Месть Демона

Глава шестая Каталажка

Я посмотрел на старшего опера, он закурил очередную сигарету, глядя в окно. Похоже, все, что сейчас будет мною сказано, ему совсем не интересно.

— Могу только сказать, названные вами господа действительно приходили ко мне этой ночью, но их не убивал, и они от меня ушли тихо и спокойно, живыми и невредимыми…

— Точное время их прихода и ухода можете назвать? — майор нехорошо прищурился. — Это было днем, вечером, или все-таки ночью?

— Точное время указано в рапорте вашего сержанта, — торжествующе улыбнулся я. —

Милицию вызвал кто-то из возмущенных жильцов. Близнецы-наркоманы, нецензурно ругаясь и угрожая мне физической расправой, били ногами в мою дверь, потому как звонок у меня приглушен.

— Почему приглушен звонок? — вяло поинтересовался Семенов. — С какой целью?

— Мне он не нужен, я пользуюсь ключом, а в гости ко мне не ходят уже много лет. А увеличивать громкость звонка специально для разных сволочей, желающих меня убить, не собираюсь.

— Убить? — ох и красиво они умеют поднимать брови. Похоже, в милиции этому все- таки учат, явно имеются специальные курсы.

Дядя Игорь умеет поднимать брови таким же ярким отточенным движением.

— Именно это они мне и рассказывали через дверь

— Вполне понятно объяснили, значит, можете, — хмыкнул старший оперуполномоченный. — Но слушаю вас дальше.

Итак, они постучали в вашу дверь, вас это очень обидело, вы расстроились, схватили кухонный нож, догнали их и убили на улице всех троих. Так?

На состояние аффекта не потянет, на самозащиту тоже, но можно списать кое-что на невменяемость. Они же, должно быть, оскорбляли вас? Ругали матом, использовали некоторые выражения, употребляемые в уголовной среде? Вы нам их все не перечислите?

Старший оперуполномоченный явно развлекался, им всем было хорошо, лейтенант при каждом моем ответе фыркал от смеха и наслаждения. А два паренька, которые незаметно присоединились к нам, тоже улыбались.

— Повторяю еще раз, я их и не убивал, несмотря на неформальную лексику, используемую ими, и на явные угрозы в свой адрес, — я хмуро усмехнулся. — Возможно, убил бы, но посмотрите на меня, может ли такой человек, как я, справиться с тремя бандитами?

Все в кабинете уставились на меня.

— А что вполне, — покивал лейтенант. —

Конечно, роста не богатырского, сложение не атлетическое, и силенки маловато, но у нас бывали случаи, когда старушки здоровых мужиков на тот свет одним ударом отправляли. Не скромничайте, Максим, ухмыльнулся майор. — Неужели вы думаете, что мы не знаем о том, что в свое время занимались каратэ? Это было еще в школе, в институте продолжали свои занятия. Конечно, черного пояса у вас нет, но в драке вы не столь беспомощны, как пытаетесь нам себя представить.

— Интересно, а кто-нибудь видел меня в драке? — задумчиво спросил я. — Я лично не припоминаю ни одного подобного случая.

— А вот этого не надо… — хмыкнул лейтенант. — В ночь после выпускного вечера ты избил пятерых крепких парней, которые не один год держали в страхе всю школу.

— Я не помню этого.

Это есть факт, причем запротоколированный, мы его в архивах нашли, а то, что ты не помнишь, ничего не меняет, — продолжил Семенов. — Кстати, эту байку о том, что когда ты выпьешь, то ничего не помнишь, мы уже слышали. Нам на это плевать! Если экспертиза признает тебя невменяемым, то окажешься в сумасшедшем доме, оттуда тоже не выпускают. А если признают вменяемым, то посадят в тюрьму! Вы вчера пили, Максим?

— Я не пил, и помню все достаточно хорошо. Те, кто так громко стучали в мою дверь, убежали, услышав милицейскую сирену, а мне пришлось объясняться с вашими сотрудниками.

Ушло на это минут пятнадцать, так что ваша версия о том, что я бросился их догонять и убивать, никуда не годится, а кухонный нож у меня настолько тупой, что им даже не порежешься. Мое алиби по времени мне создали ваши сотрудники, я думаю, это указано в рапорте…

Старший опер сделал знак лейтенанту, тот вышел за дверь. Я понял, сейчас они проверят по журналу в дежурной части, в какое время был вызов в наш дом.

Когда все сойдется, то меня может быть и отпустят. Шансы небольшие, операм позарез нужен подозреваемый в убийстве, иначе с них спросится за бездействие, а кроме меня у них никого нет. Если учитывать мои прошлые заслуги, меня вполне можно закрыть на трое суток до предъявления обвинения…

Старший опер посмотрел вслед лейтенанту, потом перевел рассеянный взгляд на меня. Я посмотрел в его глаза, и мне вдруг все стало ясно. Конечно, он не подозревает меня в этих убийствах, но ему нужен кто-то, на кого можно все списать. И майор еще до моего прихода решил меня закрыть в камеру, а сейчас просто играет в честно проводимое предварительное следствие.

— Ну, а если предположить, что после уезда патрульной машины вы все-таки отправились вслед за вашими обидчиками? —

Семенов закурил еще одну сигарету, тон у него стал скучающим. — Сейчас мы, конечно, сравним время вызова наряда со временем убийства, и тогда окажется, что совершить преступление все-таки могли, господин

Макаров…

— И где бы их искал, чтобы убить? — полюбопытствовал я. — Они же убежали, растворились в ночном городе. Ваша милиция их и вспугнула. А я давал объяснения вашему наряду. Но дело даже не в этом. Если бы я хотел замочить, то почему не открыл сразу дверь?

— Вполне возможно, что просто не хотели убивать в своей квартире. Боялись, что крики соседи услышат, да и не хотелось отмывать кровь. Вы знаете, как много ее находится в человеке? Бывает выезжаем на место преступления, а там даже потолок в крови…

— Интересно, сколько бы понадобилось времени, чтобы найти троих человек, да еще ночью, и убить их в укромном месте без свидетелей?

Зазвонил телефон. Майор поднял трубку, выслушал и вздохнул:

— Думаю, не так уж и много, чуть больше двух часов, если эксперты правильно определили время смерти. Вы, Максим, знали, где ваш бывший одноклассник ставит машину, поэтому отправились прямо туда. Скрытно перебрались через забор платной стоянки, подождали, когда гражданин Бирюлев заедет на своей машине на площадку, а после этого набросились на него и его друзей. — Старший опер посмотрел мне в глаза, потом скосил взгляд на мои руки. — Кстати, откуда у вас на руках свежие царапины?

Я тоже посмотрел, царапины действительно были свежими, из некоторых даже сочилась кровь, и нахмурился, вспоминая.

— А…это… когда меня засовывали в милицейскую семерку, ободрали руки об кирпичную стену, грубо так протащили. Вы же видите, царапины свежие, даже кровь еще сочится, значит, получены не так давно, при задержании…

— А если три сотрудника милиции напишут в рапортах, что они у вас были еще до этого момента? — Семенов усмехнулся. — А если экспертизу сделать не сегодня, а например, завтра? Вряд ли тогда, кому-нибудь придет в голову сомневаться, что ваши руки были повреждены в драке с убитыми. Так?

— А зачем вам мои поврежденные руки? — поднял брови я. — Разве не вы мне рассказывали, что я убивал Бирюлева и братьев-близнецов кухонным ножом?

— Вытрите кровь, не то вы нам весь пол заляпаете, начнут потом рассказывать, что мы занимаемся пытками и избиением задержанных. — Майор подал мне носовой платок, я вытер руки и подал платок обратно.

— Руки были повреждены в драке, — пробормотал Семенов, держа двумя пальцами платок, и с интересом его рассматривая. — А потом на месте происшествия обнаружился носовой платок со следами крови. Вот этот, который я держу в руке. Как вы думаете, группа крови на платке совпадет с вашей или нет? — Он бросил платок в полиэтиленовый пакет. — Лично мне кажется, что совпадет, и тогда это будет доказательством того, что вы находились на месте преступления, во время убийства, не так ли?

— Кровь свежая, не запачкайтесь, — посоветовал я. — К тому же думаю, что в протокол осмотра места происшествия платок не внесен.

Спасибо за подсказку, внесем обязательно, — покивал Семенов. — Платок найдем к ближе вечеру, когда более тщательно осмотрим место происшествия, а на экспертизу отдадим завтра. Результаты получим послезавтра, так что вполне успеваем. Придется вам пока трое суток посидеть у нас.

А там подоспеют материалы экспертизы, и у нас появится основание для предъявления обвинения.

Вам, Максим, по-прежнему не хочется ничего рассказать о том, что там у вас произошло с Бирюлевым на стоянке? Это была ссора, или вы пришли туда специально, чтобы убивать?

— Я ни на кого не нападал, — произнес я как можно тверже. — Вы арестовываете невиновного.

Это ты американских фильмов насмотрелся? — поинтересовался Семенов. — Фраза-то, я чувствую, оттуда. Так у нас здесь Россия, у нас все виновные, просто одни сидят, а другие нет. Это у нас такая национальная особенность… Мне-то вообще все равно, виновный ты или нет, а вот спрятать за решетку нужно. Посидишь, о жизни подумаешь, это полезно. — Он хмуро посмотрел на меня. — Ставки на тебя слишком низкие. Никто не верит в то, что ты живым останешься, а это плохо. Я на тебя и сам поставил, а теперь деньги, понимаешь, стало жалко, зарплата у нас маленькая.

— С такими уликами, если постараться, то и посадить можно, — заметил я. — Так что совсем плохо станет со ставками.

— Так и посадим, если никого не найдем, — ухмыльнулся майор. — Работа у нас такая — сажать. Народ нам за это благодарен. А потом как ты сказал? А… невиновного человека арестовываете? Так вот мы не арестовываем, а задерживаем. И насчет ставок подумаем, может, против тебя поставим…

В кабинет вошел милиционер с автоматом.

— Этого в камеру, — приказал Семенов. —

Пока в одиночку, если она свободна, а завтра оформим в следственный изолятор.

Это незаконно, — произнес я, поднимаясь со стула. — Я буду писать жалобу прокурору.

— Это опять из американских фильмов? — майор зевнул и потянулся. — Ты их не смотри больше — вредно это. Прокурор к тебе в камеру не прибежит, заявление написать позволят только через три дня, и то если предъявим обвинение, а так оно вообще никому не будет интересно.

Так что лучше не дергайся, береги здоровье, его тебе еще много понадобится. Все только начинается…

Прочитал я.

— Хорошо сказано, душевно, — усмехнулся майор. — Посидишь в камере, о жизни подумаешь. У нас хорошо, тихо. Тебе же все равно где находиться, что дома, что у нас?

Никто не ждет. Забот никаких, ни еду готовить, ни убираться, я даже в чем-то тебе немного завидую…

— Поменяемся? — Не поверишь, но я бы с удовольствием.

Полежал, выспался, да вот служба не дает, по ночам убийцы шастают, людей на стоянках убивают…

— А по-другому никак? — вздохнул я. — Вам обязательно нужно держать невиновных людей за решеткой? Вы без этого не можете?

— Не можем, ой, как не можем, тут ты нас раскрыл, — покивал Семенов. — Хлебом нас не корми, дай поймать невиновного человека и посадить в тюрьму! Любим мы это!

Он отвернулся и мрачно добавил:

— Посидишь — ничего с тобой не сделается. А если я тебя сейчас выпущу, то к вечеру у меня будет еще один труп, на этот раз твой, а лимит на покойников итак уже сегодня превышен.

Не положено нам иметь больше трех трупов за сутки, так что извини. К тому же эта процедура несет в себе и воспитательный характер — власть научишься уважать, это тебе не помешает…

Я хотел что-то возразить, но милиционер надел на руки наручники и повел меня вниз по коридору, подталкивая не очень вежливо стволом автомата в спину, покрикивая на каждом повороте. Хорошо, что посадили не в обезьянник, а в отдельную камеру, с нормальной стеной. Правда, была она всего размером два на два, места как раз хватало только на нары и то, что называлось, туалетом. Но, учитывая, куда меня могли поместить, можно сказать, устроили шикарно.

Я лег на окрашенные половой краской доски, вытянул ноги и закрыл глаза. Держать их открытыми было невозможно, над самой дверью в проволочной корзине висела лампочка, бьющая своим светом по глазам. Камера, это в первую очередь означает, что ты никогда не будешь один, электроэнергию здесь не экономят.

Потом лег на живот, упершись лбом в свои руки.

Слишком много событий произошло для меня за последние часы, совсем неплохо бы все это обдумать.

К тому же, Семенов прав, меня никто не ждал, и по большому счету мне действительно все равно, где проводить свой отпуск.

На работу только через неделю, нет уже раньше, два дня прошло. Я читал, что в американских тюрьмах, уже не используемых по тем или иным причинам по прямому назначению, за возможность сутки посидеть в камере деньги платят. А вот у нас в России предоставляют такую услугу бесплатно.

У меня не было сомнений в том, моя сестра в ближайшее время узнает, что меня задержали. Она всегда чувствовала, что со мной происходит, это значило, что скоро в дело вступит тяжелая артиллерия.

Мой отец перед смертью взял со своих друзей слово, что они помогут его детям в случае нужды, просил он, конечно, в первую очередь за меня.

Список друзей находился у сестры, мне его не доверили.

Так что какие-то возможности у нее повлиять на ситуацию были. Другой вопрос, сколько друзей отца осталось на этом свете. Может быть, уже никого?

Если кто-то сможет помочь, то я уже к концу дня буду на свободе.

А если информация не пройдет, такое тоже бывает — кроме бабушек у подъезда никто не видел, как меня забирают, то мое заточение продлится несколько дней…

Получается, что ничего другого не остается, как поспать и отдохнуть, а заодно подумать о том, что происходит вокруг… По большому счету в камере было не так уж плохо. Деревянные нары покрашенные темно красной половой краской занимали большую часть одиночки. Оставшиеся полметра свободного пространства занимал толчок и раковина с краном.

Конечно, лежать немного жестковато, но я знал по своему опыту, что уже через пару дней бока перестанут болеть, и станет даже комфортно. Единственный недостаток — духота, но с этим придется мириться. Я перевернулся на бок:

«…Итак, в городе убито пять человек. Первым убили Шарика — моего недруга с детства. И у меня возникло странное ощущение, что его убили ножом, который когда-то изготовил я сам, и который позже подбросили к дверям моей квартиры.

Во всем этом поражала какая-то тайная логика. Зачем кому-то понадобилось брать мой нож из тайника и убивать им Шарафутдинова? Неужели как-то по-другому сделать было нельзя? А если хотели меня подставить, то почему подбросили нож к двери, а не в милицию?

Мотив убийства Шарика тоже неизвестен. Можно конечно предположить, что кто-то хотел отмстить за смерть Ольги. Но тогда непонятно, откуда этот кто-то знал, что тот участвовал в ее изнасиловании Шарафутдинова могли убить и за что-то другое, при его роде занятий врагов у него хватало.

Множество людей при первой благоприятной возможности раздавили бы его как противное насекомое. Только Шарика убить было не просто. Он никогда не ходил один, и всегда носил с собой оружие. Заманить в укромное место, было тоже нереально.

И все-таки его убили…

Предположим, что меня хотели подставить его смертью.

Тогда возникает естественный вопрос — кому перешел дорогу? И почему не довели дело до конца? Или убил один, а подобрал нож другой?

Непонятно, почему ножны оказались испачканы в крови?

Я заворочался, пока мне просто не хватает данных, чтобы что-то понять. Продолжим…

Вслед за Шариком убивают Казнокрада. Убивают, ломая шею. Мотив неизвестен, если не считать того, что бомж мог оказаться свидетелем, тогда его убил сам убийца. Опять не хватает информации. На всякий случай, нужно запомнить, что его убили, свернув шею, что способны сделать немногие. Возможно, это след, который куда-то приведет.

Следующим после Казнокрада убивают Филю. Как его убили, мне неизвестно. Знаю только, что это произошло перед моим отъездом.

Узнать что-то большее мне пока не удалось, не позволили обстоятельства. Сначала задержала милиция, продержали несколько часов в отделе, потом неожиданно отпустили домой. Тоже непонятно — почему задержали, а главное — зачем отпустили?

Подозревали меня в убийстве Фили, а потом внезапно решили, что я на это не способен? Или все-таки дело в тотализаторе?

На меня весь городской отдел внутренних дел ставит, точнее против меня. Никто не верит, что мне удастся остаться в живых, поэтому оберегают, чтобы не понизить резко ставки? Задержали, когда мне грозила опасность, и отпустили сразу, как только она исчезла?

Опять непонятно, кто придумал эти ставки, и какой в них смысл? Почему именно против меня и на меня, или существует еще кто- то, и на него ставки выше? Или все уверены, что я убиваю. Но почему тогда меня отпустил Филя?

Кто его убил?

Он вел со стороны бандитов следствие по убийству Шарика, допрашивал меня, отнесся ко мне довольно мягко, и я остался при своих зубах и костях — синяки на ребрах не в счет. Мне ничего не сломали и не выбили, просто немного попугали и отпустили, проведя стирание памяти путем вливания алкоголя. Так Филя решил проверить мое алиби.

Почему он не приставил никого следить за мной? А если приставил, то отчего разрешил уехать из города?

Правда, он мог и не успеть дать соответствующую команду. Никто же не знал, что я собрался уезжать, никому не рассказывал. И все-таки, по какой причине его убили?

Может быть, потому что он вышел на след убийцы?

Убить Филю дело еще более трудное, чем Шарика. Он без телохранителя не ходит, таскает пистолет в кобуре под мышкой и готов к подобным неприятностям.

Подъезд его дома оборудован видеокамерами. Филя не ходит по темным местам, обедает и ужинает только в определенных ресторанах, в которых собираются все, кто работает на Болта. Тоже кстати из требований безопасности. И охрана в таких заведениях поставлена на высшем уровне.

Кроме того, его возят в бронированном автомобиле. Правда, броня не очень хороша, только против пистолета, против АК-47 не выдержит, это мне рассказывал один из моих знакомых перегонщиков, который гнал эту тачку от белорусской границы. Водитель Фили тоже носит оружие, имеет на то официальное разрешение.

Филю пытались убить и не раз, поэтому он всегда очень осмотрителен и осторожен, теперь эта осторожность ему ни к чему…

Обязательно нужно узнать, как его убили. Это даст информации больше, чем все остальные убийства. Почему? Потому что это работа профессионала, никто другой не сумел бы такое осуществить.

Подобраться к нему было не просто, шансов почти никаких, а пулю получить легко. Ребята в команде Фили горячие, он их сам подбирал. Они сначала стреляют, а уже потом разбираются в том, стоило ли это делать…

Если бы я планировал такое убийство, то искал бы снайперскую винтовку, на худой конец пару ребят с автоматами, которые на себя возьмут всех тех, кто обычно Филю сопровождает.

Я бы не взялся, просто потому что не хватает боевого опыта. Но тогда почему это убийство пытаются повесить на меня?

Выходит, убийство было совершенно как-то очень просто, и милиция решила, что его совершил на редкость везучий дилетант, потому что любого другого они бы уже нашли за городом в виде расчлененного трупа.

Надо бы порасспросить майора Семенова при следующем допросе, прикинуться дурачком и попытаться узнать хоть какие-то детали убийства. Была ли это на самом деле снайперская винтовка?

Кстати, предыдущий допрос велся на редкость безобразно. Я, конечно, не большой специалист по следствию, но кое-какой опыт у меня имеется. В свое время потаскали по милицейским кабинетам, пытаясь повесить на меня все нераскрытые дела по избиениям и грабежам.

Почему практически ни о чем не спрашивали? Да и обыск в моей квартире был проведен спустя рукава, больше для проформы. Мой тайник не нашли, а вполне могли бы, маскировка не была безупречной.

Решение о том, чтобы меня поместить в одиночку, похоже, было принято еще до моего появления. Опять какая-то странность…

Неужели, действительно хотели спрятать меня от бандитов, или наоборот решили им помочь? Так сказать, устроить все наилучшим образом. Милиция меня нашла, посадила в такое место, откуда я не смогу убежать, а дальше меня убьют в камере…

Что ж вполне возможно. Мне отсюда не сбежать. Дверь железная, засов с той стороны. К тому же недалеко от камеры сидит милиционер с автоматом. Если кого-то мне подсунут, это будет сделано только с его участием. Ключи находится у него…

Пока можно об этом не думать, захотят убить — убьют, и ничего тут пока не сделаешь. Когда это произойдет, тогда и будем размышлять, или умирать. Мне в отличие от других смерть не страшна, я готовлюсь к ней не один год…

Но пока жив, нужно думать. Ибо, мыслю, следовательно, существую…

Итак, после смерти Фили убивают Костю и двух близнецов — наркоманов, которые, как выяснилось, не только не являются близнецами, но даже и братьями. Разрыв между этими двумя убийствами примерно неделя. И что более всего настораживает, Филю убили в день отъезда, а непрошеных визитеров в ночь после моего приезда.

Какая-то связь определенно просматривается между мной и убийствами, и оперативники ее заметили. Возможно ли, что все убитые участвовали в изнасиловании Ольги? Тогда бы многое встало бы на свои места. Но только есть сомнение…

Костя еще как-то мог, но наркоманов женщины обычно не интересуют.

Значит, их смерть связана либо с тем, что они приходили ко мне, либо еще кому-то насолили…»

Я перевернулся на спину, чувствуя, как болят бока от жестких досок. А еще понял, что в какой-то момент отключился, потому что-то все вокруг неуловимо изменилось.

Появилось ощущение, что я провел уже в этой камере больше шести часов: мочевой пузырь требовал того, чтобы его опорожнили, да и другие чувства подсказывали мне, что это действительно так.

Получается, размышляя во сне, погрузился в глубокий транс. У меня такое иногда бывает, поэтому этому не удивился, а даже обрадовался. Время в таком состоянии исчезает. Интересно спал или нет, а если не спал то, о чем думал…

Пока мои размышления никуда не привели, и ничего нового не прояснили, единственное, что я начал понимать, то это в какие тяжелые обстоятельства попал. Тучи уже давно, оказывается, сгущались у меня над головой, а я этого не замечал. Надвигался шторм, а я даже не залатал в своей лодке дырки.

На горизонте поднимается свинцовая стена цунами, а я решил беззаботно искупаться в последний раз на хорошей волне?

Такое свойство у нас людей — думать, что завтра будет то же самое, что и сегодня. Но завтра всегда дует завтрашний ветер…

Утром вместо того, чтобы идти в магазин, нужно было мчаться к вокзалу, и уезжать как можно дальше из этого города.

Потому что лучший бой тот, который не состоялся. Если тебя не ведет долг перед твоим князем, не стоит выходить на сражение с целым войском. Гибель твоя станет бесславной.

Так учит Бусидо. «Если твой дом захлестнуло половодье, не стоит нырять, чтобы найти старые фотографии. Глупо стремиться занять место на кладбище, если не пришло твое время.

Хотя если честно, моя смерть меня бы не огорчила, а вот сестру расстраивать не хочется. Иногда мне кажется, что я живу только ради нее. Меня самого, к сожалению, уже ничто не радует после смерти Ольги.

Ушло солнце, и наступила вечная ночь, а никто этого даже не заметил. Привыкли жить в темноте. Слепым не нужны звезды, они их не видят…»

Я вздохнул и перевернулся на другой бок, ребра уже ощутимо болели.

Близнецы и Костя приходили ко мне, чтобы отвезти меня к некоему Перо по рассказам знакомых мне ребят человеку страшному, безжалостному и не обремененному какими-то нравственными ограничениями. Он любил пытать, и у Болта выполнял функцию начальника тайной полиции, разбирался, в том числе и со своими бойцами.

Говорили, что если он заинтересовался кем-то, то это значило только одно: этого человека найдут в недалеком будущем где-нибудь в реке ниже по течению, с руками связанными колючей проволокой и со следами жутких пыток.

И неважно виноват ли был ли тот человек хоть в чем-то, или нет. После проведения следствия в живых не оставался никто. Это было своего рода визитной карточкой Перо.

Он мной заинтересовался. Значит, жить мне осталось недолго. Возможно, поэтому и закрыли в этой камере, чтобы никуда не убежал. Вполне возможно, кого-то подсадят ко мне ближайшей ночью, чтобы тот меня убил.

Кто-то в милиции, несомненно, работал на бандитов, об этом можно судить хотя бы потому, что они знали все, что здесь происходит — результаты любой экспертизы и направление действий следствия. Возможно, это даже кто-то из оперативников.

Итак, близнецы и Костя приходили ко мне.

Дверь я им не открыл, и они ушли. Не могли далеко уйти, должны были вернуться. Перо бы их не понял. Как они оказались на стоянке? Возможно, решили взять еще одну машину, или еще по какой-то неизвестной мне причине? Кто-то следил за Костей и близнецами, подождал, когда они отойдут от моего дома, и убил всех троих на стоянке.

Как их убили, неизвестно. Если только не считать, что все, что я видел в своем сне — правда. А это вполне могло быть. Но кому потребовалось их убивать?

Логично, если бы их расстреляли из автомата, а не убили голыми руками, рискованно же ввязываться в драку с тремя убийцами…

Нет, тут опять я ничего не понимаю. Надо узнать о том, как их убили. А пока готовится к смерти. Мое внутреннее чутье говорит о том, что сегодня ночью ко мне придет смерть.

Не страшно…

Я итак большую часть жизни, думал о том, что скоро умру.

Меня ничего не держит в этой жизни, нет неоплаченных долгов, нет любви и привязанностей. Одному умирать легко.

Зазвенели ключи, мое сердце вздрогнуло. Вот она и пришла! И как всегда неожиданно. Дверь открылась, и в камеру вошел здоровый детина. Хотя слово «вошел» — неправильное, едва протиснулся в дверной проем. Места в камере было и до этого немного, а сейчас пространство исчезло вместе с воздухом. Дыхание у вошедшего не было чистым, я отчетливо ощутил запах водочного перегара.

— Быстро отполз в угол и чтоб сидел тихо, тля, а то раздавлю! — детина сжал руки в кулаки и покрутил их перед моим носом, чтобы я лучше понял. Руки у него были настоящего качка, в перекатывающихся мускулах.

Кулак казался очень внушительным, размером он был с половину моего лица, пах табаком и французским парфюмом. Не так я представлял смерть, как-то считал, что она будет выглядеть более традиционно, худощавая модель с косой и в белом модном саване.

Я отполз в угол и прижался к каменной холодной стене. Верзила сел на нары и стал мрачно меня разглядывать. Я тоже, только исподтишка…

…Мужчина в возрасте тридцать-тридцать пять лет, одет в спортивные штаны и майку, которая не скрывала многочисленных татуировок. За плечами не одна ходка, две или три. Как только я сделал этот нехитрый вывод, то сразу загрустил: никогда не нравилось, когда сбываются мои худшие предчувствия. — Тебя, Максимом, кличут? — спросил верзила. — Фамилия Макаров. Так, тля?

Я кивнул, ситуация мне еще больше перестала нравиться. Совсем плохо, я не ошибся, этого прислали убивать. Как он это сделает — не важно. Либо придерется к чему-нибудь, либо удавит молча — результат один. Иначе, зачем интересоваться моей фамилией?

Я еще раз посмотрел на его фигуру и мышцы и подумал, что вряд ли смогу оказать хоть какое-то сопротивление.

Верзила ростом был выше меня на голову, веса в нем килограмм на сто больше. И этот лишний вес приходился в основном на мышцы. Ему достаточно просто прижать меня к нарам и сдавить.

Я задохнусь…

Каратэ хорошо, когда существует пространство для маневра. Когда ты можешь отбежать, отпрыгнуть, увернуться, набрать скорость…

А в ближнем бою все решает масса и сила.

Я проигрывал этому детине во всем.

— Ты что ли Бирюля замочил? — прорычал он, продолжая меня мрачно разглядывать. — И за что ты его? — Никого не убивал, ни Костю, ни братьев-акробатов, — ответил я хмуро, продолжая обдумывать варианты своей неминуемой смерти. — Ночью я сплю.

— Хочешь сказать, что менты с тобой лоханулись? А кто тогда ребят замочил, если не ты?

И этого не знаю, эти ребята действительно ко мне приходили перед тем, как их убили, дверь я им не открыл, и они ушли.

— Могу ли я вам верить, сэр? — произнес верзила. — Или вы все-таки, нехороший человек, пытаетесь что-либо от меня утаить? Я бы вам не советовал, ибо люблю применять методы физического воздействия, тля!

Слова использовалось, конечно, другие, но когда смотришь в глаза смерти, лучше уходить чистым: не оскверняя себя плохим словом, чужим дыханием и непотребной песнью.

— Сказал все, что знаю, — пробурчал я, прогоняя в памяти свои воспоминания. Да, точно. Хорошего почти в моей жизни ничего и не было, а теперь и не будет — можно умирать.

Верзила, как мне показалось, беспомощно посмотрел на железную закрытую дверь. Видимо вел я себя не так, как должен был.

Его гладкий лоб, переходящий в отполированную лысину покрылся мелкими морщинами. Он решал, что ему делать — то ли придушить меня сейчас, то ли подождать до утра. Мне казалось, что я даже слышал его мысли:

«Задавить сейчас? Но тогда вряд ли дежурный обрадуется, когда узнает, что ему придется решать, что делать с этим мертвым козлом. Может возникнуть на меня, тогда мало не покажется. Да и опера разозлятся, им следствие вести…

Оставить живым? Так здесь развернуться негде, а уже спать хочется…»

«Интересно, сколько сейчас времени? — подумал уже я. — По ощущениям вечер, часов так десять».

— Который час?

— Девять, десятый, скоро отбой, — проревел верзила. — Место здесь только для одного, так что давай на толчок. И чтоб сидел и не дергался, иначе быстро оприходую.

Я даже не удивился, по всем понятиям мне было нанесено ужасное оскорбление, за которое убивают.

То есть должен был возмутиться и умереть, или согласиться и умереть, но… чуть позже.

Вот такое нелегкое решение было им принято.

— Места хватит нам обоим, — произнес я примирительно. — Тесновато конечно, но как говорится — в тесноте, да не в обиде.

— Достал ты меня, козел! — верзила повернулся ко мне, схватил за горло, и стал душить. — Я тебе сказал, тля, на парашу!

Я не ошибся, сила у него была, сопротивляться не получалось, ноги упирались в одну стенку, голова в другую. Да и подмял меня под себя всем телом, руки оказались где-то под ним. Чтобы их вытащить, мне требовалось поднять килограмм сто пятьдесят, используя только ладони. Для меня эта задача оказалась невыполнимой, хоть я честно попытался.

Верзила ударил меня несколько раз о нары, удары были не сильными, ему тоже не хватало свободного пространства.

Перед глазами все почернело, руки я все-таки смог вытащить, сил на то, чтобы разжать стальную хватку детины, у меня тоже не нашлось — пришлось умирать. В ушах зазвенело, голос верзилы потерялся где-то в наступившей тишине.

Стало темно и очень тихо. Я был еще где-то рядом, и вертел головой по сторонам, или тем, что у меня осталось, пытаясь увидеть тот знаменитый светлый туннель, куда уходят все души.

Но ничего не увидел и решил, что и тут меня обманули…

А еще я подумал, как хорошо, что вчера принял ванну, а сегодня надел все чистое.

…Самурай каждое утро принимает ванну, бреется, душит волосы, стрижет ногти, аккуратно шлифуя их пемзой и полируя.

Так же тщательно следит он за своим оружием, которое всегда держит в чистоте, старательно очищая от ржавчины.

Все это делается не ради наружного блеска, а пото-му, что самурай хочет быть таким чистым, каким должен быть после смерти, ибо призыв к оружию может раздаться в любой момент.

Воин, чьи бренные останки находятся в неряшливом состоянии, всегда выставляется на посмешище, если его труп достается неприятелю. Самурай, который ежегодно готовится к смерти, готовит себя к тому, чтобы не стать посмешищем врага…

Так гласит кодекс воинов.

Правда, ногти я вчера не шлифовал, да и умер не в битве, а в камере, но меня все равно обмоют и переоденут перед тем, как положат в гроб. У нас не Япония, обычаи другие, жизнь и смерть тоже…

Если сказать честно, я наслаждался своим уходом на тот свет…

Часто думал о том, как это происходит. И вот это случилось. Конечно, никогда не предполагал, что умру в душной вонючей камере под потным телом слегка пьяного уголовника…

Я надеялся на более благородный вариант, что-то вроде легкой смерти от переохлаждения в какой-нибудь сточной канаве в легком алкогольном опьянении. Умирать, не осознавая этого. В общем, надеялся уйти к далеким звездам без неприятных ощущений.

Получается, не очень хорошая смерть досталась мне в этом году. Но разве бывает какая-то другая? Смерть в бою хороша только тем, что умираешь быстро, в азарте, хоть, конечно, и там бывают различные варианты.

Можно же умирать от боли с оторванной ногой на простреливаемой территории, где тебе никто не может помочь из твоих друзей и соратников? И ты будешь наблюдать, как твоя нога покрывается гангренозной синевой, в редкие мгновения сознания.

Конечно, вполне можно считать, что ты умираешь более благородно, чем другие, оберегая свою землю и семью от захватчиков. Только как ты ее защищаешь, если умираешь?

А когда умрешь, эта земля перестанет быть твоей, как и все вокруг. Лучше не умирать,… но если это происходит, принимай смерть без огорчения и зависти, как я…

Никогда еще мне не было так хорошо. Исчезла куда-то боль в теле, до этого я не замечал, какое оно тяжелое и неповоротливое. Как же мне трудно было его таскать на себе все эти долгие и неправильные годы. И как много оно требовало для того, чтобы жить…

Одно постоянное дыхание чего стоило…

А еда, питье, и множество мелких неудобств, вроде мозолей, потертостей и отправления естественных надобностей?

Болезни, холод и жара?

А тут я стал настолько легким, что взлетел, даже не прикладывая к этому никаких усилий. Все неприятное исчезло вместе с телом. Да, бог был прав, когда прививал каждому живущему на Земле инстинкт самосохранения, иначе мы бы все умирали сразу после рождения…

Я поднимался куда-то ввысь, к небу, только оно было темным. Нет, не затянутым тучами, а просто темным, как мрак в глубине пещеры. А потом он стал сереть, я огляделся и понял, что оказался на платной стоянке.

Я метался по пыльному, пахнущему прошедшим горячим днем асфальту, выбирая момент для благоприятного нападения и последующего убийства.

Я был спокоен, сосредоточен и даже весел — это охота мне нравилась.

Костя и два близнеца мне казались такими неуклюжими и неповоротливыми, что убить их для меня, находящегося в прекрасной физической форме, не представляло никакого труда.

Я выбирал для каждого из них свою смерть, и мне представлялось неограниченное количество вариантов.

Иногда даже становилось немного стыдно, что я так наслаждаюсь смертью, даруя ее другим…

Одному из близнецов, его звали Петром, правда кличка была почему-то «Гриша», аккуратно воткнул в сердце его же собственный нож, который легко перешел в мои руки, когда я увернулся от его неуклюжего и бессмысленного удара.

Похоже, эти ребята не умели сражаться. Убивать, могли беззащитных людей таких же неуклюжих, как они сами.

Меня радовало то, что они оказались так поздно ночью без огнестрельного оружия на просторной площадке с твердой почвой для боя. Возможно, они оставили пистолеты и автоматы в своей машине, но мне это только добавило удовольствия.

У них, правда, оказались ножи, что добавило остроты поединку, и сделало меня чуть более осторожным. Второму близнецу я сломал шею. Это довольно просто, если поймать момент и приложить твердое ребро ладони с определенной силой и под нужным углом.

Конечно, пришлось уклоняться от ударов, но бойцы из наркоманов оказались неважные.

Все-таки бандиты не подразделение спецназа, которое специально обучают сражаться в непростых ситуациях. Правда, в последнее время обученные воины появились и в бандитских структурах. И это вполне понятно.

Государство отказалось от них и бросило в трудную минуту, оставив им только бесчестие. Так было во все времена. Воин без князя — наемник, который работает на любого, даже на глупого горожанина, сколотившего состояние тем, что подкупает городскую стражу, уничтожавшую его конкурентов.

К счастью ни Костя и близнецы не были бойцами. Мне было бы нелегко убивать воинов и не только физически, но и по моральным соображениям.

Когда Костя остался один, он побежал, чем даже немного расстроил меня. Он испугался…

…А что есть смерть, как не убыток? Что есть жизнь, как не корысть? Кто рассчитывает, тот корыстен. Поскольку такой человек в любых обстоятельствах действует только с корыстной целью, — он должен опасаться смерти. Такой человек — трус…

Бусидо определяет это именно так.

Мне на мгновение даже стало за него немного стыдно.

Если ты убиваешь, грабишь и издеваешься над людьми, то должен быть готов к тому, чтобы получишь все обратно от своих жертв. Ожидай с мужеством наихудшего…

Таков закон вселенной, если ты начал творить зло, будь готов получить его обратно…

Когда я его догнал, пришлось немного подправить траекторию этого нелепого тела.

Костя упал, разбив головой крыло машины. Вмятина образовалась приличная. Будет кому-то наутро неприятный сюрприз: ставил машину в прекрасном состоянии, а обнаружит ее в крови, помятую, да еще и забрать не дадут, эксперты начнут рассматривать. Так и на работу можно опоздать…

Я склонился над Костей и развернул его лицом к себе. Он побледнел, предчувствуя свой конец, по лбу покатились крупные капли пота. Должно быть, готовился к смерти, и никак не мог ее принять. А настоящий воин должен быть готов к ней всегда.

В этом и разница между воинами и бандитами.

— Ты! — прошептал он окровавленными губами. — Так это все-таки ты! Филя не ошибся…

Я сломал ему кадык. Хотел сначала вырвать, что было бы более эффектно, но потом передумал. Такой способ убийства, как визитная карточка, я не тщеславен, к тому же мне не хотелось, чтобы те, кому не надо, знали, кто их будет убивать…

Спокойное стадо лучше перепуганного. Волки подкрадываются бесшумно, зачем будить сторожей? Чтобы насладиться их криками и стрельбой?

Я торжествующе рассмеялся, поднял голову к небу, чтобы издать торжествующий клич и… закашлялся.

Возвращение было не из лучших. Теплый, пахнущий дезинфекцией, немытыми телами, плохой недоброкачественной пищей, воздух едва пролезал в сдавленное саднящее горло.

Душил кашель, а сердце рвалось вместе с хрипом из помятого горла наружу.

Нет, это явно не чистилище, до туннеля я, похоже, не дотянул, и все еще на земле. Не может же и наверху быть так же плохо? Или все-таки может?

Я приоткрыл глаза: все та же зарешеченная лампочка над дверью, те же нары под телом, дикая боль внутри и оглушающий суетливый стук сердца.

Давила чужая рука на грудь, которая весила не меньше тонны, я с трудом сбросил ее и откатился в сторону, упершись в стену, по-прежнему ощущая тело уголовника лежащего поперек нар.

В камере слишком мало места, поэтому ее и сделали одиночкой. Только зачем было помещать в нее двоих? Неужели только для моего убийства? И что тогда не получилось?

Ноги верзилы дрожали мелкой дрожью, да и сам он всхрапывал так, словно ему сдавливали горло, а не мне

И еще почему-то он остро пах потом, страхом и мочой. Я брезгливо перевел взгляд вниз на его спортивные штаны, и заметил, как на них расплывается мокрое пятно. С ним явно что-то не так, но мне сейчас было совсем не до него — сам едва дышал.

Я прижался воспаленным лбом к холодной бледной штукатурке стены. Одновременно хотелось многого: пить — хоть понятно, что передавленная болезненная трахея не пропустит в себя даже маленького глотка воды.

Вдохнуть полной грудью — тут тоже не все получалось, хоть я и старался изо всех сил. Грудь у меня так и ходила, только надышаться я не мог — то ли воздух был какой-то не такой, то ли легкие перестали усваивать кислород.

Еще очень хотелось вытереть пот, который заливал глаза. Но и это не удавалось, как только его стирал, он выступал снова и снова. Ломило в висках, бешено стучало сердце, и от его стука в ушах стоял такой гул, словно я находился в туннеле, по которому беспрерывно шли поезда.

А еще хотелось посмотреть, что с верзилой и понять, почему он меня все еще не убил. Это во мне говорил инстинкт самосохранения, он требовал, чтобы я сначала разобрался с угрозой, а только потом приводил себя в нормальное состояние.

Я кое-как отдышался, вытер пот со лба, протер глаза и посмотрел на верзилу более внимательно.

Мне не понравилось, как он лежит. Живые так лежать не могут, да и рот открыт так, что видны коронки из желтого металла на коренных зубах, которые вставляют только в зонах. Какой-то сплав алюминия, по-моему, Рондолевые…

Теперь я смог рассмотреть и татуировки, нанесенные по всему телу. Церквушка с пятью куполами, колючий вьюн с сердечками, в каждое из которых вписано женское имя. Перстни на пальцах и имя — «Толя».

А потом мне удалось прочитать в неровном и в то же время слепящем свете надпись на закрытых веках.

«Не тревожь, они устали».

Из всего увиденного я понял, что верзила мертв. Нет, не так — это не правильно, он все еще умирал. Его еще можно было спасти, если поблизости окажется врач. Трахея под небритой бледной кожей была сломана, вогнана сильным ударом внутрь, и теперь перекрывала горло так, что верзила не мог дышать.

Кто-то его убил…

Я не мог это сделать, мне не хватило бы силы, да и размаха для такого удара. Если только не ударил локтем. Но как я мог это сделать, если на моем горле находились его руки, а я под ним?

К тому же, я не собирался с ним драться, а просто умирал, не оказывая никакого сопротивления. Мне даже сны снились — видения от недостатка кислорода.

…Голова живет и после того, как тебя уже больше нет. Воину могут отрубить голову, но это еще не означает, что настал его ко-нец. Если воинственный дух его силен, он может проявить себя и после того, как потеряет голову.

Храбрость воина памят-на достаточно долго, чтобы нанести ущерб и даже после того, как его обезглавили…

Так написано в кодексе самураев.

Если древние воины были способны убивать уже мертвыми, то почему мы не можем быть на это способны? За многие века люди не настолько сильно изменились. Но мог ли я совершить такое?

Меня душил кашель, я кашлял, задыхался, при этом лихорадочно пытался что-то сообразить.

…Посадили в камеру, а потом в нее подсадили того, кто должен был меня убить.

Было все плохо, а стало еще хуже. Теперь ко всем обвинениям в мой адрес, добавится еще одно убийство, и на этот раз даже не надо искать доказательств. Вот оно тело, а рядом я, в камере никого…

Мог ли уголовник убить себя сам, бросившись гортанью на угол нар? Нет, в такое никто не поверит. Что придумать?

Уголовник лежал, занимая почти все нары. Он был прав с самого начала, для двоих в этой камере слишком мало места.

Один должен обязательно занять место у параши, верзила там сейчас и лежал, суча ногами по фарфору. Но он еще не мертв, его можно спасти. Тогда на мне не будет вины в этой смерти…

Вот та мысль, что я ждал!

И застучал в дверь ногами:

— Помогите, позовите врача. Человеку плохо!

Я услышал чьи-то неспешные шаги, в полотне двери открылось небольшое окошко. Милиционер внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на дергающегося в агонии верзилу.

— Чего орешь?

— Этот человек умирает — произнес я каким-то извиняющимся тоном. — Если вы сейчас не вызовете ему врача, то он умрет через пару минут.

Как умрет? — не поверил мне милиционер. — Что с ним случилось?

— У него трахея перебита, ее разрезать надо, — я чуть было не рассмеялся прямо в это ничего не понимающее лицо. — Такая операция называется трахеотомия. Если ее не сделать через пару минут, мозг умрет. Он дышать не может и задыхается. Спасать надо. Может быть, нож дадите? Я бы попробовал что-то сделать…

— А что у него случилось с этой, как ты ее назвал, трахеей?

— Она сломана, наверно во сне обо что-то ударился. Врача позовете или нож дайте…

— Как он мог удариться? — милиционер нахмурился. — Сколько служу, такое в первый раз вижу.

— Все когда-нибудь происходит в первый раз…

— Он же здоровый был. Да и погоняло у него соответствующее положению — «Мамонт».

А нож я тебе не дам, не положено. Кстати, почему ты сам до сих пор живой?

В этом невинном вопросе скрывался ответ на то, как уголовник оказался со мной в одной камере. Но как я остался живым, это и сам не знал, поэтому только растерянно развел руками:

— Простите, так получилось. Если врача не хотите звать, позовите кого-нибудь, кто поможет мне вытащить труп из камеры. Для меня он слишком тяжел.

— И где я тебе врача сейчас возьму? — пробурчал милиционер, все еще не совсем понимая, что происходит. — Нужно «скорую» вызывать, пока они приедут, минут пятнадцать пройдет. Сиди тихо, чтобы я тебя больше не слышал, иначе дубинкой пройдусь по почкам…

Окошко захлопнулось с железным лязгом. Милиционер исчез. Я услышал быстрые шаги, потом голос по телефону:

— …

— …

— Горло перебито. Говорят, еще можно спасти, если сделать операцию.

— …

— Вот и я говорю, где мы возьмем врача, «скорая» пока приедет, пока отвезет в больницу…

— …

— Да нет, не того труп… другого, кого вы сказали подсадить… «мамонта».

— …

— Кто перебил? Этот наверно и перебил, откуда я знаю?

— …

— Наблюдал, как положено. Тихо было, пока этот в дверь не забарабанил…

— …

— Есть, в рапорте ни слова!

— …

— А с этим что?

— …

— Понял! А врача вызывать?

— …

— Так точно, сообщить дежурному, чтобы у него голова болела…

Я тихо рассмеялся. Ситуация мне не нравилась, но ее развитие было забавным. Все становилось хуже с каждым мгновением. Моя смерть становилась неминуемой.

Было любопытно, что произойдет дальше? Тот, кто хотел меня убить, опять все запутал. Теперь верзила превратился в труп, на его спасение не было надежды.

Я не знал, сколько времени он пролежал с перебитой трахеей, пока я плыл в предсмертном сне. Врачи говорят, что если оживляют позже семи минут после клинической смерти, то человек превращается в растение, потому что слишком много погибает мозговых клеток от кислородного голодания.

Поэтому вряд ли кто-то станет оживлять верзилу. Что ж вот и родилась эпитафия: тебя могли спасти, но решили, что мертвый ты больше нравишься…

Ну что ж, уголовник хотел меня убить, но был убит сам, в общем, все справедливо…

Только в камере нет никого кроме меня. Получается, что убил я, а это печально…

И даже не знаю, как убил, это еще хуже, чем отсутствие алиби…

Я понемногу приходил в себя, голова еще кружилась, но уже не так, как раньше. Дыхание тоже пришло в норму, хоть и продолжал задыхаться от вони в камере. Хотелось вдохнуть хотя бы один глоток прозрачного, свежего, пахнущего травой и листвой воздуха.

Сейчас он именно такой там за стеной на недосягаемой для меня улице. Ночь, звезды, шелест листвы, раздуваемой легким ветерком, раскачивающим фонари. И воздух, настоянный на запахах города и парка, который можно пить, настолько он густ и приятен. От этих приятных мыслей меня отвлекли тяжелые шаги.

Милиционер вызвал дежурного. И в подвал спустилось человек пять милиционеров, вооруженных автоматами, меня вывели из камеры, поставили на колени на бетонный пол, ударив несколько раз резиновой дубинкой по спине, как было сказано: во вразумление и во избежание, а заодно и в искупление…

Зря они это сделали, желание возможно и похвальное, только они не учли мое физическое состояние, а о нем можно было легко догадаться, просто посмотрев на меня. Но равнодушие — это именно то, что приобретается быстрее всего в органах власти.

После того как дубинка обожгла мои плечи, добавив новой боли к едва выдерживаемой старой, моя голова закружилась, перед глазами потемнело, и я впал в каталепсию.

Правда, в обморок не упал, кое-как держался, но и это удавалось с огромным трудом. Стены раскачивались, фигуры милиционеров в этом мерзко ярком желтом цвете снизу с бетонного пола казались огромными, а голоса гулкими, отдающимися эхом. Верзилу вытащили из камеры, точнее выбросили на пол, для чего потребовали все вновь прибывшие, веса в нем все-таки было немало.

Сержант, повинуясь жесту дежурного, попытался сделать уголовнику искусственное дыхание, даже не удосужившись понять, почему тот не дышит. Но после первой же попытки поцеловать уголовника через грязный платок, брезгливо скривив губы, развел руками:

Этот не оживет, чистой воды покойник…

— Чистой воды бывают утопленники, — поправил его дежурный со звездочками майора на погонах. — А этот просто не жилец. А я его хорошо знал, сажал когда-то…

Все дружно закурили в память о покойном.

Минут через пять сопровождаемая еще одним милиционером в подвал спустилась женщина-врач усталая и раздраженная. Она даже не взглянула на меня. Словно люди, поставленные на колени, было для нее обычным зрелищем. Белый халат, чемоданчик с крестом, волосы, схваченные резинкой — «Скорая помощь»…

— Ну, и что тут опять у вас? — спросила она дежурного, пробуя найти пульс у верзилы. — Не слишком ли часто вы нас вызываете в последнее время? Опять избили до полусмерти?

Вызываем, когда надо. Можно подумать, что нам самим нравится с вами встречаться…

— Нравится, не нравится, а этот не дышит.

— Мы тоже решили, что он — покойник, — ответил дежурный. — Если вы его, конечно, не оживите…

— А кому это надо? — женщина открыла свой чемоданчик. — Мы оживляем не всех, но если очень требуется, могу попробовать…

— Об этом никто плакать не будет…

— Тогда не оживет, мертв уже минут как пятнадцать, — врач, задумчиво хмыкнув, достала бланк, чиркнула на нем несколько слов и подала дежурному. Предварительно спросив фамилию, имя, отчество пострадавшего.

Дежурный прочитал вслух, выразительно при этом хмурясь:

— Смерть Антонкина Г.П. произошла до приезда скорой помощи. Предположительная причина смерти — перелом трахеи.

— И это все? — майор внимательно осмотрел бланк со всех сторон, словно надеясь увидеть что-то еще и с другой стороны. — Больше ничего не напишете?

— Да, все, — женщина собрала свой ящичек. — Звоните на станцию, пусть присылают труповозку, мы работаем только с живыми…

— Нет, так не пойдет, — дежурный недовольно покачал головой. — Все это конечно хорошо и труповозку мы вызовем, только вот справку придется переделать…

— Что не так? — удивилась женщина-врач. — Чем вам не нравится эта?

— Причину смерти нужно изменить, — майор подал бланк обратно врачу. — Лучше всего, если бы гражданин Антонкин умер отчего-нибудь более естественной не наводящей мысли о преступлении причины. Вы же все равно пишете предположительный диагноз, а не окончательный…

— Давно известно, что правильный диагноз ставит только патологоанатом, усмехнулась женщина-врач. — Но в этом случае я думаю, он со мной согласится. Видите, трахея вдавлена, она перекрыла дыхательное горло…

— Не надо мне ничего смотреть, я в этом не разбираюсь, — насупился майор. — Только раз вы не уверены до конца, то может быть, напишите, Антонкин умер оттого, что у него сердце не выдержало? Бывает же, чаю много выпил, или чего покрепче…

— Бывает разное, могло и сердце не выдержать, когда у тебя сломана трахея, и дышать нечем, — согласилась с ним врач. — Но только, когда патологоанатом укажет истинную причину, у меня могут быть неприятности. Может встать вопрос о моей квалификации…

— Об этом не беспокойтесь, у нас с патологоанатомом старая дружба, — улыбнулся майор. — Не первый год с ним знакомы. Он подтвердит, что смерть произошла от сердечной недостаточности.

Женщина-врач, задумалась, потом достала еще один бланк, смяв и выбросив испорченный в угол, заполнила и подала новое заключение дежурному. Тот, прочитав, довольно ухмыльнулся:

— Ну вот, совсем другое дело, гражданин

Антонкин умер предположительно от сердечной недостаточности. Это нам вполне подходит. Получается, что никто в его смерти не виноват, потому как здоровье у него было слабое. Огромное спасибо. Майор перевел взгляд на одного из милиционеров:

— Сержант, проводите врача до машины. — Слушаюсь!

Женщина ушла, а с ней еще два милиционера, и дежурный вновь хмуро просмотрел на меня. Его улыбка улетучилась неизвестно куда.

— А ты кто такой? С чего ты вдруг решил, что можешь устраивать мне проблемы? Хочешь, чтобы я тебя поучил общему пониманию жизни?

— Неприятностей не ищу, — ответил я слабым голосом, облизывая сухие губы, перед глазами всё кружилось, и лицо дежурного расплывалось в странной дымке. — Сидел в одиночке…

— В одиночке? — майор перевел взгляд на милиционера. Это был плохой взгляд, можно даже сказать, свирепый. — Не понял. Если он находился в одиночке то, как в его камере оказался Мамонт?

— Макаров Максим Андреевич заключен под стражу по указанию прокурора, дело ведет

Семенов, — объяснил милиционер, отводя глаза в сторону. — Оперативники попросили поместить подозреваемого в одиночную камеру…

Еще раз повтори фамилия подозреваемого?

Милиционер снова назвал мою фамилию. Почему-то после повтора даже мне моя фамилия стала казаться мерзкой.

Дежурный задумался, потом отвернулся:

— Понятно, и кто он такой, и что здесь делает. Вопрос в том, что одиночка для тех, кто должен быть один, тем более что Семенов об этом просил лично. Так вот ответь мне, почему гражданин Антонкин оказался вместе с этим в одной камере? Что под суд захотел? За такое знаешь, что бывает?!

Милиционер подошел к дежурному и прошептал что-то тому на ухо. Глаза у того помрачнели.

— Тогда понятно, — он снова перевел взгляд на меня. — Так за что господин Макаров решил убить гражданина Антонкина? Что вы с ним не поделили?

Я поднял голову и показал на шею, почему-то не сомневаясь, что на ней остались багровые следы от толстых пальцев уголовника.

— Понятно, — дежурный покивал головой. —

Надо было звать на помощь, а не убивать. У нас тут есть, кому за порядком глядеть, — он говорил, а глаза были хмурыми и равнодушными.

Майор уже все понял, и теперь мучительно соображал, что ему необходимо сделать, чтобы не попасть под каток своей же собственной правоохранительной машины.

— Когда тебя держат за горло, кричать не получается, — прохрипел я. Говорить было тяжело и больно. — А он меня крепко приложил, вырваться не мог.

— Понятно, Мамонт, он и есть Мамонт, его и ломом не остановишь, — майор мрачно посмотрел в пол. — Надеюсь, ты понимаешь, чем это тебе грозит? Если не удастся договориться с патологоанатомом, то пойдешь под суд за убийство. Только не знаю, удастся ли тебе доказать, что это была самооборона. Пока то да се, следы с шеи сойдут, потом доказывай, что он тебя душил…

— Надо сделать сейчас же медицинскую экспертизу, — прохрипел я. — Тогда докажу…

— И это не факт, что докажешь, может, это Мамонт от тебя защищался, а не ты от него…

— Что же делать?

— Молчать в тряпочку обо всем, что здесь было! — Дежурный свирепо и выразительно посмотрел на меня. — Мне осталось месяц до пенсии, не хотелось бы его провести на меньшей должности, занимаясь разбирательством в прокуратуре по поводу убийства. Поэтому я постараюсь это дело замять, если ты будешь молчать.

— Я не настолько глуп, чтобы на себя еще одно убийство вешать…

— Тоже правильно, — одобрительно покивал дежурный и закурил сигарету. — Так всем и отвечай, Антонкина никогда не видел, сидел в одиночке…

— Я все понял, ничего не видел и не знаю.

— Молодец! — Майор повернулся к милиционеру. — Ты тоже запомни, Антонкин находился во второй. Заметил, что ему плохо, только во время обхода. Понял?

— Так точно! — вытянулся милиционер. —

Антонкин сидел во второй камере, во время обхода обнаружил, что ему стало плохо, и тогда вызвал вас…

— Правильно, так все и было. Я это отмечу в своем рапорте, а ты мне сейчас напишешь свой, — майор направился к лестнице. — Этого снова в одиночку, только больше никого к нему не сажай, иначе под суд пойдешь. Кто бы тебе команду не дал, ты меня понял?

— Понял, — милиционер вздохнул. — Я бы и этого не подсадил, если бы не позвонили, но больше никого без вашей команды, товарищ майор, не посажу. А с Мамонтом что делать? — В морг сейчас позвоню, чтобы они прислали машину. Поможешь грузить…

Меня вернули обратно в камеру. В подвале воздух был свежее, чем в камере, а здесь одна вонь. Но что тут сделаешь? В этой жизни каждый получает то, что заслуживает. Мне предназначено это…

Зачем обманывать себя? Определенно мертвым я себя чувствовал значительно лучше.

Я вздохнул и снова лег на нары, на них еще остался запах мертвого верзилы, жуткая и вонючая смесь мочи, перегара и табака. Мне снова стало плохо, к горлу подступила дурнота. Я сполз на пол и наклонился над унитазом, меня стошнило, потом еще раз. После этого с трудом вскарабкавшись обратно, прижался лбом к холодной стене и начал равномерно дышать. Надеясь либо заснуть, или потерять сознание, или, если повезет, то погрузиться в транс, в нем хорошо думается.

А мне нужно было во многом разобраться, чтобы не чувствовать себя слепым котенком, которого собираются утопить, ощущения такие же — страшно, ничего не видно. Куда двигаться не знаешь, а каждое твое шевеление лишь приближает к смерти.

Я знал, что меня еще раз постараются убить, это вопрос времени. Нового убийцу уже ищут…

Хорошо еще, если убийство уголовника не будет висеть на мне, по крайней мере, официально. Надеюсь, что у дежурного хватит ума, все замять, и окончательной причиной смерти будет все-таки указана сердечная недостаточность.

Правда, те, кто послал «мамонта», уже вероятно знают, что с ним случилось. Милиционер звонил же какому-то высокому милицейскому чину — подполковнику. Жаль, фамилию не назвал…

И мне эту смерть вероятнее всего не простят. Да и с чего прощать, кто я такой?

Всего лишь пыль под их ногами, которая даже умереть не желает так, как они хотят…

Нет, меня убьют в любом случае, даже если я невиновен ни в чем. Так сложились обстоятельства. Иногда такое бывает.

Я не убивал Филю, уверен в этом на девяносто восемь процентов. Просто не мог, был трезв и контролировал себя. И по времени не получалось. Два процента скидываю на непредсказуемость жизни.

Я уезжал к сестре, зачем мне нужно было его убивать? Хотел исчезнуть из города, чтобы забыть все, что здесь со мной происходило. Сделать передышку для души…

Шарафутдинова мог убить, тут согласен, теоретически такая возможность существовала. Его убили ножом, и очень большая вероятность того, что моим.

Ножны были в крови, да и лезвие. А как на них взялась кровь, я не знал, потому что не помнил того, что происходило со мной в это время.

Если окажется, что кровь на ноже совпадает с кровью Шарика, то меня ничего не спасет. Даже если и не убивал.

Я вздохнул и перевернулся на спину. Эта ночь никогда не кончится, и наверно, это хорошо потому, что проведу ее в спокойных размышлениях. Я прислушался к себе. Определенно мне стало лучше, даже к запахам привык, да и в горле не так саднит.

Забавно, если ты не помнишь, как убивал. Вопрос в том, а нужно ли испытывать после этого искреннее раскаяние?

Если не помнишь, что с тобой происходило, тогда в чем раскаиваться? Интересно, а не это ли чувствуют душевно больные, когда их обвиняют? Виноваты ли они? А я?

Я даже помотал головой от огорчения — не те это мысли. Есть более нужные и полезные мне сейчас.

Например, я убил уголовника, которого сунули ко мне в камеру по просьбе кого-то из высших милицейских чинов.

Его цель была допросить меня, а потом убить, но, похоже, Антонкин перепутал порядок своих действий. Хоть, возможно именно так и было задумано. Мамонта убил я, хоть тоже не помню, как это случилось. Теперь на мне клеймо убийцы…

Я тихо рассмеялся.

Сегодня убивают легко без каких-либо моральных угрызений. Времена изменились, одна за другой войны в Чечне, а там ребят положили столько, что вся страна вздрогнула. И убивать их там научили по-настоящему, без жалости и сочувствия.

Да и сегодняшние бандиты уже не одно кладбище забили под завязку, стремясь к деньгам. Клеймо убийцы носят столь многие, что на него никто и не обращает внимания. Даже иногда кажется, что оно само по себе стало более почетным, чем любой орден.

То ли это происходит в нашей стране, то ли повсеместно, но куда-то исчезло ощущение ценности человеческой жизни.

Впрочем, в старые добрые времена это уже было, только кончилось все плохо — большой войной. Неужели мы снова идем к ней? Другого-то регулятора численности у нас нет, а мы уже подкатываем к семи миллиардам…

А до Пера мне не добраться, если он сам меня не найдет, слишком у него мощная охрана, они сначала стреляют, а потом только интересуются, кто это был. Да и осторожен он. Еще больше, чем Филя. Правда, того это не спасло…

И никто мне не поверит, чтобы я ни сказал. Меня будут искать и убьют. Выход?

Самое логичное решение — искать защиту. Но у кого? Болту в городе могли противостоять немногие, к сожалению, никого из них я лично не знал.

Другой способ спасти свою шкуру — уехать. И срочно, немедленно! Но меня держат в камере…

Значит, что-то нужно придумать, чтобы меня выпустили.

Хорошо, допустим, что у меня это получилось. А дальше?

Куда я поеду? К сестре, чтобы подвергнуть ее жизнь, ее детей и мужа опасности? Нет, на это я пойти не могу, а больше-то мне некуда ехать…

У меня нет ни денег, ни друзей, ни родных. Попробовать вести жизнь бродяги? Почему бы и нет, одно время у меня это получалось. Подождать, побродить по стране, пока страсти не уймутся.

Потому что если останусь, то убьют. Замучают. Ремней из кожи нарежут, говорят, Перо — любитель такой экзотики.

Страшного в этом ничего нет. Смерти не боюсь, готовлюсь к ней с первой выпитой когда-то рюмки водки. Я прислушался к своим ощущениям, время было примерно три часа ночи, поворочался на нарах, бока уже нещадно болели, потом кое-как нашел какое-то приемлемое положение, в котором и заснул.

… Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост. Смерть не бесчестит…

Бусидо.