Мертвый эфир

Глава 9 Большие пушки — большие шишки

— Я так и знал, что ты затеваешь какую-то пакость.

— Врешь! Ты даже не догадывался.

— А вот и нет! Отчего, ты думаешь, я так нервничал в «Свинье» перед тем, как тебе предстояло отправиться на студию?

— Ты всегда нервничаешь, когда я занимаюсь чем-то, что ты не можешь проконтролировать.

Фил издал такой звук, словно чем-то подавился.

— А вот это неправда, Кен. Тут ты несправедлив, — Похоже, обиделся всерьез.

Я положил руку ему на плечо. И хотя, прошу вас заметить, это была чистая правда, сказал:

— Извини.

— Не может быть, чтобы ты ударил его по-настоящему, правда?

— Будь спок. Начистил ему физию лучшим образом.

— Врезал как надо?

— Именно. Кулаком. Погляди на мои костяшки, — И я сунул ему под нос правую руку, показывая ссадины. Кисть до сих пор болела.

— И ты действительно этим гордишься, да?

Я подумал и сказал:

— Да.

Мы сидели в «Золотой ветви». Фил только что рассказал, как после нашего с ним расставания еще поболтался в радиостудии, ожидая конца записи «Горячих новостей», чтобы я доложил ему о выполнении задания, и очень удивился, когда я вернулся в нашу станционную каморку уже через полтора часа после того, как отправился в Клеркенвелл к телевизионщикам.

— Ты набросился на него? — спросила Кайла, откидываясь на спинку офисного стула и засовывая в рот шариковую ручку. Я кивнул, тогда она встала и чмокнула меня в щеку. — Восхитительно, Кен.

Фил и его ассистентка Энди ошеломленно переглянулись. Энди предположила:

— Теперь остается только пойти в кабак.

— Но они, надеюсь, не вызвали полицию?

— Отнюдь нет. Меня даже довольно долго уговаривали остаться и продолжить съемку. Не знаю даже, что именно заставило их прекратить это занятие, то ли моя упертость, то ли гримерши, которые выбились из сил, пытаясь закрасить синяк под глазом у Лоусона. Так что я просто вышел на улицу и сел в такси.

— Как ты думаешь, Брайерли подаст на тебя в суд?

— Не имею понятия. — Я отхлебнул «Гордость Лондона» и широко улыбнулся Филу. — И меня это не колышет.

— Ты ведь спланировал все за несколько недель, правда?

— И даже месяцев. Собственно, эта мысль пришла мне в голову еще тогда, в кабинете Дебби, когда ты впервые заговорил о «Горячих новостях», то есть в сентябре. Классическая же дилемма: с одной стороны, не хочется предоставлять таким типам трибуну, а с другой стороны, хочется прилюдно вывалять этого вонючего урода в грязи, и мне подумалось, что кому, как не мне, взяться за это, ведь я либерал самый что ни на есть воинствующий, я не какая-нибудь размазня, что сперва постарается понять этого ублюдка, а затем начнет ужасаться сказанному им; нет уж, решил я, нужно дать этому говнюку попробовать его же собственного лекарства.

Фил помолчал, он сидел вполоборота ко мне и смотрел на меня, а я смотрел на него.

— В чем дело?

— Похоже, я знаю тебя не так хорошо, как мне казалось.

— Ага, — ухмыльнулся я, — Клево, правда?

— Однако, если он подаст на тебя в суд, у тебя будут крупные проблемы.

— Первый в моей жизни подобный эпизод? Да еще без применения оружия? При таких обстоятельствах до тюрьмы не дойдет. В самом кошмарном сценарии я действительно воображал себе, как меня загребут, после того как наброшусь на чертова мерзавца и превращу его в кровавое месиво, а тот окочурится или останется паралитиком, или что-нибудь в том же роде, или окажется, что я забил ему в задницу видеокамеру «Телефункен ю-би сорок семь» и теперь ее никак не вытащить, но в результате все, в общем-то, хорошо закончилось. Я вполне могу заплатить штраф, пережить общественное порицание и так далее.

— Вообще-то я имел в виду, что тебя могут выгнать с работы.

Я бросил в его сторону насмешливый взгляд:

— Ну да, теоретически.

— И не только.

— Думаю, как раз тут все в порядке. Мне, черт возьми, не устраивали головомойку уже несколько недель.

— Кен, ради всего святого, мы же вечно ходим по острию ножа, независимо оттого, получили уже официальное — или конфиденциальное — предупреждение или еще нет. Отдел рекламы и так на нас взъелся из-за того, что свои ролики отозвали «Американ эрлайнс», Израильский совет по туризму, а также… ну и еще пару конфликтов с рекламодателями я разрулил сам. И ничего смешного. Сейчас проводится не так уж много по-настоящему больших рекламных кампаний, так что потеря хотя бы нескольких возможных клиентов стоит рекламщикам многих бессонных ночей, и, бьюсь об заклад, сводки об их мучениях регулярно достигают самых высоких уровней нашей информационной империи.

Я нахмурился.

— Ну, Израильский совет по туризму может и передумать теперь, когда я избил этого поганого отрицателя холокоста, — проговорил я, глядя на Фила.

Выражение лица у него оставалось довольно скептическим.

— А может, — произнес он, — это окажется той соломинкой, которая сломает спину верблюда. Я бы на твоем месте еще раз глянул контракт. Речь даже не о каком-нибудь туманном пункте насчет проступков, бросающих тень на доброе имя радиостанции; уверен, возбуждение против тебя уголовного дела или хотя бы угроза чего-то подобного означает, что тебя могут вышвырнуть, даже не заплатив.

— Вот черт. — У меня возникло поганое чувство, что он, может быть, прав, — Пожалуй, я действительно позвоню своему агенту.

— Итак, мистер Макнатт, не соблаговолите ли рассказать сами о том, что произошло в лондонской студии телекомпании «Уинсом продакшнз» на Клеркенвелл-роуд днем в понедельник четырнадцатого января две тысячи второго года?

Вот черт, это оказался тот самый сержант-дознаватель, который брал у меня показания о моем путешествии в Ист-Энд, когда я разбил стекло в такси и ударил ту девицу кулаком по лицу. Я был настолько глуп, что приперся давать показания в полицейский участок по месту жительства, хотя мог выбрать для этого другое место. Сержант был молодой парень, белый, с острыми чертами лица и при том, однако, довольно мордастый, с каштановыми волосами, редеющими на висках.

Он улыбнулся:

— Не торопитесь, мистер Макнатт, времени у вас вдоволь, — И пошлепал ладонью по большому магнитофону в громоздком деревянном корпусе, стоявшему на письменном столе в кабинете для допросов.

Мне стало не по себе от того, с каким удовольствием он произнес мое имя. И я уже, наверное, в пятисотый раз за свою жизнь проклял родителей за то, что они еще до моего рождения не сменили фамилию на более приличную.

— А ничего не произошло.

Пауза.

— Как, ничего за весь день?

— Ничего из того, в чем меня обвиняют.

— Вы обвиняетесь в хулиганском нападении на человека, мистер Макнатг.

— Вот именно. Ничего подобного не было. Все выдумано. — Меня прошиб пот. А ведь план казался таким замечательным, пока я не начал его осуществлять.

— Значит, все выдумано.

— Да.

— Тогда что же произошло на самом деле, сэр?

— Я пришел взять интервью, а его отменили.

— Понятно, — Сержант-дознаватель на мгновение задумался. Заглянул в свои записи. — В какой момент его отменили?

— Я так и просидел все время в Зеленой гостиной, — проговорил я, внезапно почувствовав порыв вдохновения.

— Где-где просидели?

— В Зеленой гостиной — там вас маринуют, прежде чем провести в студию.

— Ясно.

— Сидел я там, сидел, а потом ко мне подошли и сказали, что ни интервью, ни дискуссии не будет.

Сержант посмотрел на меня, прищурившись.

— Вы отдаете себе отчет, сэр, что в суде вас попросят повторить сказанное под присягой?

Ох, дьявол! Лжесвидетельство. Как я об этом не подумал? Я слишком восхищался собственной хитростью и наивно полагал, будто все сразу начнут мне подыгрывать, как только догадаются о моих целях. Я сотни раз продумывал каждую мелочь, но почему-то в моих мечтах все неизменно заканчивалось тем, что я скромно принимаю награды типа «Человек года», а вовсе не сажусь за лжесвидетельство.

Я судорожно глотнул воздух.

— Ну, под присягой я имею право и промолчать.

Теперь сержант посмотрел на меня так, словно я был и вправду чокнутый.

Я прокашлялся.

— Думаю, мне следует посоветоваться с моим адвокатом, прежде чем я скажу что-либо еще.

— Значит, мое дело даже не будет рассматривать суд присяжных?

— Это вряд ли, мистер Ногг. Простое, без отягчающих обстоятельств, нападение в юрисдикции мирового судьи.

Адвоката звали Мэгги Сефтон. Ее мне порекомендовал мой постоянный адвокат, поскольку она работала в той же адвокатской конторе в отделе, занимающемся уголовными делами. У нее были темно-коричневая кожа и очень красивые глаза, скрывавшиеся за самыми маленькими, скромными и незаметными очками, какие я только видел.

— Но мне нужно громко заявить о своей невиновности! — возразил я, — И придать всей истории политическую окраску! Это должно попасть в газеты и на телеэкраны, черт побери. Разве такие дела не должны рассматриваться в суде более высокой инстанции?

— Вовсе не обязательно. И лучше бы этого избежать.

— Но почему?

— Потому что мировой суд не может вынести приговора о содержании под стражей.

Я нахмурился. Миссис Сефтон улыбнулась сочувственно, как иногда улыбаются детям зрелые, умудренные жизнью люди, когда их питомцы совершенно не понимают, как делаются дела в отвратительном большом мире.

— Они не могут послать вас в тюрьму, Кеннет. А суд присяжных может.

— Вот дерьмо, — не удержался я.

Я послал Эйми в офис букет, но та отправила его обратно.

После нашей довольно неудачной, вялой встречи в постели в прошлое воскресенье она обещала позвонить, но я прождал два дня впустую, а затем отправился в ближайший цветочный магазин. Мне пришло в голову, что дюжина красных роз окажется тем самым красивым жестом, который должна оценить такая шикарная любительница старомодных развлечений, как я ее определил (вообще-то подобное для меня нехарактерно), но, видимо, я и тут совершенно попал впросак.

Букет роз вернулся в четверг, спустя три дня после скандала с «Горячими новостями», еще до того, как я собрался выезжать на работу. В нем я нашел записку: «Неплохо задумано, Кен, однако едва ли было хоть что-то, что нам стоит отметить. Как-нибудь встретимся еще. Э.».

«Стерва», — пробормотал я себе под нос, хотя и готов был признать, что она права. Я содрал с букета обертку и швырнул розы в Темзу. Шла приливная волна, и когда они поплыли вверх по течению реки, подгоняемые порывами крепкого северо-восточного ветра, мне подумалось, что если я вернусь вечером в подходящее, хотя, может, на самом деле вовсе в неподходящее время, то смогу наблюдать, как они проплывут мимо меня снова, только в противоположном направлении. А если задуматься, то соответствующее сочетание ветров и приливов способно заставить их плавать мимо моей «Красы Темпля» взад и вперед, и тогда я смогу наблюдать такое печальное зрелище, как разбросанные по волнам потрепанные алые бутоны, еще несколько дней, а то и недель.

Я содрогнулся, засунул скомканную обертку в мусорный бачок и направился к автостоянке, где меня жцал автомобиль, присланный за мной радиостанцией «В прямом эфире — столица!». Старушку Ленди еще ремонтировали; две новые шины на нее уже поставили — точнее, три, потому что запаску на задней дверце тоже проткнули, — но еще не заменили фары.

Телефон зазвонил, когда я шел по плавучей пристани, направляясь к автостоянке, — стоило лишь снять блокировку.

— Привет, Дебби, что-то ты сегодня рановато. Все нормально?

— Как только приедешь, зайди ко мне в кабинет, хорошо?

Я поднялся еще на пару ступенек.

— И у меня тоже все в порядке, Дебби, спасибо, что поинтересовалась.

— Сразу ко мне, о’кей?

— Ладно, о’кей, — проговорил я. И подумал: «Ого! В чем дело? Что там такое происходит?»

— До скорого, — И она повесила трубку.

Когда я уже почти подошел к поджидавшему у поребрика «лексусу», моя «моторола» опять завибрировала. Надо же, «лексус», а еще вчера был только «форд мондео». Вот что значит прославиться. Я помахал водителю, читавшему «Дейли телеграф».

— За Нотгом? — спросил я, раскрывая жужжащий телефон, в то время как шофер складывал газету. Я предпочел узнать, за кем он приехал, а то недавно залез в лимузин хозяина соседней баржи, приехавший, чтобы отвезти того в аэропорт Хитроу. — Вы от радиостанции «В прямом эфире — столица!»?

— Так и есть, шеф, — ответил шофер.

Я сел, пристегнулся и сказал в телефонную трубку:

— Да, Фил?

— Газетчики все разнюхали.

— Как? — спросил я, в то время как автомобиль плавно тронулся с места.

— Учрежденный Лоусоном Брайерли Институт фашистских исследований, или как он там называется, выпустил сегодня утром пресс-релиз, содержащий соответствующее заявление. Мол, все догадались, какую игру ты затеял и зачем, но, если оставить в стороне пустую болтовню, дело заключается в том, что его величество Английский Закон вкупе с Англосаксонским Прецедентным Правом должны быть выше политических махинаций самонадеянного и склонного к театральным эффектам известного псевдоинтеллектуала и космополита.

— Надеюсь, ты все воспроизвел слово в слово.

— Да. К нам только что звонили из «Дейли мейл». Затем из «Сан», за ними из «Ивнинг стэндард», потом с «Независимого телевидения», потом из «Ай уикли» и «Гардиан». Думаю, не пройдет и часа, как позвонят остальные. Почему у тебя отключен домашний телефон?

— Выдернул провод, когда какой-то ублюдок около часа ночи стал названивать, дышать в трубку и даже не пожелал оставить сообщение на автоответчике, а еще у него стоял антиопределитель номера, все это меня достало, и я отключился.

— Должно быть, какой-нибудь журналист, прикормленный мистером Брайерли, успел пронюхать. Надеюсь, утром толпа репортеров не встречала тебя у порога?

— Нет.

— Тебе повезло. Ты в машине?

— Ага.

— Тогда, если хочешь избежать лишних вопросов в конце пути, вели шоферу ехать сразу на подземную автостоянку, а оттуда поднимайся на лифте, хорошо?

— Понятно, лады, — вздохнул я, — Вот дерьмо. Ах, черт возьми, куда же мы…

— Терпение, мой храбрец.

— Да, только и остается.

— Доскорого…

— Вот именно, в кабинете у Дебби.

— Черт, она тоже в курсе, да?

— И еще как.

— Так вот кто сейчас обрывает мне телефон. Ладно, лучше поговорю с тобой, когда ты сюда доберешься; может, встретить тебя внизу, на стоянке?

— Там и увидимся, — И я убрал трубку.

Водитель посмотрел на меня в зеркало заднего вида, но ничего не сказал.

Я откинулся на спинку и стал разглядывать проезжающие мимо машины. Черт. А что, если меня все же уволят? Я, как ни странно, совсем уж было расхрабрился, вдохновленный запредельно циничными рассуждениями Нины относительно публичной рекламы. Думал, что какой бы скверный оборот ни приняла моя выходка в студии, это, по крайней мере, послужит рекламой и мне, и моей передаче, и радиостанции, а стало быть, все будут довольны. Черт побери, неужто я в самом деле недостаточно циничен? Может, Эйми права и я слишком наивен? Мне вспомнилась та летняя ночь в Сохо с Эдом и Крейгом, когда недостаток воображения не позволил мне проникнуть достаточно глубоко в низость подоплеки человеческих поступков, ибо я оказался настолько наивен, что предположил, будто наихудшей реакцией людей на чью-то беду может оказаться исключительно равнодушие, а не кое-что похлеще.

Осознать такое не слишком приятно и в личном плане, и в профессиональном.

Погрузившись в подобные мысли, я на какое-то время забылся, затерявшись в потоке лондонского транспорта. Из этого состояния меня вывел промчавшийся мимо мотокурьер на «Бандите»[110], навьюченном сумками с пакетами и бандеролями. Ну и пускай, подумал я, если уволят и ничего получше не подвернется, тряхну стариной и снова подамся в курьеры, стану вот так разъезжать по городу на мотоцикле. Или, может, Эд воспримет меня всерьез, когда я ему заявлю, будто очень-очень хочу стать наконец настоящим, то есть клубным, диджеем. Опять-таки, денежки там, черт возьми, платят хорошие, и если я в прошлом брезговал подобной работенкой, крутя пласты лишь ради потехи, девочек и наркотиков, это вовсе не значит, будто мне поздно заняться подобным делом теперь и даже преуспеть. Ведь удалось же такое, в конце концов, Бою Джорджу[111]. Получится и у меня.

Выехав на бульвар Молл, мы затормозили и подъехали к тротуару рядом с Институтом современного искусства.

— В чем дело? — спросил я.

Водитель посмотрел в зеркало заднего вида, включил аварийные огни, заглушил двигатель, обернулся и вручил мне ключи от машины. Я уставился на них, смотрел, как они лежат у меня на ладони, и никак не мог взять в толк, что, черт возьми, происходит.

— Мне нужно вам кое-что сказать, мистер Нотт, — проговорил он (уже одного этого мне было достаточно, чтобы насторожиться и посмотреть, не утоплены ли кнопки на дверцах), — но я не хочу вас встревожить или напугать, — И он кивком указал на ключи в моей руке, — Вот почему я вам их передал. Если захотите выйти, можете сделать это в любую минуту.

Ему было лет пятьдесят. Лысеющий, немного полноватый мужчина, очки в массивной оправе, вышедшей из моды еще в середине девяностых, румяное лицо и грустные глаза с участливым взглядом. Иными словами, внешность ничем особым не примечательная. Его акцент слегка напоминал среднеанглийский — так мог, например, говорить уроженец Бирмингема, проживший большую часть жизни в Лондоне. Он был одет с иголочки — в светло-серый костюм, который, как до меня только теперь дошло, выглядел чересчур хорошо скроенным для водителя лимузина.

— Вот как? — переспросил я, — Тогда я все же проверю дверь, хорошо?

— Пожалуйста-пожалуйста.

Дверь открылась легко, в салон ворвались шум транспорта и гомон проходящей мимо группы японских туристов. Я снова ее закрыл.

— Если не возражаете, я лучше буцу держать наготове свой телефон, — сказал я устало.

Водитель кивнул. Затем протянул руку:

— Крис. Крис Глатц.

Мы обменялись рукопожатием.

— Так что же, собственно, происходит, Крис? — спросил я его.

— Как я уже только что сказал, мистер Нотт, мне нужно с вами поговорить.

— О чем?

— О деле, которое… гм… свалилось на меня с тем, чтобы я попытался его решить.

Я прищурился:

— Хотелось бы немного поконкретней.

Он огляделся. По широкому тротуару, под деревьями, растущими прямо перед украшенным великолепной колоннадой зданием Института современного искусства, медленно прогуливалась поглядывающая на нас парочка полицейских.

— Откровенно говоря, здесь не самое лучшее место, — произнес он извиняющимся тоном. — Предложите любое другое на ваш выбор.

Я взглянул на часы. До самого крайнего срока, когда мне требовалось появиться в студии, чтобы начать передачу, оставалось чуть больше часа.

— Знаете, — сказал я, — давайте-ка я сам поведу.

Если бы он стал слишком долго раздумывать или отказался, я бы просто вышел, но он лишь взглянул на меня немного удивленно, кивнул и открыл свою дверцу. Чтобы копы нас достаточно хорошо рассмотрели, я помахал им рукой и пожелал доброго утра. Те профессионально кивнули.

По дороге я позвонил на радиостанцию, но все линии оказались заняты. Так что пришлось передать сообщение, что я задерживаюсь, через секретаршу Дебби.

Я припарковал «лексус» в саду за Лондонским военным музеем. Мы взяли по порции кофе в передвижном фургон-чике-закусочной, затем, обойдя здание, вышли к фасаду и расположились под самыми жерлами двух гигантских морских орудий. Мистер Глатц вытащил из кармана пальто перчатки и надел их. Ветер гудел в орудиях, словно колокола на Пасху, а тучи казались такими же серыми, как та краска, которой были выкрашены пушки.

— Хороший автомобиль, — проговорил я, — Ваш?

— Да, мой. Спасибо.

— Следовало бы догадаться, что с радиостанции за мной не пришлют «лексус».

— Ха-ха.

— Итак, я вас слушаю, мистер Глатц, то есть Крис.

— Видите ли, мистер Нотг…

— Пожалуйста, зовите меня Кен.

— Хорошо, Кен. И лучше, если я сразу перейду к делу. Да, вот еще что: давайте сразу договоримся, что все сказанное останется между нами, хорошо?

— Я не журналист, мистер Глатц, так что ладно, пусть будет так.

— Прекрасно. Хорошо. Итак… Помните, вы несколько месяцев назад давали показания о дорожно-транспортном происшествии?

— М-да. Синий «бумер компакт», из него еще вышел парень, разговаривая по мобильнику…

— Тот самый, тот самый. — Он отхлебнул кофе, — Видите ли, — продолжил он, — Марк… ну, тот джентльмен, о котором идет речь, мистер Сауторн, время от времени является моим деловым партнером.

— Понятно.

— Вы что-нибудь о нем знаете?

— А что, он настолько известен?

Глатц сделал рукой неопределенный жест.

— В лондонском Сити его знают неплохо. Довольно яркая личность, знаете ли.

Нет, подумал я, но могу себе представить. Когда он стоял под дождем с мобильником в руке и глядел на мотоциклиста, лежащего перед ним в грязи без сознания, мне этот гаденыш яркой личностью не показался, хотя, возможно, то было следствием шока.

— Видите ли, дело вот в чем, — проговорил Глатц, взгляд у него был страдальческий, — У него уже набралось десять предупреждений. Стоит вопрос о его водительских правах.

— Бедняга, — кивнул я.

— Еще два, и он их потеряет. Сами, наверное, понимаете, каково это.

— Конечно.

— И видите ли, вся штука в том, что автомобиль ему необходим позарез. Он обожает свою машину, вообще любит машины. Но он слишком много ездит, ему это в радость, увлекается при этом, и…

Подняв руку, я остановил своего собеседника.

— Постойте, Крис. Он же сидел за рулем самого обыкновенного отстойного двухлетнего «компакта»[112]. Если ваш друг до такой степени любит машины…

— Да ведь ту машину ему временно дали на станции техобслуживания, пока ремонтировали его «эм-пять»[113].

— Ага! — сказал я.

Да уж, действительно «ага!», промелькнуло у меня в голове. Так мне и надо. Вот каково делать умозаключения, основываясь лишь на том, что человек едет на машине, которую люди обычно покупают, чтобы говорить, дескать, я езжу на «БМВ», а не за ее достоинства. Так, значит, на самом деле у него М5. Совершенно иное дело. С год назад я прокатился на М5, тест-драйв был что надо: отполированная зверюга с четырьмя сотнями лошадей внутри. Потрясающий двигатель, которому в Лондоне попросту негде разгуляться.

— Знаете, э-э-э, Кен, — заговорил Глатц, неловко улыбаясь, — честно говоря, я считаю, что с самого начала за дело взялись не с того конца. Полагаю, все было сделано чертовски глупо, — Еще одна вымученная улыбка, — Просто хреново, простите за просторечие.

— Меня оно, конечно, шокировало, ну да ладно.

Он улыбнулся.

— Хочу выложить все начистоту, Кен. Дело, понимаете, такое: нам бы хотелось, чтоб вы отказались от своих свидетельских показаний, а в особенности от той их части, где речь идет об использовании Марком мобильного телефона во время движения.

— Вот как? — отозвался я и отхлебнул кофе.

Вообще-то я ненавижу нынешнюю манеру кофепития: люди разгуливают с картонными стаканами, вмещающими аж целую пинту теплого, водянистого, слабенького пойла, причем только чтобы заказать его, черт возьми, вам понадобится слов двадцать всевозможных определений, да еще придется ответить штук на пять вопросов; из-за него целые улицы в Лондоне превратились в филиалы всяких там «Республик кофе», «Старбаксов», «Аромы», «Косты» и т. п. Но довольно об этом. Мистер Глатц подошел наконец к изложению сути своей просьбы.

— Мы наймем хорошего адвоката, — объяснил он, — представим дело так, будто байкер гнал на бешеной скорости, а там уже дело техники — немного везения, немного попутного ветра, как у нас говорят, и мы спасем Марка. Но, Кен, для этого нужно, чтобы вы забрали показания, потому что они нам как кость в горле. Если вы этого не сделаете, мы можем проиграть, ведь обвинение нас просто растопчет.

Я кивнул.

— Понятно, — сказал я.

Промелькнула странная мысль, тревожная и, удивительным образом, одновременно успокоительная. Конечно, пришедшее на ум казалось чудовищным и невероятным, однако что, если моя догадка все-таки верна?

— Простите, а деловые отношения, которые связывают вас с этим с Марком…

— Да, Кен?

— По шкале официальности они как — выше уровня воды, ниже?

Крис Глатц усмехнулся:

— В точку, Кен. Честно говоря, под самую ватерлинию.

— А если так, то что вы имели в виду, говоря, что с самого начала «за дело взялись не с того конца»?

— Ах да, — сказал он, — вы об этом. Ну хорошо. Когда… однако тут же спешу вас заверить, Кен, что в данной истории я не принимал никакого участия, — произнес он, поднимая руку, словно для принесения присяги, — когда было решено, что мои коллеги, возможно, смогут помочь Марку решить его проблему, они разработали… как бы потактичнее выразиться… чересчур, пожалуй, экстремальный план, ну, чтобы попробовать убедить вас в серьезности нашего намерения помочь своему другу и коллеге.

Разговаривая, мы прохаживались по кольцевой дорожке перед фасадом музея. Теперь же я сделал быстрый шаг вперед, повернулся, встав прямо перед Глатцем, и спросил в упор:

— Это вы о моем путешествии в Ист-Энд на некоем таксомоторе к долбаной Хаггерсли-стрит? — Последние слова я почти выкрикнул.

Мой новый приятель Крис заозирался по сторонам и замахал свободной от кофе рукой.

— Мне ясно, Кен, что эта история должна была вас огорчить, и отдаю себе отчет почему, однако…

— Ваши засранцы пытались опоить меня какой-то дрянью, а затем умыкнуть из-за какого-то гребаного ДТП? — Тут я опять испытал известные трудности, пытаясь заставить голос звучать с максимально возможной медоточивостью.

Глатц вновь помахал рукой. Он вздохнул, провел ладонью по лицу, затем кивнул, и мы побрели дальше, обходя по кругу зеленый газон.

— Кен, я не собираюсь изворачиваться, — сказал он устало, — То была глупость, мы явно перестарались. Но, — продолжил он, подняв руку прежде, чем я успел что-либо возразить, — нам просто необходимо было доказать, что мы серьезные люди, что у нас имеются соответствующие возможности, а также решимость довести дело до конца, какие бы… э-э-э… какие бы мероприятия по части вашего вразумления нам ни пришлось бы осуществить.

— Иными словами, что вам есть чем подкрепить соответствующие угрозы, потому что вы уголовники.

В ответ Крис засмеялся, и даже достаточно громко.

— Ну, коли быть честным до конца, в общем, где-то так и есть.

— Понятно. И телефонный звонок на радио с угрозами тоже ваших рук дело? И шины на моем «лендровере»? И фары?

Он кивнул.

— Честно говоря, Кен, я считаю, что это была грязная работа, да и ненужная. Потому-то я и здесь и обращаюсь к вам как разумный человек к разумному человеку.

Я усмехнулся.

— Вы явно не слушаете мою передачу.

Он улыбнулся и отхлебнул еще кофе.

— Кен, мы хотели бы компенсировать вам моральный и материальный ущерб.

— Ясно. То есть подкупить.

— Если честно, то да.

— И сколько?

— Две тонны. Плюс оплатим счет за ремонт.

— А если я откажусь?

Он посмотрел на меня испытующим взглядом.

— Откровенно?

— Откровенно.

— Тогда я отправлюсь к Марку и скажу, что, как мы ни старались, ничего не вышло. Пытаясь его выручить — впрочем, без толку, — попали в щекотливое и опасное положение. Потом предлагали деньги, но тоже не сработало. Так что если он не собирается поднять сумму вознаграждения до цифры, от которой вы не сможете отказаться…

— Я не беден и не жаден, Крис. И у меня все-таки достаточно гордости, — Я улыбнулся.

— Ну что же, вполне можно понять, — проговорил он, отправляя свой кофе в урну; я последовал бы его примеру, но счел за благо приберечь такое оружие, как еще довольно горячий и способный сильно обжечь кофе, на случай если дела мои вдруг опять пойдут плохо, — Так, значит, я скажу Марку, что, может, ему лучше смириться, принять наказание, как подобает мужчине, впредь ездить более осторожно и нанять шофера на тот срок, на который его лишат прав. И если он не совершит какую-нибудь большую глупость, от чего я постараюсь его отговорить, на том дело закончится.

— Правда?

Я посмотрел ему прямо в глаза и отчетливо в них прочел, что мистер Глатц вовсе не возражал бы, если его деловой партнер проглотит гордость и примет положенное наказание.

Онлтожал плечами.

— В таких делах, Кен, важно не терять чувства реальности и не заходить слишком далеко, — сказал он рассудительным тоном, — Иначе люди могут обидеться. А это непорядочно. А непорядочность, в принципе, вредит делу.

— Значит, — оставалось подытожить мне, — если я не собираюсь забрать свои показания, то будет так.

— Так должно быть.

— Понимаю, что должно, только будет ли?

— Кен, — тяжело вздохнул мой собеседник, — я тут не для того, чтобы вас запугивать. А для того, чтобы сделать вам предложение. Что я и исполнил. Вы его, похоже, отвергаете. Остальное меня не касается, и моих коллег в том числе, что же касается вас… Вы, наверное, понимаете, что я имею в виду.

— Полагаю, да. Продолжайте.

— Я не могу отвечать за Марка, которому теперь никто не мешает взять дело в собственные руки.

— Какого хрена и чем это может обернуться?

— Кен, Кен, — проговорил он, протягивая ко мне руки, — Не надо расстраиваться. Это означает лишь то, что я сказал, не больше. И это вовсе не угроза, — Он выдавил улыбку, которую, очевидно, счел ободряющей, — Марк вовсе не… он не такого склада, если вы понимаете, о чем я говорю. Вот почему нам хорошо работается вместе. У него хорошо выходит с деньгами, с полезными контактами, с обаянием, а также с… Ну и все такое. Но теперь, когда я и мои люди умываем руки, ему навряд ли что удастся сделать в физическом смысле.

— Это хорошо, — сказал я. — Однако на тот случай, если ему все же придут в голову какие-нибудь идеи на мой счет, передайте, что есть один человек по имени Джон Мерриэл, который кое-чем мне обязан, ладно?

На какое-то ничтожно короткое мгновение Глатц выглядел сильно удивленным. Затем — слегка удивленным.

— Мистер Мерриэл? — переспросил он. — Вот как?

— Именно так, — подтвердил я, — И если ваш друг не знает, кто это, то, думаю, вам стоит его просветить. Вы не откажетесь?

Глатц отвел взгляд и несколько раз кивнул. Мы уже сделали почти полный круг по дорожке и вновь оказались под жерлами больших пушек — до жути подходящее место, чтобы обрушить имя мистера М. на голову другого мерзавца, только калибром существенно поменьше.

— Ясное дело, Кен, — проговорил он, все еще продолжая кивать головой, и вновь посмотрел на меня, — Очень интересно. Я и понятия не имел. Так вы говорите, обязан, да?

— Во всяком случае, он так сказал, когда мы с ним в последний раз виделись, — сообщил я Глатцу.

Новый взгляд и новый кивок.

— Надеюсь, я могу положиться на ваше молчание? Пусть все, о чем мы беседовали, останется между нами, как мы и договаривались, ладно, Кен? Только между вами и мной?

— Разумеется. Только при условии, что ваш друг Марк не наделает каких-нибудь глупостей.

— Уж я ему скажу.

— Было б неплохо.

Он улыбнулся:

— Верно. Ну, я думаю, мы с этим покончили, Кен, вы согласны?

Я улыбнулся:

— Думаю, да, Крис.

— О’кей, — хлопнул он в ладоши. — Давайте я отвезу вас на радиостанцию. Вы как, сядете за руль сами или лучше поведу я?

— Позвольте мне, — ответил я, и мы зашагали к автомобилю. Мистер Глатц кивком указал на мое запястье:

— Между прочим, прекрасные часы.

— М-да.

Эх, видели бы вы, как мы подкатили к зданию радиостанции! Мне даже довелось наконец применить трюк, подсмотренный у старины Ронни Рейгана, который складывал ладошку лодочкой и притворялся, будто ничего не может разобрать из того, о чем его спрашивают журналисты. При этом нужно отметить, что задача моя была посложнее: ведь я не шествовал через лужайку Белого дома, направляясь к вертолету, и представители прессы не находились в пятидесяти метрах от меня, за ограждением, сдерживаемые морскими пехотинцами, нет: от людей с камерами и микрофонами я находился всего в каком-то десятке сантиметров, отделенный от них только стеклами автомобиля, которые я мог опустить одним нажатием кнопки. Но это делало все еще более забавным.

— Кен! Кен! Правда, что вы пинали того парня ногами?

— Кен, расскажите нам правду о том, что произошло.

— Кен, правда, что он ударил вас первым?

— Кен, как насчет пассатижей? Вы бросили их в него, чтобы поранить?

Видеть такое море журналистов было просто потрясающе; я ожидал одного-двух, но это была встреча настоящей звезды. Наверное, в столице Англии выдался уж очень бедный новостями день. Так что я подносил к уху ладошку, тряс головой, широко улыбался и артикулировал одними губами: «Я-вас-неслышу», в то же самое время медленно продвигаясь к съезду в подземную автостоянку. Они дергали за дверные ручки, но я заблокировал замки на всех дверях, еще подъезжая к Трафальгар-сквер. Двое фоторепортеров встали прямо перед машиной и пытались делать снимки через лобовое стекло. С большим трудом я протиснул автомобиль на подъездную дорожку и, повизгивая тормозами, медленно стал оттеснять фотографов.

Сидевший на пассажирском сиденье мистер Глатц был явно озадачен при виде собравшейся у главного входа толпы репортеров. Когда они, заметив меня за рулем машины, заворачивающей к подземной автостоянке, кинулись к автомобилю и начали барабанить по стеклам, наставив на меня микрофоны, и засверкали вспышки фотоаппаратов — черт возьми, даже телевизионная группа заявилась, — Глатц просто пришел в ужас, но было слишком поздно. Он развернул газету и укрылся за ней. Этого ему, конечно, делать не стоило, ибо теперь леди и джентльмены от прессы задумались: «Погодите, а что за мистер Скромник мандражирует на пассажирском сиденье?» Все та же парочка фоторепортеров принялась делать снимки его рук и газеты «Дейли телеграф», в которую он вцепился.

— Извините, Крис, — сказал я.

— Господи, — проговорил он, — какого черта, что происходит?

— Участвовал, знаете, в телепрограмме, на которую явился один тип, заслуживавший хорошей взбучки, ну я и врезал ему по морде. Вот и поднялась небольшая шумиха почему-то.

— Этого мне только недоставало, — пробормотал Глатц, а я кивнул парню из службы безопасности, сидящему в будке при въезде на ведущий в гараж наклонный пандус; полосатый шлагбаум поднялся, и мы с ревом понеслись вниз; я нажал на тормоза, и в конце спуска мне удалось выжать из покрышек весьма омерзительный визг.

Мистер Глатц уехал с несчастным видом, предвкушая скорую встречу с ордой бормочущих что-то каналий, все еще толкущихся наверху, у въезда на гаражный пандус.

В лифте я натолкнулся на Тимми Манна.

— Тимми, — сказал я жизнерадостно, — ты что-то сегодня рано.

— А, да, конечно, привет, да, Кен, — проговорил Тимми, как всегда демонстрируя присущее ему титаническое остроумие и язвительный ум, которые и делали его настоящим хитом передачи, выходящей в эфир в обеденное время; когда двери лифта закрылись, он потупил глаза.

Тимми был наглядный пример атавизма — или регресса — человеческой породы; старше меня, в прошлом ведущий передачи «Пока все завтракают», прическа в стиле, пугающим образом напоминавшем «кефаль»[114]. А низкорослостью он выделялся даже среди радиодиджеев.

Лифт загудел, пополз вверх, и я почувствовал, как мое хорошее настроение испаряется и у меня начинает сосать под ложечкой.

— Ах да, как я не догадался, — проговорил я, — ты здесь затем, чтобы вести мою передачу, так ведь?

— Только ее половину, — ответил он. — И то не наверняка.

— Не забудь подать заявление об аккордной оплате за переработку.

— Да уж.

— Где тебя носило, черт побери?

— Беседовал кое с кем о том долбаном звонке с угрозой смерти, — сообщил я главному менеджеру радиостанции Дебби, плюхаясь на диван в дальнем углу ее заново отделанного кабинета, где овальный розовато-лиловый ковер нежного оттенка отделял меня от новехонького пепельно-серого с хромом стола, за которым сидели еще и мой режиссер Фил и Гай Боулен, главный законник «Маут корпорейшн», — Привет, Фил, привет, Гай.

— Я не разрешала тебе там садиться.

— Верно, Дебби, потому что я и не спрашивал никакого долбаного разрешения.

Диван был большой, пухлый, вишневого цвета, но ничьих губ не напоминал[115]. Судя по запаху, новехонький.

— Так что там насчет звонка с угрозой тебя прикончить? — быстро спросил Фил, пока Дебби не успела раскрыть рот и сказать еще что-нибудь.

— Все разрешилось. Имела место жуткая ошибка, кое-кто перестарался. Я теперь знаю, чем это вызвано, и почти уверен, что все уладилось.

Фил и Боулен переглянулись. Боулен прокашлялся и спросил:

— Вы встретились с кем-то, кто за этим стоял?

— Скорей с альтернативным исполнителем, Гай, с тем, к кому перешло данное дело, когда ребята рангом пониже не достигли желаемых результатов. И явно зашли чересчур далеко.

— Кто это был? Кто? — потребовал ответа Фил.

— Не могу сказать. Поклялся держать язык за зубами.

— Это не… — начал Боулен.

— Позвольте обратить ваше внимание, что мы должны принять решение относительно радиопередачи, которой выходить в эфир уже через двадцать минут! — громко заявила Дебби, вновь привлекая таким образом внимание к себе.

— Дебби, — проговориля, — с «Горячими новостями» и заварухой с Лоусоном Брайерли дело обстоит так: я отрицаю все. Ничего не произошло. Все сплошная ложь. Выдумка, — Я посмотрел на Боулена и улыбнулся, — Такой линии я собираюсь придерживаться.

Он кивнул, затем улыбнулся в ответ, хотя и нерешительно.

— Но тебе предъявлено обвинение, — сказала Дебби.

— Ага.

— Мы можем отстранить тебя от эфира.

— Я знаю. А вы что, собираетесь?

Дебби взглянула на меня так, словно я только что нагадил на ее новый диван. На ее столе зазвонил телефон. Она метнула на него огненный взгляд и схватила трубку:

— Ты что, ни фига не понимаешь по-английски? Я же велела, чтоб никаких… — Но тут ее глаза прикрылись, и она приложила руку к виску, сдвинув очки на сторону, так что те соскочили с носа, она подхватила их и усталым взглядом уставилась в потолок, — Да, конечно. Извини, Лена. Соединяй.

Каждый из нас, троих мужиков, по очереди переглянулся с остальными двумя.

Дебби выпрямилась в кресле:

— Сэр Джейми…

— Chumbawamba со своим старым хитом «Tubthumping»[116]. Ну хоть что-то человеческое, в нынешние нелегкие времена просто бальзам на душу, правда, Фил?

— Врезал иному и с ног свалил, а он только весело вновь вскочил, — согласился Фил.

— Под этим подпишутся все: и миз Наттер, и мистер Прескотт[117], и я. Однако что это ты заговорил о мордобое, Фил?

— Да так, ничего особенного. — Фил небрежно махнул рукой, — Просто музыкой навеяло.

— Ну и прекрасно. А теперь настала пора для нескольких жизненно важных рекламных объявлений. Мы вернемся через пару минут, если к тому времени нас не сместят за в высшей степени аморальное поведение. И вернемся не одни, а в компании с Ian Duryand the Blockheads, распевая «Hit Me with Your Rhythm Stick»[118]. Шутка. На самом деле вы услышите Cornershop — «Lessons Learned from Rocky One to Rocky Three»[119]. И кончай ты с этим делом, Фил. — Я ткнул клавишу на панели эффектов, раздался скрипучий визг, призванный имитировать мотание головой.

— С чего это ты? — вздохнул он.

— Для поддержания разговора, Фил.

— Мрак.

Я рассмеялся:

— Знаю. Звучит, конечно, ужасно, только еще не вечер. Дальше будет вообще туши свет.

— Врубай рекламу, Кен.

— Врубаю.

Мы оба откинулись на спинки кресел и, пока крутилась реклама, расслабились, спустив наушники на шею.

— Пока все мирно, — проговорил Фил.

— Сухим из воды, — согласился я.

— И так каждый божий день, — Фил посмотрел наверх, где на стене висел портрет сэра Джейми, — Не удивлюсь, если сейчас он сам слушает нас по интернету.

Сэр Джейми лично позвонил главному менеджеру радиостанции Дебби со своего собственного архипелага где-то в Карибском море. Он только-только узнал, как пресса ухватилась за историю с «Горячими новостями», и вышел на связь, дабы сообщить свое мнение: крайне важно, чтобы я продолжал вести передачу, если только этому не воспрепятствует постановление суда, обязывающее меня отстранить. Клянусь, я ьпервые ощутил к Нашему Дорогому Владельцу нечто вроде симпатии. Он даже попросил Дебби передать мне трубку и сам мне сказал несколько слов. Заверил, что полностью, полностью меня поддерживает, на все сто десять процентов.

— Мне лишь остается верить и надеяться, — сказал я Филу, — что смогу оправдать доверие, оказанное мне Нашим Дорогим Владельцем.

— А не проверить ли, что желают сказать люди, которые к нам позвонили?

— Думаю, мы просто обязаны это сделать, Филип. Это наш долг перед слушателями…

— Угу, верно. Кен, как насчет того, будто ты побил на телевидении какого-то парня?

— Сэр, вы чудовищно дезинформированы.

— Значит, слухи не верны?

— Собственно, я говорил не о частностях, Стэн. Насколько можно судить по вашей речи, вы ежедневно поглощаете очередную дозу желтой прессы, а значит, вас невероятно дезинформируют в течение, ну, я полагаю, уже в течение многих лет.

— Хватит вилять, Кен. Так врезал ты ему или нет?

— Здесь я предпочту воспользоваться старинной уверткой дипломатов, заявив: что бы вы ни услышали обо мне, я не могу этого ни опровергнуть, ни подтвердить.

— Но это правда?

— Ах, Стэнли, что есть правда?[120] Правда одного человека есть ложь для другого; верования одного — ересь для другого; то, в чем один совершенно убежден, другому сомнительно; одной — джинсы в обтяжку, другой подавай клеш; понимаешь, о чем я?

— Ты намылился ничё не рассказывать, так?

— Стэн, я как рыба: набрал в рот воды. И не признаю ничего.

— Чиво?

— То, о чем вы, Стэн, по-видимому, спрашиваете, в данный момент находится на рассмотрении юридических органов либо вскоре туда поступит; собственно, в настоящий момент его точный статус относительно британской системы судопроизводства еще до конца не выяснен, однако лучше всего просто признать этот вопрос не подлежащим обсуждению.

— Ну, раз так, расскажи, что там светит той задрипанной шотландской команде, за которую ты болеешь.

Я рассмеялся:

— Теперь это больше похоже на разговор, Стэн. На котором из многочисленных аспектов полнейшей профессиональной некомпетентности мазил из «Клайдбэнка» мы остановимся? Выбор велик, а до конца передачи еще далеко.

— Безразлично, приятель.

— Ага, значит, поговорим о безразличии. Хороший выбор. Так, значит… Стэн? Стэнли? Алло, где же вы? — Но линия была мной уже отключена. — Боже мой, до чего любопытную тему он выбрал и как неожиданно затем пропал. Хотя должен отметить, что ребята из «Клайдбэнка» в этом сезоне играют в своей лиге на удивление хорошо и имеют прекрасные перспективы. Впрочем, уверен, рано или поздно они вернутся к своей обычной форме.

Я взглянул на экран, где высвечивался список позвонивших. Над ним здорово поработали, выпалывая имена журналистов, как вредные сорняки; в систему были забиты данные о штатах газет, и если относительно кого-то из позвонивших у Кайлы и Энди возникали подозрения, они помечали его звездочкой (хотя у Кайлы вместо звездочки мог оказаться значок &, или [, или 7,8,9, U, или I). Одно из имен, а также тема звонка сразу привлекли мое внимание. О-хо-хо. Имя: Эд. Тема: Роуб.

— Да, слушаю, Тоби, у вас жалоба на службу безопасности в аэропорту?

— Ага… Привет, Кен. Я насчет очков.

— Очков?

— В наше время в самолет не пронесешь даже самые крошечные щипчики для ногтей, но масса людей проносят очки, и ничего, нет проблем.

— А что есть?

— Стеклянные линзы, понятно? Не пластиковые, ясное дело. Разломив стеклянную линзу, получаешь сразу два острых лезвия. Очень острых. Хотите пронести их на борт? Пожалуйста. А щипчики нельзя? Ни в коем случае. Маникюрные щипчики! Что же такое происходит?

Тут я увидел, как имя Эда исчезло с дисплея: он повесил трубку. Ну что же, он дал понять, в чем дело, догадался я.

— Отличная мысль, Тобиас! — воскликнул я, — Значит, служба безопасности должна отправлять пассажирские очки, так сказать, на скамейку штрафников, а взамен выдавать подслеповатым злодеям мягкие контактные линзы.

— Эд…

— Какого. Хрена. Ты затеял. Зачем искал старину Роуба?

— Да ладно. Мог бы и догадаться.

— Я ж просил тебя и не думать об этом. Даже мысль оставить.

— Я был в отчаянии. Но ты послушай, теперь все в порядке.

— Нет, не в порядке.

— Да правда же. Он не стал продавать мне… ну, ты сам знаешь что. Не захотел даже встретиться. И…

— Подумал, что ты коп, понятно? Что ты ищейка, пытающаяся подцепить его на крючок.

— У меня у самого возникло такое впечатление, однако…

— Терь у старика Эда геморрой, ведь его номер у тя от меня. От моей мамы, Кеннит, от моей мамы. Я сильно расстроен.

— Сожалею, Эд… — Я едва удержался от того, чтобы не сказать: да ладно тебе, приятель, это вовсе не так скверно, как трахнуть девушку друга, — Я перепугался и запаниковал, но мне правда очень жаль.

— Так те и надо.

— Но теперь мне больше не нужно… ну, то, о чем мы сейчас говорили. И это хорошая новость.

— Нет? Почему нет?

— Оказалось, тут недоразумение. Я тут кое с кем встретился, кто вроде как должен уладить это дело.

— Чё-то ты прям как бухгалтер базаришь. Точно никто сейчас не тычет стволом тебе в башку?

— Думаю, все будет в порядке. Почти уверен.

— Понятно. Значит, те больше неча бояться, кроме молодчиков в фашистских сапогах, которые заявятся посреди ночи пинать тебя, чтобы поквитаться за того мудилу, которого ты отлупил в ящике.

— А, ты уже знаешь…

Попытки дозвониться до Эда заняли у меня большую часть дня. Его телефон был либо выключен, либо занят, а посылать сообщение голосовой почтой мне что-то не хотелось. Я стал позванивать ему, как только закончилась передача. Но вскоре у нас с Филом состоялась еще одна встреча с Дебби и Гаем Боуленом, после которой мы перекусили сэндвичами из столовой, находившейся под нами, а затем принялись за накопившуюся рутинную, но необходимую работу.

Когда мы с ней покончили и собрались уходить, Фил прогулялся по коридору, из окон которого открывался вид на главный подъезд, и сообщил, что там еще дежурят несколько журналистов. Так что мы вызвали два такси в подземный гараж; в одно из них сели Фил, Кайла и Энди, они навалили на пол сумки и прикрыли их куртками, так что получился курган, под которым вполне мог спрятаться человек.

Разумеется, журналисты рванули за ними. Я же через десять минут выехал во втором, забившись в багажный угол. Мы с Крейгом договорились, что денек-другой я проведу у него, пока шумиха не уляжется хоть немного. На Парк-роуд я попросил водителя остановиться и перебрался на нормальное сиденье.

Так что мне удалось связаться с Эдом лишь после того, как я добрался до квартиры Крейга.

— Конечно знаю. О тебе напечатали в «Ивнинг стэндард», приятель.

— Правда? И на какой же странице?

— А ты чё, сам еще не видел?

— Нет, но добуду, обязательно добуду. А страница, стра-ница-то какая?

— Мм… Пятая.

— Выше или ниже сгиба?

— Чё?

— Ну, в верхней или в нижней половине?.. С таблоидным форматом это не так важно, но все-таки…

— Вся страница твоя, приятель, верней все, что осталось от рекламы дешевых авиабилетов.

— Целая страница? Ого!

— Пишут, мол, ты, скорей всего, был в состоянии стресса после похищения и угроз тя убить.

— Чего?!

— Вот так-то.

Я покачал головой.

— Ридяи Скотту придется ответить за многое.

— За что? — спросил Крейг, — За «Падение черного ястреба»?

— Да, изаэто, чертпобери, нояподумалпродругое. Яболь-ше про эту его манеру напускать столько пара ни к селу ни к городу.

Крейг искоса взглянул на меня. Мы оба поддали, и оба курнули, и после раннего ужина, состоявшего из доставленной на дом пиццы, смотрели «Чужого» на DVD. Пиццу мы съели под аккомпанемент выпусков лондонских новостей, которые смотрели в надежде, что там обо мне расскажут, но только напрасно потратили время. Хотел бы я знать, чья же в таком случае съемочная группа дежурила утром у дверей офиса радиостанции; затем мы решили, что ребята, скорее всего, действительно прибыли по заданию одной из телекомпаний, однако наснимали маловато материала (может, мне все-таки следовало выйти из автомобиля и хоть что-то сказать), или редакторы новостей просто сочли данный сюжет недостаточно важным.

Крейг был не так пьян и обкурен, как я, а к тому же съел всего один кусок пиццы: на девять часов у него было запланировано некое таинственное свидание, о котором он упорно не желал ничего рассказывать. А пока мы смотрели «Чужого». Крейг принадлежал к числу тех, кто постепенно заменяет кассеты своих самых любимых фильмов дисками DVD. А еще он был из тех, кто сам для себя установил правило: на каждый купленный им новый, только что выпущенный фильм должен приходиться старый, но на DVD. Сейчас вот дошла очередь и до «Чужого».

Вот, значит, Крейг поглядел на меня:

— Пара ни к селу?..

— Ну да, — проговорил я, указывая на экран. — Смотри, как, черт побери, на борту «Ностромо» пар прет изо всех щелей. Кому, интересно, пришло в голову, что может быть столько пара на посудине, принадлежащей, наверно, к сотому поколению после нашего шаттла? А ведь даже на «Дискавери» с «Атлантисом» водяной пар не очень и увидишь? В чем дело, я хочу спросить. И ведь прием с тех пор используется на полную катушку практически во всех фантастических фильмах и безмозглых триллерах.

Какое-то время Крейг молча смотрел фильм, затем произнес:

— Сценографу.

— Что?

— Ну это пришло в голову художнику-оформителю, — авторитетно заявил Крейг, — Потому что хорошо смотрится. Декорации сразу становятся обжитыми и рабочими. В клубах пара может что-то прятаться, создается ощущение угрозы, как раз то, что нужно для ужастика или триллера. Вдобавок людям вроде тебя есть на что пожаловаться, тоже неоспоримый плюс.

— А я что, много жалуюсь?

— Я этого не говорил.

— Нет, но тонко намекнул. Так что отвечай.

— У тебя проблемы с восприятием фильмов, Кен.

— Вот как?

— Взять, к примеру, фантастику. Ведь по-твоему, существует только один приемлемый с технической точки зрения фильм?

— «Космическая одиссея две тысячи первого года».

Крейг вздохнул:

— Почему?

— Потому что Кубрик не пихает в космос звуки, их там у него нет. А еще потому, что он гений и знает, как обыграть их отсутствие, и в результате получается, например, дивный эпизод, когда один из героев, не помню, как его зовут, покидает космический катер, затем проплывает в воздушный шлюз и там, в еще не закрывшемся шлюзе, прыгает, как мячик, внутри, пока не задраивает люк и не включает подачу воздуха, и только тогда возникает звук. Восхитительно.

— А в остальных фильмах о космосе…

— Все куда менее достоверно: например, ты видишь космический взрыв и уже знаешь, что сейчас последует чертов звуковой эффект, совершенно зубодробительный.

— Значит…

— Плюс во всех фильмах со взрывами, такое ощущение, забывают про скорость звука. Видимо, кинорежиссеры не только не понимают, что звук не распространяется в вакууме, они явно не знают, как он распространяется в атмосфере.

Ты видишь взрыв на расстоянии полкилометра, и грохот раздается в то же мгновение, а не с задержкой на секунду с хвостиком, как было бы на самом деле.

— Однако…

— Правда, есть признаки того, что ситуация может измениться к лучшему. В «Братьях по оружию»[121] взрывов хватает. Собственно, и тут далеко до совершенства, но, по крайней мере, подход серьезнее — видно, что люди, занимающиеся спецэффектами, стараются делать взрывы такими, какими и должны выглядеть взрывы веществ по-настоящему взрывчатых (то есть вспышка — и повсюду летают обломки), а не каких-то там воспламенившихся паров бензина или неизвестно чего еще, все эти огненные клубящиеся облака — такая лажа.

— Почему?

— «Почему»?

— Ага. Почему подобная ерунда имеет для тебя такое значение? Ведь это всего лишь чертовы фильмы, Кен!

— Потому что это неправда, вот почему! — воскликнул я, размахивая для выразительности руками.

— Итак, — спокойно проговорил Крейг, — что произошло в той студии?

— Я тебе уже все рассказал.

— Да, рассказал и заверил, что это правда. Но другим-то ты рассказал нечто совершенно другое и, похоже, готов подтвердить ту версию под присягой, разве не так?

Я развернулся на диване — лицом к Крейгу, спиной к Сигурни с ее обреченными на гибель друзьями.

— Чего ради ты вдруг об этом заговорил, черт возьми?

— Кен, ты вечно выставляешь себя защитником правды и требуешь от всех придерживаться фактов, но теперь-то врешь людям в глаза.

— Но ведь в этом вся соль! Разве ты ничего не понял?

— Я прекрасно понимаю, что ты затеял, Кен, — рассудительным тоном заметил Крейг, — и даже готов тебе аплодировать. Наверное. — Он вытянул ноги, откинулся на спинку дивана и заложил руки за голову, — Ты решил обратиться к насилию, которое скорей принадлежит к арсеналу средств твоеголлохого парня, однако я понимаю зачем. Я только хочу сказать, что ради выполнения задуманного тебе придется поступиться этой твоей идеей насчет того, что правду нужно говорить при любых обстоятельствах, даже когда она неприятна.

— Крейг, не надо. Я ничем не лучше любого другого и вру на каждом шагу. Особенно в том, что касается отношений. Боже, мне бы самому хотелось стать нежным, внимательным, преданным однолюбом, но не получается. Я лгал… ну, большинству знакомых женщин. Я лгал своему начальству, прессе, потом…

— Мне?

Этот вопрос заставил меня умолкнуть. Я сел поудобнее и задумался.

— Знаешь, существует… ну, в общем, это называется белой ложью или ложью во спасение, так ведь? Относительно безобидная ложь, которая нужна, чтобы… пощадить чувства других или не дать им стать соучастниками… ну, либо соучастниками, либо…

— Спасибо за разъяснение, Кен, но я вроде бы как в курсе, что такое ложь во спасение.

— А еще это та фигня, которую приходится впаривать всем окружающим, даже друзьям, если скрываешь правду от кого-то одного.

Тот встроенный в мой мозг и постоянно включенный датчик-цензор, который обычно проверяет то, что я собираюсь сказать в прямом эфире, на несколько слов вперед, дабы убедиться в отсутствии там нецензурщины, теперь опять работал вовсю, только на этот раз он отслеживал слова лжи, не позволяя мне врать Крейгу напропалую, хоть я вовсе не собирался говорить ему всей правды, ибо в таком случае мне пришлось бы сознаться, что я врал ему часто и много, в особенности в связи с той ночью, которую провел с его женой.

— Например, я не сказал бы тебе правды, если б трахался с кем-то на стороне, а мне бы пришло в голову, что Джоу может спросить у тебя, не знаешь ли ты, где я. И полно тебе, старина. Ты ведь тоже так поступаешь, прямо сейчас. Куда ты сегодня собрался? С кем встречаешься?

— Это не одно и то же. Я просто тебе не говорю, куда иду. Нельзя сравнивать молчание с намеренной ложью.

— Но и с правдой его тоже сравнивать нельзя, разве не так?

— Ну и что, черт возьми? Ты не имеешь права знать абсолютно все о моей личной жизни.

— Но я же твой лучший друг! — воскликнул я и посмотрел на Крейга, — Ты не забыл?

— Лучший друг среди всех мужчин, это точно.

— И кто твой лучший друг среди женщин?

— Ну, как насчет Никки?

— Никки?!

— Ага, я, между прочим, знаком с ней с самого ее рождения.

— Да, но…

— Мы с нею вместе пережили множество потрясающих событий, столько, что даже не пересчитать, были, конечно, и трудные времена, но с ней всегда чудо как интересно, а кроме того, она может быть забавной, заботливой, прекрасным слушателем, который все понимает… Что такое? В чем дело?

Я мотал головой.

— Ты должен отпустить девочку на свободу, Крейг. Согласен, она прекрасный друг и все такое, но…

— Я отпустил ее! — запротестовал Крейг, — Она теперь в Оксфорде. Ей там нравится, домой теперь ее затащишь с трудом, у нее столько друзей, что она не знает, что с ними делать. Да, может, у нее там уже было больше постельных партнеров, чем у меня за всю мою жизнь. Поверь, Кен, я рад за нее в связи со всем этим и вовсе не хочу ни в чем ее ограничивать. Но она останется навсегда моим лучшим другом.

— Прекрасно, — сказал я, — о’кей, но вряд ли тебя так уж веселит мысль о том, как она… с кем-то…

— Кен, у меня была уйма лет на подготовку к тому факту, что моя девочка рано или поздно начнет жить самостоятельной половой жизнью. Поверь, я много об этом думал. И… кое-что понял. Мы много об этом разговаривали. Мы, все трое. Никки предохраняется. Не для того мы ее воспитывали, чтобы она выросла дурочкой, — И он ткнул меня в колено указательным пальцем, — Однако все это о другом. А суть в том, что я сказал правду, когда говорил, что не собираюсь тебе кой о чем рассказывать. Я не…

— Да ладно тебе, все в порядке. Я понял разницу.

И ловко переменил заодно тему разговора. Лживая ты лицемерная гнида, сказал я себе.

— Собственно, вопрос даже не столько в этом, — ввернул я, желая побыстрее уйти от обсуждения вопроса о лжи в отношениях между людьми, — и не в использовании парсека в качестве единицы времени, как это с самого начала делалось в «Звездных войнах»; они даже не подумали избавиться от подобной ерунды в обновленной версии. А в том, что представляют собой все фильмы, вместе взятые… ну, голливудские, конечно. Вот о чем я подумал. Представь, что получилось бы, начни живописцы работать так, как работают в Голливуде.

Крейг вздохнул, и я подумал, что он заподозрил меня в намерении произнести длинную тираду, то есть попал в точку.

— Например, нынешняя «Мона Лиза» втом виде, в каком мы ее знаем, стала бы первым дублем-эскизом. На втором она оказалась бы уже блондинкой, на третьем задорно улыбалась бы, приспустив декольте, на четвертом рядом с ней оказались бы ее в равной степени привлекательные сестрицы, энергичные и напористые, а пейзаж на заднем фоне представлял бы собой что-то веселенькое, например морской курорт. На пятом художник избавился бы от нее и оставил одних сестриц, заменив море на туманные горы, сделав обеих сестриц рыжеволосыми и выглядящими типа как чуток более этнично, а на шестом или седьмом горы оказались бы заменены темными, таинственными джунглями и девушка осталась бы опять всего одна, но то была бы теперь совсем другая, слегка обернутая в какую-нибудь тряпицу с глубоким вырезом дева со смуглой кожей, с горячим чувственным взглядом и с экзотическим цветком в длинных черных волосах… Да-да! Знаменитая «Джоконда» стала бы выглядеть точь-в-точь как та картинка, которую, к вящему вашему смущению, ваш престарелый дядюшка купил в начале семидесятых в «Вулвортсе» и потом так и не догадался от нее избавиться, хотя не раз отделывал жилье заново.

— Ну и что из всего этого следует? — спросил Крейг. — А если бы фильмы создавались так, как произведения живописи, то они все походили бы на картины Энди Уорхола, — И Крейг театрально передернулся от ужаса, — Не знаю, как подобное понравилось бы тебе, но меня такая перспектива чертовски пугает, — Он посмотрел на часы, — Однако мне пора, — И он поднялся с дивана, — Нужно подготовиться.

— У тебя в запасе почти час, — сказал я.

— Да, но нужно принять душ и все такое. — Он направился к двери, — Ну а ты чувствуй себя здесь как дома, ладно?

— Спасибочки, — проговорил я. И наклонил голову набок, зная по себе, что такая манера благодарить выглядит очень мило и действует неотразимо — во всяком случае, в исполнении Селии. — Кто она, Крейг? Я ее знаю?

— Не скажу.

— Значит, кто-то, кого я знаю. Не Эмма, нет?

Крейг лишь рассмеялся.

— Значит, новенькая?

— Кен, не суй нос в чужие дела.

— Хорошо, не буду. Только признайся, что новенькая, и все.

— Может быть, — говорит этот подлец (как потом выяснилось), слегка улыбаясь.

— Нашего возраста? Младше? Старше? Дети есть? Как познакомились?

Открыв дверь, он сокрушенно покачал головой:

— Да ты сам стал прямо как долбаный журналист, вот что я тебе скажу.

— Надеюсь, она стоящий кадр! — крикнул я ему вслед, когда он уже вышел из гостиной и поднимался по лестнице.

Честно сознаюсь, что в его отсутствие действительно вел себя словно находился у себя дома. После выкуренного в одиночестве косячка и выпитой бутылки «Риохи» я прошелся по кнопкам его телефона и отыскал функцию «Последний набранный номер». Но все, что я выведал, — это номер компании, доставляющей на дом пиццу, черт бы ее побрал.

Что бы еще предпринять? Конечно, можно бы прошерстить список его телефонных номеров или придумать что-нибудь еще в том же роде. Подобное не слишком меня смущало… хоть я и чувствовал себя немного виноватым за то, что обманул доверие своего хозяина и общепризнанного лучшего друга (по Шотландии).

В конце концов, не все ли ему равно, ведь он так и не вернулся домой до самого утра, когда я отправился на работу.

— Миз Бойсерт сегодня работает дома.

— Чудесно. Не могли бы вы дать мне номер ее домашнего телефона?

— Извините, но она просила ее не беспокоить.

— Значит, она занята не совсем работой, так?

— Простите?

— Послушайте, можно узнать ее домашний телефон или нет?

— Извините, нет, мистер Нотт. Хотите, я передам сообщение?

— Хорошо, скажите ей, что она стерва.

— Понятно. Вы действительно желаете, чтобы я передала ваши слова, мистер Нотт? Я, конечно, сделаю это, если вы настаиваете, но…

— Ладно, забудьте.

Полдень в ту пятницу, когда Селия должна была возвратиться в Лондон, пришел и прошел, но — ни пакета, ни телефонного звонка. Никогда еще я не чувствовал себя настолько несчастным при мысли, что свидания еще ждать и ждать. Я даже начал жалеть, что в одну из наших предшествующих встреч не выпросил у нее — как средство от депрессии — трусиков или чего-нибудь в том же духе. Сейчас было бы хоть что-то. Мне захотелось узнать, нет ли в интернете какого-нибудь форума или сайта, где были бы выложены старые журналы и каталоги, для которых она снималась в качестве модели. Такие форумы или сайты наверняка существовали (у меня уже давно появилось ощущение, которое рано или поздно приходит, должно быть, к большинству пользователей: вряд ли найдется что-нибудь такое, что вы в состоянии вообразить, а его нет нигде в интернете), но едва меня посетила такая мысль, как я тут же решил, что это мне ни к чему.

Крейг провел весь уик-энд со своей загадочной незнакомкой. Эд оказался в отлучке. Телефон Эммы не отвечал, на Эй-ми я махнул рукой, а Фил занялся ремонтом своей берлоги. Так что я пересмотрел уйму фильмов на DVD.

— Кен, какой будет ваша версия случившегося? Вы на полном серьезе утверждаете, будто ничего не произошло?

— Кен! Кен! Это вы не сами присылали угрозы к себе на радио?

— Можете ли вы утверждать, что Лоусон Брайерли получил то, чего заслуживал?

— Кен, а чё, парень, который вам угрожал, правда говорил с мусульманским акцентом?

— Кен, не ради ли рекламы устроена вся эта шумиха? Правда ли, что вашу передачу прикрывают?

— Кен! Мы дадим вам возможность высказаться, да, высказаться, заплатим за эксклюзивное интервью. И напечатаем лишь тот текст, который вы сами утвердите. Да еще с фотографиями!

— Кен, правда ли, что вы свалили на пол и запинали еще и двоих охранников, а заодно девушку, помощницу режиссера?

— Кен, вас могут привлечь за неуважение к суду, каковы ваши комментарии?

— Кеннет, можете ли вы сказать, что ваши действия, имевшие место в прошлый понедельник, равно как и ваша последующая позиция, представляют собой скорее разрывающее шаблон наджанровое произведение искусства, а не просто очередной эпизод политического насилия в средствах массовой информации?

— Кен, так отделал ты того мудака или нет?

— Привет, друзья и подруги! Чудесное утро, не правда ли?

(Последняя реплика принадлежала уже мне.)

— Кен, связана ли как-нибудь занятая вами позиция с вашей широко известной неприязнью к Израилю? Нельзя ли сказать, что вы переусердствовали, доказывая обратное?

— Кен! Ну давай же, Кен! Ты ведь один из нас! Шевелись, отвечай на вопросы! Или слабо? Сам знаешь, что будет, если не ответишь. Припечатал ты того парня или нет?

— Кен, правда ли, что вас уже судили за хулиганство? В Шотландии?

— Мистер Нотт! Вы часто критиковали политиков за отказ давать прямые ответы на вопросы журналистов, не ощущаете ли вы себя теперь в какой-то степени лицемером?

— Хотел бы ответить на все ваши вопросы, ей-ей. Прямо до жути, и можете это процитировать. Но не могу. Жаль, просто до слез.

(Это, понятно, опять я.)

— Кен! Кен! Сюда, Кен! Посмотри сюда! Улыбочку, ну же, давай!

— Нет уж, приятель, я в этом не силен.

— Тогда в чем, черт побери?

— В чем бы оно ни было, я это уже перерос. Пока, ребята, увидимся, — И Кеннет вошел в здание радиостанции.

На вахте я помахал пропуском перед носом охранника и сел в лифт, чтобы подняться к себе, на третий этаж. В лифте я испустил радостный вопль, затем прислонился к стенке и расслабился.

В тот понедельник, по прошествии целой недели со дня моей ставшей уже почти мифической драки с этой грязной фашистской вонючкой, с этим отрицателем холокоста Лоусоном Брайерли, я решил встретить наконец представителей прессы храбро, лицом к лицу. Выйдя из дома Крейга, я прошелся до метро, а поднявшись на поверхность и дойдя до Со-хо-сквер, увидел впереди, на широком тротуаре перед входом на радиостанцию, свору представителей прессы. Я расправил пошире плечи, мысленно прорепетировал парочку годящихся на любой случай ответов и бодрым шагом направился в самую гущу этих типов.

Когда б они смогли догадаться, что им не удастся выдавить из меня ни слова, даже столкнувшись лицом к лицу, то, может, сдались бы еще даже раньше, чем если бы я их просто избегал, ибо в этом случае у каждого из них оставалась бы надежда подстеречь меня один на один, и тогда я, может быть, растерявшись, ляпнул бы нечто эдакое, чего они, собственно, только и дожидались. И можно было бы вернуться в редакцию с поживой. Разумеется, такой исход все равно не помешал бы им наврать с три короба, в том числе включить в свои бредни цитаты из якобы сделанных мной заявлений, — именно на это и намекал парень, сказавший: «Ты сам знаешь, что будет, если не ответишь», — но, по крайней мере, моя совесть осталась бы чиста.

Задуманное мной не имело ничего общего с тем, чтобы не отвечать на разумные человеческие вопросы; вся штука заключалась в том, чтобы игнорировать тупые, дурацкие, типа: не я ли присылал угрозы самому себе, не избил ли я помрежиху, не был ли судим в прошлом за хулиганство (будь это правдой, они давно бы об этом разузнали и даже раздобыли бы фотокопию обвинительного приговора)? Скорей всего, то даже не были кем-то запущенные слухи, о которых могла пронюхать пресса. Такие вопросы журналисты придумывают в надежде, что их жертва может ответить: «Разумеется, нет!» Но все дело в том, что ответ хоть на один вопрос мог оказаться столь же опасным, как кровопускание в пруду, кишащем акулами. Только распалишь аппетит этих живоглотов. Начни говорить, начни отрицать, и обнаружишь, что уже никак не в силах остановиться.

Но удержаться оказалось ох как не просто.

А мусульманский акцент! А насчет закрытия моей передачи? Вот подлые беспринципные ублюдки! (А какой болван задал вопрос, не является ли моя потасовка произведением искусства? Неужто мы дожили до того, что «Филосо-фикал ревью» теперь тоже шакалит по подъездам? Скорее всего, дело обстояло именно так. Вот уж действительно постпостмодернизм.)

И все-таки, если на минутку отвлечься от моральной стороны дела, трудно не восхититься их изобретательностью и преданностью своему делу. Я даже ощутил гордость из-за того, что мне досталась такая словесная взбучка, ведь это значило, что мной занялись самые искушенные акулы пера, настоящие гончие борзописцы из премьер-лиги, неутомимые охотники за жареными новостями, а не какие-то репортериш-ки из разряда щенят, у которых едва прорезались зубы; ну да и я тоже не оплошал.

Все шло своим чередом: и работа над моей передачей, и сама жизнь. Крейг объявил, что вечером в понедельник его тоже не будет дома, и я подумал, что теперь вполне мог бы вернуться к себе на «Красу Темпля». Так я и поступил, и ничего не случилось. Ленди вернулась со станции техобслуживания и мирно провела ночь на открытой автостоянке; на нее никто не напал, никто ее не поджег, никто не похитил.

Решившись единожды храбро встретиться с прессой лицом к лицу, я заметил, что впоследствии это стало даваться мне все легче и легче. Трюк состоял в том, чтобы ничего не отвечать им вообще.

— Кен, ваш отец заявляет, будто стыдится вас. Что вы на это скажете?

Я позвонил матери с отцом, к которым, как выяснилось, успел вломиться чертов журналюга из «Мейл он санди». Конечно, они не сказали ему, что меня стыдятся, они дали ответ на некий гипотетический вопрос о том, каково, по их мнению, избивать безоружных людей, — и он таинственным образом трансформировался в прямую цитату.

С другой стороны, «Гардиан» покопалась в прошлом Лоусона Брайерли, и выяснилось, что у него-то и есть судимости за хулиганство, да еще целых две, причем одна из них за избиение на почве расизма. Уже не говоря о том, что он в свое время отсидел срок за мошенничество и растрату. Некоторые газеты стали отзываться обо мне с известной долей симпатии, хотя «Дейли телеграф» и «Дейли мейл» по-прежнему считали, что меня стоит повесить на средневековый манер, привязав за большие пальцы рук, а последняя даже устроила шумиху вокруг отзыва своей рекламы с радиостанции «В прямом эфире — столица!». Между тем я успел отказаться от пары приглашений появиться на телевидении и нескольких эксклюзивных интервью; насколько помнится, за них предлагали аж одиннадцать тысяч — сумма, льстящая моему самолюбию, хоть и не такая, чтобы могло возникнуть желание поддаться искушению.

— Наверное, вам должно показаться довольно странным защищать человека, заведомо виновного? — сказал я своему адвокату.

Во взгляде Мэгги Сефтон, брошенном на меня, читалось: «Вы что, серьезно?» Я тоже посмотрел на нее, и она, видно, решила, что я действительно такой наивный, каким кажусь.

— Кен, — покачала она головой, — большинство наших подзащитных виновны, спросите любого юриста. — И она беззвучно засмеялась, — Люди со стороны, похоже, частенько думают, будто защищать человека, о котором знаешь, что он виновен, трудно с моральной точки зрения. Но это вовсе не так. Как раз подобной работой мы практически все время и занимаемся. Защищать кого-то, о ком знаешь, что он невиновен, вот это действительно необычно, — Она приподняла одну бровь и раскрыла папку, до отказа набитую всевозможными бумагами, — И это может стоить многих бессонных ночей.

— Тогда скажите мне начистоту, Мэгги, — попросил я, — Неужто я действительно свалял дурака?

Она метнула в меня острый взгляд.

—. Вы желаете услышать мое профессиональное или сугубо частное мнение?

— И то и другое.

— С точки зрения буквы закона вы вступили на минное поле. Да еще затеяли отбивать на нем ирландскую чечетку.

Мне пришлось ответить улыбкой. Она тоже улыбнулась, затем улыбка пропала.

— Кен, вы нарываетесь на обвинение в лжесвидетельстве и в неуважении к суду. К счастью, если дойдет до худшего, ваши работодатели в состоянии обеспечить вам хорошую защиту. Но тому, кто возьмется за подобное дело, придется потратить уйму времени и усилий, втолковывая вам, что на суде придется тщательно взвешивать каждое слово. Если вы не станете держать язык за зубами, у вас могут возникнуть серьезные проблемы. Судья может объявить вам приговор за неуважение сразу, на месте, без какой-либо дополнительной процедуры, а лжесвидетельство, кстати, справед ливо рассматривается судьями как гораздо более тяжкое преступление, чем простая драка без отягчающих обстоятельств.

— А как насчет вашего личного мнения?

Мэгги улыбнулась.

— Лично от себя, Кен, я вам скажу, что вы молодец! Но мое личное мнение к делу отношения не имеет.

— Не скажете ли что-нибудь утешительное?

Она отвернулась и какое-то время смотрела в сторону.

— Я могу и подождать, — сказал я, — не торопитесь.

Она хлопнула в ладоши.

— Давайте-ка не падать духом. Ладно?

Отражение натиска журналистов и рядовых любопытствующих во время сеансов телефонной связи со слушателями превратилось на той неделе в своеобразную игру. Ряды интересующихся мной журналистов быстро редели, и в четверг мне удалось добраться до работы совершенно спокойно. Я вообразил почему-то, что именно в этот день Сели станет меня слушать, а после передачи меня будут ожидать пакет и телефонный звонок от «неизвестного абонента», но опять — ничего.

Оставалась пятница. В пятницу от Сели обязательно следовало ждать весточки. Иначе интервал оказался бы ну слишком уж долгим. За такой срок можно вообще забыть, как я выгляжу, и влюбиться заново в собственного мужа. Или найти кого-то еще — боже, а что, если так и есть? О господи! Что, если по натуре она серийная сексуальная авантюристка, и я всего лишь один из дюжины ребят, с которыми она занимается сексом — примерно раз в две недели с каждым? Что, если у нее целый гарем парней — на каждый день, а то и по двое на день? Утром кого-то из них, а потом меня? Может, она и не вылезает из своих пятизвездочных отелей, прямо-таки живет в них, обслуживаемая непрекращающимся потоком бесстыдно водимых за нос любовников? Может…

Черт, я прямо сходил с ума. Мне требовалось опять увидеться с ней, поговорить.

— Поглядите, это ваша бывшая подружка, да?

В четверг после передачи мы сидели в нашем маленьком офисе. Кайла протягивала мне через стол раскрытый журнал «Кью»[122], который всегда хватала тотчас, как только он попадал к нам в редакцию, и начинала просматривать — теперь она держала его так, чтобы мне была видна фотография. Фил оторвал взгляд от экрана компьютера.

Я нахмурился:

— Что? Кто?

— Смотрите, — сказала Кайла, — Вот. — И она передала мне журнал.

Фотография оказалась в разделе «Новости». Маленькая, цветная, и под ней пара абзацев. Брэд Бейкер из «Аддикты», после концерта в Монтрё, снятый вместе с его нынешней подружкой Джоу Лепаж. Красотка Лепаж до сих пор входила в команду, осуществлявшую менеджмент группы, но недавно появилась на сцене как бэк-вокалистка, причем голосок у нее оказался явно получше, чем у Йоко Оно или Линды Маккартни. Хотя с Кортни Лав лучше не сравнивать. Возможно, негодующие письма от малолетних поклонниц Брэда Бейкера уже в пути и лежат мешками в почтовых отделениях.

— Джоу трахается с этим уродом? Она ж говорила, что его ненавидит!

— Старый трюк, — пробормотала Кайла и протянула ко мне руку, прищелкнув пальцами. — Обратно, пожалуйста.

— И она занималась для «Айс-Хауса» пиаром, — добавил я, — а вовсе не менеджментом «Аддикты». Эти долбаные журналисты охренительно бестолковы. Ублюдки.

— Ахм! — Кайла снова щелкнула пальцами.

— Да возьми ты, — И я сунул журнал ей в руку.

— Покраснел! — воскликнула Кайла.

— Кто покраснел? — спросила Энди, входя с подносом, на котором стояли стаканчики с кофе и кексы.

— Кен. Разве не видишь? — ответила Кайла, — Его бывшая, оказывается, трахается с Брэдом Бейкером.

— Что ты? С тем, из «Аддикты»?

— Ага.

— Во повезло телке!

— Угу. В «Кью» уже напечатали, видишь?

— Ну и дела-а-а, — протянула Энди, которая успела поставить поднос и теперь смотрела на фотографию в журнале. Затем взглянула на меня, — Прямо никакой совести.

Я перевел взгляд на Фила:

— Что, действительно покраснел?

У меня создалось ощущение, что это могло оказаться правдой. Я действительно был смущен. Разволноваться только из-за того, что Джоу сфотографировали с кем-то другим. Жалкое зрелище.

Фил присмотрелся ко мне.

— Да ну, — ответил он безразличным тоном и принял из рук Энди стаканчик с кофе и пончик. Затем его глаза прищурились за толстыми стеклами очков, и он кивнул: — Может, самую малость.

— А по-моему, это мило и романтично, — проговорила Энди, глядя на меня с печальной, сочувственной улыбкой.

В ответ я скривил губы, что на расстоянии могло сойти за улыбку, особенно если плохо видишь и смотришь против света.

— Кстати, — проговорил Фил, опять начав перебирать клавиши своего компьютера, — это напомнило мне о сплетне из служебной рассылки, — И он перебрал еще несколько клавиш, — Ага, — произнес он, кивая тому, что увидел на экране, — По-видимому, «Мауткорпорейшн» собирается купить «Айс-Хаус».

— «Айс-Маут»[123],— предложила Кайла.

— «Маут-Хаус»[124],— не то поддержала, не то поправила ее Энди.

— А пошли вы… — сказал я с выражением.

Пятничная передача подошла к концу. Никакого пакета. Я ощутил жуткий упадок духа. Когда я шел по коридору, ведущему в наш офис, мой телефон завибрировал, как только я включил его. Наконец-то! Я мигом выхватил свою «моторолу» из футляра.

Вот черт, опять моя адвокатша.

— Да, Мэгги, — сказал я со вздохом.

— Кое-что утешительное.

Я оживился: адвокаты не бросаются такими фразами без основательных причин.

— В чем дело? Неужто Лоусона застукали за растлением малолетних?

— Еще лучше. Он снял обвинения.

— Вы шутите! — Я остановился посреди коридора.

— Нет. У него имелись кое-какие сторонники, которые собирались оплачивать адвоката, так вот, они решили, что если процесс состоится, тем самым они предоставят вам трибуну, с которой вы будете распинаться перед публикой о том, о чем явно и хотели распинаться, вот они и пошли на попятный. Мистеру Брайерли пришлось прийти к тому же решению.

Лихо: Лоусон и его правые дружки испугались предоставлять мне трибуну!

— Значит, тем все и кончится?

— Остается вопрос о судебных издержках. Мы могли бы повесить это на них.

— Правильно. Только вот о финансовой стороне лучше переговорить с нашими юристами и бухгалтерией. Однако как же насчет судебного слушания? Значит ли, что оно теперь… того?

— Как я уже говорила, от судебного преследования они отказались, а раз полиция, похоже, не горит желанием сама предъявлять обвинение, то, видимо, дело обстоит именно так. Думаю, теперь они навряд ли могут передумать. Так что, похоже, к вам нет претензий.

— Красотища! — громко воскликнул я, — Мы победили!

— Ну, можно сказать и так, хотя формально сражение даже не начиналось. Скажем, противник ретировался с поля битвы, оставив его за нами.

— Прекрасно, Мэгги. Спасибо за все, что вы сделали. Я это очень ценю.

— Ну что ж, счет вы получите по почте, и хотя он не маленький, все равно примите мои поздравления. Приятно было познакомиться, Кен.

— И мне тоже, Мэгги. Классная работа. Еще раз спасибо.

— О’кей. Пейте свое шампанское.

— Черт побери, вы правы! Послушайте, мы тут скоро заканчиваем. Не желаете присоединиться и вместе с нами отметить?

— Спасибо, но я очень занята. Может, как-нибудь в другой раз. О’кей?

— Ладно, о’кей. И снова спасибо. Будьте здоровы. Пока.

— Пока, Кен.

Я прошел оставшиеся несколько метров по коридору и, распахнув дверь, предстал перед удивленными взорами Фила, Кайлы и Энди.

Раскинув руки пошире, я пошел на них:

— Охренеть, тра-та-там!

— Крейг! Все просто чудесно! Насилу до тебя дозвонился.

— Кен…

Я стоял в дверях «Ветви» и смотрел на улицу. За спиной у меня надрывался барный проигрыватель — OutKast голосили о мисс Джексон[125]. Внутри было довольно шумно, ибо мы уговорили хозяйку Клару увеличить громкость до степени, соответствующей грандиозности празднуемого события. Было примерно половина шестого, и небо выглядело таким темным, каким только возможно в Лондоне, — то была тьма безоблачной ночи после ясного дня. Из-под решетчатого люка не по сезону пованивало, и в воздухе витал аромат фекалий, пока его не уносил легкий ветерок.

— Я выкрутился! — заорал я в трубку, — Никакого судебного дела не будет! Гребаный Лоусон Брайерли сдрейфил! Круто, а?

— Ага. Рад за тебя.

Его холодный тон меня остудил.

— Крейг, что случилось? — спросил я, сделав несколько шагов подальше от двери пивной, от ее шума, от ее хмельных бодрящих запахов.

— Ну… Есть хорошие новости и плохие, Кен.

— В чем дело? Какая-то беда? Что-нибудь с Никки?

— С Никки все хорошо. Дело не в ней.

У меня слегка отлегло от сердца.

— А в чем?

— Хорошая новость — мы с Эммой опять сходимся.

— Вот как? — Я немного помолчал, обдумывая известие, — Знаешь, это классно, просто зашибись. Молодцы. Чудесно. Я просто счастлив за вас обоих. Честно.

— Н-да, — произнес Крейг, и я расслышал, как он глубоко вздохнул. — Плохая новость: когда мы решили снова сойтись, то подумали, что для начала нам следовало бы покаяться в прошлых грешках, списать их за борт восстановленного семейного корабля.

О-хо-хо! — подумал я и сказал:

— М-да…

— У меня имелась парочка… эпизодов, о которых следовало поведать.

— Отлично, — проговорил я, чувствуя, как все внутри меня внезапно похолодело. — Тебе следовало так поступить. Рад о таком слышать, — И я привалился спиной к каменному наличнику, украшающему одно из окон пивной.

— Эмма мне тоже доложила о парочке интрижек. Причем об одной из них сказала только, что это была всего одна ночь, а больше — ни слова. Понимаешь? Мы договорились рассказать друг другу все, но имя она не захотела назвать. Собственно, она так напрямую ничего и не сказала. Но вскоре… знаешь, до меня, в общем, дошло, кто это должен быть, Кен.

Последовала длинная пауза.

— Да, — сказал я.

— Это был ты, ведь так?

Вот черт. Черт, черт, черт, ой, черт побери.

— Ты меня слышишь, Кен?

— Слышу, Крейг.

— Значит, это был ты?

— Слушай, я…

— Это был ты.

— Знаешь, Крейг, я…

— Это был ты.

— Да, это был я.

Еще одна длинная пауза. Я прокашлялся, сменил позу, чуть улыбнулся парню, проходившему мимо, во взгляде которого я прочел, что он, похоже, меня узнал.

— Ну давай, не молчи, Кен, — мягко сказал Крейг, — Скажи, как, по-твоему, я теперь себя чувствую?

В ответ я тяжело вздохнул.

— Я люблю вас обоих, ребята, и Никки люблю тоже. — Тут я вынужден был опять прокашляться, — Все получилось нечаянно, Крейг, помимо нашей воли, это совершенно не то, к чему стремятся, что планируют заранее и все такое. Просто нужно было успокоить человека, только и всего. Ну, зашло чуток дальше, чем следует, сам понимаешь.

— Нет, я не понимаю, Кен, — возразил Крейг, — Единственный раз, когда я оказался в ситуации, отдаленно напоминающей нынешнюю, я как последний кретин уговаривал Джоу, что не стоит рисковать отношениями с тобой, ее и моими, ради мимолетного желания перепихнуться. Должен тебе сообщить, что теперь я об этом даже вроде как бы жалею. Ты, наверное, мысленно хохотал до упаду, когда я тебе об этом рассказывал, разве не так?

— Конечно нет, Крейг. Клянусь, мне было очень хреново. Слушай, старик, прости меня, ради всего святого. Никогда не хотел причинить тебе боль. А тогда я меньше всего желал обидеть тебя или Эмму. Все вышло само собой, само по себе. Такое случается, — Да что я несу, подумал я, самому противно. — Послушай, такое случается. Знаешь, я думал, что мы сможем…

— Выкрутиться?

— Ну, вроде этого. Право… право, мне очень не хотелось бы тебя потерять. Поверь, в этом не было ничего от желания взять над тобой верх или доказать самому себе, какой я крутой мужик, или еще какого дерьма, просто хотелось по-дру-жески услужить Эмме, помочь ей как-то справиться — тогда ей было тяжело. Она столько плакала, потом мы выпили… понимаешь, она плачет и плачет, я утешаю, обнимаю ее, да, а потом… потом…

— Потом ты трахнул мою жену, Кен.

Закрыв глаза, я повернулся лицом к каменному наличнику.

— Нет.

— Нет?

— Нет, я не стал бы так называть то, что случилось в ту ночь. Потому что не это было для нас главным. Представь двух людей, которые давно знали друг друга и считали себя друзьями, а еще их связывала любовь к одному и тому же человеку, хотя считалось, будто для одного из них она уже в прошлом, так вот, два таких человека оказались вместе, и одному было очень одиноко и плохо, ему требовалось выплакаться у кого-то на плече, а другой тоже был одинок и слаб, как большинство мужчин, и ему казалось приятным, что он в силах оказать поддержку, и льстило, что другому уютно в его объятиях, спокойно, когда он убаюкивает, и… никто не сумел противостоять тому зову природы, который… ну, в общем, когда они начали прикасаться друг к другу. Они оба чувствовали за собой вину, но все-таки как-то получили поддержку друг от друга, подтверждение своей… состоятельности… нет, не состоятельности, что за дерьмовое слово. Они просто искали друг у друга сочувствия, хотя между ними и стоял другой человек, которого они оба любили, о котором не забывали ни на минуту… Да, так и было, и дело совсем не…

— Совсем не в том, что ты трахнул мою жену, Кен?

Я прикрыл глаза.

— Да, именно так. Абсолютно в другом. Если хочешь знать, что я чувствую, то знай, что я очень сожалею, очень, очень. Прости меня, Крейг. Мне совсем не хотелось причинить боль ни тебе, ни ей. Я никого не хотел обижать. И очень жалею, что вышло наоборот… Вот что я имел в виду.

Какое-то время он ничего не отвечал.

— Самое печальное, Кен, что ты, по-видимому, действительно так и думаешь.

— Так вы снова сходитесь? Я хочу сказать, что все это, надеюсь, не помешает…

— Мы снова сходимся, Кен, — проговорил Крейг. — Проблема в тебе. Не во мне с Эммой.

— Послушай, старик, я…

— Ах, Кен, Кен, Кен…

— Да?

— Не мог бы ты на время оставить нас в покое? Просто не вмешивайся в нашу жизнь. Нам нужно время… ну, чтобы все это пережить. Понимаешь, о чем я?

Мне стало дурно. Я широко открыл рот. Глотнул воздуха.

— Разумеется. Да. Конечно. Я… ну, само собой.

— Нам, возможно… понадобится… понадобится время подумать.

— Конечно понадобится. — Я почувствовал вкус крови во рту: прокусил губу. — У вас все наладится. Уверен.

— Ага. Ладно. И… спасибо, по крайней мере, что сказал правду. Рад, что твоя история с судом завершилась благополучно.

— Угу. Спасибо. Да.

— Прощай, Кен.

О боже, как он это сказал. Я почувствовал на своих щеках слезы, когда ответил:

— Пока, Крейг.

Телефон отключился. Я сложил его и засунул в футляр. Постоял какое-то время, уставившись на решетку канализации, слушая звуки музыки, доносящейся из пивной.

Наконец я взял себя в руки, вытер нос, несколько раз провел рукой по щекам, выпрямился, расправил плечи и пошел обратно в «Ветвь». Сперва я хотел просто потихоньку уйти, завалиться домой и там как следует выплакаться в подушку или что-нибудь в этом роде, но затем подумал, что будет нехорошо, если я откажусь отпраздновать вместе со всеми свой официальный развод с Фемидой, а какой еще есть лучший способ дать выход боли, вызванной тем, что ты обидел лучшего друга, — а может, и навсегда потерял его, — чем надраться вдрабадан?

Пиво-пиво-пиво, виски-виски-виски, затем сигара. Трепотня о всяком вздоре с Филом, Кайлой и Энди, затем девчонки ушли, и мы с Филом провели вдвоем тот последний час, который оставался до поры, когда посетителей начинают потихоньку выпроваживать. Мы решили пойти в «Круть» или еще какой клуб, в итоге остановились на «Граучо». Я встретил одного нашего рекламщика, у которого, как мне было известно, обычно имелась в запасе наркота, и разжился у него кокаином вполне приличного качества, чтобы хоть капельку протрезветь (в основном для того, чтобы потом надраться по новой), однако большую часть порошочка просыпал на пол в туалете, поскольку был под такой мухой, что страшно сказать.

Совершенно не помню, как сел в такси, как простился с Филом, и вообще, когда мы вышли из «Граучо», все, что запомнилось, — это как я поднимался на борт моей «Красы Темпля» и, стоя на палубе, смотрел на волны, и как пришлось прикрыть один глаз, чтоб они не двоились, и как после этого я решил, что мне абсолютно необходимо позвонить Сели. Очень уж долго я ее не видел. Я едва избежал судебного преследования и, возможно, потерял одного из двух своих лучших друзей, и мне до черта нужно было поговорить с ней. Мне даже на какое-то мгновение пришло в голову отправиться к дому Мерриэлов и по очереди заглянуть во все окна в надежде, что Сели вернулась, что она дома; просто захотелось отцу-тить, что она где-то поблизости, может, я даже смог бы позвонить в дверь и… Но нет.

Я позвонил ей.

Мне пришлось держать телефон двумя руками и прищуривать один глаз, но я все-таки отыскал в меню ячейку 96 и сразу нажал кнопку с зеленым телефончиком, едва на дисплее высветилось «Набор номера», после чего я услышал ее голос. Я слышал ее голос! Он был записанный, но все равно принадлежал ей. И тут я обнаружил, что мои глаза наполняются слезами.

Сообщение. Я же могу оставить сообщение.

Могу даже не совсем приличное. Ха, а почему бы и нет? Может, ей это понравится?

— Ах, моя дорогая леди, я так хочу тебя трахнуть, — произнес я не слишком внятно, — Прошло слишком много времени, Сели… и соскучился не только мой хер… Ха-ха. Объявись. Ты мне нужна. Я так по тебе скучаю. Хочу лизнуть твою молнию, да. Так давай поскорей опять встретимся. Как можно скорей. Я тебя люблю. Спокойной, спокойной ночи, Сели. Это говорю тебе я, Кен. Кен-озорник. Хулиган эфира. Ха. Пока-пока. Пока-пока-пока, Сели. Люблю тебя. Хочу трахнуть. Пока-пока. Люблю. Пока-пока.

Каким-то образом мне удалось проникнуть в свою спальню и добраться до кровати.

Однако какая-то извилинка в моем мозгу, должно быть, продолжала работать, ибо когда я проснулся и увидел, что рассвело, меня накрыло не всепоглощающим дьявольским похмельем, а жутким, леденящим кровь полным осознанием того, что я наделал, от которого сжималось сердце и подводило живот.