Месть Акимити

ДВЕНАДЦАТЬ СЦЕН О ПРЕКРАСНОЙ ДЗЁРУРИ

ПУТЕШЕСТВИЕ ОНДЗОСИ НА ОСТРОВА

Путешествие Ондзоси на острова [209]

Однажды Ондзоси позвал к себе Хидэхиру и спросил:

— Может быть, мне отправиться в столицу?

Хидэхира ответил так:

— Япония — страна богов, но желания рода Минамото осуществить трудно. К северу отсюда лежит страна, которую называют Тисима — Тысяча островов, или Эдзогасима — Острова людей эдзо. Столица той страны называется Замком счастья, а правит страной король Канэхира. В его дворце находится свиток, название которому «Закон будды Дайнити»[210]. В нынешней жизни это закон молитв, в будущей — закон пути будды. Если ты воспользуешься военными секретами этой книги, наверняка сможешь стать правителем Японии. Во всяком случае, думаю, тебе следует её прочесть, чтобы быть к этому готовым.

Ондзоси выслушал и сразу ничего не ответил, решая, так ли лучше поступить или иначе. Немного погодя он сообщил, что хочет непременно добраться до того острова, попрощался с Хидэхирой, надел дорожное платье и отправился в знаменитый Соляной залив — в бухту Тоса на Сикоку[211].

Подойдя к хозяину кораблей, Ондзоси спросил:

— Куда плывут эти корабли? Сколько их?

Хозяин почтительно выслушал вопрос и ответил:

— Есть корабли, отправляющиеся в северные страны, есть и плывущие в Корай[212].

— А как называются корабли?

— Всего кораблей тысяча, а здесь, в бухте, их семь: «Соколёнок», «Сокол», «Ныряющий в волны», «Быстрый ветер», «Подобный скале», «Преодолевающий волны» и «Обломок скалы».

— Я покупаю один — «Быстрый ветер», остальные мне не нужны, — сказал Ондзоси.

Он купил корабль за сто золотых монет, назвал его «Благородным», украсил, как подобает: на носу поместил изображения защитника всех страждущих Тамонтэна из Курама и хранителя рода Гэндзи бодхисаттвы Хатимана, на вёслах изобразил двадцать пять бодхисаттв. Потом помолился, произнёс клятвы и отплыл из бухты Тоса. На десять тысяч ри простирались белые волны. Ондзоси зачерпнул ладонями морской воды, умылся и поклонился японским богам:

— Брахма и Индра — наверху[213], Четыре Великих Небесных Царя[214] — внизу, великие воплощения божеств трёх храмов Кума-но[215], большие и малые японские боги, и ты, морской дракон подводного царства! Шесть милостивых божеств из Си огама![216] Молю вас о том, чтобы добраться до островов Тисима! Явите великое сострадание и великое милосердие! — так он молился.

Где же он, тот далёкий остров?

Остров печей, Остров большеруких, Остров кошек, Остров собак, Остров сосен, Остров человекобыков, Остров шлемов, Остров бамбука, Остров луков, Остров чертей, Остров пиявок… Ондзоси плыл днём и ночью и через семьдесят пять дней причалил к какому-то острову.

По берегу навстречу ему двигались двадцать-тридцать островитян. Каждый из них высотой сяку в десять, верхняя часть тела — как у лошади, нижняя — как у человека. У каждого к поясу привязан большой барабан. Удивлённый этим, Ондзоси спросил:

— Кто живёт на этом острове и как он называется?

Островитяне ответили:

— Остров называется Осэн — Остров без короля, а ещё это место известно как Остров лошадей-людей.

— А что это привязано у вас к поясам?

— Это большие барабаны.

— Зачем они?

Когда Ондзоси спросил об этом, островитяне объяснили ему так:

— Мы очень высокие, поэтому, когда кто-то из нас падает, он не может сам подняться, а если и докричаться не может, то бьёт в барабан.

Ондзоси ещё немного поговорил с ними, объяснил, что остаться дольше не может, и вновь сел на корабль.

Он плыл, доверившись ветру, и через восемьдесят дней пристал к другому острову. Ещё приближаясь к берегу, он увидел человек тридцать голых мужчин и женщин, совершенно не стеснявшихся своей наготы. Ондзоси посмотрел на них и спросил:

— Кто живёт на этом острове и как он называется?

— Это остров Касима, но обычно его называют Островом голых.

Услышав это, Ондзоси сказал:

— На вашем острове странный обычай. Это что — заклятие богов?

— Нет, это не заклятие богов, но так уж повелось издревле.

Ондзоси выслушал.

— У меня есть для вас добрая весть. Сегодня же вы получите конопляное полотно.

Ондзоси повернулся к югу и сделал магическое движение руками. Когда он повторил свой жест трижды, показались семьдесят или восемьдесят лодок с товарами из Этиго. Лодки причалили к берегу. Радости островитян не было предела.

— Сколько примерно плыть отсюда до столицы Тисима? — спросил Ондзоси.

— Ты, видно, говоришь о столице, что зовётся Замком счастья? Что ж… При попутном ветре туда плыть три года, а если ветер неблагоприятный, то, пожалуй, лет семь.

Ондзоси выслушал, и ему стало не по себе, он подумал: «Стоит ли тратить силы, плавая здесь от острова к острову, не лучше ли сразу повернуть назад?»

Островитяне твердили:

— Оставайся с нами, на нашем острове!

Ондзоси не знал, как ему быть. «Стоп, — сказал он себе, — я не могу отказаться от задуманного, что я скажу Хидэхире, если вернусь ни с чем!» И он снова сел на корабль, и через семьдесят два дня пристал к новому острову.

Ещё с корабля он увидел, что ему навстречу вышли семнадцать-восемнадцать островитянок. Впереди шла женщина лет сорока. Потом появились другие женщины, они окружили Ондзоси.

— Наконец-то прибыл хранитель острова, — повторяли они.

Сначала Ондзоси обрадовался, а потом подумал: «Не вышло бы худо!»

— Скажите сначала, кто живёт на этом острове? — спросил Ондзоси.

На его вопрос не ответили, а продолжали говорить между собой:

— Лет двести или триста назад из Японии, Страны Тростниковой Равнины, прибыли трое мужчин, их схватили и убили, и они стали духами-хранителями острова. Тогда на острове наступило благоденствие. Поступим так и на этот раз: всех перебьём. Пусть будут духами-хранителями.

Женщины выставили вперёд пики.

Ондзоси подумал: «Это конец!» Он сказал:

— Погодите немного, послушайте, я сыграю на флейте.

Он вытащил свою флейту Тайтомару, смочил цветочной росой мундштук и восемь отверстий: щитовое, пятое, верхнее, вечернее, среднее, шестое, нижнее, ротовое, — выбрал темп и заиграл в тональности осики[217]. Все женщины внимательно слушали.

— Как хорошо он играет! Конечно, хорошо бы сделать его духом-хранителем нашего острова, но он так здорово играет на флейте. Давайте отпустим его!

Они отшвырнули пики в сторону и только слушали звуки флейты. Между тем Ондзоси придумывал, как бы их обмануть, и вот какую историю он им рассказал:

— Из моей страны, Японии, Страны Тростниковой Равнины, для усмирения Монголии отплыли корабли со ста тысячами всадников-воинов. Нужно их захватить. Если убьёте нас, получите всего нескольких духов-хранителей, а воинов сто тысяч, каждая из вас сможет взять себе мужа. Если хотите, мы захватим и доставим их вам.

Островитянки обрадовались, так задушевно он говорил.

Этот остров известен как Остров женщин. Ондзоси продолжал:

— Ведь одни женщины, не имея мужей, не могут продолжать род.

— Не совсем так, как ты говоришь. К югу отсюда есть страна, она так и называется Южной страной, оттуда дует ветер, который называется Южным ветром, вот вдыхая его, мы и зачинаем и от него Рожаем девочек.

Ондзоси выслушал и сказал, что всё же тотчас же отправляется за мужчинами, попрощался и, ловко обманув островитянок, уплыл на своём корабле. Он доверился ветру и через тридцать дней причалил ещё к какому-то острову.

Ещё когда корабль лишь приближался к берегу, Ондзоси увидел, что ему навстречу вышли человек тридцать, все очень маленького роста — примерно в сяку и два суна, размером с веер. Ондзоси посмотрел на них и спросил:

— Как называется этот остров?

Островитяне недружелюбно взглянули на него:

— А как твоё имя, юноша? Наш остров называется Островом карликов, а ещё зовётся Островом бодхисаттв. Остров карликов — потому, что мы очень маленького роста, а Остров бодхисаттв — оттого, что три раза ночью и три раза днём из Южного рая появляются двадцать пять бодхисаттв, раздаются звуки духовых и струнных инструментов, благоухают ароматы, с неба падают цветы, приплывают фиолетовые облака и наступает блаженство. Вот поэтому наш остров и зовётся Островом бодхисаттв. Да и люди здесь живут долго, земная жизнь продолжается восемьсот лет.

Ондзоси выслушал и подумал: «Выходит, здесь обитают бодхисаттвы, надо остаться на денёк и помолиться». И вот, как и говорили островитяне, появились двадцать пять бодхисаттв, зазвучали духовые и струнные инструменты. Такое невозможно ни представить, ни описать словами! Об этом говорится в «Лотосовой сутре». Ондзоси слушал мелодию, с которой является в мир будда, и был преисполнен чувства благодарности. Он был уверен, что это рай, верхняя ступень рая, и проливал слёзы умиления.

С признательностью, думая о том, что, конечно, его сердце навсегда останется на этом острове, Ондзоси снова сел на корабль. Доверившись ветру, он плыл днём и ночью и через девяносто дней причалил ещё к какому-то острову.

Когда корабль ещё лишь приближался к берегу, Ондзоси увидел, что ему навстречу вышли человек двадцать или тридцать, все были примерно лет сорока. Увидев Ондзоси, они захлопали в ладоши и закричали:

— Отлично! Убьём их! — отравленные стрелы были у них наготове, и если бы они их выпустили, Ондзоси пришлось бы расстаться с жизнью.

Ондзоси оказался в трудном положении. Он подумал печально: «Должно быть, эта беда — наказание за грехи в прошлых перерождениях!» Но тут же он собрался с мыслями и сказал островитянам:

— Погодите немного, послушайте, я сыграю на флейте.

Ондзоси достал свою флейту Тайтомару, попробовал звук и стал наигрывать мелодию «Мандзюраку» — «Десять тысяч лет радости».

Восхищённые его игрой островитяне лишь восклицали время от времени: «Вот здорово играет!» — и, затаив дыхание, слушали.

Увидев, что всё в порядке, Ондзоси заговорил:

— Как называется ваш остров?

— Остров айнов называется, он всем известен.

— А сколько плыть отсюда до столицы Тисима?

— При попутном ветре дней семьдесят, только зачем тебе туда? Оставайся лучше здесь. Считай, что это и есть столица. Играй себе на флейте. Да и жизнь твоя будет вне опасности, бояться здесь тебе нечего.

Ондзоси выслушал, ответил, что остаться не может, и уже было попрощался, но островитяне так уговаривали его остаться, что он отдохнул на острове десять дней и лишь потом сел снова на свой корабль, оглядел всех, что ж, делать нечего, надо плыть!

Ондзоси совершил обряд очищения, зачерпнул ладонями морской воды, перебирая чётки, произнёс такую молитву:

— О, Брахма! О, Индра! Четыре Небесных Царя! О, Солнце! О, Луна! Все вы, и ты, хранитель моего рода Хатиман! Прошу вас, пусть я не попаду ни в какую беду и доберусь до столицы, — его молитва была по-настоящему искренней.

Он привёл в порядок вёсла и руль и доверился ветру. Путь был долгим, но молитвы помогли: послышался шум, это Ондзоси приближался к столице Тисима.

Ондзоси увидел дворец короля. Такое невозможно ни представить, ни описать словами! Дворец возвышался на три ри над землёй, железная ограда в восемьдесят дзё была отделана железной сеткой, ворота — тоже железные. У ворот стояли трое демонов с бычьими и конскими головами. Увидев Ондзоси, они закричали:

— Отлично! Съедим его!

Ондзоси посмотрел на них: каждый был ростом примерно в десять дзё, у каждого на голове раскачивались двенадцать рогов, от их дыхания возник туман, стало темно, как ночью. Ондзоси подумал, что случись что-либо подобное в Японии, и сто тысяч конных воинов, да что сто тысяч, сколько угодно не смогли бы ему помочь. Он подумал о близком конце и попросил дать ему немного времени. Ондзоси достал свою флейту Тайтомару, смочил цветочной росой мундштук и восемь отверстий: щитовое, пятое, верхнее, вечернее, среднее, Шестое, нижнее, ротовое, — выбрал темп и, настроившись на тон осики, сыграл несколько мелодий. «Теперь всё!» — подумал он.

Демоны слушали его игру, и им так понравилось, что они решили не съедать его, а попросили сыграть ещё. Ондзоси облегчённо вздохнул, и небо показалось ему таким же ясным, как прежде. Счастье улыбнулось Ондзоси, когда он сыграл последнюю мелодию, демоны стали умолять его:

— Научи нас, ты так здорово играешь! — они взяли флейту, начали в неё дуть, закрывая отверстия, но флейта не звучала, и только когда играл Ондзоси, получалось хорошо, и все внимательно слушали.

Один из демонов сказал:

— Он здорово играет! Надо бы доложить о нём королю.

Все согласились:

— Так будет лучше.

Доложили королю. Король, узнав, что происходит, сказал:

— Что ж, послушаю, — и вышел на галерею, шириной в восемьдесят два кэна.

Позвали Ондзоси. Он увидел выходящего короля: на нём была пятицветная одежда, ростом он был в шестнадцать дзё, восьмирукий и восьминогий, с тридцатью рогами. Его громоподобный голос был слышен за сто ри. У Ондзоси всё внутри перевернулось. Король взглянул на него огромными глазами, пошевелил рогами и спросил:

— Что ты за человек? Ты ведь прибыл к нам из Японии, Страны Тростниковой Равнины? — его глаза светились, как утреннее солнце, — Ты, говорят, умеешь играть на флейте. Играй, послушаю.

Ондзоси всё ещё дрожал от страха, но размышлять было некогда, он достал Тайтомару, развернул парчовую тряпочку, попробовал звук и из всех мелодий, которые знал, выбрал те, которые напоминали индийские.

Король внимательно слушал и остался доволен:

— Ты и впрямь хорошо играешь. Уже лет триста юноши с Тростниковой Равнины пытаются доплыть до моего острова, но все они погибали по дороге. Странно, как тебе удалось добраться сюда? У тебя, видно, есть какое-то тайное желание? Говори правду.

— Верно, опасностей по дороге было много, но я знаю, что в этом дворце хранятся военные наставления будды Дайнити. Поэтому я здесь. Не соблаговолите ли дать мне это сочинение?

Король выслушал и ответил так:

— Твоё желание, юноша, не трудно исполнить. Ты сумел добраться сюда, что ж, заключим союз учителя и ученика. Это клятва на семь жизней. Каждый иероглиф, что тысяча монет, благодеяния учителя — на семьсот лет. Я научу тебя переправляться через реку, по которой мы плывём, на реке холодного ветра. Из водных глубин дует ветер, встают белые волны, здесь в тысячи раз больше льда, чем на Тростниковой Равнине. Вот река, соверши очищение триста тридцать три раза утром и триста тридцать три раза вечером, усердно совершенствуйся три года и три месяца, тогда на пятнадцатый день восьмой луны ты познаешь великую истину. Великий тэнгу с Тростниковой Равнины и тэнгу Таробо — мои ученики. Я прикажу передать тебе книгу в сорок два свитка, но пока ты не научишься исполнять могущественные законы двадцати одного свитка, мы не можем начать занятий. Когда же ты их познаешь — можно будет заниматься. А если ты уже обладаешь этими знаниями, что ж, тогда мы будем говорить с глазу на глаз и я передам тебе важное.

Ондзоси выслушал. В детстве он воспитывался в монастыре Курама, был воплощением Бисямона[218] и перерождением Мондзю, он уже был сведущим в письменах. Там, в горах Курама, он пользовался секретами всей книги в сорок два свитка. Король внимательно смотрел на него.

— Твоё стремление и впрямь глубоко. Это удивительно, — сказал он. — Что ж, произнесём клятву!

И они дали друг другу клятву учителя и ученика.

Ондзоси уже давно знал лесной секрет, секрет лёгкой дымки, секрет соколёнка, секрет тумана, секрет полётов в небе, секрет птиц, да и многие другие, так что изучать здесь ему было нечего. Он немного посидел в гостиной, потом в одиночестве вышел в сад и стоял там, ничего не делая.

Король послал демона по имени Эсяки посмотреть, чем занят юноша. Эсяки вышел и увидел, что Ондзоси просто стоит. Эсяки внимательно посмотрел на него и, вернувшись к королю, сказал, что тот ничего не делает.

— Всё это как-то странно, — сказал король. — Ну да ладно, раз уж так получилось, пусть сегодня вечером во время пира поиграет на флейте. Послушаем. Сегодня вечером я изменю свой облик, — король вышел, сопровождаемый по меньшей мере десятью тысячами демонов.

На пиру король появился в облике мужчины лет сорока, на нём была белая ритуальная одежда и шапочка-эбоси. Король уселся в центре трёхслойного ковра и пригласил Ондзоси сесть по левую руку от него. Да, теперь король выглядел совсем по-другому. Ондзоси поднесли чарку, и потом король попросил его сыграть на флейте.

Ондзоси достал свою флейту Тайтомару и сыграл мелодию «Кайбайраку» — «Радость круговой чарки».

— Браво, юноша! Под мелодию «Кайбайраку» нужно обнести всех чаркой. Всем вина!

Король слушал, то поднимая веер, то поправляя парчовый занавес.

— Спросите принцессу Асахи, не хочет ли она послушать? Юноша с Тростниковой Равнины прекрасно играет на флейте! Пусть выйдет и послушает!

Принцесса услышала его слова, и хотя ей не хотелось выходить, но поскольку отец приказывал, решила подчиниться. Для выхода она облачилась в парадные одежды и стала похожей на цветок из узора на ткани. На ней было восемь одежд, окрашенных способом макидзомэ, с цветами и листьями хризантем, одна одежда из китайского узорчатого шёлка, а всего — двенадцать одежд. Её сопровождали двенадцать девушек. Из-за семи ширм-бёбу, восьми занавесок-китё, девяти занавесей-ман появилась Асахи. С чем можно сравнить её! Она была как луна, медленно появляющаяся из-за края гор в ночь полнолуния. Её можно было принять за махровую хризантему за низкой плетёной изгородью. Она как слива с горы Даюйлин. Так появилась Асахи и заняла место по правую руку от своего отца-короля. Вместе с Асахи вышли девушки, красота которых имела тридцать два достоинства и восемьдесят отличительных признаков Будды[219]. Ондзоси взглянул на Асахи. Если бы одну ночь обладать ею! А потом можно и умереть, будет что вспомнить об этом мире. Ондзоси почувствовал, как его влечёт к Асахи, и поэтому, хотя на свете есть множество самых различных мелодий, он сыграл мелодию «Софурэн» — «В думах о любимом», ту, которая заставляет мужчину любить женщину и женщину — любить мужчину. Асахи была тронута услышанным: «Кажется, юноша завладел моим сердцем, я чувствую нежность», — думала она.

Король сказал:

— Мать Асахи умерла в третью луну прошлого года. С тех пор ничто не радует Асахи. Пусть хоть послушает флейту.

Король выпил довольно много сакэ и удалился к себе, ушла и Асахи.

С этого дня Ондзоси стал тосковать. День за днём он думал, как открыть свою любовь Асахи, этой Небесной фее. Но и она ведь была не каменная и не деревянная, поэтому они обменялись клятвой верности и стали близки. Как-то Ондзоси сказал:

— У меня есть одно желание, из-за которого я приплыл сюда из моей страны, Тростниковой Равнины. Как я был бы счастлив, если бы это желание могло осуществиться!

Асахи, услышав это, промолвила:

— Что бы то ни было, вдвоём мы всё сумеем. Говори скорее.

— Здесь, во дворце находятся военные законы будды Дайнити. Мне нужно взглянуть на них, хоть одним глазком!

— В северо-западном направлении — в стороне быка и тигра, на глубине в семь ри в горе построен жертвенник, перед входом в него протянута верёвка-симэнава[220], свиток вложен в золотой ящик, помещённый в хранилище, закрытое камнем. Это не обыкновенная вещь! Женщине не положено входить или находиться там. То, что ты просишь, — невозможно!

Ондзоси выслушал её и сказал так:

— Подумай, ведь хотя благодеяния отца высоки, выше горы Сюмисэн, а благодеяния матери глубоки, глубже великого моря, всё же связь родителей и детей длится только одну жизнь. Может это и странно, но клятва супругов — на две жизни. Если разделить ложе хотя бы на одну ночь, связь продлится на сто жизней. Мы с тобой были разделены мириадами ри синих волн, но, посмотри, связь, идущая из предыдущих жизней, сильнее расстояния! Ты должна что-то придумать, чтобы я мог взглянуть на эти свитки!

Асахи выслушала всё это и подумала, что, как ни страшен родительский гнев, всё же желание угодить юноше у неё, недостойной, сильнее. Она взяла короткий меч, прошла семь ри в глубину горы, сняла верёвку и увидела камень, закрывающий земляное хранилище, а на нём три иероглифа. Она добавила к надписи иероглиф «дракон», поставила знак «след когтей тигра» и открыла хранилище под камнем. Она подняла крышку золотого ящика, недостойными руками взяла книгу и вернулась в свою комнату. Ондзоси был бесконечно ей благодарен. Три дня и три ночи он переписывал свитки, но как только он закончил это, текст исчез с них и они превратились в чистую белую бумагу. Ведь это было чудесное сочинение военных секретов! Асахи заметила это.

— Посмотри! Свитки стали белой бумагой! Теперь король всё узнает! Тебе надо бежать, а не то ты погибнешь!

— Если так случится, тебе тоже несдобровать. Уж лучше я погибну вместе с тобой! Давай не будем расставаться, убежим вместе в Страну Тростниковой Равнины.

Асахи ответила:

— Я не могу отправиться вместе с тобой в Страну Тростниковой Равнины. Мне не хочется расставаться с тобой, и мне очень грустно, но я ещё должна открыть тебе кое-какие секреты. Чтобы тебя схватить, за тобой, конечно, пошлют погоню. Сначала тебе следует применить секрет соляных гор: брось позади себя горсть соли, на поверхности воды возникнет гора, она заполнит собой всё пространство. Когда гора заслонит тебя — скорей убегай. Потом воспользуйся секретом быстрого ветра, тем, о котором говорится в третьем свитке, тогда ты скоро окажешься в Японии. Ну а там, если вспомнишь обо мне, несчастной, испытай секрет мокрых рук из первого свитка. Налей воды в чашечку для чайной церемонии, начертай знак «ом»[221], если вода окрасится кровью, знай, что отец убил меня, что своё последнее мгновение я уже отжила. Тогда прочти сутры и соверши заупокойную службу. Не беспокойся, беги, ничего худшего всё равно быть не может.

Асахи ушла к себе, а Ондзоси незаметно покинул дворец и на лодке поплыл по Реке холодного ветра. Во дворце в это время начался огненный дождь, загремел гром, стало совершенно темно. Король изумился, уселся под навес и стал размышлять. «Этот юноша хотел получить военные законы и не хотел уезжать, пока их не получит…» Король вдруг понял, что Асахи могла показать ему заветное место. Одним духом он оказался в пещере и увидел, что свитки стали белой бумагой. Второй, третий… Король решил догнать и схватить Ондзоси! В погоню он послал не меньше тысячи демонов. Они бросились вперёд, обгоняя друг друга. Они держали луки наготове, сидели верхом на конях, умеющих скакать прямо по воде. Ондзоси обернулся и увидел, что за ним гонятся. Он так и думал! Расстояние между демонами и его лодкой быстро уменьшалось, тогда он воспользовался секретом соляной горы. В тот момент, когда гора заслонила его, он применил секрет быстрого ветра и бросился вперёд. Тут же подул такой сильный ветер, что то расстояние, на которое у него раньше ушло четыреста тридцать дней, он теперь преодолел за семьдесят пять и через семьдесят пять дней оказался в японской гавани Тоса.

Тем временем демоны, потеряв Ондзоси из вида, вынуждены были вернуться ни с чем. Когда они рассказали, как случилось, что они потеряли Ондзоси, король страшно разгневался. Теперь он знал наверняка, что виновата Асахи. Она отдала своё сердце юноше, и всё, что произошло, было делом её рук. Асахи взывала о помощи, но король разорвал её, Небесную фею, похожую на цветок, на восемь кусков и выбросил вон. На самом же деле Асахи была перевоплощением божества Бэндзаитэн[222] из Эносима, что в Сагами, в Японии. Она была рождена дочерью демона из сострадания к Ондзоси и ради следующих поколений рода Гэндзи, чтобы именно таким образом передать им военные секреты.

Итак, Ондзоси причалил к пристани Тоса, имея при себе свитки военных законов. Он прибыл в Осю и преподнёс свитки Хидэхире. Хидэхира взял их и сказал:

— Что ж, ты был на краю гибели, но всё же вернулся, изучив военные законы. Думаю, теперь сто поколений Гэндзи смогут легко удержать Японию в своих руках.

Радости не было предела. Конечно, Ондзоси из тех людей, кем можно восхищаться.

Когда Ондзоси задремал, ему привиделось, что у его изголовья сидит Асахи и говорит: «Моя жизнь кончена. Король убил меня. Я умерла и сама в этом виновата. Мне не жаль, ведь жизнь подобна капле росы. А наша клятва сохранится, ведь она на две жизни», — слёзы катились из глаз Асахи.

Ондзоси вскочил. Что это было? Он хотел что-то ей сказать, но всё оказалось лишь сном. Плача, он сделал так, как его научила при прощании Асахи: налил в чашечку для чайной церемонии воды, как было сказано в секрете мокрых рук из первого свитка Дайнити. Написал двойной знак «ом». Как он и боялся, в этот момент вода окрасилась кровью. Больше сомнений не оставалось. Можно было только оплакивать Небесную фею. Ондзоси позвал священника, тот прочёл сутры и совершил заупокойную службу. С древности и до наших дней не было лучших супругов, чем Ондзоси и Асахи.

Считается, что благодаря воинским законам будды Дайнити Гэндзи сумели подчинить себе Японию, а новые поколения этого рода изволят управлять ею.

БЭНКЭЙ

МАЛЕНЬКИЙ МУЖЧИНА

Маленький мужчина [294]

Давным-давно в уезде Куромото провинции Ямасиро[295] жил мужчина ростом в один сяку, в плечах же он был восемь сунов. Как-то раз этот мужчина подумал так: «Что толку оставаться в этакой глуши! Отправлюсь в столицу. Ведь я разбираюсь в прекрасном, вот и наймусь к кому-нибудь на службу, а там, может, мне пожалуют провинцию или уезд, и стану я жить на свете, процветая…» Подумал, да тут же и отправился в столицу, один.

Оказавшись в столице, он остановился на перекрёстке. Туда или сюда? Если громко спросить: «Скажите…» — то люди засмеются: «Что там ещё за тварь такая, голос росту совсем не идёт!» Будет стыдно. Ну а если говорить тихо, то подумают, что он ребёнок. Некоторое время он колебался, решая, как ему быть. И решил, что нужно твёрдо заявить, что он мужчина. И вот он произнёс как можно громче: «Скажите…»

Из дома вышла женщина и посмотрела вокруг.

— Кто здесь? Где вы?

Она никого не увидела, и только какое-то маленькое существо шевелилось в высокой траве рядом. «Это ещё кто?!» — подумала женщина и пригляделась повнимательнее. Там был человечек.

— Ах, какой милый! Вот он, оказывается, какой, маленький мужчина! — воскликнула она.

Собралась толпа молодых горожан, они галдели, смеялись, шептались: вот ведь какой маленький…

Мужчина же с горечью думал, что причина его маленького роста в грехах прежних жизней, какая досада — появиться на свет в этом мире таким крошечным! С тоской думая об этом, он сочинил стихотворение.

Сложив так, страдающий и смиренный, он стоял на месте.

— Ну и малыш!

— Да, и вправду, странный какой!

— Впервые такого вижу. Гадость.

— И мне впервые такое странное существо доводится видеть. Удивительно.

— Ну и ну!

— Эй, идите сюда! Поглядите-ка на малыша!

Мужчина ничего не добился и отправился дальше.

— Можно ли здесь переночевать?

Вышла хозяйка:

— Что угодно? — спросила она, но никого не увидела.

Заподозрив, что здесь что-то не так, она поглядела по сторонам и наконец заметила, что кто-то прячется в редкой траве.

— Вот чудо-то! Ты человек? — спросила она.

— Точно так.

— Откуда ты?

— Я из уезда Куромото, что в этой провинции, зовусь Внештатным управителем. Я думал, что в столице всем хорошо, вот и пришёл сюда, ищу какую-нибудь службу, — ответил он.

Выслушав его, хозяйка сказала: «Если так, оставайся. Ты мог бы сделаться городским шутом. Но если ты хочешь настоящей службы, я готова поручить тебе раз в день собирать для меня сосновые иглы на горе Киёмидзу[296]».

Малыш сказал:

— Слушаюсь.

А про себя подумал: «Я такой жалкий, вот она и поручила мне такое никчёмное дело — сосновые иглы собирать. Как горько! За службу при дворе мне могли бы пожаловать какую-нибудь провинцию или уезд, и тогда весь мой род стал бы процветать».

Но хоть считал мужчина своё занятие никчёмным, но ничего поделать не мог. Он выполнял всё, как было договорено, каждый день молясь в храме Киёмидзу. Шум водопада навевал грустные мысли, горный ветер щемил сердце. Собирая сосновые иглы, он всё думал, какой же он жалкий, и его рукава увлажнялись слезами. Маленький мужчина скучал по родным местам, тосковал.

— Ой, какой маленький!

— Да, вот он — мир страданий. Спаси нас, великий будда Амида!

— Такого увидишь — точно пожалеешь.

— Глядите-глядите, маленький какой!

— И вправду страшный.

— Неужто это человек?!

Однажды, утомившись, он задремал, а, подняв голову, взглянул в сторону моста Тодороги, ведущего к храму Киёмидзу. Было восемнадцатое число, в храме — праздник, так что возвращавшихся из храма людей — и знатных, и простых — не сосчитать. Была среди них и одна высокородная дама. Остановив взгляд на её неземной красоте, малыш подумал, как она прекрасна — сердце не вместит, словами не скажешь. С ней не сравнятся ни древние красавицы Ян Гуйфэй или Сотоори-химэ, ни даже Небесные феи. Её парадное платье — голубое на алой подкладке — было надето поверх двенадцатислойного одеяния. Сказать, что она несравненно хороша — слишком мало. Свита окружала её. Бросив на неё лишь один взгляд, малыш потерял покой. Он теперь напоминал цветок вьюнка Асагао — Утреннего лика, который закрывает свои лепестки, не дождавшись полудня; он стал подобен свече на ветру. Его сердце могло растаять легче, чем исчезает утренняя роса, он не знал — сон это или явь. Не в силах сдержаться, малыш сочинил так.

— Точно! Точно! Вон там!

— Ой, маленький какой!

— Вернёмся, хоть одним глазком посмотрим!

— Ох, и жаль его!

— А он что — человек? Или букашка? Вот страх-то!

— А ведь кто-то, верно, и замуж за него выйдет. Что с ней станет? Да уж, и вправду — родились мы в мире страданий — делать нечего.

Но вот малыш мало-помалу успокоил сердечное волнение и решил узнать, где живёт высокородная дама, проследив её до самого её дома. Он сбросил со спины сосновые иглы и скрытно последовал за ней. Её дом оказался на северной стороне подножия горы. Малыш дошёл до самых ворот. Поскольку сам он был не выше травы, никто его не заметил. Он не мог успокоиться, но дорогу запомнил.

— Да не спорь ты, здесь он. Вот здорово!

— Он что-то сказал, а?

— Ну и смешной! Как игрушечный!

Итак, малыш вернулся на прежнее место, поискал свои сосновые иглы, но кто-то их взял. «Я такой пустячный человек, меня все презирают. Поэтому со мной такое и случается», — подосадовал он, снова собрал сосновых игл, взвалил на спину и вернулся к хозяйке. «Как горько! Но ведь и самые никчёмные люди имеют чувства. Я влюблён и несчастен. Именно так! Влюблён и несчастен».

Лишь только малыш увидел даму, он затосковал, и теперь ему оставалось только одно — исчезнуть, как роса.

Он мог бы поделиться своей печалью с добрым человеком, да вот только с кем?

Читал он тихо, но хозяйка всё равно услышала его. «Как печально! Нельзя оставить всё как есть», — решила она, позвала к себе служанку по имени Суо и велела ей расспросить Малыша. Тот стеснялся, таился, но скрыть своих чувств не мог, вот и поведал обо всём с начала до конца. Суо выслушала, нашла его положение безнадёжным и рассказала всё хозяйке.

— Как трогательно! Издревле и по сей день есть на свете любовь, она смягчает сердце мужчины, наполняет его состраданием — так устроен наш мир. Из этой жизни любовная клятва переходит в следующую, так что давай поможем этому сердцу смягчиться.

Сразу после разговора с хозяйкой Суо отправилась к Малышу: «Изложите то, что у вас на сердце, в письме. А я это письмо доставлю».

Малыш обрадовался, тут же натёр туши и развёл её водой, и, доверившись кисти, записал свои заветные мысли.

Так он написал в письме и отдал его Суо.

— Надеюсь, она поймёт, о чём письмо. Моя судьба зависит от этого.

— Я непременно доставлю письмо, — сказала Суо. — А когда доставлю, и меня спросят, кто написал его, что мне отвечать?

— Если она спросит, скажи: человек этот зовётся Внештатным управителем в уезде Куромото провинции Ямасиро, — произнёс Малыш.

Суо внимательно выслушала его, а потом, как и обещала, передала письмо и сказала, как велено. Хотя это было письмо от незнакомого человека, дама прочла его. Неважно от кого оно было — от благородного человека или простого, она ко всем относилась с милосердием. Следует заметить, что дама слыла красавицей, и любовных писем ей присылали без счёта — и придворные, и даже мужчины из императорского рода. Но хотя она и получала множество писем, до сих пор ей не доводилось видеть столь превосходно написанного: изысканный стиль, прекрасный почерк, превосходное знание иероглифов, проникновенность речи… За этим письмом стояло истинное чувство.

— «В горах, поросших соснами» — это значит, он будет ждать меня всю жизнь. «Скрытые дымкой цветы сакуры. Вечерний туман на море» — это вопрос: есть ли у меня другой мужчина. «Краска из корня травы мурасаки» — значит, он глубоко любит меня. «Не зная устали, бьют о берег волны, не давая ему просохнуть» — он тоскует так, что его рукава мокры от слёз.

И вот она сложила:

И отдала Суо.

Суо вернулась с письмом к Малышу. Тот несказанно обрадовался, вскочил с места и вперился в него. «„В ночь, далёкую, как небо с облаками“ — да это же означает, что она назначает свидание через девять дней!»[297]

Ждать девять дней было для него всё равно что тысячу лет. Ночами он бодрствовал, днём был как во сне. Но вот пришёл назначенный день. Хозяйка подарила Малышу новый наряд. Он искупался в горячей воде, оделся в кафтан-суйкан[298] и прямую высокую шапку эбоси, заметно волновался и выглядел очень трогательно.

И вот в десять утра — в час Змеи — он отправился к её дому, который находился примерно в четырёх тё, и пришёл туда к шести вечера — в час Петуха. Уже спустились сумерки, дама ждала его, но поскольку его ещё не было, она рассеянно смотрела в сторону сада. И тут она заметила, что под одним кустиком что-то шевелится, какое-то крошечное существо. Дама с беспокойством подумала: «Кто это? Уж не оборотень ли?» Но кто бы это ни был, у него есть душа, ведь только чувствительный человек станет любоваться цветами в саду.

— Эй, кто бы ты ни был, иди сюда! — позвала она.

Малыш обрадовался:

Произнеся это, он хотел было подняться на веранду, но она была выше него, и Малыш не смог на неё вскарабкаться. Тогда дама, по доброте своей, протянула руку и втащила его наверх. Втащив же, подумала: «Вот невиданное существо! Бедняжка!»

— Ты не должна удивляться. Я человек надёжный.

Тут дама подумала: «Неужто можно мне уступить ему и соединиться с таким ничтожеством!» Она решительно раздвинула двери-сёдзи и скрылась в доме. Малыш, хоть и не смог приблизиться к ней, подумал, что уходить ещё рано, и постучал:

— Открой!

Но никто ему не ответил.

Короткая ночь близилась к рассвету. С криками закружили вороны. Малыш произнёс:

Малыш уже собирался уйти, но дама, выслушав его, подумала: даже если это демон, его любовь так глубока и искренна, что нельзя отпустить его просто так. Чуть раздвинув сёдзи, она позвала его. Он несказанно обрадовался, но подумал так: «Если я открою сёдзи широко и войду, она может даже не заметить меня. Что тогда? Ну, а если приоткрыть чуть-чуть, она подумает, что я ребёнок». Он решил, что мужчина должен быть твёрдым, и так широко раздвинул сёдзи, что упало и вдребезги разбилось кото, прислонённое к сёдзи. Уже закрыв сёдзи изнутри, он понял, что теперь-то уж точно всё пропало. Он прочёл:

Потом добавил: «Вот что я скажу: все женщины греховны, но если ты сможешь меня простить, обязательно попадёшь в рай».

Не дожидаясь её ответа, Малыш решил уйти. Однако она согласилась с его словами, да к тому же его стихи были так очаровательны, что — вот ведь странно! — она подумала: «Что же это я? Неужели я подобна дьяволу или дереву с камнем?» И она позвала Малыша. Тот же несказанно обрадовался и зашёл за ширму.

— С той минуты, как я тебя увидел, я ужасно страдал, истощил своё сердце…

Со слезами на глазах он стал говорить, как любит её. Как и следовало ожидать, она не оказалась подобна скале или дереву, она была очарована и тронута. Они возлегли вместе и — как незаметно тает у берега лёд — стали близки, их чувство стало глубоким. Малыш решил в душе, что другой такой женщины на свете нет.

— Думаю, это предопределение из прежних жизней.

С этого времени их любовь становилась всё сильнее, они были как неразлучная пара птиц в небесах, как раздвоенная ветвь дерева на земле. Люди говорили: «Будь они божествами, они стали бы божествами любви, будь они буддами, они стали бы богами Айдзэнмёо — покровителем любви. Их союз — вечен, как сосна, беспримерен и прекрасен».

И дети у них народились, двое, один за другим. Хотя облик Малыша и был непривычным, дама была ему благодарна, до конца своих дней они были счастливы и благоденствовали, их неизбывная любовь выглядела благословенной.

— Детки! Сюда!

— Ах, какие чудные дети! Такие талантливые, даже если будут на отца похожи, никто над ними не посмеет смеяться!

Время шло — и родители, и дети были счастливы. Супруги дожили до старости, и после смерти мужчина явился божеством храма Годзё Тэндзин[299]. А его супруга явилась священной Каннон. Их обет — выполнять молитвы всех живых существ. Никогда не следует пренебрегать верой, а ещё необходимо совершенствовать свой талант. Люди сострадательные будут, в конце концов, вознаграждены. Те, кто прочёл эту историю, станут теперь повторять имя Тэндзина и драгоценное имя Каннон. Это удивительная история.

СЫН АЦУМОРИ

Сын Ацумори [300]

Жена Ацумори скрывалась глубоко в горах к западу от столицы, когда узнала, что Ацумори убит. «Отчего так! Во сне это или наяву!» — подумала она и упала на землю, заливаясь слезами. У неё вырывались рыдания: «Как несправедлив наш мир!» — она была в отчаянии, лежала ничком, закрывшись с головой. Несчастный Ацумори шутил накануне мятежа Гэндзи: «Ты, жена, с кем бы из восточных мужчин ни сблизилась, не забывай Ацумори». Потом сказал: «Ты ведь носишь под сердцем ребёнка. Если будет сын, передай ему мой прощальный подарок», — и вытащил украшенный золотом длинный меч. «А если родится девочка, преподнеси меч одиннадцатиликой Каннон». Вот как всё было. Жизнь в нашем мире — страдание, и каждый человек рано или поздно узнает это.

И вот прошли месяцы и дни, настало время перерезать младенцу пуповину. Жена Ацумори увидела, что родила прелестного мальчика. Она думала, что хорошо бы не расставаться с младенцем, этим прощальным подарком Ацумори, а спрятать его пока в укромном месте, но детей Тайра стали упорно разыскивать, тем, кому больше десяти лет, отрубали голову, кому два-три года — бросали в воду, кому семь-восемь лет — закалывали. В глубокой печали она взяла ребёнка, с тоской размышляя о будущих его страданиях, завернула в одежду, положила рядом меч, и плача и плача, оставила его под сосной в Сагари[301].

Тем временем преподобный Хонэн[302] в сопровождении десятка учеников возвращался из паломничества к пресветлому великому божеству храма Камо[303]. У сосны в Сагари он услышал детский плач, подошёл и увидел красивого мальчика. Преподобный Хонэн посмотрел: странно, мальчик завёрнут в одежду, рядом оставлен меч, выходит, это не простолюдин. Без сомнения, на то была божественная воля пресветлого великого божества Камо. Так он решил и возрадовался. Он взял мальчика, возвратясь из паломничества, нанял кормилицу и вырастил ребёнка. И вот мальчик подрос, преуспел в учёбе и стал послушником.

Однажды Кумагаэ-нюдо[304], взглянув на мальчика, сказал:

— Странно, но этот послушник — вылитый Ацумори, что был убит в битве при Итинотани.

Кумагаэ разразился нескончаемым потоком слёз.

Тогда послушник сказал:

— У меня нет ни отца, ни матери, меня, сироту, подобрал преподобный.

Подошёл преподобный, он хотел укорить Кумагаэ за его слова, но решил, что теперь уж до смертоубийства дело не дойдёт, и сдержался. Мальчик заплакал:

— У других детей есть отцы и матери, отчего же у меня нет ни отца, ни матери? — плакал он.

Как-то мальчик пришёл к преподобному.

— Почему у меня нет ни отца, ни матери? — он упал на землю и залился слезами.

Преподобный заплакал вместе с ним.

— Несчастный, нет у тебя никого, кого ты смог бы назвать отцом и матерью. Я, монах, воспитал тебя, сироту. Но, должно быть, ты тоскуешь о твоих отце и матери, раз так говоришь.

Мальчик, казалось, не слушал, он лежал ничком и плакал, думая о родителях. После этого он перестал есть, не пил даже кипяток, и никто не знал, что с ним делать. Так продолжалось семь дней. Об этом доложили преподобному.

Преподобный спросил:

— Может быть, кто-нибудь сумеет объяснить этот странный случай?

Заговорил Кумагаэ-нюдо:

— Возраст семи лет — время слушать проповедь. Сдаётся мне, в храме находится одна дама, аристократка лет двадцати, прекрасная внешне, облачённая в двенадцатислойные одежды, которая любит этого мальчика, но здесь много любопытных глаз, поэтому она старается не подавать вида. Убедитесь сами.

Преподобный выслушал.

— Если так, завтра же произнесу проповедь.

«Конечно, среди прихожан должна быть мать нашего послушника», — подумал преподобный.

Начали читать проповедь. Преподобный пролил слёзы, замочив рукава одежды. Немного погодя он заговорил:

— Вы, внимающие, знайте. Однажды, когда ходили к пресветлому великому божеству храма Камо, у сосны в Сагари подобрали младенца, взяли кормилицу и вырастили его. Теперь ему семь лет, и он тоскует оттого, что у него нет ни отца, ни матери. Уже семь дней он не ест, даже кипяток не пьёт, и, кажется, скоро расстанется с жизнью. Есть ли среди вас кто-нибудь, кто знает, где его родители? Конечно, если узнают, где ребёнок, может произойти страшное: завтра в Рокухаре[305] станет известно, что это потомок Тайра, его безжалостно убьют, но если он узнает о своих родителях, то погибнет без сожаления. Я прошу вас, — преподобный был не в силах сдержаться и оросил рукава слезами.

Те, кто видел и слышал это, плакали вместе с преподобным. Тем временем с левой стороны приблизилась женщина, одетая в двенадцатислойное хитоэ. У неё были иссиня-чёрные подведённые брови, вобравшие в себя алость лотоса и зелень ивы с пруда Тайи[306], глянцевые, как спелые плоды, губы, белая кожа. От неё исходил запах орхидеи и мускуса. Её можно было сравнить с красным ирисом. Облик этой женщины был прекрасен, а сердце — несравненным. Красавица подошла, взглянула на мальчика, посадила его к себе на колени и стала ласкать. Мальчик тут же закрыл глаза, казалось, он лишился чувств. Красавица безудержно зарыдала. Преподобный тоже опустился на землю и зарыдал. Спустя немного женщина заговорила:

— Вы, наверное, гадаете, кто я такая. Ацумори было тринадцать лет, мне десять, когда мы начали обмениваться записками-вестями. В супружестве мы были совсем недолго. В год Гэнряку[307] в битве при Итинотани он был убит[308], я тогда носила ребёнка. «Если родится мальчик, я хочу оставить ему прощальный подарок», — сказал он и достал меч. А потом продолжил, что если будет девочка, чтобы я преподнесла меч одиннадцатиликой Каннон, завернув его в алую накидку. Вот как всё было. Когда перерезали младенцу пуповину, я увидела, что родила сына, вылитого Ацумори. Я подумала, что мне хотелось бы всё время видеть этот прощальный подарок Ацумори, спрятать его, но ведь мальчик был потомком Тайра, а их тогда стали упорно искать, подросткам отрубали головы, маленьких детей бросали в воду, вот и пришлось мне думать о новой потере, то была радость сквозь слёзы.

Тем временем мальчик услышал грустный голос матери. Он подумал, что, конечно, это заступничество будд, богов и трёх сокровищ. Казалось, он ожил, он плакал и от печали, и от радости, и все, кто был рядом с ними, плакали.

После этого мальчик отправился к пресветлому великому божеству Камо и стал читать молитвы.

— Молю, сделай так, чтобы я мог хоть раз встретиться с моим отцом Ацумори, — просил он от всего сердца.

И вот на утренней заре по окончании срока молитв старый монах лет восьмидесяти, опираясь на палку, подошёл к изголовью послушника и сказал ему:

— Ты никогда не видел своего отца, но много думаешь о нём. Ступай теперь же в Сэтцу и ищи лагерь Икута в Кояно[309].

Такой сон привиделся мальчику, он поднялся, необыкновенно обрадованный, сказал, что должен уйти, и как только рассвело, пешком отправился в путь. Он вышел из столицы и через десять дней достиг Итинотани в Сэтцу. Вдруг полил дождь, загремел гром, засверкали молнии, мальчик дрожал от страха. То тут, то там из ударяющих о берег волн доносились стенания. Мальчика охватил ужас. Тут он увидел дорогу и небольшой храм, свет лампы был еле заметен. А вдруг это огонь какого-нибудь злого демона или духа, но может быть, ему повезёт, и там люди. Он вошёл и увидел людей с узко подведёнными бровями в ярких одеждах. Мальчик тихонько постучал.

— Позвольте спросить.

— Кто это? Ведь здесь нет людей. Кто мог сказать: «Позвольте спросить»?

Мальчик, плача, ответил:

— Я из столицы, ищу отца. Уже десять дней иду, куда глаза глядят. А сейчас пошёл дождь, темным-темно, мне некуда деться, позвольте провести здесь вечер и ночь.

— Кто же твой отец?

— Моего отца зовут Ацумори, он сын Цунэмори из рода Тайра. Он погиб в битве при Итинотани, а я думал о нём с любовью, поэтому отправился к пресветлому великому божеству Камо, и после стодневной молитвы увидел чудесный вещий сон, а потом ноги сами Привели меня сюда, — сказал мальчик.

Ацумори услышал это, упал на землю и зарыдал. Потом поднялся, плача взял руку мальчика и притянул его к себе, снял и отложил ^его промокшую одежду и крепко его обнял. Ацумори сказал:

— Печально и прекрасно, что ты столько думаешь об отце, которого никогда не видел. Ты был в утробе матери семь месяцев, когда я ушёл на битву при Итинотани и пал от руки Кумагаэ. Я был убит в шестнадцать лет, и вот все восемь лет, которые прошли с тех пор, ужасны мои страдания в иной жизни. Если у тебя и вправду есть решимость, молись о том, чтобы Ацумори возродился в раю.

В это время мальчик подумал: «Значит, это и есть мой отец?» — он обрадовался и покрепче прижался к Ацумори. Потом Ацумори сказал:

— Знаешь, ты не должен так много обо мне думать. Ты просил от всего сердца, поэтому пресветлое великое божество Камо смилостивился над тобой, он упросил царя Эмму[310] об очень коротком свидании для нас, поэтому я сейчас перед тобой, но в будущем ты больше не должен об этом просить.

— Я попрошу царя Эмму, чтобы он позволил мне предстать перед ним, а ты, отец, сможешь отправиться в столицу и хотя бы раз встретиться с матерью.

Ацумори проговорил сквозь слёзы:

— Это жестоко, но знай: после смерти надлежит идти дорогой мёртвых. Надо смириться, хоть это и горько, ничего не остаётся.

Плача, Ацумори гладил волосы мальчика, потом сказал:

— А ты, мой мальчик, должен вернуться в столицу, — Ацумори безудержно зарыдал.

Ацумори было жаль, что ушло то время, когда он мог поступать, как ему заблагорассудится. Мальчик, утомлённый своим странным путешествием, заснул на коленях отца, а Ацумори думал о том, как грустно расставаться, и ещё о том, что должен оставить мальчику прощальное слово, чтобы ободрить его. Ацумори снял с пояса тушечницу и написал стихотворение на левом рукаве одежды мальчика. Теперь тот, кто пришёл, должен вернуться, тот, кто вернулся, должен уйти. Остаётся лишь сожалеть. Всё происходит так, как должно происходить. И вот в один миг всё вокруг пропало, будто растаяло.

Через некоторое время мальчик поднялся, он помнил, что заснул в объятиях отца, и было это в храме. Вот постепенно рассвело, об этом возвестили своим пением утренние птицы. Что это? Что произошло? Ведь он точно помнил, что когда ложился, колени отца служили ему изголовьем, а теперь он увидел лишь покрытую мхом бедренную кость в пять сунов. «Должно быть, это кость моего отца», — подумал он. Мальчик посмотрел на небо, потом простёрся ниц на земле и безудержно зарыдал. «Вот как всё получилось! О, отец, если бы ты вместе со мной мог уйти из-за этих гор, из-за реки Сандзу[311], куда уходят мёртвые!» Мальчик плакал во весь голос. Но ведь всё происходит так, как должно произойти. Мальчик взвалил на плечи кость отца и пошёл, не утирая слёз. Вдруг он заметил на левом рукаве своей одежды стихотворение.

Прочтя стихотворение, мальчик бросился на землю и горько заплакал. Некоторое время он лежал ничком, потом пришёл в себя. Он подумал: «Всё происходит так, как должно произойти», — взвалил на плечи кость, и плача и плача, пошёл в столицу. Когда в столице мальчик показал матери стихотворение, оказалось, что это был почерк Ацумори. Так встретиться с человеком, с которым был разлучён, значит думать о новой потере, это радость сквозь слёзы. Жене Ацумори хотелось умереть, но она подумала: «Если я умру, что станет с мальчиком и кто будет молиться о загробной жизни Ацумори?» — и она, обдумав всё, решила по-другому: чем попусту тратить дни, лучше где-нибудь поставить хижину и там молиться о будущей жизни Ацумори. Недалеко от столицы она соорудила хижину, крытую соломой. Человеку трудно снова вернуться в бренный мир, а раз так, встретиться с Ацумори в этом мире ей уже не придётся. Жена Ацумори безудержно рыдала. Вместе с мальчиком они обращались к небу, простирались ниц на земле, тосковали. Жена просила об одном: «По учению Шакьямуни, прошу: в будущей жизни, если доведётся попасть в рай, пусть возродимся в одном цветке лотоса!» Всё пережитое ею привело её к просветлению. Уйдя в монахини, она сменила длинные цветастые рукава парадных одежд на рукава чёрной монашеской рясы. Ей хотелось увидеть своего сына, прощальный подарок Ацумори, но при виде его у неё сжималось сердце, и в конце концов она решила вернуть его преподобному Хонэну. Горе влечёт за собой новое горе. Плача и плача, они расстались.

Теперь жена Ацумори осталась совсем одна и могла предаться размышлениям. Она думала о превратностях судьбы, выпадающих на долю человека. Соорудив себе тростниковую хижину, она проводила время в молитвах о просветлении Ацумори, его кости она предала земле, приносила на могилу воду, рвала цветы, полностью отдалась служению будде и после смерти возродилась в раю.

Вот пример для будущих поколений, как достичь самого главного — возродиться в раю.

СЕМЬ ТРАВ

Семь трав [312]

Это история о том, откуда пошло так называемое «подношение императору», когда в седьмой день первой луны люди выходят в поле и собирают семь трав.

На окраине древнего царства Чу[313] жил человек по имени Осё[314]. Его отец и мать достигли почти столетнего возраста, их спины согнулись, глаза потускнели, что им говорили — они не слышали. Осё любил родителей, он вздыхал и печалился, видя, что родители состарились и их тела безвозвратно увяли.

Осё хотелось, чтобы родители снова стали молодыми, днём и ночью он молил об этом небесных богов.

— Прошу о том, чтобы мои отец и мать стали вдвое моложе, а если это невозможно, — взывал Осё к буддам, богам и трём сокровищам, — пусть поменяются обликом со мной! Пусть моё тело состарится, и его сведёт судорогой, а родители пусть помолодеют!

Осё поднялся на гору Токосэн, что была неподалёку, встал на колени и тридцать семь дней страстно молился.

Божества и будды вняли мольбам Осё, и на исходе тридцать седьмого дня, когда стемнело, признательный Индра спустился с Неба и обратился к Осё.

— Твоё сострадание к родителям глубоко, ты всей душой взывал к Небу. Брахма и праведники, возродившиеся в раю, наверху, внизу драконы и морские божества откликнулись на твои молитвы, поэтому я пришёл. Твои родители станут молодыми!

И Индра поведал ему о снадобье, и его слова поистине достойны благодарности.

— К югу от горы Сюмисэн живёт птица, она зовётся Белым гусем. Жизнь у птицы долгая — восемь тысяч лет. Чтобы продлить жизнь, Белый гусь в начале весны срывает и съедает семь разных трав. Годы Белого гуся должны перейти к твоим родителям, для этого сделай так: собери семь трав, положи их на ивовый поднос и разомни веткой камелии, начинай в час Курицы шестого дня первой луны. В час Курицы разомни омежник, в час Пса — пастушью сумку, в час Свиньи мни сушеницу, в час Крысы — яснотку, в час Быка разомни мокричник, в час Тигра — репу, в час Зайца — резуху, в час Дракона[315] смешай все семь трав. В восточной стороне набери воды из горного источника, который зовётся Источником молодости. Если твои родители съедят травы и запьют их водой из Источника молодости до того, как прилетит Белый гусь, то за один час они помолодеют на десять лет, а за семь часов станут на семьдесят лет моложе. После этого твоим родителям и тебе будет дарована жизнь длиной в восемь тысяч лет — так сказал Индра, и его поучение достойно благодарности.

Очень довольный, Осё спустился с горы Токосэн. Как раз был Новый год. С первого же дня Осё стал собирать травы и отдавал их отцу с матерью. Когда в седьмой день первой луны Осё взглянул на родителей, то увидел, что они вновь стали двадцатилетними. Радости Осё не было предела.

Именно с этого времени и пошла церемония подношения императору семи трав в седьмой день первой луны. Отсюда же и названия Травы молодости и Источник молодости.

Когда о случившемся с Осё узнали в Поднебесной, об этом доложили императору. Император решил, что событие это замечательное, вскоре он пригласил Осё во дворец и уступил ему трон императора в Чанъани[316]. Причина случившегося — любовь Осё к родителям. Все, кто только слышал об этом, были несказанно благодарны и тронуты до слёз. С этого же самого времени стали проводить и новогодние назначения на должности в провинции[317].

До сих пор люди, почитающие своих родителей, пользуются милостями Неба. К сострадательному человеку не замедлит прийти воздаяние. Так Осё, поскольку он испытывал глубокое сострадание к родителям, стал великим императором.

Это пример того, что достойно благодарности.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ПРИМЕРА СЫНОВНЕЙ ПОЧТИТЕЛЬНОСТИ

Двадцать четыре примера сыновней почтительности [318]

Да Шунь обладал истинным чувством сыновней почтительности. Имя его отца было Гу Соу, мать слыла твёрдой и вздорной женщиной, младших братьев считали заносчивыми, да к тому же бездельниками. А вот Да Шунь следовал исключительно сыновнему долгу. Однажды, было это в местечке под названием Лишань, во время пахоты, Да Шунь особенно почтительно думал о своих родителях. Неожиданно появились большие слоны, вспахали поле. Потом прилетели птицы — помогли выполоть сорные травы. В то время властителем Поднебесной был Яо-ван. Он имел двух дочерей, старшую сестру звали Э-хуан, имя младшей было Нюй-ин. Когда Яо-ван прослышал о том, как Шунь исполняет свой сыновний долг, он отдал дочерей ему в жёны, а потом назначил Шуня императором и передал ему всю Поднебесную.

Это произошло оттого, что в сердце Да Шуня была настоящая глубина сыновнего чувства.

Ханьский Вэнь-ди был сыном основателя династии Хань. В детстве его звали Хэн. Для матери-императрицы Бао он был почтительным сыном. Когда его просили принести различные кушанья, он сначала все пробовал сам. У Хэна было много братьев, они тоже следовали по пути гуманности и справедливости, как и этот принц, но у них не было такого чувства сыновней почтительности, каким обладал он. Именно поэтому Чэнь-пин, Чжоу-бо и другие сановники попросили именно его стать императором. С того времени его стали называть Ханьский Вэнь-ди. Чувство сыновней почтительности необходимо всем, от правителя до десятков тысяч его подданных — так считал Ханьский Вэнь-ди, поэтому он милостиво согласился стать властелином сорока тысяч земель, где желал установить такой порядок. Во время его правления в мире было изобилие и народу жилось легко.

Дин Лань — человек из Евана, что в Хэнэе. Пятнадцати лет он остался без матери. Долгая разлука печалила его, поэтому он вырезал изображение матери из дерева и обращался со статуей, как с живым человеком. Однажды ночью жена Дин Ланя огнём опалила статуе лицо. Лицо вспухло, как при дурной болезни, по нему заструились гной и кровь. Не прошло и двух дней, как у жены выпали все волосы на голове, будто их срезали ножом. От испуга она лишилась рассудка. Дин Лань был поражён всем этим. Он установил изображение на большой дороге. Три года его жена была как помешанная. Но вот однажды ночью под шум ветра и дождя статуя сама вернулась в дом. После этого у статуи стали спрашивать совета даже в мелочах.

Столь странные происшествия редко случаются с людьми, которые не знают чувства сыновней почтительности.

Ещё в младенчестве Мэн Цзун потерял отца, мать одна его воспитала. Мать состарилась, и болезни начали постоянно мучить её. Она уже не разбирала вкус пищи, и поэтому желала необычных вещей. Когда наступила зима, ей захотелось побегов бамбука. И вот Мэн Цзун отправился в бамбуковую рощу, раскопал глубокий снег, но не смог найти новых побегов. Тогда он от всей души обратился с мольбой к Небу, ведь он печалился о матери. На поляне, примыкающей к бамбуковой роще, неожиданно обнажился участок земли, и там появились сладкие бамбуковые побеги. Страшно обрадовавшись, Мэн Цзун нарезал побегов и вернулся домой. Он сварил суп и накормил им мать. Съев суп, мать тут же оправилась от болезней, и её годы продлились.

Когда всем сердцем чувствуешь глубину сыновнего долга, Небо посылает дары.

Минь Цзыцянь в младенчестве потерял мать. Его отец снова женился и родил ещё двоих детей. Жена очень любила своих детей, а пасынка ненавидела. Как-то холодной зимой она одела мальчика в платье из тростниковых листьев, и он так замёрз, что чуть не умер. Это увидел отец и решил развестись с женой, но Минь Цзыцянь сказал:

— Если твоя жена уйдёт, всем троим детям будет холодно. Сейчас я один терплю холод, зато младшие братья в тепле.

Так он сумел убедить отца. Почувствовала свою вину и мачеха, и после этого стала одинаково ласковой матерью для всех детей. Потому-то в древности и говорили, что добро и зло человека заключены в его собственном сердце.

Цзэн Цань однажды отправился в горы за дровами. Пока он отсутствовал, пришёл близкий друг. Мать хотела его принять, но Цзэн Цаня не было, а дом их был так беден, что она растерялась, не зная, как быть. Ей очень хотелось, чтобы Цзэн Цань обязательно вернулся, и она прикусила себе палец. Цзэн Цань в это время собирал хворост далеко в горах, но вдруг он почувствовал такое беспокойство, что тут же вернулся домой. И тогда мать рассказала ему, как всё было. Обладая силой сыновней почтительности, он на большом расстоянии почувствовал этот укус пальца. Это знак глубокой привязанности между родителями и детьми. То, что случилось с Цзэн Цанем, — больше, чем изменчивая людская связь от сердца к сердцу, здесь гораздо более глубокая причина.

Ван Сян в младенчестве потерял мать. Отец женился снова, его новую жену звали госпожа Чжу. Когда в доме появилась мачеха, между отцом и сыном не стало согласия. Отец возненавидел мальчика, мальчик же не выказывал злобы по отношению к отцу, да и к мачехе относился как почтительный сын. Такой уж он был человек! В разгар зимы, когда было холодно, мачехе захотелось свежей рыбы. По её просьбе Ван Сян пошёл на реку в Чжаофу, но была зима, река замёрзла, поймать рыбу было невозможно. Тогда Ван Сян снял с себя одежду и лёг на лёд, думая о том, как жаль, что он не может поймать рыбу. Лёд под ним растаял, и из полыньи выпрыгнули две рыбины. Ван Сян взял их, вернулся домой и отдал мачехе. Причина происшедшего — истинная сыновняя почтительность. На том месте, где простёрся на льду Ван Сян, каждую зиму появляется след лежащего человека.

Лао Лайцзы старался развлечь своих родителей. Ему к этому времени уже исполнилось семьдесят лет, но он надел пёструю одежду и стал похож на ребёнка. Он танцевал и шутил, потом прислуживал родителям, потом нарочно споткнулся, упал и заплакал, как плачут малыши. Делал он всё это вот для чего: Лао Лайцзы исполнилось семьдесят лет, и это печалило его, потому что он думал, что родители, при виде его, будут горевать, что они совсем старики. Вот он и стал вести себя так, чтобы родители не думали о своей старости.

Цзян Ши была очень предана своей матери. Матери постоянно хотелось попить воды из реки и поесть кушанья из свежей рыбы. И вот Цзян Ши, а она была замужняя, черпала воду в реке, что находилась на расстоянии шести-семи ри, готовила рыбу и подавала матери. Её супруг тоже старался угодить тёще. Однажды рядом с домом Цзян Ши вдруг забил источник с речной водой, и каждое утро там стали появляться карпы. Цзян Ши ловила их и отдавала матери. Должно быть, источник был ниспослан Небом за то, что Цзян Ши и её супруг испытывали чувство глубокой почтительности к матери.

У госпожи Тан была свекровь преклонного возраста по имени госпожа Чан Сунь. Она никакую пищу уже не могла жевать, и только пила молоко, да ещё с каждым утром у неё оставалось всё меньше и меньше волос на голове. Госпожа Тан всеми силами служила ей, годами за ней ухаживая. Вот однажды госпоже Чан Сунь стало совсем плохо, думали, что на этот раз она умрёт. Собралась вся семья. Госпожа Чан Сунь сказала:

— Как мне отплатить госпоже Тан за её многолетние благодеяния? Я умираю, не сумев сделать этого. Если наши потомки будут подражать госпоже Тан, также станут следовать дочернему долгу, то, несомненно, в будущем нашу семью ждёт процветание.

Считается, что такая почтительность по отношению к свекрови — редкость, и в древние времена, и в наши дни. Все люди это одобряют. А поскольку это так, то вскоре госпожа Тан была вознаграждена, и в будущем процветание её было безграничным.

У Ян Сяна не было никого, кроме отца. Однажды они вместе отправились в горы и вдруг повстречались со свирепым тигром. Ян Сян, боясь, что потеряет отца, бросился отгонять тигра, однако сделать этого не смог, и в печали обратился к Небу:

— Молю! Отдай меня на съедение тигру, но пощади отца!

В его мольбе было такое глубокое чувство, что Небо исполнилось сострадания. Только что свирепый и готовый схватить и сожрать человека тигр опустил вставшую дыбом шерсть и пустился прочь. Отец и сын счастливо избежали зубов тигра и благополучно вернулись домой. Причина этого чуда — глубокое чувство сыновней почтительности.

Дун Юн в младенчестве потерял мать. Дом обеднел, Дун Юн постоянно нанимался подёнщиком, работал в поле, брал в долг, так и перебивался со дня на день. Его отец уже не мог ходить. Дун Юн соорудил маленькую тележку, чтобы возить в ней отца, ставил тележку на меже в поле и ухаживал за ним. Но вот и отец его покинул. Дун Юн хотел как следует похоронить отца, но не мог, потому что у него не было денег. Тогда он продал самого себя за десять монет и совершил погребальный обряд. И вот, когда он направлялся к хозяину, давшему ему денег, он по дороге повстречал красивую девушку. Она сказала, что хочет быть женой Дун Юна, и они пошли вместе. За месяц красавица соткала триста хики тонкого шёлка и отдала хозяину. Хозяин в благодарность отпустил Дун Юна на волю. После этого жена Дун Юна сказала:

— Я Небесная ткачиха. Ты был почтительным сыном, поэтому я спустилась к тебе, чтобы вернуть твой долг.

Сказав это, она поднялась на Небо.

Хуан Сян был родом из Анълина. В девять лет он остался без матери. Он часто прислуживал отцу, стараясь изо всех сил. Летом, в самую жару, он охлаждал, обдувая веером, изголовье и подушки, а когда приходила зима, в холодное время, переживая, что перегородки холодные, он согревал их своим телом. Это был человек глубокой сыновней почтительности, поэтому-то он и получил прозвище «наместник Лю Синь»[321]. Его сыновнее чувство так превозносили, что с тех пор именно Хуан Сяна почитают первым из всех людей по силе сыновней почтительности.

Ван Поу был родом из Инъиня. Его отец Ван И был за что-то казнён по императорскому указу. В досаде на это Ван Поу всю жизнь отказывался служить при дворе. Опускаясь на колени, Ван Поу молился на могиле отца. Он так горевал и плакал, обнимая ствол дуба, что дерево завяло от его слёз. Его мать при жизни боялась грома. После смерти матери, как только начиналась буря с громом и молниями, он шёл на могилу матери и старался поделиться с ней своей храбростью, ходя вокруг могилы. Если такова была его сыновняя почтительность после смерти родителей, можно представить, куда она простиралась при их жизни.

Го Цзюй был родом из Хэнэя. Дом его был беден. Он ухаживал за матерью. Его жена родила одного ребёнка, ребёнку исполнилось три года. Го Цзюй, жалея и старуху-мать и её внука, делил всю еду между ними. Однажды Го Цзюй сказал жене:

— Мы так бедны, что даже и одной матери еды не хватает, а если ещё кормить внука, получается совсем скудно, и всё из-за того, что у нас есть сын. В конце концов, мы с тобой супруги и сможем родить ещё детей, а новой матери не будет. Давай ребёнка закопаем, и тогда сможем больше давать матери.

Услышав такие слова, жена, понятное дело, опечалилась, но мужниного приказа не нарушила, взяла своего трёхлетнего сына, и они отправились закапывать его. Го Цзюй прокопал совсем немного, как наткнулся на котелок, полный золота. На котелке были начертаны странные знаки. Надпись гласила:

«Небо предназначает это Го Цзюю, знающему сыновнюю почтительность. Никому другому не брать! От Го Цзюя не отнимать!»

Смысл этого состоял в том, что богатство было послано Небом Го Цзюю и другие люди не должны были им воспользоваться.

И вот, взяв котелок, радостные, с живым сыном, они вернулись Домой. С той поры они ещё больше сил отдавали матери.

Когда Чжу Шоу-чану было семь лет, его отец разошёлся с матерью, поэтому мальчик плохо её помнил. Чжу Шоу-чан горевал об этом, но ни разу не встречался с матерью, пока ему не исполнилось пятьдесят лет. Тогда Чжу Шоу-чан, а он был чиновником на государственной службе, оставил и жалованье, и жену с детьми, и отправился в местность под названием Цинь, разыскивать мать, решив, во что бы то ни стало с ней встретиться. Он переписал кровью сутру, вознёс молитвы к небу, расспрашивал людей, и, поскольку решимость его была велика, в конце концов, встретился с матерью.

Янь Цзы за своих родителей был готов отдать жизнь, таким он был хорошим сыном. Когда отец и мать состарились и у них начали болеть глаза, они попросили принести им оленьего молока — лекарства для глаз. Поскольку Янь Цзы всегда был почтительным сыном, он решил исполнить просьбу родителей. И вот, надев оленью шкуру, он пробрался в большое оленье стадо и смешался с оленями. Охотники увидели его и, подумав, что это настоящий олень, уже хотели, было стрелять в него из луков. В этот момент Янь Цзы громко закричал:

— Я не настоящий олень! Меня зовут Янь Цзы, я просто хочу исполнить желание родителей, вот я и нарядился оленем.

Охотники были поражены, они стали расспрашивать его, и он им всё рассказал. Сыновняя почтительность Янь Цзы была глубока, поэтому он вернулся живым, избежав стрел.

Когда родители попросили об оленьем молоке, Янь Цзы решил во что бы то ни стало его раздобыть, такая решимость достойна человека, знающего сыновнюю почтительность.

Цай Шунь был родом из Жунани. К концу правления Ван Мана[323] в Поднебесной случились большие беспорядки. К тому же начался голод. Когда еды не хватало, Цай Шунь собирал для матери тутовые плоды, отделяя созревшие от незрелых. Тогда, во время смуты, в мире появились люди, которые убивали и грабили других людей. Они спросили у Цай Шуня:

— Зачем ты раскладываешь собранные плоды на две кучки?

Цай Шунь ответил:

— У меня никого нет кроме матери. Эти зрелые плоды — для неё, а остальные, зелёные, я съем сам.

Хотя у разбойников были жестокие сердца, даже они смогли почувствовать, каким примерным сыном был Цай Шунь. Они дали ему два то риса, говяжью ногу и отпустили. Рис и говяжью ногу Цай Шунь отдал матери, они оба питались этим целый год и не могли всё съесть. Это знак сыновней почтительности.

Юй Цяньлоу жил во времена династии Южная Ци[325]. Став губернатором, он отправился в уезд Шаньлин. Однако не прошло ещё и десяти дней с его приезда, как его охватило беспокойство, да такое, что он стал думать, не заболел ли его отец. Тогда он вернулся Домой, оставив губернаторство. Как он и предполагал, отец оказался тяжело болен. Юй Цяньлоу спросил доктора, становится ли отцу лучше или хуже, и тот сказал:

— Чтобы это выяснить, нужно полизать кал больного, чтобы проверить, сладкий он или горький.

Юй Цяньлоу попросил:

— Дайте мне лизнуть.

Он лизнул, вкус оказался таким горьким, что он опечалился, понимая, что отцу суждено вскоре умереть. Тогда-то он и стал молиться созвездию Большой Медведицы, прося о том, чтобы умереть вместо отца.

Восьмилетний У Мэн был хорошим сыном. Дом был беден, ничего не водилось в достатке. Хотя наступило лето, но даже занавесок они не повесили. У Мэн придумал так: «Я сниму одежду и наброшу её на родителей, а своё голое тело предоставлю комарам, комары станут жалить меня, и я тем самым помогу родителям». И вот каждую ночь он оставался голым, предоставляя своё тело комарам для того, чтобы они не летели в сторону родителей. Так он им служил. Такое почтительное отношение маленького ребёнка к родителям — удивительная вещь.

Чжан Сяо и Чжан Ли были братьями. Когда повсюду случился голод, они должны были заботиться о матери, которой было уже за восемьдесят. Однажды один из братьев отправился в лес собирать плоды. Вдруг появились какие-то голодные, усталые люди и сказали, что убьют Чжан Ли и съедят. Чжан Ли попросил:

— У меня дома старуха-мать. Сегодня я ещё ничего ей не принёс. Прошу вас, повремените немного. Я отнесу матери еду и тут же вернусь. А если нарушу своё слово, тогда приходите в наш дом и убейте всю семью.

Его отпустили домой.

Он отдал еду матери и, как обещал, вернулся на то место, где его схватили. Его старший брат Чжан Сяо узнал об уговоре, пошёл по следам и так сказал разбойникам:

— Взгляните на меня, я упитаннее, чем мой брат. Меня съесть лучше. Убейте меня, пощадите Чжан Ли.

Чжан Ли стал спорить:

— Договорились съесть меня!

Так они спорили, кому из них умереть, и даже эти неправедные люди поняли их братские чувства и не убили ни того, ни другого. Они сказали, что столь сильные братские чувства — редкость и в прошлом, и ныне, и в довершение всего ещё дали им два кокуриса и поклажу соли. Взяв всё это, Чжан Сяо и Чжан Ли вернулись домой. После этого случая они стали ещё добродетельнее.

Эти три человека были братьями. После того как умерли их родители, они разделили всё родительское состояние на три части, и каждый взял себе треть. Перед домом росло дерево, фиолетовая цезальпиния, ветви его были зелены, усыпаны цветами. Братья решили, что и его нужно разделить на три части и взять каждому треть. Всю ночь напролёт трое братьев договаривались, как поступить, и уже когда ночь сменилась рассветом, решили, наконец, что спилят дерево. Когда они подошли, оказалось, что дерево, которое до вчерашнего дня было в полном цвету, за эту ночь внезапно засохло. Тянь Чжэнь, увидев это, сказал:

— У трав и деревьев тоже есть сердце. Дерево услышало, что мы собираемся спилить его, и засохло. Мы же люди и должны думать об этом!

Когда братья поняли это, дерево снова расцвело, как прежде.

Шань Гу — поэт эпохи Сун. До сих пор люди почитают его основателем поэтической школы. У него было много слуг на разных работах, была жена, но всё же, когда его мать ходила по большой или малой нужде, он сам подавал ей горшок. Если горшок был грязным, Шань Гу сам его мыл и потом давал матери; он служил ей с утра до вечера, никогда не ленился. Как говорится, зная одно дело, можно домыслить десятки тысяч, так что другие его действия можно представить. Сыновняя почтительность этого человека известна в Поднебесной. Шань Гу не похож на многих других людей, это человек с высоким именем.

Когда Лу Цзи было шесть лет, он пошёл в дом к человеку по имени Юань Шу. Юань Шу угостил Лу Цзи мандаринами. Лу Цзи взял три штуки, положил в рукав и собирался уйти. Он поклонился Юань Шу, и тут мандарины выпали из рукава. Юань Шу увидел это и сказал:

— Ребёнок не должен так поступать.

— Они такие красивые, я думал дома отдать маме.

Услышав слова мальчика, Юань Шу подумал: «Это настоящая редкость, чтобы детское сердце хранило такую благодарность, это редкость и в древности, и в наши дни». Он стал хвалить Лу Цзи. После этого Лу Цзи прославился в Поднебесной своей сыновней почтительностью.

БОГИ КУМАНО

Боги Кумано [328]

На южном острове Эмбудай[329], где все мы живём, находится великая Япония. К югу от её столицы, в провинции Кии[330] пребывают великие божества. Зовутся они воплощением будд Кумано. Они и правда обладают замечательной силой, свои благодеяния простирают повсюду, даже за пределами четырёх морей[331], их милосердие по отношению ко всем живым существам беспредельно.

Обратимся к прошлому. В центральной Индии в княжестве Магадха[332] жил да был государь. Звался он Дзэндзай[333]. Хотя удача сопутствовала ему, и было у него тысяча жён, они не подарили ему ни одного ребёнка, так что передать трон было некому. Поэтому он бесконечно печалился и грустил.

Однажды на дереве перед дворцом поселились птицы, свили гнездо и стали высиживать птенцов. Глядя на это, государь денно и нощно вздыхал: хоть он и хозяин большой страны, а детей у него нет как нет.

Среди тысячи жён была у государя жена по имени Сэнко, она жила во дворце, который назывался Госуйдэн[334], однако государь особо не любил её и не ходил к ней. Страдая из-за этого, она соорудила во дворце божницу, главным божеством сделала одиннадцатиликую Каннон[335], и днём и ночью принялась читать тридцать три отрывка «Сутры Каннон». Поклонившись три тысячи триста тридцать три раза, от всего сердца она произносила: «Сделай так, чтобы хоть раз великий государь посетил этот дворец!» Было ли так устроено милосердной Каннон, но только эта жена показалась государю прекраснее остальных девятисот девяноста девяти жён, и он переселился во дворец Госуйдэн.

И вот исполнилось лелеемое ею годы и месяцы желание, Сэнко почувствовала себя в тяжести. Она пошла к своей кормилице и рассказала об этом. Кормилица несказанно обрадовалась: «Среди тысячи жён одна всех превзошла, она зачала принца, это благословенно!» Тут же доложили государю. Государь был растроган и тут же отправился во дворец Госуйдэн. Девятьсот девяносто девять жён, собравшись вместе, безмерно завидовали: «Невозможно поверить в то, что госпожа из дворца Госуйдэн[336] беременна».

Среди них была жена по имени Рэнгэ, она сказала: «Пусть наши сердца сольются воедино, и мы вознесём молитву богам и буддам, буйствующим в этом мире, чтобы ребёнок, находящийся в её утробе, был проклят и убит!» И все жёны вознесли молитву. Это так ужасно, что и сравнить не с чем!

Как-то раз одна из жён предложила: «Здесь поблизости живёт известный гадатель. Давайте позовём его, пусть сделает предсказание». Гадателя тут же позвали. «Погадайте и скажите: кем беременна Госуйдэн — принцем или принцессой? Станет ли этот принц мудрым правителем или дурным?» Предсказатель разложил большие гадательные палочки[337] и, сверяясь с гадательной книгой, начал: «Это принц. С того самого утра, как он родится, на него будут сыпаться семь драгоценностей. А со своей третьей весны он станет управлять Поднебесной». Услышав эти слова, все жёны, как одна, заголосили и повалились на землю, взывая к небу. Они беспредельно завидовали и терзались.

— Теперь Госуйдэн займёт самое высокое положение, а мы, девятьсот девяносто девять жён, будем как вдовы. О чём ты думаешь, гадатель, когда говоришь такие бессердечные вещи?

— Если хотите, давайте разложим палочки и погадаем по книге заново, — ответил гадатель.

— А что будет, если проклясть принца в седьмую ночь?[338] — спросили жёны.

— Вы говорите ужасные вещи! Поскольку в течение стадией старательно читались «Лотосовая сутра» и «Сутра Каннон», и поскольку это принц, ниспосланный за веру, то никакое проклятие тут невозможно. А поскольку в этой сутре есть отрывок «Вред обратится на людей, замысливших зло»[339], такое проклятие может плохо кончиться для вас, жёны.

Жёны завздыхали и возроптали:

— После такого кто станет верить бодхисаттве Каннон! Зря прошли годы и месяцы!

Даже самые высокородные жёны так ревновали, что не могли этого вынести. Они заявили:

— Мы позвали тебя не просто сделать предсказание, гадатель! Ты должен сделать плохое предсказание.

Гадатель ответил:

— Если я предскажу то, чего нет в гадательной книге, моим потомкам до седьмого колена нельзя будет заниматься этим ремеслом. Мои глаза выпадут и окажутся на земле. Даже слышать такое, и то страшно!

Тогда жёны закричали:

— Если так, то мы все, все девятьсот девяносто девять жён, превратимся в демонов и убьём тебя, и потомков твоих убьём до седьмого колена!

Предсказатель задрожал от страха. Ужасно навредить принцу, но ведь жаль и вот так вдруг расстаться с жизнью и тем более потерять семь колен потомков. И он пообещал сделать так, как велели жёны.

Жёны несказанно обрадовались, надарили ему одежды и всякой всячины и велели:

— Скажешь так: Госуйдэн беременна сыном. У неё родится сын. Когда ему исполнится три года, придут демоны и уничтожат многих людей, а когда ему будет семь лет, он убьёт своего отца — великого государя.

Жёны отправились в Госуйдэн. Государь спросил их:

— Что вам здесь нужно?

— Мы знаем, что Госуйдэн беременна, это великое счастье. Мы пришли помочь. Непременно следует узнать у гадателя, будет ли сын или дочь.

Государь посмотрел на гадателя и велел ему:

— Что ж, хорошо, говори всё как есть.

Гадатель открыл книгу, разложил палочки и сказал, что будет мальчик. Все — придворные, знать, чиновники, стража — радостно заулыбались.

Великий государь так расчувствовался, что и словами не описать. Он взглянул на жён, и подумал: «Кажется, это не то предсказание, какое они велели сделать». Все жёны заметно волновались. Гадатель, испугавшись, вдруг прервал речь. Великий государь спросил:

— Что случилось?

Тогда предсказатель ещё раз взглянул в сторону жён. Те со страшным видом придвигались к нему.

— Это будет мальчик, но когда ему исполнится три года, с небес сойдут демоны, они принесут смуту во дворец, уничтожат здесь многих людей, а в семь лет он убьёт своего отца, великого государя, вот что я вижу, — закончил гадатель.

— Это хорошее предсказание. Так везде в Индии, и в Магадхе тоже, если правитель большого царства слишком мягкосердечен, то другие царства захотят посеять здесь смуту. А вот если правитель свирепый, в других государствах его не станут презирать. Кроме того, в нашем бренном мире часто случается, что день рождения является и днём смерти младенца. Дожить до трёх лет — уже благословенно, а уж прожить целых семь лет — поистине радостно.

Как благородна была душа государя! Всё вышло вовсе не так, как желали жёны.

После этих событий прошло день или два, жёны собрались вместе и задумали страшное. Они решили:

— Подберём девятьсот девяносто девять столетних женщин, оденем всех их в красную одежду, пусть они отбивают такт дощечками сякубёси[340], и в тёмную ночь двадцатого дня учинят смуту в Госуйдэн, когда там будет великий государь.

И вот, когда наступила эта ночь, девятьсот девяносто девять женщин в красных одеждах, в нарядах разных демонов ворвались в Госуйдэн и заголосили так, что стало страшно.

— Великий государь! Скорее! Скорее! Возвращайся в свой дворец! А если не вернёшься, всех, кто есть во дворце, мы перебьём этой ночью. А когда рассветёт, возьмём великого государя за пучок волос и поднимем в небеса! — кричали они.

— Было бы так радостно иметь ребёнка! Но с неба спустились демоны. Нельзя допустить, чтобы они перебили людей. Тут уж нечего делать, — сказал государь, он обернулся к Госуйдэн, потом, не прекращая плакать, отправился в свой дворец.

Госуйдэн тяжко вздыхала: «Впредь меня ждут одни горести». Она тосковала, ведь расставание неизбежно, наш мир — мир горестей, и человек в нём страдает. Обливаясь слезами, она прочла:

Тем временем девятьсот девяносто девять жён бесконечно радовались, говоря:

— Великий государь перебирается в свой дворец. И всё это благодаря нашей хитрости.

Однако никакой замысел таких поверхностных существ, какими являются женщины, не может быть безупречным. Жёны стали обсуждать, что делать дальше.

— Когда Госуйдэн родит, но никакие демоны не спустятся, великий государь поймёт, что это мы велели гадателю сделать такое предсказание. К тому же и придворные и знать, без сомнения, согласятся с ним. Так что нужно убить Госуйдэн.

Тайком от великого государя они взяли его карающий меч, тот, что вонзится на один сун — тысячу человек убьёт, вонзится на два суна — двух тысяч нет, и сумели обмануть семерых воинов, сказав так:

— Великий государь приказывает вам этим мечом обезглавить госпожу Госуйдэн. Отправляйтесь на юг и выполните приказ в семи днях и семи ночах пути у подножия Горы послушника в Долине демонов и зверей у Пещеры тигра.

Поскольку всё было подробно объяснено, воины тут же повиновались. Хоть и не знали, куда именно они направятся, они были готовы на всё. Это ужасно!

Воины подошли к дворцу Госуйдэн и наперебой закричали:

— Мы получили приказ убить Госуйдэн, поскольку у неё в чреве дурной государь!

Даже те люди, кто давным-давно служил ей, — все разбежались, ни одного человека не осталось. Она оказалась совсем одна. Что могло быть у неё на сердце? Её страдания были безграничны. Не нашлось ни высокородного, ни низкого человека, кто бы сказал ей: «В этот последний период твоей жизни…» — это было выше её сил. Она собиралась растереть тушь в тушечнице, но захлёбывалась слезами и ничего не видела, поэтому прокусила себе палец и написала кровью:

«Правду говорят, и в прежние времена, и теперь женщины так Ревнивы, что готовы осквернить сердце, строя козни, и даже убить человека. Как это горько!» — вздыхала она.

Тут воины заорали:

— Мы выполняем государев приказ, так что быстро выходи! — и, отбросив всякий стыд, бесцеремонно вломились прямо в драгоценный чертог.

Госуйдэн даже не подумала о том, что ей суждено умереть, она переживала только за великого государя.

— Это же государев чертог! Отчего вы оскверняете его? Скорее! Скорее уходите! — повторяла она.

Когда она выходила, её длинные, до пят, волосы развевались. Грустная картина! Волосы зацепились за драгоценный занавес и удерживали её.

— Даже бездушный занавес жалеет о том, что приходится расставаться, и старается меня остановить. Отчего же не видно ни одной из жён, с которыми я жила бок о бок? — она не могла унять слёз.

Что ж, делать нечего, она стряхнула с рукавов слёзы-росинки, и лишь сложила:

Она освободила волосы, зацепившиеся за занавес, и отправилась в путь в окружении семи воинов. Что тут скажешь? Раньше она тяготилась даже лёгким ветерком в роскошном дворце, ступала только по золотому и серебряному песку в саду, усыпанному драгоценностями, теперь же всё изменилось: она шагала босая по крутой дороге между скалами и деревьями. Прекрасная, как небесная дева, Госуйдэн была как во сне. Даже у бесстрашных воинов рукава так намокли от слёз, что их можно было выжимать:

— Мы бесконечно сочувствуем вам, но так решил великий государь, и мы бессильны!

— В предыдущей жизни я была сострадательна к людям, за это я вознаграждена тем, что у меня есть муж. Нужно помнить, что и дальше нас ждёт воздаяние, поэтому нельзя питать к людям злобу. В одной сутре сказано: «Если присмотреться к этой жизни, узнаешь и прошлую, и будущую жизнь»[341]. Жаль, если в следующей жизни достанется дурное воздаяние.

Плача и плача, она шагала вперёд.

И вот прошло шесть дней и семь ночей. Госуйдэн, не привыкшая к дороге, устала, её ноги кровоточили, в крови были и подол и рукава одежд, наконец, она упала. Воины торопили её:

— Идти осталось совсем немного. Быстрее, быстрее. Пошли!

Но она была совсем без сил и попросила:

— Не могу идти дальше. Ведь разницы никакой: убейте меня здесь, у дороги.

«Не зря она об этом просит!» — решили воины. Неподалёку они раздобыли лошадь и усадили на неё Госуйдэн. Раньше она привыкла ездить в паланкинах, украшенных драгоценностями, или в каретах, украшенных цветами, теперь же впервые ехала верхом, поэтому несколько раз падала с лошади. Так барана ведут на бойню. Ей осталась лишь неизбывная тоска. Она могла положиться лишь на лошадь. И вот они прибыли к Пещере тигра у подножия Горы послушника в Долине демонов и зверей.

Плача и плача, Госуйдэн с тоской обратила свою речь к лошади:

— Лошадь — это воплощение Каннон с лошадиной головой[342], одно из тридцати трёх воплощений Каннон[343], спасающей всех живых существ. С той весны, когда мне минуло восемь лет, я без устали молилась, ведь её благодеяния верующим нескончаемы. Когда на этой страшной дороге я увидела лошадь, я подумала: как было бы хорошо, если бы ты помогла мне. Если мне суждено родиться буддой, тебе глубоко воздастся за твои благодеяния. Если же я стану богом, тебе станут молиться, как спутнику бога.

Тем временем, повинуясь государеву приказу, воины вытащили карающий меч, собираясь обезглавить её. Госуйдэн взмолилась:

— Погодите немного! Я каждый день читаю тридцать три отрывка «Сутры Каннон», а сегодня ещё не читала.

Она вытащила из-за пазухи сутру и начала читать. Её голос был так сладок, как голос калавинки. Демоны и звери, деревья и камни, слушая, прониклись смыслом буддийского учения, осуществили свои сокровенные желания, а небожители сошли с небес.

Закончив читать, она сказала:

— Вам надлежит убить меня, но нельзя убивать, пока у меня в чреве находится принц! — Как будто обращаясь с просьбой к ребёнку, который был у неё в чреве, она произнесла: — Как ты сможешь, родишься, если меня убьют? Родись сейчас же!

И принц тут же родился. Мать завернула его в свою верхнюю одежду, свои длинные, до пят, волосы она поднесла как прощальный дар буддам и богам, трём сокровищам, горным божествам, всем, вплоть до тигров и волков.

— Защитите принца! — взмолилась она.

Обернувшись к принцу, она попросила его:

— Когда деревья будут покрываться листьями, думай, что это одежда, которую дала тебе твоя мать. Когда заколеблются кусты и травы, считай, что там прошла твоя мать.

Она завещала ему такое стихотворение:

— Когда меня убьют, в моём теле останется три коку шесть то молока. Пей его, пока тебе не исполнится три года, — сказала она, обернувшись к только что родившемуся младенцу. Как это горько!

— А теперь убейте меня!

Воин обнажил карающий меч и отсёк ей голову. А её тело отскочило к лежавшему неподалёку ребёнку. Напрасно было ждать, что в нём появится молоко. Глядя на это, даже сердца бесстрашных воинов сжались, и они завздыхали:

— Долго живём мы на свете, но столь ужасных вещей видеть ещё не доводилось!

Однако что теперь было делать? Воины взяли голову Госуйдэн и плача отправились в обратный путь.

Немного спустя из мёртвого тела стали вытекать три коку шесть то молока, и ребёнок начал пить его. С древних времён и до наших дней не было столь глубокого материнского благодеяния. И знатные люди и простые не должны о таком забывать и должны следовать сыновней почтительности.

Итак, Госуйдэн умерла. Но она обладала такой добротой и любовью, какой не обладают ни знатные люди, ни простые. Для того чтобы воспитать ребёнка, которого она выносила, она отрезала свои волосы длиной в восемь сяку и разделила их как подношение между всеми: от Брахмы и Индры наверху и до богов крепкой земли внизу — это прекрасно. Она молила: «Защищая его до трёх лет, вырастите принца!»

Ещё она сказала: «Ведь и дикие звери, у которых нет сердца, жалеют детей. Каждый подумает об этом с благодарностью, так что пусть охраняют принца!»

И правда, звери, у которых нет сердца, опустили головы и пролили слёзы, и обещали по очереди охранять принца ночью и днём. Взбираясь по ветвям, они разыскивали плоды деревьев, спускаясь в долину, они черпали воду, они охраняли тело Госуйдэн и взращивали принца. Удивительное дело! Госуйдэн была невиновна, она погибла оклеветанная, поэтому будды и бодхисаттвы пожалели её, смягчили даже сердца зверей, чтобы те неотлучно охраняли ребёнка.

Так шли месяцы и дни, выпадали дожди, росы, снег, иней. Останки Госуйдэн высохли и превратились в белые кости. И только её левая грудь осталась того же цвета, что была, и оттуда текло молоко, и это молоко питало принца. Ребёнок подрастал, днём он ходил в горы, где его кормили звери, ночь он проводил, прижавшись к мёртвому телу матери. Рассветало и смеркалось, ведь над временем не властны даже стражи застав. Быстро минули три года.

Тигры и волки сказали:

— Мы обещали охранять ребёнка, но срок закончился незаметно. Пришло время спрятать останки.

Они собрали кости, разбросанные здесь и там, и укрыли их листьями деревьев в расщелине между скалами. После этого они ушли туда, где живут тигры и волки. Теперь принц остался один. Он поднимался на горные пики, спускался в долины, и тоска его была неизбывна.

В горах спутниками мальчика были страшные тигры и волки, за годы и месяцы он привык к ним и испытывал к ним привязанность. Но когда даже звери разбрелись кто куда, его младенческое сердце стало страдать от одиночества. Как это горько! Так шли месяцы и дни, и вот принцу уже исполнялось три года.

В то время у подножия этой горы обитал почтенный отшельник, мудрый странствующий монах. Однажды, собираясь читать сутру, он развязал тесёмку и увидел, что сутра была изъедена червячком. Внимательно рассмотрев получившийся узор, он прочёл такое стихотворение:

Какое чудо! — подумал отшельник. Он решил, что, должно быть, это было послание Ракшас[344]. Отшельник отправился в горы, о которых говорилось в стихотворении, и на пике под названием Сорин — Шпиль[345] заметил ребёнка.

Ребёнок тоже увидел отшельника и, будто отвечая на его вопрос, закричал:

— Я сын государя Магадха. Мою мать звали Госуйдэн, но ей отрубили голову в этих горах. В то время и я должен был умереть, но — Удивительное дело — меня вырастили дикие звери. А молоко я пил из материнской груди. Теперь мне три года. Вчера на заре тигры и волки спрятали останки матери, а сами ушли неизвестно куда. Моя мать завещала мне: «Весной, когда тебе исполнится три года, к подножию этой горы придёт мудрый отшельник. Следуй за ним, учись, молись о моей будущей жизни», — у меня в ушах до сих пор звучат эти слова. Наверное, это ты и есть?

Всё это было так трогательно, что отшельнику захотелось взять ребёнка на руки. Он подумал: «Раз так, должно быть, стихотворение, выеденное червячком, сочинено его матерью, госпожой Госуйдэн. Но пусть даже эти слова имеют отношение к демонам, зверям или злым духам, всё равно пойду к нему!» Он пересёк разделявшую их широкую долину, взял на руки принца и сказал:

— Кто, кроме меня, обдует тебя веером в самые жаркие дни лета! Кто, кроме меня, накроет тебя лишним одеялом морозным зимним вечером, когда падает белый снег! Ты проводил месяцы и дни как птица, сложившая крылья в небе; как рыба, выброшенная из воды; как речная трава, не зацепившаяся корнями за берег; как лодка, не привязанная к берегу и носящаяся по волнам. Но шли годы, и ты дорос до трёх лет. Это удивительно, — рукава его чёрной рясы так намокли от слёз, что их можно было выжимать.

Принц был рад покинуть эти горы, но он тревожился:

— Я не могу не печалиться, ведь мне не суждено вернуться сюда, а здесь покоятся останки моей матери! Что мне делать?

— Не волнуйся, — ответил отшельник. — Мы станем усердно молиться о твоей матери.

Отшельник достал кости из-под листьев деревьев в расщелине между скал, положил сандаловые поленья и поджёг их, сделал погребальный костёр. Принц вздохнул:

— Эти три года останки матери хранили мне жизнь, и мы были неразлучны. В какой мир попадёт она теперь?

Он сочинил:

Вместе с отшельником они собрали кости и отправились в храм у подножия гор. Весной, под цветущими деревьями, ночь за ночью под осенней луной, он без устали учился и молился за упокой Госуйдэн. Это удивительно.

Итак, принц проводил годы в храме, дни и ночи напролёт думал о своей матери Госуйдэн, никогда о ней не забывал, читал сутры и молился о ней.

Шли годы. Весной того года, когда принцу исполнилось семь лет, он сказал отшельнику, проливая слёзы:

— Моя мать завещала мне: «Когда тебе исполнится семь лет, тебе следует явиться к твоему отцу, государю». Вот как было.

Отшельник пожалел принца и сказал:

— Что ж, по велению твоего сердца и полагаясь на завещание твоей матери, отправимся вместе. Доберёмся до Магадхи и как-нибудь добьёмся, чтобы нас приняли во дворце.

Он посадил мальчика на плечи монаха из их храма и сам отправился вместе с ним. Радости принца не было предела, ведь они торопились в его родную страну. «Если бы я был птицей, я полетел бы!» — воображал принц. «О, мой отец! О, государь! Только бы можно было слышать его имя!» Он должен был выполнить желание матери, а по её словам ему следовало отправиться во дворец. Принц обладал прекрасным сердцем.

Они так торопились, что не различали дня и ночи, и быстро прибыли в Магадху. Как раз в это время государь поднялся на южную башню, откуда было видно во всех четырёх направлениях. Он увидел красивого мальчика, идущего под охраной монаха. «Эх, будь этот мальчик моим сыном, я отдал бы ему престол! Как это было бы замечательно!» Государь вздыхал, думая об этом, а мальчик тем временем приблизился к нему. Государь спросил:

— Откуда ты идёшь? Кто твои отец и мать?

Мальчик обиженно надул губы, и некоторое время не отвечал на вопрос. Потом он заговорил сквозь слёзы:

— Что ж, государь, когда-то ты должен узнать об этом. Моя мать — Госуйдэн. Она носила меня в чреве, когда девятьсот девяносто девять твоих жён оклеветали её, и в довершение всего обманули воинов, сказав им, что ты, государь, приказал препроводить её далеко-далеко, туда, где живёт демон по имени Сякуо, и там ей отрубили голову. В этот момент мы должны были умереть вместе, однако благодаря помощи будд и богов, и трёх сокровищ, я внезапно родился и вот — живу. Эти годы и месяцы обо мне заботился мудрый отшельник, так я и вырос. Мать завещала мне так: «Когда тебе будет семь лет, иди к своему отцу, государю, и подробно расскажи обо всём». И вот вместе с мудрым отшельником я пришёл сюда.

Государь растерялся: сон это или явь? Некоторое время он растерянно молчал, потом сказал:

— Если сосчитать те годы и месяцы, что прошли с того времени, когда я потерял беременную жену Госуйдэн, то скоро будет семь лет. Я вздыхал по ней, полагая, что причиной смерти Госуйдэн являются злые духи. Но выходит, тут виноваты мои жёны! Это ужасно! — Из его глаз потекли слёзы. — О, и правда наш мир — мир страданий!

Его гневу и скорби не было предела.

— Но теперь мы встретились! Ты пришёл ко мне, так давай же оставим в прошлом наши горести и несчастья.

Принц ответил так:

— По какой-то случайности я оказался именно твоим сыном, государь, но судьбе было угодно, чтобы я покинул этот великолепный дворец. Я родился в глубине далёких гор, птицы и звери были моими спутниками, листья служили мне одеждой, а корни деревьев — изголовьем моей одинокой постели. Стоит ли, чтобы моё бренное, как роса, тело оскверняло это высокое место! — он захлёбывался от слёз.

Государь посмотрел на него и сказал:

— Ты прав. Надлежит собрать в одном месте девятьсот девяносто девять жён и казнить их. Ну же, перестань сердиться.

— Даже если убить всех твоих жён, не вернёшь умершей Госуйдэн. Наоборот, так грехи лишь умножатся. Лучше помоги им, — ответил принц. — Об одном только прошу тебя, отдай мне принесённую сюда твоим жёнам голову матери, чтобы я мог молиться за неё, как почтительный сын.

Государь выслушал его, он созвал девятьсот девяносто девять жён и сказал:

— Вы поступили со мной подло! Вы учинили гнусный заговор и убили носившую ребёнка, добрую, благословенную Госуйдэн. Все! Убирайтесь прочь из дворца! Да, ещё. Где находится голова Госуйдэн, которую вы приказали принести сюда? Быстро принесите!

Государь был вне себя.

Услыхав его слова, жёны поняли: всё стало известно. Они переглянулись. Ни одна не сказала: «Это я виновата», — а каждая говорила: «Это всё они!» Все рассказывали разное. «Вот ужас-то какой!» — среди тех, кто это видел и слышал, не было человека, который их бы не возненавидел.

И вот государь позвал воинов и потихоньку приказал им:

— Откопайте голову Госуйдэн, она закопана в земле на глубине в семь сяку.

Воины тут же откопали голову и представили государю. По высохшей голове ещё можно было судить о внешности Госуйдэн. Принц посмотрел, взял голову в руки и, не говоря ни слова, плакал. Государь, мудрый отшельник, посторонние люди — все захлёбывались слезами. «О, такому нет примеров в мире!» — только и были слышны вздохи.

Некоторое время принц держал голову матери в своих руках, потом в тени насыпной горы зажгли погребальный костёр из сандаловых поленьев. После собрали кости и отнесли во дворец Госуйдэн, где она и жила, когда была женой государя. Перед Каннон, которой годами поклонялась Госуйдэн, провели заупокойную службу. Государь тоже был там.

— Ах, как было бы хорошо, если бы была жива Госуйдэн и мы с ней жили бы вместе с тобой, нашим сыном. Но ведь есть и радость: ты выжил, и мы встретились. Теперь ты должен поскорее занять престол!

— Я благодарен тебе за эти слова. Но тогда мне придётся позабыть о моей матери. Отпусти меня. Я хотел бы стать монахом-отшельником, ходить по стране, стать подвижником и молиться за упокой матери, — ответил принц.

Государь возразил:

— Она умерла, хоть она твоя мать. Я жив, но разве я тебе не отец? Послушаться приказа отца и взойти на престол — значит быть почтительным сыном в этой жизни. Но если станешь молиться об умершей матери, то в будущей жизни ты сможешь стать буддой.

Принц ответил:

— Опасно пойти против решения государя. Однако принц Сиддхартха покинул дворец Шакья и у аскета Арары постигал дела тысячелетней давности, он стал буддой, но ради своей сыновней почтительности по отношению к своей матери госпоже Майе он девять раз по десять дней летом читал «Сутру Майи»[346]. Ещё вот. Достопочтенный Мокурэн, печалясь тем, что его мать опустилась к голодным духам, в седьмую луну декламировал сутру «Урабонкё», и тысяча монахов проводила заупокойную службу, поднося чудесные напитки и яства, и он избавил мать от страданий[347]. Что ты думаешь об этом, государь? Если я уйду в монахи и стану буддийским подвижником, дух матери станет буддой и освободится. Я также стану усердно молиться за тебя, моего отца — великого государя, и тогда в этом бренном мире, сколь бренном он бы ни был, всё изменится, моя сыновняя почтительность приведёт к тому, что от ветра не будут скрипеть ветви, дождь не будет переворачивать комья земли, а народ, вырастив урожай, не станет запирать дверей, такое наступит благоденствие. Оно распространится и на другие царства, не разбирая ночи и дня, несметная дань будет доставляться сюда. Тебе станут преподносить тысячи и миллионы сокровищ, каких ты только поделаешь. Но для этого тебе нужно отпустить меня, чтобы я осуществил своё желание стать монахом. К тому же моя мать была беременна мной и по этой причине её страдания в этом мире оказались безграничны и поэтому она умерла. Если я вступлю на престол, меня станет занимать другое, ведь сердце изменчиво, оно увлечётся мирскими делами, а если я стану невнимательно относиться к памяти матери, а это страшный грех, это может повлечь дурное воздаяние в следующей жизни.

Принц так старался его уговорить, что государь не знал, что делать, и только плакал. Мудрый отшельник тоже плакал, да так, что рукава его чёрной рясы можно было отжимать: «В этих словах есть смысл!» Чиновники и военные — все промочили рукава своих охотничьих одежд. Не было предела тоске и страданиям.

Тогда государь обратился к мудрому отшельнику с такой речью:

— Принц имеет глубокое желание стать подвижником. Он должен был бы взойти на трон, но он этого не хочет. Я неожиданно обрёл сына и был бы рад передать ему престол, но это невозможно. Что мне делать?

Мудрый отшельник ответил:

— У него есть причины на то, чтобы желать сделаться монахом и чтобы глубоко скорбеть о матери. Быть может, если его сердце успокоить, у него появится желание заниматься мирскими делами. Я не напрасно годы и месяцы занимаюсь тайной практикой. Дадим же обет буддам, богам и трём сокровищам и воскресим вашу жену Госуйдэн.

Государь был переполнен чувствами:

— Это благословенно, — он так этого желал, что был готов на всё.

— Если бы это случилось, радости не было бы предела, — воскликнул принц.

Их сердца слились в одно, и они молились.

Кости Госуйдэн мудрый отшельник положил в алтарь, зажёг светильники, воскурил благовония, поставил цветы и принялся сосредоточенно произносить тайные заклинания.

Когда прошли семь полных дней и наступил следующий, мудрый отшельник решил, что пришло время действовать. Он взял токко[348] и ударил перед собой. И тут от изображения Каннон отделилась фигура красавицы Госуйдэн. И вот все увидели возродившуюся Госуйдэн. Государь был поражён.

— Это сон? Если сон, что будет, когда проснёшься? — спросил он.

Радости принца не было предела.

И в радости, и в горести люди высокие и низкие плачут. Все плакали.

Наконец государь, его жена и сын были вместе. День и ночь они беседовали друг с другом обо всех прошедших горестях, вздыхали и смеялись.

— Как долго живу я в этой ужасной стране! И с какими невзгодами ещё предстоит встретиться в будущем. Мне хотелось бы отправиться в такую страну, где жить — хорошо, — мечтал государь. Его жена Госуйдэн и сын желали того же.

Государь оставил своих девятьсот девяносто девять жён в Магадхе, а сам в сопровождении своей жены Госуйдэн, принца, мудрого отшельника и тех подданных, которые были ему по сердцу, сел в летучую колесницу, поднимающуюся над облаками, и отправился на восток. Они миновали шестнадцать «великих царств» и пятьсот «средних царств»[349] и вскоре прибыли в Японию. Брошенные жёны вздыхали, взывали к небу, простирались ниц на земле. Они были ему невыносимы.

Все девятьсот девяносто девять жён с вздохами причитали:

— Возьми нас с собой!

В тоске они бросились догонять его, но в небе заиграли чёрные тучи, ударил страшный гром, прилетел демон и огромным камнем убил всех девятьсот девяносто девять жён.

И вот они явились в страну с просяное зёрнышко[350], Акицусима[351], провинцию Кии уезд Муро, в окрестности реки Отонаси. Именно их и называют воплощением будд Кумано.

Итак, бодхисаттва Сёдзё[352] — это мудрый отшельник, явленный будда Амида. Будды, явленные во втором святилище — Святилище в Нати в Кумано, — и в Кумано Хаятама-но мия — Святилище бога Хаятама в Кумано, — называются воплощением будд двух святилищ. В Кумано Нати тайся пребывает Госуйдэн[353]. В Хаятама-но мия пребывает государь, воплощённый будда Якуси, давший двенадцать обетов[354]. Някуитиодзи[355] — это одиннадцатиликая Каннон, это принц. Асука-но ясиро, Дзэндзи, Хигёяся, Каннокура, Комори, Каттэ, Мандзангохо, Кирибэ, Фудзисиро, Сисиносэ, Кабурадзака, Хоссинмон, Такиносири, Хаманомия, Мэдзиконго[356] — божества всех этих святилищ честно служили Госуйдэн.

Сначала было построено Кумано хонгу тайся — Главное святилище Кумано, потом они были явлены в Кумано син мия — Новом святилище[357]. После этого переселились в горы Нати, вместе все три горы со святилищами являются Чистой землёй[358] обитания трёх тел будды[359]. Эта земля даёт успокоение в этой жизни и надежду родиться в раю в будущей жизни. Верующие люди, направляющиеся сюда, пускаясь в путь, дают множество обетов, молят о процветании потомства, о будущей жизни.

Девятьсот девяносто девять жён, брошенных государем, кричали:

— Отчего так? Мы тоже любим тебя!

Они все тоже отправились в Японию, но превратились в девятьсот девяносто девять ядовитых змей. Змеи ползали там и сям у дороги и причиняли неудобства людям, совершающим паломничество к божествам. Божества решили, что так не годится, позвали божеств, охраняющих земли, и горных божеств. Те затрясли горы, устроили горный обвал и убили ядовитых змей. Но из-за своих злых умыслов теперь они превратились в пятьсот клещей и терзают людей, которые совершают паломничество в Кумано. Поэтому и говорят: в этих горах весной, в третьем месяце, берегись клещей.

Итак, воплощения будд в Кумано — важнейшие в Японии божества, творящие чудеса. Они обладают исключительной сострадательностью, помогают людям этого мира. Тому, кто хоть один раз совершил паломничество в Кумано, не грозит попасть на три плохих дороги, он не испытает восьми трудностей[360]. Он уже не совершит того, что помешает ему родиться в раю: десяти грехов[361] и пяти преступлений[362] — как только ступаешь на эту землю, грехи исчезают. С древнейших времён и до наших дней сохранилось множество примеров исполнения желаний для этой и будущей жизней. Если все их считать — времени не останется, так что даже не все они записаны. Люди, имеющие заветные желания и верящие в богов Кумано, обязательно ежедневно совершают паломничество к ним[363]. Это не мои слова. Так передают издревле. И это не должно измениться.

О, святилище Сёдзё! О, воплощения будд двух святилищ! О, Някуитиодзи! О, тысяча божеств-посланников Кэндзоку[364]! О, десять тысяч Алмазных отроков — Конго Додзи[365]!

Это нужно декламировать и утром и вечером. И утром и вечером.

РАССКАЗ О РАКОВИНЕ

Рассказ о раковине [366]

Недалеко от индийского княжества Магадхи жил человек по имени Сидзира. Он был так беден, что другого такого и на целом свете сыскать-то было невозможно. Его отец рано умер, осталась одна мать. В Индии в то время случился страшный голод, многие люди умерли от истощения. Сидзире было трудно прокормить мать, чтобы мать осталась жива, он брался за любую работу. Ещё Сидзира постоянно молился — обращался к небу, падал ниц на землю. Одной работой Сидзира прокормиться не мог, и вот что он придумал: выходить на лодке в море, забрасывать удочку, ловить рыбу и этим поддерживать мать. Так он и делал: шёл в бухту, садился в лодку, выплывал в открытое море и закидывал удочку, ловил всякую рыбу, каждый день ему было чем накормить мать. Сидзира радовался этому.

Однажды, выйдя в залив, он закинул удочку. День быстро клонился к закату, но он ещё не поймал ни одной рыбёшки. Сидзира подумал: «Я погубил так много живых существ, чтобы прокормить мать, что, должно быть, из-за этого теперь не могу поймать ни одной Рыбы». Сидзира не знал, что же теперь ему делать: мать станет ждать его, волноваться, ведь он до сих пор ещё ничего ей не принёс. Он Продолжал удить, но на сердце у него было неспокойно, только о матери и думал, и удилище будто бы отозвалось на его мысли. «А! Кажется, что-то поймал!» Сидзира аккуратно поднял удочку и увидел, что на крючок попалась красивая раковина. «Что это ещё за штука? Какой с неё прок?» — подумал он и швырнул раковину обратно в море. Потом, так как здесь рыба не ловилась, он поплыл в Западное море и там забросил удочку, и снова выловил ту же раковину, которую раньше поймал в Южном море. Сидзира подумал: «Вот странное дело!» — и опять не взял её, а бросил в море. После этого он снова отправился в путь, теперь в Северное море. Когда он закинул удочку, снова выловил раковину из Западного моря. Тогда Сидзира подумал: «Это удивительное, странное дело. Не раз, не два, а целых три раза мне попалась одна и та же раковина. Она ни на что не годна, но вдруг это знак, который говорит о клятве на три жизни!»[367] — на этот раз он взял раковину и положил в лодку.

Сидзира продолжал удить, как вдруг увидел, что раковина начала расти. «Вот чудеса!» — подумал Сидзира, взял раковину и хотел выбросить в море, но из раковины в этот момент засветились три золотых луча. «Что это?» — Сидзира широко раскрыл глаза от удивления, испугался и в страхе отшатнулся. Раковина раскрылась на две половинки, и из неё появилась красавица лет семнадцати-восемнадцати.

Сидзира, увидев всё это, зачерпнул воды, совершил омовение и сказал:

— Какая ты красавица! На тебя посмотреть, ты как весенний цветок, твой образ подобен осенней луне, у тебя достоинств бодхисаттвы — пальцев не хватит сосчитать, к тебе подходит всё, что говорят о драгоценностях! Ты ведь поднялась из моря? Скажи, ты женщина-дракон или человек? Знаешь, ты не должна была оказаться в лодке такого бедняка, как я. Возвращайся-ка ты лучше в своё жилище.

Женщина ответила на это:

— Я не знаю, откуда пришла, и будущего своего тоже не знаю. Возьми меня к себе в дом. Пойдём вместе по этому миру печали, вместе будем трудиться.

Сидзира сказал:

— Нет, нет, я даже думать об этом не могу. Мне скоро сорок, но у меня нет жены, есть только мать, ей за шестьдесят. Вдруг жена, которая будет мне близка, станет неучтиво обходиться с моей матерью? Пойдёт против её воли! Нет, у меня и в мыслях нет иметь жену!

Выслушав эту нелепость, женщина сказала:

— Бессердечный человек! Слушай хорошенько, что я тебе скажу. Даже просто прикоснуться рукавами друг к другу, и то предопределяет связь в следующих рождениях. Например, птицы складывают крылья, отдыхают, на тех ветвях, с которыми связаны. Я прошу тебя, и ты не можешь просто сказать мне: «Ты зря пришла в мою лодку, уходи!» — женщина задумалась, а потом горько расплакалась.

Сидзира в раздумье смотрел на неё. Он решил сначала причалить к берегу, а уж там — видно будет. Он стал грести к берегу, причалил, поспешно вылез из лодки и пошёл, говоря на ходу:

— Я тебя уже предупреждал. Лучше нам сразу расстаться.

Сидзира хотел уйти домой, но женщина вцепилась в его рукав и, плача, сказала:

— Разреши мне хотя бы войти в твой дом и провести там одну ночь без сна, а на рассвете я уйду, куда глаза глядят.

— Ты говоришь «отведи в дом». Да у меня нет нормального, обыкновенного дома, как у других, у меня бедная лачуга. И смотреть-то противно! Куда я тебя помещу? Да тебя, такую, и в обыкновенной гостиной принимать не годится. Чтобы тебя принять, надо строить специальный дом!

Женщина ответила:

— Да пусть был бы дом, построенный из золота, серебра, лазурита, перламутра, агатов, я и в такой не пошла бы, а к тебе в лачугу пойду.

Сидзира сказал:

— Ладно, тогда подожди. Сперва я пойду один. Предупрежу мать о твоём приходе, а потом вернусь за тобой.

Сидзира пришёл домой, рассказал обо всём матери. Та несказанно обрадовалась.

— Сейчас я приберу в доме. Приглашай её сюда.

Сидзира остался доволен, что мать не против, и поспешил на берег за женщиной.

Женщина с нетерпением поджидала его, расхаживая туда-сюда у обочины дороги.

Сидзира сказал:

— Ты босая, должно быть, ноги изранила. Позволь мне, простому бедняку, отнести тебя.

Женщина обрадовалась и разрешила Сидзире отнести себя.

Когда они подошли к дому, Сидзира опустил женщину на землю. Навстречу вышла мать. Увидев женщину, мать подумала, что та, без всякого сомнения, небожительница. Откуда такая незаслуженная милость? «Надо будет в нашей лачуге соорудить возвышение, пусть она сидит выше нас, а мы будем её безгранично почитать!»

Мать сказала женщине:

— Хоть я и считаю, что это незаслуженная милость, но ведь Сидзира будет жене почтительным мужем! Ему скоро сорок лет, а у него до сих пор нет ни жены, ни детей, а одинокая жизнь тянется тоскливо с рассвета до заката. А мне скоро шестьдесят, я уж не знаю, буду ли жива завтра. Я думала о том, как бы его женить. И вот, наконец, подходящая жена!

Мать вздохнула.

Женщина промолвила:

— Я не знаю ни откуда я сюда пришла, ни где была раньше, и всё же позвольте мне остаться с Сидзирой. Я умею делать то, что неведомо другим людям, вместе мы как-нибудь проживём в этом бренном мире.

Мать очень обрадовалась этим словам женщины и велела Сидзире взять её в жёны. Сидзира всегда почитал мать, послушался её и на этот раз.

В Индии у людей сердца добрые. Многие стали говорить:

— В дом Сидзиры спустилась удивительная небожительница. Надо пойти поклониться ей.

Все: монахи и миряне, мужчины и женщины — шли и несли подношения риса. В один день белого риса собралось три коку шесть то.

В этот день женщина, которой все поклонялись, сказала:

— Сидзира, посмотри, нам же совершенно нечего надеть. Принеси-ка мне кудели.

На следующий день Сидзира пошёл и принёс кудели. Он был доволен: накануне принесли столько риса, что теперь будет, чем кормить мать. Риса даже больше, чем нужно. Сидзира радовался.

Тем временем женщина обработала кудель каким-то тайным способом, причём начесала так много, что было совершенно непонятно, как она успела. Теперь ей понадобилось веретено. Сидзира тут же пошёл и достал веретено. В доме стал слышен монотонный звук кручения и наматывания пряжи. Женщина работала, беспрестанно повторяя разные слова. В начале работы она говорила: «Славься, вечный будда!» Когда вытягивала нити, она повторяла: «Славься, вечный Закон!» Когда стала скручивать нити, слышалось: «О, высшая мудрость будды!» А когда женщина всё скрутила и намотала и взяла корзины, зазвучало: «Славься, чудо!» Женщина пряла, приговаривая, в течение двадцати пяти дней. Когда пряжа была готова, она сказала:

— Теперь мне нужен ткацкий станок.

Сидзира стал было мастерить станок, но, увидев, что он делает, женщина сказала:

— Нет, обычный ткацкий станок мне не подойдёт, мне нужен особый.

Она показала Сидзире, что он должен делать, и Сидзира сделал всё, как она пожелала. Женщина была довольна. «Но как же мне ткать одной?» — подумала она и попросила, чтобы в скором времени была явлена сверхъестественная божественная сила, широкое знание, чтобы появилась ещё одна женщина, и они вместе могли ткать на станке.

Мать Сидзиры всё больше почитала женщину и всё думала: «Как всё это странно!» Сидзира поставил станок и проводил дни безмятежно, он радовался, что его мать всем довольна. А когда на сердце легко, даже тяжёлый труд не кажется слишком тяжёлым. Пусть Сидзира был одним из самых бедных людей во всей Индии, зато на душе у него было спокойно и радостно.

Как-то раз Сидзира приготовился ко сну, положив ноги матери себе на лоб. Женщина, которая лежала рядом с ним, спросила:

— О чём ты только что плакал?

— Знаешь, в молодости моя мать была полной, когда она клала ноги мне на лоб, мне было тяжело, но с тех пор прошло много лет, её тело высохло, ноги стали лёгкими, ничего не весят. Вот поэтому-то я и плакал, только и всего.

Выслушав его, женщина сказала:

— Воистину, можно позавидовать доброте твоего сердца, Сидзира. Несомненно, тебя ждут милости будды. Люди, обладающие таким чувством сыновней почтительности, — редкость в мире.

И тут же она рассказала вот что:

— Перелётные птицы вьют гнёзда на ветвях на юге, надеясь стать родителями, вывести птенцов. Вот проходит время, и птенцы разлетаются. Тех птиц, которые заблуждались, не думая о расставании родителей и детей, тут же навсегда разлучают облака, а птицы, знающие сыновнюю почтительность, в течение ста дней по разу в день возвращаются на ветви того дерева, где родились, чтобы там отдохнули их крылья, и тогда птица-мать радуется, что это именно её дети[368].

Сидзира успокоился.

— Чудо птиц, знающих сыновнюю почтительность, состоит в том, что их невозможно поймать, даже если желать этого и ставить сети. Совершенно невозможно поймать ястреба и орла. Несомненно, тот, кто родился человеком, но не повинуется своим родителям, будет проклят в этом мире, его постигнут семь несчастий[369], а выдержать такое очень трудно. Зато людям, знающим сыновнюю почтительность, Небо посылает счастье, семь несчастий отступают, появляются семь счастий[370]. О чём такой человек ни подумает, его желания тут же осуществляются. Его любят люди, в этой жизни он идёт к высшему просветлению, он спокоен и радостен, ему уготовано место на троне из цветка лотоса. По учению о Чистых землях путь такого человека ведёт в Чистую восточную землю будды Якуси или в Чистую западную землю будды Амиды, естественно, он обретает сверхъестественные силы и, конечно, молит Каннон о милосердии к нему.

От дыхания женщины веяло неземным благоуханием, воздух наполнился им, и исчезла граница между ночью и днём.

«Ну, пора начинать ткать!» — решила женщина.

Она сказала Сидзире:

— Этот дом слишком тесен, здесь невозможно ткать. Построй рядом ткацкое помещение.

Сидзира тут же взял неотёсанных брёвен и построил ткацкое помещение. Тогда женщина сказала:

— Пока я буду ткать, никто не должен ко мне входить.

Сидзира передал эти слова матери. Поздно вечером в этот же день какая-то молодая женщина пришла неизвестно откуда и попросилась на ночлег. Жена Сидзиры тут же впустила её в то помещение, где был станок.

Мать Сидзиры удивилась:

— Ты же говорила, что никто не должен входить в помещение со станком, а сама пустила какую-то женщину туда на ночлег.

— Эта женщина мне не помешает.

Обе женщины принялись ткать, и стал слышен необычный звук, ведь они ткали на станке-сокровище бодхисаттвы Каннон из двадцать пятой главы «Сутры лотоса благого закона». Пока они ткали, прочли с благодарностью все двадцать восемь глав «Лотосовой сутры», от первого до последнего свитка. Они работали двенадцать лун, не замечая границ между ночью и днём. И вот, наконец, женщина сказала:

— Всё, кончили.

Ткань была как доска для игры в го высотой в шесть сунов, длиной в два сяку, сложенная вчетверо. Женщина попросила Сидзиру:

— Возьми ткань и продай завтра на базаре в Оленьем парке[371] в Магадхе.

— А сколько просить?

— Проси три тысячи каммэ.

— Это же огромная сумма! Там обычно покупают и продают дешёвое полотно, — смущённо сказал Сидзира.

— Полотно, которое я соткала, — необыкновенное. На базаре в Оленьем парке должны быть люди, которые его оценят. Цену ни в коем случае не сбавляй. Отправляйся скорее на базар, народ уже собирается.

Сидзира взял полотно и ушёл. На базаре в Оленьем парке одни переспрашивали его со смехом: «Сколько-сколько?» — другие молча отходили в недоумении. Целый день Сидзира ходил туда-сюда с полотном в руках, но никому и в голову не приходило его купить. Сидзира задумался, он не ожидал, что так получится: придя на базар с этим полотном, он стал предметом насмешек. Он был так раздосадован, что решил возвратиться домой. По дороге он повстречал старца лет шестидесяти, с белой бородой, необыкновенной наружности, ехавшего на лошади пегой масти в сопровождении тридцати трёх человек. Ехавший на лошади старец спросил:

— Кто ты?

— Моё имя Сидзира, я ходил на базар в Оленьем парке продать полотно, но не нашёл покупателя, и теперь возвращаюсь, — ответил Сидзира.

— Я слышал о тебе. Покажи-ка полотно.

Сидзира протянул полотно всаднику. Когда тридцать три человека развернули полотно, его длина оказалось тридцать три хиро.

— О, это весьма редкая ткань! Я её куплю. Какова цена? — спросил старец.

— Три тысячи каммэ.

— О, такое дешёвое! Что ж, это нас устраивает!

Сидзиру пригласили следовать с ними. Все отправились на юг. И вот показались многочисленные башни. На основах из агата стояли столбы — круглые кристаллы. Лазуритовые стропила были покрыты перламутром и агатом. Такому можно без конца удивляться! Когда путники въезжали в ворота, сверху посыпались цветы, воздух наполнился звуками песен. У Сидзиры появилось такое ощущение, что он прожил уже долгую-предолгую жизнь, но его сердце молодо и он тут же забыл о возвращении домой. Старец доехал на лошади до края галереи, там слез и прошёл внутрь. Три человека вынесли три тысячи каммэ. «Ну и силачи!» — в испуге подумал Сидзира.

— Позовите сюда этого продавца полотна!

Сидзиру пригласили в гостиную, но от страха у него затряслись колени и он не смог сдвинуться с места. Когда его снова позвали, Сидзира стал подниматься по лестнице. Ему казалось, что он ступает по тонкому льду. Старец сказал:

— Выпей, это счастливое вино — Вино семи добродетелей.

Сидзира и прежде любил выпить, а сейчас, когда пригубил чарку, понял, что это вино со вкусом нектара Сладчайшая роса[372], и что оно выше всяких похвал, и его можно пить бесконечно, но старец предупредил:

— Больше семи чарок пить нельзя.

Сидзира выпил семь чарок. Старец сказал, что теперь же отправит ему три тысячи каммэ, он позвал трёх необыкновенных людей, которых звали Сямон, Бисямон и Барамон, и приказал им тут же, незамедлительно доставить три тысячи каммэ в дом Сидзиры. Сидзира спросил:

— Можно ли мне уйти?

Старец сказал:

— Вино семи добродетелей, которое ты сейчас пил, приготавливается в Чистой земле Каннон. Если выпить чарку — доживёшь до тысячелетнего возраста. Ты выпил семь чарок, поэтому проживёшь семь тысяч лет. Отныне, даже если ничего не будешь есть — не почувствуешь голода, даже если ничего не наденешь на себя — не почувствуешь холода. Это знак сыновней почтительности.

Старец вступил на облако и начал подниматься. Засверкали пять цветов[373], он отправился в Южное небо.

Сидзира вернулся домой. В тот момент, когда он собирался рассказать жене, что с ним случилось, он увидел ещё одну женщину, которая как две капли воды была похожа на его жену. «О, ужас! Да она оборотень! Она обладает сверхъестественной силой!» — подумал Сидзира. В это время жена сказала:

— Нам пора прощаться.

Мать Сидзиры вздохнула:

— Как жаль, вот довелось увидеть такую необыкновенную женщину. Я-то думала, что тебе хорошо с Сидзирой. Конечно, мы ничего не могли дать тебе, и всё же жаль, что ты хочешь уйти.

Мать устремила взгляд к небу, потом простёрлась ниц на земле.

Женщина сказала:

— Сидзира, тебе дарована долгая жизнь, и чем бы ты ни занимался, даже если захочешь забыть меня, ту, с которой проводил дни, всё равно всегда будешь помнить о моём прощальном подарке, том полотне, что я соткала, а ты продал за три тысячи каммэ. Этих денег тебе хватит на всю жизнь. Знай, Сидзира, что это воздаяние за твою сыновнюю почтительность. Я пришла из Чистой земли Каннон, с южной горы Фудараку[374], чтобы помочь тебе. Теперь уже нечего скрывать, моё имя Донандонё[375], я служу Каннон. Место, где ты продал полотно, это и есть Чистая земля, мир Каннон — гора Фудараку. Ты доживёшь до семи тысяч лет, потому что выпил семь чарок Вина семи добродетелей. Отныне тебя ждут богатство, знатность и процветание. Будды, боги и три сокровища станут тебя охранять. Когда ты пил вино, ты видел троих человек, которые так же, как и я, служат Каннон. Одного из них зовут Сямон, второго Бисямон, третьего Барамон. То, что тебе довелось их увидеть, тоже воздаяние за твою сыновнюю почтительность. Это поистине прекрасно! Теперь прощай.

Женщина покинула дом Сидзиры. Их прощание в воротах было подобно расставанию птиц. Женщине было грустно оставлять Сидзиру. но в то же время ей хотелось подняться в Южное небо. Она взошла на облако и стала подниматься. В воздухе раздалась музыка, заблагоухали на все четыре стороны нездешние ароматы, посыпались цветы, многочисленные бодхисаттвы вышли встретить её. А Сидзира всё изумлённо стоял на месте и думал о том, что, конечно, им предстоит ещё встретиться. Потом он вернулся в дом.

После этого к Сидзире пришли богатство, знатность и процветание. Сидзира достиг просветления, он стал буддой и по прошествии семи тысяч лет поднялся на небо. Когда он возносился, чередой плыли фиолетовые облака, воздух во всех четырёх направлениях наполнился нездешними ароматами, сыпались цветы, дул ветер молодости и бессмертия, везде слышались поющие голоса, двадцать пять бодхисаттв, тридцать три отрока[376], двадцать восемь богов-защитников[377] и три тысячи будд — все излучали сияние. Шестнадцать небесных отроков-защитников[378], Четыре Небесных Царя и Пять Великих Царей[379] заполнили небесное пространство.

Воистину, это знак сыновней почтительности. Ещё и ещё раз прочтите эти записи. Если станете следовать принципам сыновней почтительности, то так же будете процветать. Молитвы двух жизней — этой и следующей — тут же исполнятся. В этой жизни вы избежите семи несчастий, у вас не будет препятствий, люди будут любить и уважать вас, и в конечном итоге вас ждёт процветание. В следующей жизни вы обязательно достигнете просветления. Если вы действительно следуете сыновней почтительности, дайте прочесть эти записи другим.

МАНДАЛА ХРАМА ТАЙМА

Мандала храма Тайма [380]

В те времена, когда столица находилась в Наре[381], жил там правый министр по имени Ёкохаги-но Тоёнари. Он был человеком выдающегося ума, глубокой нравственности и всегда молился будде Амиде. У него была дочь по имени Тюдзё. Отец с матерью безмерно любили её. Чтобы ухаживать за ней, к ней приставили множество нянек.

Когда девочке исполнилось три года, мать тяжело занемогла. Её лечили самыми разными лекарствами, но ничего не помогало. Тогда пригласили высокого ранга священнослужителей явных и тайных учений[382]. Они проводили обряды и таинства. Но что тут скажешь? От судьбы не уйдёшь, верно, уже пришёл её последний срок. Придвинувшись к Тоёнари, жена сказала: «Я знаю, что моя жизнь окончена. Однако я слышала, что по дороге в царство мёртвых нас подстерегают опасности, такие как Гора, за которой скрываются мёртвые, и река Сандзу. Помнишь, когда ты давал мне супружескую клятву, то обещал: „В огне и в воде, всегда быть вместе“. Ты не откажешься от своего слова? Ты будешь сопровождать меня в сад Эммы?»

Из глаз Тоёнари полились слёзы: «Я сопровождал бы тебя, если бы по этому пути можно было пройти вдвоём. Но когда человек приходит в этот мир, он один. И когда человек умирает, он тоже уходит один. Так заведено. Даже если сгореть нам в одном погребальном костре, это вовсе не значит, что мы окажемся вместе на Горе, за которой скрываются мёртвые, или у реки Сандзу. Когда уходишь из этого мира, ни родителей, ни детей уже не знаешь. Так что выполнить супружескую клятву — значит вздыхать, положившись на судьбу, от всего сердца молиться будде и служить заупокойные службы».

Выслушав его, жена сказала: «Нет, клятва, данная в этой жизни, — не пустая безделица. А человек, так считающий, не сможет идти по истинной дороге учения будды. Ты ведь больше ничего не хочешь, кроме как молиться будде Амиде», — жена с головой зарылась в одежды. Потом продолжала: «У такого человека, как ты, не должно быть детей. Я думаю о том времени, когда меня уже не будет — ведь Тюдзё остаётся на твоём попечении, и она может стать препятствием в достижении твоих желаний в этой и в следующей жизни[383]. Пока Тюдзё не исполнится десяти лет, ни в коем случае не показывай ей этого. Если ты не выполнишь моей просьбы, там, в могиле, мне будет горько. В противном случае, как хорошо ты бы ни выполнял религиозный долг, радости тебе от этого не будет».

На её слова Тоёнари ответил: «Но она ведь не только твоя дочь. Она ведь и моя дочь тоже. Так что со спокойным сердцем вступай в свою следующую жизнь».

Жена удовлетворённо улыбнулась. Она позвала Тюдзё, погладила её волосы и тяжело вздохнула. «У людей бывает самая разная судьба, но редко кому достаётся так мало милости богов и будд, как тебе. Тебе ведь ещё трёх лет не минуло, и только это время ты и была перед моими глазами. Печально, но впереди тебя ждут горести. Изо всех сил молись будде, молись о будущей жизни».

Это были её последние слова в этой жизни. Она прочла молитву будде и растаяла, как капля росы в Бэйман[384]. И муж, и дочь вздыхали, взывая к Небу и простираясь на земле, но только ничего исправить было уже нельзя.

Не в силах вынести утраты, муж отправился провожать жену к погребальному костру. Он хотел уже прыгнуть в погребальный костёр, но люди удержали его, схватив за рукав: «Многим хочется во что бы то ни стало вместе отправиться в путешествие к Жёлтому источнику[385]: учителю и ученику, господину и вассалу, и тем более таким близким людям, как муж и жена, брат и сестра. Уже само ваше желание принесёт радость душе умершей».

Когда те, кто удерживал Тоёнари, и те, кто не удерживал его, Перестали, наконец, плакать, Тоёнари тоже унял слёзы. Настало время для буддийских церемоний, поминальные службы длились Целую вечность.

Когда минула ночь, Тоёнари собрал кости жены. Плача и плача, он сочинил такое стихотворение.

В полдень Тоёнари читал сутру, а ночами молился до самого рассвета. Неостановимой чередой потянулись дни и месяцы.

Как-то весной, когда Тюдзё исполнилось уже семь лет, она любовалась буйным цветением сакуры. Неподалёку забавлялись двое малышей. С ними находились тридцатилетний мужчина и женщина лет двадцати шести — двадцати семи. Когда они уходили, мужчина взял на руки мальчика, а женщина — девочку. Увидев это, Тюдзё заинтересовалась:

— Кто эти люди?

— Эти мужчина и женщина — отец и мать детей, — ответила кормилица.

— А почему у меня есть только папа, а мамы нет? — недоумевала Тюдзё.

— Когда тебе было три года, твоя мать умерла, — со слезами на глазах объяснила ей кормилица.

— Как жаль, что я этого до сих пор не знала, — сказала Тюдзё.

Она быстро побежала к отцу.

— Хочу, чтобы у меня была женщина, которая будет напоминать мне о матери. Это меня утешит!

Тоёнари выслушал просьбу дочери и, как она того и пожелала, тем же летом привёл в дом жену. Тюдзё ни в чём не противоречила мачехе, будто это была её родная мать, во всём её слушалась.

Вскоре Тюдзё пригласила почтенного монаха, чтобы он преподавал ей «Сутру восхваления Чистой земли»[386]. Каждый день они читали по шесть глав, молясь о просветлении умершей матери. Скорбь Тоёнари и Тюдзё была безграничной.

Однако новая жена Тоёнари ненавидела Тюдзё и часто обижала её. Узнав об этом, он сказал только одно: «Что ж, между падчерицами и мачехами такое случается». Он считал, что это дело обычное.

А новая жена между тем решила избавиться от Тюдзё. Днём и ночью она строила козни.

Тюдзё исполнилось тринадцать лет, она стала такой красавицей, что ей не было равных в Поднебесной; от императора уже сколько раз являлись посланники с предложением Тюдзё занять место императрицы. Тоёнари радовался, и эта радость была беспредельной. Новой жене это не давало покоя. Она подговорила некоего человека, чтобы тот, надев шапку-каммури[387] и придворную одежду сокутай[388] сделал вид, будто он выходит из комнаты Тюдзё. Новая жена сказала Тоёнари:

— Когда с Тюдзё что-то не так, ты считаешь, что я наговариваю на неё оттого, что Тюдзё мне не родная дочь. Узнай сам, что скрывает Тюдзё.

Она по-всякому клеветала на Тюдзё. Однажды вечером Тоёнари вместе с женой заглянул к Тюдзё. Мужчина лет двадцати в хитатарэ и ориэбоси — видно, военный — выскользнул из её комнаты.

Мачеха спросила Тоёнари:

— Ну, разве не правда то, что я твержу тебе? Для женщины обычно связать себя клятвой с одним мужчиной. А её один раз посещал человек, одетый в придворные одежды. А в другой раз это был мужчина в костюме военного. В третий раз это был человек, с головой укутавшийся в тонкую шёлковую одежду. Я присмотрелась: это был монах! Это ужасно, что у неё столько мужчин! — мачеха притворно заплакала.

Выслушав её, Тоёнари сказал: «У этой девочки вообще не должно быть мужчин! Её мать перед смертью очень беспокоилась о ней, всё боялась, как она станет жить в этом мире. Просто ужасно, что поведение Тюдзё столь предосудительно. А что если завтра слухи об этом дойдут до дворца? Надо мной станут смеяться, а о моей дочери станут отзываться с презрением!»

Тоёнари позвал воина:

— Тебе надлежит отрубить Тюдзё голову в горах Хибари уезда Арита провинции Кии.[389] А потом соверши все надлежащие поминальные церемонии.

Воин повиновался. Уже три поколения его семья пользовалась благодеяниями семьи господина, поэтому не выполнить приказа он не мог. Вместе с Тюдзё они отправились в далёкие горы. Когда они пришли на то место, которое обозначил Тоёнари, Тюдзё сказала: «Уж такова моя несчастная судьба! В воздаяние за мои грехи в предыдущей жизни я была оклеветана и отдана в твои руки, и теперь погибну. Ничего с этим не поделать. Но я прошу тебя немного подождать. Понимаешь, я с семи лет читаю „Сутру восхваления Чистой земли“. Это мой ежедневный прощальный подарок душе умершей матери, а сегодня я ещё не успела прочесть сутру. Первый свиток — это моя молитва за отца. Второй свиток я читаю, чтобы душа умершей матери вырвалась из круга жизни и смерти и она смогла бы стать буддой. А третий свиток — чтобы, когда я буду обезглавлена, довелось мне избежать ужасов пути асур, чтобы суждено мне было отправиться в Чистую землю!»

Воин ведь — не скала и не дерево, и он согласился подождать.

Тогда из мешочка-оберега Тюдзё вытащила украшенный драгоценностями свиток сутры и чуть слышно стала читать три её свитка. Она повернулась к западу и молитвенно сложила ладони. «Я стану возглашать сутру. Первый свиток — моя мольба за отца. Второй свиток — чтобы душа моей матери возродилась в раю будды Амиды. А последний, третий свиток я возглашу для того, чтобы божественная сила будды помогла мне встретиться с матерью на одном цветке лотоса».

Возглашая сутру, Тюдзё совершала поминальную службу по себе самой. После этого она обратилась к воину: «Пожалуйста, тщательно собери мои кости и спрячь. А когда будешь показывать мою голову отцу, пусть он увидит, что несмотря ни на что, мои волосы хорошо вымыты. Пока я жива, я буду читать молитву будде, когда десять раз прочту её — тут же руби мне голову!»

Она собрала свои волосы, доходившие ей до пят, в высокую причёску «китайский обруч», повернулась к западу, сложила руки и тысячу раз вознесла молитву будде.

— О будда Амида, повелитель западной Чистой земли, хотя я глубоко виновна и тяготеют надо мной пять преград и три повиновения[390], пусть мне воздастся благом, пусть зачтутся мне молитвы и я попаду в рай. Ещё прошу тебя, о будда Амида! Этот воин не может не выполнить приказ отца, поэтому он отрубит мне голову, но у него нет ненависти ко мне, пусть он тоже возродится на том же цветке лотоса, поскольку ты, Амида, спасаешь всех без изъятия — даже самых страшных злодеев, совершивших самые тяжкие прегрешения.

Десять раз она спокойно произнесла молитву и склонила голову.

У воина из глаз текли слёзы — будто уже началась заупокойная служба. Девушка была так прекрасна, что осенняя луна могла бы и не появляться из-за края гор. Её губы были подобны цветам лотоса; ясно очерченный подбородок — как драгоценность; разрез глаз взывал к любви — будто серп месяца разрезал облака; кожа была белой, как снег. У воина потемнело перед глазами, сердце остановилось, он отбросил меч, и то, что было, и то, что будет, перестало существовать. Тюдзё взглянула на него: «Послушай меня хорошенько! Бывают люди недостойные, но ты ведь следовал приказу отца, поэтому и доставил меня сюда. Пусть тебе и жаль меня, но давай же скорее! Скорее!»

Воин старательно всё обдумал.

— Знаешь, уж слишком мне тяжко на сердце. Я получил приказ убить тебя, это зачлось бы мне и, возможно, я получил бы награду. Но что слава? Тысяча лет пройдёт, а на десять тысяч лет её всё равно не хватит. Давай я лучше спасу тебя — спрячу тебя в какой-нибудь расщелине между скалами.

Приняв решение, он склонился перед Тюдзё. Они всё подробно обсудили, выбрали пещеру, вход завалили хворостом и устроились внутри. Воин вызвал к себе жену и велел так: «В горах собирай хворост, из долины носи ей в ладонях воду, служи ей хорошо!»

Сам же он стал монахом-отшельником, почитаемым среди паломников в Кумано, столько обошёл неизвестных гор и селений, что и не сосчитать, весь высох, как нищенствующий монах. Они с женой хранили жизнь-росинку Тюдзё, но по прошествии года, весной, когда Тюдзё исполнилось четырнадцать лет, воин занемог, и в семь дней его не стало. Тюдзё печалилась, без конца вздыхала, — да только что тут поделаешь! — она старательно исполнила поминальные обряды, положившись на милость будды. И у вдовы воина тоже осталась одна Тюдзё, больше никого, и было ей очень тоскливо. Она проводила время в горячих молитвах.

Как-то раз Тюдзё сказала:

— Раздобудь мне чистой бумаги. Я перепишу тысячу раз сутру «Сёсан дзёдо кё», это будет моя заупокойная молитва по воину. И ещё попрошу о том, чтобы моя мать родилась в раю.

Вдова обрадовалась, отправилась в селение, попросила там бумаги и принесла её Тюдзё. Тюдзё поблагодарила её и тут же начала переписывать сутру. В это время ей уже было пятнадцать лет.

Тем временем отец Тюдзё — Тоёнари — по-прежнему пребывал в своей столичной усадьбе. Как-то раз он сказал: «Сейчас с горных пиков исчезает снег, а в долинах тает лёд. Что если немного попутешествовать и поохотиться? Пусть соберутся деревенские охотники».

Его приказание было выполнено, и он в сопровождении множества охотников отправился в те самые горы Хибари. Они поднимались на отвесные пики, медленно спускались в долины, охотились с утра до вечера.

В одной из долин они увидели поднимавшийся вверх дымок. Тоёнари это показалось странным, он подъехал верхами поближе и обнаружил бедный домик под соломенной крышей. Он открыл Дверь и увидел женщину лет пятидесяти. С ней была красивая девушка лет четырнадцати или пятнадцати. Она сидела у стола, её лицо было закрыто платком[391], она была занята тем, что переписывала сутру. Тоёнари удивился: «Ты человек или нет? Ты ниспослана мне как искушение? Где это видано, чтобы так далеко в горах жила совсем юная высокородная дама. Ты небесная дева? Или ты оборотень? Назови своё имя! Не назовёшь, убью тебя!»

Тюдзё выслушала его и сняла с лица платок. «Я не небесная дева. И не оборотень. Я твоя дочь Тюдзё, вот кто я такая. В тринадцать лет, оклеветанная мачехой, я должна была умереть здесь, в горах, но воин пожалел меня. Он мне помог и вызвал сюда свою жену. Полная сострадания, она служила мне, а воин прошлой весной захворал и умер. Моя судьба такая несчастливая, что и с жизнью я не смогла расстаться, поэтому встретиться с отцом для меня — стыд. Правду говорят: „Кто родителей не знает, тому ни луна, ни солнце не светят“. Вижу, что будды трёх миров ненавидят меня», — она зарыдала.

Тоёнари тут же бросил лук и стрелы, и стоял, не понимая, сон это или явь. Он приблизился к Тюдзё. «Как я страдал и горевал всё это время! В минутном порыве я приказал убить тебя, но после этого раскаяние моё было безмерно. Особенно страдал я, когда мне доводилось увидеть девушку твоего возраста. И во сне, и наяву я горевал о тебе. Когда я молился, читал сутры, я всегда молился о тебе. И это возымело действие! Мы встретились в этой жизни — вот счастье! Прости мне, твоему старику-отцу, твои нескончаемые страдания», — Тоёнари не мог унять слёз.

Сопровождавшие его люди тоже были весьма растроганы.

И вот подали паланкин, и они отправились в Ёкохаги. Вся семья была в восхищении, люди сторонние тоже были рады, все приходили на неё посмотреть. Увидел её и император. «Пусть она поскорее станет императрицей!» — эти его слова уже несколько раз были переданы Тоёнари.

Тоёнари ликовал, ему предстояли бесконечные хлопоты. Дамы, прислуживавшие Тюдзё, украшали покои цветами, все пребывали в радостном возбуждении.

Сама же Тюдзё не переставала думать так: «Этот мир окрашен в цвета непреодолимой череды рождений и смертей, и я наверняка вернусь на один из трёх дурных путей. У смерти, этого безжалостного демона-убийцы, не вызывает сострадания и сам император. Посланцы царя Эммы[392] не пожалеют и императрицу. Даже если я сегодня займу место той, у кого не было десяти дурных деяний[393], завтра мне суждено спуститься на дно ада[394]. Если на этот раз не покину круга перерождений, когда ещё мне удастся освободиться от сансары!» И вот она решилась: «Если я покину своего родителя, который так сильно любит меня, и уйду в монахини, на мне будет лежать грех дочерней непочтительности. И всё же в глубине души мне кажется, что „тот, кто отбросил благодарность и вступил на путь недеяния, тот и есть по-настоящему благодарный человек“[395], и здесь не следует отступаться. Пусть моё служение будде и покажется дочерней непочтительностью, но непочтительность эта — всего лишь миг, а когда я возрожусь в Чистой земле, я смогу помочь своим родителям попасть в рай. Разве это не будет истинной благодарностью? Но если я уйду сейчас, то я больше не увижу отца! Что ж, пойду, взгляну на него в последний раз!»

Она вышла из своих покоев и предстала перед отцом во всём блеске, вот только из её глаз текли слёзы. Заметив их, отец осведомился: «О чём ты тоскуешь? Отчего плачешь? Завтра ты станешь императрицей. Так прости же своего старого отца, что принёс тебе столько горестей!»

Тюдзё размышляла о том, как ей лучше объяснить отцу своё намерение.

— Даже если я стану императрицей, радовать меня будет только то, что слава осенила нас обоих. Но каждый день приближает срок смерти, и нам всё равно когда-нибудь придётся расстаться, вот из-за этого я и не могу сдержать слёз.

Она не смогла открыться отцу. И сам Тоёнари, и все, кто пребывал возле него, облились слезами: «На человека с такой душой можно положиться всегда!»

Через некоторое время Тоёнари унял слёзы и произнёс, прижав рукав к лицу: «Но ведь так происходит со всеми, это закон жизни. Мы не властны над рождением и смертью, так что сокрушаться об этом так сильно не стоит».

Пытаясь утешить отца, Тюдзё много чего ему наговорила, много всего нарассказывала. Когда она возвращалась в свои покои, Тюдзё подумала, что и она в этой жизни может положиться на своего отца.

И вот, когда сгустилась ночь, Тюдзё заторопилась. Покинуть этот старый дом было для неё печально. А что уж говорить о государевом Дворе… Доброта и любовь, к которым она успела привыкнуть, оставались в прошлом. Она пустилась в путь, обливаясь слезами.

От Нары до храма Тайма лежал путь длиною в семь ри. В дороге Тюдзё так изранила ноги, что из них струилась алая кровь, но она думала: «В дороге главное — решимость». Она шла быстро и, наконец, добралась до места. Она отправилась в жилую пристройку при храме и объяснила, что хочет стать монахиней. Монах-отшельник сказал:

— Глядя на вас, ясно, что вы — не простая женщина. Не было бы потом каких неприятностей. Кроме того, как такой низкий человек, как я, может позволить вам стать монахиней?

Не обращая внимания на его слова, Тюдзё настаивала на своём: «Отец с матерью оставили меня, когда я была совсем маленькая, даже кормилица, единственный человек, на которого я полагалась, теперь далеко от меня. Мне не на кого положиться, поэтому все мои помыслы — о будущей жизни в раю. Мне остаётся только стать монахиней и довериться милосердию будды. Вступить на путь служения будде — вот моё страстное желание. Отчего же вы не соглашаетесь? Пожалуйста, помогите мне стать монахиней!»

Тюдзё молитвенно сложила ладони. Монах-отшельник не смог отказать ей. Её волосы остригли и дали ей монашеское имя. Теперь она стала зваться монахиней Сэнни[396].

Достигнув желаемого, Сэнни затворилась в храме Тайма. Она принесла великий обет и взмолилась: «О будда Амида! Если мне и вправду суждено возродиться в раю, в течение семи дней предстань перед моими глазами в человеческом облике, чтобы я могла поклониться тебе! Если же этого не случится, то я не выйду отсюда долго-предолго» — так она поклялась и тут же затворилась.

И вот настал шестой день. В середине годов Тэмпё Сёхо[397], в шестнадцатый день шестой луны, в час Курицы[398] будда милостиво явился ей в облике высокой монахини, окружённой золотым и серебряным сиянием. Она предстала в чёрной рясе, со сложенными молитвенно руками. Монахиня обращатилась к Сэнни: «Нам стало известно, сколь глубоко твоё желание поклоняться будде Амида. Сэнни! Слушай внимательно! Мы с тобой соткём такую ткань, какой пользуются в раю. Доставь сюда сто возов стеблей лотоса».

Сэнни несказанно обрадовалась и пролила благодарные слёзы, она сложила ладони и три раза поклонилась монахине. Она немедленно отправила гонца к своему отцу. Министр Тоёнари возрадовался и доложил императору, тот возликовал. Из разных мест в храм Тайма доставили сто двадцать возов стеблей лотоса.

Монахиня и Сэнни стали прясть лотосовую нить. В северном углу храма вырыли пруд. Нить погружали в воду, и она окрашивалась в пять цветов, восемь цветов, безмерное количество цветов. Поэтому этот пруд называют Прудом Красок. Ещё его называют Сверкающим прудом.

Той же луны двадцать третьего дня в час Курицы появилась похожая на небесную деву красивая монахиня лет семнадцати-восемнадцати. Обращаясь к первой монахине, она спросила: «Обещанная нить уже окрашена?»

Первая монахиня ответила: «Нить готова».

— Тогда пусть подадут три сё масла и три вязанки соломы.

Солому пропитали маслом и сделали светильники. В северо-западном[399] углу храма поставили ткацкий станок. Той же ночью за три часа, с часа Пса до часа Быка[400], вторая монахиня соткала мандалу в один дзё пять сяку в длину и в ширину, её растянули между двумя бамбуковыми стержнями и повесили в зале. Повернувшись к Сэнни, обе монахини приступили к проповеди.

Даже если бы сердце Сэнни не было глубоко предано служению будде, благодаря тому чуду, которое свершилось у неё на глазах, она прониклась бы учением будды Амиды.

— Посмотри на эту высокочтимую мандалу[401]. Будда Амида, бодхисаттва Каннон и бодхисаттва Сэйси пребывают на больших лотосовых сидениях. Тридцать семь бодхисаттв сидят плечом к плечу, скрестив ноги. Величественные бесчисленные воплощения будды склоняются к четырём разновидностям лотосов в Пруду восьми добродетелей, кто-то шестом направляет лодки благодеяний будды, кто-то проповедует. Под драгоценным деревом собрались бодхисаттвы и мудрецы, они слушают проповедь будды Амиды. В ветвях драгоценного дерева блистают многочисленные дворцы. В северной части изображены церемонии созерцания солнца и созерцания воды. В южной части показаны тринадцать видов созерцаний[402]. Здесь также изображены девять категорий существ[403], и три категории[404] радуются. Все деяния и свершения большой и малой колесницы занимают на этой мандале соответствующее место. Те, кто поклоняются этой мандале, преодолеют заблуждения и страдания, достигнут наивысшего просветления и, преодолев круг рождений и смертей, достигнут берега нирваны.

Полная признательности и благоговейной радости, Сэнни рыдала. Между тем монахини, кажется, собрались удалиться. Схватив их за рукава, Сэнни с глазами, полными слёз, пыталась удержать их.

— Погодите немного! Как вас зовут? Я должна знать, кто соткал эту мандалу. Вы оказали мне такое огромное благодеяние, что, если я не поведаю о нём, меня ждёт рождение в мире животных. Я стану с любовью думать о том небе, где вы пребываете. Я хочу взирать на это небо, чтобы утешиться.

Когда она задала этот вопрос, первая монахиня ответила: «Разве ты не знаешь? Я — властитель Западной Чистой земли будда Амида. А эта монахиня-ткачиха — бодхисаттва Каннон. Она моя Ученица и пребывает по левую руку от меня. Поскольку ты женщина, мы приняли облик монахинь и явились сюда женщинами, наш великий обет явился причиной нашего прихода в этот грязный мир[405].»

Так объяснила монахиня и даровала Сэнни стихотворение в четыре строки.

Суть этого стихотворения вот в чём. На этом месте Кашьяпа[406] читал свою проповедь. Сюда являлся подвижничать Эн-но Гёдзя[407]. А ты постоянно и от всего сердца молилась, обратясь в сторону запада, поэтому сюда явился будда Амида. Поскольку здесь был явлен будда, в этом храме никогда не будет горестей, вечно продлится радость. Что же касается тебя, минет тринадцать лет, и в ту же луну, что сейчас, в тот же день, что сейчас, я обязательно приду за тобой.

Так возвестил будда. Засверкали огни, указывая путь в небо. В своих мыслях Сэнни мгновенно приблизилась к западным небесам.

После этого Сэнни прожила ещё тринадцать лет. В первый год Дзингокэйун[408] в двадцать третий день шестой луны, в час Курицы в её келье запахло нездешним благовонием, в верхушках деревьев зазвучала музыка, сошли двадцать пять бодхисаттв, Каннон склонился со свежего цветка лотоса, Сэйси приблизил к Сэнни драгоценный балдахин. Они взяли к себе Тюдзё. И тогда посыпались цветы, и лиловые облака наполнили небо. И вот, преодолев мириады дальних дорог, они достигли лотосовых сидений девятой ступени рая, и Тюдзё стала обитательницей Чистой земли.

Обет будды Амиды состоит в том, чтобы вести в рай тех, кто возносит молитву[409] — независимо от того, знатный это человек или простой. С твёрдостью в сердце произносите молитву, это нужно для того, чтобы в будущей жизни возродиться в раю.

Такова история возникновения мандалы храма Тайма.

ПРИНЦЕССА САДЗАРЭИСИ

Принцесса Садзарэиси [410]

Через двенадцать поколений после императора Дзимму[411] правил император по имени Сэйму[412]. Это было поистине блистательное царствование! У императора было тридцать восемь сыновей и дочерей. Самой младшей, тридцать восьмой была девочка по имени Садзарэиси, Маленький камешек. Садзарэиси была чудесной девочкой, самой талантливой из детей, все её любили. Время шло, и когда Садзарэиси исполнилось четырнадцать лет, она стала женой господина регента и переселилась в его дворец.

Муж Садзарэиси был замечательным человеком, но он рано умер, оставив по себе добрую память.

Принцесса Садзарэиси часто думала о причинах круговращений и изменений в природе, желая вступить на путь служения будде. Она знала, что Чистая земля располагается во всех десяти направлениях[413], но верила, что нет прекрасней Восточного чистого лазоревого мира, отчего она упорно повторяла имя будды Якуси: «Славься, Якуси, лазоревый, сияющий будда!»

Однажды вечером принцесса всматривалась в гребень горы, из-за которой появился месяц, она думала, что именно там находится Чистая земля, где ей предстоит возродиться. И вот, когда она стояла так, совсем одна, с неба к ней сошёл посланец в золотом венце и преподнёс принцессе Садзарэиси драгоценный сосуд.

— Я посланец будды Якуси, воитель Комбира[414]. В этом сосуде чудодейственное снадобье[415]. Это напиток молодости и бессмертия. Отведай его, и время больше не будет властно над тобой, исчезнут тревоги, не изменится твой облик, жизнь будет бесконечной, и бесконечной будет твоя молодость.

Сказав это, посланец пропал, будто растворился в воздухе. Принцесса взяла сосуд. «Как это прекрасно! — подумала она. — Ведь это ответ на мои постоянные молитвы!» Она трижды поклонилась и отведала чудодейственного снадобья. Невозможно описать, каким сладостным был его вкус!

На лазоревом сосуде были начертаны белые иероглифы. Принцесса прочла их, это оказалось стихотворение:

Так там было написано. Должно быть, это стихотворение сочинил сам будда Якуси. С этого дня принцесса изменила имя и стала зваться Ивао — Большая скала. Время шло, принцесса не знала печали даже в мелочах, облик её не менялся, она была по-прежнему свежей, как цветок. Так прошло восемьсот лет. Минули одиннадцать царствований, когда правили императоры Сэйму, Тюай, Дзингу, Одзин, Нинтоку, Ритю, Хансэй, Ингё, Анко, Юряку, Сэйнэй[417], и всё это время принцесса была молодой и цветущей.

Однажды, ночь напролёт с зажжённым светильником, принцесса Садзарэиси мысленно обращала молитвы к будде Якуси. Признательный будда Якуси предстал в торжественном обличье перед принцессой Ивао и обратился к ней с такими словами:

— Ты давно живёшь, но познала только радости мира людей. Чистая лазоревая земля, вот место истинного счастья. В Чистой земле, куда я перенесу тебя, на семи драгоценных лотосах стоит яшмовый дворец, в ряд располагаются золотые створчатые двери, бамбуковые шторы украшены яшмой, на полу разложены парчовые подушки для сидения. Обитатели носят пышные и тонкие одежды, десятки тысяч прислужниц заботятся о них, подносят чудесные напитки и яства. Тот, кто постоянно возносил ко мне молитвы, всегда перед моим взором, и если этот человек всем сердцем желает оказаться в раю, ему незачем оставаться в мире страданий!

Сказав это, будда перенёс принцессу Ивао в Восточную чистую лазоревую землю.

Стать буддой, сохранив свой облик[418], — случай редкостный и удивительный. Это величайшая радость и для прежних, и для будущих поколений. Сейчас, в эру конца закона, как бы люди ни просили, как бы ни молили богов и будд, им не удастся, наверное, этого достигнуть.

Славься, Якуси, лазоревый, сияющий будда!

Славься, Якуси, лазоревый, сияющий будда!

АД

Ад [419]

На шестой день шестого месяца одиннадцатого года Эйкё[420] я почувствовала себя ужасно. Меня одолела тоска, мне казалось, будто я падаю на дно, причём и в левом и в правом моих карманах лежат увесистые камни, и мне от этого тяжело. Когда же я оказалась на дне, то там оказалось так темно, что ночи этого мира показались мне светом. Мне казалось, что прямо у меня в голове раздаются какие-то звуки и дует страшный ветер. Сил не было, тоска снедала меня.

Тут появились два чёрта и сказали: «Мы посланцы царя Эммы, наши имена — Головобык и Головоконь. Мы приходим к умершему человеку и забираем его душу».

Их глаза были так страшны, что не передать словами. Один чёрт — зелёного цвета, другой — красного. Когти — длинные, глаза — как луна и солнце. Высотой они были в три человеческих роста. В руках они держали железные пруты. Собираясь меня схватить, черти зашли слева и справа. Я не в силах передать одолевшие меня страх и тоску. Тут появился Фудомёо[421] и стал бранить чертей: «Это не ваше дело! Пошли вон!» — он взялся за меч, прогоняя чертей, и они убрались восвояси.

Я оказалась одна в темноте. Доверившись ногам, я бросилась бежать, как стрела, выпущенная из лука, но тут сзади послышался неясный голос, зовущий меня. Я хотела вернуться, мне было так тоскливо — не передать. Я попыталась вернуться, но не могла сделать ни шагу назад, двигаться можно было только вперёд. Поскольку я была босой, в ступни мне впивались острые камни, страдания были непереносимы. Кругом слышалось множество плачущих, страдальческих голосов, но никого видно не было. Удивительное дело: в руке у меня оказался посох, хотя никто мне его не давал. Я присмотрелась — это был «алмазный посох», с какими отправляются в паломничество в Кумано. «Странно. Ведь я отдала этот посох на время одному человеку, а он опять у меня». Я обрадовалась, что могла теперь опираться на посох, на тёмной дороге. Впопыхах я пронеслась уже три ри, ноги болели так, что словами не сказать, и тут я увидела приближение какого-то света, это снова был Фудомёо. Он сказал: «Ты ведь знаешь, кто я такой? Я — главный из тех пяти Великих царей, которым ты поклоняешься. В конце дороги находится распутье из семи дорог, я пришёл сюда, чтобы ты не заблудилась. Так, как ты идёшь, идти нельзя. Держись за эту верёвку».

С благодарностью я взялась обеими руками за верёвку, которая была у него, и так мы отправилась дальше. Боль в ногах унялась, и мне стало так легко идти, будто мои ступни не касались земли. Стало немного светлее — будто забрезжил рассвет. Я обрадовалась. Потом стало светло — будто наступил полдень. Вдали я увидела сосновую рощу. Заслышались голоса трёх птиц: вороны, кукушки и нуэ[422] — страх, да и только. Вокруг — снег и иней, стужа и холод. Когда поднимался ветер, будто острые шипы втыкались в моё тело.

Когда мы миновали эту далёкую сосновую рощу, за ней оказались огромные горы. Фудомёо сказал: «Горы перед тобой — это те самые горы, которые преодолевают умершие на седьмой день после смерти. Ты тоже должна была бы перевалить через них, но поскольку поведу тебя я, ты сумеешь пройти другой дорогой».

Левее проходила широкая дорога, но черти-мучители заставляли грешников взбираться прямо по горам. Останавливаться им было нельзя, они ужасно страдали. Острые камни были подобны ножам. Тот, кто карабкался вверх, весь покрывался ранами, кто не мог перевалить через гору, кричал криком. От этих криков черти приходили в неистовство. Без всякого сострадания черти напоминали грешникам об их грехах. «Знайте все! Это воздаяние за совершённые вами дурные дела. Ну-ка помучайтесь!» — вопили черти и мучали грешников.

При этом каждый грешник кричал: «Я раскаиваюсь в своих грехах!»

Стоял такой крик — будто тысячу быков забивают. У тех, кого черти били железными прутьями, дробились кости, ноги — изранены в кровь, разодраны до самых кончиков пальцев.

Дальше протекала огромная река. Фудомёо показал мне на неё: «Вот это и есть река Сандзу».

Над рекой — три моста: золотой, медный и серебряный. По золотому мосту шли будды. Самые праведные из людей тоже переходили по этому мосту. По серебряному и медному мостам двигались добродетельные люди. Под золотым мостом цвели великолепные лотосы. Даже волны под этим мостом выглядяли спокойными и красивыми. Но если посмотреть вдаль, можно было увидеть ещё один мост — железный. Он был сделан из тонких цепей. Черти-мучители понукали и толкали грешников в спины: «Идите! Идите вперёд!»

Подгоняемые чертями грешники пытались перейти по металлической цепи на другую сторону, но ноги не выдерживали, они цеплялись руками и ногами, но тогда по мосту пробегало страшное пламя. Грешники падали навзничь, они были похожи на букашек, попавших в паутину. Пока грешник перебирался на другую сторону, поверхность реки вдруг начинала волноваться, вставали волны высотой в тридцать дзё, они вздымались и падали с рёвом тысячи громов. Сердце замирало от ужаса — словами не передать. Между волнами виднелись длинные рога огромных змей, их глаза ярко сверкали подобно солнцу и луне. Открыв пасти, они высовывались из воды и извивались, будто говоря: если грешник свалится с моста, он и будет проглочен. Нет слов, чтобы передать это. Дно реки было утыкано остриями клинков. Невыносимы страдания грешников, раскаивающихся в том, что они творили только зло и никогда не совершали добрых поступков.

Дальше на берегу реки сидела старуха-чёрт. Рядом с ней — огромное дерево, которое называется Биран[423]. Старуха сдирала с грешников одежду и вешала её на ветки этого дерева. У тех, чья вина глубока, одежда тяжёлая, под ней сгибаются даже огромные ветви. Старуха же говорит: «Посмотри, как ужасны твои грехи!»

Она перечисляет все грехи, совершённые человеком при жизни, и ужас того, кто слышит это перечисление, не имеет предела. Голыми, плача и плача, грешники продолжают свой путь.

Когда я вышла к отлогому песчаному берегу реки, то увидела огромные ворота. Передо мной открылась неописуемо красивая и огромная песчаная площадь. В глубине располагались палаты и многоярусные башни, среди которых находился великолепный дворец. В этом дворце десять царей-судей[424] сидели рядком. Самым страшным был царь Эмма. Его лицо было величиной в три сяку. Когда преклоняешь колени на этом последнем своём суде и царь Эмма начинает говорить, его голос приводит в ужас — он подобен грому. Достаточно ему сказать одно слово, как тебя пробирает до печёнок, и ты вся трясёшься.

Перед Эммой — два бога, которых называют Кусёдзин[425], они записывают добрые и дурные дела. Перечень добрых дел записан на золотой табличке. Бог Кусёдзин, который находится слева, держит золотую табличку, у него мягкое красивое лицо. У бога Кусёдзин, находящегося справа, лицо — как у чёрта. Он держит железную табличку, там записаны дурные дела. Перед железной табличкой собрались многочисленные черти в облике людей, они перебивают друг друга, все голосят, ничего невозможно расслышать. Здесь собрались души всех, кто совершал в мире самые разные злодеяния, все они хотят обратиться к царю Эмме, их голоса так ужасны, что не передать.

И вот царь Эмма обратился ко мне своим страшным голосом.

— Я вижу, ты совершала паломничество в Кумано. Куда ещё ты совершала паломничества? — спросил он.

— И в Кумано я тоже ходила, — произнесла я и стала перечислять, где я была.

— Да, у меня так и записано. Я хотел пригласить сюда настоятельницу твоего храма, потому что люди и все живые существа совершают только неправедные дела, совсем не делают доброго и перестали быть набожными. Я решил показать настоятельнице страдания, которые выпадают и мирянам, и тем, кто ушёл от мира; я хочу, чтобы проводились «упреждающие молитвы»[426], чтобы люди думали о будущей жизни. Но когда я решил позвать настоятельницу, то покровительница твоего храма Каннон и Пять великих царей забеспокоились: «Поручите нам пригласить настоятельницу. Вы, наверное, знаете, что в этом году настоятельница навлекла на себя много бед, её подстерегали опасности, но она обращалась к нам и просила явить нашу удивительную силу, преподносила сокровища, возносила молитвы. Если теперь мы пригласим сюда настоятельницу и она не вернётся, никто уже не станет так молиться. И мы не сможем совершить чуда. Не будет и уважения к молитве. Что до „упреждающих молитв“, здесь можно пойти на уловку[427] и всё объяснить во сне. Если же вы хотите показать всё подробно, то пусть это будет исключительная женщина, позовите такую, ей и показывайте». Благодаря тому что они так беспокоились, я и решил позвать тебя. Ты здесь находишься вместо настоятельницы. Смотри же хорошенько! — так изрёк Эмма.

Потом он продолжил:

— Итак, люди предпочитают дурные поступки, а благих дел подло чураются, «упреждающие молитвы» теперь не читают. Не стало людей, кому хотелось бы покровительствовать. Для того чтобы помочь глупому или жадному простолюдину, есть свои уловки. Это хорошо известно, поэтому считается, что бедные люди беспрепятственно попадут в рай. Мы позвали тебя, чтобы ты без изъятия передала то, что тебе поведают. Будь человек мирянином или монахом, безродным нищенствующим монахом или попрошайкой, всем посоветуй проводить «упреждающие молитвы». Добрые дела, которые совершает человек для самого себя, — этого мало. «Упреждающие молитвы» следует проводить и высоким и низким, благородным и простолюдинам. Высокий ли человек или низкий — он всё равно только человек. Если они будут грешны, то и государь, и государыня попадут в ад, в мир голодных демонов. А нищенствующие монахи без роду и племени и попрошайки, если они не совершали грехов, станут, без сомнения, буддами. Однако, сколь это ни прискорбно, люди всё подвергают сомнению. Сомневаются они и в действенности «упреждающих молитв». Поэтому и есть люди, которые говорят: «Как может буддийская служба, за которую заплачено, помочь упокоиться с миром? Разве это возможно?» Когда ты увидишь картину шести дорог — не закрывай глаз. Ведь тебе предстоит в красках рассказать всё это и глупцам, и скупердяям. Ты должна будешь всё рассказать и простым людям, и тем, у кого нет будды в сердце. А ведь сколько есть грешников! Грешнику скажешь и два и три раза, а он не послушает. Тогда объясняй пять, десять раз. Если и тогда не станет слушать, видно, суждено ему вступить на дурную дорогу. Что же касается «упреждающих молитв», то Фудомёо разъяснил их смысл настоятельнице во сне вот уж пять дней назад, и в храме вино пить прекратили, читают «Лотосовую сутру». Это благословенное доброе дело. Если хотя бы одного человека ты сумеешь приобщить к «упреждающим молитвам», это будет записано на золотой табличке.

Так сказал Эмма и повернул ко мне золотую табличку.

— Внимательно смотри и старательно рассказывай! — сказал он.

Как это благостно и досточтимо!

— Итак, покажу тебе тех, кто мучается.

Перед десятью царями-судьями на расстоянии в один тё находилась площадь, похожая на огромную сцену. На ней собралась тысяча человек: монахи, священники, монахини, женщины, мужчины, дети. Сбоку теснились те, кто родился не человеком, тут были и разные животные: лошади, быки, собаки, а также пернатые птицы.

В общем, все живые существа без изъятия, которых призвали к Эмме. На востоке появились будды. На севере — черти, они кружили, как вылупившиеся паучата. На севере находилось зеркало из лазурита. Оно казалось огромной горой. Если повернуться к этому зеркалу, там отражаются и дурные дела и благие, даже если они малы, как капля росы. Ничего скрыть невозможно. Людей, которые собрались на площади, проверяли по табличкам Эммы, потом они поворачивались к зеркалу. Даже маленькое, как росинка, дело не оставалось незамеченным. Собравшиеся на северной стороне черти в зависимости от грехов хватали каждого, мучали и вели в мир голодных духов или туда, где рождаются животными. Были и такие, кого забирали в мир демонов, вели в разные части ада. Грешники вопили: «О, ужас! Я не делал добрых дел, творил только зло!» Их посмертные страдания не имели предела.

Чёрт Головоконь и чёрт Головобык подъехали на телеге, они посадили в неё человек двадцать мужчин и женщин, высокородных и простых. Они покатили туда, где ярко разгоралось пламя, и ревущий голос Головобыка тоже как будто превратился в пламя, он орал: «Это огненная колесница! Те, кто едет в этой колеснице, совершили десять злодеяний, пять преступлений, им надлежит спуститься в беспросветный ад. После того как они попадут туда, даже если за них станет молиться праведник, спасти их будет невозможно. Может быть, они спасутся, когда пройдут тысячи кальп».

Потом Эмма сказал: «Смотри, зелёный и красный черти надевают на людей ярмо, связывают верёвками и мучают тех, кому предстоит спуститься в мир голодных духов и животных. Ярмо надевают тем, кто при жизни любил детей и не убивал. Если за них неустанно молятся, то по прошествии тридцати трёх лет они смогут стать буддами».

Потом я увидела красивый терем и подумала было, что там находятся будды, но тут поняла, что страшные черти хватали людей и, истязая их, загоняли в этот терем. Дверь открыли изнутри, оттуда с силой вырвались огонь с дымом. Огонь полыхнул далеко-далеко, запахло гарью. Изнутри вопили бесчисленные люди. Это был огненный бездымный ад.

Эмма сказал: «В эту часть ада попадают те, кто пылал гневом, бесплодные женщины, те, кто произносил слова: „Чтоб ты сдох!“ Ни в коем случае нельзя даже на словах желать человеку смерти, и уж тем более гневаться. Даже если молиться за этих людей, вызволить их будет трудно».

Теперь схватили некоего мирянина. Около него суетились четыре или пять чертей. Они стреляли в мирянина из луков, так что всё его тело оказалось, утыкано стрелами. Из стрел вырывалось пламя. Четверо чертей держали мирянина за ноги и за руки, а один разжигал огонь. Мужчина корчился, поджариваясь на этом огне, из его тела обильно вытекал жир. В довершение всего его перевернули и стали трясти, мясо медленно сползло с него, а когда остались одни кости, его бросили на землю. Но немного погодя он снова ожил и стал выглядеть как прежде, и тогда его снова начали пытать.

«Это человек, который при жизни постоянно пил и ел то, что принадлежало монахиням, он никогда и не думал совершать подношений, понукал монахами, обладая временным могущество, вёл такую жизнь, будто он выше тех, кто ушёл от мира, он не молился богам и буддам».

А вот какого-то человека положили на доску, придавили его огромным камнем, на который черти забрались сверху. Из него ручьём потёк жир, потом камень сняли, и черти стали топором разрубать его на части. Так они мучили его. Да неужели это монах школы Риссю?[428]

«Он нарушал пятьсот заповедей[429], пил много вина, ел жирную пищу, вёл неподобающе роскошную жизнь, не проводил служб. А питаться изысканной пищей для монаха — страшный грех».

Вон Головоконь и Головобык впрягли мужчину в китайский плуг[430], крепко-накрепко привязали его. «А ну, пошёл!» — стали колотить они его. Тот попытался сдвинуться с места, но плуг оказался слишком тяжёл, ни шагу не сделать. Черти разъярились, стали колотить его ещё сильнее, у мужчины из глаз и изо рта потекла алая кровь, но черти усердствовали ещё больше. У того вылезли глаза из орбит, вывалился язык, дыхание стало прерываться. Насекомые облепили всё его тело, смотреть на это было невозможно.

«Этот человек вступил на путь служения будде, но не выполнял свои обязанности, не проводил служб, погонял лошадей и быков, с утра до ночи истощал своё сердце желаниями, вёл себя глупо и жестоко и стал врагом Трёх Сокровищ. До бед людских ему не было дела, а уж таких бессловесных тварей, как лошади и быки, мучил, ни о чём не думая. Такие люди испытывают страшные страдания и попадают в ад. Всё это совершенно противоречит тому, что должен делать монах. Когда мирянин делает зло — это грех. Но больше, чем мирянина, вина монаха, ему грешить непозволительно. Среди монахинь особенно много таких, кто грешит. Им не нравится, что у них белые зубы, поэтому они жуют краску — чернят зубы. Таких заставляют пить расплавленное железо, и оно сжигает их изнутри. Мирянам эта пытка тоже подходит».

Ещё одному человеку чёрт наступил на голову и воткнул в глаза медные иглы.

«Это наказание для тех, кто в этом мире вёл себя так: каждый раз, как глядел в зеркало, переживал, что плохо выглядит. Такой человек понапрасну украшает своё тело, а о том, что будет в следующей жизни, не заботится. Каждый раз, когда смотришься в зеркало, заботься о том, что годы идут, и приближается конец. Зеркало существует для того, чтобы просить о спасении. Те, кто так не делает, склонен исключительно к греху, молитв не возглашает. Это жалкие люди, — произнёс Эмма и затем продолжил: — Те, кто воровал, заставлял людей отводить глаза и крал у них, те, кто высматривал в людях дурное, те, кто видел в будде зло, те, кто видел в мирянах и монахах одно дурное, тот грешил глазами. Наступив на голову, им выкалывают глаза медными ножницами.

Те, кто лгал, поносил будд и сутры, порочил монахов, своим длинным языком наговорили на множество грехов. Им растягивают языки, расстилают их и вбивают колья по краям, а Головоконь и Головобык эти языки на лошадях и быках вспахивают. В язык впиваются насекомые. Ужас!

Те, кто изо дня в день убивал живое в горах, в реках, отнимал яйца, о которых пеклись родители, — эти люди совершали убийство. С них сдирают кожу, насаживают на вертел и жарят.

Того, кто поджёг дом другого человека, заворачивают в железный коврик величиной в десять татами, и черти выжимают из него жир, смотреть на это невозможно.

А теперь посмотри на человека, который распускал слухи. Он говорил то, чего не было, рассказывал небылицы, сбивал людей с толку, хватал то, что ему не положено, правду и неправду не различал, любил ложь. Такого лжеца завязывают верёвкой на семь узлов, поворачивают лицом вверх и пытают: запускают ему в горло змей, змеи заползают внутрь, становятся языками пламени и сжигают его. Он хвалил себя, а других поносил, он лгал и убивал людей!

Тем, кто будто бы ушёл в монахи, но волосы не остриг и обликом остался мирянином, тому железными ножницами отрезают голову и срезают с костей мясо».

И вот на похожей на сцену площади, где раньше было множество народу, почти никого не осталось — разобрали кого куда. Осталось совсем немного людей — человек двадцать. Среди них находились Дзэнский монах, монах школы Рицу, праведный монах, тот, кто молился о возрождении в раю, подвижник. Они вздыхали и горевали: «Неужели и нам суждено попасть в лапы чертей-мучителей?!»

Но Эмма пощадил их: «Успокойтесь. Если ты провёл поминальные службы с привлечением тысячи или десяти тысяч монахов, если ты жарко молился за покойных родителей, если ты проводил „упреждающие молитвы“, если на большой реке ты устроил паромную переправу, а через малую перекинул мост, если в храмах строил залы и пагоды, если ставил статуи будд, то ты совершил много добра. На ком вины нет — в ад не попадёт. Так же и ребёнок до семи лет. Положитесь на волю будд и идите с ними. Только буддами вы сейчас не станете».

Я увидела и услышала страшные вещи. Здесь трепещут даже те, на ком чёрное монашеское одеяние и оплечье. И я задумалась: а какая я монахиня? Когда я посмотрела вверх, то увидел кого-то в три человеческих роста. Он шёл к Эмме, поднимаясь по высокой лестнице. Когда я рассмотрела лицо, то поняла, что это прошла одиннадцатиликая Каннон из нашего храма. Нет никого более достойного благодарности, дающего радость, придающего силы, благословенного. Она села напротив Эммы и сказала: «Мы пригласили сюда монахиню Кэйсин, не выйдут ли из этого одни кривотолки? Передо мной она миллион раз произносила молитву, читала „Рисюбун“[431]. Сёхан в Кувабара, тот, что соорудил божницу священного огня[432], просил: „Если Кэйсин умрёт, то, не дожидаясь окончания срока обета, я разрушу божницу священного огня. Если возможно, верни её“. Посмотрите на эту женщину, перебирающую чётки и возжигающую божницу священного огня, и отпустите её поскорее. Не то время пройдёт, и возвращаться будет трудно. Если она вот так умрёт, это будет очень печально. Если возможно, поскорее отпустите её».

У Каннон из глаз медленно потекли слёзы, это было так умилительно, что словами не выразить.

Фудомёо сказал: «Мне тоже кажется, что не было особой необходимости ей сюда приходить. Она верит в меня, с третьей луны ею овладел тяжёлый недуг, но она верила в меня и возносила молитвы, она просила возжечь священный огонь, она молилась так неистово, что её будет жаль. Да и я до сих пор изо всех сил защищал её жизнь. В четвёртую луну она чуть не умерла несправедливой смертью, но Каннон и я помогли ей. Она едва не заблудилась на дороге, ведущей сюда, поэтому я пришёл, чтобы указывать ей путь. Но если показывать ей все шесть дорог, то меньше трёх дней это не займёт. Побыстрее отпустите её. Если минует час Овна[433], ей уже не вернуться».

Когда он сказал так, Эмма ответил: «Я и сам не хочу, чтобы она оставалась. Она ежедневно без устали читает сутры, совершает подношения. По этой причине я и хотел показать ей тех, кто страдает. Теперь же она должна поскорее возвращаться».

Эмма обратился ко мне: «О том, что тебе показали, ты должна поведать без утайки. Расскажи обо всём настоятельнице. Наверное, вскоре мы призовём сюда и её, но пока вместо неё позвали тебя и всё тебе показали. Согласно мнению Каннон, этого достаточно. Впредь будь глубоко сострадательной, никогда не становись скаредной.

Ты хорошо овладела знаниями. Не ленишься в богослужении. Ты надёжный человек. Наблюдай за своими юными ученицами. Кто имеет больше, чем необходимо, обязательно впадёт в грех и попадёт в ад. Весьма глупо и прискорбно достичь просветления только самой. Не упуская ни одного человека, веди их по пути Учения. Будь чуткой. Будды древности были сострадательными. С рассвета до заката старательно проводи службы, приноси на алтарь цветы и благовония, строй такие храмы, как в старые времена, — вот так и поступай. Всё это зачтётся тебе в качестве благих деяний. Не имеет значения, благородный ли человек или простой, если он служит будде — это путь в будущую жизнь. Конец нынешней жизни не обязательно зависит от возраста, ведь жизнь человека — будто капля росы, всё проходит, будущая жизнь — вот главное.

Стать монахом, а потом возвратиться к мирской жизни — большой грех, из-за которого попадёшь в ад. Человеку, который так поступает, следует сказать, чтобы он не делал этого. Курить вино — чрезвычайно дурно. Когда куришь вино, возгорается адское пламя. Даже если речь идёт о поминальной службе, деле благом, всё равно, когда подают вино, оно возжигает адское пламя, и душа усопшего сгорает в нём и пропадает, этого нельзя допустить. Одним словом, в вине заключён страшный грех. А если вино курит монах, у него не останется времени на проведение служб. С утра до ночи он занят, якобы служа людям, а о будущем мире и не помышляет, о будущей жизни он и не помнит. Когда он отправится в путешествие к Жёлтому источнику, перед лицом Эммы черти-мучители Головобык и Головоконь раскроют все его грехи без остатка. Всё занесено в Список смерти[434], и когда придёт время повернуться к Кусядзину, как он сокроет грехи? Хоть и захочет такой человек оборониться, да не сможет — ведь придёт время Эммы. И разве в какой-нибудь сутре говорится, что монахам дозволяется это делать?

Полагаясь на учение будды, ты должна воодушевляться учением своей школы. Однако ругать другие школы и защищать только свою — весьма скверно. Если веруешь, можно принадлежать к любой школе. Те люди, которые глубоко верят и молятся, если они, поклоняясь будде Амиде, хоть раз возглашали „О, будда!“, тех он, безусловно, возьмёт к себе. Кто чурается будды и считает, что мудрость обретается только в мире людей, тому уготованы вечные адские страдания, и даже если молиться за него, спасти его будет трудно. Всенепременно следует читать „упреждающие молитвы“, а потом во что бы то ни стало нужно проводить панихиды. Вырезай пагоды для дхарани[435]. Ставь изображения будд. Строй мосты. Возводи залы и пагоды по образцу древних. Панихиду следует проводить согласно положению человека в обществе. Во время „упреждающих молитв“ следует готовить особую пищу. Если панихиду не проводить — ничто не поможет. Одним словом, и молитв, и богослужений, и приношений должно быть в достатке. Для заупокойной службы подношения должны быть приготовлены с особенной тщательностью.

Доброе дело, содеянное с искренностью, — капля дождя, превращающая море в бездонное; доброе дело, содеянное притворно, — песчинка, попадающая в море. Молиться о будущей жизни нужно от всего верящего сердца. Эта жизнь — только пристанище, она подобна росинке, эта жизнь течёт во временном, преходящем мире. От него лучше бежать. Хорошенько смотри вокруг, укрепляй сердце, отвращайся от суетности, поисков славы, дурного, корысти. Будь набожной, всей душой предавайся просвещению монахинь и мирянок. Имея сострадательное сердце, будь полезна тем простым смертным, кто сир и убог.

Дней для очищения в месяце десять. В „Сутре десяти царей“[436] говорится, что в дни первый, восьмой, четырнадцатый, пятнадцатый, восемнадцатый, двадцать третий, двадцать четвёртый, двадцать восьмой, двадцать девятый и тридцатый бодхисаттвы держат совет с Десятью царями относительно дурных и добрых деяний живых существ и записывают их. Те испытания, которым подвергаются Десять царей из-за грехов людей, трудно вынести, они не уступают страданиям грешников. Хотя они рассчитывают, что живые существа, которые намереваются стать Буддами, будут совершать праведные и добрые дела, грехи копятся, а добрых дел нет как нет. А ведь будды так любят несчастных — даже сильнее, чем родители своих детей.

Твой дед, монах Кэйа, находясь между жизнью и смертью[437], исполнил „упреждающие молитвы“, набрался решимости и убедил людей проводить „упреждающие молитвы“, он сделал доброе дело, отказавшись от вина. Кэйа попал в ад, но благодаря тому, что он месяцами усердно переписывал сутры, смог избежать страданий на трёх дорогах. Упреждающие молитвы — благо. Помни: упреждающие молитвы — благо.

Ещё передай Сёхану из Кувабара. Сначала он был недостойным человеком, но он изменил своё сердце, тысячу дней поддерживал священный огонь, сжёг в том огне восемь тысяч табличек, он сделал благое дело и обратил его во благо всего мира, в первую очередь тех душ, чьи грехи были тяжки. Сёхан спасся из ада, в который должен был попасть. Будды и боги заступаются за тех, кто на них надеется, кто строит залы и пагоды, полагается на богослужения. И все шкоды используют также и медитацию — спасение собственными силами. Пусть он возжигает священный огонь. Все, кто выполняет заветы своей школы, сердцем отдаётся учению, один за другим окажутся в Чистой земле будды Амида».

Так сказал Эмма, и ещё он велел передать Сёхану: «Пусть ни в коем случае не будет спесивым. Пусть старательно просвещает тех, кто в неверии своём погряз в глупости и жестокости».

Ещё Эмма велел передать Гэппо, человеку, обладающему знанием: «Этим летом, во время сезона дождей, не думая о том, как помочь сирым и убогим, он только и делал, что читал сутры, день за днём проводил в недеянии. Это достойно сожаления. Всецело и полностью полагаясь на буддийское учение, следует проповедовать. Достичь просветления только самому — значит смириться с неведением других. Следует неустанно просвещать людей. Дело Гэппо — спасать жалких и глупых людей. Пусть убеждает, пусть собирает пожертвования, пусть привлекает тысячи и десятки тысяч монахов для проведения заупокойных служб. Именно это послужит на пользу и ему самому. Не забывая думать о людях, пусть спасёт хотя бы одну жизнь. Передай это Гэппо.

Скажу ещё раз: твоё дело — рассказывать людям об „упреждающих молитвах“. В течение всех сорока семи дней приношений должно быть вдосталь. Тех, кто исполняет церемонию „упреждающих молитв“ тридцать три года, возьмут с собой будды и в течение сорока девяти дней станут указывать им путь. На тёмной дороге для них не будет препятствий».

Именно это сказал Эмма.

— Пожалуйста, отпустите её. Время идёт, возвратиться будет трудно, — попросил Фудомёо.

Тогда Эмма спросил:

— Ты читала сутру «Канкё»[438]?

— Читала.

— Что ж, тогда преподнесу тебе гимн, — он продекламировал гимн.

Эмма скрепил письмо к настоятельнице своей печатью.

— Теперь быстро возвращайся.

Такую же печать, как на письмо, он поставил мне на лоб и повторил: «Возвращайся скорее!»

Но тут появились два страшных чёрта, они закричали: «У неё связь с миром уже прекратилась, а она всё ещё не горит! Она умерла раньше своих родителей, а это никуда не годится. Куда это ей возвращаться!»

Они гневно выкатили глаза, было так страшно, что душа, казалось, покинула моё тело. Хотя Фудомёо говорил мне возвращаться, но я увидела и услышала столько невыносимо страшных вещей, что всё моё тело болело, и двинуться я не могла. Тогда Фудомёо схватил меня за руку и потащил. И это было так радостно, что и сказать невозможно.

Пока Фудомёо вёл меня назад в наш мир, по дороге попадалось множество душ, которые просили: «Передай, пожалуйста…» Они так быстро двигались, что не каждую душу удавалось услышать. Каждая душа, наверное, просила, чтобы за неё молились. Должно быть, каждая умоляла: «Пусть хоть один разок помолятся обо мне как следует — даже этот раз много поможет мне».

Вот ко мне обратился монах лет пятидесяти с небольшим: «С тех пор как я умер, не прошло ещё и двух раз по семь дней. Моё имя — Учитель из Ивовой башни, я из храма Сёгакудзи[439]. Передай моему преемнику: „На тридцать пятый день непременно прекратите пить вино, переписывайте сутры. Когда я жил в мире людей, я был милосерден к сирым и убогим, повторял, что о себе я не думаю и жалею только других людей, но и себя я тоже жалел, да и алчность жила в моём сердце, поэтому на тридцать пятый день мне предстоит испытать страдания дороги голодных духов. Но если переписывать сутры, то этих страданий удастся избежать. Если же пить вино, от этого будет один вред“» — так он сказал и пропал.

«Я дед из Тадзима, — произнёс монах, который ехал верхом на гнедой лошади. Увидев Фудомёо, он торопливо спешился. — Передайте Синъэмону: я всего лишь греховный человек, но я отдал своё сердце буддийскому учению, в последнюю ночь[440] я растопил образовавшийся с вечера лёд и совершил омовение. Я отбросил страсти, неустанно молился будде, по этой причине я избежал греха заблуждений и страданий. Я совершил упреждающие молитвы, находясь между жизнью и смертью, я не пил вина, одинаково относился и к высоким, и к низким. Благодаря этому я не попаду в ад. Я всем обязан доброте Синъэмона. Он помогал мне при жизни, молился обо мне после смерти, это радостно. Всякий должен помолиться с жаром». Потом он добавил: «Хорошо, если мои внуки и правнуки станут монахами».

Потом к нам понуро обратился послушник лет четырнадцати-пятнадцати. «Передайте: я из семьи Акано из Тадзимы, меня зовут Сюнтё. Я жил в храме Корайдзи[441] в Энами, но нежданно-негаданно попался под горячую руку монаху нашего же храма. Теперь я приму муки мира демонов, это так горько. Мои родители думают: „Как жаль, что он умер раньше нас, теперь пламя обоймёт его тело“. Передайте им: чтобы я избежал мук мира демонов, следует переписывать сутры. Скажите это и моему старшему брату — он министр народных дел, и настоятелю храма Корайдзи. Если они станут пить вино, всё будет бесполезно. А вот если человек, которого зовут Дайамидабу из храма Тэннодзи[442], станет от всего сердца молиться за меня, это точно поможет и принесёт мне благо. Передайте это». Плача, он некоторое время стоял с понурым видом, верхняя часть его тела была обнажена и из груди текла кровь, волосы растрепались, а вид был такой растерянный, что и не описать.

Потом выскочил человек по имени Дэйдо Ваэмон Сабуро, убитый в Моригути. Он был страшен как чёрт — волосы растрёпаны, окровавленный, с обнажённым мечом. Не успел он и слова сказать, как сзади его настиг враг. Он закричал: «Куда ты бежишь? Времени мало, возвращайся обратно!» Они одновременно выставили вперёд мечи, и их схватка началась сначала. Ни слова не говоря, я двинулась дальше. Даже во время схватки бывают передышки, но муки за грех человека, ушедшего в монахи, а потом вернувшегося в мир, не прерываются ни на мгновение.

Потом мне встретились люди, занимавшиеся соколиной охотой. Они проваливаются в огненный ад, где собираются их жертвы, чтобы предъявить им обвинение. Те соколы, которых они использовали для охоты, превращаются в железных птиц, клюют их печени, проникают внутрь тела. Эти люди ужасно мучаются — примеров не подобрать. Даже если совершить много добрых дел, это ни капельки не поможет. За те грехи, которые совершают дети в этом мире, полностью отвечают родители, которые беспрерывно испытывают страдания. Если же родители попадают в ад, среди детей не должно быть таких равнодушных, которые останутся в миру.

— Пусть как можно больше людей уходит в монахи! — так передали эти люди.

Для тех, кто держал птиц в неволе, птичьи клетки составили наподобие решёток в тюрьме, затолкали их туда столько, что они не могли пошевелиться, и подожгли. Их вопли были непереносимы.

Те, кого называют служащими потустороннего мира или посланцами потустороннего мира, — это те, кто служит на посылках между адом и раем[443].

Потом я увидела бродячего монаха, который опозорил своё звание. Он стоял вниз головой и что-то пилил — то ли длинной ножовкой, то ли пилой.

Души просили: «Завтра в первую очередь сделайте приношение водой. Если не совершить приношение, нам будет нечего пить. А если ежедневное подношение душам умерших делается с мыслью накормить им людей, то мы из такого подношения и рисинки не берём. Если эта еда преподнесена нам на время, а потом будет отдана кому-то другому, то мы станем её охранять, но это тяжёлое бремя. Это горько. Особенно хорошо, когда подношение делается душам тех, за кого некому молиться, и нищенствующих монахов».

Ещё я встретила своего деда с материнской стороны. «Хорошо, что я тебя встретил. Передай вот что, — радостно сказал он. — Скажи, это патриарху и министру государева двора из столичного храма Дзюринъин, что в долине Бисямондани возле горы Тодзан. Хотя при жизни я говорил: „Я достигну всего!“, — но сейчас я всем сердцем познал учение, и особенно радостно, что я молился за родителей. Пусть патриарх переписывает сутры! Только через это можно стать буддой». Ещё он добавил: «Пусть радуется, если внуки пойдут в монахи».

С этими словами он исчез.

Потом появилась согбенная старуха лет семидесяти, она сказала для передачи господину Дзидзю: «Я тётка господина Дзидзю из Кувабары. Сама-то я глупая да убогая, но в мой последний час господин Дзидзю вместе с Тёки с горы Хиэй хорошо служили будде, когда я лежала на смертном одре, мой последний час был радостным. Пусть хорошенько молится».

Потом появился монах лет шестидесяти: «Я тоже хочу передать господину Дзидзю. Я умер в монастыре Нэгородзи[444], тяжёлых грехов у меня много. Но поскольку творили „упреждающие молитвы“, мне было благостно. Тысячу дней горел священный огонь, сожгли две тысячи табличек. Своим подвигом, направленным на благо всего мира, господин Дзидзю спас всех. Это благое дело, мы ему благодарны», — произнёс он и стал невидим.

Хотя я встретила ещё и других людей, но всех не запомнила. Пока я думала о том, как мне не забыть все послания, что мне передали в пути, Фудомёо, будто что-то рассчитав, сказал: «Всё, иди сама». Я только собралась поступить по его слову, как тут же оказалась в нашем мире. После того как я это поняла, стало ясно, что мои ноги так распухли, что я не могу ни стоять, ни сидеть. Четыре или пять дней я не могла прийти в себя, мне было страшно, тело болело, одолевала печаль.

Да, вот что ещё. Когда я видела ад, там были дети-выкидыши, они тонули в пучине крови, так, что видны были одни головы, а тел не видно. В бурлящей крови многие матери прижимали к себе младенцев, при этом не было слышно ни звука. Из этой крови вылезла женщина. Она сказала: «Говорят, что можно помочь мне переписыванием сутр, скажите это моим родителям». Сказав так, она тут же снова погрузилась в пучину.

Те, кто ссорятся с другими, и мужчины, и женщины, страдают на дороге демонов.

Тот, кто такое видел, будет страстно молиться будде. Что бы ни случилось, нужно иметь милосердие в сердце, и конечно, нужно молиться о главном — о будущей жизни. Это всё.

Через три дня Кэйсин воскресла. Как и велел Эмма, она стала проповедовать «упреждающие молитвы».

Прошло три года, в пятнадцатый день десятой луны, когда Кэйсин исполняла свои обязанности в храме и проходила мимо изображения Каннон, к ней спустился голубой паук. Настоятельница сказала: «Кэйсин, возьми его».

Когда Кэйсин подошла к пауку и взяла его, то никак не могла разжать кулак, будто дух её отлетел далеко-далеко. Все испугались, пытались разжать ей кулак, но ничего сделать не смогли. И тут бог через жрицу явил следующее: «В прошлый раз Кэйсин пригласили во дворец Эммы, но поскольку умирать ей было рано, она вернулась. Однако многие говорили: „Это неправда“.» Поскольку таких людей было немало, её снова призвали к Эмме. Когда она прибыла во дворец, Эмма сказал ей: «В прошлый раз, когда ты попала сюда, твоя карма была хорошая, и я позволил тебе уйти. После этого ты по моему наущению творила „упреждающие молитвы“, и это очень хорошее дело. Благое. Однако люди не верят тебе. В прошлый раз я поставил тебе на лоб печать, теперь она истёрлась и не видна. Сейчас я поставлю оттиск на твоей ладони. Пользуясь им, такую печать следует вырезать из дерева, сделать с неё оттиски и предъявлять людям». Сказав так, Эмма поставил печать на ладонь Кэйсин.

В тот же день вечером — в час Собаки, Кэйсин вздохнула, её дыхание восстановилось, она разжала кулак, там были голубые мощи[445], испускавшие свет.

В следующем году творили упреждающие молитвы, в течение десяти дней читали тысячу сутр. В это время и были предъявлены мощи, и тогда многие встали на путь веры. На восьмой день явился некий монах. «В этом храме нет изображения Эммы. Я вырежу статую и подарю храму», — сказал он. Монах стал искать подходящее Для скульптуры дерево[446]. Оказалось, что прямо за храмом растёт такое дерево. Монах с утра до вечера работал ножом, вырезал старую. Все были ему благодарны, а монах, как был, только кончил работу, тут же и исчез.

— Должно быть, это сам Эмма появился и сделал сам себя, — восхищённо говорили кругом.

А ту печать, которая была на руке Кэйсин, показали высокомудрому Гэппо, с неё сделали оттиски и показывали людям.

После своего воскрешения Кэйсин собственноручно записала то, что видела и слышала, однако во время одной смуты записи пропали. Я был близок к воскресшей, поэтому переписал записи и теперь преподношу их. Недостающие части я восстановил и преподношу этот дар от всего сердца, пусть рукопись хранится в храме Тёходзи.

Переписка закончена 22 дня 8 луны 10 года Эйсё[447] в центральной келье восточного общежительного дома монахов в храме Тэнъодзи. Тот, кто откроет и прочтёт рукопись, тот поучаствует в деле на благо всех.

Монах Сэйкэй.

С 11 года Эйкё до 10 года Эйсё[448] прошло уже почти семьдесят пять лет. В 11 году Эйкё мне было шесть лет. Кэйсин заботилась обо мне, жаль, что я забыл её благодеяния. Первый день десятой луны — день её смерти.

ДВЕ КОРМИЛИЦЫ

Две кормилицы [449]

Не так давно жил да был левый министр по имени Масахира — человек, достойный своего прекрасного времени. У него было две дочери. Их лелеяли, как никого на свете. Одной их них исполнилось шесть, а другой — пять. По мере того как дом его становился всё более богатым и процветающим, министр стал отдавать всё больше и больше времени и душевных сил поэзии, сочинению стихов-цепочек «рэнга» и игре в мяч; весной он любовался цветением вишни, осенью — алыми листьями клёна. Жена участвовала во всех его развлечениях и даже чистописанию девочек не учила, так что их воспитание было полностью возложено на двух кормилиц.

Кормилица старшей сестры была на вид полной и крепкой, нрава вспыльчивого, на людские осуждения внимания не обращала, высокомерно поступая по-своему. Кормилица младшей сестры, напротив, была характера мягкого, следовала примерам «Гэндзи», «Сагоромо» и других повестей-моногатари, играла на кото и бива, сочиняла стихи; во всём, чем принято заниматься на этом свете, ей, кажется, не было равных. Так что и министр, и его жена были покойны, поручая дочь такой женщине.

Кормилица старшей сестры рассуждала так:

— С чего это они взяли, что моя воспитанница во всём должна отставать! У меня, может, и нет особых талантов, но до сего дня я никогда голодной не оставалась. Рис уплетаю за обе щёки, и лепёшки-мотии люблю. А про всякое там горькое, остренькое, сладенькое — уж и говорить нечего. Пусть мне дадут хоть что-нибудь съедобное, уж я всем покажу, как это едят. И вино я с удовольствием пью. И к чаю попривыкла. Пусть говорят, что у меня дурные манеры, а фигура — и того хуже, но мужей у меня штук десять было — никому мало не покажется. Хоть талантов у меня нет, но где болит — почешу, вот и выздоровела. Я ничуть не хуже и не лучше других. А что там про меня судачат — это ерунда. Уметь заработать средства и пропитание — тоже дар!

Она воспитывала девочку на свой лад. Подавая еду, не ставила её на поднос, и палочек для еды тоже не давала. Перед тем как подать рыбу, её не разделывала. Когда старшая сестра и ребёнок самой кормилицы насыщались, кормилица вцеплялась в остатки зубами и съедала даже кости и голову. Она при этом щёлкала зубами, словно собака. Как будто бы она воспитывала щенков!

Кормилица младшей сестры учила девочку каллиграфии, старым стихам и всему такому в этом же духе. А в свободные часы мастерила для неё красивых кукол, чтобы порадовать её сердце. Кормилица всегда была рядом и подавала советы, и в те минуты, когда девочка делала что-то не так, поправляла её. Она так многому научила девочку, что в десять лет та уже вела себя совсем по-взрослому.

Кормилица:

— Это ты написала? Если будешь хорошенько упражняться в каллиграфии, я сделаю тебе очень-очень красивую куклу.

Со временем старшую сестру стали называть Восточной госпожой, а младшую сестру — Западной госпожой. Люди, увидевшие кормилицу старшей сестры, говорили: «Ужас! Другой такой не сыщешь!» — и так получилось, что её прозвали Драконшей.

Ещё в доме жила женщина, любившая совать во всё свой нос и сплетничать, люди звали её не иначе как Дьяволицей. У Восточной госпожи она только и делала, что ругала Западную госпожу, а, придя к Западной госпоже, говорила гадости про её сестру, однако никто там её и слушать не хотел. А вот Драконша была совсем не прочь распустить слухи о том, что было и чего не было, и обругать за глаза других. Когда же дело касалось её самой, даже если она знала, что говорят правду, она злилась и бесилась. Дьяволице это нравилось, вот она и ходила к Драконше — наплести небылиц. Поскольку Дьяволица часто бывала в покоях старшей сестры, Драконша считала её своим человеком и разговаривала с ней, не таясь.

Однажды Дьяволица сказала своей злобной собеседнице:

— Западная госпожа вечно проводит время в занятиях каллиграфией и старыми стихами.

Драконша ответила:

— Вот как? Человеку достаточно уметь сделать запись в расходной книге. Девочка, ты тоже хорошенько меня послушай! Стихами да писаниной живота не набьёшь — ни денег не получишь, ни пропитания. Учись тому, что люди с достатком не умеют делать: расходную книгу вести и считать хорошенько.

И она тут же стала учить девочку счёту.

Драконша:

— Учись: дважды девять будет восемнадцать.

Старшая сестра:

— Дважды девять — восемнадцать. Это девять — два раза, да?

Драконша:

— Да, а тридцать шесть?

Старшая сестра:

— Четырежды девять будет тридцать шесть, правильно?

Драконша:

— Ты меня удивляешь. Прямо схватываешь на лету! Молодец! Даже если ты выйдешь замуж за кладовщика — не осрамишься. Это поважнее всякого там баловства, вроде рисования, цветочных узоров, стихов или каллиграфии. Именно в этом и есть настоящий талант.

Дьяволица:

— Именно так, верно твоя кормилица говорит, это умение нужное.

Драконша:

— Что бы там ни говорили эти бездельники, я учу её нужным вещам.

Дьяволица:

— Я и сама это всегда говорю. А кто только вас этому научил?

Драконша:

— Это я научилась, когда жила с господином кладовщиком.

Дьяволица:

— А вдруг кто-нибудь расскажет родителям Восточной госпожи о ваших занятиях? Ох, уж они тогда не скажут: «Кормилица — хороший человек». Как подумаю об этом, тут же в ярость прихожу!

Хотя то, о чём рассказывала Дьяволица, обычно было лишено каких бы то ни было оснований, слухи об уроках Драконши, конечно же, пошли гулять по свету. Дьяволица отправилась к Западной госпоже и наговорила там настоящих гадостей:

— Драконша учит девочку счёту! Этому презренному занятию! А ничему другому не учит!

Однако ни тамошняя кормилица, ни сама Западная госпожа не отвечали ни словом. Кормилица не отрывала взгляда от кото, на котором занималась с девочкой, и ни на что другое внимания не обращала. Ведь если хоть единым намёком ответить на злословие, то в другой раз твои, пусть и добрые, слова будут тоже переданы как злословие. Чтобы этого не случилось, Дьяволице всегда отвечали с большой осторожностью.

Кормилица:

— Для начала настрой инструмент. Если ты хоть немного ошибёшься в тональности, звук выйдет неблагозвучным. Кобылка в кото — очень важная вещь.

Младшая сестра:

— Должна ли я подтянуть пятую и десятую струну?

Кормилица:

— Нужно подтянуть так, чтобы струны дрожали.

Дьяволица:

— А ту девочку учат счёту, и Драконша говорит: «Ты хорошо запоминаешь», — и радуется. Это истинная правда. А ведь высокородной девушке прилично учиться только вещам утончённым. Эта Драконша не должна выпускать свои когти! Это позор! Позор!

Отправившись к Драконше, Дьяволица ей сообщила:

— Когда я ходила к Западной госпоже, её кормилица спросила: «Это правда, что девочку учат счёту? Это ужасно! Это такое умение, которым должен владеть гадальщик или же кладовщик, так я понимаю. Учить девочку этому — вне всяких приличий». Потом взяла кото и спросила: «А вот музыке её разве не учат?» Она рассмеялась, а я рассердилась и ушла, даже чаю не попила. Она ни в коем, ну ни в коем случае не должна так говорить. Но она очень красноречивая, это уж точно. Я постеснялась что-либо возразить и не сказала о том, что на самом деле я с вами полностью согласна. И теперь мне стыдно за это.

Её слова разозлили Драконшу:

— Какой прок тянуть струны кото! Да эти люди от жизни отстали! Всё продолжают учиться такой ерунде, над которой люди смеются. Да я сама никому не уступлю, если что-то тянуть нужно. Давным-давно, когда меня взял господин из провинции Этидзэн, я научилась прясть — нити тянуть. А когда он сказал: «Протяни канал для орошения!» — я сделала так, что люди хвалили меня. И на пугало я тряпки натягивала. А когда у меня был господин из Ясэ, я и деревья на себе тягала, и коня за повод тянула. А в горах Юнояма в провинции Сэтцу рубанком сколько водила-тянула! А когда приходилось двуручной пилой пилить, я тянула не хуже другого. Когда я жила с господином из бухты, я и сети тянула, и лодку на берег вытягивала. А когда одна жила, мне фитиль в лампе приходилось вытягивать, а чтоб чай истолочь, ручку мельницы крутить-тянуть. И все эти дела — очень важные.

Она продолжала:

— Когда я была молодой, у меня был друг, слепой сказитель, он научил меня играть на бива. Я тогда много мелодий запомнила, да только сразу и позабыла. Но те песни, в которых рассказывается о битвах, нравились мне ещё с детства, их-то я часто играла, до сих пор помню. Всему тому, что знаю, я обучу мою девочку. Только ни у меня, ни у неё нет инструмента. Одолжу бива у министра и тут же её научу. Обычно люди щеголяют тем, что знают «Гэндзи», а я помню наизусть всю «Повесть о Хэйкэ»[450], когда хочешь, могу рассказать. Люди станут рассказывать «Гэндзи», а я расскажу «Хэйкэ». Ннкому я не уступлю, никому!

Кормилица запела.

Кормилица:

— Знаете, из всех мужчин, которые у меня были в жизни, у меня текут слёзы, только когда я вспоминаю друга моей молодости по имени Конъити. Этой песне меня научил тоже он, вот я её и вспомнила. Если что-то такое есть в твоих мыслях, это обязательно как-нибудь да проявится. Говорю вам это как на исповеди.

Дьяволица:

— И правда, смешно и подумать обо всех этих людях! Сколько они мнят о себе! А про вас никто ничего не знает! И вы никогда никому не говорили, что обладаете таким талантом! Вот и я до сих пор всё думала, о чём это вы льёте слёзы? А теперь поняла и сама готова заплакать.

Однажды жена сказала министру:

— Мне говорили, что кормилицы учат девочек музыке — одну играть на кото, другую на бива, а мы ещё их не слышали. Сегодняшний вечер — особенный, осеннее полнолуние. Может, этой ночью позовём девочек развлечь нас и устроим праздник?

— Пусть будет по-твоему, — ответил тот.

Пришли девочки. Поскольку это происходило в полнолуние, то «луну» и выбрали темой для стихосложения.

Жена министра сложила:

Министр ответил:

Младшая сестра произнесла:

А старшая сестра сложила так:

Когда она произнесла эти слова, все пришли в негодование, но министр сказал:

— И вправду — не съешь луну-лепёшку… — он улыбнулся, и все почувствовали некоторое облегчение.

Вскоре музыканты достали флейты, и в такт друг другу полились звуки. Это было замечательно. Когда сгустилась ночь и сердца очистились, звуки кото младшей сестры зазвучали особенно благородно и изящно. Бесконечно тронутые министр и его жена, сами того не желая, расплакались.

— Мы и не думали, что она уже такая взрослая, — говорили они, расчувствовавшись.

Старшая сестра хоть и положила перед собой бива, но инструмента всё не касалась. Поскольку она была очень смущена, Драконша, стиснув зубы, выступила вперёд. Министр сказал:

— Разве наша старшая дочь не учится играть на бива? Сыграй, как можешь!

После этих слов старшая дочь повертела колки, подёргала струны, выбрала нужный плектр и заиграла. Пытаясь угадать мелодию, флейтисты навострили уши. Но услышали только: «Трень-брень, трень-брень, трень-брень…» Музыканты никак не могли ей подыграть, и все почувствовали, что сыты такой музыкой по горло.

Министр хоть и не надеялся, что дочь сыграет хорошо, но, поняв, насколько бездарно она играет, рассердился:

— Так, как ты сейчас играешь, играют только слепые сказители! Вот мы говорим: слепые… В годы Энги[452] четвёртый сын императора, звавшийся Сэмимару, был слепым. Он удалился в горы Аусака, и там успокаивал своё сердце, играя на бива. В своей соломенной хижине он проводил месяцы и дни за этим занятием. Если играть на бива, подражая ему, получится старинная музыка. Но сейчас так не играют. Монах Гэнъэ сочинил повесть о войне Минамото и Тайра[453], и тогда слепые сказители научились рассказывать эти истории, задавая себе ритм игрой на бива. Это вовсе не музыка. Неужели ты считаешь, что кото и бива — одно и то же? Ты говоришь «Повесть о Гэндзи», а похоже это на «Повесть о Хэйкэ», так не годится. Ведь Минамото — это Гэндзи, а Тайра — это Хэйкэ. Есть много традиций комментирования «Гэндзи моногатари». Например, написано, что принцесса Сэнси, дочь императора Мураками, была названа Великой жрицей. Как-то весной, когда одолевает скука, она сказала императрице Дзётомонъин, жене императора Итидзё: «Вот если бы была интересная повесть…» И тогда позвали Мурасаки Сикибу, дочь правителя провинции Этидзэн по имени Тамэтоки. Её спросили: «Не знаете ли у вы какой-нибудь занимательной повести?» Она ответила так: «Старые повести, вроде „Отикубо“[454], не интересны. Вот если бы появилась новая повесть, это было бы замечательно». Ей было сказано: «Попробуйте, напишите». Она заперлась в храме Исияма и написала пятьдесят четыре главы «Гэндзи». А благодаря тому, что она превосходно написала главу о юной Мурасаки, она стала известна как Мурасаки Сикибу[455]. Не станем больше продолжать разговор о кото и бива, я зря его затеял. Это твоя кормилица научила тебя так играть на бива?

Девочка ответила, что он прав. Министр сказал:

— Эта кормилица очень дурно влияет на нашу дочь.

Драконшу выгнали, а к дочери приставили подобающую женщину. Старшая сестра была очень благородной, и всё это получилось исключительно из-за того воспитания, какое дала ей кормилица. После её ухода всё исправилось.

Кормилица младшей сестры и прежде чувствовала себя неважно, а теперь её здоровье и вовсе расстроилось, и ей пришлось уехать к себе домой. Грустя о том, что она уже ничем не сможет помочь своей воспитаннице, кормилица написала ей письмо[456].

Так было написано в послании.

Младшая сестра прочла это письмо, ещё больше прониклась любовью к кормилице и всегда держала письмо при себе. Уж как интересны повести с картинками, но если их читать множество раз, они начинают надоедать. Но каждый раз, когда она читала это письмо, оно снова и снова волновало её, её надежды множились, а слова письма блистали всё ярче и ярче. Она думала о безграничности души кормилицы и хранила память о ней, зная, что другой такой не найти.

Когда Драконша прознала про это, она сказала:

— Пишет всякую ерунду с видом знатока! Да ничем я не хуже!

И она тоже написала письмо своей воспитаннице.

Интересно посмотреть по этим письмам, насколько не схожи души двух этих женщин. Ребёнку нужно воспитание. Добро и зло он понимает так, как его учат, даже в пустячной игре нужно показывать ребёнку образец, следует учить его писать и читать. Вот пример: обезьяна — животное, обитающее в горах, вдали от человека, но если обезьяну взять в дом и обучить её всяким трюкам, то она станет делать то, что вы захотите. И уж тем более человек может научиться чему угодно, а если его ничему не умели научить, если и манеры и характер у него плохи, то это вина родителей. Вот и возникает в сердце родителей вопрос: у их ребёнка и характер плохой, и в искусствах он не преуспел, отчего он так воспитан? Хорошо различать, где добро, а где зло, — вот чему следует учить ребёнка!

Ну так вот, младшая сестра пришла в государев дворец и стала дамой из Кокидэн — Дворца щедрых наград. Она обладала душевным изяществом, спокойным обаянием, глубоким милосердием; её полюбили, и знать и придворные, её пример удивителен. Старшая сестра, поскольку её сердце было разумным, сумела разобраться, что есть добро, а что есть зло, и выросла без недостатков. В своё время она стала женой министра внутренних дел и тоже явила собой пример человека редкостного.

СОН

Сон [466]

В этих словах Оно-но Комати есть лишь лёгкое щемящее чувство, а ведь бывает, что так мучаешься — жить не хочется. Среди многочисленных старинных историй о любви есть одна совершенно удивительная.

Это случилось не так уж давно. Жил-был процветающий вельможа-министр. Один его сын исполнял должность церемониймейстера двора наследного принца. Его младший брат, священник высокого ранга, стал настоятелем храма Исияма[468]. Кроме них, у министра было много детей от разных жён, но среди них оказалась всего одна девочка. Министр особенно о ней заботился. Её вскорости собирались отдать служить во дворец, но боялись того, что, оказавшись вместе с другими многочисленными нёго и кои, она будет выделяться среди них, и ей станут завидовать[469]. Если государь начнёт отличать её, то не вызовет ли это сложностей в её отношениях со стороны других дам? Министр обдумывал это, прикидывал, что ему предпринять. Конечно, многие хотели взять её в жёны и обещали заботиться о ней. Отдать её в жёны было бы только естественно, но отец всё жалел расстаться с ней. Пока отец пребывал в нерешительности, девушка совсем расцвела, засверкала красотой и талантами, что было заметно с первого взгляда.

Дочери подбирали соответствующих служанок — молодых, красивых и с добрым сердцем. Весной и осенью её развлекали цветы и алые листья — и тогда она счастливо проводила дни, но когда матери не стало, а отец, обременённый делами, отсутствовал, она, бывало, впадала в тоску и не вставала с постели.

Рядом с её покоями росла старая махровая сакура, которая зацветала позже других деревьев. В дни близящейся к концу весны она проводила время, наблюдая, как медленно падают на обнажённые корни дерева лепестки цветов. Однажды в полдень, когда неслышно моросил нескончаемый дождь, она прекратила перебирать струны кото, прилегла и погрузилась в сон.

«Посмотри!» — сказал кто-то. И тут она увидела: к длинной, лиловой от прилипших к ней лепестков ветке был прикреплён тоже лиловый тонкий лист благоухающей бумаги. Она подумала, что, должно быть, послание от принцессы — жрицы Камо[470], и девушка со спокойной душой взяла его. Мужской рукой там было начертано:

Почерк выглядел превосходным. Человек, написавший это письмо с таким чувством, должен быть необыкновенным. «Как великолепно написано!» — девушка смотрела на письмо с замиранием сердца, недоумевая, кто мог быть его отправителем. Вот какой удивительный сон ей привиделся.

И этот как наяву дневной сон, и это письмо, написанное столь прекрасным почерком, отпечатались в её сердце, и теперь она ждала вечера, желая снова увидеть нечто подобное. При свете ламп, какие бывают у знатных господ, она играла в го с дамой по имени Тюнагон и с кормилицей Бэн. Она старалась быть внимательной, но в её сердце был только герой её туманного сна. Всё казалось ей призрачным. Прервав развлечения, она погрузилась в думы, отодвинула занавеску, и задремала.

Она увидела мужчину, на котором было мягкое наоси[471], поверх — алые одежды, одежды цвета «астры» — густо-лиловый на зелёном исподе, и широкие штаны сасинуки[472]. Цвет и покрой одежды были непревзойдёнными, а исходивший от них аромат так удивителен, что проник в самое сердце. И вот они уже лежат рядом, будто они познакомились давным-давно. Её грудь разрывалась, она взглянула мужчине в лицо — он был великолепен, словно блистательный Гэндзи из старых времён, он взывал к любви, он был мягок и полон очарования. Она подумала, что, оказывается, и мужчина может обладать ста достоинствами[473]. Не сумев ничего сказать, она молча расплакалась, потом вознамерилась уйти, но, взяв её за руку, он остановил её.

— Моя бескрайняя любовь должна была вызвать в тебе сострадание, разве ты не видела следов моей бренной кисти? Не получив твоего ответа, я был так расстроен, что пришёл сюда. Знаешь, что это значит: «Я не в силах терпеть…»?[474] Когда случается такое, значит, дело не только в нынешней жизни, это предопределено и жизнью прошлой. Когда страстное желание остаётся неудовлетворённым, это приводит к ужасным последствиям, и примеров тому немало. Если мы оставим в этом мире своё желание неудовлетворённым, то в будущем нас ждёт вечное скитание на тёмной дороге. Разве это не печально?

Трудно выразить словами всё то, что он хотел ей сказать. Он говорил и говорил и, хотя и не услышал от неё ответа, но всё же почувствовал, что девушка не осталась равнодушной.

Вот уже раздались птичьи голоса, и он прошептал: «Они, должно быть, привыкли к печали расстающихся возлюбленных».

Она осмотрелась. Какой странный сон… Солнце стояло высоко, она не знала, где сон, а где явь, и не могла прийти в себя.

Человека, в которого влюблён, обязательно увидишь во сне — так и раньше говорили, говорят и сейчас. С того самого дня, когда он впервые ей привиделся под весенней сакурой, этот сон стал смутно возвращаться к ней. Или… Она вспомнила стихотворение Сёкуси: «Я слышала, что тот, кто любит…»[475]. Даже когда бодрствуешь, душа может блуждать и искать любимого — о таком тоже рассказывают. Что же с ней происходит? Чья тень пришла к ней? Кто этот неизвестный? А вдруг кто-то догадается, о чём она вздыхает, глядя на цветы и ветви дерева, отчего её рукава мокры от слёз? Всё это большой грех.

Но Сикибу, когда она рассталась с Дайнидзё-но Отодо, очень вздыхала, проводила бесплодно дни и месяцы, всё ждала и ждала. И вдруг он посетил её. Это очень её обрадовало, так что она, чтобы он поскорее вернулся, прошила ниткой рукав его наоси. Однако наутро ниткой оказались прошиты листья дерева в саду, так что на самом деле он и не приходил. Она поняла, что просто вообразила то, чего желала всем сердцем[476].

О ком же думала дочь министра во сне и наяву? Хотя их сердца не могли соединиться, она продолжала любить его. Загадка, да и только. «Что мне сделать, чтобы снова увидеть его?» — спрашивала она и ложилась в свою одинокую постель, хранившую только её запах. Но ей всё равно виделся образ, который она не могла забыть, она томилась ожиданием, ей было невозможно с ним расстаться. В конце концов, она перестала понимать: это отблеск яви или образ сна? Она думала о нём одном, всё остальное, даже то, что она раньше любила, теперь не интересовало её.

Шли дни и месяцы, дочь министра слабела и бледнела, даже на яркие мандарины ей не хотелось смотреть. Отец, няньки и все остальные беспокоились о ней, они стали днём и ночью возглашать молитвы, проводить службы и читать сутры. Дочь же опасалась, что отец переживает из-за неё, и от этого ей становилось только хуже.

Влиятельный священник, её брат, узнав о её обстоятельствах, испугался и стал молиться о ней — ведь известно, что именно Канной из Исиямы приходит в таких случаях на помощь, о чём имеются благие свидетельства. После этого ей стало получше, и она дала обет непременно совершить паломничество в Исияму. Наверное, благодаря тому, что о ней так много молились, ей полегчало, и тогда её отец несказанно обрадовался.

И вот вскоре она стала спешно собираться в Исияму. Тамакацура в такую даль, как Хацусэ, шла пешком[477]. Так и дочь министра, принеся обет, твёрдо решила отказаться от экипажа. Она отправилась незаметно, в сопровождении только кормилицы Бэн, Тюнагон-но Кими и самых близких дам.

И вот они прибыли на место. От подножия горы видна уходящая вдаль мелкая рябь, луна ясно отражается в водах. Даже тем, кто не привык к такому виду, он не может не понравиться. Скалы, поросшие мхом… Кто знает, когда они возникли, сколько веков видел маленький камешек[478]. Она снова и снова смотрела на старый сад, забывая о тяготах пути, которые ей довелось перенести.

Желая избавиться от своих многочисленных невзгод, дочь министра молилась, отбивала поклоны, возглашала: «Его широкие клятвы глубоки, как море…»[479]. Она и вправду чувствовала, как благодать проникает в неё.

Наконец, она окончила молитвы, наступила глубокая ночь. Неужели именно в соседней келье Мурасаки Сикибу сочиняла «Повесть о Гэндзи»? Какое удивительное место! Ей захотелось посмотреть на него. Вдруг послышался приятный голос, зовущий кого-то: «Тюдзё!» Он, должно быть, принадлежал какому-то вельможе. Потом послышался голос человека, которого назвали Тюдзё: «Скоро начинаются церемонии назначения на должности в столице[480], у тебя столько обязанностей — и при дворе и частных. Отчего ты приехал молиться? Такое затворничество очень подозрительно, должна быть веская причина, чтобы подставлять свои рукава обильным осенним росам. Мне же остаётся лишь гадать о твоих обстоятельствах. Мне совершенно неясно, что послужило причиной твоего приезда. Ты прячешь от меня свою душу, и мне это горько. Полагаю, ты здесь затем, чтобы покаяться в грехах… Ты должен объясниться». В голосе сквозила печаль.

«Что ж… Вообще-то считается, что в ночное время не к месту говорить о снах… Но ты так огорчён… Мне и самому не совсем ясно, почему я провёл эти дни в затворничестве. Не знаю, что мне и думать… Поэтому я решил положиться на будду и молиться. А скрывать мне нечего».

Тут дочь министра и поняла: голос этого столь откровенно говорившего человека нисколько не отличался от голоса мужчины, что приходил в её сны. Она пришла в волнение, и ей очень захотелось взглянуть на него. Её спутницы, обессиленные дневной дорогой, крепко спали. Светильник был потушен, так что свет в соседней келье казался очень ярким. Она взглянула в щёлку и увидела человека в превосходном охотничьем костюме[481]. Он был точь-в-точь, как человек из снов. Дочь министра подумала, что, должно быть, она снова заснула. Пытаясь успокоить омрачившееся сердце, она! смотрела и слушала.

«И в Японии, и в Китае люди следуют за сновидениями. Встречаешь ли человека на равнине Фуянь[482] или плывёшь в лодке в заливе Акаси[483]. Ведь всё, что приходит во сне, случается и наяву. В конце третьего месяца прошлого года я получил письмо, и мне сразу показалось, что оно от женщины — ведь оно было прикреплено к изящной ветке глицинии.

С тех пор ночь за ночью в своих снах я встречаюсь с ней. Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенною веткой расти! Это продолжается уже почти два года. На службе во дворце, возвращаясь к себе, я наблюдаю, как проходят чередой времена года, я не могу думать ни о чём другом. Я только и делаю, что мечтаю: пусть мои сны станут когда-нибудь явью. Моё сердце неспокойно, а тело ослабло, вот я и возложил все свои надежды на это паломничество».

Дочь министра внимательно слушала его рассказ. Он думал, что это только его любовь, что это лишь клятва, данная во сне, он то плакал, то смеялся. Всё-таки сон это или явь? Она не могла совладать с душевным волнением, ей захотелось раздвинуть сёдзи и встретиться с тем, кому она ночь за ночью давала клятву любви, но ведь женщина не должна так поступать, и ей пришлось замкнуться в своём сердце.

Теперь дочь министра потеряла надежду. Раньше она видела мужчину во сне и не могла забыть его. Теперь она услышала его рассказ о такой же любви, она видела его… И теперь мир без него был для неё пуст, жить без него она не могла. Но она не знала сердца этого человека, она не могла войти к нему, заговорить, сблизиться с ним. Посмотрела на него — вот и вся встреча. Уж лучше стать ныряльщицей в будущей жизни и тогда уже никогда не расставаться[484]. Дочь министра решилась умереть.

После того как ушла из жизни её мать, она во всём полагалась на отца. Он так о ней заботился, что теперь она считала: умереть раньше родителя будет большим грехом и омрачит её будущий путь. Он ведь не может знать, что её земная жизнь уже закончена, и будет ждать её завтра, а когда узнает, что её нет, как он станет печалиться! Но она решилась. Она загрустила, вспоминая в первую очередь о тех, кто, верно служил ей все эти годы, она вспомнила и о принцессе — жрице Камо, об императрице, обо всех остальных принцессах. Досадно, что поползут пустые слухи. У дочери министра имелось много причин для нерешительности, но надежда на то, что в будущей жизни она сможет соединиться с любимым, пересилила всё.

Она зажгла потухший светильник и написала записку отцу. Из-за слёз слова расплывались у неё перед глазами.

Понемногу рассвело. Тюнагон-но Кими и другие читали сутры, тихо шептали молитвы, наслаждались забрезжившим над горами и водами рассветом. Если бы только они узнали хоть малую толику того, что было у неё на сердце, как все они, начиная с кормилицы Бэн, опечалились бы, — дочери министра стало очень грустно. И всё же ей довелось не только увидеть своего избранника под сенью сна, но и узнать, что и в его сердце было то же, что и в её. Не иначе как это был знак того, что сама Каннон поведёт её в будущую жизнь. Она больше не колебалась. Конечно, умереть раньше родителей — грех, но ведь она сможет соединиться с любимым в Чистой земле, она снова и снова молилась, чтобы возродиться с ним на одном цветке лотоса. Об этом она и мечтала. А её сердце сжималось от грусти.

Пока солнце не поднялось высоко, следовало поскорее отправиться в обратный путь. Престарелая кормилица брата-настоятеля жила неподалёку от моста Сэта. «Невозможно отказаться от такой нечаянной радости. Это ведь так близко от вашего пути, если бы хоть разок взглянуть на вас! Обязательно зайдите. Дальше можно будет продолжить путь в экипаже», — настойчиво просила кормилица.

Для человека с такими намерениями, как у дочери министра, это было прекрасным предлогом, чтобы оказаться у воды. «Как овца на закланье»[485], — думала она. Чем ближе она подходила к мосту, тем больше страшилась она воды. Какие грехи влекли её ко дну? Как и следовало ожидать, сейчас, на пороге смерти, она снова и снова думала о том, как печальна эта дорога, если вступаешь на неё раньше родителей. Она прочла: «Ты не знаешь своего пути…»[486]. Ей вспоминались грустные примеры из прошлого. Из глаз полились слёзы, которые она старалась спрятать от своих спутников. Примерно на середине моста она растерялась, сомневаясь, что делать, и вдруг — бросилась вниз. Кормилица Бэн и все остальные потеряли голову: «Ах, что она сделала!» Остановить слёзы было невозможно. Однако спутникам даже не пришло в голову прыгнуть за ней в воду. Не зная, как помочь госпоже, они заголосили, насколько хватало сил.

В этот момент появилась красивая лодка со многими людьми в охотничьих костюмах. Они были поражены плачем и стенаниями женщин. Обнадёженные их приближением, женщины не умолкая кричали: «Она кинулась в воду! Помогите!» Их было ужасно жаль, мужчины бросились в реку и спасли дочь министра.

Утопленница была спасена, ведь «Волны не смогут поглотить лодку…»[487]. Удивительное дело: её одежды были совсем сухими, будто их долго-долго сушили.

Тот самый вельможа, закончив этим утром семидневное затворничество, уселся в лодку и, обозревая окрестности, возвращался домой. И вот он увидел поднятую в лодку женщину — ей было двадцать один или двадцать два года. Изящная, полная обаяния, благоухающая юностью, глаза и черты лица напоминают о сакуре, что окрашивает белым цветом дальние горы на рассвете, когда ещё не растаяла дымка. Она стыдливо отвернулась, её рассыпавшиеся волосы были прекрасны, как покрытая росой ива в Вэйянском дворце[488]. Сверкающая явь дня затмила сон. Мужчина и женщина бесконечно долго беседовали друг с другом, как если бы это не была их первая встреча. Юной женщине пристало бы весьма смущаться, когда её таким образом вытащили из воды, но она не чувствовала неловкости: ведь она разговаривала с тем самым мужчиной, к которому она привыкла в своих снах.

Их любовь была так крепка, что возникла даже в тёмном ночном сне. Прошли дни и месяцы, и любовь, предопределённая предыдущей жизнью, наконец стала явью. Поскольку их вела мудрая Каннон, то они жили ни о чём больше не желая до самого времени их детей и внуков, поддерживаемые мудрой государевой властью, как блистательный Гэндзи в главе «Листья глициний»[489].

Хочется написать обо всём этом поподробнее, но я собирался написать только о влюблённой паре, соединённой в странном сне, который стал явью благодаря обету бодхисаттвы Каннон. Тушь и так уже совсем бледная… Чтобы не тратить её понапрасну, на том и закончу.

ИДЗУМИ СИКИБУ

Идзуми Сикибу [490]

Не так давно, во времена государя Итидзё[491], в цветущей столице жила прелестная куртизанка по имени Идзуми Сикибу. При дворе тогда состоял один молодой человек — Татибана-но Ясумаса[492]. Когда ему исполнилось девятнадцать лет, а Идзуми Сикибу — тринадцать, они втайне ото всех дали друг другу любовную клятву. Весной, когда Идзуми Сикибу было уже четырнадцать, у неё родился мальчик. Во время ночного свидания родители решили, что сын родился некстати. И тогда мать оставила мальчика на мосту Годзё. Положила детское приданое, на воротнике узорчатой рубахи-косодэ начертала стихотворение, оставила там же кинжал, а ножны забрала себе. Некий горожанин подобрал ребёнка, вырастил, а потом отправил в монастырь на гору Хиэй.

Так уж случилось, что мальчик был весьма расположен к учению, да и обликом выдался — бесподобен. Не было ни одного монаха, который, увидев его, остался бы равнодушным, по всей горе шла слава о нём. Знал он толк и в плотской любви. Его имя превозносили не только на Хиэй — много преуспел он в учении будды, слава о нём распространилась по всей Поднебесной. Преподобный Домэй — так звали его люди. Домэю исполнилось восемнадцать лет. И вот как-то во дворец позвали Домэя вместе с другими монахами толковать «Сутру лотоса». Тут подул ветер и бамбуковая занавеска, за которой сидели дамы, приподнялась. Оказалась там и женщина лет тридцати. Она была поглощена речами монахов, но изгиб её бровей свидетельствовал о сладострастии. Всего лишь миг видел её Домэй, но и этого было достаточно, чтобы в теле своём он ощутил желание. И на постоялом дворе, и потом — когда он уже вернулся в монастырь, её образ не оставлял его, что говорило об их связи, доставшейся им из прошлой жизни.

И вот Домэй решил снова отправиться в столицу, чтобы ещё хоть раз увидеть ту, что влекла его. Он переоделся продавцом мандаринов, пришёл во дворец и разложил товар. Из покоев его возлюбленной вышла служанка и попросила двадцать мандаринов. Домэй стал отсчитывать ей мандарины, каждый сопровождая любовным стихотворением.

Служанка выслушала его. Она не очень любила мандарины, но ей так понравились стихи, что она сказала: «Прибавь ещё штучку». Домэй дал ей ещё один мандарин и произнёс:

Служанка внимательно посмотрела на Домэя и сказала:

— Вы так замечательно торгуете мандаринами, отчего это?

Он ответил:

— Льют и льют.

Служанка не поняла его.

Между тем дама слышала их разговор и послала служанку проследить, куда пойдёт торговец. Домэй вышел из дворца. Он решил: «Сегодня день уже кончился, может быть — завтра?» Подумав так, он отправился на постоялый двор. И вот служанка, хорошенько запомнив дорогу, вернулась обратно. Хозяйка сказала:

— Ты, верно, не понимаешь, что имел в виду этот торговец, когда он сказал «Льют и льют»? А ведь он имел в виду любовное послание госпожи Исэ[493] принцу Гэндзи:

Вот что он хотел сказать.

Сказав так, дама про себя подумала: «Сердце влечёт меня к нему! Когда Оно-но Комати находилась в расцвете молодости и красоты, в неё влюбился Хэндзё[494], но он не смог преодолеть её холодность и умер от любви. Это был ужасный грех, но от судьбы не уйдёшь, и их имена оказались связанными навеки.»

Вспомнив про это стихотворение и размышляя о его смысле, дама вышла из дворца в сопровождении служанки. Её переполняло любовное чувство. Она подошла к постоялому двору, чуть слышно постучала в дверь и прочла:

Домэй услышал её и, будучи как бы во сне, открыл дверь, но, не покидая комнаты, с видом печальным прочёл:

Он был сам не свой от этой любви с первого взгляда… Рука об руку они вошли в комнату. В ту ночь, верные клятве, они были одним целым — словно пара мандаринских уток. Но прошла ночь, настало утро прощания. Домэй в знак любви отдал ей кинжал. Она спросила:

— Такой кинжал бывает только у женщин. Откуда ты его взял?

— Этот кинжал особенный. Младенцем меня оставили на мосту Годзё, приёмный отец вырастил меня. Потом он отдал мне этот кинжал — он был при мне, когда мать оставила меня. Я думал о ней, поэтому и хранил его и никогда с ним не расставался.

Когда он сказал так, женщину стали одолевать сомнения:

— А сколько тебе лет?

— Когда мать бросила меня, я был ещё совсем крошечным, теперь мне восемнадцать, — ответил Домэй.

— А какое было приданое у новорождённого?

— Узорчатая рубаха, а ещё стихотворение.

— Ты его помнишь?

Домэй тут же прочёл:

Вот такое стихотворение, — сказал он.

Когда Идзуми Сикибу оставила ребёнка на мосту, она взяла себе ножны от кинжала — она верила, что это как бы часть её самой, поэтому она никогда с ними не расставалась. Теперь она достала ножны и вложила в них кинжал. Теперь ножны и кинжал нашли друг друга, теперь мать и сын, разлучённые столь долго, встретились. Вот такова наша жизнь в мире страданий… Идзуми Сикибу прозрела, и в ту же ночь она покинула столицу.

Она шла по берегу залива Оноэ, и в ушах её стоял колокольный звон, она шла по берегу залива Тосигата, и ей слышался неясный шум, она шла сквозь туман и облака, она поднялась в храм Сёся, что в провинции Харима, и стала ученицей преподобного Сёку[495]. Когда ей исполнился шестьдесят один год и она достигла высшей мудрости, она начертала на опоре храма стихотворение:

Говорят, что выражение «опора со стихотворением», пошло с тех пор, как она начертала эти строки на опоре храма Сёся, что в Харима.

СОЛЕВАР БУНСЁ

Солевар Бунсё [497]

Среди радостных историй, которые знали в древности и рассказывают до сих пор, есть рассказ о солеваре Бунсё из провинции Хитати[498]. Несмотря на то что он был простым человеком, вся его жизнь от начала до конца была светлой и беспечальной.

В провинции Хитати когда-то было шестнадцать уездов, и находилось там чудесное святилище, посвящённое пресветлому божеству Касима[499]. Среди главных священников этого храма был один, которого называли Главным настоятелем. Он был очень богат. В четырёх направлениях он построил сорок тысяч складов, До краёв наполненных семью драгоценностями. Не одно, десятки тысяч разных сокровищ радовали сердце. У него было восемнадцать тысяч строений, слуг так много, что и не счесть, женщин и служанок — восемьсот шестьдесят. Пять его сыновей наружностью и талантами не имели себе равных. Среди многочисленных слуг Главного настоятеля был человек по имени Бунда. Он служил Главному настоятелю много лет. Бунда был из слуг низкого Ранга, но сердце имел благородное, всегда, и днём, и ночью, думал лишь о том, чтобы угодить господину. Бунда был предан службе в храме, и всё же Главный настоятель пожелал его проверить. Как-то он сказал:

— Ты служишь мне много лет, но больше ты не нужен. Уходи, куда хочешь, и живи, как знаешь. Когда твои мысли изменятся, можешь вернуться.

Когда Главный настоятель сказал так, Бунда подумал: «Конечно, здесь тысяча слуг, но я-то всю жизнь служу здесь верой и правдой! Раз Главный настоятель прогоняет меня, делать нечего, но что бы ни случилось, где бы я ни был, я никогда не предам его, и, должно быть, это поможет мне скоро вернуться!»

Ему было некуда идти, вот он и пришёл на побережье Цуноока, в бухту, где варят соль.

Бунда вошёл в первую попавшуюся солеварню и сказал:

— Я бродяга. Пожалуйста, помогите мне.

Хозяин ровным счётом ничего не знал о Бунде, но взглянув на него, невольно пожалел и пустил в дом. Через несколько дней хозяин сказал:

— Чем так сидеть, ничего не делая, принёс бы дров соль варить.

— Это проще простого.

Бунда принёс дров. Он был настоящим силачом, так что дров он принёс столько, сколько под силу взять пятерым, а то и шестерым. Хозяин был очень доволен и благодарен Бунде.

Так прошли годы и месяцы. Бунда решил, что хорошо бы ему самому попробовать варить и продавать соль. Он сказал хозяину:

— Все эти годы я служил тебе, в благодарность дай мне один соляной котёл, у меня ведь ничего своего нет. Хочу попробовать торговать.

Хозяин любил Бунду, поэтому дал ему целых два котла. Бунда стал варить и продавать соль. «Соль от Бунды» была вкусной, кто её употреблял — не болел и выглядел молодо. Притом соли было вдоволь, поскольку котлы Бунды варили в тридцать раз быстрее, чем другие. Вскоре Бунда стал вполне благополучным торговцем. Шли годы и месяцы, и он превратился в настоящего богача. Все солевары на побережье Цуноока теперь старались походить на него. Он сменил имя и стал зваться Бунсё Цунэока. Потом купил семьдесят пять тё земли, окружил поместье рвом, построил в четырёх направлениях восемьдесят три склада, а всего возвёл девяносто разных строений. Теперь он мог сравниться с древним богачом Судаттой[500].

Многие в провинции Хитати теперь служили Бунсё. Число его слуг, включая малолетних, достигло трёхсот с лишним человек. Нанимали и разных других работников: подёнщиков, косарей, — их число неизвестно. «У меня столько сокровищ, что даже люди, обладающие всеми десятью добродетелями, не сравнятся со мной» — так он стал поговаривать.

У Бунсё, однако, не было детей, ни сыновей, ни дочерей. Однажды обо всём этом узнал господин Главный настоятель. Он подумал, что всё это довольно странно, и решил позвать Бунду и поговорить с ним. Бунду позвали. Тот так давно не был у Главного настоятеля, что обрадовался и тотчас явился. Господин Главный настоятель взглянул на него: конечно, Бунда — человек низкого происхождения, но ведь он добился процветания.

Бунде подобало бы оставаться во дворе, но Главный настоятель пригласил его войти. Бунда поднялся на галерею. Господин Главный настоятель изволил сказать так:

— Ты, Бунда, стал очень богатым человеком, но правда ли, будто ты говорил, что тебя не могут превзойти и те, кто обладает всеми десятью добродетелями? Как мог ты произнести столь нечестивые слова?

Бунда почтительно ответил:

— Я — человек низкого происхождения, но у меня множество богатств, столько, что трудно представить. Ведь для этого должна быть причина!

— Сколько же у тебя богатств, что ты так считаешь?

— У меня есть золото, серебро, узорчатые ткани, парча, семь драгоценностей, без счёта сокровищ. Склады тянутся во всех четырёх направлениях, числа их я не знаю, — ответил Бунда.

Господин Главный настоятель выслушал это и сказал:

— Ты и вправду удачлив и богат. А есть ли у тебя дети, чтобы продолжить твой род?

— Пока нет, — ответил Бунда.

— Это очень плохо. У человека нет большего богатства, чем дети. Отдай свои сокровища богам и буддам, пусть они подарят тебе хотя бы одного ребёнка.

Бунда глубоко задумался, а вернувшись домой, стал на все лады ругать жену, чуть из дома её не выгнал. Жена никак не могла взять в толк, чего он хочет. Бунсё кричал:

— Господин Главный настоятель считает, что мы должны иметь детей. Сейчас же рожай!

Жена ответила:

— Как я могу иметь ребёнка в сорок лет, когда не родила ни в двадцать, ни в тридцать. Теперь уж ничего не поделаешь!

Бунсё задумался, он вспомнил, что господин Главный настоятель советовал ему обратиться к богам и буддам. Он сказал:

— Нужно идти и просить богов и будд.

Жена послушалась. Семь дней она постилась и потом отправилась к пресветлому божеству Касима. Она пообещала множество сокровищ, тридцать три раза поклонилась, произнесла молитву:

— Смилуйся, пошли мне хотя бы одно дитя.

В полночь через семь дней ей привиделось, что божество Касима открыл дверь Зала сокровищ и произнёс своим поистине благородным голосом:

— Я не откажу в твоей просьбе. Эти семь дней я искал, но ребёнка, который должен стать твоим, не было. Однако я подарю тебе вот что, — божество дал ей два цветка лотоса и исчез, будто растворился в воздухе.

Бунсё был доволен:

— Отлично! Роди мне мальчика, чтобы был лучше всех в восьми провинциях!

Девять месяцев она страдала, вынашивая дитя, и в конце десятой луны пришло время рожать. Родилась прелестная девочка, не лишённая ни одного из тридцати двух отличительных признаков будды.

Бунсё рассердился:

— Это ещё что? Ты не выполнила моего приказа: родила девочку! — ругал он жену.

Мудрые старые женщины стали его уговаривать:

— Из детей именно дочь даёт истинное процветание и богатство.

— Ну, если так, внесите её в дом, — сказал Бунсё уже с любовью.

К малышке приставили кормилиц и нянек. Выбрали только красавиц. Потом, на следующий год, жена родила ещё одну прелестную: девочку.

— Ну, кого родила? — спросил Бунсё.

— Как и в тот раз, дочку.

Бунсё рассердился:

— Ты уже раз нарушила своё обещание! Ты всегда идёшь против моих приказов! Возьми эту девчонку и уходи вон!

Бунсё не мог успокоиться, всё ругал жену.

Тогда его стали уговаривать:

— Если бы родились мальчики, они в лучшем случае могли бы быть слугами господина Главного настоятеля. А у вас родились дочери необыкновенной красоты. Разве не захотят даймё из разных провинций жениться на них? А может статься, и сыновья самого Главного настоятеля возьмут их в жёны. Тут не на что сердиться!

Бунсё заколебался:

— Ладно, уж, внесите её в дом, да торжественно!

Девочку принесли, Бунсё посмотрел на неё: эта дочь была ещё красивее, чем её старшая сестра. Приставили к ней кормилиц и нянек. Выбрали только красавиц. Имена девочкам дали по тому вещему сну, в котором жене были подарены цветы лотоса, старшей сестре — Цветок лотоса, младшей — Дева-лотос.

Шли годы и месяцы, дочери Бунсё стали девушками ослепительной красоты. Они преуспели и в декламации, и в каллиграфии, а в сложении стихов и сочинении прозы им просто не было равных.

Прослышав обо всём этом, даймё восьми провинций прилагали все силы, стараясь установить с ними связь, письмам не было конца. Девушки горевали, что родились в глуши на востоке. Если бы родиться вблизи столицы! Им могло бы повезти, они могли бы стать придворными дамами или императрицами, а о том, чтобы выйти замуж здесь, им не хотелось и думать. Бунсё считал за честь получить предложение от даймё из провинции, но когда он говорил об этом дочерям, они делались точно глухие, ничего не желали слушать. Рассветы сменялись закатами, отец и мать по-прежнему всячески угождали и потакали дочерям. Ведь родные дети! Девушки были набожны, много думали о будущей жизни, как-то даже решили отправиться в паломничество. Когда до даймё дошёл слух о паломничестве, они решили похитить девушек. Такие поползли слухи. Бунсё прослышал об этом. На западной границе своих владений он возвёл павильон, поместив там фигуры трёх будд с Амидой в центре[501], чтобы дочери могли приходить туда, когда захотят. Это была не лишняя предосторожность, теперь уж никто не мог бы похитить девушек по дороге. Обо всём этом узнал господин Главный настоятель. Он пригласил к себе Бунду и сказал:

— Я слышал, что у тебя дочери необыкновенной красоты. Не выдавай их замуж за даймё, мои сыновья возьмут их в жёны.

Бунсё обрадовался и поспешил домой.

— Радость-то, какая! Сыновья господина Главного настоятеля берут моих дочерей в жёны. Нужно готовиться!

Он тут же пошёл сообщить новость дочерям:

— Ну, радуйтесь, вам суждено стать невестками самого господина Главного настоятеля!

Бунсё очень удивился, когда увидел, что его дочери так расстроились, что чуть не плакали.

— Раз уж нам не суждено стать придворными дамами или императрицами, или выйти замуж за сыновей родителей высокого ранга, то мы станем монахинями и будем молиться о просветлении в будущей жизни, — сказали они.

Когда смущённый Бунсё рассказал об этом ответе господину главному настоятелю, тот рассердился:

— Не понимаю, как ты осмеливаешься сказать мне, что твои дочери мне отказывают! Тотчас же пришли их сюда, не то мне придётся тебя наказать!

Бунсё снова пошёл к дочерям и рассказал им об этом.

Девушки ответили:

— Путь, который мы выбираем, подходит и знатным и простым людям. Мы станем монахинями, отречёмся от мира страданий, а если нет — утопимся в речной пучине, — вздохнули они.

Бунсё, плача, опять пошёл к господину Главному настоятелю. Когда он всё рассказал, тот ответил:

— Что ж, если они так благочестивы, ничего не поделаешь.

Вскоре в Хитати правителем провинции приехал Эбу-но курандо[502] по имени Митисигэ. Он слыл большим сластолюбцем и мечтал найти себе женщину необыкновенной красоты, пусть бы она была простого происхождения, пусть даже бедная жительница горной деревни. Даймё провинции показали ему многих женщин, но ни одна ему не понравилась. Рассветы сменяли закаты, и вот кто-то рассказал Митисигэ о дочерях Бунсё.

— У человека по имени Бунсё, слуги Главного настоятеля Касима, есть дочери ослепительной красоты. Многие даймё нашей провинции сватались к ним, да все получили отказ. Эти девушки, что небожительницы, спустившиеся на землю. Можно бы попросить хозяина этого человека — Главного настоятеля — доставить их.

Митисигэ обрадовался и позвал Главного настоятеля:

— Правда ли, что у человека по имени Бунсё, слуги в вашем доме, есть дочери несравненной красоты? Пришлите их ко мне. В благодарность я уступлю вам должность правителя провинции.

— Я хотел бы повиноваться, но эти девушки очень несговорчивы, не слушаются даже своих родителей. Я, конечно, попробую, но…

Главный настоятель ушёл.

Бунсё пригласили к Главному настоятелю.

— Ты должен радоваться, правитель берёт в жёны твоих дочерей. Если будет как он желает, он мне обещает пост правителя провинции. А уж я тогда сделаю тебя крупным чиновником. Выше этой чести и быть не может!

Бунсё обрадовался:

— Почтительно повинуюсь. Да ведь только они не слушаются родителей, спрошу, что ещё ответят.

Бунсё отправился домой.

Прямо от ворот он закричал:

— Какая радость! И впрямь, стоит иметь дочерей! Стать тестем правителя провинции! Все-все пусть готовятся сопровождать нас!

Он повернулся к дочерям:

— Радость-то какая!

Бунсё всё рассказал дочерям, девушки горько расплакались. И мать, и сам Бунсё уговаривали их:

— Нельзя не принять этого предложения. Что станет с вашим отцом Цунэокой, если вы не подчинитесь!

Но дочери ничего не хотели слушать. Родители принялись умолять их, и тогда девушки сказали так:

— Мы уже отвергли сыновей господина Главного настоятеля. Пусть он думает о нас, что хочет. Лучше мы утопимся!

Бунсё было нечего ответить. Он пошёл к Главному настоятелю и всё рассказал ему. Когда Главный настоятель всё от начала до конца передал правителю провинции, тот ответил так:

— Я мечтал, что одна из этих девушек станет моей женой, поэтому меня привлекала жизнь в этой провинции, но теперь мне здесь делать нечего.

И он уехал в столицу.

Прошли дни, Митисигэ прибыл в столицу и первым делом нанёс визит во дворец канцлера. Как раз в это время гости канцлера рассказывали истории о разных провинциях. Митисигэ поведал о том, что лежало у него на сердце.

— О какой бы провинции ни шла речь, нет более странной, как Хитати.

Эти слова Митисигэ услышал сын канцлера — молодой тюдзё второго ранга[503].

— Отчего так? — спросил он.

— Человек по имени Бунсё, состоящий в услужении у священника, которого называют Главным настоятелем Касима, благодаря предопределению из прошлых жизней не только стал обладателем семи драгоценностей и множества богатств, процветает и радуется, но от тамошнего пресветлого божества получил в подарок двух дочерей, благородных и мягких, ослепительно красивых, сердцем и талантами в исполнительских искусствах превосходящих обыкновенных людей. Так говорят. Я, Митисигэ, сделал предложение, но они и не подумали согласиться. Начиная с их хозяина, Главного настоятеля, многие, очень многие даймё из разных провинций сватались к ним, но они и слушать не хотят и воле родителей не подчиняются.

Пока Митисигэ рассказывал, господин Тюдзё внимательно слушал, и случилось так, что он влюбился, даже не видя девушек. Вскоре Тюдзё заболел. Многие сановники и придворные желали выдать за него своих дочерей, но он даже не слушал, заперся у себя в комете. Канцлер и его жена молились о сыне.

Медленно тянулись месяцы и дни. Была середина осени. Как-то, мечтаниях при свете яркой луны, господин Тюдзё поднялся с постели и вышел в сад, решив развлечься. Зазвучала музыка, несколько его друзей устроили вечеринку. Господин Тюдзё сочинил в этот вечер:

Декламируя эти строки, Тюдзё поднёс рукав к лицу, он растрогался до слёз. После вечеринки он снова слёг. Всё это наблюдал Хёэносукэ. Он подумал: «Господин ведёт себя довольно странно. Что бы это значило? Сдаётся мне, тут какая-то любовная история. Своими стихами он невольно выдал мысли, которые пытается скрыть». Хёэносукэ, господин Сикибу и Тоуманосукэ втроём пошли к Тюдзё и сказали так:

— Не годится беспрестанно мучиться одной мыслью и ничего не сказать! Да мы хоть в Китай готовы ехать, лишь бы вам помочь! Скажите, что у вас на сердце?

Услышав такие слова, Тюдзё, хоть и считал, что стыдно говорить о том, что спрятано глубоко в душе, всё же решился:

— Я будто сошёл с ума. Да, мне есть что рассказать. Теперь уж скрывать нечего. С тех пор как прошлой весной я услышал рассказ Митисигэ о необыкновенно красивых дочерях Бунсё, того, что служит в доме Главного настоятеля, я начал постоянно думать о них. Я мог бы их пригласить, но боюсь людской клеветы, от этих мыслей я и заболел.

Тюдзё захлёбывался слезами.

Пришедшие сказали:

— С давних пор так бывает, когда человек влюблён. Позвольте сопровождать вас в провинцию Хитати.

Тюдзё очень обрадовался. Они решили отправиться немедленно, но сначала нужно было составить план. В столице много красивых людей, но и здесь красота Тюдзё не оставалась незамеченной, а на далёком востоке, без сомнения, нет таких, как он. Чтобы не привлекать внимания, они решили выдать себя за простых торговцев. Как положено торговцам, взять с собой всякого товару. Было решено каждому нести на спине ящик с разнообразными вещами. Господин Тюдзё перед дальней дорогой пошёл поклониться отцу с матерью. Он мучительно думал о предстоящей разлуке и был в тоске. Когда он вошёл, родители встретили его радостно, со словами: «Какое счастье!» Они-то ведь не знали, что господин Тюдзё отправляется в дальнюю дорогу. А когда узнают, конечно, станут вздыхать. Думая об этом, господин Тюдзё горевал и плакал, и оба родителя тоже приложили рукава к лицу. Но вот господин Тюдзё решительно вышел. Сняв одежду, он в тоске написал на рукаве:

Сочинив так, он приказал принести себе такую одежду, которую раньше никогда и не надевал: соломенные низенькие сапожки и хитатарэ. Он переоделся. Его спутники оделись так же, как он. Господину Тюдзё было в то время восемнадцать, господину Сикибу — двадцать пять, оба они были молодыми людьми высокого происхождения, и этих красавцев, несмотря на то, что они переоделись, никто не принял бы за простолюдинов.

На исходе десятого дня десятой луны они покинули столицу и отправились в провинцию Хитати. Дорогой они сочиняли стихи. На душе было легко, и они могли размышлять о грустном очаровании вещей[505]. Их взгляды останавливались на всём: и на травах, и на деревьях. Друзья смотрели на гору и декламировали:

Глядя на предрассветное безоблачное небо, Тюдзё с завистью прочёл:

А господин Сикибу ответил:

Беседуя так, они шли всё дальше и дальше. Когда проходили по мосту Яцухаси в провинции Микава, им вспомнилось: «…любимую мою в одеждах…»[506] Мысли переходили с одного предмета на другой. Как-то в горах они повстречали старца лет семидесяти-восьмидесяти:

— Что вы за люди? — спросил он.

— Мы торговцы из столицы, идём продавать свой товар в провинцию Хитати.

— Вы-то уж вовсе не похожи на торговца. Вы похожи на сына канцлера — господина Тюдзё второго ранга. Сдаётся мне, вы заблудились на дороге любви, поэтому и отправились в путешествие.

В конце этого года вы обязательно встретите ту, о которой мечтаете.

Я, старик, ясно это вижу.

Тюдзё был несколько испуган, но слова о том, что он должен встретиться с девушкой, о которой думает, его обрадовали, он достал косодэ[507] и преподнёс старцу со словами:

— Вот вам в благодарность за ваше пророчество.

Старик пропал, будто растворился в воздухе. После этого путники радостно зашагали, забыв о боли в ногах.

Дома, в столице, исчезновение господина Тюдзё второго ранга вызвало ужасный переполох. Нечего и говорить, что болтали всякое. Женщины без конца обсуждали случившееся. Слухи ходили самые разные. Вспомнили, что Тюдзё давно был чем-то озабочен. Что могло быть у него на уме? Осмотрели его комнату, на рукаве оставленной одежды обнаружили сочинённое Тюдзё стихотворение, это всех немного успокоило.

Наконец Тюдзё и его спутники пришли в провинцию Хитати. Первым делом посетили храм пресветлого божества Касима и, молясь, провели там целую ночь.

— Смилуйся, дай мне встретиться с дочерью Бунсё! — всю ночь напролёт молился Тюдзё.

Когда рассвело, они вышли из святилища и в первом же доме спросили дорогу. Хозяин показал: семьдесят тё земли, окружённые глинобитной стеной под черепичной крышей. В таком захолустье и такая хорошая усадьба! Из дома вышла служанка:

— Что вам нужно? — спросила она.

— Мы торговцы, пришли из столицы.

— Ах, вот как! Останьтесь пока здесь, я пойду, скажу.

Вскоре путники радостно последовали за служанкой.

«У меня есть на продажу шляпы, придворные одежды, фиолетовые штаны, жезлы, веера.

А вот женские парадные платья. Здесь, как весной в Ёсино цветы, и в Хацусэ цветы: розовые цветы сливы, белые цветы сливы, сакура, ветви ивы. Ветви ивы перепутаны на весеннем ветру, так путаются мысли влюблённого, даст ли избранница любовную клятву ему? А здесь всплеск воды, сердце волнуется, лодка плывёт к Цукуси. Знак судьбы в дуновении горного ветра, в цвете. Судьба готовит встречу, клятва свяжет влюблённых. Не желаете ли купить?

Летом приятно отдохнуть в комнате, где плещет источник с прохладной водой. Вот одежда в китайском стиле, низ — фиолетовый, верх — голубой. Здесь вытканы дикие утки, здесь вытканы утки-неразлучницы, здесь вышиты сто любовных стихотворений. А вот другой наряд, с цветами, белый верх, голубой низ. Мужчина потерял возлюбленную в пятнадцатую луну, ищет её в Митиноку, в Синобу. Ах! Жаль тех, чьи думы затерялись в облаках! Не желаете ли?

Осенью ярок цвет листьев момидзи-клёна. Вспоминается название реки — Ивасомэгава. Вот и рукава одежд окрашены под цвет опавших листьев. Вот путник заблудший, извилиста дорога влюблённых. С белых хризантем у дороги исчезла роса, да и цвет их изменился. Не желаете ли?

Зимой под снегом крепнут корни растений, не так ли крепнет и любовь между людьми? Дым над Фудзи исчезает в небе, такова и человеческая жизнь — одна лишь печаль. Ветер передаёт вести, сердце в мучениях, будет ли ответ? Всё это выткано в полотнах. Желаете или нет?

Для весны, не хотите ли, белые и красные пояса, занавески, ширмы. А вот всякая утварь: шкатулки для тушечниц и других вещиц, вазочки из Мино. Для Праздника обильного света[508] гребни, листки бумаги, что кладут в рукав, бумага глубоких тонов, вот алая, вот фиолетовая. Тушь, кисти, „тонущее благовоние“[509], мускус, вот всё для благовоний, составляйте. Прошу, покупайте!

А вот прекрасные изголовья. Изголовья с нежнейшими травами, изголовья из свежей осоки, китайские изголовья, одинокие изголовья. О, дорога любви не пряма! Парадные изголовья с благовонием из аквилярии, изголовья для первой ночи.

А вот зеркала. Вот китайское в серебряной оправе с птичьими парами, а вот с чеканкой, здесь без числа изображений птиц: чижи, камышевки, дрозды, маленькие певчие птички. Не желаете ли?»

Торговец говорил так красиво! В его словах расцветали цветы! А как он был хорош собой, этот торговец! Ведь всё, что он говорил, произносилось в надежде, что его услышит та, любовь к которой была у него в сердце. Услышит, и тоже полюбит.

В доме Бунсё служило множество людей, но они были бедняками с гор и оценить речь Тюдзё не могли. Однако среди женщин была одна столичная дама, которая обладала тонким вкусом, была сведуща в декламации стихов, каллиграфии, поэзии, была хороша собой. Её пригласили в камеристки к дочерям Бунсё. Она внимательно рассматривала торговца. «Да, всё-всё, и фигура… Вовсе не похож на простолюдина, а пришёл торговать. Какой красавец! Что-то это подозрительно. Уж не высокородный ли юноша прослышал о наших девушках, влюбился и приехал сюда».

— Никогда раньше не видела такого странного торговца. Послушайте сами.

Бунсё раскрыл дверь гостиной и прислушался. И, правда, как интересно!

— Эй, господа! Здорово же вы расхваливаете свой товар! Давайте-ка ещё раз!

Торговцы обменялись взглядами, решив, что это-то и есть, наверное, тот самый Бунсё. Тюдзё повторил свои слова ещё раз, а поскольку слушатели остались очень довольны, то повторил ещё и ещё. Бунсё захотелось, чтобы эти люди обязательно погостили у него.

— Эй, господа, где вы остановились?

— Пока нигде, мы только что прибыли.

Бунсё обрадовался такому ответу и тут же пригласил торговцев в дом. Им подали тёплую воду для ног. Тоуманосукэ вымыл господину ноги, а Хёэносукэ вытер их полотенцем из шёлковой ткани, в которой были переплетены нити глянцевого шёлка и шёлка-сырца. Хотя господин Тюдзё похудел в дороге, всё же он выглядел необыкновенным красавцем. В доме Бунсё посмеивались: «Хорош гусь, носит ящик с товаром, будто торговец, а в хозяйском бассейне один человек вымыл ему ноги, а другой вытер красивым шёлковым полотенцем!»

Бунсё сказал:

— Не осрамитесь перед столичными купцами. Приготовьте еду как следует.

Перед каждым гостем поставили низенькие обеденные столы, поместили подносы с восемью яствами. Все сняли еду с подносов. Слуги засмеялись: «Странные эти столичные! Этого худого потчуют, а он лёг и ничего не ест. Все сняли с подносов. И едят-то как-то странно!» Бунсё вышел в гостиную и велел подать сакэ и приготовить разные закуски. Усевшись на почётное место, он взял чарку и произнёс:

— Как говорится в пословице: хозяин — барин. Так что я выпью первым.

Он выпил трижды и предложил выпить господину Тюдзё. У спутников господина Тюдзё в глазах потемнело от жалости. До чего доводит любовь! Кто кроме господина канцлера осмелился бы поставить чарку перед господином Тюдзё! У них полились слёзы. Самому господину Тюдзё тоже было не по себе, но он не решился отказаться и выпил. Тем временем Бунсё, захмелевший от сакэ, стал рассказывать:

— Сам-то я человек простой, но у меня есть две красавицы-дочери, подаренные мне пресветлым божеством Касима. Ни у моего хозяина, ни у кого другого таких нет. Да, к ним сватались многие даймё восьми провинций, но они всем отказали. Мой хозяин, господин Главный настоятель, хотел, чтобы они стали его невестками, но они отказались. Ещё им делал предложение придворный из столицы, тот, что был здесь правителем, но они твёрдо решили: молиться будде, посвятить себя служению будде. У дочерей много красавиц-служанок. Может, которая-нибудь придётся вам по нраву? Можете попросить и десять, и двенадцать. Оставайтесь подольше да развлекайтесь.

Все, начиная с Тюдзё, с изумлением слушали эти слова.

Господин Тюдзё сложил красивые подарки в коробку и велел отнести старшей сестре. Девушка взглянула. Она видела много красивых вещей, но столь редкостных ей до сей поры видеть не доводилось. Она заметила под тушечницей стихотворение, написанное на тончайшем листке бумаги цвета красных листьев момидзи:

Обнаружив стихотворение, старшая сестра покраснела от смущения, но потихоньку его внимательно рассмотрела: движение кисти, почерк — бесподобны. В последние годы и месяцы она получала множество записок, но такой красивой не видела. Вспомнив те странные слова, которые он произносил, когда продавал свой товар, Девушка хотела вернуть записку, но камеристка сказала:

— Если столь элегантную записку вы отошлёте назад, он подумает, что вы бесчувственная. Оставьте у себя!

Девушка подумала и оставила. Младшая сестра с завистью рассматривала подарки.

Бунсё сказал:

— У меня ведь две дочери. Младшая завидует, что старшая полупила подарки. Пошлите и ей тоже.

Господин Тюдзё сложил заранее приготовленные вещи, не менее красивые, и послал младшей сестре.

— Если вам, господа, скучно, можете отправиться в западный павильон и там развлечься, — предложил Бунсё.

Гости тут же отправились в западный павильон. Оглядевшись, они обрадовались: здесь стояли рядом бива и кото. Удивлённый Тюдзё стал наигрывать на бива. Хёэноскэ играл на кото. Тоуманоскэ — на флейте сё, господин Сикибу — на флейте фуэ. Они растрогались до слёз. Музыку услышали слуги в доме Бунсё: «Этих ничтожных людишек теперь пустили в павильон! Такой шум, что того и гляди стены рухнут!»

Бунсё приказал:

— Пойдите, посмотрите, что там.

Пошли человек десять, они долго не возвращались. Отправились ещё человек двадцать и не вернулись. Один, другой ушёл, но никто не вернулся. Бунсё подумал, что происходит что-то странное, и сам отправился к павильону, посмотреть. Человек двести-триста собрались на песчаной площадке парка. Бунсё подошёл и стал слушать. Звуки музыки ласкали слух. Он был очень доволен.

— Как это чудесно! До сих пор ничего лучше не слышал. Всё им прощаю. Приготовьте им подарки!

Подарки были преподнесены, и слуги стали перешёптываться: «Да ведь это же подарки, приготовленные женихам!»

Старшая сестра, хотя та записка под тушечницей неожиданно пришлась ей по сердцу, не ответила на письмо. Она волновалась, как бы этот человек не оказался рангом ниже, чем тот правитель провинции, что приезжал год назад. Бунсё тем временем попросил гостей:

— Сыграйте-ка ещё раз. Пусть мои дочери послушают.

Господин Тюдзё и все остальные были рады. Они привели себя в порядок и отправились в павильон. Девушки приоделись. Дамы и даже служанки нарядились, как могли, и все отправились в павильон. Неизвестный в деревне изысканный запах алоэ и мускуса наполнил воздух. Господин Тюдзё обладал тонким вкусом, а в этот момент он как никогда был в ударе, когда начал играть на бива. Девушки слушали. Отточенность его техники, обаяние его движений поразили их. Но ведь и они сами — принаряженные, красавицы, мастерицы. Если бы подул ветер! И вдруг сильный порыв ветра приподнял бамбуковую штору. Взгляды старшей сестры и господина Тюдзё встретились. Старшая сестра была так хороша собой, что превзошла бы ханьскую госпожу Ли и Ян Гуйфэй, успел заметить Тюдзё. В это мгновение звуки кото и бива слились с шумом ветра. Все, кто видел и слышал, в восхищении пролили слёзы благодарности. В сердцах сестёр творилось что-то странное. Бунсё снова наполнил чарку и протянул господину Тюдзё. Не в силах отказаться, тот вылил и вернул чарку Цунэоке.

— Я вам уже говорил, у дочерей служит много красавиц, может, какая-нибудь вам по нраву. Можете пригласить любую. Они в северных покоях, — сказал он, показывая пальцем.

Гости обменялись взглядами, они-то знали, которая у Тюдзё на сердце, и засмеялись: «Забавно!»

Ночью, когда его спутники заснули, Тюдзё незаметно вышел. Старшая сестра в это время мечтала, не в силах забыть увиденный образ. Она не опустила решётку, любуясь ярким лунным светом. В это время Тюдзё потихоньку перелез через забор. Неожиданно увидев мужскую тень, девушка испугалась. Она прошла в комнату, господин Тюдзё последовал за ней и лёг с ней рядом. «Может ли это быть? Он?» Ей было и страшно, и стыдно, ведь таких женщин презирают. Связать себя клятвой с торговцем! Что скажут отец и мать! Её станут жалеть и стыдить! Нет, это невозможно!

Господин Тюдзё, понимая причину её отказа, стал подробно рассказывать всё, начиная с истории, услышанной им когда-то от Эбу-но курандо, и до этой самой минуты. И тогда старшая сестра отдалась ему и дала ему самую глубокую клятву.

Была длинная осенняя ночь, но для влюблённых утренняя заря всегда слишком рано сменяется рассветом.

Так он прочёл, и старшая сестра, потупившись, ответила:

После этого они дали клятву: так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать. Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенною веткой расти!

Всё тайное становится явным. Скоро о них стали шептаться. Мать тоже узнала.

— Какой стыд! Ты отвергла даймё, а дала клятву торговцу! Жаль тебя! Убирайся теперь с ним вон!

Тем временем весть о том, что в доме Бунсё живёт купец из столицы и развлекает его домочадцев музыкой, дошла до господина Главного настоятеля. Прибыл посыльный. Бунсё выслушал его, сказал: «Слушаюсь!» — и попросил торговцев:

— Когда господин Главный настоятель будет вас слушать, сыграйте ещё лучше, чем обычно.

«Что ж, видно пришло время открыться», — решил Тюдзё. Он надел своё столичное платье и головной убор, начернил зубы, подвёл брови. Он был так красив, что этого невозможно представить или описать словами! Бунсё и его домочадцы увидели Тюдзё и пришли в замешательство: «Что это стало с нашим торговцем? Не иначе тут вмешались боги и будды!» Господин Главный настоятель, сопровождаемый всеми пятерыми сыновьями, вскоре прибыл в своём паланкине. Всё его высокомерие улетучилось вмиг, когда перед павильоном он увидел господина Тюдзё. Он поспешно выбрался из паланкина и заговорил подобострастно, почтительно кланяясь:

— Ах, сын канцлера, господин Тюдзё второго ранга. Говорят, вы пропали, вас приказано искать по всем провинциям. Невозможно было и во сне представить найти вас здесь. Что за прихоть?

Хёэносукэ вышел вперёд:

— Подойдите сюда, Садамицу![510] Бунсё убежал в дом. «Мне, презренному, довелось приютить этих столичных купцов, а они платят мне тем, что непочтительно говорят с моим господином!» — он содрогался от рыданий.

Господин Главный настоятель сказал Бунсё:

— Ты и не догадываешься, презренный, что ты говорил с сыном канцлера, господином Тюдзё второго ранга. Это такой человек, что никто с ним не сравнится! Это же милость судьбы!

Услышав это, Бунсё так испугался, что душа у него ушла в пятки. Человек, которого он принял за торговца, оказался сыном канцлера. Да уж, такого и во сне не привидится. Бунсё покраснел и ушёл к себе: «Мой зять — канцлер, канцлер — мой зять!» — теперь Бунсё был так рад, что чуть не сошёл с ума. Господин Главный настоятель сам помог опустить паланкин, говоря:

— Прошу вас посетить теперь мой дом!

О свадьбе оповестили даймё восьми провинций, все они собрались.

— Она, видно, ожидала такого необыкновенного счастья, поэтому ни за кого из нас и не вышла замуж.

Господин Тюдзё решил вместе с женой отправиться в столицу и вскоре изволил отбыть. Даймё восточных провинций предоставили десять тысяч всадников сопровождать его. С ними ехали и многие дамы, во главе с супругой Главного настоятеля. Бунсё решил, что это как раз случай показать сокровища, что хранились у него на складах во всех четырёх направлениях. Повозки украсили золотом и серебром, всех женщин разодели. Пока ехали в столицу, все, кто видел и слышал, завидовали.

Примерно в десятый день третьей луны процессия прибыла в столицу. Супруга канцлера была сама не своя от радости. «Чьей бы дочерью она ни была, я не стану относиться к ней свысока!» — решила она и приняла невестку гостеприимно. Старшую сестру нарядили в семислойные одежды с фиолетовым верхом и голубым низом, и китайской накидкой сверху, и в хакама с узором алой сакуры[511]. Теперь она стала настоящей красавицей. «По какой причине могла она родиться дочерью Бунсё? Поистине, у неё облик небожительницы!» — шептались вокруг, и все безмерно её полюбили. По случаю такой радости господину Главному настоятелю была пожалована провинция Хитати.

Господин Тюдзё посетил императора, который хотел послушать рассказ об этой необыкновенной любви. Тюдзё был удостоен следующего чина — тайсё[512]. Император подробно расспрашивал его обо всём случившемся. Тюдзё подробно рассказывал. Император спросил:

— Вероятно, и младшая сестра хороша?

— Она ещё лучше старшей.

Получив такой ответ, император приказал пригласить младшую сестру. Узнав об этом, Бунсё ответил так: «Я с благодарностью принимаю императорское повеление, но моя старшая дочь, тут уж ничего не поделаешь, вышла замуж и покинула меня, младшую же хочу оставить при себе, здесь, в провинции, чтобы иметь возможность видеть её и утром и вечером!» Доложили императору, и тогда он пригласил в столицу и младшую сестру, и её отца с матерью. Когда император увидел девушку, то подумал, что она и вправду ещё красивее, чем старшая сестра. Он безмерно полюбил её. Благодаря тому что получил в подарок таких дочерей, Бунсё в семьдесят лет был пожалован чином государственного советника — тюнагона. В этом возрасте он выглядел так, будто ему было всего лет пятьдесят. Его младшая дочь стала второй женой императора. Пока она была беременна и безмерно страдала, все, начиная от императора, беспокоились, когда же она разрешилась от бремени, радости не было предела. В десятую луну у неё спокойно прошли роды, она родила принца. Его кормилицей стала дочь регента, а сама младшая сестра стала императрицей. Отец был вскоре пожалован чином старшего советника — дайнагона. Когда-то Бунсё был простым солеваром, а ему выпало такое счастье, что невозможно описать. Мать тоже стала придворной дамой, получив второй придворный ранг. Какие прошлые деяния могли предопределить их процветание! Они наслаждались славой ещё долгие годы. Выглядели молодыми, им служили многие слуги и самураи, и низкого, и высокого происхождения, женщины, и простые, и знатные, все их уважали, а жили они в довольстве.

Дайнагон на холме построил пагоду, на большой реке устроил паромную переправу, над малой рекой навёл мосты, сделал много добрых дел. Все они жили в радости более ста лет.

Если захотите, чтобы дело пошло хорошо, прочтите сначала этот рассказ.

ГЭНДЗИ-ОБЕЗЬЯНА

Гэндзи-обезьяна [513]

Случилось это давно. Тогда в провинции Исэ на побережье Акоги[514] жил торговец сельдью. Его настоящее имя было Эбина Рокуродзаэмон, и был он самураем из Канто[515]. Его жена умерла, а единственную дочь он выдал за Гэндзи-обезьяну, который служил у него в то время. После этого он передал ведение дел зятю, а сам ушёл в столицу, сбрил волосы, стал называться Эбина Намидабуцу и сделался известным отшельником. Его принимали даже в домах даймё и аристократов. Однажды его зять, Гэндзи-обезьяна, торговец сельдью, приехал в столицу. Он стал торговать на улицах Киото, покрикивая: «Эй, подходи, покупай сельдь-иваси! Беги, не жалей ноги, лучшая сельдь-иваси у Гэндзи-обезьяны из Исэ с побережья Акоги!» Услышав это, люди восклицали: «Да, занятный торговец!» — и покупали его товар. Торговля у Гэндзи-обезьяны шла хорошо, и скоро он разбогател.

Однажды Гэндзи-обезьяна шёл по мосту Годзё — Пятой улицы, как всегда расхваливая свою сельдь. Вдруг ему навстречу попался лёгкий крытый паланкин. Ветер с реки дул довольно сильный, порыв ветра приподнял бамбуковую штору, и в этот просвет Гэндзи на мгновение увидел красавицу и тут же в неё влюбился. Время шло, но он не мог забыть её, его душа томилась. На рассвете он шёл на мост Годзё и оставался там дотемна. Его больше не интересовала торговля. Как-то вечером, ложась спать, он вспомнил стихотворение:

Он сложил:

Гэндзи заболел, да так сильно, что было непонятно, останется ли он в живых. Об этом прослышал Намидабуцу. Он пришёл к Гэндзи, увидел, в каком тот жалком состоянии, и сказал сердечно:

— Обычно, когда человек болен, чередуются озноб и жар, болит всё тело. Но по твоему лицу я вижу, что дело тут в другом: тебя мучает какая-то мысль. Это недуг, который ты должен победить сам.

Гэндзи-обезьяна подумал, что Намидабуцу — человек изобретательный, и если ему всё рассказать, он сможет подсказать какой-нибудь выход.

— Мы ведь с вами родственники. Стыдно в этом признаться, но я ведь могу умереть, так никому и не открывшись, это меня погубит. Меня неожиданно сразила болезнь, которая зовётся любовью. Как-то я шёл, неся на плечах корзины с сельдью, по мосту Годзё и повстречал там паланкин. С того мгновенья, как я увидел красавицу в паланкине, мне редко удаётся забыться хоть на миг, — сказал Гэндзи-обезьяна, преодолевая стыд.

Нами выслушал и расхохотался:

— До сих пор никогда не слышал о том, чтобы торговец рыбой влюбился! Ни в коем случае нельзя, чтобы об этом стало известно.

Гэндзи-обезьяна обиделся:

— Не ожидал от вас таких слов! А если вы не знаете, как торговец рыбой влюбился, то слушайте.

Один человек приехал в столицу с побережья Катата, что в Оми, торговать серебряными карасями. Однажды он принёс рыбу в императорский дворец, чтобы продать там. Только поднял глаза, как увидел прекрасную даму, которую называли во дворце госпожой из Имадэгава. Торговец растерялся, но быстро совладал с собой и обратился к служанке, сопровождавшей госпожу: «Я низкий человек, мне не подобает обращаться к вам с просьбой, и всё же: мне хотелось бы поднести госпоже Имадэгава рыбу. Соблаговолите взять её у меня, приготовьте и поднесите госпоже. Я буду вам несказанно благодарен». Госпожа Имадэгава, услышав его слова, подумала: «Как странно, но у этого простого человека, кажется, благородная душа!» Когда карася стали готовить, в нём нашли записку, написанную мелкими знаками. Госпожа прочла, и прониклась любовью и благодарностью к торговцу, и, несмотря на разницу в рангах, дала любовную клятву этому торговцу рыбой, потому что в стихотворении она прочла его душу.

Ну разве не рыба была всему причиной!

Нами выслушал историю и сказал:

— Да уж, ты мастак давать примеры! Но, согласись, любовь возникает, только когда как следует рассмотришь женщину. Ну что это за любовь, когда видел её лишь мельком!

Гэндзи-обезьяна ответил:

— Я не первый, кто влюбился с первого взгляда, есть тому примеры. Принц Гэндзи любил Нёсан-но мия, но вдруг перестал о ней думать и отдал своё сердце Аои-но-уэ. Всё, что случилось, было неожиданным. Однажды вечером Гэндзи прибыл в экипаже во дворец, поиграть в мяч. Приехал и Касиваги-но Эмонноками. Нёсан-но мия сидела за бамбуковой шторой, наблюдая за игрой. В какой-то момент её любимая кошечка, которая была привязана красным шнурком, вдруг выскочила на площадку для игры. Натянувшийся шнурок приподнял штору. Эмонноками бросил всего один взгляд на Нёсан-но мия, но его сердце замерло. Его любовное послание было подобно дуновению ветра, и он получил ответ, сердца этих двоих были отданы друг другу, и потом у них родился ребёнок. Когда Гэндзи увидел младенца, он сочинил:

После этого Гэндзи перестал посещать Нёсан-но мия, и она стала монахиней. А Эмонноками вскоре умер, должно быть, причиной смерти была эта любовь. Вот что рассказывается в «Гэндзи моногатари»[519].

Мало того, есть и другие примеры.

Однажды в заливе Нанива по случаю завершения строительства моста Ватанабэ служили молебен. Саэмон Морито возглавлял эту церемонию. Собралась целая толпа знатных и простых людей, все слушали молебен. И вдруг одинокая лодка в форме хижины с крышей из мисканта подплыла к месту церемонии. Неожиданно сильный порыв ветра с залива приподнял низ бамбуковой шторы, Морито лишь мельком увидел красавицу за шторой и влюбился. Он не вернулся в столицу после молебна, а сразу же отправился на гору Отокояма и произнёс там такую молитву: «О, божество, укажи мне, где находится та, что встретилась мне в заливе Нанива!» Хатиман милостиво изволил предстать у его изголовья: «Та, которую ты полюбил, — дочь женщины по имени Ама Годзэн из Тоба, зовут её Тэннё, она жена Саэмона из Ватанабэ» — так открыл Хатиман. Морито проснулся. Он пошёл и встал на колени у ворот дома Ама Годзэн в Тоба. Ама Годзэн увидела его и спросила:

— Откуда вы, что за человек? Почему вы стоите на коленях в воротах моего дома?

— Дело тут вот в чём. Пусть стыдно об этом говорить, но если промолчу, то это станет для меня преградой на пути к Жёлтому источнику. Поэтому я откроюсь вам. Недавно во время молебна на мосту Нанива я случайно мельком увидел вашу дочь Тэннё. Я и хотел бы забыть её, да не могу. Поэтому я решил остаться у ворот в надежде, что смогу вновь её увидеть.

Потом он добавил:

— Если я умру раньше, передайте Тэннё то, что я сказал.

Ама Годзэн пришла в ужас от его слов. Этот человек постоянно томится о её дочери! Если она ответит на его любовь, то пойдёт против закона добродетельной женщины, а если он умрёт, и она будет тому причиной, тогда её ждёт вечное раскаяние. Что теперь делать? Помогать людям — таков завет будды, решила Ама Годзэн, она послала за Тэннё, сказав, что простудилась, и попросила, чтобы та обязательно приехала. Ама Годзэн потихоньку провела Морито в комнату, куда вскоре вошла и Тэннё. Морито был как во сне. Он подробно рассказал Тэннё всё с самого начала. Тэннё выслушала его. Ей хотелось растаять, как тает роса на лепестках вьюнка. Она мучительно решала, что ей делать: если поступить так, как говори мать, значит пойти против законов добродетельной женщины, ну а если пренебречь материнским советом, значит нарушить дочернюю почтительность. Обдумав всё это, она сказала так:

— Послушайте, что я вам скажу, господин Морито. Если вы и вправду отдали мне своё сердце, то убейте моего мужа Саэмона. После того как вы это сделаете, я дам вам клятву на две жизни. Если мы с вами однажды разделим ложе, думаю, вам будет этого мало, вы будете по-прежнему думать обо мне. Я же, обманывая Саэмона и отдаваясь вам, перестану быть честной женщиной. Только когда вы убьёте мужа, я с лёгким сердцем смогу дать вам любовную клятву.

Она говорила нежно, и Морито обрадовался:

— Так значит, если я убью Саэмона, ты будешь принадлежать мне? Я согласен. Но как мне его убить?

Тэннё ответила:

— Я напою его сакэ. Когда он пьяный уснёт, вы потихоньку проберётесь в комнату и убьёте его.

На том и сговорились. Тэннё вернулась домой. В унынии она всё повторяла: «Нет, нет, я всегда буду тебе верна!»

Саэмону было как-то не по себе.

— Ну, как там Ама Годзэн? Должно быть, простудилась? Всегда как-то грустно и на душе не спокойно в этот сезон дождей. Да ещё кукушка то и дело кукует. Давай-ка мы с тобой развлечёмся.

Они приготовили разных закусок, обмениваясь чарками вина. Когда настала ночь, они улеглись рукав к рукаву в полном согласии. Саэмон, опьянённый сакэ, заснул, ничего не подозревая. Тогда Тэннё потихоньку встала, взяла косодэ Саэмона, надела его на себя и улеглась, будто она — Саэмон. Морито, как они условились, потихоньку проник из темноты, осмотрел комнату, слабо освещённую масляным светильником. Кажется, вон заснул Саэмон, пьяный, ничего не подозревая… Морито вытащил меч, отрубил голову взял её, считая, что это голова Саэмона, и крадучись, вернулся к себе.

Тем временем Саэмон, муж Тэннё, проснулся, осмотрелся, и, не увидев Тэннё, удивился. Он прошёл в другую комнату, и увидел там мёртвую Тэннё, залитую кровью. Охваченный горем, Саэмон обнял её труп: «Тэннё, ты ли это? Кто мог такое сделать! Если бы я мог предвидеть, такого горя никогда не случилось бы! Что это, сон или явь?!» Саэмон плакал от тоски и горя.

Весть о случившемся дошла до Морито. Что это значит? Ведь он убил Саэмона, а все говорят о Тэннё. Неужели такова небесная кара? Нет, он не мог и представить, что убил Тэннё. Он посмотрел на голову, сомнений не было, это была голова Тэннё. Как он мог позволить Тэннё обмануть себя! Морито хотел тут же вспороть себе живот, но тут ему в голову пришла мысль о муже Тэннё Саэмоне: что сейчас происходит у того в душе. Морито решил умереть, но так, чтобы его убил Саэмон собственной рукой. Морито взял голову Тэннё и отправился к Саэмону.

— Господин Саэмон, выслушайте меня спокойно. Это я убил Тэннё, своими руками. Как это вышло… Недавно, во время молебна на мосту Нанива, я лишь мельком увидел Тэннё и влюбился. Потом мне удалось с ней поговорить. Я сказал: «Раздели со мной изголовье один раз, а если не согласишься, ты станешь причиной моей смерти. Пусть жизнью следует дорожить, я умру прямо здесь». А Тэннё ответила: «Если я вам отдамся, я нарушу супружескую верность, а если отвечу „нет“, то стану причиной людской злобы и смерти, ведь вы сказали, что тут же умрёте. Не знаю, что мне делать. У меня есть муж, как я могу принадлежать вам? Вот если вы убьёте моего мужа Саэмона, то тогда мы сможем дать друг другу клятву супругов». И я поверил ей. Я считал, что убиваю вас. Как ужасно, что я позволил ей обмануть себя! Скорее отрубите мне голову, а когда будете служить заупокойную службу по Тэннё, пусть погаснет в вас пламя ненависти ко мне, которое сейчас горит в вашей груди!

Морито наклонил голову и ждал удара. Саэмон в страшном гневе был уже готов снести ему голову, но, уже замахнувшись, передумал:

— Господин Морито, даже если я отрублю вам голову, Тэннё всё равно не вернётся ко мне, ведь она уже ушла к Жёлтому источнику. И кто, если не мы, станет молиться о её будущей жизни, кто её спасёт?!

Обнажённым мечом Саэмон срезал пучок волос со своей головы, переоделся в чёрную монашескую рясу и стал молиться о Тэннё. Морито тоже срезал пучок своих волос, сказав, что станет молиться о просветлении Тэннё, и тоже стал монахом. Морито было тогда девятнадцать лет, Саэмону — двадцать, он взял имя Монсё. Морито стал зваться Монкаку и позже стал знаменитым монахом[520].

Ну разве не любовь с первого взгляда здесь причина всего?

Нами выслушал.

— Что ж, ты и вправду привёл хорошие примеры, но то была любовь, когда известно, кто женщина, где живёт. А твоя любовь? Ты ведь даже не знаешь, кто она. И где живёт, тоже не знаешь. Может, та женщина просто заблудилась и случайно оказалась на мосту Годзё. Искать женщину, которую мельком видел через приподнявшуюся штору, всё равно, что кинжалом колоть воздух. Пустота! Ничто! Вот какова твоя любовь.

На эти слова Нами Гэндзи-обезьяна ответил:

— Я расспросил у людей и узнал, что красавицу зовут Кэйга, она из квартала к востоку от Годзё.

— Известнейшая в столице куртизанка! — воскликнул Нами. — Когда заходит солнце, эта женщина сверкает как пламя, поэтому её зовут Кэйга — Огонёк-светлячок. Кэйга и пишется двумя иероглифами: «светлячок» и «огонь». Ты ещё мог бы как-нибудь добиться этой женщины, если бы она была дочерью придворного или даже принца крови. Но признанная куртизанка! Да она ни к кому не пойдёт, только к даймё или к знатному самураю. А ты здесь всем известен как торговец сельдью. Как же тебе помочь? Придётся тебе изобразить из себя даймё!

Гэндзи-обезьяна почтительно поклонился.

— Я и сам так думал.

— Выдать тебя за кого-нибудь из даймё ближайших провинций будет трудновато. Буэй, Хосокава, Хатакэяма, Иссики, Акамацу, Токи, Сасаки — все они слишком хорошо известны. А вот господин судья Уцуномия… Он до сих пор ещё не приезжал в столицу, и я слышал, что должен в скором времени прибыть. Это твой шанс. Попробуем выдать тебя за Уцуномию!

— Согласен с вами, — сказал Гэндзи-обезьяна. — Кстати, среди слуг господина Уцуномии у меня есть родственник, так что я смогу узнать привычки этого господина.

— Что ж, решено, — сказал Нами. — Теперь вот что, такой даймё, как Уцуномия, он ведь настоящий господин, он не может приехать без множества людей, всяких там пажей, мальчиков, слуг, старших слуг.

— Не беспокойтесь об этом. У нас в гильдии торговцев сельдью человек двести-триста. Я их всех созову и попрошу изобразить из себя и моих самураев, и слуг. А мой сосед, он с востока, его зовут Рокудзаэмон, настоящий красавец, он будет главным вассалом.

— Отлично! — решил Нами.

Прежде всего Гэндзи-обезьяна пошёл на Пятую улицу и рассказал там, что слышал, будто господин Уцуномия едет в столицу, что он уже совсем недалеко — остановился в горах Кагамимори в Оми.

Слух о приезде Уцуномии, крупного даймё, тут же распространился. Столичные куртизанки считали, что, несомненно, он их портит, поэтому украшали свои гостиные и с нетерпением ждали. Прошло дня два-три. Гэндзи-обезьяна рассказал на Пятой улице, что будто бы господин Уцуномия уже прибыл в столицу и утром уже был принят сёгуном.

И этот слух тоже быстро разлетелся.

Нами отправился в дом, где служила Кэйга. Хозяин вышел его встретить.

— Что вас привело? Вы ведь здесь редкий гость. Что вам угодно? Может, вы просто заблудились?

Тут высыпали с десяток молодых девушек, предлагая чарки с вином. Хозяин спросил:

— Не знаете, правда ли, ходят слухи, будто господин Уцуномия в столице. Так это?

— Как раз поэтому я здесь. Мы с ним встречались в Канто, и он, конечно, будет моим гостем. Это совершенно точно, что он приезжает в столицу. Его приезд — неофициальный, ему нужно будет пристанище, вот я и хочу пригласить его к вам, сюда. Вы всё приготовьте, украсьте гостиную, выставьте разные угощения, он ведь большой военачальник, с ним будут слуги, молодые самураи, оруженосцы, вообще вассалы. Соорудите для них временные постройки. Да получше готовьте угощения, будет много гостей, и всем захочется развлечься.

Хозяин ответил:

— Конечно, конечно, всё сделаю. Осмелюсь спросить вас, господин Нами, кого из женщин пожелаете пригласить. Посмотрите всех и выберите, пожалуйста.

Вышли примерно тридцать женщин. Нами взглянул на них, каждая — красавица. Он выбрал десятерых. В этот момент у ворот показался всадник лет двадцати двух — двадцати трёх, он сидел верхом на лошади золотистой масти, в лакированном седле с рисунком, покрытом золотым порошком, в руке он держал лук некрашеного дерева, из колчана на поясе вытаскивал стрелы, собираясь подстрелить собак у забора. Всадник повернул лошадь, и тут Нами воскликнул:

— Боже, это же господин Уцуномия!

Все выбежали посмотреть. Тот самый Уцуномия! Нами заговорил:

— Как же это! Как же это! Хозяин, не обижайтесь, позвольте мне самому встретить его, — с этими словами он взял стремя и мнимый Уцуномия, дрожа от страха, слез с лошади.

— Помните, мы с вами говорили, хотели обсудить мой неофициальный визит. Но тут дела… Меня неожиданно пригласил сёгун. Я так хотел с вами встретиться, но пару дней назад, я должен был быть у сёгуна. Я прошу прощения, что ещё не был у вас. Я непременно навещу ваш дом.

Уцуномия хотел снова забраться на лошадь, но тут появилась Кэйга, Усугумо, Харусамэ и ещё с десяток куртизанок:

— Что вы, это невозможно! Только появились и тут же собираетесь нас оставить!

Они вцепились в рукава Уцуномии и потащили его в дом. Делая вид, что сопротивляется, Уцуномия вошёл в гостиную. Только сейчас Уцуномия понял, как стыдно то, что он сейчас делает, он не ожидал ничего подобного. Как бы ему хотелось сейчас оказаться на месте какого-нибудь торговца сельдью на улице столицы! Ему было даже страшно представить, что ещё могло быть у Нами на уме.

Хозяин внимательно наблюдал за Уцуномией, и решил, что хотя тот был самураем из далёкой провинции, но всё же он хорошо сложен и вполне походит на столичного жителя. Хозяин поставил чёрную лаковую чарку на лаковый, покрытый золотой пылью поднос.

— Господин Уцуномия, выпейте чарку. А если желаете какую-нибудь из девушек — передайте чарку ей.

Уцуномия взял полную чарку и осмотрелся. Которая из девушек Кэйга та, что иссушила его сердце? Все куртизанки были так же красивы, как Кэйга. Конечно, он-то влюблён в Кэйгу, но девушек так много, и каждая из них кажется той самой. «Наверняка протяну чарку и ошибусь. А если уж ошибусь, передавая чарку, точно стану всеобщим посмешищем!» Расстроенный этой мыслью, он посматривал то на одну девушку, то на другую, и, в конце концов, протянул чарку той, что была самой уверенной из всех куртизанок. И это оказалась Кэйга. Кэйга с интересом взглянула на него.

— Восхитительная чарка, не правда ли, — сказала она, подняв чарку и несколько раз повернув её.

Остальные девушки с завистью смотрели на Кэйгу, некоторые вышли из комнаты, а те, что остались, стали на все лады расхваливать Кэйгу.

В это время Нами сказал:

— Господин Уцуномия, когда темнеет, на улицах столицы неспокойно, не желаете ли направиться к себе, а уж завтра снова прийти сюда.

— И вправду, я так много выпил сакэ, что забыл о времени, пора уходить. Прощайте, — ответил Уцуномия и ушёл в свой дом.

Вскоре пришёл и Нами.

— А ты совсем неплохо изобразил Уцуномию. Уж теперь вечером Кэйга обязательно придёт к тебе. Ты должен приготовить гостиную и вообще всё как следует. Смотри, чтобы все эти люди, которые якобы тебе служат, не начали говорить, когда их не спрашивают, что-нибудь вроде «Пропала моя сегодняшняя торговля, всю выручку потерял!» Стыда не оберёшься. Да и сам что-нибудь такое скажешь во сне и покажешься ей грубияном! — предупредил Нами и ушёл.

Как они и думали, лишь только спустились сумерки, Кэйга пришла в дом Уцуномии. Они стали развлекаться. Кэйга думала: «Что-то тут странно. Ведь Уцуномия — даймё, но совсем не такой человек, как я про него слышала. У него нет детей, семьи, в комнате он один, грубый какой-то. Слуги говорят громкими голосами, будто они — ровня хозяину. Очень странно».

Она лежала не засыпая, обдумывая то, что увидела. Уцуномия же, напившись сакэ, только пришла ночь, тут же заснул, широко зевнул во сне и сказал: «Эй, подходи, покупай сельдь-иваси. Беги сюда, не жалей нога, лучшая сельдь-иваси у Гэндзи-обезьяны из Исэ с побережья Акоги!» Кэйга всё поняла. «Так вот в чём дело! Недаром всё это с самого начала показалось мне странным! Не иначе как я дала клятву торговцу сельдью! Что же теперь со мной будет! Ведь скрыть невозможно, все станут говорить, что у меня связь с торговцем сельдью, что я грязная, воняю рыбой. Кто теперь пригласит меня! Придётся мне постричься в монахини и уйти отсюда, куда глаза глядят!» Она залилась горькими слезами. Слезинки упали на лицо Уцуномии, спросонья он подумал, что это дождь, и пробормотал: «Что это, дождь? Эй, слуги, несите циновки!» Сказав это, он проснулся и огляделся кругом. Лицо женщины было красным от горьких слёз. Какой стыд. Уцуномия вспомнил, что бормотал что-то во сне.

— Я много выпил, заснул, не помня себя, кажется, я что-то говорил во сне. Почему ты не спишь?

Кэйга ответила:

— Что ты там бормочешь? Ты же торговец сельдью! Что я теперь стану делать? О, этот проклятый Нами! Всё он!

— Я — судья Уцуномия, и я не знаком ни с одним торговцем сельдью. Первый раз слышу что-либо подобное!

После этих его слов Кэйга хотела выложить всё начистоту, но, желая, чтобы он по-настоящему испытал стыд, стала спрашивать слово за словом.

— Сначала ты сказал во сне «побережье Акоги». Отчего это?

Уцуномия ответил:

— Ах, вот оно что! Понимаешь, я в столице впервые, поэтому сёгун милостиво повелел всячески развлекать меня. Нет ничего редкого в собачьих бегах, или в стрельбе в цель, или в игре в мяч. Самое любимое развлечение в наше время — сочинение рэнга. Сёгун к тому же знает, что я люблю поэзию. Вот и устроили турнир по рэнга[521]. Сасаки Сиро и Ханкай Сиродзаэмон разослали сообщение о турнире, и многие решили принять участие. А записывать стихи попросили младшего брата настоятеля Токудайдзи, тринадцатилетнего послушника, ученика настоятеля Сёрэнъина, всех превзошедшего изяществом письма. Ну так вот, сёгун первым сложил трёхстишие, а дальше все один за другим стали прибавлять свои строчки, и когда прошли круг, последние строчки были такие:

Я сочинил так:

Понимаешь, мне хотелось схватить самую суть этих строк, и я постоянно думаю об этом, наверное, поэтому я и говорил во сне «побережье Акоги».

Выслушав это объяснение, Кэйга стала спрашивать дальше:

— Кроме этих слов ты ещё сказал во сне «мост» — «хаси»[522]. Ну а это почему?

— Ах, вот как! Что ж… Там были строчки:

Есть стихотворение, в котором говорится так:

И ещё есть такое:

Я сначала собирался взять строчки одного из этих стихотворений, но решил, что всем столичным знатокам они известны, в них нет ничего редкого. И я вспомнил такую историю.

Когда-то красавицу по имени Идзуми Сикибу посещал мужчина, которого звали Хосё. Они дали друг другу глубокую клятву. Потом человек по имени Домэй-хоси тоже стал к ней ходить, и она и с ним обменялась любовной клятвой. Хосё узнал об этом и сказал как-то Идзуми Сикибу: «Напиши записку, как я тебе скажу». Идзуми Сикибу спросила: «Какую записку ты хочешь, чтобы я написала?» «Такую: „Я больше не встречаюсь с Хосё, приходи ко мне немедленно. Домэю от Идзуми Сикибу“». Идзуми Сикибу покраснела и сказала: «Нет, то, что ты просишь, совершенно невозможно». Хотя она так и ответила, но Хосё настаивал, и Идзуми Сикибу не могла больше сопротивляться, она написала записку, но, улучив момент, разломила палочку для еды — хаси — на пять частей и послала их вместе с письмом. Домэй-хоси посмотрел и подумал: «Странно, говорится, чтобы я тотчас же пришёл, но к записке приложена палочка-хаси, разломанная на пять частей, это странно. Помню, есть такое стихотворение:

Уж точно, здесь должен быть какой-то смысл. Всё ясно! Там Хосё!»

Поняв это, Домэй не пошёл на свидание, и тем спас свою жизнь. А помогло ему то, что он разбирался в поэзии. Я хотел придумать что-то малоизвестное, вот и думал об этом, поэтому вполне мог сказать во сне «хаси».

После этого его рассказа Кэйга спросила:

— Пусть всё так, но отчего вдруг ты мог бы сказать во сне «Гэндзи-обезьяна»?

Уцуномия ответил:

— Что ж, это вполне могло быть. Недавно в одном доме я был поражён темами стихов в рэнга: японские боги, буддизм, любовь, непостоянство всего живого, воспоминания. Так вот, были такие строки:

В связи с этим я вспомнил такую историю. Когда-то в древние времена император поклялся в любви женщине по имени Унэмэ, однако очень быстро забыл о ней. Унэмэ так страдала, что однажды в полночь вышла незаметно из дворца, бросилась в пруд Сарусава — Обезьянье болото — и погибла. Император был очень расстроен, когда вскоре, совершенно случайно, подошёл к пруду Сарусава и вдруг увидел там мёртвое тело Унэмэ. Тело подняли, император взглянул на Унэмэ, она была несказанно красива: шпилька из зелёной яшмы украшала её прекрасные волосы, её подведённые брови были как два новых месяца, а изящную фигуру покрывали водоросли из пруда. Глядя на неё, совершенно изменившуюся, император изволил милостиво сочинить стихотворение:

Это стихотворение было взято темой. Известно, что позже принц Гэндзи, совершая паломничество к пресветлому божеству Касуга, посетил пруд Сарусава и вспомнил эту старинную историю о том, как утопилась Унэмэ. Там он процитировал это стихотворение, а потом, когда молился, прочёл ещё одно, автора которого не знал:

Я думал на эту тему, сочинял, поэтому вполне мог сказать и «Гэндзи», и «обезьяна». Знаешь, ты слишком надоедлива, перестань думать об этих глупостях и засыпай.

— Ну нет. Это ещё не всё. Ты сказал: «Покупай сельдь-иваси!» Отчего ты говоришь такое во сне, объясни!

Произнося эти слова, Кэйга не могла удержаться от смеха.

Уцуномия покраснел, «Покупай сельдь-иваси» — это и вправду было слишком. Он постарался успокоиться и стал объяснять.

— Я вполне мог сказать это во сне. Я думал о самом последнем стихе в рэнга:

То, что придумывали на эту тему, было вовсе неинтересным.

Я только что рассказывал тебе об Идзуми Сикибу. Так вот, однажды она ела иваси. Вдруг пришёл Хосё. Идзуми Сикибу стало стыдно, и она торопливо спрятала рыбу. Хосё заметил, что она что-то прячет, но, конечно, он не мог представить, что это рыба-иваси, а решил, что это письмо от Домэй-хоси. «Что это ты так стараешься спрятать от меня?» Он допытывался очень настойчиво, и тогда она ответила стихотворением:

Услышав это, Хосё успокоился и сказал так: «Рыба — настоящее лекарство, согревает кожу, у женщин улучшает цвет лица, нельзя осуждать того, кто ест рыбу». После этого случая они полюбили друг друга ещё крепче.

Вообще-то эта тема правда необычна. Я много думал о ней, поэтому вполне мог сказать во сне «иваси». Знаешь, милая, твоя настырность меня раздражает. Больше ни на какие твои вопросы я отвечать не стану.

Кэйга задумалась. Если этот человек действительно торговец сельдью, откуда он может так разбираться в поэзии! Нет, конечно, он — настоящий Уцуномия, просто он первый раз в столице, впервые во дворце, думает, что всё, что говорится вокруг, — очень важно. А когда что-то такое есть в мыслях, бывает, правда, и во сне их выскажешь. Объяснив себе всё, таким образом, Кэйга поверила ему, и они по-настоящему полюбили друг друга, и дали друг другу клятву: так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенною веткой расти.

Потом они рассказали обо всём Нами. Глубокое понимание поэзии было причиной того, что Гэндзи-обезьяна не только сумел избежать позора, но познал истинный смысл безграничной любви, да ещё приобрёл репутацию мудреца. Кстати, Конфуций говорил: «Те сокровища, что хранятся на складах, могут сгнить, зато те, что в нас, — вечны»[528]. Об этом стоит поразмыслить.

Потом Гэндзи-обезьяна открыл Кэйге своё настоящее имя, и что он — торговец сельдью. Но ведь любви хотят и знатные, и простые люди. Все дают эту лучшую в мире клятву. Гэндзи-обезьяна и Кэйга вместе отправились на берег Акоги, их богатство умножалось, потомки процветали. Причина тому — их взаимная искренняя любовь, и ещё — глубокое знание поэзии.

Ещё и ещё раз, помните: поэзия — вот то, что действительно стоит изучать!

ИСОДЗАКИ

Исодзаки [529]

Жизнь есть сон во сне. Кому доведётся дожить до ста лет? Всё есть ничто. Зачем же желать долгой жизни? Хотя сосна и живёт тысячу лет, но, в конце концов, засыхает, а цветок китайской розы — гибискуса — в цвету всего один день. Недолга красота цветов сакуры и осенних листьев клёна, их жизнь — между двумя порывами ветра. Близкого человека ни о чём не надо спрашивать, следует просто воспринимать его горе, как своё собственное несчастье. Ненависть и ревность постыдны.

Итак, у подножия горы Никко в провинции Симоцукэ[530] жил самурай по имени Исодзаки. Во времена Ёритомо[531] он, вопреки ожиданиям, год или два не мог получить своё владение. Из-за этого он жил в Камакуре[532]. Его оставшаяся дома жена помогала ему, как могла. Однажды она продала зеркало, нашила одежд и послала ему. Возможно, благодаря тому, что она и днём и ночью молила богов их Рода и будд сделать так, чтобы на сей раз он получил владение, вскоре он успешно закончил все дела и вернулся в Симоцукэ. Ох уж это изменчивое мужское сердце! Он вернулся с другой женщиной, за окружавшим его усадьбу рвом построил ей дом, назвал его «новым домом», и поселил её там.

Старая жена днём и ночью злилась и жаловалась: «Это гадко!

Так ему помогала, пока он был в Камакуре, и всё зря! Он ведёт себя жестоко!» Исодзаки же в ответ сказал так: «Не я один такой, такое случается и со знатными людьми, и с простыми. Об этом и в старых повестях рассказывается. Вот, например, господин Гэндзи. Как много говорится о том, как сильно он любил Мурасаки! Но вскоре после того, как умерла Кирицубо, о чём он ведёт ночную беседу в главе „Дерево-метла“? А в главе „Вечерний лик“ не думает ли он о росе на цветке Югао? В „Празднике алых листьев“ так силён аромат глицинии-Фудзицубо! Ему был внятен и стрёкот цикады-Уцусэми. Разве о будущей жизни он думает, держа ветку сакаки в главе „Священное дерево сакаки“? А „Сад, где опадают цветы“? Он ведь отдал своё сердце Ханатирусато. Оказавшись в скитаниях в Сума, не приплывает ли он в бухту Акаси? А как он печалится в главе „У прибрежных буйков“![533] Или вот ещё говорят, что Аривара-но Нарихира любил три тысячи семьсот тридцать четыре женщины[534]. Со временем меняется тело и облик человека, вот и сердце его даёт слабину. Все уже предрешено, прости меня. Эта женщина из Камакуры вызвала у меня глубокое чувство, я не мог её оставить, поэтому взял с собой. Она меня полюбила, когда я был растерян и не знал, что мне делать. Так что оставить её, когда я получил владение, было бы не по-мужски. Знаешь, в каком-то сочинении сказано: „Друга, которого приобрёл в бедности, не позабудешь. Жену, на которой женился в бедности, из дома не прогонишь“. Ещё я слышал такое: „Не бросай женщины и её родителей, если женился в бедности“. Вспомни про охваченную ревностью дочь Ки-но Арицунэ, которая раз за разом кипятила воду в чайничке на своей раскалённой груди[535].

Пусть она и сложила так, теперь это всего лишь сон. Чтобы там ни было, просто прости меня».

Говоря так, Исодзаки гладил руку старой жены, но в её сердце уже поселилась ревность, и для других чувств места там не осталось. Она постоянно думала: «Вот бы хоть одним глазком взглянуть, какое лицо у этой камакурской женщины, вытянутое или круглое?»

Однажды, когда муж отъехал по делам в Камакуру, в их дом пришёл с приветствием руководитель остановившейся неподалёку труппы саругаку[536] по имени Кураити. Жена встретила его со словами:

— Мой муж уехал в Камакуру. Он должен скоро вернуться. Побудьте здесь немного.

После того как она угостила его вином, он ушёл.

Вскоре она послала человека к Кураити с просьбой. «Хозяйка хочет проучить ребёнка. Пожалуйста, одолжите маску страшного чёрта, костюм и парик», — сказал он.

Кураити подумал: «Не пристало женщине одалживать такие вещи!» Хотя он так и подумал, но сказать «нет» не смог, поэтому одолжил ей всё, о чём она просила.

Вечером того же дня жена переоделась, напялила парик, взяла палку[537] и тайком вышла из дома. Она приблизилась к дому любовницы Исодзаки, потихоньку открыла ворота и оказалась во дворе. Некоторое время она пребывала в нерешительности. Было так тихо — будто никого рядом и нет, но вот настала тёмная ночь, она украдкой заглянула в окно. Там сидела девушка лет семнадцати-восемнадцати. Её чёрные, длинные, как крылья зимородка, волосы чуть спутались; едва видимые сквозь пряди волос подведённые брови были красивы, алое косодэ ниспадало с плеч. При мерцающем свете лампы девушка рассматривала книгу, распространяя аромат восхитительных духов, черты её лица были необыкновенно красивыми. «Она не уступит ветвям ивы, цветам вишни, запаху цветов сливы на заставе Киёми в горах Мубасутэ. Она превосходит жену ханьского императора У-ди, Ян Гуйфэй или госпожу Ли. Увидев её, даже человек бесчувственный потеряет душевный покой, полюбит и будет к ней стремиться. Мне стыдно себя с ней сравнить, я уже старая женщина, полжизни прожила, мои чёрные волосы выцвели, я — мать, рожавшая детей». Но тут её как ударило: «Разве когда он брал меня в жёны, он не говорил, что я красавица? Ненавижу! Бессердечный!» Она не отрываясь смотрела на любовницу. В это время та позвала свою кормилицу Кирицубо:

— Мне этой ночью так одиноко, как никогда раньше, только о господине и думаю. Ах, скорей бы он вернулся! Так сиротливо просыпаться на заре одной, — сказала она и прочла:

Знаешь, наверное, господин скоро вернётся. И снова его первая жена начнёт меня проклинать. Я переживаю сильнее, чем раньше, и боюсь чего-то. Что это, Кирицубо, отчего так? Нынешней ночью мне так одиноко, только о господине и думаю.

— Господин вернётся уже совсем скоро. И тогда ещё больше, чем раньше, тебя нежить станет, — ответила Кирицубо.

Первая жена, услышав это, ещё больше рассердилась. «Ну, погоди! Сейчас я тебе покажу!» Она подпрыгнула, разодрала сёдзи, которые их разделяли, и, словно одержимая, вскочила в дом. Любовница от страха закричала, ведь перед ней было лицо дьявола, ей такого видеть не приходилось, только рассказы слышала. Сказать, что ей было страшно, значит ничего не сказать. Присутствие духа совсем оставило её, она совсем ослабела, и тогда первая жена стала её бить, приговаривая: «Что, страшно? Убью!»

Ужасное несчастье: такая молодая женщина, и вдруг её убили.

«Ну вот, я отплатила за обиду! А где Кирицубо?» — стала искать служанку первая жена. «Ужас! Здесь дьявол!» — закричала Кирицубо и убежала.

Вот про это будда и говорил: «Смотришь — вроде бы бодхисаттва, а на самом деле у него душа дьявола». Это означает, что внешность красивая и вправду сравнима с бодхисаттвой, а вот душа — хуже, чем у дьявола. Сайгё тоже говорит в своих стихах об извращённом женском сердце.

Что ж, в этом стихотворении есть смысл.

Годы и месяцы её ожесточение накапливалась, и она превратилась в дьявола. И вот она готова убить. Вот злость. Вот низость[540].

Но ведь и будду тоже родила обыкновенная женщина[541]. Женщины дают жизнь и знатным высокомудрым монахам, и святым, но женщины греховны. Отчего так? Всему есть причина. В одной сутре сказано: «Если человек обладает природой будды, он и есть будда». А ещё сказано: «Женщина — исчадие ада, она лишена природы будды». Если одна женщина свернула другой шею, топтала ногами её грудь, безжалостно убила, она, безусловно, лишена природы будды!

«Ну вот, я отплатила за обиду. Где здесь Кирицубо?»

Первая жена вернулась домой и хотела снять маску, но маска держалась на лице крепче, чем, если бы была прикована цепью или прибита гвоздями. Женщина разве что голову себе не оторвала, но снять маску не смогла. Да ещё и её палка от руки не отнималась. Она действительно превратилась в злобного дьявола. «Несчастная я! Как же так? Что мне теперь, бедолаге, делать?» Ей было стыдно показаться на глаза людям. Не понимая, сон это или явь, она проплакала всю ночь до рассвета.

Чуть только рассвело, не желая, чтобы люди её увидели, старая жена спряталась под большим деревом у горы позади дома. Вот что страшно: если наружность стала дьявольской, то и душа тоже станет дьявольской. «Кажется, люди идут! Немного поем и утолю голод», — только об этом она теперь и думала, и никакие другие мысли уже не посещали её. В деревню она, естественно, не ходила. Она жила, спрятавшись у священного дерева горы Оути[542]. И дереву этому не суждено было облететь, как опадают алые листья клёна на реке Тацута и Хацусэ[543], женщина не могла исчезнуть, как исчезает роса на равнине Мусаси[544], ей предстояла долгая бессмысленная жизнь, её страдальческие крики были слышны далеко в горах и по берегам речушек, где одни влажные оленьи следы. Рукава одежды промокли от слёз, её терзаниям не было предела.

«Ох, несчастная я! Маска не снимается, палка не отнимается! Что со мной будет?! Хоть бы какой человек пришёл, я бы его съела и голод утолила!»

Вот так вот. Среди детей этой женщины оказался и послушник. От своего наставника в храме Никко[545] он узнал о том, что невозможно было скрыть. Услышав о случившемся, послушник тут же отправился к матери. «Какая жалость! Что сталось с моей матерью? Какой бы облик она ни приняла, я должен её увидеть хотя бы один раз!» — молился он. Повсюду искал он её. «Там, в горах, поселилось какое-то чудовище», — шумели люди. Послушник заподозрил неладное и пошёл туда. Под большим деревом пряталась дьяволица.

— Странно! Кто ты? — спросил послушник.

— Мне стыдно! Я не растаяла, как роса на траве, неужели мне показаться в таком виде! — у дьяволицы потекли слёзы.

— Так ты моя мать?

— Ты и представить себе не можешь, какая я стала! Несчастная я! — повторяла дьяволица.

— Ты ведь моя мать, а я и не знал, что твоя душа стала такой злобной. И вправду, это ужасно. Ладно, пусть будет так, но ты пробовала как-нибудь снять маску? — спросил послушник.

— Да я разве что голову себе не оторвала — не снимается!

— Это случилось из-за того, что ты сама была злобной, в таком случае не помогут ни боги, ни будды. Когда изменится твоё сердце, тогда и маска снимется, и палка отнимется. Забудь свою ненависть к людям, забудь свои несчастья, забудь себя, ни о ком не думай, сиди и храни молчание. Хотя и трудно расстаться со снами и призраками, но когда услышишь о деятельных дхармах[546], когда избавишься от снов и иллюзий, ни тебя, ни других уже не останется.

— Что же это с тобой такое? Стыдно, если кто-нибудь увидит! Попробуй как-нибудь снять эту маску!

— Почти что шею свернула, не снимается.

— Итак, в сердце человека — будды трёх миров. Когда он творит добро, это означает, что у него сущность будды. А когда человек творит зло, будды превращаются в дьяволов и истязают человека. Когда я тебя увидел, у меня не осталось никаких сомнений, что с тобой случилось именно это. Это не противоречит закону будды. То, что находится в сердце, — самое главное. Другой правды нет. Ты ведь не собираешься расстаться с телом? Отчего же уповаешь на неправильные слова? Произнося их, можно и будду возненавидеть. Вот если следовать закону недеяния[547], тогда обязательно настанет время, когда человек станет буддой. Об этом говорят и восемь школ, и девять школ, и двенадцать школ[548], школы Сингон, Тэндай, Куся, Хоссо, Санрон. В учении школы Сингон — семьсот почитаемых мира-алмазного жезла и пятьсот почитаемых мира-чрево[549], у них руки и пальцы на руках сложены особым образом[550], они звонят в колокольчики, держат токко, монотонно читают молитвы, но все они, повинуясь деянию, устремляют свои сердца к женщине, изображённой на картине. Но если даже отбросить и токко, и колокольчики, останется сидячая медитация[551], называемая основной. В стихотворении об этом говорится так:

Возвратиться к истоку — в этом суть. И если, читая молитву, перестать бить деревянной колотушкой в гонг и отвернуться к стене, в этот миг:

В такое время нет ни будды, ни тебя самого, есть только голос. Этот голос, кому бы он ни принадлежал, именно он и есть образ медитации. Тебе грустно? Не так-то просто родиться человеком, так неужели эта жизнь пройдёт впустую? Женщине особенно трудно развеять густые облака пяти преград. В этом мире иллюзий забудь ненависть к людям!

Вот пример из древности. В провинции Ава жена Мибу-но Тадаёси была такой ревнивой, что у неё на спине появилась чешуя, на лбу вырос рог, а рот вытянулся до ушей. Она была жива, но её тело стало телом змеи. Об этом узнал один почтенный монах. «Как это горько! Сейчас возьму нужное облачение и утварь и помогу ей», — сказал он. «О-о, ужас! Не хочу ваших приготовлений! И проповедей слушать не стану. Единственное, о чём я мечтаю, — это чтобы ненавистный мне мужчина и ненавистная мне женщина оказались слева и справа от меня. Тогда я утащу их, и мы провалимся в ад. Вот в чём мне помогите! А ваши проповеди мне и слушать-то противно. Я и не думаю приблизиться к Закону будды. Преподобный, вы ведь знаете людей, если вам известен какой-нибудь тайный способ, как можно убить ненавистного человека, скажите мне об этом», — стенала женщина. — «Это просто. Я открою тебе тайну о том, как избавиться от ненавистного человека. Но ты должна поступить так, как я тебе скажу». — «Разумеется. Если я избавлюсь от того, кого ненавижу, пусть мне суждено хоть в ад провалиться, я сделаю так, как вы, преподобный, мне укажете». — «Что ж, слушай. Семь дней, потом ещё два раза по семь дней сиди в полной отрешённости, не думая, что твоё тело — это ты. Ненавистного человека тоже забудь. Когда достигнешь такого состояния, и ненавистный человек исчезнет, и ты обретёшь свой прежний облик. Но если в это время у тебя возникнут другие желания, то ничего не получится», — поучал монах. «Ну, раз ненавистный человек и в самом деле исчезнет…» — решила женщина. Сосредоточенно, отвернувшись к стене, она просидела три раза по семь дней. После этих дней без желаний она приняла свой прежний облик.

Итак, когда мы даже своё тело не осознаём как себя, где есть ненавистный нам человек? Когда ветер стихает, волны ложатся. Когда нет облаков, луна светла.

Когда слушаешь такие стихи, понимаешь, что цветы существуют отдельно от деревьев.

Так вот, и с дьяволом то же самое. Если у тебя душа дьявола, ты и есть дьявол. Но если вера — единственное, что есть в твоём сердце, тогда добро и зло сливаются воедино. Что такое заблуждения и страдания? Что такое просветление? Если ненавидеть или ревновать, можно при жизни стать дьяволом или змеёй. Точно так же, если направить все силы только на веру, отчего же не стать буддой? К тому же долгая сидячая медитация искупает грехи. Если не думать, что твоё тело — это и есть ты, не станет и того, кого ты ненавидишь. В тот же момент твоя маска исчезнет-снимется.

Так научил мать её сын, и его слова шли от сердца.

«Может, он и прав?» — подумала мать, подошла поближе к дереву и уселась в молчании.

Ночь была уже на исходе, предрассветный ветерок глубоко проник в её тело, она испугалась, поднялась и увидела: вот странное дело! — и маска, и палка, что была в руке, отделились.

«Как хорошо! И всё точно так, как было сказано, — вот удивительно! Как свет луны проникает в болото и освещает всё до самого дна, так и сердце прояснилось», — подумала она.

Так сложила она.

Чему можно уподобить случившееся? В старину Сиддхартха шесть лет просидел в сидячей медитации, увидел яркие звёзды и стал буддой. Разве можно такое превзойти?

«Несчастная я! Моё тело — лишь иллюзия в мире сновидений, но моё сердце злосчастное, я убила женщину, такую красавицу, каких рисуют на картинах. Я недостойна милосердия». Она ненавидела себя. Что с этим поделаешь!

Так сложила она.

«Немилосердное моё сердце! Жаль убитую женщину».

И вот она отрезала свои волосы и выбросила их, переоделась в чёрную монашескую рясу и, молясь за женщину, которую погубила, обошла пешком все шестьдесят шесть провинций Японии. Она искала дорогу к добродетели через медитацию, сочиняла стихи, читала молитвы и всей душой молилась за убиенную.

Всё это случилось до того, как Исодзаки вернулся из Камакуры. Он увидел: одна жена умерла и покинула его, вторая — ушла от него живой. И живая, и мёртвая оставили его — и то, и другое жестоко. Исодзаки остро почувствовал, что в этом виноват он.

Обвиняя себя в случившемся, Исодзаки не мог этого вынести и поступил так, как посчитал нужным: погрузился в учение будды. Так он вышел на верную дорогу, стал монахом, оставил лук и стрелы, ушёл из дома, кружил по разным провинциям, молился за умершую и, кажется, достиг просветления.

Благодаря дурному поступку женщины три человека обрели просветление. Когда видишь такое, разве могут остаться сомнения в том, что заблуждение и страдание суть вечное блаженство, рождение и смерть суть нирвана, добро и зло — одно и то же. Однако, видя зло, не следует говорить, что зло ведёт к просветлению. Важно понять, что над злом есть добро. Люди, которые услышат эту историю, не должны пожелать стать ревнивыми. Есть такое стихотворение Гёгэцубо[553]:

Стихотворение выглядит немного странным, но в нём есть своя правда. Кроме того, и в «Лотосовой сутре» говорится о пяти преградах и трёх послушаниях. В этом мире из-за женщин многие лишаются и жизни, и дома. Сначала приведу примеры других стран. Разве не из-за своей жены погиб император династии Чжоу Ю-ван?[554] То же и император Сюаньцзун — он жаждал заполучить весь мир вплоть до Японии, а погиб из-за Ян Гуйфэй[555]. Теперь о Японии. В первую очередь, это настоятель храма Сига, который полюбил императрицу, в своей любви он лишь коснулся её руки, но шестьдесят лет не мог заниматься практикой и скитался по трём мирам[556]. Фукакуса-но Сёсё, полюбив Оно-но Комати, ходил к ней сто дней подряд, однако встретиться так и не смог, тоскуя, он до самого конца ждал Комати, а она стала безобразной старухой в храме Сэкидэра[557]. С начала времён разве случалось что-нибудь более печальное?

О превращении в будду и избавлении женщины говорится в сутре «Кэцубонкё»[558]. Если во время месячных кровь капнет на землю, бог земли опечалится; если капнет в воду, бог воды опечалится. От крови месячных и крови родов образуется кровавый ад, его величина восемьдесят тысяч юдзюнов в глубину и ширину. Когда женщины проваливаются туда и кровь закипает, черти кричат: «Пейте до дна, раз это кровь из ваших тел!» Но женщины никогда не могут раскаяться. Даже детям не под силу им помочь.

Итак, жена Исодзаки, в сердце которой жила ненависть, превратилась в дьяволицу и убила человека. И не она одна такая. Если ревновать и ненавидеть, пусть и не убьёшь человека, только оттого, что держишь это в мыслях, превратишься в дьявола или в змею. Какие тут могут быть сомнения? Ничего нет страшнее, чем мысли.

В старину Комума-но Тёся во время паломничества в Кумано увлеклась странствующим монахом. Когда она сказала: «Прошу, осуществи моё желание!», — монах ответил: «Я отказался от приверженности к мирским делам и постригся в монахи, всей душой я желаю уйти от мира. Вспомни о своём добром имени. Нельзя даже и подумать о паломничестве в Кумано с такими намерениями». Монах пошёл прочь, а она в тоске бросилась за ним. Когда они вошли в храм Канэмаки, монах попросил: «Помогите мне!» Учитель немедленно велел ему встать под колокол. Женщина тоже встала рядом с ним под колокол, и тут же превратилась в огромную змею, она обвилась вокруг колокола и свалилась вместе с монахом на землю. Повинуясь страстному желанию женщины, и странствующий монах, и она сама провалились в ад[559].

Можно сказать, что это произошло из-за неразумности странствующего монаха. Ведь если небольшое желание было бы исполнено, не было бы таких последствий. Это подобно тому, как выпить воды, когда в горле пересохло. Будда в старину тоже был обыкновенным человеком. Даже если вода мутная, она может отстояться.

Аривара-но Нарихира удовлетворял те иногда скрытые, а иногда явные желания, которые возникают и у тех женщин, у которых есть мужья, и у тех, у кого мужей нет, и разве все его три тысячи триста тридцать три женщины без остатка не достигли просветления? Это можно уподобить тому, как ветер разгоняет сонм закрывших луну облаков — и снова льётся свет. Монах Сайгё полюбил монашествующую императрицу, благодарный за малую толику расположения, он стал набожным, ходил по разным провинциям, очистился, и Нёин[560] он сумел помочь, и сам спасся. Разве не так?

В этом мире, где всё проходит и идёт к концу, добро и зло есть сон. Уцуцура[561] дожил до восьмидесяти тысяч лет, но в старину он был, а теперь его нет. Дунфан Шо[562] было девять тысяч лет, но известно только его имя, его же самого никто не видел. Даже на Северном острове — Хоккурусю пределу жизни положена тысяча лет. А в нашем мире уж и подавно никто не знает, умрёт он молодым или доживёт до старости, судьба — что роса на траве равнины Адасино[563], может, она и переживёт утро, но вечера не дождётся. Человек снова молодым не станет. В конце концов он делается старым. Что останется в памяти — старость или молодость? Так что пока молоды — пейте вино, любуйтесь цветами, но не таите злых умыслов.

Наверное, не раз ещё увидишь отражение луны в воде, а себя — в зеркале. То, что случается с человеком, можно уподобить тому, как одноглазая черепаха встречается с бревном[564]. Жаль. Обдумывай всё как следует, сострадай людям, не ревнуй. Этот рассказ написан для женщин.

САИКИ

Саики [566]

Человек по имени Саики из Уда в провинции Будзэн[567] отправился в столицу, надеясь получить владение для своей семьи. Он подал прошение, но дело не двигалось. Шли годы и месяцы, и всё было напрасно. Он решил, что больше так продолжаться не может, и отправился в храм Киёмидзу, чтобы затвориться там, на семнадцать дней. Саики рассчитывал, что, возможно, ему всё будет объявлено в вещем сне. С собой он взял мальчика по имени Такэмацу. Хотя Саики горячо молился, но вещего сна так и не увидел. Он обернулся и вдруг заметил красавицу лет двадцати. И черты её лица, и фигура были необыкновенно хороши: длинные, блестящие, как перья зимородка, волосы были заколоты шпилькой, её иссиня-чёрные брови напоминали молодой месяц, а красные губы были как цветок пиона. Она обладала всеми тридцатью двумя отличительными признаками будды, была так хороша, что луна ей завидовала и цветы испытывали зависть. Она перебирала чётки из кристаллов и, казалось, была погружена в молитвы. Саики подумал: «Раз уж мы живём в одном и том же мире людей, хорошо бы провести с ней хоть одну ночь!» Он томился. Решив заговорить с женщиной, Саики приблизился и спросил:

— Вы тоже затворились в этом храме?

Женщина, казалось, не слышала. Саики подумал, что, может быть, где-то неподалёку был её муж. Сердце Саики не успокоилось.

И вот медленно начало светать. Саики было грустно, он подошёл к помосту, поближе к женщине, и прочёл:

Женщина тревожно слушала его, ведь считается, кто не ответит на стихотворение, родится безъязыким. Она отвернулась и прочла:

Прочтя это, она ушла. Саики чувствовал неизбывную грусть расставания. Он позвал Такэмацу:

— Пойди за этой женщиной, посмотри, где она живёт, и тут же возвращайся.

Мальчик тайком последовал за женщиной. На Четвёртой улице Такакура она свернула к красивому дому, мальчик шёл следом. Женщина поднялась на широкую галерею и вошла в боковую двустворчатую дверь, тут она оглянулась и заметила, что за ней следит мальчик. Она улыбнулась про себя и, когда тот подошёл, произнесла:

— Передай своему хозяину: «Скрытый в траве воробей», — она больше ничего не добавила и ушла внутрь.

Мальчик тут же вернулся и рассказал, как всё было. Саики слушал с беспокойством, но подумал и обрадовался, ведь это была строка из стихотворения:

Поняв смысл стихотворения, Саики переоделся и вышел, поспешив к тому дому. Женщина ждала его, гадала, сегодня ли вечером он придёт или нет. Саики запросто вошёл в дом, без обычных разговоров, они тут же пообещали друг другу, что вместе состарятся и будут похоронены в одной могиле, и познали близость.

Оказалось, что женщина пользовалась влиянием, в том числе и при дворе, так что дело Саики вскоре решилось.

Саики всё собирался сказать женщине, что должен возвратиться в Будзэн, но она так печалилась даже во время кратких расставаний, что он никак не решался уехать. Но однажды он всё же решился:

— Мне бы хотелось остаться с тобой, но нельзя же, чтобы Такэмацу возвратился один. Скоро я приеду тебя повидать, а до тех пор считай, что мы с тобой — одно целое.

Женщина сказала:

— Пусть наши сердца сольются воедино, помни меня, не забывай даже в дороге. Вот, смотри на мой прощальный подарок, я стану ждать тебя, — она отрезала прядь волос и отдала ему.

Женщина думала, что она и Саики — одно целое, она могла говорить лишь о грусти расставания.

И вот Саики вернулся на Цукуси[568]. Не было конца радости по поводу получения владения. День за днём, ночь за ночью продолжались песни, танцы, весёлые пирушки. Так прошло много дней. Минуло три года, а Саики всё не ехал в столицу на свидание. Женщина в столице ждала, когда же придёт весточка, но тщетно. Она вздрагивала от каждого дуновения ветерка. Не известие ли это? В неизбывной тоске она пошла в храм Киёмидзу и произнесла молитву. Как-то она узнала, что один монах собирается отправиться в Камакуру[569]. Она попросила:

— Я напишу письмо, пожалуйста, передайте его.

Монах согласился. Женщина обрадовалась, написала письмо и отдала монаху. Монах сказал:

— Я, конечно, передам. Но ведь я совершаю паломничество, не ручаюсь, что успею дождаться ответа.

— Пусть письмо просто получат, уже это доставит мне радость, — женщина горько заплакала.

Монаху тоже стало грустно, он с сочувствием думал, что же могло быть в этом письме.

Монах шёл быстро и вскоре разыскал дом Саики в Будзэн.

— Вот письмо, известие из столицы, мне поручили его передать.

Саики в это время был на соколиной охоте и должен был вернуться не раньше чем через два-три дня. Оставив письмо, монах тут же ушёл. Жена Саики взяла письмо и прочла. Там было написано:

«Мне представился счастливый случай послать весточку, я очень этому рада. Когда ты уехал, во всех концах света поля мисканта были скованы морозом. Ни дуновения ветра надежды! Настаёт осень, _и с листьев сходит роса. Как ни сожалей о тростнике, что поделаешь, это всего лишь увядшая трава. Так и я, стала тебе женой, а теперь не имею возможности любить тебя, и сердце моё высохло. Но в мыслях я с тобой. Вот провожаю заходящий месяц, но нет тебя со мной, любимый. Полночи провожу без сна и всё возвращаюсь мысленно в нашу спальню. А на другой день во сне опять вижу тебя, любовь моя. Только бы увидеть тебя! Вот о чём я мечтаю. У меня появилась привычка проводить полночи без сна, но и когда засыпаю, сплю очень чутко. Одинокий сон на ложе для двоих, это как линия гусей в небесах, чувствую себя неспарившейся уткой-неразлучницей. Услышу голос журавля, зябнущего от холода, жду встречи, и ночного сна уже нет. В сердце моем лишь думы о тебе. Если бы люди, которые тебя видят, могли бы рассказать о тебе! Я живу как во сне. Вот бы птицей подняться высоко в небо и там услышать твою клятву. Я как маленькая лодка, не знающая пути, — в одиночестве томлюсь любовью. Как вечерний звон в сельской часовне, иссякло моё сердце».

Дальше было написано:

«Стыдно, если чужие глаза увидят моё письмо, сразу сожги его».

А в конце было стихотворение:

Когда Саики вернулся, жена увидела у него эту срезанную прядь волос, поднесённую как подарок на память. Ей захотелось помочь этой достойной, замечательной женщине. Но как напомнить о ней такому бессердечному мужчине! Жена решила обмануть Саики. Когда Саики вернулся с соколиной охоты, жена сказала:

— Хочу попросить тебя о младшей сестре. Её муж — бездушный человек, и мне её жаль. Когда выдастся свободное время, выполни то, что я прошу: я напишу письмо, а ты отправь кого-нибудь за ней в столицу.

— Хорошо, — согласился Саики.

— Неплохо было бы послать письмо прямо сейчас.

Вскоре человек, которому приказали ехать в столицу, пришёл за письмом, но тут жена сделала вид, что заболела.

— Я не могу написать письмо. Сделай милость, напиши сам.

Саики написал следующее:

«Жаль, что так долго не было от тебя известий, но вот пришло письмо, и это большая радость. Получив это приглашение, тут же приезжай. Обязательно дай о себе знать, обязательно приезжай».

И вот посланник прибыл в столицу. Он остановился перед тем красивым домом. Женщина в столице радостно приняла известие. Она вскоре выехала и быстро прибыла в Будзэн. Когда она приехала, её тут же проводили в новый дом. Эта женщина была так красива, что превзошла бы и госпожу Ли, и Ян-гуйфэй, и Ткачиху, и Оно-но Комати, о красоте которых ходит молва. Она так хороша, что, увидев её, останавливаешься как вкопанный и никогда уже не забудешь. Жена Саики размышляла: «Она такая красивая женщина, а он ни разу о ней не вспомнил. Что же говорить обо мне, если долгие годы и месяцы он даже не подумал поехать в столицу. Полагаться на столь бессердечного мужчину просто стыдно!» Она решила, что примет постриг, станет монахиней. У этой простодушной и решительной женщины было доброе сердце. Она сказала мужу:

— Тебе нужно поскорее встретить гостью, ведь она приехала из столицы по твоему приглашению.

Саики ушёл в новый дом. Жена обрезала волосы, оставила их вместе с письмом и ушла из дома. Женщина из столицы узнала об этом: «Какая добрая! Все, и знатные, и простые люди, должны завидовать её решимости. Как можно такую добрую женщину оставить одну!» Пару раз она встретилась с Саики, но вскоре её любовь к нему рассеялась, и она всей душой считала, что будь её чувства так же глубоки, как у жены Саики, они ушли бы вместе. И вот она тоже остригла волосы и затворилась в той же хижине. Так они и жили.

Саики, оставленный обеими женщинами, решил, что и ему так жить не стоит, постригся в монахи, отправился на запад, поднялся на гору Коя[570]. Всё это было делом Каннон из Киёмидзу. Она даровала спасение этим троим людям, каждый из них после смерти осуществил своё заветное желание, они стали Амида, Каннон и Сэйси — стали тремя драгоценностями. Поистине, это достойно восхищения, это великое благодеяние.

ЛИСИЦА ИЗ КОВАТА

Лисица из Ковата [571]

Случилось это давно. В деревне Ковата провинции Ямасиро[572] жил старый-престарый лис. Он служил пресветлому божеству Инари[573], и поэтому дела у него шли хорошо. У него было много сыновей и дочерей, причём все дети были очень умны, находчивы и талантливы, им не было равных в мире. Что и говорить, родителям по-настоящему повезло! Лучше всех других была младшая дочь по имени Кисию Годзэн: и внешностью — красавица, и сердцем — несравненная. Весной она проводила дни среди цветов, осенью, когда солнце садилось, в тусклом свете луны она сочиняла стихи и песни, играла на бива и кото. Молва гласила, что у неё доброе сердце. Многие пытались передать ей записку, наладить связь через кормилицу, но пусть в этих письмах открывались сердца, они, словно знаки на воде, не оставляли следа в душе девушки. Втайне она считала, что ей суждено стать женой какого-нибудь высокородного человека, может быть регента или принца, дом у неё будет такой замечательный, что и представить трудно! А если этого не будет, тогда нечего и думать о бренном мире, громах и молниях, утренней заре, зловещих призраках; тогда уж лучше она затворится где-нибудь глубоко в горах, будет избегать мира и от всей души станет молиться о будущей жизни. Между тем рассветы сменяли закаты, и ей исполнилось шестнадцать. Отец с матерью считали, что Кисию Годзэн — лучшая среди их детей, поэтому, выдавая её замуж, им хотелось выдать её замуж за доброго человека, вот они и предприняли кое-какие шаги.

Среди сыновей господина дайнагона, который жил на Третьей улице, был господин Тюдзё третьего ранга, настоящий красавец, поистине, его не превзошли бы ни сиятельный Гэндзи, ни господин Тюдзё Аривара из прежних времён, о которых всем известно. Все знают, что и знатная, и простая женщина способна заворожить сердце мужчины. Родители Кисию Годзэн встретились и переговорили с отцом юноши — господином дайнагоном. От одного верного человека они узнали, что женщины пока не волновали сердце господина Тюдзё, что любви он ещё не испытал. Пусть девушка простого происхождения, но она — настоящая красавица, к тому же всю душу вкладывает в сочинение стихов и песен, в игру на музыкальных инструментах.

В последнюю декаду третьей луны господин Тюдзё вышел в сад, чтобы полюбоваться цветами, зная, что они скоро опадут. Он мог бы сложить, как Нарихира: «Вздыхаю всегда по цветам, не успев ими насытиться вдосталь…»[574]. Он любовался… Как раз в это время Кисию Годзэн заметила его с горы Инари и подумала: «Если бы и красавец Тюдзё, и я родились людьми, наверное, мы бы встретились и полюбили друг друга. Из-за каких же деяний в прошлых жизнях я родилась в таком обличье! За что такое несчастье!» И вот она обернулась девушкой. Ведь и временная клятва связывает, решила она. Она подошла к своей кормилице Сёнагон:

— Послушай, я кое-что придумала. Ты должна пойти в столицу, только если пойдёшь в лисьем обличье, не попадайся людям на глаза. Принеси мне двенадцатислойное хитоэ.

Кормилица выслушала и сказала в ответ:

— Говорят, в столице множество сторожевых собак, чуть не в каждом доме, так что такая дорога — трудное дело. Да к тому же если твой отец, господин лис-посланец, или его супруга узнают об этом, так уж, конечно, решат, что это я тебя подговорила на такое дело. Перестань и думать об этом!

Девушка выслушала.

— Сколько бы ты меня ни убеждала, что я должна прекратить, я уже всё обдумала и решила! Сколько бы мне ни говорила прекратить, я всё равно не перестану! — сказала она, обернулась красавицей и ушла.

И вот господин Тюдзё заметил девушку, он смотрел на неё, не понимая: во сне это или наяву? Её красоту невозможно описать, поистине, она была как Ян Гуйфэй при императоре Сюань-цзуне, а если были бы времена ханьского императора У-ди, можно было бы подумать, что это госпожа Ли, а при нашем дворе её можно сравнить с дочерью Оно-но Ёсидзанэ Оно-но Комати[575], и красотой она ей не уступит. Кто бы она ни была, подумал господин Тюдзё, её появление — добрый знак. Он обратился к женщине, которая, казалось, была кормилицей этой девушки.

— Скажите, откуда эта дама и куда она направляется?

Кормилица радостно, с готовностью, ответила:

— Это дочь одного господина, мачеха оговорила её, а отец несправедливо выгнал из дома. Что ж, это путь к будущему блаженству, вот она и хочет затвориться в горном храме. Мы с ней впервые покинули дом, вот и заблудились, и забрели сюда. Мы, конечно, стесним вас, и всё же, не позволите ли одну ночь переночевать здесь, прошу вас.

Господин Тюдзё радостно подумал: «Если в этом году и месяце мне предстоит любовь, хорошо, что я повстречался с такой красавицей! Кто бы она ни была, наверняка это связь из прошлых рождений».

— Сюда, прошу вас, — сказал господин Тюдзё.

Он проводил их в свой дворец, кормилицу поручил служанке Касуге, а сам стал угощать девушку, повторяя, что готов ей служить. Потом, когда все улеглись, господин Тюдзё ещё сильнее, чем прежде, почувствовал влечение. Он приблизился к изголовью девушки.

— Связь супругов — не просто на две жизни, её причина в прежних рождениях, подумай. Мои чувства к тебе так глубоки, что всю их глубину невозможно высказать, — говорил господин Тюдзё, не жалея слов.

Радости девушки не было предела, ведь она этого и сама хотела, но притворилась смущённой и не подавала вида, что согласна. Когда пришла ночь и постепенно стемнело, они за перегородкой затеяли игру мандаринских уток[576]. Оба они стремились к близости, будто прожили всю жизнь и состарились супругами. Наступила вторая половина ночи, вскоре и птицы запели, и храмовые колокола отзвонили рассвет. Господин Тюдзё с сожалением сочинил:

Девушка ответила:

Они посмотрели друг на друга.

Ночи проходили, полудни сменяли сумерки, рассветы сменялись закатами, шли месяцы и дни, стражи следовали одна за другой. Примерно в шестую луну Годзэн почувствовала себя плохо. Господин Тюдзё посмотрел и подумал: «Бедняжка, что же это такое?» Он беспрестанно возносил молитвы.

Когда женщина потаённо вздыхает, это значит, что она в интересном положении. И господин Тюдзё, и кормилица обрадовались. Этот год кончился, прошла вторая луна нового года, в третью луну родился прелестный мальчик. Господин Тюдзё смотрел на него и нарадоваться не мог. Нянек за ребёнком ходило множество, и всем хватало дела.

Так шли дни, они по-прежнему любили друг друга и жили в согласии. Господин дайнагон с супругой сначала не придавали значения тому, что за женщина появилась у господина Тюдзё, да и сам господин Тюдзё отчего-то будто скрывал её, но когда она родила столь прелестного младенца, они решили, что не следует относиться ко всему этому столь беспечно, что нужно с ней встретиться. Они решили идти вместе, подробно расспросили обо всём господина Тюдзё и очень обрадовались:

— Мы и раньше хотели познакомиться, но стеснялись.

Когда их слова передали Годзэн, она сказала:

— Какое может быть стеснение!

В благоприятный день они облачились в парадные одежды и встретились. Дайнагон с супругой смотрели на Годзэн: откуда такая красавица взялась на свете! Даже дочь императрицы вряд ли может быть прекраснее. Они решили, что именно в этом причина любви господина Тюдзё.

В спокойствии прошли месяцы и дни. Когда мальчику исполнилось три года, домашние устроили в его честь всякие празднества и развлечения. Кормилица господина Тюдзё по совету своей знакомой Накадзукаса преподнесла мальчику превосходную, не имеющую равных в мире, красивейшую собаку. Когда Сёнагон услышала об этом, у неё даже волосы на теле встали дыбом, и она побежала скорее сообщить об этом Кисию Годзэн.

— Случилось ужасное! Эта собака, она будет здесь жить! Ничего не может быть хуже этого! — Сёнагон говорила, заливаясь слезами.

Годзэн выслушала и сказала:

— И впрямь, это конец. Пока ничего не случилось, нужно уйти из этого дома. Но как я расстанусь с господином Тюдзё и мальчиком! — она не могла сдержать слёз.

Немного погодя Годзэн сказала:

— Пусть пройдёт даже тысяча лет, или десять тысяч лет, желаний своих до конца не исчерпаешь. Время прошло, в этом путь к будущему блаженству. В этом мире убежать от опасности — очень легко, но как сделать, чтобы не страдал господин Тюдзё! И как жаль оставить мальчика! Но ведь ничего не поделаешь! — она заливалась слезами.

Между тем господин Тюдзё получил приглашение в императорский дворец, поскольку был седьмой день[577] — исполнение музыки гагаку. Он сказал Кисию Годзэн:

— Мне нужно пойти во дворец. Пока меня не будет, хорошенько развлекай нашего мальчика.

Он ушёл. Годзэн посмотрела ему вслед: «Это конец!» Она украдкой следила за ним взглядом, но ничего не сказала. Видно, пришло время расстаться.

Годзэн подошла к Сёнагон.

— Сейчас как раз удачное время, уйдём, — сказала она.

Сёнагон собрала одежду и посмотрела на Годзэн, та сквозь слёзы прочла:

Так она сложила и вместе с Сёнагон покинула столицу.

— О пресветлое божество Инари! Помоги нам благополучно вернуться в родную деревню! Защити! — со слезами молились они, в их сердцах была тоска.

Они прошли Фукакусу и обернулись посмотреть на столицу. Пока они стояли, на листья мисканта выпала роса, и они стали мокрыми, словно в глубокой грусти.

Так сложила Кисию Годзэн. Они шли медленно и вот достигли Фуруцуки.

— Изволила вернуться Кисию Годзэн! — закричала лиса-служанка.

Отец и мать услышали, воскликнули: «Ну и ну!» — и выбежали навстречу.

— Все эти три года нам так хотелось тебя повидать, мы все боялись, что ты повстречаешь охотника, и он убьёт тебя стрелой, или сожрут тебя сторожевые псы. Сон это или явь!

Они были счастливы, расплакались и вцепились в рукава её одежды.

— Вот удивление-то, кон! кон! Где ты была, кон! кон! — только это и смогли сказать.

Кормилица Сёнагон всё подробно рассказала от начала до конца. Отец с матерью слушали.

— Так ты была совсем близко, рядом — в Сумидагаре, а мы и не знали. Всё Сёнагон, всё она, злобная!

Собралось всё семейство, устроили радостный пир, слушали рассказы. Всеобщей радости не было предела. И только Кисию Годзэн не могла думать ни о чём другом, кроме как о своей любви к мальчику и господину Тюдзё. Да и как могло успокоиться её сердце в этом мире! Она решила уйти из дома и стать монахиней, вступить на путь просветления. Как решила, так и сделала. Она спустилась с горы Ковата и ушла в сторону Сагано, там соорудила хижину, остригла свои иссиня-чёрные волосы. Этот мир — временное пристанище, мимолётное, как громы и молнии, утренняя роса, зловещие призраки. Колесо жизни поворачивается, и в будущем любящие обязательно возродятся на одном цветке лотоса. Она молилась об этом.

Тем временем в столице тюдзё освободился от службы во дворце и вернулся домой. Ни Годзэн, ни Сёнагон он не увидел. Мальчик лежал на коленях у кормилицы и тяжело вздыхал о том, что потерял мать. Господин Тюдзё спросил, что случилось, но все только вздыхали и ничего не отвечали. Тогда он осмотрел комнату Кисию Годзэн. Его грусть невозможно описать!

— Пусть она больше не любила меня, но ведь она родила ребёнка! Что могло её так обидеть, что она ушла? — спрашивал господин Тюдзё и без конца вздыхал.

Служанка Касуга, а она была молочной матерью мальчика, пыталась припомнить подробности.

— Я ничего не понимаю. Когда я подарила мальчику собаку, У Сёнагон всё лицо перекосилось, я ещё не видела таких злобных лиц. А больше ничего не было, ничего не произошло.

Господин Тюдзё выслушал.

— Что бы то ни было, она всё-таки могла бы ещё пожить с нами, хотя бы пока мальчику не исполнится семь лет! — без конца повторял, вздыхая, господин Тюдзё.

И хотя после этого он отовсюду слышал: «Надо жениться», — он не мог никого полюбить и только вздыхал о той, с которой расстался.

Шли годы и месяцы. Мальчик добился успехов и процветания. Кисию Годзэн в своей хижине по-прежнему думала о столице и украдкой узнавала об успехах мальчика и безмерно радовалась им. Она поднималась высоко на горные пики, собирала цветы, в долинах черпала воду, вместе с Сёнагон постоянно славила имя будды Амиды.

Кисию Годзэн и Сёнагон были лисами, но молились о пути просветления в будущей жизни. А ведь и люди подчас не заботятся об этом! Это так редкостно, что об этом следует писать и рассказывать.

ОБЕЗЬЯНА ИЗ НОСЭ

Обезьяна из Носэ [578]

Когда-то в провинции Тамба[579], в горах Носэ жила старая обезьяна-самец, по имени Масио-но Гонноками[580]. Его сына звали Кокэномару-доно. Кокэномару-доно обладал исключительным умом, сообразительностью и талантом. Когда он пускался в пляс под мелодию «Выхватывая веер», все смотрели в восхищении, и не было никого, кто не сказал бы, как это здорово. Время шло, Кокэномару-доно было уже лет двадцать, но, хотя родители и говорили ему, что всякая за него пойдёт, он и слушать не хотел, думая: «У меня есть свои причины: я не женюсь на обыкновенной женщине, ведь если она не будет из аристократов или придворных, мне тогда нечего и делать в этом мире!» Наверное, некоторые сочтут это желание странным. Может быть, это не имеет большого значения, но ведь и среди обезьяньих предков есть такой известный поэт, как Сарумару-даю[581].

Это стихотворение Тэйка поместил среди стихов, записанных им в Огура на цветных листах[582]. Кроме того, есть и другие поэты, которые сочинили «Полевые птицы»[583], «Голоса обезьян»[584], но эти стихи не известны широко, должно быть потому, что их авторы уступали людям по родословной. Обезьяны собираются в нестройные стаи, дают любовные клятвы, не знают, чем заняться: весной любуются цветами между скалами, осенью смотрят на месяц сквозь верхушки деревьев, — они любят разные плоды и очень сладострастны.

Однажды Кокэномару-доно отправился на поклонение божеству Хиёси[585]. «Вижу издалека — цветы бело-розовой вишни…»[586], он шагал по окрестностям Хигасиямы, поглядывая по сторонам. На берегу реки Северная Сиракава он заметил уголок с поистине великолепной растительностью. «Должно быть, здесь есть чьё-нибудь жилище», — подумал он, приближаясь, а когда всмотрелся в разрывы тумана, увидел красивую девушку, игравшую на кото. «Кто же она такая?» — подумал он и как заворожённый, уставился на неё. Такая действительно могла поразить в самое сердце. Это была единственная дочь зайца Икиноками-доно. Она была прекрасна, вокруг ушей шерсть гладкая и белая — настоящая красавица. Кокэномару-доно внимательно смотрел на неё. Никакая другая девушка не могла бы с ней сравниться! «Хочу добиться её!» — решил Кокэномару-доно и ушёл нетвёрдыми шагами, будто был в бреду. Он пришёл в храм Хиёси и ударил в гонг:

— Склоняю голову перед тобой, правитель двадцати одного алтаря, горный царь! Не могу забыть облика той, которую встретил на берегу Сиракавы. Теперь жизнь моя растает, как роса. Помоги мне, соедини меня с этой девушкой! — молил он от всей души.

Пока он стоял перед божеством, у Кокэномару текли слёзы. Его взор блуждал, он совсем пал духом и решил отправиться домой. На заброшенной дороге он сгрёб опавшие листья, сделал себе постель, бросился на эту подстилку и провёл ночь без сна, в любовных мечтах.

Здесь-то его и встретила лисица Инака-доно, она внимательно оглядела Кокэномару: и глаза, и руки-ноги обыкновенные.

— Не знаю, кто ты, но поскольку ты скитаешься здесь, видимо, ты ходил в здешний храм. Что, устал до изнеможения от путешествия? — спросила она лукаво.

Кокэномару-доно ответил только:

— Я не путешествую, я посыльный.

Инака-доно сказала:

— Так ли? Думаю, это пустая болтовня. Ты, верно, увидел какую-нибудь девушку среди тех, что пришли в этот храм, влюбился, и у тебя на сердце неспокойно. Ну-ка, выкладывай без утайки всё, что у тебя на душе!

Она говорила так уверенно и проникновенно, что у Кокэномару-доно ручьём потекли слёзы.

— Я столько об этом думаю, что меня уже начинают спрашивать!

Он покраснел от стыда и бросился на землю.

Между тем Инака-доно говорила:

— «Ведь и цветом, и ароматом насладится лишь посвящённый»[587]. И со мной бывало такое, когда я была молода. Думы о любви в обычае молодости. Говори, не стесняйся. Я сделаю для тебя всё, что смогу. Скажи, чего бы тебе хотелось больше всего на свете?

— Кажется, я слышу слова той, кто может помочь мне. Ведь это грех, погибнуть просто так. Что мне скрывать! Недавно, когда я шёл между цветами и деревьями по реке Сиракава, увидел необыкновенно красивую девушку. Сейчас моя жизнь — ценность, а умру, кто вспомнит? Жизнь — роса. Печально! Раз эта связь невозможна, брошусь в пруд, что зовётся Обезьяньим болотом, умру, жизнь мне больше не дорога, — он громко заплакал.

Инака-доно выслушала:

— В таком случае, это, должно быть, единственная дочь Икиноками-доно. Не спеши считать, что дело безнадёжное. Я расскажу тебе об этой девушке. У супруги Икиноками-доно до сорока лет не было детей, это её печалило. Когда она молилась Луне в пятнадцатую ночь восьмого месяца, та скатилась к ней в правый рукав. Она с благодарностью приняла это явление и после того родила дочь. Вот почему девушка так красива. Ей дали имя Тамаё-но химэ. Многие писали ей любовные записки и письма, но хотя их поток был гуще, чем струи ливня, она, как придворная дама или сама императрица, возьмёт в женихи разве только аристократа или придворного. Эту девушку зорко охраняют, но если ты докажешь, какой ты необыкновенный, тебя ждёт удача. Подумай спокойно. К счастью, моя дочь Кэсё-но маэ служит у неё. Да я и сама частенько бываю у этой девушки. Напиши письмо, я его передам, — когда она это сказала, Кокэномару-доно заметно повеселел.

Сочинил он и отдал. Инака-доно положила записку в рукав и обещала скоро вернуться. Когда она пришла в дом на Сиракаве, стала внимательно смотреть на девушку.

— Чем это вы так озабочены? — заботливо спросила её девушка, подняв белое, как снег, лицо.

Инака-доно, улучив момент, когда никого не было, сказала, что принесла письмо, и положила его возле девушки. Девушка застенчиво развела уши в стороны и глубоко вздохнула. Тогда Инака-доно, ловкая в обхождении, заговорила о том, что с древних времён бессердечных презирают, что можно оказаться никому не нужной, как когда-то случилось с Оно-но Комати.

— Спроси у меня совета, я тебе скажу, что бессердечие — настоящее преступление, если ты не каменная, не деревянная!

Её кисть двигалась неуверенно, но она, к удовольствию посланницы, не обращала на это внимания. Поболтав ещё немного, лисица Инака ушла. Она поспешила отнести письмо Кокэномару-доно. Когда тот её увидел, он радостно вскочил, трижды просмотрел письмо не читая, сказал: «Какой красивый почерк!» — приложил к груди, поднёс к лицу, с этого момента он полюбил девушку ещё сильнее. Он перечёл письмо множество раз. Течения двух рек, наконец, встретились и потекли бурным потоком. Действительно, как коленце за коленцем вырастают у бамбука, так после первой ночи[588] они встречались снова и снова тайно и стали по-настоящему близки друг другу.

Отец Икиноками-доно и его жена узнали об их связи. Правду говорят, что Кокэномару-доно — сын Масио-но Гонноками с гор Носэ из Тамба — так сладострастен, что даже среди аристократов и придворных нет ему равного. Теперь Кокэномару решил сделать предложение, собрать разные плоды высоко в горах и преподнести их. Об этом узнал Гонноками из Тамба и стал гадать, кому это он их поднесёт? «Ах, вот оно что, а я ничего не знал!» — сказал он и послал навстречу молодым множество лошадей, повозок и маленьких обезьянок. Кокэномару-доно, взяв в жёны Тамаё-но химэ, перешёл через горы в Тамба. Отец и мать, выбрав счастливый день, познакомились с невесткой. «Она самая красивая девушка в мире, поэтому она и очаровала Кокэномару», — решили они и приняли её. Потом у Тамаё-но химэ и Кокэномару-доно родилось много детей, их потомки благоденствовали. И в древности, и в наши дни не бывало такого счастья, радости не было предела.

УРАСИМА ТАРО

Урасима[589] Таро [590]

В старину в провинции Танго[591] жил человек по имени Урасима. Его сына звали Урасима Таро, это был мужчина лет двадцати четырёх — двадцати пяти. С рассвета до заката он ловил рыбу и тем кормил отца с матерью. Вот однажды он отправился рыбачить. Бухта за бухтой, остров за островом, залив за заливом — не было места, куда бы он не заплыл. Он ловил рыбу, собирал раковины, срезал водоросли. И вот у берега Эносимы[592] он поймал на удочку черепаху. Урасима Таро сказал черепахе:

— Среди живых существ журавль достигает возраста в тысячу лет, а черепаха — в десять тысяч лет. У тебя долгая жизнь и жаль так с ней расстаться. Я пожалею тебя. Помни о моём одолжении!

Урасима Таро отпустил черепаху в её родное море.

День уже клонился к закату, поэтому Урасима Таро решил домой не возвращаться, а утром на следующий день отправиться в сторону бухты и там поудить. Вдали, на поверхности моря плыла маленькая лодка. Урасима Таро долго вглядывался. Удивительно, в лодке, что покачивалась на волнах, сидела красавица, совершенно одна. Немного погодя лодка причалила к тому месту, где стоял Таро. Урасима Таро спросил:

— Кто ты? Как могло случиться, что ты совсем одна села в лодку? Неужели море не страшит тебя?

Женщина ответила:

— Я плыла вместе с другими на корабле, но неожиданно разыгралась буря, поднялись волны, задул ветер. Многие утонули. Нашлись добрые люди, они посадили меня в эту лодку и оттолкнули. Страшно подумать, ведь я могла бы попасть на Остров демонов! Я не знала, куда плыву, и вот сейчас встретила человека! Это предопределение из прежних жизней! Даже если родишься тигром или волком — сохранишь эту связь! — она зарыдала.

Урасима Таро пожалел её, ведь не каменный же он, не деревянный! Он протянул ей верёвку, подтащил её лодку к берегу. Женщина сказала:

— Проводи меня, несчастную, в родную сторону. Не оставляй меня здесь, я не знаю, куда идти, что делать. Покинуть меня здесь — всё равно, что бросить в море!

Она горько плакала.

Урасима пожалел её, они вместе сели в его лодку и на вёслах вышли в открытое море. Женщина объяснила, что через десять дней плаванья они причалят к её родному берегу. Урасима Таро гадал, что это за земля, куда они плывут? И вот они причалили к серебряной ограде. Урасима увидел дворцы и ворота, крытые золотой черепицей. Даже великолепные жилища небожителей не сравнятся с этими! А дворец, в котором жила женщина, просто невозможно описать словами.

— Если укрылись в тени одного дерева, если черпали воду из потока одной реки, всё это связь из прошлых жизней. А ты, провожая, проделал вместе со мной долгую дорогу по волнам. Конечно, это предопределение из прежних существований. А раз так, какие бы горести ни случились, дадим клятву супругов и станем вместе коротать рассветы и закаты, — сказала женщина, и слова её были от самого сердца.

Урасима Таро ответил:

— Что ж, пусть будет так, как ты говоришь.

Они дали друг другу глубокую клятву, что вместе состарятся и будут вместе похоронены. Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать. Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенною веткой расти, — сказали они, произнося глубокую клятву уток-неразлучниц. Они стали вместе коротать рассветы и закаты.

Как-то женщина рассказала:

— Это место называется Дворец дракона, здесь повсюду можно увидеть травы и деревья четырёх времён года. Хочешь посмотреть?

Они вышли в сад.

Сначала они открыли дверь на восток и посмотрели: они увидели весенний пейзаж. Слива и сакура в полном цвету, ветви плакучей ивы колышутся на весеннем ветру, из лёгкого тумана, где-то под крышей, раздаётся голос камышевки. Все ветви деревьев усыпаны цветами.

Когда посмотрели в сторону юга, то увидели летний пейзаж. От весны его отделяла живая изгородь из цветущего кустарника дейции зубчатой. Лотосы на пруду в росе, в освежающей мелкой ряби у кромки берега резвится множество водяных птиц. Деревья густо покрыты новыми побегами. В воздухе висит стрёкот цикад. Когда спускается вечер, в разрывах облаков кукует кукушка, давая понять, что пришло лето.

На западе — осень. Везде на ветвях красные листья, за низкими плетёными изгородями — белые хризантемы, на краю окутанных туманом полей покрыты росой кустарники двуцветной леспедецы. Звук мрачных оленьих голосов даёт понять, что это настоящая осень.

И, наконец, если посмотреть на север, то там виден зимний пейзаж. Ветви увяли, первый иней покрыл опавшие листья, горы все в белых нарядах. У входа в долину, занесённую снегом, чуть заметен одинокий дымок печи для обжига угля. Да, таким бывает лишь зимний пейзаж.

Сердце Урасима Таро радовалось тем необыкновенным вещам, что ему довелось увидеть, трепетало при виде цветов. Рассветы сменяли закаты, шли годы и месяцы. Незаметно минуло три года.

Как-то Урасима Таро сказал:

— Ты когда-то говорила мне о тридцати днях. Когда я покидал отца с матерью на родине, думал, что ухожу совсем ненадолго, а прошло уже три года. Наверняка отец с матерью беспокоятся обо мне. Хочу поехать навестить их, успокоить.

— Три года мы были вместе, как утки-неразлучницы за перегородкой, дав клятву вечной любви. Три года прошли как миг, и всё же ты говоришь, что твоё сердце неспокойно. Если теперь расстанемся, доведётся ли свидеться вновь! Говорят, что связь супругов сохраняется на две жизни. Что ж, пусть в этой жизни наша связь была мимолётной, будто с призраком во сне, непременно, в будущей жизни родимся вместе на одном цветке лотоса, — сказала женщина и горько заплакала.

Потом она продолжила:

— Вот ещё, я кое-что от тебя скрыла. Знай, я — черепаха из этого Замка дракона. Ты спас мне жизнь у берега Эносимы и сказал, чтобы я отплатила тебе за добро, вот мы и стали супругами. Вот это, посмотри, мой прощальный подарок тебе, — из левого рукава она вытащила красивую шкатулку. — Никогда не открывай этой шкатулки! — сказала она и протянула ему.

Говорят: встретившиеся расстаются. Это надо понимать так, что те, кто встретился, обязательно расстанутся. И всё же это всегда тяжело.

Женщина прочла:

Урасима ответил:

Обоим было жаль расстаться, но Урасима Таро не мог остаться. Что ж, он взял шкатулку, прощальный подарок, и отправился в родные края. Он никак не мог забыть о черепахе и всю обратную дорогу, преодолевая долгий путь по волнам, думал о ней. Урасима Таро сочинил:

И вот Урасима вернулся в родные места. Огляделся. Кругом равнина, с которой исчезли даже следы человека, живут на ней лишь тигры. Урасима, увидев это, подумал: «Как странно!» Когда он посмотрел по сторонам, обнаружил хижину из хвороста. Он подошёл.

— Есть здесь кто-нибудь?

Из хижины вышел старик лет восьмидесяти.

— Кто здесь?

Урасима спросил:

— Не знаешь ли, где Урасимы, что здесь жили?

В ответ старик сказал так:

— Не знаю, кто ты. Очень странно, что ты спрашиваешь, где Урасимы. Говорят, эти Урасимы жили здесь лет семьсот назад.

Таро очень удивился, снова подумал: «Как странно!» — и рассказал старику свою историю, всё, как было. Старик тоже подумал: «Как странно!» — у него текли слёзы, он сказал, указывая пальцем:

— Посмотри, там старый могильный холм и старый надгробный памятник. Говорят, это могила тех самых людей.

Таро, плача и плача, пересёк равнину с густой росистой травой, подошёл к старому могильному холму и, проливая слёзы, сложил:

Урасима Таро сел в тени сосны, он был крайне изумлён. Таро вспомнил о шкатулке, прощальном подарке черепахи. Она велела ни за что не открывать шкатулку, но теперь, делать нечего, он решил открыть и посмотреть.

Когда он открыл шкатулку, из неё тремя ниточками поднялось фиолетовое облако. Урасима увидел это и мгновенно постарел, от его двадцати трёх — двадцати четырёх лет не осталось и следа.

Потом Урасима превратился в журавля и взлетел в небо. Выходит, черепаха распорядилась запереть годы Урасимы в шкатулку. Поэтому-то он и прожил семьсот лет. Ему было сказано не открывать и не смотреть, и досадно, что он не послушался.

Есть такое стихотворение.

Не все живые существа безжалостны, но люди, которые видят добро и не помнят добра, подобны деревяшкам и камням. Говорят, что сострадательные супруги дают клятву на две жизни. Это, воистину, желанно. Урасима стал журавлём на горе Хорай. Черепаха же под своим панцирем прожила десять тысяч лет. Когда нужен пример того, что радостно, рассказывают о журавле и черепахе. Людям говорят: будьте сострадательны, ведь сострадательный человек в будущем станет счастливым. Урасима Таро явился милостивым божеством Урасима в Танго, спасает души людей. Черепаха тоже стала в том же самом месте божеством — покровителем супругов. Это пример того, чему радуются!

НЕБО БРАХМЫ

Небо Брахмы [593]

Давным-давно, во времена правления императора Дзюнна[594] на Пятой улице[595] жил да был левый министр по имени Фудзивара-но Такафудзи. Выглядел он красавцем, талантов необыкновенных, богач — сокровищниц настроил великое множество. Словом, куда ни посмотри, ни в чём у него недостатка не было. И только в одном своём желании он не преуспел: почти до пятидесяти лет не родилось у него ни одного ребёнка.

Он много думал об этом и решил так: быть может, в предыдущей жизни водился за мной какой-то грех, и теперь из-за этого я лишён детей. Конечно, человек может дожить и до ста лет, но вечно никто не живёт, так что кто-то должен остаться после тебя и молиться за тебя после твоей смерти. Известны примеры — и в давние времена, и сейчас, — когда люди обращались с просьбами к богам и буддам, и те исполняли их желания.

И вот Такафудзи отправился в храм Киёмидзу, затворился на семь дней, простирался на земле, отвесил три тысячи триста тридцать три поклона.

— Пошли мне ребёнка! Всё равно, будет ли это мальчик или девочка, прошу тебя, — молил он. — Если ты выполнишь мою просьбу. в течение трёх лет каждый месяц я велю изготавливать тридцать три зеркала из золота и серебра, украшенные цветочным орнаментом. В течение трёх лет каждый месяц я стану зажигать тысячи светильников. Три года я стану преподносить семислойные шёлковые занавеси. Я соберу сто монахов, и они непрерывно будут читать «Лотосовую сутру» в течение трёх лет. На украшенной золотой пудрой бумаге я перепишу три тысячи триста тридцать раз «Сутру Каннон», — такие обеты он давал.

После того как семь дней молитв были закончены, на утренней заре он услышал торжественный голос: «Сюда, пожалуйста». В келье настоятеля находился величественный старый монах в оранжевой одежде и такого же цвета оплечье. Если бы в келье мирянина Вималакирти[596] собрались тридцать шесть тысяч учеников будды, этот монах выделялся бы и среди них. Такафудзи не знал, куда ему встать, и тогда величественный монах повторил: «Сюда, пожалуйста». Такафудзи послушался и встал перед ним.

— Так вот, ребёнок, о котором ты просил, будет тебе ниспослан, — монах протянул ему гладкую яшму.

Министр только хотел опустить её в свой левый рукав, как проснулся.

Вскоре после этого его жена забеременела. И вот родился мальчик. Его назвали Тамавака.

День следовал за днём, мальчик рос, его отец-министр, заботясь о нём, даже на короткое время не расставался с ним. Когда мальчику исполнилось пять лет, он начал сопровождать отца, когда тот бывал во дворце императора. Государю стало известно об этом.

— До сих пор подобных примеров не бывало. Семилетние дети иногда прислуживают во дворце, но чтобы пятилетний ребёнок присутствовал в залах дворца, это редкость. Однако раз это сын Такафудзи…

Государь стал покровительствовать мальчику. Как-то раз он изрёк: «Пусть участвует в следующей церемонии назначения на должности». Во время этой церемонии мальчик получил должность пажа[597].

Став пажом и получив четвёртый придворный ранг, Тамавака занял место среди сановников-кугё[598]. Но как служить во дворце, не имея земель? И вот ему были отданы две провинции — Тадзима и Танго[599]. Министр всегда помогал ему в важных делах. Мальчику исполнилось шесть, потом семь лет. Своими способностями он превосходил других детей. К тому же он прекрасно играл на флейте.

Между тем его мать, жена министра, умерла — растаяла, как утренняя росинка на ветру. В этой жизни один только сын и остался отрадой для министра. Но весной, когда мальчику исполнилось тринадцать лет, министр тоже умер. Тамавака так печалился, что и словами не рассказать. Чтобы провести заупокойную службу по отцу, устроили помост высотой в десять тё. Тамавака семь дней играл на флейте. Посвящая свою музыку Брахме и Индре, он от всего сердца молил: «Помогите моему отцу в следующей жизни!» Через семь дней, в полдень — в час Лошади, череда фиолетовых облаков спустилась с небес. Шестнадцать небесных отроков несли драгоценный паланкин. Некто прекрасный, в драгоценном венце, спустился с небес и со слезами проговорил, обращаясь к Тамаваке:

— Твоя семидневная игра на флейте достигла Небес Брахмы. Твоя сыновняя преданность не имеет равных, это понимают и существа, рождающиеся в раю верхнего мира, и драконы-божества нижнего мира. У меня есть одна-единственная дочь — Химэгими — я хочу отдать её тебе в жёны. В восемнадцатый день следующей луны соверши церемонию очищения помоста, воскури благовония, будь спокоен и жди, играя на флейте. Знай, что я — Брахма.

И он удалился в небо на фиолетовом облаке.

Тамавака не понимал, сон это или явь. Он спустился с помоста, сел перед изображением будды, развязал шнурок на свитке «Лотосовой сутры» и стал её читать. Читая сутру, он молился и о том, чтобы его мать возродилась в Чистой земле.

Хотя Тамавака и не был уверен, вправду или нет видел он Брахму, но когда пришёл указанный день, он очистил помост, воскурил благовония, успокоился и заиграл на флейте. Луна восемнадцатого дня медленно взошла на чистое небо, осветив всё на тысячу ри вокруг, светлое небо было безоблачным. Тут задул благоуханный ветер, поплыли фиолетовые облака, Тамавака увидел, как множество людей в самых разных одеждах сопровождают лёгкий паланкин. На землю спустились шестнадцать небесных отроков, приставленных к паланкину. Из него вышла девушка лет четырнадцати-пятнадцати. На голове у неё был венец, на теле — драгоценные украшения, а на ногах — золотые туфельки с загнутыми вверх носами. Она была так хороша, что и словами не описать.

Тамавака молвил: «Сюда пожалуйте». Он усадил её на парчовые подушки за занавесками. Она выглядела как пришелица из иного мира.

Потом они дали друг другу клятву супружеской верности, и началось время их совместной жизни. Нехорошо было только то, что люди постоянно судачили о них. «Слышали? Господин паж с Пятой Улицы взял себе жену из страны Брахмы. Не простая женщина, вся светится!» — так они говорили. Узнал об этом и государь. Он подумал со вздохом: «Я обладаю десятью добродетелями, держу в своих Руках Поднебесную, отчего же не я стал зятем Брахмы?»

Пришёл день, и дзидзю Тамавака получил должность тюдзё. Последовал приказ: «Тюдзё Тамаваке надлежит явиться во дворец».

Государь изволил сказать так: «Твоя жена должна семь дней провести в моём дворце. Если же она не пожелает, пусть доставит к нам птиц — калавинку и павлина — и пусть они семь дней танцуют во дворце. И тогда рассеется моя тоска. Если же и этого она не сделает, то тогда пусть оставит Японию». Так он сказал.

«Слушаюсь», — ответил Тамавака и отправился домой. Увидев жену, он рассказал ей о государевом повелении. Химэгими ответила: «Не беспокойся! Калавинок и павлинов сколько угодно возле прудов моего дворца. Если хочешь, я доставлю их сюда. Но только это птицы небесные, в такой маленькой стране им будет тесно. Но мы можем показать всем видимость этих птиц. Может, среди драгоценностей в твоём дворце найдётся шёлк „пяти добродетелей“[600]».

— Разумеется, — ответил Тамавака.

Химэгими доставили пять тан шёлка «пяти добродетелей»: с голубым и красным фоном. Из этого шёлка она сделала двух птиц — калавинку и павлина, величиной по три сяку. Их поместили в два ящика — золотой и серебряный. Ящики оставили на галерее с южной стороны дома. И вот калавинка произнесла: «Здесь калавинка и павлин из страны Брахмы».

Тогда открыли крышки ящиков: две птицы чистили перья.

— Скорее неси их во дворец! — велела Химэгими.

Тамавака сел в экипаж с гербами и отправился во дворец. Во дворце говорили: «До сих пор нам такого видеть не приходилось. Только изображения на картинках видели. Удивительное дело!»

При государе находились государыня, канцлер, сановники, знать и чиновники рангом пониже. У внешней галереи дворца Сисидэн ящики открыли. Обе птицы выбрались из него и стали прохаживаться. Мелодично распевая, птицы порхали, как на Пруду семи сокровищ в раю. Будто очнувшись от сна заблуждений и страданий, люди смотрели на них и лили слёзы от обуревавших их чувств. Когда семь дней миновали, птицы вернулись в свои ящики.

Не прошло ещё и следующих семи дней, как Тамаваку снова позвали во дворец к государю.

— Говорят, есть три одинаково прекрасных женщины: Дзюро — дочь демона, младшая сестра Бисямона — небесная дева Китидзё[601] и дочь Брахмы Химэгими. Доставь ко мне Дзюро — дочь демона, пусть она проведёт во дворце семь дней. Думаю, она утешит моё сердце. А если не сумеешь, тогда ты должен будешь прислать ко мне свою жену.

Таков был приказ государя.

Тамавака вернулся домой.

— Даже взглянуть на тебя мне стыдно. Тут такое дело…

Когда Тамавака всё ей рассказал, Химэгими улыбнулась:

— Да это проще простого. Дзюро служит моему отцу, а поскольку она простая служанка, если я её позову, они обязательно явится.

Химэгими крикнула:

— Дзюро! Дзюро!

Дзюро появилась в тот же миг.

— Сердце государя страны Тростниковой равнины[602] тоскует, и он сказал, что хочет семь дней смотреть на прекрасную Дзюро. Ступай во дворец, ни в чём ему не прекословь, семь дней развлекай его. Но когда семь дней пройдут, возвращайся не мешкая.

Тамавака отправился сопровождать Дзюро во дворец.

— Вот удивительно!

Посмотреть на Дзюро собралась целая толпа, здесь были и благородные и простые люди. Дзюро не понимала, где она и зачем, но семь дней она меняла одежды, услаждала государя музыкой, так что, казалось, ему уже нечего больше желать. А когда прошли семь дней, она пропала, будто растаяла.

Государь подумал: «Конечно, она похожа на ту, другую, но всё же Дзюро — простая служанка, а мне мила дочь Брахмы — Химэгими. Что если повелеть Тамаваке сделать что-нибудь невыполнимое, а потом сослать куда-нибудь в Сираги[603] или на острова Кикай[604]. А Химэгими себе взять». Государь позвал Тамаваку.

— Я увидел дочь демона, Дзюро, и воспылал к ней любовью, но она исчезла. Позови богов грома, пусть они гремят во дворце. Это развеет мою тоску. Ступай! — приказал государь.

— Слушаюсь! — ответил Тамавака и отправился домой.

Понимая, что выполнить это приказание невозможно, он поначалу не стал ничего рассказывать Химэгими. Но она подошла к нему и спросила:

— Ну, что ещё тебе приказано? Скажи!

Тамавака рассказал всё, как есть. Химэгими ответила: «Это очень просто. Хотя в стране Тростниковой равнины их и называют богами, гремящими в южном небе, но в стране Брахмы они выполняют самую тяжёлую и грязную работу. Вызвать их просто».

Она вышла на южную галерею, ударила веером по ладони и позвала: «Дракон Нанда! Дракон Бацунанда! Дракон Увацура[605]!»

Драконы могут иссушить огнём и залить водой. Силу восьми Драконов не выразить словами. Откуда ни возьмись, появились тучи — хоть зонт бери, и драконы спустились к Химэгими со стороны пика Атаго[606].

— Вот что, Восемь драконов! Государь страны Тростниковой равнины неспокоен сердцем, он призывает к себе гремящих богов, изгоняющих тоску. Сейчас же отправляйтесь во дворец, гремите там семь дней, позаботьтесь о нём. А когда пройдут семь дней, вдарьте разок с такой силой, как это делает Конгорикиси[607]. Дела не сделав, не возвращайтесь. Когда с юго-запада — со стороны овна и обезьяны — вскинется пламя и во дворце появится дым, вот тогда считайте ваше дело сделанным. До каких пор мы станем ему потакать?! Мне это надоело!

Химэгими рассердилась не на шутку.

Восемь драконов крикнули: «Все сюда!»

И вот они превратились в Мао[608] и были готовы одним прыжком оказаться во дворце. Тамавака собирался отправиться вместе с ними. Химэгими придержала его за рукав и протянула ему драгоценный головной убор. «Надень сегодня вот это. А то лопнут уши, а молния ослепит».

Вначале прозвучали два-три раската грома. Даже это пробрало всех до печёнок. Потом гром ударил в четвёртый и в пятый раз. С неба стали падать огни, да так густо, хоть зонт открывай — сто, двести. Потом загорелась ещё тысяча огней, две тысячи. Уже не только гремел гром и сверкали молнии — поднялся ветер, вздыбились волны, хлынул ливень. Государыня, сановники, знать совсем пали духом — они не понимали, что происходит. И только государь — слова-то назад не вернёшь! — твёрдо решил, что должен выдержать семь дней. Однако и у него на сердце было неспокойно, он так боялся, что лежал, укрывшись с головой своими одеждами. Семь дней прошли, с неба упал огонь, и дворец в одночасье сгорел дотла. До ушей Тамаваки ничего не долетало, даже самые громкие звуки, но он всегда жил на земле государя и знал, что государя беспокоить нельзя, так что он сказал: «Восемь драконов! Уймитесь!»

Гром прекратился, чёрные облака рассеялись, небо стало голубым. Тамавака возвратился домой. После этого тюдзё Тамавака получил должность тюнагона.

И вот дней через пятьдесят его снова вызвали во дворец. Тамавака явился.

«Я и вправду считаю, что всё это необыкновенно и редкостно: калавинка, павлин, дева Дзюро, гром. Похвально, что ты, тюнагон Тамавака, выполнил все мои приказы. Так вот, я тебя награжу, если ты доставишь мне собственную печать Брахмы» — таков был приказ государя.

— Слушаюсь!

Вернувшись, домой, Тамавака рассказал о повелении. Химэгими залилась слезами: «Это очень трудно! Даже мне непросто из страны Тростниковой равнины подняться на небо Брахмы. Дорога туда далека, к тому же, пока ты будешь в стране Брахмы, мы должны будем жить в разлуке, и что ещё может случиться!»

Она утопала в слезах.

— Если я не отправлю тебя во дворец, меня сошлют в Силлу или в Кудару, и я сгину там. Разве это не печально? Может, отправишься во дворец? — со слезами попросил Тамавака.

Химэгими ответила так:

— Японию, страну Тростниковой равнины, называют страной нечестивцев. Люди здесь не мудры сердцем. Отсюда ушёл, туда пошёл, многим дал клятву верности. На небесах обычай другой: мудрец не служит двум государям, а верная жена не встречается с двумя мужчинами. Если уж отдалась мужчине, то другому клятву не давай. Если уж назвались супругами, пусть пришлось разлучиться, пусть обстоятельства изменились, всё равно и муж и жена должны на всю оставшуюся жизнь сохранять верность друг другу. Ты ведь и сам мне так говорил, а теперь предлагаешь мне идти во дворец. Это немилосердно, такое можно услышать только от дурного человека. Не так ли, Тамавака? Я последую за тобой на край света, в глубину гор, туда, где живут тигры, в огонь и в воду, до самой смерти я твоя. Так что сделай так, как я скажу. С сегодняшнего дня семь дней подряд совершай очистительные обряды, семь раз соверши омовение. После этого поднимись в горы Атаго, в северо-западном направлении — в сторону собаки и свиньи — ведёт тропинка. Пройдёшь семь ри и увидишь восемь больших деревьев. Под деревьями стоят три лошади. Из них выбери самую тощую.

Тамавака сделал, как велела ему жена, и отправился на поиски. Из шести дорог он выбрал ту, которая вела на северо-запад, прошёл семь ри, увидел большие деревья, под ними — трёх лошадей: пегую, рыжую и мышиной масти. Пегая была такой тощей, будто её бока были сдавлены досками. Он взял её и привёл домой. Химэгими взглянула: «Что станем делать, корма-то у нас нет».

— А какой корм нужен, трава? — спросил Тамавака.

— Трава, да только та, что обычно стоит тридцать рё.

Тамавака сказал, что это не послужит препятствием. Он открыл северную сокровищницу, ломившуюся от денег, и взял тридцать Рё. Они накормили лошадь. Потом набрали для неё воды из водопада Киёмидзу, она выпила три коку. Наевшись травы, напившись воды, она покаталась на левом боку, на правом боку, вздрогнула и встала.

— От моста Пятой улицы веди лошадь на восток, там сядь на неё. Когда почувствуешь, что лошадь задрожала и потом прыгнула, крепко зажмурь оба глаза. Ни в коем случае по дороге глаз не открывай. Когда лошадь прискачет, ты поймёшь это по её движениям, тогда открывай глаза и смотри, — Химэгими подробно всё ему объяснила.

Тамавака всё сделал, как она велела. Он попрощался с Химэгими, у моста Пятой улицы повернул на восток, сел там на лошадь и поехал. Через некоторое время он почувствовал, что лошадь отталкивается ногами от земли, будто собирается лететь по небу. Тогда Тамавака крепко зажмурил оба глаза. В одно мгновение — столько времени уходит на то, чтобы стегнуть лошадь кнутом — они поднялись в небо и тут же снова оказались на твёрдой земле. Лошадь вздрогнула три раза. Тогда Тамавака открыл глаза и осмотрелся: кругом был песок, и лошадь стояла на песке. Он слез с лошади, она заржала три раза, ему показалось, что будь она человеком, она бы так с ним прощалась, и поднялась в небо. Он пожалел о том, что приходится расставаться с лошадью, и всё смотрел, как она поднимается в далёкое небо. Скоро она стала похожей на птицу, и он видел её полёт, но потом она бесследно исчезла.

Он неуверенно двинулся вперёд по узкой дорожке, и тут встретил человека. Тамавака спросил:

— Как называется эта страна?

— Страна Брахмы.

— А где находится дворец Брахмы?

— Иди на юг по этой дороге, там и дворец будет.

Тамавака обрадовался и пошёл. Во все стороны простиралась равнина без конца и края, гор видно не было. Шаг за шагом песок становился всё больше похожим на золото. Вот и серебряные врата с золотыми створчатыми дверьми, вся земля устлана толстым слоем золотого песка. Кругом украшения из семи драгоценностей, всё так, как в рассказах о рае — Чистой земле. Он вошёл внутрь. Драгоценная лестница, драгоценные сиденья за занавесом… Счастье увидеть такое!

Через некоторое время появилась небесная дева лет тридцати. На ней было надето ожерелье. Она указала пальцем на юг. Тамавака подумал, что она повелевает ему повернуться к югу. Он повернулся и увидел дворец с двумя или тремя опорными столбами лазоревого цвета высотой в семь сяку. Он напоминал Сисиндэн — главный дворец японского государя. На золотом возвышении для сидения был драгоценный настил, напротив находилось украшенное серебром место для сидения. Он подумал, что оно предназначалось гостю, и сел туда. Небесная фея лет двадцати четырёх — двадцати пяти внесла поднос, на нём стояла лазуритовая чашечка, серебряные ковшик для вина и чайничек. Не сказав ни слова, она поставила поднос и вышла.

Тамавака подумал, что, вероятно, это обычное на Небе питьё, однако никто не предложил ему попробовать. Но ему так хотелось, что он всё-таки лизнул. Он почувствовал вкус ароматной «сладчайшей росы». Он наполнил чашечку ещё и ещё, выпил четыре, пять раз, и выпил всё без остатка.

После этого Небесная фея лет тридцати четырёх в лазуритовом котелке с крышкой подала нечто рисовое, белое и красивое, длиной в один сяку. Тамавака взял палочки и уже собирался отведать, как случайно взглянул в соседнюю комнату, и увидел там существо, похожее на скелет. Это не был человек и не был демон, существо было приковано восемью железными цепями. Увидев его, Тамавака очень испугался.

— Не жадничай! Дай и мне кусочек! Я так хочу есть — прямо умираю. Продли мою жизнь хоть ненамного! — вздыхало существо.

Тамавака обладал сострадательным сердцем, а положение существа походило на положение преступников, которых в Японии сажают за решётку, — те тоже мучаются от голода. И Тамавака сжалился: «Высуни язык!» — сказал он.

Обрадовавшись, существо натянуло цепи, приблизилось и высунуло язык. Тамавака увидел, что язык был алым, как штаны-хакама в придворном костюме, и вытянулся на целый дзё. Вот ужас-то! И по своему росту, и по длине языка это существо было необычайным. Прямо волосы дыбом вставали. Съев один кусочек, оно тут же разорвало восемь цепей, изодрало железные цепи, дотянулось до оставшейся еды и жадно поглотило её. Потом начало крушить драгоценный дворец. Поднялся ветер, полил дождь, а само существо куда-то улетело. Торопливо вошла та же самая небесная фея, она была вне себя от волнения. «Ох, плохи дела! Не слишком-то вы счастливый человек», — укоризненно произнесла она, взяла котелок и унесла его.

Тамавака забеспокоился. Тут появился Брахма, одетый точно так, как он был одет, когда спустился с Неба к игравшему на флейте Тамаваке, которому тогда было тринадцать лет. Брахма сел на драгоценное сиденье.

— Ты проделал длинный путь. Знаю, ты явился сюда, в такую даль, потому что получил приказ в стране Тростниковой равнины доставить мою собственную печать. Вообще-то твой государь хочет отобрать у тебя Химэгими, но раз уж сейчас моя дочь находится в стране Тростниковой равнины, я поставлю тебе свою печать. Но поговорим о том, что здесь случилось. О том существе, которое было здесь заперто… Знай, что к северу отсюда есть страна, которая называется Киман[609], а к югу от страны Киман есть страна Расэн[610] — это существо — король страны Расэн по имени Харамон. Когда моей дочери было пять лет, я узнал, что он собирается похитить её и сделать своей женой. Я переговорил с Четырьмя Небесными Царями. Хоть он и бежал за девять гор, за восемь морей[611], в горы Сюмисэн, Миросэн, Макамиросэн, Дайтэтиисэн[612], они догнали и схватили Харамона. Тысячу дней он должен был быть заперт в клетке без еды — так здесь принято, а по прошествии тысячи дней его бы разорвали на мелкие куски и выбросили. Завтра как раз должна была истечь тысяча дней, но он сбежал сегодня, это очень прискорбно. То, что он съел, — это не обычная еда. Это рис, который готовят на воде из Пруда семи драгоценностей, что к югу отсюда. Достаточно съесть одно зёрнышко, чтобы получить силу тысячи человек и дожить до тысячи лет. Тебя посчитали важным гостем и решили угостить этим рисом, а ты отдал ему еду. Этого нельзя было делать. Думаю, теперь Харамон украдёт мою дочь и заберёт её в страну Расэн. Ведь съев этот рис, он в одночасье получил силу божества и смог разорвать железные цепи.

Говоря это, Брахма, несмотря на всё своё величие, захлёбывался слезами.

Тамавака совсем пал духом, он был не в силах остановить потоки слёз. Справившись со слезами, он сказал:

— Хоть мы с Химэгими и попали в трудное положение, пожалуйста, поставьте мне свою печать. Пока Химэгими ещё находится в Поднебесной, попытаемся с ней скрыться, уйдём из дома.

Брахма сказал, что поставить печать — просто. На серебряную табличку он поставил оттиск своей золотой печати и протянул Тамаваке.

— Есть здесь кто-нибудь? Проводите Тамаваку в страну Тростниковой равнины! — велел Брахма.

Тамавака беспредельно горевал, расставаясь с отцом Химэгими. Если только ему суждено достигнуть далёкой Японии и если Химэгими ещё там, то он всеми силами станет оберегать её от Харамона. Тамавака проливал слёзы. Брахма пребывал в глубокой тоске:

— Мне кажется, моя дочь ещё не рассталась с жизнью. Если ты успеешь вовремя, может быть, мне посчастливится никогда не получить подобных известий, — с надеждой произнёс Брахма.

Толпа слуг проводила Тамаваку до ворот.

Он и не предполагал, что пегая лошадь всё ещё здесь. Она повернулась к нему и заржала. Как и в прошлый раз, Тамавака плотно зажмурил глаза. Они поднялись в небо. Если бы дело происходило в Японии, то он решил бы, что преодолел десять ри. Лошадь приземлилась. Он открыл глаза и посмотрел вокруг. Они приземлились в подобной цветку японской столице, к востоку от моста Пятой улицы. Тамавака слез с лошади, и она ускакала в горы Атаго.

Тамавака повернул на Пятую улицу. Там играли двое или трое детей. Из дома вышел какой-то незнакомый человек и обратился к Тамаваке:

— По столице гуляют невероятные слухи.

— Что такое? — спросил Тамавака.

— Да вот, пропал господин советник Тамавака с Пятой улицы. Все горевали о нём, даже государь. А его жену, небесную фею, кто-то похитил. Небо вдруг затянули чёрные облака, и она пропала неизвестно куда. Уж, наверное, господин советник станет вздыхать. Вот что говорят в Поднебесной. Разве вы не знали об этом?

«Вот оно что…» — подумал Тамавака. Плача и плача, он, не заходя к себе домой, сразу отправился во дворец. Там все пребывали в безмерной скорби, и государь его не принял. Поскольку Тамавака доставил личную печать Брахмы, что было для этой страны делом весьма удивительным, то её поместили в дворцовое хранилище.

Тамавака вернулся к себе домой и осмотрелся. В ожидании его возвращения всё было оставлено как есть. В южном дворце даже не поменяли занавески, так что были заметны следы прихода Харамона. Служанки и кормилицы, увидев Тамаваку, не скрывали своей печали, они простирались на земле и вздыхали. В комнате, где жила Химэгими, так и лежало её старое изголовье и другие спальные принадлежности. На полу скопилась пыль, спальня выглядела заброшенной. Тамавака будто очнулся от прекрасного сна. Была середина восьмой луны, в саду чуть слышно шелестела высокая трава, но дул пронизывающе холодный ветер. Хоть осень ещё не наступила, громко стрекотали насекомые. О таком времени говорят: «По осени грусть безотчётная…»[613], «Не меня одного сегодня осенила печалью осень…»[614]. Тамавака пролил столько слёз-росинок, что постель совершенно промокла. Всю долгую ночь он не сомкнул глаз, так что даже во сне увидеть жену ему не пришлось. Прошло какое-то время, и ему показалось, что уже рассвело, громкий крик одинокого ворона был слышен далеко за пределами леса. Ночь кончилась, начало светать. Тамавака отрезал свои волосы, объявил себя монахом и отправился в храм Киёмидзу. Он молился, проливая слёзы:

— С самого детства я каждый месяц совершаю паломничество. Дай мне ещё хоть раз в жизни увидеть Химэгими, ведь мы расстались с ней, не насытившись друг другом. Ну а если встретиться с ней невозможно, ни к чему тогда мне и жить. Помоги нам в будущей жизни!

На заре появился старый монах лет восьмидесяти: «Если хочешь узнать, где Химэгими, отправляйся в странствие. В Хаката, что на Цукуси[615], сядь на корабль. По прошествии ста дней обязательно узнаешь, где она», — произнёс монах.

Тамавака не понимал, сон это или явь, но, решив, что это послание милосердной и сострадательной Каннон, он тут же отправился на Цукуси.

Он сел на китайский корабль. Он плыл неизвестно куда по волнам бескрайнего синего моря, его сердце полонила тоска. Они находились далеко от земли, когда через тринадцать дней задул сильный ветер, разбушевались волны, то тут, то там вспыхивали молнии. В это время на тридцати кораблях под напором ветра порвались причальные концы, и их унесло неизвестно куда. Тот корабль, на котором плыл Тамавака, тоже попал в бурю, но не был унесён, преодолел многочисленные волны, миновал страну Киман и приплыл в страну Расэн.

Избежавший смерти Тамавака внимательно осмотрелся. Окрестности были похожи на побережье в Японии… Он огляделся, и ему сделалось одиноко. Тамавака заиграл на флейте. Неожиданно во множестве появились жители этого мира, головы у них были посажены задом наперёд, они были чёрными, высокими, страшными.

— Прекрасные звуки ты выдуваешь из этой флейты. Судя по всему, ты человек из страны Тростниковой равнины.

— А где я нахожусь? — спросил Тамавака.

Ему подробно объяснили: «Это страна Расэн. Наш правитель зовётся королём Харамоном. Когда-то он отправился к Брахме и сказал, что украдёт его дочь Химэгими и сделает её своей женой. Харамон убежал, но Четыре Небесных Царя схватили его и посадили в железную клетку. Но тут ему дали риса, и он в одночасье получил силу божества и сломал клетку. Он украл эту самую Химэгими, которая жила в стране Тростниковой равнины, и её теперь почитают за жену Харамона. Однако Химэгими хочет его обмануть. Для того чтобы совершить заупокойную службу по своей матери, она собралась тысячу дней читать сутры, ей построили отдельный дворец. Днём и ночью она молится. Но когда пройдёт тысяча дней, всё равно будет так, как сказал Харамон. До того срока она попросила дать ей время. Харамон, восхищённый обликом жены, по её просьбе выстроил отдельный дворец, где её почитают хозяйкой. Сам же Харамон три раза в день доходит до галереи этого дворца, смотрит на жену и возвращается к себе. Люди из страны Тростниковой равнины — наши враги, так у нас говорят. До сих пор действует приказ, запрещающий кому-либо из страны Тростниковой равнины появляться здесь. Остерегайся, не говори, путешественник, что ты из этой страны!»

Один старик сказал: «Приходи сегодня вечером ко мне домой. Хочу послушать, что ты расскажешь интересного». Тамавака отправился к нему. Может, если он расскажет о себе, этот старик и его жена помогут ему? Старуха сказала: «Я родилась в Японии, в Танго. Но меня украли и доставили в страну Киман. А старик родился в Тадзиме. Странным образом он стал жителем этой страны. В родные края мы возвратиться не можем, ведь нам уже по двести лет. Но нам так приятно видеть человека из Японии».

Несмотря на эти слова, Тамавака опасался, что они служат демону, поэтому не рассказал им правды.

— Я из Цукуси. Я странствую как паломник, играю на флейте, путешествую по миру. Иногда кто-нибудь предоставляет мне кров, если нет — я останавливаюсь в старых храмах, святилищах, много раз мне приходилось просыпаться, вовсе не имея крыши над головой. Что ж, сон этой жизни призрачен. В следующей жизни будет последнее пристанище. Однако мне бы очень хотелось поподробнее осмотреть дворец Харамона.

— Это просто. Наша дочь, её зовут Сякоцу, служит жене Харамона. Много женщин ей служат: Хива, Хакира, Ува, Хото, Яся, Акутоку. Харамон им всем покровительствует. Пойдём, посмотришь.

Тем временем появился посланный от Харамона. Он сказал:

— Человека, который таким странным образом играл этим вечером на флейте, просят во дворец!

— Что бы там ни было, нужно делать, как он говорит. Всё обойдётся, — сказала старуха.

Харамон посмотрел на Тамаваку: «Сыграй-ка мне так, как ты играл сегодня вечером».

Тамавака взял флейту и начал играть. Его игра была бесконечно прекрасна.

— Моя жена днём и ночью тоскует по стране Тростниковой равнины, успокой её сердце своей игрой, — велел Харамон.

Тамаваку проводили к новому дворцу. Он стал играть возле дворца. Химэгими узнала его игру. «Вот ведь! — подумала она. — И как только он сумел добраться до этой страны!» Ей хотелось броситься к нему, схватиться за него. Но подумав тысячу и ещё сто раз, она решила, что так можно всё испортить, поэтому она просто слушала.

Синцу рассердилась: «Что же это получается!? С того момента, как появился этот паломник, она сама не своя!»

— Что ж, это понятно. В стране Тростниковой равнины флейта — важная вещь, там всё, даже простые люди проявляют склонность к музыке. А во дворцах великого Брахмы резвящиеся в прудах птицы — дикие утки, гуси, мандаринские утки, калавинки, павлины, Хоо — своими голосами подражают музыке. Сейчас, слыша эти звуки, она наверняка с тоской вспоминает родной край, отца с матерью. Понятно, что ей не по себе, — ответила Сякоцу.

Остальные с ней согласились:

— Конечно, это так.

Сидя в саду на песке, Тамавака всю ночь напролёт играл на флейте.

Тем временем государь соседней страны по имени Рюкю прислал гонца к Харамону.

— Львов и слонов развелось так много, и они столько едят, что народ бедствует. Государь приглашает вас приехать поохотиться, — передал гонец.

Харамон согласился, он взял с собой тысячу всадников, а сам уселся в колесницу, которая может пролететь три тысячи ри.

— Пусть жена утешится, слушая, как играет на флейте этот паломник. Я вернусь через пятьдесят дней. Вы, женщины, развлекайте и ублажайте её как следует. Если не сделаете, как я говорю, разорву всех вас на множество кусочков и выкину, — пригрозил Харамон.

Он вылетел, как ветер, из страны Расэн в страну Кэйсин[616].

Тем временем Химэгими сказала: «Всё это время паломник сидел на песке и наверняка совсем продрог. Пусть играет во дворце, в коридоре».

Тамавака снова принялся за игру.

Потом его пригласили в комнаты. Теперь супругов разделяла лишь перегородка. Химэгими сказала: «Я совершаю заупокойную службу по своей матери, если паломник будет семь дней играть на флейте, думаю, сердца богов и будд возрадуются. А вы, женщины, все как одна, внимайте. Для искупления ваших грехов это будет полезно».

— Хорошо, — ответили они.

Семь дней подряд подавали вино. Женщины напились и заснули. Как раз в тот момент, когда Химэгими думала, что она-то узнала Тамаваку, а как бы сделать, чтобы он увидел её, дунул ветер, занавеска, которая её скрывала, приподнялась, и Химэгими с Тамавакой встретились взглядами. Им не нужно было ничего говорить друг другу. Химэгими думала, что женщины им не помешают, ведь она семь дней угощала их вином, за эти семь дней они ни капельки не вздремнули и напились пьяными. Так что теперь они даже не могли добраться до своих постелей и заснули, где попало.

Когда наступила глубокая ночь, Химэгими отодвинула перегородку и сказала:

— Нам с тобой надо поскорее скрыться отсюда.

— Если можно было бы сделать так, как велит сердце, конечно, нужно было бы бежать. Но вот так, вдруг, скрыться невозможно. Если Харамон снова нас схватит, будет ещё хуже. Мне не жаль себя, а вот тебя — жаль. Так что давай, пока можно, побудем вместе. Я сыграю тебе на флейте, а ты послушаешь…

— Нет, бежим! Здесь есть колесница, которая может пролететь три тысячи ри, в ней улетел Харамон. Но есть ещё одна колесница, она может пролететь две тысячи ри, её и возьмём!

Они подошли к колеснице и сели в неё.

Летающей колеснице положено летать самой по себе, но поскольку это была колесница Харамона, она как будто не хотела лететь без хозяина. Когда эта колесница пролетает две тысячи ри, она сама собой останавливается, но сейчас она этих двух тысяч ри ещё не пролетела.

— Почему мы не летим?

Хотя все спали, женщина по имени Саранё — высокая, краснолицая, с густо окрашенными волосами — бодрствовала. Когда звуки флейты прекратились, она заинтересовалась, чем сейчас заняты Химэгими и паломник. Как раз когда Тамавака задавал свой вопрос, Саранё вскочила и побежала посмотреть. Как она и предполагала, ни Химэгими, ни паломника уже не было. Она подняла Дзинцу, Акутоку и ещё двух-трёх женщин. Поскольку ярко светила луна, освещая всё вокруг, женщины решили посмотреть, нет ли Химэгими в южном дворце. Они обежали вокруг всего дворца и увидели, что летучей колесницы нет на месте. Да, дела плохи — поняли женщины.

— Представляете, как разгневается Харамон! Плохо нам придётся! Несчастные мы! — заголосили они.

Из дворца выбежала женщина по имени Яся. На крайний случай, сказала она, имеются сигнальные барабаны, они стоят по одному на каждый ри. Яся ударила в первый барабан. Как только звук долетал, тут же били в следующий барабан, потом в следующий. Страна Кэйсин располагалась в пятистах ри, так что ударили в четыреста пятьдесят барабанов. Звук мгновенно достиг страны Кэйсин. Услышав его, Харамон встревожился:

— Это звук сигнального барабана! В стране Расэн что-то приключилось!

Он сел в летучую колесницу, которая может пролететь три тысячи ри, и прилетел за такое короткое время, какое требуется, чтобы отстричь прядь волос, Яся вышла его встретить и рассказала всё, как есть. Харамон разволновался: «Паломник, который здесь был, — это наверняка Тамавака из страны Тростниковой равнины. Но раз они взяли колесницу, которая может пролететь всего две тысячи ри, их будет просто догнать. Все за мной!»

Харамон был страшно зол. Никто и никогда не пребывал в таком страшном гневе. Таким может быть только Харамон. Волосы на голове у него торчали дыбом, глаза стали, как колёса. Он скрежетал зубами и беспрестанно подпрыгивал, вот как был он сердит.

Харамон мгновенно подлетел к колеснице Химэгими и Тамавака и собирался их схватить.

— Я уже говорил тебе, что своей жизни мне вовсе не жаль, но увидеть твои страдания — вот что горько! — сказал Тамавака.

— Что уж теперь говорить, делать нечего. Мы ведь с тобой дали друг другу клятву на две жизни[617], так что чем возвратиться в замок этого демона, лучше уж вместе утонуть в волнах, — ответила Химэгими.

Но в это время прилетели две птицы: калавинка и павлин — те, которые танцевали во дворце. Калавинка внезапно приблизилась к колеснице Харамона и так её пнула, что та отлетела на десять ри назад. А павлин вдруг так пнул колесницу Химэгими, что она отлетела на десять ри вперёд. После этого обе птицы по очереди стали пинать колесницу Харамона туда-сюда. Они пинали и колёса, и саму колесницу и разбили её на мелкие кусочки, так что Харамон опустился на дно ада. После этого две птицы лапами поддержали колесницу Химэгими и принесли её во дворец Брахмы.

Итак, Химэгими и Тамавака сумели избежать пасти крокодила, им казалось, будто всё это происходит во сне. Брахма, увидев их, сам не понимал, сон это или явь. Он бесконечно обрадовался.

— Ах, ах, доченька! И как же тебе удалось сюда добраться? Мне казалось, нам уже не доведётся встретиться в этой жизни. Я так этому рад! — отец уцепился за её рукав.

Радость переполняла отца, ему хотелось заботиться о дочери бесконечно. Он хотел, чтобы всё так и оставалось, однако он сказал:

— Японский государь будет опечален, так что возвращайтесь. Ни об этой жизни, ни о следующей больше не беспокойтесь. Вот ведь какой ты человек, Тамавака! Ну, да вам нужно возвращаться… Да, ты необыкновенный человек.

Потом Брахма приказал:

— Кто-нибудь, проводите их!

Снова прилетели птицы и доставили колесницу в страну Тростниковой равнины к мосту Пятой улицы, в столицу, подобную цветку.

Итак, они снова очутились на Пятой улице. Как-то незаметно сюда пришло запустение. Ворота стояли, но створок не было, глинобитная стена осталась, но черепичная крыша обвалилась. В саду не было видно следов людей, по краю всё оплёл дикий виноград и вьюнок асагао — утренний лик, даваллия — прячущаяся трава — переплелась с лилейником — травой забвения, никого не было. Всё, даже шелест ветра в соснах, наводило уныние. В расщелине между скалами по-прежнему бил ключ, но о нём никто не знал и никто не подставлял ладони, чтобы напиться воды. Сильный ветер приподнял шторы, и свет луны проник вглубь дома, но там не было хозяев, которые стали бы им любоваться. Тамаваке и Химэгими становилось всё тоскливее. Тут и там они останавливались и снова пускались бродить, обратиться было не к кому. Спустя некоторое время откуда-то вышел человек, на вид чиновник шестого ранга, они с сомнением окликнули его. Человек удивлённо уставился на них, ведь он не ожидал, что здесь кто-то есть. Тамавака посмотрел на него:

— Тебя, кажется, Тикамицу зовут, да?

Человек поразился, услышав его голос, низко кланяясь, он подошёл. Тамавака захлёбывался слезами и не мог говорить.

— Знайте, с того дня, как вы ушли отсюда, отправившись в паломничество, и до того, как усадьба перешла ко мне, по государеву указу вас искали во всех шестидесяти шести землях, и не было уголка, куда бы не заглянули. Откуда же вы взялись? — спросил чиновник.

Тамавака ответил: «Долго рассказывать. Сначала отправлюсь во дворец».

Он сел в экипаж и отправился во дворец. Государь взглянул на него.

— Удивительное дело! Чтобы не изменив своего облика, увидеть дворец Брахмы и объехать страну Расэн! Это удивительно. Раз ты выбрал Японию, отдаю тебе Тадзиму и Танго.

Таков был приказ государя. Поскольку Тамавака не хотел и на самое короткое время оставаться в столице, где с ним случилось столько неприятностей, они тут же отправились в Танго. Там они отстроились и проводили время в рассказах о пережитых горестях и всяких разговорах. Узнав о случившемся, служившие ему люди тоже перебрались в Танго.

И вот, когда супругам исполнилось по восемьдесят лет, Химэгими превратилась в Каннон в храме Нариай, а Тамавака стал Мондзю в Кусэното. Для спасения душ живых существ они используют самые разные средства. Нет такого человека, который не сказал бы, как бесконечно благословенны их великое милосердие и великое сострадание. Те старик со старухой, что дали Тамаваке приют в стране Расэн, стали хранителями ключей в Нариай. Должно быть, и в будущем останется так, как было до сих пор: Каннон из Нариай и Мондзю из Кусэното пользуются большим признанием.

Такова удивительная история о буддах и бодхисаттвах, пребывающих в Хасидатэ.

ИССУМБОСИ

Иссумбоси [618]

Случилось это не теперь. В деревне Нанива в провинции Сэтцу[619] жили старик и старуха. До сорока лет у старухи не было детей, она страдала от этого, пошла в храм Сумиёси[620], плакала и молила о ребёнке. Милостивое божество сжалился, и в сорок один год она забеременела. Старик был безмерно рад. Вскоре, в десятую луну, действительно появился на свет прелестный мальчик.

Однако при рождении он был ростом не больше одного суна, поэтому ему и дали имя Иссумбоси — Малыш в один сун. Шли годы и месяцы, ему было уже лет двенадцать-тринадцать, но он так и не стал ростом с нормального человека. Родители думали: «Всё же он не обыкновенный человек, скорее похож на оборотня. За какие грехи божество Сумиёси послал нам такого? Это ужасно!» Все их жалели. Супруги думали: «Хорошо бы послать Иссумбоси куда-нибудь». Когда они сказали об этом Иссумбоси, тот сразу понял, что к чему, и подумал: «Раз уж даже родители так считают, дело плохо, лучше мне и вправду куда-нибудь уехать».

«Но как же мне быть без меча?» Иссумбоси попросил у старухи иглу. Она дала. Иссумбоси смастерил эфес и ножны из соломинки и решил отправиться в столицу. «Но как же мне быть, ведь у меня нет лодки». Иссумбоси попросил у старухи чашку для риса и палочки для еды. Ему было жаль расстаться с родителями, но, делать нечего, надо было уезжать. В заливе Сумиёси он сел в свою лодку-чашку и отправился в столицу.

Вот он причалил к берегу в бухте Тоба[621], потом снова сел в лодку и приплыл в столицу. Иссумбоси стал глядеть по сторонам: столько всего происходило на Четвёртой и Пятой улицах, просто невозможно описать! Наконец, он подошёл к дому человека, которого называли господином сайсё — государственным советником — с Третьей улицы.

— Можно поговорить с вами?

Господин советник прислушался: какой-то странный голос. Он подошёл к краю галереи и посмотрел, там никого не было. Иссумбоси подумал, что кто-нибудь может наступить и раздавить его, и он спрятался под стоявший здесь башмак на высоких подставках.

— Можно поговорить с вами?

Господин советник подумал: «Как странно! Никого не видно, но ведь кто-то зовёт этим странным голосом!» Он решил выйти посмотреть, но только хотел надеть башмаки, из-под них послышалось:

— Здесь человек! Не наступите!

Господин советник удивился и посмотрел. Он увидел странное существо и сказал:

— Вот уж воистину странный человечек! — и засмеялся.

Шли годы и месяцы. Иссумбоси исполнилось шестнадцать, но роста он был всё такого же.

У господина советника была дочь, ей исполнилось тринадцать. Она была настоящей красавицей. После того как Иссумбоси впервые увидел эту девушку, он только и думал, как бы добиться, чтобы она стала его женой. Однажды он набрал где-то риса, положил его в чайный мешочек, и когда девушка спала, высыпал рис ей в рот. Держа мешочек, он заплакал. Господин советник увидел и стал расспрашивать, в чём дело. Иссумбоси сказал:

— Ваша дочь забрала и съела рис, который я собрал и сложил.

Услышав такие слова, господин советник очень рассердился и, как и рассчитывал Иссумбоси, заглянул дочери в рот. И в самом деле, это не ложь! Он сказал Иссумбоси:

— Ей нельзя больше оставаться в столице, надо её куда-нибудь увезти и спрятать.

Иссумбоси ответил:

— Позвольте мне взять это на себя, как-нибудь всё устроится, — в душе он сильно возрадовался.

Девушка ничего не понимала, будто была во сне. Иссумбоси торжественно сказал:

— Пошли!

Ей казалось, что они идут куда-то далеко, во тьму. Они вышли из столицы и зашагали, куда глаза глядят. Можно лишь предполагать, что было на сердце у девушки! Иссумбоси пошёл вперёд. Господин советник был всем этим очень опечален и хотел было остановить дочь, но мачеха, а у неё была мачеха, не особенно желала, чтобы девушка осталась. Служанки девушку не сопровождали. Она оказалась в жалком положении. Куда они могли отправиться? Они решили идти к побережью Нанива и в бухте Тоба сели в лодку. Разыгралась буря, их несло к какому-то странному острову. Было не похоже, что здесь живут люди, но дул ужасный ветер, и их лодку прибило к берегу. Они не знали, что делать, но волей-неволей пришлось выйти на берег. Не успел Иссумбоси осмотреться, как неизвестно откуда появились два чёрта. Один из них держал волшебный молоток исполнения желаний. Другой сказал:

— Человечка проглочу, а женщину утащу!

Он засунул Иссумбоси себе в рот, но тот вылез у него из глаза. Чёрт завопил:

— Негодяй! Я его засунул в рот, а он вылез из глаза!

Чёрт засовывал Иссумбоси в рот, а тот всякий раз вылезал из глаза, чёрт испугался и задрожал от страха:

— Это не простое существо! Такой, должно быть, и в аду учинит смуту! Бежим!

Черти побросали всё: волшебный молоток, палку, кнут — и быстро-быстро понеслись в тёмное-претёмное место, что к северо-востоку от рая — Чистой земли. Когда Иссумбоси это увидел, он тут же схватил молоток исполнения желаний:

— Хочу стать высоким! — крикнул он и ударил: — бум! бум!

Иссумбоси тут же вырос и почувствовал сильный голод.

Снова и снова появлялась еда, да к тому же вкусная, появлялась неведомо откуда. Удивительная удача!

После этого он пожелал золота и серебра. Потом они вместе с девушкой вернулись в столицу и поселились вблизи Пятой улицы. Прошло десять дней, об этом происшествии стало известно, вести дошли даже до двора. Иссумбоси был приглашён к императору. Иссумбоси прибыл в императорский дворец, Великий государь посмотрел: действительно, прекрасный юноша. И как видно, не из простолюдинов. Расспросили о его предках. Старик-отец был сыном тюнагона — второго советника министра — из Хорикава. Из-за людской клеветы он был сослан, вот ребёнок и родился в деревне. Старуха-мать была дочерью сёсё — младшего военачальника — из фусими, ещё в детстве она потеряла отца с матерью. И вот, поскольку он не из простых, его снова пригласили во дворец и пожаловали чином сёсё в Хорикаве. Какая радость! Он позвал к себе отца с матерью, их угощали и принимали так, что лучше и не бывает.

Шло время, и господин сёсё стал тюнагоном. Достоинствами души он превосходил окружающих, всегда прекрасно заботился о своей семье. Отец его жены узнал об этом и был очень доволен. Потом у них родились трое сыновей. Они жили в радости и богатстве.

Их благоденствие и процветание было ниспослано божеством Сумиёси. Это пример чудес, которые случаются в мире. Говорят, что более странного не случалось.

МЕСТЬ АКИМИТИ

Месть Акимити [622]

Когда-то в районе Кинай[623] в Камакуре жил человек по имени Ямагути-но Акихира. Он был очень богат. Его сына-наследника звали Акимити. Как-то Акимити предстояло вместо отца вести тяжбу по наследству, и он уехал в сопровождении множества молодых самураев. Так оказалось, что в первый год Дзюэй, в середине третьей луны Акимити находился в столице. В его отсутствие разбойник по имени Канаяма-но Хатиродзаэмон ночью напал на дом Ямагути, разграбил его, унёс множество сокровищ, но, что ещё хуже, убил Акихиру и многих домашних. Никто не сомневался, чьих рук это дело. Открыто говорили о том, что вор — тот самый Канаяма-но Хатиродзаэмон. Человек этот по имени Хатиродзаэмон был известен по всей Японии, как атаман ночных воров, знаменитый главарь разбойников. Грабежами он добыл себе богатство. За крепостным рвом у него было более пятидесяти молодцов, о которых все знали, что они сильные и жестокие. Таких людей и людьми-то назвать нельзя — первостатейные негодяи. Много лет их обвиняли в тяжких преступлениях, трижды властитель Камакуры издавал указы о том, чтобы покончить с ними, но всё это оставалось лишь на бумаге, всякий раз после жестокой борьбы, убив многих, разбойники исчезали в неизвестном направлении. Поговаривали, что эти люди могут пять, а то и десять дней оставаться на дне моря или в недрах горы, а могут просто стать невидимыми человеческому глазу. Странные вещи о них говорили!

Итак, Акихира не смог защититься, когда разбойники внезапно ночью на него напали. Там, где раньше располагались элегантные комнаты, полынь и хмель выросли до крыши. Дом превратился в развалины и перестал был похожим на жилище людей. Сорокадвухлетняя мать Акимити тут же постриглась в монахини. Весной этого страшного года Акимити вернулся из столицы, выиграв дело. Его мать-монахиня, посмотрев на Акимити, горько расплакалась и стала умолять его отомстить. Узнав обо всём, Акимити не мог даже выразить своего горя. Он глядел на состарившуюся вдруг мать и думал о том, что же могло быть причиной случившегося? Он был ошеломлён. Акимити решил, что его горе рассеется только тогда, когда он убьёт своего врага. Акимити не знал, как ему выследить Хатиродзаэмона, поэтому стал расспрашивать людей, но когда он называл имя своего врага — знаменитого воина, все говорили, что его невозможно одолеть. Тогда Акимити решил было напасть на него ночью, но и это было невозможно. К тому же Канаяма был ночным вором и никогда не появлялся открыто. Акимити никак не мог придумать, что делать, а время шло.

Но ведь не зря Акимити с одиннадцатилетнего возраста поднимался в горы, чтобы совершенствовать свои знания. Его отец был богачом, а он имел склонность к воинским искусствам. К тому же он был несравненно красив и от роду ему было двадцать пять лет.

Акимити ушёл в спальню, заперся там, на семь дней и семь ночей и разработал план, как убить врага. В это время в доме находились мать и жена Акимити по имени Китамуки, она дала супружескую клятву в шестнадцать лет, а теперь ей был двадцать один год. Её отца звали Нагаэ-но Сайто из Этиго, он когда-то был богатым человеком, но потом потерял все свои владения и жил в бедности, и о нём мало что было известно.

Китамуки была несравненной красавицей, бесподобно играла на кото и бива, была искусна в рисовании, изготовлении нитяных Цветов, но особенно хорошо писала и декламировала стихи. Во всём она была бесподобна. Временами Китамуки подходила к двери спальни и с жалостью говорила:

— Отчего ты там так вздыхаешь?

Однако из комнаты не было никакого ответа. На седьмой день Акимити вышел, повернулся к жене и тихо сказал:

— Я во что бы то ни стало решил убить врага моего отца. За эти семь дней, что я не выходил из комнаты, я придумал, как это сделать. Могу ли я во всём положиться на тебя?

Жена выслушала и сказала:

— Зачем ты это спрашиваешь? Уже пять с лишним лет, как я пришла в этот дом и обменялась с тобой супружеской клятвой, и никогда в моём сердце не было сожаления. Что бы ты ни предложил, я не откажусь. Пусть даже я должна буду отдать свою жизнь, если мой господин скажет, как я могу противиться? — в её словах слышалась истинная преданность. — К тому же в ту ночь, когда пришли те люди, тебя не было, ты был в столице, а я так испугалась, что думала — не увижу больше белого света. Не могу и сказать, как я их ненавижу!

Акимити выслушал.

— Что ж, тогда слушай, о чём я хочу попросить тебя, — Акимити говорил, твёрдо произнося каждое слово. — Ты проберёшься в замок Канаямы и проведёшь с ним одну ночь. Это для того, чтобы я мог убить его.

Жена очень испугалась:

— Что ты говоришь! Это же безумие! В мире нет подобных примеров, и я не слыхивала о подобных планах! Как ты мог это сказать! Да о таком и помыслить нельзя! Если поступить, как ты придумал, мы же никогда с тобой не увидимся снова! Нет, об этом и думать нельзя, ведь женщина подчиняется «пяти препятствиям» и «трём послушаниям», ты подумал, что в этой жизни у меня не будет дома, а в следующей я рожусь с телом змеи. Если женщина встречается с двумя мужчинами, то демоны ада вбивают ей через рот во все части тела множество железных гвоздей в три сяку величиной. Вспомни об этом! Даже страшно представить себе!

Акимити понимал, что она права, но ответил сурово:

— Ты говоришь верно. Но подумай, что будет, если я не убью врага своего отца. Что будут говорить в стране? Что подумает господин? Что скажут мои товарищи? Но главное, мой долг убить врага сохранится и в следующей жизни, и хорошо, если я буду наказан только тем, что рожусь в обличье быка или лошади. Ведь наша с тобой клятва дана на две жизни! Если женщина принадлежит двум мужчинам, это больший грех, чем если мужчина служит двум господам. Но в данном случае и сам будда нас простит. Так что без долгих объяснений, отвечай быстро, согласна ли ты, — сказал он. Потом добавил: — Ведь я спросил тебя, и ты сказала, что готова пожертвовать за меня жизнью. Что ж теперь говоришь, что не выполнишь просьбы. Выходит, ты лгала? В таком деле и умереть не жаль, так что отвечай прямо.

Не находя в себе сил твёрдо отказать мужу, жена ответила на сказанное так:

— Что ж, будь по-твоему. Мне всё равно. Однако скажи, что будет, если даже пробравшись к этому человеку, обманув его, мы всё же не сможем убить его?

Акимити ответил:

— Ты пойдёшь в деревню, что рядом с замком Канаямы, и скажешь, что ты куртизанка из столицы. Когда ты там появишься, Канаяма обязательно тебя пригласит. Хорошенько попроси хозяина гостиницы, чтобы тебя позвал именно Канаяма. Он проведёт с тобой ночь и наверняка напьётся сакэ. Он перед тобой не устоит! Я так уверен, потому что увидев тебя, он, конечно, ничего не заподозрит. Канаяма слабый человек. Проведя с тобой ночь, он захочет провести и следующую, чтобы снова развлечься, здесь-то он и должен будет пообещать тебе прийти. Тогда напиши мне записку и отправь гонца. Под покровом ночи я незаметно проберусь, безо всяких затруднений убью его, заплачу свой долг отцу и прославлю своё имя.

Тогда жена сказала:

— Не всегда бывает так, как хочется. Есть поговорка: «За ночь меняется сердце мужа и течение реки». Ведь я назовусь куртизанкой из столицы. Если он и решит провести со мной ночь, скорее всего, не захочет проводить вторую. А если так, какой стыд!

Акимити сказал:

— Да ведь Канаяма — слабый человек. Если он встретится с тобой, он наверняка захочет провести с тобой и ночь, и две. Ты такая красавица, ведь не только я это вижу!

Тем временем жена думала о том, что лучше бы ей утонуть в море или реке. Но потом решила, что отомстить всё же нужно, пусть даже на это уйдёт сотня ночей. Если повезёт, она сама убьёт этого Канаяму, не станет оставлять это дело мужчине. Она была из тех женщин, на которых можно положиться.

Был конец третьей луны, и они решили, что отправляться ей надо завтра. Женщина сложила:

А Акимити тотчас же ответил:

И вот Китамуки села в паланкин в сопровождении всего одной женщины, и они поспешили в ту деревню. Приехав, они остановились в гостинице. На следующий же день несколько молодцов Канаямы увидели её. Эта женщина — необыкновенная красавица, так посчитали все. Один из людей, чтобы угодить Канаяме, рассказал ему о ней. Канаяма обрадовался и пошёл в гостиницу, взглянуть на женщину. Вот уж правда чудо-красавица! Как бутон розы на ветру, что сплетает ветви ивы! Брови обворожительны и преисполнены кокетства, фигура безукоризненная. Только Канаяма её увидел — потерял самообладание, его сердце забилось. Через хозяина гостиницы он вскоре договорился о встрече с ней.

Они пили сакэ, развлекались. Канаяма был несказанно ею очарован, но он боялся за свою жизнь, и поэтому всегда был начеку. Вечер они провели в любовных беседах, но он не остался с ней до утра, а выпил совсем немного сакэ, и вечером, как только стемнело, ушёл. Она ждала его до следующей ночи, но он точно так же не стал с ней откровенничать. Она понимала, что он всё время настороже, с ним всегда были с десяток вооружённых молодцов, сам он приходил в доспехах и с длинным мечом. Он не ложился спать с ней рядом, а если иногда и ложился, то изголовьем ему служил отделанный серебром меч. Он был всегда так осмотрителен, что не выпускал из рук оружия, а у неё не было даже возможности сообщить что-то мужу.

Время шло. Минул уже целый год. Всё это время у неё не было возможности связаться с Акимити. Женщина тосковала, с конца того года она забеременела, но даже когда она родила прелестного мальчика, Канаяма не стал доверять ей. Вечером он пил с ней сакэ, проводил с ней час и уходил куда-то, по-прежнему не желая оставаться на ночь. Именно то, что она не знала, где он ночует, печалило её больше всего. Однажды её муж Акимити узнал, что она родила. Вот как вышло! Он-то думал, что она пробудет у Канаямы совсем недолго, поэтому предложил этот странный план, а теперь… Вестей от неё нет… Она родила ребёнка… Он досадовал. Теперь ему предстояло отомстить не только за отца, но и за жену. Он не мог успокоиться, только о своей мести и думал.

Тем временем жена напряжённо размышляла: «Как всё ужасно! Конечно, Акимити презирает меня. Как это досадно! Канаяма всего боится, поэтому так осторожен. Уже прошли годы и месяцы, его отношение ко мне изменилось. Я должна что-нибудь придумать, чтобы исполнить заветную мечту Акимити». И она придумала. Вдруг сказалась больной, отказалась от еды. Прошло пять, десять дней, казалось, она была на краю смерти. Канаяма, узнав о её болезни, пришёл к ней. Он приблизился к её постели и с беспокойством спросил:

— Что с тобой? Скажи, что у тебя на сердце? Пусть потребуется пятьдесят, сто каммэ всяких лекарств, я всё достану. Мне страшно за тебя. Ты ведь из столицы, может, это тоска по отцу с матерью? Или ты думаешь о ком-то, кого любила? Скажи! Говори прямо. Я прикажу, и их доставят. Это правда, что я давал любовную клятву и другим женщинам, но если расстанусь с тобой, то умру, лишусь жизни. Говори же, чего ты хочешь?

Женщина выслушала и ответила:

— Я рада тому, что ты сказал. Я не тоскую ни о ком в столице. Теперь я ничего не стану скрывать от тебя. Мы с тобой стали близки за этот год, но ты никогда не остаёшься со мной на всю ночь, всегда уходишь. Если бы ты меня вправду любил, то показал бы, где ты ночуешь, но я этого не знаю. А раз так, выходит, у тебя есть другая женщина, с которой ты проводишь ночи. Это мучает меня, в этом причина моей болезни.

Канаяма выслушал её.

— Так вот в чём причина! Ничего такого нет. Не сомневайся, я готов тебе поклясться, что ничего такого нет. Теперь я не стану ничего от тебя скрывать. Я не показываю никому свою спальню, потому что у меня много врагов. Но теперь я знаю, что это тебя огорчает. Ты ведь родила мне сына, значит, я ничего не должен от тебя скрывать. Если это успокоит тебя, я покажу тебе, где сплю.

Когда он это сказал, Китамуки обрадовалась и понемногу стала поправляться. И вот однажды Канаяма взял её за руку и провёл по главному зданию своей усадьбы. Он показал ей жилые комнаты, красивый зал, где развлекались его молодцы. Затем они вошли в комнату в некотором отдалении, там стояла добротно сделанная кровать с балдахином. Тонкие верхние циновки, ватное одеяло-футон, изголовье из тростника, разбросанные по комнате вещи создавали вид, будто в этой комнате живут. Так она и подумала, но Канаяма сказал, что это не так. Они прошли вглубь, открыли маленькую дверь и прошли в неё. На расстоянии в четыре-пять кэнов оказалась полноводная горная река. Китамуки удивлённо уставилась на воду. У пристани покачивалась маленькая лодка. Взяв женщину за руку, Канаяма усадил её в лодку, они проплыли примерно один тё и причалили к краю скалы, затем по тропинке поднялись вверх в гору. Вскоре они подошли к пещере в скале. Пещера была квадратной, длиной примерно в три кэна, внутри она вся была застлана тонкими циновками-татами, там стояла красивая мебель, лежали чайные принадлежности. Было ясно, что кто-то там живёт. Канаяма объяснил:

— Здесь я остаюсь на ночь. Об этом моем необычном тайном пристанище никто не знает. Однажды по приказу правителя Камакуры, безо всяких на то причин, против меня было послано целое войско, и тогда я укрылся здесь. Никто об этом не знал. Лучшего места невозможно найти! Ты мне очень дорога, поэтому я показал тебе эту пещеру. Если ты кому-нибудь проговоришься об этом, ты по-настоящему огорчишь меня.

Женщина сказала:

— Зачем мне кому-то говорить! Прости, я и не думала, что ты такой осторожный человек. Мне жаль, что я была настойчива, но теперь я совершенно спокойна. Но как ты устроил эту пещеру? Кто-то ведь должен был тебе помогать! Выходит, есть люди, которые о ней знают.

Канаяма ответил:

— Ну, конечно, мне помогали. Эту пещеру вырубали более трёхсот человек. Но чтобы они не проболтались кому-нибудь об этом строительстве, из всех трёхсот я не оставил в живых никого, всех обманул и убил. Теперь не осталось никого, кто бы об этом знал.

Женщина между тем старалась что-нибудь придумать. «Что же можно сделать? Безжалостный человек! Я-то думала, если узнаю об этой комнате в скале, Акимити сможет сюда пробраться, но здесь совершить нападение просто невозможно! Канаяма пользуется лодкой, чтобы попасть сюда. Если бы была ещё одна лодка! Но ведь лодка одна, ночью он в неё садится и плывёт сюда, утром на ней же возвращается. К тому же дверь на запоре, полным-полно всяких ловушек. Как через них пробраться! Никто не сможет провести Акимити через все эти тайные места в пещеру. Переправиться невозможно. Нечего и думать. Что же делать?»

Через некоторое время Канаяма сказал:

— В провинции Синано есть один богач, он пригласил меня с моими молодцами, я должен поехать к нему. Меня не будет дня четыре-пять. Пригласи пока подруг, поиграйте в сугороку, в раковины[624], в рисунки, в другие игры, развлекитесь.

Потом добавил:

— Ни в коем случае, даже случайно, не проболтайся о пещере!

Строго-настрого наказав это, Канаяма отправился в провинцию Синано. Пока его не было, Китамуки написала откровенное письмо мужу и послала его с женщиной, которая служила у неё долгие годы. Вскоре та пришла к мужу Акимити. Акимити взял записку и прочёл:

«Завтра же садись в паланкин, переодевшись женщиной, и приезжай сюда. Всё объясню при встрече».

Дальше было написано так:

«Я долго не писала не по своей воле. До сих пор ничего не могла сообщить. Прости, всё скажу тебе при встрече. Торопись!»

Всякий, и высокого, и низкого происхождения человек, оценил бы такую преданность жены. Акимити обрадовался, потом задумался: «Она уже целый год живёт с тем человеком, я слышал, даже родила ему ребёнка. Кому теперь принадлежит её сердце?» Позорно было бы так попасть Канаяме в лапы. Но потом Акимити передумал: «Что ж, будь что будет. Если меня убьют в доме ненавистного врага, меня ждёт снисхождение в будущей жизни. Долг мужчины — отдать жизнь, но остаться мужественным в сердце. Я должен убить врага моего отца!» Он отправился один. Как и было задумано, жена позвала подруг из столицы. Паланкин Акимити поднесли к самой бамбуковой шторе, и он украдкой вошёл внутрь. Вечер прошёл быстро, и она сделала вид, что все гости уехали, довольные прекрасным приёмом, а сама тем временем спрятала Акимити в своей постели, и этой ночью подробно ему всё объяснила.

— День и ночь я думала о том, как ты, должно быть, сердишься на меня! Но предосторожности этого человека безупречны. Это трудно представить, но у меня не было никакой возможности вызвать тебя сюда и убить его.

Она показала Акимити все укрепления, потом они вместе сели в лодку и поплыли в пещеру, там тоже всё внимательно осмотрели. Акимити думал о том, какие бывают странные места. Здесь всё было оборудовано по плану, однако как мало это напоминало жилище человека! От ужаса у него волосы встали дыбом. Да, такое и описать-то трудно! Недоверие Китамуки и Акимити друг к другу к тому времени прошло. Когда муж спрятался в пещере, Китамуки сказала:

— Наверное, Канаяма вернётся из Синано завтра. Убей его здесь. Даже если я умру, ты должен осуществить свою заветную мечту.

О Китамуки действительно можно сказать, что она была верной женой! Акимити был доволен и теперь ждал вечера.

И вот вечером Канаяма вернулся из Синано. Он вошёл в главный зал, там его встретила Китамуки. На этот раз он награбил несметные богатства. Его молодцы стали развлекаться, пить сакэ. Он тоже выпил сакэ, которое поднесла ему женщина, и они, как обычно, отправились в спальню. Канаяма вытащил меч и положил его у изголовья. Китамуки поняла, что на этот раз он вовсе не собирался уходить в пещеру. Она сказала:

— Мой господин, кажется, пьян? Отчего бы нам не отправиться в пещеру и не отдохнуть там? Ты же устал от путешествия. У тебя теперь столько богатств, что и среди твоих людей может найтись кто-нибудь, кто замыслит тебя убить. Не следует пренебрегать осторожностью.

Выслушав женщину, Канаяма задумался, может, он и вправду слишком пьян. Он надел кольчугу, взял длинный меч, открыл маленькую дверь за кроватью. Он уже собирался сесть в лодку, но тут поднял свечу… Ему почудилось что-то необычное, и он не стал залезать в лодку, не объясняя причин. Женщина удивилась:

— Что случилось?

— Когда я приплываю, я привязываю лодку другим узлом. И вообще, мне кажется, что кто-то плавал в лодке. Взгляни, кромка берега мокрая.

Желая успокоить его подозрения, женщина солгала:

— Это я. Мне было так одиноко, вот я сегодня утром и покаталась с малышом в лодке. Я развлеклась, вот и всё.

Всегда такой осторожный, на этот раз мужчина тут же поверил словам женщины: «Ну и хорошо». Они оба сели в лодку, подплыли к скале, вышли из лодки и собрались подниматься в гору. Канаяма сказал:

— Держи свечу. Иди впереди меня.

Жена, не усмотрев сначала в этом ничего дурного, взяла огонь и пошла вперёд, но на полдороги сделала вид, что оступилась, и погасила свечу. Канаяма заметил, что огонь погас, тут же достал из мешочка серу, бамбуковое огниво, зажёг огонь и снова протянул жене. Жена подумала, что так не годится: «Как же быть? Я не должна нести огня. Если я с огнём пойду впереди, то сзади он тут же увидит, что в пещере человек, и обязательно убьёт Акимити, а потом и меня тоже».

Снова взяв огонь, она стала подниматься вверх, но, не дойдя до пещеры, специально свалилась вниз головой и здорово расшиблась. Канаяме было жаль её, он поднял Китамуки на руки, зажёг огонь:

— Ты что, оступилась? Ничего себе не повредила? Всё нормально?

Он достал лекарство и дал ей, потом сам понёс огонь, держа женщину за руку, стал подниматься. И вот они уже собирались войти в пещеру, но у входа он остановился и сказал, что они не должны входить, так как здесь что-то странное. Ему показалось, что кто-то находится внутри пещеры. Женщина рассерженно проговорила:

— Отчего ты сегодня такой беспокойный? Не понимаю. Ты что-то подозреваешь?

Канаяма ответил:

— Да нет, что ты. Но посмотри, над входом разводы, как на ткани, такое бывает от дыхания. Вдруг там кто-то есть!

— Всё это глупости. Просто годами ты один бывал здесь, от дыхания одного человека такого узора не получалось, но недавно ты брал меня с собой, вот так и вышло, — объяснила женщина.

Ошибкой мужчины было то, что он принял слова женщины за правду. Он решил, что всё так и было, и собирался войти, открыл дверь в пещеру, но и тут ещё сомневался, всё ли он предусмотрел. Сбоку от этой пещеры была ещё одна, поменьше, со стеной в три кэна. Сначала Канаяма вошёл туда, там взял чучело человека в доспехах, с длинным мечом в руке. Вылитый Канаяма. И вот Канаяма открыл дверь пещеры и втолкнул туда чучело. Акимити подумал, что это и есть его настоящий враг, выхватил меч и направил его прямо в лоб этому человеку, и собирался уже изо всех сил ударить, но тут случилось нечто удивительное. Ему показалось, что раздались голоса не меньше чем трёхсот человек, неизвестно чьи, они кричали: «Акимити! Подожди! Не бей!» Они вопили. Он подумал в этот момент: «Что за странная вещь!» Может, это действительно был глас с небес, Акимити был благодарен, он вложил меч в ножны и снова стал ждать.

Теперь Канаяма окончательно успокоился. Он отставил чучело и решив, что в пещере никого нет, вошёл. Акимити дождался. Вот, наконец, появился его враг. Это был дар небес. И Акимити одним ударом снёс голову Канаямы с плеч. Их с женой радости не было предела. Говорят, Канаяме тогда был тридцать один год. А те голоса, двухсот или трёхсот человек, которые умоляли подождать, принадлежали трёмстам с лишним строителям пещеры, которых Канаяма без причины убил. Их духи хотели отомстить, и когда пришло время, предупредили Акимити.

Не теряя времени, Акимити и Китамуки выбрались из пещеры. Акимити знал теперь, что верность его жены беспредельна, и радостно думал о том, как она ему предана, как они на долгие годы дадут друг другу клятву, чтобы вместе состариться и быть похороненными в одной могиле. Но жена сказала:

— Я собираюсь стать монахиней. Творить молитвы, всей душой молиться о будущей жизни.

Акимити выслушал:

— Что же это? Скажи, ты сердишься на меня, за что? — он не мог остановить потока слёз.

Тогда жена объяснила:

— Ты исполнил своё заветное желание. Я не любила Канаяму, я не думаю о нём, но ведь я родила ему мальчика, а он умер раньше меня, мой долг молиться о его будущей жизни. К тому же мне стыдно теперь быть с тобой близкой. Я всегда думала о тебе, но делала то, что не подобает женщине. И к тому же я убила человека и боюсь за своё будущее. Я стыжусь того, что подумают обо мне люди. Лучше всего мне было бы утопиться, и я думала об этом, но желание жить во мне сильнее. Верно, я ещё долго проживу с этим стыдом, когда лучше умереть. Я думаю о своей жизни, и мне кажется, что нет на свете человека несчастнее меня. Да что говорить! Я очень молодой вышла замуж, но не успела испытать радости счастливого супружества, против своей воли я разлучилась с тобой. Я любила тебя, но годы и месяцы жила с ненавистным мне человеком. Это стыд для женщины, я забеременела, родила ему мальчика, и этого я тоже не хотела. Этот человек был врагом моего мужа, но ведь он был и отцом моего ребёнка, и, зная это, я убила его, это ужасно. Мои чувства невозможно примирить. Пусть же это станет путём к достижению просветления. Я отправлюсь к какому-нибудь мудрому учителю, который поможет мне попасть в рай в будущей жизни. Что бы ты ни сказал, я сделаю, как решила.

В двадцать два года она остригла волосы, надела чёрную рясу, обрела почтенный вид, она затворилась в горах и жила, обретя, наконец, душевное спокойствие. История этой женщины трогала всех, кто видел её или слышал о ней. И вот со временем её сын стал служить камакурскому господину, стал первым богачом. По имени приёмного отца он звался Ямагути-но Дзиро Саэмон. Потом и Акимити решил, что в одиночестве ему нечего делать в этом бренном мире, он нанёс прощальный визит своей матери Годзэн, и потом оставил этот мир, поднялся на гору Коя и жил там в душевном покое.

Истории с такими невероятными событиями редки и в древности, и в наши дни. Но подумайте, читатели, какими осмотрительными необходимо быть!

СЮТЭН ДОДЗИ

Сютэн Додзи [625]

В древности, после возникновения Неба и Земли, то место, где находится теперь наше государство, стали называть Страной богов. Закон будды процветал здесь от первых императоров и до императора, правившего в годы Энги[626], властители повиновались принципам царствования и были сострадательны к народу, превзойдя в этом даже Яо и Шуня. Однако и тогда в мире случались странные события. Демоны, жившие в горах Оэ в провинции Тамба[627], под покровом ночи похищали в соседних и дальних землях бессчётное множество людей. Среди тех, кого они похитили в столице, было немало красивых девушек лет семнадцати-восемнадцати. Всё о них печалились, но особенно горевал придворный-тюнагон Икэда-но Кунитака. Ни в чём этот человек не знал нужды, сокровищ у него было предостаточно, дом был богатым и знатным, но имел он всего одну-единственную дочь. Она обладала всеми тридцатью двумя отличительными признаками будды, слыла красавицей, и не было человека, сердце которого не волновалось бы, когда её видел и слышал. Оба родителя любили её без памяти. И вот эта прекрасная девушка однажды тёмной ночью бесследно пропала. Вздыхали все, начиная с отца Кунитаки и его супруги, нянюшек, кормилиц, служанок и до посторонних людей, все в доме пребывали в печали. Сам тюнагон тосковал безмерно.

И вот тюнагон Кунитака позвал к себе гвардейца и сказал ему:

— Послушайте, гвардеец, я слышал, что есть в столице знаменитый прорицатель по имени Мураока-но Масатоки. Доставьте его сюда!

— Будет сделано, — последовал ответ.

Гвардеец привёл предсказателя к тюнагону.

Страдающий отец Кунитака и его супруга не думали ни о стыде, ни о чужих взглядах и кривотолках, приглашая к себе гадателя.

— Послушайте, Масатоки, даже когда у людей пять или десять детей, ни одного из них не оставляют без внимания, а у нас всего одна дочь, и вот вчера с наступлением ночи она пропала. В этом году ей исполнилось тринадцать, она родилась в год Тигра. Да она даже вниз с веранды спускалась только в сопровождении нянь и кормилиц, так её берегли от всех бурь и ветров! Неужто это дело рук блуждающего дьявола! Почему тогда он не взял и нас с собой! — Прикладывая рукав к лицу, тюнагон взмолился: — Гадатель, скажите, где она!

Перед предсказателем высыпали тысячу монет.

— Если вы узнаете, где девушка, я щедро награжу вас. Найдите её!

Гадатель, несомненно, был мастером своего дела. Он достал какой-то свиток, окинул взглядом своего собеседника, хлопнул в ладоши и сказал:

— Где находится девушка? Да это дело рук демонов с горы Оэ в Тамба. Её жизни не грозит опасность. Однако не знаю, какие меры следует предпринять. По гадательным знакам я вижу, что когда вы молили Каннон о ниспослании ребёнка, дали клятву, которую до сих пор не выполнили; это кара за проступок. Если вы отправитесь к Каннон, хорошенько помолитесь, тогда девушка непременно вернётся в столицу.

Сделав такое предсказание, гадатель удалился. Когда тюнагон и его супруга такое услышали, то думали и вздыхали, растерявшись, не зная, что делать. «Во сне всё это или наяву!» Господин тюнагон, с трудом сумев сдержать льющиеся слёзы, тут же отправился с докладом в императорский дворец. Император лично присутствовал. Собрались придворные, министры, мнения многолюдного совета были самые разнообразные. Из толпы вышел вперёд господин регент:

— Во времена императора Сага[628] произошло событие, подобное этому, но Кобо Дайси сумел обуздать демона и изгнать его из страны. Раз так случилось, давайте призовём Райко и поручим ему уничтожить демонов. Садамицу, Суэтака, Цуна, Кинтоку, Хосё — эти люди нагонят страха и на самого демона-божество. Отдайте приказ этим людям.

Император обдумал все доводы и велел позвать Райко. Ёримицу выслушал императорское повеление и тут же прибыл во дворец. Император лично принял его.

— Слушай, Ёримицу! В горах Оэ провинции Тамба живут наши враги-демоны. Их пристанище где-то на границе наших земель. Они нарушают закон, не дают покоя жителям близлежащих земель. Усмири их! — таков был приказ императора.

Ёримицу выслушал императорский указ. Это было повеление совершить великий подвиг! Но когда демоны-оборотни узнают, что на них движется карательное войско, они превратятся в пыль, в листья на деревьях, и тогда простым человеческим глазом их не заметить. А раз так, надо что-то придумать, чтобы выполнить приказ. Райко поспешил к себе и собрал своих людей.

— Самим нам это не под силу. Помолимся буддам и богам, спросим у них, как нам быть, что здесь подойдёт.

Ёримицу и Хосё отправились в храм Хатимана, Цуна и Кинтоки — в храм Сумиёси, Садамицу и Суэтака затворились в храме Кумано. Все возносили молитвы. Япония изначально была страной богов, где процветал буддизм, поэтому боги вняли мольбам и каждому чудесным образом явили божественную милость. Большей радости и быть не могло, все вернулись в свои дома, потом собрались и стали обсуждать подробности плана.

Ёримицу сказал:

— На этот раз не станем брать с собой войско. Нас шестеро, переоденемся странствующими монахами, станем бродить по горным тропкам и, может статься, набредём на обиталище демонов в провинции Тамба, а если узнаем, где их жилище, уж там, пустив в ход умение, нетрудно будет их победить. Готовя дорожные короба, в каждый положите доспехи и шлемы. Согласны?

Остальные ответили:

— Всё так и исполним, — каждый приготовил свою корзину.

Прежде всего, в свою корзину Райко положил доспехи под названием «Перламутровая цепочка»: алая нить переплетена кожей, — такого же рисунка шлем — шейная часть в пять рядов под названием «Львиный царь», и меч — сталь чистой воды в два сяку и один сун. Хосё положил в свою корзину фиолетовый набрюшник с таким же шлемом, короткий меч в два сяку, называемый «Разрезающий скалы», покрытый двумя слоями металла. Цуна к жёлто-зелёному набрюшнику подобрал такой же шлем и положил в корзину длинный меч называемый «Убийца демона». И Садамицу, и Суэтака, и Кинтоку положили в корзины каждый по своему вкусу набрюшники и такие же шлемы, и каждый положил меч, не уступающий другим.

Они взяли бамбуковые чашечки для сакэ, сверху положили кремни и труты, промасленную бумагу на случай дождя, какие кому понравились клинки, шапки, рубахи, а в руки взяли раковины и посохи паломников. Путники искренне помолились богам и буддам, покинули столицу и поспешили в Тамбу. По их виду было ясно, что такие люди не испугаются и злого духа.

Как они ни спешили, но в Тамбе стало известно, что они направляются в горы Оэ. Повстречав человека, собиравшего хворост, Ёримицу спросил:

— Скажи, горный житель, где здесь вершина Сэндзё? Не проводишь ли нас к горному жилищу демонов?

Человек ответил:

— Если перевалить за тот пик, пройти долину и перейти ещё пик, там будет место, которое называют «приютом демонов», но люди туда никогда не ходят.

Ёримицу выслушал и сказал:

— Что ж, перевалим через этот пик.

Они прошли долину и когда поднялись на хребет, увидели там пещеру. В пещере, в хижине из хвороста жили трое старцев.

Ёримицу взглянул на них:

— Что это за люди? Подозрительно!

Один из старцев сказал:

— Не беспокойтесь, мы не блуждающие духи-оборотни. Один из нас из уезда Какэ, что в провинции Сэтцу, другой из деревни Отонаси, что в провинции Ки. Я же из Ямасиро, что рядом со столицей. Мы здесь потому, что демон по имени Сютэн Додзи похитил наших жён и детей, вот мы в отчаянии и отправились биться с врагом. Однако если приглядеться к вам, странствующие монахи, то сразу видно, что вы-то сами не простые люди. Вы выполняете императорский указ, идёте убить Сютэн Додзи. Такое, кажется, у вас поручение? Что ж, мы, трое старцев, уже лишились жён и детей, бояться нам больше нечего, мы будем вашими проводниками. А пока снимите свои короба, отдохните, странствующие монахи!

Райко выслушал его:

— Вы правы, мы заблудились на горных тропах, устали, так что отдохнём здесь.

Он опустил на землю короб, достал чашечки для сакэ и каждому из троих старцев поднёс вина. Старцы сказали:

— Вам надо пробраться туда как-нибудь тайком. Этот демон любит вино, поэтому его и зовут Сютэн Додзи — Демон, который пьёт вино. Когда напивается допьяна, то падает без чувств. У нас, троих старцев, имеется чудесное вино. Оно называется «Вино — божественный яд для демонов», оно поможет вам расправиться с Сютэн Додзи. Если демон выпьет такого вина, он утратит способность летать, забудет, как драться. А когда вы сами будете пить это вино, оно, наоборот, послужит лекарством. О, об этом вине — божественном яде для демонов — ещё потомки будут вспоминать! А вы увидите и более чудесные вещи!

Старец достал рогатый шлем.

— Надень этот шлем, Ёримицу, когда будешь рубить голову демону-божеству, и ты победишь!

Затем старец дал Ёримицу вино, о котором рассказал. Все шестеро человек наблюдали за происходящим. Уж не божества ли тех трёх храмов собрались здесь! Событие произвело такое впечатление, что у воинов полились благодарные слёзы, такое трудно выразить словами.

В это время старцы вышли из своего горного жилища со словами:

— Что ж, теперь вперёд! — и стали подниматься на пик Сэндзё. Они миновали тёмную пещеру в скале, примерно в десять дзё, потом выбрались к узкой реке в долине.

— Поднимайтесь вверх по течению реки и следите: вы повстречаете благородную девицу лет семнадцати-восемнадцати. Встретив, подробно её расспросите. Когда настанет час сразиться с демоном-божеством, мы обязательно вам поможем. Вы видели богов Сумиёси, Яхата[629] и Кумано, — сказали старцы и пропали, растворились в воздухе.

Каждый из шестерых видел это. Когда боги трёх храмов удалились, люди упали ниц и стали молиться. Доверившись словам богов, они двинулись вверх по реке. Вскоре они встретили благородную девицу лет семнадцати-восемнадцати. Она стирала что-то запачканное кровью и при этом плакала. Заметив её, Ёримицу спросил:

— Кто ты?

Девушка ответила:

— Что вам сказать! Вообще-то я из столицы, но однажды ночью бог-демон схватил меня и принёс сюда. Если мне и доведётся ещё повстречать моих любимых отца и мать, нянюшек и кормилиц, все они станут печалиться, что со мной сталось.

Она горько заплакала.

Сдержав льющиеся слёзы, она продолжала:

— Это проклятое место называют скальным приютом демонов, люди сюда не ходят. Как вы, странствующие монахи, добрались сюда? Помогите мне вернуться в столицу!

Она не могла больше говорить, только горько-горько плакала.

Райко выслушал это:

— Ты ведь из столицы, кто твой отец?

— Я единственная дочь тюнагона Ханадзоно. Да здесь не только я, нас примерно десять девушек. Недавно они похитили ещё дочь тюнагона Икэда-но Кунитаки, теперь она тоже здесь. Демон сначала заставляет любить его, а когда девушка ему надоест, из её тела выдавливают кровь, называют кровь вином и пьют. Невозможно видеть все эти ужасы! Из дочери тюнагона Хорикава сегодня утром выдавливали кровь. Я как раз стираю её катабира. Как всё это печально! Поистине, здесь творятся мрачные вещи, — горько плача, говорила она.

И даже храбрецы, способные обмануть демонов, в эту минуту растерялись и не могли сдержать слёз.

Ёримицу сказал:

— Мы пробрались сюда, чтобы усмирить и уничтожить демонов, а вас всех вернуть в столицу. Пожалуйста, будь любезна, расскажи нам, где жилище демонов.

Девушка выслушала.

— Сон это или явь! Конечно, я расскажу! — сказала она. — Поднимайтесь вверх по реке и смотрите. В железной стене будут железные ворота, вход сторожат демоны. Попытайтесь как-нибудь проникнуть в ворота. Там лазурные дворцы, усыпанные драгоценными камнями, стоят в ряд. В четырёх направлениях там четыре времени года. В железном дворце есть комната, тоже отделанная железом. Когда наступает ночь, девушек приводят в эту комнату. Мы собираемся там, ласкаем и гладим демону-божеству руки-ноги, укладываем его. У входа в эту комнату стоят его приближённые-стражники, похожие на Четырёх Небесных Царей. Их имена Хосикума Додзи, Кума Додзи, Торакума Додзи и Канэ Додзи. Я слышала, что сила каждого из них равна четырём человеческим, никто не может с ними ровняться. А сам Сютэн Додзи такой: кожа красного цвета, высокий, волосы коротко острижены и всклокочены — хотя днём он выглядит как человек, ночью его облик страшен, рост — выше дзё, никто с ним не сравнится. Этот демон всё время пьёт вино, но я не помню, чтобы он упал пьяным или изменил свой облик. Проникните туда как-нибудь обманом, напоите Сютэн Додзи вином, а когда увидите, что он рухнул пьяным, — не задумываясь, убейте его! Убивайте, когда бог-демон исчерпает небесную силу. Употребите находчивость, гости-монахи, — так она сказала.

И вот шесть человек, как их научила девушка, пошли дальше вверх по реке и подошли к железным воротам. Стражи-демоны их увидели:

— Что за диковинные люди! Ну и любим же мы полакомиться такими! Вот глупцы, как летом мушки — сами летят на огонь. Только думали, что бы проглотить. Что ж, налетай, разорвём и съедим их, — демоны развеселились.

Однако один из демонов сказал так:

— Конечно, быстренько покончить с ними неплохо. Но мне что-то не по вкусу эта диковинная закуска. Сначала расскажем хозяину, а там уж разорвём и съедим.

Демоны тут же решили, что так и следует поступить, и куда-то потащили монахов. Выслушав рассказ, Сютэн Додзи сказал:

— Что-то тут не чисто, надо с ними поговорить! Приведите их сюда!

Шестерых путников проводили на галерею. Тут подул ветер, запахло кровью, загремел гром, засверкали молнии, всё смешалось, и появился Сютэн Додзи, с красным лицом, высокий, со спутанными стрижеными волосами, в одежде в крупную клетку и в алых хакама, в руках он держал палку с железным наконечником, остановился и злобно посмотрел вокруг, у монахов волосы встали дыбом. Додзи сказал:

— Наше жилище находится в неприступных горах, кругом высятся пики и скалы, а внизу в долине нет дорог. Ни птицы, что летают в небе, сюда не залетают, ни звери, что рыщут по земле, не приходят сюда, здесь нет троп. И всё-таки передо мной люди. Может быть, вы прилетели по воздуху? Отвечайте, я хочу знать!

Ёримицу ответил:

— Когда-то наш учитель — отшельник по имени Эн-но Гёдзя ходил по горам без дорог. Он повстречал богов-демонов Гокидзэна и Киацуки, они подарили ему заклинание и дали еды. Так и мы — беспрерывно в пути, годы и годы. Дайте нам еды, проявите милосердие! Мы все монахи, следуем традициям Эн-но Гёдзя. Наша родина — Хагуро, что в Дэва, целый год мы проводим на горе Оминэ, а с весны бродим днём и ночью: хотелось хоть одним глазком взглянуть на столицу. Мы сбились с дороги, а здесь вдруг оказалась тропа, вот мы и забрели сюда. И вот оказались перед демоном, знакомым с самим Эн-но Гёдзя! Это нас очень радует. Известно, что укрывшиеся под одним деревом, черпавшие воду из одного источника будут связаны в следующих рождениях. Дайте же нам ночлег. И предложите нам вина, говорят, вы, демоны, понимаете толк в вине. У нас тоже есть вино, так что всю ночь можем пировать.

Додзи выслушал и решил, что может у этих людей и вправду нет плохих намерений и связь в прошлых рождениях привела их сюда. Для того чтобы узнать, что у них на сердце, Додзи сказал так:

— Вы сказали, что у вас с собой есть вино. Мы тоже предложим гостям по чарке вина. Прошу вас.

То, что демон называл вином, была нацеженная кровь, налитая в бутылочку для сакэ. Кровь вылили в чарку и поставили перед Додзи. Додзи поднял чарку и протянул Райко. Райко принял, поднял чарку и чуть-чуть отхлебнул. Сютэн Додзи наблюдал за ним.

— Передайте чарку следующему, — сказал он.

— Прошу, — сказал Райко и протянул чарку Цуне.

Цуна тоже взял чарку и немного отхлебнул.

Додзи спросил:

— Хотите закуски? Прошу вас.

Кажется, это были только что отрезанные рука и бедро. Их положили на доску и поставили перед Додзи.

Додзи посмотрел:

— Приготовьте и подайте.

— Будет сделано.

Ёримицу посмотрел на то, что лежало на доске.

— Позвольте мне самому приготовить, — сказал он.

Он лёгким движением достал из-за пояса кинжал, отрезал суна четыре-пять мяса и, причмокивая, съел. Цуна последовал его примеру.

— Искренне благодарю, я тоже всё сделаю сам, — сказал он, тоже отрезал суна четыре-пять мяса и аппетитно съел.

Додзи наблюдал за всем происходящим:

— Гости-монахи, обжившиеся в горах, право, очень странно, что вы пьёте это диковинное вино и едите эту диковинную закуску.

Ёримицу ответил:

— Вы говорите, что это странно, но в нашем учении о странствиях есть учение о смирении. Если даже к чему-то не лежит сердце, мы никогда не скажем, что что-то нам не нравится. Вот это вино и закуска, это как плыть в пустоте, убивать или быть убитым, ведь жизнь — всего лишь сон. Как наше тело — тело будды, так в еде нет двух вкусов. Всё есть пустота. Мы будем спасены.

Он поклонился, демон решил, что такой человек не причинит ему зла. Додзи с радостью поклонился в ответ.

— Что ж, жаль, что вам досталось вино и закуска, к которым не лежит душа. Уберите, остальное не нужно гостям-монахам, — казалось, он успокоился.

В это время Райко сел в гостиной и достал то вино, о котором уже была речь.

— Вот вино, которое мы взяли из столицы. Почтительно прошу Додзи выпить чарку. Для пробы, — сказал он.

Ёримицу тут же осушил одну чарку и налил Сютэн Додзи. Додзи взял чарку и тоже осушил её.

Поистине, можно лишь благодарить божественный случай, это необыкновенное вино, его вкус подобен «Сладчайшей росе», такое невозможно ни представить, ни описать словами.

Очень обрадовавшись, Додзи приказал:

— Пусть мои самые любимые женщины выйдут и выпьют с нами.

Вышли дочь Кунитаки и дочь Ханадзоно и сели в гостиной.

Райко посмотрел:

— Они похожи на придворных дам из столицы, — сказал он и встал, чтобы налить им вина.

Додзи очень радовался и, опьянев, говорил:

— Послушайте, я вам расскажу старую историю. Я сам из Этиго, был послушником в храме, я завидовал монахам, поэтому многих убил и той же ночью ушёл на гору Хиэй и решил, что буду жить там. Но наставник по имени Дэнгё[630] обратился к буддам со словами: «Защитите мои строения!» И мне пришлось оттуда уйти. Я отправился на гору, куда не достигала сила Дэнгё, и поселился на той вершине, но болван по имени Кобо Дайси заклинаниями изгнал меня оттуда, и мне пришлось отправиться в такие места, куда не доходит его сила. Ныне таких наставников уже нет! Он погрузился в медитацию на горе Коя, а я теперь вернулся сюда без всяких помех и из столицы пригласил придворных дам, какие мне нравились. Как я и думал, они все поступили ко мне на службу. Взгляните на мои владения! В ряд стоят лазоревые дворцы, усыпанные драгоценностями. Десятки тысяч деревьев, тысячи трав. Думаешь — весна, а на самом деле — лето, думаешь — осень, а на самом деле — зима. У меня во дворце есть железная комната, к ней ведёт железный мост. Когда наступает ночь, женщины собираются там, гладят мне руки-ноги, укладывают, а стражи превосходят самих Небесных царей. Но вот что у меня на сердце: есть в столице известный Райко, негодяй из негодяев. Равного ему по силе нет во всей Японии. Да с Райко ещё Садамицу, Суэтака, Кинтоки, Цуна, Хосё — каждый из этих воинов владеет и светским и военным искусством. У меня на душе как раз думы об этих шестерых. Вот короткая история: однажды прошлой осенью я послал по делам в столицу своего слугу, демона по имени Ибараки Додзи, он там столкнулся с этим Цуной на мосту Нанадзё Хорикава. Ибараки быстро, как он умеет, превратился в женщину. Цуна подошёл, крепко схватил его за узел волос на макушке, когда Цуна заметил, что тот хочет вывернуться, стремительно выхватил меч в три сяку пять сунов и одним движением отсёк Ибараки руку. Лишь после долгих превращений Ибараки удалось вернуть руку[631]. Теперь с ним всё в порядке. Обременительно всё это, поэтому я не бываю в столице.

Сютэн Додзи уставился на Ёримицу не отрывая взгляда.

— Смотрю я на вас, странные вы люди. Может, ты — Райко? А следующий — Цуна, тот, что отсёк руку Ибараки. А остальные Садамицу, Суэтакэ, Кинтоку и… Как его там? Хосё! Глаза не обманывают меня. Вставайте, ненавистные! Вы ведь встретили демонов! Какая неосторожность! Сдавайтесь!

У него изменился цвет кожи.

Поднялся шум. Райко понял, что теперь всё кончено. Дело приняло серьёзный оборот. Но Райко ведь знал и путь воина, и путь мудрости. Он сделал вид, что совершенно спокоен, и рассмеялся.

— Это же смешно! Чтобы первый в Японии воин был похож на странствующего монаха! Впервые слышу имена Райко и Суэтакэ, никогда не приходилось их видеть, но из ваших слов я понял, что речь идёт о людях, способных на предательство. Это грешное и постыдное дело, и нам бы не хотелось походить на подобных молодцов. Мы совершаем паломничества для того, чтобы помогать живым существам, горы стали нашим домом, свои тела мы отдаём голодным зверям. Чтобы помочь живым и неживым, в древности будда Шакьямуни звался Сюфу и совершал паломничества по разным землям. Однажды, когда он шёл по горной тропе, он заметил, что кто-то находится на дне глубокой долины. Декламируя гимн о непостоянстве всех деяний, Сюфу спустился посмотреть. В долине был бог-демон, девятиногий и восьмиликий. Да, голов у него было восемь, а ног девять. Страшный демон. Сюфу приблизился к нему и спросил: «Можешь ли ты прямо сейчас продекламировать вторую половину гимна?» Бог-демон ответил: «И хотел бы тебя порадовать, да у меня нет сил, я голоден. Вот если поем человеческого мяса, то продекламирую». Сюфу тогда сказал: «Это-то как раз очень просто. Если продекламируешь остальное, я сам буду тебе пищей». Когда он так сказал, бог-демон обрадовался и произнёс слова гимна[632]. Сюфу возрадовался этому и благодарно поклонился, он был готов отправиться в рот богу-демону, но ведь они оба были бодхисаттвами, бог-демон на самом деле был буддой Бирусяна[633], Сюфу — будда Шакья. Когда-то случилось такое: будда положил на весы своё тело, чтобы спасти голубя[634], чтобы помочь всем живым существам. Мы, странствующие монахи, с которыми вы повстречались, поступаем так же, готовы тут же отдать жизнь за единое слово заклинания. Всё роса и пыль — не о чем жалеть.

Райко говорил очень убедительно. Додзи, обманутый этим, успокоился.

— Спасибо тебе за твои слова. Конечно, я и не думал, что эти типы смогут сюда добраться… Я просто подумал, чудно как-то, столько пили, а не опьянели, какое-то странное вино вы принесли. Ведь не наша вина, что у нас вино красное. Мы же демоны, вы знаете. Я когда вас увидел, испугался, а теперь присмотрелся — хорошие вы ребята, странствующие монахи, — так он сказал.

Теперь решили петь, раздалась музыка, снова и снова наливали вино, стали открывать друг другу душу. А ведь вино было для демонов ядом, и он уже проник в пять основных органов и шесть внутренних органов[635]. Демоны стали пьянеть.

— Раз уж вам довелось повстречаться с демонами, перед тем как выпить этого удивительного вина, потешьте, гости-монахи, станцуйте, — попросил Додзи.

— Это можно, — Ёримицу встал. — Сначала, пожалуйте, чарку.

Он встал рядом с демоном, и они выпили ещё вина. Вино проникло в пять основных и шесть внутренних органов, всё смешалось. Исикума Додзи вдруг пустился в пляс.

Так вот!

Продекламировал он и протанцевал две-три фигуры. Смысл этой песни был в том, что хорошо бы странствующих монахов превратить в вино и закуску. Исикума Додзи остановился, чтобы угостить Райко. Цуна увидел, что Додзи взял чарку, вскочил и тоже пустился в пляс.

Так вот!

Спел он и тоже станцевал две фигуры.

Смысл этого стихотворения такой: пусть демоны как опавшие цветы будут сметены бурей. Демоны совершенно не поняли, о чём стихотворение, им казалось, что всё идёт замечательно, и они пили снова и снова.

Додзи сказал:

— Мы, встреченные вами демоны, считаем, что вас, гостей-монахов, следует хорошо развлечь. Оставляю прислуживать вам этих двух девушек. Развлекитесь немного. А завтра поговорим!

Додзи ушёл к себе. Остальные демоны, увидев, что Додзи ушёл, улеглись, где попало и заснули.

Райко приблизился к девушкам:

— Кто вы? Вы из столицы? Кто ваши родители?

— Я дочь советника Икэда-но Кунитаки. Если бы теперь здесь оказались мои любимые отец с матерью, нянюшки и кормилицы! Если бы увидели меня! Как жалок мой вид! Как бы они расстроились! — сказала девушка и горько расплакалась.

Спросили другую.

— Я дочь младшей сестры Ёсида-но сайсё. Прискорбно так кончить жизнь, — грустно сказала она.

Обе девушки плакали такими жалобными голосами, что казалось, вот-вот растают. Ёримицу выслушал их.

— Я понимаю, у вас есть причина для слёз. Но сегодня ночью мы перебьём всех этих демонов и тогда все вместе вернёмся в столицу, и вы увидитесь с любимыми отцами и матерями. Где спит демон? Покажите нам дорогу, — в ответ на это девушки сказали:

— Сон это или явь? Конечно, мы проводим вас в спальню демона, идёмте.

Райко задумался.

— Прежде всего, нам всем надо вооружиться.

Их короба были поблизости. Райко достал и надел доспехи под названием «Перламутровая цепочка» — алая нить переплетена кожей, рогатый шлем, подаренный тремя божествами, такой же, как доспехи, шлем под названием «Львиный царь» надел сверху, взял меч из стали чистой воды, от всего сердца помолился Хатиману и был готов идти. Остальные пять человек, тоже надели доспехи — каждый по своему вкусу, каждый взял меч, не уступающий другим. Женщины пошли впереди, и всё тихо, осторожно двинулись за ними. Миновали широкую гостиную, перешли каменный мост. Везде валялись тела демонов, напившихся вином, и никто из них не мог поднять тревогу. Люди переступали через них. Наконец воины увидели железные палаты посреди широкой гостиной, у железной двери была толстая железная основа. Они остановились, не зная, что делать. Простому смертному было никак невозможно проникнуть внутрь, лишь сквозь решётку можно было заглянуть туда. С четырёх сторон высоко поднималось пламя светильников, в ряд были поставлены пики, насаженные на железные палки. Додзи совершенно преобразился. Его рост стал более двух дзё, волосы красными и спутанными, из волос торчали рога, на лице — густые борода и брови, ноги и руки будто медвежьи, широко разбросаны во сне. Волосы встали дыбом при виде этой спящей фигуры! На счастье, появились три божества, чтобы помочь шестерым воинам.

— До сих пор всё идёт хорошо. Сейчас следует спокойно подумать. Мы скуём цепями ноги и руки демона, прикуём его к столбам с четырёх сторон, но никто не должен увидеть, что мы здесь делаем. Ёримицу, ты отрубишь голову, а остальные пятеро пусть в тот же самый момент встанут кругом и разрубят демона на куски. Всё будет хорошо, — изрекли божества.

Дверь поддалась и открылась, и божества тут же исчезли, будто растворились в воздухе. Слёзы благодарности запечатлелись в сердцах людей. Ведь здесь появлялись божества трёх храмов! Получив указания, Райко надеялся на успех. Он подошёл к голове демона, легко вытащил свой меч из стали чистой воды.

— О, божества трёх храмов! Прибавьте мне силы! — сказал он и, трижды поклонившись, ударил.

Демон-божество открыл глаза:

— Безжалостные гости-монахи. Я вижу, что здесь обман, произвол! Я демон-божество! — он попытался подняться, но его ноги и руки были скованы цепями, и он остался лежать. Он заорал страшным голосом, загремел гром и отозвался и на небе, и на земле.

Но тут воины все разом принялись рубить его на куски мечами. Голова Сютэн Додзи подскочила до небес и нацелилась вцепиться в волосы Райко, но в рогатом шлеме тому нечего было опасаться, ему всё было нипочём. Ноги и руки отрубили от тела и выкинули в большой сад. Демон по имени Ибараки Додзи завопил:

— Покажем этим типам, зарубившим нашего господина, на что мы способны!

Он без оглядки ринулся в бой. Цуна ещё раньше, чем увидел это, прокричал:

— Не знаю, на что вы способны, но беда вам!

Они сражались довольно долго, и всё же исход поединка был ещё не ясен. Они крепко-накрепко сцепились друг с другом, то один, то другой оказывались то сверху, то снизу. У Цуны была сила трёхсот человек, но и Ибараки был очень силён! Он схватил Цуну и прижал его. Райко увидел это, наскочил и рубанул Ибараки по тонкой шее. Исикума Додзи и Канэ Додзи защищали внешние ворота. Десяток Демонов смотрели на всё и орали:

— Додзи больше нет! Где наше жилище! Куда мы денемся!

Шесть воинов увидели их и решили показать, каковы они в деле, на что способны, применяя военное искусство, которому были обучены. Они гнались то за одним, то за другим, многих демонов порубили и через некоторое время решили передохнуть.

Ёримицу сказал:

— Необходимо как-то побыстрее вывести отсюда женщин, теперь уже ничего не должно нам помешать.

Услышав шум, женщины, похищенные демонами, высыпали из своей темницы, чтобы их увидел Райко.

— Сон это или явь! Помогите!

Они складывали молитвенно руки, печально вздыхали и усердно молились, о том, чтобы преступники, чья вина глубока, были отданы в руки бесов-мучителей, попали в ад, где мучения бесконечны, а люди спаслись и бодхисаттва Дзидзо[636] помог им.

В это время все шестеро воинов предстали перед девушками. Здесь в замке дворцы были украшены драгоценностями, в четырёх направлениях четыре времени года, здания выстроились в ряд, — такой красоты невозможно ни представить, ни описать словами. А посмотришь по сторонам: мёртвые белые кости, люди, живьём замаринованные. Невозможно смотреть! Среди этого ужаса они увидели высокородную девицу лет семнадцати-восемнадцати, у которой была оторвана рука и отрезано бедро. Жизнь ещё не совсем в ней угасла, и она печально плакала. Ёримицу увидел это:

— Эта девушка из столицы? Чья она дочь?

Девушки ответили:

— Она дочь тюнагона Хорикавы.

— Бедняжка, послушай. Мы монахи, мы победили демонов и теперь все возвращаемся в столицу. Только ты остаёшься, ведь ты уже не можешь вернуться. Как жаль! Даже если я попаду в страшный ад, моё сердце всегда будет стремиться к тебе, я всегда буду тебя помнить, — говоря это, он погладил её по волосам. — Скажи мне, что у тебя на сердце? Когда вернусь в столицу, пойду к твоим отцу и матери и доставлю им весть о тебе. Что скажешь?

Она услышала.

— Завидую вам. Моё жалкое, бренное тело скоро растает, да такое тело людям и показать-то стыдно. Когда вернётесь в столицу, расскажите обо всём отцу с матерью. Они станут оплакивать меня. Как печально! Я хочу послать им прощальный подарок от их дочери. Отрежьте мои чёрные волосы. А ещё косодэ, я до последнего моего часа носила его. Спрячьте в него чёрные волосы и отнесите матери после того, как я умру, тут же и доставьте. Гости-монахи, кто бы вы ни были, пока вы не ушли, прикончите меня! — сказала она и заплакала, вот-вот растает.

Райко выслушал:

— На всё своя причина. Раз так случилось, расскажу обо всём твоим отцу и матери, когда вернусь в столицу. Как приеду в столицу, на следующий же день к ним отправлюсь, не стану терять времени.

Он с тоской покинул пещеру.

Необычайно быстро они миновали пики и долины и прибыли в деревню Симамура, что у подножия Оэ.

Ёримицу спросил:

— Есть ли здесь какие-нибудь жители? Быстро подайте лошадей, чтобы отправить женщин в столицу. Торопитесь!

— Извольте.

В это время в провинции Тамба находился по делам министр, он узнал об этом и подумал: «Вот радость-то будет!» — и быстро поехал делать приготовления.

Тем временем они верхом отправились в столицу.

Как только в столице стало известно об этом, многие вышли посмотреть на прибытие Райко. Перешёптываясь между собой, все ждали. В толпе были и супруги Икэда-но тюнагон, те, у которых недавно украли дочь. Они хотели пойти вперёд, чтобы встретить дочь, но тут как раз показался Ёримицу.

— Сюда! Сюда! Едут! — послышались крики.

Девушка увидела мать и принялась плакать.

Мать тоже её увидела, стремглав подбежала, прижалась к дочери.

— Сон это или явь? — плакала она, казалось, она вот-вот растает.

Тюнагон услышал и сказал:

— С дочерью разлучился, и вот теперь её встречаю! Как радостно! — он быстро удалился к себе.

Ёримицу посетил императорский дворец. Император лично принимал его, от переполнявших его чувств он лишился слов. Наградам не было конца. С тех пор по всей стране наступила эра длительного спокойствия. Ну а подвиги Райко, на какие способны лишь немногие из тех, кто носят лук, никого не оставили равнодушным, от самого знатного и до десятков тысяч простых людей.

РАССКАЗ О КАРАИТО

Рассказ о Караито [637]

Осенью второго года Дзюэй[638] камакурский Хёэ-но сукэ Ёритомо созвал в Камакуру всех воинов восьми провинций. Выйдя из средних ворот, он обратился к самураям:

— Слушайте все! Сейчас, когда род ХэйкэТайра страшится могущества Ёритомо, когда мы готовы выбить их из столицы, по императорскому указу Кисо-но саманоками Ёсинака[639], Дзиро курандо Юкииэ[640] и другие получают чины, становятся регентами, готовы подчинить себе всю страну! Это возмутительно! Прежде чем расправиться с Хэйкэ, мы расправимся с Ёсинакой. Передайте это Сатакэ-но Кандзя, и пусть прибудут Хидэхира из Осю и Куро кандзя Ёсицунэ. Сбор к десятой луне. Мы соберём все силы! Готовьтесь!

Самураи выслушали, сказали: «Мы готовы!» — и разъехались по своим провинциям.

В то время у камакурского господина служила женщина по имени Караито-но маэ. Она была дочерью Тэдзука-но Таро Канадзаси-но Мицумори, вассала господина Кисо из провинции Синано[641]. Особенно искусно Караито играла на бива, но и в игре на кото тоже была мастерицей. Ей было восемнадцать лет, когда её пригласили в Камакуру и дали место исполнительницы музыки гагаку. Караито услышала речь господина. Что же теперь делать? Если погибнет господин Кисо, с ним погибнет и вся отцовская семья! Караито решила, во что бы то ни стало предупредить господина Кисо. Она украдкой зашла в нежилую комнату и написала письмо, вручила его слуге и велела тут же доставить в столицу. Слуга покинул Камакуру и через тридцать дней был в столице. Отец Караито — Тэдзука — доложил обо всём и вручил письмо господину Кисо. Ёсинака развернул и посмотрел: что бы это могло быть, каким ветром занесло к нему это послание. Он стал читать.

«В Камакуре говорили о господине Кисо. Было сказано, что соединятся силы Осю, двух провинций и Канто, и что они атакуют столицу примерно в десятую луну. Если вы, господин, сочтёте это известие важным, отдайте моему отцу Тэдзуке провинции Этиго и Синано. Я, Караито, готова убить Ёритомо. Я пущу в ход кинжал. Пришлите мне кинжал „Тякуи“, тот, что передаётся из поколения в поколение в доме Кисо».

Вот что было написано в письме.

Ёсинака прочёл, он был очень благодарен Караито и сочинил такой ответ:

«Твоя верность, Караито, поистине велика. Я отдаю твоему отцу провинции Этиго и Синано. Если ты лишишь жизни Ёритомо, то твоему отцу Тэдзуке будут отданы восемь провинций Канто, и он тогда станет вторым после сёгуна человеком в стране. Тебя же, Караито, я возьму в жёны. Если ты погибнешь, если твоя жизнь растает как роса, я не оставлю благодеяниями твоего отца, помни об этом».

Закончив писать, Ёсинака отдал слуге кинжал, именуемый «Тякуи», который передавался из поколения в поколение в доме Кисо. Слуга взял письмо и кинжал и отправился в Камакуру.

Караито очень обрадовалась письму, а кинжал спрятала на теле, под одеждой. Каждый раз, как Ёритомо засыпал, она примерялась убить его, но боялась. Судьба хранила Ёритомо. Сколько раз этот великий сёгун счастливо избегал покушений! Как раз в это время сёгун и его супруга принимали лечебные ванны. Караито сказали, что и она может принять ванну. В этот день распорядителем был Цутия-но Сабуро Мотосукэ. Мотосукэ заметил кинжал под косодэ У Караито-но маэ.

— Чья это одежда? — спросил он.

— Это косодэ госпожи Караито, — ответила женщина.

Мотосукэ очень испугался, ведь эта Караито — дочь Тэдзука-но Таро, того, что служит господину Кисо. Наверняка эта женщина хотела убить господина! Необходимо дать ему знать. Мотосукэ отправился предупредить сёгуна.

Ёритомо, увидев Мотосукэ, спросил:

— Мотосукэ, ты ведь сегодня распоряжаешься ваннами, почему ты здесь?

— Пока готовил ванны, я кое-что нашёл, одну драгоценность, взгляните сами, — ответил Мотосукэ.

Ёритомо посмотрел.

— Да, странно. Это кинжал под названием «Тякуи», он передаётся из поколения в поколение в доме Кисо. Где ты его взял, Мотосукэ?

— Я заметил его под косодэ женщины, которая вам служит. Её имя Караито-но маэ. Вообще-то, эта Караито — дочь Тэдзука-но Таро Канадзаси-но Мицумори, вассала господина Кисо. Не иначе как она покушается на вашу жизнь, господин. Очень неосмотрительно, что вы взяли её на службу и приблизили к себе.

Услышав всё это, Ёритомо испугался.

— Позови-ка сюда Караито! — приказал он.

— Слушаюсь.

Караито позвали, она почтительно вошла и села. Ёритомо взглянул на неё.

— Скажи, отчего ты носишь кинжал «Тякуи», который передаётся из поколения в поколение в доме Кисо? — спросил Ёритомо.

— Я ведь служила господину Кисо. Он отдал мне кинжал как прощальный подарок.

Ёритомо выслушал. Для прощального подарка женщине не подходит кинжал, передаваемый в семье из поколения в поколение. Слова Караито не успокоили Ёритомо, и он решил так:

— Пока что, до лучших времён, поживёшь у настоятельницы Мацугаока[642]. Эй, Цутия!

Цутия по приказу Ёритомо взял Караито и отвёз её к настоятельнице Мацугаока. После этого Цутия нашёл в комнате Караито письмо от господина Кисо и представил его Ёритомо. Господин Хёэ-но сукэ посмотрел, вот уж, воистину, драгоценность, посланная небом. Письмо положили поглубже в сокровищницу Хатимана. Мотосукэ, который оказался в этой истории духом-хранителем, Ёритомо решил отдать провинции Мусаси, Икэносю и Итиманган.

— Привести Караито! — приказал Ёритомо.

Цутия выслушал и отправился к настоятельнице Мацугаока передать распоряжение. Настоятельница Мацугаока в гневе ответила так:

— Ёритомо, кажется, желает стать господином всей Японии. Как же это возможно, если он не знает простых правил! Послушай меня, Мотосукэ. Для того чтобы помочь грешникам, будда создал рай — Чистую землю. Точно так же в мире людей: чтобы помочь грешникам, монахи строят храмы. Положим, человек натянул лук против господина, обнажил меч против отца, отрубал головы быкам и лошадям, но даже такой грешник, если он уйдёт в монастырь, не будет наказан. Вот так! Ёритомо хочет, чтобы женщина ответила за преступления, но ведь она уже не живёт в миру, она находится в монастыре. Ты говоришь: «Пусть ответит за преступление!» А я тебе так отвечу: «Уходи!» Разве ты, Мотосукэ, не понимаешь, и разве Ёритомо не понимает, что здесь не о чем говорить, ведь речь идёт о женщине, которая нашла приют в монастыре! Или Ёритомо совсем потерял стыд? Тогда пусть откусит себе язык!

Без сил Мотосукэ вернулся к сёгуну и всё рассказал, как было. Ёритомо рассердился.

— Если настоятельница Мацугаока не одумается, упрячем и её подальше! И дело с концом!

Тем временем настоятельница Мацугаока думала, что, если препроводить Караито в Камакуру, как приказывает Ёритомо, её непременно казнят, как важного государственного преступника. Настоятельница Мацугаока решила, что Караито нужно тотчас отправить в Синано. Ей дали провожатых, и она тайно отправилась в дорогу.

Тем временем Кадзивара Хэйсан Кагэтоки сто дней пробыл в своей усадьбе в Нумата, что в провинции Кодзукэ, и теперь был на пути в Камакуру. В Рокусё, в провинции Мусаси он встретил Караито. Вот уж невезение! Кагэтоки тотчас её узнал.

— Да это же Караито! Ведь это она, та негодяйка, что замышляла лишить жизни нашего господина!

Кагэтоки приказал напасть на Караито, стража разбежалась, а пленную Караито Кагэтоки повёз в Камакуру. Как всё это прискорбно! Даже не зайдя к себе, Кагэтоки потащил Караито к сёгуну. Он сказал, что у него подарок, и вошёл. Ёритомо обрадовался.

— Этот подарок лучше любого другого. Теперь уж заговор Караито точно не удастся. Пусть собираются на суд в Камакуру все крупные и мелкие владетели. В Мацугасаки следует спросить семьдесят пять раз, — приказал он своим воинам.

Узнав, что случилось, настоятельница Мацугаока была готова убить Кадзивару. Она села в паланкин и прибыла в Камакуру. Услышав о её приезде, Ёритомо приказал замуровать Караито в каменной темнице на задворках усадьбы. На этот раз Караито улыбнулась судьба, ей повезло — она осталась жива.

У Караито остались в провинции Синано старуха-мать, лет шестидесяти, и двенадцатилетняя дочь. Караито было восемнадцать лет, когда она уехала в Камакуру, и вот теперь дочери двенадцать. Дочь звали Мандзю. Слухи о заточении Караито дошли до Синано. «Как такое могло случиться?!» — Мандзю обращалась к небу, простиралась ниц на земле, слёзы её лились ручьями. Потом, переведя дыхание, она сказала:

— Если бы я была птицей, полетела и узнала бы, где мама!

Бабушка-монахиня услышала это и вздохнула.

— И я печалюсь не меньше твоего. Уж не знаю, доведётся ли нам с ней ещё свидеться.

Мандзю ушла в свою комнату, зарылась с головой в одежду и разразилась беспрерывными рыданиями. Поздно ночью она позвала свою кормилицу Сарасину.

— Послушай, Сарасина. Говорят, маму посадили в Камакуре в каменную темницу. Я хочу как-нибудь добраться до Камакуры и выведать, где она. Сарасина! Только тебе я могу довериться, пойдём вместе в Камакуру!

— Госпожа Мандзю, — ответила на её слова Сарасина. — Даже мужчине было бы не под силу разыскать твою мать!

— Нет, нет, не говори так. Я отправлюсь в Камакуру и найду мать. Разве люди не поймут меня? Пусть пять лет и ещё три года стану служить камакурскому господину, или господину Титибу, или господину Ваде, но как-нибудь да узнаю, где моя мать. Ну, так как же, ты согласна?

— Что ж, даже детское сердце откликается на благодеяния матери. Даже простой человек не забудет милостей господина. Я пойду с тобой за долины и за горы — так ответила Сарасина.

Мандзю выслушала ответ и глубоко задумалась.

— Раз так решили, сегодня же вечером приготовь платье в дорогу.

Мандзю в эту ночь надела авасэ из глянцевого шёлка[643]. Когда выходила из ворот, отправляясь на поиски матери, на ней было праздничное косодэ с узором из хризантем, поверх фиолетового полотна было надето двенадцатислойное хитоэ, хакама светло-зелёные, а на голове соломенная шляпа, какие носят горожанки. Костюм кормилицы в эту ночь состоял из полотняного платья цвета индиго, на ней было узорчатое косодэ из шёлка Мино, сверху надето семислойное хитоэ, хакама — полотняные. В узелок из ткани с густым рисунком она спрятала разные вещи. Кормилица положила узел на голову и так и ушла из родных мест. Ни Мандзю, ни Сарасина не знали дороги, в горах они заблудились и, удивлённые, остановились. Мандзю сказала:

— Послушай, Сарасина! Говорят, что Камакура находится на востоке. Луна и солнце всходят на восточном небе, а вечернее солнце заходит на западе. Доверимся луне и солнцу, Сарасина! — и они пошли туда, куда им указывала луна.

Когда ночь сменилась рассветом, в деревне Тэдзука узнали, что Мандзю исчезла. Монахиня подумала: «Не иначе она отправилась в Камакуру, скорее нужно её остановить», — и как была, босая, бросилась догонять Мандзю. Вскоре она настигла беглянок в местечке Аманомия в Синано. Монахиня бросилась обнимать Мандзю:

— Послушай, Мандзю! Ведь Караито, наверное, скоро умрёт, подумай, ты отправляешься в пасть к крокодилу. Если в Камакуре узнают, что у ненавистной Караито есть дочь, тебя обязательно казнят. Одумайся! Остановись!

Монахиня плакала.

— Пусть людям кажется странным, что я иду в Камакуру, называю Караито матерью, ищу её. Но я стану и два, и три года служить камакурскому господину, или господину Ваде, или господину Титибу, только бы узнать, где мать. Я так решила, так и сделаю!

— Ну что ж. Знайте, недалеко от Камакуры есть храм, построенный паломниками, он называется храмом Фудзисава[644]. У меня там есть один знакомый. Я укроюсь в храме Фудзисава, а вы проберётесь в Камакуру, — сказала монахиня.

Мандзю заплакала:

— Когда хочешь укрыться от чужих глаз, лучше всего идти в толпе, но ведь это невозможно. Думаю, мне суждено утонуть в пучине страданий, там закончить свой земной век.

— Знаешь, дети редко думают о своих родителях, а ты следуешь дочернему долгу. Выходит, ты сильная. Ты обязательно отыщешь Караито. Ты веришь Сарасине, очень хорошо, пусть она идёт с тобой.

Кормилица сказала:

— В ту минуту, когда Мандзю позвала меня, и мы ушли вместе, я решила, что отправлюсь с ней за долины и за горы, в огонь, на морское дно, вместе с ней утону. Я знаю, что у вас доброе сердце, госпожа монахиня.

— Что ж, нужно, чтобы до Камакуры вас проводил мужчина, — решила монахиня.

Позвали Горомару. И вот они расстались, уходя в разные стороны, рукава их одежд были мокрыми от слёз.

Мандзю ушла из Амэномия, миновала множество разных мест. Вот она благополучно достигла земель Фукаси — Надежды Глубокой — связь детей и родителей глубока. Дым над вершиной Асама в Синано, в сердце он останется навсегда. Путники миновали гору Ирияма, в Кодзукэ — Токива — постоялый двор. Поклонились храму Итиноомия. Вышли в долину Нинотама, на Титибу — Родительские горы подняли взор. Перевалили хребты Суэмацу, вот и застава Касуми. Уезд Ирума, селение Ясэ, Икура. Вот Хоснноя — Долина звёздная, на небе — ни облака. Долина Тогами, и вот уже горы Камакура, холм журавлиный — Цуругаока[645].

— О, бодхисаттва Хатиман! Взываю к множеству богов! Услышьте меня, божества сыновней почтительности, спасите непрочную как роса жизнь моей матери Караито, — Мандзю молилась всем сердцем.

Этой ночью до самой зари, запершись, Мандзю писала письмо.

«Я благополучно добралась до гор Камакуры. Бабушка, я грущу и думаю о тебе. Но ведь неизвестно, сможет ли попасть на гору Хорай та черепаха, что слишком печётся о своей жизни[646]. Я знаю, есть стихотворение, где говорится так:

И всё же мне было бы жаль расстаться с жизнью. И пока Караито не умерла, я должна хоть раз встретиться с ней».

Так написала Мандзю. «С гор Камакура бабушке в деревню Тэдзука. От Мандзю».

Горомару был с ними на холме Цуругаока.

— Отнеси, — сказала Мандзю.

Горомару отправился обратно в деревню Тэдзука. А Мандзю пришла во дворец сёгуна и попросилась на службу.

Супруга сёгуна выслушала её.

— Из какой ты провинции? Как зовут твоих родителей?

Мандзю ответила:

— Я помогала управляющему делами святилища Рокусё в Мусаси. Я не хотела бы называть имена своих родителей. Когда я буду служить, они приедут навестить меня.

Супруге сёгуна не понравилось, что девушка не называет имён родителей.

— Ну ладно. Для начала будешь прислуживать в комнатах, — она передала Мандзю придворным дамам.

Мандзю хорошо исполняла обязанности прислуги, умела ответить, проводить куда надо. Дамы полюбили её за сообразительность. Целых двадцать дней Мандзю не пропускала ни слова из того, что говорилось вокруг, в надежде, что кто-нибудь упомянет имя её матери Караито, но никто его не произнёс. Проснувшись как-то ночью, Мандзю сказала кормилице:

— Послушай, Сарасина, ведь уже двадцать дней прошло, и все эти двадцать дней я прислушиваюсь, может, хоть кто-нибудь произнесёт имя Караито, но никто его не назвал. Должно быть, её уже нет в нашем бренном мире. Если бы она была жива, была где-то здесь, люди бы говорили о ней что-то, хорошее или плохое, но ведь никто даже имени не произнёс! Наверняка она умерла. Тридцать два дня назад я отправилась её искать, а теперь знаю, что нам не суждено встретиться!

Мандзю опустила голову и в тоске зарыдала. Кормилица рассердилась:

— Когда мы уходили из Синано, ты говорила, что и два, и три года пробудешь в Камакуре, а не прошло и двадцати дней, как ты уже льёшь слёзы. Говорят, когда человек познал вкус слёз, ему не миновать смертной казни. Раз так, нечего ждать здесь худшего, завтра же придётся отправляться назад в Синано. Для твоей же пользы, госпожа Мандзю.

Мандзю перепугалась и бросилась в объятия к кормилице:

— Нет, нет, я не стану отчаиваться. Я возьму себя в руки, — она по-прежнему плакала.

И кормилица, и хозяйка проплакали всю ночь до утра. Когда ночь прошла и рассвело, Мандзю отправилась в глубину усадьбы: она огляделась и тут неизвестно откуда появилась распорядительница по кухне.

— Эй, Мандзю, за эти задние ворота заходить нельзя, это запрещено.

— Запрещено? Отчего это?

Распорядительница ответила:

— С тех пор как там, в каменной темнице замуровали Караито-но маэ, ту, что раньше служила нашему сёгуну, туда запрещено ходить, всем, и мужчинам, и женщинам.

Наконец-то Мандзю услышала имя Караито! Будь Мандзю из снега, она бы растаяла от радости.

— Спасибо за науку, госпожа, я даже представить себе этого не могла.

Радостная Мандзю вернулась во дворец и подошла к кормилице.

— Радуйся! Я только что узнала, где Караито! — говоря это, она жалобно расплакалась.

Кормилица тоже расплакалась от радости.

Был двадцатый день третьей луны. В горах Камакуры — любование цветами. Во дворце как раз никого. Мандзю в этот день решила пойти искать мать. Она потихоньку пересекла двор и заглянула за незапертые ворота. Должно быть, это Хатиман помог ей: стражи не было, и ворота оказались приоткрыты. Мандзю очень обрадовалась, но ещё колебалась. Часовые её не окликнули, но, возможно, за воротами сторожевые псы. Мандзю оставила кормилицу у ворот, а сама пошла посмотреть за ворота. Она бродила туда-сюда. Над головой, в кронах сосен у подножия скал, шелестел ветер. Похоже, здесь никого не было. Когда у Мандзю сердце стало биться чуть спокойнее, она огляделась. Когда облака немного рассеялись, появилась полная луна. Мандзю зашла в сосновую рощу и увидела каменную темницу. Мандзю быстро подошла туда, прижала руку к двери, прислушалась. Что там, внутри? Караито почувствовала, что кто-то пришёл.

— Эй, кто там подошёл к двери? Оборотень или человек, посланный убить меня? Если это человек, значит, кончился мой век в этом бренном мире, — она жалобно заплакала.

Мандзю слушала, и ей было так печально! Она просунула руку в щель и взяла мать за руку.

— Мама, ведь это твоя рука? А я — Мандзю. Милая мама! — Мандзю заплакала, и слёзы текли ручьём.

— Мандзю осталась в Синано. В этом году ей исполнилось двенадцать. Сон это или явь? Видение? Конечно, сон, а когда проснусь — станет ещё тоскливее, — Караито жалобно заплакала.

— Да, да, я и была в Синано, но ведь тебя арестовали, до нас дошли об этом слухи. Я здесь, чтобы спасти тебя.

Караито слушала, держа Мандзю за руку и теперь обливаясь радостными слезами. Сдерживая всхлипывания, она проговорила:

— А бабушка, с ней всё хорошо? Как она живёт?

— С ней всё хорошо, не беспокойся.

— А ты одна пришла?

— Нет, со мной Сарасина.

— Что же она прячется?

— Я оставила её сторожить у ворот, нельзя, чтобы меня увидели.

Мандзю привела свою спутницу.

Караито сказала:

— Сарасина, ты редкостная женщина. Должно быть, тебе жаль меня. Мандзю связана со мной клятвой родителей и детей, поэтому она отправилась меня искать, а ты ведь кормилица, не родня. Замечательно, что ты здесь. С древних времён так повелось: за господином следуют, пока он процветает, а если он не в чести, то лишь немногие остаются с ним, о верных людях и в древности-то редко слышали, а теперь их просто нет, — Караито разразилась слезами, будто дождь пошёл.

Сдерживая слёзы, Караито продолжала:

— Мандзю, нам с тобой довелось встретиться, несмотря на всю злобу, которая есть в этом бренном мире! Но теперь, Сарасина, прошу тебя от всего сердца, вместе в Мандзю вернитесь в Синано.

Мандзю, плача, ответила:

— Я пришла сюда из Синано, чтобы спасти тебя от смерти, и теперь в Синано не вернусь.

Караито выслушала её.

— Тогда хотя бы не приходи сюда часто. Если станет известно, что ты моя дочь, тебя или казнят, или сошлют ещё раньше меня, вот что будет. Ты должна всё скрывать.

— Да пусть разгласят по всей стране моё имя, меня никто не знает! — Мандзю плакала.

Ночь прошла, рассвело. Они распрощались, и Мандзю с Сарасиной возвратились во дворец. Мандзю снесла на рынок своё косодэ, продала его и получила денег. Они девять месяцев кормили мать; то потихоньку, прячась, ходила Мандзю, то потихоньку, прячась, ходила кормилица. Как это прекрасно!

В следующем году, во второй день первой луны, камакурский господин, как обычно, творил молитву. В Львином зале в этот день выросли шесть маленьких сосен, уцепившись корнями за края татами. Странное дело! Ёритомо нервничал.

— Эти деревья, вместо того чтобы тянуться корнями в землю, уцепились за края татами и так и растут, это непонятно. А вдруг это означает, что в Камакуре начнётся смута или что-то случится со мной. Нужно позвать предсказателя.

Пригласили знаменитого камакурского предсказателя — Накамоти из рода Абэ.

— Послушайте, Накамоти. В молитвенном зале этой ночью выросли шесть маленьких сосен. Будут ли в Камакуре волнения, или что-то грозит самому Ёритомо, или в Поднебесной будет бунт? Объясните!

Накамоти выслушал и стал предсказывать.

— Иероглифы мискант и леспедеца похожи, однако жизнь цветов мисканта и леспедецы длится разное время. Персик из сада Сиванму цветёт раз в три тысячи лет[647], говорят, он приносит плоды, но их никто не видел. Есть растения, которые растут восемь тысяч лет. Замечательна жизнь сосен-сестёр, каждая из них живёт по тысяче лет. Итак, господин, жить вам шесть раз по тысяче лет, и будете вы, как горы Камакуры. Событие это предвещает радость. Прикажите пересадить сосны за ограду храма на горе Цуругаока, пусть это будет горой Хорай. Пригласите двенадцать девушек, пусть исполнят песни имаё. Все вам будут благодарны.

Ёритомо глубоко задумался. Шесть маленьких сосен пересадили за ограду Цуругаока, стали подбирать двенадцать девушек. Первой взяли Сэндзю-но маэ, дочь Тэгоси-но Тёдзя, второй — дочь Юя из Тотоми-Дзидзю, третьей была Камэдзуру из Кисэгавы, четвёртой — дочь Ямагэ-но тюдзё из Сагами по имени Тора Годзэн, пятой — Ботан из Ирумагавы, что в Мусаси. Начиная с этих, всего пригласили одиннадцать сирабёси. Камакура большой город, но ещё одной исполнительницы не хватало, и её не удавалось найти.

Кормилица подошла к Мандзю.

— У тебя и внешность хорошая, и в имаё ты мастерица. Ты должна пойти и исполнить имаё, Мандзю, — сказала она.

— Но ведь на этот раз это не обычные выступления. Случай необыкновенный, радостный, а я не могу собраться с мыслями. Что же мне делать?

Сарасина разгневалась.

— Такой случай! Да если тебе позволят выступать, может быть, тебе улыбнётся счастье!

Сарасина пошла к придворной даме и сказала ей:

— Мандзю очень искусна в исполнении имаё.

Дама доложила об этом супруге сёгуна и самому Ёритомо. Ёритомо очень обрадовался и захотел взглянуть на Мандзю. Мандзю пригласили, Ёритомо она понравилась и от имени супруги Ёритомо ей подарили двенадцатислойное хитоэ. Мандзю стала ещё краше. Равной ей просто не было!

И вот настал пятнадцатый день первой луны. Впереди — горы, слева от большого храма восседал Ёритомо и крупные и мелкие владетели восьми провинций, числом более восьмисот восьми. Справа сели приближённые сёгуна и его супруга, а дальше уселось множество приближённых и жён даймё из восьми провинций. И знатные, и простые, люди всех рангов собрались на представление, на холме Цуругаока даже конь не мог проехать. Из двенадцати сирабёси восемь вместе с семьюдесятью пятью придворными должны были исполнять кагура. Первой слушали Сэндзю-но маэ, дочь Тэгоэ-но тюдзё. В словах, понятных и знатным, и простым людям, говорилось о дороге из столицы.

Второй была Камэдзуру из Кисэгавы, она спела «Цветы леспедецы».

Третьей была дочь Юя Дзидзю, она станцевала танец-кагура. Четвёртой выступала Ботан из Ирумагава, она спела «Обломки тушечницы».

Пятой была Мандзю. На ней была парадная одежда, подаренная супругой сёгуна. Весной ей исполнилось тринадцать. В своём двенадцатислойном хитоэ с рукавами на подкладке с цветочным узором она появилась из музыкальной комнаты. С чем её сравнить! Изяществом она превзошла бы камышевку, порхающую по ветвям дерева. Неожиданно громко она запела.

На следующий день Мандзю пригласили к Ёритомо.

— Да, ты очень искусна в сложении имаё. Ты славно пела. Скажи, из какой ты провинции, кто твои родители, назови их имена. Я должен сделать тебе подарок, — сказал Ёритомо.

Мандзю снова не хотела называть родителей, но решила, что на этот раз уже невозможно скрыть, она сказала:

— Моя мать — Караито, та самая, что заключена в каменную темницу, что позади вашего дворца. Она покинула меня, когда я была четырёхлетним ребёнком, а весной прошлого года у нас в Синано стало известно, что моя мать арестована. Это может показаться невероятным, но, решившись спасти мать, я добралась сюда. Я хочу за имаё такой подарок: возьмите мою жизнь вместо жизни моей матери.

Ёритомо выслушал, он был удивлён и сразу ничего не сказал.

Немного погодя он заговорил:

— Так значит, Караито — твоя мать. Спасти Караито было столь же невозможно, как отыскать ворону с белой головой или рогатую лошадь. У нас большая радость, поэтому я ничего не пожалею. Раз Караито сумела сохранить свою жизнь-росу, приведите её и отдайте Мандзю.

Цутия сказал: «Слушаюсь!» Каменную темницу разбили, Караито, которая была узницей больше двух лет, освободили, проводили её в сад и отдали Мандзю.

Мандзю была счастлива, она крепко обняла мать и плакала и плакала от радости, и мать вместе с ней заливалась слезами. И сам Ёритомо, его приближённые, супруга, все самураи, которые при этом присутствовали, проливали благодарные слёзы.

Дети — одна из драгоценностей, которыми обладают люди. Вот Мандзю, не думая о том, что она женщина, а ведь ей было всего двенадцать-тринадцать лет, сумела добраться до Камакуры и спасла мать из пасти крокодила. Это удивительно!

Ёритомо сказал, что хочет сделать Мандзю подарок. Он отдал ей деревню Тэдзука в Синано с доходом в десять тысяч кан. От его супруги для Мандзю были отправлена тысяча золотых монет и тысяча связок узорчатого шёлка. В подарках приближённых сёгуна было золотого песка на пятьсот рё и тысяча хики шёлка из Мино. Каждый из камакурских даймё преподнёс Мандзю подарок.

Ёритомо сказал:

— Я хотел бы, чтобы Мандзю осталась в Камакуре, но, думаю, мать станет о ней беспокоиться, так что пусть они вместе возвращаются в Синано, — вздохнул он.

Мандзю обрадовалась, вместе с Караито они тут же отправились в Синано. В Камакуру Мандзю шла тридцать два дня, а теперь дорога домой заняла всего пять дней. Они прибыли в деревню Тэдзука и увидели старую монахиню. Мандзю плакала, лёжа ничком на полу. Когда она перевела дух от слёз, сказала:

— Мандзю вернулась. Послушай, бабушка, я — Мандзю, а это — Караито.

Монахиня посмотрела на свою дочь и заплакала счастливыми слезами. Все в доме проливали радостные слёзы. Благодаря тому, что она была почтительной дочерью, Мандзю, с помощью бодхисаттвы Хатимана с Цуругаока, сумела исполнить имаё, получила владение, спасла мать, которая два года была узницей, приобрела многочисленные богатства, а для потомков — процветание. Всё это благодаря дочерней почтительности Мандзю. Это радостный рассказ, каждому это понятно, каждый это чувствует.

ВЫХОД В МОРЕ

Выход в море [651]

Там, где сейчас располагается город Камакура, раньше было большое болото, сделаешь шаг, и всё на три тё вокруг качается. Главный управляющий этих земель, Вада Хатакэяма, приказал однажды вырубить камни, мотыгами сровнять высокое место и засыпать большое болото. Пространство разделено на три части: восемь миров вверху, восемь миров в середине и восемь миров внизу. Восемь верхних миров — горы, восемь срединных миров — селения людей, восемь нижних миров — моря. В самом высоком из восьми верхних миров поклоняются хранителю рода Гэндзи, святому бодхисаттве Хатиману. Восемь средних миров, селений людей, это семь долин Камакуры.

Они все разные, эти долины.

Если посмотреть вдаль, в открытое море, там корабли поднимают паруса — это мыс Инамура. Мыс Иисима тянется к острову Эноснма. Этот остров называют ещё Дворцом Хорай, но и это название он превосходит, потому так и назван. У всех, кто совершает паломничество на этот остров, желания всегда сбываются. Там постоянно звучат удары барабанов, взлетают над головой танцовщиц рукава одежд под похожие на шелест ветра голоса колокольчиков, успокаивают провидение священные звуки кагура.[652]

То было радостное время: Ёритомо, прибыв в столицу, сделал подношения Большому Будде.[653] Он получил чин удайсё — правого генерала. Десять человек получили чины в Ведомстве дворцовой охраны, десять — в Ведомстве привратной охраны, двадцать были взяты на государственную службу. Всем верным людям было оказано доверие. Среди пожалованных чином в Ведомстве привратной охраны был Кадзивара Кагэтоки, он уступил чин своему старшему сыну по имени Гэнда. Будучи удостоенным чина, Гэнда немедленно вернулся в провинцию и, чтобы объявить о милости, созвал всех крупных и мелких владетелей.

Для начала, как первую забаву, он замыслил соорудить гору Хорай. Внутрь горы влили вино «Сладчайшая роса», называющееся ещё эликсиром бессмертия, к серебряному шесту прикрепили золотое ведро и стали черпать вино журавлём. В этом напитке заключена добродетельная сила. Даже дальние сблизились, а близкие стали ещё теснее. Бродящие по свету, не имеющие поддержки странники, и те, осмелев, вкусили добродетельной силы вина. На горе Хорай госпожа Ли добавляла в это вино мандарины, говению сладкую, каштаны и торрею, вкус его был подобен сладкому вкусу молока. «Вот уж истинно, напиток бессмертия», — говорили все, всё больше пьянея.

На второй день в качестве забавы было доставлено множество закусок к вину, были подобраны «тонущее благовоние», животный мускус, доспехи, набрюшники, длинные и короткие мечи, множество прославленных скакунов — и были преподнесены каждому по его вкусу.

В качестве забавы третьего дня было предложено совершить паломничество на остров Эносима, выйти в море. Милостиво изволили присоединиться супруга Ёритомо и супруги других господ, поплыли все вместе.

Корабль украсили, поставив высокие подмостки, перекинули помост из красного сандалового дерева и китайской айвы, отполировали перила и луковки на колонках, подмостки застлали узорчатой тканью, а когда ещё опустили парчовый с цветными бумажными шнурами занавес, то стали сомневаться: не рай ли это — Чистая земля — появился на поверхности воды и покачивается в бухте на ветру. Было известно, что должен исполняться поздравительный танец, поэтому нужны были музыканты. Господин Титибу Рокуро играл на флейте, Наганума Горо играл на тобёси[654] Кадзивара Гэнда — на большом барабане. За бамбуковой шторой на трёх бива, двух кото и на семиструнном кото изволили играть дамы. На одной из бива играла супруга господина Ходзё, супруга Кадзуса Сукэ играла на японском кото. Каждый музыкант чрезвычайно искусно владел своим инструментом. Среди танцующих на подмостках мальчиков-тиго был второй сын господина Титибу по имени Фудзииси, ему было тринадцать лет, и он был известен своим воспитанием. Слева вышли Такасака и Цурувака, всего участвовало восемнадцать мальчиков-послушников. Они разделились по девять человек и исполняли левые и правые танцы.[655] Все они были искусными танцорами. Они исполнили один танец из «Царя драконов», крадущиеся шаги из «Гэндзюраку», из «Бато» — танец под звук барабана, из «Ринта иха» — танец с вытянутой рукой, из «Которисё» — танец крыльев. Никто не пропустил ни одной мелодии. Танцы длились три дня и три ночи. Били в барабаны, играли на флейтах, танцевали, это было воистину представление, достойное бодхисаттв. Небожители спустились с небес, морские драконы поднялись из глубин и кружили вокруг корабля. Все, кто видел это и слышал, были в восхищении.

Вы, читатели, при получении ранга устройте то же в своих провинциях.

ТАВАРА ТОДА

Часть вторая

Итак, Тавара Тода Хидэсато жил в провинции Симоцукэ и управлял ею, а его силы были сосредоточены в ближних землях. Как раз в это время в уезде Сома провинции Симооса находился человек по имени Масакадо. Род его происходил от государя Камму,[717] принцу Кацуравара[718] он приходился потомком в четвёртом колене, он был сыном генерала Тиндзюфу[719] по имени Ёсимаса. Во вторую луну пятого года Сёхэй[720] Масакадо убил своего дядю Куника — помощника управителя провинции Хитати, а его воины захватили восемь провинций. Выбрав место в Исобаси, что в уезде Сома, он построил дворец, как у императора, стал именовать себя принцем Тайра и призвал к себе на службу сто министров. Своего младшего брата Микури-но Сабуро Масаёри он поставил правителем Симоцукэ, другого младшего брата — Дзиро Оасихара-но Масахира — помощником правителя Кодзукэ, другого младшего брата — Горо Масатамэ — правителем Симооса, другого младшего брата — Рокуро Масатакэ — правителем Идзу, Тадзими-но Цунэакира он назначил помощником правителя Хитати, Фудзивара-но Харумити — правителем Кадзуса, Фудзивара-но Окиё — правителем Ава, Фунъя-но Ёсиканэ — правителем Сагами.

Хидэсато внимательно прислушивался к разговорам о том, что Масакадо собирается затеять большую войну, занять императорскую столицу и стать хозяином всей Японии. Хидэсато подумал: «Он не только известный храбрец — ему подчиняется грозная сила. Что если объединиться с ним и поделить Японию пополам?» И вот он отправился в уезд Сома. Хотя он прибыл выказать своё почтение, охранник преградил ему путь. Тогда Хидэсато сказал: «Я — Тавара Тода Хидэсато из Симоцукэ. Я прибыл сюда, чтобы увидеться с господином».

Охранник передал эти слова Масакадо. В это время Масакадо расчёсывал свои растрёпанные волосы. С распущенными волосами, да вдобавок ещё в нижнем платье, он тут же вышел к Хидэсато. Хидэсато всегда слыл человеком наблюдательным. Отметив про себя, в каком Масакадо виде, он подумал, что Масакадо — не тот человек, который ему нужен. Масакадо решил угостить Хидэсато. Стол уставили яствами. Во время трапезы Масакадо уронил кусок на штаны и сам вытер пятно. Хидэсато подумал, что подобные манеры подходят только простолюдину. Итак, Масакадо оказался человеком весьма легковесным, поэтому нельзя было и помыслить, чтобы он стал хозяином Японии. Так их первая личная встреча изменила отношение Хидэсато к Масакадо, и он не сказал того, что собирался сказать. Потеряв к Масакадо всякое расположение, Хидэсато уехал.

Поразмыслив надо всем этим, Хидэсато, когда день сменил ночь, отправился в столицу, попросил об аудиенции и доложил государю так: «Находясь в Сома, Кодзиро Масакадо замышляет мятеж, он присвоил восемь восточных земель. К тому же он собирает военную силу для похода на императорский дворец. Вот какие планы он строит! Нужно незамедлительно послать армию и уничтожить его. Если не принять меры, это наверняка обернётся для двора большими неприятностями. Если я не подхожу для этого дела, отдайте приказ другому генералу. В любом случае следует обдумать план действий и подавить мятеж».

Государь был очень напуган, он созвал придворных и знать, и они стали судить-рядить, что тут можно поделать.

Тут из восточных провинций пришло донесение о мятеже Масакадо.

— Дело не терпит отлагательства. Поскольку Хидэсато знает положение дел в восточных землях, может быть, для начала назначим его начальником карательного отряда, а уж потом снарядим силы побольше?

— Наверное, так будет лучше всего.

Хидэсато тут же вызвали во дворец.

— Тебе предстоит усмирить сильного мятежника, однако мы думаем, что ты справишься. Немедленно выступай в поход, придумай хороший план, мятежника истреби и успокой государев народ. Награда тебе будет по подвигу. Мы обязательно пришлём потом тебе на подмогу подкрепление. А ты, как только ночь перейдёт в день, тут же должен отбыть — так было сказано.

Получив государев приказ, Тода отправился в путь, ничего не прихватив с собой, кроме отваги и лука со стрелами. Он решил, что следует не терять времени и немедленно выступить. В столице ещё не настал рассвет, когда он уже миновал реку Сиракаву[721] и ворота Аватагути.[722] Когда Тода приблизился к перевалу Хиноока,[723] начало понемногу светать. Сбоку от себя он видел долину Ёцуномиякава,[724] он вступил на горную дорогу, где находилась застава,[725] и пришёл в храм Миидэра. Тода склонил голову перед Залом для проповедей: «О, бодхисаттва Мироку! Даже если на сей раз враг убьёт меня, очень прошу тебя: пусть благодаря твоей божественной силе я не попаду на три плохих дороги» — так он молился.

Потом он предстал перед статуей Синра Даймёдзи: «Кланяюсь тебе до земли, о, Даймёдзи! Прошу, помоги мне составить такой план, чтобы я сумел усмирить врага. Пусть государев народ процветает, пусть по всей стране установится спокойствие на вечные времена. Если сделаешь так, моя семья войдёт в родовую общину этого храма, мы склоним головы перед твоим святилищем».

Тода некоторое время молился, вкладывая в молитву всю искренность своего сердца. И боги вняли его мольбе. Никакого ветра не было, но занавеска перед алтарём вдруг заколыхалась, стоящие справа и слева от входа каменные лев и пёс будто бы задвигались. Увидев это, Тода преисполнился благодарности и благоговения и с глубокой верой в сердце дважды поклонился. Потом ударил лошадь хлыстом и поскакал в восточные земли.

Тем временем высшие сановники посовещались и решили так: «До сих пор мы ещё не попросили защиты будд и богов от мятежника Масакадо. Вот и не получается скорой победы. Высокодобродетельным монахам необходимо проводить службы о победе над врагом. Прежде всего пусть глава школы Тэндай высокопреподобный Хоссёбо[726] поставит алтарь на горе Хиэй и проведёт молебен Дайитоку.[727] Его преподобию Дзёдзо[728] из храма Унгодзи[729] надлежит поставить алтарь в долине Ёкава[730] и провести молебен Годзандзэ.[731] В Центральном зале высокочтимым монахам надлежит зажечь священный огонь, Мимасака-но Мэйтацу[732] следует воздвигнуть алтари в храмах и святилищах и молиться Четырём Небесным Царям. Если все эти досточтимые монахи, связанные с государевым двором, станут молиться о победе над врагом, и каждый исполнит свою службу, враг государя будет непременно уничтожен. Это уж точно».

Для участия в карательном походе в восточные земли из домов Минамото и Тайра были выбраны те воины, которые проявили себя в знаниях и военных искусствах. Ждали повеления государя о назначении военачальников. Говорили, что сам государь пожалует им мечи. Первым назвали Фудзивара-но Тадафуми[733] из Удзи, бывшего министром народных дел. Вторым был назван сын генерала Тиндзюфу Куника — Садамори[734] — из тех Тайра, что проживали в Хитати. Он унаследовал воинскую доблесть от отца, и главное, у него имелись большие силы. Обоим военачальникам вручили императорские мечи, соответствующая церемония была проведена перед их выездом из столицы. Император появился из южного дворца,[735] канцлер вышел из дворца Ононодэн, главный министр — из резиденции на Девятой улице. На лестнице расположились старшие советники, средние советники, восемь секретарей Государственного совета, семь помощников. Церемонии был придан статус «средней».[736] Вынесли мечи. В должное время первый и второй военачальники с подобающим достоинством вошли во дворец и, в соответствии с правилами, получили мечи. Потом они быстро вышли из малых южных ворот дворца Юба. Вид у них был величественный.

Это было в царствование императора Судзаку, в третий год Тэнкё,[737] 18 числа первого месяца, ближе к полудню.[738] В этот день военачальники выступили в восточные земли, чтобы покарать врага престола. Об этом стало известно не только в ближних к столице землях, но и в дальних. Монахи и миряне, мужчины и женщины, люди знатные и простые заполнили улицы — рукав к рукаву, пятки к пяткам. С тех пор как столица была перенесена в город мира и спокойствия — Хэйан, в стране не случалось ни одного мятежа, так что воины, похоже, стали забывать своё мастерство. Теперь выдался тот редкий случай, когда пришло время взять в руки оружие. Кони, снаряжение, длинные мечи, короткие мечи — всё сверкало. Так воины выступили в поход. Это было прекрасное зрелище!

По дороге не случилось никаких неожиданностей. Благополучно миновав многочисленные опасные места, в начале второй луны войска прибыли на заставу Киёми в провинции Суруга. Здесь главнокомандующий Тадафуми немного отдохнул, осмотрел окрестности: великолепную гору Фудзи, бухту Михо, залив Таго. У главнокомандующего в это время служил человек по имени Киёхара-но Сигэфудзи. Растрогавшись видом залива, он сочинил китайское стихотворение:

Отсвет огня рыбачьей лодки

Окрасил холодные волны.

Звук колокольчика с почтовой станции

Перелетел через полночные горы.

И командующий, и воины, умилившись, пролили слёзы, благодарно оросив рукава.

А вот второй командующий — Садамори — подошёл к своим вассалам и сказал: «Хочу узнать, что вы думаете. Если мы отправимся по той же дороге, что и главнокомандующий, мы отстанем от него на несколько дней и опоздаем на главное дело. Мало того, что этот Масакадо — враг двора, он мой кровный враг. А Хидэсато — мастер на всякие хитрости, к тому же он идёт впереди. Если он один покроет себя славой, нам с вами останется только позор. Тогда сколько себя ни кори, толку уже не будет. Что если нам скакать дальше и, когда ночь перейдёт в день, соединиться с силами Хидэсато?»

— Пусть будет так, дело хорошее, — ответили воины.

Они погоняли и нахлёстывали лошадей. Над обрывистой горной дорогой, ведущей от Асигары к Хаконэ, то появлялась, то скрывалась в дымке луна. Люди так торопились, что могли рассчитывать только на своих коней.

И вот Тайра-но Садамори в сопровождении более двух тысяч всадников за ночь преодолел расстояние от Асигары до Хаконэ и третьего числа второй луны третьего года Тэнкё[739] прибыл в Мусаси. Теперь вместе с войском Хидэсато их стало три тысячи всадников, они переправились через реку Рикон и на рассвете четырнадцатого дня второй луны встали лагерем в провинции Симоцукэ в Исобаси. Масакадо, узнав об этом, понял, что ему не дадут укрыться в его замке. Соединившись с войсками своих братьев — правителя Симоцукэ Масаёри и Дзиро Оасихара-но Масахира из Кадзусы, что в Хитати, — он собрал четыре тысячи всадников и в тот же полдень ушёл в Хокудзан в уезде Кодзима, где и встал лагерем.

Садамори, приблизившись на коне к лагерю противника, громко крикнул: «Знаешь ли ты, кто я? Давай сойдёмся и посмотрим друг другу в глаза! Но и издалека ты меня услышишь! Я потомок в пятом поколении императора Камму, старший сын генерала Тиндзюфу Куника — Садамори. Я получил государев приказ усмирить твой мятеж. Выходи! И земля и то, что растёт на ней, — всё это страна нашего государя, и нигде вору места не будет. Так что бросай лук, снимай шлем и отправимся к государю!»

Масаёри захохотал: «Разве можно назвать верноподданным того человека, который отправляется к государю, бросив своих родных братьев? В древние священные времена императоры были сильны. В те славные благословенные времена даже принцы были сильны. Теперь же влияние Масакадо так велико, что пусть даже государь обладает десятью добродетелями, вряд ли он сможет противостоять Масакадо. Попробуйте-ка против этого бога войны хоть одну стрелу пустить».

Сказав это, он взял отполированную, словно меч, стрелу в пятнадцать ладоней, лук, который впору натягивать пятерым, со звоном натянул тетиву и выстрелил. Он целился в грудь противнику, однако выстрелил неудачно и в Садамори не попал — стрела угодила коню в круп и вышла наружу. Конь упал, как подкошенный, а Садамори пересел на запасного. Масаёри выпустил стрелу, но своего не добился и пришёл в волнение. Обнажив меч длиной три сяку восемь сун, он бросился на Садамори. В схватку ввязались братья Садамори — Мураока-но Дзиро Тадаёри, Сабуро Ёритака и ещё пятеро, включая Корэмори и Корэмоти. Каждый из этих воинов стоил тысячи, и таких было человек триста. И на стороне врага вслед за Масаёри вскочили на коней правитель Хитати — Цурумоти, правитель Мусаси — Окиё, Саканоуэ-но Тикатака. С криками «И я тоже! И я!» тысяча всадников не такого благородного происхождения вступила в бой. Задрожали горы и реки, травы и деревья. Страшное зрелище!

Оценив обстановку, принц Тайра Масакадо закричал: «Эти наглецы вторглись в мои владения, топчут землю копытами своих лошадей — позор им. Отрубить им головы и выкинуть!»

Масакадо надел доспехи, сел на пегого коня, взмахнул хлыстом и отправился на поле боя. Вид Масакадо был необычаен. Ростом — более семи сяку, всё тело — металл. В левом глазу два зрачка. Масакадо сопровождали шесть человек, которые ничем от него не отличались, и никто не знал, кто из них настоящий Масакадо.

Когда Масакадо выехал на поле боя, за ним последовали Масатакэ, Масатамэ и тысяча воинов более низкого происхождения. Они ехали спереди и сзади, слева и справа от Масакадо. Они решительно ударили в самую середину государева войска. Вид у Масакадо был такой, что ни Лу Ян, повернувший солнце,[740] ни Сян Ван, казнивший трёх генералов,[741] не могли бы противостоять ему. За время с часа Овна до часа Собаки[742] были убиты восемьдесят человек, получили раны несколько сот. Потеряв половину своих сил, соперники теперь сражались, позабыв про то, чему их учили. Садамори решил, что пусть те воины, которые остались в лагере, пока не вступают в бой. В эту ночь он отступил в Мусаси. Масакадо был человеком по природе самодовольным, он недооценил противника. Решив, что иначе и быть не могло, он не стал преследовать убегающего противника. Он испустил победный клич и удалился в свой дворец.

Тем временем Хидэсато, наблюдая за Масакадо, подумал: «Да, он ведёт себя не как человек! Даже если собрать всю Японию и объявить ему войну, с ним невозможно будет справиться. Слабым местом Масакадо всегда были военные хитрости, известно, что он человек жалкого ума. Следует придумать какую-нибудь уловку и обманом убить его. Другого не дано». Он переговорил с Садамори и в одиночку отправился в замок в Сома.

Масакадо встретил Хидэсато радушно. Пытаясь расположить к себе Масакадо, Хидэсато сказал: «Глядя на тебя, я думаю, что ты и вправду по силе превосходишь Четырёх Небесных Царей. Если ты ещё действительно потомок принца Кацуравара, то тебе не стыдно занять место того, у кого десять добродетелей. Уже близко то время, когда ты станешь управлять четырьмя морями под Небом. У тебя нет недостатка в воинах, но если ты возьмёшь меня на службу, я достигну того, что может пожелать воин».

Хидэсато старался показаться искренним, и глупец Масакадо радостно ответил: «Объединив наши силы, мы станем управлять страной, наши предки возрадуются. Ведь и у тебя славные предки! Ты же прямой потомок Танкая.[743] После того как мы усмирим страну, государь и его подданный станут согласно управлять государством».

Пришло время и поднять чарки. Это было вполне естественно. Всё тело Масакадо сверкало золотом. Глупо говорить, что встретиться с врагом — не страшно, и сейчас Хидэсато, конечно, было жутко. Он находился на краю гибели.

Хидэсато поместили в южном флигеле замка, с утра до вечера он нёс службу. Однажды, когда он шёл в помещение охраны, сквозь шторы западного флигеля он заметил женщину лет двадцати — благородных кровей и несравненной красоты. Хидэсато бросил на неё всего один взгляд, но он больше уже не понимал, где сон, а где явь. Он совсем потерял голову. Вернувшись к себе, он повалился на постель, не понимая, что с ним происходит. Как насекомые летом летят в огонь и сгорают, так без всякой причины мы оказываемся на дороге любви, и тогда ты не можешь забыть то лицо, которое увидел лишь мельком. И от этого становится так горько, что думаешь: лучше было бы умереть.

Во дворце прислуживала некая Сигурэ, которая жила в собственном доме. И вот она пришла к Хидэсато.

— На вас посмотреть — сразу ясно, что тут дело не пустячное. Если вам что-то нужно, скажите мне. Если это будет мне по силам, я помогу. Говорите без стеснения, — проникновенно сказала Сигурэ.

Хидэсато подумал: «Мне бы так хотелось спросить о той женщине! Душа другого человека далека, как облака. И даже если я расскажу Сигурэ о том, что у меня на душе, ничего путного не выйдет. Но если из-за этой любви я умру, потомки станут надо мной насмехаться. Однако если рассудить хорошенько, разве живут люди дольше ста лет? Жизнь — роса, пыль на острове Эмбудай. Если олень идёт на зов охотничьего манка, значит, он ищет себе олениху. Когда я тоскую по этой женщине, мне тоже не жаль своей жизни». Он решился. Привстав, он зашептал: «Не стоит только мечтать. Есть немало примеров того, когда свою любовь открывали другим. Ты, наверное, гадаешь, что за мысли обуревают меня? Так вот, как-то раз я направлялся к господину и сквозь занавес женской части дворца вдруг увидел благородную красавицу, смотревшую из-за него. С этого мгновения я заболел любовью, я не знаю, жив я или мёртв. Кто примет во мне участие и утешит меня?» — Хидэсато горько заплакал.

Сигурэ выслушала его. Сопереживая его искренней любви, она сказала: «Вот оно как… Я так и думала, что вы необыкновенный человек. Ваше внимание привлекла госпожа Кодзайсё — дочь кормилицы нашего господина. Любовь трогает сердце любого человека. Если вы желаете ей что-то передать — напишите. А я попробую доставить послание».

Хидэсато очень обрадовался. На тонкой фиолетовой бумаге, пропитанной благовониями, он не стал писать много слов:

Я так тебя люблю

Что было б лучше умереть.

Но я живу,

Пока мечтаю

Встретиться с тобой.

Хидэсато скрутил бумагу в тонкую трубочку и протянул Сигурэ.

Сигурэ взяла его любовную записку и отнесла её Кодзайсё.

— Вот, подобрала. Прочитайте, — сказала Сигурэ.

Кодзайсё, ни о чём, не подозревая, развернула послание и прочла его. «Да здесь песня тайной любви!» — воскликнула она.

Сигурэ приблизилась к Кодзайсё: «Что здесь скрывать! Это вам передал господин Хидэсато. Он просил, чтобы вы ответили. Тут уж отказать невозможно. Пусть это и опасно, но я доставлю ваш ответ. Ничего постыдного в этом нет. Следует проявить хоть капельку сострадания», — уговаривала её Сигурэ.

Кодзайсё покраснела и промолчала. Сигурэ снова заговорила.

— Если этот человек с необузданным нравом умрёт от любви, воспоминания о нём станут мучить вас до смерти. В Индии Дзюцубака[744] погиб от любви к государыне — любовное пламя сожгло его тело. Разве вы не знаете этого?

Так Сигурэ увещевала Кодзайсё. Но и она ведь тоже — не скала и не дерево. Если человек так страдает по ней, его конец может быть печален… На краешке его любовного послания Кодзайсё написала что-то, сложила бумагу и отдала её Сигурэ. Та обрадовалась и тут же доставила письмо Хидэсато. Трясущимися руками Хидэсато развернул послание и прочёл.

И знать не хочу,

Что сердце твоё

Перемениться может.

Так пускай сердца соединятся

В клятве любовной.

Хидэсато прочёл это и несказанно обрадовался. После этого он стал тайно посещать Кодзайсё, и они стали очень близки. Они так тщательно скрывались, что никто в замке об этом не узнал.

Принц Тайра Масакадо между тем часто наблюдал за Кодзайсе, и она ему нравилась. Время от времени он стал захаживать к ней в покои. Однажды, как раз в то время, когда принц находился у Кодзайсё, Хидэсато застал его там. Удивившись, он посмотрел сквозь щель занавеса. В покоях сидели семь одинаковых мужчин в аристократической одежде сокутай. «Что за странность такая?» — подумал Хидэсато и этой ночью ушёл к себе. Следующей ночью он снова отправился к Кодзайсё. После того как они обменялись несколькими нежными словами, Хидэсато спросил: «Прошлой ночью в твоих покоях я услышал шум, а когда подошёл поближе и заглянул сквозь занавес, то увидел каких-то высокородных господ. Кто они?»

— Это был господин Масакадо. Ты разве не узнал его? — ответила Кодзайсё вопросом на вопрос.

— Если это был он, почему он был не один? Я видел семерых совершенно одинаковых высокородных господ. Странно мне это!

— Разве ты не знаешь? Господин — необыкновенный человек. Человек-то один, но у него шесть теней. Поэтому тем, кто на него смотрит, кажется, что это семь человек, — объяснила Кодзайсё.

Хидэсато удивился: «А как можно понять, который из них настоящий?»

— Тени даже во сне не говорят, а настоящий Масакадо — говорит. Думаю, что это не имеет значения, но всё равно никому не рассказывай! Все семь Масакадо ведут себя совершенно одинаково, но настоящий, когда он поворачивается к солнцу или когда поворачивается к лампе, отбрасывает тень. А остальные шесть тени не отбрасывают. И ещё: хотя и считается, что тело Масакадо всё из золота, но от уха до виска у него человеческая плоть.

Хидэсато очень внимательно выслушал её. «Вот ведь как! Ты рассказала мне очень важные вещи! Мне кажется, со мной говорил Синра Даймёдзи из Оми».

Чувствуя глубокую благодарность, Хидэсато, обратясь в её сторону, прочёл молитву.

Хидэсато решил, что он должен сразить Масакадо одной стрелой. Ночь за ночью он тайно посещал покои Кодзайсё, сжимая под мышкой лук и стрелу. Как он и предполагал, Масакадо снова пришёл к Кодзайсё и стал говорить с ней по душам. Хидэсато из-за перегородки внимательно наблюдал: шестеро человек тени не отбрасывали. Он внимательно всмотрелся в настоящего Масакадо, который отбрасывал тень. В висках Масакадо пульсировала кровь. Хидэсато подумал: «Вот это удача!» Он вложил в лук стрелу и со звоном выпустил её. Хидэсато всегда был умелым лучником, превзошедшим самого Ян Ю, который попадал в цель более чем со ста шагов.[745] Он ни в коем случае не должен был промахнуться. Как и ожидал Хидэсато, его стрела вонзилась Масакадо точно над ухом. Свирепый Масакадо повалился навзничь мёртвый, а остальные шесть человек вспыхнули молнией и исчезли.

Когда Масакадо был убит, Садамори и Хидэсато облегчённо вздохнули и больше не хмурили брови. Они взяли с собой отрезанные головы врагов и пленников. Издавая победные кличи, их войско отправилось в столицу. Зрелище было великолепным. Поскольку путь был далёким, до императорского дворца известия о случившимся ещё не дошли. Ходили слухи, что правительственные войска проиграли битву и что Масакадо вот-вот нападёт на столицу. Государь пребывал в беспокойстве, в храмы и горные монастыри отправили государевых посланцев с приказом священникам явиться, дабы читать молебны о победе над врагом. Его преподобие Дзёдзо дал на императорское повеление такой ответ: «То, что Масакадо вот-вот нападёт, — пустая болтовня. А если бы это было правдой, молебнами о победе над врагом тут не поможешь. Разве голову Масакадо не везут в столицу?»

И в самом деле, двадцать пятого дня четвёртой луны Садамори и Хидэсато прибыли в столицу с головой Масакадо. Теперь государь успокоился, министры возрадовались и воспряли духом, народ четырёх морей под небом успокоился.

Полицейские чины были посланы забрать голову Масакадо. Её повесили на большой дороге, ведущей в столицу, на дереве с левой стороны, где выставляли головы казнённых. У головы Масакадо и сейчас глаза не поблекли, цвет кожи не изменился, время от времени голова скрежетала зубами — вид был страшный. Даже больше, чем страшный. Какой-то острослов-стихотворец увидел голову и сочинил:

Масакаде

Выстрелил

В рисинку-висок.

Да, перехитрил его

Рисовый мешок.

Когда он это прочёл, голова расхохоталась, цвет лица изменился, а глаза закрылись.

И вот в императорском дворце собрались придворные и знать на церемонию награждения в честь победы над бунтовщиком. Среди духовных лиц присутствовали высокопреподобный патриарх и преподобный Дзёдзо. Они получили награды ещё большие, чем воины. Тайра-но Садамори, у которого раньше ранга не было, получил старший пятый ранг высшей ступени и чин генерала. Фудзивара-но Хидэсато получил четвёртый младший ранг нижней ступени, ему были пожалованы провинции Мусаси и Симоцукэ. И Садамори, и Хидэсато были приглашены во дворец, где им вручили императорские указы. Церемония была поистине великолепной, для детей и внуков военного дома это была большая честь.

Итак, получив императорский указ, Тавара Тода Хидэсато всем Домом отправился в Симоцукэ и поселился в своих владениях. Шли Дни и месяцы, а его слава только росла, у ворот коня было негде поставить, один пир сменял другой. Тех людей, кто был ему предан, Хидэсато награждал чрезмерно, даже больше, чем они могли пожелать. А тех, кто провинился, немедленно наказывал. Поскольку поощрения и наказания были справедливыми, то привязанность и преданность ему людей были безграничны. Его старший сын сделал блестящую карьеру и служил позже генералом Тиндзюфу.[746] Кроме него, у Хидэсато были и другие сыновья: Кояма-но Дзиро, Утомия-но Дзиро, Асикага-но Ситиро, Юки-но Горо. А всего у него было десять сыновей. Это была влиятельная и процветающая семья.

Итак, Тавара Тода Хидэсато убил Масакадо, и его влияние распространилось на Восточные земли. Кроме того, он помог божеству-дракону. Если уж обо всём этом вспоминать, то женщина-дракон, дама Кодзайсё и Сигурэ — всё они теперь были далеко, но Хидэсато очень тосковал по ним. Когда он обо всём этом рассказывал, он бесконечно их восхвалял и часто спрашивал: не вселилась ли душа женщины-дракона в двух других женщин? Уж очень всё это было удивительно. Поскольку главная святыня храма Миидэра — бодхисаттва Мироку — оказывал Хидэсато покровительство, то и его потомки продолжают процветать. Во всех шестидесяти землях Японии есть военные дома Тавара, едва ли не все они — потомки Хидэсато. Вот такая поучительная история.

ИНСТИТУТ ВОСТОКОВЕДЕНИЯ РАН

Месть Акимити

Средневековые японские рассказы «отогидзоси»

Перевод с японского Марии Торопыгиной

Санкт-Петербург

ГИПЕРИ0Н

2007

The publisher gratefully acknowledges the support of the Japan Foundation in the publication of this book