Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай

Глава I

Что ни возьми – творения несравненного Сервантеса или другого, менее знаменитого автора, вдохновившего Лесажа[3] на его бессмертный роман, глубокомысленные исторические предания или рассказы современных путешественников, – все говорят одно: постоялые дворы в Испании никогда не были хороши, а дороги – безопасны. Эти два блага цивилизации, видимо, останутся навсегда недоступными для жителей Пиренейского полуострова, ибо мы все время только и слышим о неприятностях, причиняемых путникам испанскими разбойниками и кабатчиками. Если так обстоят дела даже сегодня, вряд ли они шли лучше в середине пятнадцатого столетия, куда мы приглашаем читателя перенестись силой воображения.

В начале октября 1469 года государь Арагона Хуан де Трастамара пребывал со своим двором в Сарагосе на реке Эбро. Название этого города, видимо, произошло от искаженного имени Цезаря Августа. В наши дни он прославился благодаря мужеству своих горожан[4]. Хуан де Трастамара, или Хуан II, как его чаще называют, был одним из наиболее проницательных правителей своего времени, но сильно обнищал из-за бесконечных смут мятежных, или, вежливо говоря, свободолюбивых каталонцев. Ему стоило немалых трудов усидеть на троне. Владения его были довольно пестры: помимо родного Арагона, он правил Валенсией и Каталонией, Сицилией и Балеарскими островами, а также предъявлял довольно сомнительные права на Наварру. К этому списку можно было бы еще прибавить Неаполитанское королевство, если бы предшественник Хуана II, его старший брат, не завещал Неаполь своему незаконному сыну.

Правление короля Арагонского было долгим и беспокойным. Он почти полностью опустошил свою казну, пытаясь усмирить неуемных каталонцев, и ко времени начала нашего рассказа даже не помышлял скоро добиться успеха. На деле же успех пришел к Хуану II уже через два месяца, когда внезапно скончался его соперник, герцог Лотарингский. Но человеку не дано провидеть будущее, и 9-го числа вышеупомянутого октября месяца королевский казначей был в тягчайшем затруднении: солдаты требовали жалованья, грозя разбежаться по дорогам, а в государственной сокровищнице оставалась весьма скромная сумма – всего триста энрикес, или Генрихов[5], как называли по имени предыдущего монарха золотые монеты. Это затруднение было настолько серьезным, что по сравнению с ним даже военные дела отошли на второй план. Король созывал совет за советом, банкиров и ростовщиков задабривали и запугивали, все приближенные двора пребывали в состоянии величайшей тревоги и неуверенности. Но вот период колебаний, видимо, кончился, и настало время действовать. Сгоравшие от нетерпения жители Сарагосы наконец узнали, что их король, чтобы разрядить напряженное положение, решил отправить с важной миссией посла к своему соседу и союзнику королю Кастилии.

В 1469 году на троне Кастильского королевства восседал Генрих IV, тоже из рода Трастамары. Он был внуком дяди Хуана II по мужской линии и, следовательно, довольно близким родственником арагонского короля. Несмотря на родство и общие семейные интересы, которые, казалось бы, должны были объединить обоих монархов, лишь постоянный обмен дружественными миссиями позволял сохранять между королевствами мирные отношения. Поэтому объявление о новом посольстве, правда, вызвало одобрение горожан, но никого не удивило.

У Генриха IV Кастильского были в то время свои заботы и затруднения, хотя он правил более обширным и более богатым королевством, нежели Арагон. Он развелся со своей первой женой, Бланкой Арагонской, чтобы сочетаться вторым браком с Хуаной Португальской, которая отличалась столь легкомысленным нравом, что не только стала притчей во языцех всего двора, но даже заставила усомниться в происхождении ее единственной дочери. Недовольство короля своей новой супругой вскоре переросло в отвращение, и в конце концов он лишил инфанту права престолонаследия. Отец Генриха тоже был женат дважды. От второго брака у него осталось двое детей: сын Альфонс и дочь Изабелла, которая впоследствии прославилась под двумя именами: Изабеллы Кастильской и Изабеллы Католической.

Расточительная беспомощность Генриха как правителя довела до того, что часть его подданных открыто восстала. За три года до описываемого нами времени королем Кастилии был провозглашен сводный брат Генриха IV, Альфонс, и в стране разразилась опустошительная междоусобная война. Война эта только что окончилась смертью Альфонса. Мир в королевстве был временно восстановлен, но Генриху IV пришлось по договору отказаться от своей дочери, вернее, дочери Хуаны Португальской, – и признать законной наследницей трона свою сводную сестру Изабеллу. Последняя уступка была сугубо вынужденной и, как и следовало ожидать, вызвала тайное и яростное сопротивление. Среди прочих интриг, затеянных королем, – вернее, его фаворитами, ибо беспечность и леность слабовольного монарха могли бы войти в поговорку, – были различные планы ограничения власти Изабеллы на тот случай, если она все-таки взойдет на престол. Для этого сначала предполагалось предложить ей в мужья одного из подданных короля, чтобы уменьшить ее влияние, а позднее – какого-нибудь подходящего иностранного принца. Таким образом, будущая свадьба принцессы была делом весьма деликатным и весьма важным для всей Испании.

Среди тех, кто домогался руки Изабеллы, был и сын арагонского короля. Поэтому, когда стало известно о предстоящем посольстве, многие не без основания решили, что оно связано с событием, имеющим для судьбы Арагона величайшее значение.

Помимо того, что Изабелла была наследницей столь завидной короны, она славилась ученостью, скромностью, благочестием и красотой; поэтому претендентов на ее руку нашлось немало. Кроме принца Арагонского, о котором мы только что упоминали, в их числе были сыновья королей Португалии, Англии и Франции. Все они при поддержке различных фаворитов Генриха IV соперничали между собой, пуская в ход обычные в придворных кругах интриги, в то время как сама принцесса, предмет всей этой борьбы и соперничества, вела себя с предельной скромностью, готовая принести в жертву долгу самые дорогие свои чувства. Пока ее царственный брат развлекался в южных провинциях, сызмальства привыкшая к одиночеству Изабелла как могла старалась устроить свою судьбу наилучшим образом. Она уже не раз попадалась в расставленные ей ловушки, из которых ускользала только благодаря помощи друзей, и под конец укрылась в Леоне. Ее временным убежищем стал Вальядолид, столица этой провинции, или королевства, как иногда называли Леон[6]. Но поскольку Генрих Кастильский в те дни находился неподалеку от Гранады, то обратим сначала взор туда, куда направлялись арагонские послы.

Занимался великолепный осенний день, когда торжественная процессия выехала из Сарагосы через южные ворота. Она состояла из обычного по тем беспокойным временам эскорта копейщиков, группы бородатых дворян в добрых доспехах – ибо те, кто представлял хоть какой-то соблазн для грабителей, редко пускались в путь без этой предосторожности – и длинного каравана навьюченных мулов, погонщики которых походили скорее на солдат. Пышное зрелище привлекло толпу. Вслед процессии вместе с пожеланиями успеха неслись непристойные и грубые шуточки невежественной и болтливой черни, строившей самые нелепые предположения о целях и результатах посольства. Но даже любопытству есть предел, и даже сплетни надоедают: к заходу солнца большинство забыло обо всем этом и думать, а не то что говорить. Лишь двое солдат, стоявших на страже у западных ворот, откуда начинается дорога на Бургос[7], все еще обсуждали одно утреннее происшествие, хотя уже приближалась ночь. Чтобы как-нибудь убить время, оба достославных воина, подобно многим нерадивым часовым, придирчиво и подробно перебирали дела и события дня.

– Если дон Алонсо де Карвахаль собирается уехать далеко, – заметил старший из двух досужих болтунов, – ему придется смотреть за своими спутниками в оба! Охрана, что сегодня выехала с ним из южных ворот, – самый ненадежный отряд во всей арагонской армии, сколько бы они ни трубили в трубы и ни кичились блеском сбруи своих коней. Говорю тебе, Диего, в Валенсии нашлись бы копья, более достойные королевского посольства, и копьеносцы, более отважные, чем эти арагонцы, но раз король доволен, простым солдатам, как мы с тобой, негоже ворчать.

– Не один ты так думаешь, Родриго. Многие говорят, что лучше бы все денежки, истраченные на придворных грамотеев, отдать храбрым воинам, которые щедро проливали кровь, усмиряя мятежных барселонцев.

– Э, сынок, с кредиторами и должниками всегда одна и та же песня! Король дон Хуан задолжал тебе десяток мараведи[8], так ты теперь готов упрекать его за каждый истраченный им Генрих! Я вот старый солдат и давно научился вознаграждать себя сам, если казна слишком бедна, чтобы мне платить.

– Это хорошо, когда воюешь в чужой стране, – скажем, с маврами, – а здесь… Ведь и каталонцы – христиане, как мы, а иные из них такие же добрые подданные короля. Легко ли грабить своих? Это тебе не то что нехристи!

– Как раз наоборот, своих грабить в десять раз легче! Потому что у тех, кого постоянно грабят, редко остается что-либо стоящее, а те, кто этого не ждет, сами открывают перед тобой свою душу и кладовые… Погоди-ка! Кто это подъезжает к воротам в столь поздний час?

– Голодранцы, делающие вид, что на самом деле они богачи. Но поверь мне, Родриго, у всех этих плутов едва ли достанет денег, чтобы заплатить в харчевне даже за вареное яйцо к ужину.

Всадник, ехавший только с одним своим спутником немного впереди и, видимо избегавший особой близости с остальными, весело рассмеялся, услышав эти слова.

– Клянусь святым Яго, моим покровителем, – пробормотал он, – этот бродяга угадал! Он даже ближе к истине, чем мне бы хотелось. Правда, на олью-подриду[9] и на услуги харчевника мы наскребем, но я весьма сомневаюсь, чтобы к концу путешествия у нас осталась хоть одна добла[10].

Спутник тихо, но строго упрекнул своего товарища за неуместную веселость, а тем временем вся группа остановилась у ворот. Она состояла из купцов или, вернее, бродячих торговцев – в те дни принадлежность к тому или другому сословию было нетрудно определить по одежде. Разрешение на выезд из города у них оказалось в порядке, и заспанный, а следовательно, надежный страж не спеша приоткрыл ворота, чтобы выпустить путешественников.

Оба солдата, стоя чуть поодаль, презрительно рассматривали караван. Только испанская надменность удерживала их от насмешек над двумя-тремя евреями, которых они заприметили среди купцов. Впрочем, эти торговцы, судя по тому, что каждого сопровождали один или два спутника в одежде слуг, видимо, принадлежали к высшему сословию. Пока хозяева одаривали стражу небольшими суммами, как это было принято, когда путники выезжали за городские ворота после заката, слуги держались позади, на почтительном расстоянии. Один из них, крепко сидевший на высоком горячем муле, случайно оказался во время этой короткой остановки так близко от Диего, что болтливый от природы солдат под конец не выдержал.

– Послушай, Пепе! – обратился он к слуге, схватив его за колено с чисто солдатской бесцеремонностью. – Сколько сотен добл получаешь ты за свою службу в год и как часто хозяева меняют твою красивую кожаную куртку?

Слуга, или спутник купца, был еще очень молод, хотя могучая фигура и загорелое лицо говорили о том, что ему одинаково привычны суровые труды и жестокие испытания. Услышав дерзкий вопрос, сопровождаемый фамильярным шлепком по колену, он вздрогнул и весь напрягся. К счастью, смех Диего, видимо, смягчил его внезапный гнев, потому что солдат был одним из тех безобидных шутников, на которых трудно сердиться.

– Хватка у тебя свойская, только руки длинноваты, приятель, – спокойно ответил молодой слуга. – Хочешь дружеский совет? Никогда не давай им воли, иначе поплатишься разбитой башкой за излишнюю смелость.

– Клянусь святым Педро! Хотел бы я…

Но договорить он не успел: купцы уже проехали ворота, молодой слуга яростно пришпорил мула, и сильное животное рванулось вперед, едва не опрокинув Диего, уцепившегося было за луку седла.

– Ну и горячий мальчик! – воскликнул добродушный вояка, с трудом восстанавливая равновесие. – Я уж думал, что он вот-вот почтит меня прикосновением своей железной руки!

– Сам виноват, – отозвался его товарищ. – Ты, Диего, слишком неосторожен, и я бы не удивился, если бы этот парень сбил тебя с ног за такую наглость.

– Вот еще! Какой-то наемный слуга какого-то паршивого иудея! Посмел бы он поднять руку на солдата короля!

– А может быть, он сам солдат короля. Или будет им. В наше время с таким сложением и такими мускулами только и носить доспехи. Мне кажется, я уже однажды видел его лицо, и, знаешь, в таком месте, где трусов не встретишь.

– Что ты! Ведь это просто слуга, да к тому же щенок, только что от маменькиного подола.

– А я тебе говорю, что при всей его молодости он уже, наверно, повидал лицом к лицу и каталонцев и мавров! Ты ведь знаешь, что дворяне приучают своих сыновей к сражениям с ранних лет, чтобы сделать из них настоящих рыцарей.

– «Дворяне»! – со смехом передразнил его Диего. – Какого черта, Родриго, о чем ты говоришь? Неужели ты принял этого раба за знатного юношу? При чем здесь рыцарство? Может, ты думаешь, что это переодетый Гусман или Мендоса?[11]

– Конечно, тебе это покажется странным, а все-таки я видел это нахмуренное лицо в сражении и слышал этот резкий, ясный голос перед строем… Вспомнил! Клянусь святым Яго Компостельским, вспомнил! Иди-ка сюда, Диего, я тебе кое-что шепну…

Старый солдат отвел своего младшего товарища в сторонку, хотя поблизости никого не было, и, оглядевшись, чтобы увериться, что его никто не подслушивает, прошептал несколько слов Диего на ухо.

– Святая Матерь Божья! – воскликнул тот в ужасе и изумлении, отскочив шага на три. – Нет, Родриго, не может этого быть!

– Готов поклясться душой, – уверенно ответил Родриго. – Вспомни, сколько раз я видел его с поднятым забралом, сколько раз мчался за ним в атаку!

– Как же он стал слугою торговца?.. Нет, не верю… Превратиться в прислужника еврея!..

– Наше дело, Диего, бить, не ввязываясь в драку, видеть все, ничего не замечая, слушать и не слышать. Хоть у дона Хуана в сундуках не густо, он добрый хозяин и наш король, а потому нам надлежит быть скромными солдатами.

– Но ведь он никогда не простит мне этого шлепка по колену и моих глупых слов! Я теперь никогда не осмелюсь с ним встретиться!

– Хм! За королевским столом ты вряд ли с ним встретишься, а на поле боя он всегда рвется вперед и, наверно, не станет оборачиваться, чтобы тебя разглядеть.

– Думаешь, он меня не узнает?

– Если даже и так, не стоит огорчаться, мальчик. Таким, как он, трудно всех упомнить.

– Благослови тебя святая Мария за такие слова! Если бы он меня запомнил, я бы уже никогда не осмелился встать в строй. Так что единственное, о чем я молюсь, – это чтобы он меня позабыл. Но боюсь, он меня вспомнит: неприятное всегда долго держится в памяти.

Продолжая переговариваться, солдаты отошли от ворот, однако старший долго еще укорял своего не в меру болтливого приятеля, разъясняя ему все выгоды и достоинства скромности.

Тем временем путешественники упорно продолжали свой путь, словно стремились поскорее оставить позади небезопасные места. Они ехали всю ночь, не сбавляя хода, пока не взошло солнце и навстречу им не начали попадаться любопытные путники, среди которых могли быть шпионы Генриха Кастильского, державшие под неусыпным надзором все дороги между Арагоном и Вальядолидом, где совсем недавно укрылась его царственная сестра. Впрочем, пока ничто не мешало этому путешествию, столь обычному по тем временам. Вскоре караван достиг границ старокастильской провинции Сории, где все пути охраняли отряды короля Генриха, но и здесь вид купцов и их слуг не привлек внимания солдат; обыкновенных же разбойников присутствие королевских войск заставило на время убраться с большой дороги.

Молодой слуга, вызвавший столько разговоров между двумя дозорными, спокойно трусил позади своего господина, пока тот оставался в седле, или же хлопотал вместе с остальными слугами во время коротких привалов. Впрочем, к вечеру второго дня случилось одно происшествие. Примерно через час после того, как путники отъехали от харчевни, где утоляли голод и жажду олья-подридой и довольно кислым вином, веселый молодой купец, по-прежнему ехавший со своим старшим товарищем впереди, вдруг разразился громким смехом и, придержав мула, пропустил мимо себя всю кавалькаду, пока с ним не поравнялся уже описанный нами слуга. Когда они очутились рядом, слуга бросил на своего мнимого хозяина строгий, укоризненный взгляд и проговорил с суровостью, совершенно не подходившей к его роли:

– Что это значит, сеньор? Что вас заставило покинуть свое место впереди и оказаться в неподобающем окружении слуг?

– Приношу тысячу извинений, доблестный Хуан! – ответил купец, продолжая смеяться, хотя и видно было, что он всячески пытается сдержать смех из почтения к собеседнику. – Тысячу извинений! Но дело в том, что на нас свалилась еще одна напасть, прямо как в волшебных сказках и легендах о странствующих рыцарях. Наш достойный сеньор Феррера, столь опытный в обращении с золотом, потому что всю жизнь занимался покупкой и продажей ячменя и овса, только что потерял свой кошелек. Видно, он позабыл его в харчевне, когда расплачивался за черствый хлеб и прогорклое масло. Так что теперь у нас на всех едва ли наберется двадцать реалов!

– Что же здесь смешного? – возразил слуга, хотя легкая улыбка на его губах указывала, что он тоже не прочь посмеяться. – Мы ведь остались без гроша! Слава богу, что до Бурго де Осма уже недалеко и особой нужды в деньгах у нас не будет. А теперь, сударь мой, возвращайтесь-ка на свое место впереди и больше не допускайте такой фамильярности, как болтовня со слугами. Я вас не задерживаю. Поспешите догнать сеньора Ферреру и передайте ему мои сожаления и соболезнования.

Молодой человек улыбнулся, открыто и преданно глядя на мнимого слугу, в то время как последний отвел глаза, словно для того, чтобы придать своим словам должный вес. Через минуту все были на прежних местах, и путешествие продолжалось.

Быстро темнело. В такое время люди и животные обычно уже чувствуют усталость, но наши путники только сильнее пришпоривали и нахлестывали мулов и лишь к полуночи остановились у главных ворот небольшого укрепленного городка Осмы, расположенного в пределах провинции Сории, недалеко от границы с Бургосом. Ехавший впереди молодой купец тотчас забарабанил по воротам дубинкой, громко извещая стражу о своем прибытии. Тем, кто был в хвосте кавалькады, ничего не стоило осадить своих мулов, однако мнимый слуга проехал вперед и уже собирался занять место среди важных особ у самых ворот, как вдруг сброшенный со стены тяжелый камень просвистел так близко от его головы, что любой другой вспоминал бы потом всю жизнь это путешествие, едва не завершившееся на том свете. Сообразив, что их спутник просто чудом избежал гибели, все разразились криками, проклиная того, кто швырнул камень. Сам же юноша, казалось, был взволнован меньше других, и, хотя голос его прозвучал резко и повелительно, в нем не было ни гнева, ни страха.

– Эй, вы! – крикнул он. – Так-то у вас встречают путников, мирных торговцев, которые просят убежища и ночлега?

– «Торговцы, путники»! – проворчал голос со стены. – Знаем мы вас! Скажите лучше: шпионы и соглядатаи Генриха! Кто вы? Говорите скорей, а не то попробуете кое-чего поострее камня!

– Скажи, кто правит этим городом? – проговорил юноша, оставив без внимания заданный ему вопрос. – Не благородный ли граф де Тревиньо?

– Он самый, сеньор, – ответил голос сверху уже более миролюбиво. – Но что может знать о его светлости шайка бродячих торговцев? И кто ты сам, что говоришь так громко и гордо, словно гранд Испании?

– Я Фердинанд де Трастамара, принц Арагона, король Сицилии. Ступай извести своего хозяина! Пусть поспешит к воротам.

Это внезапное заявление, высказанное надменным тоном человека, привыкшего к беспрекословному повиновению, сразу изменило ход событий. Кавалькада у ворот пришла в движение: двое знатных господ, державшихся впереди, уступили первое место молодому королю, а все остальные теперь, когда нужда в маскировке миновала, быстро перестроились в соответствии с истинным положением каждого. Внимательного и скептического наблюдателя, наверно, насмешила бы поспешность, с какой всадники, особенно молодые, сбросили личину смиренных торговцев и гордо выпрямились в седлах, чтобы стать теми, кем они были на самом деле, – воинами, испытанными на турнирах и в сражениях.

Перемена на городской стене была столь же мгновенной и разительной. От сонливости стражи не осталось и следа; солдаты спешно совещались приглушенными голосами; шум удаляющихся шагов говорил о том, что во все стороны побежали гонцы. Так прошло минут десять, во время которых младший офицер приносил извинения за задержку, ссылаясь на устав и необходимость приготовлений к достойной встрече. Наконец суетня на стене и свет многочисленных фонарей возвестили о приближении губернатора, что было весьма вовремя, так как юноша у ворот от нетерпения уже бормотал невнятные проклятия и с трудом сохранял подобающую случаю сдержанность.

– Можно ли верить радостной вести, которую принесли мои слуги? – прокричал со стены голос. – Правда ли, что сам дон Фердинанд Арагонский почтил меня своим посещением в столь необычный час?

Сверху начал спускаться фонарь, чтобы получше осветить всю группу всадников у ворот.

– Скажите своему парню – пусть придвинет фонарь поближе к моему лицу! – ответил король. – Тогда вы увидите меня сами, и я охотно прощу вам эту смелость, граф де Тревиньо, лишь бы нас поскорее впустили!

– Это он! – воскликнул граф. – Я узнаю это царственное лицо: в нем слились черты его многочисленных предков-королей; я узнаю этот голос, не раз увлекавший арагонских рыцарей на полчища мавров! Пусть же трубят трубы, возвещая о счастливом прибытии! Немедля открыть ворота!

Приказ был тотчас исполнен, и юный король под звуки труб вступил в Осму, сопровождаемый усиленным отрядом почетной стражи и толпами еще полусонных и мало что понимающих горожан.

– Просто счастье, господин мой король, что мы нашли этот бесплатный ночлег! – проговорил уже знакомый нам молодой человек, дон Андрес де Кабрера, смело поравнявшись с доном Фердинандом. – После того как сеньор Феррера по небрежности потерял единственный наш кошелек – а это, к сожалению, печальная истина, – нам было бы трудно играть роль прижимистых купцов, потому что, когда люди торгуются из-за каждой мелочи, их обычно просят показать сначала деньги.

– Раз уж мы добрались до твоей родной Кастилии, дон Андрес, – улыбаясь, заметил король, – мы положимся на твое гостеприимство. Нам ведь известно, что два несравненных алмаза всегда в твоем распоряжении.

– Господин мой король! Вашему высочеству[12] угодно надо мной смеяться, хотя, по правде говоря, ничего другого я сейчас и не заслуживаю. Моя преданность принцессе Изабелле лишила меня всех моих поместий, и теперь я беднее самого захудалого всадника из арагонской армии. Какими же алмазами могу я располагать?

– А я слышал немало весьма лестных слов о двух бриллиантах, сверкающих на лице доньи Беатрисы де Бобадилья, и знаю, что они по-прежнему принадлежат тебе, насколько это допускает благосклонность благородной дамы к своему верному рыцарю.

– Ах, господин мой король! Если наше приключение кончится так же благополучно, как началось, я, наверно, и вправду буду просить вашу милость помочь мне в этом деле.

Губы короля чуть тронула обычная спокойная усмешка, но в это время к ним вплотную подъехал граф де Тревиньо и прервал их разговор.

Ночь Фердинанд Арагонский проспал как убитый, а едва рассвело, снова был в седле. Отъезд королевского кортежа из Осмы совсем не походил на его скромное прибытие. Фердинанд в рыцарском одеянии ехал на благородном андалузском скакуне; роскошные наряды его приближенных еще яснее свидетельствовали о том, кто они такие. Их сопровождал усиленный эскорт копейщиков, во главе которых встал сам граф де Тревиньо. Так они двинулись в путь и 9 октября достигли города Дуэньяса в Леоне, расположенного по соседству с Вальядолидом. Недовольная Генрихом местная знать поспешила изъявить свою преданность арагонскому принцу; ему были оказаны почести, соответствующие его высокому званию и еще более высокому предназначению.

Многим изнеженным в роскоши кастильцам представился случай убедиться, каким суровым воздержанием дон Фердинанд уже в столь юном возрасте – ибо ему едва минуло восемнадцать – закалял свое тело и дух, чтобы никому не уступать в бою. Самые трудные воинские упражнения были его утехой, и, пожалуй, во всем Арагоне не нашлось бы рыцаря, который мог бы превзойти его на турнире или на поле битвы. При этом природная красота дона Фердинанда нисколько не пострадала; он был истинным принцем, а потому палящее солнце, охотничьи забавы и ратные подвиги не оставили на его лице никаких следов, кроме легкого загара.

В течение четырех-пяти следующих дней благодарные кастильцы с восторгом внимали словам короля, не зная, чему отдать предпочтение: его непринужденному красноречию или осторожности в выражении мыслей. Последнее качество можно было расценить как признак преждевременной холодной расчетливости, однако у того, кому предстояло укрощать противоречивые страсти и эгоистические желания людей, это свойство было немалым достоинством.