Позже мы узнали, что в Тови пристали три большие ладьи — по тридцать воинов в каждой. Все они, кроме тех двадцати, чья кровь обагрила камни рыночной площади, с диким ревом бросились на нас. Семьдесят против семи.

Произошло замешательство. Мы бросились к коням и вскочили в седла. Однако разбойники бежали со всех сторон, и мы не могли атаковать их в конном строю. Кроме того, в тесноте негде было как следует размахнуться мечом. На моих глазах одного из воинов Мелвиса стащили с коня и закололи на месте.

Мелвис ринулся ему на выручку, рубя направо и налево. Вражеские копья разлетались в щепки под его ударами, противники с криком валились наземь.

Я издал боевой клич и устремился на подмогу.

Путь мне преградили двое воинов с копьями. Лошадь отпрянула и вздыбилась, едва не сбросив меня на землю, поскользнулась на гладком камне и опрокинулась на бок, придавив мне ногу.

Мимо уха просвистело копье, другое нацелилось мне в грудь. Я размахнулся и отбил его мечом. В этот миг лошадь начала вставать, и я рывком выдернул из-под нее ногу.

Я перекатился и увидел еще двоих врагов — всего выходило четверо. Железные наконечники их копий были направлены на меня. Ближайший воин с криком ринулся вперед.

Я видел наступающих противников, смуглые искаженные лица в мелких капельках пота, сверкающие сталью глаза. Их руки крепко сжимали древки, костяшки пальцев побелели, шейные жилы напряглись...

Я видел это и многое другое с жуткой, леденящей кровь ясностью. Ревущий поток времени превратился в медленные капли. Все вокруг остановилось, как если бы всех вокруг внезапно сковал сон.

Острия копий надвигались медленно и лениво. Мой собственный меч взлетел и упал стремительно, рассек деревянные древки, срубил наконечники, словно головки чертополоха. Я позволил инерции удара развернуть меня вполоборота, так что, когда враги добежали, сжимая затупленные копья, меня уже и след простыл.

Я оглядел площадь. Повсюду кипело сражение. Стоял неумолчный рев, схожий с гулом крови в ушах. Наши воины рубились не на жизнь, а на смерть.

На противоположном конце Мелвис, нагнувшись в седле, рубил сплеча, меч его равномерно вздымался и падал, оставляя за собой алые ленты крови.

Впрочем, враги уже распознали в нем вожака и теперь стекались к нему со всех концов площади. Моему обостренному восприятию представлялось, что они ползут, как сонные мухи.

Я схватил уздечку, вскочил в седло и направил коня к Мелвису. Скакун плавно нес меня по площади, и я рубил, рубил, рубил направо и налево, так что клинок превратился в сияющий круг света. Враги падали, как деревянные чурки, а я летел на выручку королю.

Меч мой пел, неутомимый, как прибой в шторм, издавал ясный звон при каждом ударе. Мы сражались на пару, Мелвис и я, и вскоре камни под ногами у наших коней обагрились густой кровью.

Однако враги все так же остервенело кидались на нас, сжимая кинжалы и копья. Страшась моего меча, они метили в лошадь, норовя поразить ее в ноги или живот.

Какой-то болван с воем ухватился за уздечку, чтобы пригнуть лошадиную голову вниз. Я отсек ему ухо, и он взвыл уже по-настоящему. Другой лишился руки при попытке ударить лошадь кинжалом в бок. Еще один попытался достать меня клинком и осел на землю, как куль, получив удар плашмя по кожаному боевому шлему.

Все это я делал легко, почти шутя, у меня было вдоволь времени примериться и ударить, я успевал думать на два удара вперед. Включившись в этот таинственный ритм боя, я обнаружил, что неуязвим для охваченных странным оцепенением врагов.

И так, разя вновь и вновь, рубя и стремительно разворачиваясь, покуда противники неуклюже тыкались, бесполезно размахивая руками, я влился в прекрасный и страшный танец.

Барды с трепетом говорят об Оран Мор, Великой Музыке — неуловимом источнике всех мелодий и песен. Лишь у немногих есть дар его различать. Такой — или даже больший — дар был у Талиесина. Но я в упоении битвы слышал Оран Мор, она билась в моих членах, в моей разящей руке, мой меч повторял ее нездешний напев. Я стал частью Оран Мор, Оран Мор — частью меня.

Послышался боевой клич, и домовая стража Мелвиса под стук копыт вылетела на площадь. Воины прискакали с виллы, на которой укрылись горожане, и, напрасно прождав нападения, ринулись нам на помощь.

В следующий миг я понял, что победа за нами. Во мне поднялась волна неуемной радости, я различил высокий боевой клич, торжествующий вопль, и узнал свой собственный голос.

Враги, как один, повернулись на этот звук, и я с немыслимой ясностью увидел, как отчаяние исказило их лица. Они поняли, что обречены.

Мой клич перешел в победную песнь. Я бросился на выручку теснимым братьям по оружию, упоение разливалось по жилам и рвалось из глотки словами песни. Никто не мог устоять передо мной. Ирландцы бежали в страхе.

В один миг я был здесь, отбивал товарища у врагов, тащивших его на смерть, в другой — на противоположном конце площади, вырывал оружие у противника и отдавал другу. Раз я успел подхватить и усадить обратно выпавшего из седла воина. И все это время голос мой звенел не смолкая. Я был неуязвим.

Мелвис подъехал ко мне, трое наших воинов — за ним. Я отсалютовал мечом и увидел, что лицо короля бледно под кровью и потом, глаза остановились. Правая рука была рассечена, но он не обращал на это внимания.

Мелвис коснулся меня дрожащей ладонью, я видел, что губы его шевелятся, но слова даются с трудом.

— Довольно, Мирддин. Все позади.

Я осклабился и дико захохотал.

— Гляди! — воскликнул он, тряся меня за плечо. — Посмотри вокруг. Мы победили!

Я вгляделся сквозь застилавший глаза туман. По всей площади лежали трупы. Запах мертвечины царапал ноздри.

Меня стал бить озноб. Последнее, что я увидел, — солнце прямо в глаза и облака, словно птицы, несущиеся по кругу.

Помню, как мы въехали на виллу, помню невнятный гул голосов. Помню, что пил какую-то горечь, и потом меня рвало. Помню, что проснулся в холодном поту от звона стали о сталь, тьму вокруг озаряли языки пламени. Помню, что плыл в необъятном море, а вокруг ревела и грохотала вода.

Помню, наконец, что взбирался на крутой склон и стоял на пронизывающем ветру, а впереди наливалась кровью заря...

Боевое исступление пришло и ушло. Когда я снова проснулся, мама внимательно разглядывала меня, щупала лоб, но признала, что ночной недуг покинул меня.

— Мы беспокоились о тебе, Мерлин, — сказала она. — Думали, ты ранен, но на тебе нет даже синяка. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, мама. — Вот все, что я сказал. Не мог же я объяснить то, чего сам не понимал!

После завтрака я услышал какой-то шум за дверьми и вышел во двор, где нашел Мелвиса и стражников, многие из которых сражались вчера бок о бок с нами. Впрочем, на вилле они все вместе собирались редко, поскольку король поочередно отправлял их нести дозор на границе.

Весть о вчерашнем нападении собрала всех вождей и воинов. Пришли и многие горожане, так что на дворе яблоку негде было упасть.

Мелвис обращался к ним, но, когда я вышел, воцарилась тишина. Без всякой задней мысли, думая просто присоединиться к собравшимся, я встал рядом с королем. Кто-то протиснулся ко мне из толпы, и я узнал Блеза.

Он воздел посох и запел громко:

Закончив, Блез низко поклонился, положил к моим ногам свой посох и отступил назад. Некоторое время все стояли молча. Никто не двигался.

Внезапно юный воин — кажется, это его во время боя я подхватил, когда он падал с коня, — шагнул вперед, выхватил из ножен меч и без единого слова положил рядом с жезлом друида. Потом он преклонил колени и коснулся рукой моей стопы.

Один за другим воины последовали примеру товарища. Они клали на землю мечи, вставали на колени и накрывали ладонью мою ногу. Несколько вождей, захваченные общим порывом, добавили свои мечи в общую груду и тоже, опустившись на колени, потянулись к моей ноге.

Так воины клянутся в верности новому предводителю.

Но почему? Мелвис не убит, почти не ранен, он толковый и опытный правитель. Я повернулся к королю и увидел, что он отошел в сторону. Я был один перед всем народом. Что это значит?

— Государь, — прошептал я, — эти почести приличествуют тебе.

— Нет, — объявил он, — только тебе, Мирддин. Воины выбрали, за кем им следовать.

— Но...

Мелвис покачал головой.

— Пусть будет так, — мягко произнес он. — Слушай меня, мой народ. Вот тот, кого вы чтите. Вы выбрали его своим предводителем... — Он замолчал и взял меня за плечи. — Сегодня я объявляю его своим сыном и наследником всех своих владений.

Что?!

Блез снова был тут как тут.

— Это великий день, государь, — произнес он. — Дозволь мне скрепить твое доброе намерение.

С этими словами он размотал свой кожаный кушак и связал наши руки в запястьях.

Мелвису он сказал:

— Король и повелитель, как рука твоя связана, желаешь ли так связать свою жизнь с жизнью сына твоей супруги?

— Желаю.

— Нарекаешь ли его сыном, вручаешь ли ему все свои земли и имущество?

— С радостью.

Торжественно повернувшись ко мне, Блез произнес:

— Мирддин ап Талиесин, принимаешь ли ты его руководство и oпeку?

Все происходило слишком молниеносно.

— Блез, я...

— Отвечай.

— Как он меня принял, так и я его принимаю.

Я сжал руку Мелвиса, и он сжал мою.

Блез вытащил кинжал и надрезал наши запястья, так что наша кровь смешалась.

— Да будет так, — произнес он, развязывая нам руки. Потом, показав на груду мечей у моих ног, вопросил: — Принимаешь ли ты служение этих людей, которые поклялись идти за тобой не щадя живота?

— Я принимаю служение этих людей, и пусть залогом им будет моя жизнь.

Народ закричал, воины повскакали, расхватали свои мечи и принялись ударять ими в щиты, так что поднялся страшный трезвон.

— Мирддин! Мирддин! Мирддин! — кричали они, и мое имя в их устах звучало, как гимн.

Меня подхватили и на плечах понесли в дом. Проплывая над порогом, я увидел мать — она стояла сразу за дверью. Харита видела все, и лицо ее светилось любовью ко мне. Она шагнула вперед, воздела руки, и я увидел в ее ладонях меч — меч Короля-Рыбака.

Я взял его и поднял над головой. Крики стали еще громче. А я пел от радости, так что гудели потолочные балки.

Ибо в этот день я завоевал себе королевство.