Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай

Глава IV

День 2 января 1492 года был отпразднован с торжественностью и великолепием, поразившим даже придворных и воинов, привычных к роскоши церковных служб и пышности двора Фердинанда и Изабеллы. С восходом солнца в маленьком городке Санта-Фе началось всеобщее ликование. Переговоры о сдаче Гранады, которые тайно велись вот уже несколько недель, наконец-то были завершены. О результатах сообщили армии и народу, и этот день был назначен для вступления в завоеванный город.

Двор пребывал в трауре по случаю смерти мужа принцессы Кастильской, дона Алонсо Португальского, скончавшегося вскоре после свадьбы, однако в этот день траурные одежды были сброшены, и все облеклись в роскошные праздничные наряды.

Было еще рано, когда великий кардинал[21] во главе большого отряда воинов начал подниматься на так называемый Холм Мучеников, чтобы оттуда символически вступить во владение завоеванным городом. По дороге процессию встретила группа всадников – мавров; во главе ее ехал воин, в котором по благородной осанке и горестному выражению лица можно было узнать побежденного эмира Боабдила, или иначе Абдаллаха. Кардинал указал ему, где находится Фердинанд: король отказался вступить в завоеванный город, пока над ним не будет водружен вместо магометанских стягов символ Христа, и ожидал в некотором отдалении от ворот.

О свидании двух монархов, побежденного и победителя, рассказывали не раз – в частности, совсем недавно о нем снова писали два наших выдающихся соотечественника, – так что здесь мы не будем на этом задерживаться. Затем Абдаллаха милостиво и радушно приняла Изабелла. Беседа с ней не была столь примечательна, зато в ней было гораздо больше истинно христианского снисхождения и доброты. Наконец побежденный эмир удалился, последний раз остановившись на перевале, чтобы окинуть прощальным взглядом дворцы и башни столицы своих предков; это место в горах до сих пор носит трогательное поэтическое название «El Ultimo Suspiro Del Moro» – «Прощальный вздох мавра».

Путь побежденных от Гранады к горам был недолог, но эмир ехал спокойно, неторопливо, и за это время на подходах к городу и на всех прилегающих холмах собрались толпы народа. Все глаза были устремлены на башни Альгамбры[22], где крест должен был сменить полумесяц: каждый католик с нетерпением ждал этого триумфа христианской веры.

Сама Изабелла, которая поставила изгнание неверных одним из условий брачного договора, осталась на заднем плане, хотя в действительности это было ее торжество. Она расположилась в некотором отдалении, позади Фердинанда, и тем не менее все взгляды от столь вожделенных башен Альгамбры устремлялись именно к ней. Ведь именно Изабелла пожинала в тот день плоды победы, ибо новая провинция присоединялась к ее родной Кастилии, а не к Арагону, у которого, собственно, не было смежных с Гранадой границ.

До появления Абдаллаха толпы людей свободно передвигались во всех направлениях. Чтобы увидеть вступление в город, сюда, кроме воинов, стеклось множество всякого народа, а так как эта война, по сути дела, стала крестовым походом, то среди собравшихся больше всего было священников и монахов. Любопытные старались протиснуться поближе к Изабелле, ибо здесь сосредоточился цвет королевского двора. Особенно тянулись к королеве священнослужители: благочестие Изабеллы как бы создавало вокруг нее атмосферу, которая была им близка и привычна.

Среди всей этой духовной братии можно было заметить монаха, чья наружность, видимо, соответствовала его высокому происхождению: когда он отошел от королевы и начал пробираться на более свободное место, многие дворяне почтительно приветствовали его, называя отцом Педро. Его сопровождал юноша, настолько превосходивший окружающую толпу благородством черт и осанки, что люди невольно оборачивались. На вид ему было не более двадцати лет, однако могучая фигура и загар на цветущем лице свидетельствовали о том, что он не раз бывал в походах, и многие, глядя на него, думали, что это, должно быть, закаленный душой и телом воин, хотя даже в день вступления в Гранаду на нем не было ни лат, ни шлема. Одет он был просто, словно для того, чтобы как можно меньше привлекать внимания, однако и в этой скромной одежде он держался так, как может держаться лишь человек высокого рода. Те, кто видел, как милостиво говорила с ним Изабелла, конечно, заметили, что ему было дозволено поцеловать ей руку, а этой чести при строгих и чопорных правилах кастильского двора удостаивались лишь самые доблестные или чем-либо особо отмеченные представители наиболее знатных семей, В толпе шептались, что это, должно быть, сам Гусман, чей род не уступал королевскому, либо один из Понсов – имя, прославленное в этой войне на всю Испанию подвигами знаменитого герцога Кадисского, – в то время как другие, указывая на его гордое чело, твердый шаг и живой взгляд, утверждали, что, судя по манерам и осанке, это не кто иной, как Мендоса.

Однако сам юноша, служивший предметом всех этих пересудов, явно не замечал любопытства, которое вызывали его статная фигура, красивое лицо и упругая, горделивая поступь. Подобно тем, кто привык к такого рода вниманию, он беспечно разглядывал все, что попадалось ему на глаза и казалось забавным, но больше прислушивался к замечаниям, которые время от времени слетали с уст его почтенного спутника.

– Это самый славный, самый благословенный день для всего христианского мира! – воскликнул отец Педро после более долгой паузы. – Кончилось нечестивое семисотлетнее царствование неверных! Слава мавров низвергнута, и крест наконец вознесся над знаменами их лжепророка. Если бы души усопших могли узнать об этом, все твои предки, сын мой, воскресли бы и, ликуя, встали из своих могил!

– Слава святой Марии, она не допустит, чтобы их потревожили даже ради победы над маврами. Ибо я весьма сомневаюсь, чтобы Гранада, несмотря на все старания неверных, показалась моим предкам приятнее рая!

– Сын мой дон Луис, после твоих странствий ты стал слишком невоздержан на язык и далеко не так почтителен к церкви и ее служителям, как в те времена, когда о тебе пеклась твоя покойная мать!

Все это было высказано отнюдь не тоном грустного упрека, а сурово и даже гневно.

– Не упрекайте меня так жестоко, отец мой, за вольные речи: всему виной легкомыслие молодости, а вовсе не пренебрежение к церкви. Ну вот, сначала вы меня сурово порицаете, а когда я обращаюсь к вам, как раскаявшийся грешник, и молю о прощении, вы смотрите куда-то в сторону с таким видом, словно на самом деле узрели там одного из моих предков, восставшего из гроба, чтобы полюбоваться, как мавры скрепя сердце покидают свою любимую Альгамбру!

– Видишь вон того человека, Луис? – спросил монах, продолжая смотреть в прежнем направлении, однако не указывая, кого именно он заметил в толпе.

– Честное слово, отец мой, я вижу тысячи людей, но ни один из них не похож на выходца с того света, только что явившегося из райских садов. Может быть, вы мне сами объясните, кто привлек ваше внимание?

– Видишь человека с лицом повелителя, чей важный и гордый облик так не вяжется с бедной одеждой? Впрочем, не такой уж бедной – сейчас он одет приличнее и, наверно, лучше обеспечен, чем раньше, – но, во всяком случае, костюм его не дворянский, хотя и в таком наряде он выглядит и держится так, словно он, по крайней мере, король!

– Кажется, я понял, о ком вы говорите. Это вон тот человек с серьезным лицом и весьма достойной осанкой, несмотря на скромное одеяние. Но что в нем особенного? Ни в его внешности, ни в поведении нет ничего предосудительного.

– Несомненно! Однако я имел в виду не это, а благородство и величавость его манер, обычно столь несвойственных тем, кто не привык повелевать.

– По одежде да и по всему облику я бы принял его за капитана или кормчего, повидавшего немало морей. Ну конечно, все признаки говорят, что это так!

– Ты не ошибся, Луис, он действительно мореплаватель из Генуи, имя его – Кристоваль Колон, или Христофор Колумб, как его называют итальянцы.

– Помнится, я слышал об одном адмирале с таким же именем, который отличился во время войны в южных морях, а недавно отправился в дальнее плавание на восток.

– Нет, этот еще далеко не адмирал, однако возможно, он из той же семьи, поскольку они соотечественники. Пока он не адмирал, но верит, что будет адмиралом, а может быть, даже и королем!

– В таком случае, это либо тщеславный глупец, либо безумец!

– Ни то ни другое. Образованностью он превзошел многих наших ученых богословов, и, к чести его будь сказано, он один из самых преданных церкви христиан во всей Испании. По всему видно, что ты слишком много пробыл в чужих странах и слишком мало при дворе, иначе ты знал бы историю этого необычайного человека. За последние годы одно его имя вызывает смех у легкомысленных болтунов и заставляет задумываться людей мудрых и осмотрительных – не кроется ли в его душе самая страшная и пагубная ересь!

– Ваши слова возбуждают во мне любопытство, отец Педро. Что же он за человек?

– Сплошная загадка. Сколько я ни молился, сколько ни рылся в монастырских библиотеках, все мои попытки проникнуть в его тайну ни к чему не привели… Пойдем, Луис, сядем вон на тот камень, и я расскажу, почему этого человека считают столь необычайным. Прежде всего да будет тебе известно, что он явился сюда семь лет назад. Он утверждал, будто сделал большое открытие. По его словам, если отправиться в океан и плыть все время на запад через неведомое и неизмеримое пространство, можно будет достичь далекой Индии, богатого острова Сипанго и берегов королевства Катай, о котором до нас дошли самые удивительные рассказы некоего Марко Поло[23].

– Святой Яго, помилуй нас! У него наверняка не все дома! – смеясь, прервал старика дон Луис. – Ведь это возможно только в том случае, если бы земля была круглой, как шар! Потому что Индия лежит на востоке, а не на западе. Разве я не прав?

– Именно так ему и говорили чаще всего. Но у него находились ответы и на более веские возражения.

– Какие еще возражения могут быть более вескими? Разве наши глаза не говорят нам, что земля плоская?

– В этом он не согласен с большинством людей. И, сказать правду, сын мой Луис, спорить с ним трудно. Он мореплаватель, как ты сам догадался, и он говорит, что в океане, когда корабль еще далеко, сначала бывают видны только верхние паруса, затем, по мере его приближения, появляются нижние и, наконец, само судно. Но ведь и ты бывал на море и, наверно, наблюдал то же самое!

– Да, это действительно так, отец мой. Во время плавания нам встретился военный корабль английского короля. Сначала, как вы говорите, мы увидели верхний парус, белое пятнышко над водой; затем начали появляться остальные паруса, один за другим, пока мы не приблизились и не рассмотрели весь его гигантский корпус с бомбардами и пушками, которых было самое малое штук двадцать!

– Значит, ты согласен с Колоном и тоже думаешь, что земля круглая?

– Ну нет, клянусь святым Георгом Английским! Я повидал слишком много земель, чтобы попасться на такую глупую приманку. Франция, Англия, Бургундия, Германия и все прочие дальние страны на севере точно такие же ровные и плоские, как наша Кастилия!

– Но, если это так, почему же вы сначала увидели только верхние паруса английского корабля?

– Потому… потому, отец Педро, что эти паруса были всего виднее. Ну конечно, потому что их легче было заметить!

– Разве англичане ставят на верхушке мачт самые большие паруса?

– Конечно, нет, это было бы безумием! Хотя про них нельзя сказать, что они очень хорошие мореплаватели – наши соседи португальцы и генуэзцы куда лучше! – однако при всем этом англичане не такие уж дураки. Подумайте о силе ветра, и вы сами поймете, что самые большие паруса могут стоять только в самом низу.

– Тогда почему вы увидели маленькие паруса раньше больших?

– Поистине этот Христофор не потратил времени даром, беседуя с вами, мудрейший отец Педро! Однако вопрос еще не есть доказательство.

– Сократ тоже любил задавать вопросы, сын мой, но Сократ задавал их, чтобы ему отвечали!

– Чума меня забери, как говорят при дворе французского короля. Да ведь я-то не Сократ, добрейший отец Педро, а всего лишь ваш бывший воспитанник и родственник, Луис де Бобадилья граф де Льера, недостойный племянник любимицы королевы, маркизы де Мойя, самый высокородный из рыцарей Испании, хотя мои враги и утверждают, что это не так.

– Меня не интересует ни твоя родословная, ни твои причуды и недостатки, дон Луис де Бобадилья, потому что я знаю тебя и слежу за тобой с пеленок. У тебя только одно достоинство, и никто его не отнимет, – это удивительная правдивость. И ты еще никогда не проявлял ее с большей очевидностью, чем сейчас.

Добродушная улыбка достойного отца Педро смягчила едкую шутку, и юноша расхохотался, понимая, что сам поставил себя в глупое положение и что сердиться не на кого.

– Ах, отец Педро, прошу вас, перестаньте хоть сегодня школить меня! Поговорим лучше серьезно об этом необычном деле. Вы-то, надеюсь, не станете утверждать, будто земля круглая?

– Нет, Луис, утверждать это, как некоторые, я не стану, потому что подобные утверждения трудно примирить со Священным Писанием. Однако загадка с парусами весьма занимает меня, и мне порой хочется побывать в разных портах и на море, чтобы увидеть все собственными глазами. Если бы не жестокая рвота, которая мучит меня на судах, я бы давно это сделал.

– Подумать только, чем бы тогда излилась вся ваша мудрость! – со смехом воскликнул юноша. – Отец Педро де Карраскаль мечтает стать морским бродягой, как его воспитанник, – это ли не причуда! Но пусть душа ваша будет спокойна, мой почтеннейший родственник и мудрейший наставник, потому что я могу избавить вас от сомнений. Сколько я ни путешествовал по морю или по суше – а вы знаете, что для своих лет я постранствовал немало, – я всюду видел, что земля плоская, а океан еще более плоский, если не считать водоворотов и волн во время бури.

– На вид так оно и должно казаться. Однако Колон, который плавал гораздо больше и дальше тебя, думает иначе. Он убежден, что земля – это шар и что, если плыть на запад, можно добраться до берегов, лежащих от нас к востоку.

– Клянусь святым Лоренцо, мысль дерзостная! Неужели он действительно хочет отправиться в просторы Атлантики и даже пересечь их в поисках какой-то далекой неведомой земли?

– Именно это он и задумал. И в течение семи долгих лет Колон пытается убедить наш двор, чтобы ему предоставили необходимые средства. Да что там семь лет! Я слышал, он еще задолго до этого обращался со своей просьбой ко многим другим дворам.

– Да, но, если земля круглая, – продолжал дон Луис с задумчивым видом, – почему вся вода не схлынет к ее нижней части? Почему у нас до сих пор еще остались моря? Если Индия, как он утверждает – а я это понял из ваших слов, – находится на другой стороне земли, как же там ходят люди? Неужели вверх ногами?

– Такой вопрос уже задавали Колону, но он не придает этому значения. Тем более что многие наши отцы церкви тоже склоняются к мысли, будто у земли нет ни верха, ни низа, то есть низ всегда у нас под ногами, так что тут особых затруднений не возникает.

– Надеюсь, отец Педро, вы не хотите убедить меня, что люди могут ходить на голове, дрыгая ногами в воздухе? Клянусь святым Франциском, у жителей Катая должны быть когти, как у кошек, иначе они все давно бы свалились.

– Куда, Луис?

– Куда? То есть как, отец Педро? Наверно, в ад… или в бездонную пропасть! Не может же быть, чтобы люди ходили вниз головой, опираясь ногами на воздух! Значит, каравеллы тоже должны там плыть на мачтах? Такого еще не бывало! Что же удерживает моря, почему они не хлынут в преисподнюю и не зальют адское пламя?

– Сын мой Луис, – строго проговорил монах, – в своих легкомысленных речах ты заходишь слишком далеко! Как ты сам-то представляешь себе нашу землю, если тебе не по душе мнение Колона?

– Она плоская, как щит мавра, который я разрубил в последней схватке, такая же плоская, какой только можно делать сталь на наковальне.

– Значит, ты думаешь, что у земли есть пределы?

– Да, я так думаю, и, если дозволят Небеса, а также донья Мерседес де Вальверде, я доберусь до них прежде, чем умру.

– По-твоему, земля с четырех сторон кончается обрывом, до которого можно добраться, стать там и смотреть вниз, как с высокого плоскогорья?

– Картина, достойная вашей кисти, отец Педро! До сих пор я об этом не думал, но где-то должно быть такое место. Клянусь святым Фернандо! Подвиг, достойный самого дона Алонсо де Охеда[24]: стоять одной ногой на краю земли, другой – на облаках и швырять апельсины на луну!

– С тобой нельзя говорить ни о чем серьезном, Луис! Мне, например, мысли и планы Колона кажутся достойными внимания. Против них у меня есть только два веских возражения. Первое – все это трудно примирить со Священным Писанием. И второе – огромная, непостижимая, я бы сказал, даже бессмысленная обширность океана, который должен отделять нас от Катая, потому что иначе мы бы уже давно узнали об этой стране.

– А что говорят о Колоне ученые?

– Его проект долго обсуждался на совете в Саламанке[25], и мнения разделились. Самое серьезное возражение было такое: даже если допустить, что земля круглая и что до острова Сипанго можно добраться с запада, сможет ли корабль вернуться? Ведь на обратном пути ему придется плыть снизу вверх! Короче – большинство было против Колона, и я боюсь, он никогда не доплывет до своего Сипанго, поскольку до сих пор так и не снарядился в путь. Странно, что он вообще еще здесь: мне говорили, будто он окончательно решил уехать в Португалию.

– Вы, кажется, сказали, что он уже давно в Испании? – посерьезнев, спросил дон Луис, не спуская глаз с благородной фигуры Колумба, который стоял неподалеку от камня, где устроились собеседники, и спокойно взирал на пышное триумфальное шествие.

– Семь мучительных лет он умолял всех богатых и знатных людей страны снабдить его средствами, необходимыми для его путешествия.

– Если он продержался так долго, значит, у него есть деньги?

– По виду я не сказал бы, что он богат. Я знаю, что он зарабатывал себе на жизнь изготовлением географических карт. Часть времени он проводил в спорах с философами и в ходатайствах перед сильными мира сего, остальное же время трудился в поте лица, добывая своим ремеслом хлеб насущный.

– Ваш рассказ, отец Педро, настолько разжег мое любопытство, что я хочу поговорить с этим Колоном. Он стоит совсем один среди толпы. Пожалуй, я подойду к нему, скажу, что я тоже в какой-то степени мореплаватель, и постараюсь выведать кое-что из его необычайных планов.

– Как же ты думаешь с ним познакомиться?

– Я скажу ему, что я дон Луис де Бобадилья, племянник доньи Беатрисы де Мойя, наследник одного из знатнейших родов Кастилии…

– И ты думаешь, этого будет достаточно? – улыбаясь, спросил монах. – Нет, Луис, нет, сын мой, для какого-нибудь торговца картами было бы довольно одного твоего желания, но Кристовалю Колону этого мало! Он целиком захвачен необъятностью своего проекта, нисколько не сомневается в небывалых его результатах, видит их днем и ночью и так уверен в себе, в своей силе, что ни принц, ни даже король не способны унизить его достоинство. Даже наш славный государь дон Фердинанд не решился бы на то, что ты собираешься сделать, опасаясь встретить молчаливый отпор, а то и услышать резкое слово.

– Клянусь всеми святыми! Вы рассказываете об этом человеке такие необычайные вещи, отец Педро, что мне еще больше хочется с ним познакомиться! Может быть, вы меня представите?

– Охотно. Потому что я сам хочу узнать, что заставило его возвратиться к нашему двору. В последнее его посещение, как я слышал, он твердо решил обратиться со своим проектом к другим государям. Так что доверься мне, дон Луис, и я постараюсь все устроить.

Монах и его нетерпеливый юный собеседник встали с камня и начали пробиваться сквозь толпу к тому, кто занимал их мысли. Однако, когда они подошли достаточно близко, отец Педро не отважился сразу заговорить с Колумбом и терпеливо ждал, чтобы мореплаватель сам его заметил. Но тот долго не обращал на него внимания, взгляд Колумба был устремлен к башням Альгамбры, где с минуты на минуту крест должен был сменить полумесяц. Дерзкий, неугомонный и слишком горячий Луис де Бобадилья едва сдерживался: ему, никогда не забывавшему о своем высоком происхождении и связанных с этим привилегиях, трудно было подавить нетерпение. Еще бы! Какой-то торговец картами, какой-то кормчий так долго заставляет себя ждать! Он подталкивал своего спутника вперед, но тщетно. Наконец нетерпеливые жесты юноши привлекли внимание Колумба. Он оглянулся, встретил взгляд отца Педро, и старые знакомые приветствовали друг друга обычным в те времена учтивым поклоном.

– Поздравляю вас, сеньор Колон, с успешным окончанием осады, – заговорил монах. – Я рад, что вы присутствуете при этом торжестве, потому что слышал, будто важные дела призывали вас в другую страну.

– Ничто не совершается помимо воли Божьей, – отозвался Колумб. – Сегодняшнее событие служит мне уроком настойчивости и еще раз убеждает меня в том, что предопределенное свыше непременно осуществится.

– Я ценю ваше рвение, сеньор. Поистине без настойчивости нет спасения, и я не сомневаюсь, что упорство, с каким вели эту войну наши государи, и славное ее завершение могут служить тому подходящим примером.

– Поистине так, отец Педро, и это пример для всех благих дел, – ответил Колон, или Колумб, как мы его и будем в дальнейшем именовать. В глазах его вспыхнул яркий огонь пророческого восторга, и он продолжал: – Вам может показаться неразумным, что я применяю столь высокое сравнение к себе, но сегодняшний триумф наших государей чудесным образом вдохновляет меня: я тоже должен настойчиво, не отступая, продолжать мои утомительные ходатайства, ибо и они приведут к торжеству правого дела.

– Раз уж вы заговорили о своих планах и намерениях, сеньор, – с живостью подхватил отец Педро, – признаюсь, я этому рад. Здесь со мной один мой юный родственник, ставший чем-то вроде морского бродяги, – причуда молодости, от которой его не могли удержать ни друзья, ни даже любовь. Прослышав о ваших смелых замыслах, он загорелся желанием узнать о них как можно больше из ваших собственных уст, если вы соблаговолите уделить ему внимание.

– Я всегда рад удовлетворить похвальную любознательность отважных молодых людей и охотно сообщу вашему юному другу все, что он захочет, – ответил Колумб с простотой и достоинством, которые разом покончили со всеми притязаниями дона Луиса на роль снисходительного слушателя в предстоящем разговоре.

Юноша понял, что не мореплаватель, а он должен считать себя польщенным, что тот удостоил его беседы.

– Но простите, отец Педро, вы забыли мне представить сеньора, – продолжал Колумб.

– Это дон Луис де Бобадилья. Пожалуй, единственные его достоинства в ваших глазах – это смелость и любовь к морю, а также то, что ваша высокая покровительница маркиза де Мойя приходится ему теткой.

– Одного из двух было бы вполне достаточно, – отозвался Колумб. – Люблю юношескую отвагу, ибо она, несомненно, дается Богом для того, чтобы исполнить Его мудрые предначертания: в этом убеждении я сам черпаю силы и уверенность. Что же касается второго его достоинства, то скажу одно: вместе с Хуаном Пересом де Морачена[26] и сеньором Алонсо де Кинтанилья[27] донья Беатриса принадлежит к числу моих лучших друзей, а потому ее родственник может рассчитывать на мою признательность и уважение.

Такая речь поразила дона Луиса. Хотя этот чужеземец, который даже говорил по-кастильски с акцентом, был неплохо одет и держался с достоинством, тем не менее он оставался всего лишь кормчим, или капитаном, зарабатывавшим себе на хлеб трудом своих рук. Тем более странным казался его покровительственный тон по отношению к знатнейшему из кастильцев: такое тот мог принять разве что от принца крови! Сначала дон Луис хотел осадить генуэзца, затем – рассмеяться ему в лицо, но в конце концов, видя, что монах относится к мореплавателю с большим почтением, сам почувствовал уважение к этому человеку со столь выдающимися замыслами и сумел не только взять правильный тон, но и ответить Колумбу находчиво и любезно, как и подобало юноше с его именем. Все трое отошли подальше от толчеи и присели на камнях, где уже расположилось отдохнуть немало зрителей.

– Отец Педро, вы, кажется, сказали, что дон Луис побывал в чужих странах? – заговорил Колумб, сам выбирая тему, как если бы имел на то право благодаря своему положению или заслугам. – И сказали, что он влюблен в чудеса и опасности океана?

– Да, это так, сеньор, только не знаю, добродетель это или недостаток. Если бы он уступил настояниям доньи Беатрисы или последовал моему совету, ему не пришлось бы променять рыцарские подвиги на занятие, столь несовместимое с его знатностью и воспитанием.

– Что вы, отец Педро, зачем же так сурово порицать юношу! Про того, кто провел жизнь в океане, нельзя сказать, что он прожил ее недостойно или бесцельно. Бог разделил земли водами не для того, чтобы отдалить людей друг от друга, а дабы люди могли встречаться среди чудес, которыми Он наполнил океан. В юности у всех нас были заблуждения: такое уж это время, когда мы больше слушаемся чувств, нежели разума. И, признаваясь в своей слабости, я не могу кинуть камень в дона Луиса.

– Вам, наверно, приходилось сражаться с нехристями на море? – смущенно проговорил юноша, не зная, как подступиться к интересующему его вопросу.

– Да, сынок, и на море и на суше, – ответил Колумб; такая фамильярность удивила, но не обидела дона Луиса. – Было время, когда я любил вспоминать обо всех пережитых мною опасностях – а повидал я немало бурь и сражений, – но, с тех пор как моя душа пробудилась для великого подвига, все эти злоключения перестали меня волновать.

Отец Педро перекрестился, а дон Луис с улыбкой пожал плечами, как человек, услышавший нечто весьма странное. Однако мореплаватель продолжал говорить со свойственной ему серьезностью:

– Много лет прошло с тех пор, как я сражался против венецианцев вместе с моим родственником и тезкой Колумбом Младшим, как его называли, чтобы не путать с его дядей – адмиралом, носившим то же имя. Помню бой к северу от мыса Сан-Винсенти. В тот кровавый день мы бились с восхода до заката, враг был силен, но судьба хранила меня, и я не был даже ранен. Другой раз галера, на которой я сражался, была охвачена пламенем, и мне пришлось добираться до берега – а он был не близок! – в утлой лодчонке.

Глаза мореплавателя разгорелись, вдохновенный румянец заиграл на щеках, но даже и в своих преувеличениях – а это, конечно, было преувеличением – он сохранял такую сдержанность, серьезность и достоинство, что их невозможно было спутать с досужим легкомыслием людей, у которых мимолетные прихоти заменяют глубокое чувство, а суетные мечты – убежденность и силу воли. Отец Педро не улыбнулся и ничем не выказал недоверия к этим словам. Наоборот, по тому, как набожно он перекрестился, и по сочувственному выражению его лица можно было видеть, что он понимает и разделяет глубокую веру Колумба.

– Смотрите, воздвигается благословенный символ нашего спасения, наш путеводный знак! – вдруг воскликнул монах, раскинув руки, словно желая обнять небеса; он упал на колени и смиренно, до самой земли, склонил обнаженную голову с выбритым кружком тонзуры.

Колумб посмотрел в ту сторону, куда указывал отец Педро, и увидел, что над главной башней Альгамбры сверкает большой серебряный крест, тот самый крест, с которым Фердинанд и Изабелла не расставались в течение всей войны с маврами. В следующее мгновение над другими башнями взвились штандарты Кастилии и святого Яго. Зазвучал победный гимн, сливаясь с церковным песнопением. И началось торжественное шествие, в котором пышность священных облачений соперничала с блеском воинских доспехов. Но это зрелище является скорее достоянием истории, нежели нашего частного и более скромного рассказа.