Глава девятая

Руну Гельнары воительница все так же бездумно сжимает в кулаке, с такой силой стискивая руку, что костяной квадратик больно врезается в ладонь, — даже когда несколько часов спустя стражники приходят за ней, дабы отвести пленницу к князю.

Из состояния, подобного сну или трансу, Соню вырывает вид знакомой фигуры, в которой она с изумлением узнает Муира. Тот дружески прощается с каким-то пышно разряженным вельможей. Затем, кланяясь, пятится и спешит прочь по двору, в каких-то двадцати шагах от Сони. Взгляд жреца скользит по воительнице, словно не узнавая ее. Опомнившись, она пытается рвануться к нему, но грубые руки стражников, удерживающих пленницу за локти, тут же возвращают ее к действительности. Соня выворачивает шею, провожая Муира ненавидящим взглядом, но он вскоре исчезает из виду в какой-то галерее.

Впрочем, сейчас у нее нет времени думать над тем, что может означать эта неожиданная встреча. Ее уже подводят к очередной башне и бесцеремонно заталкивают внутрь, где Соня поступает в распоряжение двух других стражников, на которых совсем другие доспехи, нежели на тюремщиках. Должно быть, это свита коршенского князя.

Дороги она не замечает, не видит ни коридоров, по которым ее ведут, ни людей, что окружают ее, и в себя приходит лишь перед высокими двустворчатыми дверями, которые стражники распахивают перед ней и, когда воительница, мешкает в проходе, бесцеремонно подталкивают ее вперед.

После слепящего полуденного солнца, полумрак в комнате кажется почти ночною тьмой, и Соня невольно застывает, сделав несколько шагов, пытаясь сориентироваться.

Негромкий голос раздается откуда-то сбоку, и она поворачивается на звук:

— Сюда, женщина. Господин будет говорить с тобой.

Но и сейчас вместо лица человека она видит какую-то черную тень, и лишь чуть погодя, когда глаза наконец привыкают к полумраку, понимает что перед ней чернокожий. Рослый кушит в темно-синем тюрбане стоит у кресла, повернутого спинкой к дверям. Человека, сидящего в нем, — если только там есть человек, — Соня не видит и вопросительно косится на чернокожего. Тот делает приглашающий жест рукой:

— Сюда.

Осторожно обойдя кресло на почтительном расстоянии, Соня наконец оказывается перед правителем Коршена. По крайней мере, надеется, что он перед ней… и понимает, что сюрпризы этого дня отнюдь не закончились.

Ибо человек в белых одеждах, неподвижный, словно изваяние, застывший в кресле, совершенно слеп, и глаза — его лишь пустые отвратительные белые бельма…

* * *

Лицо слепца пугает ее. Вообще, Соня, как всякий здоровый человек, внутренне не переносит любого уродства, особенно выставленного напоказ. Не поднимая глаз на князя, она бормочет какие-то положенные слова приветствия, тщетно пытаясь собрать разбегающиеся мысли, ибо понимает теперь, что весь намеченный план разговора летит в тартарары… И внезапно слышит голос:

— Я буду вам признателен, медина, если при разговоре со мной вы будете смотреть мне в лицо. Нет ничего хуже собеседника, который прячет глаза.

Соня вскидывается невольно, оскорбленная. Резкий ответ уже готов сорваться с ее уст. Мол, тебе-то какое дело, смотрю я на тебя, или нет?! Но она, разумеется, осекается. Перед ней человек, от которого зависит слишком многое, чтобы вот так, с первых же слов, настроить его против себя.

Неожиданно другое соображение приходит ей на ум, и от удивления она чуть не начинает заикаться.

— Но… прошу простить меня, месьор… как вы узнали, что я не смотрю на вас?

— Это не так уж сложно. Отсутствие зрения у слепых восполняется другими чувствами. У меня весьма неплохой слух, — замечает калека не без самодовольства. — И я вполне в состоянии определить по голосу, разговаривает человек, опустив голову, или вообще полуотвернувшись. Довольно полезное умение, вы не находите, медина.

Соня не отвечает, а вместо этого смотрит на странную, поначалу незамеченную ею вещь. Здоровенный кушит, что держится за креслом слепца, стоит, положив одну руку тому на плечо, и едва заметно постукивает пальцами. Сперва Соню поражает подобная фамильярность со стороны раба, поводыря, или кем он там доводится слепому князю… Но тут же она начинает улавливать в этих постукиваниях некий скрытый ритм и понимает, что слуга в прямом смысле служит глазами своему господину.

С помощью какого-то условленного кода он, Вероятно, передает слепому сведения обо всем, что того окружает. Любопытно, насколько полной может быть такая информация? Может ли она, к примеру, передать данные о внешности человека, и так далее?.. Хотя, с другой стороны, какое ей дело до того, способен ли этот слепец составить себе представление о внешности тех, кто его окружает…

— Но вы желали видеть меня, медина. А я трачу ваше время на разговоры о собственных недостатках. Эта тема, увы, для меня очень живая, но едва ли она может быть столь же интересной для вас. Итак…

Пользуюсь тем, что ей все равно велено смотреть прямо перед собой. Соня беззастенчиво разглядывает слепца, В полумраке лицо его виднеется не слишком отчетливо, но она понимает, что он не так уж молод. Скорее всего, ему лет за сорок. У него лицо человека, большую часть жизни проводящего взаперти. Бледная кожа, легкая одутловатость, залегшие под глазами тени… Светлые волосы зачесаны назад, и не скрывают начинающихся от висков залысин, тонкие губы сжаты сурово и выдают характер твердый и не слишком прямодушный; скорее, она сказала бы, что такому человеку должно быть свойственно коварство и беззастенчивость в достижении своих целей. Хотя, возможно, она пристрастна к князю Ксавиану. Однако сложно судить о внешности мужчины, когда слепые бельма остаются самой разительной его чертой. От этих уродливых, почти светящихся в полутьме пятен, она никак не может отвести взора, и гадает, почему князь, подобно большинству других слепцов, не носит на глазах повязку, дабы пощадить чувства окружающих. Должно быть, Ксавиан не тот человек, который вообще склонен щадить кого бы то ни было. Если учесть, с чем пришла к нему на поклон Соня, это предвещало ей самый дурной исход дела.

Во власти скверных предчувствий, она внутренне подбирается, как человек, готовый нырнуть в ледяную воду, и произносит, стараясь, чтобы голос ее звучал бодро:

— Месьор, должна сказать, вы правите странным городом. Я приехала сюда два дня назад, и каждый новый встреченный мною человек оказывался более удивительным, чем предыдущий. Сперва содержатели постоялых дворов, похожие скорее на отставных, а может даже и не отставных солдат, потом стражники, ни за что ни про что хватающие человека по ложному обвинению; судья, который толком не знает, кого и как ему судить…

— И, наконец, слепой хозяин всего этого бедлама; — ровным, почти дружеским тоном завершает за нее князь, и Соня с ужасом осознает, что говорила отнюдь не о том, о чем собиралась. Почему именно эти слова сорвались у нее с уст, с какой стати, вместо того, чтобы пожаловаться на неправедный суд, она принялась рассказывать о своих коршенских впечатлениях? Такое чувство, словно ею двигала какая-то сторонняя сила…

Или может быть… она поднимает глаза на чернокожего, — и в упор встречает немигающий взгляд черных, как угли, глаз.

Колдун, магик!.. Невероятно, но другого объяснения нет.

Соня с силой стискивает кулак, в котором, как это ни странно, до сих пор зажата костяная руна гадалки, — с такой силой, что края ее впиваются в ладонь, причиняя боль. Но именно боль сейчас нужна Соне. Возможно, боль поможет ей прийти в себя, поможет сбросить наваждение и избавиться от враждебных чар. И точно, помогает. В голове проясняется, и даже в комнате вроде бы становится светлее.

— Прошу простить меня, месьор. Сама не знаю, что на меня нашло, ибо не мне, чужестранке в ваших краях, выносить свое суждение о вашем городе и о порядках, царящих в нем, — начинает она. Но слепец вновь перебивает пленницу:

— Ни к чему извиняться, медина, Я скорее был бы удивлен, если бы что-то в Коршене не показалось вам странным. Но такова цена.

— Цена?..

— Ну да, разумеется. Вот это к примеру, — он подносит холенную белую руку к незрячим глазам, — это цена власти. Так заведено в нашем роду. Тому из правителей, — кому выпадала самая тяжкая доля, одновременно с возможностью укрепить свое положение в мире, приходилось чем-то пожертвовать. Основатель нашего рода был безногим калекой. Князь Мариций, спустя два века отстоявший Коршен от нашествия немедийцев, был лишен правой руки… — он едва заметно усмехается. — Впрочем, не стану утомлять вас перечислением всех моих предков, скажу лишь, что увечья их были столь же разнообразны, сколь велики деяния, совершенные ими. Лишь я один до сих пор не совершил ничего героического, однако надежда пока еще живет в моем сердце.

По тону слепца не понять, издевается он, или говорит серьезно.

Соня делает последнюю попытку вернуть разговор в намеченное русло. Все же она явилась сюда совсем не для того, чтобы дискутировать с этим незрячим безумцем о его предках и о судьбе вверенного ему княжества.

— Месьор, я…

— Да вы, медина, — вскидывается он почти обрадовано. — Хорошо, что вы напомнили. Итак, мы говорили о цене. Так какую цену готовы заплатить вы?..

Так вот оно что? Торговля!.. Неожиданно. Но впрочем, почему бы и нет. Теперь Соня чувствует себя на знакомой территории.

— Цену за что? За свое освобождение?

Но слепец неожиданно трясет головой. Пальцы чернокожего у него на плече начинают выбивать какой-то судорожный ритм.

— Нет. Я говорю о цене власти, медина… Какую цену вы готовы заплатить за нее?

— Вы предлагаете мне власть, месьор?! — Час от часу не легче. Она только было понадеялась, что разговор перейдет в нормальное русло, но судя по всему, человек, сидящий перед ней, не только слеп, но и попросту безумен. Теперь уже Соня понимает, почему такое странное выражение было на лице у судьи, когда она попросила аудиенции у князя. Хитрый крысеныш, должно быть, знал, чем все это закончится, и в душе измывался над ней.

Соню охватывает злость. В этот миг вся ее ненависть к Коршену находит единое приложение и сосредотачивается на человеке, что сидит сейчас перед ней.

Но проклятый слепец точно читает ее мысли. На губах появляется змеистая усмешка:

— Власть, медина? Разумеется, я не предлагаю вам ничего подобного. По крайней мере, в том смысле, в каком вы, кажется, изволили понять мои слова. Мы ведем отвлеченную беседу, философский спор. Надеюсь, вы простите несчастного калеку за то, что я втянул вас в эту беседу. Но это одна из немногих радостей, оставшихся мне в жизни. Уж не взыщите…

Но Соня не верит его покаянному тону, как не верит ничему, исходящему из Коршена вообще, и от этого человека в частности. Он вновь пытается обмануть ее, заманить в какую-то ловушку.

— Вот и прекрасно, месьор, — небрежным тоном говорит она, желая положить конец этому разговору. — Потому что я не желаю никакой власти, почитая ее простой обузой. И потому никакую цену платить не согласна.

— Вот как… — брови слепца вскидываются, и лоб идет глубокими морщинами. — Не хотите власти, медина? Но власть над собой, над обстоятельствами, наконец… Что вы скажете об этом?

— Эта власть и без того мне принадлежит. Я беру ее без цены, по праву сильного, — с гордостью отвечает Соня и знает, что это действительно так. Однако на лице слепца неуверенность.

— Но судьба заставит вас все равно заплатить. Она возьмет свое. К примеру, вы одиноки, медина. Разве это не цена?

— Одинока? — Соня вновь мучительно чувствует, что разговор сворачивает не туда, но у нее не хватает больше сил сбросить наваждение, не помогает даже руна в кулаке. — У меня есть друзья, месьор, и я не одинока.

— Если так, зачем же вы явились в Коршен?

Это уже переходит уже все пределы. Соня заставляет поднять себя глаза на чернокожего, надеясь хоть в его лице увидеть какую-то подсказку о том, как вести себя дальше. Но темное лицо совершенно непроницаемо, точно вырезано из эбенового дерева. Глаза полуприкрыты тяжелыми веками, и взгляда их Соне поймать никак не удается. Она вздыхает.

— Месьор, — терпеливо, точно маленькому ребенку или безумцу, начинает объяснять она. — Отнюдь не поиски дружбы привели меня в Коршен, ибо, боюсь что дружба, как и все, что может предложить ваше княжества, будет весьма сомнительного качества. Я приехала сюда по своим делам, о которых не вижу сейчас никакого смысла распространяться. И была задержана вашей стражей по совершенно смехотворному подложному обвинению. Мне грозит смерть, либо изгнание из города. Ни то, ни другое мною совершенно не заслужено. И я прошу вас пересмотреть этот приговор — Ух, наконец-то, она это сказала! Соня чувствует себя такой усталой, словно только что втащила в гору целый воз камней; даже ноги едва заметно дрожат, а в голове легкость и какое-то покалывание, точно от недостатка воздуха.

— Итак, вам не нужна власть, вы не нуждаетесь в друзьях, — раздумчивым тоном произносит неожиданно князь, и белесые бельма пялятся в лицо воительницы, так, что почти заставляют ее поверить в то, что слепота это не более чем обман, ибо она кожей чувствует на себе его обжигающий взгляд. Тон, однако, остается спокойным, почти скучающим. — Ну, а любовь… Что вы скажете о любви, медина?

Ей с трудом удается сдержаться, чтобы не расхохотаться ему в лицо.

— Вы предлагаете мне любовь, месьор? — чеканит она, не зная даже какое слово выделить, чтобы сильнее подчеркнуть свою иронию. Какое ни возьми, все кажется одинаково нелепым. Слепца, впрочем, это ничуть не смущает. Он пожимает плечами, на одном из которых по-прежнему лежит черная рука, подвижная, словно черный паук.

— Кто я такой, чтобы предлагать вам что бы то ни было, медина? Мы просто говорим о вещах, которые могут быть драгоценны для человека… и о той цене, которую он согласен платить за них. — Князь едва заметно усмехается. — Что же до меня, то признаюсь, я никогда не испытывал влечения к рыжеволосым женщинам. На мой вкус, у них слишком много темперамента и мало здравого смысла.

Вот и ответ на ее незаданный вопрос о внешности и о возможностях языка знаков. Соня даже не обижается на скрытое оскорбление.

— Вот и славно, что вы ничего мне не предлагаете, месьор. Потому что в любви я нуждаюсь еще меньше, чем во всем остальном.

— Вот это, по крайней мере, искренне, медина. Так что же вам нужно от меня?

С еще большим терпением, нежели прежде. Соня повторяет:

— Я уже имела честь объяснить вам это. Мне нужна моя свобода,

— Свобода, — слепец словно пробует это слово на вкус. — Что же вы не сказали об этом сразу? Это как раз самое простое. Да и цена невелика. Вы ее держите у себя в кулаке.

Слишком изумленная, чтобы о чем-то спрашивать или говорить, Соня, словно под давлением, раскрывает ладонь. На ней желтеет в полутьме маленький квадратик, изготовленный из кости неведомого животного, с начертанным кровью таинственным знаком.

— Вы об этом, месьор?

— Разумеется, — как о чем-то самом обыденном на свете говорит слепой князь. Проклятье, он видит не только как обычный человек, но, похоже, еще и сквозь любые преграды!.. Даже этот его чернокожий не мог знать о руне у Сони в кулаке! Она не разжимала пальцы с того самого мига, как вышла из башни. Так откуда же…

А слепец тем временем уверенно протягивает раскрытую ладонь. И Соня, мгновение поколебавшись, кладет на нее костяную плашку. Какой-то миг тот трет руну меж пальцев, затем молча передает чернокожему. Темные пальцы на плече тотчас принимаются отбивать новый ритм.

— Ну вот, я так и думал, — легким, небрежным тоном, словно они на княжеском балу беседуют о погоде или обсуждают достоинства розового ларшанского вина, заявляет князь. — Как я и говорил, цена невысока. Это загадка.

— Что?! — от отчаянья Соня начинает думать, что у нее вот-вот лопнет голова. Мало ей загадок в этом треклятом Коршене. Так добавилась еще одна!

— Вам не по душе мой город, медина, — ласковым обманчивым тоном осведомляется князь. Соня не в силах сдержать ироничной ухмылки:

— Нет, почему же, когда я окончательно сойду с ума, то не сумею подобрать лучшего места, чтобы поселиться там до конца дней моих.

— Я рад, что вы так считаете, — все, тем же изысканно-светским тоном отзывается правитель, словно услышал невесть какой лестный комплимент. — Но давайте вернемся к тому, с чего мы начали. Мы говорили о цене вашей свободы.

— Да, и вы изволили заметить, что это некая загадка, — устало подтверждает Соня.

— Не некая. Вот эта загадка. — Руна золотистым светом поблескивает на бледной ладони слепца, словно светится изнутри сама по себе. А князь тоном мудреца, объясняющего непонятливому ученику некую заковыристую науку, терпеливо поясняет: — Все, что случилось с вами за последние дни, медина, суть части одной головоломки. Вы выйдете из темницы на волю, едва лишь сможете сложить их воедино.

Глаза Сони округляются, она не в силах поверить тому, что слышит.

— Что вы имеете в виду?

— Вы все слышали, медина. А я все сказал. Это тоже часть загадки, если угодно. Подумайте о ней на досуге.

— Но дайте мне хоть какую-то подсказку. Какие части головоломки, где мне искать ответ?! — Соня почти готова умолять своего палача, ибо чувствует неотвратимость приговора, который грозит обрушиться на нее. Холодок пробегает по спине. — Я не понимаю, — произносит она в растерянности. И это чувство столь редкое для воительницы, что она не устает ему поражаться.

Слепец, пожимая плечами, медленно поднимается с кресла. Чернокожий бережно, словно заботливая мать, поддерживает его за локоть и ведет к двери. Уже у выхода, оба, словно по безмолвному взаимному согласию, останавливаются и оборачиваются к Соне. Два лица в полумраке, белое и черное…

— Вспомните шлюху и гадалку, медина. Вспомните судьбу, что постигла их обеих. Это будет и вашей судьбой, если вы встанете на их путь.

Дверь захлопывается бесшумно, и Соня так и не успевает понять, кто из двоих произнес эти слова.

В голове у нее буря и ураган. Шлюха… Гадалка… Откуда знает о них князь, откуда он догадался, что в кулаке у нее руна Гельнары? Откуда он мог вообще… Столько вопросов и ни одного ответа. Стражники уводят ее, несопротивляющуюся, прочь из комнаты. Она, словно сомнамбула, идет за ними следом, не замечая пути, и приходит в себя только в башне, под самой крышей; медленно, шагом обреченного подходит к окну-кристаллу, смотрит сквозь него на городскую площадь…

Но там пусто. Виселица нависает над городом черной птицей, в ожидании новых жертв.

Соня опускается на пол, и озноб пробирает ее. Виной тому отнюдь не промозглый холод, струящийся от камней… Ее неудержимо клонит в сон, но внезапно вспоминается шепот, слышанный прошлой ночью

«Бойся чудовищ, что бродят здесь во тьме…» Она засыпает. И пробуждается, когда последние лучи солнца сквозь призму проникают в ее темницу и, причудливо преломляясь, отбрасывают на стены многоцветные отблески. Среди радужного многообразия цветов преобладает багровый. Так что первое, что видит Соня, открыв глаза, это каменные стены, залитые кровью.

Загрузка...