Мерлин

Глава 1

Вортигерн залег в нору на западе, в родных краях, выбрав голые скалы Ир Виддфа своим последним плацдармом.

Здесь он намеревался возвести крепость — прочную, чтобы юные Орлы не склевали мясо с хрупких стариковских костей, а боевой саксонский Кабан не поднял его на клыки.

Как я рассказал в своей сказочке, Лис Вортигерн в последний раз всех обхитрил и теперь укрылся в горах, ожидая мести как несправедливо обиженных, так и тех, чью алчность он разжег сам. Молодые Орлы — Аврелий и Утер, младшие братья убиенного Константа, дети сраженного Константина, первого Верховного короля Британии, — собрали войска на юге. Кабан Хенгист ждал подкрепления с родины. Предстояло занятное состязание — кто первым доберется до старого загнанного Лиса.

Вортигерн, разумеется, все это знал, и на следующее утро, когда я собрался уезжать, меня позвали к Верховному королю.

— Я высоко чту тебя, Мерлин, и не стал бы задерживать без нужды. Однако ты премного меня обяжешь, если согласишься со мной побеседовать.

Я торопился в Инис Аваллах — сообщить матери, что я жив. Не хотелось терять ни минуты; я не держал зла на Верховного короля, но мне больше нечего было ему сказать. Я совершил то, зачем приходил, и весть о моем возвращении уже неслась по стране.

Я слышал голоса: ״Мирддин Дикий здесь!.. Чародей Мерлин объявился!.. Великий Эмрис вернулся к жизни, пробудился от долгого сна... Видели? Он посрамил бардов Верховного короля, и всех их обезглавили... Он здесь, я видел: Мерлин Амброзий, король Диведда, вновь в своем королевстве!.. Слыхали? Он предсказал Вортигерну гибель!.. Мерлин жив!״

Да, Эмрис вернулся и возвестил падение узурпатора. Однако Вортигерн при всех своих пороках — не мышь. В чем ему не откажешь, так это в смелости. Если рок судил ему быть пойманным, он по крайней мере будет уворачиваться, покуда сумеет. Он хотел знать, каким будет этот рок, чтобы приготовиться к бою или к бегству, и потому послал за мной.

— Мне нечего больше сказать, лорд Вортигерн, — произнес я. — Все уже сказано.

— Тогда скажу я. — Верховный король тяжело опустился в резное кресло с имперскими орлами на подлокотниках. В раннем утреннем свете его лицо выглядело осунувшимся. — Я не спал вчера... — Он замолк, я ждал, — ...из страха, Мирддин, из страха перед снами... — Он с опаской поднял на меня глаза. — Говорят, ты умеешь толковать сны и знамения. Растолкуй мне мой, а то мне страшно. Кажется, что сон вещий.

— Ладно, Вортигерн, расскажи мне свой сон, и я раскрою тебе его смысл, если найду.

Он рассеянно кивнул рыжей с проседью шевелюрой и надолго замолк, потом резко начал:

— Я видел яму, которую вырыли по твоему слову. На дне ее наткнулись на камень, он раскололся, и вода хлынула наружу — как все это и было. После этого ты повелел отвести воду канавками. Когда это сделали и озеро спустили, обнаружили большую пещеру и в ней два больших камня наподобие яиц.

Он замолк, чтобы отпить вина, потом продолжил, глядя не на меня, а на догорающие угли в очаге.

— В каменных яйцах были драконы. Они вышли и сразились между собой. Один был белее молока, другой — алее крови. Они сражались, и земля под ними дрожала.

О, на них страшно было смотреть! Они исходили пеной, били хвостами по земле, сцеплялись когтистыми лапами, извергали ноздрями пламя. Сперва белый брал верх, потом алый, и наоборот. Оба были жестоко изранены, так что не могли уже больше сражаться, после чего уползли в свои яйца и заснули. Передохнув, они вновь вышли на бой и вновь расползлись. Все это наполнило меня таким ужасом, что я проснулся. — Вортигерн залпом допил кубок и выпрямился, глядя мне прямо в глаза. — Что скажешь, Мирддин? Что означают эти драконы и их битва?

Я отвечал сразу, потому что понял смысл сна, пока он говорил.

— Сон твой, Вортигерн, правдив. Вот его толкование: драконы — грядущие короли, которые будут биться за Остров Могущественных. Белый — саксонские полчища, красный — истинные сыны Британии.

— Кто победит, Мирддин?

— Ни тому ни другому не дано будет взять верх, покуда страна не объединится, а человек, который соберет вместе британские племена, еще не родился.

Он снова медленно кивнул.

— А что будет со мной, Мирддин?

— Ты и вправду желаешь знать?

— Мне это нужно.

— Аврелий и Утер уже отплыли из Арморики...

— Ты говорил об этом в своей сказке... — фыркнул он.

— Они прибудут на двенадцати кораблях и завтра высадятся на юге. Тем временем Хенгист собрал свое войско и идет сюда маршем. Враги окружают тебя со всех сторон. Ты совершил много зла и не жди пощады. Хочешь спасти свою жизнь, Вортигерн, — беги.

— И я ничего не могу поделать?

Я помотал головой.

— Беги, Вортигерн, или попадешь в руки тех, кому причинил столько зла. Аврелий и Утер хотят отомстить за убийство брата и вернуть власть; с ними короли Британии.

— Неужто для меня нет никакой надежды? — Это было сказано тихо, без жалости к себе. Вортигерн знал, что совершил, и, надо думать, давно просчитал риск.

— Вот твоя надежда, лорд Вортигерн, и надежда нашего народа: из смуты, которую ты устроил, выйдет король, который объединит Британию, Верховный король, на которого будет дивиться весь мир, Главный дракон, который окончательно пожрет белого дракона из ямы.

Он мрачно улыбнулся и встал.

— Ладно, если бежать, то бежать сейчас. Отправишься со мной, Мерлин? Твое общество было бы для меня большим утешением.

— Нет, — отвечал я. — Мне дорога в другую сторону. Прощай, лорд Вортигерн. Мы больше не встретимся.

Он призвал своих военачальников, чтобы отходить на восток, где надеялся укрыться от гнева братьев. Ох, худо придется Лису Вортигерну, но от возмездия не уйти.

Мы тем временем двинулись в путь и уже порядком отъехали от крепости, когда Пеллеас в последний раз оглянулся на выставленные в ряд на пиках головы друидов и с облегчением вздохнул:

— Все кончено.

— Для Вортигерна, — отвечал я, — но не для нас.

— Мы скачем в Инис Аваллах, разве нет?

— Да, но пробудем там недолго.

— Сколько? — спросил он, со страхом ожидая ответа.

— Несколько дней, — отвечал я. — Поверь, я хотел бы пробыть дольше.

— Но... — Он помнил мой характер, быструю смену настроений и планов, — но это невозможно.

Я кивнул:

— Да, невозможно.

Мы проехали несколько шагов, и я натянул поводья.

— Пеллеас, послушай внимательно. Ты нашел меня и вернул к людям. Спасибо тебе за это. Однако, боюсь, скоро ты проклянешь день, когда попросился ко мне на службу, и пожалеешь, что терял время на мои поиски.

— Прости, господин, но скорее твое собственное сердце тебя предаст, чем я так подумаю! — с жаром воскликнул он.

И я чувствовал, что он говорит искренне.

— Никто не поблагодарит меня за то, что я совершу, — продолжал я. — Может быть, многие на этом острове будут произносить мое имя с ненавистью и презрением, и все обратятся против меня.

— Другие пусть делают свой выбор, а я свой сделал, господин мой Мерлин.

Он говорил с искренним пылом. Теперь, когда он понял, какие трудности нам предстоят, я мог без страха вверить ему свою жизнь.

— Да будет так, — произнес я. — Да вознаградит Господь твою веру, друг.

Мы двинулись дальше. После разговора у обоих камень упал с души. Пеллеас радовался, и я вместе с ним.

Аврелию и Утеру, сыновьям Константина от разных жен, непохожим, как утро и вечер, предстояло покончить с правлением Вортигерна. Королем по праву наследования стал старший, Аврелий, прирожденный властитель. Его мать, Аврелия, происходила из знатной римской семьи (чего нельзя было с уверенностью сказать о самом Константине). В ее роду были наместник провинции, сановники, правители городов, чтимые матроны.

Однако Аврелия умерла от лихорадки, когда ее младшему сыну было всего три года, и Константин, опьяненный победами над пиктами, скоттами и саксами, спутался с дочерью одного из побежденных саксонских вождей. В приступе великодушия он женился на золотоволосой красавице Онбраусте. Через год родился маленький Утер.

Мальчики воспитывались по римскому обычаю под надзором доверенного слуги. Старший брат, Констант, с рождения посвященный Богу, рос отдельно в небольшой обители при Вента Булгарум. Когда Константина убил, мстя за родичей, его собственный раб-пикт, старый Госселин, архиепископ Лондонский, опасаясь за жизнь мальчиков, забрал их к себе.

Вортигерн своими интригами сгубил Константа, и Госселин принял мудрое решение: переправил мальчиков в Арморику, во владения короля Хоеля, где и спрятал в монастыре. Здесь он мог сам за ними приглядывать, зная, что Вортигерну до них не дотянуться. Тут они и выросли, с нетерпением ожидая, когда смогут вернуться и потребовать принадлежащее им по праву.

Я знал, что так оно и будет, однако, если они захотят продвинуться в объединении страны дальше, чем некогда Вортигерн, им потребуется помощь. Хенгист не даст им спокойно наслаждаться плодами победы, а не станет сакса — начнутся междоусобные войны с местными королями. Короче, без меня им не обойтись.

Мы с Пеллеасом гнали, не жалея коней. Он ехал впереди, я следом, внимательно примечая все перемены. Особенно изменились поселения. Страх сделал свое дело — повсюду появились высокие каменные стены. Большие города, которые так трудно защищать, оказались по большей части заброшенными, люди перебрались в маленькие, хорошо укрытые каменные поселения, которые меньше привлекают внимание разбойников.

Казалось, все людское жилье съежилось и затаилось. Улицы сделались уже, дома — теснее и меньше. Люди словно стремились прижаться друг к другу перед лицом сгущающейся тьмы.

Смотреть на это было и грустно, и досадно.

Клянусь Святым именем Господним, мы — дети Живого Света! Мы не должны забиваться в ямы, как перепуганная скотина. Это Остров Могущественных, он наш по праву! Враг на свою голову оспаривает это право, но, клянусь Великим и Благим Светом, мы не уступим ни пяди!

Сказать по правде, мы уступали. Куда ни глянь, нас теснила наползающая тьма. Мы уже не верили в свое право и свою способность отстаивать родной дом. И я видел: если ничто не изменится, отступление превратится в беспорядочное бегство.

Меня поддерживало то, что сама земля не изменилась. Высоко возносился строевой лес, поля, когда их не мешали засеять и убрать, приносили богатый урожай, коровы и овцы давали мясо, кожу, шерсть, в старых римских рудниках по-прежнему добывали олово, свинец и, что важнее, железо для мечей и доспехов.

Да, в этом заключались утешение и поддержка, но здоровое крестьянское хозяйство еще никого не сделало храбрецом. Чтобы народ расправил плечи, нужен быстрый, впечатляющий успех — победа на поле боя, которая остановит продвижение варваров. Вот почему мне надо было видеть Аврелия.

В юном орле, который звался этим именем, я угадывал большие задатки. Может, это он станет Верховным королем, которого я ищу, и вернет людям веру.

О, я видел Аврелия издалека — в отблесках пламени, в плошке черной дубовой воды — и в определенной мере знал, что он за человек. Но мне надо было встретиться с ним, посидеть, поговорить, чтобы разобраться в его душе. Только тогда я уверюсь, что у Британии есть достойный Верховный король.

Я сознательно объехал стороной свои прежние владения в Диведде — не хотелось портить воспоминания видом недавних перемен. Внезапно объявиться в тех краях значило поставить тамошних правителей, мягко говоря, в неловкое положение. И так весть о моем возвращении вскоре достигнет Маридуна (как с восторгом сообщил мне Пеллеас, теперь он зовется Каер Мирддин) и вызовет немалое замешательство. К тому же я неточно знал, что мне делать, и собирался принять решение после встречи с Аврелием.

Впрочем, прежде всего я стремился увидеться с матерью. По правде сказать, я ни на минуту не переставал думать, какой отклик вызовет в Инис Аваллахе мой внезапный приезд. Это место представлялось мне таким спокойным, таким далеким от мирской суеты, что порою думалось: ступив на Остров Яблок, я мгновенно подпаду под его чары и просто займу свое прежнее место. «А, вот и ты, Мерлин, я-то гадала, куда ты запропал». Как будто я вышел в соседнюю комнату и вернулся мгновение спустя.

Для меня по крайней мере ощущение было сходным. Иное дело — для Хариты и Аваллаха.

После первого взрыва чувств при известии о моем появлении (на конце дамбы, ведущей к жилищу Короля-Рыбака, появился теперь домик привратника. Этот-то страж ворот и объявил обо мне), радостных криков, слез (моих и маминых) во дворце еще долго не могли прийти в себя.

Меня горько оплакивали, по мне тосковали, не зная, что со мной сталось, с самого моего исчезновения. Мне — из-за эгоизма, надо полагать, — в голову не приходило, до чего же я дорог матери.

— Я была уверена, что ты жив, — говорила мне Харита позже, когда волнение немного улеглось. — По крайней мере, я полагала, что ощутила бы твою смерть.

Она сидела, держа мою руку на коленях и сжимая ее так, словно боялась отпустить. Она лучилась радостью, глаза сияли, от лица, казалось, исходил свет. Не помню, чтобы я видел ее такой счастливой. Не считая этого да еще наряда (она вновь стала одеваться по обычаю Дивного Народа), она ничуть не изменилась.

— Прости, — сказал я, не помню уже какой раз. — Прости, я ничего не мог с собой сделать. Я не хотел причинять тебе боль...

— Ш-ш-ш... — Она нагнулась и поцеловала мне руку. — Все сказано и прощено. Все в прошлом и миновало.

При этих словах у меня на глазах снова выступили слезы. Есть ли на свете человек, достойный такой любви?

В ту ночь я спал в своей старой комнате, а наутро отправился рыбачить с Аваллахом. Я сидел на средней банке, а он шестом направлял плоскодонку к любимой заводи. Солнце плясало на поверхности озера, камыши кивали под ветерком, по зеленому мелководью бродила цапля, выискивая лягушек, на мшистом берегу испуганно вскрикивали куропатки — и я вновь почувствовал себя трехлетним ребенком.

— И как это, Мерлин? — спросил Аваллах. Он стоял, держа наготове острогу.

— Быть безумным?

— Быть наедине с Богом, — отвечал он. — Я часто размышляю, что значит быть в Его присутствии: видеть Его, слышать, припасть к Его стопам.

— Так ты думаешь, это с Ним я был? — Я со стыдом понял, что не сознавал этого прежде. Однако за годы размышлений Аваллах стал чуток к Духовной жизни.

— С кем же еще? С Самим Господом, — радостно продолжал он, — или с кем-то из Его ангелов. И то и другое — большая честь. — В этот миг рыба блеснула под кормой, острога упала и тут же появилась вновь с бьющейся на зубцах отменной щукой.

Покуда он аккуратно отцеплял рыбу, я думал над ответом. Конечно, меня поддерживали, пока я жил без людей. Тогда я не задумывался об этом, полагая, что успешно применяю знания, усвоенные у Подземных жителей, и потому еще не сгинул в этих краях. Однако и в том, что я получил такую подготовку, угадывается промысел Божий.

И наконец Он явился мне — я знал это, хотя не смел признать это вслух даже наедине с собой. Однако Аваллах все понял и принял с величайшим жаром и лишь малой долей благочестивой зависти. Я дивился его вере.

— Какой же ты счастливец, Мерлин. — Он нагнулся, снова взял шест и повел челнок вдоль заросшего камышами берега. — Я, который всем сердцем желал бы хоть миг провести в присутствии Господа, должен удовольствоваться лицезрением Его святой чаши.

Он сказал это буднично, но настолько же серьезно, насколько и искренне.

— Так ты тоже ее видел? — спросил я, позабыв, что так и не рассказал ему про видение.

— Да, кажется. — Дедушка подмигнул мне. — Значит, ты знаешь.

— Что она существует? Да, думаю, это так.

— Смог ли ты к ней прикоснуться? — спросил он с тихим почтением.

Я покачал головой.

— Нет, как и у тебя, это было только видение.

— А... — Он сел и положил мокрый шест на колени. Молчание заполняли тихий плеск воды под днищем да кваканье лягушек. Аваллах снова заговорил. Теперь он впервые в жизни обращался ко мне, как к брату.

— Знаешь, — сказал он, — до сей минуты я думал, что чаша Господня ускользает от меня из-за великого греха моей жизни...

— Ну, дедушка, ты грешил не больше других. Меньше, чем многие, которых я могу назвать. И потом, Бог простил тебя...

Из моей попытки утешить его ничего не вышло, сомневаюсь, что Аваллах вообще слышал мои слова, потому что он продолжал:

— Я дал жизнь Моргане.

При звуке этого имени сердце в моей груди налилось свинцовой тяжестью. Моргана... Что-то поделывала она, пока я жил вдали от мира людей? Чутье подсказывало мне, что она не сидела сложа руки. Она представилась мне жутким черным пауком, плетущим паутину смерти.

— Где Моргана? — спросил я, со страхом ожидая ответа. Мне надо было это знать.

Аваллах устало вздохнул.

— Она на Оркадах — это группа островков в Северном море. Думаю, для нее это самое подходящее место — по крайней мере, отсюда далеко.

Я слышал об этом островном королевстве. На языке бриттов его зовут Инисоедд Эрх — Острова Страха. Теперь я знал, почему.

— Что она там делает?

Король-Рыбак устало вздохнул. Тот, кто не испытывал такого раскаяния, не поймет страданий родителя, чей ребенок сбился с пути. Однако он нес свою муку, как пристало королю,— без самооправданий и жалости к себе.

— Что делает Моргана, знает только она сама. Впрочем, недавно мы слышали, что она вышла замуж за короля по имени Лот и у них есть дети. Я ничего не знаю ни о нем самом, ни о его злополучном потомстве, но с севера доходят вести о неописуемых мерзостях и ужасах. Разумеется, это ее рук дело, но что она затевает — я угадать не могу.

Я более-менее догадывался, что она затевает.

— Что-нибудь говорят о ее детях?

— Только то, что они живы. Но даже и это неточно... Так, россказни путешественников да неясные слухи.

Моргана, надо отдать ей должное, выучилась терпению. Она выжидает, без сомнения, совершенствуясь в своем искусстве и запретной науке древних, набираясь силы и черной мудрости. Вероятно, она понимает, что время нанести удар еще не пришло. Вскоре в стране наступит хаос — ей только того и нужно. Тут-то она и выступит, и мы — тут обольщаться нечего — это почувствуем.

В этот момент мне стало ясно, что беды Британии нельзя рассматривать отдельно от Морганы. Сам факт, что она выбрала в мужья бритта — жители Оркад скорее бритты, чем пикты или ирландцы, — означает, что с нашей последней встречи ее притязания только выросли. Тогда ей было довольно терзать одну-две души, теперь понадобилось целое королевство.

Великий Свет, будь крепким щитом Твоим воинам, будь самой сталью в их руках!

Мне приходило в голову воспользоваться провидческой чашей, чтобы узнать, что там затевает Моргана. Как ни мало хотелось мне с ней встречаться, я мог бы это сделать. Все же мне представлялось, что лучше не привлекать к себе ее внимания. Кто знает, какие силы ей подвластны? Вполне вероятно, она уже проведала, что я вернулся к живым, а нет — так скоро узнает. Пусть лучше ждет и гадает. Не стоит сообщать врагу, где ты и каковы твои силы.

— Послушай меня, Аваллах, — сказал я, — тебе нечего корить себя за Моргану. Ты не отвечаешь за ее зло.

— Не отвечаю? — Он скривился, словно во рту у него была какая- то гадость. — Я ее отец, Мерлин. О, чего бы я ни отдал, чтобы... чтобы...

— Чтобы да кабы! Ты сам слышишь, что говоришь? — воскликнул я в сердцах. — Нельзя ничего вернуть!

Дед взглянул на меня с мягким упреком.

— Да, Мерлин, ничего не воротишь, — печально сказал он. — Все свои промахи мы унесем с собою в могилу.

Больше мы об этом не говорили, перейдя на более приятные темы. Однако я продолжал думать, почему его слова вызвали во мне такой резкий отклик.

— Он действительно корит себя, — сказала Харита, когда я пересказал ей наш разговор. — Считает, что это его вина.

— Никто не может отвечать за другого, — упорствовал я.

Мама улыбнулась.

— Такое уже было, разве ты забыл? Почему бы этому не случиться снова?

Я не забыл, но сейчас увидел это в несколько ином свете. Хотела ли Харита сказать, что Аваллах намерен как-то искупить грехи Морганы? Мысль эта была для меня новой.

— Не позволяй ему, — сказал я. — Ни в коем случае.

— Мерлин, — произнесла она успокаивающе, — в чем дело? Что тебя гнетет? Скажи мне!

Я вздохнул и покачал головой.

— Пустяки, пройдет. — Почему-то я вспомнил о Мелвисе и заговорил про него. — Скажи мне, как умер Мелвис?

— На Маридун напали, — объяснила Харита. — Мелвис разбил противника на побережье и возвращался с частью своих людей. Он попал в западню, виллу сожгли...

Пока она говорила, мое воображение наполнили картины столь жуткие, что по телу прошла дрожь. Мама прервала рассказ.

— Что случилось, Мерлин?

Прошло несколько мгновений, прежде чем я смог заговорить.

— Грядут великие испытания, — сказал я. — Многие падут во тьме, многие ей покорятся. — Я мрачно взглянул на нее; перед глазами еще стояли ужасные видения. — Воистину, никто из живущих не переживал таких бедствий.

— Я пережила, Мерлин, — молвила она в ответ на нотку отчаяния в моем голосе. — Я, и Аваллах, и все, кто были с нами.

— Мама, оглядись, их все меньше и меньше год от года.

То были жестокие слова. Не знаю, почему я их произнес . В следующий миг я готов был ослепнуть, лишь бы вернуть их назад.

Харита печально кивнула:

— Да, соколик мой. Нас меньше с каждым годом. Мой брат Майлдун умер прошлой зимой. — Она опустила глаза. — Раньше я надеялась, что твой отец... что мы с Талиесином... что в этом будущее. Однако этому не суждено было сбыться. Да, дни наши на этой земле сочтены, и вскоре мы вслед за остальными первенцами Земли уйдем в прах.

— Прости, мама, мне не следовало так говорить. Прости.

— Это чистая правда, Мерлин. Не надо извиняться за правду. — Она подняла голову и взглянула мне прямо в глаза. — Но есть более великая Правда, которая не должна умолкнуть: Царство Лета. Покуда я жива, живет и оно. И в тебе тоже, Мерлин, и во всех, кто верит и идет следом.

Царство Лета, что это? Сон о рае? Или оно может сделаться былью здесь и сейчас? Могут ли люди из плоти и крови обитать в таком месте?

С тех пор как Талиесин замыслил его, выстроил в своем сердце, облек в песню, от него нельзя отвернуться. Отречься от Царства Лета сейчас — значит признать поражение, а в конечном счете — покориться врагу. Ибо всякий раз, как миру людей предстает видение более великого блага, за него надо бороться, пусть даже ценой собственной жизни. Все остальное оскорбляет Великий Свет, который пронизывает и оживотворяет эту мечту. Отвернуться от заведомого блага — значит сознательно повернуться к злу.

Талиесин взвалил на мои плечи огромное бремя, ибо это мне выпало въявь создавать Царство Лета. Будь у меня его голос, его дарования! Я бы песней вызвал к жизни блаженный край!

Вот! Я вижу его с арфой в руках, из-под пальцев рвутся дрожащие ноты, лицо лучится отраженным сиянием песни... да какой песни!

Слова льются из его рта, словно из живой двери Иного Мира, волосы поблескивают в свете факела. Весь мир, затаив дыхание, вслушивается в захватывающую красоту его песни... Я вижу его и плачу. Отец! Я так тебя и не знал!

Я пробыл в Инис Аваллахе до новолуния, вбирая душой безмятежную тишь острова. Я знал: спокойствие понадобится мне в предстоящие бурные дни.

Потом холодным и ясным утром мы с Пеллеасом выехали на долгий, непосильный труд: спасать Остров Могущественных.

Глава 2

Я разыскал Аврелия и Утера в дороге: они возвращались, разгромив Вортигерна. Старый Лис плохо кончил — сгорел вместе с башней, в которой укрылся, покинутый соратниками. Даже его сын, Пасцент, бежал, бросив отца на произвол судьбы. В итоге бой получился короткий и решительный. Братья все еще были полны возбуждения, когда я встретил их чуть севернее Глева, возле которого они окончательно разбили Вортигерна.

Сподвижники сразу провозгласили Аврелия Верховным королем. Я взглянул на него и содрогнулся: он был так юн!

— Вы были еще моложе, когда вам надели гривну, — шепнул мне Пеллеас, пока мы ждали, что нас проводят к королю.

Да, наверное. Но ему бы хоть немного зрелости. Я внутренне застонал, представляя, что за труд выпал на мою долю. Юный Аврелий стал Верховным королем только номинально. Впереди главная битва, предстоит заручиться поддержкой местных владетелей, из которых большинство уже вообразило себя на месте Вортигерна.

Привести их к покорности будет нелегко; даже если на время забыть о Хенгисте, крови прольется много. Многих мелких князьков убедит лишь грубая сила. Это плохо, но Хенгиста нельзя сбрасывать со счетов. Короче, я видел лишь один выход: посоветовать Аврелию быстро разделаться с непокорными.

Если он станет меня слушать. А с какой, собственно говоря, стати? Впрочем, Пеллеас верил в успех.

— Кто не слышал о Мирддине Эмрисе? — сказал он. — Разумеется, король вас примет. И встретит, как брата!

Оказалось — как назойливого родственника. Однако он согласился меня принять, что уже обнадеживало. Я сидел за столом напротив Аврелия в его кожаном шатре, пил мед, а он тем временем присматривался ко мне, пытаясь сообразить, что я за птица. Утер уже решил — он пыхтел и ерзал, стараясь привлечь внимание брата: ему не терпелось высказать свои соображения, явно нелестные для меня.

Аврелий был мрачен; это впечатление усугубляли черные кудри, коротко подстриженные на римский манер, и темно-карие глаза, смотрящие из-под еще более темных бровей. У него был высокий, красивый лоб; хорошо очерченное гладкое лицо с правильными чертами покрыл плотный загар — свидетельство длительных путешествий.

Еще у него был меч Максима. Это клинок я видел маленьким мальчиком, когда Верховный правитель Британии недолго гостил у Эльфина. Но узнал его я сразу — тонкая сталь, бронзовая рукоять обмотана тянутым серебром и украшена мерцающим аметистом с резным изображением орла. Второго такого в мире нет.

Я примерно догадывался, как попал к Аврелию этот меч; меня больше удивляло другое — как его удалось сохранить. Пронюхай о нем Вортигерн или кто-нибудь еще — владельцу не жить. Старый Госселин спас мальчиков и меч и таким образом сберег больше, чем ведал.

Когда я вошел, Аврелий внимательно меня оглядел. Легкая брезгливость, исказившая его черты, показала мне, что молодой король отнюдь не рад внезапному вмешательству безумца в его планы.

Однако нам никуда друг от друга не деться. Никто не мог заменить мне его, а ему — меня. Все сходилось на нас. Я мог с этим смириться, а вот смирится ли Аврелий — предстояло узнать.

— Рад видеть наконец легендарного Мерлина, — дипломатично произнес Аврелий. — Ваша слава бежит впереди вас.

— Как и ваша, сир. — Я прибег к этому новомодному обращению, дабы показать, что поддерживаю его притязания на верховный престол. Глаза Аврелия зажглись от удовольствия.

— Неужто? — Он хотел услышать подтверждение из моих уст.

— Как же иначе? Вы сразили узурпатора Вортигерна и отомстили за смерть брата. Весь мир поет вам хвалы.

Сейчас станет ясно, годится ли он в верховные короли.

Аврелий улыбнулся, но покачал головой.

— Уж точно не весь мир. Я могу назвать многих, кто поет хвалы себе самому, хотя иные из них третьего дня ехали бок о бок со мной.

Не клюнул. Молодец, Аврелий! Сейчас закину новую наживку.

— Что вам до них? Не все ль равно, что думает горстка недовольных себялюбцев?

— Хотел бы я так легко от них отмахнуться! По правде говоря, Мерлин, мне нужны все недовольные себялюбцы до одного. Им решать: я или Хенгист. — Он внезапно широко улыбнулся. — Мой зад на троне или кровавого сакса. Хотелось бы верить, что бритты предпочтут мой.

— Мой король, у вас превосходный зад, — с притворной серьезностью подтвердил я. — Много лучше любого саксонского.

Мы оба расхохотались и подняли кубки. Пеллеас и Утер вытаращили глаза.

— Господин мой брат, — вмешался Утер, не в силах больше сдерживаться, — ты впервые видишь этого человека и уже поверяешь ему свои заботы.

— Впервые? Нет, Утер. Мне кажется, мы знакомы давным-давно. К тому же мы испытывали друг друга с тех пор, как Мерлин вошел в шатер. — Аврелий снова повернулся ко мне. — Я доверяю тебе, Мерлин Амброзий. Ты будешь моим советником... — (При этих словах Утер громко фыркнул и неодобрительно тряхнул рыжими кудрями). — Он будет моим советником, Утер! Мне нужен мудрый помощник, и не скажу, что от охотников нет отбоя.

Утер успокоился, но Аврелий, наоборот, разгорячился.

— Да, и еще двадцать человек ушли сегодня утром –- прямо из дозора. Мои соратники бросают меня, Мерлин. Я избавил их от Вортигерна, и теперь они обратились против меня.

— Сколько воинов осталось?

— Двести здесь, еще пятьсот следуют на расстоянии дневного перехода.

— Семьсот человек — не так много против Хенгиста.

— Да, — горько согласился Аврелий. — Причем половина из них — люди Хоеля, и скоро должны вернуться в Арморику.

— Это хуже, чем я думал, — произнес я.

Аврелий залпом допил мед и мрачно уставился в стол. Утер обречено заходил по шатру. Как же легко меняются настроения у молодых!

— Хотя не так плохо, как могло бы, — начал я. — У меня есть друзья на западе и на севере. Думаю, можно считать их вашими сторонниками.

— Север! — Аврелий стукнул ладонями по столу. — Клянусь жизнью, Мерлин, если север станет на мою сторону, юг и срединные земли последуют за ним.

— Запад — вот где главная мощь, Аврелий. Так было всегда. Римляне этого не понимали, потому и не смогли до конца завоевать наш остров.

— Запад? — презрительно фыркнул Утер. — Скотокрады и торговцы зерном!

— Так считали римляне, — отвечал я, — и где теперь их Рим?

Он наградил меня убийственным взглядом, но я продолжал:

— Поезжайте в Гвинедд или Диведд и убедитесь сами — кимры по-прежнему здесь. Здесь правят те, чей род насчитывает пятьсот, тысячу лет! И они сильны, как прежде, быть может, сильнее, чем при римлянах, ибо не должны платить подати и отдавать своих юношей на военную службу. Скотокрады и торговцы зерном! Силу королю дает не только оружие, но и зерно, и скот. Тот король, который это усвоит, станет Верховным.

— Золотые слова, Мерлин! Золотые слова. — Аврелий снова стукнул по столу. — Что ты предлагаешь? Едем сперва на запад? Или на север?

— На запад...

— Так едем скорей. Сегодня же! — Аврелий вскочил, словно хотел тотчас выбежать из палатки и запрыгнуть в седло.

Я тоже встал, но неторопливо, и покачал головой.

— Я поеду один.

— Но...

— Думаю, так будет лучше. Я давно там не бывал, так что стоит все посмотреть самому, прежде чем заявляться с войском. Дозвольте мне расположить их к вам, прежде чем вы станете с ними договариваться.

— А нам что делать, пока ты будешь играть в вершителя судеб? — спросил Утер, словно по лицу меня хлестнул.

— Вершить судьбы — и есть моя игра, Утер, мальчик, — прорычал я. — Не обольщайся. Вы одержали великую победу, да — над обессиленным стариком, которого бросили соратники. — Утер набычился и смотрел так, словно хотел испепелить меня взглядом, однако я безжалостно продолжал: — Ни ты, ни твой брат не продержитесь до конца лета, если я не свершу вашу судьбу. Так-то!

— У нас что, нет выбора? — всхлипнул он.

— Конечно, у вас есть выбор. Можете слушать меня и делать, что я скажу, а можете вырыть себе могилку при дороге и размазывать по лицу грязь или бежать в Арморику и до конца своей жалкой жизни оставаться в нахлебниках у Хоеля.

Я сказал им все напрямик, но они выслушали правду, как взрослые мужчины. Им не по сердцу было слушать, но они не завопили, словно испорченные дети. Если б они завопили, я уехал бы из их стана и больше не возвращался.

Итак, начало было положено. Ясный ум Аврелия возобладал над вспыльчивостью Утера, и я стал советником Верховного короля. Точнее сказать, будущего Верховного короля, ибо нам предстояло немало поработать, чтобы утвердить его на троне.

В тот же вечер мы с Пеллеасом тронулись в Диведд, прихватив с собой лишь несколько золотых браслетов, которые Аврелий велел дарить по моему усмотрению. Разумеется, вежливый жест никогда не повредит, но я знал, что хитрых кимров не купить дорогими подарками. Они захотят знать, кто этот новоиспеченный король и каков он собой. Позже они захотят увидеть его воочию. Все в свое время, но я хотел приготовить ему дорогу.

При первом взгляде на места, где я так много прожил, к горлу подступил ком, к глазам — слезы. Мы остановились чуть в стороне от старой дороги на Дэву, на перевале, с которого открывался вид на холмистую местность. Ветер перебирал траву, ерошил молодой вереск, и высокие холмы напомнили мне о более радостных временах — когда я, только-только став королем, объезжал их с гордой дружиной, стараясь всемерно укрепить эти земли.

Тогда мы с опаской смотрели на море. Теперь захватчики утвердились на нашем собственном острове. Вортигерн подарил Хенгисту и его брату Хорсу земли вдоль юго-западного побережья, чтобы те их охраняли. Верно, у Лиса не было выбора: не опереди он подвластных королей, те сами объединились бы с Хенгистом — так велика была ненависть к узурпатору. Однако сделка вышла ему боком: Хенгист, получив палец, захотел откусить всю руку!

Еще немного поглядев вдаль, Пеллеас пустил лошадей вперед, и мы двинулись по длинной, извилистой долине, которая, петляя между холмами, в должный срок привела нас в Диведд. В ту ночь мы спали в роще у быстрого ручейка, а на закате следующего дня въехали в Маридун, который теперь звался Каер Мирддин.

В свете умирающего дня, алом, золотом и белом, как гаснущие уголья, город казался прежним, улицы — мощеными, стены — прочными. Однако это был лишь обман зрения. Пока мы медленно ехали по улицам, я видел бесчисленные провалы в стенах, выбоины в мостовых, покосившиеся строения. В развалинах гулко лаяли собаки и порой раздавался надрывный младенческий плач — но мы нигде никого не видели.

Пеллеас ехал вперед, не оглядываясь. Мне бы последовать его примеру, но я не мог удержаться. Что сталось с городом?

Маридун всегда был мелким ярмарочным городишком, и тем не менее здесь кипела жизнь. Похоже, эта жизнь ушла, и город превратился в обиталище бездомных собак и призрачных младенцев. Однако даже то, что я увидел в Маридуне, не приготовило меня к дальнейшему: к зрелищу места, где я родился, — виллы на холме. Казалось, проехав через город, я вернулся на несколько столетий назад. Вилла исчезла, на ее месте стоял большой бревенчатый дом, окруженный частоколом и глубокими рвами. На диком севере такие не редкость, но вот на юге их не видели уже поколений десять, если не больше. Ни дать ни взять — кельтское поселение тех времен, когда римляне еще не ступали на Остров Могущественных.

Пеллеас первым подъехал к воротам — их уже заперли на ночь, хотя небо на западе еще не догорело, — и крикнул, чтоб открывали. Мы приготовились ждать, однако бревенчатые створы быстро распахнулись, и мы оказались в тесном скоплении деревянных, крытых соломой избушек, обступивших высокий, на диво соразмерный тесовый дом. От огромной виллы, которая некогда украшала это место, не осталось и следа.

Во времена Талиесина здешними деметами и силурами правил Пендаран Гледдиврудд. Позже он разделил власть с Мелвисом и на короткое время со мной. Алый Меч, разумеется, давно скончался, и Мелвис, увы, тоже.

Время и потребности изменились. Разумеется, для нынешних обитателей укрепление на вершине холма было куда практичнее, однако мне было жаль виллы. Я поймал себя на мысли: «Интересно, что стало с церковкой в лесу, стоит ли она или, подобно вилле, сменилась храмом, где служат более древним богам?»

Пеллеас тронул меня за локоть:

— Они идут, господин.

Я повернулся и увидел, что из большого дома вышли люди. Впереди всех выступал осанистый муж с подвязанными на затылке жирными волосами и золотой гривной на шее. Явно сходство с Мелвисом бросалось в глаза, и я понял, что род Пендарана по-прежнему процветает.

— Приветствую вас, друзья! — воскликнул он благодушно, впрочем, не сводя с меня пристального взора; — Что вас сюда привело?

— Я ищу дом, который некогда знал, — отвечал я.

— Скоро стемнеет, будет поздно искать селение. Переночуйте у нас... — Взгляд его остановился на притороченной к седлу арфе, — а утром мы поможем найти место, которое вы ищете.

Ко мне обращался сам Теодриг — он унаследовал Мелвисово радушие. Однако я отвечал:

— По правде сказать, место, которое я искал, здесь.

Он подошел ближе и, положив руку на уздечку, вгляделся в мое лицо.

— Мы знакомы? Скажи, если так, потому что я не припомню тебя в этих стенах.

— Нет, ты не можешь меня помнить. Я жил здесь давным-давно, когда на месте крепости стояла вилла и Мелвис был королем.

Он изумленно вытаращил глаза:

— Мирддин?

По толпе пробежал взволнованный говорок. Один из юношей бегом бросился в дом, и через мгновение во двор высыпала целая толпа.

— Я Мирддин, — был мой тихий ответ. — И я вернулся, Теодриг.

— Добро пожаловать, господин. Соблаговолишь зайти и разделить мою трапезу?

— С превеликой радостью, — ответил я, слезая с седла.

Все толпа провожала нас с Пеллеасом в зал. Весть о моем прибытии разлетелась, словно искры по ветру, и шум вокруг нас усиливался. Просторный зал оказался набитым битком, все взволнованно гудели, так что Теодригу пришлось перекрикивать шум.

— Господин, ваш приезд застал нас врасплох. Если бы вы отправили своего человека предупредить нас, я бы устроил пир. А так... — Он обвел рукой зал.

Даже без праздничного убранства помещение выглядело далеко не бедным. С первого взгляда я понял, что деметы и силуры по- прежнему обладают большим богатством, а следовательно, и властью.

— Все так, как я и хотел. — От моего внимания не укрылось слово «предупредить», которое, несмотря на искреннее радушие, выдавало потаенную тревогу. Я мог бы успокоить Теодрига одним словом, но решил немного подождать, чтобы лучше разобраться в его характере.

Хозяин приказал принести кушанья и пиво в гостевой чаше — большой, серебряной, с двумя ручками. Ее подала мне миловидная молодая женщина с длинными черными косами.

— Это — Гованна, моя жена, — сказал Теодриг.

— Добро пожаловать, друг, — ласково промолвила Гованна. — Здоровья тебе и успеха твоему странствию.

Я взял у Гованны чашу, поднял за ручки и выпил. Пиво был прохладное, пенистое и прозрачное, пробуждающее аппетит.

— Сдается, пивоваренное искусство достигло новых высот с тех пор, как я держал подобную чашу, — заметил я. — Королевский напиток!

— Когда ты закончишь свои дела в наших краях, мы дадим тебе в дорогу бочонок, — отвечал Теодриг.

Он пытался выпытать, зачем я здесь, не задавая прямых вопросов, что было бы неучтиво. Я мог вообразить, какие мысли вертятся в его голове. Мирддин, бывший король и властитель этого края, мог вернуться только за одним — потребовать назад престол и земли. Выходит, он сам остается ни с чем? Он видел, что я без дружины, и гадал, что это может значить.

— Сердечно благодарю, — сказал я, ставя чашу на стол.

В этот миг из кухни принесли кушанья. Мы сели: я по левую руку от Теодрига, Гованна с маленьким сыном Меуригом — по правую, и приступили к еде.

Пока мы ели, я упомянул о переменах, которые приметил в городе и каере. Теодриг с грустью рассказал, что город пришлось оставить и выстроить крепость на холме.

— Виллу спасти не удалось, — сказал он, — хотя кое-какие сокровища мы сохранили. — Он указал на пол у очага, и я увидел красно- бело-черную мозаику, некогда украшавшую пиршественный зал Гледдиврудда.

Как жаль терять подобную красоту! А ведь мы по-прежнему теряем столько неповторимого!

— Так туго пришлось? — спросил я, недоумевая.

Он медленно кивнул.

— Туговато. В тот день, когда погиб Мелвис, враги захватили город и виллу. Когда подоспел мой отец, Тейтфаллт, спасать было практически нечего.

После ужина мальчишки, видевшие у меня арфу, вытолкнули вперед самого смелого: у них-де ко мне смиренная просьба.

Теодриг уже собирался отчитать наглеца и выставить его вон, но я вмешался:

— С радостью спою им песню, лорд Теодриг.

У мальчишки округлились глаза, ведь я угадал его невысказанную просьбу. По правде сказать, я столько раз видел, как мальчики смотрят на барда, что особой прозорливости тут не требовалось.

— Принеси мою арфу, Гелли, — сказал я. Мальчик вытаращил глаза, дивясь, откуда мне ведомо его имя. Как это часто случалось после моего безумия, я сам не знал, покуда не произнес. Однако стоило слову прозвучать, и я чувствовал, что оно истинно.

— Ладно, — сказал Теодриг. — Не стой, разинув рот, как рыба на берегу, а беги за арфой, да поживей!

Я спел им о дочерях Ллира и угодил всему Каер Мирддину. Просили петь еще, но я устал и потому отложил арфу с обещанием порадовать их в другой раз. После этого народ начал расходиться спать. Королева Гованна пожелала нам доброй ночи и унесла зевающего Меурига. Теодриг велел принести еще пива, и мы вместе с Пеллеасом и двумя королевскими советниками удалились в его личные покои за плетеной перегородкой в дальнем конце зала.

Было ясно, что властитель Каер Мирддина намерен вытянуть из меня причину моего приезда, хотя бы ему пришлось сидеть до утра. Я достаточно видел за этот вечер, чтобы понять: Теодриг человек достойный и, как бы ни повернулись события, поступит по чести.

Поэтому я решил скорее развеять его тревогу.

Мы уселись друг напротив друга; с потолочной балки свисал ситовый светильник, и круг красноватого света покрывал нас, словно плащом. Слуга наполнил пивом окованные серебром рога. Пеллеас стал за креслом: безмолвный, непроницаемый, он высился у меня за спиной, словно ангел-хранитель; да он по сути и был моим ангелом.

Теодриг отпил большой глоток и, не сводя с меня глаз, двумя пальцами вытер пену с длинных усов. Я заметил, что его приближенные не пьют.

— Занятная была ночь, — благодушно протянул он. — Давненько у моего очага не слышалась песня барда. Спасибо, что наполнил этот чертог радостью. Я наградил бы тебя за песню... — Он помолчал и взглянул мне прямо в лицо, — но сердце мне подсказывает: ты возьмешь лишь то, за чем сюда прибыл.

— Король и повелитель, — быстро отвечал я, — не жди от меня угрозы твоему трону. Я здесь не затем, чтобы его требовать, хотя мог бы и с полным правом.

— Однако не требуешь? — Он рассеянно потер подбородок.

— Нет. Я здесь не затем, чтобы получить назад свои земли.

Он взглянул на своих людей, словно подавая безмолвный знак, и сразу напряжение — еле заметное, но все же явное — схлынуло. Налили еще пива, на этот раз выпили все. Опасный миг миновал.

— Скажу начистоту, Мирддин, — молвил Теодриг, — я не знал, как с тобой быть. Это твое королевство по праву, которое я не стану оспаривать... но я властвовал здесь столько лет, а до меня мой отец...

— Не объясняй, Теодриг, я хорошо понял. Поэтому я и отказываюсь от любых притязаний. Слишком много времени прошло, поздно мне возвращаться на трон. Мирддин больше не будет королем.

Теодриг сочувственно кивнул, но ничего не сказал.

— Да, — продолжал я. — Королем я больше не буду, но в память о тех временах, когда я правил Диведдом, прошу твоей помощи человеку, который отчаянно в ней нуждается.

— Твоему другу, Мерлин, — с жаром произнес Теодриг (явно сказывалось облегчение), — мы поможем, чем скажешь. Говори.

Я подался вперед.

— Не следует обещать раньше, чем прозвучала просьба, однако нужда моя такова, что я ловлю тебя на слове. Хотя нет, так не годится; то, о чем я прошу, — не мелочь.

— Проси, друг.

— Верховный король Вортигерн мертв...

— Вортигерн мертв!

— Как это случилось? — спросил один из приближенных Тёодрига.

— Когда? — не утерпел другой.

— Всего несколько дней назад. Его убил Аврелий, сын Константина, истинный Верховный король. Сейчас Аврелий занял место отца, но есть много других, кто тоже считает себя достойным верховной власти. Уже сейчас кое-кто из недавних соратников Аврелия обратились против него. Думаю, он не продержится до конца лета...

— Без поддержки.

— Без друзей, — сказал я.

— Я не питал любви к Константину и тем более к Вортигерну; оба были дерзкие глупцы. Из-за Вортигерна нас теперь теснят саксы. — Теодриг помолчал, отпил большой глоток, положил рог на место. — Если б твой Аврелий сам приехал просить помощи, я бы живо его завернул. Но за него просишь ты, Мирддин. Почему?

— Потому, лорд Теодриг, что лишь он защитит нас от саксонских полчищ.

Теодриг некоторое время обдумывал услышанное.

— Так ли это?

— Будь это иначе, я бы не приехал сюда просить. По правде говоря, Аврелий — все что у нас есть.

— У нас есть оружие, — вмешался один из советников Теодрига. — Есть люди и лошади. Мы легко разделаемся с любой саксонской дружиной.

— Вот как? — насмешливо переспросил я. — Когда ты последний раз стоял с обнаженным мечом и под звуки саксонского рога смотрел на бегущих к тебе берсерков? — Он не ответил, и я продолжил: — Я скажу вам: Хенгист собрал воинство, какого не видывал Остров Могущественных, и еще до конца лета намерен захватить трон. Так вот, он его получит, если вы за своими перепалками не успеете поставить ему заслон.

— В твоих словах есть здравое зерно, — сказал Теодриг.

— В моих словах — истина.

— Так что ты советуешь? — спросил король.

— Две вещи, — ответил я. — Во-первых, если ты подумывал о верховном престоле, оставь эту мечту — она не исполнится. Во-вторых, собери дружину из деметов и силуров и едем со мной: отдашь ее Аврелию.

— На какой срок? — спросил кто-то из приближенных.

— На какой он скажет. Навсегда.

Теодриг потянул себя за подбородок и оглядел советников.

— Сегодня мне этого не решить. Утро вечера мудренее.

— До завтра подожду, — промолвил я, вставая, — но не более того. Спокойной ночи, Теодриг.

Глава 3

На следующее утро я встал рано, чтобы узнать решение Теодрига, однако короля нигде не могли сыскать. Его покой был пуст,

никто не мог сказать, когда и куда он уехал. Оставалось только ждать его возвращения и воображать худшее.

Позже я по настоянию Пеллеаса съел несколько ячменных лепешек и выпил разбавленного вина, потом вышел взглянуть на каер, пытаясь за новым разглядеть старое. Таким, думаю, был Каердиви дедушки Эльфина в Гвинедде — оживленная суета за широким земляным валом и бревенчатым частоколом.

А люди! Куда подевались мои бывшие подданные? Те бритты одевались на римский манер, теперь же меня окружали древние кельты: женщины в длинных, пестрых накидках, мужчины в клетчатых штанах и рубахах; у каждого был перекинут через плечо кимрский плащ в крупную клетку, а длинные, убранные назад волосы заканчивались тугой косицей или конским хвостом. И повсюду, куда ни глянь — на шее, выше локтя, на запястье, — украшения из серебра, бронзы, меди, покрытые причудливым кельтским узором.

Низенькие домики — по большей части бревенчатые под тростниковой или соломенной крышей — почти вплотную лепились на бывшем дворе виллы.

На пригорке, где раньше стоял языческий храм, теперь расположился кузнец со своей кузней. Кузня была каменная — на ее строительство разобрали древнюю кладку.

Что ж, в дни борьбы, когда избавительным божеством становится сталь, пусть храм превратится в кузницу!

Однако в то утро, такое яркое и летнее, грозовые тучи казались далекими-предалекими; здесь же царили мир и покой. В такой день ответ Теодрига скорее всего окажется отрицательным.

«Зачем, — скажут его советники, — поддерживать этого новоявленного короля? Пусть даже в его жилах течет кровь императоров, нам-то что до того? Хочет стать Верховным королем — пусть добивается трона своим мечом. Его будущее нам безразлично, тут и своих дел по горло».

Я почти слышал, как они подталкивают Теодрига к тому же, к чему склоняется он сам; похоже было, что усилия мои напрасны. Хуже того: если я обманулся в деметах и силурах, которыми некогда правил, где уж мне сговориться с далекими северными королями! Может быть, надо было заявить свои права на престол, и тогда... Но нет, семя брошено. Надо ждать всходов.

И я ждал — как собака перед барсучьей норой. Когда же вернется Теодриг?

К ужину я, окончательно измученный, прилег ненадолго и задремал. Разбудил меня Пеллеас.

— Проснитесь, хозяин, лорд Теодриг вернулся.

Сон как рукой сняло.

— Когда?

— Только что. Я слышал крики, когда он въезжал во двор.

Я встал, плеснул в лицо воды из умывального тазика, переоделся, расправил складки плаща на плече и вышел навстречу королю.

Если ожидание вымотало меня, то Теодригу, судя по его виду, пришлось не легче. Под глазами у него были круги, лицо посерело от усталости и пыли; очевидно, он не спал и пробыл в седле дольше, чем собирался. Однако на губах его играла улыбка, и в моей душе шевельнулась надежда.

— Кубок мне! — крикнул он, входя в зал. — Несите всем кубки!

Я ждал, пока он первым подойдет ко мне и заговорит.

Король, в свою очередь, дожидался, когда принесут кубки, чтобы промочить пересохшее с дороги горло. Он отпил большой глоток, медленно, наслаждаясь мгновением.

— Ну, Мирддин Эмрис, — промолвил он наконец, ставя кубок и вытирая усы тыльной стороной ладони, — перед тобой — многострадальный союзник Верховного короля.

Мне хотелось испустить радостный вопль, но я сдержался и просто ответил:

— Что же, рад слышать. Но почему многострадальный?

Теодриг устало покачал головой.

— Потому что мне пришлось уламывать своих вождей. Они же, как один, противились твоему плану и выдвигали железные доводы, от которых я должен был отбиваться.

— И ты отбился.

— Да. — Он взглянул на мрачных советников: те обиженно молчали. — Хотя никто из них мне не помог! — Он еще раз обвел их взглядом и потер ладонью затылок. — Христом Богом клянусь, я убеждал так, словно от этого зависела моя жизнь...

— Очень может быть, что и зависит, — сказал я.

— Так или иначе, — продолжал Теодриг, — я славно потрудился для тебя, Мирддин Эмрис. Ради тебя я немало смирил свою гордость и готов еще немного ее смирить, чтобы сказать: ты теперь мой должник по гроб жизни.

— Хорошо. Такой долг я оплачу с радостью; по мне, большая честь — задолжать столь достойному владыке.

— Видел бы ты меня! Ллеу двигал моими устами и направлял мою мысль. Да что там, сам Ллеу не мог бы говорить убедительнее!

Разгоряченный успехом, он выпил еще пива и продолжал беспечно:

— Когда я ехал отсюда, я думал дать вождям случай подкрепить мое собственное мнение. Да, я был против. Однако, чем больше они говорили, чем больше возражали — тем больше мое сердце ожесточал ось против них.

Не обольщайся, Мирддин, я искал, как бы тебе отказать. Однако их советы были доводами самодовольных людишек, и они мне не понравились. По правде сказать, они меня напугали. Разве наша жизнь стала такой безопасной, наша страна так надежно защищена, что мы можем обойтись без поддержки других королей? Или мы уже неуязвимы? Или саксы отрастили крылья и улетели за море? Вот что, — победно прорычал Теодриг, — я спросил у них, и они не ответили. Итак, Мирддин, я схватился со своими вождями и одержал верх. — Он поднял кубок, я поднял свой. — Здоровье нового Верховного короля, да будет метким его копье!

Мы выпили. Я отдал чашу Пеллеасу и, воздев руки, как принято у бардов, произнес:

— Преданность твоя вознаградится, Теодриг. За то, что ты был верен сегодня, имя твое в этом краю будет жить вечно.

Он расплылся в щербатой улыбке.

— Прибавь сюда верность моих воинов! Пусть никто не сможет сказать, что Диведд не поддержал своего короля.

Я пробыл в Каер Мирддине еще день и выехал с Пеллеасом, советником Теодрига по имени Ллаур Эйлеро (одним из двух находившихся при нем неотступно) и отрядом из десяти воинов. Мы немедленно направились на север: я хотел до возвращения к Аврелию привлечь на его сторону как можно больше сторонников. Делал я это отчасти, полагаю, из тщеславия; стыдно признаться, но я хотел показать свое влияние, чтоб он больше мне доверял. Мне думалось, что без этого не обойтись.

Заполучив Диведд, я мог отправляться в другие королевства, не чувствуя себя попрошайкой. Теодрига ап Тейтфаллта уважали на севере, и, как я говорил, эти края связывали древние и благородные узы. Я не предвидел трудностей и оказался прав.

По дороге Ллаур рассказал, что случилось со времен моего правления в Диведде. Большую часть этого он слышал от старших, поскольку множество событий произошло еще до его рождения.

По его словам, весть о побоище в Годдеу достигла Маридуна. Мелвис был вне себя от горя, но, поскольку моего тела не нашли, все же не переставал надеяться.

— Король Мелвис до смертного часа был уверен в том, что вы живы, — рассказывал Ллаур, когда мы ехали холодными горными перевалами Ир Виддфа. — Все эти годы он и слышать не желал, что вы не вернетесь.

— Жаль, этого не случилось раньше, — печально промолвил я. — Как мне говорили, он погиб при нападении на виллу?

— Да, и с ним еще многие, — бесстрастно отвечал Ллаур. Да и что ему было волноваться? Все это было задолго до него — чуть ли не в другом мире. — Варвары напали с востока, и дозорные башни не помогли. Враг застал нас почти врасплох. Мы отбили его, конечно, но в тот день потеряли Мелвиса и виллу: Мелвис пал от удара топором, вилла сгорела от факела.

Некоторое время я молчал из уважения к памяти Мелвиса и всему тому, что он мне дал. Великий Свет, отведи ему почетное место на Твоем пиршестве!

— Ему наследовал Тейтфаллт?

— Да, племянник — сын его младшего брата Салаха.

— А, Салах, я и забыл про него. Я слышал, он ездил в Галлию принимать священнический сан?

— Да, насколько мне известно. Он вернулся за несколько лет до прискорбного набега помогать епископу Давиду — тот совсем состарился и не справлялся со всеми делами. Салах женился и вырастил двух сыновей: старшего, Гвителина, он посвятил церкви, младшего, Тейтфаллта, — народу Диведда.

Со временем Тейтфаллт показал себя в глазах советников Мелвиса умелым военачальником, и после гибели короля выбор, естественно, пал на него. Тейтфаллт правил мудро и умер в своей постели. В ту пору Теодриг уже возглавлял отцовскую дружину, и после смерти Тейтфаллта королем провозгласили его.

— Вот, значит, как все было, — задумчиво проговорил я. Королевство в сильных, умелых руках — и это хорошо. Я при всем желании не смог бы снова стать королем. Я нужен Аврелию, нужен Острову Могущественных много больше, чем когда-либо понадоблюсь Диведу. Господь Иисус направил мои стопы на иную дорогу; рок судил мне идти другим путем.

Если меня и пугала поездка на север, к месту жуткой гибели моей возлюбленной Ганиеды, то все пересиливало желание увидеть наконец ее могилу. Со дня исцеления я уже не чувствовал сводящей с ума горечи, которая охватила и едва не поглотила меня. Да, пустота в душе и горе остались со мной навечно, но бремя перестало быть невыносимым, и сердце согревала надежда: однажды мы соединимся по ту сторону смерти.

Итак, прежде чем направиться в старую крепость Кустеннина в Калиддонском лесу, я попросил Пеллеаса проводить меня к могиле жены. Он остался возле рощицы с лошадьми, а я ступил под лиственный кров, словно в часовню.

Неправдой будет сказать, что вид холмика на поляне, заросшего жимолостью и викой, меня не всколыхнул: я зарыдал, и слезы мои были горьки и сладостны.

На маленьком холмике, под которым покоилось в дубовом гробу тело моей жены, стоял простой серый камень: обтесанная сланцевая плита с выбитым крестом и незатейливой латинской надписью чуть пониже:

HIC TVMVLO IACET

GANIEDA FILIA CONSTENTIVS

IN PAX CHRISTVS

Я провел пальцами по ровным каменным буквам и прошептал:

— Здесь в могиле лежит Ганиеда, дочь Кустеннина, в мире Христовом.

Надпись не упоминала о ребенке и о моем сердце, а зря, ибо их обоих похоронили здесь.

По крайней мере место и впрямь было мирное, недалеко от того, где она погибла, и почти заброшенное. И хорошо — бездумный прохожий не сможет случайно его осквернить.

Я преклонил колени и долго молился, а встав, ощутил, как в душе разлился мир. Из рощицы я вышел со спокойным сердцем и разумом.

Мы с Пеллеасом вернулись к спутникам и поехали в Годдеу.

Мне следовало знать, что я увижу, и приготовиться к этому. Но я был застигнут врасплох. Столько всего произошло за такое короткое время, что вид Кустеннина и его жилища, ничуть не изменившихся, потряс меня не меньше перемен в Маридуне. Вот он стоял, такой же громадный, как в первую нашу встречу: гордый монарх Калиддона, король Дивного Народа, великий воевода и правитель могущественной страны.

Подобно Аваллаху и другим атлантам, он был неподвластен течению времени. Все в нем осталось таким же, как в ту давнюю пору, и даже два черных волкодава так же сидели у его ног.

Он шагнул навстречу, я спрыгнул с седла и кинулся к нему. Без единого слова он заключил меня в мощные объятия, как при прежних наших бесчисленных свиданиях.

— Мирддин, сынок, — пробасил он, — ты восстал из мертвых.

— Да, — отвечал я.

Он отодвинул меня на расстояние вытянутой руки и всмотрелся внимательнее. В глазах его стояли слезы.

— Вот уж не думал снова увидеть тебя... — Он перевел взгляд на Пеллеаса и легонько кивнул ему. — Пеллеас стоял на том, что ты жив, и не оставлял поисков. Мне бы его веру...

— Мне жаль, что я не вернулся раньше.

— Был на Ганиединой могилке?

— Только что оттуда. Хороший камень.

— Да, я заказал его священникам из Каерлигала.

Я заметил, что он не упоминает сына, и спросил:

— А Гвендолау?

— Похоронен на поле битвы. Я отвезу тебя, если хочешь; но ты сам вспомнишь место.

— Я не забывал его. И не забуду.

— Мы отдали должное покойным, — сказал Кустеннин, — теперь поговорим о живых. У меня еще сын — несколько лет назад я женился, и моя супруга недавно разрешилась мальчиком.

Это была радостная весть; я так ему и сказал. Кустеннин был доволен — рождение ребенка много для него значило.

— Как назвали?

— Куномор, — отвечал он. — Имя старое, но хорошее.

— Что ж, пусть растет достойным своих славных предков, — сказал я.

— Заходи, отдохнешь с дороги. Поедим и выпьем вместе, — промолвил ласково Кустеннин, увлекая меня за собой. Он крепко держал меня за локоть, словно боялся, что я вновь исчезну, стоит меня отпустить на мгновение. — Заодно посмотришь на моего младшенького.

Мы выпили и поели. Я увидел его сына, который выглядел, как любой младенец. После ужина я цел и лег спать, вспоминая, как впервые ночевал под этой крышей: нескладный мальчишка в волчьей шкуре, одинокий и полудикий, безнадежно влюбленный в прекраснейшую девушку на свете.

На следующий день я отыскал могилу Гвендолау и помолился благому Богу о его душе. Только вечером зашел разговор о цели моего приезда.

— Ну, Мирддин Вильт, — сказал Кустеннин, хлопая по ноге собачьим поводком, — какие новости в большом мире за пределами этой чащи?

Мы прогуливались по самому краю леса, перед нами бежала новая собака Кустеннина, которую он обучал.

— Вот тебе новость, — сказал я, поняв, что король приглашает к разговору. — Вортигерн мертв.

— Славно! — Он устремил взгляд на дорогу. — Пусть здравствуют его враги!

— Да, их немало.

— Кто будет Верховным королем вместо него?

— А нам нужен Верховный король? — спросил я, желая испытать его мнение.

Он быстро взглянул на меня, словно проверял, серьезно ли я говорю.

— Да, думаю, нужен. Верховная власть — хорошая вещь, несмотря на то что натворил Вортигерн. С каждым годом саксы становятся все более дерзкими. Невозможно каждому королю защищать свой клочок земли. Чтобы выжить, надо поддерживать друг друга. — Он резко смолк.

— Но?

Кустеннин остановился и повернулся ко мне.

— Но нам не нужен новый Вортигерн, который будет сидеть сиднем, упиваться славой и властью, грести под себя золото, привечать саксов и раздавать им земли, потому что боится встретиться с ними в честном бою... — Он выплеснул наболевшее и снова смолк. Потом продолжил уже спокойнее: — Нам нужен предводитель — военачальник, который поведет объединенную дружину.

— Dux Britanniarum, — задумчиво произнес я. — Верховный воевода.

— Да, вот кто нам нужен, а не еще один Вортигерн. — Кустеннин двинулся дальше по дороге.

— И все же нам потребуется Верховный король, — осторожно возразил я, — чтобы сдерживать других королей.

— Да, — согласился Кустеннин, — и снабжать войско из мошны подчиненных ему правителей. Однако на поле боя главенство должно принадлежать воеводе. В бою много забот, не хватало только думать, как бы не обидеть кого или не оказаться без припасов, оттого что кто- то не прислал обещанную помощь. При том, как мы сражаемся, — посетовал он, — удивительно, что нас еще не всех истребили.

У меня в голове начал складываться план.

— А если я скажу, что твои мысли уже сделались явью?

Кустеннин рассмеялся.

— Отвечу, что ты и впрямь чародей — главный чародей Острова Могущественных!

— Но согласишься ли ты поддержать такого человека?

— Как же иначе? Я уже сказал, что поддержу. — Он взглянул на меня. — Есть ли такой человек?

— Пока нет, но будет. Скоро.

— Кто это?

— Тот, кто убил Вортигерна... вернее, те. Их двое — братья.

— Братья!

— Более того, короли Диведда уже решили их поддержать.

Кустеннин задумался.

— Кто эти замечательные люди?

— Аврелий и Утер, сыновья Константина. Полагаю, при поддержке кимрских и северных королей Аврелий станет Верховным королем.

— А второй — Утер?

— Военачальником, о котором ты говорил.

Кустеннин понемногу начинал видеть то, что открылось мне. Он кивнул, потом спросил:

— Западные владыки готовы идти за ним?

— Да, — заверил я. — С ними я говорил, как сейчас говорю с тобой. От их имени Теодриг послал своего советника — он в моей свите, — дабы подтвердить мои слова: западные владыки поддержали Аврелия.

Кустеннин легонько хлестнул поводком по ладони.

— Тогда и северные владыки его поддержат. — Он мрачно улыбнулся. — И, клянусь Богом, которому ты служишь, хорошо бы ты оказался прав.

— Прав я или ошибаюсь, — сказал я, — однако новый король и его брат — единственная наша надежда.

На следующий день Кустеннин отправил гонцов к своим вождям и воеводам, прося их собраться в Годдеу и поддержать Аврелия как Верховного короля и Утера как верховного воеводу. Я в общих чертах догадывался, что ответят вожди, но не знал, как это воспримет Утер.

Это мне вскорости предстояло выяснить.

Глава 4

Не скажу, чтобы Утер скакал от радости, услышав о решении северных владык: они поддержат Аврелия, если Утер возглавит войско. Утер сам метил в Верховные короли, и предложение показалось ему унизительным.

Я изложил ультиматум в первые же минуты по возвращении из Годдеу. Кустеннин, подобно Теодригу, отправил со мной советников, и Аврелий видел их, когда мы въезжали в лагерь холодные и вымокшие, потому что моросило с утра. Король потребовал меня к себе еще до того, как я переоделся в сухое. Аврелий с Утером выслушали мой краткий рассказ, и Утер заговорил первым:

— Значит, лающему псу бросили кость, чтобы заткнуть пасть?

Я не ответил, и он продолжал, тыча кулаком мне прямо в лицо:

— Это ты их подговорил! Ты, Мерлин, вечно лезешь в чужие дела!

Аврелий хранил спокойствие:

— Утер, не принимай так...

— А как принимать, братец дорогой? Меня делают твоим оруженосцем, а ты сидишь и молчишь, — упорствовал Утер. — Я мог бы по меньшей мере стать королем.

— Замысел принадлежит Кустеннину, — сказал я, — а насчет того, что это будет условием, решил не я, а его вожди. И все же, я считаю, что мысль неплохая.

— Подумай, Утер, — сказал Аврелий, ища, чем бы задобрить брата, — из нас двоих ты лучше воюешь.

— Верно, — буркнул Утер.

— А я старше, значит, править мне. — Аврелий устремил на него строгий взгляд.

— Тоже верно, — признал Утер.

— Так что мешает тебе сделаться верховным воеводой?

— Это оскорбление,— фыркнул Утер.

Я проглотил слова, вертевшиеся на языке.

Аврелий положил руку брату на плечо.

— С каких это пор оскорбительно возглавлять величайшее воинство мира?

Утер смягчился. Аврелий продолжал бить в ту же точку.

— Разве оскорбительно быть верховным воеводой всех бриттов? Подумай, Утер! Сотни тысяч людей под твоим началом! — тысячи тысяч! — и все смотрят на тебя. Ты завоюешь великую славу, твое имя останется в веках.

Аврелий бесстыдно играл на самолюбии брата и, надо сказать, с успехом.

— Величайшее воинство Империи, — пробормотал Утер.

— В прежние времена, — вставил я, — верховный военачальник звался Dux Britanniarum. Максим Магн носил этот титул до того, как стать императором.

— Вот видишь? Со времен императора Максима у нас не было верховного военачальника. Прекрасный титул, и ты один будешь его носить. — На этом месте Аврелий смолк, отступил на шаг и вскинул руки в старинном римском приветствии: — Здрав будь, Утер, Dux Britanniarum!

Утер не мог долее сдерживаться, он расплылся в улыбке и ответил:

— Здрав будь, Аврелий, Верховный король бриттов!

Они со смехом обнялись — одно слово, мальчишки! Я дал им повеселиться, потом объявил:

— Так вот, Теодриг и Кустеннин ждут ответа от вас обоих. Их советники у меня в шатре и хотят с вами поговорить, прежде чем возвращаться к своим господам. Думаю, не следует их больше томить.

Не знаю, где Аврелий научился так обращаться с людьми, но делал он это мастерски. Мало того: он обладал достоинством, которое выручало его, когда не помогали слова. Сказать, что он взял советников лестью и уговорами, значило бы солгать. Он действовал куда тоньше.

Он не уговаривал, а убеждал, не льстил, а поднимал людей в их собственных глазах. С Утером он, естественно, обращался иначе. При этом в нем не было ни лжи, ни коварства. В его жилах текла кровь императоров, которую он не хотел бесчестить.

Узнав Аврелия ближе, я проникся к нему любовью и уважением. Такой человек и был нужен нашему народу. Я видел: вот кто объединит королевства под своей властью, а Утер поведет их в бой. Вместе они составляли внушительную силу, хотя ясно было, кто мудрей и сильней.

Утер попросту не обладал нужным складом характера. Вероятно, не его в том вина. Такие люди, как Аврелий, рождаются редко. Просто Утеру не повезло — он был братом Аврелия и всю жизнь оставался в его тени. Вот почему я решил никогда их не сравнивать, даже не хвалить Аврелия в присутствии Утера — или даже в его отсутствие, — не добавив нескольких приятных слов в адрес самого Утера.

Пустяк, скажете вы, но на таких пустяках и строятся империи.

Северные и западные королевства встали под знамена Утера, и непокорные владыки Ллогрии внезапно поняли, что могут распрощаться с мечтами о верховном владычестве. Большая часть, если и не осознала всех выгод единства, то хотя бы поняла, что разумнее будет покориться, и присоединилась к северу и западу в поддержке Аврелия.

Остальные, сжигаемые и ослепляемые жаждой власти, представляли собой серьезную угрозу. Они готовы были биться с Аврелием за престол; пламя их страсти могла угасить лишь кровь. И кровь лилась: много доблестных воинов, способных сразиться с ютами и саксами, пали от руки соплеменников.

Однако непокорных надо было смирить. Мы видели: Аврелий будет править всеми или никем. Иного пути нет.

Я был рядом с ним, поддерживал его в бою, как некогда Талиесин Эльфина. А в то долгое, трудное лето он очень нуждался в поддержке. Наступали минуты, когда обычная уверенность ему изменяла, он начинал сомневаться и даже отчаиваться.

— Ничто не стоит такой цены, Мерлин, — говорил он, и тогда я отыскивал слова ободрения.

Утеру не по душе было сражаться с союзниками, но он был воином до мозга костей и часто шел на то, от чего уклонились бы другие. Его стали бояться: «Утер, — шептались вокруг, — охотничий пес Аврелия, хладнокровный убийца, который любому перегрызет горло, скажи хозяин хоть слово».

На самом деле он был не столько хладнокровен, сколько предан, и преданность его брату, самому верховному престолу не знала границ. Я научился уважать и Утера. Его упорство шло от любви — любви истинной и чистой. Редко кто умеет любить так бескорыстно, как Утер Аврелия.

Меня, впрочем, рыжий удалец невзлюбил с первого взгляда. Он относился ко мне с той беспричинной подозрительностью, которую вызывает все непонятное у многих так называемых «просвещенных людей». Он терпел меня, а со временем даже принял и научился ценить мой совет. Ибо он понял, что я не желаю ему вреда и тоже люблю Аврелия.

Да, на нас троих стоило взглянуть, когда мы разъезжали среди своих воинов, по большей части пеших (лошадей на всех не хватало), постоянно голодных, усталых, грязных, раненых и больных. Однако мы не сдавались. Мы рвались к верховному престолу, как гончие, взявшие олений след, и нас было не остановить.

Одна за другой ллогрские дружины переходили на нашу сторону. Один за другим южные владыки присягали Аврелию на верность: Дунаут, правитель воинственных бригантов, Коледак, повелитель древних иценов и катувеллаунов, Моргнат, вождь богатых и независимых белгов, Горлас, властитель заносчивых корнубийцев, — гордецы как на подбор. Однако все они преклонили колени перед Аврелием.

И вот в последние дни бабьего лета перед тем как осенние ливни накрыли землю мокрым плащом, мы наконец выступили против Хенгиста.

Время было выбрано не самое лучшее. Мы могли бы переждать зиму, чтобы накопить силы и подлечить раны. Можно было даже сделать передышку и короновать Аврелия. Однако ему невмоготу было терпеть, что саксонские полчища топчут британскую землю.

— Давайте коронуем меня позже, — сказал Аврелий, — если останется что короновать.

К тому же, как указывал Утер, передышка даст Хенгисту возможность собрать еще людей: с весенним разливом из-за Узкого моря подойдут новые корабли. Да и на верность ллогрских правителей особо рассчитывать не приходится: за долгие зимние месяцы они успеют позабыть свои клятвы. Лучше выступить сейчас и покончить с этим раз и навсегда.

То же самое посоветовал бы и я. Хенгист и так набрался сил за долгое лето. К нему присоединился его брат Хоре с шестью кораблями воинов. Они встали лагерем на восточном побережье, которое еще у римлян получило название саксонского. Для защиты от варваров римляне выстроили здесь крепости. Часть этих крепостей вместе с прилежащими землями подарил саксам Вортигерн, другие они захватили сами.

Мы двинулись на восток, к саксонскому побережью, готовые, если потребуется, приступить к самым крепостям. Однако саксы и не думали укрываться за стенами — изголодавшись по крови, они двинулись нам навстречу.

Аврелий утвердил свой штандарт, имперского орла, и разбил шатер на холме, с которого открывался вид на брод у реки Нене. Где-то за рекой укрылось воинство Хенгиста.

— Это место нам подходит, — объявил Аврелий. — Орел не слетит с этого холма, доколе саксы не будут оттеснены в море! — С этими словами он вонзил меч в землю и ушел отдыхать в шатер.

Хотя наши люди за лето навидались больших сражений, в лагере в тот день царило необычное волнение. Слышались разговоры и громкий смех, любая работа в предвкушении боя выполнялась легко и весело.

Одной из причин этого, решил я, была общая вера в Утера. Он показал себя прирожденным полководцем: быстрым, решительным и в то же время хладнокровным в гуще сражения, превосходным наездником, искусным в обращении с копьем и мечом, — короче, более чем достойным соперником любому супостату.

Другая же причина заключалась в том, что мы наконец-то сошлись с настоящим неприятелем. Завтра мы будем сражаться с саксами, а не покорять соплеменников. На поле нас ждет истинный враг, а не возможный друг. И мысль эта поднимала дух воинов.

Я уже шел в шатер, когда меня остановил Утер (он направлялся к своим военачальникам).

— Лорд Эмрис, — сказал он с оттенком обычной колкости в голосе, — прошу на одно слово.

— Да?

— Хорошо бы вечером послушать песню. Думаю, завтра люди будут драться ожесточеннее, если песня зажжет в их сердце огонь.

Мне казалось, что боевой дух в стане и без того высок, к тому же среди нас были два-три арфиста — барды других королей, которые нередко пели для воинов. Тем не менее я ответил:

— Хорошая мысль. Я попрошу кого-нибудь из арфистов. Кого бы ты предпочел?

— Тебя, Мирддин. — Он употребил кимрскую форму моего имени, что с ним случалось редко. — Пожалуйста.

— Зачем, Утер? — Я уловил в его тоне какие-то незнакомые нотки.

— Простых воинов это поддержит, — сказал он, отводя глаза.

— Простых воинов, — повторил я и замолчал.

Молчания он не выносил, поэтому его прорвало:

— Ладно, ладно, не только простых.

— Кого же еще?

— Меня. — Он с досадой хлопнул себя по ляжке, как будто признание далось ему нелегко. В глазах его читалась боль. Или страх. — Ну как, Мерлин?

— Конечно, Утер. Но ты должен объяснить мне, в чем дело.

Он подошел почти вплотную и понизил голос.

— Собственно, почему бы тебе не знать... — начал он и осекся, не зная, какие подобрать слова. — Из-за реки вернулись мои лазутчики...

— И?

— Если их подсчеты точны — а я за это ручаюсь жизнью, — таких воинств не видели на нашем острове.

— Это еще ни о чем не говорит. Сколько у них человек?

— Будь нас в пять раз больше, мы бы все равно не сравнялись с ними в числе! — резанул он. — Теперь ты знаешь все.

Итак, Хенгист немало потрудился летом, и его усилия принесли плоды.

— Однако воинам этого знать не следует. Так?

— Сами скоро увидят.

— Скажи им, Утер. Нельзя, чтобы они увидели это завтра на поле битвы.

— Думаешь, лучше им терзаться тревогою всю ночь?

Он зашагал прочь, не сказав больше ни слова, а я вошел в шатер, велел Пеллеасу натянуть струны и настроить арфу, чтобы спеть, как просил Утер. Потом я отдохнул, а после ужина, когда войско собралось у огромного огненного кольца (его разожгли по приказу Утера), стал готовиться.

Мне думалось, что много людей (может быть, большинство ныне живущих) никогда не слышали истинного барда. Воины помоложе уж точно. Горько будет, если они завтра сойдут в могилу, так и не изведав мощи безупречного слова. Значит, надо им ее показать.

Я разделся, помылся и облачился в свои лучшие одежды. У меня был пояс из спиральных серебряных дисков — подарок одного из приближенных Аврелия. Пеллеас натер его до блеска. Волосы я зачесал назад и подвязал кожаным ремешком, потом надел темно-синий плащ, а Пеллеас расправил складки и скрепил их на плече подарком Хариты — пряжкой Талиесина в виде оленьих голов. Взяв арфу, я выступил в темноту, чтобы петь перед объединенной дружиной Острова Могущественных.

Звезды остриями копий метили в серебряный щит луны, только-только поднявшийся над горизонтом. Я встал перед воинами и запел — пляшущий огонь перед стеной пламени, бушующая гроза, глас, что молнией падет с облачных небес, крик торжества у Врат смерти.

Я пел, наполняя сердца отвагой, а руки — крепостью. Я пел о доблести, мощи, благородстве. Я пел о чести.

Я пел о том, что Господь Иисус Христос в силах избавить их души от вечной ночи, и песнь моя стала молитвой — святой и высокой.

Слова, ликуя, срывались с моих губ, а воины внимали в благоговейном молчании. Их лица лучились: то были уже не смертные, но боги-воители, которые с радостью отдадут жизнь за братьев и за родной очаг. Я видел, как величественный и страшный дух снизошел на стан: Клота, дух справедливости в бою, и в горсти его было черное пламя судьбы.

«Начинается, — подумал я. — С этой самой ночи мы станем отвоевывать Британию...».

Глава 5

Утер разбудил нас до зари. Мы позавтракали, в темноте натянули доспехи, выступили на позиции и стали на вершине холма над бродом, ожидая рассвета. За спящей Нене выстраивались саксы: десятитысячная рать неотвратимо сбегала с соседних склонов, словно тень от облака в солнечный день. Но то была не просто тень! Великий Свет, сколько же их было!

Хенгист и впрямь накопил силы: видимо, он все лето собирал подкрепление с родины. Здесь были не только саксы, но и англы, юты, фризы, пикты и, разумеется, ирландские скотты. Все пришли на зов Хенгиста.

Напротив, наши ряды словно поредели со вчерашнего дня, когда воинов, мнилось, было больше, чем звезд на небе. Утеровы лазутчики не обманули: на каждого нашего воина приходилось пять неприятельских.

— Ллеу и Зевс! — воскликнул Утер при виде врага. — Откуда их столько взялось?

— Неважно, — ответил я. — Важнее знать, куда они денутся.

— Славно сказано, Мерлин, — заметил Аврелий. — Сегодня мы отправим их прямиком к Одину: пусть объяснят ему, почему не смогли одержать верх над горсткою бриттов.

Они с Утером в последний раз обсудили план сражения, однако, поскольку все было решено и подготовлено заранее, менять ничего не пришлось. Утер отсалютовал брату и выехал на свое место впереди войска.

— Молись своему Иисусу, Мерлин; уверен, Он услышит тебя и дарует нам победу! — крикнул он мне.

Утер впервые проявил хоть какой-то интерес к Иисусу, и я ответил:

— Мой Господь слышит тебя, Утер, и всегда готов прийти на помощь тому, кто призывает Его имя — даже сейчас!

— Да будет так! — Утер взмахнул поводьями и поскакал вперед.

Бритты медленно спустились к броду и остановились подождать, пока противник перейдет реку. Мы не хотели сражаться, имея за спинами воду, однако могли бы получить некоторый выигрыш, напав на саксов посреди потока, — если сумеем достаточно растянуть строй. Впрочем, здесь таилась опасность, если варвары вплавь обогнут нас с фланга и выберутся на высокий берег за нашими спинами.

Чтобы этого не случилось, Утер оставил треть войска позади — поддержать фланги в случае надобности. Аврелий возглавлял арьергард, я, по обыкновению, держался возле него. Пеллеас ехал рядом со мной, мрачный и решительный: мы с ним договорились любой ценой защищать Верховного короля.

Аврелий командовал теми из людей Хоеля, которые не отплыли к своему повелителю. С нами же был и Горлас — его конная дружина была второй по размеру после Теодриговой.

По приказу Утера передние ряды двинулись — пешие и конные разом. В последний миг, когда два войска должны будут сойтись, всадники вырвутся вперед, чтобы обрушить на передовых врагов молнии мечей и гром конских копыт.

Наши воины ринулись вниз по длинному склону. Как и ожидалось, противник двинулся навстречу — самые отчаянные уже добежали до берега и прыгали в воду. Однако Хенгист предвидел это и удержал войско, прежде чем оно оказалось в уязвимой позиции. Саксы остановились на своей стороне реки и принялись криками вызывать нас на бой.

Их оскорбления и насмешки долетали даже до нас. Аврелий дергал поводья, заставляя лошадь трясти головой и фыркать.

— Как они додумались? — вслух спросил он, потом повернулся ко мне. — Что теперь сделает Утер?

Ответа долго ждать не пришлось; к нам во весь опор подлетел гонец.

— Лорд Утер просит вас немедленно подъехать к нему на поле, — произнес юноша срывающимся от волнения голосом.

— Хорошо, — отвечал Аврелий. — Что-нибудь еще?

— Держите середину, — произнес гонец, передавая слова военачальника.

— Держать середину? И все?

Гонец кивнул, развернул коня и поскакал обратно.

Аврелий дал Горласу знак следовать, и мы понеслись с холма к реке. Сперва мы не понимали, что затеял наш предводитель, — быть может, не понял и Хенгист! Однако, как только мы оказались за спиной Утера, весь передовой строй, все конные развернулись и быстро поскакали вверх по течению, оставив на берегу пеших. Мы заняли то место, которое оголил Утер, и стали ждать.

Хенгист ответил на этот маневр звуком саксонского боевого рога, от которого кровь леденеет в жилах. Шум на берегу реки стоял оглушительный.

Пикты приплясывали от нетерпения и пускали стрелы; юты и фризы ударяли копьями в обтянутые кожей щиты; скотты, голые, размалеванные соком вайды, в шипастых венцах из собственных, вымазанных известью волос, орали оглушительные боевые песни, а тем временем саксонские берсерки завывали и хлопали друг друга так, что кожа их краснела и переставала чувствовать боль. Повсюду, куда ни глянь, пританцовывающие варвары орут и скалят зубы, прыгают с берега в воду и обратно и беспрерывно, беспрестанно выкрикивают оскорбления.

Среди воинов Верховного короля некоторые впервые видели саксов. Они были не готовы к гнусному зрелищу, к жутким звукам, бьющим в самый мозг. Варвары пытались испугать противника, и им это удалось сполна. Если б не уверенное спокойствие ветеранов, думаю, многие новички обратились бы в бегство еще до атаки. А так мы стояли, преисполненные нетерпения и страха.

Плохо, когда перед боем приходится ждать: сомнения отыскивают брешь в самой крепкой решимости, и мужество постепенно уходит. Однако ничего не поделать — Утеру нужно время, чтобы занять новую позицию. И мы ждали.

Конница Утера исчезла в леске у реки. Хенгист заметил маневр и отрядил часть войска выше по течению, чтобы дать отпор коннице. Так мы и стояли, лицом к лицу с врагом, и никто не хотел первым войти в воду.

Внезапно я задумался над тем, где же Утер пересечет реку. Другого брода поблизости не было. Я нагнулся к Аврелию, но не успел ничего спросить, как с противоположного берега донеслись вопли.

— Они наступают! — крикнул Аврелий. — Силы небесные, помогите!

Хенгист успел оценить положение, решил, что отсутствие Утера искупает для него трудности боя в воде, и подал сигнал к атаке.

Враги неслись потоком. При виде катящейся громады наши передовые ряды непроизвольно попятились.

— Стоять! — крикнул Аврелий своим военачальникам; его приказ повторили по рядам.

Тех, кто первым выбежал на мелководье, встретил ответный натиск наших войск. Таким огромным было желание не дать саксам пройти, что атака захлебнулась и наступающие отпрянули назад. Враги вопили от ярости.

И закипела битва. Ненависть, скопившаяся за долгое лето, вспыхнула жарким пламенем. Стоя по пояс в воде, воины рубились топорами и мечами. Весь мир наполнился грохотом стали о сталь. Нене бурлила вокруг ратников, в медленную темную струю вплелась алая.

Лишь решимость удерживала наше немногочисленное войско от разгрома. Решимость, да еще кони, которых боялись варвары, — и не зря, поскольку хороший боевой конь, наделенный не менее смертоносным оружием, стоит наездника.

Однако мало-помалу начало сказываться численное превосходство противника. Когда выдохся первый порыв, Хенгист сумел обойти нас с флангов, и Аврелий вынужден был, ослабив центр, перебросить туда часть людей, чтобы не оказаться в кольце.

— Утер или подоспеет сейчас, или будет нас хоронить, — мрачно промолвил Верховный король, вынимая из ножен меч. — Без конницы мы центр долго не удержим.

Я уже вынул меч, но сейчас опустил его и сказал:

— Мой король, победа наша! Вырвем ее у язычника и покажем ему, что такое бритты во гневе.

Аврелий улыбнулся.

— Верю, ты говоришь искренне, Мерлин.

— Лишь глупец шутит на поле битвы.

— Что ж, попробуем. — И Аврелий, пришпорив коня, устремился в бой.

Как я уже говорил, центр наш поредел и мог не сдержать вражеского натиска. Сюда и помчался Аврелий, не думая о собственной безопасности.

Утер был бы вне себя; он всячески ограждал брата, стараясь по возможности держать его дальше от боя. Объяснял он это так: «Я выиграл столько сражений, чтоб сделать его Верховным королем! Не хватало мне теперь, чтоб он сунул башку под вражеский меч».

У Аврелия не было чувства опасности. Он не умел взвешивать риск и потому совершал поступки, которые в одних обстоятельствах могут быть сочтены доблестными, в других — опрометчивыми. Утер оберегал брата, потому что знал это его свойство.

Однако сейчас Утера рядом не было, и Аврелий, видя слабое место, поспешил закрыть его своей грудью. Я никогда не видел, чтобы человек был так беспечен в бою. Любо было смотреть, как он бьется. И страшно.

Страшно, потому что мне выпало его беречь, а эта задача оказалась не из простых. Аврелий рисковал за двоих, а я еле-еле поспевал за ним. За себя я не боялся; такая мысль даже не приходила мне в голову. А вот за Аврелия переживал, потому что Утер говорил правду: мы немало претерпели, чтобы возвести его на верховный престол. Я решил, что не дам ему понапрасну сложить голову — пусть даже геройски!

Мы бились плечом к плечу, мой король и я. Словно близнецы, сросшиеся от рождения, мы разом наносили удары. Враги падали перед нами, а наши соратники, видя, как король врубается в гущу сечи, приободрялись и удваивали усилия. Однако, несмотря ни на что, враг по-прежнему теснил нас.

С каждым новым натиском мы отступали. Словно морской вал на берег, враги накатывали на нас, камень за камнем, песчинка за песчинкой увлекая нас в бушующий водоворот. Каждая новая волна отдавалась в моих костях. И я ждал, когда же войду в то странное зачарованное состояние, в котором привык биться.

Однако этого не происходило.

Я сообразил, что не приходил в боевое исступление со времени Годдеу. Мне пока не случилось показать себя в битвах на стороне Аврелия. По правде сказать, до сего дня я ни разу не обнажил меч — не было нужды.

Однако сейчас сражаться пришлось, и я сражался, как все, с тоской вспоминая свой старый меч, о который другие клинки разбивались, словно стекляшки. Великий меч Аваллаха, подаренный мне Харитой давным-давно. Что сталось с ним?

Неужто и он, как многое другое, лежит в Годдеу?

Глупец! Разве сейчас время думать о таких вещах? Уберечь жизнь свою и Аврелия — вот единственная задача, тем более трудная, что король нисколько не думал о себе.

Нас теснили прочь от реки, и нам приходилось отходить, чтобы не оказаться в окружении. Бой теперь шел вдали от брода, но англы, юты, ирландцы и пикты еще продолжали переходить Нене. Трудно поверить, но большая часть Хенгистова войска по-прежнему оставалась на другом берегу!

Скоро они раздавят нас своим числом.

Где Утер?

“Великий Свет, — молился я, — если Ты намерен спасти нас сегодня, пусть это случится сейчас!”

Мы, крепко стиснув зубы, рубились с противником, каждым ударом сражая врага, но продолжали отступать по мере того, как все новые и новые варвары форсировали реку. Один за другим отряды обходили нас с фланга. Мы были почти окружены, и вражеское кольцо сжималось — смертельное кольцо, как называют его воины, ибо спасения из него нет.

Где Утер?

Саксы, сочтя, по всей видимости, что союзники нас покинули, вопили и призывали своих жутких богов — Одина, Тиу и Тора, — чтобы рубить, убивать, калечить. Одержимые жаждой крови, они бились, не щадя сил.

Я разил всякий раз, как замечал незащищенный участок тела, без устали, словно жнец перед надвигающейся грозой. Я собрал богатый урожай, но жатва не доставила мне радости. Люди падали под моим сверкающим клинком или под копытами моего скакуна. Другие дико кричали, лишившись руки или ноги; закаленные воины вопили от ран. Я видел некогда прекрасные лица — загорелые, обрамленные светлыми волосами, с глазами цвета зимнего льда — искаженными гримасой боли, израненными, залитыми кровью.

Однако, сколько б я ни убивал, врагов меньше не становилось. Они лезли со всех сторон, размахивая зазубренными топорами. Один из их предводителей с оглушительным воплем прыгнул к моей лошади и, обхватив ее рукой за шею, замахнулся на меня топором.

Я откинулся в седле. Окровавленное лезвие рассекло воздух там, где только что была моя голова. Я сделал выпад, и острие меча вошло ему под ребра. Он с криком выронил топор и, уже падая, обеими руками повис на моем мече в надежде увлечь меня на землю. Меня тащило вниз, и один из его товарищей в остервенении поднял топор, чтобы рассечь мне череп.

Я видел, как лезвие взмыло в воздух. В следующий миг из запястья врага хлынула кровь и топор отлетел прочь. Это подоспел на выручку Пеллеас; уже не впервые за этот день его меч избавил меня от смерти. «Будь с королем!» — крикнул я, вырывая у мертвеца меч.

Пеллеас повернулся и поскакал вслед за Аврелием. Тот во весь опор мчался вперед, оставляя за собой груду поверженных тел.

Бритты бились, как богатыри. Не было еще войска доблестней... Но мы не могли переломить ход битвы. На место поверженного врага вставали четверо новых; мы поразили тысячу, но оставалось еще пять. Тем временем наши храбрые соратники гибли в безжалостной бойне.

Враг уже полностью окружил нас. Аврелий приказал поворачивать. С этого начинается разгром войска. Поняв, что мы обречены, мы бросились на прорыв. Не знаю, откуда взялись у нас силы, но с молитвами и ругательствами, сжимая сломанные клинки, мы вновь отбросили вопящих берсерков.

Хенгист в ярости бросил на нас остальное воинство; всех, кроме хускарлов — своей личной дружины, куда отбирали самых сильных и страшных саксонских воинов. Он хотел окончательно раздавить нас.

Враги бежали через реку навстречу нам, и на их лицах было упоение ненавистью. Неприятель медленно сминал наши ряды. Головы наших соратников уже торчали на верхушках длинных вражеских копий. По воздуху плыл запах горящей плоти. Хенгист праздновал победу, не дожидаясь конца сражения.

Однако праздновал он рано, потому что битва еще не закончилась.

Первым это увидел Аврелий.

— Утер! — вскричал он. — Утер взял в плен Хенгиста!

Как он заметил это в гуще сражения, сказать не могу. Однако я поднял глаза, взглянул на противоположный берег — враги оттеснили нас на возвышенное место, с которого мы начали сражение, — и увидел, что украшенный конскими хвостами штандарт Хенгиста теперь окружила конница, и бой закончен. Остальные всадники Утера во весь опор летели к реке наперерез войску, спешившему на выручку своему предводителю.

Не знаю, когда Хенгист понял свою ошибку, но, думаю, осознание пронзило его, как холодная сталь под ребра, когда он оглянулся и увидел конницу Утера на полном скаку.

Мы же почувствовали, что в битве, казалось, уже проигранной, наступил перелом, и ринулись вперед. И тут, словно по волшебству, противник рассеялся.

В тот же миг удача отвернулась от неприятеля. Аврелий, не теряя ни минуты, пришпорил коня, схватил королевский штандарт и, размахивая гордым орлом, устремился к реке.

Великий Свет, мы спасены!

Аврелий наступал быстро и беспощадно. Уцелевшие конники молниеносно сплотились вокруг него и ударили в спину отступающему врагу.

Бесславное дело — добивать бегущего неприятеля. Бесславное, но необходимое.

Варвары оказались по грудь в воде между двумя войсками. Они не могли ни двинуться вперед, ни отступить. В их рядах началось смятение, затем хаос. Хенгист был в плену, его телохранители убиты или связаны.

Странное дело с этими варварами: стоит взять в плен предводителя, как они разом теряют боевой дух. Убей его — и они будут сражаться за честь сопровождать его на Валгаллу. Но, когда он оказывается в плену, впадают в оцепенение.

Словно у них один мозг, одна воля — воля и мозг предводителя. Без него они сразу поддаются отчаянию и страху.

Вот почему, несмотря на численное превосходство, несмотря на то что наше войско было почти разбито, едва Утер поднес клинок к горлу Хенгиста, победа перешла к бриттам.

Бой продолжался отдельными островками: ирландцы и пикты сражались вокруг своих вождей, но с ними удалось быстро разделаться. Последуй их примеру саксы, Утер не терзался бы сейчас, не зная, что делать с пленниками.

Разумеется, Аврелий не собирался брать пленных: бой шел не на жизнь, а на смерть. Если бы верх взяли саксы, они б не пощадили никого. В пылу боя воин убивает без колебаний, однако немногие цивилизованные люди способны зарубить безоружного и связанного человека.

Я говорю это потому, что после сражения осталось несколько тысяч живых саксов и мы просто не могли истребить их всех. Сделай мы это, мы стали бы худшими варварами, чем наши противники!

— Ну? — спросил я Утера. Он по-прежнему сидел в седле, положив на колени окровавленный меч. — Как ты поступишь?

Аврелий отправил меня к брату, а сам остался закончить последние стычки и позаботиться о раненых.

Утер мрачно оскалился, словно это по моей вине решать досталось ему. В надежде переложить с себя ответственность, он спросил:

— Что говорит Аврелий?

— Верховный король говорит, что ты предводитель — тебе и решать.

Он застонал. Утер не был убийцей.

— А ты что скажешь, Высочайший Амброзий?

— Я согласен с Аврелием. Решать должен ты — и быстро, если не хочешь лишиться уважения своих воинов.

— Знаю! Но что делать? Прикажу перебить их — меня станут укорять за жестокость, оставлю в живых — будут презирать за мягкотелость.

— На войне нет легкого выбора, — посочувствовал я.

— Лучше скажи что-нибудь новенькое. — Слова его были резки, но взгляд молил о помощи.

— Я скажу, что сделал бы, если б решать предстояло мне.

— Ну, Воплощенная Мудрость, что бы ты сделал?

— То единственное, после чего не утратил бы права называть себя человеком.

— А именно?

— Отпустил бы их, — сказал я. — Другого выбора нет.

— Все, кого я отпущу, вернутся. И вырастят сыновей, и те придут завоевывать нашу землю. Каждая жизнь, что я подарю, обернется жизнью нашего соотечественника.

— Вероятно, — согласился я, — так оно и бывает.

— Тебе нечего больше сказать, Могучий Пророк? — насмешливо произнес Утер, скривившись от недовольства.

— Я говорю лишь то, что есть, Утер. Решаешь ты: перебей их всех — и ты, возможно, сохранишь чью-то жизнь в будущем, но в очах Господа станешь мерзостней этих несчастных, Его не ведающих. Если ж ты их отпустишь, то явишь истинное благородство британского духа. Ты покажешь себя подлинно выше тех, кого победил.

Он видел, что я прав, но согласиться не мог.

— Пусть поклянутся на крови и оставят заложников.

— Можно и так, но я не советую. Они презирают нас и потому не станут держать клятву.

— Но что-то я должен сделать!

— Ладно, — сдался я, — но выбери в заложники самых юных.

— И я не пощажу Хенгиста.

— Утер, подумай! Он разбит и опозорен. Убей его, и он останется в памяти вождем, за которого надо мстить. Отпусти его, и Хенгист нас больше не потревожит.

Господи помоги, но мое собственное сердце противилось моим словам. Может быть, если бы я верил в то, что говорил, мне бы удалось его убедить.

— А я говорю, что он не уйдет живым, — твердо произнес Утер.

Вывели крепко связанного Хенгиста. Он смотрел с вызовом, его широкое лицо кривил дерзкий оскал. Уцелевших телохранителей поставили у него за спиной. Остальные саксы, безоружные и совершенно потерянные, стояли чуть поодаль, на холме, понурив головы, и с угрюмой тоской взирали на своего предводителя.

Горлас, разгоряченный боем, подскакал и спрыгнул с лошади. Прежде, чем его успели остановить, он подбежал к Хенгисту и плюнул ему в лицо. Саксонский вождь бесстрастно смотрел на Горласа, плевок блестел на его щеке. Саксы злобно загудели.

Это была чудовищная глупость. Мне хотелось тряхнуть Горласа за плечи — пусть поймет, что натворил.

— Стой, Горлас! — Это произнес подошедший Аврелий. Он быстро прошел между пленниками и остановился, невозмутимо глядя на Хенгиста, потом повернулся у Утеру. — Ну, верховный воевода Британии, что дальше?

— Смерть Хенгисту и его военачальникам, — спокойно отвечал Утер. — Остальные вольны идти... — Он бросил быстрый взгляд на меня. — Их доставят на берег и посадят на корабли, запретив возвращаться под страхом смерти.

— Хорошо, — сказал Аврелий. — Пусть так и будет.

Горлас, отошедший на шаг, теперь снова высунулся вперед.

— Лорд Аврелий, дозволь, Хенгиста убью я.

Аврелий строго взглянул ему прямо в лицо.

— Почему, лорд Горлас, ты желаешь быть палачом?

— Это дело чести, государь, — признался Горлас. — Мой брат пал в тот день, когда саксы предательски перебили бриттскую знать. Я поклялся убить Хенгиста, если увижу. Жаль, мы не встретились сегодня в бою!

Аврелий задумался, потом взглянул на Утера.

— Не вижу препятствий.

— Все равно кто-то должен это сделать, — пробормотал Утер.

Верховный король повернулся ко мне.

— Что скажешь ты, мудрый советчик?

— Мне горько, когда убивают из мести. Коли жизнь — плата за зло, пусть убьет его быстро и тихо, но не здесь и в одиночку.

Странный свет вспыхнул в глазах Горласа. Он запрокинул голову и жутко расхохотался.

— Убить тихо? — прогремел он. — Мы только что уложили десять тысяч этих выродков! Перед нами главный выродок — вот уж кто заслужил смерть больше их всех!

— Сегодня мы убивали, потому что у нас не было выбора, — выкрикнул я. — Убивали, чтобы спасти себя и своих сородичей. А теперь у нас есть выбор, и я скажу, что убийство из мести — преступление и недопустимо среди людей просвещенных.

— Государь мой Аврелий! — заорал Горлас (его уже разбирала злоба). — Пусть Хенгист умрет здесь и сейчас, на глазах своих воинов. Пусть запомнят, как мы караем предательство.

Многие громко поддержали Горласа, поэтому Аврелий согласился. Горлас мигом схватил длинное копье и вонзил саксу в живот. Хенгист застонал, но устоял на ногах. Горлас вырвал копье и еще раз ударил Хенгиста. Кровь хлынула на землю, предводитель варваров рухнул на колени и согнулся пополам. Однако он по-прежнему не издал ни единого крика.

Горлас быстро шагнул к поверженному, выхватил меч, размахнулся и снес Хенгисту голову. Тело повалилось в пыль. Горлас торжествующе поднял за волосы страшный трофей.

Потом в исступлении мести он бросился на мертвеца и принялся рубить его мечом, а когда рубить стало нечего, разметал куски по пыльной земле.

И все это время воины... наши воины, прости нас, Отче, криками выражали свое одобрение.

Глава 6

Когда крики улеглись, над полем битвы повисла страшная тишина. Внезапно ее прорезал душераздирающий вопль. Из скопища пленных вырвался юноша, почти мальчик, высокий и стройный. Его длинные белокурые косы разметались, грязное лицо исказило горе, но в гордых чертах ясно читалось сходство с убитым. Не было сомнений в том, чья кровь текла в нем.

Юноша бросился к отрубленной голове и прижал ее к сердцу. Горлас, запыхавшийся от усилий, повернулся к юноше и занес меч.

— Стой, Горлас! — Утер спрыгнул с седла и быстро шагнул к ним. — Все кончено. Убери меч.

— Не уберу, пока живо волчье отродье, — прохрипел Горлас. — Дай убить его, тогда сможешь сказать, что все позади.

— Мы что, уже убиваем детей? Глянь, он же мальчишка!

Юноша даже не взглянул на занесенный меч; он выл, раскачиваясь взад и вперед, и крепко прижимал к груди окровавленную голову.

— Ллеу меня ослепи, он же сын Хенгиста! Если не убить его сейчас, он вырастет и приведет сюда новую волчью стаю!

— Довольно крови на этот день, — отвечал Утер. — Спрячь меч, Горлас. Говорю тебе, в этом нет ничего постыдного.

Грязно ругаясь, Горлас вложил меч в ножны и, удовольствовавшись тем, что пнул мальчишку ногой, зашагал к своей дружине.

Утер поднял юношу на ноги. Тот стоял понуро, на грязном лице блестели дорожки от слез.

— Как твое имя, мальчик? — спросил Утер.

Юноша понял вопрос и отвечал:

— Окта.

— Дарую тебе жизнь, Окта. Если ты или твои люди вернутся на эту землю, я заберу свой дар. Понял?

Мальчик молчал. Утер, не снимая перчатки, взял его за голую руку, развернул и легонько подтолкнул в сторону остальных пленных.

Аврелий, который до сих пор держался в стороне, подошел ближе, положил руки на плечи брату, поцеловал его и крепко обнял:

— Здрав будь, Утер! Верховный воевода Британии! Ты одержал победу! Тебе триумф и добыча!

Добычи было немного, и по большей части местного происхождения. Почти все, что мы сняли с пленных или нашли в их лагере, было похищено у наших людей. Однако попадались и браслеты красного золота, и кинжалы с самоцветными камнями — все это Утер раздал военачальникам, ничего не оставив себе.

Когда раненым оказали помощь, а мертвых похоронили (тела врагов свалили на кучи бревен и подожгли), пленных саксов погнали на берег — через поля, которые они опустошили, и селения, которые они разграбили и сожгли. И всюду уцелевшие жители выкрикивали проклятия, забрасывали побежденных камнями и грязью.

Многие требовали крови в уплату за пролитую кровь: жены за погибших мужей, мужья — за мертвых жен и детей. Однако Утер был неколебим. Он не позволил чинить расправу над пленными, как ни возмущалась его душа. В этом он явил поистине ангельскую милость.

— По правде говоря, Мерлин, — говорил он мне, когда все осталось позади, — видел бы я раньше, что они сотворили, ни один бы сакс не ушел живым. Я бы отдал их на растерзание мстителям, и, ручаюсь, до завтрашнего утра не дожил бы ни один. — Он помолчал, залпом допил кубок и грохнул его на стол. — Все кончено, и на том спасибо.

— Явить милость к противнику — труднейшее испытание в бою, — посочувствовал Аврелий. — Однако ты показал себя достойно, Утер. За сегодняшнее тебе подобает честь. Пью за тебя, брат. Здрав будь, Утер, милосердный победитель!

Был уже поздний вечер второго дня после битвы, и Утер едва не валился с ног. Его шатало от усталости и выпитого вина, он улыбался криво и неуверенно.

— Иди спать, Утер, — сказал я, подавая ему плащ. — Идем, я провожу тебя в твой шатер.

Он позволил себя увести и сразу рухнул лицом в лежанку. Его слуга — паренек из западных краев по имени Ульфин — ждал наготове, но я сам снял с Утера башмаки и пояс, потом накрыл его плащом.

— Задуй свет, — сказал я. — Сегодня он твоему господину не понадобится.

Оставив спящего в темноте, я вернулся к Аврелию. Он зевал. Слуга расстегивал его кожаный нагрудный доспех.

— Что ж, — сказал Аврелий. — Сдается, я теперь и впрямь Верховный король.

— Да, государь. Теперь тебе от этого не уклониться.

Слуга снял доспех, и Аврелий потянулся.

— Последний кубок, Мерлин? — спросил он, указывая на кувшин.

— Поздно, я устал. Выпьем вместе в другой раз. Но тебе я налью, если желаешь.

— Нет... — Он мотнул головой, тряхнув черными кудрями. — В другой, так в другой. — Он задумчиво взглянул на меня. — Скажи, Мерлин, правильно ли я их отпустил? Лучше ли так будет?

— Отпустил ты их правильно, государь. Лучше ли так будет? Нет, Аврелий, боюсь, что нет.

— Значит, Горлас был прав: они вернутся.

— Да, конечно, можешь не сомневаться, — ответил я и добавил: — Но они вернулись бы так и так, ты ничего тут не можешь поделать.

— Но если бы я приказал их обезглавить...

— Не давай таким, как Горлас, ввести себя в заблуждение, Аврелий, и не обманывай себя сам. Вчера варвары потерпели поражение, но не разбиты наголову. Убив пленных, ты бы ничего не изменил, только покрыл бы свою душу вечным позором.

Он запустил руку в волосы.

— Мне что же, до конца жизни не выпускать из руки меч?

— Да, — тихо ответил я. — Всю свою жизнь ты будешь править с мечом в руке, о мой король, ибо еще не родился тот, при ком эта земля обретет мир.

Аврелий задумался и, верный своему духу, мужественно принял мои слова.

— Что ж, — медленно произнес он, — увижу ли я его?

Я сказал ему правду.

— Нет, Аврелий, не увидишь. — Это было жестоко, и я попытался смягчить удар. — Однако он будет чтить тебя и прославит твое имя.

Аврелий улыбнулся и снова зевнул.

— Что ж, и на том спасибо, как говорит Утер.

Я шел к своей палатке через спящий лагерь. Насколько меньше было нас в эту ночь! Воины, спящие у потухших костров, казались мертвыми — так глубок был их сон. Да, все королевство крепко спало в ту ночь благодаря этим смелым воинам да их товарищам, тем, что теперь спали под могильным холмом.

У себя в палатке я стал на колени и начал молиться так:

— Господь Иисус, Податель жизни, Искупитель и Друг, Царь небесный, Начало и Конец, выслушай мои стенания.

Трижды три сотни, исполненные надежд и жизненной силы, — трижды три сотни нас было и нет больше, ибо смерть истребовала царскую долю кровью героев.

Трижды три сотни воинов было вчера — ровно горел в них свет, не мигая, дыханье их было теплым, а очи быстрыми: трижды трех сотен более нет, ибо сегодня соратники наши лежат в земляных чертогах, хладны они, и друзья их не могут им больше сопутствовать.

Трижды три сотни воинов, смелых в бою, в сражении быстрых, товарищей стойких в пламени битвы, — трижды три сотни нас было и нет больше, ибо каркает ворон над полем, что горе засеяло и жены полили слезами.

Иисус Милосердный, Преславный, Чье имя — Свет и Жизнь, будь светом и жизнью павшим Твоим рабам. Ты, прощающий с радостью, прости им, не помяни их грехов, но вспомяни: когда их призвали на защиту родной страны, они забыли себя, преисполнились отваги и устремились в бой, зная, что ждет их гибель.

Внемли молитве моей, Господи Иисусе, собери друзей наших в чертоге Своем, всели их в райский покой, и не будет у Тебя товарищей лучше.

На следующий день Верховный король снял лагерь и поскакал в Лондон, где венчался на царство его отец и где ему самому вскорости предстояло короноваться. Мы с Пеллеасом отправились на запад в Диведд искать епископа Давида. Мне хотелось, чтобы восшествие Аврелия на престол благословил сам Давид, если он впрямь так крепок, как уверял Пеллеас, и способен выдержать странствие.

В Лондоне был свой епископ, некий Урбан, о котором отзывались как о ревностном, хотя и несколько честолюбивом молодом священнослужителе. Я ничего против него не имел, но рассудил, что присутствие Давида укрепит связь Аврелия с западными правителями. Кроме того, я не успел повидать доброго священника после возвращения из Калиддона, и это тяготило. Теперь, когда появилось время для себя, меня снова неудержимо потянуло к нему.

Мы с Пеллеасом ехали через луга и холмы, и казалось, что вчера рассеялась долго лежавшая на них черная тень, словно коршун покружил и улетел прочь. Повсюду пахарь дышал свободнее, купец без боязни пускался в путь, нас радушно встречали в селениях, ворота и двери стояли распахнутыми, а ведь весть о разгроме саксов еще не успела распространиться. Откуда же люди знали?

Полагаю, те, кто живет близко к земле, чувствуют такое нутром; они ощущают перемены в людской удаче, как улавливают малейшие изменения погоды. Они видят алые облака на закате и знают, что утром пойдет дождь; потянув носом воздух, объявляют, что ночью подморозит. Они воспринимают слабые колебания эфира, которые, словно круги по воде, разбегаются от судьбоносных событий. Вот почему они без слов знали, что страшиться больше не надо.

Да, они знали и тем не менее с радостью внимали вестям о битве. Я знал: мой рассказ они будут повторять изо дня в день, покуда каждый — от годовалого младенца до согбенного старца — не затвердит его назубок и не сможет повторить слово в слово, как он вышел из моих уст.

Мы не мешкали в пути, но со всей возможной поспешностью скакали в Лландафф, как теперь называлось то место, где Давид выстроил свою церковь: крепкое бревенчатое здание на каменном основании, окруженное хижинами монахов. Такие обители росли по всему западу как грибы, в том числе благодаря неусыпным заботам Давида.

Уже на подъезде к монастырю можно было видеть добрых братьев за их многочисленными трудами. На самых юных были домотканые рубахи из некрашеной шерсти, на старших — бурые рясы. Женщины (в монастырь нередко уходили семьями) носили либо такое же, либо обычное платье. Все были при деле: собирали хворост, строили, сооружали крыши, обрабатывали поля, кормили свиней, учили детей из ближайших селений — любая работа исполнялась с одинаковым бодрым рвением. Казалось, весь монастырь гудит, как пчелиный рой.

Мы остановились полюбоваться довольством и благополучием, потом спешились и вошли во двор. Меня приветствовали учтиво, словно короля, поскольку на моей шее висела гривна.

— Чем могу служить, господин? — с искренней благожелательностью поинтересовался один из иноков.

— Я друг здешнего епископа и хотел бы с ним повидаться.

Монах любезно улыбнулся.

— Конечно. Поскольку вы его друг, вы понимаете, как это сложно. Наш епископ очень стар, в это время дня он обыкновенно отдыхает... — Он развел руками, словно показывая, что не властен нам помочь. — К тому же он должен составить проповедь.

— Спасибо, — отвечал я. — Не смею его тревожить, хотя и знаю, что он захочет меня увидеть.

Вышли еще два служителя Божьих и остановились, поглядывая на нас и перешептываясь.

— Тогда извольте подождать, — промолвил монах, — а я передам вашу просьбу.

Я поблагодарил и поинтересовался, нельзя ли тем временем поговорить с кем-нибудь из старших.

— Можно с братом Гвителином.

— Я вообще-то имел в виду Салаха.

— Салаха? Но... — он удивленно вгляделся в мое лицо, — наш дорогой брат Салах давным-давно почил.

Сердце пронзила боль, как всегда при таких вестях. Ну конечно, я и позабыл, сколько ему лет.

— Хорошо, пусть будет Гвителин. Скажите ему, что приехал Мерлин ап Талиесин.

При звуке моего имени двое монахов переглянулись и с криком «Мирддин! Мирддин здесь!» побежали рассказывать остальным.

— Лорд Мирддин, — с легким поклоном произнес инок, — дозволь проводить тебя к брату Гвителину.

Гвителин был вылитый дядя, Мелвис; такое бывает в родах, где сильна наследственность, а значит, и фамильное сходство. Когда он поднял глаза от манускрипта, я на мгновение замешкался.

— Что-нибудь стряслось? — спросил он.

— Нет, ничего. Просто вы напомнили мне одного человека.

— Моего прадеда? Вы знали Пендарана Гледдиврудда? — Он оценивающе взглянул мне в лицо. — Позвольте узнать ваше имя.

Инок, проводивший меня в келью, от волнения позабыл меня представить.

— Да, Алый Меч был моим добрым знакомцем. Я Мирддин ап Талиесин, — просто отвечал я.

У Гвителина округлились глаза.

— Прости меня, Мирддин, — сказал он, беря мои руки в свои. Это было пожатие человека, рожденного носить меч. Если я ожидал, что его ладонь окажется мягкой и изнеженной, то ошибся: каждодневный труд придал ей крепость и силу. — Прости, я должен был тебя узнать.

— С какой стати? Мы видимся впервые.

— Да, но я о тебе слышал со дня рождения. Сознаюсь, до сей минуты я думал, что знаю тебя, как себя.

— А я сознаюсь, что при виде тебя мне почудилось, что я снова увидел Мелвиса.

Он улыбнулся, польщенный моими словами.

— Если б я мог иметь половину его достоинств, я бы умер спокойно. — Улыбка его стала шире. — Однако, Мирддин ап Талиесин ап Эльфин ап Гвиддно Гаранхир, как видишь, мы все знаем твою славную родословную, я всегда надеялся однажды тебя увидеть, и вот ты здесь. И впрямь, на тебя стоит подивиться. Но скажи, что привело тебя в Лландафф? Останешься ли погостить? Место тебе найдется.

— Спасибо за радушие, Гвителин, ты достоин своего щедрого дяди. Немного погощу — день или два, потом надо будет в Лондон.

И я рассказал ему про нового Верховного короля и предстоящую коронацию.

Он перебил меня:

— Мой брат, Теодриг, он...

— Здоров и возвратится, как только Верховный король вступит на престол. Вот зачем я здесь: буду просить, чтобы Давид помазал Аврелия на царство.

Гвителин подумал и отвечал медленно:

— Верно, что Давид много лет не покидал Лландаффа, но... Ладно, спросим его самого и послушаем, что он скажет.

— Не хотелось бы тревожить его сон. Я охотно подожду, пока он проснется.

— Отлично, после сна он обычно вкушает трапезу, тогда к нему и пойдем. Знаю, он непременно захочет тебя увидеть. А до тех пор, может быть, и ты не откажешься угоститься?

Долго ждать не пришлось: не успели мы с Пеллеасом закончить трапезу, как вошел молодой инок со словами:

— Брат Гвителин, епископ Давид проснулся.

Он обращался к Гвителину, но глаза его были устремлены на меня.

— Спасибо, Натин. Мы сейчас же идем.

Келья Давида была чисто выметена и лишена всякого убранства: здесь помещались только его постель и кресло. Кресло я узнал: когда-то оно украшало пиршественный покой Пендарана. «Подарок Мелвиса», — заключил я. Крохотное окошко закрывала промасленная кожа, через которую сочился медовый, густой и желтый свет. Постель представляла собой деревянную лежанку с охапкой соломы, застеленной овчиной.

На постели сидел человек, словно вырезанный из тончайшего алебастра. Седой пух на голове в луче света из окна казался нимбом, ореолом яркого пламени. Лицо, исполненное глубочайшего спокойствия, еще хранило красоту снов. Темные глаза излучали мир.

Это был Давид. Очень изменившийся, очень постаревший. Однако я узнал его с первого взгляда. Разумеется, он высох, но сохранил стать и хорошие зубы. Несмотря на преклонный возраст — я внезапно осознал, что он давно перешагнул за девяносто, — он выглядел крепким и сильным. Жизненный огонь по-прежнему наполнял его рвением и бодростью.

Короче, это был человек, почти до конца преображенный святостью.

Старец привстал на звук наших шагов, увидел меня и замер. Он открыл рот, чтобы заговорить, но так и не смог выговорить ни слова. Чувства сменялись на его лице, словно свет и тень на склоне холма. Из глаз лились слезы — впрочем, из моих тоже.

Я подошел, поднял его и прижал к груди.

— Мирддин, Мирддин, — выговорил он наконец так благоговейно, словно читал Писание. — Мирддин, душа моя, ты жив. Увидеть тебя после стольких лет — живого и здорового! Да ты ни капли не изменился! Такой же, каким я тебя помню! Вы поглядите-ка на него! — Он хлопал меня по плечам и спине, словно хотел убедиться, что перед ним — создание из плоти и крови. — Ой, Мирддин, нарадоваться на тебя не могу. Садись. Посидишь у меня? Есть хочешь? Гвителин! Это Мирддин, о котором я столько рассказывал. Он здесь! Вернулся!

Гвителин улыбнулся.

— Да. Оставляю вас до обеда, поговорите с глазу на глаз.

Он вышел и тихо прикрыл дверь.

— Давид, я хотел навестить тебя раньше... Я столько о тебе думал, мечтал приехать...

— Ш-ш-ш, пустяки, приехал же. Молитва моя услышана. Знаешь, Мирддин, я все время молился, чтобы свидеться с тобою, покуда жив. И вот, Бог милостив, ты здесь.

— Ты в добром здравии, Давид. Я и не чаял...

— Увидеть меня живым? А я живехонек — к огорчению младших монахов. Они меня боятся, как огня. — Он весело подмигнул. — Они считают, Господь держит меня на земле, чтобы их мучить. Наверное, так и есть.

— Латынь — мучение? Да не может быть!

Он невинно кивнул.

— Язык ученых, родной язык — мучение. Но ты же знаешь, что такое школяры. Они непрестанно сетуют. Говорят: «Лучше разбить сердце любовью, чем голову — латынью». А я на это: «Наполните головы латынью, и пусть Господь наполнит любовью ваши сердца — тогда и то и другое останется в целости».

— Раньше было иначе?

— Да нет, наверное, — вздохнул он. — По крайней мере, с тобой я горя не знал.

— Покоя тоже, — рассмеялся я.

Давид хохотнул.

— Верно! Как вспомню, сколько часов я с тобой просиживал! — Он замолчал, вспоминая и кивая своим мыслям. В следующий миг он тряхнул головой, словно сбрасывая дремоту. — Да, мы оба были тогда юны, а, Мирддин? — Он по-отечески коснулся руками моих щек. — А ведь ты, чудо мое златоокое, по-прежнему молод. Глянь на себя: лицо, стать — все как у юноши. Ни седого волоска. Ты цвет своего народа, Мирддин. Благодари Бога за долгую жизнь. На тебе Его благодать.

— Что толку в благодати, которую нельзя разделить с близкими, — всерьез отвечал я. — Я бы с радостью поделился с тобой молодостью. Ты заслуживаешь ее куда больше меня.

— Разве и я не наделен сверх меры? Я вполне доволен своими годами, Мирддин. Мне хорошо. Не жалей меня и не принижай свой дар. Господь Бог создал тебя таким ради какой-то цели. Будь благодарен, что слеплен из столь прочного материала.

— Попытаюсь.

— Давай. — Он повернулся и указал на кресло. — А теперь садись, и расскажи все, что было с нашей последней встречи.

Я рассмеялся.

— На это уйдет столько же лет, сколько ушло с тех пор!

— Тогда начинай скорее.

Я начал и рассказал ему о гибели Ганиеды и о том, что было потом: о пустоте в моей жизни, выброшенных годах, горе и стенаниях. Квадрат медвяного света медленно полз к противоположной стене, а я все говорил. Я рассказал про Вортигерна — большую часть этого он уже знал — и про Аврелия, нового Верховного короля, и Утера, его брата, предводителя воинов.

Он ловил каждое слово, словно ребенок, зачарованный страшной сказкой. Без сомнения, он бы так и слушал с благоговейным вниманием, если бы Гвителин легонько не постучал в дверь.

— Трапеза готова, — объявил он, — для вас я велел поставить отдельный стол.

— Дослушаю потом, — произнес Давид, медленно вставая. — Меня ждут, чтобы я благословил трапезу. Хотя аппетит у меня нынче не тот, что прежде, сегодня я что-то проголодался. Вот видишь? Один твой вид сумел меня взбодрить.

— Рад слышать, — отвечал я, беря его под локоть.

Однако он не нуждался в моей помощи. Рука, опиравшаяся на мою, было не дряблой, а твердой и жилистой. Он не волочил ноги, как многие старики, но шагал прямо и энергично.

Ел он тоже энергично, с явным удовольствием, и все время повторял, как рад моему приезду. Видно было, что ему приятно общее ко мне внимание.

— Не сердись, что они на тебя пялятся, Мирддин. Они не видели никого из Дивного Народа, но слышали про тебя все. Каждый из них знает про великого Эмриса. Да, сынок, и ты достоин того, что о тебе рассказывают. В твоем облике есть величие.

Гвителин сам нам служил — очевидно, чтобы быть рядом и слышать, о чем мы беседуем. Пеллеас сидел за тем же столом, но за все время не проронил ни слова. Когда с едой было покончено, Давид встал. Один из братьев подал ему Священное Писание, и он начал читать вслух. Монахи, не поднимаясь из-за стола, слушали, склонив голову.

Давид помолчал и, перевернув страницы, начал читать дальше:

— А отец сказал рабам своим: «принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!.. — Здесь он остановился и почтительно закрыл книгу. Глядя на меня, старец закончил: — Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И начали веселиться.

Он поднял книгу к губам и поцеловал ее с такими словами: — Благослови, Господи, чтение Святого Евангелия.

— Благослови, Господи, слышание Святого Евангелия, — отозвались монахи.

— Сегодня я радуюсь, ибо друг мой, которого я долго не видел, воротился. — Давид положил руку мне на плечо. — Сын мой, душа моя, воротился. Велико мое ликование, и сердце мое исполнилось благодати. — Он воздел указующий перст. — Сегодня, прежде чем закрыть глаза перед отходом ко сну, поразмыслите о загадке человеческой любви как отражения любви божественной.

Потом он благословил их и отправил отдыхать. Монахи вышли из зала, и каждый отправился искать себе уединенное место для молитвы, как было у них заведено. Мы с епископом Давидом остались; вечер выдался прохладный, и для нас поставили кресла поближе к очагу. Когда мы устроились, принесли горячее подслащенное вино в деревянных чашках.

— Ну, Мирддин, что привело тебя к нам? — спросил Давид, когда мы отпили по первому глотку.

— Разве мало желания повидать старого друга?

— Обычным людям — нет. Но ты, Мирддин Эмрис, не обычный человек. Жизнь твоя отличается от нашей, ты служишь королевству и подчиняешься только его нуждам.

Он взглянул на меня поверх чаши, и его глаза блеснули, как у проказливого мальчишки.

— Удивляешься, что я это тебе говорю? А я скажу еще вот что: ты не успокоишься, пока в королевство не придут единение и мир.

— Горькое пророчество, — сказал я, ибо представлял себе, сколько еще продлятся смуты и войны.

Он улыбнулся.

— Что ж, быть может, Господь Иисус ускорит наступление мира на этой земле.

Он снова отпил вина и замолчал, ожидая моих слов.

Осушив чашу, я ответил:

— Ты спросил, что меня сюда привело. Два дела, и оба спешные. Во-первых, я просто хотел с тобой повидаться. Верно, я служу Острову Могущественных, и жизнь моя мне не принадлежит. Господь ведает, я несу свое бремя, как иго. Но, как только у меня выдался свободный миг, я поспешил сюда.

— Я не хотел тебя корить, просто высказал, что у меня на сердце.

— Без сомнения, именно эти слова мне и надо было услышать, — заверил я. — Однако твой упрек подводит нас ко второй причине моего приезда. Дело в Верховном короле.

— Да, Верховный король. Достойный ли он муж?

— Да, и чем больше я его узнаю, тем сильнее чувствую, что он ниспослан Богом.

— Как и ты. — Давид откинулся в кресле.

Отблески огня плясали на его лице, и оно казалось невещественным, сделанным из другого, более тонкого, более эфемерного материала. Я внезапно понял, что ему уже недолго оставаться с людьми.

Наверное, я вылупил на него глаза, потому что он сказал:

— Поборник, да. Почему ты так смотришь? Хафган всегда это говорил.

Воспоминания нахлынули волной: Хафган рядом с дрожащим мальчишкой призывает Ученое Братство в свидетели: «Пред вами тот, кого мы так долго ждали, Поборник Света, который поведет воинство против Тьмы...»

— Ах, Хафган, — говорил Давид. — Много лет я не произносил этого имени. Какая была душа, Мирддин, поистине великая душа. А как мы спорили! Упокой Господи его душу! Как я рад буду с ним встретиться!

У доброго епископа выходило, будто он на днях собирается в гости к старому другу. Возможно, он и впрямь так воспринимал смерть.

— Что ты знаешь о Поборнике Света? — мягко спросил я. — Что можешь мне рассказать?

— Что я могу рассказать тебе о Поборнике? — молвил он. — Что этот человек спасет бриттов, что появится он, когда мы больше всего в нем будем нуждаться, и что с ним наступит пора справедливости и правосудия. — Он помолчал и взглянул мне прямо в глаза: — Думаешь, Хафган ошибся?

Я вздохнул и покачал головой.

— Не знаю. Хафган верил; может быть, он убедил себя, что это я. А может быть, сквозь меня он провидел другого.

— Мирддин. — Давид говорил ласково и нежно, как мать. — Ты заблудился?

Я задумался. Огонь трещал в очаге, сосновые поленья лопались и рассыпались искрами у наших ног. Неужто я заблудился, сбился с пути? Не это ли меня смущает? До сих пор мне в голову не приходило...

— Нет, — ответил я наконец. — С пути я не сбился, просто иногда столько дорог открывается, что не знаешь, какую выбрать. Предпочесть одну — значит отринуть другую. Никогда не думал, что это будет так сложно.

— Теперь ты знаешь, — мягко сказал Давид. — Чем выше призвание человека, тем чаще ему предлагают выбор. Это наша роль в творении: выбирать. Наши решения навеки вплетаются в нить времени и бытия. Потому выбирай мудро, но выбирать придется.

Великий Свет, помоги мне! Без Тебя я слеп!..

— Ладно, я довольно наговорил, — сказал Давид, снова откидываясь в кресле. — Ты рассказывал про Верховного короля.

— Да, про Аврелия. Он Верховный король, хоть пока и не вступил на престол. Не знаю, как короновали Вортигерна, но в старые времена вождя благословлял друид племени, и я подумал...

— Хочешь, чтобы я помазал короля, как некогда тебя? — Давид на лету поймал мою мысль, и она ему явно понравилась. — Мирддин, ты умеешь заглянуть вдаль. Конечно, я буду твоим друидом. Хотя ты и сам бы отлично справился. Когда он сюда приедет?

— Он едет в Лондон, — сказал я. — Там короновали его отца.

— В Лондоне есть церковь и епископ Урбан. Я его знаю, он ревностный служитель Божий.

— Да, конечно, он замечательно справится, — уныло протянул я.

Давид прочитал мое разочарование.

— Однако, коли Аврелий хочет получить поддержку западных правителей, он должен ее заслужить. Теодригу будет приятно, если короля помажет его епископ.

— И не только Теодригу.

— Да, согласен. Ладно, едем к нему и посмотрим, сумеем ли мы устроить настоящую коронацию. Аврелий — христианин?

— Склоняется к тому.

— Уже полдела. Как сказал сам Спаситель: «Кто не против нас, тот с нами». А? Аврелий не против нас, и мы едем к нему. С удовольствием отправлюсь в дорогу. Урбан не обидится и уступит из уважения к моим годам.

— Спасибо, Давид.

Он медленно встал, подошел, возложил руки на мою голову.

— Я давно ношу тебя в сердце, возлюбленный сын. Однако близится время, когда ты продолжишь путь в одиночку. Мужайся, Мирддин. Стань надеждой наших надежд. Люди будут смотреть на тебя, верить тебе, следовать за тобой — хотя, боюсь, церкви это и не понравится. Однако помни: церковь — всего лишь люди, а люди ревнивы. Не серчай на них.

Он взял меня за руки и поднял с кресла.

— Встань на колени, — сказал он, — и позволь старику тебя благословить.

Я преклонил колени у очага, и Давид, епископ Лландаффский, благословил меня, как когда-то давным-давно.

Глава 7

Лондон сильно изменился за последние годы. Некогда обширное поле над рекой Тамезис, россыпь земляных домишек и овечьих загонов, при римлянах он стал столицей провинции по той лишь причине, что река здесь была не очень мелкой — по ней могли подняться корабли с войсками, но и не очень глубокой — через нее несложно было переправиться. Многие годы главную славу Лондона составляли огромные доки, выстроенные римлянами и пережившие саму империю.

Хотя войска из Рима не прибывали давным-давно, город оставался центром имперской власти и со временем обзавелся не только крепостным валом, но и резиденцией правителя, стадионом, термами, храмами, рынками, складами, различными общественными зданиями, ареной и театром. Впоследствии все это обнесли каменной стеной, но к этому времени город уже превратился в шумное скопление тесно лепящихся домишек, постоялых дворов и лавок.

Очередной правитель выстроил себе дворец, появились форум и базилика. Будущее города было обеспечено. С этих пор всякий бритт, желавший прославиться в Риме, должен был прежде так или иначе покорить Лондон. Короче, Лондон стал для британцев их Римом. Впрочем, для большинства кельтов он и был ближайшим прикосновением к Риму. Вот почему этот город, несмотря на грязь, шум и сутолоку, купался в золотых закатных лучах Римской империи, и блеск его не умалялся с годами.

Для Лондона Константин стал императором Запада, первым Верховным королем бриттов. Значит, и Аврелий должен принять отцовскую корону именно в Лондоне, чтобы в глазах людей отождествить себя с отцом, а через него — с Римом.

Это было не только разумно, но и необходимо: многие влиятельные мужи по-прежнему считали, что без принадлежности к империи не может быть в Британии законной власти. Им и в голову не приходило, что жизнь давно переросла это ветхое убранство. То были люди старой закваски: утонченные, культурные, образованные. Их не тревожило, что сам Рим превратился в захолустный городишко, Колизей — в склеп, Сенат — в жилище лис и шакалов, императорский дворец — в блудилище.

Как я сказал, люди, придерживавшиеся этих взглядов, обладали влиянием, и любому Верховному королю требовалось либо получить признание цивилизованных лондонцев, либо прослыть узурпатором и не ждать от них никакой помощи.

Аврелий это понимал; Вортигерн так и не понял. А жаль! Сумей он привлечь на свою сторону Лондон, не пришлось бы заключать союз с Хенгистом и его полчищами. Однако Вортигерн был гордецом. Он вообразил, будто сумеет править и без одобрения Лондона.

Да, Лондон считал себя выше мелких британских склок. Вернее, только лондонские заботы были для него истинными заботами Британии. Как ни ущербен такой взгляд, пренебрежение им сгубило Вортигерна и ввергло Британию в пучину бед.

Дурачье, сидящее по уши в своей глупости, рассуждающее об империи и Pax Romānā, в то время как жалкие остатки империи рушатся вокруг, а само слово «мир» окончательно утрачивает смысл. Пустозвоны, играющие в государственных мужей, тогда как человечество стремительно несется к погибели.

Однако так или иначе Аврелий не собирался повторять ошибку Вортигерна. Он выполнит все, чего от него хотят; он обворожит заносчивых обитателей тщеславного Лондона. За это они заплатят ему расположением, и можно будет браться за восстановление королевства.

Чувства были на стороне Вортигерна, но разум заставлял согласиться с Аврелием.

Итак, Давид, Гвителин, Пеллеас и я вместе с несколькими монахами прибыли в Лондон. Ехали быстро и без приключений. В селениях, которые мы проезжали, необходимость собирать урожай быстро вытесняла из людских умов память недавно пережитого ужаса. Осень стояла чудесная — теплые деньки и холодные ночи. По утрам, когда мы пробуждались, на траве лежала густая роса; вечерами мы сидели у потрескивающего костра, и запах горящей листвы щекотал нам ноздри.

Давид прекрасно переносил дорогу. Хотя, по словам Гвителина, епископ уже много лет не садился в седло, он ни разу не пожаловался на лишения. Он ехал наравне с нами и не просил отдыха. Конечно, я старался не слишком его утруждать, тем не менее он, похоже, вовсе не тяготился дорогой и часто говорил, как рад снова увидеть эти места.

Мы пели, разговаривали, спорили — и расстояние от Лландаффа до Лондона таяло на глазах.

День клонился к полудню, и яркий свет разогнал клочья утреннего тумана, когда нашим взорам предстал Лондон, или Каер Лундейн, как некоторые называли его теперь, раскинувшийся в котловине на берегу змеящейся реки. Над городом клубился и растекался дым, и даже издалека мы почувствовали вонь. Слишком много людей, слишком много противоборствующих интересов. Я внутренне содрогнулся.

— Здесь есть церковь, — напомнил Давид, — и много добрых христиан. Помни: где Тьма гуще, там сильней потребность в свете.

Ладно, Лондон, епископ и церковь — это хорошо. Тем не менее мы все поглубже вдохнули, подъезжая к стене. У тяжелых железных ворот нас окрикнула стража — мне подумалось, что безо всякой надобности. Будто они не видели, что мы — не грабители-саксы!

Однако такова была заносчивость этого города, что все, не имеющие счастья пребывать в его стенах, вызывали у жителей подозрение. Впрочем, в конце концов нас пропустили.

Улицы кишели людьми и домашним скотом, который разгуливал, где ему вздумается. Шум сводил с ума. Торговцы в полный голос нахваливали товар, коровы мычали, собаки лаяли, нищие пели Лазаря, накрашенные женщины предлагали себя для нашего удовольствия. Повсюду на покрытых навозом и мусором мостовых люди толкались, спорили и ругались на тысячи голосов.

— Если б я здесь жил, — громко изрек Пеллеас, — то оглох бы еще до зимы.

— Если бы дожил до той поры! — мрачно заметил Гвителин, словно читая мои мысли.

Однако было в этой мерзости и нечто манящее. Лондон составлял как бы замкнутое государство, я поневоле ощущал роковой соблазн. Слабые люди без борьбы поддавались на его чары, сильных покоряло величие и обещание будущей власти. Даже осторожный мог споткнуться и погибнуть — не из-за недостатка бдительности, но из-за недостатка силы. У врага столько орудий и пороков, что лишь самым стойким удается избегнуть его сетей.

И нигде никаких признаков Света, о котором сказал Давид. Я, грешным делом, подумал, уж не ошибся ли он. Конечно, Свет можно встретить в самом неожиданном месте, но здесь...

Одного Давида, казалось, не трогали вонь и грохот. Он просветленным взором смотрел на всех и каждого — святой среди помраченной толпы, которая не понимает и не признает своих настоящих владык.

Может быть, это я не понимал и не признавал. Согласен, я никогда не любил городов: моя жизнь прошла близко к солнцу и ветру, воде и камню, листу и ветке, земле и небу, холму и морю. Мне трудно было даже уловить те слабые проявления добра, которые, похоже, видел Давид, а может быть, просто-напросто не хватало его всепрощения.

Мы ехали прямо к дворцу правителя — внушительному зданию, вознесшему над крышами домов свои великолепные, хотя и несколько облупившиеся колонны. Здесь мы надеялись найти Аврелия.

Если бы сложить на чашу весов всю ту сумятицу, которую мы наблюдали в городе, ее бы перевесило столпотворение во внутреннем дворе огромного здания: на красных плитах бушевала разгневанная толпа. Мужчины, одетые по старинке на римский манер, требовали, чтобы правитель вышел и говорил с ним о чем-то — о чем именно, мы разобрать не могли.

Толпа обращалась к балкону, выходившему во двор, но балкон оставался пустым, а дверь на него — закрытой. Аврелия нигде не было видно, как и его войска.

— Что будем делать, господин? — спросил Пеллеас. — Думаю, скоро начнутся беспорядки. Господин?..

Я слышал Пеллеаса, но не мог ответить. Мои члены словно сковало внезапным и необъяснимым холодом. Крики беснующейся толпы заполонили ум и не давали ему вырваться. Я не мог ни двинуться, ни произнести хоть одно слово, ибо меня охватило мощное пророческое вдохновение.

Рев толпы наполнял замкнутое пространство двора, и вот множество голосов слились в единственный голос: всеобщий голос, раз за разом выкликавший только одно имя: Артур!.. Артур!.. АРТУР!

Я поднял глаза к небу и увидел, что над городом распростерлось огромное багряное облако, и мне показалось, что это плещет на ветру дырявая императорская мантия.

Когда я вновь опустил глаза, толпа исчезла. Сухие листья носились по заросшему сорняками двору. Крыша рухнула, на земле валялась битая черепица. Ветер шептал среди запустения... Артур... Артур...

Появилась женщина в длинном белом одеянии, в каком хоронят высокородных дам. Ее кожа была смертельно бледной, глаза запали и покраснели, словно от недуга или слез.

Однако она шла прямиком ко мне по растресканным плитам, ветер хлестал ее саваном по ногам, с размаху швырял в лицо черные пряди. Она воздела ко мне руки, и я увидел в них великолепный меч, переломленный пополам могучим ударом. Из загубленного клинка сочилась кровь.

Черноволосая дама подошла и протянула мне сломанное лезвие.

— Спаси нас, Мерлин, — прошептала она хриплым от слез голосом. — Исцели нас.

Я хотел было взять меч, но она выпустила его из рук и со звоном уронила на мостовую. Я увидел на эфесе имперский аметист — камень с орлом — и узнал меч Максима Магна.

Вдохновение схлынуло. Кто-то трогал меня за руку, и я понял, что вновь могу шевелиться. Я обернулся. Пеллеас смотрел широко раскрытыми глазами, его лоб тревожно морщился.

— Господин Мирддин!

Я провел рукой перед глазами.

— В чем дело, Пеллеас?

— Вы здоровы? Я сказал, сейчас начнутся беспорядки.

— Мы не в силах этому помешать, — сказал я, быстро оглядываясь по сторонам. — Думаю, Аврелия надо искать не здесь.

— Если не во дворце, — сказал Давид, — то в церкви.

— Давайте в любом случае поедем туда, — предложил Гвителин. Монахи горячо его поддержали. Хотя все они посвятили себя Христу, многие прежде успели побывать воинами и могли постоять за себя, если дело дойдет до драки. Однако, разумеется, они стремились избежать столкновения и потому предпочли бы скорей променять дворец на покой церкви.

— Хорошо, — согласился я. — Если даже он не там, мы хоть что- нибудь о нем разузнаем.

Церковь оказалась не так далеко от дворца, но лишь пятый прохожий сумел указать нам дорогу. Остальных наш вопрос ставил в тупик. Само здание было невысоким, но просторным. Его окружал большой сад, где росли яблони, сливы и несколько груш. Беленые стены так и сияли на солнце, радуя глаз, и до странности не вязались с окрестными домами, которые словно стремились стиснуть прелестный зеленый уголок. Казалось, церковь принадлежит какому-то другому миру.

Не вязались с нею конский запах и воины под плодовыми деревьями. При виде меня они повскакали на ноги, и кто-то выкрикнул, словно предупреждая:

— Лорд Мирддин здесь! Лорд Эмрис!

Очевидно, нас ждали. Несколько воинов выбежали навстречу; мы оставили лошадей на их попечение и с радостью спешились. Давид и Гвителин сразу направились в церковь, мы с Пеллеасом — за ними, монахи остались переговорить с воинами, среди которых оказались их родичи.

Изнутри церковь оказалась просторнее, чем можно было подумать, глядя на нее снаружи. Основание ее уходило вглубь, и нам пришлось спуститься по нескольким ступенькам, прежде чем ступить на богатый мозаичный пол. Повсюду горели свечи. Полутемная прохлада казалась желанным убежищем после уличной жары, но было в ней что-то от склепа.

Урбан, похоже, ждал нас и сам поспешил навстречу. Он поклонился Давиду, и два епископа приветствовали друг друга лобзаниями любви. Они обменялись несколькими словами о путешествии, покуда мы с Пеллеасом озирались по сторонам. Однако с положенными любезностями вскоре было покончено, и Урбан, повернувшись ко мне, сжал мои руки в своих.

Ростом он был выше среднего, с высоким с залысинами лбом и желтоватой кожей, какая бывает у людей, проводящих свои дни в полутьме. Длинные пальцы были покрыты чернильными пятнами.

— Почтенный Мерлинус, — обратился он ко мне на латинский манер. — Весьма рад вашему приезду. — (Я не заметил на его лице особой радости — скорее облегчение.) — Аврелий будет счастлив видеть вас.

— Верховный король здесь?

— Нет, сейчас нет. Но он рассчитывает скоро вернуться. Если вы соблаговолите подождать его здесь... — Епископ замялся.

— Да?

— Он просил разместить вас здесь до его возвращения.

— Где Аврелий? Что случилось?

Урбан взглянул на Давида, словно ожидая, что старший ответит за него. Однако Давид лишь кротко смотрел ему в глаза.

— Не знаю, с чего и начать, — вздохнул Урбан.

Похоже, он не привык к трудностям, и даже разговор о них приводил его в замешательство. Я не собирался облегчать ему задачу.

— Говорите немедленно.

— Я не все понимаю, — к своей чести признался он, — и, без сомнения, воины, которые расположились снаружи, расскажут вам больше. Однако похоже, что произошли некоторые затруднения с... э... коронацией. Понимаете, Аврелий отправился к правителю, где, как я понимаю, встретил самый сердечный прием. Он пробыл во дворце сутки и вновь выехал из города, чтобы позаботиться о войске. Когда он вернулся вместе с королями, правитель отказался его видеть.

— Он не принял Аврелия? — удивился Давид.

— Почему? — подхватил Гвителин.

Урбан недоуменно покачал головой.

— Не понимаю и не уверен, что сам Аврелий знает причину. Он прибежал сюда белый от ярости. С ним был Утер, они беседовали в моей келье, а их спутники остались снаружи. Когда они вышли, Утер спросил, нельзя ли оставить здесь часть воинов. Разумеется, я не возражал. Аврелий просил, если вы появитесь в его отсутствие, разместить вас здесь и сказать, чтобы вы подождали. Так я и сделал.

— Когда это было? — спросил я.

— Третьего дня, — отвечал Урбан и добавил: — Не знаю, что случилось, но среди горожан растет недовольство.

— Мы видели толпу возле дворца, — сказал Гвителин. Он описал увиденное, и они с Урбаном и Давидом принялись это обсуждать.

Пеллеас повернулся ко мне.

— Не нравится мне все это. Что произошло?

— За то время, что Аврелий отсутствовал в городе, что-то резко изменило мнение правителя о нем. Что именно, не знаю, да и вряд ли это важно. Полагаю, Аврелий отправился собирать своих королей и вернется с войском.

— Будет сражение?

— Если не вмешаемся мы, — был мой ответ. — Думаю, нехорошо будет, если наш Верховный король начнет свое царствование с избиения лондонских жителей.

Глава 8

Среди расположившихся на отдых воинов нам указали того, кто говорил с Утером перед самым отъездом его и Аврелия.

— Куда поехал государь Аврелий? — спросил я, останавливаясь над ним.

Тот живо вскочил и вынул изо рта травинку.

— Лорд Эмрис, — торопливо начал он, — я только...

— Неважно, — отмахнулся я. — Где Аврелий?

— Покинул город.

— Это я сам вижу.

— Господин воевода велел дожидаться его возвращения, чтобы в случае чего в городе были его люди. Вот все его слова. Нам велено дожидаться здесь и...

Я быстро терял терпение.

— Куда он направился?

— Не знаю, господин.

— Ладно, не знаешь. Но предполагаешь? Думай! Это очень важно.

— Ну, — протянул он, — думаю, они поехали назад в лагерь — мы встали в полудне езды от Лондона, потому что король не хотел пугать горожан.

— Да, потом он встретился с правителем. Что случилось?

— Не знаю. Мы пробыли во дворце день и вернулись в лагерь.

— Там все было благополучно?

— Не совсем, — признал воин. — Несколько вождей ушли и увели свои дружины.

— А в городе? Что случилось после вашего возвращения?

Он пожал плечами.

— Ничего, насколько я знаю.

— Ничего... Но правитель обратился против Аврелия.

— Да, лорд Эмрис. Так оно и было.

Наконец-то до меня начало доходить, что случилось: Аврелий, гордый спаситель королевства, тем не менее не захотел триумфально вступить в Лондон. Он смирил себя и отправился к правителю выяснить, какой его ждет прием. Успокоенный, он вернулся к своим военачальникам, рассчитывая, вероятно, с одобрения правителя вступить в город во главе войска. Однако события приняли печальный оборот. В лагере выяснилось, что несколько вождей покинули его ряды — по крайней мере, так это должно было ему представиться, независимо от того, был ли в их действиях злой умысел.

Тем временем самые богатые и влиятельные лондонцы имели время поразмыслить об Аврелии и прийти к нелестному для него выводу: «Он называет себя Верховным королем, но где его дружина? Где его советники и воеводы? Да он вовсе не король!» Что-то в таком роде.

Бедный Аврелий, вполне заслуживший торжественную встречу, вернулся и обнаружил себя персона нон грата. В ярости он поскакал вновь собирать своих вождей и двигаться на город, чтобы, если потребуется, войти в него силой. Нет надобности говорить, что горожане, страшась его гнева, кинулись к правителю, требуя защитить их от самозваного Верховного короля.

Да, так или почти так все и было.

Воин стоял передо мной, ожидая моих вопросов, и я понял, что ничего больше из него не вытяну — Аврелий ничего ему не сказал. Я выяснил, где лагерь, поблагодарил ратника и оставил нести дозор. Затем я отправился к Гвителину, велел ему ждать вместе с Давидом и предупредил, что ради собственной безопасности монахам лучше оставаться в церкви под охраной воинов. Кто знает, до чего могут дойти лондонцы, если их как следует распалят.

Потом мы с Пеллеасом отправились на поиски Аврелия.

По пути в Лондон мы не видели его лагерь, потому что приехали по северной дороге. Но сейчас, пользуясь указаниями моего недавнего собеседника, мы были в лагере к той поре, когда удлинились тени.

Я сразу понял, что так взбесило Аврелия, и не мог его винить. Из всей огромной рати осталось лишь несколько вождей — в том числе, разумеется, Теодриг, а также Кередигаун, один из сыновей Кунедды, и воины Кустеннина со своим предводителем.

Я направился прямиком к Теодригу.

Он был сильно раздосадован, о чем прямо мне и сказал.

— Я пытался их удержать, — говорил он. — Однако они твердо вознамерились уйти, едва Аврелий уехал в Лондон. «Войну мы ему выиграли, — объявили они, — город пусть берет сам!» Вот что они сказали.

— И еще сказали, что довольно с нас Верховных королей! — заметил, подходя, Кередигаун. — И я начинаю с ними соглашаться. Мы что, будем, как безусые юнцы, ждать, покуда взрослые мужи делят добычу?

Он видел, как я въезжал в лагерь, и сразу направился ко мне высказать свое недовольство.

— Кто среди вас завел подобные речи? — спросил я.

— Горлас Корнубийский, — отвечал Кередигаун, — и другие тоже.

— Друзья Горласа, — сообщил Теодриг. — Я бы и сам ушел...

— Рад, что ты остался, — поспешно перебил я. — Уверен, твоя верность не останется без награды.

— Как это? — спросил Теодриг.

Прежде, чем ответить, я велел Пеллеасу созвать остальных вождей и военачальников и, когда все собрались, усадил их, и обратился к ним с такой речью: — Государи мои и соратники, я сегодня был в Лондоне и примерно знаю, что там произошло.

— Так расскажи нам, — потребовал один из вождей, — потому что, если не скажешь, я уйду немедленно. Дома поля убирать надо, а здесь я уже довольно наждался.

Еще несколько человек одобрительно заворчали. Я поспел вовремя — едва ли не все они готовы были уйти.

Я набрал в грудь воздуху и начал:

— Не знаю, повлияют ли мои слова на ваше решение, но скажу вам правду: сдается, что наш юный король, желая избежать одной оплошности, сделал куда большую.

— Вот уж верно, — согласился кто-то. — Забыл, кто его друзья.

— Возможно, — допустил я, — но в его намерения это не входило. Он не пошел с вами на Лондон потому, что...

— Потому что стыдился! — воскликнул один из северных предводителей. — Воевать мы ему были хороши, а в большой город идти — нет! — Он сплюнул на землю и добавил для пущей выразительности: — Митра меня разрази, если я еще хоть раз обнажу меч за Аврелия!

Тут я наконец понял, как они все настроены.

— Пусть скажет лорд Эмрис! — крикнул Теодриг. — Я хочу его выслушать.

— Аврелий не пошел с вами на Лондон не потому, что стыдился вас, но потому, что не хотел показаться заносчивым в глазах горожан!

— Горожан! — Вождь снова сплюнул, показывая, как к ним относится.

— Аврелий, — продолжал я, — опасался настроить горожан против себя. Хуже того, это могли воспринять как нападение, и тогда не миновать бы кровопролития. Поэтому он велел вам ждать и отправился в одиночку. Однако Лондон, сочтя его человеком незначительным, обратился против него.

— Что ему Лондон? — спросил Кередигаун. — У них нет ни короля, ни дружины.

— Да, но у них есть богатство и власть. Верховному королю этой страны необходимо признание Лондона.

— Вортигерн без него обошелся! — выкрикнул кто-то. Как быстро люди забывают!

— Да, и поглядите, до чего Вортигерн нас довел! — отвечал я. — Эту-то ошибку и не хотел повторять Аврелий. Он хотел покорить Лондон кротостью. Однако жители обратились против него. Следующий раз он въедет в город не иначе как в вашем сопровождении.

Собравшиеся молчали, обдумывая мои слова. Наконец Теодриг встал и объявил:

— Я всегда мечтал увидеть этот хваленый город и, коли уж подошел так близко, обратно не поверну. Давайте отправимся вместе с Аврелием и проследим, чтобы упрямые лондонские мужланы оказали должное почтение нашему Верховному королю.

Именно эти слова надо было услышать остальным. Все повскакали с мест и криками поддержали Теодрига. На какое-то время в лагере вновь воцарился мир.

Итак, когда вечером возвратился Аврелий, он увидел не пустое поле, а лагерь и людей.

— Горлас, чтоб ему провалиться! — Аврелий, взмокший от долгой скачки, в ярости расхаживал по шатру. — Клянусь, это месть за то, что я отпустил Окту.

— Успокойся, — сказал Утер. — Это я отпустил Окту. Просто с Горласом вообще нелегко сладить. Так он старается показать свою значимость.

Утер умел в двух словах выразить суть человека. Он совершенно точно разгадал Горласа.

— Прислушайся к своему брату, — сказал я, — если не хочешь слушать меня. Не один Горлас превратно истолковал твое нежелание с триумфом вступить в Лондон.

— Да не было б никакого триумфа! — прорычал Аврелий.

Я повернулся на каблуках и зашагал к выходу. Аврелий крикнул мне в спину:

— И ты меня оставляешь, Мирддин? Ну и иди! Бросай меня! Убирайтесь все!

— Мирддин, погоди! — Утер вышел следом за мной. — Прости, мы с рассвета в седле, а Горласа так и не догнали, и остальных тоже. Не обижайся на брата.

— Да не в обиде дело, — сказал я, поворачиваясь к нему в лунном свете. — Просто я не хочу даром сотрясать воздух.

— Пусть отдохнет. К утру он одумается.

Я не пошел в свой шатер, но направился в ближайшую ольховую рощу поразмышлять. Луна серебрила тонкие стволы, в ручье журчала вода. Здесь царили мир и покой, в которых я так нуждался. Мне надо было отдохнуть от людских страстей и корыстных замыслов, в которых нет места самоотречению, состраданию, пониманию.

После общества Давида и его монахов последние дни казались особенно гнусными: ревность, вражда, мелочная зависть... Мне хотелось бежать от них, как от ядовитой змеи.

Великий Свет, избавь меня от злобы глупцов!

А если нельзя избавить, дай мне силу превозмочь, а если не превозмочь, то хотя бы выдержать. Я согласен и на это.

Сидя в лунном свете, я ощущал, как смятение последних двух дней расходится, словно комья грязи под сильным дождем. Я глубоко вбирал в легкие спокойствие спящего мира и решение вырисовывалось все отчетливее.

Аврелий должен стать Верховным королем, признанным правителем Британии. Надо, чтобы короли принесли ему присягу и никто не смел оспаривать его власть. Это важнее всего. Если удастся достичь цели, не разжигая недовольства, тем лучше.

К тому времени, как луна скрылась за дальним холмом, план обрел очертания. Я отправился спать, довольный тем, что решение найдено. Мне казалось, что я только-только лег, когда Пеллеас разбудил меня такими словами:

— Господин Мирддин, король желает говорить с вами.

Я поднялся, зевая, плеснул в лицо воды из тазика, который он мне подал, и пошел к королю. Аврелий сидел за столом и держал в руках каравай хлеба. Его черные кудри были всклокочены. Мне не показалось, что ночной сон утишил бушевавшую в нем бурю. При моем появлении король приподнялся с места, опомнился, снова сел и протянул мне ломоть хлеба. Утер сидел на дальнем конце стола и выглядел плачевно; его тоже вытащили из постели.

— Ну, Мудрый Советчик, — сказал Аврелий, — удостой нас своей речью. Буду я Верховным королем или отшельником? Что мне делать?

— Ты будешь Верховным королем, — заверил я, — но не сейчас.

— Не сейчас? — Он поднял брови. — Сколько же мне ждать?

— Пока настанет время.

— Говори яснее, Пророк. Сколько именно?

Я изложил ему свой план и закончил следующими словами:

— Итак, отошли оставшихся королей в их земли. Скажи, пусть собирают подать и ждут твоего зова — который последует, как только ты будешь готов.

— И когда ж это будет? — Хитрая улыбка коснулась его губ, ибо он в один миг понял мой замысел.

— К Рождеству.

— Да! — Он с криком вскочил на ноги. — Отлично придумано, Мирддин!

Утер кивнул без особого одобрения.

— Очень хорошо, пусть короли заплатят Аврелию дань, но зачем откладывать коронацию до зимы? Трон по праву принадлежит моему брату, чего же тянуть?

Аврелий в волнении заходил по шатру.

— Разве ты не понимаешь, брат? Лондонцы начнут думать, не зря ль они от нас отвернулись. В ожидании моего ответа страх их будет возрастать. Они станут бояться моего гнева, страшиться худшего. Когда же я наконец появлюсь, они постараются меня задобрить — раскроют ворота, принесут богатые дары. Короче, встретят меня со всем смирением, радуясь в душе, что я не сровнял их город с лицом земли. Прав я, Мирддин?

— Так все и есть.

— Что до остальных королей — отпустив их сейчас, я спасаю свое достоинство.

— Именно.

Утер по-прежнему пребывал в тумане.

— Не понимаю, как это.

— Половина королей меня оставила, — сказал Аврелий, — а вторая жалеет, что не последовала за ними. — Он пережимал, но не очень сильно. — Ладно, пусть идут все. Я пошлю их известить, чтоб пришли ко мне в Лондон на рождественскую службу. Они придут, и народ увидит, что ко мне на поклон явились все короли Британии в великолепном убранстве. О, это будет великолепное зрелище!

— Если ты не ответишь на обиду, это сочтут за слабость.

— Нет, брат, я покажу свою силу тем, что не отвечу. Воистину силен тот, кто удерживает руку, способную нанести удар.

Я знал, что все не настолько просто, но, коль скоро Аврелию представилось так, то в конечном счете так может и получиться. Дай-то Бог! В любом случае он ничего не теряет от промедления, а у вождей появляется время на размышления. Кроме того, с беспокойными властителями, такими, как Горлас или его друзья, Моркант, Коледак и Дунаут, легче вести дело по одиночке; не чувствуя поддержки других смутьянов, они станут покладистее.

Утер стоял на своем:

— И что мы будем делать, ожидаючи? Куда подадимся? Стоит ли напоминать, братец, что нам с тобой негде приклонить голову?

— Ждать придется не так долго, — быстро вмешался я, — и есть много мест, где вас рады будут принять. Можно вернуться в Диведд или...

— Нет, — твердо ответил Аврелий, — мне не следует селиться ни у одного из королей. Надо искать что-то еще.

— Где же это будет? — полюбопытствовал Утер. — Не в Лондоне же!

— Предоставьте это мне, — молвил я. — Есть место, где вас примут сообразно вашему сану и окружат роскошью.

Утер поднялся. Его устроил мой план или, по крайней мере, прельстила перспектива ничего больше не решать до завтрака. Он направился в свой шатер, я тоже встал.

— Мерлин. — Аврелий подошел и взял меня за плечи. — Я упрям и необуздан, но ты — сама выдержка. Спасибо за терпение, друг. И за мудрый совет.

Верховный король по-братски меня обнял и вышел объявить своим вождям, что они могут возвращаться домой на время страды, а он приглашает их всех в Лондон на Рождество, когда и примет корону.

— Рождество, это когда? — спросил Кередигаун.

— Зимний солнцеворот, — отвечал Аврелий.

— А где вы будете до той поры, государь? — спросил Теодриг. — Куда отправитесь?

— Я еду с моим мудрым советчиком. — Аврелий с улыбкой заговорщика повернулся ко мне. — Время до восшествия на престол я проведу в молитве, бдении и слушании благочестивых наставлений.

Эти слова ошеломили всех не меньше, чем если бы Аврелий объявил о решении отречься от престола и принять постриг. Вожди переглядывались и говорили, что в жизни ни о чем подобном не слыхивали. Аврелий оставил их в растерянности хлопать глазами.

— Я призову вас, как приблизится время, чтобы вы были готовы явиться ко мне со всей учтивостью. — С этими словами он вернулся в шатер, а они остались смотреть ему в спину.

Более царственного жеста придумать было невозможно.

Глава 9

Разумеется. мне следовало видеть яснее. Надо было догадаться, к чeму все идет. Различить очертания, которые принимало грядущее.

Взор мой был по-прежнему ясен, я мог бы уберечь Аврелия. И главное, я должен был узнать за происходящим руку Морганы, направляющей мир по угодному ей пути. Все это я мог бы увидеть и понять.

Мог бы... Пустые, ненужные слова. Как горек их привкус на языке. Произнося их, ощущаешь во рту желчь и пепел. Да, я виноват во всем.

Аврелий был так счастлив, так уверен в будущем. А я был так рад провести эти месяцы у Аваллаха и снова увидеть Хариту, что и не стремился заглянуть дальше. Не чувствуя угрозы, я позволил событиям развиваться своим чередом. В этом была моя ошибка.

По правде сказать, я боялся Морганы, за что и поплатился.

Из Лондона мы направились в Инис Аваллах, загадочный Стеклянный остров древности, во дворец Аваллаха. По дороге мы останавливались, и везде нас встречали с почестями — весть о разгроме Хенгиста облетела землю, ею был пронизан воздух.

С Гвителином и его монахами мы распрощались в Аква Сулис, но Давида я уговорил поехать с нами и заняться наставлением Аврелия. Его не пришлось долго убеждать — он и сам был рад-радехонек повидать Хариту и Аваллаха.

Какая же это была встреча! Они бросились друг другу в объятия, и счастливые слезы покатились по их щекам. Думаю, они уже не надеялись свидеться, ведь столько лет прошло! Однако, как это случается с истинными друзьями, их взаимная любовь ничуть не потускнела от времени, и через миг после первых приветствий уже казалось, что разлуки не было вовсе.

После нескольких месяцев лишений и почти беспрерывных боев так приятно впустить в израненные души спокойствие Стеклянного острова. Кончилось бабье лето, осень пришла в Летнюю страну, принеся с собою дожди и ветры. Море затопило подножие холма, Инис Аваллах вновь превратился в остров. Дни становились короче и студенее, но сердца наши хранили свет, а дружба и любовь согревали в холод.

Днем Давид учил в большом зале. Почти все придворные и слуги Аваллаха собирались послушать, как мудрый епископ развивает учение Сына Божия, Иисуса Христа, Господа и Спасителя людей, и просторный покой наполнялся любовью, светом и знанием. Аврелий, верный своему слову, проводил дни в молитве и слушании у ног Давида. Я смотрел, как он возрастает в вере и милосердии, и душа моя ликовала, что у Британии будет такой Верховный король.

Велик царь, любящий Бога Вышнего. Еще до первого снега Аврелий посвятил себя Богу и объявил своим знамением Честной Животворящий Крест Спасителя нашего Иисуса Христа.

Пеллеас день ото дня становился все беспокойнее. Однажды я застал его на крепостной стене: он смотрел в сторону Ллионесса.

— Скучаешь? — спросил я.

— Только сейчас понял, как меня тянет туда, — отвечал он, не отрывая взгляда от южных гор.

— Так почему бы тебе не поехать домой?

Он повернулся ко мне. На лице его мешались боль и надежда, однако уста оставались сомкнутыми.

— Не навсегда. Просто я некоторое время смогу без тебя обойтись — поезжай к своим. Как долго ты их не видел? Поезжай.

— Не знаю, будут ли мне рады. — С этими словами он снова устремил взор в серую даль.

— И не узнаешь, пока не побываешь у них, — сказал я. — Езжай, время еще есть. Присоединишься к нам в Лондоне на Рождество.

— Если ты считаешь, что можно...

— Если б я считал иначе, то не стал бы тебе и предлагать. К тому же хорошо бы узнать, как обстоят дела в Ллионессе.

— Тогда я поеду, — решительно отвечал он и, повернувшись с видом человека, готового встретить свою судьбу, спустился со стены и пересек двор. Вскоре он уже скакал по дамбе; я провожал его взглядом, покуда дорога не свернула за холм.

Сам я много времени проводил с матерью. Мы разговаривали, сражались в шахматы, я играл на арфе и пел. Приятно было просто посидеть вместе у очага, вдыхая запах дуба и вяза, закутавшись в шерстяные плащи, и слушать, как дождь стучит по мощеному двору и тихо потрескивает огонь.

Харита рассказывала про свою жизнь храмовой танцовщицы в Атлантиде, про бедствие, сгубившее ее родину, про то, как они поселились в Инис Аваллахе, про тяготы первых горестных лет. Все это она поведала мне давным-давно, но и сейчас я слушал ее, как в первый раз, и гораздо лучше понимал. Слушать и понимать — в этом, наверное, состоит мудрость. Слушая, как мама рассказывает о себе, я многое узнал и увидел в ином свете.

Однажды я спросил про меч — меч Аваллаха, который получил от нее в тот день, когда Мелвис провозгласил меня королем. Пеллеас сказал, что нашел его на поле битвы и отвез в Инис Аваллах вместе с вестью о моем исчезновении в первую же зиму, когда морозы заставили его прекратить поиски.

— Хочешь получить его назад? — спросила Харита. — Я его сберегла, но ты про него не спросил, и я подумала... Но, конечно, я его тебе принесу.

— Нет, не надо, я просто спросил. Когда-то я сказал тебе, что этот меч предназначен не мне. Какое-то время я им владел, но, полагаю, ему суждено принадлежать другому.

— Он твой. Вручишь его, кому захочешь.

Я многое отдал бы, чтобы погостить у Аваллаха подольше, но пришла пора собираться Время пролетело мгновенно. Аврелий разослал обещанных гонцов с призывом явиться на коронацию. Спустя несколько дней мы тронулись в путь.

Морозным утром мы сели на коней и взяли путь к Лондону. Аврелий был весел и с нетерпением ожидал коронации. Он впитал Давидовы наставления и обратился ко Христу. Молодой король решил принять святое крещение сразу по вступлении на престол, дабы подать пример своим подданным.

Утер не любил церковь, почему — не знаю: он никогда и никому не поверял своих сомнений. Он уважал таких людей, как Давид, признавал пользу, которую приносит их жизнь и учение, соглашался даже с источником их праведности, но так и не смог принять истину, которую они несут. Однако, как я говорил, Утер любил брата и потому терпимо отнесся к его выбору.

На Стеклянном острове Утер хоть и отдыхал, но чувствовал себя пленником. День отъезда стал для него днем освобождения. Он первым вскочил в седло и нетерпеливо встряхивал поводьями, покуда мы обменивались последними словами расставания.

— Молись за меня, мама, — прошептал я, обнимая Хариту.

— Молитвы мои никогда не иссякнут, как и моя любовь. Езжай с миром, соколик.

Итак, закутавшись в меховые плащи (было очень холодно), мы двинулись по извилистой дороге к дамбе и через замерзшие болота к заснеженным холмам. Морозный воздух румянил щеки и возбуждал голод. Мы быстро неслись по промерзшей земле, проводя в дороге всю светлую часть дня и останавливаясь только с наступлением темноты. Ночи мы проводили у очага в доме местного вождя или старейшины, слушая, как завывают во тьме голодные волки.

Край, через который мы ехали, лежал молчаливый и спокойный. В Лондон мы приехали на день раньше, чем собирались. На этот раз Аврелий не пошел во дворец к правителю, а прямиком направился в собор. Урбан принял нас радушно и разместил в нижнем этаже небогатого, но просторного дома, прилегающего к церковному зданию.

Покуда мы грелись у жаровни и попивали горячее, приправленное травами вино, он рассказал, как украсит собор к предстоящему торжеству. Его радовало, что коронация пройдет под священными сводами, однако он не мог скрыть удивления: «Я так и не понимаю, почему вы решили устроить церемонию здесь».

— Я христианин, — объяснил Аврелий. — Куда ж мне еще идти? Правитель Мелат мне не указ, и я не хочу принимать венец из его рук. Иисус мой Господь, и я вступлю на престол пред Его очами. А корону приму из рук Его истинного служителя, епископа Давида.

Все было задумано давным-давно, но я не мог сдержать волнения, слыша эти слова от самого Аврелия. Только такой король сумеет создать Царство Лета. У Аврелия есть сила и милость, есть вера. Он сможет править этим земным островом, и Британия расцветет, как луг в летнюю пору.

Хотя все вокруг лежало скованное зимой, я видел, как летний покров окутывает землю одеянием новобрачной. И сердце мое ликовало.

Великий Свет, пусть прозрение мое окажется ложным! Дай Аврелию дожить и свершить намеченное!

На следующий день в Лондон прибыли первые короли: Коледак и Моркант, которым было недалеко ехать. Они явились со своими приближенными и советниками, небольшими дружинами и, к моему удивлению, с женами и детьми. На следующий день подоспели Дунаут и Теодриг, за ними — Кустеннин и Кередигаун. Пришлось поломать голову, чтобы всех разместить: каждый привез на церемонию немалую свиту.

Приехали остальные: Морганог Думнонийский с сыновьями Катоном и Маглосом, Элдоф Эборакский, Огриван из Долгеллау с вождями и друидами, Райн, князь Гвинедда, двоюродный брат Кередигауна, Анторий и его брат-король Регул из Кантии Ллогрской, Оуэн Виндду из Регеда. Хоэль Армориканский прибыл морем, не испугавшись зимы, и привез двух сыновей, Бана и Борса.

Прибыли и другие — не только вожди и воеводы, но и служители церкви: Самсон, чтимый клирик из Годдодина на севере; достославный епископ Тейло и с ним аббаты Ффили и Азаф, почтенные священнослужители из Ллогрии; Кентигерн, любимец Мона; епископ Тримориун и Дубриций, высокоученые и уважаемые иереи из Города Легиона, и, разумеется, Гвителин со всей монастырской братией из Лландаффа.

Короли, лорды и священники съехались со всех концов Острова Могущественных, чтобы поддержать Аврелия. И каждый привез дары: золотую и серебряную утварь, мечи, коней и охотничьих собак, дорогие ткани, луки и стрелы со стальными наконечниками, шкуры и меха тончайшей выделки, оправленные серебром рога для питья, бочонки с медом и темным пивом... Всего не перечислить.

Каждый привез дары сообразно своему богатству и сану. Только тут я понял, что они начали готовиться загодя и с нетерпением ожидали празднества — как я и обещал. Время сотворило чудо, и Аврелий невероятно вырос в их глазах. Они прибыли в Лондон, чтобы венчать своего короля со всей возможной торжественностью.

Все, я сказал? Был один, чье отсутствие бросалось в глаза: Горлас. Он один не явился, рискуя навлечь на себя гнев Верховного короля. До Рождества оставался день, а от Горласа по-прежнему не было вестей. Меня и Утера это угнетало сильнее, чем Аврелия, который за дарами и почестями словно и не замечал этого вопиющего небрежения.

А вот Утер заметил. Приготовления к Рождеству были в самом разгаре, когда он сам не свой ворвался в верхний покой церковного дома и с криком замолотил кулаками по столу и дверным косякам.

— Дай мне двадцать человек, и я привезу на коронацию голову Горласа, клянусь Иисусом и Ллеу!

Я отвечал:

— Тише, Утер. Ллеу, возможно, одобрил бы твой дар, но сомневаюсь, что Иисус примет его благосклонно.

— Ладно, мне что, смотреть, как этот пащенок издевается на Аврелием? Скажи, Мерлин, что мне делать? Учти, я ему это не спущу.

— Я скажу, что это забота Аврелия, а не твоя. Если Верховный король решит оставить обиду безнаказанной, пусть так и будет. Без сомнения, твой брат найдет более удобное время разобраться.

Утер угомонился, но мнения своего не изменил. Он продолжал ворчать, рычал на каждого, кто к нему подходил, и вообще сделался таким несносным, что я отправил его искать невесть куда запропавшего Пеллеаса. Я знал, что Пеллеас непременно вернулся бы к сроку, и начал о нем тревожиться.

Я мог бы поискать какого-нибудь знака в горящих углях, но, скажу по правде, после исцеления и возвращения из Калиддона мне стало невмоготу читать по угольям или провидческой чаше. Возможно, я опасался встретить на тропинках будущего Моргану — такая мысль приходила мне в голову и леденила кровь. А может быть, меня сдерживало что-то другое. Мне не хотелось удовлетворять любопытство с помощью огня или чаши, и я понимал, что прибегну к ним лишь в крайней нужде.

Утер был рад найти хоть какое-нибудь дело. Он тут же велел оседлать коня и с небольшим отрядом спутников выехал из города в полдень. Теперь я был волен заняться собственными делами, в том числе — посетить Кустеннина и Теодрига.

До самой ночи у меня не выдалось ни одной свободной минутки — гости Текли к Аврелию непрерывным потоком, они пили за его здоровье, вручали дары и вместе с наследниками клялись ему в верности. Накануне Рождества Верховного короля чуть не захлестнул поток обещаний и пожеланий. Я разговаривал то с одним гостем, то с другим, стараясь побольше разузнать про земли, где не бывал прежде.

Уже брезжила утренняя заря, когда я наконец отправился спать и внезапно сообразил, что Утер не возвратился. На миг возникло искушение поворошить уголья и узнать, что с ним приключилось, однако я надел плащ и отправился разыскивать лошадь. Монах, на чьем попечении состояла конюшня, храпел на охапке соломы. Не желая его будить, я сам оседлал коня и выехал на холодную безмолвную улицу.

Привратник куда-то подевался, но ворота стояли незапертые, поэтому я открыл их сам и выехал наружу. Порывистый ветер гнал вдоль дороги промерзшую листву. Тучи набрякли снегом. В свете зари они отливали расплавленным свинцом. Я повернул на запад, зная, что Утер в поисках Пеллеаса направился в эту сторону.

Я ехал, отпустив поводья и радовался, что ненадолго вырвался из городской кутерьмы. Мысли мои обратились к Пеллеасу. Быть может, я зря уговорил его посетить Ллионесс. Никто не знает, что там творится. Король Белин мог не обрадоваться визиту незаконного сына. Вдруг с Пеллеасом стряслось что-то дурное?

Я по-прежнему очень в этом сомневался и не тревожился бы, если бы не странная задержка. Разумеется, неприятность могла случиться и по дороге, хотя трудно вообразить, что это за препятствие, с которым бывалый воин не сумел бы разделаться быстрым ударом меча.

Или это что-то совсем иное?

Пустая дорога быстро бежала из-под копыт, и с каждым мигом ощущение опасности усиливалось. Я ждал, что в следующую минуту Пеллеас покажется на гребне холма. Однако я въезжал на холм, а Пеллеас так и не появлялся.

Я ехал до полудня и наконец остановился. Надо было поворачивать, чтобы поспеть в Лондон к сочельнику и коронации Аврелия. Некоторое время я ждал на лесистой седловине, глядя вдаль, потом нехотя поворотил коня.

Не успел я отъехать далеко, как раздался крик:

— Ме-е-р-ли-и-иин!

Кричали издалека, но морозный воздух ясно донес мое имя. Я тут же натянул поводья и резко повернулся в седле. Издалека ко мне во весь опор летел всадник: Пеллеас.

Я подождал. Через несколько мгновений он поровнялся со мной. Дыхание со свистом вырывалось из его горла, лошадь была взмылена от долгой скачки.

— Прости, господин, — начал он, но я только отмахнулся от извинений.

— Ты здоров?

— Да, господин.

— Утера видел?

Пеллеас кивнул, все еще не в силах отдышаться.

— Мы встретили его по дороге...

— Мы? Кто был с тобой?

— Горлас, — просипел Пеллеас. — Я бы приехал раньше, но, раз так вышло, посчитал, что лучше будет...

— Уверен, ты поступил правильно. А теперь расскажи, что случилось.

— День назад на Горласа и его отряд напали в дороге. Он ехал с небольшой свитой, и нам пришлось туго, однако мы держались. Когда уже казалось, что мы не выстоим, появился Утер. Нападающие бросились бежать; воевода пустился в погоню, но никого не догнал. — Пеллеас замолчал, хватая ртом воздух. — Когда Утер возвратился, он выслал меня вперед, а сам сейчас едет с Горласом.

— Сильно они отстали?

Пеллеас мотнул головой.

— Точно не знаю. Я скакал всю ночь.

Я обвел взглядом дорогу в надежде увидеть Утера и Горласа, но даль была пуста.

— Ладно, ничего не попишешь. Надо ехать в Лондон и дожидаться там.

Пеллеас так устал, что не мог ехать быстро. Мы вернулись с опозданием, однако сразу поспешили к Урбану и помылись, прежде чем идти в церковь. Она была уже полна; любопытствующие горожане и придворные толпились во дворе. Мы протиснулись через толпу к дверям, а оттуда почти к самому алтарю и стали возле колонны.

Внутри было светло, как днем; свечи горели золотом, словно небеса после сильной грозы. Синеватые дымки ладана благоуханными облаками плыли к высоким балкам и покачивались над нашими головами, будто молитвы святых. Церковь гудела от волнения. Такого еще не было: король венчается на царство в соборе, принимает корону из рук святого старца!

Мы только-только заняли места, как распахнулись двери и в проход вышел монах с кадильницей. За ним шествовал другой с резным распятием. Далее следовал Урбан в темной ризе и с большим золотым крестом на груди.

За Урбаном показался Давид в епископском одеянии, лицо его сияло в свете свечей. Все взгляды устремились на него, ибо он поистине преобразился. Величественный в своем смирении, излучающий святость, Давид казался посланцем небес, сошедшим благословить нас своим присутствием. Всякий, глядя на него, понимал, что эта ласковая улыбка есть проявление близости к Живому Источнику любви и света. Просто смотреть на него — значило преклонить колени перед Богом, Которому он служит, кротко и покорно приблизиться к истинному величию.

За Давидом выступал Аврелий. Он был одет в белую рубаху и штаны с поясом из широких серебряных дисков и нес на ладонях меч — меч Британии. Его темные кудри были намаслены и зачесаны назад, а на затылке подвязаны шнурком. Он шел легко, лицо его было разом торжественно и весело.

Позади шел Гвителин с узким золотым обручем на белом льняном полотенце. Четверо монахов замыкали шествие — они несли пурпурную императорскую мантию, держа ее за четыре угла.

Все они подошли к алтарю, стоявшему на ступенчатом мраморном возвышении. Урбан и Давид подошли к алтарю, встали лицом к Аврелию, а тот преклонил колени на ступенях.

В тот же миг хор монахов, выстроившихся по периметру церкви, принялся восклицать:

GLORIA! GLORIA!

GLORIA IN EXCELSIS DEO! GLORIA IN EXCELSIS DEO!

— Слава в Вышних Богу! — восклицали они, и постепенно возгласы их перешли в пение. Остальные подхватили, и вскоре пели уже все собравшиеся в соборе; своды дрожали, сердца уносились ввысь, подхваченные звуком, который рвался в ночное небо к первой мерцающей звезде, к самому небесному трону.

Когда пение достигло наивысшей точки, Давид раскинул руки и шагнул вперед. Все смолкли.

— Достойно есть поклоняться Царю нашему Богу, — сказал он и, повернувшись к алтарю и преклонив колени, начал молиться вслух:

Закончив, Давид повернулся к монаху, который держал крест, и поднял распятие над Аврелием.

— Аврелий, сын Константина, ты станешь Верховным владыкой над всеми нами. Признаешь ли ты Иисуса Христа своим Верховным Владыкой и клянешься ли Ему в верности?

— Признаю своим владыкой, — отвечал Аврелий, — и клянусь быть верным Ему одному.

— Обещаешь ли служить Ему во всем, как тебе служат, даже из последних сил?

— Обещаю служить Ему, как мне служат, из последних сил.

— Будешь ли ты кланяться Богу по своей охоте, чтить Его с радостью, верить Ему и любить Его больше всего на свете во все дни до скончания живота твоего?

— Буду кланяться Богу с величайшей охотой, чтить Его с величайшей радостью, верить Ему и любить Его больше всего на свете во все дни до скончания живота моего.

— Будешь ли ты блюсти справедливость, проявлять милосердие, искать истину прежде всего другого, править своими людьми с любовью и состраданием?

— Буду блюсти справедливость, проявлять милосердие, искать истину прежде всего другого, править своими людьми с любовью и состраданием, как если бы передо мной был Сам Господь Бог.

На все вопросы Давида Аврелий отвечал без малейшего колебания и громко, так что слышала даже толпа за дверью. Пеллеас нагнулся ко мне и прошептал:

— Все собравшиеся сегодня в церкви, равно христиане и язычники, узнают, что такое служить Высочайшему Богу.

— Аминь, — сказал я. — Да умножится такое знание.

Урбан вышел вперед с сосудом святого мира и, погрузив в него пальцы, начертал на лбу у Аврелия крест, потом кивнул монахам, держащим мантию: те подняли ее и опустили Аврелию на плечи. Урбан застегнул ее серебряной пряжкой.

Давид повернулся к Гвителину, державшему венец, и, взяв узкий золотой обруч, поднял его над головой Аврелия.

— Встань, Аврелий, — произнес он, — носи свою корону.

Аврелий медленно поднялся на ноги, и в тот же миг Давид водрузил венец на его чело.

Святой старец расцеловал Аврелия в обе щеки и, повернув его к народу, вскричал:

— Властители Британии, вот ваш Верховный король! Поручаю вам любить его, чтить, слушаться и служить ему так, как сегодня он обещал служить Царю Небесному.

И собрание королей разразилось приветственными криками, и все были едины в любви к новому королю. Аврелий улыбнулся и раскинул руки, словно желая обнять и принять в себя весь мир. Знаю, что сейчас ему это удалось, как мало кому удавалось прежде.

Когда крики смолкли, Аврелий вновь преклонил колени, чтобы получить благословение епископов. Давид и Урбан возложили на него руки и благословили его так:

— Ступай с миром, Аврелий, служи Богу, королевству и своему народу; веди его в святости и праведности, доколе хватит силы и жизни.

Аврелий торжественно спустился со ступеней. Покуда он шел, все преклоняли колени, но никто не мог оторвать глаз от короля. Когда он был посредине церкви, кто-то выкрикнул: «Аве! Аве, император!»

Тут же другой подхватил: «Здрав будь, император Аврелий!»

И все, повскакав на ноги, вновь подняли крик: «Император Аврелий! Аве, император! Здрав будь, император Аврелий, император Запада!»

Со времен Максена Вледига не было у бриттов своего императора. Они дали ему имя Максен Вледиг, чтобы сделать его бриттом, но он ушел брать Рим с цветом наших войск, да так и не вернулся. У Аврелия было римское имя, но британское сердце. Он знать не знал ни о каком Риме; этот император был бриттом до мозга костей.

Так народ провозгласил Аврелия императором и, сам того не сознавая, возвестил наступление новой эры для Инис Придеин, Острова Могущественных.

Глава 10

Аврелий вышел из церкви, и толпа вслед за ним хлынула во двор. Крики не умолкали. Факелы озарили ночь, откуда-то сверху донеслась песнь. Она постепенно крепла — это мужчины и женщины подхватывали мотив старой воинской песни бриттов, ставшей гимном нового Верховного короля. Аврелий стоял в кольце своих соратников, в лучащейся короне, и поворачивался, раскинув руки, а песня плыла ввысь, расходясь, словно круги по воде.

Вставайте, витязи,

Берите мечи –

Враг подступил к нашим стенам.

Бейте в железо, трубите в рог, берите щиты и копья;

День ясный для боя,

Слава близка сегодня.

По коням, отважные, смел предводитель;

К победе ведет нас,

К богатой добыче,

И барды прославят имя героя.

Эхо прокатывалось по узким улочкам; толпа провожала Аврелия к дворцу правителя Мелата. У того было время одуматься, и, вернувшись, Аврелий увидел совсем другого человека. Боясь оскорбить влиятельного союзника, Мелат предложил гостеприимство горожан — им, беднягам, пришлось размещать у себя всех королей и придворных, съехавшихся на коронацию. Так что теперь Аврелий направлялся во дворец, дабы отпраздновать Рождество с первыми людьми королевства.

Дворец ярко пылал в зимней ночи: горели свечи, факелы и костры во дворе. Даже большой зал не смог вместить всех, но это была не помеха: двери оставили открытыми, и празднество шло прямо во дворе.

О, это было радостное время — трапеза любви и света вопреки зиме. Меня беспокоило одно: Утер и Горлас так и не вернулись.

Что их задержало? Они давным-давно должны были приехать в Лондон.

Аврелий словно не замечал их отсутствия. Он пил за здоровье своих лордов и принимал от них клятвы верности. Однако я-то замечал. Начался пир. Тревога моя росла.

— Ты уверен, что они ехали за тобой? — спросил я у Пеллеаса, отозвав его в сторонку.

— Уверен.

— Что же их задержало?

Пеллеас нахмурился:

— Думаете, новые неприятности?

— Возможно.

— Что прикажете мне делать, господин?

— Пока ничего. Оставайся здесь. Может быть, я ненадолго выйду, чтобы узнать, что произошло с Утером. — С этими словами я покинул зал и направился во двор. Лондонцы, привлеченные светом и шумом, толпами стекались на торжество, и веселье уже выплеснулось на улицы. С каждой минутой веселящихся прибывало.

Я не надеялся добраться до конюшни, поэтому, закутавшись в плащ, протолкался через толпу к западным воротам, которые, как я ожидал, оказались заперты на ночь. Не ошибся и в другой догадке: привратники куда-то подевались — видимо, отправились веселиться.

Собираясь только взглянуть на другую сторону, я поднялся по лестнице на стену и взглянул на дорогу. К своему изумлению, я увидел Утера: он стоял в темноте с мечом в руке и осыпал проклятиями ворота. Видимо, он долго колотил в створки рукоятью, но никто, понятно, его не услышал.

— Утер! — крикнул я.

Он посмотрел вверх, но меня различить не мог.

— Кто там? Немедленно откройте ворота, не то, клянусь жизнью, я их подпалю!

— Это Мирддин, — отвечал я.

— Мерлин! — Он шагнул ближе. — Что ты тут делаешь? Открой ворота!

— Где остальные?

— Я отослал их искать другой вход. Горлас ждет на дороге. Мне уже это надоело. Впусти нас, Мерлин.

— Охотно, если сумею. Ворота на запоре, стража разошлась. Все на празднестве у правителя города.

— Так сделай что-нибудь. Мы устали и продрогли.

— Попробую что-нибудь придумать. Вези сюда Горласа, а я как- нибудь позабочусь, чтобы открыть ворота.

Утер вскочил на коня и поскакал за Горласом, а я поспешил обратно и, отыскав возле привратницкой факел, вновь подошел к воротам. Деревянный брус держала поперечная железная скоба с массивным замком. Шло к тому, что Утеру придется-таки поджечь ворота, разве что...

Я много лет почти не вспоминал о том, чему выучился у Подземных жителей, и еще реже прибегал к их науке. Однако что такое ворота в конечном счете, как не дерево и железо? Рядом никого не было, я быстро вытащил нож и очертил им замок. Потом проговорил слова на Древнем наречии, дивясь, что еще помню их.

Стоило коснуться замка, и он выпал, а деревянный брус легко отъехал в сторону. Одним пальцем я толкнул тяжелую створку, и она повернулась на скрипучих петлях.

Вскоре на дороге заслышался конский топот; я поднял факел над головой. Появились Горлас и Утер. Однако между ними ехал кто-то еще; когда всадники оказались в круге света от факела, я понял, что это женщина. Молодая, прекрасная, до подбородка закутанная в меха, с тонким золотом обручем на прелестном челе. Жена Горласа?

— Я не знал, что Горлас женился, — прошептал я на ухо Утеру (он остановился рядом со мной и следил глазами за Горласом и его спутницей, когда те въезжали в ворота).

— Это Игерна, его дочь, — сообщил Утер. — Дивной красы создание, не правда ли?

Я вытаращил глаза. Чтобы Утер, да так выражался?

— И впрямь, очень мила, — заметил я. — Однако Аврелий ждет. Что вас задержало?

Утер пожал плечами и ответил так, словно это все объясняет:

— С нами была девушка.

Девушка! Несмотря на всю ее красоту, я не замечал в ней особой хрупкости. Напротив, она выглядела цветущей и, как мне показалось, прекрасно перенесла дорогу.

— Пеллеас рассказал мне про нападение.

— Нападение? — переспросил Утер и рассеянно кивнул. — Ах, да. Пустяк.

— Ладно, Аврелий ждет. Вы пропустили коронацию.

Утер ответил беспечно:

— Могли бы — успели. Он зол?

— По правде сказать, — отвечал я, — он скорее всего еще не понял, что вас нет. Если поторопитесь, может и вовсе не заметить.

— Тогда поспешим, — спокойно отвечал Утер. — Однако, Мерлин, видел ли ты когда-нибудь такую красавицу? Видел ли когда-нибудь такие глаза?

Последний из спутников Горласа проехал в ворота.

— Езжайте, я подожду, пока вернутся ваши люди.

Не знаю, слышал ли меня Утер, потому что он без единого слова поворотил коня и потрусил за Горласом.

Долго томиться мне не пришлось. Один из людей Утера подъехал к воротам почти сразу. Я велел ему дождаться остальных и запереть ворота, как только все въедут в город.

Покончив с этим, я торопливо вернулся во дворец. Празднество продолжалось. Утер приказывал конюхам, чтобы те увели лошадей. Игерна и Горлас стояли чуть поодаль, поглядывая на веселье. Костры рвались в небеса, пиво из подвалов правителя текло рекой под стать всеобщему ликованию.

Отсвет костра упал на лицо девушки, и я смог разглядеть черты, пленившие Утера. Ей, наверное, было лет пятнадцать. Высокая, стройная, она изящно держала хорошенькую головку. В ней не наблюдалось угловатости, свойственной этому возрасту, напротив, угадывалась ранняя, не по годам, зрелость. И внешность не обманывала: жена Горласа умерла, когда девочка еще не выросла из пеленок, и ее сразу растили первой дамой королевства.

Все это я узнал позже, тогда же увидел лишь миловидную девушку, чья улыбка легко сводила мужчин с ума.

— Вас объявить? — спросил я Горласа.

— Нас что, не ждали? — в сердцах отвечал он, затем повернулся и узнал меня. — А! Это ты, Мерлин... — Мои имя прозвучало в его устах как ругательство. Он еще раз тихо чертыхнулся и наконец выдавил: — Как сочтешь нужным.

Да, Горлас не питал ко мне любви. Однако он уважал меня и, без сомнения, немного боялся — как всякий вельможа боится приближенных к королю особ.

— Тогда подойдем вместе, поскольку... — начал я.

— Я их проведу, — сказал Утер, протискиваясь между нами. Он взял Горласа под руку и, развернув, повел через двор. Я видел, как все трое прошли между двумя кострами в отблесках дрожащего пламени. Игерна легко ступала между Утером и Горласом. Внезапно все остановилось в моих глазах, звуки и движение замерли. Осталось лишь жуткое видение впереди: Игерна меж двух королей.

Вот она, безымянная опасность, которую я чуял утром! Игерна! Ах, красавица дочь, в твоих руках будущее нашего королевства. Сегодня тебе доверена нить судьбы. Осознаешь ли ты это?

Конечно, она ни о чем не догадывалась. В ней воспитали не только благородство, но и добродетель. По природной невинности она не пользовалась своей красотою в корыстных целях, как это свойственно не столь совестливым женщинам. Будь она годом-двумя старше — и весь мир мог бы сейчас рухнуть.

Я, спотыкаясь, двинулся за ними. Они как раз вступили в зал и приблизились к Верховному королю. Утер встал сбоку от брата. Аврелий приветственно похлопал его по спине — полагаю, до сего мига Верховному королю было не до брата — и вложил ему в руку чашу. Утер принял чашу, отпил и передал ее Горласу. Тот, отпив, принес клятву верности Верховному королю.

Тут взгляд Аврелия упал на Игерну, и он улыбнулся. Все его существо переменилось. Может быть, дело было в упоении торжеством, или в игре света на ее лице, или в зове юности, или просто в выпитом вине. А может, в чем-то другом... Однако я видел, как с этого первого взгляда зажглась любовь.

Увы, это видел не только я!

Утер напрягся всем телом. Будь он дикобразом, он бы ощетинился. Улыбка застыла на его лице, свет в очах потух. Он словно съежился на глазах, стоя в тени брата.

Кажется, Аврелий отпустил какую-то любезность. Игерна потупилась, мотнула головой и рассмеялась. Горлас положил руку дочери на плечо и легонько подтолкнул ее вперед. Вероятно, никто другой не заметил этого жеста, но я видел его и уловил скрытый смысл: Горлас предлагал свою дочь Верховному королю.

И Аврелий, бедный слепой Аврелий, не замечая брата, принял ее всем сердцем. Он протянул Игерне чашу и задержал ее пальцы в своих. Игерна робко взглянула на Утера.

Этот взгляд мог бы многое спасти, но Утер отрешенно смотрел прямо перед собой, словно ему одним ударом снесли голову и он сейчас рухнет.

Аврелий наклонился и что-то зашептал на ухо Игерне. Она робко улыбнулась. Аврелий запрокинул голову и рассмеялся. Долее терпеть было невозможно; Утер повернулся на каблуках и быстро затерялся в толпе. Игерна неуверенно посмотрела ему вслед и протянула дрожащую руку, словно хотела его удержать, но было поздно. Утер исчез, Аврелий снова заговорил, и Горлас, высоко подняв чашу, светился от удовольствия.

Я испытал такое чувство, словно собственная лошадь лягнула меня в живот или пол поплыл под ногами, как будто я выпил мощное снадобье, смешавшее мои чувства. Зал вращался, все превратилось в шум и колючий свет. Внезапно рядом возник Пеллеас.

— Что случилось, хозяин? Вам плохо?

— Уведи меня, — сказал я. — Я задыхаюсь.

В следующий миг мы стояли на улице. Воздух был холодный и чистый. В голове прояснилось, я снова видел и слышал все, но тошнотворный ужас не отступал. Что потеряно? Важнее: что еще можно спасти?

Я дивился на то, как стремительно все случилось. Мог ли я предвидеть? Да, мог. Еще в дороге меня преследовало чувство опасности, а я не попытался выяснить его причины. Если на то пошло, в Калиддоне я получил достаточное предупреждение. А я думал только об одном — как бы побыстрее водрузить корону на голову Аврелию. Дальше я не заглядывал.

Странно: когда человек все время сражается с одним врагом, он не замечает другого, злейшего. Теперь я его различил, но поздно. Беда стряслась. Война с саксами изгладится из памяти людей раньше, чем я сумею поправить нанесенный сегодня вред.

Великий Свет, мы неравны в этой битве!

Пеллеас держал меня под руку.

— Господин мой, здоровы ли вы? — Тревога в его голосе хлестнула меня наотмашь. — Что случилось?

Я глубоко, захлебываясь, вдохнул.

— Мир сбился с курса, Пеллеас.

Во взгляде его не было недоверия — только сочувствие.

— Что делать?

— Не знаю. Но, боюсь, мы еще долго будем заделывать пролом.

Он повернул голову и поглядел в пиршественный зал, где стоял Верховный король со своими придворными. Игерна и Горлас отошли, чтобы занять места за столом. Подавали яства. Как же сладостно было бы забыть, хоть на мгновение, то, что недавно произошло.

Но так устроен мир. Сказанное слово не воротишь, пущенная стрела не вернется на тетиву. Все, что случается, к добру или к худу, случается раз и навсегда.

Пир продолжался, но меня не тянуло есть. Я оставил Пеллеаса смотреть за Утером, зная, что он не покажется, а сам незаметно удалился в свою комнату. Изменить я ничего не мог.

Мне не спалось. Я встал с раскалывающейся головой и горьким привкусом во рту. Солнце всходило на сером дождливом небе. Лондон казался странно притихшим; большинство горожан поздно ушли спать и еще не поднялись. Из церкви донесся тихий удар колокола. Монахи служили заутреню.

Я встал, набросил на плечи плащ, пройдя через спящий дом, пересек мокрый двор и оказался у церкви. Толкнув дверь, я вошел. Монахи стояли на коленях перед алтарем, и я шагнул к ним.

«Мерлин!» — пробежал шепот. Несколько монахов обернулись. Я встал. Урбан торопливо подошел, стуча сандалиями по каменному полу.

— Не думал, что ты придешь, и уже собирался за тобой посылать. — В голосе его звучала тревога.

— Ну вот, я здесь. Что случилось?

— Давид, — отвечал он. — Идем, я тебя отведу.

Урбан провел меня через внутренний дворик к кельям. Возле одной толпились монахи. Они раздвинулись, пропуская нас, и Урбан провел меня в помещение. Келью освещал подсвечник, который обычно стоит на алтаре. Давид лежал на свежей соломе; когда я вошел, он улыбнулся и приветственно поднял руку. Гвителин стоял рядом на коленях и молился; он поднял ко мне печальное лицо, и я понял, что Давид умирает.

— Ах, Мирддин, ты пришел. Хорошо. Я надеялся тебя увидеть.

Я опустился на колени рядом с Гвителином, сердце в груди сжалось.

— Давид... — начал я и осекся. Куда девались слова?

— Ш-ш-ш, — произнес Давид, — я хотел тебя поблагодарить.

— Меня? — Я мотнул головой.

— За то, что дал мне увидеть будущее, малыш. — Для него я снова был учеником, а он учителем. Все вернулось туда, откуда пошло.

— Прошлой ночью мне приснился сон, дивный и страшный: я видел, как Аврелий сдерживает натиск черной бушующей бури. Его бросило наземь, сорвало с него плащ, но земля оказалась прахом, и рука его нащупала меч. Схватив рукоять, он обрел силу и поднялся, сжимая в руке клинок. Блеснула молния, гром разорвал небеса. Аврелий — я узнал его по золотой гривне — поднял меч и застыл, как скала.

— Поистине, сон этот вещий, — сказал я, беря его за руку.

— Да! — Глаза Давида горели от восторга и удивления. Он не испытывал боли и лежал спокойно, однако я чувствовал, как по капле вытекает его жизнь. — Правда, замечательная была коронация? До чего же я рад, что успел на ней побывать!

— Тебе надо отдохнуть, — сказал Гвителин, теребя маленькое деревянное распятие.

— Сынок, — легко отвечал Давид, — я отдохнул и скоро тронусь в далекий путь. Не бойтесь и не скорбите. Я иду к моему Господу занять место в Его свите. Глядите! Вот сам архангел Михаил за мной пришел! — Он указал на дверь. Я никого не видел, но не усомнился в его словах. Лицо Давида сияло.

Слезы подступили к моим глазам; я поднес его руку к губам и поцеловал.

— Прощай, Давид, лучший из друзей. Кланяйся от меня Ганиеде и Талиесину.

— Непременно, — отвечал он еле слышным шепотом. — Прощай, Мирддин Бах. Прощай, Гвителин. — Он поднял руку и сказал: — Возрастайте в вере, укрепляйтесь в любви, друзья мои. Смело творите добро, ибо ангелы стоят наготове, чтоб вам помочь. Прощайте...

Улыбка осталась на его лице и после того, как отлетел дух. Он умер, как жил — мирно, ласково, любя.

Сердце мое рвалось надвое, и я плакал — не от горя, но оттого, что великая душа покинула этот мир и люди ее лишились.

Гвителин склонил голову и тихо молился, потом взял руки епископа и сложил их на груди.

— Теперь я отвезу его домой, — сказал он. — Он просил, чтобы его похоронили возле церкви.

— Так будет лучше всего, — отвечал я.

— Тут нет твоей вины, Мирддин, — неожиданно промолвил Гвителин. Я поднял глаза, и он продолжал. — Он сам хотел сюда ехать. Вчера вечером он сказал мне, что коронация Аврелия — одно из величайших свершений в его жизни.

Я смотрел на лицо Давида, к которому, казалось, вернулось что-то юношеское, и мне вспомнилось, как он возлагал венец на мою голову. Мало осталось в живых тех, кто это помнит, разве что как сказку, слышанную от дедушки. Однако я помнил и, нагнувшись, поцеловал Давида в щеку.

— Прощай, добрый друг, — прошептал я, резко встал и шагнул за дверь — не из-за недостатка уважения, но потому, что Давид отошел в мир иной и я его проводил. Теперь мне предстояло заняться земными делами, если я хотел спасти хоть что-нибудь из-под обломков вчерашнего крушения.

Глава 11

Скажите мне, что я мог сделать? Вы, видящие все так ясно, ответьте. Прошу, дайте мне свой безошибочный совет. Вы, кто покрывает себя вечным неведением и выставляет его напоказ, словно бесценную ризу, кто почитает свою слепоту за добродетель, кто зовет благоразумием свой страх, скажите: что вы сделали бы на моем месте?

Великий Свет, избавь меня от злобы мелких людишек!

Враг бесконечно изобретателен, он не дремлет и неустанно плетет козни. Однако злу свойственно в конечном счете действовать себе на погибель, а великому злу — особенно. А Господь Иисус Христос, Царь Небесный, направляет все сообразно Своей воле, так что все в конечном счете обращается к Одному. Это следует помнить.

Однако в блеклом свете того безрадостного утра я пребывал в отчаянии. Вскоре местные князьки услышат о соперничестве между братьями. Всегда найдутся те, кто сумеет успешно применить самое, казалось бы, негодное орудие. Игерна станет в их руках клином, который они вобьют между Утером и Аврелием, чтобы поссорить их, а поссорив, взбунтуются против Аврелия и поддержат Утера, чтобы скинуть и его, как только будет покончено с Аврелием.

И королевство вновь рассыплется на множество раздробленных, воюющих между собой племен и княжеств. Остров Могущественных погрузится во мрак.

Итак, Аврелий полюбил Игерну и стремился назвать ее своей. Не зная о любви брата, он окружил ее пылкими ухаживаниями. Горлас одобрял его намерения и даже всячески торопил свадьбу. Выдать свою дочь за Верховного короля значило для него возвыситься безмерно. В любом случае Горлас никогда не отдал бы ее Утеру.

А Утер, которому упрямство не позволяло пойти к брату, а гордость — к отцу Игерны, терзался в горьком молчании.

Видя, что дело Утера безнадежно, я поддержал Аврелия. Утер досадовал, но ничего прямо не говорил. Он любил Игерну, но еще сильнее любил брата. Связанный тремя крепкими канатами — долгом, честью и кровью, — он вынужден был стоять в стороне и смотреть, как брат похищает свет его жизни.

Разумеется, мнения Игерны никто не спрашивал. Она могла лишь повиноваться отцовской воле, а желание Горласа было вполне ясным. Как только он увидел возможность этого брака, он принялся всеми средствами прокладывать ему путь.

Вскоре Аврелий с Игерной обручились; венчаться решили в праздник Пятидесятницы.

Про свадьбу рассказывать не буду; вы можете услышать про нее от бродячих арфистов, которые изрядно приукрасили и расцветили подлинные события. Однако народ хотел запомнить этот союз именно таким.

По правде сказать, Аврелий толком и не женился. В первые месяцы после коронации он был беспрерывно занят: укреплял страну, строил и перестраивал в Лондоне, Эбораке и других городах, учреждал церкви, где была в них нужда.

В новые церкви он назначил епископов: на место Давида в Лландафе Гвителина, в Город Легионов Дубриция, в Эборак Самсона — людей добрых и благочестивых.

Утер провел в терзаниях остаток зимы. Весна не принесла ему радости. Он отощал, стал раздражительным, словно пес, которого держат на цепи и не подпускают к хозяйскому очагу. Он огрызался, стойло к нему обратиться, и слишком много пил в надежде, что вино притупит боль от сердечной раны. Но оно лишь усиливало его мучения. Более несчастного и неприятного человека трудно было сыскать.

Зимнее нападение на Горласа не забыли. Весной, как сошел снег, возобновились набеги на среднюю и западные части объединенного королевства. Вскоре стало известно, что их возглавляет Пасцент, единственный уцелевший сын Вортигерна. Снедаемый жаждой мести, он привлек на свою сторону некоего Гиломара, мелкого ирландского правителя, всегда готового поживиться за чужой счет.

Вероятно, Горлас по дороге в Лондон случайно наткнулся на Пасцента, который с немногочисленными сподвижниками дожидался прибытия Гиломара. Пасцент, испугавшись, что война закончится, не начавшись, предпочел атаковать Горласа, но потерпел поражение, хотя и остался в живых. Аврелий не очень страшился Пасцента. Единственная опасность состояла в том, что к нему могли потянуться мятежные вожди. Вот почему Верховный король решил побыстрее разделаться с Пасцентом и Гиломаром, пока никто другой не успел к ним примкнуть.

Так что весной Аврелий готовился к свадьбе и к войне. Свадьба могла бы и подождать, но война — нет. Тогда я и принял решение, которое навлекло на меня всеобщую ненависть и презрение, хотя тогда оно было единственно разумным.

Чтобы избавить Утера от мучений на свадьбе брата с любимой женщиной, я предложил Аврелию отправить его против Пасцента и Гиломара. Аврелий, разрывавшийся между бесчисленными делами, охотно согласился, добавив: «Езжай с ним, Мерлин, а то мне за него тревожно. Он стал такой нелюдимый и резкий. Боюсь, ему пошли во вред долгие месяцы разлуки с мечом и седлом».

И Утер, радуясь предлогу покинуть Лондон, где жизнь сделалась ему не мила, мигом встрепенулся. Спешно собравшись, мы покинули город за несколько дней до свадьбы Аврелия с Игерной. Утер ее не перенес бы. Впрочем, мое общество не сильно его радовало.

Гордость мешала ему сказать это в открытую, но он винил меня, что я не встал на его сторону, забывая, что у Игерны есть отец, который не отдал бы дочь никому, кроме Аврелия.

Вам расскажут, что война с Пасцентом была недолгой и кровавой. Утер в своей ярости сметал на пути все. Если б это и впрямь было так!

На самом деле Пасцент сводил нас с ума, бесконечно уклоняясь от боя и заставляя гоняться за собой по всему королевству. Этот трус нападал на беззащитное поселение или хутор, забирал все ценное, поджигал дома и убивал тех, кто пытался противиться грабежу. В этом он был ничуть не лучше саксов. Хуже, потому что варвары не истребляют своих родичей.

Однако стоило появиться Утеру, как Пасцент исчезал. Да, негодяй был хитер, он умел и пограбить, и уйти от возмездия. Вновь и вновь мы видели на горизонте черные столбы дыма, мчались во весь опор, нахлестывая коней, и заставали сожженные житницы, мокрую от крови землю. Но Пасцента уже и след успевал простыть.

Прошла весна, установилось лето, а мы все бегали за ним, находясь ничуть не ближе к победе, чем в день отъезда из Лондона.

— Почему ты сидишь сложа руки? — как-то вечером спросил меня воевода. Мы вновь потеряли след Пасцента в холмах Гвинедда, и Утер был в гнетущем расположении духа. — Почему ты отказываешься мне помочь?

На столе рядом с его кубком валялся пустой бурдюк из-под вина.

— Я ни разу не отказал тебе в помощи.

— Тогда где твоя хваленая прозорливость? — Он вскочил и заходил по шатру, рассекая воздух сжатыми кулаками. — Где твои видения и голоса, когда они нужны нам больше всего?

— Все не так просто, как ты думаешь. Огонь и вода вещают по своей воле. Подобно вдохновению бардов, прозрение приходит без зова, и я не властен им управлять.

— Будь ты истинным друидом, ты помог бы мне, клянусь Вороном! — вскричал он.

— Я не друид и никогда не выдавал себя за друида.

— Ба! Не друид, не бард, не король — ни то ни се! Кто же ты, Мерлин Амброзий?

— Я человек и хочу, чтоб со мной обращались по-человечески. Если ты позвал меня, чтобы осыпать бранью, поищи себе другую мишень.

Я поднялся, чтобы уйти, но он еще далеко не закончил.

— Я скажу тебе, кто ты. Ты умеешь быть всем и никем. Ты вполз к нам змеей, наговорил вкрадчивых словес, украл у меня Аврелия... возбудил его против меня... — Утер уже трясся. Он, видимо, долго себя накручивал и теперь разом выпустил наружу весь скопившийся пар. Винить меня было легче, чем честно взглянуть на причину своих несчастий.

Я повернулся и вышел из шатра, однако он выбежал следом, крича:

— Я скажу тебе, Мерлин, я знаю, кто ты такой: льстец, обманщик, лукавый друг!

Его устами говорил гнев, и я не слушал.

— Отвечай! Почему ты не хочешь мне отвечать? — Он грубо схватил меня за руку и развернул к себе. Пот, пропитанный винными парами, струился по его лицу. Он пошатывался.

Стоявшие неподалеку дружинники недоуменно смотрели на нас.

— Утер, очнись! — рявкнул я. — Ты позоришь себя перед своим войском.

— Я обличаю глупца! — заорал он, скалясь в ухмылке.

— Прошу тебя, Утер, довольно. Единственный глупец, которого ты обличаешь, это ты сам. Иди в шатер и проспись.

Я вновь попытался уйти, но он держал меня крепко.

— Давай! — заорал он, чернея от пьяного гнева. — Покажи, кто ты есть! Изреки пророчество!

Я сдвинул брови. Будь мы одни, я мог бы оставить эту выходку без внимания или как-то его утихомирить. Однако на нас глядели его воины, и не только его. Мы были в Гвинедде, и Кередигаун прислал в подкрепление своих людей. Утер завел дело слишком далеко и теперь не мог повернуть обратно без ущерба для своей репутации.

— Ладно, Утер, — произнес я громко, чтобы нас слышали. — Я исполню твое желание.

По его лицу расползлась глупая торжествующая улыбка.

— Да, исполню, — продолжал я, — но за последствия не отвечаю. К добру ли, к худу все обернется — пеняй себя.

Я сказал это не потому, что боялся и хотел заранее себя оградить, но чтобы Утер понял — это не детская игра и не фокусы для невежд.

— О чем ты? — В голосе его прорезалось подозрение.

Я отвечал прямо:

— Это тебе не значки на пергаменте разбирать. Это дело странное и непредсказуемое, чреватое многими опасностями. Я управляю им не больше, чем ты ветром над головой или пламенем костра.

— Не рассчитывай меня напугать, — сказал Утер. Несколько воинов поддержали его криками. Они желали, чтоб победа осталась за их предводителем.

— То, что я совершу, произойдет на глазах у всех, чтобы и вы знали истину, — обратился я к ним. — Эй, ты, — я указал на того, что стоял ближе к костру. — Повороши пламя, подбрось дров! Мне нужны алые уголья, а не потухшие головни.

На самом деле необходимости в этом не было, но я тянул время, чтобы успокоиться и чтобы Утер немного пришел в себя. Это сработало, потому что Утер закричал:

— Ты что, не слышишь! Делай, что тебе сказали, да поживее!

Покуда воины бросали в костер дубовые ветки, я пошел в шатер за посохом и плащом. В них тоже не было никакой надобности, но я решил, что не вредно произвести впечатление. Искусство не должно казаться слишком простым, не то люди перестанут его уважать.

Пеллеасу все происходящее явно не нравилось.

— Что вы собираетесь делать, господин?

— То, о чем попросил меня Утер.

— Но, господин мой Мирддин...

— Пусть узнает! — выкрикнул я, потом смягчился. — Ты не зря тревожишься, Пеллеас. Молись, мой друг. Молись, чтоб нам не выпустить в мир такую опасность, какую мы сами не в силах будем сдержать.

Чуть позже ко мне подошел слуга и сказал, что костер разожгли. Я закутался в плащ и взял посох. Пеллеас, продолжая вполголоса молиться, медленно встал и пошел вслед за мной. Когда мы вышли из шатра, стояла глубокая ночь. Мы подошли к костру, который уже прогорел. Осталась груда пышущих жаром углей, и на них плясали малиново-желтые язычки: подходящее ложе, чтоб разрешиться от бремени грядущего.

Луна светила бледно, ее свет дробился на ветвях, костер бросал на стволы алые отблески. Дружина собралась и стала вокруг костра, только глаза воинов блестели в темноте. С моим появлением воцарилось почтительное молчание. Утер приказал вынести походное кресло и сел у входа в шатер — ни дать ни взять бездомный король, учредивший свой двор на лесной поляне.

При виде меня он набрал в грудь воздуха, чтобы заговорить, потом передумал, закрыл рот и просто кивнул на костер, словно говоря: «Давай за работу».

Я отчасти надеялся, что он вскоре остынет и все-таки избавит меня от тяжелой необходимости исполнять обещанное. Однако Утер так легко не отступал. Будь что будет — считал он — а там посмотрим.

Итак, подобрав плащ, я начал обходить костер по направлению солнца, держа над головой посох. На древнем наречии, тайном языке Ученого Братства, я произнес старинные слова, которые приподнимают завесу между этим и Иным Миром. В то же время я молился Господу Иисусу, прося у Него мудрости, чтобы правильно истолковать увиденное.

Я остановился, повернулся к огню и открыл глаза, чтобы заглянуть в горящие угли. Мне предстало дрожание пламени... жаркий багрянец... образы...

Женщина на крепостной стене, ее распущенные золотистые волосы плещутся на ветру, чайки с криком пролетают над ее головой, внизу неустанно бьется о берег море...

Белоснежный конь без всадника во весь опор летит вдоль речного брода, тяжелое седло с высокой задней лукой пусто, поводья болтаются, болтаются...

Желтое облако наползает на склон холма, на котором лежит побитое воинство, копья ощетинились порослью молодых ясеней, вороны пируют мертвечиной...

Невеста одиноко рыдает в пустом дворце...

Епископов и монахов ведут в оковах средь развалин покинутого города...

Высокий человек плывет в челне по заросшему тростником озеру, солнце сияет на его золотых волосах, глаза прикрыты, руки сложены на коленях...

Саксонский боевой топор подрубает корни древнего дуба...

Люди с факелами несут свою ношу на высокий погребальный курган, окруженный огромным каменным кругом...

Черные псы лают на белую зимнюю луну...

На снегу голодные волки рвут в клочья своего же собрата...

Человек в шерстяной монашеской рясе крадется по пустой улице, опасливо глядя через плечо. Он взмок от страха, в руке у него сосудец, какие священники используют при помазании...

Над залитым кровью алтарем пылает Христов Крест...

На укромной лесной поляне лежит в высокой траве младенец, он кричит, алая змея обвила его крохотную ручонку...

Образы понеслись стремительно, утратив связность. Я закрыл глаза и поднял голову. Я не увидел ничего, что могло бы помочь Утеру. Когда я снова открыл глаза, мне предстало странное зрелище.

Невиданная прежде звезда, ярче всех прочих, небесным маяком горела на западном крае неба.

В этот же миг на меня снизошло пророческое вдохновение.

— Зри, Утер! — вскричал я громко и властно. — Гляди на запад и дивись: новая звезда сияет сегодня на Божьем небе, вестница событий ужасных и чудных. Преклони ухо свое, если хочешь узнать, что станется с королевством.

Воины, стоявшие вокруг, тоже увидели звезду и подняли крик. Кто-то молился, кто-то сыпал проклятиями или осенял себя от зла. Однако я смотрел лишь на звезду, которая росла, разгоралась и вскоре уже сияла, подобно второму солнцу. Длинные тени пролегли по земле, лучи ее протянулись на восток и на запад. Теперь она представлялась мне разверстой пастью яростного, неуязвимого дракона.

Утер привстал с кресла, лицо его озарил неземной свет.

— Мерлин! — крикнул он. — Что это? Что это значит?

При этих его словах я затрепетал всем телом и, шатаясь, оперся на посох. Внезапное горе охватило меня, пронзило до самого сердца. Ибо я понял значение того, что увидел.

— За что, Великий Свет! — вскричал я. — За что я родился на такую муку?

И с этими словами я рухнул на колени и зарыдал.

Утер подошел и опустился на колени рядом со мной. Он положил руку мне на плечо и ласково прошептал:

— Мерлин, Мерлин, что стряслось? Что ты увидел? Ответь, заклинаю.

Когда я вновь обрел голос, то поднял голову и взглянул в его встревоженные глаза.

— Утер, ты здесь? Приготовься, — с рыданиями вымолвил я. — Горе нам всем: брат твой мертв.

Все застыли в изумлении. Послышались недоверчивые крики: «Аврелий мертв! Быть не может... Слышали, что он сказал?.. Что? Верховный король мертв? Как это может быть?»

Утер смотрел на меня, не веря.

— Не может быть. Слышишь, Мерлин? — Он поднял взгляд на звезду. — Должно быть другое толкование. Посмотри еще и скажи нам.

Я покачал головой.

— Великое горе постигло нашу страну. Аврелия сгубил сын Вортигерна. Покуда мы гонялись за Пасцентом по всему королевству, он подослал родича отравить Верховного короля в его спальне.

Утер застонал, рухнул плашмя и зарыдал, как осиротевший ребенок. Воины смотрели на него, у многих в глазах блестели слезы, и любой охотно отдал бы жизнь за спасение любимого Аврелия.

Когда Утер встал, я продолжил:

— Слушай же еще, Утер. Ты воин, равных которому нет в этой стране. Через семь дней ты взойдешь на престол и обрящешь великую славу среди народа Британии. Весь остров склонится перед твоей мощью.

Утер горестно кивнул, нимало не утешенный моими словами.

— Вот что еще я видел: звезда, горящая драконьим огнем, — твоя; луч, исшедший из ее зева, есть сын, который явится на свет в твоем роду и воцарится после тебя. Более великого короля не будет на Острове Могущественных до скончания веков. Посему немедля ступай с дружиною за звездой, которая озарит твою дорогу, ибо завтра на рассвете в месте, где сходятся три холма, ты покончишь с Пасцентом и Гиломаром, после чего возвратишься в Лондон и наденешь корону своего покойного брата.

Я закончил, и сразу вдохновение ушло, накатила страшная слабость. Я осел на землю. Звезды набегали темными волнами, слепя и оглушая. Пеллеас поднял меня и отвел в шатер, где я рухнул на лежанку и мгновенно уснул.

В ту ночь мне снились сны. Тело спало, но мозг лихорадило, образы теснили друг друга. Помню, я видел огонь и кровь, видел людей, еще не пришедших в этот мир. Я видел, как тьма выстраивалась в боевые порядки и земля дрожала, придавленная непроницаемой тьмой. Я видел детей, которые выросли, не видя ни одного мирного дня, жен, чье лоно стало бесплодным от страха, и мужей, не знавших иного ремесла, кроме военного; корабли, несущиеся прочь от Острова Могущественных, и другие, стремящиеся к его берегам. Я видел мор, смерть и голод.

И самое ужасное: я видел Моргану.

Та, кого я больше всего страшился увидеть вживе, явилась ко мне во сне и, как ни жутко об этом рассказывать, искренне обрадовалась. Она приветствовала меня, словно путника, пришедшего к ее дверям, и молвила: «Ах, Мерлин, владыка Дивного Народа, королевский советник, я рада тебя видеть. Мне уже думалось, что ты умер».

Она была ужасна: красива, как утренняя заря, опасна, как ползучая гадина. Моргана — ненависть в человечьем обличье, но уже и не человек — остаток человеческого она отдала Врагу в обмен на власть. И власть ее была непомерна.

Однако даже она была не властна повредить тому, кому снится. Напугать, оскорбить, убедить — да, но уничтожить — нет.

— Что ты молчишь, миленький? Язык от страха отнялся?

Во сне я отвечал прямо:

— Да, Моргана, мне страшно, потому что ты и впрямь внушаешь мне ужас. Однако я знаю твою слабость и силу Того, Кому я служу. Я еще увижу твою погибель.

Она чарующе рассмеялась, и вокруг нее заклубилась тьма.

— Что ты такого про меня навыдумывал, племянничек? Я хоть что дурное тебе сделала? Ну, не надо смотреть букой. Тебе ведь любопытно будущее? Вот и поговорим.

— Нам не о чем говорить.

— И все равно, я буду говорить, а ты слушай: нельзя так ненавидеть старые обычаи, в которых ты сам вырос. Будешь упорствовать, придется тебя убрать, а мне это было бы очень грустно.

— С чьих слов ты говоришь? — Я знал ответ, но хотел, чтоб она сказала сама.

— Не бойся убивающих тело, а бойся того, кто может погубить душу. Не этому ли учил твой бедный слепой Давид?

— Скажи, Моргана, кому ты служишь! — выкрикнул я.

— Ты слышал предупреждение. Без моего заступничества тебя убили бы давным-давно. За тобой должок, Мерлин. К следующей встрече изволь вернуть.

— Ты получишь свою награду, владычица лжи! — смело воскликнул я (увы, в моей душе смелости почти не осталось). — А теперь убирайся!

На этот раз она не рассмеялась, но от ее ледяной улыбки могло бы остановиться теплое сердце в груди.

— Прощай, Мерлин. Буду ждать тебя в Ином Мире.

Покуда я спал, Утер, по моему совету, вооружил дружину. Оседлав коней, они направились в то место, которое я указал, — Пенмахно, долину между тремя холмами, куда с древних времен сходились по своим делам окрестные жители.

Они скакали всю долгую ночь, звезда озаряла им путь, а когда небо на востоке чуть посветлело, впереди открылась долина Пенмахно. Здесь, как я говорил, разбили свой лагерь Пасцент и Гиломар. При виде неуловимого противника воины забыли про усталость и, пустив коней вскачь, как бесшумная смерть, обрушились на спящих.

Бой был жестоким и кровавым. Гиломар вскочил с лежанки и, как был голый, возглавил своих воинов. Его сразил едва ли не первый удар копья. Видя, как рухнул их король, ирландцы разразились криками и преисполнились жаждой мести.

Пасценту же не хватило смелости принять честный бой. Он попытался ускользнуть, накрылся старым плащом, поймал за уздечку лошадь и во весь опор полетел с поля сражения. Утер увидел его и устремился в погоню с криком:

— Стой, Пасцент! За тобой долг!

Настигнув труса, Утер плашмя ударил его мечом. Пасцент свалился с лошади и упал навзничь, визжа от страха и умоляя сохранить ему жизнь.

— Ты желал получить отцовскую долю, — промолвил Утер, спешиваясь, — так получи. — С этими словами он вонзил меч прямо Пасценту в рот, так что острие вошло глубоко в землю. Пасцент умер, извиваясь, как змея. — Оставайся теперь с Гиломаром, верным твоим товарищем, и владейте землей вместе.

Лишившись предводителя, ирландцы не смогли долго противостоять воинам Утера, и те, вне себя после долгих месяцев изнурительной погони, отомстили за погубленных соотечественников.

Когда мы с Пеллеасом подоспели на поле сражения, бой уже был закончен. С вершины одного из холмов мы смотрели на Пенмахно и видели то, что предстало мне ночью в угольях: порубленное воинство на склоне холма и копья, как молодая поросль. Вороны каркали, слетаясь на страшное пиршество, и блестящими черными клювами рвали с костей кровавое мясо.

Утер позволил дружине разграбить ирландский лагерь, после чего двинулся к Лондону. Через пять дней нам встретились на дороге воины Морканта.

— Здрав будь, Утер, — крикнули они, подъехав. — Мы везем скорбные вести от правителя Мелата. Некий Аппас, родич Вортигерна, отравил Верховного короля.

Утер, стиснув зубы, кивнул, потом взглянул на меня.

— Как он попал к королю?

— Хитростью и коварством, — горько отвечал передовой всадник. — Он нарядился монахом и, завоевав доверие короля, проник к нему в опочивальню, где и подал королю напиток собственного изготовления якобы в честь свадьбы. — Всадник смолк, скорбь исказила его лицо. — Король выпил и заснул. Ночью он проснулся в лихорадке и к утру скончался.

— Что Игерна? — бесстрастно спросил Утер. — Она тоже пила?

— Нет, господин. Королева вместе с отцом уехала в Тинтагиль за приданым и должна была присоединиться к королю в крепости Уинтан.

Утер на мгновение задумался.

— А что Аппас?

— Его не могли сыскать ни во дворце правителя, ни в городе.

— Ладно, я обещаю его найти, — тихо произнес Утер. Угроза в его голосе резала, словно острие из чистого льда. — Клянусь всеми богами, в тот день, когда он отыщется, он разделит награду со своими друзьями. — Тут он выпрямился в седле и спросил: — Где похоронили моего брата?

— По его собственной воле и по распоряжению Урбана, Верховного короля похоронили в кругу нависающих камней, который зовется Кольцом Великанов. — Всадник замялся, потом сказал: — Он также хотел, чтобы после него страной правил ты.

— Ладно, здесь мы повернем и воздадим ему честь, — просто отвечал Утер. — Затем поскачем в Каер Уинтан, где пройдет моя коронация. Скажу по правде, Лондон мне отвратителен, и я никогда больше не войду в этот приют мерзости.

Свое слово Утер держал до последнего дня жизни.

Когда вероломный Дунаут прослышал о смерти Аврелия, он собрал советников и поскакал в крепость Горласа Тинтагиль обсудить, как получше это использовать. В тот же день он разослал гонцов к Коледаку, Морканту и Кередигауну, зовя их присоединиться к нему. Без колдовства ясно, о чем они там сговаривались.

К чести Горласа, тот, хоть и принял Дунаута с почетом, в крамольных беседах участвовать не пожелал. Даже позднее, когда приехали Коледак и Моркант, Горлас остался верен Аврелию из уважения к памяти Верховного короля и ради своей дочери.

— Однако Аврелий мертв, — убеждал Дунаут, — ты свободен от клятвы и волен не присягать его брату.

— Ты сам можешь стать Верховным королем, — вставил Коледак, который отнюдь так не думал, — и в таком случае не совершаешь никакого предательства.

— Я человек чести! — воскликнул Горлас, — и ваши лукавые слова меня не убедят.

— Не понимаю, — возмутился Моркант. — Ты говоришь о чести, о лукавых словах, как будто мы вовсе не думаем о благе королевства. Нам нужен сильный король. Аврелия нет, а поскольку мертвого не воротишь, следует в память о нем сохранить мир в нашей стране.

— В память о нем я сохраню верность своей клятве, — непреклонно отвечал Горлас.

При всей своей любви к Аврелию он еще больше любил собственную дочь, и в конечном счете любовь к Игерне его сгубила.

Утер, разумеется, не мог снести такого оскорбления. Он досадовал, что не все в один голос его поддержали, тем более, что Аврелий на смертном одре завещал ему довершить начатое. Менее всего ему хотелось начинать снова уже выигранную войну.

Была, разумеется, и еще одна причина личного свойства.

Поэтому, когда Кередигаун, чьи земли Утер спас от Пасцента и Гиломара, известил его о тайном совещании мятежных королей в западной твердыне Горласа, Утер, ни минуты не теряя, собрал своих воинов и поскакал к Тинтагилю.

Глава 12

Лето было в разгаре: дни, яркие, как начищенный клинок, сменялись тягуче-сладостными ночами. А мы с Пеллеасом, завершив свои труды, вернулись в Инис Аваллах.

Я обещал служить Аврелию, не Утеру, и, несмотря на прошлые одолжения, Утер ясно дал понять, что после коронации он в моих услугах советчика не нуждается. Меня это не огорчило. Сказать по правде, я был рад случаю отдохнуть.

В результате весть о событиях в Тинтагиле дошла до меня с большим опозданием. К тому времени семя грядущих бед уже легло в землю.

Странное дело: я, часто стоявший в гуще судьбоносных событий, которые был не в силах предотвратить, как правило, не попадал туда, где вполне мог остановить надвигающееся несчастье. При мысли о тех ударах, которые я сумел бы отвести, о кровопролитиях, которых удалось бы избежать, сердце мое сжимается от боли.

Великий Свет, нелегкую долю Ты нам назначил!

Итак, я довольно долго жил с Дивным Народом, питая израненную душу спокойствием Аваллахова острова. Какие надежды я возлагал на Аврелия! Как много он обещал! Смерть его стала для меня тяжелым ударом. Однако я помнил полученное откровение, то, что я поведал Утеру: в его роду появится сын, который превзойдет даже Аврелия. Сознание этого утешало, хотя я по-прежнему не знал, где и когда родится обещанный мальчик.

Как я сказал, дух, озаряющий события, подобно ветру, веет, где хочет, и свет его порой столько же проясняет, сколько и затемняет.

Харита радовалась, что я снова с ней. Она умела дорожить временем, которое мы проводили вместе, не требуя большего. Есть любовь, которая душит, которая сама гасит пламя, дарующее свет и жизнь. Такая любовь — ложная, и Харита давно научилась отличать ее от истинной любви.

Она овладела наукой врачевания и теперь посвящала свои дни раненым и больным. Знаниями она была обязана монахам из Святого храма и тем Обитателям холмов, с которыми изредка встречалась. Лечила она в ближайшем монастыре, куда обращались за помощью все страждущие.

Мы провели вместе много счастливых дней, и я готов был оставаться на вершине Тора бесконечно, если бы не срочный зов Утера.

Как-то вечером двое всадников подъехали к церкви под холмом святилища и стали спрашивать про меня. Монахи объяснили, куда ехать. Хотя небо было еще светло, гонцы решили дождаться следующего дня, страшась приближаться к Тору после заката.

Как только встало солнце, они проехали по дамбе и поднялись к дворцу Аваллаха.

— Мы ищем Эмриса, — объявили они, когда их впустили во двор.

— Вы его нашли, — отвечал я. — Что вам от меня надо?

— Мы от Верховного короля, везем его приветствия, — с грубоватой учтивостью отвечал один. — Он ждет тебя возле крепости Горласа в Тинтагиле. Мы поклялись доставить тебя туда.

— А если я откажусь ехать? — Я не знал этих людей, и они, очевидно, не знали меня.

Посланный отвечал без колебаний:

— Тогда нам велено связать тебя и доставить силой.

В этом приказе был весь Утер, каким я его знал.

— Вы что думаете, — рассмеялся я, — кто-то в силах доставить меня туда, куда я сам не пожелаю ехать?

Они встревоженно переглянулись.

— Пендрагон сказал... — начал первый.

— Пендрагон? — переспросил я. — «Главный дракон» — так теперь величает себя Утер?

— Да, господин, с той ночи, когда Драконья звезда возвестила, что он стал королем, — отвечал посланец.

Итак, Утер, ты все же меня послушал. Да, ему это подходит: Утер Пендрагон. Что ж, ладно, мой трудный друг. Что еще ты усвоил в ту ночь?

Посланцы беспокойно переглядывались.

— Разделите мою трапезу, — предложил я, — а затем расскажете о своем поручении.

Они взглянули на меня с подозрением.

— Не бойтесь, — молвил я. — Вам предлагают гостеприимство — не отказывайтесь.

— Мы и впрямь голодны, — признался один.

— Так входите и ешьте. — Я повернулся к крыльцу, и они с опаской двинулись за мной. Дивный Народ всегда изумляет прочих людей, и в этом есть своя выгода.

— Так зачем вы меня искали? — спросил я, когда мы принялись за хлеб и сыр.

— Не знаем, господин.

— Вам должно быть известно, что делает ваш повелитель. Зачем он послал вас?

— Нам велено разыскать тебя, больше мы ничего не знаем. Много воинов отправились на поиски в разные стороны, — отвечал посланец, словно последнее утверждение подкрепляло истинность его слов.

Я взглянул на второго, который еще ни разу не раскрыл рта.

— А ты что об этом знаешь? Отвечай быстро, потому что я не поеду с вами, если не услышу настоящей причины. Говори!

— Утеру нужна твоя помощь, чтобы жениться! — к собственному изумлению выпалил посланец. Эту тайну он не должен был раскрывать.

Конечно, дело в Игерне! Но я-то тут при чем? Игерна вольна выходить замуж, Утер тоже не нуждается в моем одобрении. Однако он не стал бы посылать за мной, если б мог без этого обойтись. Тут у меня не было ни малейших сомнений.

— Что случилось? — спросил я у смущенного посланца. — Давай, выкладывай. Вреда от этого не будет. Хуже может получиться, если ты о чем-нибудь умолчишь.

— Это все Горлас и его друзья — Дунаут, Моркант и Коледак. Они затворились в Тинтагиле и плели измену. Утер застал их врасплох и вызвал на бой. У них там только дружина Горласа, и они, не желая быть перебитыми, отказываются выйти.

— Они засели в крепости Горласа, — вставил другой. Теперь и его прорвало. — Утер не может туда войти, а они не хотят выходить наружу.

Я все понял. Утер и впрямь застал королей врасплох. Он поспел, пока они сидели и замышляли измену. Не рассчитывая, что на них нападут, они взяли только свиту, и теперь у них нет ни людей, ни оружия, чтобы встретить противника в чистом поле.

Такой поворот событий поставил Горласа в неразрешимое положение. Человек его склада не предает друзей, и никакая сила на земле не заставит упрямого западного вождя нарушить законы гостеприимства. Однако защищать мятежных владык — значит явить непокорность Верховному королю, которому Горлас поклялся в верности.

Я мог вообразить, какие муки терзают Горласа. А Утер, чья ярость с каждым днем нарастает, винит именно его.

И при этом Утер не может взять крепость приступом. Что его удерживает? Игерна. В крепости его любовь. Он не может повести войну против отца невесты, рискуя навсегда утратить ее расположение. Не может он и отступить, позволив изменникам уйти безнаказанно.

И вот, не зная, что делать, он призывает меня. Что ж, Утер, мой молодой король — такой упрямый, так легко поддающийся гневу, — не зря тебя назвали Главным Драконом.

Наверное, я мог бы позлорадствовать, что Утер не сумел без меня обойтись. На самом деле я испытывал лишь безграничную усталость. Мне казалось, что все труды ради возвышения Аврелия пошли прахом и что помощь Утеру тоже обернется ничем.

Я давно решил, что Утер — не тот Верховный король, который мне нужен. Не ему создавать Летнее Царство. Значит, надо искать кого-то еще.

Однако сейчас он Верховный король, и, что бы ни думали властолюбивые царьки вроде Морканта и Дунаута (если они вообще могут думать), он не глуп и не ленив. У него острый ум военачальника и умение повелевать. Все это очень нужно Британии. Если на то пошло, самый его сан заслуживает почета и уважения.

Я чувствовал, что ничем хорошим это не кончится. Разумеется, надо поддержать Утера — в этом я не усомнился ни на миг. Однако в то же время надо попытаться спасти то, что еще удастся, как ни мало на это надежды.

Пеллеас даже больше меня сомневался в успехе.

— Почему не позволить Утеру разнести их в мелкие клочья? — спросил он, пока мы спешно собирались в Тинтагиль. (У него не было ни малейших сомнений в том, кто выйдет победителем.) — По-моему, Дунаут и его друзья сами накликали на себя беду. Пусть ответят за измену.

— Ты забыл про Игерну, — отвечал я. — Уверен, Утер про нее помнит.

Да, Утер не забыл про Игерну. Более того, он едва ли был в силах думать о чем-нибудь, кроме нее.

К тому времени как мы достигли расселины перед крепостью Горласа, оскал на лице Утера мог напугать огрызающегося пса. Его советники и предводители дружин старались держаться подальше, чтобы не угодить под горячую руку.

При моем появлении взволнованный шепот пробежал по рядам воинов. Во взглядах людей, уставших от долгой осады и королевского гнева, читалось облегчение.

— Теперь что-нибудь сдвинется, — говорили они. — Мерлин прибыл! Чародей среди нас.

Да, без чародейства этот клубок было не распутать. Лишь чудо могло нас спасти.

Мне пришлось самому возвестить о своем приходе — слуга Утера боялся войти к нему в шатер.

Он сидел посреди шатра на походном стуле, небритый, с всклокоченными рыжими волосами.

— Я здесь, Утер.

Он поднял глаза.

— Не быстро ты ехал, — прорычал он. — Явился обгладывать кости?

Я оставил выпад без внимания и налил себе немного вина в королевский кубок.

— Что у тебя плохого?

— А что хорошего? — угрюмо отвечал он.

— Если тебе нужна моя помощь, говори, в чем дело. Я в спешке проделал немалый путь, но сей же час поверну обратно, если ты не выпрямишься и не объяснишь мне все, как мужчина.

— Мои верные вассалы залегли здесь, — он быстро указал на крепость, — и замышляют мою погибель. Или это, по-твоему, не плохое?

— Мне казалось, ты в силах разобраться с такого рода бедой, а ты сидишь в потемках и рыдаешь, словно девица, потерявшая любимый наперсток.

— Ладно, сыпь соль на рану. Если это — твоя помощь, так возвращайся туда, откуда приехал. — Он внезапно вскочил со стула, будто его начало припекать снизу.

— Клянусь Вороном, ты ничуть не лучше тутошней своры. Вот и шел бы к ним! Бросить вам всем кость?

— Ты роняешь себя, Утер, — прямо сказал я. — Ты до сих пор не ответил, что тебя гнетет.

Наконец он поднял на меня глаза, словно загнанный собаками медведь.

— Я не могу напасть на крепость, когда там Игерна!

Моя цель была достигнута. Едва произнеся ее имя, Утер переменился. Исчезла бессмысленная злоба; он развел руками и горько улыбнулся:

— Теперь ты все знаешь, любитель соваться в чужие дела. Скажи же, что мне делать?

— Что я могу сказать тебе такого, чего бы еще не предложили твои советники?

Он закатил глаза и втянул щеки.

— Ну пожалуйста!

— Твоя злоба ослепила тебя, Утер, иначе ты сам отыскал бы выход.

Он не ответил, но остался стоять, понурив голову и уронив руки.

— Клянусь светом Ллеу! — выкрикнул я. — Ты не первый влюбленный на земле! Хватит кататься, как раненый медведь, давай подумаем, что можно исправить.

— Мы не можем напасть на крепость, — выдохнул он, потом добавил с нажимом, глядя на меня: — По крайней мере, покуда она там.

— Не можем, — отвечал я.

— Но ты, Мерлин... Ты можешь туда войти. Горлас тебя впустит. Ты можешь увидеть ее и вывести наружу.

— Может быть, и могу, но что потом?

— Я сотру это гадючье гнездо с лица земли.

— Смело придумано. По-твоему, она выйдет замуж за убийцу своего отца?

— Убийцу?

— Конечно.

— Но... но... они же изменники!

— Для нее — нет.

— Вот видишь! Все безнадежно! — Он грохнул кулаком по столу. — В любом случае я погиб.

— Так отступи.

Ярость вспыхнула в его глазах.

— Ни за что!

Я повернулся и вышел из шатра. Через несколько мгновений он тоже вышел и вслед за мной поднялся на каменистый выступ, с которого была хорошо видна блестящая каменная стена твердыни Горласа. Замок выглядел неприступным: он стоял на высоком скалистом мысу, далеко вдающемся в море. С сушей его соединяла лишь узкая дамба, которую перегораживали одни-единственные ворота.

— Я не сказал — беги с поля боя. Просто отойди от крепости, — спокойно продолжал я.

— Чего ради?

— Сейчас ты ничего сделать не можешь, как и они... — я указал на нависшую черную громаду крепости, –ничего не сумеют сделать тебе. В шахматах это зовется патом, в такой позиции ни один из игроков победить не может. Поэтому, раз они не могут сделать ход, отойти придется тебе.

— Нет, — прорычал он сквозь стиснутые зубы. — Клянусь всеми богами земными и небесными, я не отойду.

— Погоди клясться, Утер, пока не выслушал все.

Он, не разжимая зубов, с шипением выпустил воздух.

— Ладно, продолжай.

— Я не предлагаю тебе возвращаться в Каер Уинтан, довольно будет отступить за те холмы на востоке. Оставайся там и жди, покуда я переговорю с ними.

Он подумал, потом кивнул, и я продолжил:

— Отлично. Какие условия ты им предлагаешь?

— Условия? — Он потер подбородок. — Я не думал об условиях.

— Ладно, ты хочешь их перебить или залучить на свою сторону?

Верховный король задумался. Когда же он заговорил, стало ясно, что он не зря носит свой титул:

— Залучить на свою сторону, если это еще возможно.

— Это возможно и зависит от твоей доброй воли.

— Доброй воли? Я ничего другого так не желаю!

— Тогда я постараюсь, чтобы они услышали разумные доводы.

— Клянусь Богом, которому ты молишься, Мерлин, если ты склонишь их на мою сторону и спасешь Игерну, можешь просить, что угодно, хоть полкоролевства.

Я пожал плечами.

— Я никогда не просил и не попрошу для себя.

В тот миг, как я произнес эти слова, мне предстало видение: Горлас лежит мертвый на склоне холма, и земля черна от его крови. И я услышал, словно из Иного Мира, младенческий крик среди волчьего воя в студеную зимнюю ночь. Сердце мое упало, во рту стало солоно и горько.

Слова прозвучали помимо моей воли:

— И все же у моей службы есть своя цена. Однажды я потребую награду, и нелегкой будет расплата. Пусть тебя утешит одно: то, чего я потребую, послужит ко благу Британии. Вспомни об этом, Утер Пендрагон, когда придет час, да не посмеешь мне отказать.

Утер сильно удивился, но возражать не стал.

— Будь по-твоему, Мерлин. Хорошо. Поступай, как считаешь нужным.

Хотя день уже клонился к вечеру, немедленно прозвучал приказ сниматься и отступать. Я знал, что суета в лагере отвлечет внимание защитников крепости, поэтому мы с Пеллеасом сели в лодку и пошли на веслах вокруг мыса посмотреть, можно ли попасть в крепость с моря.

Разумеется, вход, как я и догадывался, существовал, но воспользоваться им можно было только в отлив, когда лодка пристала бы к узкому галечному пляжу у подножия крепости. В остальное время устье туннеля захлестывала вода, а волны, бьющиеся об острые камни, не давали подойти к берегу.

Значит, за исключением ночи, я мог попасть в замок только по дамбе. Я не рассчитывал, что Горлас примет меня с распростертыми объятиями, однако знал, что он по крайней мере выслушает меня и постарается понять, что у меня на уме. На это его уважения ко мне хватит. Хотя бы в память о том дне, когда мы вместе сражались с Хенгистом.

К сумеркам Утер снял лагерь и отошел за холмы. Мы с Пеллеасом, осмотрев мыс, сели на пони и направились по узкой мощеной дамбе к каменному куполу, на котором выстроил свой замок Горлас. По одну сторону от нас беспрестанно бились о камень волны, по другую шумно низвергался в море речной поток; и там и там подстерегала гибель.

У бревенчатых ворот нам пришлось дожидаться, пока стражи позовут хозяина замка. Он подошел быстро; как я и сказал, за нами наблюдали.

— Что тебе здесь надобно, Эмрис? — с вызовом спросил Горлас.

— Я приехал говорить с тобой.

— Мне не о чем говорить с Утером.

— Может быть, — согласился я, — но у него есть дело к тебе, вернее, к тем, кто укрылся под твоим кровом.

— Что с того? — фыркнул правитель Корнубии. — Я никому не отказываю в гостеприимстве. Те, о ком ты говоришь, будут жить у меня, сколько пожелают.

— Коли так, — легко отвечал я, — не откажи в гостеприимстве мне и моему слуге. Смеркается, и нам негде переночевать.

Горлас пришел в ярость оттого, что сам своими устами загнал себя в ловушку; особенно его злило, что он так легко попался. Я уже подумал, что он все-таки нас не впустит, однако гордость сидела в нем глубоко, и привычка держать слово оказалась сильнее досады.

Он сам отпер и растворил ворота, на лице его застыла смесь гнева и стыда.

— Входите, друзья, — процедил он сквозь зубы (каждое слово звучало, словно проклятие). — Мы рады вас приветствовать.

— Благодарим тебя, Горлас, — искренне отвечал я, заводя пони в ворота. — Твоя доброта не будет тебе во вред.

— Это еще предстоит увидеть, — отвечал он и раздраженно приказал стражам закрыть ворота — не ровен час сам Утер явится требовать гостеприимства.

Замок Тинтагиль был построен на скальном основании из камня и дерева, причем больше из камня, который добывали прямо из черных утесов по соседству, в то время как бревна приходилось доставлять издалека. Из-за этого он казался холодным и суровым — надежное жилье человека волевого и непреклонного, не привыкшего себя баловать.

Тинтагиль мог быть и убежищем, и темницей. Интересно, понял ли это Утер?

Сводчатые чертоги высились среди беспорядочной россыпи служб: здесь были поварня и амбары, сараи и кладовые, помещения для челяди и круглые каменные домики. Узкие проходы между ними покрывала мостовая, чтобы в слякоть — а здесь, возле моря, было всегда сыро — люди и животные не месили ногами грязь.

В целом Тинтагиль был простым, но внушительным замком: достойное обиталище для королей Корнубии. Не мне первому пришла в голову эта мысль; люди жили здесь уже много поколений и, судя по всему, собирались жить дальше.

— Скоро подадут ужин, — сказал, догоняя нас, запыхавшийся Горлас. — О ваших лошадях позаботятся.

Он провел нас в зал, ярко освещенный факелами и пылающим очагом. В углах играли собаки и дети, несколько женщин тихо переговаривались в дальнем конце помещения. Игерны среди них не было. Моркант, Дунаут и Коледак вместе с приближенными беззаботно развалились за столом. Когда мы вошли, все взгляды обратились к нам и смех стих.

В следующий миг Моркант вскочил на ноги.

— Глядите, друзья! Утерова собачонка приползла! Что, Мерлин Эмбрис, пришел нас обнюхать и снова бежать к хозяину?

— Не унижай себя оскорблениями, Моркант. Я не требую от тебя уважения, но хотя бы не навлекай на себя еще большую опасность, дурно говоря о Верховном короле.

— Что за Верховный король? — фыркнул Моркант. — Верховный трус, правильнее будет сказать.

Дунаут и Коледак громко расхохотались.

— Вы зовете его трусом, потому что он готов забыть про вашу измену и протягивает вам руку дружбы?

— Протягивает руку от испуга! — прыснул Коледак, трясясь от смеха. Горлас, задетый грубостью своих гостей, громко приказал, чтобы несли ужин. Слуги засуетились, и через несколько мгновений на столе уже стояли корзины и блюда с яствами.

Трое королей попивали хозяйский мед и не собирались прекращать пир. Без сомнения, уход Утера привел их в веселое состояние духа, а выпивка еще раззадорила. Впрочем, куражились они не от большого ума.

— Добром это не кончится, — предупредил Пеллеас, усаживаясь рядом со мной. — Сейчас они спьяну полезут в драку.

— Если до этого дойдет, мы в долгу не останемся, — отвечал я. — Пусть научатся уважать Верховного короля. Можно дать урок прямо сейчас.

— Я предпочел бы как-нибудь в другой раз. — Пеллеас обвел глазами чертог: повсюду толпились приближенные королей; у каждого был кинжал на поясе и меч на коленях. — Если они начнут, боюсь, их не остановит сам Горлас.

Трапеза продолжалась. Трое смутьянов, увлекшись едой, перестали обращать на нас внимание. Мы спокойно ели и почти закончили ужин, когда шкура, закрывавшая дальний выход из зала, приподнялась и вошла Игерна с несколькими служанками.

На нас она не глядела и даже старательно отводила глаза, хотя не могла не знать о нашем приезде. Думаю, она боялась взглядом выдать свою тайну. Однако для меня ее поведение было красноречивее всяких слов.

Сердце мое сжалось. Такая молодая, такая красивая! Не поверишь, что вдова, скорее уж девица на выданье — исполненная благородства в каждом своем движении. Удивительно, что грубияну Горласу досталась столь царственная и утонченная дочь.

Ужин закончился. Горлас, стараясь избежать ссоры между гостями, кликнул арфиста. Вышел старик с потертою арфой и завел длинную маловразумительную песню о смене времен года. Мне стало его жаль. Жалко было и остальных, которые никогда не слышали и не услышат настоящего барда.

По приказу хозяина бард запел следующую песню, и я, пользуясь тем, что все внимание устремлено на него, решил заговорить с Игерной. Сперва она испугалась, потом быстро нашлась, вскочила и потянула меня в темный угол.

— Умоляю тебя, Эмрис, — начала она, — если отец узнает...

— Здесь он нас не увидит, — успокоил я, потом спросил: — А в чем дело? Ты его боишься?

Она совершенно по-женски прикусила нижнюю губку и потупила взор. Мне нравилось это наивное смущение, напоминавшее о другой девушке в другие, давние времена.

— Нет, нет... — Она замялась, потом все же продолжила: — Однако он не сводит с меня глаз... Все, больше я ничего не могу сказать.

— Ты была замужем, — напомнил я, — и не обязана оставаться под отчим кровом.

— Верховный король мертв. Куда мне идти? — В ее голосе не было ни горечи, ни печали. Она не скорбела об Аврелии и не притворялась, что скорбит. Она его не любила, да что там, она почти его не знала! Она вышла за него только из послушания родительской воле.

— Есть человек, который охотно взял бы тебя к себе.

Она прекрасно знала, о ком я говорю, поскольку сама частенько думала о том же.

— Нет, я не смею! — выдохнула она.

— Почему?

— Отец никогда этого не допустит. Прошу, мне надо идти. — Однако она не двинулась с места, только устремила глаза на отца, погруженного в мерное бормотание арфиста.

— Однако, будь твоя воля, пошла бы ты к Утеру? — спросил я прямо, ибо чувствовал, что времени осталось совсем мало.

Она снова потупилась, потом робко подняла глаза и прошептала:

— Если он меня примет.

— Примет с величайшей охотой, — отвечал я. — Он давно бы подпалил здешние ворота, если бы не ты, Игерна.

Она ничего не ответила, лишь легонько кивнула, и тогда я продолжил:

— Значит, об этом ты догадалась без меня. Ладно, я подумаю, что можно сделать. Если я приду за тобой, готова ли ты за мной следовать?

Глаза ее расширились, однако голос не дрожал:

— Если иначе никак нельзя, я пойду с тобой.

Она быстро оглядела зал, словно прощаясь с местом, о котором не сохранила ни одного хорошего воспоминания. Потом, положив руку мне на рукав, стиснула мне локоть и юркнула во тьму.

Зачем я это сделал? Почему так важно было свести Утера с Игерной?

Вероятно, ради Утера, чтобы искупить перенесенные им страдания. В любом случае было ясно, что без нее он править не сможет. А может быть, ради Игерны — ей было так плохо в этом холодном дворце. А возможно, Дух Господень направлял меня к исполнению неведомого замысла. Сказать по правде, я сам не знаю.

Однако в эту ночь я действовал по воле событий. Такое случается порой, и все резоны, замыслы и устремления рассыпаются в прах. Остается один бездумный порыв.

«Что я натворил? — думал я, незаметно возвращаясь на свое место. — Что свершилось через меня?»

До сих пор не знаю.

В пору межвременья, когда все в мире ждет обновления, в жертву за жизнь иной раз приносится жизнь. Так учили древние мудрецы друиды, и никто еще не разубедил меня в их правоте.

Игерна провела меня выбитыми в скале тайными переходами на галечный пляж у подножия Тинтагиля. Она хорошо знала путь — здесь она частенько укрывалась от отцовского взора. Над морем вспыхивали молнии, в отдалении грохотал гром. Ветер бушевал, срывая гребешки с волн, и мы слышали, как с глухим рокотом разбиваются валы о каменистое основание мыса. Мы спустились по каменным, скользким от брызг ступеням. Оступиться — значит полететь вниз, к неминуемой гибели.

— В скале под крепостью есть пещера, — сказала она. Ветер уносил слова. — Там мы сможем дождаться лодки. Боюсь, там мокро.

— Долго ждать не придется, — заверил я, вглядываясь в ревущую тьму. Ветер брызгал в лицо клочьями пены, плащи наши уже вымокли.

Луна зашла, был самый темный час ночи. Редкие звезды проглядывали сквозь мчащиеся обрывки облаков, в их тусклом свете ничего нельзя было различить. Я страшно ругал себя за этот безумный план.

Однако постарайтесь понять: когда Невидимая Рука ведет тебя, ты следуешь. Или поворачиваешь назад и потом до конца жизни терзаешься раскаянием.

Конечно, и следуя, ты не знаешь, что с тобой будет. В этом и состоит вера. Идти вперед или повернуть назад — третьего не дано.

В ту ночь я выбрал путь вперед. Я сам принял решение, по собственной воле. И ответственность за то, что случилось, несу я. Это цена свободы. Однако как играла во мне жизнь в ту бурную ночь, под грохот и раскаты грома, среди мха и влажного камня, когда соль ела глаза, а рядом была теплая, доверчивая девушка! Я был жив и упивался жизнью.

Игерна оказалась на удивление выносливой; любовь придала ей силы. Не знаю в точности, что она испытывала и понимала ли, что означает ее решение. Она шла к любимому — все прочее не имело значения. В остальном она положилась на меня.

Глава 13

А я положился на Пеллеаса. Наши жизни были в его руках: он должен был добраться до того места, где мы оставили лодку, и пройти на веслах вокруг мыса до того, как начнется прилив и море зальет пещеру.

Итак, мы ждали, дрожа от промозглой сырости и почти не решаясь думать о том, что натворили. Мы ждали, не зная, сумеет ли Пеллеас выбраться из каера. Вся наша надежда была на довольно грубую хитрость: Пеллеас незаметно выйдет из пиршественного зала и скажет привратнику, что его отправили к Утеру за знаком, подтверждающим мои полномочия. Выбравшись наружу, он должен бегом бежать к лодке и грести — в бурю! — вокруг мыса, чтобы спасти нас из прибывающей воды.

Много раз я потом думал, что бы произошло, останься я в Тинтагиле и продолжи переговоры. Могло ли все случиться иначе?

Не думаю, что я был способен добиться успеха, хотя тогда полагал иначе, потому что считал, что люди должны слышать доводы разума. С тех пор я убедился, что это совсем не так. Неразумные люди, когда им угрожают, становятся еще более неразумными. Правда — всегда угроза для лжеца.

Мятежные короли не стремились к примирению; они бы не раскаялись в содеянном и не дали бы заключить устойчивый мир, а в желании простить усмотрели бы проявление слабости!

Да, была бы война, много достойных людей погибло бы, но Горлас, возможно, остался бы жив.

Какая ирония! Тот, кто стремился сохранить верность Верховному королю, пострадал из-за измены других! Однако Горлас, как любой человек, избрал собственный путь; никто насильно не вкладывал меч в его руку.

Да, мысли мои сбивчивы и путаны, как события той ночи. Попробую привести их в порядок. Скажу так.

Мы с Игерной дожидались Пеллеаса в пещере. Горлас заметил исчезновение дочери, затем мое, в гневе поднял дружину и бросился из крепости в погоню. Спутники не поспевали за ним. Он увидел свет на холме и ринулся туда. Думая, что настиг меня, он выхватил меч. На самом деле он столкнулся с двумя часовыми Утера. Мечи скрестились. Горлас пал, прежде чем подоспела его дружина.

Так все было. Бесславная история, ибо нет ничего хорошего в убийстве, Смерть Горласа никому не принесла чести.

Когда заря обагрила черное небо на востоке, появился Пеллеас. Вода уже подступала к нашим коленям, мы крепко держались друг за друга и тряслись от холода. Мы с Игерной взобрались в лодку. Пеллеас, моля простить его за промедление, взялся за весла и погреб прочь от скал.

От холода никто из нас не мог говорить. План, казавшийся ночью таким великолепным, поблек в свете тусклого дня. Я злился на себя за ту роль, которую в нем сыграл, и все же... все же...

В пору межвременья, когда все в мире ждет обновления, в жертву за жизнь иной раз приносится жизнь.

Когда подошли мы, спутники Горласа и воины Утера еще толпились на холме, пристыжено молча в свете дня. Сам Утер только-только подоспел и как раз отдавал приказ, чтобы тело отнесли назад в крепость. В первый миг ни он не увидел Игерны, ни она — его. Она видела лишь тело отца, лежащее на вереске лицом вверх.

Странно, но она, казалось, ничуть не удивилась: не вскрикнула, не завыла, просто встала на колени и рукой убрала волосы с его лба. Потом поправила его плащ, прикрыв страшную рану на боку. Не было ни звука, только ветер шуршал среди вереска и утесника, да где-то в вышине одинокий жаворонок славил наступающий день.

Когда в следующее мгновение Игерна встала, в глазах ее не было слез. Она, прямо глядя на Утера, обошла мертвое тело и встала рядом с любимым. Утер обнял ее за плечи и притянул к себе. Вместе они повернулись и пошли с холма в лагерь Верховного короля. Ни он, ни она за все время не проронили ни слова.

Утер не вернулся в Каер Уинтан, но занял крепость и на все лето остался в Тинтагиле — этой мощной крепости, из которой он мог приглядывать за мятежными королями.

Потрясенные смертью Горласа, они раскаялись и в конце концов приняли условия Утера: заплатили пеню за свои злодеяния и отдали в заложники лучших воинов, которых Верховный король немедля включил в дружину.

Во мне он больше не нуждался. Более того, я снова стал ему обузой: пошли слухи, будто он с самого начала замыслил убить Горласа и отправил меня с этим в крепость. Чтобы не возбуждать толков, я вернулся в Инис Аваллах. Говорят, Горласа похоронили, а Утер с Игерной поженились в один и тот же день.

Впрочем, чего только не говорят.

Я даже слышал, будто Игерна была женой Горласа — вообразите! — и что я волшебством придал Утеру сходство с Горласом и отвел его прямо к ее ложу. Или что я дал Игерне колдовского снадобья, так что она приняла Утера за Аврелия, своего мужа, восставшего из мертвых. А то и вовсе, будто Аврелий вправду пришел из Иного Мира, чтобы возлечь с ней.

Во что только люди ни верят!

Глава 14

Если б не ребенок, я постарался бы никогда больше не видеть Утера. Даже когда стало ясно, что ехать придется, возникло препятствие.

Мы с Пеллеасом только что вернулись в Инис Аваллах из поездки по самым дальним и убогим селениям королевства, где люди прямо рассказывают о своих горестях и обидах. Я сразу отправил Пеллеаса в Ллионесс, узнать, что творится там и насколько усилилось влияние Морганы. Менее всего мне хотелось ехать в Тинтагиль одному.

Тем не менее чудовищный замысел Утера надо было во что бы то ни стало предупредить, и никто, кроме меня, не мог этого сделать. Никто больше не знал о нем, а мне он открылся в видении.

Целый день мы с Харитой и Аваллахом катались верхом и рыбачили, потом поужинали похлебкой с хлебом, и я, устав, задремал в кресле у очага. Меня разбудил звук — почудилось, что во дворе залаяла собака. Я зашевелился и открыл глаза. Дрова в очаге прогорели, и в тлеющих углях я различил новорожденного мальчика. Кто-то, держащий его за пятку, поднес стальное острие к нежному розовому тельцу. Рядом стояла перепуганная женщина, закрыв белыми руками лицо.

Я узнал клинок: боевое оружие Утера, Максимов имперский меч.

— В чем дело, соколик? — спросила Харита. Она внимательно смотрела на меня, опустив на колени свиток, который читала. (Целительство заставило ее вновь обратиться к старым книгам о врачевании и снадобьях, и вечерами она часто изучала книги, спасенные из Атлантиды.) — У тебя такое лицо, словно ты увидел свою смерть.

Я медленно покачал головой. Тошнотворный страх подступил к горлу.

— Не свою, — отвечал я. — Чужую.

— Ой, Мерлин... Я не хотела...

— Ничего. — Я выдавил улыбку. — Это еще не произошло, и все можно предотвратить.

— Тогда ты должен вмешаться, — сказала она.

Я и сам знал, что должен. Если не ради ребенка, то ради Утера, чтобы уберечь его от страшной ошибки. Однако я все равно пустился в путь с большой неохотой. До Тинтагиля я добрался, переодетый бродячим арфистом, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Не хотелось, чтобы об этой поездке пошли толки, а в последнее время каждый мой шаг обсуждали на всем острове. Чем меньше станет известно об этой прискорбной истории, тем лучше будет для всех.

Остров Могущественных на исходе летней поры! Что на земле может с этим сравниться? Холмы в пламени вереска и медно-красного папоротника, внизу золотятся нивы, под высокими небесами наливаются соком плоды неустанных трудов, дни еще теплые, ночи наполнены светом. В это время года каждый радуется тому, что жив.

Сбор урожая начинается в Лугназад, День первых плодов — древнейший и самый священный праздник, который чтит даже церковь: в этот день благодарят Бога за Его бесчисленные щедроты. На каждом холме пылают огромные костры, и каждое каменное кольцо, как встарь, становится священным кругом — средоточием силы, где в эту ночь завеса между нашим и Иным Миром истончается, так что посвященный может увидеть прошлое или будущее.

И вот теперь, когда римские города разрушились и люди снова ушли в селения, Лугназад, как мне показалось, стали отмечать еще шире. Люди чаще обращаются к старым обычаям, ища утешения в вере прежних немудреных времен.

Погода стояла отличная, и я прибыл в Тинтагиль через несколько дней после Лугназада. Привратник взглянул на арфу и сразу отворил ворота. Хоть кого-то мой приезд обрадовал, правда, не скажу, что Утер от восторга пустился в пляс.

С самого начала он был замкнут и подозрителен. Я видел, что разговор состоится трудный. Оставалось одно: сразу заговорить начистоту.

— Мы с тобой друзья. — (Да, он нуждался в этом напоминании.) — И я знаю тебя, Утер. Не отпирайся: я знаю, что должно родиться дитя и ты собираешься убить его при рождении.

Я не ждал, что он сознается, но хотел показать, что ложь ни к чему не приведет. Игерна стояла чуть поодаль и смотрела на меня, теребя край накидки, и на лице ее мешались страх и облегчение. Думаю, в глубине души она с самого начала надеялась: что-нибудь Утера остановит.

— Я что, по-твоему, рехнулся? — вскричал он. — Это может быть мальчик, и тогда речь идет о моем наследнике!

Утер проговорился, хотя сам еще этого не понял. Надейся он, что ребенок его, он бы сказал иначе. Нет, семя, возрастающее в Игерне, принадлежит Аврелию, и Утеру это известно. Вот почему он произнес то слово, которое было у него на уме: «наследник».

— Конечно, он твой наследник, — отвечал я.

Чьим бы сыном он ни был — Утера или Аврелия — ему надлежит наследовать верховный престол. Станет ли он королем на самом деле — другой вопрос.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. — Утер нетерпеливо отмахнулся. — Так или иначе, я не убийца, что бы обо мне ни толковали.

Он имел в виду беспочвенный слух, будто он нарочно убил Горласа, чтобы жениться на Игерне.

— Я здесь не затем, чтобы называть тебя убийцей, — промолвил я. — Единственное, что меня заботит, — ребенок.

— Значит, мы хоть в чем-то согласны. — Он бросил быстрый взгляд на Игерну, потом снова перевел взор на меня. — Что ты предлагаешь?

— А надо что-то предложить?

— Ты хочешь сказать, что проделал весь этот путь с единственной целью: проверить, собираюсь ли я убить новорожденного? — Он неестественно расхохотался.

Мне стало жутко.

— Что же, ты бы не первый из земных царей попытался разрубить запутанный узел с помощью меча. Однако я рад слышать, что страхи мои напрасны.

— Я бы сказал, не совсем. — Он повертел золотой браслет, изображавший дракона — свой теперешний знак. — Думаю, есть многие, — начал медленно и тихо, словно боялся, что его подслушают, — кто дорого заплатил бы за смерть этого младенца.

Игерна тихонько всхлипнула.

— Верно, — отвечал я, — но король всегда может защитить своих близких. И потом, такое случается столь редко...

— Не так уж и редко, — настаивал Утер. — Ты забыл, что стало с Аврелием? Мы живем в опасное время. — Он улыбнулся одними губами. — Кругом страшные люди.

— Говори, к чему ты клонишь?

— Ребенку небезопасно будет здесь оставаться.

— Где ж ему будет безопаснее?

— Это тебе знать. Ты сумеешь отыскать надежное место.

Надо отдать ему должное, Утер, когда его прижмешь, мог на ходу сочинить нечто в высшей степени убедительное. Игерна догадалась, к чему он подводит, и шагнула к нам.

— Он прав, Мирддин Эмрис, ты сумеешь отыскать место.

Меня это удивило, но, полагаю, ею двигало естественное чувство. Она думала, что, даже если Утер не убьет ребенка, это сделает кто-нибудь другой. Даже если его удастся уберечь, дитя станет между ней и мужем, чего она страшилась еще сильнее. Она выбрала наименьшее зло.

Лучше отдать ребенка в неведомые добрые руки, чем постоянно дрожать за его жизнь и в то же время проклинать минуту его рождения.

И, надо сказать правду, сейчас Утер не лгал. Если так легко отравили Аврелия, кто помешает сгубить беспомощное дитя? Тщеславные властолюбцы Дунаут, Моркант и Коледак станут для него постоянно угрозой. Да и они ли одни? Однако Утер думал не только о них, но и о другом: «Этот ребенок должен уступить место моему собственному».

Мне тоже понравился этот план, хотя совсем по иной причине. Если почему-то Утер не сумеет обзавестись наследниками, у нас будет в запасе сын Аврелия. Однако вслух я этого не сказал.

Игерна подошла ближе и положила руку мне на локоть.

— Пожалуйста, Мирддин Эмрис, отыщи хорошее, надежное место для моего маленького. Никому, кроме тебя, я его не отдам.

Она смотрела на меня большими темными глазами, исполненными надежды и страха. Отказать ей было бы жестоко. В любом случае, это являлось самым лучшим решением.

— Я сделаю, что смогу, госпожа моя. Но, — я предостерегающе поднял палец, — все должно быть, как я скажу. Чур потом от уговора не отказываться. У вас еще есть время решать.

— Нет, — сказала она, — я уже все решила. Я верю тебе, Мирддин Эмрис. Поступай так, как считаешь нужным.

— И я тоже доверяю тебе, Мерлин. Мы исполним все, что ты скажешь.

Утер умел быть великодушным. А почему бы нет? Он считал, что одним махом разрешил свои затруднения и спас свое доброе имя. Он гордился собой. Сыновья еще народятся. А раз решившись, он будет верен своему слову до конца.

Мы еще немного поговорили и сошлись на том, что я заберу ребенка сразу после рождения — Игерна опасалась, что в противном случае не сможет с ним расстаться, — и отдам на воспитание в известное мне одному место.

Все получалось замечательно. Однако то, что в те дни представлялось сущей безделицей — воспитание нежеланного ребенка, — вскоре превратилось в запутанный колючий клубок. Потому что это был необычный ребенок.

Я вернулся в Инис Аваллах ждать, когда родится ребенок. Пеллеас прибыл из Ллионесса с горестной вестью: Белин смертельно болен и не протянет до конца зимы. Поскольку он не оставил законных наследников, трон должен перейти по Аваллаховой линии к сыновьям Хариты или Морганы. Так как сын Хариты — прямой потомок Аваллаха, выбор скорее всего падет на старшего из сыновей Морганы.

Старый атлантический порядок преемственности, сложившийся за долгие века и освященный традицией, так же отличается от примитивного наследственного права бриттов, как Остров Бессмертных от Острова Могущественных. Тем не менее Аваллах печально подтвердил, что, вероятно, кто-то из отпрысков Морганы вскоре обретет власть.

— Мне очень горько, что брат умирает, — сказал Король-Рыбак, — но еще больше меня гнетет, что от этого выиграет Моргана и ее потомство. — Больше он ничего об этом не сказал и после двух дней молчаливых раздумий объявил: — Я отправлюсь в Ллионесс и попрошу монахов из святилища поехать со мною. Может быть, мы избавим Белина от мучений если не в этой, то в другой жизни.

Харита предложила поехать с ним, и я тоже, но он отвечал:

— Лучше мне ехать одному. Нам многое надо сказать друг другу. Понимаю, вы не стали бы вмешиваться, но с глазу на глаз мы сможем говорить откровеннее. Обо всем остальном позаботятся монахи. — Он не упомянул о том, чего боялся сильнее всего, — появления Морганы, пока он будет там. Если так, Аваллах хотел встретиться с ней сам, без меня и Хариты.

Король-Рыбак покинул Тор, как только закончились сборы. С собой он взял лишь двух доверенных слуг и шестерых монахов из обители под холмом святилища. Впрочем, добрые братья владели мечом и копьем не хуже, чем латынью и Словом Божиим. Редкому иноку не пришлось до рясы носить доспехи, и никто из них не стыдился своего прошлого.

Становилось все холоднее. Мы с Пеллеасом охотились в соседних холмах и долинах, добывая пищу для зимнего стола. Дни стояли ядреные, как свежие яблоки. Мы ждали известий от Аваллаха, однако их не было, как не было и гонцов от Утера.

Тогда мы занялись своими делами: стали придумывать, где разместить сына Игерны. Хотелось разыскать самое безопасное убежище, но очень скоро наш список сократился до трех имен: Теодриг в Диведде, Кустеннин в Годдеу и Хоэль в Арморике.

Мысль воспитать ребенка в Инис Аваллахе, конечно, пришла мне в голову, но я почти сразу ее отбросил. Нехорошо, чтобы мальчик рос неприспособленным к той жизни, которая ему предстоит. «Здешняя жизнь, — заметил Пеллеас, — ближе к жизни Иного Мира, чем к обычной земной».

— Мне она подходит, — возразил я.

— Конечно, но она подойдет не всякому, — ответил Пеллеас, подтверждая мои сомнения.

— Значит, надо выбирать из трех, — задумчиво произнес я.

— Из двух, — возразил Пеллеас. — Хоэль охотно принял бы мальчика — он хоть и стар, но крепок, — однако до него слишком далеко добираться.

— Вот и хорошо, безопаснее, — сказал я.

— Да, если б речь шла об обычных убийцах, — согласился Пеллеас. — Но тех, кто решился на все, не остановит и расстояние. К тому же враги в первую очередь будут искать мальчика там, где воспитали Аврелия и Утера.

— Остаются Теодриг и Кустеннин, — проговорил я. — Теодриг силен и предан, однако Диведд окружен врагами. Моркант и Дунаут — его соседи, они наверняка проведают, что мальчик, которого воспитывает Теодриг, — сын Утера. К Кустеннину на север лазутчики не проберутся, но у него не так безопасно, как у Теодрига. — Я поднял руки ладонями вверх, как весы, показывая, что доводы за и против обоих весят одинаково. — Кого выбрал бы ты?

Пеллеас задумчиво нахмурил лоб.

— А зачем вообще выбирать? — Он просветлел. — Почему бы не растить его там и там в зависимости от времени и надобности?

— И впрямь, почему бы нет?

Здравая мысль. Пусть ребенок набирается ума от обоих, пусть узнает обычаи двух разных владык. Прекрасно придумано!

Решив это, я перестал думать о ребенке: до его рождения больше ничего нельзя сделать. Посылать гонца к Теодригу и Кустеннину я опасался, а сам поехать не мог, чтобы потом не догадались, что советник короля ездил договариваться о воспитании его наследника.

Я не надеялся, что Утер сумеет сохранить рождение ребенка в тайне. Раньше или позже слух просочится, как вода из дубовой корзины, и по всей стране властолюбивые правители начнут охотиться за ребенком.

Довольный своим планом, я посчитал, что могу ничего больше не делать, покуда не придет время двигаться в путь, чтобы поспеть к родам. А так как забот пока не предвиделось, я выбросил все мысли о ребенке из головы и занялся другим.

Скажу по правде: в то время я не придавал рождению этого мальчика большого значения. Несмотря на все знаки — можно сказать, знамения, — он был для меня младенцем, которого надо спасти. И еще сыном умершего друга. Но это все. Другие дела казались куда более насущными. Я углубился в них и вскоре начисто позабыл про дитя.

Глава 15

Младенец родился серой тоскливой порой, когда холодные ветры несут снег с промерзшего севера, в месяц лишений и смерти, когда сама зима умирает на Рождество. Рождение из смерти, как повелось издревле. Я смотрел в дубовую чашу и пять ночей кряду вглядывался в чистое по-зимнему небо. Так я узнал, что время пришло.

Мы с Пеллеасом доехали до Тинтагиля и остановились неподалеку в лесной лощине дожидаться, пока Игерна разрешится от бремени. Входить в каер я не хотел, чтобы не возбуждать толков.

Три дня мы сидели в плащах и шкурах у костерка, жгли дубовые сучья и сосновые шишки и ждали. На третью ночь нашего бдения случилось странное: из леса вышел огромный черный медведь, бесшумно обошел вокруг костра, опасливо обнюхал нас и заковылял по дороге к каеру.

— Идем за ним, — прошептал я. — Может быть, ему ведомо что- то такое, о чем нам тоже следует знать.

Мы догнали его на краю леса. Он стоял на задних лапах, четко вырисовываясь на фоне залитого луной снега. Он нюхал морской ветер и при нашем приближении повернул голову, но не двинулся с места. Некоторое время он стоял так, глядя на крепость Утера, и потом, словно решившись, побрел к ней.

— Голод выгнал его из берлоги, — заметил Пеллеас. — Он ищет, что бы поесть.

— Нет, Пеллеас, он идет почтить новорожденного. — Я и сейчас помню изумленный взгляд Пеллеаса, его белое в лунном свете лицо. — Идем, пора.

К тому времени, как мы достигли ворот, исполинский медведь как-то — может быть, с помощью грубой звериной силищи — сумел пробиться в каер. Привратник, надо полагать, спал и при виде него кинулся звать на помощь, бросив ворота без присмотра. Все бегали с огнем, собаки заходились от лая и рвались с поводков.

Никто не заметил, как мы проскользнули в ворота и направились прямо в большой зал, а через него — в королевскую опочивальню. Игерна лежала в своей светлице, при ней были служанки и повитуха, но Утер сидел внизу в одиночестве.

На коленях его лежал обнаженный меч — меч Максима.

Когда мы вошли, Утер поднял глаза: вина ясно была написана на его лице. Я уличил его, и он это знал.

— А, Мерлин, вот и ты. Я так и думал, что ты придешь. — Он старался изобразить облегчение. Вместе с нами в покои ворвался уличный шум, и Утер ухватился за возможность заговорить о другом. — Что там за крики, клянусь Вороном?

— В твою крепость вошел медведь, — сказал я.

— Медведь. — Он сделал вид, что задумался, словно я сказал нечто очень значительное. Потом добавил: — Моя супруга пока не разрешилась. Можете сесть — ждать еще долго.

Я отправил Пеллеаса за едой и питьем для нас, и он исчез за шкурой, скрывающей выход из зала. Я сел в большое кресло Горласа — Утер даже в доме предпочитал походное — и в упор взглянул на короля.

— Мне грустно, Утер, — прямо сказал я. — Зачем ты нарушил слово?

— Когда я что-нибудь обещал? — сердито бросил он. — Не возводи на меня напраслину.

— Тогда скажи, что я не прав. Скажи, что меч у тебя на коленях не для младенца. Скажи, что ты не намерен его убить.

Утер нахмурился и отвел глаза.

— Клянусь Богом, Мерлин, ты несносен.

— Скажи, что я ошибаюсь, и я принесу извинения.

— Мне нечего сказать! Я не обязан держать перед тобой ответ!

— Знает ли Игерна, что ты замыслил?

— Чего ты от меня хочешь? — Он вскочил и бросил меч на стол.

— Чтобы ты выполнил обещание, — сказал я. Мне хотелось сказать иначе, но я старался облегчить ему решение.

Однако Верховный король по-прежнему колебался. Как я уже говорил, Утера нелегко было свернуть с намеченного пути. И у него было время укрепиться в задуманном. Он заходил по комнате, бросая на меня сердитые взгляды.

— Я ничего не обещал. Все это были твои выдумки. Я своего согласия не давал.

— Неправда, Утер. Это ты предложил мне забрать ребенка.

— Ладно, я передумал, — прорычал он. — Тебе-то что? Какая твоя корысть?

— Такая: чтобы сын Аврелия, прямой потомок Константина, не умер, еще не живши. Утер, — продолжал я мягко, — он твой племянник. По всем законам земным и небесным убить дитя — величайшее преступление. Оно недостойно тебя, Утер, ведь ты оставил в живых Окту, сына врага. Как же ты убьешь сына своего брата, которого так любил?

Утер оскалился.

— Ты все выворачиваешь наизнанку!

— Я говорю чистую правду. Откажись от этого замысла! Если не ради ребенка, то ради себя. Не рассчитывай войти в Божий покой с таким пятном на душе.

Верховный король оставался глух. Расставив ноги и сдвинув губы, он угрожающе смотрел на меня. Да, он умел быть непреклонным.

— Зачем это тебе, Утер? Что ты выиграешь?

Он не ответил, потому что не знал. Однако он не сдавался.

— Ладно, — вздохнул я. — Хотелось тебя убедить, но ты не оставил мне выбора.

— И как же ты поступишь?

— Истребую награду, за которую ты поручился мне честью.

— Какую награду? — опасливо спросил он.

— В ту ночь, когда я вывел Игерну из крепости, ты обещал исполнить любое мое желание. «Хоть полкоролевства», — сказал ты. Я свою часть выполнил и ничего тогда не попросил. Теперь я заберу свою плату.

— Ребенка? — не поверил Утер. Он начисто позабыл про свое обещание и только теперь вспомнил.

— Да, ребенка. Я требую в награду его.

Утер был побежден и знал это, однако все еще не сдавался.

— Ну ты и хитрец. — Он взглянул мне прямо в лицо. — А если я откажусь?

— Что ж, откажись — и навсегда потеряешь честь и уважение к себе. Твое имя станет проклятием. Ты никогда больше не посмеешь повелевать людьми. Рассуди, Утер, стоит ли того убийство беспомощного младенца.

— Ладно! — Он едва не лопался от ярости. — Забирай! Забирай ребенка и покончим с этим!

В этот миг вошел Пеллеас с кувшином меда, кубками, хлебом и сыром. Все это он поставил на стол и начал разливать мед.

— Мяса я не нашел, — сказал он. — Поварня пуста.

— Довольно и этого, Пеллеас, спасибо. — Я повернулся к Утеру и протянул ему кубок.

— Я принимаю твою награду, Утер. Расстанемся друзьями.

Верховный король промолчал, но принял одной рукой кубок, другой ломоть хлеба. Мы вместе выпили и поели. Утер немного успокоился. Однако, когда ушло сознание вины и гнев, пришел стыд. Король сел в кресло. Им овладело отчаяние.

Чтобы отвлечь его внимание, я сказал:

— Интересно, что стало с медведем? Может быть, стоит пойти посмотреть.

Мы вышли через пустой зал на улицу. На дворе было неестественно тихо. Собаки уже не лаяли, и я решил, что медведя убили. Однако нет, он был жив. Его загнали в угол крепостной стены. Здесь, окруженный факелами и копьями, зверь стоял на задних лапах, вскинув передние, шерсть у него на загривке поднялась дыбом, клыки скалились, глаза поблескивали в алом свете факелов.

Великолепный зверь: загнанный в угол, но не побежденный!

Утер увидел медведя и разом переменился. Он замер на месте, пристально глядя на зверя. Что он там увидел, не знаю. Однако когда он двинулся снова, то казалось, что он идет во сне: медленно, плавно, он прошел сквозь круг людей и направился к зверю.

— Стойте, государь! — закричал один из его предводителей. Бросив копье, он схватил Верховного короля и потянул назад.

— Тише! — прошипел я. — Пусти его!

Я ощущал близость Иного Мира. Очертания стали четче: я видел восходящую луну, медведя, воинов с факелами, Утера, сверкающие наконечники копий, звезды, Пеллеаса, темную каменную стену, мостовую под ногами, замолкших псов...

Это был сон и более чем сон. Сон стал явью или явь — сном. Такое случается редко, и кто ответит, где правда? Видевшие потом изумленно качали головами, а не видевшие поднимали их на смех — что, мол, такое плетете. Это нельзя было пересказать!

Утер отважно шагнул к медведю, и тот, нагнув голову, опустился на передние лапы. Верховный король протянул руку, и медведь, словно узнав хозяина, ткнулся носом ему в ладонь. Другой рукой Утер погладил его по огромной башке.

Люди застыли в изумлении: их повелитель и дикий зверь поздоровались, словно старые друзья. Может быть, в каком-то необъяснимом смысле это так и было.

Не знаю, отдавал ли Утер отчет в своих действиях — потом он почти ничего не сумел вспомнить. Однако они простояли так несколько мгновений, затем Утер опустил руку и отвернулся. Один из псов зарычал и кинулся вперед, вырвав поводок у опешившего хозяина. Медведь вскинулся и махнул лапой. Пес полетел прочь с переломанным хребтом, визжа от боли.

Вой изувеченной собаки прервал сон. Остальные псы бросились на медведя. Все тот же предводитель ухватил Утера за руку и оттащил на безопасное расстояние. Полетели копья.

Медведь скалился и бил лапами по воздуху, ломая древки, словно тростинки, но кровь уже хлестала на мостовую. Ревя от боли и ярости, огромный зверь рухнул, и псы принялись рвать его горло.

— Оттащите их! — взревел Утер. — Оттащите собак!

Собак оттащили, и все снова смолкло. Медведь был мертв, кровь собиралась в черную лужу под его тушей. Земной мир, как всегда, вернулся в свое обычное состояние — состояние голой, ничем не смягченной жестокости.

Однако на мгновение — пусть на самое краткое — стоящие во дворе ощутили покой и милость Иного Мира.

Некоторые утверждают, что это Горлас явился в ту ночь приветствовать внука. Или что дух медведя, излившийся жертвенной кровью на камни в миг появления младенца на свет, проник в душу новорожденного.

Ибо когда мы вновь подошли к дверям, то услышали пронзительный детский крик. Добрый знак, когда ребенок кричит при рождении. Утер вздрогнул, словно проснулся, и повернулся ко мне.

— Это... — он запнулся, — ...мальчик. «Сын» — едва не сказал он. — Жди здесь, я прикажу вынести ребенка. Лучше Игерне тебя не видеть.

— Как велишь. — Я помахал Пеллеасу, чтобы он вернулся в лес и привел лошадей.

Пеллеас быстро пошел к воротам, а я остался ждать у дверей. Люди, сбежавшиеся на шум, начали расходиться. Все они останавливались, чтобы взглянуть на медведя, которого уже начали свежевать. И впрямь, это был редкой величины зверь.

Вернулся Пеллеас с лошадьми. Мы надеялись увезти младенца незаметно, но медведь смешал наши планы. Все видели, что мы здесь, и завтра станет известно, что мы увезли ребенка. Исправить это было нельзя; оставалось уповать на провидение и смело продолжать начатое.

Мы ждали и смотрели, как свежуют медведя. Сняв шкуру, тушу разрубили на части, сердце и печень бросили собакам. Мясо пойдет на пир: его поджарят на вертеле или сварят в котле.

Да, чуть не позабыл: сегодня Рождество. Я поднял глаза на восток и увидел, что скоро начнет светать. У горизонта небо уже посветлело; в сером проступало розовое и рыжее. Я услышал сзади шаги. Подошел Утер. Он нес меховой сверток, на его лице нельзя было прочесть никаких чувств. Следом шла женщина.

— Вот, — коротко сказал он. — Забирай. — Потом нежно — наверное, я в первый и последний раз видел его таким — отогнул край меха и коснулся губами крошечной головки. — Прощай, племянник, — сказал он и поглядел на меня. Я думал, он спросит, куда я забираю ребенка (уверен, у него была именно эта мысль), но он просто вручил мне сверток и сказал: — Ну, иди.

— Не бойся, о нем хорошо позаботятся.

— Игерна спит, — сказал он. — Пойду посижу с ней. — Он повернулся, увидел женщину и вспомнил: — Это кормилица, она едет с вами. Лошадь для нее уже приготовлена. — Он собрался уйти, но что-то его удерживало. Он молчал, не сводя глаз со свертка у меня на руках.

— Что-нибудь еще нужно?

К нам приблизились воины, которые хотели внести в дом шкуру медведя.

— Да, Утер, — отвечал я. — Медвежья шкура.

Он с любопытством взглянул на меня, но приказал, чтобы свежесодранную шкуру свернули и приторочили к моему седлу. Когда все было закончено, подошел конюх с лошадью для кормилицы. Она села в седло, я протянул ей ребенка и, взяв ее лошадь за повод, провел вместе со своей в ворота и затем по узкой дамбе. Из-за стены на нас смотрели несколько жителей каера, но никто ничего не сказал и никто за нами не следовал.

Когда наконец наступило утро, окрасив пурпуром и золотом облака и заснеженные вершины на востоке, мы уже выезжали из лощины в голые холмы за Тинтагилем. Над нами в морозном воздухе с криком вились чайки.

Мне не хотелось ехать зимой по морю, но надо было как можно скорее попасть в Диведд. Дорога — не место для новорожденного, а зимой даже самые заядлые путешественники сидят по домам. Значит, предстояло пересечь Хабренский залив, как бы это меня ни огорчало. Зимнее море унесло множество жизней, и большинство лодочников в это время года отказывались даже говорить о поездке.

Однако всегда найдется человек, готовый за деньги рискнуть здоровьем и жизнью. В итоге мы без труда отыскали лодку. Тем не менее пришлось ждать четыре дня, пока улеглось волнение.

Все это время меня терзала тревога. Но если кто и заметил наш отъезд, мы о том не ведали: в дороге мы никого не встретили, да и лодочник не проявил к нам интереса. Сговорившись о цене, он ни о чем больше не спрашивал, а молча и сноровисто занимался своим делом.

Если он и подумал о нас, то, без сомнения, счел женщину моей женой, а Пеллеаса — слугой. Я по возможности укреплял это впечатление, хлопоча вокруг кормилицы и ребенка и заботясь об их удобствах. Бедная женщина недавно потеряла мужа — его конь оступился на опасной Тинтагильской дамбе — и сына, который сгорел от лихорадки всего несколько дней назад. Сперва она показалась мне старухой, но я ошибся.

По мере того как текли дни, горе и заботы отходили на задний план, и к ней мало-помалу возвращалась природная красота. Она все чаще улыбалась, держа ребенка, благодарила меня и Пеллеаса за мелкие услуги. Энид (так ее звали) с удовольствием кормила дитя и прижимала к себе с поистине материнской любовью. Думаю, близость беспомощного младенца постепенно исцеляла ее душевные раны.

Наконец ветер утих, и мы сели в лодку. Было холодно, промозглая сырость пробирала до костей, ветер налетал порывами и жалил кожу. Однако волны не разгулялись, так что мы благополучно добрались до противоположного берега. Я заплатил лодочнику вдвое против обещанного, чем несказанно его обрадовал.

Преодолев Хабренский залив, мы вскоре въехали во владения Теодрига, и в первую ночь нашли кров в маленьком прибрежном аббатстве Ллантейло, которое выстроил прославленный епископ Тейло. Назавтра очень похолодало, однако высокое безоблачное небо искрилось и сияло. В этот день мы проехали остаток пути до Каер Мирддина.

В это время года солнце садится рано. Уже смеркалось, и первые звездочки затеплились на небе, когда мы достигли крепости Теодрига. Ярмарочный город стоял печальным напоминанием об ушедшей эпохе.

Мы проехали через развалины и начали подниматься на холм по дороге, ведущей к каеру. В неподвижном ночном воздухе плыл серебристый дым от множества очагов, и, подъехав ближе, мы различили запах жарящегося мяса. Нас, разумеется, увидели издалека, и в воротах нас встретил молодой человек с редкой каштановой бородкой.

— Здравствуйте, друзья, — сказал он, преграждая путь. — Что привело вас в дом Теодрига холодной зимней ночью?

— Здравствуй, Меуриг, — отвечал я, ибо это был старший сын Теодрига. Прочий люд толпился вокруг, разглядывая нас с вежливым, хоть и неприкрытым любопытством. — Вижу, ты стал совсем взрослый.

Услышав свое имя, Меуриг подошел ближе.

— Я к вашим услугам, сударь. Откуда вы меня знаете?

— Как же мне не знать сына моего друга, короля Теодрига?

Он склонил голову на бок. Думаю, его сбили с толку мои спутники — женщина и младенец. Однако кто-то из зрителей узнал меня и шепнул:

— Эмрис приехал!

Меуриг услышал имя, вскинул голову, взялся за мою уздечку и сказал:

— Прости меня, лорд Эмрис. Я не ведал, что это ты...

Я отмахнулся от его извинений.

— Ничего, ничего. Однако теперь позволь нам пройти — темно и ребенок замерзнет.

— Конечно, сударь.

Мы спешились, и он знаком показал, чтобы забрали коней. Кто-то сбегал в дом сообщить о нашем приезде, потому что в дверях по ту сторону двора нас встречал уже сам Теодриг.

— Твой сын вырос настоящим молодцом, — сказал я Теодригу после того, как передал Энид и младенца попечениям женщин, а мы с Пеллеасом устроились возле очага с чарками подогретого ароматного вина. — Я помню его совсем маленьким.

— Да, он возмужал. — Теодриг улыбнулся, мои слова пришлись ему по душе. — Он в прошлом году женился, в начале весны сам должен стать отцом. — Он неожиданно рассмеялся. — А я и не слыхал, что ты тоже обзавелся супругой.

— Увы, у меня на это не было времени.

— Так я и думал. Ну, расскажи, что важного случилось на Острове Могущественных?

— О смерти Горласа ты слышал, — сказал я.

— Плохая история, очень плохая. Я сильно огорчился. Славный был воин.

— Тогда ты знаешь и о женитьбе Верховного короля. Что до остального, тебе известно больше, чем мне; я много месяцев жил в Инис Аваллахе.

— Не с Пендрагоном? — удивленно поднял бровь Теодриг.

— У него есть свои советники, — просто ответил я.

— Да, но ты...

— Нет, так лучше. Когда надо, Утер меня выслушает, а я его. Мне этого довольно.

С минуту мы прихлебывали сладкое вино, чувствуя, как отогревается промерзшее нутро. Теодриг ждал, пока мы сами объясним, зачем приехали.

— Так получилось, — сказал я, отставляя кубок, — что я здесь с поручением от Верховного короля.

Теодриг подался вперед.

— Дело это довольно важное, лорд Теодриг, и требует твоего участия.

— Я сделаю все, что в моих силах. Для тебя, Мирддин Эмрис, не меньше, чем для Верховного короля. В этом можешь не сомневаться.

— Спасибо, друг мой. Однако просьбу мою исполнить нелегко, и я попрошу тебя хорошенько подумать и, может быть, обсудить ее со своими советниками.

— Как пожелаешь. Все же, если ты посчитал нужным приехать ко мне, я отвечу, что не откажу тебе ни в чем. Ибо я рассуждаю так: коли я не мог бы помочь, ты бы не стал ко мне обращаться.

Догадался ли он уже, зачем я приехал? Теодриг умен; следующие его слова подтвердили мое подозрение.

— Просьба твоя касается ребенка?

Я кивнул.

— Чей он?

— Игерны и Аврелия, — отвечал я.

— Так я и думал, — задумчиво проговорил Теодриг. — Не Утерова, но та же благородная кровь. Итак, Пендрагон не хочет постоянно видеть перед глазами того, кто перешел дорогу его собственным детям.

— В этом-то и дело, — согласился я. — Однако ребенка надо сберечь...

Теодриг важно кивнул:

— Потому что он будет следующим Пендрагоном Британии!

Уверяю, порой я бываю слеп, как любой из нас. И вот подтверждение: до этих слов Теодрига я ни разу всерьез не думал, что ребенка ждет славное будущее. Даже в тот миг я не поверил. Для меня это был всего лишь младенец, которого следовало уберечь от опасного честолюбия окружающих, но никак не будущий король. Я был слеп, как крот.

Каюсь, тогдашние события и свершения занимали меня куда больше, чем одна маленькая жизнь. Я не видел дальше своего носа. Такова простая истина, и мне стыдно в ней сознаваться.

Теодриг продолжал:

— Я вижу, в чем затруднение. Стоит Дунауту, Морканту или кому-нибудь еще из их своры узнать, что у Аврелия есть наследник, — и мальчишке не жить.

— Да, опасность угрожает ему самому и, возможно, тем, кто будет с ним рядом.

— Ха! Пусть только попробуют его тронуть! Пусть попробуют и узнают, что такое праведный гнев!

Это не было пустой угрозой: Теодриг не бахвал. Однако мне мало было его чувств, пусть даже самых благородных.

— Знаю, что у тебя никакая опасность мальчику не грозит. Сила и мудрость твоя и твоих людей тому порукой. Ведь его надо будет не только оберегать, но воспитывать и учить.

— Гвителин по соседству, в Лландаффе. Не бойся, мальчонку будут учить как следует. — Теодриг отхлебнул вина и улыбнулся во весь рот. — Сын Аврелия — в моем доме. Для меня это большая честь.

— Увы, о ней не следует трубить. Больше он не сын Аврелия, а просто твой приемный ребенок.

— Конечно. Твоя тайна, Мирддин Эмрис, останется в моем сердце.

— Наша тайна, Теодриг, — напомнил я. — И больше мы не будем о ней говорить.

— Не будем, — согласился Теодриг, — только скажи, как зовут мальчика? Как его называть?

Стыдно признаться, но об имени для ребенка я не подумал. Ни Утер, ни Игерна об этом не позаботились, а мне за тревогами о его безопасности недосуг было думать об остальном. Однако у человека должно быть имя...

Слово приходит, когда в нем возникает нужда. И сейчас, как уже нередко случалось прежде, имя само сорвалось с языка:

— Артур.

И, едва проговорив его, я вновь услыхал голоса из видения: лондонская толпа выкликала: «Артур! Артур! Да здравствует Артур!»

Теодриг не сводил глаз с моего лица, брови его тревожно сошлись.

— Что-то не так?

— Все хорошо, — заверил я. — Ребенок... пусть зовется Артуром. — Теодриг повторил, словно пробуя имя на язык:

— Артур... хорошо. Хотя имя странное. Что оно означает?

— Думаю, ему самому придется наполнить смыслом свое имя.

— Тогда постараемся, чтоб он дожил до той поры, — отвечал Теодриг. Он вновь взял чашу и поднял ее повыше: — За Артура! Здоровья ему и долголетия, мудрости и силы! Да заслужит он почетное место на пиршестве отцов!

Мы с Пеллеасом еще немного пробыли в Каер Мирддине и охотно задержались бы подольше, но нам, едва погода наладилась, надо было отправляться в Инис Аваллах. В дороге не случилось ничего примечательного, мы вообще не встретили ни одного человека. Однако в день отъезда из Диведда на меня накатила странная тоска. Безымянное томление, мучительное и острое, как горе.

В памяти всплыли все прежние потери. Одно за другим возникали лица тех, с кем я встречался в жизни и кто теперь истлевает в земле: Ганиеда, прекраснейшая из дочерей человеческих, жена и возлюбленная, ее светлый взгляд и звенящий смех, блестящие локоны, длинные и черные, лукавая улыбка, когда она что-то скрывала, сладость ее лобзаний...

Хафган, верховный друид, глядящий на мир с высоты своей величайшей премудрости, способный радоваться детской любознательности, исполненный достоинства в малейшем своем движении, непоколебимый защитник Света...

Давид, воплощенная доброта, милость, обретшая душу. Он прилежно искал, защищал и нес другим Истину; умел верить, не осуждая чужого неверия. Сеятель Доброго Семени в почву людских сердец...

Гвендолау, стойкий соратник, неукротимый в бою и дружбе. Он первым поднимал кубок и последним его опускал, пил жизнь болыпими глотками, не знал ни боли, ни тягот, когда надо помочь товарищу...

Блез, последний истинный бард, чуткий и понимающий, неизменный в дружбе, стойкий в добродетели; горящий факел, поднесенный к сухому труту Старых Обычаев...

И другие: Эльфин... Ронвен... Мелвис... Киалл... Аврелий...

Тяжесть на сердце не прошла ни весной, ни летом. Я все чаще и чаще ловил себя на мыслях об отце. Я пытался понять, каким он был, горевал, что так его и не видел, плакал, что не слышал звука его голоса.

Глава 16

Постепенно сожаление переросло из простой печали в черную ненависть к сгубившей его Моргане.

Меня приводило в ярость, что она живет и дышит воздухом этого мира, в то время как Талиесин и много других прекрасных людей его покинули.

И мне пришло в голову убить ее. Я даже решал, как это осуществить. Еще до конца весны я продумал все детали убийства. В душе я убивал ее великое множество раз.

Я не страшился исполнить свой замысел. Наверное, я отыскал бы ее и уничтожил. Однако мы редко бываем предоставлены сами себе. Господь смотрит за всеми, не давая нам надолго отойти. Думаю, если б не это, томиться бы мне вместе с Морганой в смрадной адской темнице.

А случилось вот что.

На Холм святилища пришла женщина, маявшаяся от недуга в костях: они стали хрупкими, как прутики, легко ломались и потом долго не срастались. Дошло до того, что малейший удар приводил к болезненной шишке, которая не проходила неделями. Она сильно страдала от своей хвори, постоянно мучилась, то ходила с рукой в лубке, то ковыляла на костылях.

Она убедила родичей отвести ее в Святилище, потому что слышала о здешних монахах-врачевателях, а точнее — о тех чудесных исцелениях, которые совершила Харита. И вот с простодушной верой она пришла лечиться.

Харита уже заметила мою растущую тоску и, думаю, встревожилась. Она пыталась со мной говорить, но я уже не воспринимал слов. В тот день, когда пришла эта женщина, Харита взяла меня с собой. Я был в полном помрачении чувств и пошел с ней в Святилище, потому что мне было безразлично, куда идти.

Женщина, не молодая, но и не старая, была в залатанном, обтрепанном по подолу, но чисто выстиранном зеленом наряде. Она улыбнулась Харите, когда та вошла в комнату, отведенную монахами для больных. Были здесь и другие страждущие, между ними ходили монахи в серых одеждах. С холма, словно сладостный дождь, доносилось пение псалмов.

— Как тебя зовут? — ласково спросила Харита, садясь на табурет рядом с лежанкой женщины.

— Уисна, — отвечала та, с трудом выдавливая улыбку.

— Можно взглянуть на твои руки, Уисна? — Харита взяла пальцы женщины в свои. От природы тонкие и длинные, они были изуродованы страшными багровыми синяками. Харита легонько потрогала их, и женщина скривилась от боли: я понял, что даже мягкие прикосновения мучительны.

— Вы сможете мне помочь? — тихонько спросила Уисна.

К моему изумлению Харита ответила:

— Да, я тебе помогу.

Как же так? Не знай я свою мать, я бы подумал, что она бездумно сулит невозможное. Однако она добавила:

— Бог, покровительствующий этому месту, помогает всем, кто призывает Его имя.

— Так скажи это имя, чтобы и я могла его призвать.

Глядя прямо в страдающие глаза женщины, Харита ответила:

— Имя Его Иисус, Царь Света и Любви, Всесильный и Всемогущий, Царь Небесный. Он Сын Благого Бога, Бессмертного.

Того, что случилось дальше, не ожидал никто. Не успела Харита договорить, как женщина рывком запрокинула голову, из глотки ее вырвался крик нестерпимой муки. Тело застыло, жилы на шее и руках напряглись и выступили наружу. Она рухнула на лежанку и забилась в корчах.

Харита вскочила с табурета, я рванулся вперед. Она удержала меня, сказав:

— Не подходи ближе. В ней бес.

Тело на лежанке захохотало — у меня мороз пробежал по коже.

— Ты не сумеешь помочь этой сучьей потаскухе! — хрипло выкликала женщина. — Она моя! Тронь только, и я ее убью!

Монахи подбежали к Харите и быстро посовещались. Один из них выбежал из комнаты. Через несколько мгновений он вернулся, неся деревянное распятие и сосуд с елеем. Тем временем женщина билась и с такой силой молотила руками и ногами, что я испугался, как бы она не покалечилась. Безумный хохот не смолкал ни на минуту.

Подошел монах с крестом и елеем, но Харита остановила его такими словами:

— Я могу это сделать, но мне нужна помощь. Пойди, скажи братьям в Святилище, пусть поддержат нас молитвой.

Монах снова выбежал вон, а Харита обратилась к тем, кто был ближе:

— Держите ее, чтобы она себя не изувечила.

Монахи встали на колени возле лежанки, и ласково, но крепко взяли несчастную за руки и за ноги. Харита, держа крест и сосуд с елеем, опустилась рядом. .

— Именем Иисуса Христа, Сына Бога Живого, заклинаю тебя, нечистый дух, и приказываю тебе выйти из этой женщины.

Несчастная забилась в сильнейших судорогах, все ее тело сотрясалось, вскидываясь над лежанкой, несмотря на все усилия монахов. Жуткий, словно бы приглушенный расстоянием хохот рвался из ее глотки.

— И-И-С-С-С-У-У-С! — прошипела она, мерзко кривясь, и следом изрыгнула омерзительное ругательство.

Монахи в ужасе отпрянули. Однако Харита и бровью не повела. Она крепко держала крест.

— Молчи! — приказала она. — Не смей хулить Его святое имя!

Лицо женщины скривила гнусная гримаса.

— Молю, не серчай на меня, — взмолился бес. — Прекрасная госпожа, не надо на меня серчать.

— Именем Иисуса приказываю тебе замолкнуть! — повторила Харита.

Женщина забилась, живот ее вздулся, она раскинула бледные ноги и выпустила зловонные ветры; потом плюнула — слюна была желтой от гноя.

В дверях показался настоятель Элфодд. Он перекрестился и вошел в комнату.

— Брат Бирин сказал мне идти прямо сюда, — прошептал он, наклоняясь над Харитой. — Что надо делать?

— Я приказала ему молчать, — ответила Харита, — но он упорен. Изгнать его будет трудно.

— Давай я, — предложил Элфодд.

— Нет. — Харита с улыбкой коснулась его руки. — Я начала, я и закончу. Это моя подопечная.

— Хорошо, но я буду с тобой рядом. — Он кивнул монахам, они встали на колени и запели молитву.

Женщина лежала неподвижно, дыша по-собачьи. При виде настоятеля глаза ее округлились, она завизжала и снова плюнула едкой слюной. Пальцы ее скрючились и потянулись к нему, а рот принялся изрыгать безмолвные проклятия.

Харита, держа перед собой крест, вновь опустилась на колени. Я дивился ее выдержке; она была так спокойна, так уверена в себе.

— Уисна, — ласково сказала она, — сейчас я тебе помогу. — Она улыбнулась, и в улыбке ее были красота и надежда. Думаю, такая улыбка способна исцелить любую болезнь. — Возрадуйся! Богу угодно исцелить тебя сегодня, дщерь.

Бедная У иена закатила глаза. Изо рта у нее пошли гной и желчь, она начала давиться.

Настоятель наклонился и приподнял ей голову. Она вырвала руку и с такой силой хлестнула Элфодда по щеке, что тот отлетел к стене. Монахи запели громче.

— Я цел. — Элфодд, потирая челюсть, вернулся на свое место. — Продолжай.

— Именем Бога Всевышнего, Господа и Творца всего сущего, видимого и невидимого, а также именем Сына Его, Иисуса Христа, Возлюбленного Друга и Спасителя людей, заклинаю тебя, нечистый: выйди из этой женщины и больше ее не мучь.

Харита поднесла крест к самому лицу Уисны. Та отпрянула, по лицу ее волнами пробегали страх и торжество.

— Именем Христа, изыди! — вскричала Харита.

Женщина издала мучительный вопль. Казалось, солнце померкло, в комнате сделалось холодно, в окно ворвался пронизывающий ветер. Невидимый воздушный ток пронесся по кругу раз, другой, третий и, сбросив с крыши солому, унесся в чистое небо.

Уисна лежала, как мертвая. Она обмякла и казалась бездыханной, лицо ее было серым. Харита положила деревянное распятие ей на грудь и, взяв ее бледные руки в свои, принялась очень ласково их растирать. Настоятель Элфодд поднял сосуд и, с молитвой омочив палец в елее, помазал голову женщины.

Теперь Харита и Элфодд вместе молились над Уисной, прося Иисуса Христа простить ей грехи, исцелить ее душу и тело, принять ее в Царствие Небесное. Все было очень просто. Когда они закончили, Элфодд сказал:

— Проснись, сестра, ты исцелилась.

Уисна приподняла дрожащие ресницы и удивленно взглянула на склонившихся над ней монаха и Хариту.

— Что со мной?

— Ты спасена, — отвечал настоятель Элфодд. — И выздоровела.

Уисна медленно села. Она подняла руки и в священном ужасе раскрыла рот. Страшные синяки исчезли, кожа стала белой и гладкой. Она приподняла подол одеяния: синеватые ноги стали крепкими и здоровыми, криво сросшаяся после перелома кость распрямилась, словно ничего и не было.

— Ой! Ой! — Уисна с криком бросилась обнимать Хариту. Слезы струились по ее лицу.

Монахи громко славили Бога. Настоятель Элфодд обнял женщину, а колокол в Святилище затрезвонил, как сумасшедший, словно не в силах больше молчать. Комната наполнилась монахами — все прибежали разделить радость чуда.

— Живи в вере, сестра, — ласково напутствовал Элфодд. — Отвергни грех, Уисна, веруй во Христа — твоего Спасителя и на Него одного полагайся. Наполнись Богом и Его Святым Духом, чтобы бес не вернулся и не привел с собой семерых других.

А я... я внезапно почувствовал, что задыхаюсь, как будто стены надвигаются на меня. Я больше не мог здесь находиться. Звуки благодарственных молитв звенели в моих ушах, и я сбежал, хватая ртом воздух, как при удушье.

Харита отыскала меня позднее, когда я сидел в тростниках у подножия Тора, болтая ногами в воде. Солнце садилось. Она подошла и тихо присела рядом, положив ладонь мне на плечо.

— Я видела, как ты выбежал из комнаты для больных, — тихо сказала она.

Я горестно тряхнул головой.

— Прости, мама, я больше не мог там оставаться, мне надо было выбраться наружу.

— Что стряслось, соколик мой?

Я взглянул на нее сквозь пелену слез.

— Я боялся, — вырвалось с рыданиями. — Я боялся... и, ой, мама, я не сумел... я не сумел...

Харита нежно обхватила меня руками и долго держала, медленно, ласково укачивая.

— Скажи, сынок, чего ты не сумел? — спросила она наконец.

— Столько всего, — отвечал я после долгого молчания, — столько всего я должен был совершить. А я ничего не сделал. Я не исполнил долг, завещанный мне при рождении. Я сбился с пути, я забрел в сторону, мама, я растратил себя на пустые цели... и все потому, что боялся.

— Кого ж ты боялся?

Я еле заставил себя выговорить это имя. Однако, зажмурившись, я все-таки выдавил:

— Моргану.

Харита долго не отвечала. Она молчала так долго, что я поглядел ей в лицо и увидел, что она закрыла глаза и из-под ресниц ее текут слезы.

— Мама?

Она мужественно улыбнулась.

— Я думала, что освободилась от нее. Теперь я знаю, что этому не бывать. Однако ее власть простирается только на этот мир.

— Знаю. По крайней мере, сегодня мне об этом напомнили... та несчастная.

— Уисна здорова, Мерлин. Господь ее исцелил.

— Много таких, как она?

— Да. — Харита вздохнула, глядя через озеро на Тор, — и становится все больше. За зиму она третья. Настоятель Элфодд говорит, что в других местах то же самое. Он беседовал с епископом — толкуют о поветрии.

Я сморгнул.

— Поветрие одержимости?

— Епископ Тейло говорит, что этого следовало ожидать. Царствие Божие распространяется, и враг рода человеческого ярится. Лукавый не хочет, чтоб мы ведали о Боге, ибо, пока мы не ведаем, мы бессильны. — Она вновь улыбнулась. — Однако, как ты видел сегодня, мы далеко не бессильны.

Я вспомнил тот день на вершине горы в Калиддоне и содрогнулся. Нашествие бесов — страшно даже подумать. И все же, верно, Господь наш в Своей милости куда сильнее врага и всех его злых козней.

Вот что я увидел в тот день в Святилище и какой получил урок — точнее, укор — и строгое напоминание, что страшиться не надо. Моргане можно противостоять, Моргану можно победить. Сказать по правде, упрек этот был горек, ибо гнет несделанного пригибал меня к земле.

О, да! Сколько всего не выполнено, сколько времени и усилий растрачено понапрасну! Варвары по-прежнему осаждают нас со всех сторон, удельные князьки, как и раньше, борются за власть, дары цивилизации изглаживаются из памяти народа... Царство Лета ничуть не ближе к яви.

Моргана ли в том виновата? Только отчасти.

Да, Моргана и тот, кому она служит. И еще моя собственная слепота или маловерие, что порою одно и то же. Вновь и вновь передо мной открывались возможности, которые я упускал. Вновь и вновь я медлил, когда мог действовать решительнее. Почему? Почему я так поступал?

Сердце человека — вечная загадка для него самого. Что с того? Необязательно вечно влачить невежество и позор. Я могу изменить себя. Зная, что к чему, я могу выбрать лучший путь.

— О чем ты задумался, Мерлин? — спросила Харита некоторое время спустя.

— О моей битве. Слишком долго я от нее уклонялся.

— Что ты намерен сделать?

Я покачал головой.

— Пока не знаю, но скоро мне укажут. А покуда я буду ждать и готовиться. Останусь здесь, в Инис Аваллахе, буду укреплять себя молитвой и размышлениями о Господе.

Харита снова обняла меня и поцеловала в лоб.

— Соколик мой, прощай себя, как тебя простили. Ты не грешнее остальных.

И с этими словами она меня оставила. Однако я и впрямь почувствовал себя прощенным. Я молился: «Великий Свет, спасибо, что разбудил меня от долгого себялюбивого сна. Веди меня, мой Царь. Я готов следовать за Тобой».

Через день после этого разговора вернулся Аваллах. Среди новостей, которые он привез, были и хорошие, и дурные. Белину стало лучше, однако болезнь его неисцелима, и он не надеется дожить до Самайна. Впрочем, он, кажется, спокоен и обрадовался Аваллаху. Братья примирились, и Аваллах услышал от Белина, что тот знает о Моргане.

— Рассказывать почти нечего, — сказал мне Аваллах, — но и то, что известно, тревожит. Король Лот умер, Моргана покинула Оркады. Куда она направилась — неизвестно. Белин ждал ее в Ллионесс весной, однако от нее до сих пор ни слуху ни духу.

— Лот умер? — задумчиво переспросил я. — Значит, ей достанутся два трона.

Трон Белина и трон Лота. Оба перейдут к кому-то из сыновей Морганы. Два королевства достанутся Царице Воздуха и Мрака, как люди на Инисоедд Эрх, Острове Страха, начали называть Моргану. Два королевства — одно на севере, другое на юге — в ее власти. Однако влияние Морганы простиралось куда дальше, о чем мне вскорости предстояло узнать.

Тремя днями позже в Инис Аваллах пришла весть, что Утер мертв.

Глава 17

Удивительное дело — два года пролетели в чертогах Короля- Рыбака, а я и не заметил. Поглощенный ненавистью и отчаянием, я не видел ничего вокруг — не видел, как весна сменяется летом, а лето осенью, как медленно идет отмеренным курсом Земля.

И вот Утера не стало.

Роду Константина не суждено было процветание. Каждый из его сыновей в свой черед всходил на престол, и каждый, подобно отцу, гибнул во цвете лет.

Говорят, его тоже отравили: один из преданных слуг Горласа, винивший Утера в смерти своего господина, подмешал ему яд в вино. Многие в это поверили, хотя были толки и о загадочной болезни: Утер всю зиму мучился неведомой хворью. Я собрал пожитки и отправился в путь.

— Прощай, соколик! — крикнула Харита, махая мне вслед. — Мы поддержим тебя в твоей битве.

Она была, разумеется, права. Битва моя, так долго откладываемая, наконец-то близилась.

Пеллеаса я отправил вперед себя в Лондон, а сам как можно быстрее направился в Тинтагиль, молясь, чтобы не опоздать. Однако теперь я думал не об Утере: мне надо было увидеть Игерну и забрать меч. Дело в том, что по стране прокатилась весть: британские короли съезжаются в Лондон, чтобы из своего числа выбрать нового Верховного владыку. Мне нужно было поспеть к этому событию.

Игерна приняла меня с радостью. Он мужественно перенесла утрату, но устала и нуждалась в человеке, который разделил бы ее горе. Утера не любили, и сейчас, кроме нее, никто о нем не скорбел. Его свершения на благо Британии — блестящие победы, яростные сражения — уже забылись. Помнили одно: Утер убил Горласа, чтобы взять в жены Игерну. Лишь одно сохранила о нем народная память, да и то было ложью.

Я нашел дважды вдовую королеву на городской стене. Она смотрела на море, волосы ее струились на ветру. В свете заката она казалось одновременно хрупкой и на удивление сильной: хрупкой, как печаль, и сильной, как любовь. Она полуобернулась на звук моих шагов, улыбнулась и протянула ко мне руки.

— Мирддин, это ты. Здравствуй, дорогой друг.

— Я выехал, как только услышал весть, моя королева, — сказал я, беря ее за руки. Пальцы ее были холодны, хотя вечернее солнце на стене припекало. Она робко шагнула ближе, заключила меня в целомудренное объятье и холодными губами коснулась моей щеки. Я задержал ее на мгновение, прекрасно понимая, что молодой женщине нужна утешительная ласка.

— Посидишь со мной немного? — спросила она, отступая на шаг и вновь превращаясь в королеву.

— Как пожелаешь.

Мы прошли по стене к серому камню, выступающему из парапета. Она села и рукой указала мне место рядом с собой.

— Все случилось так быстро, — начала она печально и медленно. — На охоте он почувствовал недомогание. В ту весну ему часто бывало нехорошо, я не придала этому большого значения. Он лег и ночью проснулся в лихорадке. Весь следующий день он провел в постели, что было не в его правилах. Я дважды к нему заходила, но он ни на что не жаловался. Я ждала его к ужину и, когда он не пришел, поднялась в его комнату.

Она крепко сжала мне руку.

— Мирддин, он сидел в кресле... такой холодный... мертвый...

— Мне очень жаль, Игерна.

Она словно не слышала.

— Что странно: возле него были щит и знамя, а на груди — кожаный доспех. На коленях лежал меч, словно он собирался сразиться с врагом. — Королева опустила голову и вздохнула. — Больше я с ним не говорила. Не сказала, что люблю его — так хотела сказать, и вот теперь поздно. Мирддин, почему все в этой жизни приходит с опозданием?

Плеск волн о подножие мыса и крики чаек навевали невыразимую тоску. Я обнял Игерну за плечи. Мы сидели рядом на солнце, слушали чаек и волны, черпая утешение в том, что есть с кем разделить горе.

Солнце скрылось за облаком, сразу похолодало.

— Где его похоронили? — спросил я, когда мы встали и направились к спуску со стены.

Она ответила не сразу, а когда заговорила, в голосе ее звучало торжество:

— Рядом с Аврелием.

Молодец, она сделала, что могла, для памяти Утера. Конечно, им надлежало лежать вместе, но Игерна еще и хотела им равной славы. Она похоронила любимого мужа рядом с тем, кого любил народ.

Когда мы подошли к покоям, она повернулась ко мне, взяла меня за локоть и сказала:

— Я ношу под сердцем его дитя.

— Кто-нибудь знает об этом?

— Моя служанка. Она поклялась молчать.

— Смотри, чтоб она сдержала слово.

Игерна кивнула. Она все поняла.

— Будет война?

— Возможно. Да, вероятно.

— Ясно, — рассеянно отвечала она. Я видел, что ее заботит еще какая-то мысль. Она старательно выбирала слова. Я не торопил.

Внизу билось о камни море, тревожное, как сердце Игерны. Я чувствовал ее беспокойство, но все равно ждал.

— Мирддин, — с трудом выговорила она наконец. — Теперь, когда Утера нет... — Слова никак ей не давались. — Теперь, когда король нас покинул, может быть, уже не...

— Да?

Она сжала мне руку и взглянула на меня с мольбой, словно в моей власти было исполнить ее сокровеннейшее желание.

— Ребенок... мой сын... Прошу, Мирддин, скажи, где он? Он жив? За ним можно послать?

— Нет, Игерна, нельзя.

— Однако теперь, когда Утер...

Я мягко покачал головой.

— Опасность меньше не стала; собственно, со смертью Утера она лишь возросла. Покуда ты не разрешилась его ребенком, сын Аврелия — единственный наследник.

Игерна опустила голову. Как любая мать, она много думала о ребенке.

— Можно его навестить?

— Думаю, это неразумно, — сказал я. — Прости. Мне очень жаль.

— Только взглянуть на него...

— Ладно, — сдался я, — это можно будет устроить. Но не сейчас. Артура нужно...

— Артур... — прошептала она, — вот как ты его назвал.

— Да. Пойми, пожалуйста, я не стал бы называть его сам, но Утер ничего не сказал. Надеюсь, тебе нравится.

— Хорошее имя. Мне кажется, в нем есть сила. — Она грустно улыбнулась, повторяя имя про себя. — Спасибо тебе.

— Я забрал у тебя дитя, госпожа моя, а ты меня благодаришь. Ты и впрямь удивительная женщина, Игерна.

Она всмотрелась мне в лицо и, похоже, нашла то, что искала.

— Ты добрый, Мирддин. Ты всегда держался со мной, как с равной. Я сделаю все, что ты мне велишь.

— Сейчас ничего не надо. Потом, когда решат, кому быть королем... Ладно, завтрашние заботы мы оставим на завтра.

В ее улыбке ясно выразилось облегчение. Мы вошли в дом и заговорили о другом. Пообедали с удовольствием, спать ушли рано. На следующий день я попросил у нее меч и одно из знамен с драконом, которого Утер объявил знаком верховной власти.

Игерна отдала их мне с такими словами:

— Дунаут был здесь и просил меч. Я не отдала. Сказала, его погребли вместе с Утером. — Она замолкла и виновато улыбнулась. — Я не стыжусь, что солгала.

— Хорошо, что ты не отдала ему меч, — сказал я. — Думаю, его нелегко было бы вернуть. И, боюсь, Дунаут еще посягнет на этот клинок.

— Прощай, Мирддин Эмрис. Если не забудешь, пришли весточку — мне бы хотелось знать, что было на выборах короля.

— Прощай, Игерна. Когда все закончится, я, если смогу, приеду и расскажу сам.

Несколько дней спустя я свернул на равнину над Сорвиодуном и Хороводом Великанов — великим и священным кольцом камней, которое местные жители называют Висячими камнями, поскольку при определенном освещении кажется, что они парят над землей.

Хоровод Великанов стоит на вершине большого пологого холма. Рядом не было ни души, да я и не рассчитывал никого здесь встретить. Люди старались по возможности обходить стороной холодное, огромное, загадочное кольцо. Оно напоминало им, что есть на земле тайны, которые так и останутся для них неразгаданными, что чудеса древности выше их понимания, что там, где живут они, некогда обитала высшая раса и что сами они со временем сгинут, как сгинули строители каменных колец и курганов, что жизнь в этом земном мире скоротечна.

Поблизости паслось стадо коров, в заросшем рву, окружавшем камни, щипали траву овцы. Я проехал между камнями в кольцо и спешился. Здесь мне предстали два одинаковых холмика — один свежий, другой покрытый недавно скошенной травой.

Ветер стонал в Висячих Камнях, и блеяние овец казалось бестелесными голосами тех, кто лежит в земляных домовинах неподалеку от кольца. В белом пустом небе плыли на безмолвных крылах черные вороны. Чудилось, что правы Обитатели холмов и кольцом отмечено место соприкосновения двух миров.

Вот и хорошо, что здесь, где встречаются миры, похоронены царственные братья — навеки вместе. Утер теперь никогда не покинет брата, Аврелий никогда не останется без братней защиты. Никто их больше не разделит.

При виде недавно насыпанного кургана я рухнул на колени. И запел:

Ах, Утер, как же я скорблю о твоей кончине. Мы побаивались друг друга, но при этом и понимали. Да будет легким твой путь в Иной Мир, о мой король. А ты, Всемогущий, прими эту заблудшую душу, и не будет у Тебя товарища вернее. Ибо, клянусь Тебе, Царь Небесный, Утер жил тем светом, который носил в себе. Немногие из живых могут этим похвастаться.

К тому времени, как я добрался до Лондона, травля была уже в самом разгаре — я хочу сказать, что псы-честолюбцы учуяли запах верховной власти и ринулись в погоню. Свору, разумеется, возглавил Дунаут и его друзья — Моркант и Коледак. Однако их настигали другие: Кередигаун, поддержанный родичем Райном Гвинеддским, Морганог из Думнонии и его сыновья, Анторий и Регул из Южной Кантии, а также Огриван из Долгеллау.

Их могло быть и больше — собственно, их и стало больше, когда подоспели короли с дальних окраин. Пока же соперники лишь пыжились и бахвалились в ожидании настоящей схватки.

Епископ Урбан, сам не свой от нерешительности, приветствовал нас рассеянно.

— Здравствуй, Мерлин, рад, что ты приехал. Сказать по правде, я с ног сбился, пытаясь мирить наших королей. Как же они честят друг друга! — с возмущенным видом посетовал он, — да еще в церкви!

— То ли еще будет, — заметил я.

— Тогда я и не знаю, как удастся обойтись без кровопролития. — Он печально покачал головой. — И все же я думаю, что такие серьезные вопросы надо решать на освященной земле.

Урбан тревожился вовсе не так сильно, как хотел показать. В душе он был рад, что участвует в выборах короля, пусть только тем, что предоставляет гостям кров. Прошу понять: очень важно, что короля должны были выбрать в храме. Это означало, что вожди готовы по примеру Аврелия вершить дела в церкви и что они ей доверяют.

Впрочем, я не обольщался: большинство гостей Урбана столь же охотно собрались бы в хлеву или в лачуге. Их влекла корона, не крест.

— Не скрою, — продолжал епископ, — все это случилось весьма некстати: мы расширяем здание. Когда каменщики закончат, к базилике добавится апсида и большой трансепт. Да, и у нас будет просторный притвор со сводчатым входом, как в самых больших церквях Галлии.

Было ясно, что Урбан живет хорошо и очень этим доволен. Ладно, пусть строит большую церковь, тут беды нет, лишь бы сумел сохранить честность и смирение.

Не только короли были озабочены верховной властью. Мелат созвал нескольких самых влиятельных правителей городов. Не знаю, что они собирались делать. Без сомнения, в собрании королей они увидели случай попытаться вернуть ускользающую власть. На деле римское правление осталось только в памяти стариков да в латинских названиях должностей.

Пеллеас отыскал место, где мы могли бы остановиться, — дом богатого купца по имени Градлон, который торговал, кроме прочего, вином, свинцом и солью. Ему принадлежали несколько кораблей. Градлон был другом правителя Мелата и влиятельным человеком в Лондоне. Подозреваю, Мелат уговорил друзей бесплатно поселить у себя королей со свитами, чтобы повсюду иметь свои уши.

Градлон, впрочем, оказался радушным хозяином и не скрывал, на чьей он стороне.

— Купец уважает того, при ком процветает торговля. Перед королем я преклоняю колено, у императора целую край одеяния. Обоим я плачу подати. — Он поднял толстый палец, чтобы подчеркнуть важность своих слов. — Однако я плачу охотно, когда дороги и порты безопасны.

Правители городов заседали во дворце Мелата. Они собирались послать императору Аэцию ультиматум: пришли войска — или навсегда распрощайся с расположением Британии.

Британия — со всей своей симпатией или ненавистью — и прежде не возмещала империи затраченных трудов. Положим, на протяжении нескольких поколений британские свинец, олово и хлеб шли Риму на пользу. Однако этот остров стоил Риму куда больше, чем мог принести.

Теперь же, когда империя истекала кровью под безжалостными ударами варварского топора, невзгоды Британии и вовсе не заботили императора. Полагаю, Аэций больше сочувствовал последней вшивой суке на своей псарне, которой, впрочем, был столь же бессилен помочь.

Жаль тех, кто этого не понял.

Наше будущее — Британия, не задворки империи. Думать иначе — безумие. Реальность сурова — она наказывает тех, кто слишком долго ее не замечает.

С другой стороны, короли были не лучше. Они, похоже, вообразили, что самый эффективный способ отразить саксов — возвеличить самих себя: чем важнее король, тем больше трепещут саксы.

Можно не говорить, что я об этом думал.

Итак, совет начался с неразрешимого спора: кто вправе выбирать из множества королей, вообразивших, что меч Максима Вледига им по руке. Перепалка еще больше обострила и без того недружелюбную обстановку собрания.

Разумно говорили только Теодриг и Кустеннин, но к их приезду остальные настолько зациклились на собственном мнении, что других уже не слышали. А как известно, разум в таких случаях бессилен.

Каждый день, когда короли собирались в церкви продолжить спор, я приходил с ними, однако ничего не говорил, да меня никто ни о чем и не спрашивал. Я ждал, надеясь, что еще найду возможность вмешаться. Главное, не упустить эту возможность, другой скорее всего не представится.

Пока же я наблюдал за королями, пристально изучал каждого: его манеру говорить, властность, мудрость, силу. Я взвесил всех и не нашел никого, кто мог бы сравниться с Аврелием или даже Утером. Господи, прости, Вортигерн и тот был лучше!

Кустеннин бы справился, однако его королевство слишком мало и лежит далеко на севере. Другими словами, ему недостает богатства южных королей, необходимого, чтобы содержать два, а то и три двора, да еще дружину для поддержания порядка в стране. К тому же южане с недоверием относятся к обитателям полночного края — они де разбойники и невежи, немногим лучше варваров. Люди никогда не пойдут за таким королем.

Скорее уж Верховным королем мог стать Теодриг — его казна внушает уважение даже правителям юга. Однако деметы и силуры — древнейшие народы Британии — всегда оставались и самыми независимыми. Вряд ли другие короли поддержат Теодрига — они и без того сетуют на независимость и отгороженность Диведда. К тому же я сомневался, что Теодрига влечет верховная власть; иное дело его сын Меуриг, однако он еще неопытен в делах правления.

Из остальных некоторые надежды подавал Кередигаун. Можно, памятуя нынешние заслуги, закрыть глаза на то, что его дед был ирландцем. Однако у римлян было обыкновение назначать в беспокойные области правителей вопреки недовольству соседей, и обида эта до сих пор не прошла. В итоге ни его дед, ни отец, ни он сам не посчитали нужным породниться с другими царствующими домами. Поэтому Кередигауна при всех его достоинствах недолюбливали.

Дни проходили один за другим в безумном хвастовстве, нелепых угрозах и оскорбительных выпадах, и мне стало ясно, что согласия нам не видать. Дунаут, властитель зажиточных бригантов, свел на нет разумный спор своим смехотворным требованием, чтобы будущий Верховный король содержал все войско на средства из личной казны.

Войско содержали на подати, которые короли вносили совместно, однако Дунаут и его друзья настаивали на том, что, мол, залог всеобщей свободы — способность короля повелевать дружиной без помощи мелких правителей, иначе те захотят ему указывать, обещая в противном случае не выплачивать подати. «Верховный король будет свободен, — объявил Дунаут, — только если будет опираться на собственную казну!»

Это привело в ярость тех королей, кто, как Эльдофф, Огриван и Кередигаун, еле-еле содержали свои маленькие дружины — не потому, что они плохие правители, а просто потому, что в их краях хуже родится хлеб, а в недрах нет золота и серебра.

Предложение пришлось по вкусу богатым гордецам, таким, как Морганог Думнонийский, который увидел в нем отблеск имперского багрянца, но не понравилось остальным, разглядевшим за ним притязания самого Дунаута. Никто не хотел иметь над собой Дунаута в качестве Верховного короля, единовластно правящего войском и потому вольного поступать как ему вздумается. Сама мысль об этом была им нестерпима.

Снова и снова спорщики возвращались к этому вопросу; сторонники Дунаута не желали без его решения переходить к другим. Всех, кто пытался заговорить о чем-то ином, закрикивали или просто не слушали.

Раскол ширился, недовольство росло, злоба усиливалась. Казалось, худшие опасения Урбана оправдаются и нас ждет кровавый итог: нового Верховного короля Британии выберет острый меч.

И тут произошло непредвиденное. Два союзника, которых я не ждал, явились и предотвратили кровопролитие: Игерна и Лот Оркадский. Они нежданно вступили в церковь, немало изумив собравшихся, которые за мыслями о своем величии едва не утратили способность что-нибудь замечать.

Лот ап Лот с крохотных Оркадских островов, что далеко на севере, с черными заплетенными в косицы кудрями, с золотыми браслетами выше локтя и синими от вайды родовыми насечками на щеках, в малиново-красном клетчатом плаще, показался гостем из Иного Мира. Он внес с собою холод северной зимы и словно не заметил переполоха, вызванного его появлением, — юный, своенравный, но с властным взором, заставлявшим умолкнуть людей вдвое старше его.

Волнение, вызванное появлением Лота, только-только улеглось, когда вошла Игерна. В сопровождении военачальников Утера — тех, кто ее не покинул, — она твердо вступила в церковь, суровая, сильная и прекрасная, одетая царственно и просто: в серо-сизом плаще поверх белого, отороченного серебряным шитьем платья. Тонкая золотая гривна охватывала ее шею. Каждая линия ее тела выразительно говорила об умении управлять собой и людьми, а величавая грация служила упреком напыжившимся князькам.

То, что они прибыли так неожиданно и почти друг за другом, было, возможно, не простым совпадением. Во всяком случае, на собравшихся это произвело необычайное впечатление. Общее настроение разом переменилось: короли разглядывали новоприбывших и рассчитывали, как обратить себе на пользу их неведомые качества. Уверен, никто не принимал их всерьез.

Да я и сам, разговаривая с Игерной, совсем упустил из виду, что вдова Утера имеет право участвовать в собрании королей. Сейчас же, когда она вошла, я на мгновение испугался, что ее присутствие заставит остальных вспомнить совсем о другом: о сыне Аврелия. Однако они то ли не знали, то ли запамятовали, поскольку никто о нем не обмолвился. Быть может, тайну и впрямь удалось сохранить.

Что касается Лота, то, поскольку он жил на краю света, никто, похоже, не думал, что его могут интересовать дела остальной страны. Никто его не позвал, однако он все же услышал о собрании и прибыл.

Сознаюсь, я ему не обрадовался, но не потому, что он тоже мог претендовать на верховную власть. Нет, меня тревожило его происхождение. Лот, сын Лота, мужа Морганы.

Меня немало беспокоило, что сын Морганы явился, словно из северного тумана. Что это значит? Морганы ли это происки?

Без сомнения, Моргана усмотрела в выборах короля возможность заполучить новую власть. Но зачем посылать сына? Почему не явиться самой? Что с отцом Лота?

Все это сильно меня взволновало. Я разглядывал Лота, сидящего на противоположной стороне круга, и пытался понять, что он за человек. Однако кроме очевидного — что он, как и многие живущие на бледном севере, любит одеваться в яркое и ведет себя вызывающе, — ничего разобрать не мог.

В какой-то миг Лот поймал на себе мой взгляд. Его реакция меня озадачила: секунду он смотрел мне в глаза, потом медленно улыбнулся и коснулся лба тыльной стороной ладони — древнее приветствие низшего высшему. Потом, словно выбросив меня из головы, вновь перенес внимание на собравшихся.

Когда в конце дня совет закончился, я дожидался Игерну в церковном дворе, глядя на строителей. Они торопились, пока совсем не стемнело, установить замковый камень свода большой арки. Веревки их были короткими, рычаги — малы, и, несмотря на все усилия, огромный камень еле-еле сдвинулся на несколько шагов.

Как только Игерна вышла во двор, она заметила меня и поспешила подойти. Двое ее спутников следовали на почтительном отдалении.

— Не сердись на меня, Мирддин, — с ходу начала она. — Я знаю, о чем ты думаешь.

— Вот как?

— Ты думаешь, мне здесь не место, надо было оставаться в Тинтагиле, я только все испорчу.

Я даже улыбнулся: оказывается, она не настолько решительна и самоуверенна, как кажется.

— Игерна, я рад, что ты приехала; у тебя не меньше прав заседать здесь, чем у всех остальных. А испортить ты ничего не можешь, даже если б очень захотела, потому что хуже некуда. Так что видишь, мне тебя не в чем укорять.

Она грустно улыбнулась.

— Ты бы так не говорил, если б знал, что я хочу попросить.

— Проси. Не думаю, чтобы какая-нибудь твоя просьба заставила меня изменить свое мнение.

Виновато оглядевшись — кухонная девчонка, которая собирается сознаться в постыдном проступке, — Игерна сказала тихо: — Я должна попросить у тебя назад Утеров меч.

Я на мгновение задумался.

— Вот видишь, — смущенно молвила королева, — ты уже сердишься.

— Что ты, ничуть. Но зачем тебе меч?

— Я видела, что тут творится. Со мной учтивы, но никто меня не слушает. Если они не замечают меня, может быть, заметят меч.

Не впервые женское сердце верно угадало, что надо, и угадало куда быстрее, чем сумел бы додуматься мужчина. Всего один день на совете — и она поняла главное: не имея своей власти, она никак не сможет повлиять на решение.

— Так что? Можно мне его забрать?

— Конечно, госпожа моя. Но как ты намерена с ним поступить?

Она покачала головой.

— Это я пойму, когда придет время. Так я пришлю Кадана?

— Я приготовлю меч к его приходу.

Покончив с делом, королева заговорила о другом.

— Мы прекрасно доехали, не то что прошлый раз... — Она замолчала, вспоминая, как ехала с Горласом и Утером. — И все же я никогда не забуду то путешествие. Тогда я впервые увидела Утера... с этого столько началось...

Мы вместе шли по узкой улочке к дому неподалеку, где она расположилась.

— Пообедай со мной сегодня, Мирддин, — предложила она, — если не собирался провести время как-то приятнее.

— У меня не намечено ничего другого, — ответил я, — и уж, разумеется, ничего более приятного. Твое приглашение, Игерна, большая для меня честь. И я принесу меч.

Она торжествующе улыбнулась.

— Ты правда не сердишься?

— Кто я такой, чтоб на тебя сердиться?

Она пожала плечами.

— Я просто на всякий случай.

Я вернулся к Градлону. Пеллеас ждал у дверей.

— Он здесь со своими людьми. Я не мог им помешать.

Я взглянул на пять крепкошеих, коренастых лошадок, привязанных к кольцам в стене.

— Кто «он», Пеллеас?

— Лот. — Пеллеас огорченно нахмурился. — Сказал, что хочет с тобой поговорить.

Выбора не оставалось. Я вошел в дом и увидел толпу северян. Лот стоял у очага, спиной к двери, держась руками за идущие к потолку железные цепи.

При моем появлении все смолкли. Лот обернулся — глаза его были цвета снега в густой тени: серо-синие и холодные, как зимние льдинки. Я стоял в дверях, а он смотрел на меня, как ни в чем не бывало.

Несколько мгновений я помедлил, потом вошел в комнату, ощетинившуюся скрытыми кинжалами и незримыми копьями.

Глава 18

— Ну, Мерлин Амброзий, Мирддин Эмрис, — сказал наконец Лот, — для меня это большая честь.

— Государь Лот, я тебя не ждал.

— Да уж ясное дело. Сдается, никто меня в Лондоне не ждал. — Он внезапно лукаво улыбнулся. — Но по мне так и лучше.

В комнате вновь воцарилась тревожная тишина.

Я нарушил ее словами:

— Выпьешь со мной? У Градлона отличное вино.

— Я не пью вина, — холодно отвечал он. — Нам на Оркадах эта роскошь не по карману, и я еще не вошел во вкус южных пороков.

— Меда? — спросил я. — Уверен, хозяин найдет и его.

— Пива, — ответил он, беспомощно разводя руками. — Как видишь, я люблю простые радости.

За шутливым нажимом на эти слова угадывался волчий аппетит, и мне подумалось о немыслимых извращениях. Однако он улыбнулся, как будто гордился сказанным. Да, вот настоящий сын своей матери. Я подавил порыв выбежать из комнаты. Надо узнать, что его сюда привело, и ради этого придется терпеть.

Я жестом показал Пеллеасу (он застыл рядом со мной, словно телохранитель) принести пива. Лот махнул одному из своих людей, и тот бесшумно вышел за Пеллеасом.

Я решил не затягивать бессмысленный разговор.

— Зачем ты пришел? — спросил я.

Прямота моя его позабавила.

— А ведь еще и пиво не разлили, — добродушно укорил он. — Что ж, братец, коли ты спросил, я отвечу. У меня была лишь одна причина покинуть благословенные пределы моего солнечного королевства. Без сомнения, ты можешь ее угадать.

— Остальные здесь для того, чтобы добиваться верховной власти, но я не думаю, чтобы ты надеялся получить ее для себя.

— По-твоему, я недостоин?

— По-моему, ты никому не известен.

— Своим тактом ты славишься на всю страну. — Лот отбросил голову назад и рассмеялся.

Вошел Пеллеас с чашами. Гостевую он предложил Лоту; тот взял ее, плеснул через край несколько капель богу домашнего очага, потом жадно и с явным удовольствием отпил.

Затем он передал чашу старшему из своих людей, утер пальцами рот и обратил на меня жгучий взгляд.

— Матушка предупреждала, что с тобой будет трудно. Я гадал, не утратил ли ты вкус к драке.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Он пожал плечами.

— Всю жизнь я слышу про Лондон. И вот мне вздумалось прокатиться по морю, и я сказал приближенным: «Давайте-ка съездим и сами посмотрим на это диво. Если понравится, может, там и останемся». Вообрази же мое изумление, когда я приезжаю и узнаю, что здесь выбирают короля.

Несмотря на насмешливый тон, я различил в его ответе крупицу истины: отплывая с Оркад, он не знал о выборах. Он прибыл сюда совсем с иной целью, о совете же узнал по пути или, как говорит, только в Лондоне. И все же я заметил, что мой вопрос так и не получил ответа.

Я отхлебнул из чаши и передал ее дальше.

— И, раз уж ты здесь, что ты намерен делать?

— Если я не сильно ошибаюсь, это зависит от того, как со мной обойдутся.

— Со мной обычно обходятся так же, как я обхожусь с другими.

— Ах, для некоторых из нас все не так просто, дорогой братец. А жаль. — Он горестно хмыкнул. — Знал бы ты, сколько несправедливостей терпим мы, обычные смертные.

Пытался ли он меня задеть? Мне казалось, что да, хотя причин для этого я не видел.

— Неужто жизнь настолько тягостна для тебя? — спросил я, не ожидая никакой особой реакции. Однако Лота перекосило, словно я коснулся свежей и очень болезненной раны. Глаза его сузились, улыбка сделалась напряженной.

— Тягостна — не то слово, которое выбрал бы я, — сухо ответил он. — Где чаша? — Он выхватил ее у одного из своих людей и допил одним глотком. — Уже пуста? Тогда нам пора уходить. — С этими словами он направился к выходу.

В дверях он помедлил и сказал:

— Знаешь, Мирддин, я надеялся, наша первая встреча будет иной.

Он резко повернулся и двинулся прочь.

Когда хочу, я могу сказать так, что меня почти невозможно будет ослушаться. Таким голосом я и крикнул ему вслед: «Не уходи!«. Лот замер в дверях, потом медленно повернулся, словно ожидая увидеть у горла меч.

Эта неуверенность многое в нем объяснила. Он неопытный мальчишка, смело изображающий короля. Я сразу проникся к нему сочувствием.

Его серо-голубые глаза взглянули в мои, ища привычный обман, но не нашли.

— Как ты хочешь, чтоб мы расстались? — спросил он осторожно, испытующе.

— Друзьями.

— У меня здесь нет друзей. — Он ответил, не думая, но я понял, что он действительно так считает.

— Можешь остаться при своем мнении, — сказал я, — или принять мою дружбу и убедиться в своей неправоте.

— Я редко бываю неправ, Эмрис. Прощай.

Его люди вышли вслед за ним. По улице застучали копыта и вскоре затихли в отдалении.

Пеллеас закрыл дверь и повернулся ко мне.

— Опасный человек, господин мой Мирддин. Тем более опасный, что сам не знает, как себя вести.

Я знал, что Пеллеас прекрасно разбирается в людях.

— Не знает, как себя вести, верно. Однако не думаю, чтобы он желал мне зла. Быть может, он сам не знает, чего хочет.

Мой товарищ медленно покачал головой.

— Человека, который не знает своего сердца, лучше поостеречься. Держись от него подальше, господин мой. — И он произнес вслух то, что тревожило и меня: — Кто знает, насколько Моргана его искалечила?

Если встреча с Лотом меня смутила, то обед с Игерной, напротив, прошел чудесно. Она надела лучший наряд и в мерцающем золотом свете сотни свечей — свете, который, чудилось, излучает она сама, — казалась еще краше, чем прежде.

Она поцеловала меня, когда я вошел в комнату, где уже стоял стол, и, взявши за руки, отвела к креслу.

— Мирддин, я боялась, что ты не придешь, и мне придется тосковать в одиночестве.

— Ты напрасно тревожилась, госпожа моя. Если б ты столько раз ужинала всухомятку на дорожной обочине, ты бы ни за что не пропустила случай отобедать в уюте. А будь ты мужчиной, ты бы не смогла обидеть столь прекрасную даму, как та, которую я вижу перед собой.

Она по-девичьи зарделась.

— Дорогой Мирддин, — прошептала она, потом резко оборвала сама себя: — Ты не принес меч? — Она взглянула на мои руки, словно я прятал его в ладони.

— Я не забыл. Пеллеас принесет его позже. Я подумал, что лучше мне не выходить с ним на улицу — кто-нибудь может увидеть.

— Мудро. — Усадив меня, она повернулась к столу, наполнила вином два серебряных кубка, опустилась на колени рядом с креслом и протянула один кубок мне, словно служанка — господину. Я смутился, но она сказала, продолжая держать кубок: — Дозволь мне сегодня тебе служить. Пожалуйста. Это малая плата за все, что ты для меня сделал.

Я легонько покачал головой:

— Все, что я сделал? Госпожа моя, ты слишком высоко меня ценишь. Я не достоин твоей признательности.

— Разве? Тогда я тебе скажу. Когда все считали меня глупой девчонкой, ты обходился со мной, как с женщиной, равной любому мужчине. Ты всегда был моим верным другом, Мирддин. А настоящую дружбу в этом мире женщине так трудно найти. — Она холодными пальцами вложила кубок в мою руку. — Давай выпьем за дружбу.

Мы выпили, она встала и начала накрывать на стол. Я позволил ей за мной ухаживать, и она хлопотала с явным удовольствием. Грустно сознаться, но я не заслужил ее благодарности; сперва я помогал невесте Аврелия, затем — жене Утера. По правде сказать, я никогда не думал о ней самой, но так скудна была ее жизнь на каменистом мысу, что простая любезность выросла в ее глазах до невероятных размеров. Я подумал об этом, и меня захлестнул стыд.

Великий Свет, какие же мы слепцы! Истреби нас, мы неисправимы.

Ах, Игерна, доверчивое сердце, если б ты только знала. Хвала тебе, что ты чувствуешь привязанность к тому, кого должна презирать.

Я не чувствовал вкуса трапезы, но помню, что было чудесно. Игерна воистину сияла радостью и красотой.

Вот тут-то бы мне догадаться, что она замышляет. Хотя, наверное, сама Игерна еще не знала. Уверен, ею руководила сердечная чистота и ничто другое.

Пеллеас ошибся: тот, кто не знает своих намерений, обращается к свету так же легко, как к тьме. Добро возможно всегда, искупление ближе, чем следующий вдох. Каким-то образом Игерна напомнила мне об этом.

Однако, когда пришел Пеллеас с мечом Утера и стало ясно, что вечер пролетел, я попрощался с Игерной и вышел в звездную ночь, ничуть не подозревая, что будет завтра.

На следующее утро короли вновь собрались в церкви. И вновь, как прежде, Дунаут и Моркант собирались своими нелепыми и оскорбительными требованиями втянуть всех в перепалку. Они рассчитывали если не победить в совете, то по крайней мере всех перессорить. Если б в дело пошли мечи, цель их была бы достигнута.

Однако с самого начала все пошло по-иному. Сегодня в церкви присутствовали Игерна и Лот, и остальным пришлось с ними считаться. Посредине Дунаутовых разглагольствований, Игерна, сидевшая в кругу королей, попросту встала и осталась молча стоять.

Она стояла, покуда Дунаута не начало раздражать ее безмолвное присутствие и он не прервал речь.

— Государи мои, — фыркнул он, — сдается мне, королева Игерна желает что-то сказать. Возможно, она не поняла, как принято себя вести на этом собрании.

— Напротив, — отвечала она, — с тех пор, как я вошла в это благородное собрание, я только и делаю, что наблюдаю, как себя здесь ведут. Мне представилось, что единственный способ быть услышанным — это орать что есть мочи, перекрикивая всех остальных. Мне это не по силам, поэтому я решила встать и дождаться, покуда меня заметят.

— Госпожа, — с нарочитой любезностью произнес Дунаут, — я тебе уступаю.

— Благодарю тебя, лорд Дунаут, — учтиво, но холодно отвечала она.

Полагаю, это спокойствие и выдержка стоили ей невероятного напряжения духовных сил, однако в ее манере не чувствовалось ни следа страха или сомнений; казалось, утихомиривать разбушевавшихся властолюбцев для нее — привычное дело.

— Я — вдова Утера, — начала она медленно и веско, — а до того была вдовою Аврелия. Думаю, еще ни одна женщина не делила стол и ложе с двумя Верховными королями.

Кто-то из королей испустил нервный смешок. Однако Игерна, хоть и улыбнулась, не позволила им обратить все в шутку, потому что продолжила:

— Ни одна другая женщина не может сказать, что дважды была Верховной королевой Британии... и ни одна другая женщина не знает того, что знаю я.

Все смолкли. До сих пор никому не приходило в голову, что Утер или Аврелий поверяли ей свои секреты. Сейчас короли задумались; я почти слышал, как они сопят, пытаясь догадаться, что же именно она знает.

— Мы здесь воюем, государи мои. Мы сражаемся между собой, покуда саксы держат совет. — Слова эти, произнесенные столько прекрасной и уверенной в себе женщиной, отрезвили всех. — Да, это так. Или вы думали, что при вести о смерти Утера они сложат оружие и зарыдают? Я скажу вам: они рыдают от радости. Они собирают рать и скоро придут сюда. — Она на мгновение смолкла. Все глаза были устремлены на нее. — Однако это вы знали и без меня, государи мои. Я пришла сюда не для того, чтобы повторять известное.

Она подняла руку, и Кадан, ее советник, вышел вперед, неся завернутый в ткань сверток. Он положил свою ношу ей на руки и встал рядом. Игерна выступила на середину церкви и подняла сверток, чтобы все могли его видеть. Затем начала разматывать ткань.

Блеснули золото и серебро, ткань спала, явив всем то, что я мог назвать и прежде: Меч Британии.

— Это, — сказала она, поднимая его, — меч Утера и Аврелия, однако прежде, давным-давно, он принадлежал первому Верховному королю Острова Могущественных. И с тех пор им владел каждый Верховный король, кроме одного (она имела в виду Вортигерна), — ибо это меч Максима Великого, Императора Британии и Галлии.

Она медленно повернулась, чтобы все видели — это и впрямь знаменитый меч императора. Свет из узких, высоко расположенных окон падал длинными косыми лучами, вспыхивая на лезвии и зажигая огнем резной аметист с орлом.

Да, короли узнали меч, это выдавала вспыхнувшая в их очах алчность. Дунаут даже нежно погладил рукоять своего меча, словно прикидывая, каково это — владеть имперским клинком Британии. У других тоже пальцы дергались, а глаза так и ели холодное, длинное, поблескивающее лезвие.

Игерна двумя руками подняла меч над головой. Все смолкли.

— Государи мои! Вот Меч Британии! Стыдно драться над ним, как собаки дерутся над костью!

Потом, опустив меч, она уперла его острием в пол, сложила руки на рукояти, медленно опустилась на колени и склонила голову.

Не знаю, как она молилась. Не знают и остальные. Однако, какими бы ни были слова, немного столь сердечных молитв слышали эти своды.

Я и сейчас вижу ее, стоящую на коленях в кольце королей: синий плащ перекинут через плечо, гривна поблескивает на тонкой шее, длинные пальцы сплетены на золотой рукояти, чело касается самоцветного камня. Свет из окон окружал ее священным ореолом.

Если слова Игерны привели королей в смущение, то молитва заставила замереть. Только совсем уж бессердечный человек мог не устыдиться при виде этого целомудренного зрелища. Сознание вины заставило их всех онеметь.

Наконец, закончив молитву, она встала и, держа перед собой меч, медленно пошла вдоль кольца королей.

— Властители Британии! — провозгласила она уверенно и громко, — этот меч надлежит носить тому, кто никогда не искал возвыситься сам, кто яснее всех видит нашу страну, тому, чью мудрость ценят равно убогий и знатный, чью силу и отвагу воспевают в богатых чертогах и в бедной лачуге от края до края земли...

Игерна остановилась передо мной.

— Государи мои, я вкладываю этот меч в его руку, и пусть теперь тот из вас, кто мнит себя более достойным, отнимет его силой.

— Почему? — я осип от изумления.

— Потому что ты сам никогда бы себя не предложил.

Она повернулась к собравшимся и воскликнула:

— Кто вместе со мной принесет клятву верности нашему Верховному королю?

Игерна опустилась на колени и, как повелось издревле, протянула руки к моим стопам. Короли переглянулись, но никто не последовал ее примеру.

Время тянулось медленно, и было похоже, что благородный поступок Игерны закончится позором. Короли упрямо не двигались с места. Их каменное молчание дышало вызовом.

Похоже, Игерна просчиталась. Их высокомерное презрение ко мне свело на нет ее прекрасный порыв. Я готов был зарыдать от жалости к ней.

Однако, когда уже казалось, что она сдастся, кто-то шевельнулся на противоположной стороне церкви. Я поднял глаза. Лот медленно поднялся на ноги. Мгновение он медлил, потом шагнул вперед, не отрывая от меня глаз.

— Я клянусь в верности, — провозгласил он, и эхо гулко отозвалось под высокими сводами. Он опустился на колени рядом с Игерной.

Лот еще больше, чем Игерна, изумил королей. Они смотрели, не веря своим глазам, и я тоже. Однако воли двоих мало, чтобы возвести человека на верховный престол.

Но тут Кустеннин тоже шагнул вперед.

— Я клянусь ему в верности, — зычно объявил он. Следующим тишину нарушил голос Теодрига. Оба встали передо мной на колени, за ними последовали их соратники. Затем встали Эльдофф Эборакский и Райн Гвинеддский вместе со своими советниками, все они поверглись к моим стопам и принесли клятву. К ним присоединился Кередигаун и его свита.

Будь это в другое время или окажись на моем месте кто-то иной, все могло повернуться иначе. Впрочем, думаю, то, что случилось в это ясное утро, было предрешено изначально.

Дунаут и Моркант с их отвратительной сворой были сильны. Я знал: они никогда не склонятся передо мной. Итак, короли разделились, и противников моих было больше, чем сторонников.

Я не мог стать Верховным королем. Да я и не желал этого. Однако меня поддержали достойные люди. Теперь во всяком случае я был вправе действовать.

— Знать и короли Британии, — сказал я, поднимая меч. — Многие из вас провозгласили меня Верховным королем...

— А многие — нет! — завопил Дунаут. — Все знают, что ты долгие годы и кинжала в руках не держал!

Я продолжал, словно не слышал его слов:

— И хотя я мог бы настоять на своем избрании, я не стану это делать.

Почти все смолкли, зато Дунаут еще больше расхрабрился и закричал:

— Вот я и говорю, надо выбирать такого, кто не побоится обнажить этот меч в бою!

Это я спустить не мог.

— Думаешь, я струсил? Кто думает, что Мирддин Эмрис боится употребить этот меч по назначению? Выходи вперед, проверим!

Дураков принимать мой вызов не нашлось.

— Значит, я прав, и никто из вас так не думает, — продолжал я. — Вам известно, что не страх мешал мне сражаться, но уроки прежних войн: можно убить лишь столько-то саксов, пиктов, ирландцев. Затем придут новые саксы, пикты, ирландцы, и я вам скажу: хоть бы реки потекли вражеской кровью, а небо почернело от дыма горящих тел, всех перебить нельзя.

Я почувствовал, как кровь во мне закипает. Слова жгли грудь.

— Этот меч — Британия, — возгласил я, вздымая его над головой. — У меня на него не меньше прав, чем у любого другого, и побольше, чем у иных. И все же не мне им владеть. Тот, кому достанется этот меч, будет владеть Британией. И пусть он держит его крепко! Посему с нынешнего дня я складываю оружие, дабы служить тому, кто будет его достоин.

Однако скажу вам истинно: этот меч не дастся ни тщеславному, ни дерзкому. Не дастся он ни гордецу, ни тому, кто идет по трупам друзей. Императорский меч Британии достанется тому одному из вас, кто согнет спину и вознесет других, кто отбросит дерзость и гордыню, тщеславие и властолюбие, кто унизится до последнего конюха и станет владыкой себе и слугой всем.

Я говорил не от себя; пришло пророческое вдохновение, и его источник излил на меня негаданные дары, слова сами рвались с языка. Я говорил, и мой голос гремел, как набат, как арфа, тронутая незримой рукой.

— Слушайте, о короли, чем будет отмечен тот, кому достанется меч.

За него охотно пойдут на смерть; он будет любить правду, вершить справедливость, проявлять милосердие. С заносчивыми он будет смел, со смиренными — ласков. Таких королей еще не видела эта земля; в дружину его войдет лишь знатный, а поведут ее славнейшие короли. Верховный дракон Британии, он намного превзойдет правителей мира не только мощью, но и добротой, не только отвагой, но и состраданием. Ибо в сердце своем он будет нести Истинный Свет Божий.

Вижу: глаза его мечут искры, пальцы крепче стального бруса, десница подобна молнии. Всяк живущий на этом острове преклонит пред ним колени. Барды будут упиваться его деяниями и пировать его добродетелями, весть о его правлении дойдет до всех уголков мира.

Покуда стоят небо и земля, слава его будет на устах у всех, кто любит честь, доброту и мир. И покуда не прейдет земля, имя его будет жить, и дух его останется в вечности.

Это предрекаю я, Мирддин Эмрис.

Я слышал, как стучит мое сердце. Никто не осмеливался заговорить. Однако миг прошел; вдохновение пропало. Резкий крик нарушил тишину:

— Пустые слова! — выкрикнул Дунаут. — Я требую знамения!

Коледак и другие подхватили:

— Как мы узнаем твоего короля? Нужен знак.

Думаю, они просто, как утопающий, хватались за соломинку. Однако меня это привело в ярость. Я не мог терпеть больше ни секунды. В беспамятстве гнева я выбежал из церкви, держа меч. Они бежали за мной, их голоса звенели в ушах. Я не слушал и не оборачивался.

Сразу за дверью был двор, где каменщики строили арку, и здесь лежал огромный замковый камень, приготовленный для свода. Сжимая рукоять, я поднял меч над головой.

— Нет! — дико завопил Дунаут. — Остановите его!

Но мне никто не мог помешать. Я со всей силы опустил Меч Британии острием в серый гранит.

Изумление на их лицах заставило меня опустить взгляд. Меч не сломался: он стоял, подрагивая, обгоревший почти по рукоять и плотно вошедший в камень.