Мерлин

Глава 1

Глава 2

О волчица, счастливая волчица, повелительница зеленых холмов! Ты одна мне и друг, и подруга. Говори же со мной. Одари меня мудрым советом. Заступись за меня, встань на мою защиту.

Тебе нечего поведать, мудрец? Что это? Сказание?

Как пожелаешь, о владыка холмов! Я беру свою арфу. Слушайте, дети праха! Слушайте хорошенько, что я вам расскажу.

Во время оно, когда роса творения еще была свежа на земле, великий Манавиддан ап Ллир был королем и господином семи кантрефов Диведа. И вот что тогда случилось.

А надо сказать, Манавиддан был братом Брана Благословенного, который правил Островом Могущественных и всей землей владел, как своей собственной, а все короли и князья были под его рукой. Однако Бран отправился странствовать в Иной Мир и долго не возвращался, и Манавиддан, согласно обычаю, принял бразды правления. И не было во всем мире лучше короля, и не было места лучше, чем дикие холмы Диведа, ибо здешние земли прекраснее всех прочих.

И вышло так, что некий Придери, князь Гвинедда, явился к Манавиддану просить о дружбе. Манавиддан принял его ласково и закатил пир. И вот, два друга пировали и веселились, услаждаясь приятной беседой, пением искусного барда по имени Аннуин Ллау и обществом прекрасной королевы Рианнон, о которой повествуют многие удивительные сказания.

В первый вечер, когда пришло время расходиться, Придери обратился к Манавиддану.

— Слыхал я, — сказал он хозяину дома, — будто охотничьи угодья в Диведе хороши несравненно и лучше их нету в мире.

— Так поблагодари того, кто тебе это сказал, ибо никто еще не произносил более правдивых слов.

— Может, поохотимся вместе? — предложил Придери.

— Ну что ж, брат, давай поохотимся завтра, если ничто тебе не препятствует, — отвечал Манавиддан.

— А я-то уж думал, что успею состариться, прежде чем ты меня позовешь, — весело отвечал Придери. — Мне как раз ничего не мешает, так что поедем завтра.

На следующее утро друзья в компании отважных спутников отправились на охоту. Они охотились весь день и наконец остановились передохнуть. Покуда их спутники поили усталых коней, они взобрались на ближайший холм и заснули. И вот, когда они спали, ударил гром, да так громко, что они пробудились. И вслед за ударом грома всю землю окутал густой туман — такой плотный, что не видно было на расстоянии вытянутой руки.

Когда туман наконец рассеялся, стало так светло, что люди заморгали и закрыли лица руками. Когда друзья открыли глаза, то, оглядевшись, увидели, что все переменилось. Исчезли реки, деревья, стада и селения. Ни зверя, ни дыма, ни огня, ни человека, одни холмы — и те голые.

— Увы! — вскричал Манавиддан. — Что стало с нашими спутниками и со всем моим королевством? Пойдем и отыщем их, если сможем.

И они вернулись в его дворец и нашли только вереск и терн на месте богатых чертогов. Тщетно обшаривали они лощины и балки, ища человеческое жилье, — им попалось лишь несколько хворых птиц. И оба они весьма опечалились: Манавиддан о своей супруге Рианнон, ожидавшей его в покоях, и об отважных спутниках, а Придери — о дружине и богатых дарах, что дал ему Манавиддан.

Однако ничего не попишешь, запалили они костер из вереска и легли в тот вечер голодные, на холодной сырой земле. Поутру услыхали лай собак, как будто преследующих добычу.

— Что бы это значило? — подивился Придери.

— Чего сидеть и гадать, если можно поехать и выяснить? — промолвил Манавиддан и тут же вскочил в седло.

Они поехали на лай и въехали в укромную лощину, заросшую березняком. И вот навстречу им из березняка выбежала целая свора гончих. Псы дрожали от страха и поджимали хвосты.

— Сдается мне, — заметил Придери, — что в этом лесу какое-то колдовство.

Не успел он произнести эти слова, как из леса вылетел ослепительно белый вепрь. Псы еще больше оробели, но Придери и Манавиддан подбодрили их криками, и свора устремилась за зверем. Друзья следовали за собаками, пока не увидели, что вепрь остановился и готов напасть на преследователей.

При виде людей белый вепрь побежал вперед. И вновь они пустились за ним и снова увидели, что вепрь обороняется от собак, и опять при их появлении он помчался прочь.

Так они преследовали вепря, пока не оказались подле большой крепости, которой прежде не видели. Вепрь и гончие вбежали в крепость, и, как ни вслушивались друзья, они не различили больше не звука.

— Войду-ка я в эту крепость и узнаю, что приключилось с собаками, — сказал Придери.

— Ллеу свидетель, нехорошо ты придумал, — промолвил Манавиддан. — Ни ты, ни я прежде тут крепости не видали, и вот тебе мой совет — держись подальше от этого странного места. Может быть, крепость поставил тот же, кто наложил заклятие на страну.

— Может, ты и прав, да не по сердцу мне терять такую славную свору. — И, не послушав доброго совета, Придери направил лошадь вперед и въехал в ворота крепости.

Внутри он не увидел ни человека, ни зверя, ни вепря, ни собак, ни башни, ни покоя, а только большой мраморный круг, а над ним, на четырех золотых цепях, которые уходили в небесную высь, прекраснейшую чашу из чистого золота. И хотя Придери много в жизни повидал золотых вещей, эта была лучше всех.

Подошел он к мраморному кругу и увидел Рианнон, жену Манавиддана, которая стояла неподвижно, как камень, и рукой держалась за чашу.

— Госпожа, — спросил Придери, — что ты тут делаешь?

Она не ответила. Чаша была до того хороша, что Придери, не чая беды, подошел и коснулся ее рукой. В тот же миг рука его прилипла к чаше, а ноги — к кругу, и он застыл, как каменное изваяние.

Той порою Манавиддан ждал и ждал, но Придери не появлялся.

— Ладно, — сказал он себе, — ничего не поделаешь, нужно идти следом.

И вошел в ворота.

Здесь он, как и Придери, увидел великолепную золотую чашу на золотых цепях. Увидел и свою жену Рианнон, которая держалась за чашу, и Придери рядом с ней.

— Любезная супруга, — промолвил он, — и друг Придери, что вы здесь делаете?

Ни тот, ни другая не ответили, но едва он произнес эти слова, как по крепости раскатился мощный удар грома и повис густой туман. Когда же туман рассеялся, Рианнон, Придери и сама крепость пропали, как и не бывали.

— Горе мне! — вскричал Манавиддан. — Один я остался, нет со мной ни друга, ни даже собаки. Ллеу свидетель, не заслужил я такой участи. Что же мне делать?

Пришлось ему жить одному. Он ловил рыбу, охотился на диких зверей и посеял в землю несколько зерен пшеницы, которые нашел в кармане. Пшеница дала богатый урожай, и со временем он смог засеять целое поле, потом еще и еще. Да и не диво, ведь пшеница была лучшая в мире.

Манавиддан ждал, и вот пшеница поспела. Он уже чувствовал во рту вкус будущего хлеба. И вот, глядя на свою ниву, сказал себе: «Глупец я буду, если не уберу ее завтра».

И вернулся к себе в шалаш навострить серп. Ранним утром вышел он жать пшеницу, глядь: стебли торчат, а колосьев нет. Унес кто-то все зерно, оставил одну солому.

В печали бросился Манавиддан на второе поле. Колышутся на ветру спелые колосья. Сказал себе Манавиддан: «Глупец буду, если не уберу их завтра».

Назавтра проснулся он засветло и пошел жать пшеницу. Пришел на поле, глядь: одни голые стебли стоят. Унесли зерно.

— Увы мне! — вскричал он. — Что за враг вздумал меня погубить? Если он и третье поле разорит, придет мне погибель!

Поспешил Манавиддан на третье поле и увидел, что зерно поспело.

— Глупец буду, если не уберу его завтра, — сказал он себе, — да и вообще не жить мне больше, ибо это моя последняя надежда.

И сел он, где стоял, чтобы всю ночь сторожить поле и подкараулить врага. Смотрел он, смотрел и к полуночи услышал ужасающий шум. Глядь — бежит видимо-невидимо мышей. Столько их было, что он глазам своим не поверил.

Не успел он охнуть, как мыши рассыпались по полю, каждая взбежала по стеблю, отгрызла колос и сбежала вниз, унося зерна во рту. Манавиддан бросился спасать свое поле, да мышей уже и след простыл.

Одна мышь была тяжелее других и не могла бежать так быстро. Манавиддан поймал ее, посадил в рукавицу, а отверстие перевязал шнурком и понес мышь-пленницу в свою лачугу.

— Видит Ллеу, — сказал он мыши, — как повесил бы я вора, укравшего мой урожай, так и тебя повешу.

На следующее утро пошел Манавиддан на холм, с которого начались все его злоключения, и взял с собой мышь в рукавице. Здесь, на самой вершине холма, воткнул он в земле две рогульки.

Тут же у подножия холма появился человек на тонконогой кляче, одетый в нищенские лохмотья.

— Добрый день тебе, господин, — окликнул нищий Манавиддана.

Манавиддан повернулся к нему.

— Ллеу да будет добр к тебе, — отвечал он. — Вот уж семь лет, как не видел я ни одного человека во всем моем королевстве. Ты первый.

— Я просто проезжал через эти пустынные земли, — сказал нищий. — Скажи, господин, чем ты занят?

— Казню вора.

— Что за вор? Существо, которое я вижу в твоей руке, больше похоже на мышь. Неприлично великому владыке прикасаться к такой твари. Уж точно ты ее отпустишь.

— Ллеу клянусь, нет! — с жаром воскликнул Манавиддан. — Эта мышь и ее товарки лишили меня пропитания. Я намерен казнить ее, прежде чем умру с голоду.

Нищий уехал, и Манавиддан стал прилаживать на рогульки перекладину, но тут его снизу окликнул голос:

— Привет тебе, господин.

— Ллеу меня разрази, здесь становится людно, — пробормотал Манавиддан. Он огляделся и увидел у подножия холма благородную даму на серой кобыле.

— Добрый день и тебе, госпожа, — сказал он, — что тебя привело сюда?

— Я проезжала мимо и увидела, что ты тут трудишься. Чем ты занят? — с учтивостью спросила она.

— Вешаю вора, — объяснил Манавиддан, — если это для тебя важно.

— Для меня это и впрямь неважно, — сказала дама, — но мне представляется, что твой вор — мышь. Я бы сказала, повесь ее всенепременно, не будь унизительно для человека твоего сана и достоинства связываться с поганой тварью.

— И что же я, по-твоему, должен сделать? — с подозрением промолвил Манавиддан.

— Дабы ты себя не бесчестил, я бы дала золотую монету за ее свободу. — Она чарующе улыбнулась, и Манавиддан чуть было не поддался.

— Ты очень убедительно заступалась за эту несчастную мышь, но я решил загубить ее жизнь, как она загубила мою.

— Ну что ж, господин, — величественно произнесла дама, — поступай, как тебе угодно.

Манавиддан вернулся к своему делу и, сняв с рукавицы шнурок, завязал один конец у мышки на шее, когда же стал поднимать ее к перекладине, услышал снизу крик.

— Ни одной живой души не видел я все семь лет, а тут вдруг одолели, — проворчал он про себя.

С этими словами он повернулся и увидел архидруида со свитой учеников.

— Ллеу в помощь, — произнес архидруид. — Какой работой занят господин?

— Коли хочешь знать, вешаю воришку, который меня сгубил, — отвечал Манавиддан.

— Прости господин, но уж больно легко, выходит, тебя сгубить. Ибо сдается мне, в руке у тебя мышь.

— Все равно это вор и разбойник, — буркнул Манавиддан. — А я не обязан держать перед тобой ответ.

— Я не прошу ответа, — отвечал архидруид. — Только горько мне видеть, что столь славный муж карает беспомощное создание.

— Тоже мне, беспомощное! Видел бы ты, как эта мышь со своими товарками опустошала мои поля, лишая меня пропитания!

— Ты человек разумный, — промолвил архидруид, — и позволишь мне выкупить это ничтожное создание. Я дам за нее семь золотых слитков.

Манавиддан твердо покачал головой.

— Нет, я не продам эту мышь ни за какое золото.

— Негоже человеку твоего звания убивать мышь, — возразил архидруид. — Посему дозволь ее выкупить за семьдесят золотых слитков.

— Позор мне будет, если соглашусь хоть за дважды по семьдесят!

Архидруид не сдавался.

— И все же, господин мой, не стоит тебе марать руки об эту тварь. Я дам тебе сто коней, и сто воинов, и сто крепостей.

— Я повелевал тысячами, — отвечал Манавиддан, — и не соглашусь на сотню.

— Коли ты от всего отказываешься, — промолвил архидруид, — то сам назови свою цену.

— Ладно. Есть цена, на которую я готов согласиться.

— Говори и получишь.

— Желаю, чтобы ты освободил Рианнон и Придери.

— Будет по-твоему, — отвечал архидруид.

— Ллеу клянусь, это еще не все.

— Что же еще?

— Сними заклятие с королевства Диведд и со всех моих владений.

— Будет по-твоему, только отпусти эту мышь.

Манавиддан кивнул и взглянул на пленницу.

— Отпущу, только скажи прежде, что тебе в этой мыши.

Архидруид вздохнул.

— Ладно, твоя взяла. Она моя жена, не то не стал бы я ее выкупать.

— Твоя жена! — воскликнул Манавиддан. — Неужто я поверю в такую чушь!

— Поверь мне, господин, так оно и есть. Это я наложил заклятье на твои земли.

— Кто ты и почему хочешь моей погибели?

— Я — Хен Даллпен, верховный друид Острова Могущественных, — отвечал архидруид, — и тебя хотел погубить из мести.

— За что? Чего я тебе сделал? — Манавиддан в жизни никого не обидел, будь то друид или жрец.

— Ты занял престол Брана Благословенного, не спросясь Ученого Братства. За это я наложил заклятие на твое королевство.

— А зачем ты уничтожил мои поля? — спросил Манавиддан.

— Когда мои спутники проведали о пшенице, они попросили обратить их в мышей, чтобы расхитить твой урожай. На третью ночь моя собственная жена отправилась с ними, а она на сносях, не то бы тебе ее не поймать. Однако, коли так вышло, я верну тебе Рианнон и Придери и сниму заклятье с твоих земель. — И архидруид закончил словами: — Теперь, когда я все тебе рассказал, отпусти мою жену.

Манавиддан поднял взор на Верховного друида.

— Глупец я буду, если сейчас ее отпущу.

— Чего же еще ты хочешь? — вздохнул архидруид. — Скажи и покончим с этим делом.

— Обещай, что, сняв заклятие, не наложишь нового ни сейчас, ни в будущем.

— Обещаю. Так отпустишь мышь?

— Еще нет, — твердо отвечал Манавиддан.

Архидруид вздохнул.

— Что ж, мы до вечера не столкуемся? Давай, говори.

— Обещай не мстить за то, что случилось здесь, — отвечал Манавиддан, — ни Рианнон, ни Придери, ни моим землям, ни людям, ни имуществу, ни скоту. — Он взглянул архидруиду прямо в глаза. — Ни мне самому.

— Ллеу свидетель, мудро ты придумал. Ибо, не скажи ты этого, были бы твои новые страдания горше прежних.

Манавиддан пожал плечами.

— Каждый оберегает себя, как может.

— Теперь отпусти мою жену.

— Не отпущу, пока не увижу Рианнон и Придери, идущих ко мне навстречу.

— Тогда смотри, — устало промолвил архидруид. — Вот они идут.

Появились Рианнон и Придери; Манавиддан бросился к ним, радостно приветствовал и начал рассказывать обо всем случившемся.

— Я сделал все, что ты просил, и больше, чем сделал бы, не попроси ты об этом, — взмолился архидруид. — Исполни же единственную мою просьбу: отпусти мою жену.

— Охотно, — произнес Манавиддан, разжал кулак, и мышь выпрыгнула на землю.

Архидруид нагнулся, прошептал ей на ухо слова на тайном древнем наречии, и в тот же миг мышь обернулась пригожей беременной молодкой.

Манавиддан оглядел свои земли, глядь, все на месте: дома, и люди, и скот, будто никуда и не пропадали. Только Манавиддан знал, что это не так.

Здесь кончается Мабиноги о Манавиддане, милая моя волчица. Да, печальная местами история, но, думаю, ты согласишься, что конец искупает все.

Что ты сказала? Да, здесь заключено больше, чем кажется на первый взгляд. Как же ты проницательна, о мудрая волчица! Конечно, глаз или ухо различают далеко не все. Внутри сказания заключена тайна.

Имеющий уши да слышит!

Глава 3

Вороны каркают на меня с древесных вершин.

Они не ведают уважения к сану, они кричат: «Почто не умираешь, сын праха? Почто лишаешь нас нашей пищи?»

Я — король! Как вы смеете меня оскорблять!

Слушай, волчица, кое-что я должен тебе сказать... Нет, не могу... Не могу. Прости, прости, я не могу этого выговорить.

Да, я страдаю. Тонкая струйка воды, сочащаяся из камня, — моя жизнь, моя кровь. Слушай, как воет ветер среди камней. Слушай, как он стенает. То тихо и жалобно, то словно хочет вырвать основание мира, то словно вздыхает или шепеляво напевает, как беззубая карга.

Я брожу без цели и смысла, будто бесцельной ходьбой стремлюсь искупить грехи, о которых страшатся сказать уста, будто бессмысленно переставляя ноги, могу обрести избавление. Ах! Нет мне избавления!

О смерть, забравшая остальных, почему ты не забрала и меня?

Я кричу. Я бешусь. Я кричу в океане тьмы, и слова мои падают в бездну молчания. Ответа нет. Такова тишина могилы.

Такова беспросветная тишина отчаяния, черного и вечного.

Я был королем. Я и сейчас король. Камень, на котором сижу, — вот все мое королевство, все, что от него осталось. Некогда мне принадлежали другие земли. На богатом юге воздвиг я свой трон, и Диведд благоденствовал. Мы с Мелвисом правили вдвоем, как повелось издревле у гордых кимров.

Мир вокруг все чернее, древние обычаи не в чести, они позабыты. В древних обычаях — опора и некое утешение. Но нет мира.

Слушай же, если хочешь, моя волчица, историю одного человека.

В честь победы устроили пир. О, как сиял мой меч! Да, он был и вправду прекрасен. Может быть, я слишком его любил. Может быть, я чересчур на многое замахнулся. Однако скажи мне, Господи Иисусе, кто замахивался на большее?

Мы бросили трупы ирландцев в их же ладьи, подпалили и оттолкнули от берега. Шел отлив. Алое пламя плясало над водой, черный дым уходил в небеса, сердца наши радостно бились. Маридун был спасен, лишь несколько домов успели сгореть, да еще несколько остались без крыш. Десять человек погибли, из них шесть воинов.

Однако мы выстояли, а по весне начали прибывать и первые дружинники. В тот год их приехало восемьдесят человек. На следующий — шестьдесят. Деметы и силуры — два этих клана в Диведде рождали отважных воинов.

Великий Свет, я вижу их и сейчас: верхом на крепких пони, с кожаными щитами через плечо, наконечники копий блестят, клетчатые плащи развеваются за спиной, гривны и браслеты сверкают, волосы заплетены и подвязаны на манер конских хвостов или свободно рассыпаны по плечам, глаза темны и суровы, словно кимрский сланец, лица решительны. Вести таких людей за собой — радость.

Мы вместе объезжали заставы по границам нашей страны. Мы воздвигли бревенчатые платформы на прибрежных холмах, чтобы в случае нападения зажигать сигнальный огонь. С первого же лета дозорные стояли на них до самой зимы, пока наступление холодов не положило конец тревогам. Да, на нас нападали снова и снова — варвары знали, что Максим отплыл в Галлию, забрав с собой цвет британских войск, но ни разу не заставали врасплох.

То было доброе время для Маридуна. Погода расстаралась — дни были ясные и солнечные, вечером дождь смачивал подсохшую землю. Все зеленело, наливались плоды. Несмотря на частые набеги, стада приумножались, люди были сыты и довольны.

В первую же осень моего правления, как только все устоялось, я открыто поведал матери и Мелвису о своей любви к Ганиеде. Решено было тут же послать гонца к Кустеннину, известить его о моих намерениях. Мы выбрали шесть дружинников и отправили их в Годдеу с дарами и письмами королю и моей невесте. Я поехал бы сам, но обычай требовал иного, к тому же я был нужен в Маридуне.

Гонцы выехали ядреным осенним деньком, сразу после Самайна. Летнее тепло кончилось, но дни еще стояли погожие, и первый багрянец едва коснулся зелени. Я стоял на дороге, провожая уезжавших взглядом, и думал, что лишь зима, несколько серых, промозглых месяцев, немного сумрака и мороза отделяют меня от моего светоча Ганиеды.

Лишь зима. А потом я сам отправлюсь за своей суженой.

Все вышло примерно так, как я себе представлял.

Всю зиму я не находил себе места, часто охотился или просто смотрел на переменчивые небеса, с которых сыпал то дождь, то снег. Возился с гончими Мелвиса, купался в теплой бане, играл с Харитой в шахматы и чаще проигрывал, выносил арфу и пел в зале по вечерам, а больше всего бродил по вилле, как бесприютная тень, ожидая, когда дни станут длиннее и проклюнутся зеленые почки.

— Успокойся, Мерлин, ты весь подобрался, как кошка перед прыжком, — сказала мне Харита. Была середина зимы, мы недавно справили Рождество, а сейчас сидели за шахматами. Харита играла каждый вечер со мной или Мелвисом. — Ты не в силах ускорить течение дней.

— Прекрасно знаю, — отвечал я. — Был бы в силах, давно бы наступила весна.

— Ты так торопишься, милый. — Она взглянула на меня поверх доски, и я уловил в ее голосе печальную нотку.

— О чем ты, мама?

Она улыбнулась и сделала ход.

— Годы и сами пролетят. Так ли давно Талиесин вошел с арфой в дом моего отца? — Она коснулась ладонью моей щеки. — Ты очень похож на него, Мерлин. Твой отец гордился бы таким сыном. — Она опустила руку, подвинула фигуру кончиком пальца и вздохнула. — Мой труд почти завершен.

— Твой труд? — Я переставил фигуру, не замечая, какую и куда.

Харита сделала ответный ход.

— С этой поры о тебе будет печься Ганиеда, Соколик.

— Ты говоришь так, как будто я переезжаю за море, а не в другие покои через двор от твоих.

— Для меня это будет, словно ты переедешь на край света, — серьезно сказала она. — Со дня свадьбы вы с Ганиедой станете одно. Ты отдашь себя целиком, она — себя. Вы вдвоем станете целым миром — так и должно быть. Мне там места не будет.

Я понимал, что она говорит правду, но не придал значения ее ело- вам. Не хотелось верить, что событие, столь радостное для меня, доставит любимому существу такую сильную боль. Я хотел, чтобы все радовались вместе со мной. И Харита радовалась, но к сладости для нее примешивалась горечь — иначе и быть не могло.

Позже, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи, она прижала меня к себе чуть крепче обычного. Это было одно из множества мелких прощаний, которые помогали облегчить грядущую большую разлуку.

Наконец пришел день моего отъезда в Годдеу. Я взял с собой двадцать воинов. Мы не ждали нападения по дороге, но враг год от года становился все более дерзким. К тому же мы слышали, что зима за Валом была суровой — оголодавшие пикты и скотты могли раньше обычного отправиться на разбой.

Выехать с двадцатью лучшими воинами было делом разумным, да и им не мешало размяться после зимнего безделья. Но, если не считать вздувшихся рек и еще не растаявших перевалов, ничто нам не препятствовало. Мне уже казалось, что я так часто здесь езжу, что знаю на память каждый камень, куст, каждый брод по дороге в Годдеу.

В попутчиках недостатка не было. Несмотря на слухи о разбойниках, купцов оказалось даже больше обычного. Видимо, люди поняли, что сношению с далекими областями приходит конец, и торопились как можно больше наторговать до тех пор.

Да, поездка оставляла ощущение чего-то веселого, бесшабашного — а может быть, дело было в моем собственном настроении. Одним словом, чудесное вышло путешествие.

В тот день, когда я подъезжал к озерной крепости Кустеннина, сердце мое готово было разорваться. Погода стояла чудесная, солнце сияло и дробилось на глади озера. Небо — чистейшее, лазурное, дикие цветы распространяли в воздухе нежный аромат, деревья гудели от птичьего пенья. У каждого день свадьбы должен быть таким.

Когда я въехал в Годдеу и увидел Ганиеду у дверей королевских чертогов в белом плаще с золотой бахромой и изумрудно-зеленой вышивкой, с белыми цветами в темной прическе, — в этот день, в этот миг душа моя сочеталась с ней браком.

Мы были так счастливы!

Не помню, как подхватил ее и усадил перед собой в седло, хотя говорят, так я и сделал — подлетел к ней на полном скаку и умчал прочь. Помню только касание ее рук и губ, когда мы неслись по краю блистающего озера и копыта взметали в воздух ливень алмазных брызг.

— Как ты узнала, что я сегодня приеду? –- спросил я, когда мы наконец спешились у дворца.

— Я не знала, господин мой, — с притворной серьезностью отвечала она.

— Однако ты была готова и ждала.

— Я жду тебя каждый день с тех пор, как распустились цветы. — Мое изумление заставило ее рассмеяться. — Как же иначе! Неужто мой любимый застал бы меня врасплох!

— Я люблю тебя, Ганиеда, — сказал я. — Люблю сердцем и душой. И я по тебе стосковался.

— Давай никогда больше не разлучаться, — промолвила она.

В этот миг меня окликнули и появился Гвендолау.

— Мирддин Вильт! Тебя ли вижу? Когда б не эта волчья шкура, не узнал бы. Отпусти мою сестрицу и дай на тебя взглянуть.

— Гвендолау, брат мой! — Мы крепко взялись за руки, и он весело похлопал меня по плечам.

— Ты изменился, Мирддин. В плечах-то как раздался. А это что? — Он тронул мою гривну. — Золото? Я-то думал, золото носят одни короли.

— Ты отлично знаешь, что это так, — вмешалась Ганиеда. Я улыбнулся, услышав в ее голосе хозяйские нотки. — Разве он не король с головы до пят?

— Тысяча извинений, госпожа, — рассмеялся он. — Вижу, можно не спрашивать, как поживаешь. Вон какой вымахал!

— И ты, Гвендолау. — (Он тоже изменился за этот год — стал еще больше походить на Кустеннина, настоящий великан.) — Рад тебя видеть.

— Давай займусь твоими людьми и конями, — сказал он. — Вам с Ганиедой есть о чем поговорить, а мы побеседуем позже. — Он с размаху хлопнул меня по спине и тут же пошел прочь.

— Идем, — потянула меня Ганиеда, — пройдемся немного.

— Да, но сперва я должен засвидетельствовать почтение хозяину дома.

— Успеешь. Он на охоте, вернется после заката.

Мы пошли гулять, и дорожка завела нас в лес, где мы отыскали рощицу и присели на теплой от солнца траве. Я держал Ганиеду в объятиях, и мы целовались, и, если бы я мог остановить течение времени, я бы это сделал. Ощущать ее сладостное, отзывчивое тело было для меня небом и землей.

Великий Свет, я больше не вынесу!

Глава 4

Нет... нет, волчица, послушай, ум мой спокоен. Я продолжаю.

Кустеннин всем сердцем одобрил наш союз.

Полагаю, Гвендолау расписал моих родственников в самых лестных выражениях. Брачные узы между нашими домами должны были скрепить давнюю связь. Аваллах и Мелвис стремились к тому же.

Юг нуждался в севере, нуждался отчаянно. Набеги врагов, с каждым годом проникавших все дальше, шли с севера; именно здесь жили пикты, скотты, круитни и аттакоты. А ирландцы и саксы, которые год от года становились все более дерзкими, приплывали из-за моря и высаживались на Инис Придеин все на том же незащищенном севере.

Непрекращающиеся нападения заставили последних оседлых бриттов, живущих к северу от Вала, перебраться на юг, если они, как Эльфин, не сделали этого раньше. Ничто теперь не отгораживало цивилизованный юг от воинственного севера.

Без сильных союзников на севере южане становились все более уязвимыми. Римляне построили Вал — скорее символическую границу, нежели реальную защиту, хотя он и сдерживал натиск с севера, покуда его стерегли легионы. Однако по-настоящему юг берегла сила северных королей.

Сила эта ослабела. Не диво, что южные бритты с растущим страхом смотрели на север, хотя оттуда шли не только их беды, но и спасение. Союз был бы на пользу всем, так как нет связи прочнее кровной.

Родство устоит там, где не устояла чиновничья мощь Рима. Мы или победим, или погибнем вместе.

Это было мое дело, поскольку я был королем. Я видел, возможно, яснее других необходимость согласия между королевствами. Прежние редкие попытки наладить дружбу севера и юга, увы, ничего не дали.

Чтобы выжить, надо было как-то поддержать северные королевства. Это значило отбросить мелочное тщеславие, позабыть про междоусобицы ради общего блага. От этого зависело наше будущее. Мы или вместе выстоим, или погибнем вместе.

Я начал думать об объединении всех королевств в одно, в котором каждое оставалось бы независимым и каждое вносило бы свою долю в общее богатство и защищенность. Не империя, не государство: союз племен и народов, управляемый Советом королей, в котором каждый государь имел бы равный голос. Это очень важно: чтобы устоять перед натиском варваров, надо сплотиться и стать стеной, а не нынешней хрупкой россыпью удельных владений.

Я мечтал, чтобы этим королевством управлял один Верховный король, избираемый Советом. Верховный король, которому подчинялись бы все короли, князья, вожди и знатные люди.

Да, многие считали это глупостью, в лучшем случае блажью самоуверенного юнца. Нужно, говорили они, вспомнить, что мы граждане величайшей империи мира, и добиваться своих прав.

— Просить Рим! — кричали они. — Мы — граждане. Мы имеем право на защиту. Послать петицию императору. Пусть вернет легионы. Теперь императором Максим, он нас послушает. Не позволит, чтобы нас жгли и убивали варвары.

Однако Максим недолго носил пурпурную тогу и лавровый венок. Когда он пошел на Рим — как я и предвидел, точнее, как предсказал Пендаран Гледдиврудд, — то был разбит и взят в плен Феодосием, сыном Феодосия Завоевателя. Его привели в Сенат в цепях и через несколько дней обезглавили в Колизее. И не только он был убит в этот день — мечта об империи испустила дух на пропитанном кровью песке перед улюлюкающей, кричащей толпой.

Вернуть легионы!

Да, вернуть легионы. Много будет от этого проку! Неужто все ослепли? Неужто никто не видит?

Мы никогда не жили под сенью римских орлов. Мы были этими орлами. Когда первые римляне, построив первые дороги и крепости, занялись другими делами, кто продолжал строить по их образцу? Кто надел нагрудные доспехи, взял римский меч и пику? Чьи сыновья пополняли легионы все эти годы? Кто брал римские имена и платил налоги римской монетой? Кто возводил города и виллы?

Рим ли?

Да, пусть орлы вернутся. Пусть они увидят, как ловко бритт научился владеть оставленными орудиями. Потому что так оно и есть. Рим ушел давно, только мы этого не знали. Просто мы льстили себе и охотно внимали лести, говорившей о том, что мы — любимые дети Рима.

Приемные дети, может быть. Не скажу — приблудные, потому что когда-то Рим был к нам расположен и время от времени слал людей помочь разобраться в наших делах. Разумеется, не бесплатно. Наша дражайшая матушка-империя всегда больше интересовалась не нашим благосостоянием, а зерном, говядиной, шерстью, оловом, свинцом и серебром, которые мы производили и отправляли ей в виде податей.

И это, друзья, в самое лучшее время. Что, по-вашему, она думает о нас нынче и думает ли вообще?

Истина — горькая чаша, но, выпив ее, мы обретем силы. Мы не слабы, у нас есть надежда. Это наши сердца и острая сталь в наших руках.

Да, я видел, как вольный народ сам правит собой без вмешательства далеких бесчувственных императоров, бритты правят бриттами ради блага всех, кого приютила это прекрасная земля, — от первого до последнего...

Это было то, о чем мечтал Талиесин: Королевство Лета.

Глава 5

Небесное воинство звезд описывает круги, времена года проходят в медленном танце лет. Я сижу на камне, мои лохмотья трепещут на ветру.

Летнее солнце печет и сжигает кожу, зимний ветер срывает мясо с костей, весенний дождь просачивается в душу, осенний туман леденит сердце.

Да, Мерлин жив. Судьба ждет, покуда Мерлин сидит на камне под темными кронами Калиддонского леса. Владыка леса... Сын Цернунна...

Лесной дикарь... Мирддин Вильт... тот самый чародей, что некогда дружил с королями, а ныне в поисках пропитания собирает гнилую падалицу... Будущее же пусть потерпит.

Что-что, волчица? Вступление на престол? Не рассказал? Тогда слушай.

В день пира, когда мы отмечали победу, приехал Давид. Он и помазал меня на царство. Вместе с Мелвисом, Харитой и несколькими вождями мы отправились в церковь. Здесь, в сладостной тишине у алтаря, мы преклонили колени и призвали Божье благословение на мое царствование.

Потом Давид помазал меня святым миром, начертав на лбу крест. Помазал и мой меч со словами: «За этой стальной стеною да будет возрастать Христова Церковь».

На это мы сказали «аминь». Он прочитал отрывок из Священного Писания, облобызал меня, я — его, все же остальные встали на колени и в знак покорности коснулись ладонями моих стоп. Все, кроме Мелвиса, разумеется — тот по-отечески меня обнял.

Так я стал королем Диведда.

Правление я начал так же, как, полагаю, начинали его многие до меня — выставил богатое угощение своим будущим сподвижникам, раздал всем подарки и принял клятву верности. Было, конечно, и пение: пришел Блез с четырьмя друидами, и они спели нам такую песню — прямо королевскую. Праздничное пиршество продолжалось еще три дня.

Перед моим венчанием на царство Блез (я по-прежнему считаю, что это его заслуга, но не вижу здесь ничего дурного: древние друиды выбирали королей — это было их право) куда-то пропал и объявился вновь с золотой гривной. Пендаран хотел отдать мне свою вместе с троном, на котором восседал без малого пятьдесят лет. Однако это было бы несправедливо, ведь он по-прежнему принимал участие в делах правления. Поскольку никогда прежде в Диведе не было трех королей сразу, Мелвис предложил изготовить новую гривну.

Блез, вероятно, предвидел такой ход событий, потому что вступил в зал с гривной в руках, неся ее так, будто в ней была заключена сама королевская власть. При его появлении все смолкли и уставились на гривну. Неужто они впервые увидели кусок золота?

Признаюсь, он умел войти и исчезнуть эффектно, но я не заметил ничего необычного в его появлении с гривной. Может быть, потому, что для меня он прежде всего являлся другом, а для остальных — бардом, и это придавало ему особую значимость. Так или иначе, он произвел немалое впечатление.

Он велел мне встать на колени, сам же держал гривну, словно некий талисман. Полагаю, кимры были уверены, что она заколдована. Они верили в силу церковных обрядов, но еще больше — в силу обрядов древних, освященных вековой традицией. Неплохо, что короля помазал священник в церкви. Однако будет куда лучше, если он примет королевскую гривну из рук друида.

А мне досталось и то и другое.

— Нужно ли это? — прошептал я. Зал молчал, все глаза были устремлены на меня. — Меня уже помазали.

— Ничего, не умрешь, — прошептал он, изгибая мягкий желтый металл по форме моей шеи. — Молчи и не мешай.

Гривна была у меня перед глазами, и я разглядел, что ее концы отлиты в виде двух медвежьих голов. На каждой — ошейник из маленьких рубинов, а глаза — из таких же сапфиров. Я остолбенел.

— Ты что, украл ее? — спросил я шепотом, когда он надевал гривну на мою шею.

— Да, — отвечал он. — А теперь тихо.

Он слегка свел два конца гривны и, подняв ее над моей головой, произнес положенные слова на древнем наречии. Сомневаюсь, что кто-нибудь в зале, да и во всем Диведде понимал древнебриттский язык, на котором говорили до прихода римлян, — «темное наречие», как называли его люди. Однако так получалось даже внушительнее.

Блез, дай ему Бог здоровья, желал мне помочь. Он показал собравшимся, что их новый король соединил прошедшее с грядущим. Он напомнил им о старых обычаях, как Давид указал путь в будущее.

«Однако старые обычаи — мерзость», — слышал я от иных клириков. Невежды! Впрочем, не диво, что служители новой веры не принимают обрядов служителей веры старой. Я согласен, в прежней религии было много дурного; только дурачье хочет раздуть из погасших углей новое жаркое пламя. Однако я не спешу откреститься от того доброго, что было у нас в старину.

А доброе было, уверяю вас. В каждой эпохе есть что-то доброе. Господь вездесущ и всегда открыт тем, кто Его ищет. Я знаю, потому что искал сам.

Блез тоже все понимал. Он хотел, чтобы мою власть освятило и прошлое, и будущее, полагая, что так люди охотней пойдут за мной. Он тоже верил в Летнее царство.

Впрочем, он в отличие от меня полагал, что людей надо убеждать. Я-то думал: распахни двери, и они радостно кинутся внутрь. Разумеется, я был так молод.

Блез, конечно, видел все намного яснее, потому и рассказывал обо мне на каждом углу.

— Люди пойдут за тем, в кого поверят, — говорил он. — Их сердца открыты, все люди хотят верить. Очень мало кто пойдет за мечтой, пусть даже прекрасной и правильной. А вот за тем, кто станет олицетворением этой мечты, пойдут. — Он хитровато улыбнулся. — Этого кого-то я им и даю.

В тот миг, когда он надел на меня гривну, признаюсь, я почувствовал себя королем. Не знаю, где он ее взял, но ее явно прежде носил король. Может быть, целая череда королей. Да, в ней была заключена огромная мощь.

Эту гривну, волчица, я ношу и сейчас. Видишь? Ганиеде она тоже нравилась. Да, нравилась.

После этого мы с Мелвисом начали думать, как восстановить крепости по границам страны — не то чтобы они были разрушены, но туда уже не завозили провиант и воду, колодцы заилились, кое-где не хватало крепких ворот, стены местами обвалились. Провалы засаживали терновником или шиповником, что защищало от скота, но вряд ли остановило бы саксов или ирландцев. В самих укреплениях давным-давно никто не жил. Однако Мелвис считал, что скоро нам потребуются пограничные форты, снабженные прочными воротами, наполненные припасами и людьми.

Кроме того, мы стали строить сигнальные вышки вдоль побережья; как я уже упоминал, первые появились в то лето, как начала собираться дружина. И на вилле, и в Маридуне жизнь била ключом. Все пребывали в приподнятом состоянии духа. В общем, то было хорошее лето.

У меня нечасто выдавалась минутка задуматься о своем везении, но молился я в те дни, как никогда прежде: о своем народе, о силе, о мудрости, чтобы вести людей за собой. Больше всего о мудрости. Королю так одиноко! Даже на пару с Мелвисом бремя было слишком тяжелым для меня.

Например, дружинники помоложе явно считали меня своим предводителем и ждали, что я буду ими распоряжаться. Мелвис помогал, как мог, Харита тоже, но, когда рассчитывают именно на твое руководство, от остальных проку мало. Вся ответственность целиком лежит на тебе.

Множество ночей мы с Мелвисом провели в разговорах. Точнее, Мелвис говорил, а я внимательно слушал, ловя каждое слово. Он учил меня, как управлять людьми, и попутно делился житейской мудростью.

Еще я часто виделся с Блезом и Давидом. Осенью же, перед самым Самайном и последним сбором урожая, вместе с Харитой посетил Инис Аваллах, а после побывал в Каеркеме у дедушки Эльфина и его родичей. Там (какие славные люди, какие благородные сердца!) я прожил до тех пор, пока не задули холодные ветры с моря и с деревьев не опали последние листья, после чего вернулся на вершину Тора, где меня дожидалась Харита, чтобы вместе ехать в Диведд.

На Острове Яблок, как некоторые стали его теперь называть, все оставалось прежним. Казалось, время застыло: никто не старится, не происходит никаких перемен. Ничто не смеет потревожить священную тишь. Остров высился над течением дней, обитель почти духовная, в которой силы природы — смена времен года и человеческих возрастов — подчинены другим, возможно, более древним законам.

Аваллах теперь почти все время изучал Священное Писание с Колленом или с кем-то еще из братии с Храмового холма. Думаю, он и сам вознамерился стать своего рода служителем церкви. Из Короля-Рыбака должен был получиться странный, хотя и неотразимый служитель.

Как я помню, той осенью он впервые начал выказывать интерес к чаше, из которой Иисус пил на Тайной вечере и которую аримафей- ский торговец оловом Иосиф привез с собой во времена первой церкви на Храмовом холме.

По какой-то причине я не рассказал ему о видении чаши. Почему, не знаю. Он бы очень заинтересовался моим рассказам, но что-то меня удержало, как будто не пристало говорить об этом так рано. «Скажу потом. Сейчас надо возвращаться в Маридун». Хотя особо спешить было некуда, я чувствовал, что лучше тронуться в путь.

Той же осенью я послал гонцов к Ганиеде, а сам приготовился пережидать самую томительную и бесконечную зиму в моей жизни. Впрочем, об этом я уже рассказал...

Глава 6

Как давно, волчица? Как давно, подружка моя, сижу я на этом камне и смотрю на смену времен года? Их уносит к Деснице, которая их посылает. Они летят, как дикие гуси, но не возвращаются никогда.

Так как насчет Мерлина? Лесного дикаря? Неужто и он никогда не вернется?

Было время, когда... Ладно, волчица, это неважно. Пояс Ориона, Лебедь, Большая Медведица — вот что важно. Пусть все остальное выцветает и блекнет. Только вечные звезды пребудут, когда все перейдет в бессмысленный прах.

Я смотрю, как зимние звезды блещут в морозном небе. Если б во мне оставалась хоть капля жизни, я бы наколдовал огонь, чтобы согреться. Вместо этого я наблюдаю, как холодные небеса совершают таинственный труд. Я гляжу на изморозь на камнях и вижу узор жизни; гляжу на черную воду в моей плошке и вижу тени возможного и неизбежного.

Рассказать про неизбежное, волчица? Я расскажу, и тогда ты будешь знать столько же, сколько я.

Мы жили в Диведде. Я правил, мало-помалу раскрывая перед людьми свое видение Летнего королевства. Я был уверен: стоит показать форму и плоть задуманного — и все устремятся за мной.

Мне было невдомек, какие силы собираются против меня. Да, мы сражаемся с искусным врагом. Это точно. Мы ходим по тонкой земляной корочке и думаем, что видим мир таким, какой он есть. А на самом деле видим то, что вообразили сами.

Ни один человек не видит мир, как он есть. Разве что это прозрение дарует ему враг. Но я о нем говорить не буду. Спросите Давида, он вам расскажет. Ему проще, он никогда не стоял с ним лицом к лицу. Слова бессильны описать все омерзение, все отвращение, всю гнусность... Ладно, не будем. Ладно, ладно, Мерлин. Довольно об этом.

Помню, как он впервые ко мне пришел. Помню юношеское лицо, полное смущения и надежды. Он плохо соображал, что делает, дурачок, но он вбил себе в голову, что это последний шанс, и больше ничего не хотел знать. Конечно, мне было немного лестно, и я видел выгоду для нас обоих, иначе б не согласился. А так...

Как не сказал? Пеллеас, волчица. Я говорю о Пеллеасе, своем юном слуге. О ком же еще?

Вместе с Гвендолау и несколькими людьми Аваллаха я прибыл в Ллионесс посовещаться с Белином. Мы надеялись заключить союз, чтобы вместе противостоять осмелевшим варварам. Нам нужна была помощь тех, кто живет южнее Хабренской губы и вдоль южного побережья. Именно там, в укромных бухточках, высаживались ирландцы, а дальше путь на север и восток был свободен.

Мелвис с Аваллахом надеялись положить конец разбою, опоясав побережье цепью дозорных и сигнальных башен. Если ирландцев всякий раз будут встречать с оружием в руках, если их потери превысят размер добычи, они рано или поздно оставят грабежи и займутся чем-нибудь другим.

Мы рассказали Белину о своем плане. Убедить его было нелегко: он любил ирландцев не больше нашего, но привык сам быть хозяином себе и не желал ни с кем иметь дело. Однако в конце концов Майлдун принял нашу сторону и убедил Белина сделать это.

Накануне нашего отъезда ко мне пришел Пеллеас.

— Прости, господин мой Мерлин, что тревожу твой покой, — сказал он.

(Я в тот вечер рано ушел спать: уговаривать всегда трудно, и я за три дня изрядно устал.)

— Заходи, Пеллеас, заходи. Я собирался выпить кубок перед отходом ко сну. Присоединяйся.

Он принял кубок, но пить не стал. По лицу его я видел, что войти ко мне ему стоило немалых трудов и что речь пойдет не о безделице. Несмотря на усталость, я не стал его подгонять, а позволил не торопясь подобраться к сути.

Я присел на край кровати, а ему предложил стул. Он сел, держа кубок и глядя на вино.

— Что за места на севере? — спросил он.

— Дикие. По большей части лес, есть горы и пустоши, на которых растет только торфяной мох. Одиноко там, это да, но совсем не так страшно, как люди воображают. А что?

Он пожал плечами.

— Я никогда не бывал на севере.

Что-то в его голосе заставило меня спросить:

— Ты думаешь, я там живу?

— Разве нет?

Я рассмеялся.

— Конечно, нет, приятель. Диведд — сразу за Хабренским заливом, недалеко от Инне Аваллаха.

Он был явно обескуражен, а я продолжал:

— Тот север, о котором я говорил, далеко. До него надо ехать много-много дней. Это за Валом.

Он кивнул.

— Ясно.

— Просто я там жил.

Он вскинул голову.

— Да. Жил с фейном Сокола — одним из племен Обитателей холмов, они кочуют со своими стадами по всем тамошним краям. Но есть земли еще дальше на севере.

— Неужто?

— Да, есть. Там живут пикты. Это действительно страшный край.

— А правда, что пикты разрисовывают себя синей краской?

— Правда. Есть разные способы. Некоторые даже выкалывают на коже причудливые узоры — это самые яростные воины.

— Интересно, наверное, на них посмотреть, — с опаской произнес он.

— Тебе бы стоило взглянуть, — произнес я, догадываясь, куда он клонит.

Пеллеас со вздохом покачал головой — думаю, он отрепетировал это заранее.

И вновь я сказал то, что от меня требовалось:

— Почему же нет?

— Я никогда нигде не побываю! — произнес он громко и жалобно.

— Я даже в Инис Аваллахе не бывал!

Наконец-то мы подошли к тому, что он собирался сказать.

— В чем дело, Пеллеас? — спросил я.

Он так быстро вскочил со стула, что немного вина выплеснулось из кубка.

— Возьми меня с собой. Знаю, ты завтра едешь. Я бы стал твоим слугой. Ты король, у тебя должен быть кравчий. — Он помолчал и добавил с отчаянием в голосе: — Пожалуйста, Мерлин. Если я не выберусь отсюда, то умру.

Это прозвучало так убедительно, что мне явственно представилась картина: я уезжаю, а он падает и умирает. Я не нуждался в кравчем, но знал — у Мелвиса в доме место всегда найдется.

— Ладно, спрошу Белина, — сказал я.

Он снова рухнул на стул.

— Он меня не отпустит. Он ненавидит меня лютой ненавистью.

— Глубоко сомневаюсь. У короля есть другие заботы, кроме...

— Кроме благосостояния его собственного сына?

— Сына? — Я всмотрелся в него пристальнее. — О чем ты?

Пеллеас торопливо отхлебнул из кубка. Секрет выплыл наружу, и теперь он собирался с духом для предстоящего боя.

— Я сын Белина.

— Прости, — отвечал я, вспоминая нашу первую встречу. А я-то обращался с ним, как со слугой. — Я спутал королевича с челядинцем.

— Я челядинец и есть. Во всяком случае, я не королевич, — фыркнул он.

— Объясни, пожалуйста, толком. Я устал.

Он кивнул, не поднимая глаз.

— Моя мать — служанка в доме.

Я все понял. Он внебрачный сын Белина, и король его не признает. Пеллеас считает, что единственный шанс чего-то добиться в жизни — это уехать из Ллионесса как можно дальше. По той же причине, по которой король его не признает, он не захочет его отпустить. Я ему все это сказал.

— Но попытаться-то можно? — взмолился он. — Пожалуйста!

— Попытаться можно.

— Так ты его попросишь?

— Попрошу. — Я встал и забрал у него кубок. — А теперь иди, я лягу спать.

Он встал, но к двери не двинулся.

— А если он откажет?

— Утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаю.

— Может, я зайду за тобой утром? Пойдем к нему вместе.

Я вздохнул.

— Пеллеас, предоставь это мне. Я сказал, что помогу, если получится. Пока ничего больше обещать не могу. Подожди до утра.

Он согласился без охоты, но мне не показалось, что он расстроен. Тем не менее наутро с первыми петухами Пеллеас стоял у моих дверей и с нетерпением ждал, куда качнется его судьба. Отделаться от него было невозможно, и я обещал пойти к Белину, как только будет удобно.

Однако случай поговорить с королем наедине представился только перед самым отъездом. Я посчитал, что без посторонних глаз скорее добьюсь успеха, и терпеливо ждал, несмотря на жалобные взгляды Пеллеаса.

— Позволь перемолвиться словом, — обратился я к Белину, когда мы выходили из зала. Гвендолау, Барам и остальные уже вышли во двор, а мы немного отстали.

— Да? — неприветливо отозвался Белин.

— Речь пойдет об одном из твоих слуг.

Белин остановился и взглянул на меня. Если он и догадался, к чему я клоню, то не подал виду.

— Что такое, господин мой Мерлин?

— Я недавно стал королем, и своих слуг у меня нет.

— Поэтому ты решил взять моего? — Он холодно улыбнулся и потер подбородок. — Ладно, скажи, кто это и, если я смогу без него обойтись, забирай.

— Ты очень щедр, господин, — сказал я.

— Так кто это? — рассеянно спросил Белин, снова направляясь к дверям.

— Пеллеас.

Белин резко повернулся и впился глазами в мое лицо, пытаясь понять, что именно мне известно.

— Насколько я понимаю, у него нет определенных обязанностей, — добавил я, чтобы разрядить молчание.

— Нет... определенных нет. — Он лихорадочно соображал, взвешивая возможные последствия. — Пеллеас... ты говорил с ним об этом?

— Да, в двух словах. Я не очень распространялся, решив прежде посоветоваться с тобой.

— Разумно. — Он снова отвернулся, и я решил, что разговор окончен. Однако он продолжал. — И что Пеллеас? Как, по-твоему, он согласен?

— Думаю, что сумею его уговорить.

— Тогда забирай. — Белин шагнул к дверям и замялся на пороге, словно передумал.

— Спасибо, — сказал я. — Обещаю, что буду хорошо с ним обращаться.

Король только кивнул и пошел прочь. Мне показалось, что он вздохнул свободнее. Возможно, такое решение стало для него выходом.

Пеллеас, разумеется, был вне себя от радости.

— Собирай вещи и седлай коня, — сказал я. — Времени в обрез.

— Я оседлал коня, перед тем как идти к тебе.

— Ты очень в себе уверен, не так ли?

— Я верил в тебя, господин, — весело отвечал он и побежал за пожитками.

Если я думал, что на этом все треволнения закончились, то ошибался. Не успел Пеллеас убежать, как я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я обернулся и увидел, что зал больше не пуст. В самом его центре стоял кто-то, с головы до ног закутанный в черное.

Моим первым побуждением было бежать, и словно в ответ на мои мысли из-под черного покрывала раздалось:

— Стой!

Закутанная фигура приблизилась. Длинный черный плащ и высокие сапоги украшала причудливая вышивка черной и золотой нитью, черные перчатки закрывали руки почти до локтя, голову венчал колпак с полупрозрачным черным покрывалом, совершенно скрывавшим лицом.

Странная фигура остановилась подле меня, и мне показалось, что каменный пол проваливается под ногами, течет, как жидкая глина. Я схватился рукой за косяк.

Глаза из-под черного покрывала внимательно изучали мое лицо — я различал их блеск.

— Мы встречались раньше? — Жуткая фигура заговорила неожиданно вкрадчивым голосом. Женским голосом.

— Нет, госпожа, я бы непременно запомнил нашу прошлую встречу.

— Тем не менее полагаю, что мы друг другу известны.

Разумеется, она была права, потому что я прекрасно знал, с кем разговариваю. Не догадайся я сам, мне подсказал бы страх.

— Моргана, — имя само вырвалось у меня.

— Приятная встреча, Мерлин, — любезно отвечала она.

При звуке моего имени я испытал приятный чувственный трепет, словно человек, поддавшийся запретному удовольствию. О, она владела многими силами и знала, какую когда применить. В этот миг я и впрямь испытывал к ней влечение.

— Как поживает моя дражайшая сестрица? — спросила она, приближаясь на полшага и приподнимая покрывало. Теперь мы стояли лицом к лицу.

Моргана была прекрасна и очень напоминала Хариту, однако я меньше всего думал в тот миг о матери. Я впился глазами в совершенную с виду и неотразимую красоту.

Говорю «с виду», потому что не убежден, что тут обошлось без наваждения. Разумеется, дочь Дивного Народа, она обладала природным изяществом своего племени. Но этого мало. Моргана была прекрасна, как неземное видение: безупречное, безукоризненное совершенство черт.

Ее волосы лучились, как золотая нить, светлая и мерцающая; глаза, большие и блестящие, сверкали зеленым, словно два изумруда, из- под длинных золотистых ресниц и ровных, плавно изогнутых бровей, молочная белизна кожи оттеняла кровавую алость губ. Зубы были ровные и красивые, как жемчуг.

И все же... все же за ее спиной или вокруг нее распростерлись черные крылья — живая невидимая тень. Я видел ореол, темный и жуткий, словно составленный из всех безымянных ужасов ночи. Мне казалось, что он — живое, бьющееся в корчах страдание, что он цепляется за нее, хотя кто кому принадлежит — он ей или она ему, — я определить не мог. Однако он был реален, как реальны бывают страх, ненависть и жестокость.

— Ты замешкался с ответом, Мерлин, — сказала она, поднося руку к моему лицу. Даже сквозь тонкую кожу перчатки я почувствовал лед ее касания. — Что-то стряслось?

— Харита здорова, — отвечал я, чувствуя, что предаю мать уже тем, что называю ее имя.

— Рада слышать. — Она улыбнулась с таким искренним участием, что у меня сжалось сердце. Может быть, я ошибся, и этот страшный ореол мне привиделся? Однако она добавила небрежно, словно только что вспомнила: — А что Талиесин?

Слова эти были сама жестокость — отравленный кинжал в руках заклятого и ловкого врага.

— Талиесин погиб много лет назад, — ровным голосом отвечал я, — о чем тебе прекрасно известно.

Она сделала вид, что ошеломлена этой вестью.

— Нет, — выговорила она, в притворном изумлении тряся головой, — он был такой живой, когда я последний раз его видела.

Вот змея! Я не посчитал нужным ответить.

— Ладно, — продолжала Моргана, — вероятно, иначе и быть не могло. Полагаю, Харита сломлена его гибелью. — Каждое слово разило точно, словно кинжальное острие.

Я тоже взялся за оружие.

— Да, но у нее есть определенное утешение.

Это ее заинтриговало.

— Какое ж тут может быть утешение?

— Надежда, — отвечал я. — Мой отец верил в Истинного Бога и по милости Господа Иисуса Христа получил вечную жизнь. Однажды они соединятся в раю. Эта надежда и дает ей силы жить дальше.

Я чувствовал, что мой удар достиг цели.

Она снова улыбнулась и протянула руку, будто хотела похлопать меня по щеке. Я чувствовал, что сила так и клокочет в ней.

— Не будем обсуждать такие печальные вещи, — произнесла Моргана. — Нам и без того есть о чем поговорить.

— Вот как, госпожа?

— Не здесь и не сейчас. Приезжай ко мне в гости, — предложила она. — Дорогу ты знаешь. Или попроси Пеллеаса, он покажет. Мы с тобой должны стать друзьями. Я бы хотела подружиться с тобой. — Она зажмурила свои обворожительные зеленые глаза. — Да и ты не пожалеешь. Знаю. Я многому могла бы тебя научить.

Такая сила была заключена в этой женщине, что я поверил ей, хотя слово «дружба» очень мало подходило к ее устам. Она могла очаровать и обвести вокруг пальца кого угодно, представить любую гнусную нелепость разумной и привлекательной.

Я промолчал, и она продолжила:

— Впрочем, ты ведь скоро уезжаешь, да? Ладно, в другой раз. Да, мы еще встретимся, Мерлин. Не сомневайся.

При этих словах мороз пробрал меня до мозга костей. Великий Свет, укрой меня под кровом твоих крыл!

Она вновь опустила покрывало и отступила на шаг.

— Не буду тебя задерживать, — и, повернувшись, слегка взмахнула руками.

Я вновь обрел способность двигаться и, не мешкая, поспешил на улицу, торопясь оказаться как можно дальше от Морганы. Кони уже были оседланы, и я, не оглядываясь, запрыгнул на своего.

Гвендолау ждал вместе с остальными. Он внимательно поглядел на меня, видимо, почувствовал мое замешательство.

— Придется еще подождать, — сказал я. — С нами поедет Пеллеас.

— Ты здоров? — спросил он. — У тебя такое лицо... краше в гроб кладут.

Я натужно рассмеялся.

— Ничего, немного проеду, все выветрится.

Он тоже залез в седло.

— Точно?

— Да, брат. — Я сжал его крепкую руку, и на душе сразу полегчало. — Все равно спасибо за заботу.

Великан дружелюбно пожал плечами.

— О себе забочусь. Сестрица с меня шкуру сдерет, если с ее муженьком что-то случится.

— Ради твоей непомерной шкурищи постараюсь, чтобы этого не произошло, — со смехом отвечал я и почувствовал, как рассеиваются чары Морганы.

В следующую минуту подбежал Пеллеас. В руке у него была небольшая чересседельная сумка, лицо сияло улыбкой.

— Я готов! — радостно объявил он.

— Тогда в путь, — крикнул Гвендолау. — Время не ждет!

Мы проехали через двор и дальше в ворота. Никто не провожал нас.

Глава 7

Говорят_, будто Мерлин сразил тысячи тысяч, земля обагрилась кровью, трупы заполнили реки, смрад стоял от Ардеридда до Каерлигвалида, стаи ворон закрывали солнце, а дым погребальных костров достиг небесного свода...

Говорят, будто Мерлин обернулся кречетом-мстителем, взвился в небеса и улетел в горы...

Да, голоса высланных на поиски звенят по всему лесу, но где Мерлин укрылся? В какую яму залез и сидит, пока его кличут?

Мудрая волчица, ответь, зачем я лишился дневного света? Зачем у меня вырвали из груди живое кровоточащее сердце? Зачем я брожу в пустынной чащобе, слыша лишь собственный голос да горькие жалобы ветра в голых камнях?

Скажи, красавица-сестрица, как долго я здесь? Сколько лет провел я в недрах Калиддонского леса?

О чем ты? А, Моргана...

Я и сам частенько гадаю, что такое Моргана.

Разумеется, та первая встреча была пробой сил перед боем. Она хотела знать, кого убивает. Насладиться предвкушением, прежде чем уничтожить. Так кошка играет с мышью, пробуя острые коготки.

Не думаю, впрочем, что я был вполне ясен ей. Она хотела меня увидеть, потому что умна и не станет кидаться в бой, не оценив противника.

Может быть, покажется странным, но я верю, что дружбу свою она предложила искренне — насколько она вообще способна на искренность. Она говорила от сердца, впрочем, совершенно не представляя себе, что такое дружба; это понятие для нее абсолютно чуждое. Она настолько пуста, настолько лишена естественных проявлений, что может вызвать в себе любое состояние духа. Чувства для нее — накидки, которые она меняет по мере надобности. Однако она верит в то, что испытывает, будь то расположение, искренность или некая извращенная любовь, покуда не приходит время отбросить их ради друтого, более действенного оружия.

И все же в устах Морганы даже такое несуразное предложение звучало искренне, поскольку она сама верила своим словам, по крайней мере, пока их произносила. В этом смысле она не расставляла западню. Она и впрямь вообразила, что со мной лучше договориться, и потому не кривила душой. В этом отчасти и состоит ее коварство: переменчивая, как ветер, она в сиюминутное намерение вкладывает себя всю.

Ибо для Морганы есть единственный идеал, единственная побудительная сила — ее собственное всепоглощающее желание. В ней не сохранилось ни капли человеческого сострадания, ни крупицы жалости, к которой можно воззвать. Только Моргана, редкая красавица, губительная и холодная, как лед, источающая сладкий яд, теплый поцелуй смерти.

О, я не обманываюсь: она безусловно желала мне зла. Но в тот день Моргана не собиралась скрестить со мной меч, она хотела только испытать свое оружие и посмотреть мое. Не знаю, что она про меня выяснила, но я про нее понял довольно много.

Она была необыкновенно тщеславна! Подобное тщеславие редко для человеческих душ. Впрочем, Моргана — не обыкновенное человеческое существо, и душа у нее тоже не из обычных.

Глава 8

Ганиеда! Где ты, душа моя?

О-о-о, как бело твое тело...

Вернись, вернись, я не вынесу... Вернись, пожалуйста.

Выпей воды, Сокол. Ты хочешь пить, ты буйствуешь. Ржавая водица из родника поможет тебе прийти в чувство.

Боги ручья и воздуха, холмов и высот, родников и ключей, перекрестков, кузницы, домашнего очага... Призываю вас всех в свидетели! Посмотрите на этого смертного. В чем он провинился, за что так страдает? За какие грехи ему эта нескончаемая кара?

За то, что слишком многого хотел, слишком высоко замахнулся? Отвечайте, заклинаю вас!

Боги молчат. Идолы с немыми каменными устами. Они не ответят.

Взгляни на Оленью поляну... День сейчас или ночь? Солнце и звезды разом... Светло-то как!

Что это значит, волчица? Смотри и отвечай напрямик. Отвечай, что ты там видишь?

Да, алый Марс встает в угольно-черном небе. Что означает его ярко-рубиновый цвет? Смерть одного царя и восстание другого? Разумеется, но царей на земле не счесть. Что их закат и восход для небесных сфер? Великих царей, говоришь? Да, величайших!

А ты, прекрасная Венера, следующая за Солнцем, что означает твой двойной луч, расколовший небеса пополам? Не иначе как разделение. Королевство разрублено, словно саксонским мечом.

Смерть короля, воцарение нового короля, разделение. Дальше, надо думать, разброд и смута. Кто среди нас настолько могуч, чтобы противостать им? Кто настолько мудр, чтобы дать нам совет?

О, Талиесин, поговори со своим сыном. Отец, как бы я хотел услышать твой голос!

Что это? Арфа? Но я не вижу арфиста, здесь нет поблизости барда. И все же я слышу ее — дивную музыку арфы.

Вот он, волчица! Талиесин!

Видишь, он взбирается по горной дороге, синий плащ ниспадает с его плеч, его жезл — из прочной рябины, рубаха атласная, белая, штаны из крашеной кожи. Он сияет! Я не в силах воззреть на его чело. Он лучится светом Иного Мира. Его лик затмевает небесный свет.

Отец! Поговори со своим жалким отпрыском! Дай мне мудрый совет.

Смотри, Мирддин, я явился на твой зов. Я буду говорить с тобой, сын, открою тебе премудрость. Слушай же, если желаешь, и узнай все, что узнал я за свое путешествие в этом царстве миров.

Хвалите Создателя, Владыку безграничного сострадания! Да поклонится Ему всякая тварь! Собственными очами я зрел Его, мы вместе были в раю. Мы часто смотрели оттуда на тебя, Мирддин, мой сын, слышали твои вопли и говорили о твоем горе между собой, Господь и я.

Не страшись ничего, Соколик. Царь Небесный покрывает тебя Своею десницей. И сейчас Его ангелы окружают тебя и готовы повиноваться твоим велениям. Слушай того, кто знает, что говорит: жизнь дана тебе ради определенной цели. Что назначено, сбудется.

Итак, мужайся и забудь про свои горести. Через некоторое время в твое святилище придет отшельник. Не гони его, сын, а приветь; исполни то, что он скажет, а он тебя благословит.

Получив благословение, возвращайся обратно в мир, к своим землям и своему народу. Снова возьми посох, отважный Мирддин. Труд предстоит великий. Истинно говорю: пока ты лежал, раздавленный горем, Тьма не бездействовала.

Итак, пора встать, препоясаться мечом и надеть на голову шлем. Пора, Мирддин, пока тропки в Царство Лета не заросли травой, не затерялись. Коли затеряются, Яркая Звезда, их не найдешь, сколько ни ищи.

Помни про Царство Лета, да будет тебе его свет путеводной звездой... его песнь — песней твоей победы... да осияет тебя его слава, прекрасный мой сын...

Нет! Не уходи, отец! Не бросай меня одного! Прошу, побудь хоть немного... Талиесин!

Он ушел, волчица. Но ты видела, как сияло его лицо? Это не было видением помраченного мозга. Талиесин ко мне приходил, отец говорил со мной. Да, он говорил со мной, я слышал его голос.

Да, и я слышал его суровый совет.

Глава 9

Если я безумен... если разум мой помрачен... Да, я безумен и нет избавления Мирддину.

Но пусть я жалок в глазах мира, пусть я тощ и космат, пусть продрог в своих грязных лохмотьях, и оводы кусают мой срам, я не всегда был таким. Скажи мне, волчица, был ли Мирддин царем в Диведде?

Да, был... был... и никогда больше не будет. Дикий лесной житель — вот кто я теперь. Да, покуда я жив, лесные твари внимают мне, ибо я — их повелитель.

Пусть же владыка леса произнесет пророчество!

Нет при мне ни писцов, ни слуг, некому запомнить мои слова. Пеллеас, где ты, дружок? Неужто и ты покинул меня, Пеллеас?

Разумные слова бросаются на ветер. Никто не внемлет мудрым словам мудрейшего. И пусть, и пусть. Вдохновение барда не свяжешь цепью, оно приходит, когда пожелает, и не смертной руке его удержать. Пусть себе вещает, глупец!

Повороши пламя, вглядись в уголья, скажи что-нибудь хорошее. Великий Свет, ты знаешь, что в этом тоскливом месте нас надо чем-то ободрить. Что там сияет мне из угольев и пепла?

Вот! Ганиеда в льняном наряде, белом, как свежевыпавший снег. Хранительница моей души, владычица моего сердца, она идет по ковру из розовых лепестков, несравненная, сияющая, чистая перед своим господином. Улыбка ее — солнечный луч, смех — серебряный дождик.

Восхвали Бога, сотворившего нас, Давид! Возблагодари за радость, ниспосланную нам днесь. Аминь!

Моя свадьба была такой, как дай Бог каждому. Помню, бабушка рассказывала о своей свадьбе с Эльфином и о пышном празднестве. В отличие от Талиесина и Хариты, которые обошлись без брачного пира, Эльфин и Ронвен сочетались по обычаю древних кельтов, и так же хотели женить меня.

Кимры из Каеркема привнесли в этот день огонь и живость своего веселья. Мелвис не хотел никому уступать — думал устроить пир, но отец Ганиеды настоял на своем праве выставить угощение. Мелвису пришлось удовольствоваться тем, чтобы разместить у себя гостей.

По правде сказать, я мало что помню из того дня. Все было тенью рядом с солнечным лучом Ганиедой, ясной моей звездочкой. Никогда она не была столь прекрасной, спокойной и величавой. Клянусь, она была для меня воплощением любви, надеюсь, я для нее тоже.

В этот радостный день мы встали в церкви перед Давидом, обменялись кольцами по обычаю христиан, и принесли обеты, связавшие наши души воедино, как уже соединились наши сердца и как предстояло соединиться нашим телам.

Черные волосы Ганиеды были расчесаны и сияли, в длинных косах сверкали серебряные нити, венок весенних цветов, розовых, как девичий румянец, наполнил всю церковь благоуханием. На ней был белый, вышитый белым же наряд с бахромой из золотых колокольцев, брачный плащ (клетчатый, как принято на севере — имперский пурпур и небесная лазурь) она сама соткала за зиму; на плече его удерживала большая золотая заколка. На запястьях и выше локтя блестели золотые браслеты. На ногах были сандалии из белой кожи.

Прекраснейшая дочь Дивного Народа, она казалась виденьем.

Не помню, во что был одет я, никто меня не замечал рядом с ней, я сам себя не замечал. В руках у меня была тонкая золотая гривна — свадебный дар Ганиеде. Ей предстояло стать королевой, а значит, носить гривну.

Давид в чисто вычищенной темной рясе, сияя, словно молодожен, поднял на всеобщее обозрение священную книгу и совершил брачный обряд. Потом мы вместе положили руки на страницы священной книги и, как учил нас Давид, произнесли обеты, а он тем временем молился о нас.

Священник был так добр, что разрешил Блезу выйти и спеть под арфу старинную брачную песнь. Все собравшиеся были в восторге. Есть что-то в звуках арфы и в голосе истинного барда, что возвышает и облагораживает слушателя.

И я подумал: доживи Талиесин до свадьбы своего сына, он бы тоже, наверное, пел в церкви.

Когда стихли последние отзвуки арфы, мы вышли из храма и увидели, что во дворе собрался весь Маридун. При виде нас народ разразился криками. Громче всех кричали мои дружинники; можно было подумать, что это они обзавелись королевой, — такое стояло ликование.

С Кустеннином прибыли повара и стольники, а также все необходимое для пира, в том числе шесть упитанных бычков, десятки бочек пива и вересковый мед. Остальное — свиней, барашков, рыбу, горы репы и других овощей — он купил на рынке в Маридуне. Мелвис рвался поделиться своими припасами, но Кустеннин не желал об этом и слышать. Правда, кое-какие забытые поварами приправы ему все же пришлось просить.

Пир был роскошный. При одном воспоминании слюнки текут, хотя тогда я не замечал еды; все мои мысли были о Ганиеде. Наверное, это был самый длинный день в моей жизни, казалось, солнце никогда не зайдет. Я постоянно смотрел на небо и всякий раз обнаруживал, что еще светло.

Мы пели, чаши и кубки ходили по кругу, подавали мясо, и горячие хлебы, и овощи, и сласти. Мы снова пели — Блез и его друиды играли на арфах; не думаю, чтобы сам Талиесин сыграл лучше.

Однако Талиесин был с нами в тот вечер. Да, волчица, довольно было взглянуть на мамино лицо, чтобы понять: дух Талиесина пронизывал все вокруг, его присутствие ощущалось повсюду, как тонкий аромат. Харита светилась, как никогда. Мне подумалось, что на моей свадьбе она проживает свою.

— Мама, тебе хорошо? — спросил я.

Ненужный вопрос: слепой бы увидел, как она радуется.

— Ой, Мерлин, соколик мой, ты дал мне такое счастье. — Она притянула меня к себе и поцеловала. — Твоя Ганиеда — замечательная.

— Ты одобряешь мой выбор?

— Очень мило с твоей стороны делать вид, будто тебе это важно. Но уж коли ты спросил, отвечу: да, одобряю. Всякая мать мечтала бы о такой дочери и о такой жене для своего сына. Большего нельзя и желать. — Харита погладила мою щеку. — Так что благословляю вас, благословляю тысячу раз.

Для Хариты очень важно было это сказать, ведь ее отец отказался благословить их брак, и им с Талиесином пришлось бежать. Хотя потом Аваллах примирился с этим браком, оба очень страдали.

Неисповедимы пути Господни — если бы Эльфину и его людям не пришлось покинуть Каердиви, если бы Кимры не пришли в Инис Аваллах, если бы Харите и Талиесину не пришлось бежать с Острова Яблок, если бы они не оказались в Маридуне... если бы... если бы... Если бы я не родился и не попал к Обитателям холмов, я не встретил бы Ганиеды, не стал бы королем Диведда и не стоял бы в этот день у алтаря.

Свет Великий, Движитель всего, что движется и пребывает в покое, будь мне Путем и Целью, будь мне Нуждой и Исполнением, будь мне Севом и Жатвой, будь мне радостной Песнью и горестным Молчанием. Будь мне Мечом и крепким Щитом, будь Фонарем и темною Ночью, будь моей неиссякаемой Силой и моею плачевной Слабостью. Будь мне Приветом и прощальной Молитвой, будь моим ясным Зрением и моей Слепотою, будь моей Радостью и Горем, скорбною Смертью и желаемым Воскресением!

Да, Ганиеда понравилась Харите, чему я несказанно обрадовался. Приятно было видеть, как они вместе хлопочут, готовясь к свадьбе, и сознавать, что их породнила любовь ко мне. Да приумножится такая любовь!

Обе были истинные королевы фей: высокие, грациозные, идеально сложенные — воплощение совершенства. При виде их дыхание перехватывало, и хотелось вознести хвалу щедрому Богу.

Говорят о красоте, которая сражает насмерть. Думаю, бывает и такая. Но есть красота, которая исцеляет всякого, кто на нее смотрит. Такой красотой и обладали Харита и Ганиеда. И как же радовались этому Мелвис и Кустеннин — оба короля просто сияли от счастья.

Правду говорю, не собиралось еще под одной крышей столько счастливых и веселых людей, сколько под кровом дома Мелвиса в день моей свадьбы.

Да, волчица, это был чудный и радостный день.

А за ним наступила невероятная и волшебная ночь. Ее тело было создано для меня, мое — для нее. Наших любовных восторгов хватило бы, думаю, на целый народ. И сейчас при запахе чистого тростника и новой овчины, восковых свечей и овсяных лепешек кровь быстрее бежит в моих жилах.

Мы выскользнули из зала незаметно — а может, пирующие сделали вид, что не замечают нашего ухода, — и выбежали во двор, где уже ждал Пеллеас с оседланной лошадью. Я выхватил у него поводья и взлетел в седло, подхватил Ганиеду, усадил ее перед собой, обнял, забрал у Пеллеаса приготовленную сумку и поскакал прочь.

Вопреки традиции никто нас не преследовал. Обычно изображают, что девушку похитили враги из другого клана и ее надо спасать. Невинная забава, но на нашей свадьбе ей не было места: притворяться, что происходит что-то недолжное, значило бы оскорбить высокое и священное таинство.

Луна ярко светила в россыпи посеребренных облаков. Мы ехали в пастуший домик, который для нас приготовили и убрали заранее. То была мазанка под толстой соломенной крышей, внутри помещались только лежанка да очаг. Служанки Мелвиса превратили грубую лачугу в теплое и уютное пристанище для молодой пары. Пол чисто вымели, очаг вычистили, стены побелили. Ложе сделали из свежего тростника и ароматного вереска, застелили новыми овчинами и мягким мехом выдры. Поставили свечи, заготовили дрова, всю комнату убрали пучками весенних цветов.

Ночь была теплая, и мы развели слабенький огонек — только чтобы испечь ячменные лепешки, которые, по обычаю, мне предстояло разделить с Ганиедой. В дрожащем свете лачуга казалась дворцом, а деревянная миска, в которой Ганиеда мешала муку с водой, — золотой. Мне подумалось, что Ганиеда — лесная волшебница, а я — странствующий рыцарь, плененный любовью к ней.

Я сидел на ложе, скрестив ноги, и следил за ловкими движениями ее рук. Когда камень раскалился, она слепила маленькие лепешки и положила их печься. Мы молчали, словно это были и не мы уже, а все юноши и девушки, когда-либо любившие друг друга и сочетавшиеся браком, последние звенья живой цепи, протянувшиеся сквозь бесчисленные эпохи к первому очагу, к первому супружескому ложу. Для такой минуты просто нет слов.

Лепешки испеклись быстро. Ганиеда сложила их на вышитый подол платья и поднесла мне. Я взял одну, разломил, половинку съел сам, а другую вложил ей в рот. Она медленно прожевала и взяла чашу, которую наполнила, пока пеклись лепешки.

Я поднес чашу к ее губам, она сделала глоток, и я одним махом допил теплое сладкое вино. Чаша со звоном упала на пол, ее руки обвили мою шею, наши губы соединились, я навзничь рухнул на ложе, увлекая за собой Ганиеду. От запаха ее шелковистой кожи кружилась голова.

После была только ночь и наша страсть, а потом — сладкая тьма и сон друг у друга в объятиях.

Я проснулся под утро и услышал в шуме ветра тихий протяжный свист. Я выбрался из-под меха и выглянул в дверь. В свете заходящей луны четко вырисовывался силуэт Гвендолау. Всю ночь он на почтительном расстоянии объезжал дозором лачугу, дабы никто не потревожил наш сон.

Я скользнул под одеяло в объятия Ганиеды и снова заснул под ровное дыхание жены.

Глава 10

В черном сердце Калиддонского леса с волками, оленями и вепрями обитает Мерлин. Жив он или мертв? Один Бог знает.

О счастливая волчица, посмотри в огонь и скажи нам, кого ты видишь.

А, стальных людей. Я тоже их вижу. Стальных от шлема до пят. Высокие, бесстрашные, они ощетинились копьями, словно лес. Видишь их могучие мускулы, смертоносные движения сильных рук, их решимость? Они знают, что для них этот день может стать последним, но не страшатся.

Вот этот, видишь? Взгляни на разворот его плеч, волчица. Взгляни, как он сидит в седле — он словно слит с конем. Любо-дорого посмотреть. Имя его — Кай — вселяет ужас в сердца врагов.

А вот и еще! Видишь его, волчица? Богатырь из богатырей. Плащ его ал, как кровь, на щите — крест Христов. Имя его будут воспевать поколения бардов — Бедивер, Светлый мститель.

А эти двое! Гляди! Видела ли ты прежде такую мрачную решимость, такие суровые лица? Сыны Грома. Вот этот зовется Гвальхмай, Сокол мая. Другой — Гвальхавед, Сокол лета. Они близнецы, едины сердцем, едины умом, едины в деле, схожи настолько, насколько могут быть схожи двое. Никто не сравнится с ними в стремительности удара.

Каждый из них достоин стать королем, каждый владеет своими землями. Кто сможет их возглавить? Кто станет их предводителем? Кто истинный король над королями?

Я не вижу его, волчица. Давно высматриваю, но тщетно.

Нет, этих людей еще нет на свете, и родятся они не скоро. Их пора еще не пришла. Еще есть время подыскать вожака. Мы отыщем его, волчица... мы обязаны это сделать.

На следующий день после того, как приходил Талиесин (назавтра, через год — какая в сущности разница), появился обещанный отшельник. Я сидел на корточках у своей жалкой пещеры, высоко в горах, и заметил его издалека. Он медленно взбирался по склону вдоль ручейка, который вился от пещеры вниз, к одной из бесчисленных речек Калиддонского леса.

Он шел медленно, и у меня было время его рассмотреть. Наряд его составляли бурый плащ, высокие сапоги и широкополая шляпа от солнца. «Странновато для отшельника», — подумал я.

Спустя некоторое время стало ясно, что он не просто бредет куда глаза глядят, а уверенно направляется к моей пещере. Он пришел сюда, чтобы найти Безумного Мерлина.

Что ж, ему это удалось.

— Привет тебе, друг, — крикнул он, увидев, что я на него смотрю.

Я подождал, пока он подойдет ближе. Что толку кричать?

— Присядешь? Если хочешь пить, вот вода.

Мгновение он стоял, озираясь, потом остановил взгляд на мне. Глаза у него были синие, как небо над головой, и столь же холодные и пустые.

— Не откажусь от чашки воды.

— Родник здесь. — Я указал на место, где из камня била вода. — О чашке ничего сказано не было.

Он улыбнулся, подошел к роднику, нагнулся и выпил несколько глотков — для видимости, решил я, настоящую жажду так не утолишь. А ведь с ним не было бурдюка.

Он сел, снял шляпу, и я увидел соломенно-желтую шевелюру, как у саксонского принца, хотя по речи он казался добрым бриттом.

— Скажи мне, друг, что ты делаешь тут, в горах?

— Могу задать тот же вопрос, — проворчал я вместо ответа.

— Это не тайна, — со смехом отвечал он. — Я искал одного человека.

— И что, нашел?

— Да.

— Значит, тебе повезло.

Он широко улыбнулся.

— Ты тот, кого зовут Мерлин Амброзий — Мирддин Эмрис. Верно?

— Кто меня так зовет?

— Может быть, ты не знаешь, что люди говорят о тебе.

— Может быть, мне это неинтересно.

Он снова рассмеялся, словно желая завоевать мое расположение. Однако смеялся он, как и улыбался, — одними губами.

— Да ладно, наверняка тебе любопытно. Говорят, что ты — король эльфов и фей. Что ты неуязвимый воитель.

— Говорят ли, что я безумен?

— А ты безумен?

— Да.

— Безумец не говорил бы так связно, — заверил он. — Может быть, ты просто разыгрываешь безумие.

— Зачем человеку разыгрывать то, что ему ненавистно больше всего на свете?

— Наверное, чтобы притвориться безумным, — задумчиво ответил путник.

— Что само по себе безумие, не правда ли?

Незнакомец вновь рассмеялся, и я внезапно почувствовал, что звук этот приводит меня в бешенство.

— Говори прямо, — произнес я с вызовом, — чего тебе от меня надо?

Он вновь улыбнулся пустой улыбкой.

— Просто поговорить с тобою немного.

— Тогда ты напрасно проделал столь долгий путь. Я не желаю ни с кем разговаривать.

— В таком случае ты, возможно, согласишься послушать. — Он подобрал палку и принялся чертить по земле, потом вскинул голову и, заметив, что я на него гляжу, продолжал. — Я обладаю кое-каким влиянием и мог бы тебе помочь.

— Что ж, сделай одолжение — ступай отсюда.

— Я могу многое для тебя сделать, Мирддин Эмрис. Назови, что пожелаешь, что угодно, Мирддин, и я это исполню.

— Я уже сказал, чего желаю.

Он придвинулся ближе.

— Ты знаешь, кто я?

— А что, должен?

— Возможно, нет, но я-то знаю, кто ты. Я знаю тебя, Мирддин. Понимаешь, я тоже Эмрис.

При этих словах меня внезапно объял неодолимый ужас. Я почувствовал себя очень старым и очень слабым. Он коснулся меня — его рука была холодна, как лед.

— Я могу помочь тебе, Мирддин, — продолжал он. — Дозволь тебе помочь.

— Я не нуждаюсь в помощи. Это — дворец, — отвечал я, обводя рукою голые камни. — У меня есть все.

— Я дам тебе все, чего ты захочешь.

— Я хочу покоя, — буркнул я, — ты властен даровать мне покой?

— Я властен даровать забвение — в конечном счете тот же покой.

Забвение... Какое счастье! Страшные образы преследуют меня в часы бодрствования и лишают сна ночью. Забыть... Да, но какой ценой?

— Боюсь заодно с дурным позабыть и доброе, — отвечал я.

Незнакомец весело улыбнулся и пожал плечами.

— Дурное, доброе — что с того. В сущности это одно и то же. — Он подался еще ближе. — Я многое могу для тебя сделать, Мирддин. Я дам тебе силу, власть, о какой ты не смел и мечтать.

— Мне довольно моей силы. Зачем Дикому Мирддину больше?

Он отвечал без запинки, и я подумал о том, скольких же он соблазнил своими пустыми посулами. Да, теперь я знал, с кем говорю. Уроки Давида не прошли даром. Я уже не твердо верил в Направляющую Десницу, но не видел причин переходить в стан врага.

— Мирддин, — сказал он, и это имя в его устах прозвучало издевкой, — для меня это сущий пустяк. Миг — и готово. Смотри. — Он указал палкой на восток, за черными просторами Калиддонского леса. — Вот где встает солнце, Мирддин. Вот где бьется сердце империи. — И мне почудилось, что я различаю на горизонте имперский город, его дворцы и мощные стены. Он продолжал: — Ты станешь императором и будешь повелевать миром. Ты сотрешь с лица земли ненавистных саксов. Подумай, скольких ты избавишь от страданий. И по мановению твоей руки, Мирддин. — Он протянул мне раскрытую ладонь.

— Идем со мной, и ты станешь величайшим императором, какого зрел мир. Ты будешь несметно богат, твое имя будет жить вечно.

— А Мирддин не будет, — отвечал я. — Об этом ты тоже позаботишься. Уходи, я устал.

— Неужто ты такой честный? — Он презрительно сплюнул. — Такой праведный?

— Слова, слова. Я ничего такого не утверждал.

— Мирддин... взгляни на меня. Почему ты на меня не смотришь? Мы с тобой друзья. Твой господин тебя бросил, пора отыскать более надежного. Идем со мной. — Его пальцы уже почти касались моих. — Только идти надо прямо сейчас.

— Почему при твоих словах я слышу лишь пустое могильное завывание?

Он разозлился так, что даже переменился в лице.

— Думаешь, ты лучше меня, Мирддин? Я тебя уничтожу!

— Как уничтожил Моргану?

Его глаза злобно сверкнули.

— Она прекрасна, не правда ли?

— У смерти много лиц, — отвечал я, — но воняет она одинаково.

Меня обдало жаром его гнева.

— Даю тебе последний шанс, Мирддин. Собственно, даю тебе Моргану, прекраснейшее из моих творений. — Он явно успокоился, нащупав новую тактику. — Она твоя, Мерлин. Забирай. Делай с ней, что хочешь. Захочешь убить ее — убей. Убей, как она убила твоего отца.

Ярость заклубилась перед моими глазами, как черный рой. Тело забила дрожь. Во рту стало горько от желчи. Меня словно подбросило на ноги.

— Это ты убил моего отца! — закричал я так, что эхо прокатилось по лощинам у подножия гор, потом сунул два пальца в рот и протяжно свистнул. — Убирайся, пока не поздно.

— Ты не можешь меня прогнать, — отвечало создание. — Я там, где и когда пожелаю.

В этом миг на тропу выбежала волчица — шерсть дыбом, уши прижаты, зубы оскалены.

Он рассмеялся.

— Не вздумай меня пугать. Ничто на земле не может причинить мне вред.

— Вот как? Именем Иисуса Христа, проваливай!

Волчица прыгнула, готовая сомкнуть зубы на его горле, но он успел увернуться. Зверь изготовился для второго прыжка, но незваный гость уже бежал вниз по склону. Волчица пустилась бы вдогонку, но я подозвал ее, и она подошла, все еще скалясь. Я гладил ее, покуда шерсть на ее загривке не улеглась.

Итак, первый гость ушел, не попрощавшись. Меня еще била дрожь, когда волчица вновь предостерегающе зарычала. Я взглянул вниз, думая, что возвращается давешний незнакомец. Кто-то шел в гору, но даже с такого расстояния я видел, что это не он.

Новый посетитель был тощий и длинный — настоящая жердь — с грубыми чертами лица, заросший длинными волосами, в шкурах по меньшей мере шести разных животных. Он поднимался широким ровным шагом человека, привычного к долгой ходьбе, и не смотрел ни вправо, ни влево, но двигался напрямик, как будто торопился.

А поспешить стоило. Внезапно, как это бывает в горах, налетела гроза. По склону сбегали черные клочья облаков, в сразу посвежевшем воздухе запахло дождем. Над камнями клубился туман, скрывая от меня идущего.

Я ждал, успокаивая волчицу.

— Тихо, тихо, послушаем, что скажет этот. Может быть, его слова придутся нам больше по вкусу.

Мне в это слабо верилось, но я помнил отцовское обещание и не собирался с ходу прогонять гостя.

Он снова появился, выступив из тумана совсем рядом, и громко окликнул нас:

— Здрав будь, Лесной Дикарь! Я принес тебе привет из мира людей.

— Садись, друг. Если хочешь пить, вот вода.

— И вода сгодится, если вина в недостатке. — Он склонился над водой и принялся шумно пить, зачерпывая горстью. Я подумал, что он не похож на человека, привычного к пиршественному кубку. Ну и что с того? Разве я сам похож на короля деметов?

— Пока взберешься на твою гору, Мирддин, вся глотка пересохнет.

— Откуда ты знаешь мое имя — если оно мое?

— О, я знаю тебя давным-давно. Разве слуга не должен знать господина?

Я оторопело вытаращил глаза. Лицо у него было длинное, лошадиное, брови — черные, щеки — красные, обветренные. Волосы свисали по плечам, словно у женщины. Я был твердо уверен, что вижу его впервые.

— Ты говоришь о господах и слугах. С чего ты взял, что это имеет ко мне отношение? — спросил я и тут же придумал более насущный вопрос. — Как ты узнал, где меня искать?

— Тот, кто меня послал, указал мне дорогу.

При этих словах сердце мое подпрыгнуло.

— Кто тебя послал?

— Друг.

— Есть ли у друга имя?

— У каждого есть имя, как тебе прекрасно известно. — Он в последний раз зачерпнул воды, выпил и вытер руки о кожаные штаны. — Мое, например, — Аннвас Адениаок.

Странное имя — Древний Крылатый Слуга.

— Я не вижу крыльев, и ты не такой древний, как подразумевает твое имя. К тому же в этом мире и впрямь много господ, а слуг — и того больше.

— Все смертные служат. Бессмертные — тоже. Но я пришел не затем, чтобы говорить о себе. Я пришел говорить о тебе.

— Тогда ты пришел напрасно. — Слова вырвались раньше, чем я сумел их сдержать. «Не отсылай его прочь», — сказал Талиесин. Впрочем, я мог не беспокоиться — гостя не задела моя грубость.

— Язык разболтается — не остановишь, верно? — добродушно промолвил он. Аннвас явно получал удовольствие от происходящего. Он оглядел мое каменистое обиталище, затем обратил взгляд на запад, на мятое зеленое сукно Калиддонского леса.

— Говорят, свет умирает на западе, — как бы между прочим заметил он. — Но если я скажу, что он рождается там, поверишь ли ты мне?

— Так ли важно, во что я верю?

— Мирддин... — Он легонько покачал головой. — За долгие годы одиноких раздумий ты мог бы убедиться в важности веры.

— Так это были долгие годы?

— Да уж немалые.

— Зачем было приходить ко мне именно теперь?

Он передернул костлявыми плечами.

— Так пожелал мой господин.

— Должен ли я знать твоего господина?

— Ты знаешь его, Мирддин. По крайней мере, когда-то знал. — Аннвас повернулся и взглянул мне прямо в лицо. Я чувствовал, как от него исходит сострадание. Он неуклюже опустился на землю и скрестил ноги.

— Расскажи, — мягко предложил он. — Расскажи о битве.

И тут начался дождь.

Глава 11

Первые капли застучали по земле, но ни я, ни он не шелохнулись. Небо стало черно-багровым, как открытая рана, и оттуда, словно кровь, пролился дождь.

— Битва, Мирддин. Я пришел, чтобы услышать о ней. — Аннвас выдержал мой взгляд и не шелохнулся, хотя ливень хлестал как из ведра.

Я не сразу смог заговорить.

— О какой битве? — спросил я, страшась ответа. Тьма клубилась вокруг меня, вокруг самой моей горы, в обличье выползшего ниоткуда полуночного тумана. Ветер поднялся и завыл в расселинах.

— Думается, ты знаешь, — мягко произнес Аннвас.

— А мне думается, что ты знаешь слишком много такого, чего один человек знать о другом не может! — Я чувствовал, как в моей душе вновь закипает гнев. Ветер хохотал над моей злобой.

— Расскажи, — мягко, но настойчиво молвил он. — Только начни, а там станет легче.

— Уходи! — Я ненавидел его за то, что он заставляет вытаскивать из земли давно истлевшие кости. Волчица вскочила на ноги и оскалилась. Аннвас поднял руку, и она, заскулив, вновь опустилась на землю.

— Мирддин! — Он говорил ласково, словно мать, утешающая дитя. — Ты исцелишься. Но прежде надо вырезать язву, что отравляет тебе душу.

— Мне и так хорошо, — буркнул я, задыхаясь. Ветер ревел, ледяной дождь хлестал сплошным потоком.

Аннвас Адениаок худощавой рукой взял меня за плечо.

— Не может быть хорошо в аду, Мирддин. Ты довольно нес свое бремя. Пора снять его.

— Пусть оно тяжело, но это бремя — все, что у меня осталось! — вскричал я. Слезы ярости и боли мешались с дождем на моих щеках.

Отшельник встал и вошел в пещеру. Я сидел снаружи, покуда он меня не окликнул. Когда я поднял голову, у самого входа уже ярко горел костер.

— Иди из-под дождя, — позвал Аннвас. — Я что-нибудь сварю, чтобы подкрепиться за разговором.

Я поймал себя на мысли, что уже не помню, когда ел горячее. Ноги сами несли меня к огню. Не знаю, где гость раздобыл горшок для мясной похлебки, да и само мясо, где взял зерно, чтобы испечь хлеб, но, покуда я смотрел, как он готовит, и обонял аромат трапезы, во мне совершалась борьба, и наконец я сбивчиво начал рассказ... Господи помилуй, я рассказал ему все.

Весной Ганиеда отправилась на север, к отцу в Калиддонский лес. Вероятно, всякой женщине хочется рожать среди близких. Я возражал, но мою жену было не переспорить, и вышло по ее.

Я снарядил ее в путь, лично позаботившись о каждой мелочи, потому что сам не мог их сопровождать. Она всячески старалась рассеять мою тревогу.

— Летом в Годдеу замечательно. Приезжай, как сможешь, душа моя. Эльма обрадуется. — Она поцеловала меня. — Спасибо, что беспокоишься, но ничего со мной не случится.

— Это не утренняя прогулка в лесу.

— Ты совершенно прав, но я на таком маленьком сроке, что совсем не буду уставать в седле. — Она выпрямилась и разгладила платье на плоском еще животе. — Видишь? Еще ничего не заметно. К тому же ты сам знаешь, я без промаха бью копьем. Со мной будет все хорошо.

Господи, мне надо было ехать с ней!

— Я и мысли не допускаю рожать без Эльмы, — продолжала она. Повитуха Эльма принимала саму Ганиеду и во многом заменила ей мать. Как я говорил, женщине, когда приходит ее срок разрешиться от бремени, хочется быть с родными. — Напрасно ты тревожишься, Мирддин. Гвендолау выедет нам навстречу. И если я не тронусь в самом скором времени, он успеет доехать досюда.

— Хорошо бы, — заметил я.

— Так поезжай с нами.

— Ах, Ганиеда, ты же знаешь, что я не могу. Крепости, кони... дружину надо учить.

Она подошла ближе, положила руки мне на плечи и легонько опустилась на мои колени (я сидел в кресле).

— Поедем со мной.

Я вздохнул. Этот разговор начинался не в первый раз.

— Приеду, как только смогу, — отвечал я. Нам предстояло расстаться на каких-то несколько месяцев. Ганиеда должна была отправляться сейчас, пока дорога безопасна и не очень трудна, я — осенью, завершив намеченные на лето дела. Ребенку предстояло появиться на свет в середине зимы — я бы приехал в Годдеу загодя.

Хлеба уже всходили, когда она наконец тронулась в путь. Я отправил с ней тридцать дружинников, она прихватила четырех своих женщин. Вполне достало бы и половины воинов, но береженого Бог бережет, решил я, и Мелвис меня поддержал.

— На твоем месте я поступил бы так же, — сказал он.

Пора набегов еще не приблизилась, так что серьезная опасность путникам не грозила, к тому же я проложил для них маршрут подальше от побережья. Неспокойные места начинались у Вала, но там их должен был встретить Гвендолау с пятьюдесятью бойцами. Страшиться было нечего.

Итак, ясным утром Ганиеда со спутниками покинула Маридун. Я вышел провожать, ощутил на губах тепло ее поцелуя, после чего она села на коня и вместе со всеми выехала со двора на старую дорогу.

Это была веселая компания. А почему бы нет? Ганиеда ехала домой, чтобы произвести на свет нашего ребенка, и мир был прекрасен. Она махала мне рукой, пока не скрылась из виду, и я махал, покуда отряд не свернул за холм. Потом я помолился о ее благополучии в пути — не первый и не последний раз, заметьте — и принялся за дела.

Весна сменилась летом. Тридцать моих дружинников вернулись и рассказали, что путешествие прошло успешно. Они довезли Ганиеду до отцовского дома и пробыли там несколько дней, набираясь сил для обратной дороги. Кустеннин безмерно обрадовался дочери, он слал приветы и сообщал, что все хорошо в его доме и королевстве. Лето выдалось тихое — разбойники их не тревожили.

Я успокоился и с легким сердцем принялся за дела, чтобы как можно скорее отправиться к Ганиеде.

Мы с Мелвисом трудились не покладая рук, с восхода и до заката, так что каждый вечер падали без сил. Не раз Пеллеасу приходилось меня будить, когда я засыпал за обеденным столом, и сонного провожать в спальню. Харита вела королевское хозяйство и следила, чтобы мы ложились сытыми, не заботясь о том, откуда берется еда, не то, боюсь, мы бы просто умерли с голода.

Дозорные башни на побережье были почти закончены, мы начали устраивать подставы по дороге. Прибыли новые необученные дружинники, наш табун увеличился на двадцать восемь голов, пришлось расчищать участки под будущие пастбища.

Дело в том, что я уже тогда возмечтал вывести крупных, сильных, смелых и выносливых лошадей, чтобы создать конницу, подобную римской.

Но вот настала ранняя осень, и я мог двинуться в путь. Я выбрал тридцать дружинников, вернее, взял три десятка из трех сотен, домогавшихся ехать со мной. Первой мыслью было ограничиться десятью, но остальные так горевали, что я добавил еще дважды по десять.

За день собрали припасы и выехали в Калиддонский лес.

Дни стояли и впрямь золотые. Лето выдалось отличное, богатые хлеба уже созрели для жатвы, скот выглядел здоровым и тучным, в каждом селении выросли новые дома или даже палаты. Народ, привыкший в последние годы жить в постоянном страхе, ободрился — вот что значит даже короткая передышка! Всюду ощущалось веселье и надежда.

Наконец добрались до Ир Виддфа. По сравнению с богатым югом этот край казался скудным и заброшенным, однако и здесь лето сотворило чудеса: стада умножились, люди были довольны. Как-то звездной ночью мы стали лагерем на высоком горном перевале, а проснувшись, увидели иней на горном вереске. Мы оседлали фыркающих коней и двинулись вниз, к Валу.

День был такой ясный, что я различал вдали у горизонта темную громаду Калиддонского леса. Еще несколько дней, и мы будем на его краю. А там еще несколько дней, и я снова буду спать в объятиях Ганиеды.

На въезде в лес я, думая обрадовать Кустеннина и Ганиеду, выслал вперед несколько человек — сообщить о нашем приезде.

О, моя беспокойная душа! Я и не знал, что так стосковался в разлуке — при мысли о жене мое тело наполнило мучительно-сладостное томленье. Седло превратилось в темницу, время ползло. Я почти не спал, думая о Ганиеде и нашем ребенке, изводился желанием ее видеть. Мне столько надо было ей рассказать! Я готов был скакать всю ночь, если б не боялся заплутать на Калиддонских тропах.

Мука была сладкой, но все равно мукой.

Наконец забрезжил день нашего приезда. Я проснулся раньше всех, зная, что, поднажав, мы доберемся до дворца Кустеннина к полудню. Гонцы должны были доехать еще вечером. Я знал, что Ганиеда ждет, и не хотел ее томить.

Мы ехали по узкой дорожке, а вокруг просыпался лес. Когда рассвело, мы остановились позавтракать. Я разрешил дружинникам спешиться, но только на время еды; закончив, мы тут же вскочили в седла и поскакали дальше.

К полудню мы были на гребне последнего холма. Дальше дорога расширялась и вилась через лес к Годдеу. Крепость скрывали деревья, но мы знали, что она близко.

Первый тревожный знак ждал нас чуть дальше.

Мы остановились у ручья передохнуть и напоить лошадей перед последним рывком. Несколько моих дружинников переехали ручей, чтобы освободить место задним, и рассредоточились вдоль берега.

Я наклонился попить, и тут раздался крик.

— Господин Мирддин! — Мое имя эхом отдавалось в лесу. — Господин Мирддин!

— Я здесь, — отвечал я. — В чем дело?

Ко мне бежал один из воинов-четверогодков.

— Господин Мирддин, я кое-что нашел, вам надо взглянуть.

— Что такое, Балах?

На лице его читалась тревога.

— Человеческие следы на берегу. — Он указал рукой вниз по течению. — Вон там.

— Много?

— Не знаю. Пусть господин сам посмотрит.

— Тогда показывай.

Он повел меня к тому месту, где видел следы. Я последовал за ним, плеща по воде, перешел на другую сторону и увидел на глинистом берегу отпечатки нескольких десятков подошв. С нашей стороны следов не было — эти люди не пересекали ручей, они из него вышли...

Саксы!

Так поступают саксы, идя через густой лес. Не зная дорог, они следуют вдоль ручьев...

И сейчас они в Калиддоне.

Более того, они нас опередили; насколько, я мог только гадать. Следы были довольно свежие — их оставили несколько часов назад. Саксы незнакомы с местностью, они будут двигаться медленно. Мы верхами еще можем их нагнать. Великий Свет, дай нам их настигнуть!

Я приказал немедленно садиться в седла и приготовить оружие на случай засады. Мы поскакали.

Предосторожности оказались излишними. Следов мы больше не встретили, и, если бы я не видел их своими глазами, то посчитал бы Балаха выдумщиком. Время от времени мы останавливались и прислушивались, но ничего не различали, кроме беличьей трескотни да переклички ворон.

Мы ехали к Годдеу. Страшное предчувствие леденило сердце. Страх выползал из пронизанного солнцем леса — шепотки беспокойства, приглушенный голос тревоги. Я гнал вперед. Лошади нервничали. Думаю, они издалека чуют кровь.

Оторвавшись от своих дружинников, я взлетел на гребень холма, увидел мирную гладь озера и город Годдеу. Яркое солнце освещало дорогу и лежащие на ней тела.

В следующий миг я был подле них и спрыгивал с лошади. Убитые были женщинами...

О, Господи, нет!

Ганиеда!

Я упал на колени и перевернул первую лицом вверх. Чернокосая девушка. Горло перерезано.

Следующую убили ударом копья в сердце — ее белое платье пропитала багровая кровь. Тело еще не остыло.

Ганиеда, душа моя, где ты?

Ослепленный ужасом, я кое-как добрел до груды кровавых тел и зарыдал, скрежеща зубами, при виде того, что сотворили с девической красотой саксонские топоры. С несчастных срывали платья, прежде чем убить, и подвергали издевательствам. Смерть их была ужасна.

Пусть небеса навеки закроются для меня, лучше б мне было умереть в тот день!

Убитых было семь, но Ганиеды среди них не оказалось. Отче Любящий! В сердце вспыхнула крохотная надежда. Позади уже гремели копыта — дружинники меня нагоняли.

Не знаю, что заставило меня свернуть с дороги. Быть может, бледно-голубой отблеск в тени деревьев...

Я шел к старому поваленному стволу. По дальнюю сторону от него лежали еще три женщины — одна внизу, двое на ней. Медленно, нежно, я сдвинул их на землю...

Девушки Ганиеды погибли, закрывая ее своими телами.

Варвары видели, что Ганиеда беременна, и устроили из ее убийства отдельную забаву.

Великий Свет, мне этого не снести!

О, Аннвас, я видел ее тело... чувствовал его ускользающую теплоту... ощущал губами вкус ее крови, прильнув к холодной щеке... нет, не могу... не заставляй меня рассказывать дальше!

Но ты хочешь слышать. Хочешь, чтобы я выговорил слова, ненавистней которых нет ничего на свете... Ладно, я расскажу до конца, чтобы все знали мое горе и мой позор.

На ее теле зияло множество ран, платье пропиталось запекшейся кровью — его порвали, пытаясь сдернуть, одну прелестную грудь отсекли, гордо вздымавшийся живот пронзили мечом... О Боже Любящий, нет! Пронзили, и не единожды, а снова и снова...

Ноги мои подкосились. Я с криком упал на тело моей милой, потом поднялся и обхватил руками прекрасное лицо. Оно уже не было прекрасным, его черты исказила мука, испачкала кровь, ясные глаза замутились.

Звери! Варвары!

И тут я увидел... в одной из ран на животе... Боже Милостивый!., тянущуюся к жизни, которой уже не обрести, крохотную нерожденную ручку. Синий и неподвижный, в тонкой сеточке жил, крохотный кулачок торчал из мертвого лона... рука моего младенца, милого моего дитятки...

В голове грохотало. В ушах гудел рой ядовитых ос. ЗВЕРИ! ВАРВАРЫ!

Земля при каждом шаге вздымалась и уходила из-под ног, как бурное море. Я оступился, упал, вскочил и побежал. Отче Милосердный, я бежал, блюя желчью, давился, задыхался и все равно бежал.

Позади раздался крик, звук вынимаемых мечей. Запел рог. Мои дружинники увидели саксов.

Прощай, Ганиеда, душа моя, я любил тебя больше жизни!

Человек, который бесстрашно помчался в тот день на врага, был уже совсем другим Мерлином. Меч мой — царский клинок Аваллаха — сверкал на ярком солнце, конь во весь опор врезался в саксонский отряд, но я не помню, как вытащил меч и как взмахнул поводьями.

Мерлина больше не было: я отошел в сторону и смотрел издалека на неразмышляющее, бесчувственное тело, в то время как оно наносило затверженные удары.

Тело было мое, но Мерлин исчез.

Я видел перед собой лица... перекошенные рты изрыгали брань на неведомом мне наречии... искаженные ненавистью лица исчезали под взметнувшимися копытами... жутко кривлялись отрубленные головы на острие моего меча...

Пламенем объяло меня исступление битвы, и белое каление ярости жаром обдало врагов. Никто не мог устоять передо мной, и немногочисленный отряд саксов был вскорости перебит.

Дружинники собрались вокруг меня. Некоторые вытирали с мечей кровь. Я сидел в седле, тупо глядя на солнце и опустив меч.

Кто-то тронул меня за плечо.

— Господин Мерлин, — промолвил Пеллеас. — Что случилось? — Голос его был нежен — так мать говорит с лежащим в жару ребенком. — Что ты увидел?

Глава 12

Из крепости впереди клубами вздымался дым, ветер доносил далекие крики. Я тряхнул поводьями.

— Господин Мерлин, — продолжал спрашивать Пеллеас, но я не отвечал. Я не мог говорить, да и что тут можно было ответить?

Варвары, с которыми мы сразились на дороге, возвращались к броду — наверное, чтобы укрыться в засаде и напасть на тех, кто решил бы прийти на выручку Кустеннину. Главный отряд двигался на Годдеу.

Мои дружинники еще соображали, что к чему, а я уже во весь опор мчался по склону к озеру, отделявшему нас от бревенчатых палат Кустеннина. И снова мое тело двигалось само по себе. Я глядел со стороны, как чужой, не зная, но лишь догадываясь, что делает этот человек с мечом.

На месте боя я оказался первым и сразу ринулся в гущу. Если в моей голове и была сознательная мысль, то лишь эта: скоро ненавистные саксонские топоры доберутся до моего сердца.

Враг уже поджег первые здания, до которых сумел добраться. Дым, густой и черный, клубился в воздухе. На земле лежали убитые, по большей части женщины — их настигли, когда они бежали укрыться в королевских палатах. Я зарубил шестерых врагов, прежде чем понял, что уже сражаюсь; еще пятеро саксов погибли раньше, чем успели поднять на меня топор.

Всего их было человек сорок, мои тридцать дружинников и те из людей Кустеннина, кто не уехал охотиться с Гвендолау, легко взяли над ними верх.

Все кончилось, почти не успев начаться. Мои люди спешились и вытирали мечи, искали раненых среди убитых или оценивали ущерб, когда мы услышали стук приближающихся копыт.

Гвендолау и его спутники увидели дым и во весь опор поскакали защищать свой дом. Они на полном скаку влетели в селение: Гвендолау с Барамом впереди всех. Гвендолау натянул поводья и взглянул сперва на отца — тот стоял на пороге дома и удерживал за ошейник собаку, которая, не успокаиваясь, кидалась на труп загрызенного врага, — потом увидел меня.

— Мирддин! Ты... — начал он. Улыбка его мгновенно погасла — он догадался. Даже Кустеннин еще ничего не понял. — Нет! — вскричал юноша так громко, что спутники его вздрогнули. — Ганиеда!

Он бросился ко мне, вцепился в уздечку.

— Мирддин, она собиралась тебя встречать! Она так радовалась, так... — Он с ужасом обернулся на дорогу, по которой мы прискакали, уже понимая, но все еще не веря, что Ганиеда не идет следом за нами.

Он взглянул на меня, ожидая ответа, но я стоял нем перед братом моей возлюбленной и моим братом.

Кустеннин шагнул вперед. Я никогда не узнаю, понял ли он, что случилось с его дочерью, ибо в этот самый миг мы услышали звук, от которого кровь похолодела в жилах.

Низкое, раскатистое гудение, похожее на звук охотничьего рога, но ниже, страшнее — зверский скрежещущий рев, призванный внушать отчаяние и ужас. Тогда я услышал его в первый, но не в последний, Господи Милостивый, не в последний раз, и, хотя я прежде его не слышал, я сразу понял, что это такое...

Большой боевой рог саксонского воинства.

Мы, сколько нас было, повернулись, как один человек, и увидели, как с холма на нас надвигается гибель — пять сотен вооруженных саксов!

Они бежали, вопя. Клянусь, земля дрожала под их ногами! Кое-кто из воинов помоложе впервые видел саксов в полном боевом облачении. Сейчас их взорам предстали полуголые варвары, исполненные воинственного духа: топоры сверкают в ярком солнечном свете, мощные ноги бегут неудержимо, длинные соломенные косы развеваются на ветру.

Многие вокруг меня проклинали день своего рождения и готовились умереть.

Десять на одного — не нужно быть ученым, чтоб сосчитать! Но мы были верхом, а опытный боевой конь — неоценимый помощник, особенно против пеших.

Страх, охвативший нас при виде врага, был отброшен. Мы снова уселись в седла и приготовились к нападению. Гвендолау выкрикнул мое имя, но я не ответил, потому что уже мчался вперед. Я хотел в одиночку встретить все войско саксов.

Мне кричали «Остановись!», «Подожди!», но я не слушал. Тогда Гвендолау, взяв командование на себя, разделил наш маленький отряд на две части в надежде расколоть набегающий людской вал. Нашей единственной надеждой было вновь и вновь врезаться в их боевые ряды, не давая себя окружить. Их было слишком много, нас — слишком мало, по отдельности мы бы не выстояли.

У меня же не было вообще никакой надежды, никакого расчета. Мне хотелось только мчаться и убивать, чтобы уложить как можно больше убийц моей милой, прежде чем уложат меня. Я не хотел жить, не хотел дышать воздухом мира, в котором больше нет Ганиеды.

О смерть! Ты взяла мою душу и сердце, возьми ж и меня впридачу!

Я мчался так, что воздух свистел, рассекаемый острым клинком. Из-под конских копыт летела земля. Плащ развевался за спиной, изо рта рвался крик...

Да, я кричал на дьявольское отродье, бегущее мне навстречу, и голос мой был страшен:

Да, я кричал, и крик мой вселял ужас. Я смеялся, и смех был еще ужаснее.

В одиночку летел я навстречу воинству саксов. В одиночку мчался я к ним, ничего не чувствуя, не сознавая...

Безумие!

Передо мной возник хвостатый значок, который саксы несут перед собой в битве: шест с крестовиной, два волчьих черепа на концах перекладины, посредине — человеческий, а на каждом — красные с черным конские хвосты. Я, выставив меч, устремился на него.

Не знаю, о чем я думал или что намеревался сделать, однако сила разгона была такова, что передовых саксов просто смяло копытами, а меня вынесло в гущу врагов, к самому значку. Великан-знаменосец увернулся, а я с налету срезал мечом шест, словно сухую тростину.

Саксонский предводитель — здоровый, как бык, с соломенно-желтыми косами, стоял под значком в окружении телохранителей-гирдов и в изумлении взирал, как рухнули страшные черепа. Яростный вопль донесся до меня, словно издалека: я вновь вошел в то странное состояние, когда мне казалось, что все остальные движутся еле-еле, как будто спят.

Бегущее в атаку войско превратилось в неповоротливую, медленно ползущую массу, скованную дремотным оцепенением. Опять, как в битве при Маридуне, я сделался неуязвимым. Каждый удар мой был рассчитан и смертоносен, я валил могучих воинов без усилий, словно играючи.

Шум битвы казался плеском далекого моря. Движения мои были отточены и грациозны, удары — метки и неукротимы, меч обрел собственную жизнь — изрыгающий смерть струящийся алый дракон.

Враги падали, будто я — серп, а они — спелые колосья. Я разил и разил, неся смерть, как кару.

Вокруг кипела битва. Первая атака Гвендолау прошла успешно, но вторая захлебнулась. Саксов было слишком много, наших конников — слишком мало. Да, мои дружинники каждым ударом сражали врага, но на место убитого варвара вставали двое, и не успевал всадник вытащить меч из поверженного противника, как его стаскивали с коня.

Я спешил на выручку тем, кто ближе, но атака увлекла меня в самую гущу саксонского войска, далеко от большей части дружининков. Тут и там моих молодцов стаскивали на землю и приканчивали топорами. Я ничем не мог их спасти.

Светловолосый великан-предводитель вырос передо мной с исполинским молотом в руках. Ярясь от злости, он бросил мне вызов, уперся покрепче и размахнулся молотом — жилы на его могучих плечах вздулись от усилия. Он стоял, как дуб. Я направил коня прямо на него. Солнце играло в его желтых волосах, в чистых голубых глазах не было страха, с молота капала кровь моих друзей и сородичей.

Я развернулся к нему, выждал, пока он занесет молот, и полоснул мечом по оставшемуся без прикрытия животу.

Человек послабее упал бы, но златовласый гигант устоял и взмахнул молотом с такой силой, что рана лопнула. Кровь и внутренности хлынули наружу, и я разразился смехом.

Выронив молот, вождь ухватился за живот, и я пронзил мечом его горло. Темная кровь брызнула мне на руки.

Глаза его вылезли из орбит. Еще мгновение он стоял, потом рухнул навзничь. Я выдернул меч из его горла, не переставая хохотать над этой нелепостью.

Я сразил саксонского вождя! Он убил мою жену и неродившегося ребенка, а я уложил этого исполина при помощи детской хитрости. Слов нет, чтобы передать всю несуразность случившегося. Я рыдал от смеха, так что во рту стало горько от слез.

Когда предводитель упал, варварские ряды смешались. Саксы лишились вождя, но не потеряли ни отваги, ни кровожадности и бились все с тем же остервенением. Смерть вождя только подстегнула их. Теперь они сражались за право сопровождать своего предводителя в Валгаллу — великий чертог воинов их убогого загробного мира.

Что ж, я многим помог снискать эту честь.

Однако мои братья по оружию были не столь удачливы. Слишком многие из них полегли в тот день. Помню, как накал битвы вокруг меня на мгновение остыл, и я, оглянувшись, увидел, что лишь крохотная горстка моих дружинников сдерживает варварский натиск. Горстка... все, кто еще оставался в живых.

Скакать туда... но просвет снова сомкнулся, и я потерял их из виду. Больше я никого живым не видел.

Страшный порыв охватил меня — кровожадная ярость. Я рубил и колол что есть силы, как будто сердце мое вот-вот разорвется. Враги падали один за другим. Я начал страшиться, что супостатов не хватит, чтоб утолить мою жажду крови. Я огляделся: больше мертвых, чем живых, — и почувствовал отчаяние.

— Вот я! Вот Мерлин, хватайте меня!

Только мой голос и звучал в поле. Варвары, онемев перед лицом моего праведного гнева, таращили коровьи глаза, сила их оставила.

— Сюда! — кричал я. — Сюда те, чья отрада — смерть! Я увенчаю вас славой! Я дам вам то, чего желают ваши сердца! Я подарю вам великолепную смерть! Сюда! Получите по заслугам!

Они оторопело переглядывались. Их оставалось человек, наверное, семьдесят против меня одного. Да, бой был жарким.

Но я горел, Аннвас, горел ярким и праведным огнем, и враги трепетали. Мужество их уходило, как вода в песок.

Само солнце казалось тусклым рядом с моим мечом, когда я врубился в их кучу. Семьдесят воинов, и ни один не сумел поднять на меня топор. Они падали, как подрубленные дубы, и со стоном, сжимая раны, уходили в темные пещеры смерти.

Кровь пропитала землю под их ногами, почва стала багряною, как вино, и скользкой, так что они не могли подняться. Я рассекал их головы от макушки до подбородка. Они падали мертвыми в кровь товарищей.

То была жуткая бойня.

Под конец немногие уцелевшие бросили оружие и побежали, но и они не укрылись от моего гнева. Я нагнал их сзади и топтал копытами, гарцевал на их телах, покуда в живых не осталось ни одного.

Все было кончено. Я сидел в седле и смотрел на место побоища. Саксы лежали один на другом, и я кричал им:

— Вставайте! Вставайте, мертвые! Берите оружие! Вставайте и бейтесь! — Я хулил их, мертвых, осыпал проклятиями и бранью, призывал сразиться со мной.

Но уже никто не отвечал на мои угрозы.

Пять сотен саксов лежали мертвыми, а мне все было мало. Горе, ненависть, ярость, злоба еще кипели в моей душе! Ганиеда мертва, и с ней наш ребенок, Гвендолау, Кустеннин, Барам, Пеллеас, Балах, все мои храбрые дружинники. Еще вчера они дышали, жили, любили, а ныне превратились в застывшие тела. Мои друзья, жена, братья мертвы, и кровь, которую я пролил за этот день, не искупает их смерти.

О, Аннвас, Крылатый Вестник, я своей рукой истребил сотни... Сотни, слышишь? сотни...

И мне было мало!

Полуденное марево висело над полем. Все так тихо... тихо... только вороны уже слетелись клевать мертвым глаза. И я понял жуткую правду войны: любой человек, друг или враг, становится добычей стервятников.

Я видел, как смерть шла среди поваленных трупов, потирала костяные руки и скалилась беззубыми челюстями, глядя на мои замечательные свершения. И она приветствовала меня:

Спасибо, Мирддин. Какая прекрасная жатва! Ты угодил мне, сын мой.

Я не мог сдержать ужаса. Мгла застлала мои глаза, голоса мертвых заполнили уши пронзительными укорами. Окровавленная земля насмехалась надо мной, солнце и небо улюлюкали. Ветер заходился от хохота. Я бежал с поля, чтобы укрыться в черном сердце Калиддонского леса. В безымянные горы, к скалистым кручам, на этот голый уступ к пещере и роднику.

И здесь, Аннвас, здесь все королевство Мирддина Дикого. Здесь я жил, и здесь буду жить дальше.

О смерть, почему ты вместе со всеми не забрала и меня?

Глава 13

Я поднял глаза и взглянул на укрытые мглой долины. Дождь перестал, звезды сияли ярко. Пахло вереском и сосновой хвоей, из леса у подножия склона коротко взвыл, выходя на охоту, волк.

У моих ног волчица навострила уши, золотые глаза блеснули во тьме, но она не двинулась с места. Костерок, который развел Аннвас, еще горел, похлебка булькала в котелке, лепешки пеклись. Сам гость смотрел на меня печально и ясно.

— Ты ненавидишь меня, Аннвас? — спросил я под тихий треск костерка. — Теперь, когда ты знаешь, что я совершил, — ты меня презираешь?

Вместо ответа он взял котелок, наполнил миску и протянул ее мне.

— Я не могу ненавидеть, — сказал он мягко, — и сейчас не время судить. — Он разломил горячий хлебец и протянул мне половину. — Сейчас мы поедим, и тебе станет лучше.

Мы ели в молчании. Похлебка была вкусной, и мне действительно полегчало. Огонь согревал, от еды — как давно я не ел мяса? — накатила сонливость. Я подобрал коркой остатки варева, отставил миску и завернулся в плащ.

— А теперь спи, Мирддин, — сказал Аннвас. — Спи спокойно.

Показалось, что прошло только мгновение, но, когда я раскрыл глаза, солнце уже озарило вершины гор, и с неба золотым дождем сыпалась песнь жаворонка. Аннвас снова разжег костер и принес мне воды в горшке.

— Значит, ты еще здесь, — заметил я, переливая воду в свою плошку и поднося ее к губам.

— Да, — кивнул он.

— Я не пойду с тобой, — были мои следующие слова.

— Тебе решать, Мирддин.

— Тогда ты напрасно теряешь время. Я не уйду отсюда.

— Ты уже говорил. Но я здесь не затем, чтобы увести тебя вниз.

Чего же ему от меня надо?

— Тогда зачем ты здесь?

— Чтобы спасти тебя, Мирддин.

— От чего бы это?

— Твой труд не закончен,— отвечал он. — В мире людей события по-прежнему несутся стремительно, и Тьма поглотила почти все. Она достигла даже этих берегов. Да, Великая Тьма, которой страшатся люди, уже здесь, она закрепилась на Острове Могущественных.

Я смотрел на него в упор; слова эти всколыхнули меня сильнее, чем мне хотелось.

— И при чем здесь, по-твоему, я?

— Я просто рассказал, как обстоят дела. — Аннвас протянул мне половину испеченного вчера хлебца. — А что делать, это решать тебе.

— Кто ты, Аннвас Адениаок? Почему ты пришел ко мне?

Он мягко улыбнулся.

— Я уже отвечал на этот вопрос. Я твой друг. — С этими словами он встал и шагнул к выходу из пещеры. — А теперь идем со мной.

— Куда? — недоверчиво спросил я.

— Внизу в лощине есть ручей... Надо пойти туда.

Больше он ничего не добавил, просто повернулся и пошел по тропе вниз. Я некоторое время смотрел ему в спину, решил не идти, но он остановился, обернулся и позвал меня. Я встал и пошел.

Ручей был неширок, но от вчерашнего дождя уровень поднялся, и в ямах у камней собралась вода. К одной из таких ям и вел меня Аннвас.

— Сними плащ, — велел он, заходя в воду, — и одежду.

То, что он великодушно назвал одеждой, было не более чем повязкой, кое-как прикрывавшей мои чресла. Она спала, стоило ее тронуть.

— Я уже крещен.

— Знаю. — Аннвас протянул мне руку. — Я просто хочу омыть тебя.

— Я сам могу помыться. — И я сделал шаг назад.

— Знаю, знаю. Но позволь мне на этот раз.

Я шагнул в холодную воду. Кожа пошла мурашками, зубы застучали. Аннвас взял меня за руку и повернул лицом к себе, потом зачерпнул плошкой воды и вылил мне на голову. Затем вытащил мыло — ׳твердое, желтое, древние кельты варили его целыми глыбами на весь клан, а каждая семья отрезала себе, сколько надо, — и принялся меня мыть.

Намылив руки и грудь, он повернул меня и принялся тереть спину.

— Сядьте, сударь, — приказал Аннвас, и я сел на камень, а он вымыл мне ноги, грязные спутанные волосы и бороду.

Все это он делал споро и весело, словно исполнял главное назначение своей жизни. Я не противился, но думал, что это странно: меня, взрослого человека, моет другой взрослый.

Ощущение и впрямь было странное. Мне было приятно, более того, я чувствовал, что так должно быть. Так, думал я, восточные императоры вступали на трон.

Но как же хорошо быть чистым. Чистым! Как давно это было?

Он вымыл волосы, потом, к моему изумлению — хотя пора уже было перестать удивляться, — вынул ножницы и бритву греческого образца и, опустившись на колени прямо в ручей, сперва коротко подстриг мои спутанные кудри, а затем чисто выбрил подбородок и щеки.

Закончив, он снова полил меня водой из плошки и сказал:

— Встань, Мерлин, и ступай навстречу дню.

Я встал — вода бежала с меня ручьями — и почувствовал, как немощь прошедших лет, растраченных в тоске и горечи, сбегает вместе с водой. Я встал, и короста бессилия спала с меня, я вновь сделался чист — чист и здоров рассудком.

Я шагнул из воды и подобрал плащ, как ни противно было вновь прикасаться к грязному.

Аннвас это предвидел.

— Оставь, он тебе не понадобится.

Что ж, возможно, в этом была правда. Яркое солнце согревало — но не всегда же так будет. По ночам в горах холодно — как же мне без плаща. Я снова нагнулся.

— Оставь, — повторил он и указал на дорогу. — Смотри, вот идет тот, кто оденет тебя по сану.

Я взглянул и увидел на тропе одинокого пешехода, который вел в поводу двух оседланных лошадей.

— Кто это? — обратился я к Аннвасу.

— Тот, чьей любви тебе никогда не измерить. — Его слова обожгли мне сердце, но во взгляде не было укоризны. — Он идет, и мне пора уходить.

— Останься, друг. — Я протянул руку.

— То, зачем я пришел, исполнено.

— Встретимся ли мы снова?

Он на мгновение склонил голову набок, словно оценивал меня.

— Нет, думаю, в этом не будет надобности.

— Останься, — взмолился я. — Прошу, останься.

— Мирддин, — промолвил он, крепко сжимая мне руку, — я был с тобой всегда.

Одна из лошадей заржала. Я обернулся и увидел, что путник приблизился. Его силуэт показался мне знакомым. Кто это может быть? Я шагнул на тропу.

— Прощай, Мирддин, — произнес Аннвас.

Когда я обернулся, его уже не было.

— Прощай, Аннвас Адениаок, до встречи, — ответил я и сел на камень дожидаться нового гостя.

Глава 14

Ждать пришлось недолго. Тропа вела по осыпи к тому самому ручью, у которого я сидел. Путник меня не видел –

его глаза были устремлены на пещеру, в которой он думал меня найти.

Как ни странно, я его не узнал. Он шел по тропе, а когда остановился у ручья, я встал, изрядно напугав его; согласитесь, странно увидеть на рассвете в горах совершенно голого человека.

— Привет, друг, — сказал я, вставая. — Прости, что напугал тебя, я не хотел.

— Ой! — Он с криком отпрыгнул назад, как от змеи.

Однако в следующий миг лицо его изменилось. Тут я узнал его, но в первое мгновение не поверил своим глазам. Он тоже узнал меня.

— Господин мой Мерлин!

Он выпустил поводья и упал на колени. В глазах его стояли слезы. Руки, протянутые ко мне, дрожали, он улыбался, как сумасшедший.

— Господин мой Мерлин, я не смел и надеяться...

Я неуверенно шагнул к нему.

— Пеллеас?

— Господин мой... — Слезы струились по его лицу. Он схватил мою руку и прижал к груди, трясясь от волнения.

— Пеллеас? — Я все еще не мог поверить. — Пеллеас, это правда ты? Ты здесь?

— Здесь, повелитель. Пеллеас здесь. Наконец-то я вас нашел!

Я дрожал от холода, и он немного пришел в себя, хотя и продолжал ликовать. Он вскочил, подбежал к лошадям, которые успели отойти на несколько шагов, залез в чересседельную суму и вытащил пестрый сверток.

— Вы замерзли, — сказал он, — но это вас согреет. — И, развернув сверток, принялся раскладывать на камне одежду.

Я надел желтую рубаху тончайшего полотна, синие в черную клетку штаны, сел, натянул коричневые кожаные сапоги и завязал их под коленом. Когда я снова встал, Пеллеас протянул мне синий плащ с опушкой из волчьего меха. Это был королевский плащ, точнее, мой собственный, заново сшитый — подарок Подземных жителей.

Я надел его на плечи, и он шагнул ко мне с пряжкой. Я узнал рисунок — два оленя, сцепившиеся рогами, яростно глядят друг на друга рубиновыми глазами. Эта пряжка принадлежала Талиесину; Харита хранила ее среди прочих сокровищ в деревянном сундуке в Инис Аваллахе.

Пеллеас заметил мой изумленный взгляд.

— Твоя мать прислала ее вместе со своим приветом, — сказал он, скрепляя плащ на моем плече.

Внезапно мне захотелось спросить сразу о многом, и я задал первый пришедший в голову вопрос:

— Скажи, как ты узнал, где меня искать?

— А я не знал, господин, — просто ответил он, застегнул пряжку и отступил на шаг. — Ну вот, теперь вы снова король.

— Ты хочешь сказать... — Я вытаращил глаза. — Ты хочешь сказать, что искал меня все это время... сколько же лет? Ведь прошли годы, не так ли? Конечно, да, достаточно взглянуть на тебя, Пеллеас, ты уже совсем возмужал. Я... Пеллеас, скажи, сколько прошло времени? Как долго меня не было среди людей?

— Да порядочно, господин. Много лет.

— Очень много?

— Да, господин, очень.

— Сколько?

Он пожал плечами.

— Не столько, чтобы на этой земле забыли Мирддина Эмриса. По правде сказать, ваша слава многократно умножилась. Нет на Острове Могущественных уголка, где бы вас не знали и не страшились. — Он снова упал на колени. — Ой, Мерлин, господин мой, я так рад, что наконец вас нашел...

— Сколько же ты искал... ты что, так и не прекращал поиски?

— До сего дня — нет. А если бы не нашел сегодня, продолжал бы искать дальше.

Его преданность повергла меня в трепет и в то же время пристыдила. Я отвел глаза.

— Я не достоин твоего самопожертвования, Пеллеас. Только Бога надлежит любить так сильно.

— Разве тот, кто заботится о ближнем, не служит Богу?

Мне показалось, что я узнал слова одного знакомого священника.

— Ты слушал брата Давида.

— Епископа Давида, — с улыбкой отвечал он.

— Епископа? И как он?

— Здоров, — отвечал Пеллеас. — Здоров и счастлив. Весь день в трудах по монастырю, и люди в два раза моложе не могут за ним угнаться. Сердце его по-прежнему юно. Все королевство на него не нарадуется.

— А Мелвис? В добром ли он здравии?

— Господин мой, Мелвис перешел к праотцам.

Не знаю, какого я ждал ответа, но чувство утраты больно сжало мне сердце. До меня внезапно дошло, что означало мое отсутствие.

— А Эльфин? Что Эльфин?

— Он тоже, господин. Много лет назад. И госпожа Ронвен.

Глупец! О чем ты думал, сидя в норе, бродя меж камней, как призрак. О чем ты думал? Не знал, что у людей иной отсчет лет, что век их короче? Покуда ты сидел тут и выл, лелея свое постыдное горе, твои друзья и родичи состарились и умерли.

— Ясно, — произнес я, опечалившись. Мелвис, Эльфин, Ронвен — все умерли. И сколько еще других? Великий Свет, а я ничего не ведал!

Пеллеас ушел к лошадям и теперь вернулся с едой.

— Вы голодны? У меня тут хлеб, сыр и немного меда. Еда вас ободрит.

— Давай поедим вместе, — сказал я. — Приятнее всего мне будет разделить трапезу с другом.

За едой он немного рассказал о своих поисках, в которых обошел чуть не все уголки Калиддона.

— Мне думалось, ты погиб, — сказал я, когда он закончил. — Все полегли: Кустеннин, Гвендолау, моя дружина... Ганиеда, все погибли, и ты с ними. Я не мог этого вынести. Отче Милостивый, прости меня, я обратился в бегство.

— Многие погибли в тот день, — печально отвечал он, — но все же не все. Я остался жив, и Кустеннин тоже. Я видел, как вы скакали прочь, знаете? Я даже кричал вам вслед, но вы не слышали. Уже тогда... — Лицо его просветлело. — Уже тогда я знал, что когда-нибудь вас найду.

— Уж очень ты был в себе уверен. Даже двух коней взял.

— Каллидонский лес велик, господин, но я всегда сохранял надежду.

— Твоя вера вознаграждена. Я тоже наградил бы тебя, но у меня ничего нет. Да будь у меня даже девять королевств, никакой дар не сравнился бы с даром твоей преданности, Пеллеас. Ни у кого еще не было такого друга!

Он медленно покачал головой.

— Я получил награду, — тихо сказал он. — Единственное мое желание — снова служить вам.

Мы в молчании закончили трапезу, я встал и стряхнул крошки с одежды, потом глубоко вдохнул горный воздух — воздух изменившегося мира. Покуда я укрывался в пещере, тьма окрепла. Теперь надо узнать, горит ли еще свет и насколько ярко.

Пеллеас собрал остатки еды и подошел ко мне.

— Куда вы намерены отправиться, господин Мерлин?

— Толком не знаю. — Я взглянул на ручей и пещеру. Теперь она казалась холодной, заброшенной и чужой. — Кустеннин по-прежнему живет в Калиддоне?

— Да, господин. Я заезжал к нему в начале весны.

— А моя мать — она по-прежнему в Диведе?

— Она вернулась в Инис Аваллах.

— Понятно. А сам Аваллах?

— Неплохо. Но увечье по-прежнему его мучит.

Я повернулся и резко спросил:

— Если Харита в Инис Аваллахе, то кто правит в Диведе?

— Теодриг — племянник Мелвиса.

— А в Летнем краю?

— Правитель по имени Эливар, — отвечал Пеллеас и, замявшись, словно не хотел сообщать неприятную новость, добавил: — Но над ним есть другой, Вортигерн. Вообще-то этот... этот человек провозгласил себя королем над всеми британскими государями.

— А, верховным королем.

Вортигерн. Да, я видел твое лицо в огне, видел тень твоего прихода. И слышал грохот твоего падения.

— Что такое, господин?

— Ничего. Говоришь, Вортигерн правит в Летнем краю?

— А также в Гвинедде, Регеде и Ллогрии. Он неимоверно тщеславен и жесток. Ни перед чем не останавливается.

— Я знаю о нем, Пеллеас. Но не тревожься, его дни на этой земле не так долги.

— Господин?

— Я видел это, Пеллеас. — Взор мой упал на долину, где темные кроны деревьев жались к подножью горы. По берегу ручья к нам направлялись четверо всадников.

Мне следовало удивиться, ведь за все эти годы я не видел ни души, но отчасти я этого ждал, потому что с первого взгляда понял, кто они и зачем едут. Знал я и другое — кто привел их ко мне.

— Враг не теряет времени, — сказал я, вспоминая недавнего гостя и его вкрадчивую повадку. Да, я устоял — в помрачении сердца и разума я, по милосердию благого Бога, все же не покорился. А теперь я снова здоров. Я исцелился и полон сил.

Древний враг, что бы ты ни задумал, я, Мирддин Эмрис, не покорюсь!

Пеллеас некоторое время наблюдал за всадниками.

— Может быть, нам уйти, господин?

— Нет, — отвечал я. — Ты спросил, куда мы пойдем. Думаю, эти люди едут, чтоб нас проводить.

— Куда?

— К местному диву — человеку, поставившему себя выше всех королей древности.

— Люди Вортигерна! Господин Мирддин, за мной никто не следил, клянусь!

— Нет, не следил. Их послал другой.

— Еще есть время, бежим.

— Что ты, Пеллеас, нам нечего страшиться этих людей. К тому же я хотел бы увидеть Вортигерна лицом к лицу. Я еще никогда не видел Верховного короля.

Пеллеас скорчил гримасу.

— Говорят, там и смотреть-то не на что. А те, кому дорога жизнь, вообще стараются держаться подальше.

— Тем не менее, я пойду и засвидетельствую почтение человеку, который правил королевством в мое отсутствие.

Мы ждали. Всадники медленно поднимались по крутому откосу, и у меня было время внимательно их разглядеть: три плечистых воина с бронзовыми браслетами выше локтя и кожаными щитами, и еще один, судя по дубовому посоху за седлом, — друид. Несмотря на раннее утро, все четверо были истомлены дорогой, их кони спотыкались от усталости. Значит, поручение настолько спешное, что они ехали без сна и отдыха всю ночь.

Когда они подъехали поближе, я крикнул:

— Привет, путники, Лесной Владыка вас ждет!

Они натянули поводья и переглянулись, что-то бормоча.

— Кто ты? — спросил друид.

— Ты знаешь, ибо я назвался. Мог бы и я спросить, кто ты такой, да не имею обыкновения задавать вопросы, если знаю ответ.

— Ты знаешь, кто мы? — спросил один из его спутников, опасливо приближаясь.

— Знаю, — заверил я.

— Тогда, возможно, ты знаешь, зачем мы приехали. — Он бросил неодобрительный взгляд на Пеллеаса, как будто тот лишил их приезд задуманной внезапности.

— Вы приехали отвезти меня к вашему повелителю, который зовется Вортигерном и провозгласил себя королем.

Ответ им не понравился, но придраться было не к чему, ибо я говорил учтиво.

— Мы приехали, — сказал друид, — чтобы отыскать того, кого называют Мерлином Эмрисом.

— Вы его нашли, — сказал я, — он с вами говорит.

Друид не поверил.

— Тот, кого мы ищем, был стариком еще в моем детстве. Ты не можешь быть Мерлином.

— Если так, ты и впрямь не знаешь, кого ищешь.

Он на мгновение растерялся.

— Говорят, Мерлин ведет род от эльфов и фей, — заметил его спутник. — Тогда все понятно.

— Ваши кони устали, вы сами чуть не падаете из седел. Спешивайтесь, дайте отдых себе и коням. Поешьте, наберитесь сил, прежде чем мы пустимся в путь.

Эти слова подействовали на них сильнее всех предыдущих. Они собирались схватить меня силой. Мысль, что я пойду своей волей, не приходила им в голову.

— Мы намерены взять тебя с собой, — упрямо предупредил второй всадник.

— Разве я не сказал уже, что пойду? Мое желание — говорить с вашим владыкой.

Друид кивнул и сделал остальным знак спешиться, сам тоже соскочил на землю и встал передо мной.

— Не пытайся бежать. Я друид и обладаю силой. Твои штучки со мной не пройдут.

Я рассмеялся:

— Что мне твоя сила, друг, я ведь знаю, откуда она исходит. Скажу правду — я видел твоего господина и не поддался. Куда уж тебе взять надо мной верх. Тьма не властна над светом, никакая сила на земле не сдвинет меня, покуда сам не пожелаю. Я иду с тобою по доброй воле.

Он нахмурился и, повернувшись к спутникам, велел расседлать и напоить коней.

— Отдохнем немного, — сказал он.

— Помоги им, Пеллеас, а я пойду попрощаюсь. — Я встал и пошел вверх, к пещере, искать волчицу.

Однако ее оказалось не так просто отослать прочь. Сперва я испугался за коней, но напрасно: увидев волчицу со мной, они приняли ее за собаку и отнеслись к ней, как к обычной гончей. С людьми дело оказалось сложней.

— Убери свою зверюгу! — завопил один из воинов, вскакивая и вытаскивая кинжал — хотя как бы он им защищался, не представляю.

— Сядь, — сказал я, — и не шуми. Она тебя не тронет, если сам ее не раздразнишь. И убери кинжал — уж коли она захочет тебя загрызть, ничто не поможет, тем более этот жалкий клинок.

Воин взглянул в золотые глаза волчицы, потом в мои, левой рукой осенил себя от зла и что-то беззвучно пробормотал. Я слышал, что он сказал, и произнес:

— Не бойся, Иддек.

Однако он все еще боялся и судорожно сжимал рукоять.

— Откуда ты знаешь мое имя? — хрипло спросил он.

— Я много чего знаю.

Один из его спутников услышал мои слова и подошел ближе, почтительно обходя волчицу.

— Тогда ты знаешь и наши намерения... — начал он.

— Да, Данед, знаю.

— Молчать! — завопил друид. — Это уловка! Не говори ему ничего!

— Он знает! — заорал Данед. — От него ничего не скроешь!

— Ничего он не узнает, если ты не скажешь!

— Он назвал меня по имени, — проговорил Иддек. — Обоих нас... Он нас обоих знает.

Друид (я знал, что его зовут Дуах) подбежал к воинам.

— Он слышал, как вы говорили между собой. Вы, небось, с приезда уже сто раз назвали друг друга по имени.

Воины переглянулись, неубежденные, и, ворча, продолжили расседлывать лошадей. Дуах повернулся ко мне.

— Не трожь их, — сказал он. — Может, они по дури и верят в твою ложь, но живо перережут тебе горло, если велю.

Волчица зарычала, друид отступил на шаг.

— Прогони ее, если тебе дорога жизнь.

— Не пытайся больше задеть меня ни словом, ни жестом, Дуах, если тебе дорога твоя.

Пеллеас, молча наблюдавший за этой сценой, подошел ближе.

— Господин, мне не нравится, как они себя ведут. Быть может, не следует ехать с ними.

Я положил руку ему на плечо.

— Не тревожься. Все, что случится со мной, предначертано заранее. Как я сказал, мы едем с ними потому, что я так решил, а не они. — Он еще сомневался, и я добавил: — К тому же это самый скорый способ возвестить миру, что Мирддин Эмрис вернулся на землю живых.

Вортигерн, с жидкой рыжей бороденкой и хитрыми глазами-щелочками, был когда-то толковым военачальником.

Нынче он сидел на роскошном троне, старый пресыщенный обжора, усталый, жалкий, измученный страхами. Некогда могучие плечи ссутулились, мышцы одрябли и превратились в жир, под расшитой мантией явственно вырисовывалось брюхо.

Впрочем, несмотря на рой осаждавших его тревог, он, сидя в окружении приспешников и прихлебателей, сохранял царственный вид, а в заплывших глазках еще читались изворотливость и хватка, снискавшие ему власть.

Первый взгляд на человека, который принес Острову Могущественных столько невзгод, ничуть не изменил моего мнения о нем — воистину, он проклятие своей страны!

Однако, наблюдая, с каким усилием сохраняет достоинство этот загнанный в угол старый барсук, я лучше его понял и решил не упрекать в содеянном. Я знал, что кара его близка и не мне что-нибудь менять.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это был хитрый и расчетливый малый, переживший трудные времена. Хотя он больше руководствовался своей выгодой и меньше благом народа, он по крайней мере на время сдержал надвигающуюся саксонскую волну. Впрочем, это тоже было в его интересах.

Да, теперь он пожинал плоды своего безумия, но не все его решения были дурны. Он, как мог, расхлебывал кашу, которую ему оставили. От вечно ноющих приближенных было мало проку. И если б я в своем безумии не бросил народ и землю — кто знает? — может быть, Вортигерн не так легко вскарабкался бы на трон.

Не оставь я Британию на произвол судьбы, все могло бы повернуться иначе.

Ладно, теперь ничего не поправить. Что случилось, то случилось, и прошлого не вернуть. Однако час расплаты для Вортигерна близился, и я это знал. По крайней мере я решил не поднимать на него руку и обойтись с ним по возможности милосердно. Бог свидетель, он действительно нуждался в друге.

Глава 15

Четверо отправленных на розыски — друид и три телохранителя Вортигерна — со всей поспешностью доставили меня к нему в Ир Виддфа. Ехали мы быстро и без всяких происшествий. Через два дня лес сменился холмами. Я рад был снова увидеть холмистый простор, после тесной чащи открытая местность казалось самой свободой.

Впрочем, было и огорчение — мне пришлось наконец расстаться с волчицей. Выросшая в лесу, она остановилась на его опушке и не соглашалась двинуться дальше.

Прощай, верная подруга, твоя долгая стража окончена. Ты вольна идти, куда пожелаешь.

Едва мы въехали в лагерь, меня сразу провели к королю. Верховный король сидел на солнце у входа в шатер, в кольце камней и строительного материала, среди которых суетились десятки рабочих. Вортигерн потер подбородок и посмотрел на меня, под мешками век блеснула искорка любопытства. Видимо, надеясь на старые обычаи, он собрал при себе целую свору друидов. Они смотрели на меня с ледяным презрением и жгучей ненавистью обреченных.

— Ты ли тот, кого зовут Эмрисом? — спросил Вортигерн наконец. Похоже, я не произвел на него большого впечатления — он рассчитывал увидеть кого-то повнушительнее.

— Я известен под многими именами, — отвечал я. — Эмрис — одно из них, Мерлин — другое. Родичи зовут меня Мирддин.

— Ты знаешь, зачем я тебя искал? — Он повертел тяжелое янтарное кольцо на пальце, ожидая ответа.

— Работа над крепостью продвигается плохо. Твои каменщики не могут возвести стену, а друиды винят во всем злого духа. — Я пожал плечами. — Короче, чтобы укрепить ее основания, тебе нужна кровь человека, рожденного от девы.

Друиды возмущенно зашумели. Думаю, они и впрямь надеялись таким образом сбить меня с толку. Однако Вортигерн только улыбнулся.

— Чего вы ждали? — сказал он друидам. — Есть ли сомнения, что это тот, кто нам нужен?

— Он сам — злой дух, — произнес главный из королевских друидов, злобный старик по имени Иорам. — Не слушай его, повелитель, он смутит тебя своей ложью.

Старый Вортигерн жестом велел ему замолчать и вновь обратился ко мне:

— Вправду ли ты рожден без отца?

— Мой отец Талиесин ап Эльфин ап Гвиддно Гаранхир, — сказал я. — Эти имена прославлены по всей земле.

— Они мне известны, — почтительно промолвил Вортигерн. — То были чтимые мужи Камбрии.

— Да, но Талиесин не был человеком! — объявил Иорам. — Ученому Братству известно, что он — порождение Иного Мира.

— Для моей матери это будет новость, — холодно отвечал я, — как и для всех, кто его знал.

Кое-кто из королевских приближенных не выдержал и расхохотался.

— А где те, кто его знал? — Главный друид угрожающе шагнул ко мне, выставив рябиновый посох. Горько было видеть, как этот глупец силится подражать Ученым Наставникам прошлого. Хафган затрясся бы от гнева и разбил посох о несносную голову наглеца. — Где те, кто знал Талиесина? — победно повторил Иорам, словно неопровержимо доказывал мою вину. Какую вину, не знаю.

— Мертвы и похоронены, — признал я. — Это было давно. Люди состарились и умерли.

— Но только не ты, Мирддин Эмрис?

— Я такой, каким вы меня видите.

— Я вижу перед собой молодого человека, — вмешался Вортигерн. Полагаю, он хотел обмануть Иорама и спасти мне жизнь, — который лишь недавно начал брить щеки. Уж конечно, он не может быть сыном Талиесина, который умер задолго до моего рождения.

— Король и повелитель, — быстро отвечал Иорам, — пусть его обличье не смущает тебя и не отвращает от задуманного. Он принадлежит к Дивному Народу и потому не старится, как остальные люди.

— Хм, — пробормотал Вортигерн. Я видел его затруднительное положение. Он не желал мне зла, а теперь, увидев меня лицом к лицу, жалел, что вообще ввязался в это дело. — Ладно, может быть, если он и впрямь сын Талиесина, то знает, как справиться с нашей бедой?

Ответ я адресовал Иораму:

— Пусть прежде Иорам нам объяснит, почему каждую ночь камни осыпаются и дневная работа идет прахом.

Иорам надул щеки, но не произнес ни слова.

— Давай, давай, — настаивал я. — Если ты не можешь сказать, отчего рушится стена, как ты можешь с полной определенностью утверждать, что лишь моя кровь способна ее укрепить?

Он злобно зыркнул на меня и с возмущенным видом повернулся к своему повелителю, но Вортигерн сказал твердо:

— Мы ждем, Иорам.

— Это уже известно, — произнес фальшивый друид. — Каждую ночь, пока строители спят, злой дух этого места расшатывает основание и раскидывает камни. Сколько бы ни воздвигли за день, к утру все лежит в руинах. — Он набрал в грудь воздуха и закончил снисходительно: — Поэтому средство одно — кровь рожденного от девы прочно скрепит камни, и злой дух нас больше не потревожит.

— Злой дух в тебе, Иорам, — сказал я, — а здесь никакого злого духа нет, как никто не рожден от девы, за исключением Одного.

Вортигерн хитро улыбнулся:

— Скажи нам, мудрый Мирддин, в чем же причина?

— Земля здесь кажется прочной, но под ней — озеро, заполненное водой. По этой причине земля оседает под весом камней, и стена рушится.

— Лжешь! — выкрикнул Иорам. — Это уловка, чтобы спасти себе жизнь!

— Истинность моих слов легко доказать, — спокойно отвечал я. — Вортигерн, пошли людей, пусть выроют яму, и ты убедишься в моей правоте.

Пеллеас, который все это время стоял рядом со мной, не знал, успокаиваться ему или пугаться.

— Вы уверены, хозяин? — прошептал он.

Вортигерн тем временем уже кликнул работников.

— Я знаю, что делаю, — отвечал я. — Погоди, это еще не все.

Я указал место, и работники сразу принялись копать. Яма все углублялась, и с каждой выброшенной лопатой земли лицо друида все больше расплывалось в злорадной улыбке. Казалось, до воды так и не дойдут.

Однако, когда глубина ямы достигла человеческого роста, один из работников ударил железной киркой и попал в камень. Камень раскололся. Работник вытащил кирку, чтобы ударить снова, и в яму хлынула вода. Пришлось строителям быстрее выбираться наверх, чтобы не захлебнуться.

Приближенные Вортигерна в изумлении следили, как бурлящая вода поднимается к краям ямы.

— Молодец, Мирддин! — вскричал Вортигерн, потом резко повернулся к Иораму и вопросил: — Что скажешь на это, льстец?

Отвечать было нечего. Иорам прикусил язык и злобно смотрел на меня. Его товарищи, сгрудившись вокруг, вполголоса сыпали бранью и бессильными заклятиями, которые никак не могли мне повредить и, словно стрелы, падали у их ног. Теперь я понял, в каком упадке пребывает искусство бардов, и сильно опечалился.

Талиесин, прости своих слабых братьев, если сумеешь. Невежество распространяется по всем четырем ветрам, истина изгажена.

Вортигерн велел мне требовать награду, и я ответил, что не возьму у него ни золота, ни серебра.

— Тогда возьми землю, друг, — предложил он.

— И землю не возьму. — Я ничего не хотел у него брать. Да и как взять то, чем он не вправе распоряжаться?

— Ладно, будь по-твоему. Но вечером уж непременно пожалуй ко мне на трапезу. А там, — глаза его недобро сверкнули, — будет веселье.

Мне отвели шатер для отдыха. Я лег спать и проснулся, когда слуга принес воды для мытья. Затем нас проводили в зал и усадили за высокий стол рядом с Вортигерном. Друиды по-прежнему были здесь и все так же ярились. Лица их были черны от злобы и гнева. Они не сели за стол, а устроились у очага.

— Привет тебе, друг Мирддин! — вскричал Вортигерн при виде меня. В руку мне тут же вложили гостевой кубок. — Вас Хайль! Твое здоровье! Пей, друг! И снова наполни чашу!

Я выпил и протянул чашу слуге. Ее снова наполнили, но я не стал пить и опустился рядом с королем. Пир был замечателен исключительно количеством приготовленного. Вортигерн и его приближенные отличались зверским аппетитом, но весьма неразборчивым вкусом. Яства подавали самые простые — черный хлеб, жареное мясо. Все было приготовлено хорошо, но совсем без приправ, и никак не украшено.

Вортигерн с жадностью набросился на еду; сгорбившись над миской, он зубами рвал мясо с ножа. Бедняга, в нем не было ни капли благородства. И зачем только он полез в короли?

За едой он молчал, потом, закончив, утер рукавом лицо и обратился ко мне:

— Ну что, теперь выпьем и поразвлечемся, Мирддин?

Пеллеас, прислуживавший за трапезой, чтобы быть ближе ко мне, насторожился и бросил предостерегающий взгляд, но Вортигерн не готовил мне западни.

Верховный король кликнул главного барда. Иорам с опаской вышел вперед.

— Не думай, что я забыл твое коварство, друид, — произнес Вортигерн.

— Если ты ищешь коварство, — мрачно отвечал Иорам, — взгляни лучше на того, кто сидит от тебя по правую руку.

— Довольно клеветы! — рявкнул король. — Не желаю больше тебя слушать. — Он призвал начальника телохранителей и объявил перед всеми собравшимися: — Эти люди, которым я доверил свою жизнь, оказались обманщиками. Они хуже предателей. Достань меч и убей их сию же минуту.

В этих словах был весь Вортигерн — решительный, безжалостный, стремящийся склонить на свою сторону влиятельного человека, который может оказаться полезным. Меч со звоном вышел из ножен.

Все это явно делалось для меня, потому что Вортигерн повернулся и произнес:

— Эти слепые колдуны желали твоей крови, пусть теперь не сетуют, что я пролью их.

Я ничем не мог им помочь — Вортигерн уже принял решение. Однако пусть хотя бы поймут, кого собирались уничтожить.

— Лорд Вортигерн, я хотел бы получить обещанную награду прямо сейчас.

— Клянусь любым твоим божеством, Мирддин, ты ее получишь. Чего ты желаешь?

— Я хочу поведать сказание, — промолвил я. — Пусть перед смертью увидят, что такое истинный бард.

Вортигерн рассчитывал на нечто более экзотическое, однако милостиво улыбнулся и велел принести арфу. Я встал перед столом и настроил струны, свита Вортигерна тем временем собралась вокруг. Кажется, я еще точно не знал, что буду рассказывать, но пока я перебирал струны, подбирая мелодию, слова сами стали складываться на языке, и стало ясно: я здесь не случайно, и слова придут.

Прислонив арфу к плечу, я обратился к Иораму:

— Ты пренебрег высоким бардовским искусством прошлого, так выслушай истинное сказание. — И, возвысив голос, сказал: — Слушайте и вы все!

Я подобрал плащ и заговорил, как говорят с детьми. И вот что я им поведал:

Жил некогда орел, отец орлов, и век его был долог, и он оберегал свое королевство клювом и когтем. Однажды пришла к орлу полевка и села под дубом, на котором было его гнездо, и сидела, покуда орел ни снизошел до разговора с ней.

— Чего тебе надо? — спросил Орел. — Говори быстро, ибо я не желаю терпеть тебя возле моего благородного жилища.

— Сущий пустяк, — отвечала Полевка. — Только спустись пониже, чтобы я могла его изложить, а то у меня голова закружится, если я буду кричать на такую высоту.

Орел, торопясь от нее избавиться, слетел к Полевке.

— Ладно, я здесь, — сказал он. — Чего тебе надо?

— У меня голос охрип от крика, — сказала Полевка. — Наклонись, пожалуйста, ближе.

Орел наклонил голову, Полевка вспрыгнула ему на шею и укусила острыми зубами. Хлынула из Орла кровь, и он умер. А Полевка убежала, и никто ее больше не видел.

Узнали остальные звери и птицы, что Орел гнусно убит, опечалились и разгневались, ибо он был их королем. Похоронили они своего государя и стали искать нового.

— Кто заменит Орла? — сетовали они. — Ни один из нас с ним не сравнится.

Однако Лис был хитер и искусен. Он тут же выпрыгнул и сказал:

— Разве у нашего государя не осталось наследников? Пусть его старший сын управляет нами.

— Надо же, Лис, а такой глупый, — ответила Выдра. — Орлята еще не оперились. Они даже летать не могут.

— Но они скоро вырастут. А пока давайте выберем кого-нибудь, кто бы их охранял, покуда старший из трех не подрастет и не воцарится в лесу.

— Хорошо придумано, — объявил Бык. — И кто же за это возьмется?

По правде говоря, никто не хотел ухаживать за птенцами, потому что дуб был высокий, а орлята — капризные и вечно голодные.

— Позор вам! — вскричал Лис. — Коли никто не хочет заботиться о птенцах, я сам это сделаю, хотя есть среди вас и более достойные.

И Лис стал воспитывать орлят, а когда старший из них достиг совершеннолетия, все звери лесные и полевые сошлись под большим дубом и провозгласили Орла своим королем.

Однако, едва ему на голову возложили корону, Лис отозвал его в сторонку и зашептал на ухо:

— Не обманывайся, другие лесные звери вовсе не питают к тебе любви. Когда вы с братьями были птенцами, вас чуть не бросили умирать с голоду. Тогда вас не почитали, да и теперь ничего не изменилось.

— Печальные вести, — отвечал юный Орел. — Если бы не ты, не быть мне сегодня в живых.

— Верно, но не будем об этом думать. Ты меня слушай, а я буду тебе советовать, и вместе мы всех одолеем.

И юный Орел взял Лиса себе в советники, и быстро исполнял все, что тот называл полезным для леса и лесных жителей. Нет нужды говорить, что Лис вскоре разжирел на такой должности, стал гладким и лоснящимся.

Вскоре из-за леса стали доходить вести, будто большое стадо свиней, истощив земли в своем королевстве, ищет, где бы захватить новые. Лис пришел к юному Орлу и сказал:

— Государь, не нравится мне, что говорят про этих свиней.

— Мне тоже, — отвечал Орел. — Ты хитрейший из зверей, что нам делать?

— Мне кажется, я придумал.

— Говори же, друг. Свиньи, наверное, уже в пути.

— На краю нашего леса есть сырое место, где живет множество крыс...

— Слышать не желаю про этих гнусных тварей!

— Гнусные-то они гнусные, да думается мне, если б мы взяли нескольких на службу, они бы доносили, где сейчас свиньи и куда направляются, и мы успевали бы заранее приготовиться.

— Смело придумано, — отвечал Орел, — и, раз я не могу предложить ничего другого, пусть будет по-твоему.

Так и сделали. Отряд крыс в тот же день отправился в лес.

Лис следил, чтобы крысы ни в чем не имели недостатка и получали лучшую долю от всех лесных плодов. Да, он обращался с каждой, как с королем. Так он вошел к ним в доверие. Как-то раз он прибежал к ним со слезами на глазах, и они стали удивляться, что огорчило их благодетеля.

— Что тебя печалит, друг Лис? — спросили они.

— Разве вы не знаете? Король велел мне выгнать вас вон — вас, которые до этого самого дня честно ему служили. — И Лис зарыдал так, что мех его стал мокрым. — Увы, я должен исполнять королевские повеления, ибо нет у меня собственных земель и добра, и не могу я оставить вас при себе.

Услышав это, крысы пришли в ярость и замыслили сгубить Орла.

— Давайте убьем этого безумного короля и поставим на его место Лиса. При нем мы не останемся без пропитания, а напротив, заживем еще лучше.

С этими словами они поднялись, проникли к юному Орлу и убили его во сне. Как только Лис это увидел (а он, разумеется, знал, что так и будет), он поднял тревогу:

— Горе, горе! Король убит! На помощь!

Лесные звери сбежались, увидели, что крысы злодейски убили короля, и пришли в ужас. Вышел Лис, забрызганный кровью, и обратился к ним:

— Я знал, что не будет добра от крыс, и вот случилось худшее. Я убил изменников, но мы снова без короля. И все же, — продолжал он чистосердечно, — я готов служить вам честно и мудро, если вы согласитесь меня избрать.

— Кто другой сделал для нас больше? — закричали барсуки.

— Кто другой сделал больше для себя? — пробормотали Бык и Выдра.

Тем не менее Лис стал лесным королем и начал свое позорное царствование.

В ту же ночь один из уцелевших орлят сказал другому:

— Убьет нас Лис. Летим в горы, ибо ни одному из нас уже не носить короны.

— Да, но так мы по крайней мере уцелеем, — отвечал ему младший, и они улетели в горы, где и остались жить, выжидая время.

Лис теперь правил лесом по своему усмотрению и год от года богател, поскольку никто не смел ему перечить. Но вот однажды и впрямь появились свиньи, о которых он когда-то налгал юному Орлу. При виде их Лис очень огорчился, но велел передать, чтобы они явились к нему. Так свиньи и сделали.

Предводительствовал у них матерый кабан, весь в шрамах от множества битв. Взглянул на него Лис и понял, что дело плохо. Однако он собрал все свое невеликое мужество и сказал:

— До чего же ты красивый кабан, да и силен как! Расскажи, что тебя сюда привело, может, я чем помогу.

Свиньи изумились, ибо еще никто так не привечал их.

— Ну, государь, — отвечал Кабан, — как видишь, мы плодимся быстрее, чем остальные лесные звери, и не можем долго кормиться от одной земли, так что должны отправляться на поиски новой.

— Твой рассказ растрогал меня, — отвечал хитрый Лис. — А мне как раз нужен сильный товарищ, потому что я, хоть и король, не пользуюсь любовью подданных. Как ни горько это говорить, они каждый день замышляют меня убить.

— Ни слова больше, — воскликнул кабан. — Я тот друг, который тебе нужен. Только дай нам землю, и я буду служить тебе верой-правдой, покуда жив.

— Землю вы получите, — радостно отвечал Лис, — и более того, но лесу не прокормить такое большое воинство свиней. Слышал я, что остальные свиньи, идущие вслед за вами — воры и негодяи.

— Пусть тебя это не тревожит, государь, — отвечал кабан, — мы их сюда не пустим.

— Останови их, и у тебя не будет причин упрекать меня в скупости, — промолвил Лис. — Ведь чем меньше я буду отдавать другим свиньям, тем больше достанется тебе. Спроси, кого хочешь, и тебе скажут, что я всегда щедро награждаю за службу.

На этом и порешили. Кабан со своими свиньями поселился на краю леса, чтобы оберегать тропинки и никого не впускать. С этой службой они отлично справлялись, ибо все боялись храброго, закаленного в боях вепря.

Лис осыпал свиное войско дарами и внимал их довольному хрюканью, как славословию бардов. И хозяин, и слуги процветали не по заслугам, на горе всем остальным зверям.

Но однажды свиней, как это всегда с ними бывает, обуяла жадность. Они огляделись вокруг и захрюкали:

— Мы трудимся, а Лис жиреет.

Кабан согласился со своими воеводами и объявил:

— Слышал я вас, братцы, и вы правы. Посмотрите, что я сделаю.

А тем временем орлята выросли и невмоготу им стало в горах. И молвил один другому:

— Скажу по правде, тошно мне здесь жить, покуда свиньи гадят в нашем лесу.

— Ты высказал то, что у меня на сердце, брат. Давай спустимся в лес и попробуем восстановить справедливость. Может, вернем себе царство, а коли сложим головы, так по меньшей мере не будем видеть, что подлые твари хозяйничают у нас дома.

Тут же они взлетели и, словно кометы, пронеслись сквозь облака в лес.

Лис очнулся от приятной дремоты и увидел тревожное зрелище: перед ним стояло свиное воинство во главе с ощетинившимся Кабаном.

— Что за вести, друзья? — спросил Лис.

— Сдается, ты бесчестно обошелся с нами, — сказал Кабан. — Так больше продолжаться не может.

— Что я слышу? — изумился Лис. — Да как ты мог такое сказать? Я отдал вам все, отделив себе лишь самую малость, чтоб не умереть с голоду. Все, что осталось, — ваше.

— Вот уж воистину, нам достаются остатки, да и ненависть всех зверей в придачу, — фыркнул Кабан. — Теперь мы хотим получать лучшее!

Они были хоть и свиньи, но не слепые, и знали, что Лис валит на них все недостатки своего правления. Лис быстренько подумал, и ответил:

— Возможно, ты в чем-то прав. Мне надо подумать, как загладить свою вину.

Кабан с опаской взглянул на Лиса, но сказал:

— И как ты намерен это сделать?

— Я отдам тебе дальнюю половину своих владений, и ты станешь мне ровней. Будем править вместе — ты и я. Ничего лучше тебе не придумать.

Кабану понравились его слова. Умел Лис сберечь свою пушистую рыжую шубу и знал, кого чем задобрить. Однако Кабан не хотел остаться в дураках, и потому промолвил:

— Сказать — одно, исполнить — другое. Дай мне залог твоего обещания, и я поверю.

Лис заплакал притворными слезами.

— И это после всего, что я для тебя сделал. Ладно, если иначе никак...

— Никак, — твердо объявил Кабан.

— Тогда я сделаю, что ты просишь. — С этими словами он повернулся и направился в лес.

— Погоди! — крикнул Кабан, остальные свиньи завизжали. — Куда собрался?

— Неужто я так глуп, чтобы держать сокровища на виду, где всякий их может стащить? — отвечал Лис. — Мне надо сходить в нору за залогом, который ты просишь.

— Иди, — фыркнул Кабан. — Мы подождем здесь.

Лис махнул хвостом и убежал.

Свиньи ждали день, ждали вечер, ждали ночь, но Лис не возвращался. А когда восток порозовел, Кабан поднялся и сказал:

— Сдается мне, Лис не придет. Однако подождем до полудня и, если наш государь не появится, отправимся за ним. И уж тут-то он проклянет день, в который нас обманул.

Надо ли говорить, что Лис не вернулся? К полудню он был далеко-далеко на западе и залег в норе. А свиньи в ярости принялись вырывать и подбрасывать в воздух кусты и деревья. Тем временем орлы, летя над лесом, увидели, как буйствуют свиньи, и догадались, что Лис сбежал.

— Знаешь, брат, — сказал старший, — сдается мне, чтобы отомстить и вернуть земли, надо прежде разыскать Лиса, а то скоро и разыскивать будет нечего.

И они полетели выгонять Лиса из норы. И сейчас летят.

Я смолк и стоял, завернувшись в плащ.

— Моя сказка окончена! Имеющий уши да слышит!

Воины Вортигерна смотрели на меня в страхе, главный друид в приступе бессильной ярости стиснул руками жезл. Он слышал мою сказочку и разгадал ее смысл, теперь его бесило, что я вижу так много и так ясно. Наконец-то он понимал, что не может со мной равняться.

— Ну вот, Иорам, — мягко сказал я. — Теперь ты знаешь, какая сила у настоящего барда.

Да, и вскоре об этом вспомнит весь мир.

Проснитесь, короли, спящие в пышных палатах! Собирайте дружины, вооружайте воинов, вложите им в руки крепкую сталь!

Вставайте, воины, уткнувшиеся в кубки с вином! Достаньте оружие, наточите клинки, начистите шлемы, раскрасьте ярко щиты.

Поднимайся, народ Острова Могущественных! Довольно дрожать, мужайтесь, готовьте богатую встречу. Ибо Душа Британии пробудилась. Мерлин возвращается!