Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай

Глава VIII

Было всего лишь начало февраля, но погода в этих южных краях стояла по-весеннему мягкая. Наутро после описанного выше разговора перед одним из невысоких домов Санта-Фе, возведенных для нужд испанской армии, собралось человек шесть – восемь. Но привлек их сюда не солнечный день, а гораздо более важное дело.

Все это были степенные пожилые испанцы, если не считать юного Луиса де Бобадилья. Статная фигура Колумба возвышалась над всей этой группой.

Генуэзец был в дорожной одежде, неподалеку его ожидал послушный и сильный андалузский мул. Рядом с мулом стоял оседланный боевой конь: видимо, кто-то собирался проводить мореплавателя.

В числе собравшихся были верный друг Колумба – главный казначей королевства Кастильского Алонсо де Кинтанилья и главный сборщик и хранитель церковной казны Арагона Луис де Сантанхель[35], который одним из первых оценил справедливость мудрых суждений генуэзца и величие его замысла. Оба пытались в чем-то убедить мореплавателя, но вскоре разговор их подошел к концу, и Сантанхель воскликнул со свойственной ему горячностью и прямодушием:

– Клянусь славой обеих корон, не так должно было кончиться это дело! Но прощайте, сеньор Колумб. Да хранит вас Бог, и да пошлет Он вам более мудрых и беспристрастных судей! То, что было, заставит нас устыдиться, а то, что будет, сокрыто временем.

Затем все, кроме Луиса де Бобадилья, простились с Колумбом. Как только провожающие разошлись, генуэзец сел на мула и в сопровождении юного графа двинулся вперед по людным улицам. Оба не обменялись и словом, пока город не остался позади; Колумб только вздыхал временами, как человек, удрученный глубокой печалью. Однако лицо его было спокойно, осанка горда, а глаза горели неугасимым огнем.

Когда они миновали городские ворота, Колумб учтиво обратился к своему спутнику и поблагодарил за любезность. Но мысли его вскоре приняли иной оборот, и он сказал:

– Я благодарен вам за оказанную честь и вижу в этом свидетельство вашей юности и благородства души. Вы заметили, друг мой Луис, что, когда мы проезжали по улицам, многие испанцы с насмешкой указывали на меня пальцем?

– Да, сеньор, – ответил Луис, краснея от гнева. – И, если бы не боязнь огорчить вас, я бы затоптал этих бродяг конем, раз уж со мной нет копья, чтобы проткнуть их насквозь!

– О нет, сдержавшись, вы поступили умнее. Но люди есть люди, и от них зависит общественное мнение. Впрочем, простонародье и знать мало чем отличаются друг от друга, несмотря на разницу в положении, – просто каждый изъясняется по-своему. Есть низменные души среди дворян и благородные – среди простого народа. Вот вы по своей доброте меня провожаете, а сколько упреков и нареканий ждет вас за это при дворе!

– Пусть только кто-нибудь посмеет говорить о вас неуважительно, и он будет иметь дело с Луисом де Бобадилья! У кастильцев горячая кровь, а в нашем роду и подавно!

– Я бы не хотел, чтобы кто-либо за меня вступался. Тем более что, если мы будем обращать внимание на все, что думают и говорят глупцы, нам не придется вкладывать меч в ножны. Пусть себе молодые дворянчики злословят в свое удовольствие, только вы не заставьте меня пожалеть о дружбе с вами!

Луис горячо запротестовал, но его задело обидное слово, и он тут же спросил:

– Вы говорите о дворянах, как будто сами не принадлежите к их числу, сеньор Колумб. Но ведь вы тоже, конечно, дворянин?

– А если нет, ваши чувства и ваше мнение обо мне изменятся?

Дон Луис вспыхнул и мысленно выбранил себя за оплошность, но тут же без всяких колебаний и уверток ответил:

– Клянусь святым Педро, моим новым покровителем, я бы хотел, чтобы вы были дворянином, сеньор, хотя бы ради славы самого дворянства. Среди дворян слишком мало людей, достойных рыцарских шпор, и вы были бы для нас ценным приобретением!

– Все изменчиво в этом мире, юный мой друг, – улыбаясь, заметил Колумб. – Меняются времена года, день сменяется ночью, кометы появляются и исчезают, монархи становятся подданными, подданные – монархами, дворяне забывают о своих предках, а плебеи превращаются в дворян. В нашей семье есть предание, что некогда мы принадлежали к знатному роду, однако время и неудачи низвели нас до теперешнего скромного положения. Но, если мне посчастливится во Франции более, чем в Кастилии, неужели дворянин Луис де Бобадилья откажется быть моим спутником в великом путешествии только потому, что его капитан не может предъявить дворянские патенты?

– Это была бы самая недостойная причина! Не думайте обо мне так плохо. Нам предстоит сейчас расстаться, – надеюсь, на время, – так позвольте мне быть с вами откровенным до конца! Каюсь, когда я впервые услышал о вашем замысле, я принял его за бред сумасшедшего…

– Ах, друг мой Луис! – прервал его Колумб, грустно покачивая головой. – Так думают слишком многие! Боюсь, что дон Фердинанд Арагонский и этот засушенный прелат, который говорил от его имени, держатся того же мнения.

– Простите меня, сеньор Колумб, если я невольно обидел вас. Но я был однажды несправедлив к вам и теперь хочу искупить свою вину. Да, раньше я тоже так думал и заговорил с вами только для того, чтобы посмеяться над вымыслами чудака. Не сразу проникся я доверием к вашей теории, но меня поразило, что ее отстаивает такой глубокий мыслитель и философ, как вы. Видимо, при этом я бы и остался, удовлетворив свое любопытство, если бы не особые обстоятельства глубоко личного характера. Вы, наверно, знаете, сеньор, что я принадлежу к одному из древнейших родов Испании и обладаю немалым состоянием. Несмотря на это, я не всегда оправдывал надежды, возлагаемые на меня моими опекунами, которые…

– Об этом не следует говорить, мой добрый…

– Нет, следует, клянусь святым Луисом! Я должен сказать все. Мною всегда владели две непреодолимые страсти, иной раз вытесняющие одна другую. Одна из них – любовь к странствиям, жгучее желание видеть новые страны, бродить по морям по воле ветров и волн. Другая – любовь к Мерседес де Вальверде, самой прекрасной, верной, доброй, ласковой и чистосердечной девушке во всей Кастилии!

– И к тому же дворянке, – улыбаясь, добавил Колумб.

– Сеньор, я не люблю шутить, когда речь идет о моем ангеле-хранителе, – насупившись, ответил юноша. – Она не только дворянка, достойная оказать честь моему роду, – в ней течет кровь самих Гусманов! Так вот, из-за своей любви к бродяжничеству я утратил расположение многих и едва не потерял свою любимую. Даже моя родная тетка, ее опекунша, начала смотреть косо на мои ухаживания за Мерседес. Донья Изабелла, чье слово – закон для всех придворных дам, тоже настроена против меня, и теперь мне необходимо завоевать ее расположение, чтобы жениться на Мерседес. И вот я подумал, – как истинный рыцарь Луис решил все взять на себя, чтобы не выдать свою возлюбленную, – я подумал: а что, если мою склонность к странствиям направить на достижение какой-нибудь благородной цели? Например, такой, как ваша. Тогда мой недостаток превратился бы в достоинство в глазах королевы, а затем и всех остальных! С этой надеждой я пришел к вам, а потом ваши доводы окончательно убедили меня. Теперь ни один священник не верит так свято в Бога, как я в то, что кратчайший путь к берегам Катая лежит через Атлантический океан; ни один ломбардец так не убежден, что его Ломбардия плоская, как я в том, что земля – это шар!

– Не следует говорить так непочтительно о служителях церкви, сеньор мой, – сказал Колумб и тут же с улыбкой добавил: – Значит, вас привлекли на мою сторону два таких мощных союзника, как любовь и разум? Сначала любовь, как более сильная, преодолела первые преграды, а затем разум довершил дело? Что ж, так часто случается: любовь торжествует в начале, разум – в конце!

– Я не отрицаю могущества любви, сеньор, ибо сам я не в силах с нею бороться, – продолжал Луис. – Теперь вы знаете мою тайну, знаете мои намерения, и мне нечего больше от вас скрывать. А потому я торжественно клянусь, – при этих словах Луис обнажил голову и поднял глаза к небесам, – последовать за вами в это путешествие по первому же зову, на любом судне, из любого порта, как только вы пожелаете! Даю эту клятву в надежде, во-первых – послужить Богу и церкви, во-вторых – увидеть берега Катая и, наконец, – завоевать донью Мерседес де Вальверде!

– Принимаю ваш обет, сеньор, – проговорил Колумб, пораженный искренностью и пылом юноши. – Хотя, если уж держаться истины, вы бы могли перечислить вышеупомянутые причины в обратном порядке!

Луис был настолько увлечен своими мыслями, что даже не заметил шутки.

– Через несколько месяцев я стану полновластным хозяином своего состояния, – продолжал он, – и тогда ничто, кроме запрета самой королевы, не помешает нам снарядить, по крайней мере, одну каравеллу. Надеюсь, что денег хватит и на две, если только опекуны за годы моей юности не опустошили все мои сундуки. Дон Фердинанд мне не указ – я служу старшей ветви рода Трастамары, – и холодные расчеты короля меня не удержат.

– Ваши намерения великодушны, и ваши чувства делают честь такому благородному и смелому юноше, как вы, но принять это предложение я не могу. Было бы недостойно Колумба, если бы он воспользовался даром столь доверчивой души и столь горячей головы. Да к тому же главное и не в этом! Мне необходима поддержка какого-либо могущественного государя. Даже сам Гусман не решился бы взяться за такое обширное предприятие! Без высокого покровительства все наши открытия пойдут на пользу другим: ими воспользуются португальцы или еще кто-нибудь, а мы останемся ни при чем. Я чувствую в себе силы совершить славный подвиг, но он должен быть осуществлен в полном соответствии с величием замысла и цели… А теперь, дон Луис, простимся! Если во Франции мне улыбнется счастье, вы обо мне услышите. О спутнике с таким благородным сердцем и твердой рукой я могу лишь мечтать! Но пока вам не следует больше искушать судьбу. В Кастилии я конченый человек. Знакомство со мной не пойдет вам на пользу. А потому говорю еще раз: здесь мы должны расстаться!

Луис де Бобадилья горячо запротестовал, уверяя, что мнение других ему безразлично. Однако более умудренный годами и опытом Колумб не мог позволить доверчивому юноше из-за дружбы с ним рисковать своим будущим. Сам-то он стоял много выше людской молвы, но сейчас речь шла не о нем.

Простились они тепло. Колумб был растроган искренностью и глубоким волнением юноши, тем не менее, отъехав не очень далеко от города, они все-таки расстались: Колумб поехал дальше, а дон Луис де Бобадилья повернул назад. Кровь Луиса кипела от ярости при мысли обо всех унижениях и оскорблениях, которые, как он догадывался, пришлось претерпеть его новому другу.

Совсем иные чувства обуревали Колумба. Семь мучительных лет он убеждал государей и знать Испании помочь ему снарядить экспедицию. Сколько лишений, насмешек и даже оскорблений пришлось ему вынести за эти долгие годы, – лишь бы не потерять даже тех немногих сторонников, которых ему удалось приобрести среди наиболее свободомыслящих и просвещенных умов! Пытаясь сделать сильных мира сего еще могущественнее, он сам едва зарабатывал себе на пропитание. Каждый луч надежды, как бы ни был он слаб, Колумб ловил с жадной радостью, и каждое новое разочарование встречал со стойкостью, достойной самых закаленных сердец. Но теперь он переживал особенно горькие минуты.

Когда Изабелла снова призвала его, самые радужные мечты овладели душой Колумба. Однако он терпеливо ждал конца осады, сохраняя холодное достоинство и философическую покорность судьбе, которым научился за последние годы. Но вот приблизился решительный час, и все его светлые надежды рухнули. Он думал, что его намерения будут поняты, его самого оценят и его возвышенный замысел осуществится. А вместо этого на него по-прежнему смотрели как на безумца, словам его не верили, в услугах его не нуждались. Блистательные планы, вынашиваемые годами, рухнули в один день, оказанная ему ненадолго милость лишь возбудила несбыточные надежды, и теперь разочарование было еще мучительнее и горше.

Поэтому нет ничего удивительного, что, когда Колумб остался один на дороге, даже его непоколебимая душа дрогнула. Мореплаватель уронил голову на грудь. Пришел тот горький час, когда прошлое заслоняет грядущее, когда все сладостные упования тонут в волнах перенесенных страданий.

Семь лет, проведенных в Испании, были потеряны напрасно! А впереди его ждали, может быть, еще более долгие и трудные испытания, которые тоже могли кончиться ничем. Ему шел уже шестидесятый год, жизнь ускользала от него, а великая цель была по-прежнему недостижима.

И все же высокая решимость поддерживала его. Ни на один миг не возникало у него мысли о том, чтобы поступиться своими правами, либо сомнения в осуществимости великого замысла. Тяжко было у него на душе, но он сохранял все свое мужество.

– Есть же Бог всемогущий! – воскликнул Колумб. – Он должен знать, что хорошо, что плохо, и Ему я вверяю себя!

Некоторое время мореплаватель ехал молча, потом глаза его сверкнули, едва приметная улыбка осветила суровое лицо, и он пробормотал:

– Да, Господь что-то мешкает, но все равно мы доплывем до язычников, даже не знающих Его имени!

После этой короткой вспышки чувств суровый мореплаватель, чьи волосы были уже белы как снег от забот, трудов и лишений, уверенно продолжал свой путь. Он сознавал, что создан для великих дел, а в остальном спокойно полагался на судьбу. И, если тяжелые вздохи временами вырывались из его груди, лицо его сохраняло горделивую непроницаемость; если печаль и разочарование терзали его сердце, оно было достаточно сильно, чтобы вынести и эту боль.

Оставим теперь Колумба на вьючной тропе, пересекающей равнину Вега, и поспешим обратно в Санта-Фе, ко двору Фердинанда и Изабеллы, возвратившихся туда после нескольких дней, проведенных в Альгамбре.

Луис де Сантанхель, человек пылких чувств и великодушных порывов, был одним из тех редких избранников, чей разум намного опережает свое время. Просветленное воображение позволяло ему многое предвидеть, не сбиваясь с истинного пути.

Расставшись с Колумбом, Сантанхель и его друг Алонсо де Кинтанилья направились к королевскому дворцу. Оба горячо осуждали постыдное решение совета, вынудившего славного мореплавателя навсегда покинуть Испанию. Дерзкий на язык сборщик церковных доходов не стеснялся в выражениях, хранитель кастильской казны и старый друг Колумба от него не отставал. И к тому времени, когда они дошли до королевских покоев, у обоих созрело решение попытаться еще раз уговорить королеву, чтобы она спешно вернула Колумба и согласилась на его условия.

Изабелла охотно принимала своих приближенных, в чьей преданности и честности была уверена. То было время всевозможных церемоний, строгостей, сложного этикета, которым особенно славился кастильский двор, но по отношению к тем, кто был ей любезен, королева не соблюдала никаких формальностей, кроме самых необходимых для поддержания хорошего тона и приличий. Поэтому, когда Сантанхель и Кинтанилья попросили аудиенции, Изабелла тотчас ответила согласием, как бы давая заранее понять, что им ни в чем не будет отказа.

Королева приняла обоих сановников, окруженная своими любимицами: среди них, разумеется, находились маркиза де Мойя и донья Мерседес де Вальверде. Король, как обычно, занимался в соседнем кабинете своими расчетами и писанием приказов. Государственные дела составляли для него отраду и отдохновение; ничто его так не веселило, как стол, заваленный бумагами, от которых любой другой пришел бы в отчаяние. На коне он был рыцарем, во главе армии – полководцем, на совете – мудрецом, и вообще Фердинанда можно было бы назвать великим, если бы не низменность всех его побуждений.

– Что привело вас сюда в столь ранний час, сеньор Сантанхель и сеньор Кинтанилья? – спросила Изабелла с улыбкой радушной хозяйки. – Надеюсь, вы явились не как просители – для этого время еще неподходящее!

– Когда приносишь дар, а не прошение, всякое время бывает подходящим, милостивая сеньора! – с живостью возразил Луис де Сантанхель. – Мы здесь не для того, чтобы испрашивать себе милости, а для того, чтобы указать вашему высочеству, каким образом в короне Кастилии мог бы засиять несравненный алмаз, перед которым померкли бы все остальные.

Торопливая, взволнованная речь Сантанхеля и смелость его слов удивили Изабеллу. Однако к его нраву она привыкла, а потому не выказала особого неудовольствия.

– Разве у мавров есть еще одно королевство, которое можно завоевать? – спросила она шутливо. – Или, может быть, уважаемый сборщик церковных доходов предлагает поход на Иерусалим?

– Нет, вашему высочеству надо только принять со смирением и благодарностью ниспосланный свыше дар, а не отвергать его, – ответил Сантанхель, почтительно и нежно целуя протянутую ему руку, чтобы немного смягчить резкость своих слов. – Знаете ли вы, милостивая моя госпожа, что сеньор Христофор Колумб, на коего мы возлагали столько надежд, сегодня сел на мула и покинул Санта-Фе?

– Я этого ожидала, сеньор, хотя и не знала, что он уже уехал. Мы с королем поручили рассмотреть его предложение архиепископу Гранадскому и другим достойным советникам, и они нашли условия генуэзца столь дерзкими и непомерными, что согласиться на них – значило бы пренебречь нашим долгом и унизить наше достоинство. Тому, кто предлагает столь сомнительное предприятие, следовало бы вести себя поскромнее. Многие считают его просто безумцем!

– О нет, сеньора! – возразил Сантанхель. – Человек, готовый ради чести отказаться от самых своих сокровенных надежд, достоин всяческого уважения! Колумб понимал, что приносит вам целую империю, и требовал соответственной награды.

– Тот, кто недостаточно высоко ценит себя сам, не может ожидать высокой оценки от других, – добавил Алонсо де Кинтанилья.

– А кроме того, – продолжал Сантанхель, не давая королеве даже вставить слово, – о характере человека и о его намерениях можно судить лишь по его делам. Если он добьется успеха, разве его открытие не затмит все прочие? Обойти кругом землю следом за солнцем – разве это не доказательство премудрости Творца? А богатства, которые хлынут в Арагон и Кастилию? Ведь они же неисчислимы! Поистине я поражен: как могла государыня, обычно столь мудрая и прозорливая, отказаться от такого великого и славного дела!