Мертвый эфир

Глава 6 «Око Лондона»

— Нет, дружище, сожалею, но никак нельзя.

— Ну пожалуйста, Эд!

— Нет. Это дурная идея, Кен. Нечего было даже просить. Давай позабудем, что ты это спрашивал. Смотри лучше, какой вид.

Со вздохом я прислонился спиной к выгнутой стеклянной стенке гондолы. Мы находились на гигантском колесе обозрения «Око Лондона»[82], в одной из его больших яйцевидных кабин, совершающих за сорок минут один оборот. Наша гондола прошла уже две трети пути и теперь медленно снижалась. День выдался яркий, солнечный — настолько, насколько это возможно в конце ноября, — и воздух был чистый, прозрачный. Присутствовали большинство бесчисленных родичей Эда, они хохотали, показывали во все стороны пальцами и вообще развлекались напропалую. Эд оплатил всю гондолу, чтобы не было посторонних. Я и служитель в униформе оказались единственными белыми на борту.

Когда мы начали подниматься, мной овладела тревога: внезапно пришло в голову, что колесо обозрения представляет собой превосходную мишень для атаки террористов. Поддерживающие его сбоку гигантские длинные ноги-штанги — очень похожие, как мне подумалось, на марширующие молоты из «Стены»[83] — упирались в твердую землю где-то поблизости от старого здания, в котором прежде размещался Совет Большого Лондона. Они, а также поддерживающие их тросы и тяги вдруг показались мне чудовищно уязвимыми. Господи, подумал я, стоит заложить вон туда бомбу помощнее, и взрыв завалит всю конструкцию в Темзу, через мост от Вестминстера… Но теперь, когда мы опустились уже достаточно низко, моя атипичная паранойя стала понемногу проходить, излеченная пейзажем, начавшим обретать привычную плоскоту. Ниже по течению башни-опоры строящегося Хангерфордского моста, высокие и белые, как бы повторяли основные конструктивные элементы колеса обозрения.

Эд только что возвратился из Японии, где занимался своим диджейством, и сегодня выдалась первая возможность потолковать с ним. Для того чтобы отвести его хоть ненадолго в сторонку, мне понадобилось добрых минут двадцать пять — и все это время мы проплывали мимо самых красивых пейзажей, открывавшихся только в верхней части орбиты.

— Ты дал бы мне ствол, если б я был черным?

— Чё-ё-ё? — протянул Эд громко, словно не мог поверить в услышанное.

Несколько его родичей обернулись и посмотрели на нас, но не более: похоже, мы с Эдом дали понять, что хотим переговорить без посторонних ушей. Эд продолжил, но гораздо тише:

— Прикинь сам, что ты сказал, Кен, браток! Это ж какая-то хрень!

Я покачал головой, похлопал его по плечу и сел, наклонившись вперед и обхватив руками голову.

— Ну, извини, — сказал я со вдохом, — извини, Эд. И правда хрень. Я…

— Слушай, браток, я сам понимаю, что тебе здорово все это вкатило. Не надо себя виноватить. — Эд наклонился так, что его голова оказалась вровень с моей, теперь он мог говорить еще тише: — Но пушка не решит твоих проблем. Только добавит новых. Скорее всего.

— Так она ж только для самообороны, — пробормотал я извиняющимся тоном.

Но на самом деле сдался. Понял, что его не переубедишь. Хуже того, я знал, что он, наверное, прав.

— Э, дружок, вечно все так говорят.

— Но ты ведь не станешь отрицать, что знаешь людей, которые смогли бы достать мне такую штуку, правда?

— Конечно не стану. Но послушай, Кен, — мотнул Эд головой на собравшихся в кабине родичей, — глянь на эту тол-пень.

Я обвел их взглядом. Это были счастливые люди, одетые в одежду ярких тонов, в основном женщины, кругом сплошь кричащие платья, заливистый смех и разноцветье улыбок. В наши дни редко можно увидеть столько улыбок в одном месте. По крайней мере, без помощи фармакологии. Мать Эда заметила, что я на нее пялюсь, и приветливо помахала мне, а ее улыбка могла поспорить шириной со всей панорамой Лондона. Я махнул рукой в ответ и тоже не смог удержаться от улыбки. Сегодня я был у нее на хорошем счету, — потому что при посадке не забыл похвалить ее волосы. То есть, я хочу сказать, они действительно выглядели великолепно, но вообще — то я не говорю о подобных вещах вслух, потому что, ну, одним словом… потому что я мужчина… Но когда-то, много лет назад, Эд намекнул мне, что комплимент женщине вообще, а черной в особенности, относительно ее волос или прически помогает завоевать ее расположение лучше любых других дармовых мер. В то время, помнится, я заявил ему, что нахожу такой подход гнусным и циничным, и обвинил своего приятеля в принадлежности к широкому общественному движению, пользующемуся поддержкой преимущественно среди черных, а именно «Сексисты против расизма», но, разумеется, с тех пор и сам беззастенчиво пользовался его советом.

— Я те не какой-нибудь придурочный бандос с Ямайки. Мне нужно думать и о них всех, и о карьере, — продолжил Эд, кивая в сторону родичей, — Я теперь долбаный бизнесмен… понимаешь, к чему я клоню? На хрена мне приятели, которые не выходят из дому без «узи»? Видел я, Кен, к чему это ведет, все кончается дерьмово. Такое как раз на руку копам и расистам. Глянь на Штаты, черт подери. Просто сердце разрывается, как там черные друг друга месят. А сколько нашего брата в тюряге и в камерах смертников — с ума рехнуться!

— Знаю, — вздохнул я, — Сам тысячу раз трендел в эфире о том же.

— Ага, а все из-за того, что многим из них в руки попали эти херовы пушки, приятель, и ежли у тя нет другого выбора, а он есть, и если у тя нет хорошего плана, а его ведь таки и нет, ты и думать не моги в такое влезать.

— Я не прошу, чтобы ты мне вручил ствол, мне просто нужно имя, телефонный номер и адрес, куда пойти. Как звали твоего дружка, который когда-то тянул срок? Роуб? Не мог бы он…

— Забудь. Нет никакого Роуба. Связи порвались. Ясно?

— Всего только номер, Эд.

— Не могу, Кен.

— То есть не желаешь?

— Не могу, совесть не позволяет. Ты понимаешь, о чем я.

— Ага, — согласился я, — Понимаю.

— Ежли в Лондоне опасно, поди в отпуск, а то воротись в Шотландию.

— Связан по рукам и ногам, Эд, надо делать передачу. У меня контракт.

— Ну, может, все-тки найдется какой выход.

— Вот я и пытаюсь найти какое-нибудь средство, чтобы защититься…

— Слышь, они либо такое говно, что против них и ствол-то не нужен — вон ты один раз уже справился, либо настолько ушлые, что без толку таскать за поясом «глок». Смотрел «Леона»?

Я взглянул на него.

— Знаешь, я думаю, лучше вернуться к твоей первоначальной идее: давай наслаждаться видом.

Лондон покидать я не хотел: мне нравится здесь жить. Отчасти была задета моя гордость: казалось стыдным сразу же драпать. Отчасти виноват был фатализм: почем я мог знать, кто за мной охотится? Может, им под силу достать меня везде, где угодно? Тогда уж лучше остаться здесь, где, по крайней мере, имеются друзья (пусть даже эти ублюдки не хотят предоставлять мне убежище или средства самозащиты). А еще — необходимость зарабатывать на жизнь и делать свою работу, которая с некоторых пор начала мне нравиться.

Я приобрел большой тяжелый фонарь «маглайт», этакую хреновину с шестью батарейками, даже длиннее той, что таскают с собой охранники. Хороший, мощный луч, а к тому же очень недурная дубинка: полметра длиной как-никак. Он вошел тютелька в тютельку в уголок между передней спинкой кровати и матрацем; иногда, проснувшись посреди ночи, особенно если Джоу отсутствовала, я дотягивался до него рукой и гладил металлическую поверхность, ощущая приятный холодок, прикидывал эту штуку на вес и, успокоенный, опять засыпал.

Я не сказал Эду одной вещи: скрыл, что теперь радиостанция «В прямом эфире — столица!» и «Маут корпорейшн» озаботились наконец моей безопасностью. На этом настоял Фил, и когда я обратился по тому же поводу к Полу, моему агенту, он подтвердил, что в моем контракте действительно имеется пункт, в соответствии с которым я должен сообщать о любой угрозе моей жизни, моему благополучию и вообще моей возможности продолжать выполнять условия контракта и вести передачи. Мне следовало бы разозлиться, но на самом деле я почувствовал облегчение.

Сэр Джейми лично позвонил мне из Лос-Анджелеса и заверил, что обо мне позаботятся. Глава службы безопасности «Маут корпорейшн» Мик Бизли, крепко сбитый седоватый чувак, бывший спецназовец, заменил на «Красе Темпля» систему сигнализации, а также установил на ее борту новую камеру видеонаблюдения плюс к уже имевшейся на причале, подключив обе к дисплеям главного центра безопасности в штаб-квартире «Маут корпорейшн», где все семь дней в неделю бдительные операторы вели круглосуточное наблюдение; а в том помещении, где у нас на радиостанции вскрывали почту, появилась аппаратура для ее просвечивания (дело как раз пришлось на то время, когда все, будто сумасшедшие, искали в письмах возбудитель сибирской язвы). На моем «лендровере» установили спутниковую систему слежения, также подключив ее к мониторам центра безопасности. Новейшая система сигнализации под названием «Тетчем четвертой категории» сделала из моей Ленди неприступную крепость, покуситься на которую можно было разве что с вертолета, построенного по технологии «стелс». Я как-то даже не решился им попенять, что оснащение всеми этими электронными чудесами, по сути, корыта с дизелем, часами и буксировочным тросом увеличило его стоимость — а стало быть, и привлекательность для возможных угонщиков — где-то на две тысячи процентов.

Мне даже сообщили, что, когда мне будет угрожать явная опасность, я вправе рассчитывать на услуги телохранителя, хотя, основываясь на собственном печальном опыте, я хорошо знал, что чаще всего уязвим, когда начинаю думать не головой, а пенисом, который так и тянет меня к какой-нибудь разбитной шлюшке, и тогда последнее, чего мне может захотеться, так это чтобы кто-то находился поблизости (за исключением разве что ее близняшки-сестры).

Короче, я ответил, что идею с телохранителем надо обмозговать.

— А это вам от босса, — проворчал Мик Бизли, вручая мне коробочку довольно крупного размера. Боссом он обычно именовал сэра Джейми.

В ней оказались часы. Весьма крупные часы с циферблатами внутри циферблатов и с вращающимся ободком с делениями и циферками, помогающим, наверное, не позабыть, когда нужно внести последний платеж, чтобы сие чудо техники стало наконец вашим, а также с невероятным количеством всяких кнопок и с таким огромным колесиком сбоку для завода механизма, что если присобачить к нему Биг-Бен, и тот можно было бы раскрутить. Это чудовищное изделие, на мой взгляд, в точности соответствовало представлениям маленьких мальчуганов о том, как должны выглядеть по-на-стоящему крутые часы (да и то в прошлом; теперь они предпочитают часы гладкие и плоские, типа той постмодернистской модели «Спун», которой пользуюсь я). К тому же часы выглядели так, словно являлись абсолютно водонепроницаемыми, и с ними бы можно было смело нырнуть хоть на дно Марианской впадины, если б не тот факт, что таким часам водопроницаемость вовсе ни к чему: они настолько тяжелые, что способны утопить владельца в тот же миг, когда он отважится оказаться с ними на достаточно глубоком для этого месте. Я посмотрел на них, затем на исполненное изящества и простоты произведение часового искусства на своем запястье, потом на несколько менее крупные по сравнению с часами черты лица Мика Бизли.

— Это что, — спросил я его, — Джеймса, блин. Бонда обнесли?

— Вообще-то модель «Эксплорер» фирмы «Брейтлинг», — пророкотал Бизли, — но в данном случае, если сильно потянуть за вот эту большую кнопочку, выдвинется антенна, и ваш сигнал уйдет на спутник. Однако данной функцией следует пользоваться только в действительно критических ситуациях, иначе останешься с часами, из которых торчит длиннющая проволока, которую невозможно засунуть обратно, и с очень неслабым счетом за ремонт. А по части всего остального инструкция прилагается. Что же до ремонта после по-настоящему опасных ЧП, то он будет бесплатным.

— В помещениях срабатывает хорошо?

— Не очень.

— Ладно. Сколько они стоят?

— Три с половиной штуки, так что лучше не терять.

— Вот дьявол!

— И кстати, никакого Бонда: эту штуковину вот уже несколько лет как можно купить в магазине.

Я присмотрелся повнимательнее:

— Видать, я хожу не по тем магазинам.

Затем положил часы на ладонь и прикинул на вес. Они оказались не такими тяжелыми, как я ожидал, но все-таки прилично тяжелыми.

— Боже, да они еще и время показывают. Беру.

Бизли пристально посмотрел на меня, я посмотрел на него. Затем я поскреб в затылке и произнес:

— А что, таким взглядам тоже обучают в спецназе?

— О’кей, вернемся к старой теме насчет телефонов с вибраторами. Для тех, кто впервые слушает нашу передачу, напоминаем: это наш долгосрочный проект, призванный побудить кого-нибудь из производителей создать наконец модель подходящих размеров и достаточно… э-э-э… непроницаемую, модель, которая смогла бы удовлетворить запросы женской половины нашей аудитории в качестве… э-э-э… устройства, обеспечивающего интимный комфорт… Да, именно на таком эвфемизме мы, кажется, в прошлый раз и остановились. Верно, Фил?

— Насколько могу припомнить, именно на нем, — согласился Фил, сидящий по другую сторону стола.

— Итак, мы пытаемся заинтересовать этим проектом ко-го-нибудь из производителей. Смелее, ребята; в чем дело? Ведь должен же найтись среди тех, кто меня сейчас слушает, какой-нибудь действительно энергичный предприниматель. При современном уровне техники сделать подобную штуковину влагонепроницаемой ничего не стоит, разве это проблема? Тут не нужны открытия. А что касается наружной антенны, она могла бы болтаться, словно… ну, в общем… как…

— Прецеденты есть, — поддержал Фил.

— И все это должно являться безопасным, красиво оформленным, быть удобным и хорошо работать. Выражение «телефонный секс» наполнится новым значением. Когда женщина скажет на прощание: «Позвони мне!», вы будете наконец уверены, о чем именно она толкует, хотя ждать ответа придется, может, и долгонько, есть такой риск.

— Пока домой не прибредут коровы.

— Спасибо, Фил, — ответил я и сделал паузу, — Послушай, у тебя сейчас какой-то уж очень самодовольный вид. Я понимаю, ты тут у нас всегда вкалываешь в печальном заблуждении, будто заслужил вечное право на подобную ухмылку только лишь оттого, что всегда такой потрясающе замечательный, но почемуты так гордишься собой именно в данный момент?

— То были слова из песни.

— Какие? «Пока домой не прибредут коровы»?

— Да.

— Потрясающе.

— Джони Митчелл[84],— сообщил мой режиссер с тихой улыбкой, — Или Мелани Сафка?[85] — Тут он нахмурился.

Я не смог сдержаться и прыснул.

— Да что ты говоришь? Боюсь, наша целевая аудитория тебя не поймет.

— Позволь мне, уже немолодому человеку, иметь свои маленькие слабости.

— Ладно. К черту слабости, я продолжаю. Итак, мы ведем передачу из самого энергичного города в мире, такого, что он просто вибрирует от своей крутизны, — (Фил гоготнул.) — Так неужели человечеству не под силу изобрести телефон, пользоваться которым женщинам было бы одно удовольствие.

— И мужчинам, — вклинился Фил; приподняв брови, я посмотрел в его сторону, — Ну, некоторым из них, — произнес он, пожимая плечами, — Так, к слову.

— Ну, мы-то, конечно, знаем, Фил, о твоих наклонностях, однако…

— Вообще-то, — возразил Фил, снимая очки и принимаясь протирать их носовым платком, — если ты гей, это вовсе не означает автоматически, что тебе так уж хочется, ну прямо неймется поместить мультиканальные электронные устройства вибрационного типа где-то в области твоего седалища.

— А если включить на слове «мультиканальный» проверку правописания, «Ворд» порекомендует «мультик анальный», — добавил я, не в силах удержаться от смеха.

Фил осклабился.

— Так или иначе… — протянул он, — Это, похоже, не самый подходящий материал для утренней передачи…

Я взглянул на монитор, отражающий информацию о поступивших звонках.

— Фил, судя по этому экрану, масса народу рвется тебя опровергнуть.

— Послушаем, что они нам скажут, да?

— Именно, — согласился я, — Но, дорогие слушатели, предупреждаю: к сообщениям, состоящим преимущественно из жужжания ваших мобильников и экстатических стонов, мы отнесемся со всей безжалостностью.

— Или запишем их для дальнейшего использования на ви-ай-пи-линии, — добавил Фил, наклонившись поближе к микрофону.

— Первым, — объявил я, — нам позвонил Джимми из Лам — бета. Желает высказать свои замечания о нашей передаче. Итак, сэр, в чем же они, собственно, состоят?

Нажатием клавиши я подключил соответствующую линию. Спокойный, ничем не примечательный мужской голос проговорил без какого-либо акцента:

— Скоро ей понадобится новый ведущий, потому что ты покойник.

Затем линия замолчала. Мертвый эфир.

Увидев выражение моего лица, Фил моментально отреагировал и «забипал» весь кусок передачи. Я сделал жест, означающий «отключи линию», и сказал в микрофон:

— Уф! Нашему зуммеру пришлось поработать. Мамочка, дорогая, сколько раз нужно тебя просить, чтобы ты не звонила мне на работу? К счастью, мы нашли кое-кого, выражающегося более приемлемым языком, на пятой линии. Марисса, это я о вас, вы в эфире. Хотите нам что-то сказать?

— Алло, Кен! Ур-ря! Наконец-то! Хочу сделать заказ на один из твоих телефончиков. Тока, чур, размером побольше, ты миня поймаешь?

Я отключил и ее:

— Вот это уже больше похоже на тот калибр, к которому мы привыкли. А то ли еще вы услышите… после чего? Да после хорошей музыки! Ничего себе, как это к нам такое просочилось. Итак, The Spooks[86].

Я нажал на клавишу «воспр.» и откинулся на спинку, меня трясло.

— Как ты? — спросил Фил.

— В порядке, — отозвался я, хотя чувствовал себя погано.

— Хочешь немного отдохнуть? Можно пустить еще несколько песен практически стык в стык.

Я сделал глубокий вдох.

— Нет уж. Пошли они все на хер. Продолжим как ни в чем не бывало.

— Ладно, о’кей. Но может, подпустим ожипляжа? — предложил Фил, — Зазовем еще Кайлу и Энди?

Я понял, что у него на уме. Чтобы мы все вчетвером начали базарить в прямом эфире, словно одна галдящая семья, и никаких больше рискованных звонков.

Я посмотрел за стекло, где в аппаратной сидели с очень серьезными лицами наши помощницы и кивали мне.

— Хорошо, — проговорил я, — Почему бы и нет.

— Я думала, мы больше не принимаем анонимных звонков, — сказала главный менеджер нашей радиостанции Дебби.

Мы сидели в небольшой комнате для заседаний где-то в средней части здания: в ее собственном офисе трудились декораторы. Присутствовали мы с Филом, Кайла и Энди, а также Триш Итон — менеджер, пардон за выражение, по человеческим ресурсам (хотелось бы знать, чем им не угодили термины «менеджер по кадрам» и «менеджер по персоналу», за что впали в такую немилость).

— А мы и не принимаем! — запротестовала Кайла.

Энди, которая тоже занималась проверкой звонивших, энергично закивала.

— Поступивший звонок не вызывал никаких подозрений, — сообщил Фил, обращаясь к Дебби, — Сигнал шел с мобильника. Я передал его номер в полицию, но там сказали, что он наверняка краденый. Или, может, куплен с уже установленной картой, а кем именно, теперь уже не докопаешься.

Кайла выпрямилась на стуле с таким видом, словно ее только что оправдал суд присяжных.

— Ну что ж, тогда, возможно, вообще не следует принимать телефонные звонки, как вы думаете? — предложила Триш. Она была полная, почтенного вида, с гладкой, молодой кожей лица и мастерски подведенными ресницами.

— Конечно, нас слушают не только ради них, — возразил я, — но они важная часть нашей передачи. Очень не хотелось бы от них отказываться, — Я окинул взглядом присутствующих, — Те люди до сих пор не повторили попытки меня похитить, так, может, и звонить больше не будут. К тому же у нас всегда есть эти три секунды.

— То, что два эти события как-то связаны, всего лишь наше предположение, — проговорил Фил, переводя взгляд с меня на Дебби, — То происшествие в такси и сегодняшний звонок.

— Ага, — подхватил я, — давайте смотреть на вещи бодро. Может, это обычная угроза прикончить меня! — Я решительно оглядел присутствующих (убеждая других, старайся сам излучать убежденность); все повернулись ко мне. — Как вы думаете?

— Может, тебе взять отпуск? — спросила Дебби, и Триш одобрительно закивала.

О черт, я, кажется, их недооценил.

— Нет! — возразил я и добавил уже тише и спокойнее: — Еще чего не хватало — идти на поводу у этого телефонного террориста. — И продолжил уже совсем твердо: — Давайте работать как ни в чем не бывало, иначе плохие парни решат, что победили. Не думаю, чтобы кто-то из нас, — и я многозначительно посмотрел на портрет Нашего Дорогого Владельца, взиравший со стены, — захотел бы тому способствовать, особенно при нынешнем политическом климате. Как-никак война.

При этих словах я пристально посмотрел на Триш и Дебби. Теперь закивали они обе, и я понял, что одержал верх. Такого рода херня лучше доходит.

— О-о-о-ке-е-ей, — протянула Дебби. — Но если такие звонки продолжатся, мы отключим телефоны. Понятно?

Мы все закивали, переглядываясь.

— Может, тебе и вправду стоит переменить работу? — предложила Джоу.

— Зачем? Она мне нравится! — возразил я.

— В самом деле? — Джоу остановилась и повернулась ко мне; дело было в воскресенье где-то в середине декабря, и мы с ней прогуливались по Бонд-стрит. — Кен, ты же ненавидишь там все и вся.

— О чем ты?

— Да посуди сам: скажи, ты стал бы слушать радиостанцию «В прямом эфире — столица!» по доброй воле?

— Ты тронулась? Конечно нет!

— Или взять музыку, которую ты крутишь в своей передаче, она тебе нравится?

— Не смеши меня. С утра до вечера одно дерьмо. Все сплошь долбаные Westlifew Hear Say[87] . Куда уж дальше: после них даже Jamiroquai[88] — как глоток свежего воздуха!

— А что ты думаешь о тех, кто звонит к тебе на передачу?

— За редкими исключениями — сплошь придурки, лузеры, фанатичные мудозвоны и безмозглые лицемеры.

— Реклама?

— Про эту срань лучше не буду и начинать.

— Коллеги диджеи?

— Скучные кретины. Предложи им выбор между тем, чтобы открыть новый супермаркет за хорошие бабосы, и отсосать у сэра Джейми задарма, как единственная в их мозгу нервная клетка задымится и перемкнет.

— Тори? Новая поросль лейбористов? Американские республиканцы? ЦРУ? МВФ? ВТО? Руперт Мердок? Конрад Блэк?[89] Братья Баркли?[90] Берлускони? Джордж Дабья Буш? Ариэль Шарон? Саддам Хусейн? Этот, как там его, Фаррахан?[91] Осама бен Ладен? Саудовская королевская семья в полном составе? Правые христиане? Сионисты и еврейские поселенцы? Корпус волонтеров Ольстера? Ирландская республиканская армия? «Эксон»?[92] «Энрон»?[93] «Майкрософт»? Табачные компании? «Частная финансовая инициатива»?[94] Война с наркотиками? Культ держателей акций?

Джоу замолкла, но по тому, как она набрала в грудь побольше воздуха, я понял, что ей просто понадобилось перевести дыхание. Какой-то миг я безмолвно смотрел на нее, затем покачал головой и произнес:

— Как ты могла позабыть о Маргарет Тэтчер.

Она развела руками:

— Ты слишком много всего ненавидишь, Кен. Вся твоя жизнь, твоя рабочая жизнь, похоже, полна всякой всячины, и людей, и вещей, и организаций, которых ты прямо-таки не перевариваешь.

— А ты, похоже, придаешь всему этому слишком большое значение, тебе не кажется?

— Да что работа! У тебя так всегда. Когда мы поедем в отпуск в Штаты?

— Я же тебе говорил, не ранее чем…

— Знаю, пока там не восстановят демократию. Хорошо. А Венеция? Рим?

— Где заправляет этот коррумпированный мошенник, окруженный дружками-фашистами…

— Австралия?

— А как же их расистская иммиграционная политика? Никакой гребаной…

— Китай?

— Ни за что, пока палачи с площади Тяньаньмынь по-прежнему…

— Куда ж нам тогда податься? Неужели хоть где-то…

— В Исландию.

— Исландию?

— Я бы с удовольствием поехал в Исландию, разумеется, если исландцы не начнут опять убивать китов. Кроме того, мы уже побывали в Египте, а ведь есть еще Франция. По-мо-ему, поехать во Францию было бы круто. В конце концов, я уже почти простил французов за то, что они потопили в Новой Зеландии гринписовское судно «Рейнбоу уорриор». Даже начал снова покупать французское вино.

— Французское ты покупал всегда.

— А вот и нет. Существовал период санкций: мое личное эмбарго действовало еще месяцев шесть назад.

— Как, даже на шампанское?

— О, шампанское совсем другое дело. Хотя, в принципе, я должен бы его презирать за то, что оно изготовляется в ограниченном географическом регионе и производители желают видеть себя этакой замкнутой кастой. Жду не дождусь того дня, когда кооператив рабочих в Новой Зеландии сможет произвести эквивалент «Крюга» семьдесят пятого года.

— Господи, да есть ли хоть что-нибудь, что ты просто любишь, безоговорочно?

— Да таких вещей вагон!

— Даже так?

— За исключением обычных подозреваемых.

— Я говорю не о кино[95].

Я рассмеялся:

— И я тоже, я о том, что не связано ни с друзьями и семьей, ни с миром во всем мире и маленькими детьми, ни даже с Нельсоном Манделой.

— Ну и что же это такое?

— Студенты.

— Студенты?

— Да, знаю, сейчас модно клеймить этих юных засранцев, но я на самом деле думаю, что с ними все в порядке. Если в чем их можно упрекнуть в наши дни, то скорее в том, что они слишком увлеклись учебой и маловато бунтуют, но в целом они то, что надо.

— И что же еще?

— Крикет. Всерьез не исключаю того, что крикет может быть величайшей игрой в мире. Такое предположение, сделанное шотландцем, может показаться совершенной ересью, и я вполне понимаю того американца, который однажды сказал, что лишь англичане способны изобрести игру, которая может длиться пять дней и закончиться вничью, но тут уж ничего не поделаешь — люблю, и все. Я ее сам не до конца понимаю и до сих пор не знаю всех правил, но есть что-то притягательное в ее странной и хаотичной неторопливости, в ее жуткой сложности, в ее… психологии, что ли, что возносит ее над любым другим видом спорта. Даже над гольфом, который, пусть в него и играет уйма реакционных зажравшихся ублюдков, все равно красив, требует умения и сноровки и, само собой, изобретен в Шотландии, как и масса другого по-настоящему тонкого, изящного.

— И все-таки ты назвал пока только две вещи.

Я щелкнул пальцами.

— Либералы. Болтуны-интеллектуалы. Политкорректность. В общем-то, я за них. И пусть всякие моральные ничтожества болтают о них нелепые гадости, чтобы по заказу алчных дохрениллиардеров дурачить всяких тупых недоумков — но не меня, я либералов люблю. Они хотят, чтобы всем было хорошо. Чего же в этом плохого? И нужно отдать им должное, они действительно готовы отстаивать свои идеалы посреди всего этого безобразия! Весь мир и все его обитатели вечно норовят их разочаровать, то и дело подбрасывая дивные образчики того, каким абсолютным говнюком может оказаться человек, но либералы все сносят и упрямо идут вперед, набычившись и стирая в пыль подошвы сандалий; они сохраняют высокое мнение о роде людском, читают «Гардиан», шлют чеки в благотворительные фонды, выходят на марши в защиту чего-либо, интеллигентно смущаются, заметив грубость пролетариата, а если видят, как с кем-то дурно обошлись, начинают кипятиться. И это главное достоинство либералов: им люди не безразличны, они в первую очередь думают о них, а не об истеблишменте или государстве, не о религиях или классах, они всегда беспокоятся именно о людях. Хорошего либерала обычно даже не заботит, что же такое, собственно, вызывает ненависть у той или иной оравы их современников: чья-то страна или религия, чей-то социальный класс либо вообще чье-то «что-нибудь» — если такое происходит, это несправедливо, и надо протестовать. И я тебе точно скажу: только в больной стране слою «либерал» может стать бранной кличкой. Вот янки, к примеру, так те вообще искренне верят, будто баскетбол — это спорт, и не видят ничего жестокого или зазорного в том, чтобы убивать человека в течение четырех минут, пропуская через него три тысячи вольт.

— Ты сказал, тебе нравится политкорректность? Для меня это открытие.

— Политкорректностью у правых узколобых фанатиков зовется то, что у нормальных людей означает «будьте взаимно вежливы», или, другими словами, «не будьте узколобыми правыми фанатиками».

Джоу посмотрела на меня прищурившись.

— Уверена, что смогла бы найти записи, где ты разносишь политическую корректность в пух и прах.

— Как у любого человека, у меня есть свои понятия о том, что к чему, и я не стал бы опровергать мнение, что несколько дураков способны совершенно извратить абсолютно здравую мысль, но все-таки я готов стоять на том, что виноваты скорее те идиоты, которые неверно поняли идею политкорректности, чем она сама. Кроме того, эти бедолаги еще могут исправиться или передумать. Ах да! Еще журналисты. Я их люблю.

— Что?! — воскликнула Джоу, не веря своим ушам, — Ты же их всех ненавидишь!

— Нет, не всех. Только тех, кто сочиняет псевдоинтервью, кто поддерживает преступников и преследует невиновных, ненавижу возвеличивающих бездарность — в общем, тех, кто разбазаривает свой несомненный талант, тратя его на барахло. Такие люди — позор для своей профессии. Но журналисты, решившиеся докопаться до истины, разоблачить ложь и коррупцию, рассказать всем, что происходит в действительности, заставить одних людей позаботиться о других или хотя бы задуматься об этом, — такие на вес золота. А возможно, и на вес микрочипов. Защитники свободы. Они важнее для демократии, чем все политики. Мирские, бля, святые. Если они к тому же либералы — тем лучше. И не качай головой, дорогуша. Я говорю совершенно серьезно.

— Да ты просто насмехаешься надо мной!

— Клянусь, это не так! — Я замахал руками. — К тому же сейчас я сообразил, что есть кое-что еще, что я люблю.

— Да? И что же?

— Этот город, — сообщил я, сопровождая свои слова кивком головы.

— Лондон?

— Ага.

— Но ты же все время жалуешься, что в метро грязь, вонь, что там вообще опасно находиться, что по улицам Лондона не проехать, в воздухе чего только нет, люди не так дружелюбны, как в Глазго, а порции в барах маленькие и дорогие, что Лондон не такой потрясающий, как Нью-Йорк, и не такой цивилизованный, как Париж, не такой чистый, как Стокгольм, и не такой свежий, как Амстердам, не такой великолепный, как Сан-Франциско, и не…

— Да-да, конечно! Но ты бы лучше обернулась и полюбовалась на то, что у тебя за спиной.

Джоу повернулась лицом к витрине магазина, спиной к которой стояла, пока мы с ней разговаривали. Собственно, во время нашей обычной субботней прогулки по Лондону мы завернули на Бонд-стрит, потому что мне захотелось прошвырнуться по тамошним ювелирным магазинам и глянуть, есть ли в них мои новые суперчасы. Магазин, у которого мы стояли, оказался как раз одним из таких.

Множество кулинарных лопаточек заполняло пространство между стеклами витрины эдаким сюрреалистическим градом сверкающих мастерков. То была «Коллекция Рабиновича — серебряные лопаточки, древние и современные», как гласила изящная табличка на витрине (до самого дорогуше-го в здешних краях ювелирного магазина, где могли оказаться искомые часы, оставалось еще несколько дверей).

— Охренеть! — воскликнул я, — Ну как можно не любить город, который то и дело подбрасывает вам подобные штучки-дрючки?

Джоу покачала головой. Она снова недавно превратилась в блондинку, ее короткие волосы ощетинились похожими на меренги иголками. Моя подруга взяла меня под руку. На ней был стеганый пуховый жакет, на мне — летная куртка, которую мой дядя подарил мне на семнадцатилетие.

— Пойдем, — сказала она. — Что-то стало холодать.

И мы пошли дальше, направляясь на юг, в сторону Темзы.

— А еще музыка, разумеется, — вспомнил я, — Люблю музыку!

— Но ты только что утверждал, будто терпеть не можешь ту дребедень, которую вы гоните в эфир.

— Это потому, что она коммерциализирована. Звуковой, знаешь ли, аналог «Макдональдса» и кока-колы: сытная штуковина, но это обычное дерьмо массового производства, и пользы от нее всего чуть, практически никакой питательности ни для мозгов, ни для души. Музыка, которую я люблю, — это музыка, которую люди пишут, потому что не могут иначе, музыка для души, а не кошелька.

— Да ты же не веришь в существование души.

— Я не верю только в ее бессмертие. Под словом «душа» я понимаю то настоящее, что есть в нас, в самой середке.

— Твое счастье, что ты имеешь дело с музыкой на радио, а не там, где ее стряпают.

— Ты говоришь о ней, как о пирожках.

— Пирожках?

— Ну да, помнишь? Ну, тот совет любителям пирожков? Никогда не смотреть, как их пекут и чем начиняют.

— Да, это точно, — произнесла Джоу, приподнимая увешанную стальными сережками бровь, — таких пирожковых групп до фига.

— Или сосисочных.

— Одно и то же.

Я взглянул на противоположную сторону улицы и увидел там магазин, про который мне месяца три назад рассказывала Сели. Там еще продавались пять тысяч красных футболок с башнями-близнецами. Стоял холодный декабрьский день, и я поежился, вспомнив о жаре в том темном номере, в котором, наверное, тоже можно было что-то испечь. Эта подробность сегодняшней прогулки касалась только меня, и я не мог поделиться ею с Джоу. По нашему маршруту было несколько отелей, где мне довелось побывать с Селией. «Клариджес» мы миновали всего минут десять назад, и я чуть было не предложил зайти туда что-нибудь выпить — или спиртного, или чаю, или просто притвориться проживающими и покататься на лифтах, где вас обслуживают облаченные в униформу лифтеры, но в последний момент меня удержал какой-то внутренний голос, заставивший соблюсти осторожность и последовать настоятельному совету, данному Селией: как можно сильней отделить наши с ней отношения от повседневного круга жизни.

— Эти, что ли, твои часы? — спросила Джо, останавливаясь у витрины другого ювелирного магазина и кивая на сияющие «брейтлинги», увесистыми «лепешками» лежащие там и сям на скомканной желтой подстилке.

Я взглянул на могучий стальной браслет у себя на левом запястье.

— Нет, — возразил я. — Недостаточно дороги и попроще.

Джоу посмотрела на мои новые часы и кивнула, трогаясь с места.

— Эта штуковина делает тебя лет на десять старше.

— Не оскорбляй мои часики, детка.

— От них у тебя такой вид, будто ты ездишь на «роллсе» и ходишь по магазинам, чтобы… Черт! Чтобы купить вот такое!

Мы оба сперва какое-то время глазели на них, а потом быстро прошли мимо соседней витрины, на которой стояли два больших трона (стульями это не назовешь), выточенные из хрусталя и обтянутые красным драпом.

— Ни хрена себе!

— Слушай, а нам это не померещилось?

Кажется, мне действительно нехорошо.

Мы вышли к набережной через Сент-Джеймский парк, пройдя сквозь толпу одинаково неторопливо прогуливающихся там туристов и местных, с равным удовольствием глазеющих на всевозможных птиц — аистов, лысух, черных лебедей, — а также на попрошайничающих белок. Впереди нас на фоне неба вырисовывался верхний изгиб колеса обозрения, вращающегося почти незаметно для глаза. Он, казалось, застыл над крышами выходящих задворками в парк правительственных зданий Уайтхолла, похожий на забавный скелетообразный нимб.

— Послушай! Давай прокатимся на коньках? Это клево!

— Весь лед заклюем, — ворчливо согласился я — Слушай, а после этого — до дому? Я уже все ноги сбил.

— Ага, ладно.

Джоу повела меня на огромную площадку позади дворца Сомерсет-хаус, где на время зимних праздников залили каток. Гирлянды лампочек обрамляли большой квадрат. Посреди него разворачивалось действо, на которое взирали высоченные окна, колонны, арки и высокие дымовые трубы. Сотни людей сновали вокруг ледовой арены или сидели, кутаясь в теплые одежды, за столиками, поставленными у дверей маленьких кафе, или стояли, любуясь катающимися, которые кружили по белому, исчерченному затейливыми вензелями льду, словно медленно плывущие, стелящиеся по земле листья, влекомые ветром. Пахло кофе, жареным луком и глинтвейном. Небо над нами было словно разукрашено акварельными красками, где-то уже поблекшими, а кое-где еще кровавыми, оттенки плавно переходили один в другой, по мере того как солнце все более уходило за край лениво движущейся тучи.

Там, на льду, люди смеялись и взвизгивали, хватались друг за друга или за бортик, ограждавший каток, складывались чуть не пополам, ноги у них разъезжались. А стоило кому-то упасть на холодную, испещренную шрамами поверхность, как от внушительных архитектурных форм, окружавших площадку, отражалось эхо пронзительного визга. В густом водовороте толпы на льду мелькнула голубая вспышка — кто-то из конькобежцев прыгнул, — и я вдруг понял, что это Селия.

На ней был голубой костюм: синее, точно посыпанное пудрой трико, коротенькая юбочка клеш и нечто вроде облегающей блузы с высоким воротом и длинными рукавами. Дополняли наряд коричневые перчатки и белые коньки. Волосы были подобраны кверху и заколоты. Достигнув верхней точки прыжка, того самого, что привлек мое внимание, она аккуратно повернулась в воздухе, сделав один оборот, и, слегка согнув колено, ладно приземлилась на правый конек, вытянув левую ногу назад. Лед тихонько скрипнул под острым лезвием, и этот звук пронесся сквозь толщу кружащихся на катке тел. Сделав ласточку и раскинув руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, она резко ушла вбок и заскользила по льду, прочерчивая на нем все более тугую спираль. Мастерски избежав столкновений с парой-тройкой других катающихся, она покатила дальше спиной вперед, направляясь к расчистившемуся перед ней месту в центре площадки, пригибаясь пониже и напрягая все тело для следующего прыжка.

Между нами оказались какие-то люди, и я потерял ее из виду. Я подошел к металлическому ограждению катка и положил руки на перила этого невысокого заборчика, пытаясь снова ее разглядеть. Металлическая труба, из которой был сделан поручень, оказалась очень холодной. На трубках ограды висели синие пластиковые полотнища, и под левой рукой я почувствовал одну из тех завязок, которыми они крепились. Мои замерзшие губы пересохли, а порыв студеного ветра выдул слезы из уголков глаз. Мне еще раз удалось увидеть ее, когда толпа на льду снова расступилась и затейливый извилистый курс вынес Селию под пение легких ее полозьев прямо ко мне, словно некое неземное создание, потрясающе экзотическое, вдруг попавшее в наш мир из неких высших сфер.

Неожиданно я понял две вещи. Во-первых, я до сих пор никогда не видел Сели при дневном свете. Во-вторых, я никогда не имел случая лицезреть более ослепительной красоты.

Сели развернулась, словно паря в воздухе, прыгнула, приземлилась, а затем закружилась в изящном, мастерском пируэте всего метрах в десяти от меня, если не ближе. Вращаясь, она прижала руки к груди, а затем медленно подняла их над головой. Вращение ускорилось, и ее гибкая фигурка превратилась в некое подобие высокой, стремительно вращающейся голубой колонны, возвышающейся над белоснежным цоколем ее ботинок, под которым, точно сполохи стробоскопа, то и дело вспыхивали серебряным светом полозья ее коньков. Выйдя из вращения, она оттолкнулась ото льда всей кромкой конька, и вновь поверхность катка заскрипела и завизжала под острыми лезвиями. Кое-кто из видевших это — и катающиеся, и те, кто стоял за ограждением, — захлопали. Она улыбнулась, но больше никак не проявила удовольствия от подобных знаков внимания, даже не взглянула ни на кого. Сели пронеслась мимо в каких-то паре метров от меня, и я вертел головой, следя за ней. На ее лице читалась неуверенность в себе, почти растерянность. На смуглой коже проступил румянец.

Кто-то прижался к моему боку.

— Хороша, — проговорила Джоу, беря меня под руку.

— Да… — только и смог я пробормотать.

На какое-то время Селия опять унеслась прочь, смешавшись с толпой других кружащихся по катку людей, невозмутимая, безмятежная, спокойная.

— Ничего такая фифа, — сказала Джоу, — Все при ней.

— Ага…

— Хочешь глинтвейна?

— Мм? — промычал я, — Да, конечно-конечно. Хорошая мысль.

— Моя очередь. Подождешь меня тут?

— А?.. Да, хорошо…

— Я мигом.

Когда Селия сделала еще один круг, я увидел, что она вглядывается в лица зрителей, словно высматривает среди них кого-то. Поймав мой взгляд, она вздрогнула, но выражение лица не изменилось. Она проехала мимо, больше не глядя на меня, продолжая изучать лица стоявших у бортика дальше, затем помахала кому-то рукой и остановилась у края площадки, метрах в двадцати от меня.

Там стоял мистер Мерриэл.

Рядом с ним находился тот самый белокурый верзила, в котором я еще тогда, в апреле, когда он с боссом уезжал от сэра Джейми, заподозрил мерриэловского телохранителя. Просто поразительно, что я не заметил их раньше.

Мистер Мерриэл разговаривал со своей женой. При этом он какое-то время смотрел на меня прямо в упор и кивнул, но не похоже, чтобы это было приветствием. Тогда я ощутил себя ледяной статуей: холодной, хрупкой и обреченной. Селия бросила в мою сторону самый что ни на есть краткий взгляд. Во рту сразу же пересохло, словно слюна превратилась в лед и примерзла к зубам и деснам. Каток, весь огромный двор Сомерсет-хауса, казалось, покачнулся у меня под ногами. Я крепче ухватился за металлические перила. Прямо передо мной какая-то девушка шлепнулась и с хохотом продолжила свой путь, распластавшись на льду, по дороге буквально отутюжив синее пластиковое полотно ограждения.

Мистер Мерриэл все еще смотрел на меня. Его бледное узкое лицо казалось еще белей по контрасту с черным воротником теплого пальто. Собственно, разглядеть можно было только его лицо: на нем были перчатки, толстый шарф и шапка, похожая на те, какие носили члены русского политбюро. Селия покачала головой. Теперь белобрысый верзила тоже смотрел на меня.

Вот дьявольщина. Я отвернулся, стараясь выглядеть беззаботным. Принялся разглядывать других конькобежцев. Некоторые тоже катались неплохо, прыгая и вращаясь, если могли найти для этого место. Я прижал правый локоть к туловищу, проверяя, на месте ли мой мобильник, по-прежнему ли он на ремне. Включил ли я его сегодня утром? По воскресеньям я делал это далеко не всегда. Сегодня я на сей счет не мог вспомнить ничего определенного. Скорее всего, не включил. Встряхнул левым запястьем, почувствовал ободряющую тяжесть часов.

Затем я рискнул посмотреть искоса. Селия по-прежнему качала головой, у нее был такой вид, будто она спорит с мужем или просит его о чем-то. Он то кивал головой, то отрицательно ею мотал. Сели вытянула руки, как бы сдаваясь, склонила голову набок, муж приветствовал это кивком, и она быстро покатила прочь, к другому концу катка.

Я перевел взгляд на других конькобежцев. Дьявольщина, нас еще не раскрыли или — уже? Он действительно еще ничего не пронюхал или… И зачем мы только сюда притащились, черт побери! Почему не сели на автобус или не поймали на набережной Темзы такси, чтобы поехать домой? Отчего мне не пришло в голову, что раз Сели катается на коньках, то она сможет оказаться здесь, попасться мне на глаза и если она приедет сюда, то, вполне возможно, с нею будет ее муж? И почему я не смылся сразу, как только ее увидел? Зачем стоял, как пришибленный, точно влюбленный подросток, и пялился на нее? И почему, поймав мой взгляд, она бросила ответный, пусть и очень короткий? И почему этот Мерриэл такой чертовски наблюдательный? И почему, бля, жизнь не компьютерная игра, которую можно начать заново, или хотя бы провести иначе последние несколько минут, или сделать иной выбор?

Я вновь осмотрелся. Белобрысый верзила исчез. Я оглядывался так яростно, как только можно это сделать не поворачивая головы. Но его нигде не было видно. Проклятье! И как я мог упустить его из виду? Господи, только бы они не задумали учинить что-либо прямо здесь! Неужто осмелятся? Тут ведь людно. И поблизости полно полицейских. Я недавно видел два патруля. Кстати, и Мерриэл тоже куда-то ушел. Он…

— Мистер Ногг? — услышал я за спиной.

Я замер, уставясь на лед у себя под носом. Где-то там, вдалеке, мелькнула голубая вспышка. Я обернулся.

— Джон Мерриэл, — представился он и протянул мне руку; я пожал ее.

Лицо его было совершенно непроницаемым. Тонкие черты, почти изящные. Вид слегка грустный и бесконечно мудрый. Брови тонкие, очень черные; тонкие, очень бледные губы. Ясные голубые глаза. Обрамленное воротником пальто, шарфом и меховой шапкой, его лицо казалось почти призрачным, нереальным, подобным двухмерному изображению на экране телевизора.

— Здравствуйте, — произнес я, мой голос показался мне очень тихим.

— Это была моя жена, та, в голубом, — сказал он. Голос его звучал спокойно. Никакого акцента.

— Хорошо катается, — произнес я, давясь словами. — Верно?

— Вы правы, и спасибо за комплимент, — Его глаза прищурились, — Помнится, мы были вместе приглашены на вечеринку, которую закатил Джейми Уэртемли, кажется так? Прошлой весной. В его небоскребе Лаймхаус-тауэр. Нас не представили, но я вас там видел, а теперь кое-кто обратил на вас мое внимание.

— Да, так и было, — пробормотал я, а у самого в мозгу так и крутилась мысль: а теперь я трахаю твою жену…

Какой-то рехнувшийся участок моего мозга, явно обладающий суицидальными наклонностями, так и хотел выпалить это прямо ему в глаза, чтобы облегчиться, чтобы со всем скорее покончить, чтобы все худшее, что может случиться, наконец произошло и мне больше не нужно было воображать всякие ужасы.

— Как Джейми? — улыбнулся он.

— Прекрасно. Во всяком случае, когда я его в последний раз видел, он чувствовал себя именно так.

И это было как раз на том самом дне рождения, пришло мне в голову, на котором я повстречал твою жену и целовался с ней, и лапал ее, и согласился закрутить с ней эту совершенно самоубийственную интрижку.

— Очень рад. Передавайте ему от меня привет, ладно?

О, вы хотите сказать, что не собираетесь убить меня прямо сейчас?

— Да, конечно. С удовольствием. Разумеется.

Мой собеседник посмотрел мимо меня на каток.

— Жена слушает ваши передачи, — сказал он.

Да, именно так. И эта рука, которую ты только что пожал, успела побывать у нее между ног, все там пощупала, и ей понравилось. Видишь, мой язык, мои губы? А теперь подумай о ее ушках, сосках и клиторе.

— Вот как? Я… я очень польщен.

Он выдавливает тонкую, еле заметную улыбку.

— Ей не хочется, чтобы я просил об этом, но знаю, ей будет очень приятно, если вы когда-нибудь поставите что-то по ее заявке.

— Знаете, мы, собственно, не принимаем заявок, — вдруг услышал я собственный голос; видно, снова активизировался тот самый чертов участок моего мозга.

- Что?

— Ох, — сказал он и на миг опустил глаза.

Я что, совсем охренел?

Его пальто выглядело теплым, очень темным и каким-то блестящим.

Мне что, взаправду захотелось умереть?

На нем были узкие черные, начищенные до зеркального блеска башмаки, черные кожаные перчатки отменного качества — правда, он снял правую, чтобы пожать мне руку.

— Но… — произнес я, хлопнув в ладоши и улыбнувшись, — для… для… — для той, чью задницу я заголяю каждый раз, когда предоставляется такая возможность… — для друга сэра Джейми и… и для такой прекрасной… э-э-э… фигуристки… думаю, можно сделать исключение, — И я кивнул; теперь Мерриэл улыбался. — Собственно, — поспешил я добавить, — я даже уверен в такой возможности, — Потому что, если уж говорить совершенно начистоту, принципов у меня нет вообще никаких, и я готов сделать все, абсолютно все, чтобы спасти свою несчастную, лживую, лицемерную задницу.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Нотт, — проговорил мистер Мерриэл бесстрастно. — Весьма вам благодарен.

— О, право же, не за что! — Обожаю делать одолжения тем, кого ненавижу.

Мерриэл повернулся в сторону градуса на два и произнес:

— Вот моя карточка. — (И в тот же миг белобрысый верзила с косой саженью в плечах вырос у него за спиной и протянул мне обычную визитную карточку белого цвета, которую я постарался взять побыстрей, чтоб они не увидели, как трясутся у меня пальцы.) — Позвоните, если я смогу оказаться вам чем-то полезен.

— Ах да, конечно.

Например, было бы очень удобно, если бы вы умерли. Как насчет этого?

— Спасибо. — И я опустил карточку в карман.

Мистер Мерриэл медленно кивнул.

— Атеперь нам нужно идти. Приятно было познакомиться.

— И мне тоже. — Так что проваливай, чертов ублюдок, убийца хренов, проклятый гангстер.

Мистер Мерриэл повернулся было, чтобы удалиться, но вдруг остановился.

— Ах да, — произнес он.

И снова улыбнулся тонкой, словно лезвие бритвы, улыбкой. Какого рожна, чуть не вырвалось у меня вслух, чего тебе нужно, мои напряженные до последней крайности нервы только-только ощутили возможность получить передышку, а ты снова устраиваешь мне гребаную комедию, Коломбо недоделанный?

— Мне, наверное, следует назвать вам ее имя? — добавил он.

Разумеется, нет, дубовая твоя башка, черт бы тебя побрал, кому, как не мне, знать, что ее зовут Селия. Сели. Или «деточка… деточка… деточка…», когда я захожу в нее поглубже.

— О да! Конечно! Это не помешало бы.

— Ее зовут Селия Джейн.

— Селия Джейн, ? — переспросил я, как идиот.

Ловко сработано, Кеннет, отличное ударение на фамилии.

Похоже, ты все-таки несомненно решил умереть.

Он кивнул.

— Да, Селия Джейн, — Он протянул руку и, прежде чем повернуться прочь, похлопал меня по плечу.

Они зашагали сквозь толпу, причем блондинистый дылда шел впереди и оставлял за собой просторную просеку. Селия — хотя нет, прошу прощения, Селия Джейн — стояла у одного из проходов, оставленных в ограждении, там они и встретились. Блондин подал ей шубку и пару сапожек. Когда она, держась за руку мужа, стала переобуваться, то не взглянула на меня ни разу. Я начал вытирать ладонями слезы с глаз. Когда я снова открыл веки, ни четы Мерриэл, ни их плечистого шестерки нигде не было видно.

Меня все еще била дрожь, когда вернулась Джоу с двумя пластиковыми стаканчиками, наполненными дымящимся глинтвейном.

— Вот. Похоже, тебе это не помешает. Ты что-то бледный. Хорошо себя чувствуешь?

— Вполне. Благодарю.

— Ты чё, братишка, на полном серьезе чесал язык с тем чуваком? И он те жал руку?

— Его жена, видишь ли, большая любительница…

— Чего? Стрельбы по коленкам?

— Моей передачи, шут гороховый!

— Ё-моё, да ты дуришь меня, паря! — На последнем слове Эд взял такую высокую ноту, что мой мобильник с трудом смог ее воспроизвести.

Я подробно рассказал о моей встрече с мистером М. у Со-мерсет-хауса.

— Ах да, раньше там ище, кажется, регистрировали всякую всячину, правда? Рождения там, свадьбы. Ну и смерти.

— А нынче сердце всего дворцового комплекса окончательно похолодело — там залили каток, рядом с которым я и наткнулся на мистера М.

— И ты теперича собираешься поставить какую-нибудь песенку для его женки?

— И тут ты чертовски прав.

— Эго ж затрахаться, парень! И он ище говорит, будто тебе чем-то обязан?

— Он и вправду на это намекал, только…

— Ну так попроси его выяснить, кто тебе учинил недавнюю бяку. Черт побери, посвяти его сучке целую передачу, и пусть он для тебя сотрет тех шельмецов в порошок.

— Думаю, это было бы уже слегка чересчур.

— Э, приятель, твой новый знакомец, он такой чувак, что просто обожает крайности.

— Знаешь, я, пожалуй, не стал бы его вмешивать… в какую бы заваруху я ни вляпался.

— Мудро, Кеннит.

Пальцами левой руки я побарабанил по своему правому предплечью. Я стоял на палубе «Красы Темпля», облокотившись на поручень, и смотрел на темную воду Темзы. Джоу осталась внизу, она вскрывала пакеты, только что доставленные из Челси, из какого-то тамошнего корейского заведения.

Мне жутко хотелось кому-нибудь рассказать хотя бы частично о том, что произошло днем, и Эд как раз подвернулся под руку. Да и с кем я мог поделиться, если не с ним?

— Или, ты полагаешь, мне следовало бы попросить его помочь? — спросил я, — Знаю, что он негодяй, но ведь он действительно вел себя очень по-дружески, разве что не навязывался со своими услугами. Вот я и решил, может…

— Не думаю, не стоит. Я пошутил. Держи лучше свою тощую белую задницу подальше от таких, как он.

— Уверен?

— Уверен, браток.

— Но знаешь, на вид он вовсе не так уж плох…

— Слышь, я те кой што расскажу о твоем разлюбезном мистере Мерриэле.

— И что именно?

— Чуток страшное, но те лучше знать.

— Ну и?

—, Сичас, — И невидимый Эд где-то в темноте глубоко, с шумом набрал воздуха в легкие. А может, затянулся косяком. — Видал, какой на него работает белобрысый бугай? Здоровенный, как противоядерный бункер.

— Я его видел. Сегодня днем он вручил мне визитку мистера М.

— Ага. Вот что я о нем слыхал кой от кого, кому как-то случилось попасть в переплет. Когда мистер Мерриэл хочет что-то узнать, а кто-то не хочет рассказывать, или, типа, он кем-то недоволен, то человека привязывают к стулу, а его ноги кладут пятками на сиденье другого стула и тоже привязывают, опосля чего приходит белобрысый верзила, садится на ноги где-то посередке и начинает прыгать, точно на диване, вверх-вниз, все сильней и сильней, до тех пор, пока чувак не заговорит или ноги с хрустом не вывернутся коленями наизнанку.

— О, бля! Господи Исусе, ну и жуть!

— И я слышал все это от черного братка, которому обычно можно доверять, он не треплет абы чего, не то что вы, снежки. Его просто приводили посмотреть, что могут сделать и с ним, ежели он когда встанет поперек дороги мистеру Мерриэлу. Думаю, тот браток малехо позволил себе проявить самостоятельность, так, самую капельку, и мистер Мерриэл решил его эдак чрезвычайно мягко предостеречь. Чтоб тот увидел сам. Ну и послушал.

— Мне уже худо.

— Тот браток, кстати, тоже бугай ничего себе и может за себя постоять, но клянусь, когда он все это мне рассказывал, то посерел. Совсем серый стал, Кеннит.

— Зеленый, — выдавил я из себя, — Я. Сейчас.

— Че ты, я просто хотел те малость рассказать, прежде чем сунешься вязаться с такими чуваками. Думал, те следует знать.

— Кен?! — крикнула снизу Джоу.

— Зовут перекусить, Эд. Хотя, по правде сказать, у меня, кажется, пропал аппетит, и ты можешь догадаться почему. Как бы там ни было, спасибо за предупреждение.

— Какое там.

— Пока.

— Ага. Будь начеку. Держись, браток. До встречи.

Я так и не удосужился разглядеть как следует карточку мистера Мерриэла до следующего утра. Достал ее из бумажника лишь перед тем, как пошарить под моей Ленди, проверяя, нет ли там бомбы, и отправиться на работу. Мерриэлы жили на Эскот-сквер в Белгравии. Помню, я еще постоял у дверцы, раздумывая, стоит ли ввести их домашний телефон в память моего мобильника, и решил, что это все-таки следует сделать. Записал я их номер в ячейку 96, вместо номера мобильника Сели. Раньше я так и не собрался его удалить — мне нравилось перебирать номера, пока не высветится ее телефон, а затем смотреть на нею, — но записать вместо него домашний показалось мне подходящей заменой.

Едва я закончил сию операцию, трубка зазвонила прямо в моей руке; звонил Фил из нашего офиса. День снова выдался серенький, пасмурный, что характерно, в общем-то, для декабря, и дождь уже начал накрапывать. Я отключил сигнализацию, открыл дверцу и плюхнулся на сиденье моей старушки, чтобы не стоять под дождем, после чего сказал в трубку:

— Да?

— «Горячие новости».

Я вставил ключ зажигания.

— Что там о них слышно?

— Запускают четырнадцатого января.

— Как, уже в следующем году? А они не поторопились?

— Всего-то через месяц. Но на сей раз решено твердо.

— Ну конечно же, как всегда, Филип.

— Нет, передача уже внесена в сетку вещания. С твоим именем.

— Все одно как-то не слишком обнадеживает.

— Уже закрутили рекламу и все остальное.

— Все остальное. Ну что же…

— Пиарщики на все лады склоняют твое имя. Все гудит.

— Лампа дневного света тоже гудит, прежде чем окончательно сдохнуть, тебе не кажется?

— Ты не мог бы перестать быть столь чертовски циничным?

— Возможно, вскорости после того, как перестану быть столь чертовски живым.

— Я просто подумал, что тебе следовало бы знать.

— Ты прав. Если что и убивает меня, так это неопределенность.

— Если сарказм — это все, на что ты способен…

— То в сегодняшней передаче мы как следует повеселимся.

По телефону было слышно, как он смеется. Я принялся было заводить Ленди, но затем снова откинулся на спинку сиденья и замахал на Фила рукой, хотя он и не мог меня видеть.

— Ну скажи, ради бога, — попросил я его, — почему телевизионщики поднимают из-за всего такую шумиху? Ведь речь идет всего-навсего о какой-то зачуханной телепередаче, мало кого интересующей, а не о неизвестной доселе пьесе Шекспира, обнаруженной на оборотной стороне листов считавшегося пропавшим куска «Неоконченной симфонии»[96].— Я снова коснулся ключа зажигания.

— Ты уже вылетел на работу?

— Ну это все же получше, чем вылететь с работы.

— Прибереги эту шутку для передачи. Счастливого путешествия.

— Я еду всего лишь из Челси в Сохо, Фил, это не ралли «Париж — Дакар».

— Значит, мы скоро тебя увидим. Не слишком лихачествуй и гляди в оба.

— Ладно, пока.

Я убрал телефонную трубку, посмотрел на руку, лежащую на ключе зажигания. Все то и дело советуют мне поберечься. Я бросил взгляд на помятый капот моей Ленди, все еще не решаясь повернуть ключ. Дождь теперь шел уже довольно сильный. Я вздохнул, вылез наружу и произвел осмотр днища автомобиля на предмет наличия или отсутствия бомбы. Чисто.

— Я всецело поддерживаю глобализм, голосую за него. Конечно, если вы имеете в виду ту его разновидность, которая заявляет: «Плевать, за что вы там голосовали на прошлых выборах, вы все равно позволите приватизировать всю вашу воду, поднять все цены на пятьсот процентов и так далее», то нет, благодарю покорно. Что мне по душе, так это глобализм Организации Объединенных Наций, какой бы несовершенной она ни казалась, глобализм договоров по сокращению вооружений, глобализм Женевской конвенции — может, она у Дабьи с его бандой следующий кандидат на выход из, а то слишком интернационалистская, не по-пацански; еще мне по сердцу Международный суд, соглашение о котором США до сих пор отказываются подписать, глобализм природоохранных мер… И знаешь почему, Фил? Потому что ветер не знает границ. Это глобализм…

— Земля.

— Что?

— Земля, вода, космос. Ограничивают распространение ветра.

Я нажал соответствующую клавишу, и раздался звук одинокого ветра безлюдных пустынь, завывающего посреди брошенного жителями города-призрака, гоняющего в клубах пыли перекати-поле под жалобное поскрипывание полуразвалившихся деревянных лачуг.

— Примерно вот так? — спросил я, свирепо косясь на Фила.

— Возможно. — И он ухмыльнулся поверх своего «Уоллстрит джорнал».

— Я только, может, разошелся, а ты…

— Прервал твой полет?

— По тебе ПВО плачет, Филип.

— Ну, лишь бы не подплав.

— Чего?

— Ну я решил в кои-то веки сорвать шутку у тебя с языка.

— Да ты сегодня настоящий кладезь прямолинейности.

— А кому легко?

— Слушай, Фил, а можно я сейчас опять включу свой «серьезный голос»?

— О нет, только не еще одно благотворительное объявление!

— Нет-нет. Однако согласись, Фил, мы не слишком часто удовлетворяем заявки.

На лице Фила появилось удивление.

— Но мы ведь просто не в силах этого сделать. Сам знаешь, какие к нам заявки поступают. Их, как правило, невозможно выполнить по причинам, я бы сказал, анатомического свойства.

— Думаю, найдется небольшая частная клиника где-ни-будь в Танжере, где тебе с радостью докажут, что ты ошибаешься; правда, не бесплатно, дорогой Филипок.

— Ну и что дальше?

— Вчера я случайно встретил человека, с которым когда-то познакомился на вечеринке, и пообещал ему, что выполню заявку его жены.

Фил замигал из-за толстых стекол очков. Я угрожающе взял в руку секундомер, замеряющий длительность «мертвого эфира».

— Ах, даже так? — спросил он.

— Иногда, Фил, все до банального просто, не нужно искать подтекст.

— Это что, у нас теперь такая новая игра будет? «Угадай, к чему бы это»?

— Вовсе нет. Итак, для очаровательной Селии Джейн поют Stereophonies — «Счастливого вам дня»[97].

Я нажал клавишу «воспр.» и включил постепенное нарастание громкости.

Фил выглядел ошарашенным. Он молча смотрел на стрелку уровня звука и слушал песню, звучавшую у него в головных телефонах.

— Ты даже не передразниваешь вокалиста, — сказал он скорее себе, нежели мне. Развел руками, — В чем дело?

Я снял наушники, вернее, чуть приспустил, чтобы уши отдохнули.

— То и есть, что ты слышишь, — сказал я ему, кивая в сторону вращающегося компакт-диска, — Все равно нам пришлось бы ставить эту песню. Так что никакой лишней писанины.

В уголках глаз моего режиссера появились морщинки.

— Небось, пытаешься залезть в трусики к той самой даме?

— Фил! Я же говорил тебе, она замужем.

Фил громко рассмеялся.

— Разве тебя это когда-нибудь останавливало?

— Как ты иногда циничен, Фил. Смотри, как бы тебе таким не остаться.

— Это просто защитная реакция, возникающая, когда ты рядом, дружище.

— Чего плохого в том, чтобы исполнить чью-то заявку?

— Мы никогда этого не делали.

— Ну вот тебе и новенькое что-то.

— Тут должен быть какой-то скрытый мотив.

— Может, хватит об этом? Нет никакого скрытого мотива.

— Я слишком хорошо тебя знаю, Кен. Здесь обязательно должен быть какой-то подвох. Привычки и заведенный ритуал куда важнее для тебя, чем ты думаешь.

Я покачал головой.

— Ну ладно, так и быть, сознаюсь: один из друзей сэра Джейми поставил меня… э-э-э… в немного неловкое положение, — сказал я, поглядывая одним глазом на указанное в списке песен время воспроизведения, а другим на часы в студии.

— Ага-а-а!

— Нет тут никакого «ага-а-а!». Послушай, тот парень большая шишка, лично знаком с Нашим Дорогим Владельцем, я его вчера неожиданно встретил, и он из меня, ну, типа, выдавил обещание поставить песню для его женушки.

— Готов спорить, суперкрасотки.

— Я же говорю, он большая шишка. У таких всегда жены красавицы. Обычное дело. Если увидишь такого, как он, с какой-нибудь замухрышкой, можно смело предполагать, что здесь замешана любовь. И нечего на меня так смотреть.

— Да, это было неожиданно.

— Мне захотелось тебя отблагодарить.

— Господи, а какой, интересно, рождественский подарок ты вручишь твоему почтальону?

Сели улыбнулась.

— К тому же я не смогу встретиться с тобой в ближайшее время. Только после Нового года.

— Ну что же.

— На сегодняшний день у тебя есть какие-то планы?

Я покачал головой:

— Ничего, кроме намеченной встречи с юристами. Но они подождут.

— Надеюсь, ты не в беде?

— Нет, — ответил я, — да и юристы не мои. Просто нужно подписать свидетельские показания по поводу несчастного случая, свидетелем которого мне довелось стать месяц или два назад. А что ты собираешься делать на праздниках?

— Поеду домой.

— На Мартинику?

— Да.

— Мистер М. с тобой?

— Да. А какие планы у тебя?

— Останусь в Лондоне.

Еще год назад мы с Джоу условились, что проведем Рождество с ее родителями в Манчестере, но теперь Джоу предстояло провести это время в Нью-Йорке, по долгу службы помогая ребятам из «Аддикты» ковать железо их славы, пока оно еще горячо. Я даже не мог съездить к своей собственной семье, мои отец с матерью давным-давно решили, что сыты по горло шотландскими зимами и новогодней суетой, и вот уже несколько лет подряд проводили праздники на Тенерифе, собираясь поступить так и на этот раз.

— А вообще-то здорово, что мы нынче смогли встретиться, — сказал я.

— Повезло, что Джону пришлось уехать сегодня утром. Опять в Амстердам.

Она взглянула на часы — единственное, что на ней осталось. При слове «Амстердам» она слегка нахмурилась.

— Но времени у нас только до двух тридцати.

Я оперся на локоть и стал рассматривать ее при тусклом свете настольной лампы на секретере. Кроме того, кое-какой свет проникал через приоткрытую дверь ванной. Сели лежала в роскошной позе, раскинув ноги, пряди золотисто-коричневых волос разметались сказочной разветвленной речной дельтой по белым простыням и пышной подушке, одну руку она подложила под голову, открыв оставленный когда-то молнией, похожий на завитки папоротника узор, волшебную инкрустацию на ее смуглой коже.

— Мне вчера и в голову не пришло, что ты можешь там быть, — сказал я ей и покачал головой, — Ты показалась мне на катке такой ослепительно прекрасной. Конечно, мне следовало поскорей смыться, но я просто не смог отвести глаз.

Она погладила меня по руке.

— Все обошлось. Сперва я забеспокоилась, когда поняла, что он догадался: я тебя узнала. Но он решил, что знает тебя тоже, то ли по тому дню рождения, то ли по фотографиям в газетах. У него очень хорошая память.

— Значит, этим утром он ушел рано и не слышал, как я посвятил тебе песню?

— Да, но ее слышала я.

Я огляделся по сторонам.

— И решила встретиться со мной здесь.

Мы находились в отеле «Дорчестер», где произошло наше первое свидание. Огромное дерево под окном, то самое, которым тогда, в мае, покрытым листьями и освещенным слившимся воедино светом луны и уличного фонаря, мы любовались из апартаментов, находящихся на пару этажей выше. И никакой тишины сейчас не нужно было соблюдать.

— Признаюсь, — сказал я, — меня давно так и подмывало спросить, что ты сделаешь, когда мы перебываем во всех шикарных отелях Лондона. Одним из возможных вариантов мне представлялось такое: они становятся все более дешевыми, и наконец мы опускаемся до того, что снимаем нижнюю койку в большой зале туристской ночлежки в Эрлз-корте, среди наваленных рюкзаков.

Она тихонько засмеялась.

— Для этого потребовалось бы огромное количество свиданий, даже если бы мы ограничились только центром Лондона.

— А я оптимист. Так что же, кстати, заставило тебя вернуться сюда?

— Вообще-то я думала вернуться сюда в нашу первую годовщину…

— Вот как? — проговорил я, широко улыбаясь, — Так, значит, в глубине души, оказывается, ты все-таки романтик, Селия Джейн?

Она ущипнула меня за руку, да так, что я вскрикнул и ухватился за больное место. Синяк был почти неизбежен. Это было несправедливо, конечно, мне-то никаких следов оставлять на ее теле не разрешалось.

— Вот тебе, — И она погрозила мне пальцем. — Но затем я подумала, что в этом можно разглядеть некий принцип, а зачем зря рисковать.

— Из тебя получилась бы великая разведчица.

— А кроме того, у меня создалось впечатление, будто что-то изменилось теперь, когда наши параллельные миры внезапно соприкоснулись.

— Какая-то слабая, трусливая, испуганная частица меня вообразила, что произошедшая перемена чересчур велика и тебе больше не захочется снова меня увидеть, — сознался я, — Знаешь, как будто чары развеются, что ли.

— Тебе и вправду пришло такое в голову?

— К счастью, мне довелось прожить наедине с этой мыслью всего одну ночь, но она меня действительно посетила. Ведь у тебя свои представления о том, как люди могут быть разделены или связаны, свой круг воззрений и верований, которые мне кажутся чрезвычайно экстравагантными, которые я не могу понять и потому не могу предвидеть результатов… а вдруг для тебя вчерашнее стало бы своего рода символом, фомом небесным, божественным знаком, однозначно символизирующим (и никаких споров или просьб, то есть в полном согласии с принципами твоей веры, к постижению которых я так и не подступился), что все для нас кончено.

Уже почти сонным голосом она проговорила:

— Кажется, ты думаешь, будто я не вполне разумна?

— Я полагаю, ты ведешь себя как самый разумный человек из всех, кого я встречал, но при этом утверждаешь, будто веришь в абсолютно сумасбродную идею о том, что наполовину жива и наполовину мертва. И в твою странную связь с двойником из какой-то иной вселенной. Может быть, это чрезвычайно разумно в каком-то глубоком смысле, который от меня до сих пор ускользал, но мне кажется, я ни на йоту не приблизился к его пониманию с тех пор, как ты в первый раз познакомила меня с этой, честно говоря, совершенно бредовой системой взглядов.

Какой-то миг она хранила молчание. Смотрела на меня своими миндалевидными карими глазами, в глубине которых мне почудились медленные языки пламени.

— А ведь ты, кажется, глобалист?

— Э, да ты действительно слушала.

Она запустила пальцы в волосы у меня на груди, затем нежно зажала их в кулак и легонько подергала.

— Ты так заботишься о том, — сказала она, — чтобы развитые и богатые страны не навязывали свой образ жизни и свой менталитет или способ развития экономики странам поменьше или победнее, и к религиозным вопросам или местным обычаям это, мол, тоже относится, и в то же самое время тебе хочется сделать так, чтобы все думали одинаково. Как и все, кто любит громить и ниспровергать, ты хочешь, чтобы все думали так, как ты.

— А кто не хочет?

— Но я угадала, правда? Тебе хочется, чтобы повсюду распространился один и тот же образ мыслей, чтобы он господствовал во всем мире, заменяя все другие оттенки мнений, возникшие в совершенно разных местах, среди разных народов и культур. В душе ты колониалист. Ты веришь в империализм западного образа мыслей, оправдываешь его. Знаешь, как называется твой идеал по латыни? Pax logica, мир логики. Ты бы желал, чтобы флаг твоего рационализма победно реял в каждой голове у нас на планете. Ты говоришь, тебе все равно, во что люди верят, что ты уважаешь их право поклоняться тому, чему они желают, но на самом деле ты не уважаешь ни людей, ни их веру. Ты думаешь, будто они глупцы и верят в нечто бессмысленное и бесполезное, если не хуже.

Я опустился на спину. Глубоко вздохнул.

— О’кей, — проговорил я, — Хочу ли я, чтобы другие думали, как я? Допустим, да. Но я знаю, что такого никогда не произойдет. Уважаю ли я чужую веру? Черт побери, Сели, даже не знаю. Помнишь, кто-то сказал, будто надо уважать религиозные взгляды человека точно так же, как его веру в то, что его жена самая красивая женщина на свете? Хотя в этой максиме присутствует некоторый сексизм — к счастью, не слишком злонамеренный, — я могу принять подобную точку зрения. Согласен и с тем, что могу ошибаться. Кто знает… Может, правы авраамисты. Может, эта жестокая, ненавидящая женщину и боящаяся ее нечестивая тройка мировых религийи в самом деле то, что нам нужно… Может даже, — продолжил я, — какая-нибудь захудалая шотландская секта, являющаяся ответвлением пресвитерианской церкви Шотландии, которая сама является разновидностью протестантизма, то есть христианской веры, являющейся одной из религий, восходящих к Аврааму, одного из видов монотеизма… может, лишь они — все несколько тысяч последователей сего вероучения — единственное чистое сокровище в вопросах веры и обрядов, а все остальные на протяжении всех прошедших столетий только и делали, что заблуждались. А может, единственно правильный путь был открыт свыше лишь одному-единственному пророку, не имеющему последователей, принадлежащему к самой периферии реформированной разновидности гватемальского горного суфизма. Все, что я могу сказать, — это что я пытался подготовиться к тому, что окажусь не прав, что однажды, проснувшись после собственной смерти, придется убедиться, что весь мой атеизм представлял собой одну большую ошибку.

Я опять приподнялся на локте.

— А вот считаю ли я, что разум должен победить иррационализм? Думаю, да. Определенно. Готов признаться в этом целиком и полностью. Но к счастью, винить в подобном приходится лишь окружающее нас общество. Да, общество, а также любознательность и сомнение, образование и прогресс, и еще стремление отыскать истину в споре, ну и наконец, всевозможные школы и библиотеки, все университеты, всех ученых монахов и алхимиков, профессоров и учителей. Вера хороша для поэзии, для искусства, для образов и метафор, а также для того, чтобы говорить нам, кто мы есть и откуда такие взялись. Но когда религия начинает стремиться описать мир, описать мироздание, она просто представляет все это в неверном свете. Тут не было бы особой беды, допусти она, что может ошибаться, но не тут-то было, потому что все, что у нее есть, — это нерушимая уверенность в собственной непогрешимости, остальное же — дым и зеркала. А между тем никаких хрустальных сфер не существует и планеты вовсе не являются результатом непроизвольного семяизвержения какого-нибудь небесного божества. Если все понимать буквально, то религия является простой ложью, обычной и примитивной. Если же она метафора, то никакие попытки объяснить с ее помощью, что и как устроено в нашем реальном мире, не срабатывают. Разум срабатывает, научные методы срабатывают. И мир техники тоже, а она — нет. Если некоторые люди обосновывают свое уважение к среде обитания верой, что рыба, которую они едят, может являться их умершим родственником, или обучаются правильному обращению со стульчаком в туалете, стремясь, чтобы не просочилось ихнее ци, жизненная энергия, то я счастлив признать и даже воздать должное результатам подобного поведения, даже если полагаю, что в основе его, по существу, бред. Я могу сосуществовать с такими людьми. И надеюсь, они могут сосуществовать со мной.

Сели погладила меня ладошкой по груди. Я почувствовал, как мое сердце заколотилось. Не следовало мне так распространяться, но у меня не было выбора. Все это оказалось для меня слишком важным.

— Иногда… — проговорила она, глядя на свою руку, а может, на мою грудь, — иногда мне кажется, что мы с тобой похожи на двух слонов разного цвета на шахматной доске.

— Слонов? Это после того, что я только что наговорил?

Сели улыбнулась и растопырила ладошку у меня на груди, словно измеряя расстояние между моими сосками.

— Да, лучше быть королевой, — согласилась она.

— Клянусь, я скорей согласился бы оказаться пешкой, чем слоном. Та, по крайней мере, имеет шанс превратиться в нечто получше.

— Не нужно клятв, я и так верю.

— Или конем. Мне всегда нравилось, как они ходят. Не покидая двухмерной доски, они как бы перемещаются в трехмерном пространстве. А еще ладьей — мне всегда нравилась ее грубоватая напористость. И ей тоже по силам нечто, если вдуматься, трехмерное, правда всего один раз. Я имею в виду рокировку. Слоны же… слоняются, ходят вокруг да около, словно скользя меж фигурами, и проходят сквозь их порядки, будто нож между ребрами. Король же, по сути дела, просто обуза.

— Я имела в виду двух разноцветных слонов, и к тому же разнопольных. Представь, они на доске одни-одинешеньки, никаких других фигур нет.

Кивком головы я дал знать, что понял наконец ее мысль.

— Им никогда не сойтись, — проговорил я. — Они могут вечно ходить мимо друг друга, но не коснутся друг друга. Они вроде бы стоят на одной и той же доске, однако фактически это не так. Совершенно не так.

Слегка наклонив голову набок, она посмотрела на меня из-под приопущенных ресниц.

— Тебе так не кажется?

— Пожалуй. А ведь то же самое происходит и с нами. Да?

— Наверное. А может, вообще со всеми мужчинами и со всеми женщинами. Со всеми людьми.

— Никогда? И нет исключений? И нет никакой надежды? — Я постарался произнести это как можно более беззаботно.

Она взяла в одну руку мой орган, а другую, выпростав из-под головы, положила на свой.

— Мы сходимся тут, — улыбнулась она (причем одной из тех улыбок, подумал я в тот миг, какие могут заставить вас вообразить целую вселенную и тут же осветить ее, какие способны озарить жизнь сразу двоих; такая улыбка в силах озарять бесконечность, и не одну). — Чем сейчас и следует заняться.