Месс-Менд

— По-видимому, это вам труднее, чем ночное закрытие сейфов в кладовых моего банка, – отозвался банкир. – Вы, кажется, забыли, что сегодня совещание! И потом, Луи...

нам следует поговорить о крошке.

Из груди виконта вырвался тяжелый вздох.

— Она стала капризничать. С ней надо ладить. Что вам стоит, Луи, быть чуточку поласковей?

— Что стоит! – Виконт положительно затрепетал от негодования. – Я удивляюсь глупейшей затее влюбить ее в меня! Это.. это решительно то же самое, что отсылать в канцелярии от одного письмоводителя к другому. На языке клерков это называется «водить».

— Вы никогда не убедите меня, что у вас не хватает сил на два-три поцелуя в день, – спокойно возразил Вестингауз.

– Между тем у нас были бы развязаны руки по части ее капризов. И заметьте, я говорю сейчас не как муж, а как политик. Наступают в высшей степени ответственные минуты!

В этом он был прав, и Монморанси не мог с ним не согласиться. Он дотянулся до стенного звонка. Лакей Поль, похожий на кладбищенскую статую, молчаливо вырос перед кроватью, чтоб совершить над виконтом ряд обратных операций, вплоть до водворения его на обе ноги перед туалетным столом.

Банкир дождался окончания этой процедуры, схватил своего друга под руку и протащил его по пустынному, слабо освещенному предутренним сумраком коридору в свой собственный номер. Там в полном безмолвии сидели три человека азиатского происхождения. Один из них был высокий мрачный грузин – князь Нико Куркуреки, другой

армянин из Ленинакана – мосье Надувальян, и третий –

татарский бек, Мусаха-задэ. Все трое имели в лице своем чрезвычайную внушительность и, сев рядышком, мерили друг друга недоверчивыми взорами. Все трое не пожелали снять своих головных уборов.

— Вот, позвольте представить вам, дорогой виконт, –

его сиятельство Куркуреки, его высокопревосходительство

Мусаха-задэ, а также известный мосье Надувальян. . Виконт Луи де Монморанси.

Внушительные рукопожатия. Хотя виконт, со своей стороны, не тратил на них никакой энергии, он почувствовал, что его растрясло не меньше, чем от прогулки на верблюде.

Рассевшись вокруг стола, компания некоторое время подготовительно молчала. Наконец Вестингауз разложил огромную немецкую карту Советской страны, составленную на основании новейших данных.

— Вот Зангезур, а вот и красный кружок, – это ваши бывшие Катарские рудники, дорогой виконт. Вы бывали там?

— О! – произнес Монморанси испуганно. – Я получал еженедельный отчет от моего управляющего. Дела шли недурно.

— Нас интересует другое: годится ли это место как база для нашего предприятия?

— Зачем не годится? Годится! – вступился мосье Надувальян, отодвигая карту в сторону. – Там можно делать дела. Я вам гарантирую сигнализацию на аэроплане, подготовку газов, склад вооружений и химический завод.

— Годится, – мрачно отрезал грузин, сверкнув глазами.

– Наша граница на Борчалу недалеко. Сто тысяч грузинских войск будут готовы по мановению кинжала!

— А я посажу на коня еще триста тысяч человек, –

вставил Мусаха-задэ.

Вестингауз и Монморанси переглянулись. Дело шло как по маслу. Представители трех внушительных групп –

грузинских и татарских националистов и армянской денежной знати – гарантировали им успех. На это стоило рискнуть!

Вестингауз вынул из кармана три увесистых пачки.

— Итак, господа, Лига принимает вас в члены. Виконт

Луи де Монморанси, бывший главный пайщик Катарских рудников, передает все бумаги и документы мосье Надувальяну, получившему на свое имя концессию от Советского Союза. Он вручает вам, кроме бумаг, еще небольшую сумму на следующие операции. .

Здесь банкир был прерван. Портьера поднялась. В

комнату вошли два высоких краснолицых человека.

— Господа, вы знакомы? Лучшие умы закавказской эмиграции: князь Нико Куркуреки, полковник Мусаха-задэ, известный мосье Надувальян. . Принц Гогенлоэ, генерал Дюрк. Садитесь, садитесь. Итак, Катарские рудники становятся нашей базой. Мосье Надувальян получил на свое имя концессию, виконт уступает ему все свои формальные права. Мы выдаем мосье Надувальяну сумму, потребную на организацию химического завода, устройство связи, аэродрома, склада и прочего. Князь Куркуреки и полковник поедут вместе с ним, как пайщики предприятия, и получат такие же суммы для вооружения, подготовки восстания и пропаганды. Днем открытого выступления можно назначить. .

— Позвольте! – вмешался генерал Дюрк. – День открытого выступления должен совпасть с объявлением войны Союзу. Наши планы могут тормозиться. К нам впутываются дураки. Я дал распоряжение, любезный

Вестингауз, чтобы осел, оцепивший ваш дом, был немедленно устранен от службы. Следствие по убийству министра будет передано Карлу Крамеру.

Вестингауз выпучил на него глаза.

— Карлу Крамеру! Этому ду-рач-ку!

— Этому ба-ра-ба-ну! – воскликнул Гогенлоэ.

Дюрк выразительно поглядел на банкира и принца.

— Карлу Крамеру, – повторил он странным голосом. – А

теперь еще один вопрос. Я надеюсь, вы уж обдумали, кто из нашего штаба будет послан с ними в Зангезур?

Куркуреки, Мусаха-задэ и Надувальян вспыхнули от оскорбленного самолюбия. Монморанси побледнел от страха.

— Как можно туда ехать? – промямлил он кисло. – Это необыкновенно далеко, и там нужно садиться на мулов, верблюдов или что-то в этом роде!

— Нам нет нужды садиться ни на что, кроме Юнкерса, –

сухо отрезал Дюрк, – впрочем, этот вопрос будет передан на обсуждение Лиги.

Пакеты и пачки розданы. Заседание закрылось. Тряска рук, причинившая сердцебиение Монморанси, в конце концов кончилась, как и всякая другая неприятность. Но подумать только: они собираются послать кого-то в Зангезур!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ДУБИ

ДУС

КЛЯ

ЕТСЯ СВОИМ

Н

МУ

ДИРОМ

Дурке только что с аппетитом съел рагу из домашней кошки, приготовленное фрау Дурке в честь дня рождения одного из кронпринцев, как вдруг раздался сильнейший стук в дверь. Дурке заглянул в замочную скважину и отпер.

В комнату влетел племянник Дубиндуса.

— Дядюшка требует вас к себе, скорей, скорей. Гм, как у вас славно пахнет!

— Анилиновыми красками, дружочек, – угрюмо ответил

Дурке, нацепляя на себя все служебные значки. – Вредный, очень вредный запах. Как займусь крашеньем, так, поверишь ли, теряю волосы. Придержи-ка ноздри и глотку, если собираешься отрастить усы.

С этими словами он выпер мальчишку из комнаты и, не теряя времени, выскочил оттуда сам.

— Ну-ка, что с твоим дядей?

— Не спрашивайте, херр Дурке, не знаю. Дяденька получил какой-то пакет, скинул с себя все, что есть: сперва сапоги, потом брюки, потом мундир, потом фуфайку и, как остался в одном исподнем, велел мне лететь за вами.

В несколько прыжков они достигли приличного деревянного домика в тупичке, полученного Дубиндусом по наследству от покойной жены, и не успели дернуть звонок, как дверь распахнулась.

Величественный, страшный, налившийся кровью полицейский агент, в одной рубахе, стоял на пороге. Глаза его метали искры. Волосы торчали дыбом. Усы шевелились.

— Дурке, – произнес он хрипло, – отныне я не приказываю вам по службе. Если я что прикажу, а вы исполните, так это по обоюдному согласию. Службы нет, она кончена.

Дурке сел на лавку, мальчишка забился за его спину.

— Служба отстранена, – слышите ли? Отстранена от меня и от вас. Пошел ты, щенок! – Последнее восклицание в сопровождении подзатыльника относилось к племяннику. Дубиндус вышвырнул его за дверь, запер ее на ключ в два оборота и заходил взад и вперед по комнате.

— Нынешнего утра в восемь часов двадцать три минуты принесли мне бумагу о сдаче обязанностей. Пятнадцать лет непорочной службы! И все из-за того, что мы с вами наделали ошибок... Упустили убийцу.. Преследовали воришку... Потревожили именитую публику среди ночи.

Одним словом, Дурке, все это оттого, что я, – Дубиндус торжественно понизил голос, – напал на правильный след!

Дурке выслушал речь своего бывшего начальника в холодном поту. Безработный! И как раз в тот день, когда съели последнюю кошку.

— Тсс! – продолжал Дубиндус, хотя Дурке производил столько же шума, сколько часы с прищемленным маятником. – Не бойтесь ничего. У меня кое-что накоплено.

Хватит. Я арестовал императора Вильгельма. Уж не думаете ли вы, что я устранюсь перед каким-то социалистическим министром? Я арестую его! Я обвиню его!

— Но ведь он убит, херр Дубиндус, – пролепетал Дурке.

— Это ничего! Дурке, несите сюда мой мундир. Он лежит на полу. Кладите его на колени, между мною и вами!

Так! Дайте вашу руку. Повторяйте за мной:

«Клянусь мундиром бывшего полицейского агента, достойного Леопольда Дубиндуса, в том, что раскрою все интриги социалистов и поймаю убийцу, скрывшегося в пансионе «Рюклинг».

Дурке дрожащим голосом повторил мрачную клятву. В

ту же минуту тень с лица Дубиндуса спала, очи Дубиндуса прояснели, а ноги Дубиндуса самым спокойным образом полезли в брюки. Одевшись и пригладившись, бывший полицейский агент с хитрой улыбкой подмигнул своему помощнику и достал увесистый кошелек.

— Что вам говорит этакая штучка, а? – пробормотал он весело. – Штучка говорит о монархических временах. Не робейте, Дурке, держитесь за меня. Я холост, наследникам от меня не дождаться ни пфеннига. Эти золотые кружочки пойдут на исполнение нашей клятвы. Живо, в путь!

Он схватил бывшего своего помощника за воротник и с такой быстротой отворил дверь, что расплющил нос оскорбленному наследнику, изучавшему замочную скважину. Через пять минут они были у пансиона «Рюклинг».

— Хорошая погода! Приятно размять косточки. А ну-ка, что вы скажете насчет запаса кислых груш, лотка, непромокаемой куртки и складного столика? Через час они будут у вас в руках. Вы получите суточные и полную выручку.

Следите краем глаза за выходящими, выпрыгивающими и вылезающими. Стоит молодчику появиться, как вы вскочили на велосипед и марш за ним. Он пешком, и вы пешком. С каждой остановки телеграфируйте или высылайте посыльного. Не выпускайте его из виду, хотя бы он мчался в Бразилию. Кислые груши предоставьте моему попечению. А проездные, суточные и прочие лежат тут, в этом самом кошельке, который перейдет в ваш карман, если только вы обещаете записывать расходы.

— Херр Дубиндус, – пробормотал растерявшийся Дурке, – ну, хорошо, я буду выслеживать, да толк-то какой?

— Толк! А вы забыли про камни? Про покушение на автомобиль должностного лица Республики, ибо тогда я еще был должностным лицом? Ха-ха-ха, Дурке, мы тоже умеем пользоваться покушениями! Пока вы будете разъезжать, Дубиндус соберет такой материальчик, что ни одна власть не посмеет отказать ему в бланке для ареста!

Они обогнули пансион. Часовые, расставленные бывшим агентом, не знали об увольнении начальника и рапортовали ему, что убийца не показывался.

Между тем на кухне пансиона «Рюклинг» шло приготовление ко второму завтраку. Баронесса, повязанная фартуком, накладывала на блюдо холодную телятину, строго выдерживая плоскостной принцип и создавая иллюзию глубины с таким знанием дела, точно она обучалась перспективе в казенной Академии Художеств.

— Если так будет продолжаться, Августа, – сказала она с тяжелым вздохом, – я разорена! Шестой пансионер потребовал завтрак к себе в комнату. Такие ли теперь времена? Одно дело скушать с блюда за табльдотом, а другое дело видеть это блюдо с глазу на глаз в своей комнате. Ты помни, Августа, когда понесешь поднос фрау Вестингауз, гляди ей прямо в глаза, пока она не возьмет сколько нужно.

Люди должны брать сколько нужно! Чуть выпадет случай, они берут сколько не нужно.

Выслушав эту речь, Августа приняла поднос и отправилась наверх, сопровождаемая самой баронессой. У дверей Грэс Вестингауз они были разбиты наголову. Худенькая ручка взяла у них завтрак, отклонила услуги Августы и щелкнула замком перед самым их носом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГОР

ИЧНАЯ У

ХОРОШЕ

ЬКОЙ

Н

ЖЕ

ЩИНЫ

Бродяга в кровати Грэс Вестингауз не просыпался.

Первый завтрак был доставлен в комнату, а он спал. Второй завтрак помещен на подоконник, где Грэс намеревалась скопить для убийцы достаточное количество калорий в прямой убыток баронессе Рюклинг, – а он спал.

Утром к ней заглянул банкир Вестингауз.

— Ваше положение глупо, дорогая! – шепнул он ей. – Но помните, это необходимо. Продолжайте быть тяжело больной. Не спускайтесь ни к обеду, ни к ужину. Как только он станет на ноги, мы его сплавим. Будьте осторожны. Засада еще не снята.

Грэс выслушала все это с полным безразличием и снова заперлась. В десятый и сотый раз, со странным блеском в глазах, наклонилась она к бродяге, пристально изучая каждую подробность в его лице, одежде, позе, бессознательных движениях. Она прилегла с ним рядом на подушку, как кошка к слепому детенышу.

Это был ее собственный человек! Опутав своими кудрями кончик его уха, она окончательно уверовала в свою гипотезу и не заметила, как крепко заснула.

Полный солнечный свет заливал комнату, когда Грэс открыла глаза. В ту же минуту зевок стал у нее поперек горла, и она привскочила с места. Собственный человек перестал быть собственным. .

Он преспокойно сидел на постели, свесив босые ноги и устремив на нее подозрительный взгляд таких же серых, как у нее, глаз. Выражение их было враждебное.

— Я, видно, влопался, – произнес он сдержанно. Голос его был приятен, слова же ни в коем случае не происходили из лексикона для принцев, хотя бы и переодетых. Грэс похолодела.

— Ребята голову ломают, куда я делся... Хозяйка, давно ли я слег?

Грэс молчала. Бродяга дал ей дружеский подзатыльник, вскочил и тут только увидел, где он находится.

— Черт, да здесь не харчевня! – вырвалось у него по-английски.

— Убирайтесь, мерзкий, отвратительный человек! –

крикнула Грэс, не сдерживая крупных слез, рассыпавшихся у нее по щекам. – Гадкий, грязный, грубый человек. Уходите вон! Вы влезли сюда вчера ночью и лежали у меня больше суток, а я... Боже мой! Подумать только, что я его приняла за при.. за при-инца! О!

Это было невыносимо. Она упала на стул.

Бродяга нахмурил лоб. Вчера вечером? А! В памяти его встало Зузельское шоссе, жандармы, ливень, прыжок из автомобиля на дуб. Он видел перед собой хорошенькую кудрявую женщину в кружевах и батисте. Вокруг была роскошь. Стены обтянуты голубым шелком. Постель, где он спал, походила на царский трон.

— Не ревите, я убираюсь! – сухо произнес он, шагнув к дверям. – Эка беда, спасли рабочего вместо бездельника.

— Стойте! Вам нельзя выходить, там засада. И... поешьте.

Выговорив это не без труда, Грэс схватила с подоконника скопленные калории в сухом, твердом, холодном и прочих видах и метнула их на стол с видом человека, погребающего все свои иллюзии.

— Ешьте!

Но бродяга оказался самолюбивее принца. Он посмотрел на нее презрительным взглядом и без единого слова рванул дверь. В ту же минуту она распахнулась, и он очутился носом к носу с двумя нарядными джентльменами разного возраста. Впереди был старичок с сияющими крысиными глазками; за ним, волоча ногу, шел красивый молодой брюнет с ленивыми движениями. Старичок тотчас же впихнул бродягу назад в комнату и запер дверь.

— А, наш мокрый приятель на ногах? Отлично, отлично!

Грэс, вы можете быть довольны. Вот вам газета – здешняя полиция отстранена, засада снята. Живей облачите его в платье Мелины, дайте ему мои старые туфли и что-нибудь из вашего кошелька. Вы притворитесь больной, выйдете с его помощью, сядете с ним в автомобиль и отправитесь на северный вокзал. Берлинский поезд идет через полчаса.

Спустите его на перроне в Берлине, а сами возвращайтесь назад с первым поездом. Наврите ему что-нибудь. Ну, например, что мы члены христианского филантропического общества «Помоги ближнему», – поняли?

Он говорил по-английски. Грэс и не подумала его предупредить, что грязный бродяга минуту назад говорил на том же языке. Она молча взяла газету и швырнула ее на пол.

— Ну, ну, кошечка... Без истерики! Вы видите, что мы оба довольны вами. Я доволен вами, и Луи доволен вами.

Будьте умницей! – С этими словами два приятных джентльмена удалились.

Бродяга стоял в продолжение этой сцены с самым глупым видом. На лице его было полнейшее простодушие.

Он даже стянул с блюда кусок телятины и уписывал его за обе щеки, исподтишка оглядываясь на говорившего, словно заправский воришка. Но не успели они скрыться из комнаты, как он отшвырнул от себя телятину, вытер руку о штаны и подхватил с пола газету.

Здесь все было по порядку: убийство Пфеффера, находка мертвеца, осмотр трупа, намек на таинственную улику, призыв к населению, возмущение народных масс, представленных торговыми рядами Зузеля и Мюльрока..

Он прочитал это с поразительной быстротой и кинулся к неподвижной Грэс.

— Мне нужно удрать отсюда! Делайте, что вам приказано.. И если только вы проговоритесь этому старичку теперь или после, что я понимаю по-английски, – вы подпишете его смертный приговор!

Грэс подняла на него затуманенные глаза.

— Я не выдала вас, – произнесла она с ненавистью, – не выдала вас и не выдам, потому что ненавижу вас, как самого последнего негодяя!

С этой загадочной мотивировкой она вскочила с места и бросила ему одежду своей горничной Мелины, старые туфли банкира и свой собственный чепчик. Потом убежала в уборную, чтоб умыться и одеться впервые за эти сутки.

Через четверть часа в комнате Грэс стояли две женщины. Одна была статной красавицей в широкой юбке с фартуком и в чепчике, обрамлявшем ее энергичное молодое лицо. Другая походила скорей на футляр от бритвы или на электрический выключатель в богатом доме по степени стиснутости и опутанности всего ее хорошенького тельца,

– но такова уж дамская мода. От нарядного футляра пахло духами и французской пудрой. Кудри были подобраны под шляпку, похожую на птичье гнездо. Два углубленных, сердитых серых глаза устремились на мнимую горничную далеко, впрочем, не с кукольным выражением:

— Слушайте вы, кто бы вы ни были! Сейчас мы спустимся с лестницы. Прячьте лицо, держите меня под руку, несите мой зонтик, плед и саквояж. В автомобиле ведите себя как горничная. Закутайте мне ноги, раскройте зонтик.

Через пять часов мы будем в Берлине, и я надеюсь... – тут она топнула ножкой с явным нарушением законов пространства, установленных портнихой для ее юбки, – надеюсь, что мы больше никогда, никогда, никогда...

Резкая боль исказила ее лицо. По-видимому, это не было вызвано никаким внешним балластом, так как она тотчас же повернулась на каблуках и легко порхнула к двери.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

КАРЛ КРАМ

Р

СЛЕДОВАТ

ЛЬ ПО

Е

ОСОБО ВАЖНЫМ Д

ЛАМ

Известно, что немецкая честность не отступит решительно ни перед чем, в том числе и здравым смыслом.

Следователь Карл Крамер был именно таким честным немцем. Подобно зубному врачу, обзаводящемуся креслом, щипцами, винтами и пилами, он обзавелся полным комплектом загадочных атрибутов, пользуясь ими с убийственной добросовестностью. Каждые два часа он переодевался и гримировался. Никому никогда не показывался в своем натуральном виде ни спереди, ни сбоку, ни сзади.

Никогда не говорил вслух. Еще менее говорил про себя.

Поддерживал все связи с видимым миром исключительно через секретаря. И был до такой степени, день и ночь, занят сокрытием своей личности от пронырливых преступников,

что совершенно не имел времени на раскрытие личностей этих последних.

Понятно поэтому, что о Карле Крамере в Зузеле сложились легенды. Зеленщик клялся, будто он худ, как спаржа. Молочница божилась, что он кругл, как сыр. Старухи считали его молодым, девицы – старым, малыши –

высоким, верзилы – низеньким. А зузельские шутники уверяли, будто правительство платит за каждую новую версию о наружности Карла Крамера, как за убитого суслика.

На другой же день после убийства министра Пфеффера стало известно, что именно этому честному человеку поручается следствие, отнятое у мюльрокского полицейского агента. Почтальон рано утром получил казенный пакет с надписью:

Зумм-Гассе

КАРЛУ КРАМЕРУ

И двинулся по адресу.

Зумм-Гассе был тупичком, упиравшимся в глиняную стену. За глиняной стеной стоял невзрачный двухэтажный дом, наглухо задвинутый ставнями, – жилище сыщика.

Внизу ютилась грязная лавчонка рыболовных принадлежностей, хозяин которой был глух, как тетерев.

Не успел почтальон дойти до тупика, как носом к носу столкнулся с зеленщиком и молочницей.

— Эй! – заорали они во весь дух. – Бегите скорей. У

следователя никто не отзывается на звонок!

За долгие годы не было ни единого случая, чтобы секретарь следователя, Франциск Вейнтропфен, не отозвался в положенный час на звонок. Почтальон знал это не хуже зеленщика и в два прыжка очутился перед калиткой. Он дернул что есть силы за веревку. Минута, другая, третья –

никакого ответа. Зеленщик и молочница уставились на почтальона. Почтальон почесал за ухом.

— Казенный пакет, братец, не салат, – угрюмо пробормотал он зеленщику, – стучи кулаком в дверь!

Все трое заколотили ногами и руками по дереву, но тут произошло нечно непонятное, нечто такое, от чего волосы на голове у молочницы зашевелились: калитка в святилище таинственного следователя, калитка, обычно замкнутая, заставленная, задвинутая всеми замками, засовами, железными болтами, какие только имелись в Зузеле, – эта калитка не была заперта! Она тихо подалась и со скрипом повернулась на петлях..

— Н-ну! – пробормотал почтальон, отступив от нее, как от двери в ад. – Уж лучше перемахнуть через забор, чем идти в эту дырку. Неладное это дело!

— Ладное или неладное, – шепнул зеленщик, угрюмо глядя на почтальона, – а у меня продукт скоропортящийся.

Не какие-нибудь конверты.

С этими словами он вскинул корзину на голову, шагнул вперед и – смело переступил через порог.

Перед ним был пустынный, затхлый, грязноватый двор.

Грязные следы угольщика отпечатались на дорожке. Домик следователя наглухо заперт. Вокруг – полное безмолвие.

— Тут, кажись, есть черный ход, – неуверенно проговорил зеленщик, огибая дом далеко не с прежней решимостью. Но не успел он сделать и десяти шагов, как отчаянно вскрикнул и уронил корзину. Молочница, следовавшая за ним по пятам, издала вопль и повалилась на почтальона, посеревшего, как пепел.

Перед ними, на мусорной куче, вцепившись друг в друга, лежали два страшных, синих, вздутых человека с выкатившимися глазами и высунутыми языками. Один –

секретарь, Франциск Вейнтропфен, другой – неизвестный белобрысый бродяга в простой рубахе. Неизвестный стиснул секретаря за горло, секретарь вцепился неизвестному под мышки. Вокруг ни единого оружия, ни ножа, ни осколка, ни капли крови, и тем не менее оба лежавших были мертвы.

— Убийство! – глухо произнес почтальон, – Второе убийство в сутки... Стучите в дом! Зовите полицию! Жив ли еще Крамер?

Молочница подскочила к дверям маленького домика и заколотила в них кружкой:

— Херр Крамер! Убийство! Убийство! Отзовитесь!

Она стучала и выла до тех пор, покуда на лестнице не послышались торопливые шаги. Все трое замерли и взглянули друг на друга. Как ни был велик их ужас, они трепетали от любопытства.

Еще минута и – дверь приоткрылась. На пороге стоял легендарный следователь Карл Крамер собственной особой. Он был в длинном бесформенном халате, похожем на женское кимоно. Щека его повязана пунцовым платком, на голове тюбетейка, на глазах круглые синие английские очки. Рот у него обсыпан пудрой, на подбородке огромный пластырь, руки в черных перчатках. Он не высок и не низок, не толст и не тонок, не молод и не стар, не кругл и не плосок. Он – никакой.

— Херр Крамер, – заикаясь, проговорил почтальон, отводя глаза в сторону, – не пугайтесь. Калитка была отперта, мы вошли. . Ваш секретарь убит.

Крамер взмахнул черными ручками, подобрал полы халата и, как ящерица, ринулся туда, куда указал почтальон. Увидя секретаря, он заметался в страшном волнении. Он по-женски ломал руки. Но с уст его не сорвалось ни единого стона.

Молочница и зеленщик, вытаращив глаза, глядели на странного следователя.

— Этот молодчик, должно быть, влез в дом, – заговорил почтальон, – а ваш секретарь хотел его сцапать. Неужели вы-то ничего не слышали?

Следователь уставился на почтальона с тихим отчаянием. Он отрицательно покачал головой и показал пальцем на горло и на уши. У Крамера был очередной приступ горловой жабы. Он выпил хины. Он ничего не слышал и не мог говорить.

Передав ему казенный пакет, все трое бросились за полицией. И вот поди ты! Не успели они выбежать за ворота, как уже молочнице Крамер казался толстым, зеленщику худым, а почтальону ни тем, ни другим. .

С минуту в тупичке стояла тишина. Но вот тихо звякнула дверь в лавке рыболовных принадлежностей, и оттуда на цыпочках вышел старый, грязный, взлохмаченный рыбак, с красным носом, красными глазами и красным лицом, перекошенным гримасой не то ужаса, не то ненависти.

Оборотясь к глиняной стене, он трижды сплюнул и пробормотал хриплым голосом:

— Чур меня, ведьма, кикимора, водяница! – и со всех ног, насколько они были в его собственной власти, помчался из тупичка, выпуча пьяные, злобные, одурелые глаза, точно сгоняя с них какое-то сумасшедшее видение.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ИНВАЛИД

-

Ы

ШТРЕЙКБРЕХЕР

Единственная газета города Зузеля, «Золотая истина», вполне оправдывала свое название, печатаясь на деньги трех банкиров, одного прокурора и одной шестнадцатой секретаря Европейской Лиги, пятнадцать шестнадцатых которого были распределены между другими прирейнскими печатными органами.

Нет ничего удивительного, что убийство Пфеффера нашло в ней самое истинное освещение.

— Ребята! – процедил старший мастер типографии, наклоняясь над полученным материалом. – Шасть сюда!

Навострите уши!

Две дюжины наборщиков, худых, грязных, с лихорадочным блеском в голодных глазах, со свинцовыми полосами на щеках, столпились вокруг него:

— В чем дело, дядя?

— А вот послушайте-ка!

С этими словами он зловещим шепотом прочел подзаголовки: «Таинственное убийство», «Назначение Карла

Крамера», «Осмотр трупа», «Находка странного письма в кармане министра», «Экспертиза следователя», «Водяной знак на почтовой бумаге», «Вторая жертва», «Нестерпимая наглость русского советского торгпредства, отказавшегося отвечать на запрос», «Тучи над миром»... еще «тучи», опять «тучи», снова «тучи»...

— Напустили до затмения! – пробормотал он, кончив читать при мертвом молчании наборщиков. – Ребята, жалко мне вас, да нечего делать. Минута приспела. Мик Тингсмастер наказал по всему союзу держать ухо востро! Вот это самое затмение... – Он потряс в воздухе пачкой рукописей.

– Это самое затмение не иначе как перед войной.

— Тсс! – тихо шепнул старый наборщик. – Не ори. Начинать так начинать. Мы голоднее не будем!

По серым, изможденным, больным лицам пробежало самое настоящее веселье.

— Раз-два, братцы! Начинай!

С этими словами мастер на клочки разорвал весь полученный им сенсационный материал и пустил его по ветру, а наборщики опрометью кинулись к машинам, разбросали набор, смешали шрифты, разлили краску и нахлобучили фуражки и кепки, готовясь разбежаться по домам.

— Парень! – крикнул мастер самому юному. – Встрепли-ка мне волосы! Вот так! А теперь – марш по домам, да предупредите братишек из Велленгауза, что с сегодняшнего дня начинается ихнее владычество! Союз назначил их штрейкбрехерами.

Наборщики загоготали и один за другим, выразительно кивнув мастеру, выбежали на улицу.

Тот дождался, когда они выйдут, растрепал себе волосы еще малость, оборвал две-три пуговицы на блузе, спустил подтяжку и лишь после этого, хромая, охая, бормоча проклятия и потирая поясницу, заковылял к ответственному ночному редактору, херру фон Шмейхелькатце, ставленнику банкиров, прокурора и секретаря.

— Боже! Что с вами? – воскликнул фон Шмейхелькатце женственным голосом, откидываясь на спинку кресла при виде мастера.

— Забастовка! – глухо простонал мастер, – Сволочи! И

откуда у них сила бастовать, сидят-то на одной картофельной шелухе!

— Забастовка! Сейчас?! Да вы меня ре-же-те!

— Не волнуйтесь, херр Шмейхелькатце! Я найду рабочих! Ох-хо-хо! – дьяволы, живого места не оставили. .

— Да где вы их найдете? – взвизгнул Шмейхелькатце, картавя, как институтка. – Я погиб! Я буду отставлен!.

— Идите-ка за мной, мы приведем штрейкбрехеров, –

шепнул мастер, корча самые ужасные гримасы и потирая себе коленку с такой силой, что она искренно начала болеть. – В такие минуты находчивость и решительность –

первое дело! Доверьтесь мне!

Фон Шмейхелькатце схватил цилиндр, перчатки, портфель и тросточку. Дрожа и бледнея, он спустился по лестнице вслед за мастером, в ночную прохладу зузельских улиц. Ему редко приходилось идти пешком! А мастер, прихрамывая, тащил его с улицы на улицу, в полном безмолвии, придерживаясь теневых сторон.

— По-о-слушайте, – пролепетал наконец редактор, –

куда вы меня тащите? Ведь мы... ах, боже мой! Ведь мы спускаемся прямо на кладбище!

И в самом деле! Мастер тащил его вниз, по узкой уличке, вдоль крепостной стены, выходившей на городское кладбище. Фонарей было все меньше и меньше. Ветер завывал в крепостных развалинах. Они заворотили за угол, и перед ними, в вечернем небе, зачернели кресты, памятники и остроконечные шпили.

Но прежде чем херр фон Шмейхелькатце мог унять дрожь своих узеньких дворянских ног в элегантных ботинках, – мастер постучал у огромного мрачного дома против кладбища и втащил его в освещенную переднюю.

Это был «Велленгауз», несколько лет назад бывший интендантским складом, а теперь отданный Союзу инвалидов.

— Общежитие инвалидов! – сказал мастер, ведя редактора вверх по лестнице. – Мы найдем тут сколько угодно рабочих.

Они вошли в ярко освещенный зал. Здесь кишела лавина безногих и безруких людей, двигавшихся взад и вперед, точь-в-точь как муравьи в муравьиной куче. К ним подошел высокий белый человек с двумя пустыми дырками вместо глаз.

— Это – сам Тодте, председатель Союза, – шепнул мастер редактору, – он по нюху чует нового человека..

Здравствуйте, херр Тодте! Мы к вам по экстренному делу!

Он отвел слепого в сторону и шепотом сказал ему несколько слов. Человек с вытекшими глазами молча поднял палец, и странная усмешка раздвинула его губы. Редактор почувствовал себя неспокойно.

— Послушайте! Уверены ли вы... – начал он тревожно, вцепившись в плечо мастера всеми своими ноготками, недавно отполированными маникюршей.

— Не беспокойтесь! Сядьте, херр Шмейхелькатце,

сядьте! Вы сейчас сами увидите, какую мы получим помощь!

Тем временем инвалиды втащили стол, за который уселся президиум Союза: три человека, отравленных газами и пятнистых, как шкура леопарда. Рты и ноздри их были выедены и превратились в сплошную красную дырку, спины сгорблены, шеи тонки, как у индюшат. Слепой председатель позвонил в колокольчик, уставился в залу страшными, черными впадинами, оскалился и пронзительно завопил:

— Дорогие товарищи по хромоте, слепоте, вывороченным костям и газовой отраве! Инвалиды! Отечеству угрожает опасность! Разные подозрительные люди, большевики и коммунисты (в зале хриплое хихиканье), хотят спровоцировать новую войну! Убит наш дорогой министр-социалист Пфеффер, автор пацифистской книги

«Стройте броненосцы» и исследования о пользе двенадцатичасового рабочего дня! В кармане убитого найдено письмо с советским водяным знаком! Несознательные рабочие типографии вздумали бастовать, не желая огласить этот факт! Мы должны помочь правительству! Дадим рабочих! Составим резолюцию!

В зале поднялся необычайный крик. Правда, фон

Шмейхелькатце мог бы поклясться, что разобрал в этом крике не то насмешку, не то злорадство, но мастер сидел рядом с ним, благоговейно поддакивал ораторам, и на лице его было такое доброе, патриотическое одушевление, что редактор устыдился своей нервозности.

Не прошло и получаса, как Союз инвалидов отобрал рабочих и составил резолюцию. В этой последней он шел дальше, чем предполагал редактор: Союз клялся служить правительству всеми своими работоспособными членами.

Клялся возмещать бастующих. Клялся отомстить за убийство Пфеффера и помочь его раскрытию всеми мерами и ассигновывал крупную сумму на выписку знаменитого американского сыщика Боба Друка и на выставление трупа убийцы несчастного Франциска Вейнтропфена, с обещанием награды в тысячу марок тому, кто его опознает.

Этот взрыв патриотических чувств пришелся херру фон

Шмейхелькатце далеко не по душе, и, затаив тяжелое сомнение, он отправился назад.

Между тем в типографию «Золотой истины» постучали,

– и, среди глубокой ночи, один за другим, к мастеру проследовали штрейкбрехеры. Это была компания как на подбор. Возглавлялась она степенным малым в стальном корсете с перешибленным позвоночником. За ним шли инвалиды на костылях, безрукие с пустыми рукавами, кривые, косые, глухие, глухонемые, трясшиеся в нервной судороге. В ярком свете электрических лампочек их лица, с темными впадинами и скулами, казались хихикающими.

Тени от костылей, горбов, деревяшек плясали на стене, пустые рукава болтались наподобие крыльев. Даже шум их шагов напоминал пересыпание костяшек. Заглянув в типографию, херр Шмейхелькатце почувствовал настоящее сердцебиение и должен был немедленно вытащить из кармана флакончик с нюхательной солью, чтобы не упасть в обморок.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Т

УП

В

Р

МО

ГЕ

Горный прирейнский городок Зузель с острыми крышами и колокольнями, виноградными склонами, кривыми улицами, трубами и развалинами крепости преобразился в несколько дней. Он наполнился толпой безруких, безногих, безносых. Инвалиды прыгали на костылях, ползли на тележках, размахивали пустыми рукавами. Они деловито кишели на панелях, в скверах и общественных учреждениях. Социалистическое правительство получило в их лице поразительную поддержку, а именно:

Американский сыщик Боб Друк, чья звезда начинала затмевать другие сыскные имена, был выписан, труп неизвестного бродяги, покусившегося на Карла Крамера и убившего его секретаря, был заморожен и выставлен в морге, несмотря на ярые протесты самого Карла Крамера.

Тотчас же на всех столбах и стенах запестрело:

Началось паломничество, равного которому Зузель не видел со дня въезда последнего пфальцграфа. Морг был открыт с девяти до трех. На столе, окруженном охраной в двенадцать инвалидов, мирно покоился замороженный убийца. Это был белобрысый человек с седеющими висками, вялыми чертами лица и скверным цветом кожи. Рост у него средний, фигура коренастая, одно плечо выше другого. Одет в холстинковую рубаху, сильно изодранную на груди. Босые ноги волосаты. На левой ступне шесть пальцев. В Зузеле не осталось мальчишки, который не побывал бы в морге.

Женщины с грудными ребятами, старики, старухи, подростки, учащиеся, студенты, любители приключений, опереточные артисты, приезжие со всех концов Германии напирали один на другого, записывались в очередь, выстаивали сутками, подкупали часовых, устраивали истерики, чтоб пробраться в страшную залу. Войдя туда, они немедленно оглядывали убийцу и немедленно в нем разочаровывались.

Дамы находили его неинтересным.

Мужчины – хилым.

Спортсмены – неуклюжим.

Дети – обыкновенным.

И всем в один голос он казался не стоящим ровно никакого внимания. Тем поразительнее было зрелище двенадцати инвалидов, окружавших убийцу. Первый был с вытекшими глазами. Второй с искривленным позвоночником. Третий без рук. Четвертый без ног. Пятый с синим цветом лица. Шестой с оторванным подбородком. Седьмой в вечных язвах. Восьмой в пятнах. Девятый с дырой вместо носа. Десятый без плеча. Одиннадцатый с вырванным горлом, замененным вытянутым куском пищевода. Двенадцатый был круглым обрубком, сидевшим на деревянной подставке, подобно бенгальскому идолу.

Разинув рот и испуганно таращась, отшатывались от них дети. Женщины плакали. Мужчины проходили, стыдливо пряча здоровые руки и ноги за собственную спину.

В конце каждого дня неизменно выходило, что убийцу никто не опознал. Но зато инвалидов весь город запомнил с поразительной ясностью.

— Брр! – морщились жены, обнимая по ночам своих мужей. – Как подумать, котик, что и ты мог бы быть всего только до пояса! И кому это нужно – воевать!

В один из таких дней безрукий инвалид, стоявший у изголовья убийцы и внимательно осматривавший толпу, заметил странного мужчину. Это был древний старик с лицом в опаловых складках. Нижняя губа его висела до подбородка. Глаза, прикрытые целым лесом седых бровей, глупо моргали. Он пришел с утра и выстоял до конца. Когда же последний посетитель вышел, дав у сторожа подписку, что он не знает убийцы, старик самолично запер дверь, подошел, трясясь, к безрукому инвалиду и шепнул ему на ухо:

— Менд-месс!

С этими словами он сорвал парик, брови и прочую живопись, обнаружил веселое круглое лицо с карими глазами и чувственным ртом – лицо знаменитого американского сыщика, Боба Друка, – и дружески пожал инвалидам кому руку, а кому рукав.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ДНЕВНИ К

БОБА

ДРУ

А

Как только ребята из Велленгауза дали мне телеграмму, я потолковал с Миком, взял чемоданишко и перелетел океан. Работа предстоит интересная. Ребята играют в патриотов, а я в правительственного сыщика.

По приезде сделал визиты властям и моему начальству

– здешнему главному следователю, сыщику Карлу Крамеру.

Кстати, что находят жуткого в Крамере? Он произвел на меня приятное впечатление. Маленький больной человек, забинтованный, как кукла, с больными глазами, вечным катаром горла и экземой на подбородке. Никого никогда не принимает, а Боба Друка, черт возьми, принял тотчас же и угостил отличным турецким кофе. Мы говорили два часа. Точнее – я говорил, а он слушал (ему запрещено говорить). Развел турусы. Уверил, что большевизм считаю злокачественной язвой.

Плохо спал (от турецкого кофе). Приступил к обязанностям.

Осмотр обоих трупов дал следующее:

Пфеффер. Никаких знаков насилия на теле нет. Удар затылком о скалу, слегка задевший череп, не мог привести к смерти. Поза убитого, по точному протоколу, может быть объяснена тем, что он отчего-то пятился или полз, пока не стукнулся головой о стену. Смерть последовала от кровоизлияния в мозг. У министра довольно подвинувшийся артериосклероз (по свидетельству лечивших его врачей).

Таким образом, формально насильственного акта налицо нет. Отравление его шофера и вся обстановка тем не менее говорят, что здесь налицо убийство.

Допрос шофера. Шофер, добрый малый, социал-демократ, сторонник Пфеффера, заявил, что он провел весь день до убийства в Мюльроке, где ходил на два собрания. Ел, как обычно, на кухне пансиона «Рюклинг». Хозяйка кормит их отбросами от того, что остается. Они поэтому частенько забирают у пансионеров сами, что те не доедают. Вечером он проходил по коридору, и один из жильцов отдал ему свой чай. В темноте он не разглядел, кто это был. Жильцов не всех знает в лицо. Случай этот произошел за два часа до отъезда. Возможно, что чай был отравлен.

Письмо в кармане Пфеффера. Документ, названный в газетах «таинственной уликой», мною изучен тщательно.

Бумага действительно русская (клеймо советской фабрики). Содержит странное и не проливающее света:

«Излишне напоминать, г. министр, насколько для немецкого государства важно, чтобы известные вам данные не были опубликованы. Наши условия очень терпимы. Вы их узнаете сегодня вечером в Зузеле. Торопитесь, чтоб не приехать позднее одиннадцати».

Подписи никакой. Написано на хорошем немецком языке. Доставлено экстренной почтой. Сдано в Зузеле, в третьем почтовом отделении на Тюрк-платц, неподалеку от

Советского торгового представительства.

Перехожу к убийце секретаря Крамера.

Убийца секретаря Крамера. Никаких знаков насилия на теле Вейнтропфена нет. Оба мертвеца найдены в теснейшем объятии, причем секретарь сжимал убийцу чуть выше талии, почти у подмышек, убийца же стиснул горло секретаря, что, по-видимому, послужило главной причиной смерти этого последнего. Смерть самого убийцы наступила от сильного припадка грудной жабы, как было выяснено медицинским осмотром. Убийца не опознан решительно никем, хотя крупная награда, обещанная инвалидами, привлекла в морг почти половину Германии.

Почему был убит секретарь Крамера? Пресса дает на это следующий ответ:

Карл Крамер живет в непосредственной близости от здания Торгового представительства. Он мог что-нибудь знать, и его надо было устранить. Наемный убийца не успел к нему проникнуть, так как разбуженный секретарь, жертвуя своей жизнью, кинулся на злоумышленника.

Обошел весь дом, где живет Крамер, и, можно сказать, всю улицу, вплоть до Тюрк-платц. Бросилось в глаза одно обстоятельство: у него совершенно нет соседей, и ближайшим к нему жилым домом действительно является здание Торгового представительства. Он живет в тупике.

Справа по порядку: 1) интендантские склады, ныне пустующие; 2) закрытая музыкальная школа Далькроза. Слева

– двенадцать кооперативных киосков, начиная от восьми часов вечера наглухо запертых и необитаемых, и магазин рыболовных принадлежностей, хозяин которого совершенно глух. Первый постовой городовой стоит у

Тюрк-платц. В этот вечер он заходил, как всегда, к Карлу

Крамеру, чтоб выпить у него чашку горячего супа перед дежурством. На посту он ровно ничего не слышал. В течение ночи обходил дважды Зумм-Гассе, где помещается дом Крамера.

Таковы скудные данные. Замечу еще одно: поза несчастного Вейнтропфена, державшего убийцу чуть ли не под мышки, неестественна. Предполагаю, что он или тянулся ответно к горлу убийцы, или же был настолько сильно опрокинут, что принял первое попавшееся положение.

Плохо сплю. С тех пор, как попал в Зузель, я потерял сон. Это мне не нравится. Ныне совещался с председателем

Союза инвалидов Тодте. Он говорит, что нужна сугубая осторожность. Малейший неловкий ход вызовет мою отправку обратно и скомпрометирует союз. Поспорил с ним о

Карле Крамере. Утверждал, что он милый человек. Тодте, по-видимому, удивился и уставился на меня своими пустыми впадинами.

— Жаль, что не вижу! – сказал он странным голосом. – В

вашем лице, мой дружочек, есть какая-то перемена, которую я не могу определить. Берегитесь! Берегитесь!.

Не понимаю его тона. Перед самым отъездом я собрал справки о здешних следователях, и вот мнение самого

Тингсмастера, который, во всяком случае, видит своими голубыми глазами дальше, чем Тодте своими дырками:

— Вам придется, дружище, столкнуться в Зузеле с

Крамером. Карл Крамер откровенно бездарный человек, по-своему честный немец, насколько я знаю, более больной, чем это видно, скрывающий болезнь, любящий рекламу. Его не следует переоценивать.

Таково мнение умнейшего человека в Америке, и стану я считаться с нервами своих инвалидов! Безрукие и безногие довольно равнодушно говорят о Крамере. Но слепые точно помешались. Они готовы оберегать меня самого от покушений. Странные претензии видеть что-нибудь именно потому, что не имеешь глаз!

Сегодняшний день я посвятил исследованию третьей версты от Зузеля по шоссе. Я исходил его пешком, что потребовало чуть ли не целого дня. Справа, по страшной крутизне вниз лежат покинутые угольные шахты, частью затопленные. Путешествие к ним могло бы быть интересным, но инвалиды убедили меня этого не делать, сказав,

что пастухи со стадами баранов днюют и ночуют на тамошних склонах и ничего похожего на следы убийцы я там не найду. Прямо лежит шоссе на Мюльрок. Сзади идет остаток шоссе на Зузель. Слева, как оказалось, чудеснейшая местность, отлого спускающаяся к Рейну. Почти в полутора верстах от места убийства маленький залив, вокруг которого расположена деревушка Хепенхейм. Жители ее преимущественно рыбаки. Подружился с ними за рейнским винцом в кабаке. Они отклоняют всякий разговор об убийстве. Только один старый пьянчуга оказался сговорчивей. После двенадцатой кружки он наконец выболтал тайну:

— Лорелея! Его убила Лорелея Рейнских вод!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЖИЛЬЦЫ ПАНС

ОНА

«РЮКЛ

НГА» В ПОРЯДКЕ

И

ОЧЕРЕД

(продолжение дневника Боба Друка)

Сегодня не спал совсем и вышел на улицу в отвратительном расположении духа. Мои инвалиды устроили патриотические манифестации. Десять тысяч человек заполонили весь город. Надо было видеть это зрелище.

Костыли стучали, ноги волочились, сухие руки бились, как палки, пустые рукава взлетали, ужасные пятнистые лица кривились в неистовом патриотизме, – слепые таращились во все стороны. Они кричали «ур-ра» таким голосом, что в жилах моих стыла кровь. Надо отдать им справедливость, ребята очень талантливы.

Я отложил сегодняшнее посещение Карла Крамера (мы уговорились видеться каждые три дня) и решил допросить жильцов пансиона «Рюклинг», для чего на пароходе приехал в Мюльрок.

К своему удивлению, встретил на палубе старого рыбака Кнейфа, с которым вчерашний день пил вино. Узнав меня, он хотел было улизнуть в сторону, но я тут же предложил ему распить бутылочку.

Пьянчуга наотрез отказался. Во весь переезд он меня избегал. Возле Мюльрока он положил мне на плечо свою лапу, вонявшую рыбиной, и пренеприятно шепнул в ухо:

— Молодой человек, а молодой человек! Помалкивай насчет Лорелеи. А то не ровен час.. И вот что я тебе присоветую за твою простоту: ты, паренек, сделай-ка себе парочку пончиков из воска, да, как будешь в наших местах поздно ночью, забей ты себе ими уши.

С этими нелепыми словами он сбежал с мостика и удрал. .

Через десять минут я был в пансионе «Рюклинг». Меня встретила худая как палка женщина с блюдом цыплят в руках. Она оказалась баронессой Рюклинг. Узнав, что я прислан правительством, она упросила меня начать обход жильцов тотчас же после завтрака, так как многие, по ее словам, засиживаются за кофе вплоть до обеда и тем сильно портят себе аппетит. Честная немецкая женщина! Я

постоял за портьерой, пока она угощала своих постояльцев цыплятами, и, признаюсь, не хотел бы быть на их месте

(как цыплят, так и жильцов).

— Кушайте, фрау Вестингауз! – говорила она искренним, добрым голосом. – Что вы так мало взяли? Ведь это

тот самый цыпленочек, которого вы кормили крошками.

Серенький с черным. Уж как он пищал, бедняжка, когда

Августа сворачивала ему шею! Ну, право, как будто звал вас на помощь: пик, пик, пик, Вестингауз!

Завтрак кончился раньше, чем я ожидал. Жильцы буквально разбежались по своим комнатам. Баронесса Рюклинг дала мне предварительные сведения. Всех комнат в пансионе одиннадцать. Из них две заняты русским семейством, уехавшим месяц тому назад в Париж; две заставлены зимней мебелью и библиотекой покойного мужа баронессы. И только семь занято жильцами в следующем порядке:

Все остальное помещение первого этажа занято хозяйством и общими комнатами.

Я спросил, не может ли она сообщить мне какие-нибудь особые сведения насчет своих жильцов. Она тотчас же согласилась.

— Прежде всего, дорогой мой молодой человек, отмечу очень аккуратного, хорошего, достойного жильца, скульптора Апполлино, из пятого номера. Про него, если вы меня даже лишите свободы, я никак не смогу выговорить ни единого дурного слова. Такого воспитания в наш век не сыщешь: за все заплатил вперед и, поверите ли, никогда не бывает дома. Его душа в горах. Он делает эскизы с натуры. За все это время он покушал... постойте, сейчас скажу: покушал у меня всего два раза. Один раз это был завтрак, другой раз это был чай.

Я хотел свести разговор с образцового жильца на менее образцовых, но баронесса уперлась, как улитка:

— Вы должны выслушать о нем, потому что вы его все равно не застанете. Остальные-то сейчас дома, если не считать бедного покойного Пфеффера, а номер пятый вы не увидите. Уж такой красивый, милый молодой человек –

с удивительными, удивительными глазами, такой духовный.

Тут я решил ее прервать и направился в комнату № 1, к пастору Атанасиусу Шурке. Лицо баронессы потемнело; видимо, пастор не принадлежал к числу ее любимцев.

— Войдите, войдите! – воскликнул кто-то громовым голосом в ответ на наш стук. Я увидел толстого человека на постели с газетой в руках. Под газетой стояла тарелка. На тарелке были цыплята.

Изложив цель моего посещения, я опросил, знал ли он покойного министра и не заметил ли чего-нибудь странного в его поведении.

— Заметил! – отрезал пастор без дальних разговоров, –

Министр Пфеффер был недоволен этим пансионом. Он неоднократно говорил мне, что его плохо кормят, а на голодный желудок, знаете ли, всегда легче быть убитым, чем на сытый.

— Вы, кажется, докушиваете?.. – сладко вмешалась баронесса, заглядывая под газету.

— Докушиваю! – отрезал пастор твердым голосом. –

Судя по вашему рассказу, дорогая баронесса, Августу терзают укоры совести. Я, как пастор, не могу допустить, чтоб она корила и морила себя. Надо доесть все, что может ей напомнить. . Вы понимаете меня?

С этими словами он отправил себе в рот полцыпленка.

Если б Карл Крамер мог видеть лицо баронессы! Поистине, это лицо стоило бы отпечатать на немецких почтовых марках.

Мы поднялись во второй этаж и имели удовольствие застать двух жильцов в одной комнате. Это были небезызвестные мне по Америке банкир Вестингауз и красивый молодой человек, лежавший в качалке, виконт Монморанси. Банкир, узнав цель моего посещения, сообщил мне множество мелких подробностей о министре и, между прочим, не известное никому обстоятельство: что министр

Пфеффер поселился в этом пансионе исключительно из деловых соображений, так как часто переговаривался по телефону с Зузелем.

Когда я обратился с вопросом к виконту, тот вызвал почему-то своего лакея Поля и признался, что лакей Поль знает о нем гораздо больше, чем он сам. Лакей Поль кратко рассказал про знакомство своего барина с министром. Это произошло на лестнице, где министр наступил виконту на ногу, вследствие чего виконта пришлось донести до его комнаты в складном стуле. Больше он не имел ничего сообщить.

Мы вышли опять в коридор, и я хотел было постучать в комнату номер четвертый, как меня поразил доносившийся из нее шум. Можно было поклясться, что там ездят на чем-то взад и вперед. Пользуясь своим правом сыщика, я распахнул дверь без стука и увидел странную картину: молодой офицер упражнялся посреди комнаты на велосипеде, причем, сколько я мог заметить, упражнялся не в езде, а в падении.

— Что это значит? – заревел он, хватаясь за револьвер, –

Кто смеет входить без стука к офицеру французской армии? Вон!

Баронесса и я с большим трудом его утихомирили.

Узнав, в чем дело и что мне нужно, он улыбнулся весьма хитрой улыбкой и подмигнул мне сперва одним глазом, потом другим.

— Молодой человек отлично знает, кто убил министра

Пфеффера, не так ли? Стоит ли еще играть всю эту комедию!

По-видимому, весь пансион «Рюклинг» твердо и непоколебимо убежден, что Пфеффера убили большевики. Я

не добился этим опросом ничего нового. Проходя по коридору назад, я больше для формы, чем для дела, постучал в комнату образцового скульптора. Каково же было удивление – мое и баронессы, когда дверь слабо поддалась..

Номер пятый вопреки всем своим привычкам оказался дома!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

СКУ

ЬПТОР

АППОЛ

ИНО ИЗ

Л

МАНТУИ

(окончание дневника Боба Друка)

Вообразите себе комнату с цветным готическим окном.

Два цвета преобладают: фиолетовый и густо-желтый. Вообразите посреди этой комнаты юношу в черной бархатной куртке, точь-в-точь как носили в Мантуе три столетия назад. Золотые локоны с рыжим отливом падают на плечи.

Лицо смуглое. Губы ярко-алые. Глаза. . Баронесса очень права, что назвала их необыкновенными. Черные, горячие, одухотворенные глаза остановились на мне, и я, Боб Друк, почувствовал себя дураком.

Юноша улыбнулся и указал баронессе глазами на дверь. Она вышла, как будто это в порядке вещей. Я стоял истуканом. Он придвинул мне дубовый флорентинский резной стул, какие я видел в Нью-Йоркском музее. Потом, не садясь, он оперся локтем о столик, набросал что-то на бумаге и протянул мне:

«Будем переписываться. Соседям все слышно, даже

шепот. Я не хочу, чтобы они знали о моем присутствии: не

дают мне работать».

Это сразу установило между нами какую-то товарищескую интимность. От его локонов и бархатного кафтана шел запах духов. Руки были очаровательны. Пока мы переписывались, нагибаясь над одним столиком, я, честное слово, старался столкнуться головой с его головой, как сделал бы это с хорошенькой барышней. Не знаю, что он подумал, только пристально смотрел и улыбался. И

странно – мне начало вдруг казаться, что где-то, где-то мы уже встречались.

Извлекаю из нашей переписки то, что важно для следствия, и помещаю здесь в точной копии:

«Апполлино. Имел с Пфеффером только две встречи.

Одна с его ведома. Я знаю славянские языки. Он принес мне записку, чтоб я прочитал.

Боб Друк. На каком языке записка? Воспроизведите точно содержание.

Апполлино. На русском. Кажется, так: «Предлагаю продать известную вам корову за четыре нуля после ярмарки».

Боб Друк. Министр удивился или принял как понятное?

Апполлино. Мне показалось, шифр ему известен, но содержание удивило. Он покраснел, смутился, бормотал извинения, что затруднил.

Боб Друк. Вторая встреча?

Апполлино. Я рисую с натуры для большого горельефа рейнских рыбаков. Провожу время в пустынной местности с раннего утра. Незадолго до убийства видел министра, шедшего пешком по тропинке с каким-то высоким блондином. Место уединенное, непосещаемое, тропинка крутая. Удивился, как он попал. Не позвал, чтоб не перебить своей работы. Они не заметили, ушли.

Боб Друк. Это все?

Апполлино. Да».

Я пожал ему руку с горячей благодарностью. Он улыбнулся и проводил меня до дверей. Не знаю, что такое случилось с моими нервами, но положительно я взбесился, когда по приезде в Зузель увидел инвалидов. На кой черт оставляют уродов в живых! Это противно здравому смыслу, противно вкусу, противно жизненному инстинкту.

Я, Боб Друк, нормальный человек, я не могу выносить уродство.

Пошел вечером к Карлу Крамеру. Вот где уродство не режет вам глаз. Успокоил нервы. Говорили битых два часа.

Вернее, говорил я; а он слушал и кивал. Карл Крамер, несмотря на свою профессию, удивительно тактичный человек. Хохотал, рассказывая ему про баронессу Рюклинг и пастора. Он покачал головой, давая понять, что я веду себя как ребенок. Чувствовал несносную охоту выболтать ему про Лорелею. Удержался только потому, что боюсь: сочтет за окончательного молокососа и перестанет давать мне аудиенции. Всякий раз, как от него выхожу, замечаю, что стал умнее; он расширяет мой горизонт. Это удивительно, если вспомнить, что ведь говорю только один я, а он молчит.

Опять не спал. Надоело. Утром одеваюсь – стук в дверь.

Инвалиды. Приходит сам Тодте и его помощник, хромой и безрукий, противное зрелище. Я хотел притвориться спящим и юркнуть в постель, но не успел. Они вели себя как-то странно, пощупали мне пульс, посмотрели на язык.

Когда я расхохотался, помощник Тодте снял со стены зеркало и поднес его к моему лицу. Надо сознаться, я стал зеленым, как груша. Это немного озадачило меня. В Зузеле определенно скверный климат, оттого всякое переживание здесь может быть рассмотрено метеорологически. Я знаю, что на это можно возразить. Меня не удивят теперь никакие доводы.

Был на музыке в парке. Поужинал. Голова болит.

Пойду к Карлу Крамеру.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

УСПЕХ

ТОРГОВЦА

К

СЛЫМИ

И

ГРУШАМ

— Дяденька, почем кило?

Вопрос был обращен к тонконосому продавцу груш, только что устроившему свой лоток под деревом.

— Дороже, чем обошлось тебе родство со мной, – сердито пробормотал торговец, раскладывая груши, – коли я тебе дяденька, так мы в ссоре. Я родственникам если и делаю какую скидку, так только с лестницы. Понял?

— Ой, какие вы сердитые мужчины, – игриво пролепетала новая покупательница, подходя к лотку. – Может быть, вы мне уступите парочку за пять пфеннигов?

— Смотря какая парочка! – продолжал торговец, –

Ежели ты, красавица, захочешь у меня парочку вот этаких племянников, я их уступлю тебе даром, с документом от нотариуса.

Юный газетчик, которому остроты тонконосого человека начинали не нравиться, дал пинка круглому столику и стянул грушу.

Торговец рассвирепел. Он прыгнул, как стрекоза, на мальчишку, схватил его за шиворот и покатился с ним вместе, наподобие детского серсо, прямехонько к подъезду пансиона «Рюклинг». Но тут неожиданное его родство с газетчиком увенчалось двумя синяками и глазным подтеком. Чья-то подошва пришлась по лицу дяди и по затылку племянника, и сочный мужской голос чертыхнулся прямо над их ушами.

Торговец разинул рот. Он не верил своим глазам: красивая молодая девица в чепце, наступившая ему на голову, чертыхалась баритоном. Она обладала знатными пятками, если верить собственному кровоподтеку. И она как две капли воды походила на убийцу министра Пфеффера.

Дурке, так как это был он, быстрее молнии очутился на ногах. Он увидел, как рослая девица подсаживает в автомобиль другую дамочку и садится рядом с ней.. Он увидел также своего племянника, немедленно устроившегося с автомобильного тыла. Это подало ему счастливую идею, и, прежде чем автомобиль заворотил за угол, он уже висел рядом с газетчиком, уцепившись за него обеими руками.

— Молчи, или я отдам тебя под суд, – прошипел он на ухо мальчишке, собиравшемуся испустить рев. – Если ты хочешь растягивать рот до ушей, делай это, как в кинематографе. Тамошняя публика ловкачи насчет растяжения глоток, не производя при этом ни малейшего шума.

— Да вы меня дду-шите, – пролепетал мальчишка.

— По закону я имею право задушить тебя без всякой компенсации, так как ты несовершеннолетний. Гляди на меня. Узнаешь? Я полицейский агент. Ну, то-то.

Газетчик притих и забился под самый кузов автомобиля, Дурке нашел, впрочем, способ выкурить его и оттуда, шпаря ему затылок своим дыханием. Он немедленно пустил этот способ в действие и, когда мальчишка повис на одной руке, приказал ему именем закона слететь вниз и дать знать Леопольду Дубиндусу, что дела идут на бензиновых парах.

Повторив это таинственное поручение дважды, мальчишка покорно слетел вниз и бросился наутек. Дурке уселся покомфортабельней. Он достал из кармана кислую грушу, очень довольный наследством, перешедшим ему от племянника, и решил, что право наследования по справедливости должно было бы переходить от младших к старшим, а не наоборот.

Между тем автомобиль мчался к вокзалу. Грэс Вестингауз усадила свою горничную рядом. Она простерла свою болезненность до пределов, делавших положительно необходимым легкое прислонение к ее плечу. И так как, по-видимому, означенные меры не помогли, она побледнела и закрыла глаза.

Северный вокзал был полон народа, собравшегося к берлинскому поезду. Дурке получил палкой по ногам от жандарма, но был в ту же минуту узнан и привел блюстителя порядка в полнейшее оцепенение.

— Шепните Дубиндусу при встрече, что мы, кажись, едем в Берлин! – С этими словами Дурке подтолкнул жандарма и ринулся вслед за двумя женщинами.

Билеты куплены. Дама с горничной вошли в купе первого класса. Кондуктор захлопнул двери, но в ту же минуту тонконосый человек, вынырнувший у него из-за спины, сделал ему таинственный знак рукой.

— Э? – спросил кондуктор.

— Э! – ответил тонконосый, сунув ему свой полицейский билет.

— Эге! – промычал кондуктор, до которого еще не дошла весть об отставке Дубиндуса и Дурке, и распахнул двери соседнего купе.

— Эге! – подтвердил тонконосый и прыгнул.

Поезд тронулся. Он сидел на бархатном диване, по соседству от купе двух дам. Он был положительно доволен собой. Первым долгом надлежало вынуть тяжелый кошелек Дубиндуса и пересчитать деньги. Вторым долгом записать расходы.

Дурке вынул карандаш и бумагу, послюнявил палец и написал:

Поставив точку, он вынул означенную сумму из кошелька, сосчитал ее снова, тряхнул два раза на ладони и отправил в карман.

Грэс Вестингауз явно чувствовала себя нехорошо. Она забилась в угол дивана, прислонилась головой к его обшивке и из-под длинных ресниц глядела на свою горничную.

Та не обращала на это никакого внимания. Она подняла было юбку, чтобы поискать в кармане штанов табачку, но там ничего не оказалось: Дубиндус опорожнил его при обыске. Тогда она вытащила все тот же номер «Золотой истины» и принялась его изучать.

— Мелина! – слабым голосом произнесла Грэс.

Горничная не шевельнулась.

— Мелина.

При вторичном окрике горничная быстрым взглядом окинула купе и, сообразив, что Мелина – это она сама, нетерпеливо взглянула на свою хозяйку.

— Дайте мне газету.

Не без досады горничная протянула газету.

Грэс лихорадочно просмотрела столбцы. Еще одно убийство! Новый бродяга, выставленный в морге. Письмо...

— Вы американец, – признесла она с усилием, – я вижу это по вашему акценту. Скажите мне ради. . ради. . ну, хоть ради нашей близкой разлуки, это не вы убили министра?

— Я не убиваю на проезжей дороге, – ответила горничная, – но должен сказать вам, что министры и люди вашего класса стоят того, чтоб их истребили до последнего. Каждое их дело – новая подлость. Весь номер этой газеты наполнен подлостью. И если вы вздумали сейчас спасать рабочего, так это потому, что оно вам выгодно, барынька, вот и все.

Грэс закрыла глаза. Голос ее стал матовым.

— Я не спасала вас. Я сделала то, что мне приказано. Я

не знаю, что вокруг затевается.

— Тем хуже.

Разговор был исчерпан. Горничная взяла назад газету.

Она считала каждую минуту, приближавшую ее к свободе, и положительно не хотела замечать нервического поведения своей хозяйки. А та отвернула голову к стене, спрятала лицо в платок, и, если б не тряска вагона, можно было бы подумать, что шея и плечи ее вздрагивают по какой-нибудь другой причине.

Когда в окне мелькнули первые предместья Берлина, она открыла глаза, порылась в сумочке и достала бумажку.

— Мне велено дать вам денег. .

— Черт! – воскликнула горничная, становясь перед ней во весь свой рост и меряя ее засверкавшими глазами. –

Неужели в вашей птичьей голове не хватает мозгу, чтоб не лезть ко мне с деньгами? Неужели вы не понимаете, как омерзительно получать свободу через махинации негодяев вашего класса! И если б не приступ лихорадки, разве я не предпочел бы любое дерево, любой камень, любую лужу вашей проклятой спальне! Да будьте вы трижды. . А!

С этими громовыми словами горничная Мелина внезапно подобрала юбки и с быстротой молнии, на ходу отворив двери и защемив тонконосого человека, висевшего по ту сторону окна, спрыгнула вниз, на насыпь.

Секунда – и она исчезла. Поезд полным ходом подходил к Берлину. Дурке глядел в окно на Грэс Вестингауз, тщетно стараясь высвободиться от прищемившей его двери. Грэс Вестингауз глядела мимо Дурке на летевшую внизу насыпь, на серые домики предместья, на телеграфную проволоку, на птиц, на пыль, на ветер.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ЖЕЛЕЗНОДО

ОЖНЫЕ

МАСТЕ

СКИЕ

Р

ЗАПАДНОГО П

ЕДМЕСТЬЯ

– Любезные сестры и братие! – надрывался человек пасторского вида, в пасторской шляпе, с пасторским носом. – Достолюбезные! К чему такое напрасное оскорбление! Я секретарь пацифистского общества! Я не агент...

Я добрый лютеранин!

— Уйдите, пока целы, – хмуро пробормотал старший мастер, – какого черта вы нам нужны, когда мы два месяца не получали жалованья!

— Не надо быть материалистом, надо быть добрым немцем. Моя брошюра стоит всего два пфеннига. За два пфеннига двадцать четыре страницы мелкого шрифта.

Любезные сестры и братие, – вот она, голубая обложка..

«Гиена в овечьей шкуре, или Военные замыслы большеви...»...

— Вон!

Пасторская шляпа кувырнулась в воздухе. Человек пасторского вида присел на корточки.

— Достолюбезные.. Удержитесь! Даром. Брошюра продается даром, в убыток правительству. Каждый получит целую. Раз, два...

Но тут он был схвачен в охапку, вынесен за пределы железнодорожных мастерских и посажен в корзину с голубыми брошюрами, как раз под самый водосточный кран.

— Уф! – произнес старый рабочий, покончив с означенной операцией. – Можно прямо-таки взбеситься. Что ни день, то выносишь ихнего брата на собственных плечах. Не мешало бы нам стряхнуть его разок в паровой котел.

Между тем человек пасторского вида с глубоким вздохом вылез из-под крана. Оглянувшись кругом, он поднял свою шляпу, щелкнул ее и тотчас же вытащил из нее дамский чепчик. За чепчиком последовала длинная юбка, потом фартук, а потом и вся шляпа, вытянувшись куполообразно, превратилась в приличный ручной сак.

Человек облачился в чепчик и юбку, наложил сак доверху голубыми брошюрами, а затем, опасливо оглянувшись, распределил все остальное количество между старыми паровозными трубами, ящиком с опилками, дверной щелью и пойлом для цепной собаки. После чего мирно проследовал в женскую ремонтную мастерскую, помещавшуюся напротив.

Он не успел еще пересечь двора, как заметил подозрительного тонконосого человека с перепачканными глиной коленками, крадущегося вдоль забора, не сводя с него глаз.

Это ему не могло понравиться, решительно не могло понравиться. Он ускорил шаги и юркнул в мастерскую.

Две дюжины работниц были заняты мытьем и чисткой котлов. При виде его они остановились.

— Это еще что за тетка?

— Достолюбезные сестры! – пропищал чепец тоненьким голосом. – Иду мимо, дай, думаю, загляну. Не желает ли кто духовную пищу? Три пфеннига штука, двадцать четыре листа мелкого шрифта. Издание пацифистского общества..

Купите, сестрицы! Разоблачение гиены. Воинственная политика большеви. . Ай, ай, чего хочет этот человек?

Последнюю фразу чепец рявкнул, к изумлению работниц, густым басом. Прижавшись к стене между дверью и котлом, стоял тонконосый мужчина с выпачканными глиной коленками и пристально смотрел на проповедника.

— Коли ты чревовещатель, – изрекла одна из работниц, уперши руки в бока и подходя к чепцу с видом, не обещающим ничего доброго, – коли ты чревовещун, так, верно, умеешь и колесом ходить на манер циркача. А ну-ка.

Проколеси-ка!

С этими словами она примяла чепцу ближайшую часть тела, придав ей наибольшую вращательную скорость, и так как ее соседки немедленно вызвались ей подсобить, проповедник выкатился из мастерской в десять секунд. Вслед ему одна за другой полетели голубые брошюры.

Он, однако же, не остановился ни во дворе, ни в палисаднике, ни за палисадником, памятуя о странном тонконосом мужчине, и предпочел вкатиться в паровозное депо.

Здесь было тепло, светло и гостеприимно. Три больших паровоза мирно дышали в углу, на рельсовом пастбище.

Несколько приличного вида железнодорожников сидели на ступеньках асфальтовой лестницы и заняты были мирной беседой. Лица их худы и бледны, тела костлявы и истощены, глаза обведены кругами. Это зрелище, по-видимому, пришлось по душе секретарю пацифистского общества. Он отряхнулся, влез на пустую бочку и за неимением брошюр открыл свой собственный рот.

— Любезные братие и друзья! Я пришел к вам с веткою... ой, какая у меня слабая память.. с веткою. . с веткою того самого дерева, из которого делается прованское масло.

Вы, конечно, любите прованское масло. Еще больше вы любите салат с этим маслом. Но, когда наступает война, нет ни масла, ни салата, ни даже любви. – Он так растрогался нарисованной картиной, что глаза его наполнились слезами. В депо было тихо. Паровозы дышали. Железнодорожники слушали. – И вот, дорогие и любимые друзья мои, представьте же себе! Мы сидим мирно, спокойно. Французы подали нам руку, и мы подали руку французам. И

тогда начинаются военные приготовления совсем с другой стороны. Все вы знакомы – кха-кха – с боль-боль-боль – ...

ай! – выгоните этого постороннего человека из депо, это, наверное, ихний шпион!

С этим непредвиденным восклицанием оратор так страстно запрыгал на бочке, что днище ее провалилось, и он исчез, как Диоген, в ее недрах.

Тонконосый мужчина с выпачканными глиной коленками торжественно приблизился к бочке. Он поднял палец и обвел железнодорожников глазами. Он постучал пальцем по бочке.

— Убийца! – произнес он шепотом, – Полицейский агент, – добавил он еще тише, вперяя палец в свою грудь. –

Но... – И тут лицо его приняло страдальческое выражение.

– Нет бланка об аресте!

Железнодорожники сомкнулись вокруг него плотной стеной. Один из них раздобыл новое днище, вбил его в бочку и произнес энергичным голосом:

— Коли вы говорите правду, я бы вам присоветовал задержать вашего убийцу в бочке, покуда вы не получите бланка.

— Легко сказать! – плачущим голосом ответил Дурке. –

Он не огурец. Я не могу его засолить.

— Стой, братцы, – вскрикнул другой железнодорожник,

– мне пришла мысль! Фирма Лурзе отправляет сегодня в

Эльберфельд партию бочек с клеем, точь-в-точь этакого размера. Они стоят на восьмой платформе, совсем недалеко. Обменяем их бочку на эту, пусть она съездит в Эльберфельд, а когда дело выяснится, сдадим владельцу настоящую.

— Правильно, вы выиграете не меньше как сутки, –

поддержали другие железнодорожники, – за сутки он и с голоду не умрет, разве что малость обмякнет. Только уж вы поторапливайтесь с бланком-то.

— Молодцы! Правосудие вас наградит! – радостно изрек

Дурке, – Я немедленно запишу ваши имена. Делайте, как сказали. Поставьте на бочке пометку.

С этими словами он вынул записную книжку, внес в нее имена железнодорожников и бегом пустился на телеграф для того, чтоб отправить Дубиндусу следующую депешу:

«Едем убийцей Эльберфельд Срочно вышлите

бланк аресте творю чудеса ловкости Дурке».

Как только он убежал из депо, железнодорожники взглянули друг на друга и разразились неистовым хохотом.

— Ведь бывает же, о-хо-хо, бывает же... – стонал один.

— Пойти сказать в мастерские... – вопил другой. – Пущай придут помогать. Этакое удовольствие нечасто случается!

Через десять минут рабочие железнодорожных мастерских усердно занялись оборудованием втулки. Когда

она была готова, они натаскали полный комплект голубых брошюр, свернули их в трубочки и одну за другой отправили вслед за владельцем.

— В течение суток, – подмигнул старый рабочий, –

пользительность духовной пищи выяснится для него как нельзя больше, особенно если она будет единственной.

Бочку вкатили на тележку, живо свезли на восьмую платформу – обменяли на настоящую и поставили номер: Что же касается пометки, то они сочли вполне достаточным вместо требуемого слова gummi ошибочно поставить dummi5, – и дело было сработано начисто.

Дурке, уведомленный о ходе вещей, явился к отходу поезда и сунул кондуктору полицейский билет. Вторично перед ним было раскрыто купе, на этот раз третьего класса, рядом с товарным вагоном. Дурке сел на одно место, ноги положил на другое, шляпу на третье, платок на четвертое и, вздохнув полной грудью, извлек из кармана записную книжку. Страница, где начинался счет, должна была значительно вырасти.

— Поистине, – сказал себе Дурке, вспоминая уроки политической экономии, преподанные ему в Главной Полицейской Школе на отделении «Поимка мелких воров и беглых кассиров», – поистине, я начинаю понимать, что есть репарация. А то читаешь, читаешь в газете и, хоть

5 Игра слов: gummi – клей, dummi – глупый.

тресни, не разберешься, откуда куда. Тонкая штука бухгалтерия!

С этими словами он приписал к счету:

Провоз преступника Франко Эльберфельд –

за счет фирмы Лурзе.

Проезд от Западного Предместья до Эльберфельда

в купе III класса с продовольствием –

18 зол. марок 32 пфеннига.

Вслед за этим Дурке вынул кошелек, отсчитал звонкую монету, поиграл ею на ладошке и опустил в собственный карман, вынув другой рукой из-за пазухи кислую грушу, предназначенную быть его трудовым продовольствием.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ДУБИНДУ

БЕ

ЕДУЕТ СО

С

СПЕЦИАЛИ

ТОМ

На турецком диване возле стены, увешанной различными музейными предметами вроде кандалов, цепей, отмычек, ножей с потемневшим от яда лезвием, топоров, веревок с повешенного, арестантских халатов и фотографий знаменитых преступников своего века, спал доблестный Дубиндус.

Сон его был крепок и спокоен; когда же он пробудился, то выпил стакан содовой воды и прочитал утреннюю молитву, состоявшую из двадцати параграфов свода законов.

На этот раз он не дошел еще до седьмого параграфа, толковавшего о наказаниях за скотоложство, как племянник ворвался в комнату с депешей от Дурке:

«Едем убийцей Эльберфельд Срочно вышлите

бланк аресте творю чудеса ловкости Дурке».

— Гм! Гм! – сказал себе Дубиндус. Тем не менее он дочитал положенное число параграфов. Дойдя до точки, он вскочил, пригладил усы, накинул на себя партикулярное платье, отнюдь не скрадывавшее его осанки, и снова уткнулся в законы, на этот раз в главу об арестах.

Задумчивость на лице его сменилась решимостью. Он вынул десяток сине-серых камней, завернул их в первую попавшуюся тряпку, уложил в портфель, схватил фуражку и вышел. Пока он будет плестись из Мюльрока в Зузель, мы просто перепрыгнем в точку его паломничества и представим читателю новое действующее лицо.

С наружной стороны его двери висит:

Но среди зузельских горняков и металлистов всего округа он известен под кличкой дяди Гнейса.

В настоящую минуту он стоит среди богатейшей коллекции минералов, собранной им со всего света. Он маленького роста, пузатый, лысый (лысину скрывает красная феска), покрытый мельчайшими веснушками. Глаз дяди

Гнейса почти не видно. Когда же бесчисленные лучистые радиусы морщин, расходящиеся от двух точек, где должны быть по закону анатомии его глаза, начинают расплываться и пропадать, на лицо дяди Гнейса выплывают два больших, кротких, умнейших глаза разного цвета: один желтый, другой зеленый.

— А ну-ка, серенький, иди-ка сюда, иди, мамочка, –

нежным голосом говорит дядя Гнейс, поглядывая на полку; и если б в комнате был кто-нибудь, кроме него, он, по всей вероятности, ожидал бы появления кота, кролика или по меньшей мере морской свинки.

Между тем дядя Гнейс, продолжая нежное бормотание, сунул туда руку и извлек наружу кусок невзрачного серо-голубого камня. Он немедленно погладил его по гладкому месту, почесал у ребра, вытер о собственный рукав и поднес к самому своему носу:

— Излучайся, кисонька, излучайся. Твой Руди сегодня в плохом настроении, в очень плохом настроении. Вот так.

Дыши на него, лечи его...

Дядя Гнейс прижал к себе камень с самой блаженной улыбкой. Глазные точки его окончательно скрылись в углублении между лучистыми радиусами. Он поцеловался бы со своим любимцем, если б грубый голос не прервал этой сцены:

— Сударь, вас спрашивает какой-то мужчина вулканического происхождения, из породы туфов, по всей вероятности, палеозойского периода, большой мощности, номер неизвестен, название Леопольд Дубиндус.

С этой странной речью дюжий слуга дяди Гнейса пропустил в комнату бывшего полицейского агента, в высшей степени оскорбленного подобной аттестацией.

— Уважаемый херр доктор, – произнес он взволнованно,

– прошу вас объяснить своему слуге, что в нашем государстве спрашивают номера только у носильщиков, а также в театре, снимая верхнее носильное платье. Если же он полагает, что я..

— Успокойтесь, успокойтесь, дорогой херр Дубиндус! –

с жаром прервал его доктор Гнейс, – Мой слуга положительно болен минералогической номенклатурой. Он не имел в виду ничего дурного.

— Ну, если он не имел, так и я не имею, – успокоился

Дубиндус, опускаясь в ближнее кресло и озираясь по сторонам. – Вы, как видно, сударь, охотник до коллекций. Я

тоже собираю в часы досуга, главным образом насчет уголовного кодекса. Милое, успокоительное занятие.

— Ага! Вы пришли посмотреть мою коллекцию! – сообразил дядя Гнейс, мгновенно одушевляясь. – И вы ее увидите, дорогой херр. На свете нет ничего живее и жизнерадостнее камней. Человек перед камнем просто испорченная машина, требующая отопления, и ничего больше.

— Сильно сказано, – пробормотал Дубиндус. – Собственно я, прежде чем посмотреть, хотел получить от вас, как от специалиста..

— Немножко вступительной теории? – Морщины на челе Гнейса разошлись в разные стороны, и два больших, кротких, умнейших глаза разного цвета озарили его лицо. –

Вы, по-видимому, высококультурный человек, дорогой херр. Садитесь удобней! Я начинаю.

С этими словами доктор прижал к себе серо-голубой камешек, пробежался бархатными шажками по комнате, любовно зажмурился и начал:

— Когда вы ездите в толпе народу, вы замечаете, что через некоторое время вам трудно дышать. . Это потому, любезный друг, что люди выделяют испорченный воздух, отработанную материю. . Что может быть гаже и неприятнее существ, всюду поглощающих рабочий материал и испускающих из себя отработанный? Переведите теперь взгляд свой на камни. Они вбирают в себя отработанную материю человека. Они скрепляют ее в формулу. Они держат в себе колоссальные залежи рабочего материала, создаваемого из наших отбросов. Потенциал – вот что такое камень. Деликатное, воспитанное, общественное существо. Оно вам нигде не портит воздуха. Наоборот, оно вам его улучшает. Оно вбирает в себя вашу сырость, продукты вашего сгорания, ваш распад. Оно сушит вам болота, укрепляет топи, собирает газы, чтоб сделать их твердыми, воспитанными и портативными. И самые ядовитые струйки, которые вы день и ночь выпускаете в воздух, оно укрепляет в гнездах своих благороднейших пород, гранитов, – в аметисты, бериллы, изумруды, топазы, бриллианты! – Дядя Гнейс мечтательно посмотрел на серо-голубой камешек. Лицо его озарилось нежнейшей улыбкой. – Но кто питается, тот дышит! Надо было прийти камню-мамонту, радию и дохнуть из тысячетонной челюсти, чтоб люди присели на корточки и завопили: «Камень дышит... эманация!» Дяде Гнейсу не нужны мамонты, он знает десятки лет, что если дышит мамонт, дышит и кузнечик, и муравей. . Нет минерала, который бы не дышал!

— Э-кх! – чихнул Леопольд Дубиндус. – Я, собственно, насчет практического..

— Правильно! – прервал его Гнейс. – От теории перейдем к практике. Легко понять, что если камень дышит, он на нас воздействует. Он воздействует на нас потенциальной силой, но для человека не безразлично, какой. Одна потенция у железа, другая у меди, у мрамора, у золота, у гранита, у яхонта, у серебра, у платины. . Все эти воздействия надлежит изучить. Их надо использовать. В первую очередь для устройства человеческих жилищ! Мы еще не знаем, чем обязан камню характер пещерного жителя, что дало дерево народам, жившим в деревянных постройках!

Мы должны сделать опыты с железными домами, с домами из различных сплавов! И уж если эта гадина, отравитель пространства, человек, нуждается в священной поддержке минерала..

Но тут Леопольд Дубиндус не выдержал. Он решил ответить надоедливому оратору по существу вопроса:

— Уважаемый доктор! Сколько я знаю, как блюститель порядка, не все люди испускают вредные газы. Этакими делами занимается разве что простонародье. И если прибавить к параграфу «б» статута 248-го о площадях, улицах, портиках и мостах, если прибавить, говорю я, о недопустимости зловония, то из боязни штрафа даже простонародный человек удержится, когда нужно!

Доктор Гнейс вытаращил на него два кротких, больших глаза, желтый и зеленый, и провел по лицу маленькой, бархатной ручкой.

Перед ним, в кресле, сидел характернейший экземпляр гадов, именуемых человеками, а он забылся, увлекся, разговорился! Голос его стал сух и холоден.

— Можно узнать, по какому делу?

Ага! Вот что называется прищемить ученого за хвост!

Дубиндус был чрезвычайно доволен результатом своей дискуссии. Он немедленно полез в портфель, достал тряпочку с камнями и протянул ее ученому:

— Вот, уважаемый доктор. Именем правосудия умоляю вас определить, какой это камень, откуда он отбит и в чем его злокачественность для здоровья и автомобильных шин.

Резолюцию вашу благоволите изложить письменно, и, если можно, на самой что ни на есть ученой, то есть академической, бумаге.

Гнейс развязал тряпку, вынул несколько камней, посмотрел на них, прищурился, понюхал, лизнул, и вдруг по лицу его разлилось изумление. Он хотел было что-то спросить у Дубиндуса, но удержался. Вынув желтый флакон, он капнул на один из камней, нагнулся и снова понюхал. Потом выхватил красный флакон и сделал то же самое. Потом резким движением он повернулся к Дубиндусу. Лицо его было бледно, как бумага:

— Вы хотите иметь анализ этого камня? Приходите сегодня в шесть часов вечера.

С этими словами он подхватил камни и выбежал из комнаты, оставив Дубиндуса одного.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

РАЗЛ ЧНЫЕ

ВОЗДЕЙСТВ

Я НА ДУШУ

И

ДЯДИ

ГНЕЙСА

– Маленький номер пятый прихварывает, доктор. Ему надо профильтровать раствор.

С этими словами дюжий слуга вступил в святилище дяди Гнейса – его химическую лабораторию, где тот засел с утра, как безумный, в стеклянной маске и резиновых перчатках, возясь над сине-серыми осколками.

— Что такое?

— Я говорю, наш маленький плох, доктор, очень плох.

Сколько я понимаю, у него грыжа.

Сердце дяди Гнейса не устояло. Он прикрутил лампочки, прикрыл баночки, открыл вентилятор и побежал в соседнюю комнату. Здесь было тепло и влажно. Они находились в детской.

Но дети доктора воспитывались без баловства, на искусственном питании. Они сидели в красивых банках и весело поглядывали сквозь стекло синими, красными, розовыми, желтыми личиками, покорно кушая раствор и отлеживая себе бочок, покуда их не переворачивали.

Номер пятый был самый маленький. Дядя Гнейс нежно сунул руку в его мокрую кроватку и вынул великолепный бледно-розовый кристалл, по животику которого тянулась выемка, испортившая ему фигуру.

— Гм, малыш, ты перепитался! – недовольно проворчал

Гнейс. – Обжорство, Зильке, никому не идет на пользу.

Перемените ему пеленки да уберите снизу новый кристаллик.

Зильке выслушал распоряжение доктора насупившись.

Его с утра терзало любопытство. Перед глазами его стояли сине-серые камешки, над которыми патрон забыл завтрак, обед и прогулку. Но тот как ни в чем не бывало снова повернулся к лаборатории. Зильке судорожно крякнул. Патрон поглядел на него.

— Я... я крошусь, доктор, от любопытства, – пробормотал он сердито, – вы чересчур напластываете меня. Ни одна порода не выдержит такого давления.

Дядя Гнейс растерянно улыбнулся. Он поднял пальчик в знак терпения и молчания. И, уже исчезая за дверью, облегчил малость геологическое состояние своего слуги, дав его пластам залегания самый неожиданный уклон:

— Зильке! – крикнул он странным голосом. – Это кристальчики, не правда ли? Ну так не пройдет и месяца, как мы с вами. . гм, гм... сделаем из них кристалломальчиков и кристаллодевочек, без всякого вреда для гексагональной системы.

С этими таинственными словами он погрузился в недра лаборатории, где снова забулькало, зашипело и потекло во всех трубочках, банках и ретортах. Желтый и зеленый глаза доктора светились острым блеском, когда он наконец оторвался от работы, глядя на темно-красную жидкость, стекавшую в хрустальную чашу под герметическим колпаком. Она приводила его в волшебное оцепенение. Он стиснул пальчики в резиновых перчатках, чтоб они не вздумали младенчески захлопать в ладоши. Именно в таком виде застал его Леопольд Дубиндус, пришедший за своей справкой.

— Вы хотите, дорогой херр, узнать анализ этой руды? –

тихо спросил дядя Гнейс, вперяя в него звездочки морщин.

Дубиндус тревожно заерзал на стуле.

— Если это по части теории, – откашлялся он, – по части

...кха... теории, то в нашем деле, уважаемый доктор, она не стоит даже той бабы, что снится нам во сне. Осмелюсь просить вас закрепить на бумаге, в двух-трех словах, злокачественность этих осколков с практической точки зрения.

— Злокачественность? – Странная улыбка прошла по лицу доктора. – Вы твердо уверены, что вам нужна именно злокачественность вот этих камешков, – он поднял руку с сине-серым осколком, – неизвестно откуда к вам попавших?

— Они попали под мой автомобиль из кармана злоумышленника, – сухо отрезал Дубиндус, – для нас, сударь, всякое вещество интересно не больше, как доказательство.

— В самом деле, – протянул доктор Гнейс, беря со стола лист бумаги и кусая кончик ручки. – Ну, хорошо. Я дам вам именно то, что вы желаете.

С этими словами он набросал на бумагу тончайшее кружево самого причудливого почерка в мире и протянул ее Дубиндусу.

«Могу засвидетельствовать, что представленные мне осколки сине-серого цвета, твердой консистенции, неправильного октаэдра, будучи положены под шину автомобиля, могут вызвать повреждение этой последней.

Доктор Гнейс».

— Вот-вот! – обрадовался Дубиндус самым искренним образом. – Правосудие вам признательно. Прощайте!

Он схватил со стола осколки, спрятал бумагу в портфель и, не теряя времени, выбежал из комнаты, столкнувшись в дверях с дюжим слугой доктора, спешившим к своему хозяину с неменьшей скоростью.

— Ну! – проворчал Зильке, поддерживая свой нос. – Для палеозойского периода это слишком молодо. Не по возрасту! Сударь, к вам пожаловала какая-то слюдяная палка без всякого промышленного значения, сильно выветрившаяся, я бы даже сказал, склонная стать асбестом, если б это не противоречило науке.

В подтверждение его слов в комнату вошел маститый старец. Белоснежная бахрома волос и бороды украшала его голову. Стекловидные глазки смотрели сквозь стекла пенсне. Стекловидный нос раздваивался к середине и растраивался к самому концу, напоминая удачный водосток, прорубленный в глине. Он был безукоризненно одет и держал себя с достоинством. Это был министр Шперлинг, друг и единомышленник убитого Пфеффера.

— Вы меня узнали! – ласково произнес он, мановением руки отклоняя всякие почести. – Я совершал свой обычный тур в Тироле, тем более что, как известно всему немецкому народу, наступает день моего рождения.. Небольшое торжество, которому не следует, совсем не следует придавать национального характера!

С этой маленькой скромной речью (ибо скромность была отличительным признаком великого Шперлинга) он уселся против Гнейса, положил ноги на стоявшую внизу скамеечку и приготовился продолжать.

Доктор Гнейс был раздосадован. Он знал о своем посетителе ровно столько, сколько сообщил Зильке.

— Но вдруг, когда я завтракал в деревушке Нёслах, – я завтракаю просто: яичко, две-три тартинки, ломоть ветчины, блюдце с вареньем, чашка кофе и два-три яблока –

это все. Иногда, знаете ли, этим приходится довольствоваться до обеда, – он весело и добродушно засмеялся, – мы служим, как и все другие!

— Но позвольте! – возмущенно перебил его доктор.

— Нет, нет, – министр ласково поднял руку, – не говорите мне о моем здоровье! Когда речь идет о пользе отечества и... – министр поперхнулся, – рабочего класса, Шперлинг забывает о своем здоровье. Я привык почти никогда не думать о себе. Воспитание моей покойной матушки и чтение Маркса сделали из меня человека, просто органически неспособного останавливать мысль на своей особе. На эту тему в моем дневнике... – Тут министр вынул из кармана записную книжку. – В моем дневнике есть прелюбопытные мысли. . Позвольте, я вам. . «Я родился в тот год, когда...» нет, это не то... «моя жена сообщила, что на этот раз мои воротнички»... опять не то... «я тихо улыбнулся»... – не то, не то... – кажется, на сто двенадцатой странице. .

Но тут, нечаянно подняв глаза, он увидел, что кресло его собеседника пусто. Доктор Гнейс большими шагами удирал на противоположный конец комнаты.

— Ради бога! – вскрикнул министр, подняв руку. – В

этот час дня я не пью и не ем. Не беспокойтесь. Ничего не надо. Решительно ничего.

Удивительная стойкость и выдержанность этого человека, несмотря на сильную его выветренность, справедливо отмеченную Зильке, удивила даже доктора Гнейса. Он вернулся и покорно сел на место, зажмурившись так крепко, как только мог.

— Время мое рассчитано до последней минуты, ведь без меня не обходится ни одно заседание, – виновато проговорил министр, – вот почему я не в состоянии излагать вам дело детально. Скажу только, что в Тироле меня буквально потрясли, дав мне газету, где сообщалось об убийстве моего друга Пфеффера. Я понял, что настал миг экстренных соображений. Я дал телеграмму жене и партии. Я был встречен на вокзале. Все плакали. Множество венков с надписью: «От генерала Гика», «От гильдии купцов», «От заводов Круппа», «От германского про.. промышленного класса», «От профилактического общества», «От фабрики промокательной бумаги», «От протезной фабрики» – словом, от пролетариата устилали дорогу. Если б был убит я сам, полагаю, похороны не были бы более внушительными.

Министр отер глаза носовым платком, наклонился и шепнул:

— Дальнейшие события показали, что нам угрожает новая война. Пацифистское общество обратилось к правительству со справедливым меморандумом. Я созвал совещание. Было решено пустить в ход все средства, чтобы предотвратить народное бедствие. В настоящую минуту, любезный доктор, лучшие химики государства изготовляют по моему указанию ядовитые газы. Но мне важно, чтоб такой ум, как ваш, заработал в унисон с моим.

— Вы хотите, – сказал наконец доктор Гнейс, кладя нежную руку на стол, – вы хотите, чтоб я стал раскрепощать весь яд, скованный камнями и металлами путем всей их многовековой деятельности? Вы хотите, чтоб я разложил минерал?

— На пользу ближнему своему, вот именно. Ведь не можем же мы устранять вас от государственной работы, когда, по общему мнению, вы являетесь одним из крупнейших химиков!

Министр был положительно возмущен наивностью этого лысого человека, ухитрившегося сохранить свой средневековый ум в эпоху величайших социальных катастроф.

— Поймите, мы этим обезвредим армию противника!

Мы свяжем ее по рукам и ногам, прежде чем она на нас двинется.

— О какой армии идет речь?

— Об армии варваров, убийц и драконов, называющих себя социалистами, – о большевиках.

Доктор Гнейс вздрогнул. Наступило минутное молчание.

— Хорошо, – медленно сказал химик, вставая с места, –

я к услугам правительства.

Зильке с большим удовольствием выпроводил министра; он не прочь был бы расщепить ему нос дверью, чтоб докончить процесс расслоения, протекавший в означенном экземпляре слишком медленно и непоказательно. Но голос патрона привел его в себя.

— Зильке, я ухожу! – сказал доктор Гнейс со странным выражением лица, держа в руках хрустальную чашу. – Что бы ни случилось, расти моих деток. Береги мою лабораторию. Охраняй наш музей. Прощай.

С этими загадочными словами доктор Гнейс вышел, запахнувшись в черный плащ с капюшоном. Зильке остолбенел, посмотрев ему вслед. Он чувствовал, как весь его телесный материк дрожит от непредвиденного удара, равного которому не извергала даже Фудзияма.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

З

ЗЕЛЬСКИЕ

У

ГОЛЬНЫЕ ШАХТЫ

С того самого места, где на шоссе белеет роковой столбик

идут вниз, по непроходимым кручам, дорожки в покинутые угольные шахты. Уголь давно разработан, оборудование снято и разрушено, шахты засыпаны и залиты водой. По мнению зузельских обывателей, шахты наполнены чертями. Ни один гражданин не рискнет к ним спуститься. Ни один мальчишка не забредет дальше первой платформы, где кончается узкоколейка, давным-давно снятая по кускам. Только пастухи богатых рейнских аграриев облюбовали себе склоны к этим шахтам и пасут на них огромные стада мериносовых баранов.

Надо признаться, издалека эти черные шарики, перекатывающиеся по тропинкам, придают ландшафту, особенно на рассвете, большую живописность. Пастух в широкой шляпе и с кнутом в руках бегает от одного мериноса к другому. Животные переваливаются, тряся курдюками.

Они кушают траву в высшей степени экономно, как по крайней мере показалось бы внимательному наблюдателю.

Вот один баран юркнул в расщелину и исчез. За ним перекатился второй. За вторым третий. Не прошло и пяти минут, как исчезло все стадо, а за ним провалился и сам пастух. Пастбище пусто.

Расщелина, куда направились животные, идет прямехонько в полукруглую пещеру, невидимую ни сбоку, ни сверху. Здесь мериносы один за другим поскидали с себя баранью шкуру и вытерлись рукавами собственных курток.

— Жарко, братцы, – простонал один из них, с сильным провансальским выговором, – не мешало бы обрядить

Сорроу разок в этакую шубу.

Пастух погрозил ему кнутом.

— Помалкивай! – отрезал он безжалостно. – Вот когда растопят твой жир на стеариновую свечку, как нынче проделывают с военным покойником, – помянешь ты мериносовую шкуру.

— Сорроу, – не унимался провансалец, прыгая вниз за остальными ребятами, спускавшимися теперь по высеченным в скале ступеням, – я так думаю, что нам лучше вместо всякой канители залезть в шкуры раз и навсегда, да и уйти в горы.

— Ага! – проворчал Сорроу. – Римские рабочие выкинули штуку по этой части в незапамятные времена. Только, я полагаю, ребята, не в пример лучше загнать в баранью шкуру врага, да потом выколотить, да потом вымыть, да потом маленько постричь, ну, а потом и в гору погнать на подножный корм.

Вся компания поддержала его одобрительными криками, наградив провансальца тумаками. Их было человек до ста, разнообразнейшей национальности. Каждый говорил на своем языке и отлично понимал другого. Впереди пробирались горняки со всех частей света: угольщик из

Донбасса, медник из Мексики, платиновец из Испании, каменщик из Памира, солевик из Аравии, железник из

Лотарингии, искатель драгоценного камня из Бразилии и другие – каждый с мешочком у пояса, где он хранил образчик своей добычи, с молотком на бедре, как носят оружие, в остроконечной кожаной шапочке – символе высшей квалификации по части своего дела. Горняки шли цепью, положив руку на плечо переднего товарища, и на разных языках пели свою перекличку, не терявшую от этого ни складу, ни ладу:

Бей, рудокоп!

Рой глубоко.

Проходи молотком

Жилу..

Затягивал один, а другой откликался:

В воде и ветру,

В строю и смотру

Быть тебе, друг,

Живу!

Вслед за горняками поспевали металлисты. Эти шли скопом, как люди солидные. Лица у них были серые, со свинцовым оттенком, щеки ввалились, руки пропитаны металлической пылью. Каждый носил куртку цвета обрабатываемого им металла. У каждого была на рукаве треугольная нашивка – символ высшей квалификации по своей части.

Это был цвет – самый отборный цвет рабочего мира.

Каждая отрасль из каждой части света прислала сюда умнейшего и толковейшего парня, на всемирную конференцию горняков и металлистов, созванную союзом

«Месс-Менд».

Между тем дорога становилась все круче да круче.

Каменная лестница уперлась в нишу, откуда началась железная воронка вниз. Тут и металлистам пришлось пропустить своего брата поодиночке. Горняки кончили перекличку; первые из их отряда уже достигли площадки. Тогда и металлисты, грянули свою песенку, подхваченную тысячью эхо под каменными сводами и бесчисленными покинутыми галереями. Коновод затянул:

Братцы, сбросим рабство с плеч!

Смерть былым мученьям.

В мир велим металлу течь

С тайным порученьем

Хор ответил стремительным речитативом:

Чтоб металл

В себя впитал

Нагревом и ковкой,

Заклепкой, штамповкой,

Сверленьем, точеньем

и волоченьем. .

Одна группа спускающихся, отбивая такт по перилам лестницы, выводила с силой:

Дутым,

прокатанным,

резаным,

колотым,

другая отбивала ей в ответ:

Домною,

валиком,

зубьями,

молотом,

и все, сколько их было, металлисты и горняки, в унисон, громовым раскатом, подхватили:

Через станки,

От рабочей руки

Клятву одну:

Долой войну!

К черту долой войну!.

Не успели еще отзвучать последние слова песенки, известной под названием «Клятвы металлистов», как толпа рабочих дрогнула и остановилась.

Перед ними – огромная сталактитовая пещера, с небольшим озером посредине, светящаяся бледным опаловым блеском. И на отполированном камне, возле самого озера, залитый опаловым сиянием, сидит человек в черном плаще с капюшоном, поднимая хрустальную чашу, ни дать ни взять как в каком-нибудь балете.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ПОСЛЕДН

Й ДЕНЬ

КОНФЕРЕНЦ

И ГОРНЯКОВ И

И

МЕТАЛЛ

СТОВ

– Ребята, это доктор Гнейс, величайший химик и минералог нашего времени! – крикнул Сорроу.

Рабочие сбежали в пещеру и окружили старика, растерянно смотревшего мимо них двумя кроткими глазами –

желтым и зеленым.

— Сорроу, – произнес он, выпрямляясь и сбрасывая капюшон, – я ушел от них навсегда. Примите меня к себе.

Сорроу хлопнул его по плечу без всякой торжественности:

— Выкладывайте, старина. Нынче последний день нашей конференции. Вас будут слушать самые умные парни в мире. Мы ждали из Зангезура бедняжку Лори, а вместо него получим вас.

— Я ушел оттуда, – задумчиво начал Гнейс. – Они потребовали, чтобы я разложил минерал. Сорроу, друг мой, они хотят, чтоб минерал отдал им назад все скверное дыхание, весь яд, все зловоние, скованные тысячелетиями! И

чтоб в этом я помог им моими собственными руками.

— Верно, вас тащат в химическую войну! – догадался

Сорроу. – Ну, дядя, без этого не обойдется.

Гнейс поник головой и заглянул в хрустальную чашу.

— Друзья мои, – слабым голосом пробормотал он, – у меня был какой-то министр. Он уверял, что на Германию наступают русские. Война предстоит с большевиками.

Значит, и вы тоже пойдете бить своих братьев?

Рабочие переглянулись и расхохотались.

Сорроу быстро подмигнул своему соседу, рурскому шахтеру Францу, и тот, сбросив куртку, вошел в озеро.

Дойдя до его середины, он нырнул головой вниз. Не прошло и секунды, как свет в пещере изменился. Он погустел, опаловые краски отдали багрянцем. Вода в озере шевельнулась и пошла на убыль. Вскоре от нее не осталось ни капли. Вся пещера горела оранжево-красным огнем. Перед ними вместо озера лежали отлогие, полированные ступени вниз – откуда, как дым, излучался пурпур.

— Ну-ка, дядя, спускайтесь в нашу собственную лабораторию, – не без гордости промолвил Сорроу и, подхватив

Гнейса под мышки, потащил его вниз. Горные хрустали передавали друг другу трепетание тысячи красных огоньков. Внизу шел гул от подземной реки. Вверху носились подземные ветры. Во второй пещере перед Гнейсом открылась отлично оборудованная мастерская. Все виды машин стояли тут в строгом порядке. Способы обработки металлов, изготовления сложных сплавов, ковка, отливка, прокатка, выделка машинных частей, их соединение, их демонстрация – одно за другим открывалось зрению. Но все это было детского размера. Пушки, аэропланы, пулеметы, газобросы и газопрожекторы, убивавшие светом, –

все было рассчитано на пятилетнего ребенка.

— Мастерская военных моделей, – произнес Сорроу. –

Слушайте меня, дядя Гнейс! Раз в год горняки и металлисты собираются сюда на конференцию. Каждый приносит за пазухой чертежи. Каждый знакомит другого с тайным изобретением своей страны. Нет ни одного рабочего, который не знал бы, чем вооружен его брат в другом государстве. Лучшие умы, сойдясь вместе, в течение недели изобретают здесь способы, как поворотить эти штуки в нашу пользу. А вы воображаете, что мы пойдем бить своего брата!

Он был прерван ярко-зеленой вспышкой прожектора, загоревшейся под потолком.

— Вода пущена из озера. Кто-то идет! – закричали рабочие, кидаясь к гранитной стене, защищавшей лестницу. –

Пустите электрический ток!

В мгновение ока между мастерской и стеной протянулся обнаженный электрический ток. Пурпур пещеры померк. Рабочие выхватили оружие.

...в мир велим металлу течь

С тайным порученьем. .

Загремел с лестницы веселый голос, и в ту же минуту, перепрыгивая через десять ступеней сразу, к ним ринулось ободранное, грязное, странное существо в женском чепце и широчайшей юбке.

— Менд-месс, братцы!

— Месс-менд!

— Лори Лэн!

— Скотина!

— Мошенник этакий!

Сотни рук протянулись к бегущему для того, чтоб хозяева их были отшвырнуты на самый конец пещеры.

— Эй, уберите ток, черт возьми!

Провод, свистя, потянулся обратно.

Лори вбежал в мастерскую и упал на шею к Сорроу,

стиснув его так судорожно, словно дамский чепчик решительно отразился на его мозгах:

— Сорроу, дружище. Ребята. Ух!

— Ну, теперь тебе впору упасть в обморок, раскинув все четыре лапы, – ворчливо пробормотал Сорроу. – Когда ты угомонишься, Лори Лэн, металлист?! Откуда ты в таком виде?

— К черту! – проревел Лори, сбрасывая с себя юбку и чепчик. – Меня задержали. Не стоит об этом говорить.

Хорошо, братцы, что я все-таки очутился среди вас.

— Садись и говори! – С этими словами Сорроу тряхнул

Лори за шиворот и поместил его на каменную плиту, прямехонько у ног дяди Гнейса, задумчиво прислушивавшегося к происходящему.

Лори вытер лицо рукавом.

— Коротко говоря, ребята, в Зангезуре мною найден новый минерал. Вышло это диковинным образом. Я не мог определить, что это за штука. Знаю только, что сила его эманации огромна. Он разложил все соединение залежей меди, он превратил руду в какое-то кипение. Глина вокруг него превратилась в фарфор. И при всем том, ребята, он на вид самый холодный, простой, серо-синий камешек, не оказавший ровно никакого действия на мои руки, покуда я его отламывал от скалы. Молоток-то мой пришлось бросить. Никакой металл с ним не справляется. Я орудовал руками.

— Что за сказки! – вырвалось у Сорроу, слушавшего

Лори с нахмуренными бровями.

— Посмотрел бы я на тебя, Сорроу, с этим минералом в карманах! – ответил Лори спокойно. – Посмотрел бы я, как бы ты отмахал тысячи верст без железных дорог, аэропланов и автомобилей.

Рабочие вытаращили на него глаза.

— Ну да, я прослыл конокрадом и контрабандистом, –

продолжал Лори, – я загонял одну за другой всех коняг, которых мне удалось стибрить. Я плыл на лодках и кораблях. Я летел на старом аэростате, точь-в-точь таком, как рисуют его в старых книжках. Бедняга Ребров сидел три ночи, обдумывая план моего продвижения.

— Да почему, черт возьми?

— А потому, ребята, что поезд сойдет с рельсов, аэроплан потеряет высоту, каждый мотор начнет врать, как газета, каждая стрелка отклонится, каждый револьвер даст осечку, если вы возьмете с собой кусок этого вещества.

Только вода умеряет его действие. Но не мог же я, черт возьми, сесть в вагон вместе с ванной или пуститься к вам вплавь!

— Дай-ка сюда эту диковину!

Лори развел руками:

— Скрадена, братцы. Скрадена при обыске немецким жандармом, в трех верстах от нашей пещеры, на Зузельском шоссе!

— Н-ну! – промычал Сорроу иронически. Рабочие переглянулись между собой.

— В Зангезуре, как я слышал, – начал Сорроу миролюбивым тоном, – свирепствует страшнецкая лихорадка, ребята. Люди от нее так и валятся и спят по суткам. В эти сутки не без того, конечно, чтоб им не снились разные там сны. Вот и наш Лори, по-видимому. .

— Сорроу, – свирепо прервал его Лори, вспыхнув, как кумач, – какие бы сны ни снились. . – Он стиснул зубы, словно отгоняя от себя надоедное воспоминание, – какие бы сны ни снились во время лихорадки, а они снятся, черт их побери!.. То, что я рассказал вам. .

— Совершенная истина!

Голос, произнесший эти два слова, принадлежал дяде

Гнейсу. Старик обвел изумленных рабочих задумчивыми глазами и положил руку на белокурую голову Лори Лэна:

— Такой минерал существует, юноша не соврал. Он сейчас перед вами, вот в этой чаше из горного хрусталя. Не бойтесь, друзья мои, в таком виде он связан по рукам и ногам, потому что он бессилен над девственным холодом хрусталя. Он закупорен.

— Где вы его взяли? – спросил Лори.

— Полицейский агент принес его ко мне для определения. Я дал ему взамен несколько безвредных кусочков медной окиси. Все, что я получил для исследования, мною претворено до последней крошинки вот в этот драгоценный сок.

Наступило торжественное молчание. Сотня глаз устремилась теперь на хрустальную чашу, высоко поднятую стариком. Не это ли, наконец, страстно искомое рабочими всего мира средство, что сделает их хозяевами положения?

Глаза старика светились грустью. Он медлил. Казалось, он не хотел открыть тайну.

— Перед вами, – сказал он наконец, дрожащим голосом, отдавшимся под сводами пещеры, – перед вами конденсированная кровь той странной руды, которая не должна была бы никогда быть найдена человеком, ибо ее пребывание связано с центром нашего земного шара. Это магнитная сила всех элементов, это пол неорганического вещества в его обнаженном виде. Как и откуда этот элемент мог найтись в Зангезуре, нам расскажет Лори. Я же могу только сказать, что если он здесь, он может пойти в работу.

Но, дети мои, друзья мои. . – Глаза старика наполнились крупными слезами. – Простите мою слабость. Эта страшная сила принесет камню страдание. Она должна дать ему то, что двигает человеком, что лишает покоя вселенную, крутит все живое в отвратительной судороге, умножая бессмысленный хаос форм. Она должна принести ему то, от чего он был до сих пор почти свободен, должна обокрасть его, унизить, раздвоить его, словом, она должна принести металлу то нарушение земного ритма, которое вы, слепые люди, называете.. любовью.

— Чертовщина, дядя! – ласково упрекнул Сорроу. – Валяйте-ка безо всякой алхимии!

— Хорошо, – решительно ответил Гнейс, твердыми шагами подходя к рабочим, – идемте, друзья. Я покажу вам колоссальное практическое значение этой жидкости, призванной поляризовать металлы.

С этими словами он взял под руку Сорроу и повлек его в то отделение мастерской, где производились опыты по сплаву и ковке.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

КАК ФИРМА

УРЗЕ

ПО

УЧАЕТ

Л

БОЧКИ С К

ЕЕМ

Как только поезд приблизился к Эльберфельду, Дурке протер глаза и выскочил из своего купе на приступку. Перед ним шел товарный вагон с бочками. Он не спускал с него глаз. Платформа уже надвигалась, как вдруг он заметил, что она оцеплена жандармами, на ней не виднеется ни единого пассажира, и только два каких-то господина в крылатках и с бумагами в руке одиноко прохаживаются взад и вперед. В ту же минуту поезд дал задний ход, товарный вагон отцепился от соседнего и полным ходом пошел к платформе, в то время как его собственный выразил намерение пятиться назад.