Мертвая хватка

Глава одиннадцатая

Утро началось с неожиданного скандала.

Строго говоря, упомянутого скандала можно и должно было ожидать, но скандалы – странная вещь: они всегда происходят неожиданно и очень некстати.

Случилось все за завтраком.

Завтракали в семье Савельевых рано, сразу же после утренней дойки, и завтракали плотно – так, чтобы хватило сил вкалывать до обеда. Во главе стола, прямо как в каком-нибудь патриархальном семействе, восседал Сова-старший.

Справа от него сидел сын, напротив сына – жена, а рядом с Совой-младшим разместился Валерий. Жена Совы ходила по кухне, подкладывая всем картошки и подливая простокваши. При этом ее огромный круглый живот то и дело задевал спину Валерия, и всякий раз Валерий испытывал приятное возбуждение. Раньше ему никогда не приходило в голову, что беременность может сделать женщину такой чертовски привлекательной и сексуальной, теперь же он сдерживался, чтобы не начать подбивать клинья к жене приятеля, который по доброте душевной простил ему все долги и дал крышу над головой. Жена Совы была на восьмом месяце и на полевые работы не ходила, так что завтракала она после всех, в одиночестве.

На завтрак, по обыкновению, было подано огромное количество рассыпчатой, курящейся горячим паром вареной картошки со сливочным маслом – не магазинным, а своим, настоящим, – а к ней целая гора свиной колбасы домашнего приготовления, огромная сковорода яичницы, море простокваши и сколько угодно свежайшего ржаного хлеба собственной выпечки. Савельевы ели быстро и много, и Валерий от них не отставал. Работа на свежем воздухе волшебным образом повлияла на его аппетит, и в последние дни он стал замечать, что начинает заметно поправляться.

Словом, все было как всегда, за исключением того обстоятельства, что Савельев-старший вышел к столу в дурном расположении духа и на протяжении всего завтрака смотрел на всех волком. Такие приступы беспричинной угрюмости случались с ним и раньше, особенно по утрам и во время обострений его застарелого артрита. В подобных случаях нужно было просто не подворачиваться ему под руку, а если уж подвернулся, терпеливо выслушивать его ворчливые сентенции и ждать, когда у него, как у музыкальной шкатулки, кончится завод. Размотав пружину своего раздражения до конца, поганый старикан снова превращался в почти нормального человека, с которым можно запросто посидеть на бревнышке за сараем, выкурить за разговором полпачки сигарет и втихаря раздавить бутылочку термоядерного самогона.

Но сначала до этого момента нужно было дожить, так что за столом в это утро царила настороженная тишина, нарушаемая только стуком ложек о тарелки и звуками, которые обычно издают торопливо жующие люди, спешащие поскорее насытиться и идти работать и потому пренебрегающие некоторыми тонкостями застольного этикета. И в этой тишине неожиданно грянул гром.

– Андрюха, – сварливо обратился Савельев-старший к сыну, – ты мою бутыль с кислотой не видал?

– Видал, – жуя, ответил Сова. – В сарае, на второй полке, в углу.

Сзади к нему бесшумно подошла жена и положила на его тарелку новый кусок колбасы – румяный, скворчащий, только что со сковороды. Сова благодарно кивнул и на мгновение прижался щекой к упругой округлости ее живота. Савельев-старший пронаблюдал за этой сценой с явным неодобрением, но комментировать ее не стал. Вместо этого он с достойным лучшего применения упорством вернулся к избранной теме.

– Нет ее там, – проскрипел он. – Я вчера весь сарай как есть облазил – нету! Как корова языком слизала.

– Сам же куда-нибудь и переставил, – легкомысленно ответил Сова, который один из всех домашних не боялся вспышек раздражения своего папахена.

– Я еще в своем уме, – веско заявил Савельев-старший, – и на память покуда не жалуюсь. С чего бы мне ее переставлять? Как поставил ее туда три года назад, так она и стояла.

– Ну что ты, отец, в самом деле? – робко вмешалась мать Совы. – За столом-то… Люди завтракают, а ты про какую-то кислоту. Горит, что ли? Кому она нужна-то, кислота твоя?

– Мне! – громыхнул Савельев. – Мне она нужна, ясно тебе, дура старая? Для дела нужна, не для забавы. Вот я и спрашиваю по-человечески: никто мою бутыль не видал?

Здоровенная такая, на двадцать литров, пыльная, в сарае стояла. Не видали? Ну, правильно, где ж вам увидать, вы же собственную задницу без очков найти не можете, а тут бутыль, да не с самогонкой, а с кислотой… Только жрать и умеете, растопыри слепошарые…

– Батя, – предостерегающе произнес Сова.

– Чего – батя? Ну, чего?

– Ничего, – сказал Сова. – Шумно очень.

– А ничего, так и молчи. Вон, колбасу трескай, которую жена тебе подкладывает. Жена у тебя заботливая, моей не чета. Шумно ему… Потерпишь! Валерка, а ты не видал?

Валерий молча помотал головой, глядя в тарелку. Конечно, для убедительности ему следовало бы при атом честно и открыто смотреть папахену Совы прямо в его поросячьи гляделки, но заставить себя поднять голову Валерий так и не смог, потому что знал: испытующего взгляда Савельева-старшего ему не выдержать ни за что. Ни при каких обстоятельствах не выдержать, ни за какие коврижки. Даже если бы Валерий не знал, куда подевалась злосчастная емкость с электролитом, он и тогда не рискнул бы встретиться с раздраженным Совой-старшим взглядом. А поскольку из всех присутствующих судьба исчезнувшей бутыли была доподлинно известна ему одному, Валерию сейчас и вовсе хотелось провалиться сквозь землю.

– Значит, не видал, – задумчиво произнес Савельев-старший. – Ну, это само собой… И никто, значит, не видал.

Беда! Нечистая сила, что ли, у нас в доме завелась? Три года вещь на месте стояла, а когда понадобилась – что ты будешь делать! – нету! Две недели назад была, а тут вдруг взяла да и растаяла. Да кабы только бутыль! Чего ни хватишься, ничего нету. Прямо из-под рук все пропадает. Ей-богу, нечистая сила! Или этот, как это теперь говорят.., полтергейст.

Валерий все-таки рискнул поднять глаза и тут же снова опустил их в тарелку, потому что Савельев-старший, хоть и говорил, ни к кому персонально не обращаясь, смотрел при этом почему-то прямо на него – не смотрел даже, а прямо-таки сверлил Валерия своими мутными недобрыми гляделками. И еще одну неприятную вещь заметил Валерий: Сова перестал пихать в себя колбасу с картошкой и переводил встревоженный взгляд с отца на Валерия и обратно.

– Вот, давеча, к примеру, – продолжал разоряться пакостный старикан, – хотел я в сарае лопату взять. Была у меня лопата старая, в самый раз сечку для свиней рубить.

Поискал-поискал – нету! Вот куда, спрашивается, она могла подеваться?

– Ну, перестань, отец, – попыталась прикрутить фонтан его красноречия мать Совы. – Далась тебе какая-то лопата…

– Представь себе, далась! И не далась, между прочим, а купилась. За свои, за кровные. На меня, чтоб ты знала, лопаты с неба не сыплются. И бутыли с кислотой не сыплются, и фонарики…

«И гидрокостюмы, – с тоской подумал Валерий, старательно пряча глаза. – Интересно, знает ли Сова, что его гидрокостюм тоже пропал?»

Он украдкой посмотрел на Сову и понял: знает. Знает и молчит, до самой последней минуты надеясь избежать скандала. Сова больше не переводил взгляд с Валерия на отца и обратно, теперь он смотрел только на Валерия – в упор, с выражением тягостного недоумения на круглом простоватом лице.

– Да кончай ты, батя, – с трудом оторвав от Валерия удивленный взгляд, сказал Сова. – Дай поесть спокойно.

Что ты, ей-богу, как маленький? Лопата, бутыль… Тоже мне, сокровища капитана Флинта! Что-то я тебя сегодня ни хрена не пойму. К чему ты клонишь-то, а?

– А к тому я клоню, сынок мой дорогой, единственный, – неожиданно спокойно, почти ласково сказал Савельев-старший, – что, к примеру, недельки две, две с половиной назад этих безобразий у нас дома и в заводе-то не было. Раньше не было, а теперь, понимаешь, завелись. С чего бы это?

Это уже было прямое обвинение, и Валерий медленно, через силу поднял голову, чувствуя, что щеки и уши у него предательски алеют. Смотреть этим людям в глаза он по-прежнему не мог и потому прибег к старому, испытанному трюку: до предела расфокусировал зрение, так что присутствующие теперь представлялись ему просто темными расплывчатыми фигурами без лиц, вроде поясных мишеней в стрелковом тире.

– Кончай, батя, – сказал Сова, делая последнюю отчаянную попытку отрицать очевидное. – Ты сам подумай, на кой черт Валерке старая лопата? Или, того чище, двадцать литров кислоты? Валера, ну скажи хоть ты ему!

Валерий молчал.

– Ни хрена он тебе, сынок, не скажет, – после продолжительной паузы заявил Савельев-старший. – А я скажу.

Я знаю, зачем ему кислота понадобилась. Ты видал, что за баней груша засохла?

– Дедова? – быстро спросил Сова. – Ну, так это, наверное, от старости. Ей, поди, лет сорок будет, а то и больше.

– От старости, ага, – издевательски закивал Савельев. – То-то, что от старости! Цвести, понимаешь, начала, а потом передумала. Ну вас, думает, на хрен, сколько можно вас грушами кормить, дармоедов? И засохла. Из принципа.

Даже листья в одну ночь почернели от принципиальности.

Ты зачем дерево погубил, дурень?! – неожиданно заорал он, обращаясь на сей раз непосредственно к Валерию. – Ему же цены не было! Отец мой за ним к самому Куделину ездил, за полтыщи верст, а ты плеснул от нечего делать кислотой, и готово дело!

Валерий вздрогнул – и от этого внезапного яростного крика, и от того, что груша, на которой он просто так, на всякий случай, опробовал действие кислоты, оказывается, тоже была привезена от Макарыча, как и те черешни, для которых предназначалась кислота. Да, что и говорить, совпадение получилось страшненькое…

– И что это на свете делается, мать? – горестно проговорил Савельев, обращаясь к жене. – Что это за народ такой народился, что глянешь на него и не поймешь – то ли человек перед тобой, то ли нелюдь какой-то…

– Господи, – едва слышно ответила та. – Господи…

– Да вы что, обалдели все, что ли? – возмутился Сова.

Возмутился неискренне, просто потому, наверное, что не любил громких ссор и ощущал настоятельную потребность как-то вмешаться, прекратить творящееся безобразие. – Батя, нельзя же так! Ты же толком ничего не знаешь, зачем же человека-то зря обижать?

– А ты на рожу его глянь, – хладнокровно посоветовал Савельев-старший. – Глянь, глянь, не бойся! Сразу поймешь, зря я его обижаю или, может, не зря.

Сова посмотрел на Валерия и увял.

– Валера, – сказал он почти умоляюще, – слышь, Лукьянчик, да ты чего? Скажи что-нибудь, чего ты молчишь-то?

Валерий Лукьянов медленно встал, безотчетно сжимая в кулаке испачканную картофелем ложку. Да, сказать хоть что-нибудь было просто необходимо, объяснить, оправдаться, попросить прощения, поблагодарить за кров и пищу, в конце концов, но в голове ничего не было, кроме звенящей ватной пустоты, и слова, которые вдруг вывалились из этой пустоты, были, пожалуй, далеко не самыми подходящими в данной ситуации.

– Да пошли вы все!.. – сказал он, со звоном и лязгом швырнул ложку на середину стола и, опрокинув стул, выбежал из кухни.

…Примерно в полукилометре от околицы он услышал у себя за спиной нарастающий треск тракторного выхлопа.

Не оглядываясь, Валерий приналег на педали, но его гоночный велосипед был плохо приспособлен для скачек по пересеченной местности, а тракторист, похоже, гнал своего железного коня во весь опор, невзирая на вполне реальную возможность опрокинуться, угробив при этом и себя, и машину.

Валерий знал, кто это, но оглядываться все равно не стал, ограничившись тем, что прижался поближе к обочине.

Наконец трактор догнал его, вырвался вперед, описал короткую, очень опасную дугу и резко затормозил, загородив Валерию дорогу.

Когда поднятая колесами старенького грязно-голубого МТЗ густая пыль немного рассеялась, Валерий, как и ожидал, увидел в кабине Сову. На той стороне кабины, что была обращена к Валерию, дверцы не было – черт знает, когда и куда она подевалась, – и Сова был виден Лукьянову четко, до мельчайших подробностей – таких, например, как застрявшие в его кучерявой бороде крошки вареного картофеля.

Широкая загорелая физиономия Совы выражала растерянность пополам с огорчением. Судя по этому выражению, бить Валерия Сова не собирался. Впрочем, кто их разберет, этих пейзан, возьмет и накидает по первое число, сохраняя на морде скорбную мину Андрей Савельев легко выпрыгнул из кабины и подошел к Валерию. Тот на всякий случай приготовился бежать напрямик через поле, бросив все свое имущество, состоявшее из велосипеда и тощего рюкзака, но Сова, кажется, и впрямь не испытывал ни малейшей охоты драться.

– Кончай психовать, Лукьянчик, – сказал Сова, кладя коричневую мозолистую лапу на руль велосипеда. – Ну чего ты взвился? Батю моего, что ли, не знаешь? Побулькает и перестанет. Мало ли что в жизни бывает! Да он уже жалеет, что на тебя наехал. Не признается, конечно, но я по глазам вижу, что жалеет. Аида обратно! Перемелется – мука будет.

Я тебя понимаю, обидно, конечно. Не знаю, что на него сегодня нашло. Нет, серьезно, он сегодня самого себя превзошел.

Не упомню я что-то, чтобы он раньше таких коней швырял.

Это ж надо было додуматься: грушу – кислотой! Маразм какой-то, честное слово! Лукьянов вдруг почувствовал подкативший к горлу тугой комок и понял, что вот-вот заплачет – по-настоящему заплачет, горючими слезами.

– Погоди, Сова, – с трудом совладав с голосом, сказал он. – Уж не извиняться ли ты передо мной собрался? Это ты, брат, напрасно. Все правильно. Батя твой прав на все сто, он еще и не все знает… Ты прости меня, Сова, я ведь не нарочно, не со зла. Так надо было, понял? А зачем надо, я тебе не скажу, меньше знаешь – крепче спишь. Жаль, что все так коряво вышло. Честное слово, жаль. Ты попроси у своих за меня прощения – и за грушу, и за кислоту, и за То, что вместо «спасибо» я на них наорал, как последний… Я за все заплачу, честное слово. Заработаю и вышлю, адрес ваш у меня есть.

И." ну, в общем, спасибо тебе за все. Хороший ты мужик, Сова. Я раньше даже не знал, какой ты на самом деле классный мужик. Гидрокостюм я твой порвал, прости. Я тебе новый куплю, ладно?

– Дурак ты все-таки, Лукьянчик, – грустно сказал Сова. Ни капли удивления или протеста не было в его голосе, и Валерий понял, что возвращаться действительно не стоит.

Некуда ему было возвращаться, если честно. – При чем тут деньги?

– Да знаю я, что ни при чем! – с тоской проговорил Валерий. – Знаю! А что я еще могу предложить? Слова? Так ведь это просто сотрясение воздуха. И оставь ты меня, ради бога, в покое, не рви душу!

– И куда ты теперь? – совсем уже упавшим голосом спросил Сова.

– Домой, конечно, куда же еще? Хватит, погулял. Как говорится, где родился, там и сгодился. Заскочу по дороге еще в одно местечко, посмотрю, что да как, и домой. Маманя, наверное, соскучилась совсем.

Сова недовольно поморщился.

– Насчет одного места, – нерешительно проговорил он. – Может, не надо, Валера? Ты подумай хорошенько, а?

На хрена тебе эта головная боль? С этими новыми русскими связываться – только проблемы наживать. Им ведь человека убить – все равно что муху прихлопнуть.

«Золотые твои слова», – подумал Валерий.

– Да какие новые русские! – сказал он вслух. – С бабой я познакомился. Тут, неподалеку. Не первый сорт, конечно, но для временного пользования в самый раз. Так надо хоть с ней попрощаться по-человечески, если уж с вами так нехорошо получилось.

– Может, тебе помочь? – озабоченно спросил Сова, явно не поверивший ни одному его слову.

– С бабой-то? – Лукьянов заставил себя усмехнуться. – Это, брат, тебе ни к чему. У тебя такая жена, что я просто обзавидовался. Чуть слюной не захлебнулся, ей-богу! Ты ей кланяйся. Пусть у вас все хорошо будет, а я как-нибудь сам со своими делами разберусь.

– Ну, как знаешь. – Сова полез в карман, вынул оттуда несколько свернутых в трубочку купюр и протянул Валерию. – На, держи на первое время.

Валерий шарахнулся от его протянутой руки, как от гадюки.

– Ты что?! – теряя остатки самоконтроля, плачущим голосом выкрикнул он. – Ты что, гад, издеваешься? Ты что мне суешь?!

Сова испуганно отшатнулся от него, но деньги не убрал.

– Как – что? – удивленно сказал он. – Деньги. Ты же все-таки почти месяц вкалывал. Кто-кто, а уж я-то знаю, что это такое – на земле горбатиться. За такую работу любых денег мало. И потом, они тебе сейчас нужнее. А мне, если что, батя поможет.

Валерий открыл рот, чтобы послать этого растреклятого христосика куда подальше, пока стоявший в горле ком и в самом деле не пролился слезами, но в последний момент передумал и взял деньги. Не потому взял, что они были ему так уж необходимы, а потому, что понял: не возьмет – и Сова на него по-настоящему обидится. Может и в морду дать, и, что характерно, будет совершенно, прав…

…И, конечно же, окончательно успокоившись, он понял, что его попытка отказаться от предложенных Совой денег была чистой воды фанфаронством, глупостью несусветной и поганым, неумелым позерством. Если Сове нравится жить по правилам, которые вышли из употребления еще в позапрошлом веке, это его личное дело. На ферме, в деревне такое поведение, может быть, даже останется безнаказанным, и доживет Сова до старости в блаженном неведении относительно мира, который его окружает, и ребенка своего будущего воспитает, если получится, таким же ясноглазым, улыбчивым и наивным кретином, каким является сам. Интересно, в кого он такой уродился? Папахен его, к примеру, на христосика блаженного ни капельки не похож. В мать, что ли? Или Сова-старший тоже из этой породы, только скрывает? А-а, черт их, червей земляных, разберет! Ни к чему нам эти сложности.

Мы люди простые, и живем попросту, и принципы у нас тоже простые, доступные. Дают – бери, бей и беги – вот и все принципы, необходимые для хорошей, полноценной жизни в современном обществе.

Убедив себя таким образом в том, что ничего экстраординарного, из ряда вон выходящего с ним сегодня не случилось, Валерий принялся активно пользоваться благами цивилизации, купленными на деньги Совы. Для начала он добрался до Москвы, сдал свой велосипед в камеру хранения на Ярославском вокзале, купил самый дешевый билет на утренний поезд, погулял по городу, пару раз перекусил в кафе, а вечером вернулся на вокзал и, имея в кармане билет, безбоязненно устроился на ночлег в зале ожидания. Ночью у него пару раз проверили документы, а утром он продал сослуживший свою службу билет какому-то бедолаге в самом хвосте длинной очереди у билетных касс, купил билет на электричку и покатил в пригородный поселок, где обитал (а может быть, уже не обитал, а покоился) его обидчик Виктор Андреевич Майков.

По дороге Валерий думал, как это было бы чудесно, если бы Майкова постигла та же участь, что и его охранника Хобота, и пытался изобрести способ разузнать об этом, не привлекая к себе внимания.

Он сошел с поезда, так ничего и не придумав, и решил положиться на случай. Валерий не лгал Сове, говоря, что намерен отправиться домой, к родным, так сказать, пенатам; не лгал он и насчет того, что ему нужно заскочить в одно местечко – посмотреть, что да как. Он действительно не мог навсегда уехать из Москвы, не разузнав, чем закончилась его вендетта. Вся эта затея с самого начала была ребяческой и при этом смертельно опасной – это Валерий понял с пол ной ясностью в ту ночь, когда на его глазах зверски убили Хобота, – но просто отчалить восвояси, даже не попытавшись увидеть результаты своих усилий, он не мог. Или, может быть, не хотел – разница в данном случае не имела существенного значения.

Он добрался до дома Майкова пешком и занял свою излюбленную позицию в кустах на противоположной стороне дороги. Ворота в высоком кирпичном заборе, которым папа Май отгородился от всего света, были заперты наглухо, из-за забора не доносилось ни звука. Было очень похоже на то, что папа Май здесь больше не живет. Валерий очень надеялся, что этот подонок с некоторых пор не живет вообще.

Совсем не живет, окончательно.

Солнце поднималось все выше, становилось жарко. К разгоряченной коже назойливо липли мухи, в кустах пахло разогретой зеленью, асфальтом и пылью. Было чертовски скучно сидеть, ничего не делая, и ждать у моря погоды. Так можно было просидеть и сутки, и трое, и целую неделю и в результате ничего не узнать. Время от времени по шоссе проезжали машины, один раз проехал велосипедист с привязанными к раме велосипеда удочками в чехле. Лицо у него было хмурое – видимо, ни черта он не поймал в протекавшем на задах улицы ручье. Некоторое время на ветке прямо над головой Валерия сидел скворец – черный, блестящий. Скворец отвлекал Валерия от наблюдения за дорогой и домом. Лукьянов шикнул на него, и скворец улетел, обронив напоследок белую бомбочку – слава богу, не попал.

Валерий посмотрел на часы и принял твердое решение: если ничего не произойдет в течение девяноста минут, придется что-то предпринять. Например, бросить в ворота камень и посмотреть, что из этого выйдет. Или отловить какого-нибудь пацана из местных, дать ему пятерку и попросить постучаться в калитку. А что, чем плохо? Пускай спросит, дома ли его папа, Виктор Андреевич Майков. Если дадут по шее – значит, папа жив и здоров. А если удивятся и скажут, что такой здесь больше не живет, тогда… Тогда хорошо.

Просто отлично!

Он засек время и стал ждать. Минуты тянулись мучительно медленно, но полтора часа почему-то истекли до неприличия быстро. Валерий всесторонне обдумал этот парадокс и решил для верности выждать еще полчасика. Когда и этот срок вышел, он понял, что ждать больше нечего: нужно было либо что-то делать, либо уходить отсюда к чертовой матери. Что толку торчать в кустах, как путало? За этим, что ли, он сюда приехал?

Валерий решительно поднялся с земли, раздвинул кусты и шагнул на дорогу. При этом он чуть было не упал, наступив на развязавшийся шнурок. Выругавшись сквозь зубы, он присел на колено и стал приводить свою обувь в порядок.

Шнурок, как и следовало ожидать, лопнул, и его пришлось связывать. Занимаясь этим, Валерий услышал какой-то шум и, подняв голову, увидел прямо напротив себя распахнутые настежь ворота и выезжающий из них знакомый серебристый джип.

Машина вывернула на дорогу, сверкнув гладкими серебристыми бортами и ярким хромом наружной отделки, газанула и с мягким приглушенным рычанием укатила в сторону Москвы даже раньше, чем Валерий успел по-настоящему испугаться. Ворота закрылись, и Валерий остался на дороге один.

Закончив возиться со шнурком, он встал и некоторое время, блестя стеклами очков, смотрел вслед уехавшему джипу.

Все-таки папа Май как-то ухитрился выкрутиться, договориться со своим жутким соседом, и это обстоятельство неожиданно больно задело самолюбие Валерия Лукьянова. Как же так? Что же он, выходит, зря старался?

Такое положение вещей было просто недопустимо и нуждалось в немедленной корректировке. Валерий понятия не имел, каким образом он станет эту корректировку проводить, но точно знал одно: спать нынешней ночью ему опять не придется.

– А жалко Хобота, – неожиданно сказал Простатит, откидываясь на спинку кресла. – Нормальный был пацан. Помнишь, Андреич, как мы в девяностом все вместе на Рижском дань собирали?

Майков нарочито медленно положил на стол карты рубашкой вверх и посмотрел на Простатита, как на внезапно заговоривший стул. Он не любил, когда его охранники принимались вспоминать былые веселые деньки, потому что они были не только и не столько охранниками, сколько друзьями его лихой бесшабашной юности – и громоздкий добродушный Простатит, и болтливый Рыба, и даже отмороженный Хобот со своей справкой. Когда-то они действительно начинали вместе – вместе трясли торгашей на рынке, вместе доили транзитников на дорогах братской Польши, вместе перепродавали угнанные тачки. Были они тогда совсем молодые, сопливые, и верховодил у них поначалу именно Хобот, потому что в те блаженной памяти времена на первом месте был не ум, как теперь, а тупая носорожья наглость, которой Хоботу было не занимать. Но времена менялись, и Майков, который сначала был просто Маем, постепенно превратился в папу Мая, а потом и вовсе в Виктора Андреевича, главу солидной фирмы, отца и благодетеля. А Хобот, Рыба и Простатит так и остались Хоботом, Рыбой и Простатитом – то есть, попросту говоря, обыкновенными быками. О старой дружбе они теперь вспоминали редко, а вслух о ней не говорили вообще – что было, то было. Раньше было так, а теперь – этак…

– Помню, – сказал Майков и снова взял со стола карты. – И почему нам пришлось с Рижского сваливать, тоже помню.

– Точно, – сказал Рыба. – Хобот тогда мента на пику посадил. Еле-еле ноги унесли… Карту?

Майков бросил взгляд на свои карты, задумчиво пожевал губами и сделал маленький глоток из низкого квадратного стакана.

– Ну, давай, что ли, – нерешительно сказал он. – А Хобот просто получил то, на что всю жизнь нарывался.

Рыба точным, отработанным движением сдал ему карту с верха колоды. Простатит тяжело завозился в кресле, скрипя кожаной обивкой.

– А я не верю, что это Хобот у Алфавита дерево стырил, – упрямо сказал он. – Не вяжется это – Хобот и какие-то там деревья.

– Перебор, – сказал Майков и раздраженно бросил карты на стол. – Вот дерьмо!

– В любви повезет, Андреич, – сказал Рыба, ловко тасуя карты. – Вот Хоботу конкретно не повезло.

Майков вдруг ощутил странный вибрирующий зуд в кончиках пальцев рук и ног. Они потеряли чувствительность и гудели, как провода под высоким напряжением. Из пальцев это непонятное, похожее на анестезию ощущение перекинулось на голени и предплечья, потом пошло еще выше; суставы почти приятно онемели, живот подвело, по спине короткой волной пробежали мурашки. Вскоре все тело стало легким, невесомым и до предела наэлектризованным – так, что казалось, только шевельнись, и от тебя во все стороны посыплются искры, даже не искры, а молнии. Только голова пока оставалась такой, как прежде, как будто где-то в глотке у папы Мая стояла прочная заслонка, не пускавшая отраву выше, в мозг.

Майков знал, что это за отрава. Он просто терял контроль над собой и, кажется, был этому даже рад. Слишком многое ему пришлось пережить в последнее время, слишком часто приходилось сдерживать себя из последних сил, чересчур много нелепых, необъяснимых, совершенно идиотских неприятностей свалилось на его голову за эти дни, и он смертельно устал от этой унизительной необходимости все время контролировать себя – каждое слово, каждый жест, каждый перепад настроения. Он действительно был на пределе, и сейчас, когда способность думать и принимать решения еще неокончательно покинула его, когда еще можно было взять себя в руки и дать статическому электричеству, от которого мелко вибрировала каждая клеточка тела, спокойно стечь в землю, он вдруг подумал: «Да пропади оно все пропадом!»

Он перестал сдерживать себя и для начала молча, с наслаждением запустил стаканом в окно. Сначала он хотел швырнуть стакан в стену, но у него еще хватило ума сообразить, что на обоях останется пятно, которое потом ничем не выведешь. Поэтому стакан, просвистев в опасной близости от головы Рыбы – тоже, между прочим, не случайно, – ударился о небьющийся стеклопакет, отскочил и с глухим стуком упал на ковер. По стеклу текла жидкость бледно-янтарного цвета, на ковре появились темные, медленно расплывающиеся пятна, в воздухе резко запахло виски.

– Хватит! – бешено тараща глаза, проорал Майков прямо в побледневшее лицо Рыбы. – Хватит, я сказал! Не хочу говорить об этом ублюдке! И слышать о нем я больше не желаю, ясно?! И не надо песен про старую дружбу! Никакой враг не смог бы меня так подставить, как этот сраный друг! Туда ему, козлу, и дорога. Он, сука, заварил кашу и подох, а я теперь должен за него все это дерьмо расхлебывать!

Рыба отшатнулся и выронил колоду.

– Ты чего, Андреич? – пробормотал он, дрожащими руками подбирая рассыпавшиеся карты. – Белены объелся?

Простатит опять тяжело заскрипел креслом и вдруг сказал, обращаясь к Рыбе:

– Слышь, братан, мне тут на днях место в одном коммерческом банке предложили. Охранником. Бабки нормальные и, главное, рабочий день нормированный. Проторчал в вестибюле свои шесть часов и свободен. В белой, блин, рубашечке, с галстучком, при всех делах… И никакого геморроя.

Я вот все думаю, пойти или не пойти? А ты как считаешь, брателло?

Майков вытаращился на него, не веря собственным ушам, потом грозно нахмурился, но Простатит даже не посмотрел в его сторону: он с заинтересованным видом ждал ответа Рыбы.

И Рыба, конечно, ответил.

– А чего? – ответил он, небрежно бросая на стол только что собранную колоду. – Терять, в принципе, нечего. Работа спокойная, риска почти никакого, не то что в других местах. И, главное, не гавкает никто. Слушай, а еще один охранник там не требуется? Я бы тоже пошел, если местечко найдется.

– Надо будет перетереть с пацанами, – сказал Простатит. – Может, и выгорит дело. Жалко, Хобота нету. Втроем бы веселее было. Как раньше, помнишь?

– Я вас понял, – сказал Майков сквозь зубы. – Вот так вот, значит, да? Вот это вот, значит, и есть проверенные кореша, боевые товарищи. Так?

Рыба и Простатит одинаковым движением повернули к нему головы.

– Какие кореша? – удивился Рыба. – Нет здесь никаких корешей. Давно нет. Ты, Виктор Андреич, начальник, а мы, типа, быки бессловесные. По найму, короче. Простатит, дай закурить. Ага, спасибо, братан. По найму, понял? – продолжал он невнятно, прикуривая зажатую в углу рта сигарету. – Рыба ищет, где глубже, понял? Это про меня. А человек – где лучше, это про Простатита, кореша моего. Был у нас еще один кореш незабвенный, так его блатные замочили из-за чьих-то трахнутых деревьев. Вот мы и думаем, как быть: уйти в нормальное место или подохнуть, как Хобот, неизвестно за что? Да еще, блин, и виноватыми оказаться, как Хобот – посмертно… За братана головой рискнуть – дело святое, Виктор Андреевич. А за начальника, да еще и хренового к тому же, – нет, извини-подвинься. И не надо на меня таращиться, гос-с-сподин Майков. Порядочек этот – ты начальник, я дурак – не я в твоем доме завел. И не Простатит.

И тем более не Хобот. И гадить в корыто, из которого жрешь, тоже не мы тебя научили. Так что обижаться тебе.., то есть вам, уважаемый Виктор Андреевич.., господин Майков, не на кого.

Майков посмотрел на Простатита, но тот сидел с абсолютно непроницаемой, каменной мордой и глядел на него как на пустое место. Папа Май вспомнил, что точно такая же морда была у Простатита, когда он обходил рынок, собирая дань с торгашей, и когда ломал морды быкам из конкурирующих бригад, и когда выходил на разборку, держа поперек толстого брюха автомат, и когда вытряхивал из подержанных немецких тачек их зеленых от ужаса владельцев – Вы что, пацаны? – пробормотал Майков. – Вы что, в натуре свалить хотите?

– О, – сказал Рыба, – гляди, Простатит, нам повышение вышло! Были уроды, а теперь уже пацаны. Растем, братан!

– Суки, – процедил Майков. – Где бы вы без меня были, бараны?

– Да уж где-нибудь были бы, – небрежно ответил Рыба. – Хобот, по крайней мере, был бы жив. А если бы и помер, так братва бы его хоть похоронила по-человечески. Ты не спрашивай, где бы мы были без тебя, ты мне ответь, где мы сейчас? У блатных на мушке, вот где! Я, между прочим, сразу предупреждал: не надо с Алфавитом связываться!

А мне что было сказано?

– А что тебе было сказано? – заинтересовался Простатит.

– Что мое дело – крутить баранку и помалкивать и что блатные меня в СИЗО опустили.

– Круто, – сказал Простатит. – Тогда вообще базарить не о чем.

Майков на секунду прикрыл глаза. На его корабле, кажется, назревал бунт. Да что там – кажется! Какое там – назревал! Бунт уже разразился, бунтовщики захватили корабль и теперь, рассевшись на винных бочках вокруг связанного капитана, решали, что с ним делать – вздернуть на фок-рее или по древнему пиратскому обычаю заставить прогуляться по привязанной к фальшборту доске.

А хуже всего было то, что эти два урода говорили чистую правду: связавшись с Алфавитом, он загнал себя в такую щель, из которой, кажется, уже не было выхода. Речь уже не шла о сохранении лица: не пристрелили на месте – и спасибо.

Инцидент с украденным у Букреева деревом обошелся папе Маю в тридцать процентов его доли в их общем с Алфавитом деле, не говоря уж об унижении и о том, что ему не только не выдали убийц Хобота, но даже не сказали, где искать его тело. Что же до яблони, то ее решено было оставить в саду Майкова до поздней осени – Алфавит, видите ли, боялся, что слишком частые пересадки могут повредить драгоценному дереву. Так что теперь у папы Мая, помимо иных забот, появилась новая головная боль – следить за тем, чтобы проклятое полено было в порядке…

– Ну хорошо, – проговорил он, не открывая глаз. – Если вы такие умные, скажите, что вы предлагаете.

Справа от него опять тяжело заскрипело кожаное кресло.

Он открыл глаза и увидел, что Простатит развернулся вместе с креслом и теперь сидит не боком к нему, как раньше, а лицом.

– А это от тебя зависит, – сказал Простатит. – Сам знаешь, дела твои – говно. Завязывай дурака валять, Май. Либо мы тебе кореша, и тогда давай решать проблемы вместе, либо надо разбегаться на хрен. Я тебе сапоги лизать не нанимался.

Извини, брателло, но рылом ты не вышел, чтобы мы с Рыбой тебе сапоги лизали. Ты даже с Алфавитом по-людски разобраться не сумел, а туда же, в авторитеты.

– Разобраться, – передразнил его Майков. – Вот сам бы и разбирался, если такой крутой! Он же мало того, что в законе, так еще и чокнутый! Ты посмотри, что он с черешнями сделал! Плевать мне на эти дрова, но обидно же, в натуре! Напакостил и смылся, а как пришло время ответ держать, за свой авторитет спрятался. Как с ним, таким, разбираться?

– А я тебе говорю, что тут что-то нечисто. Подставой это пахнет, если хочешь знать, – упрямо набычившись, сказал Простатит.

– В натуре, Май, – оживился Рыба. – Ты подумай, Простатит дело говорит. Если бы Алфавит был не в себе, его бы блатные сами давно в расход списали. А он в таком авторитете ходит, что тебе и не снилось. И Хобот… Чтобы Хобот посреди ночи, под дождем, землю копал, какие-то деревья пересаживал… Ну бред же собачий!

– Ладно, – сказал Майков. – Допустим, черешни кислотой поливал не Алфавит и не его быки, а яблоню у него спер не Хобот. А кто тогда – Господь Бог?

– Да кто угодно, – заявил Рыба. – Забор забором, охрана охраной, а при желании через любой забор перелезть можно. Ты подумай, может, на тебя кто зуб имеет?

– Фуфло, – с отвращением сказал Майков. – Я об этом уже думал. Ты сам прикинь, кто станет обо всю эту ерунду мараться? Даже быки с рынка работают совсем по-другому. Ломом ребра пересчитать, в затылок пальнуть, машину заминировать – это да, это уже похоже на разборку. А тут… В натуре, как будто псих развлекался – нарочно, чтобы нас с Алфавитом стравить. Или детишки баловались…

Он вдруг заметил, что лицо Простатита приобрело несвойственное ему выражение глубокой задумчивости.

– Ты чего, Прос? – спросил он.

Спросил, и даже сердце защемило, так забыто, прямо как встарь, это прозвучало. Он не называл Простатита Просом, пожалуй, уже лет десять, с самой Польши, где они, вооруженные испорченным газовым пистолетом, по ночам грабили машины, а днем отсыпались в придорожном ельнике.

– Агроном, – медленно произнес Простатит.

– Чего – агроном? Какой еще агроном? – спросили Майков и Рыба едва ли не в один голос.

Рыба первым сообразил, о ком идет речь, и неуверенно хохотнул.

– Этот, что ли? – он прижал к глазам сложенные колечками пальцы, изображая очки. – Да кинься, братан, он уже давно в своей Мухосрани землю ковыряет!

Простатит отрицательно помотал головой.

– Ни хрена подобного. Я его вчера видел.

– Где?!

Майков и Рыба задали этот вопрос хором, буквально в один голос, и озадаченно переглянулись.

– Вы вчера в город ездили, – сказал Простатит. – Я вам ворота открывал, а он на той стороне дороги сидел – типа, шнурок завязывал. Не обратили внимания? А вот я обратил. Вы проехали, а он еще добрую минуту вам вслед волком глядел. Я уж хотел было выйти, тряхнуть его маленько, поинтересоваться, какого хрена ему тут понадобилось, да он, сучара, будто догадался – свалил в лес и с концами.

– В лес, говорить? – задумчиво переспросил Майков. – Вот же тварь какая!

Это был удар. Честно говоря, Майков забыл о Лукьянове почти сразу после того, как выставил его за ворота, не заплатив за работу. Да и с какой радости ему было помнить об этом мелком сукином сыне, выдававшем себя за ландшафтного архитектора? Если бы папа Май помнил каждого кинутого им лоха, у него в голове просто не осталось бы места для других мыслей и воспоминаний. Никакой опасности Лукьянов для него не представлял – во всяком случае, так папа Май думал до сегодняшнего дня. Выходит, зря он так думал…

– Мал клоп, да вонюч, – вторя его мыслям, удивленно произнес Рыба. – А ты, Прос, тоже герой. Чего молчал-то?

Простатит пожал могучими плечами.

– Я сказал, – ответил он.

– Кто бы мог подумать, – качая круглой головой, сказал Рыба. – Такой, понимаешь, неприметный мозгляк, а проблемы нам организовал по полной программе. Я бы до такого даже не додумался. Слушай, Май, а у тебя его адрес есть?

– Нет. – Майков тоже покачал головой и нервно закурил.

Поверить во все это было чертовски трудно. Гораздо легче было посчитать вчерашнее появление Лукьянова вблизи усадьбы обыкновенным совпадением. – Нет, – повторил он, глубоко затягиваясь дорогой американской сигаретой, казавшейся ему сейчас чересчур легкой, почти безвкусной. – Откуда я мог знать, что мне понадобится его адрес? Да я этого и сейчас не знаю. Просто не верится, блин! Как он ухитрился все это провернуть? Он что, по воздуху летать умеет? Сквозь стены ходит? Или вы по ночам на воротах спите?

Через пять минут Рыба и Простатит уже бродили по участку, обходя его по периметру и придирчиво осматривая забор в поисках места, где его можно было преодолеть незаметно и без особого труда. Майков в этих поисках не участвовал. Сидя в пластиковом кресле, под зонтиком, он курил одну сигарету за другой и думал. Ему не верилось, что его люди найдут что-то около забора, да и что там можно было найти? Бутыль из-под кислоты и грязные следы ног на штукатурке, обнаруженные ими несколько дней назад, вероятнее всего, были оставлены нарочно – исключительно для того, чтобы сбить его с толку. Трюк был, по большому счету, самый что ни на есть примитивный, но он сработал в лучшем виде, и именно это обстоятельство бесило Майкова больше всего. Его провели, как малолетку, и кто?! Очкарик, мозгляк, неспособный постоять за себя и настолько глупый, что полгода вкалывал как проклятый, надеясь получить бабки по устной – устной! – договоренности. Именно его кажущаяся безобидность сыграла с папой Маем злую шутку; менее всего он ожидал неприятностей с этой стороны, и ему даже в голову не пришло позаботиться о мерах безопасности. Да и какие меры он мог принять? Забор стоит, ворота под охраной – чего еще, спрашивается?

Папа Май постарался отбросить эмоции и думать о деле.

Как злоумышленник – неважно, кто это был, – мог незамеченным проникнуть на участок? Проникнуть, сделать свое черное дело и так же незаметно уйти обратно… Этот вопрос нужно было решить во что бы то ни стало: там, где прошел один, могут пройти другие, вооруженные уже не бутылками с электролитом, а чем-нибудь посерьезнее. Да, здесь было о чем поразмыслить, и Майков не без оснований полагал, что думать – это его работа. Не шарить по кустам, не обнюхивать землю под забором, а думать головой. В конце концов, Лукьянов же как-то придумал способ проникнуть за ограду! Неужели Виктор Майков глупее этого агронома?

Он попытался поставить себя на место Лукьянова. Как бы действовал он, если бы ему было позарез нужно проникнуть в чужие владения, обнесенные забором и тщательно охраняемые? Наверное, первым делом попытался бы перекупить охрану. Но Лукьянов этого сделать не мог в силу отсутствия у него финансовых средств. Да, денег у агронома не было, зато было отличное знание театра военных действий.

Он проторчал во дворе у Майкова не один месяц и знал его как свои пять пальцев. Ну и что с того? Папа Май тоже отлично знал свой двор – каждый куст, каждый пригорок, каждый изгиб дорожки, каждый валун и каждую щель между камнями…

Осененный внезапной идеей, Майков поднялся и торопливо подошел к пруду. Вода с плеском падала в пруд из разлома базальтовых плит, переливалась через невысокий, сложенный из угловатых камней барьер и по извилистому каменистому руслу струилась в сторону забора. Там, почти у самого забора, виднелась живописная груда камней, похожая на естественный выход скальных пород. Между слоистыми плитами песчаника и гранита длинными космами росла какая-то трава, на вершине пригорка торчало несколько кустов можжевельника, казавшихся черными на фоне беленой стены. В одном месте плиты стояли кривым шалашиком, и искусственный ручей с веселым журчанием скрывался в черном треугольном проеме.

Задумчиво вглядываясь в этот косой треугольник темноты, Майков рассеянно бросил в пруд окурок. К окурку немедленно подплыли жирные карпы и принялись, отталкивая друг друга толстыми лбами, ловить бычок разинутыми круглыми ртами. Майков не обратил на карпов внимания. Закурив очередную сигарету, он двинулся вдоль ручья и, подойдя к холмику, под которым была упрятана сточная труба, опустился на корточки.

Разумеется, разглядеть что бы то ни было ему не удалось.

С того места, где он сидел, была видна только внутренность искусственного грота. Сток, по которому вода из пруда уходила в протекавший за забором ручей, был нарочно проложен с изгибом, чтобы дневной свет снаружи не высвечивал бетонный свод стандартной канализационной трубы среднего диаметра и не портил столь тщательно созданную иллюзию.

Но Майков знал, что там, на противоположном конце десятиметрового тоннеля, стоит прочная стальная решетка, намертво замурованная в стенки трубы. Прочная, да… Вот вопрос: достаточно ли прочная?

Продолжая вглядываться в темноту, он вынул из внутреннего кармана пиджака рацию, рассеянным движением выдвинул антенну и вызвал своих людей.

Первым, как и следовало ожидать, на зов явился Рыба.

За ним, сопя, подошел Простатит и, с трудом наклонившись, стал вместе со всеми смотреть в темноту искусственного грота.

– А ведь логично, Андреич, – сказал Рыба, выпрямляясь. – Ну, ты голова!

– Надо проверить решетку, – сказал Майков. – Давай, Рыба, сплавай, погляди.

Рыба поморщился.

– А почему я?

– А потому, что ты Рыба, – сказал Простатит.

– А кто? – довольно миролюбиво спросил Майков. – Я, что ли? Тогда за что я, спрашивается, вам бабки плачу? А Простатит там просто застрянет, как Винни Пух в кроличьей норе.

Замучаешься потом трубу прочищать.

– Вода холодная, Андреич, – заныл Рыба.

– Можешь обойти кругом, – предложил Майков. – Ерунда, километров пять получится. Берегом, по кустам, через помойки. По колено в дерьме…

Рыба вздохнул, повернулся лицом к забору и вдруг, разбежавшись, легко взлетел на гребень стены.

– А так? – спросил он сверху.

Майков пожал плечами.

– Да как хочешь, – сказал он. – Главное, решетку проверь.

Рыба кивнул и скрылся из вида. За забором послышался треск кустов, невнятный испуганный выкрик и глухой всплеск.

– Навернулся, баран, – прокомментировал Простатит.

– Лестницу принеси, – сказал ему Майков.

Простатит ушел за лестницей. Папа Май закурил и стал слушать, как за забором матерится, лязгая зубами от холода, сверзившийся с обрыва Рыба. Потом наступила короткая пауза, после которой Рыба удивленно присвистнул и заорал:

– Нашел, Андреич!

Подоспел Простатит с лестницей. Майков взобрался на гребень стены и выглянул наружу. Рыба в мокром пиджаке и сбившемся на сторону галстуке стоял почти по пояс в воде, наполовину скрытый нависавшими над ней ветвями, и, согнувшись в поясе, что-то рассматривал на берегу.

– Что нашел-то? – спросил Майков.

Рыба разогнулся, перебрел, осторожно ступая по захламленному дну, на относительно свободное место и поднял голову.

– Решетка перепилена, – сказал он и вытянул вверх испачканную какой-то дрянью руку. В руке у него были зажаты две рыжие от ржавчины полоски железа. Приглядевшись, Майков понял, что это обломки ножовочного полотна. – А самое прикольное, – продолжал Рыба, – вот это.

С этими словами он водрузил на переносицу до отвращения знакомые Майкову очки в толстой роговой оправе с толстыми, как донышки пивных бутылок, стеклами.