Мёртвая зыбь

– Разве только с этим… краскомом. Этот, как вы понимаете, представляет особый интерес.

– Отлично. Разрешите на днях сообщить, где и когда…

Стауниц открыл дверь и крикнул:

– Шалико! Счёт!

Ему подали счёт. Якушев полюбопытствовал и увидел семизначную цифру.

– С чаевыми около шести миллионов. Вернее, ровно шесть. Все мы нынче миллионеры, ваше превосходительство.

Они вышли на улицу. Уже стемнело. Стауниц кивнул и пропал в темноте. Улицы почти не освещались.

Якушев шёл не торопясь, в тяжёлом раздумье. «Нет, они не угомонились». Представил себе лицо Стауница, его

9 Соответствует военному званию майор.

злую усмешку, его злые глаза и крепкие белые зубы, которыми он разрывал розовое мясо барашка. «Волк, – подумал Якушев, – настоящий волк. Они не оставят меня в покое».

12

Якушев решил написать Артузову, просил принять его по важному делу и отдал письмо в окошко бюро пропусков.

В тот же день вечером позвонил Артузов и сказал, что ждёт его к одиннадцати часам вечера. Пропуск будет заказан.

Без четверти одиннадцать Якушев был у Артузова. Тот сказал:

– Через пять минут вас примет Дзержинский.

Нетрудно догадаться, что переживал в эти пять минут

Якушев.

Дзержинского он видел тогда, после очной ставки с

Варварой Страшкевич, несколько минут. Якушев в тот момент был так ошеломлён, так потрясён, что появление

Дзержинского помнил смутно. А теперь ему предстоял разговор с этим человеком, имя которого внушало панический страх белым. Говорили о нем как о безжалостном, жестоком и неумолимом противнике, называли «красный

Торквемада», и сам Якушев ужаснулся, думая о том, чем может кончиться его встреча с Дзержинским. Может быть, пересмотром его дела и гибелью? Якушев страшился этого свидания, хотя он ничего не утаил на последнем допросе.

Вместе с тем пробуждалось странное чувство любопытства. До революции Якушев никогда не встречался с революционерами, после революции ему приходилось беседовать с Красиным, Керженцевым, но это были чисто деловые беседы, в особенности с Красиным. Якушев не мог не признать, что эти люди меньше всего думали о своём личном положении, о карьере, как прежние сановники.

Дзержинский теперь народный комиссар путей сообщения и по-прежнему борется с контрреволюцией. Он остался тем же страшным противником белого движения, как и в первые дни революции…

Пять минут прошли. Якушев не помнил, как они миновали коридор третьего этажа, прошли комнату, где сидели за столами какие-то люди, перед ним открылась дверь в другую комнату, и в нескольких шагах от него, у стола, стоял человек, перелистывая бумаги в папке. Он положил папку, поднял голову – это был Дзержинский.

– Садитесь… Не удивляйтесь, что я вас принял в такой поздний час. К сожалению, не мог найти другого времени.

– Очень признателен… Поверьте, я не ожидал встречи с вами. Я полагал, что мне уделит время ваш сотрудник.

Положение складывается так, что выпутаться из него собственными силами я не могу…

– Попробуем вам помочь, – сказал Дзержинский, подвинул стул к Якушеву и сел. – Что же с вами произошло?

– Ещё не произошло, но может произойти.

Якушев всегда говорил ясно и не искал слов, но теперь он, запинаясь и волнуясь, рассказал о встрече на бульваре с

Ртищевым и о своём свидании с Стауницем.

– Мне казалось, что я смогу дать им понять, что ухожу из их организации навсегда.

– Это оказалось невозможным?

– Да. Я немедленно вызвал бы подозрения, я слишком много знал, и эти, особенно Стауниц, не остановились бы перед убийством.

– Это – волки. Они вас в покое не оставят.

Дзержинский задумался.

– Конечно, наша обязанность вас защитить. Но как?

Есть два пути: первый – дать вам возможность уехать далеко, куда-нибудь в провинцию. Но вы для них фигура, и они будут встревожены. А тревожить их сейчас не время.

Ликвидация МОЦР дело будущего. Второй путь…

Дзержинский снова умолк, встал, отошёл в сторону, и на этот раз его молчание было довольно долгим.

– Вы решили стать добросовестным советским служащим? Вас это вполне удовлетворяет? Вас, человека, который любит свою родину, человека острого ума, твёрдого характера и решимости. Такие работники нам нужны, я уважаю их, они отдают свои силы восстановлению народного хозяйства.

– Я знаю, мне говорили сотрудники Наркомпути.

– Но вы обладаете способностями и некоторыми данными, которые могут принести пользу государству в ещё более важной области. Не будет ли правильнее дать вам трудиться в области укрепления безопасности нашего государства, в защите его от покушений со стороны злейших врагов? Подумайте, о чем я говорю.

Теперь Якушев молчал. Он был поражён; неужели это

Дзержинский, тот, о котором рассказывали ужасы? Он говорил убедительно и выражался точно, но тон его разговора был мягкий, деликатный, в его вдумчивой речи была простота и вместе с тем задушевность.

– Я понимаю, – продолжал Дзержинский, – вы родились и росли в той среде, которая твёрдо верила в незыблемость монархического строя, вам внушали с детства, что вы будете управлять покорным народом, а вами будет управлять монарх. Только наиболее разумные из вашей среды понимали, что этот строй обречён. И когда он рухнул, они не без раздумья перешли на сторону народа… Кстати, вы в одном вашем показании упомянули бывшего генерала Николая

Михайловича Потапова. Он был начальником одного из главных управлений генерального штаба царской армии, близок ко двору и хорошо известен царю. Но именно потому, что он был близок к этим людям, он видел их ничтожество и низость.

– Я не был в его положении и был далёк от двора.

– Я заговорил о Николае Михайловиче Потапове потому, что он сыграл некоторую роль в вашей жизни. Он посоветовал вам бросить саботажничать и идти честно работать, честно, как должен работать советский специалист. Хорошо же вы отплатили ему за добрый совет! Вы пошли к нам работать, но это была маскировка, вам под маской советского работника легче было творить контрреволюционное, чёрное дело… Но все это в прошлом. Мы верим, что вы теперь думаете по-другому и поняли смысл истинного патриотизма.

Дзержинский, видимо, устал. Он вытер платком лоб и говорил, уже не глядя на Якушева:

– Патриотизм… Ради чего десятки, сотни тысяч людей отдают свою жизнь, переносят тяжкие испытания, голод, болезни? Ради счастья, грядущего счастья своей родины.

Но не только ради своей родины – ради счастья человечества. Я поляк, сын польского народа, но я интернационалист, я сражаюсь на баррикадах той страны, где развевается красное знамя единственной на нашей планете страны социализма. Наши враги называют меня фанатиком. Вы тоже считаете меня фанатиком?

Якушев вздрогнул. Именно об этом он подумал сейчас.

– Нет, мы не фанатики. Мы убеждены в том, что правы основоположники нашего учения: социалистическая революция победит. Мы боролись с сильным и хитрым, имеющим полицейский опыт врагом. Департамент полиции, отдельный корпус жандармов, эти наследники третьего отделения – бенкендорфов и дубельтов, – были опасными врагами. Среди них были такие мастера провокаций, как Климович, Белецкий и другие. Кстати, первый ещё жив и состоит шефом разведки у Врангеля. Да, эти господа многое знали, но не всё. Они действовали очень тонко. Я

это знаю по собственному опыту. Не сосчитать, сколько раз меня допрашивали. Царской полиции помогала германская, французская и английская тайная полиция, весь ещё не расшатанный государственный аппарат царизма. Годами держали революционеров в каторжных тюрьмах. Я

говорю не о себе, хотя знаю, что такое царская каторга и что значит ходить, работать и спать в кандалах. Я знаю, глупцы говорят, будто бы я хочу мстить за мои прежние страдания. Это ложь. Мы вынуждены были карать смертью врагов революции. После разгрома Деникина отменили смертную казнь. Как ответили на это белые? Заговорами и убийствами. Мы принуждены были восстановить высшую меру наказания. Борется с врагами советской власти не только Чека. Борется с ними народ, весь народ. В этом наша сила.

Дзержинский продолжал со всей страстностью:

– Мы победили белогвардейцев и интервентов. Мы, революционный народ! Неужели после всех жертв, после всех страданий, испытаний этот народ отдаст власть, завоёванную с такими жертвами? Нет и нет!

Он подошёл к столу, взял папку, которую держал в начале разговора, и положил перед Якушевым:

– Здесь вы найдёте письма… Их очень много, я выбрал только те, что мы получили недавно. Люди нам пишут.

Одни выражают сердечную благодарность за то, что мы по мере наших сил защищаем советский строй от притаившихся врагов, другие стремятся помочь нам в работе, предостеречь от ошибок, направить на верный путь… Это письма тружеников, рабочих, бедняков крестьян, учителей, пишут вдовы и матери красноармейцев, потерявшие родных на фронтах гражданской войны. Есть люди, которые своими глазами видели, как мучили, пытали, били шомполами, выжигали звезды на теле живых пленных красноармейцев… И кто это делал? Образованные господа офицеры, цвет, так сказать, царской гвардии… И вот об этих зверствах рассказывают в своих письмах свидетели, они понимают, что несёт с собой новый поход белых, новая интервенция или контрреволюционный мятеж.

Якушев молча брал письмо за письмом, на коричневой обёрточной бумаге, на обороте обоев, на клочках. Это были волнующие человеческие документы. Писали малограмотные люди, но в кривых строчках, в больших, старательно выписанных буквах, в каждом слове были искренность и выстраданная правда, сокровенные чувства народа.

Дзержинский сидел откинувшись, полузакрыв глаза.

Потом протянул руку и взял часть писем.

– Слушайте, Александр Александрович! В своих показаниях вы откровенно рассказали о деятельности контрреволюционной организации, которой руководил ваш штаб, или Политический совет МОЦР, как вы его называли. В Петрограде, Киеве, Ростове-на-Дону, на Северном

Кавказе этот совет организовывал террористов, диверсантов, шпионов, сторонников Врангеля, Николая Николаевича. Лично вам я не могу отказать в смелости и решительности, вы проявляли мужество отчаяния. Но никто не может быть героем, когда идёт против своего народа.

Помнится, это сказал Виктор Гюго. Мужество, истинный героизм в том, чтобы идти с народом, с теми, кто защищает государство рабочих и крестьян… Вы в своих показаниях откровенно назвали тех, кого завербовали, сделали членами преступной монархической организации. Среди них есть люди, не окончательно погибшие для своей родины, люди, которые колеблются, сомневаются, задают себе вопрос: зачем мы связали свою судьбу с судьбой врагов революции? И что же, вы, Якушев, не чувствуете своей вины перед теми, кого вели на гибель, бросите их и вас не будет мучить совесть? Подумайте об этом. Вы должны помочь нам разобраться в том, кто из этих людей окончательно погиб и кто может ещё стать честным гражданином своей страны. Вот ваш долг. Не поздно ещё повлиять на тех, кого можно спасти, открыть им глаза, чтобы нам не пришлось их карать. Подумайте вот о чем: мы хотим не только карать, но и перевоспитывать тех, в ком есть крупица совести. Если вы сумеете убедить хоть одного из них стать честным советским гражданином, мы будем вам благодарны. Если вы поможете нам обезвредить неисправимого врага – это будет большой вашей заслугой. Вы писали в своих показаниях, что навсегда отказываетесь от политической деятельности. А я призываю вас к тому, чтобы вы вернулись к политической деятельности. Но не по ту, а по эту сторону баррикады. Вы сделали один шаг, надо сделать следующий. Я думаю, что вы поняли – нельзя оставаться нейтральным, между двух лагерей. Вы должны встать на защиту родины, активно оберегать её от злейших врагов, от интервентов, контрреволюционеров, террористов и шпионов. Вы должны бороться не на жизнь, а на смерть с вашими бывшими единомышленниками. Это значит, надо играть роль прежнего Якушева – монархиста, контрреволюционера, заговорщика – и в то же время вместе с нами обсуждать меры, как вскрыть заграничные связи монархистов, парализовать попытки МОЦР вредить народу, взять под контроль действия этих озверелых врагов родины. Вы понимаете, о чем я говорю?. Знаю, вам трудно ответить сейчас, сию минуту. Было бы странным, если бы вы не обдумали это моё предложение. Мы ждём ответа…

Это и есть тот второй путь, о котором я вам говорил в начале нашего разговора. Это выход из положения, в котором вы очутились.

На этом кончился разговор с Дзержинским. Он продолжался почти три часа. Якушев видел, чего стоил

Дзержинскому этот разговор. Усталость проступала на его лице.

«На плечах этого человека лежит сверхчеловеческий труд», – подумал Якушев. Он знал, что Дзержинский совмещал работу в ОГПУ с деятельностью на транспорте.

Недавно он вернулся из Сибири. Дзержинский возглавил комиссию по восстановлению сибирского транспорта. И

это было особенно важно в 1922 году. «Железный Феликс»

доложил Центральному Комитету партии о политическом положении в Сибири и о состоянии сибирского транспорта.

Готовилась важная реформа управления путями сообщения. В то же время руководитель органов государственной безопасности нашёл возможным уделить три часа ему, Якушеву, надеясь превратить бывшего контрреволюционера в сторонника советской власти и активного борца с контрреволюцией. «Я нужен родине. И я должен служить ей честно, не так, как служил ей в прошлом», – решил

Якушев.

13

В ту весну, в апреле 1922 года, кажется, не было дома в

Москве, где не говорили бы о конференции в Генуе. Думается, так было во всей России. Одни надеялись на успех конференции и думали, что жить станет легче, исчезнет опасность новой интервенции, другие, враги, злобно ругали Антанту, которая вздумала разговаривать «на равных»

с большевиками, вместо того чтобы напасть на Советскую

Россию.

Дзержинский в своём кабинете, в доме на Лубянской площади, перечитывал речь Чичерина на первом пленарном заседании конференции. Он узнавал мысли Ленина, руку Ленина. В те дни, когда на Политбюро обсуждали, какой политической линии держаться в Генуе, Дзержинский был ещё в Сибири и писал: «Сибирский хлеб и семена для весеннего сева – это наше спасение и наша опора в

Генуе».

Теперь он читал, вникая в каждое слово речи Чичерина:

«Установление всеобщего мира должно быть проведено, по нашему мнению, всемирным конгрессом, созванным на основе полного равенства всех народов и признания за всеми права распоряжаться своей собственной судьбой».

Дзержинский понимал: много воды утечёт, пока западные державы признают право Советской республики распоряжаться своей судьбой. Разговаривая в Генуе, они в то же время поддерживают заговоры внутри Советской страны, поддерживают и белоэмигрантские организации.

Это было хорошо известно Дзержинскому, и все-таки он считал полезным, что Чичерин полным голосом заговорил об установлении всеобщего мира на основе полного равенства всех народов.

Позвонил телефон из Кремля. Дзержинский взял трубку и услышал:

– Ну, с весной вас… Признаться, надоела зима? А?

Он узнал голос Ленина, который отличил бы от тысячи других голосов.

– Теперь поговорим о политической погоде. Чичерин хорошо сделал, когда повторил слова итальянца: «Здесь нет ни победителей, ни побеждённых10…» Но я не убеждён в том, что наши делегаты в полной безопасности в Генуе, как вы полагаете?

– Вы правы, Владимир Ильич. Покушение возможно.

Меры предосторожности и охраны со стороны хозяев страны очень сомнительны. Наши рабочие знали это, когда

10 На первом пленарном заседании Генуэзской конференции 10 апреля 1922 года

Г. В. Чичерин заявил, что «Российская делегация… присоединяется к заявлению г.

первого министра Италии о том, что здесь нет ни победителей, ни побеждённых…».

не хотели отпускать вас в Геную. По нашим сведениям, наблюдается оживление деятельности белой эмиграции, в особенности монархических группировок…

– Это понятно, они думали, что нэп – признак нашей слабости, и разочарованы.

– Мы следуем вашим советам, Владимир Ильич; и пока стараемся глубже проникнуть в их планы. У меня, например, была долгая беседа с одним бывшим монархистом

Якушевым. Он теперь полностью на стороне советской власти и может принести нам пользу. В прошлом занимал довольно видное положение… Говорит, что сейчас эти господа в поисках денег. Иностранцы после всех разочарований не слишком щедры, хотя очень старается Коковцов…

– Коковцов? Финансист? Ученик Витте… Кстати, о курсе, какой сегодня курс? В январе золотой рубль стоил двести восемьдесят восемь тысяч бумажных рублей, а сегодня перешёл за миллион… Эту проблему надо решать…

И конечно, не как Витте и Коковцов… Я позвонил вам вот почему: товарищ Серго поставил вопрос о грузинских меньшевиках. Вы их держите в тюрьме?

– Да. В Тифлисе и в Поти.

– Серго бомбардируют письмами родственники. А что, если мы господ меньшевиков вышлем за границу?

– За границу? Меньшевиков?

– Да. Они будут там нас ругать, но, пока мы их держим в тюрьме, их коллеги из Второго Интернационала на этом спекулируют в своих странах. А когда меньшевики появятся на Западе и начнут ругать нас, они ещё больше скомпрометируют себя в глазах рабочих. Пусть едут.

– А дадут ли им визы французы? У нас с Францией нет дипломатических отношений. Впрочем, может быть… через Красный Крест.

– Как? Мы ещё будем заботиться о меньшевиках? Пусть сами достают себе визы!

– Для этого их надо доставить в Москву.

– Доставим. Пусть хлопочут через польскую миссию.

– Пустить их гулять по Москве?

– Пусть гуляют! Вот они потолкаются в прихожей у польского посла, поводят их за нос французы – они понюхают их свободу…

Ленин засмеялся так весело, что Дзержинский тоже не мог сдержать улыбку.

На этом кончился разговор. Дзержинский положил трубку и задумался: какую жизнь прожил Ленин – кампания за кампанией, вечная борьба, основание партии большевиков, революция 1905 года, борьба против империалистической войны, против оборонцев, апрель 1917 года –

«Апрельские тезисы» и первые слова на вокзале: «Да здравствует социалистическая революция!», борьба с колеблющимися, а далее – Октябрь и провозглашение советской власти. Брестский мир и снова борьба с противниками мира, гражданская война и поворот к нэпу… Это все легко пересказать, но какие силы, какую волю и решимость надо иметь, чтобы все это вынести на своих плечах… И что ещё впереди?

А в эти минуты Ленин думал о Дзержинском и велел позвонить Обуху, спросить, что говорят врачи по поводу здоровья Дзержинского, нельзя ли дать ему две недели отдыха. Одиннадцать лет тюрьмы, каторга и такая адовая работа. Надо настаивать на отдыхе, хотя бы двухнедельном.

14

О чем бы ни думал Якушев, он возвращался к разговору, который произошёл в кабинете Дзержинского. Сослуживцы, жена и дети заметили, что, всегда внимательный, очень точный во всем, что делал и говорил, он отвечает невпопад, а то и оставляет вопросы без ответа. Дома он запирался в своей комнате, часами неподвижно сидел, устремив взгляд в одну точку: Якушев спорил с собой.

«Если я люблю свой народ, то как я мог быть заодно с этими зубрами, которые о народе говорят не иначе как

„хамьё“, „быдло“, серьёзно обсуждают, сколько десятков, сотен тысяч крестьян, рабочих придётся скосить пулемё-

тами. И все для того, чтобы вновь вступил на престол

„всепресветлейший“, „вседержавнейший“ государь император Николай Третий или Кирилл Первый. Правда, были исключения. Вот, например, старый князь Тверской: не хотел нового царя, принял утрату своего титула и поместья как должное, отказался уехать за границу и умер на родине.

Впрочем, много ли таких было?. » Политический совет

МОЦР иногда называл себя «звёздной палатой». Он вспомнил тайное совещание бывших воспитанников лицея в 1919 году. Это было празднование лицейской годовщины. Лицей! Но разве они гордились Пушкиным, великим поэтом России, воспитанником лицея? Они гордились канцлером Горчаковым, сановниками и придворными, которые тоже вышли из стен лицея. И никто никогда не назвал имён декабристов Пущина и Кюхельбекера, товарищей Пушкина по лицею.

Но больше всего Якушев думал о тех, кто, неизвестно почему, оказались участниками монархической группы.

Вспомнился Градов – видный московский адвокат, либерал, защищавший революционеров на процессах. Его втянули в группу «испытуемых», и он взял на себя добывание денег для монархической организации. «А что, если попытаться помочь старику, сказать о ненужности его участия в делах МОЦР», – подумал Якушев. И вскоре случай помог ему выполнить это решение.

Был выходной день, жена и две маленькие дочки ушли в цирк, сын Саша остался дома, готовил уроки. Справившись с арифметическими задачами, он заглянул в комнату к отцу и робко сказал:

– Ты обещал…

– Что? Ах да… В другой раз.

– Ну тогда в «Густые сливки».

Так называлось кафе в Столешниковом переулке. В

витрине этого кафе была завлекательная надпись: «Нас посещают дети кушать сливки».

«Надо угостить мальца и отвлечься немного», – подумал Якушев.

– Одевайся. Пойдём.

Они шли по улицам Москвы, все вокруг интересовало мальчика – автомобиль с надписью «Прокат» в жёлтом кружке, цыганка, привязавшаяся к отцу: «Позолоти ручку –

погадаю». Мальчик читал вслух вывеску: «Зубной врач

Вильгельмсон. Приём с 10 до 2-х».

«Все интересно, когда тебе десять лет», – думал Якушев.

А сын бежал немного впереди. Скоро они дошли до кафе.

В кафе с трудом нашёлся свободный столик – всюду сидели мамаши или бабушки, девочки и мальчики. Якушев уже собирался устроиться у дверей, когда кто-то его взял за рукав. Он оглянулся и увидел Евгения Христофоровича

Градова и маленькую девочку, вероятно, внучку.

– Присаживайтесь, Александр Александрович. От дверей дует.

Немного помедлив, Якушев сел.

– А молодёжь сядет против нас. Рядом с Верочкой. Так, молодой человек?

«Молодой человек», то есть Саша, сел рядом с Верочкой. Ей было лет пять, не более.

– Внучка? – спросил Якушев.

– Внучка. У меня трое внучат: Петенька от Лиды, а

Верочка и Оленька от Серёжи.

Якушев опять подумал: «И этого безобидного старика втянули в шайку извергов и убийц…»

– Евгений Христофорович… – Якушев оглянулся, звенели ложечки, мамаши и бабушки занимались собой и своим малолетним потомством. – Евгений Христофорович… Вы помните беседы у вас в Мамонтовке на даче? И

один разговор в дачном поезде… Подождите, Евгений

Христофорович! – Якушев видел, что старик изменился в лице и открыл рот, собираясь его прервать. – Подождите…

Я прошу считать эти беседы несостоявшимися. Их не было.

Их не было, и я и вы должны об этом забыть.

Прошло несколько секунд, пока Градов смог понять, о чем идёт речь. Он вдруг просветлел и, чуть не опрокинув стакан, бросился пожимать руку Якушеву. Успокоившись, сел и стал внимательно слушать.

– Евгений Христофорович! Забудьте. Никаких разговоров на эту тему не было, – внушительно повторил Якушев. – И никаких денег у Кушакова на известные вам цели не просите.

– Да я и не просил. По зрелом размышлении я решил воздержаться, зная, что Кушаков не даст денег, его вполне устраивает нэп… Кроме того, я недавно привлечён к работе в Наркомюсте. Работать и держать нож за пазухой не в моих правилах…

– Вы абсолютно правы. На этом мы кончим. Как ваша подагра?

– Беда! Что поделаешь?! Годы…

И они заговорили о другом.

«Работать и держать нож за пазухой» – это мне не в бровь, а в глаз. А ведь я так работал. Нет, рвать так рвать…»

К вечеру Якушев и Саша возвращались домой.

– Папа, – сказал Саша, – я поиграю во дворе. Можно?

– Иди… Скоро придёт мама.

– Будем играть в «красные» и «белые».

– То есть как?

– В войну. Я буду краском, а Витька с того двора – беляк.

– Хорошо…

«Всюду одно и то же… Всюду борьба. Даже у детей».

Якушев позвонил и вдруг вспомнил, что в квартире никого нет. Он достал ключ и вошёл в коридор. Навстречу ему бросился Бум, визжа от радости.

Пройдя в кабинет, как был, в пальто, Якушев сел и взял папиросу. На душе стало чуть легче – с Градовым уладилось. Но разве это всё?

И тут он услышал звонок, слегка тявкнул Бум.

Якушев пошёл к дверям, открыл дверь и окаменел.

В дверях, поглаживая рыжую холёную бородку, стоял

Стауниц.

– Вы? – с удивлением сказал Якушев. – Какая неосторожность!

– Не беспокойтесь. Я произвёл разведку и установил, что вы один в квартире.

В это мгновение сорвался со своего коврика Бум и с яростью залаял на Стауница.

– Уберите вашего тигра…

Якушев подхватил собаку под мышку и отнёс на кухню.

– Странно, – сказал он, проводив Стауница в свою комнату. – Бум никогда никого не трогает, ласковая собачка.

– Возможно. Но этот шум ни к чему.

– Чем обязан? – сухо спросил Якушев. – Полагаю, что дело неотложное и важное.

– Совершенно верно. Разрешите доложить: помещение на Болотной площади приведено в порядок. Может вместить чуть не сто человек, если понадобится созвать съезд провинциальных групп.

– По поводу съезда мы ещё ничего не решили в Политическом совете. Собрать такое количество людей – небезопасно. Кроме того, пока мы не получим помощь из-за границы, средств на организацию съезда монархических групп у нас нет.

– Оборудование помещения обошлось недёшево. Ртищев мне говорил, что у вас есть виды…

– Виды есть. Но денег пока нет.

– В связи с этим надо обсудить важный вопрос: об «эксе».

– О чем?

– Об экспроприации. Члены моей группы томятся, требуют активных действий. Предлагают «теракт», то есть террористический акт. Поскольку Политический совет поручил вам руководство нашей «семёркой», мы бы просили вас пожаловать завтра в восемь на Болотную площадь.

Пароль: «Я от Селянинова». Отзыв: «Фонтанка, шестнадцать». Позвольте откланяться.

Якушев проводил Стауница. Выпущенный из кухни

Бум злобно лаял ему вслед.

«Что ж, надо решать…»

Он погладил собаку и подумал вслух:

– Ты, оказывается, разбираешься в людях. Впрочем, это не люди!

И опять перед глазами Якушева возникли Ртищев, Остен-Сакен и многие другие. Нечего сказать – «друзья»! С

кем он хотел связать свою судьбу! Кто их союзники –

грабители и убийцы!

Он вскочил и пошёл было к телефону. Потом остановился. Нет, этого не скажешь по телефону. Якушев взял бумагу и твёрдым почерком написал:

«…сегодня я окончательно убедился в том, что оставаться между двух лагерей мне невозможно. Я готов бороться вместе с вами, бороться на жизнь и смерть с врагами советского народа и прошу вас оказать мне доверие. Я,

конечно, явлюсь на очередное сборище так называемого

Политического совета МОЦР и „семёрки“. И отныне все, что там будет происходить, вам будет в точности известно.

Надеюсь, у меня хватит сил играть роль прежнего Якушева… Если бы я не явился на совещание Политического совета МОЦР и не присутствовал на собрании „семёрки“

Стауница, это вызвало бы подозрение в том, что я хочу отойти от МОЦР. Я слишком много знал, чтобы они оставили меня в живых. Я мог поступить иначе: бросить им вызов и заявить, что их политическая программа несбыточна, а кровавые затеи омерзительны, – в этом случае я не ушёл бы живым, и это был бы род самоубийства.

Правильнее и честнее всего – всецело перейти на сторону революции, стать верным помощником ГПУ в борьбе с оголтелыми врагами новой России, сохраняя личину прежнего Якушева, одного из руководителей МОЦР.

И я выбираю этот путь».

Письмо прочитал вслух Дзержинский. Был первый час ночи. В его кабинете собрались Артузов, Пилляр, Косинов и Старов, который с тех пор стал держать постоянную связь с Якушевым. Тут же находился и автор письма.

– Товарищи всецело доверяют вам, Александр Александрович, – сказал Дзержинский, – письмо подкреплено фактами. Характеристики всех этих деятелей совпадают с нашими данными. Вы правильно отметили цензовый состав их: крупные землевладельцы, балтийские бароны вроде Нольде и Остен-Сакена, махровые черносотенцы из

«Союза Михаила-архангела», бывшие сенаторы, придворные чины, гвардейские ротмистры… Я обращаю ваше внимание на то, что авторитетных военных в штабе МОЦР

пока нет. Об этом вы должны поднять вопрос в Политсовете. Для чего? Скажу впоследствии. Не все монархисты –

тупоголовые кретины. Среди них есть весьма опасные люди – хитрые и злобные, хотя бы этот Стауниц.

– Мне думается, что Александр Александрович должен взять в свои руки закордонные связи, – сказал Артузов. –

Основание такое: благодаря своему служебному положению он может получать командировки за границу и сноситься непосредственно с парижскими и берлинскими зубрами. Надо стремиться к тому, чтобы Якушев стал как бы министром иностранных дел МОЦР…

Дзержинский кивнул.

– Но это в будущем. Ваша задача сейчас заключается в том, чтобы устранить из МОЦР и из «семёрки» Стауница наиболее опасных и активных врагов. Постарайтесь умело скомпрометировать их. Вы, честный и бесстрашный руководитель организации, якобы отстаиваете чистоту белого движения и под благовидным предлогом отсекаете от организации авантюристов и проходимцев. Вы будете сообщать нам о том, какие действия предпринимает организация, контролировать её и предупреждать нас о таких опасностях, как подготовка террористических актов или диверсий. Мы говорили с вами и о том, что надо помочь тем, кто сомневается или колеблется. Они должны отойти от монархистов.

– Я это уже делаю.

– Отлично. Но главная задача, – устраняя из руководства МОЦР опасных людей, стремиться к тому, чтобы на их место в организацию проникали наши люди…

– Военного руководителя мы постараемся подобрать, –

сказал до сих пор молчавший Пилляр.

– И ещё… Нужно дать условное наименование МОЦР.

Это необходимо для связи с эмигрантскими организациями за границей. Внешне оно будет служить щитом для конспирации. Для нас это будет условное название операции в целом. Я предлагаю отныне вашу организацию именовать

«Трестом». Об изменений названия сообщите Политсовету и всем «друзьям» за границей. Сейчас это название соответствует времени, оно звучит безобидно. Повторяю, самое важное – это внедрить наших людей в контрреволюционную организацию, сделать её нашим «Трестом». Не менее важно – уберечь организацию от губительного влияния заграничной контрреволюции. Этого возможно будет добиться под флагом того, что организация хочет вести самостоятельную политику.

На этом кончился разговор. Якушев убедился, что ему доверяют, более того, считают верным боевым товарищем.

Правда, немного удивляло, что никто не обратил внимания на его донесение о «краскоме». Впрочем, Пилляр сказал, что этой личностью займётся Особый отдел.

15

Якушев не торопясь шёл по Софийской набережной, иногда останавливаясь, поглядывая на Кремль, на Большой дворец, купола соборов. Над зданием «Судебных установлений», как оно называлось до революции, алел флаг, вспыхивая в лучах заката. В Кремле было тихо, сонно, только изредка мелькал силуэт самокатчика.

Был конец тёплого, солнечного дня, и, поглядев со стороны на Якушева, можно было подумать, что человек решил прогуляться после трудового дня. Вблизи бывшей кокоревской гостиницы, теперь общежития, Якушев свернул в переулок и вышел на Болотную площадь.

В те годы площадь была застроена торговыми помещениями, складами и выглядела совсем иначе, чем в наше время. Днём здесь был овощной торг, все вокруг пропахло запахом овощей, овчины, дёгтя, трудно было протиснуться между ломовых телег. Но к вечеру площадь пустела. Читая вывески: «Власов и Кочетков», «Товарищество Хлоповых», «Нейман и Марковский», Якушев в одном из дворов двухэтажного старого дома нашёл голубую вывеску «Товарищество Флора». Её трудно было заметить в глубине двора. Почти в ту же минуту, неизвестно откуда, возникла высокая фигура человека в брезентовом балахоне и кожаной фуражке.

– Я от Селянинова.

– Фонтанка, шестнадцать, – ответил человек в балахоне, гремя ключами, отворил дверь, пропустил Якушева.

Вспыхнула электрическая лампочка, тускло осветившая помещение, похожее на склад. Да это отчасти и был склад, вдоль стен заваленный мешками, заставленный ящиками.

Но в глубине стоял стол, покрытый холстом, поодаль две скамьи и диван, железная печка-буржуйка, от неё коленом под потолком труба.

– Придётся подождать. Вы изволили прибыть немного раньше времени. Присаживайтесь, ваше превосходительство.

– Садитесь и вы, – сказал Якушев.

– Мне полагается быть снаружи, но поскольку время не пришло, могу побыть здесь.

– Вы ведь не всегда были на таком амплуа, то есть сторожем?

– С вашего позволения, я коллежский асессор. Двадцать лет состоял на государственной службе в Петербурге, в департаменте полиции. Кончил в Москве лицей цесаревича

Николая.

– Это Катковский?

– Так точно. Наш лицей не очень чтили, учились не одни дворяне, не то что в Петербурге, в Александровском лицее. Потому мы не бойко двигались по службе. Я, например, дослужился до коллежского асессора, а служил при Плеве, Трусевиче, Курлове, Климовиче, Белецком, при

Джунковском тоже служил… Всех пережил.

– Вот почему «Фонтанка, шестнадцать»!

– Именно поэтому. Вы, ваше превосходительство, знали олсуфьевский особняк на Фонтанке, шестнадцать?

На вид он небольшой, два подъезда: первый подъезд –

квартира министра внутренних дел, там всегда стоял городовой на посту, а другой подъезд – наш, департаментский.

– Проезжал, вероятно, не раз… Но не запомнил. Особняк действительно небольшой. Как же там все умещалось: и квартира министра и департамент полиции?

– А вы не приметили, позади пятиэтажный большой дом пристроен? Вот в том доме и была святая святых –

департамент. Я ведь служил в особой политической части, в шестом делопроизводстве.

– Любопытно. В качестве кого?

– Дослужился до чиновника особых поручений при вице-директоре департамента. – Он горестно вздохнул: –

Какой был порядок! Ещё от третьего отделения было заведено… конечно, масштаб у нас побольше…

– Интересно…

– Возьмём, скажем, особую политическую часть, пятое делопроизводство. В нем шесть отделений. Первое – переписка общего характера, второе – эсеры, третье – эсдеки, четвёртое – инородческие организации, пятое – разбор шифров и шестое, самое важное, – личный состав, агентура внутренняя и заграничная. Я был по внутренней…

«Как рассказывает, – подумал Якушев, – прямо упивается. Ишь ведь расцвёл…»

– Я высоко ставил Степана Петровича Белецкого, он юрист, кончил университет, нюх у него тонкий. Но предпочитал все-таки Климовича: строгость, ловкость, сила…

Говорят, Климович теперь за границей, при Врангеле, по части разведки?

– Да. Я что-то слышал. Вы интересно рассказываете.

Много повидали. Впрочем, я думаю, что вас касалось больше бумажное производство.

– О нет, ваше превосходительство. Я был любитель сыска. У нас жандармские офицеры работали, они, знаете, аристократы, притом не из храбрецов. А я по своей охоте занимался сыском. Целую неделю ездил извозчиком номер две тысячи восемьсот семьдесят четыре, сам вызвался, и за это меня особо благодарили. Ну, это я просто как любитель.

– Очень это все интересно… Кстати, как мне вас величать прикажете?

– Как угодно. Скажем, Подушкин Степан Захарович.

– Как же вы все-таки уцелели, Степан Захарович?.

– Чудом. Как раз перед февралём назначили меня полицмейстером в Керчь. Не доехал. Конечно, все бумаги сжёг. У меня всегда паспорт был на другую фамилию. На случай командировки, если секретное поручение, это полезно. Долго скрывался у родственников в Туле. Ждал

Деникина и не дождался. Словом, эпопея… Однако я пойду. Нас ведь найти нелегко.

Он выскользнул в дверь. Якушев покачал головой.

Хорош! Полицейская крыса!

Дверь заскрипела, и вошёл, вернее, вбежал Стауниц.

– Прошу прощения. Опоздал, надо было оповестить наших, времени мало. Будет Ртищев, вы его знаете, Зубов –

это курсант, об остальных скажу позже…

Открывалась дверь, входили люди и усаживались на скамью несколько поодаль. При тусклом свете лампочки трудно было разглядеть лица.

– Кажется, все, – сказал Стауниц. – Господа, нам предстоит выслушать важное сообщение Политического совета.

Не поднимаясь с места, Якушев начал:

– Мы, то есть Политический совет, получили инструкции от Высшего монархического совета из Берлина.

Мы не нашли нужным познакомить вас, господа, вашу группу с этими инструкциями. И вот почему: Политический совет считает, что из Берлина нельзя диктовать нам, как поступать. Наши собратья за границей не знают обстановки, они оторваны от России. Нам на месте виднее.

Мы сами определим наши задачи и поставим в известность

Высший монархический совет о том, какие решения примет предстоящий съезд наших единомышленников – членов Монархической организации центральной России.

Якушев уловил лёгкое движение и понял, что его слова приняты одобрительно.

– В связи с созывом съезда возникает очень важный вопрос. Речь идёт о средствах. Мы ожидаем от наших соратников за рубежом не указаний, как нам действовать, а реальной денежной помощи. Нужны не добрые советы, а деньги. Помощь, которую мы можем получить от наших единомышленников здесь, ничтожна, Надежды, которые мы возлагали на одного «испытуемого», рухнули, на нэпманов надеяться нельзя. Нэп их устраивает. Главное – получить средства от промышленников за границей и от иностранных правительств. В связи с этим очень важно установить постоянную и прочную связь с заграничными монархическими организациями, с Берлином, Парижем.

Политический совет ведёт переговоры с одним пограничным государством о том, чтобы организовать безопасный переход границы. Как и каким образом это будет сделано, я вам, по понятным причинам, не скажу. Но мы уверены, что такая связь будет установлена. Наконец, в целях конспирации внутри страны и для сношения с зарубежными организациями наша МОЦР будет иметь наименование

«Трест». Об этом мы уведомили Высший монархический совет. Я сказал все.

Поднялся Ртищев, откашлялся, вытер платком губы, по всему видно, что он готовился произнести длинную речь.

Якушев знал заранее, что это будет нудное и велеречивое излияние в духе церковной проповеди и листовок монархического «Союза русского народа», будут повторяться слова: «Русь», «престол», «самодержавие», «обожаемый монарх»… Сколько таких речей придётся ещё выслушать, а может быть, и произнести самому, чтобы козырять монархическими убеждениями! Но теперь он знал цену этим речам и знал, почему их надо произносить среди врагов.

Пока говорил Ртищев, можно было вглядеться в лица тех, кто сидел против него на скамье. Якушев обратил внимание на молодого человека с сильно напудренным лицом и порочным чувственным ртом, на совсем юную девушку с косами, старательно уложенными под шапочкой. «Эта дурёха куда затесалась?» Рядом с ней сидел пожилой человек в пальто, в тёмных очках, затем бородач в поддёвке, типичный «охотнорядец», вспомнилось Якушеву. Но больше других заинтересовал военный в длинной кавалерийской шинели. Он сидел неподвижно, опустив голову и уставившись в пол. Это был, наверное, курсант

Зубов.

– Дорогие собратья, – журчал Ртищев, – я имел высокую честь присутствовать на том заседании, где составлялся ответ на послание Высшего монархического совета.

Не могу скрыть от вас моей тревоги, в этом послании сказано: «Не напирать на монархизм». Собратья! Можем ли мы, верноподданные, скрывать свои чувства от народа?

Можем ли мы, говоря с солдатами, умолчать о священной цели нашей – о воцарении вновь на престоле царя-батюшки, державного хозяина земли русской…

Якушев встал:

– Позвольте вас прервать! Я не могу допустить разглашения письма, которое принято нашим верховным органом и направляется за границу в зашифрованном виде, –

это нарушение конспирации…

Ртищев открыл было рот, но ничего не сказал и сел.

Фонтан красноречия иссяк, эффекта не получилось.

Тогда поднялся Стауниц.

«Этот, по крайней мере, не дурак, а откровенный подлец», – подумал Якушев.

Стауниц говорил отчётливо, громко, с лёгким немецким акцентом:

– Дело с добыванием денег обстоит весьма скверно.

Между тем предстоят расходы в связи с нашим съездом.

Мы обсуждали не раз планы, как раздобыть деньги, и остановились на одном: получить деньги при помощи экспроприации. Намечено одно районное отделение Госбанка. Подробно обсуждать этот план мы не будем. Скажу только – есть оружие, есть люди, исполнители, имеющие опыт. Во главе их мы поставим Дядю Васю. Он мастер в этом деле. – Стауниц наклонился к Якушеву: – Желательно знать ваше мнение.

Для Якушева возникло серьёзное испытание. Надо было не запретить грабёж, а убедить в бессмысленности его. Допустить «экспроприацию» только для того, чтобы схватить участников, – нельзя, это могло вызвать подозрение, встревожить всех членов МОЦР.

– Очень сожалею, что я не был, когда вы обсуждали вопрос об «эксе». Господа, я понимаю, что деньги нам очень нужны, но давайте подумаем, что произойдёт, даже если будет успех. Этим актом мы поднимем на ноги не только милицию, уголовный розыск, но и ГПУ. В Москве очень давно не было таких актов. И что мы получим? Какими ресурсами обладает районное отделение Госбанка?

Из-за каких-то незначительных сумм поставим под удар не только вашу «семёрку», но и всю организацию в целом.

Думаю, что без стрельбы дело не обойдётся, будут убитые или раненые, начнутся аресты, следствия… А ведь главная задача сейчас – собирать силы, исподволь готовить переворот, завязать прочные связи с заграницей, получить крупные суммы от промышленников и зарубежных эмигрантских организаций. И это дело, можно сказать, на мази.

А вы хотите рискнуть буквально всем из-за каких-то ничтожных сумм и расплатиться, может быть, кровью наших людей!

Все молчали. Вдруг вскочила девушка и, задыхаясь, крикнула:

– Нет! Так нельзя больше! Нет!..

Якушев слегка вздрогнул и повернулся к ней. «Гимназисточка, – подумал он. – Что с ней?» Потом мягко спросил:

– Что это с вами, моя милая?

Она залепетала быстро и невнятно:

– Мы ничего не делаем… Мы ничего не сделали… Я

так не могу! – Она всхлипнула.

Стауниц повернулся к Якушеву:

– Позвольте, я объясню. Зоя настаивает на террористическом акте. Она предлагает себя как исполнительницу.

– Вдруг он озлился и зашипел: – Если мы будем прислушиваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар всю нашу работу, нам этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за рубежом.

– Хорошо… Я сама. У меня оружие! Я потом застрелюсь! – кричала девушка, задыхаясь от слез.

Стауниц вскочил.

– Погодите… – Якушев встал и подошёл к девушке. –

Зоя, сейчас, сию минуту отдайте револьвер, если он у вас действительно есть. Я приказываю вам. Слышите. Отдайте!

Он говорил повелительным тоном, смотрел ей прямо в глаза и протянул руку за револьвером. В мёртвой тишине девушка открыла сумочку и отдала Якушеву маленький браунинг.

Якушев передал его Стауницу.

– А теперь вытрите слезы. Успокойтесь. Я прошу вас остаться, вас и вас, – он указал на Зубова.

– А меня? – сказал Ртищев.

– Хорошо, и вас. Остальные могут уходить…

Якушев говорил по-прежнему негромко, но повелительно, так, что даже Стауниц смотрел на него в изумлении.

– Вас зовут Зоя? Милая, вы мне годитесь в дочери, у меня дочь чуть не ваших лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел будет иметь значение для общего дела. Выстрел в чекиста или видного коммуниста. Вы думаете, что вы совершите подвиг! Это не подвиг. Нет! Это предательство, вот как это называется!

Девушка тряслась от рыданий.

– Хотите видеть человека, совершающего истинный подвиг? – Якушев показал на Зубова. – Он красный командир, каждую минуту стоит на пороге смерти и ведёт тайную работу. Он делает именно то, о чем пишут наши собратья из Берлина. И вы его хотите предать!

– Нет! Нет!

– Вы его предадите, вы погубите всю «семёрку», потому что ваш выстрел, ничтожная хлопушка, насторожит

Чека. И они доберутся до нас и уничтожат всю группу. Кто вас подучил, кто вас толкает на этот бессмысленный и, к счастью, несостоявшийся акт? Отвечайте! Кто?

– Игорь…

– Этот хлыщ с намазанными губами, сидевший рядом?

Стауниц! Вы уверены в нем?

– Он был со мной в Ивановском лагере. Как анархист.

– И это все? И вы взяли его в «семёрку»?

– Но он нужен. Связь с молодёжью…

– Я вижу. Подстрекает девочку, а сам в кусты. Нет, господа… Я вижу, что у вас неблагополучно. Мы потребуем от вас, от всех групп строжайшей дисциплины. Абсолютное подчинение Политическому совету, абсолютное…

– Верно! – вдруг заговорил Зубов. – Зачем нам этот шкет несчастный, Игорь? Другое дело Дядя… Дядя Вася.

– Это кто Дядя Вася?

– Бородатый. В поддёвке. Или Ротмистр… или, как его… Кузен.

– Это в чёрном пальто? Он из жандармов?

– Отдельного корпуса жандармов. Я его привлёк, –

вдруг заговорил Ртищев. – Работает по коннозаводству.

Железный характер… Я надеюсь на него, Александр

Александрович!

– Меня зовут Фёдоров. А вы для меня Любский. Прошу помнить. А теперь, Зоя, вытрите слезы. Идите домой. И

забудьте все, что здесь было. Вы меня понимаете?

– Понимаю.

– Мы ещё поговорим с вами, Зоя…

Когда она ушла, Якушев переменил тон:

– Господа, вы понимаете, что я должен был держать себя так при этой девочке. Мы потом подумаем, как с ней быть. Что касается этого анархиста… Если Стауниц ручается… (Стауниц молчал.) Теперь я могу вам сказать под строжайшим секретом: мы принимаем меры, чтобы установить непосредственную связь с Высшим монархическим советом. В ближайшее время наш эмиссар выедет в Ревель.

– Прекрасно, – сказал Ртищев, – я бы предложил себя, но мне надо в Петроград… И вам бы хорошо туда, Александр Александрович… У меня, собственно, mon cher11, там дело несложное. Добыть, что закопано в «земельном банке» на даче, в Сиверской. – Он взглянул на часы. – Я бы покинул вас…

– Я вас не задерживаю.

Ртищев ушёл. Теперь их было трое.

– Вы что, старые знакомые? – спросил Зубов о Ртищеве.

– По Петрограду. Он богатейший человек. Землевладелец черниговский. Камергер, вероятно, кое-что сохранил… в «земельном банке».

– Вот черт! – с завистью сказал Стауниц. – Что бы ему отвалить нам на дело. До чего мы стеснены в средствах!

– Вот и я думаю, – заговорил Зубов. – Надоело мне до чёртовой матери все это!

– Что именно?

– Служба! Кругом нэп, люди богатеют… А я кровь проливал, пуля во мне сидит со времён Кронштадта. Отца на Тамбовщине красные расстреляли, а я, за них дрался.

Встретился у одной бабёнки с Эдуардом Оттовичем, спасибо, он мне открыл глаза. Все-таки я пробую…

11 Мой дорогой ( франц.).

– Что пробуете?.

– Он, – показал на Стауница, – велит мне прощупывать курсантов. Только вы знаете, чем это пахнет? Пахнет Лубянкой и пулей. Казённая ей цена девять копеек, а жизни моей и того меньше – грош по нашим временам.

– Надо умно и тонко, – сказал Стауниц.

Якушев молча смотрел на Зубова. Статный парень.

Таких в гвардию брали. Глаза красивые, голубые, длинные ресницы, но сам в глаза не смотрит. Наверно, из кулаков.

Продукт столыпинских хуторов. И как он попал в Красную

Армию? Видимо, по мобилизации.

Скрипнула дверь. Вошёл Подушкин с фонарём «летучая мышь». Выжидательно посмотрел и вздохнул.

– Ну, давайте расходиться, – сказал Якушев.

Он был доволен сегодняшним днём: получил представление о «семёрке» Стауница. «Надо все-таки укрепить

Политический совет „Треста“, – мелькнула мысль. – А то мне будет трудно».

Уходили по одному. Миновав Каменный мост, на Ленивке Якушев вспомнил о Зое: «Глупая девчонка. Что бы такое придумать? Как бы её вытащить из этого болота? И в самом деле, недаром же это сборище на Болоте! Действительно болото».

16

В Ревеле ни Артамонов, ни Щелгачев не могли понять, почему Якушев не даёт о себе знать. Как ни плохо работала почта между Ревелем и Москвой, но на открытку, посланную в Москву Страшкевич, мог быть получен ответ. Тогда через Петроград удалось послать запрос Ртищеву-Любскому. Но ответа тоже пока не было. Естественно, что возникла мысль об аресте Якушева. Но если бы он был арестован, то последовали бы и другие аресты. Или он никого не выдал? Это человек твёрдый, сильной воли. О

нем так говорят. Пожалуй, из всех, кого знали в Москве, он был самым положительным, самым серьёзным.

У Артамонова были, в общем, очень смутные понятия о том, что представляет собой Политический совет Монархической организации центральной России… Кажется, у них нет ни одного военного. Все стало бы яснее, если бы была прочная связь с Москвой, если бы объявился Якушев.

Может быть, командировка… болезнь? Как узнать? Появилась надежда на проникшего со стороны Кавказа врангелевского разведчика. Он имел поручение связаться с

Якушевым, но бесследно исчез, не вернулся. Между тем в

Париже и Берлине в эмигрантских организациях заговорили о том, что в Москве есть монархическая группа, в которую входят видные спецы и бывшие штабные работники.

Однажды вечером Юрий Артамонов возвращался домой из кинематографа. Он продвигался в толпе, выходившей из кинотеатра, публика невольно давала дорогу статному, высокому человеку, презрительно щурившему глаза, роняющему сквозь зубы:

– Пардон…

Он долго не мог привыкнуть к штатской одежде.

Офицер чувствовался в его манере разговаривать, в походке и в жестах.

Артамонову было нестерпимо скучно в Ревеле, он до сих пор считал его русским губернским городом, а не столицей эстонского буржуазного государства. Все его раздражало, даже крепостные стены и башни, Вышгород, по-эстонски Тоомпеа, административный центр, узенькие улицы старого города, здание ратуши со шпилем и флюгером, изображающим воина с алебардой, герб города и купеческой гильдии – белый крест на красном поле. Эстонские буржуа, как крупное купечество во времена

Большой гильдии в пятнадцатом веке, считали себя хозяевами страны. И каково было это терпеть ему, Артамонову, офицеру гвардии его величества. Он и его друзья должны были заискивать перед новоиспечёнными министрами и генералитетом. Артамонов был уверен, что это ненадолго, что он ещё расплатится с этими господами за унижение. А

пока надо было терпеть и вести скучную переписку с

Берлином, Парижем, Варшавой, со штабом Врангеля, расквартированным в Сербии, с Высшим монархическим советом, с молодым и старым князьями Ширинскими-Шихматовыми, с Николаем Евгеньевичем Марковым, по прозвищу «Валяй, Марков», известным в прошлом скандалами в Государственной думе, членом Думы от

Курской губернии, пользующимся теперь влиянием при дворе «Верховного». Как и Щелгачев, Артамонов люто ненавидел «адвокатишек» маклаковых и милюковых, болтавших о какой-то конституции, сидевших все-таки в

Париже, а не в Ревеле.

В тот вечер Артамонов спешил домой. Он ожидал к себе Щелгачева, у которого были какие-то новости из

Стремске Карловцы от людей, близких к Врангелю. И когда хорошенькая горничная Эрна открыла Артамонову дверь и сказала, что его ожидает господин. Артамонов был уверен, что это Щелгачев. Но он увидел совершенно незнакомого ему человека. Тот поднялся навстречу, вертя в руках какой-то маленький конверт.

– С кем имею честь?

– Позвольте для начала вручить вам письмо Варвары

Николаевны… – сказал гость.

Артамонов машинально вскрыл конверт, пригласил гостя сесть и прочитал:

«Милый, дорогой мой Юрий, это письмо тебе вручит

Павел Петрович Колёсников, оказавший мне большую

услугу. Какую – он сам тебе скажет. Слава богу, все

обошлось… Обнимаю тебя, Христос с тобой, дорогой мой, береги себя ради светлого будущего. В. С.».

– Так… Стало быть, вы прямо из Москвы?

– Нет. Я ездил в Берлин по командировке, на обратном пути задержался на один день в Ревеле. Простите, явился в такой поздний час. Так удобнее для меня. Менее заметно.

– И вы возвращаетесь в Москву?

– Так точно.

– Значит, вы, как это у вас называется, «совслуж»?

– Да. Приходится служить.

– И вы рискнули посетить гидру контрреволюции?. Ну что ж, я вам благодарен за весть о тётушке Варваре Николаевне. Она пишет, что вы оказали ей услугу.

– Незначительную. У Варвары Николаевны были неприятности с домкомом. Ну, я их припугнул, только и всего.

– Значит, в Ревеле вы проездом… Где остановились?

– В гостинице «Золотой лев».

В передней послышался звонок. Артамонов извинился и вышел в переднюю. Раздались негромкие голоса, затем

Артамонов вернулся. С ним вошёл коренастый, невысокий блондин с седыми висками.

– Штабс-капитан Всеволод Иванович Щелгачев, –

представил его Артамонов, – при нем можете говорить все, решительно все.

– Что, собственно, вас интересует?

– Прежде всего, как там живётся в Москве? Вы давно оттуда?

– Пошла вторая неделя. Я, как изволил вам докладывать, сейчас из Берлина.

– О… Так вы совсем свежий гость, – сказал Щелгачев. –

Ну, как там в столице Совдепии?

– Подожди, Всеволод, – сказал Артамонов. – Такого гостя надо принять, как водилось у нас в прежнее время на

Руси. Пожалуйте в столовую, я распорядился. Ничего особенного, знаете, как мы здесь живём, по-походному.

– Не откажусь.

Щелгачев и Артамонов переглянулись, и все трое перешли в столовую. Стол был накрыт не по-походному.

Гостю налили большую рюмку. Чокнулись. Выпили по одной, по другой. Закусили ревельскими кильками.

Щелгачев спросил:

– Вы служили на военной службе, я полагаю? Или пошли по штатской?

– Я поручик. Служил в эту войну в запасном батальоне

Самогитского гренадерского полка.

– По этому случаю надо выпить. Армейские, кстати сказать, перепивали нас, гвардейцев. – И Артамонов снова налил гостю.

– Я, должен признаться, выпущен был из Александровского училища в шестнадцатом году, в запасной батальон. Так что в германскую почти не пришлось воевать.

Гонял запасных бородачей на плацу. Но зато в гражданскую повоевал. – И гость осушил рюмку.

Как-то незаметно перешли к воспоминаниям о походах, о марковской дивизии, о начальнике дивизии Блейше, которого доконала не пуля, а тифозная вошь, вспомнили Ростов-на-Дону, Харьков, Киев.

Веко у гостя дёргалось, и, видимо, не от вина.

– Это у меня память о контузии под Синельниковом…

А в Киеве хорошо пожили. Зимой, в девятнадцатом. Была одна рыженькая из шантана, Зиночка…

– Эге, этак, если перебирать рыженьких да черненьких, мы, пожалуй, с вами, поручик, окажемся свояками… –

смеялся Артамонов.

– В общем, пили, ели – веселились, посчитали – прослезились, – мрачно сказал Щелгачев. – А все-таки почему мы не дошли до Москвы?

– Антанта не поддержала, сволочь! – сказал гость.

– Немцев надо было, немцев…

– Видал я их на Украине, тоже, знаете ли, драпали от красных нах фатерланд. Что теперь говорить, надо было делать по-другому, по-умному.

Артамонов и Щелгачев переглянулись.

– А вот вы скажите, поручик, как же вы после всего докатились до «совслужа»? Интересно все-таки…

– Грустная история. Свалил меня в Орле сыпняк, на улице прямо с коня свалился. Приютило меня одно семейство, а то я бы в дороге непременно подох. Месяц провалялся в чулане. Еле поднялся на ноги… В Орле –

красные. Наши драпают на юг – не догонишь. Добрался до

Москвы. Там родственнички: «Уйди, ради бога. А то нам расстрел». Слава богу, приютила одна добрая душа, в

Кунцеве. Помог ещё один человек: дал совет – поступай на службу, устрою, состряпал документы. И вот второй год служу экономистом, даже за границу послали… Вот она, жизнь…

Хозяин и Щелгачев переглянулись.

– Слушайте, вы, Колёсников, или как тебя… Давай начистоту. Ты не в Москве, а в Ревеле. Понимаешь? – И

Щелгачев опустил руку в карман.

– Ну ладно, господа… – И Колёсников отчётливо произнёс: – «Санкт-Петербургский столичный ломбард, квитанция шестнадцать тысяч четыреста шестьдесят семь…»

– Покажите!. – задыхаясь сказал Артамонов.

Колёсников достал из бумажника квитанцию и положил на стол. Артамонов сверил номер квитанции по своей записной книжке и с облегчением вздохнул:

– Господи, наконец!

– Александр Александрович жив, правда, чуть не умер от тифа, полтора месяца провалялся в больнице в Иркутске… Дайте-ка ножичек или ножницы…

Пока искали перочинный нож, Щелгачев наконец пришёл в себя от изумления:

– Ну дела! Столько времени ни звука. Вы уж простите меня, ради бога, поручик…

Вернулся Артамонов и положил ножик на стол. Колёсников осторожно подпорол подкладку пиджака и вытащил квадратный клочок полотна, исписанный цифрами.

– Шифр – книга Отто Вейнингера «Пол и характер», страница шестьдесят восемь…

– Давай мне, – сказал Щелгачев, – дело тонкое, где книга?

Артамонов дал ему книгу, и Щелгачев ушёл в другую комнату, чтобы не мешали.

– Ну, пока он расшифрует, скажите, дорогой, как там, что там?.

– Все узнаете из письма Политического совета МОЦР.

Я рядовой член организации. Моё дело явиться, сдать письмо – и до свидания.

– Когда вы едете?

– Завтра. С вечерним поездом.

– Но все-таки расскажите, как там в Москве? Время есть. – Артамонов оглянулся на дверь комнаты, слышно было, как сопел Щелгачев.

– Ну что рассказывать. Нэп. Есть денежки – можно выпить, закусить. «Ампир», например, открылся…

И Колёсников, оживившись, рассказывал о Москве, прихлёбывая коньяк. Через двадцать минут вошёл Щелгачев и положил на стол расшифрованное письмо. Артамонов прочёл вслух:

– «Дорогие собратья! С радостью сообщаем вам, что

МОЦР имеет прочную связь с группами монархистов в

Петрограде, Киеве, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Ярославле, Смоленске, Твери. Удалось установить связь с важными военными учреждениями, штабами, частями,

коих не называем по понятным соображениям. Мы полагаем, что первое время не следует напирать на монархизм.

Тактика такая: ярый монархизм внутри нашей организации и прикрытый извне. Приходится быть сугубо осторожным в солдатской среде. Будем стараться подчинить солдат влиянию командиров, верных нашему делу. Военному штабу нашей организации важно знать, какими вооружёнными силами можно располагать за границей. Из Берлина мы ожидаем не указаний, как действовать, а реальную помощь. Идёт подготовка к съезду всех наших организаций, но мешает нужда в деньгах. Необходимо установить прочную связь с вами, лучше всего через эстонскую границу, желательно устроить передаточный пункт на границе, а если нельзя, то через дипкурьеров дипломатической миссии…»

– Так… Завтра подробно обсудим.

– Почему завтра?

– Выпито немало, – смущаясь, сказал Колёсников. – В

голове шумит.

– Верно. Да и нам надо позондировать почву у эстонцев… Но какая радость! Нашёлся Александр Александрович! Нашёлся! Выпьем за его здоровье!

И они выпили за здоровье Якушева.

Разошлись в полночь. Сначала ушёл Щелгачев. Затем собрался уходить Колёсников. Немного подождал, чтобы их не видели вместе.

– Хотя чего бояться? Тут – заграница. Ревель.

– Ну все-таки… Мы учёные. – И, наклонившись к уху

Артамонова: – А Эрна у тебя ничего, хорошенькая…

Колёсников шёл, слегка пошатываясь, и Артамонов ещё долго стоял в подъезде, смотрел ему вслед. Он был очень доволен: наконец обнаружился Якушев.

17

Колёсников в Москве.

Он выстукивает букву за буквой на пишущей машинке, стараясь лаконично изложить суть дела, «без беллетристики», как любит говорить Старов.

«…Остановился в Ревеле в гостинице „Золотой лев“.

Вечером пришёл к Артамонову, не застал, пришлось ждать.

Встречен был с холодной вежливостью, вручил записочку

Страшкевич. Потом появился Щелгачев. Разговор принял характер допроса… Ну, в общем, я вёл себя так, как было условлено. Сначала меня пробовали споить, прощупывали, я немного потянул, а затем объявил пароль и вручил шифрованное письмо. Его тут же расшифровали, и они убедились, что я действительно курьер МОЦР. На следующий день Артамонов и Щелгачев пришли ко мне в гостиницу. Откровенно говорили о ВМС – Высшем монархическом совете. Главный воротила – Николай Евгеньевич

Марков, бывший член Государственной думы, известный черносотенец, затем князь Ширинский-Шихматов-отец, Тальберг, Баумгартен и известный вешатель генерал Гершельман. Щелгачев критиковал окружение великого князя

Николая Николаевича, о Врангеле говорил почтительно. У

него – вооружённая сила: так называемое ОРА – Объединение русской армии, затем „Союз галлиполийцев“ во главе с генералом Кутеповым. Артамонов очень интересовался Якушевым. Считает его подходящей фигурой для переговоров об объединении действий заграничных белоэмигрантов и МОЦР. Верят, что в России действует солидная монархическая организация. ВМС попытается её прибрать к рукам. Я сказал, что МОЦР – крепкий орешек и

„старцам“ не по зубам. Дальше обсуждали возможность установления прочной связи Ревеля с Москвой через эстонскую дипломатическую миссию в Москве. Пакеты надо посылать в Ревель на имя графа Гудовича.

Артамонов вручил мне книгу «Последние дни последнего императора» для шифровки. Указал номера страниц.

О получении пакета для Якушева я буду уведомлен открыткой по адресу: Москва, Серебряный переулок. Открытка поздравительная – аист несёт спелёнатого младенца. Получив открытку, следует позвонить в эстонскую миссию, попросить к телефону атташе по делам печати

Романа Бирка и сказать: «Доктор Липский спрашивает, как вы себя чувствуете?» Бирк должен ответить: «Благодарю, нога не болит. Думаю начинать сеанс массажа» – и указать день и час. Встреча наша должна произойти в кинематографе «Художественный», на Арбате. Там условимся где принять от него почту».

Косинов, он же Колёсников, чувствовал примерно то, что чувствует актёр после сыгранной трудной роли, которая ему удалась.

В юности, как и многие подростки, он увлекался похождениями Шерлока Холмса, а в зрелые годы много раз перечитывал Куприна «Штабс-капитан Рыбников». Он вообще любил читать Куприна, но эта повесть пленила –

особенно образ японского разведчика, его перевоплощение в русского пехотного офицера-замухрышку. Этот образ представлялся психологически верным. Но «поручик Колёсников» был другой образ – офицер, который прошёл через гражданскую войну, развращённый безнаказанными грабежами, вынужденный скрывать своё прошлое под маской «экономиста», добросовестного сотрудника советского учреждения. Притом Косинов должен был играть эту роль не перед доверчивыми зрителями в театре, а перед

Щелгачевым, офицером врангелевской контрразведки, и

Артамоновым, прошедшим серьёзную школу в английском паспортном бюро в Ревеле, то есть в отделении Интеллидженс сервис.

Артузов и Старов сочинили правдоподобную биографию Колесникову, начав с места рождения, родителей, города, где учился, где поручик проходил военную службу, кто однополчане, с кем встречался в Добровольческой армии. Надо было называть таких, кого не было в живых, или таких, с кем нельзя было столкнуться лицом к лицу, знать их внешность и характер, привычки.

Старов обладал настоящим талантом режиссёра в спектаклях, где провал роли мог стоить жизни «артисту».

Он имел дело на допросах с типами, подобными воображаемому Колесникову, и дополнил психологический рисунок роли характерными для белогвардейца деталями.

Роль была не эпизодическая. Косинову предстояло «играть» свою роль и в Москве.

Теперь следовало запастись терпением и ждать из Ревеля открытку с аистом.

18

Все, что произошло на собрании «семёрки» Стауница, обсуждалось у Артузова. Говорили о каждом члене «семёрки», и в особенности о Зое.

Якушев. Я убеждён, что она психически нормальна.

По-видимому, на неё влияет Игорь – личность отвратительная. Мне кажется – не будь его, девчонку можно переубедить.

Старов. Я её не видел, не знаю.

Якушев. Я помню слова Феликса Эдмундовича. Он мне сказал: «Мы хотим не только карать, но и перевоспитывать людей…»

Артузов. Во всяком случае, ни Игоря, ни Зою трогать нельзя. Это переполошит всех. Попробуйте, Александр

Александрович, оторвать её от этой компании. Попытайтесь. Что касается остальных, то мне кажется важным вот что: дайте им понять, что у вас есть возможность добыть деньги. Денег здесь никто не даёт, нэповские деляги побаиваются (вспомните, что говорил вам Градов). За границей только обещают, и то очень мало… Постарайтесь убедить Политсовет, что у вас есть возможности… Сошлитесь на людей, которые успели переправить свои миллионы за границу. Это придаст вам вес.

Пилляр. Мы получили сообщение из Ревеля. Почтовые сношения Высшего монархического совета с МОЦР будут происходить регулярно. Если эстонский генштаб согласен на создание «окна» – на это надо идти. Нам выгодно знать, где будут проходить эмиссары белых, чтобы иметь за ними наблюдение. Эстонский штаб за это потребует сведений шпионского характера. Нужен хороший генштабист, наш разумеется, который мог бы ответить так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Якушев. Относительно съезда членов МОЦР? На этом настаивает Политсовет.

Артузов. Не в наших интересах активизировать контрреволюционные группы. С другой стороны, надо создать впечатление, что МОЦР – могущественная, активно действующая организация, собирающая силы. Пусть

Александр Александрович поставит вопрос о созыве съезда в ограниченных размерах. Широкое представительство, мол, невозможно, на это нет средств, приезд большого количества людей с мест обратит на себя внимание…

Возможен приезд тридцати – сорока человек.

Старов. Пока все?

Артузов. Да… Александр Александрович, если у вас сохранилась тень предубеждения против нас, пусть эти предубеждения окончательно рассеются. Мы верим вам, абсолютно верим, мы видим в вас боевого товарища и возлагаем на вас большие надежды… Это просил меня передать вам Феликс Эдмундович.

– Благодарю. – Якушев простился.

Уже дома, обдумывая все, что произошло с самого начала, вспоминая слова Артузова, Пилляра и Старова, Якушев понял, что они говорили с ним по-товарищески, не навязывали ему своих мнений. В вопросах, которые ему задавали о совещании, происходившем на Болоте, он не ощутил ни подозрительности, ни каких-либо ловушек.

Особенно тронуло Якушева то, что Дзержинский считал его своим боевым товарищем.

Феликс Эдмундович одобрил план, предложенный в тот же вечер Артузовым.

– Сколько лет этой девушке?

– Около семнадцати.

– Мерзавцы!. Кто её родители?

– Она сирота. Воспитывалась у родственников. Якушев будет с ней говорить.

– О ней надо позаботиться. Сделать человеком… Однако не следует думать, что все белые террористы будут похожи на неё. Скажите об этом Якушеву… Главная задача сейчас – проникновение в Высший монархический совет, командировка Якушева в Берлин. Предупредите, что там его ожидают… Он сам это увидит. Вот где настоящая школа убийц!

Якушев был на Тверской, когда Москва ответила гневной демонстрацией на убийство в Лозанне советского полпреда Вацлава Воровского. Убийство совпало с ультиматумом Керзона Советскому правительству. Почти весь день пробыл Александр Александрович на улице. Он переживал то же, что переживали сотни тысяч людей. Лорд

Керзон говорил с Советской страной так, словно это была английская колония. Неужели он верил в то, что угрозы и ультиматумы могут подействовать?

А народ пел:

…Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней!.

Воровского убил белогвардеец Конради.

Якушев вспомнил слова Дзержинского о том, что

«Трест» с особым вниманием должен относиться к замыслам белогвардейцев о «терактах». Как был он прав!

Враги никого не щадят! И в сознании все больше нарастало возмущение. Это было возмущение советского человека –

гражданина.

19

Весной 1923 года Роман Бирк переживал трудное время. Он знал, что по всей Эстонии шли аресты его бывших товарищей, ушедших в подполье. Это вызывало двойное чувство: боль за тех, кого ожидал военно-полевой суд и, значит, расстрел, а затем – страх за себя.

Все чаще приходила мысль, что его положение в особняке эстонского посольства опасно. Если кто-нибудь из арестованных назовёт его, Бирку припишут шпионаж в пользу Советов, и тогда… ему угрожает военно-полевой суд. Но все эти чувства отходили на второй план, когда он видел, что в стенах посольства майор Лауриц, в сущности, выполнял работу английского разведчика. До сих пор Бирк стоял в стороне, ему не поручали секретных заданий, он занимался налаживанием добрых отношений с нэповскими коммерсантами и переводил на эстонский язык статьи из советских газет для отдела печати эстонского министерства иностранных дел. Но в конце апреля у Бирка произошла неожиданная и имевшая для него огромное значение встреча.

В ту весну был поздний ледоход. Роман Бирк решил отправиться на прогулку, посмотреть на вскрывшуюся

Москву-реку, говорили об опасности наводнения.

В этот день у Бирка произошло столкновение с советником посольства. Подражая дипломатам великих держав, он требовал чинопочитания и всячески подчёркивал разницу между собой и каким-то атташе по делам печати.

Бирка это возмущало. Он ещё не забыл простые товарищеские отношения между старшими и младшими командирами в Красной Армии. К командующему армией он обращался: «Товарищ командарм!» – и знал, что перед ним действительно товарищ. Они делили горе и радость, между ними были подлинно товарищеские отношения, хотя у командарма больше знаний и опыта. А тут, в стенах миссии, какой-то нажившийся на войне невежественный и зазнавшийся чиновник помыкал Бирком, и это надо было терпеть. Бирк старался не попадаться на глаза послу, советнику и изобретал неотложные дела, мнимые деловые свидания и бесцельно бродил по Москве.

На крышах ещё лежал смёрзшийся снег, но мостовые и тротуары от него почти очистились, видны были зияющие выбоины, краска на фасадах домов облезла, и Москва выглядела грустно. Бирк видел усилия города подновить дома

– кое-где они были обнесены лесами, – на Петровке чинили мостовую. Люди после тяжёлой зимы повеселели, на бульварах, там, где посуше, звенел детский смех, слышались молодые голоса – девушки в красных платочках и юноши толпились за оградой университета на Моховой.

Молодые люди ещё донашивали студенческие тужурки.

Впрочем, ни тужурок, ни фуражек почти не было видно, это было новое студенчество – рабфаковцы: рабочие, крестьяне, подобно Ломоносову пришедшие в Москву за наукой. Но теперь таких юношей были сотни, тысячи.

В таких размышлениях Бирк не заметил, как дошёл по

Ленивке до старого Каменного моста, который тогда назывался Большим Каменным, хотя был не большим и не каменным, а железным на каменных быках. На мосту, у перил, стояли люди, любовавшиеся ледоходом. Было что-то радующее в прибывающей воде, в том, как лёд разбивался о прикрывающие каменные опоры моста деревянные выступы. Разбиваясь, перевёрнутые на бок льдины неслись по течению, и казалось, что это плавники гигантских рыб. Обычно мелководная в те времена, Москва-река теперь казалась большой, глубоководной и грозила наводнением. Но это не смущало москвичей. Они радовались приходу весны: ледоход до некоторой степени символизировал пробудившиеся силы страны.

Бирк стоял на мосту, смотрел на плывшие льдины и сначала не заметил, как позади остановился автомобиль.

Хлопнула дверца, и какой-то военный быстрыми шагами подошёл к перилам, остановился рядом, посмотрел на реку и, рассеянно взглянув на Бирка, воскликнул:

– Роман? Ты!

– Август Иванович!

– Вот встреча! – улыбаясь, заговорил военный. – Куда ты пропал? Где ты, что ты?. Погоди… У меня час свободного времени, потолкуем.

Он подошёл к автомобилю, что-то сказал шофёру и вернулся.

– Где бы нам поговорить? Какой ты франт, Роман! – Он взял Бирка под руку, и они пошли к Александровскому саду. Бирк все ещё не находил слов, он только в растерянности повторял: «Август Иванович».

Да, это был его командарм, Август Иванович Корк.

– Ну, как живёшь, Роман? – спрашивал Корк. – Я, признаться, думал, что тебя нет на свете. В те времена попасть в лапы белых – верная смерть. Да и теперь не легче…

Мы знаем, какая судьба ждёт заключённых, наших товарищей в тюрьмах буржуазной Эстонии. Рад, что ты жив.

Бирк смущённо улыбался. Они сели на скамью. В

Александровском саду было ещё сыро и потому пустынно.

– Я много слышал о вас, Август Иванович. Вы – герой, штурмовали Перекоп…

– Было… Теперь – мир, однако работы много, я все ещё в армии. Ну, а как твоя жизнь, женат? Есть дети? – Он ласково смотрел на Бирка сквозь пенсне. – Приятно встретить боевого товарища. Помнишь, что мы с тобой пережили… День провозглашения Эстонской трудовой коммуны… Правда, в Тарту она существовала только двадцать пять дней, а в Нарве – пятьдесят. Все-таки, если бы не интервенты, не белогвардейцы, не шведские и датские добровольцы, мы бы устояли. Мы хорошо дрались…

Где я видел тебя в последний раз?. Погоди, дай вспомнить.

– В Тарту, Август Иванович… Мы тогда отходили, я был в разведке, двоих товарищей убили, меня спрятали на мызе крестьяне. Жил там месяц, под видом работника…

Бирк замолчал. Ему было тяжко продолжать.

– Ну, а потом?

– Потом… закопал карабин, сжёг бумаги. У власти были буржуи. В феврале девятнадцатого года с советской властью в Эстонии было покончено.

– Ты думаешь, навсегда? Нет, дорогой Роман.

– Тогда я так думал…

– Те, кто ушли в подполье, думали иначе…

– Да, знаю, но это были сильные духом…

– Правда. А ты что же… себя к ним не причисляешь? –

несколько холоднее спросил Корк.

– Август Иванович! Я вам скажу всю правду. Скажу все, как было. Я скрыл своё прошлое, скрыл, что я командир полка эстонской Красной Армии. Разыскал своего дядю, он стал видным деятелем буржуазной республики.

От него я тоже скрыл то, что я был красным командиром.

Он знал только, что я был прапорщиком… И вот теперь… –

Бирк вздохнул.

– Что теперь?

– Теперь, Август Иванович, вы видите перед собой, с позволения сказать, дипломата, члена эстонской дипломатической миссии в Москве. – Бирк говорил быстро, точно боялся, что его не дослушают. – Разве я не вижу, куда эти господа ведут нашу родину, как нагло обращаются с нами «великие» державы! Что для Антанты маленькая

Эстония? Картофельная республика! Один из лимитрофов 12 . В буржуазной Эстонии настоящих героев-революционеров держат в тюрьмах, судят полевым судом, а таких, как я, превращают в лакеев. Верьте мне, Август Иванович, для меня мучительно то, что я должен скрывать своё прошлое, свои сокровенные мысли и лгать, лгать, лгать!

Август Иванович молчал, отведя глаза в сторону.

– Я сижу рядам с вами, моим командиром, и не смею

12 Лимитрофами называли тогда Польшу, Литву, Латвию, Эстонию и Финляндию

— буржуазные государства, созданные Антантой в 1917 году и выполнявшие якобы роль «заслона» от большевистской России.

вас назвать «товарищ командарм»… И мне это больно! И

нет выхода, потому что я чувствую, что даже вы мне не поверите!

– Ты так думаешь? – помолчав, сказал Корк. – Правда, люди меняются, но я все-таки тебя знаю… знал, по крайней мере… Ну и что же ты думаешь делать? Продолжать лгать?

Себе и другим?

– Не знаю…

– Вот это скверно, что не знаешь. Во всяком случае, так больше жить нельзя. Надо искать выход. Когда мы отступали, ты оказался в трудном положении. Другие ушли в подполье, связь с товарищами оборвалась, у тебя не хватило сил и воли, и, кроме того, ты не мог бороться в одиночку… Но теперь, когда ты понял, что тебе не место в миссии, – уйди. Что ты делаешь в миссии?

Бирк рассказал.

– Пока ты не делал ничего дурного и ничем не вредил советской власти, но, Роман, где гарантия, что эти господа не используют тебя как орудие против нас? Они ведь не только ведут с нами дипломатические переговоры.

Они занимаются и другими делами.

Бирк молчал. Что он мог сказать?

– Тебе никогда не приходила в голову мысль – уйти, начать новую жизнь, вернуться в среду старых товарищей?

– Август Иванович! Можете мне верить, когда меня назначили атташе миссии в Москве, я подумал: вот выход, останусь в Москве, расскажу всю правду, как бывший красный командир оказался на службе у буржуазного правительства. И каждый раз, когда думал об этом, меня страшила мысль: кто мне поверит? Кто поверит в искренность моих слов? Мои боевые друзья погибли или брошены в эстонские тюрьмы. Здесь, в Москве, тот, кто меня знал, считает погибшим или, хуже, – предателем. Мог ли я подумать, что мой командарм так по-человечески, по-товарищески будет говорить со мной… Счастье, что я вас встретил.

– Слушай, Роман, если ты изберёшь прямой и честный путь, я тебе помогу, как старому товарищу. Вдумайся в то, что происходит. Мы хотим мира, потому здесь, в Москве, и находятся посольства буржуазных стран. Но мы знаем, что кое-кто, прикрываясь дипломатическим паспортом, иммунитетом, занимается шпионажем и помогает контрреволюционерам внутри страны. Ты меня понимаешь?

– Август Иванович!. Дорогой мой товарищ…

– Успокойся. Вот телефон… Не записывай, а запомни его. Сошлись на меня и будь откровенен с этим товарищем так же, как со мной.

Корк взглянул на часы, пожал руку Бирку и ушёл.

Эта встреча имела громадное значение для Романа.

Спустя несколько дней, входя в кабинет посла, он услышал:

– Так будет со всеми! Мы расплатимся с ними всеми за восемнадцатый год. Никто не спрячется! Мы очистим эстонскую землю от красных!

Бирк понял, что посол говорил о казни Кингисеппа по приговору военно-полевого суда. Он знал Кингисеппа, знал других погибших товарищей, и ему трудно было не выдать своих чувств, когда видел ликование, каннибальскую радость посла и военного атташе Лаурица.

– Мы вызвали вас, Бирк, в связи с абсолютно секретным поручением. Вы должны связаться с одним человеком. Как это сделать, укажет майор Лауриц. От себя могу добавить, что это поручение касается связи миссии с нашими новыми русскими друзьями.

– И если вы его хорошо выполните, это будет иметь значение для вашей карьеры, – ухмыляясь, сказал Лауриц.

– Идите и подождите меня в моем кабинете.

«Абсолютно секретное поручение», «новые русские друзья»… Не те ли, о которых говорил Стауниц? Посмотрим, что это за поручение».

Лауриц был немногословен:

– Вам будут звонить по телефону от имени доктора

Липского. Вы должны ответить: «Благодарю, нога не болит. Думаю начать сеанс массажа». Дальше вы договоритесь о времени и месте встречи. И доложите мне. Я вас больше не задерживаю.

На четвёртый день после этого разговора Бирка позвали к телефону, и он услышал:

– Доктор Липский спрашивает, как вы себя чувствуете?

Он ответил так, как ему велел Лауриц. Условился о встрече, она должна была произойти в тот же вечер, на последнем сеансе в кинематографе «Художественный», на

Арбате.

Начиналось то, о чем предупреждал Август Иванович

Корк: Бирка делают орудием шпионажа. Правда, он будет пока только почтальоном.

– Я должен вручить пакет? И это все? – спросил Роман у

Лаурица.

Тот ответил сухо:

– С этого дня вы поступаете всецело в моё распоряжение. Человеку, у которого будет в руке зелёный шарф, вы вручите пакет и договоритесь о следующем свидании. На этом свидании – место он вам укажет – вы получите от него ответное, разумеется зашифрованное, письмо. Кроме того, при встрече в кинематографе вы скажете, что желаете увидеть одного из руководителей организации. К этому времени я подготовлю ряд вопросов, на которые эти господа должны ответить. Какого характера эти вопросы, вы, я надеюсь, понимаете.

Бирк дождался вечера… У него было время поразмыслить над тем, что должно произойти. Значит, организация, о которой говорил Стауниц, существует. Значит, она представляет опасность для Советской страны. Решил немедленно позвонить по телефону, который ему дал Август

Иванович Корк, но тут же явилась мысль: надо больше узнать, собрать больше сведений. И Бирк отправился на свидание в кинематограф.

Он мельком взглянул на афишу. Шёл какой-то старый-престарый фильм: «Дышала ночь восторгом сладострастья». У кассы было не много публики, и тотчас Бирк заметил человека высокого роста, который, как было условлено, держал в руке зелёный шарф. Бирк прошёл мимо, человек нагнулся и сказал:

– Вы, кажется, уронили…

Бирк поблагодарил, взял бумажку. Это был билет в двенадцатом ряду. Место человека с зелёным шарфом оказалось рядом с Бирком. Справа кресло оставалось пустым. Когда погасили свет и зазвучал рояль аккомпаниатора, человек рядом сказал Бирку:

– Я – Колёсников, – и, сняв пальто, положил его на пустующее кресло карманом наружу.

Бирк незаметно сунул пакет в карман. Фильм уже начали крутить – на экране дама с белым зонтиком сидела у моря и нюхала цветок.

– Мы должны с вами увидеться, – сказал человек с зелёным шарфом, – адрес – Серебряный переулок… Когда, в какой день? Удобнее всего в среду, около десяти… вечером, разумеется.

– Это безопасно? – спросил Бирк.

– Вполне.

На экране дама в белом рыдала на плече у студента…

20

Наступила среда, и Роман Бирк получил от Лаурица вопросы, которые следовало вручить Колесникову при свидании. Оно должно было состояться на конспиративной квартире в доме по Серебряному переулку.

Взглянув на вопросы, Бирк убедился, что эстонский штаб требовал шпионских сведений о Красной Армии.

Должно быть, чувства Бирка отразились на его лице, потому что Лауриц спросил:

– Вас, видимо, не устраивает такая работа?

– Почему вы так думаете?

– Я видел, с какой неохотой вы шли на первое свидание.

– У меня нет опыта.

Лауриц пристально посмотрел на Бирка и сказал:

– Мы это знаем. Ваши благожелатели в Ревеле хотели вам открыть путь к повышению в должности. Но вас, видимо, эти заботы не вполне устраивают. Кроме того, вы не находите, что ваша деятельность в должности атташе посольства утомляет вас?.

– Что вы этим хотите сказать, господин майор?

– Мы посоветовались с послом и решили, что не будем вас удерживать, если предпочтёте работу в министерстве в

Ревеле работе в миссии в Москве.

– Нет, вы ошибаетесь, меня вполне устраивает это поручение, и я постараюсь его выполнить как можно лучше.

Лауриц искоса взглянул на Бирка.

А Бирк подумал, что нельзя больше откладывать, и решил сегодня же позвонить по тому телефону, который ему дал Корк. Пять цифр запечатлелись в его памяти, но в этот день не было предлога уйти из посольства. До встречи в Серебряном переулке оставался один день. А тут ещё, вернувшись в свою комнату, он увидел, что кто-то рылся в его вещах. Конечно, это штучки Лаурица. Бирк за ужином довольно правдоподобно изобразил человека, мучимого зубной болью, и, не съев ни крошки, отправился к зубному врачу.

На всякий случай он прошёл в тот переулок, где действительно жил зубной врач и где в подъезде был телефон-автомат.

Его соединили, и Роман услышал довольно приятный голос:

– Слушаю.

– Я от Августа Ивановича…

Недолгая пауза.

– А… Слушаю вас. Вы бы желали встретиться? Не так ли?

– Да. Это возможно?

– Одну минуту, подождите…

Эта минута тянулась для Бирка долго. Затем он услышал тот же голос:

– Приходите в тот же час и день, по тому же адресу, как вы уговорились по телефону с товарищем Колесниковым.

Это смутило Бирка. Положив трубку, он медленно возвращался в посольство, раздумывая, что бы это могло значить.

Странно, что Роман Бирк в этот день почти успокоился.

Но с особой силой волнение охватило его на следующий день, когда он подходил к дому, где было назначено свидание с Колесниковым. Рука дрожала, когда поднёс её к звонку. Дверь открылась. Бирка ждали. Впустил его сам

Колёсников, и это окончательно смутило.

Бирк снял пальто, пошёл за Колесниковым в комнату, похожую на столовую. За столом сидел человек. Он поднялся и протянул ему руку. В смущении Роман плохо разглядел его: запомнились лишь шелковистая тёмная бородка и глаза – большие и синие.

– Роман Густавович? Так?.

Бирк узнал голос человека, который говорил с ним по телефону. У него перехватило горло. Он заговорил сбивчиво, сильно волнуясь, но Артузов ободряюще, даже ласково смотрел на него, и Бирк постепенно успокоился.

Рассказал о том, как после победы контрреволюции в Эстонии он скрывался, затем нашёл своего дядю, легализовался и в конце концов устроился на службу в министерство иностранных дел буржуазной Эстонии.

– Никогда не отличался твёрдостью характера, был молод, не имел опыта подпольщика, потерял связи с товарищами… И то, что переживаю теперь, – это возмездие мне за мою ошибку. Пока я был просто чиновником, исполнял незначительную работу в министерстве, меня не так мучили угрызения совести, хотя эта работа не подходила мне, бывшему командиру полка эстонской Красной

Армии… Но вот меня послали в Москву. Я стал атташе посольства по печати, узнал, какие усилия прилагает советская власть, чтобы залечить раны империалистической и гражданской войн. Было тяжело, когда внутри страны меня рассматривали как типичного буржуазного дипломата маленькой державы – прислужника Антанты… Короче говоря, я это терпел, но меня ожидало нечто худшее.

Лауриц, по распоряжению из Ревеля, решил втянуть меня в секретную работу, попросту говоря в шпионаж… Остальное вы знаете. Я сделал вывод из разговора с моим командармом Августом Ивановичем… И позвонил… Вам?

– Да. Это я ответил вам по телефону. Моя фамилия

Артузов.

– Я слышал о вас.

Бирк достал из кармана какую-то книжку в переплёте и положил на стол. Из другого кармана он вынул пакет, адресованный Политическому совету МОЦР. Положил его рядом с дипломатическим паспортом.

– Вот пакет Лаурица. Он требует от контрреволюционной монархической организации шпионских сведений.

Вот мой дипломатический паспорт. Я отдаю его вам и понимаю, что меня можно арестовать и судить. Но я говорю это не как чиновник эстонской дипломатической миссии, а как ваш единомышленник.

Артузов взял пакет, адресованный МОЦР. Дипломатический паспорт по-прежнему лежал на столе.

– Вчера мне было сказано, что я откомандировываюсь в

Ревель, в министерство иностранных дел. Мои отношения с майором Лаурицем не устраивают посла. Я долго думал: как поступить? И вот решил – пусть моя судьба будет в ваших руках. Судите меня, я приму любое наказание. Но одно знаю, убеждён, что со мной поступят справедливо. Но если мне поверите, есть и другой выход: я возвращаюсь в

Ревель, в министерство, и в меру моих сил буду помогать вам рушить козни, которые изобретают лаурицы – лакеи

Интеллидженс сервис. Я буду это делать по убеждению.

Это будет моё возмездие за смерть Кингисеппа, Креукса и других товарищей.

Прошли, может быть, секунды, но для Бирка они тянулись долго, очень долго… Артузов и Колёсников молчали.

Дзержинский предоставлял широкую инициативу своим сотрудникам. Он знал, что в их работе могут возникать такие положения, когда надо не только принимать решения мгновенно, но также мгновенно и действовать.

Вместе с тем он придавал огромное значение умению наблюдать и анализировать чувства человека, судьбу которого решаешь, отличать искренность от лжи.

Именно такой случай и возник сейчас в работе Артузова.

Он вглядывался в лицо Бирка, вслушивался в его голос, чуть дрожавший, и понял, что решать надо немедленно.

Как поступить? Оттолкнуть? Ободрить? Не будет ли это ошибкой? И Артузов решил:

– Спрячьте паспорт. Мы вам верим. Никогда не поздно вернуться на честный, прямой путь и служить революции.

Мы принимаем вашу помощь.

– Да?.. – Бирк был так взволнован, что не находил слов.

– Что я должен сказать им? Они спросят меня, как МОЦР

отнеслась к записке с вопросами?

– Вы скажете: они очень довольны тем, что наконец будет налажена связь с Ревелем и эмигрантами с помощью эстонской дипломатической почты; МОЦР просит как можно скорее организовать тайный пропускной пункт –

«окно» на эстонской границе – и организует безопасный переход через границу с советской стороны. Что касается вопросов эстонского штаба – скажете, что это потребует времени. Ответ будет при следующем свидании. Если будет необходимость ещё раз увидеться до вашего отъезда в

Ревель – вот телефон. Вам следует позвонить в десять утра, разумеется не из миссии. Вот пакет для Гудовича в Ревель.

До свидания, товарищ Бирк.

Роман Бирк в тот же день вручил Лаурицу пакет для графа Гудовича и точно передал на словах то, что сказал ему Артузов об ответах на вопросы.

– Какое ваше впечатление? Это серьёзные люди?

– О да… Очень.

– Вы ещё встретитесь с ними до отъезда, я надеюсь?

– Как вам будет угодно, господин майор.

Между тем Артузов доложил Дзержинскому все, что произошло при свидании с Бирком. Доложил и о том, какого мнения об этом человеке Август Иванович Корк.

– Я уверен, что помощь Бирка будет ценной для «Треста».

– Зерно, брошенное в хорошую почву, не пропадает, –

сказал Дзержинский. – Человек, однажды познавший свободу, будет тосковать по ней, и, если это честный человек, он вернётся к нам навсегда.

Вышло так, как сказал Дзержинский. С той поры и до последнего года жизни Роман Бирк самоотверженно помогал советской власти бороться с врагами.

21

Был первый час ночи, у Якушева зазвонил телефон. В

таком часу ему обычно никто не звонил. Он взял трубку и услышал голос Стауница:

– Я вас должен видеть немедленно. Нахожусь от вас в двух шагах, прошу вас выйти ко мне.

«Что могло случиться? – подумал Якушев. – Неужели кого-нибудь арестовали? Но это невероятно».

Он обычно ложился поздно и ещё не успел раздеться.

Через несколько минут спустился вниз, увидел Стауница.

Тот сидел в сквере на скамейке и поднялся навстречу:

– Игорь покончил с собой. Бросился в пролёт лестницы с пятого этажа. Готов…

– Когда это произошло?

– В девятом часу. Вечером… Он говорил мне, что за ним следят.

– Давайте разберёмся, – стараясь сохранить спокойствие, сказал Якушев и сел на скамейку. – При нем были какие-нибудь документы, что-нибудь компрометирующее

«Трест»?

– Абсолютно ничего.

– Он оставил записку?

– Нет. Я проник в его комнату под видом родственника, застал милицию. Понял, что никакой записки не было. Все произошло внезапно. Он жил на пятом этаже, снимал комнату у какой-то старухи. Уходя, сказал ей, что скоро вернётся. Вышел на площадку и…

– Как вы узнали об этом?

– Он позвонил мне, и мы условились встретиться в восемь часов у его дома. Собирались в кинематограф. Я немного опоздал. Подошёл к подъезду, его нет. Я разозлился и пошёл в подъезд. И тут увидел: он лежит, вокруг люди.

– И вы только сейчас дали мне знать?

– Хотелось выяснить все обстоятельства.

– Вот к чему ведёт легкомыслие. Вы привлекаете в организацию человека неуравновешенного, какого-то анархиста, психопата только потому, что он сидел с вами в лагере…

– Тогда он был вполне уравновешенным. И потом, когда он решил, что монархия – единственный выход, рассуждал вполне здраво.

– И дал браунинг девчонке и подбивал её на теракт?

– Я ей запретил категорически.

– Запретили. Она могла не сказать вам. И что бы было?

Стауниц молчал. Слышно было, как он тяжело дышит.

– Вы – ученик Савинкова, и такая ошибка! Теперь в каждом случае, если привлекаете нового человека, будем обсуждать в штабе МОЦР. Вы понимаете, что значит самоубийство? Будет расследование. Конечно, мёртвые молчат, но если осталась какая-нибудь ниточка?. Ну хорошо! Впрочем, совсем не хорошо. Постараемся разузнать, как пойдёт дело. Спокойной ночи. Зою пришлите ко мне…

Она когда узнает, может совсем свихнуться.

– Спокойной ночи.

Всегда самоуверенный и циничный, Стауниц был явно смущён.

На следующий день Якушев узнал от Старова:

– Настоящее имя этого типа не Игорь, а Антон, и фамилия по документу, впрочем сомнительному, Шерстинкий. Писал стихи, все больше о смерти. Кокаинист. Баночки из-под кокаина выбрасывал через окно, на крышу соседнего дома. Там у водосточной трубы их не сосчитать.

Я так думаю: у него была мания преследования, и притом галлюцинации. Вышел на площадку, что-то увидел и в припадке ужаса бросился… Никаких записок. Одни стихи.

Вот…

Якушев прочитал:

Нет, я не сумасшедший, нет!

Я вижу то, чего не видят люди, –

Зовёт меня мохнатое,

Зовёт проклятое…

Он перелистал тетрадку. Все в этом роде. Вернул Старову.

– Сегодня вечером я увижу Зою, – сказал Якушев. –

Представляю себе ужас этой девочки.

Зоя пришла к Якушеву. Она ничего не знала. Он посадил её и ласково сказал:

– Как живёте, Зоя? Я вас не видел с того самого вечера.

– Живу. Мне очень тяжело… Я теперь понимаю, это было глупо. И этот браунинг… Его надо отдать Игорю. Это его.

– Он ему больше не нужен.

Она подняла на Якушева большие серые глаза:

– Разве? Он поцеловал его, когда дал мне.

– Зоя, Игорь умер, покончил с собой. Бросился с пятого этажа.

Она побледнела, задрожала, схватилась за голову:

– Нет… Нет!

– Это произошло вчера в девятом часу. Вы были близки с ним?

– Что вы? Нет! Совсем не то!

– Он был кокаинист. Вы это знали?

– Сначала не знала. Он заставил меня тоже это пробовать. Но я не могла. Он всегда боялся чего-то. Говорил, что за ним ходят, следят… Он имел страшное влияние на меня, теперь я понимаю. Говорил, что он гипнотизёр. Таращил глаза. Это он сказал, чтобы я с револьвером ходила у дома

Чека и стреляла в первого, кто выйдет. Он говорил: «Я бы сам, но у меня дрожат руки». Он был совсем больной, теперь мне понятно…

– Вы одна живёте или с родителями?

– Я живу у родственницы. Она почти неграмотная, старенькая, но добрая. Говорить мне с ней не о чем. Я ведь учусь в консерватории. Мой профессор сказал, что у меня способности.

– Вот видите, перед вами будущее. Вам только семнадцать лет. Милая девушка, уезжайте из Москвы. Скажем, в

Киев. Там тоже консерватория. Я дам вам письмо, и вас устроят, словом, вас не оставят. А с «семёркой», которая уже не «семёрка», а «пятёрка», я все улажу. Но помните, все, что было там, в этом «болоте», остаётся глубокой тайной. Вы погубите себя и других, если…

– Клянусь вам… памятью мамы! Она умерла от тифа три года назад, я вижу её во сне и плачу, я так плачу…

Когда Якушев рассказал Артузову об этом разговоре, тот сказал:

– Мне кажется, что можно спасти человека. Дадим немного денег, отправим в Киев, пусть учится. Она любила его… этого Игоря?

– Не думаю. Да он и не хотел её любви. В нем все убил кокаин. И его самого заодно.

– Стауница после этого случая вы приберите к рукам. У

вас есть основание держать его в руках.

Они перешли к разговору о текущих делах «Треста».

– Ртищев поговаривает о каком-то своём питерском приятеле, камергере… Считает его знающим военное дело.

– Возражайте категорически. Нужен действительно военный, генштабист. Настаивайте на этом. Вообще реорганизацию штаба МОЦР надо провести после вашего возвращения из Берлина.

Якушев с удивлением посмотрел на Артузова.

– Да, вы командируетесь в Берлин. Официально поедете на Кенигсбергскую ярмарку по делу восстановления

Волжского пароходства. На самом деле цель вашей поездки – проникновение в Высший монархический совет и в окружение бывшего великого князя Николая Николаевича.

Постарайтесь добиться у него аудиенции. Это очень подымет ваше влияние здесь, среди заговорщиков. А затем

– Врангель! Вы видите, как далеко идут наши планы.

Ещё до того, как решилась поездка Якушева за границу,

«Трест» через Романа Бирка получил важное сообщение из

Ревеля от представителя Врангеля – Щелгачева.

«Сегодня ко мне явился прямо из Сербии жандармский полковник Самохвалов, направленный представителем

ОРА (Объединения русской армии) из Парижа. Работа этой организации заслужила полное одобрение Врангеля.

Врангель заинтересовался деятельностью „Треста“ и направил ко мне, как своему представителю в Эстонии, Самохвалова. Последний сообщил мне, что у ОРА имеются свои резиденты на советской территории. По мысли

Врангеля, допускается возможность подчинения резидентов „Тресту“, однако „Трест“ должен принять представителя Врангеля, назначенного по соглашению с „Трестом“.

– Речь идёт о «совместной» работе «Треста» с организацией белогвардейцев, – сказал Артузов, – дело серьёзное.

Мы тем самым подходим к Врангелю. Но принять представителя Врангеля опасно. Господа из МОЦР поднимут вокруг него шум и возню, могут проболтаться. И, чего доброго, придётся арестовать его, это их спугнёт. А с другой стороны, соблазнительно подойти к Врангелю и его силам.

Решили, что упускать эту возможность нельзя. Ответили, что «Трест» согласен оказывать некоторую помощь

ОРА, но окончательное решение по этому вопросу будет вынесено после личною свидания представителей белогвардейцев с представителями «Треста» в Париже. Желательно, чтобы ОРА частично взяло на себя расходы по содержанию Щелгачева в Ревеле.

Это добавили для правдоподобия.

У Якушева было немало дел перед отъездом. Стауницу он сказал, что командировка весьма кстати, она продлится месяц. За это время надо установить прочную связь «Треста» с Высшим монархическим советом, с ОРА, то есть с

Врангелем, и возможно, даже удастся добиться аудиенции у великого князя Николая Николаевича.

Стауниц был поражён:

– Какой, однако, размах!

– Вы остаётесь в своей группе один. Ртищев в Петрограде. Будьте осторожны, после этой истории с Игорем надо быть вдвойне осторожным. На всякий случай подготовим всеподданнейший адрес великому князю, – если удастся, вручу сам или перешлём… Ещё одно: эту несчастную Зою отправим куда-нибудь в провинцию. Где она живёт? Я должен её увидеть. Девчонка напугана – будет молчать. А вам – впредь урок.

Накануне отъезда Якушев отправился на Большую

Бронную, там он разыскал дом, квартиру, где жила Зоя.

Ему открыли, и ещё в коридоре он услышал звуки фортепьяно. «Что-то знакомое… Шопен», – подумал он, прислушался и постучал. Его не услышали. Он отворил дверь и увидел узкую комнату с одним окном, пианино, тахту и стол. В углу сидела старая женщина и что-то вязала. Все правда, как рассказывала Зоя. Увидев его, Зоя перестала играть.

– Играйте, – сказал Якушев, – я люблю эту вещь. Этюд си бемоль Шопена, не правда ли?. Играйте…

– Да, вы это любите? – Она продолжала играть и сыграла до конца. Старая женщина, видимо смущённая приходом незнакомого человека, вышла в коридор.

– Прекрасно, сколько в этом мечтательности, чистоты, поэзии. Музыка – вот ваш путь, милая девушка… Прямой и единственный. Теперь вот что… Я уезжаю. На месяц.

Он положил на стол пакет:

– Здесь рекомендательное письмо директору консерватории из Комиссариата просвещения и немного денег.

Все будет хорошо. До свидания. Желаю вам счастья.

Она проводила его и сказала:

– Все было сои… Страшный сон. Игорь… И все, что он мне внушил… Я проснулась…

И впервые на лице девушки мелькнула улыбка.

22

Бирк оправдывал доверие ГПУ. Переписка между Артамоновым, Щелгачевым и Якушевым наладилась. Колёсников получал от Бирка пакеты, приходившие с дипломатической почтой, и передавал Якушеву. Внешний вид пакетов и шифровок показывал, что они побывали в руках чиновников эстонского министерства иностранных дел и в штабе эстонской армии. Видимо, там не очень доверяли эмигрантским организациям, да и трудно было верить русским монархистам, которые все ещё считали Эстонию Эстляндской губернией.

Из переписки «Треста» с Высшим монархическим

советом

Ответ Артамонова (Липского) Якушеву (Фёдорову)

на письмо Политического совета

«Сообщение о деятельности „Треста“ встречено в

Берлине с восторгом. Тактика Ваша нам нравится (не

всем, разумеется) – Вам на месте виднее, как действо-

вать. Вооружённые силы, которыми можно располагать

за границей: полторы тысячи сабель бывшей русской

конницы, в данное время она на сербской пограничной

службе, несколько военных училищ и три кадетских кор-

пуса. В Болгарии корпуса Кутепова и донцов. Мы просим

Вас приехать, ждём Вас, и только Вас, чтобы решить все

вопросы. Состоялся ли ваш съезд и какие вынес поста-

новления?»

Ответ Якушева (Фёдорова) Артамонову (Липскому)

«Из прилагаемого постановления вы убедитесь в том, что съезд состоялся, и велико было наше огорчение, когда

мы так и не дождались вашего представителя. Что ка-

сается моего приезда, то я счастлив буду, если позволят

обстоятельства, повидать вас всех, дорогие собратья.

Теперь текст постановления нашего съезда – приведу

только начало, которое глубоко волнует: „Горестно было

русскому сердцу пережить горькую весть о том, что ве-

ликий князь Кирилл объявил о своих притязаниях на импе-

раторский Российский престол… Болит сердце за наше

общее дело. Мы здесь, пребывая в смертельной опасности, каждодневно готовы отдать наши жизни, сознавая, что

только его высочество великий князь Николай Николаевич, местоблюститель престола, может спасти стражду-

щую отчизну, став во главе белой рати, как её верховный

главнокомандующий…“

Постановление по уполномочию нашего съезда подпи-

сали: Боярин Василий, полковник Невзоров, полковник Се-

мёнов. Протоколы съезда полностью будут доставлены

позднее. Душой с вами, Фёдоров».

– Между прочим, о стиле ваших писем, – заметил

Старов. – Все эти «уповая» и «повергая к стопам» хороши в меру, но не надо пересаливать. Надо дать понять, что

«Трест» работает в советских условиях и невольно подда-

ётся стилю, принятому у нас.

23

В вагоне было холодно, он был старый, его трясло и мотало.

Якушева клонило ко сну, он засыпал и пробуждался от холода и снова возвращался к мысли о том, что он, после всего пережитого, вновь едет за границу. Утром он будет на границе, там контроль паспортов. Потом Рига, и ему предстоит встреча с людьми, которые недавно действительно были его единомышленниками.

Теперь он думал о них – «они», а ведь ещё не так давно это было для него «мы». То, что ему доверили Дзержинский, Артузов, Пилляр, Старов сложную задачу – проникнуть в Высший монархический совет, – довершило перемену во взглядах. Якушев думал о монархистах «они»,

«они», то есть враги, и это после всего, что он пережил и передумал. Он понимал трудность задачи – не все же в белой эмиграции так легкомысленны, как Артамонов, не все ослеплены ненавистью к Советам, как какой-нибудь

Щелгачев. Якушев понимал, что ему придётся столкнуться и с опасными противниками, к тому же видевшими в каждом приезжем из России агента ЧК.

Две ночи в вагоне были почти бессонными. Якушев размышлял, как повести себя с первой встречи. Артузов и

Пилляр правы – надо держать себя независимо, не поддакивать, а вступать в спор, показать себя представителем мощной подпольной организации, заговора, за которым стоят десятки, сотни влиятельных, самоотверженных заговорщиков. «Они хотят вам верить и поверят, – говорил

Артузов накануне отъезда Якушеву, – для эмигрантов сильная подпольная организация внутри Советской страны

– это козырь. „Трестом“ можно козырять перед иностранцами, да и все иностранные разведывательные отделы штабов тоже пожелают поставить на эту карту…»

Однако как все сложно, надо много обещать и ничего не давать, сталкивать «их» между собой, играть на амбиции всех этих господ Марковых, ширинских-шихматовых, многое решать на месте, по обстоятельствам. «Именно поэтому выбор пал на вас, – вспомнил Якушев заключительные слова Артузова перед отъездом. – У вас достаточно самоуверенности, хорошей самонадеянности.

Помните, вы ведёте большую игру против врагов нашей страны и её народа. Будьте осторожны и вместе с тем решительны».

Якушев не предполагал, что его будет волновать самый переезд границы, хотя все было благополучно, пограничник вернул ему паспорт и пожелал счастливого пути.

Латвийские пограничники обошлись с ним не слишком вежливо. Офицер, в котором легко было узнать бывшею офицера царской армии, хмуро спросил о цели поездки.

Якушев ответил, что едет транзитом и не обязан сообщать о целях поездки, но, так и быть, скажет:

– Я еду на ярмарку в Кенигсберг, но буду и в Берлине. А

в Риге остановлюсь на несколько часов.

Повертев в руках паспорт, офицер вернул его и ушёл.

Якушев перешёл в другой, латвийский вагон. Пассажиров было мало, они с любопытством поглядывали на человека, едущего из Советской России, но заговорить никто не решался. До Риги доехал спокойно. В Риге, на перроне, он увидел Артамонова и, не здороваясь, как было условлено, уехал прямо в гостиницу.

Едва только успел войти в номер, послышался стук, и

Якушев очутился в объятиях Артамонова. Они троекратно поцеловались.

– Бог мой, я уже потерял надежду вас видеть живым и здоровым.

– Да… тиф. Но сердце крепкое, выдержит и не то.

– А мы вас заждались… Ну, рассказывайте!

– Я бы предпочёл слушать вас… Надеюсь, никто в Риге не знает о моем приезде?

– В Риге – никто, кроме меня и Арапова. Вы его, вероятно, знали. Он тоже из лицеистов, из конногвардейского полка, племянник Врангеля.

Артамонов начал с того, что в эмигрантских организациях, как всегда, сплетни, интриги, бестолковщина. Не все осторожны, много болтунов, и потому о предстоящем приезде руководителя «Треста» знают немногие.

– Отношение к «Тресту»?

– Старцы, как всегда, рутинёры, боятся провокации. В

общем, в Монархическом совете главная персона Николай

Евгеньевич Марков, доверенное лицо «Верховного», Николая Николаевича. Он согласен с вами встретиться.

– Марков? «Согласен»… Поразительно, мы работаем в сердце России, в нашем распоряжении беззаветно преданные люди, мы связаны с воинскими частями, возврат к монархии предрешён, а он «согласен встретиться»… Знают ли о нас члены императорской фамилии?

– Сомневаюсь. Когда вы в Берлин?

– Хоть сейчас…

– Есть вечерний поезд. Мы едем с вами, я и Арапов…

Как тётушка моя, Варвара Николаевна?

– Жива, здорова. Хороша собой и по-прежнему кокетлива. Не пишите ей. Так спокойнее.

– А этот лихой поручик?

– Колёсников?

– Он нам понравился. Правда, не хватает звёзд с неба.

«Много вы понимаете», – мелькнуло в голове Якушева.

Артамонов ушёл. Оставшись один, Якушев думал –

правильно ли было все в его разговоре с Артамоновым?

Первые шаги многое решают. Он посмотрел на себя в зеркало: выглядел, как в петербургские времена, – осанка, чуть заметная лысина, пенсне… «Но что делается тут? – он постучал по лбу. – Если бы мне полгода назад сказали, что я буду носить маску монархиста, я счёл бы этого человека сумасшедшим. А между тем теперь это так».