Месье и мадам Рива

1 Хотелось бы знать, имеет ли смысл читать вслух тому, кто лежит без сознания

Прошло время, и я возвращаюсь к своему повествованию в середине ноября. Кто способен вынести ноябрь? Если я ничего не написала за лето и за первые месяцы осени, то не потому, что ничего не происходило. Люди вечно попадают в эту ловушку. Считают, что если жизнь не перенести на бумагу, значит, ее и нет, по крайней мере такой, какая заслуживала бы внимания. Многие наверняка считают, что все по-прежнему: супруги Рива у себя в горах, Алексис Берг в коме, Летиция Ланг мается спиной и денежными проблемами, а я устала от работы, недолговечных любовных связей и неопределенного, если не сказать туманного, будущего. Единственное, во что люди поверят, так это в то, что за прошедшее время десятки тысяч туристов отправились на каникулы в круизы. И это чистая правда. Десятки тысяч путешественников вернулись довольными, хотя и не такими уж отдохнувшими — не стоит забывать о том, что жизнь в круизах проходит строго по режиму, и это изматывает: вставать надо рано, есть и пить — по часам. Итак, многие вернулись из круизов, но не все: некоторые умерли, такое тоже случается, факторов риска предостаточно — возраст, закупорка артерий, жирная еда, чересчур красивые женщины на борту, слишком жаркая погода, полный вперед или сладкое безделье. Сердечные приступы и прочие недуги застают людей и в море, просто об этом никто не говорит. Мертвеца быстренько кладут в ящик — в наши дни корабли оборудованы специальными контейнерами для окочурившихся. Ящик ставят в холодное помещение, которое морские инженеры проектируют для подобных неприятных инцидентов, и, когда корабль причаливает к берегу, временный гроб тихонечко выносят через служебный выход в задней части трюма; вдову или вдовца, компаньона или компаньонку тоже выводят, а до того они, естественно, проводят время у себя в каюте и трапезничают в одиночестве. А если кто-то спросит, куда пропал человек, сопровождающие уполномочены отвечать: герр Бергман или сеньора Андресон (имена, разумеется, вымышленные) неважно себя чувствует. При этом необходимо уточнить, что медицинские работники уже занимаются упомянутым пациентом — лучшие говорить о медицинских работниках во множественном числе и прибавлять, что пожилому господину из Швеции и очень пожилой даме италошведского происхождения рекомендовано соблюдать постельный режим. Любопытного путешественника обязательно удовлетворит и успокоит такое объяснение. Даже самый проницательный турист ничего не заподозрит, ведь он и сам порядком устал от круиза и считает дни до возвращения домой. Тем временем сотрудник турагентства, впаривший мертвецу круиз «все включено» вместе со страховкой, гарантировавшей идиллический отдых в бирюзовых водах океана, займется ускоренной доставкой трупа на родину, дабы не затягивать с погребением. Надо представлять себе, что раньше ситуация порой сильно усложнялась. Родственники ждали покойника неделями и месяцами. Вмешивались коррумпированные санитарные власти разных стран, неблагонамеренные чиновники, кроме того, задержки объяснялись медленным движением транспорта и нехваткой транспортных средств. Теперь все изменилось. Люди могут чувствовать себя совершенно свободными и спокойно посещать любые уголки планеты, а если даже кто-то умрет, например, в долине Бутана, где ездят пока только на машинах с ведущими передними колесами, или на бурной африканской реке — не в самой реке, разумеется, а, скажем, на пироге, — можно быть уверенным, что тело доставят в Европу в кратчайшие сроки. Покойный возвратится домой в хорошем состоянии, и могилу или урну закроют так же быстро, как и откроют.

Но я, кажется, начала рассказывать о том, как прошло лето, чудесное, по большей части жаркое, а затем наступила осень, дождливая, брюзгливая, с безудержными порывами ветра, которые уничтожили разноцветную листву не хуже полчища короедов. Прошли месяцы, но Алексис так и не вышел из комы. Официально его кома уже не считается комой, потому что кома не длится так долго, однако его нынешнее состояние — как ни назови — не лучше прежнего. Теперь он без сознания лежит в простенькой палате больницы, где уже не так много разных мониторов и трубок и ничто не гудит, не щелкает, не мигает. Если заглянуть в стеклянную дверь, можно принять палату за обыкновенную комнату отдыха для врачей. Однако это впечатление обманчиво. Если войти и опуститься рядом с Алексисом на серый стул, — я попросила стул, потому что сесть в палате решительно некуда, — если приподнять простыню и собственными глазами посмотреть на то, что соединяет тело Алексиса с почти незаметными медицинскими аппаратами, если коснуться его руки и подождать, еще и еще немного — понимаешь, что всякий раз дотрагиваешься до одной и той же теплой, но неподвижной руки, которая не реагирует, не отвечает, не вздрагивает, не сжимается, не выражает покорности или возмущения. Во время первых посещений я предавалась исключительно созерцанию целлы, потом тела; надо сказать, мне сразу показалось, что Алексис очень красив на своем ложе. В какой-то момент я даже подумала: «Живой он не был таким красивым», — но тут же оборвала себя, вспомнив, что Алексис пока еще не умер. Много часов я потратила, пытаясь выяснить, как называется нынешнее состояние Алексиса, учитывая, что это не жизнь и не смерть. Существуют слова «кома», «вегетативное состояние», «состояние минимального сознания», но на самом деле мы способны различать только жизнь и смерть. Ни наша душа, ни наши глаза не улавливают промежуточных фаз, даже если для таковых имеются названия. И находясь в палате Алексиса, я не могла понять, кто или что лежит на кровати, кого я навещаю, в чьей компании я провожу время. Думаю, в первые десять или двенадцать посещений я не произнесла вслух ни слова. Может, я про себя ничего не говорила. Мысли просто не шли в голову, и хотя потом это кажется странным, на самом деле нет ничего странного в том, что ты впадаешь в ступор при виде не живого и не мертвого человека, который месяцами просто неподвижно лежит в постели. В действительности необходимо довольно долгое время, дабы приучить себя (я не говорю о визитерах, которые только на часы поглядывают) к мысли, что в этом пространстве, рядом с этим телом есть место чему-то еще, помимо вымученной тишины.

Невзирая на мое присутствие, в палате Алексиса царило безмолвие до тех самых пор, пока мне в голову не пришло, что, может, не лишним было бы поговорить с телом. Обычно в кино, когда герой впадает в кому, его родственники так и делают. Кажется, разговаривать с распростертым на кровати существом, не способным на человеческие реакции, — полезно. В кино компетентные врачи всегда объясняют, что, несмотря на отсутствие реакции, пациент иногда может слышать. Доктора, исполненные сочувствия и понимания, активно побуждают людей говорить с бездвижными телами, уверяя, что словами не навредишь, даже наоборот. В комедиях бывают жуткие сцены, когда родственники ругаются прямо в палате у несчастного больного, не подающего признаков жизни, обсуждают наследство, обещают свернуть друг другу шеи и так далее. Но и в этих случаях пациент не приходит в себя. Кстати, именно благодаря таким сценам из кино публика стала понимать, что такое кома и почему невозможно гарантировать выздоровление. Тем не менее фильмы не отражают реальности. В кино редко показывают беспомощных врачей, которые лишь имитируют деятельность, открывают рот только для того, чтобы их не сочли немыми. Кино не передает атмосферу безнадежной пустоты, пустоты палаты, куда не заглядывают больничные гуру, воспевающие радость завтрашнего дня. Пустыми воспринимаются палаты всех умирающих от долгой болезни. Этих людей в конце концов оставляют в покое. Рынок, где продают надежду, сворачивает палатки, так ледник, бывает, достигает своего предела, хотя мог бы простираться еще на километры вперед. Так вот именно из-за кинематографа люди, которые навещают родственников в коме, начинают воображать, будто благодаря голосу, каким-то приятным ободряющим словам пациент придет в себя, соберет волю в кулак и вернется к реальной жизни, хотя нет для того никаких причин — разве что за квартиру пора платить или еще какие-нибудь дела улаживать, за время комы дела имеют свойство накапливаться. Персонажи в кино обычно приходят в себя якобы благодаря голосу, который постоянно звучал у них в ушах. В кино мы, конечно, слышим голос всего несколько секунд, но за счет разных планов, монтажа и прочей операторской игры с подсознанием нам кажется, что голос звучал на протяжении многих часов, ведь кинематограф не живая жизнь, режиссеры знают это, а потому с удовольствием заставляют зрителя верить в несбыточное и выдуманное. Жаль, что прекрасный мир кино не имеет отношения к реальности. Можно подумать, режиссеры никогда не советуются со специалистами, чтобы довести до ума свои сцены с коматозными больными! Или, может, режиссеры считают, что реалистичные сцены не такие захватывающие, не такие интересные и не так понравятся публике, на которую рассчитывает продюсер, попивая водку и принимая решение о финансировании проекта. Еще режиссеры обычно подсаживают в палату к умирающему хорошенькую молоденькую блондинку или брюнетку. Девушка разрывает зрителю сердце страстными любовными монологами, иногда умеренным стриптизом — пуговички расстегнет и давай ласкать безжизненное тело, ложится рядом с ним — тут уж у зрителя не возникает ни малейших сомнений: да-да, персонаж придет в себя, откроет глаза, и ведь он действительно их открывает, и не только глаза — он и рот открывает, а там — сияющие невероятной белизной зубы. А что? Он их отбеливал, пока в коме валялся. Итак, дело сделано, режиссер может заняться следующей сценой.

Однажды — к тому моменту я посетила палату Алексиса не знаю сколько раз, и кажется, то, что я говорю «посетила палату» вместо «посетила Алексиса», свидетельствует о моем смятении лучше любых признаний — однажды я решила, что можно и побеседовать с телом, возле которого я провожу столько времени. Проблема заключалась в том, что я не знала, о чем беседовать с человеком в коме. Обычно я высказываюсь очень откровенно, выражаю свои мысли, не заботясь об удобстве, желаниях или мнении того, к кому обращаюсь. Прямота дорого мне обходится. Довольно быстро я сделала вывод, что мой способ общения социуму не подходит. Социум хочет, чтобы, высказываясь на ту или иную тему, мы принимали во внимание особенности наших отношений с собеседником, оценивали, насколько позволительна и уместна та правда, о которой мы хотим поговорить, и если правда не вполне позволительна, подгоняли бы ее по размеру, доводя до нужной степени приемлемости. Мне часто указывали на то, что главное — сделать заявление удобопонятным, а не правдивым. Многочисленные упреки заставили меня задуматься о том, что, вероятно, я общаюсь с людьми неправильно. Так я оказалась в ловушке, едва решив заговорить с Алексисом, но еще не осмелившись открыть рот. Компетентный посетитель сразу бы взял быка за рога, уверенным радостным голосом рассказал бы о последних новостях внешнего мира, чтобы пациенту захотелось поскорее вернуться к жизни. Умный посетитель, быть может, даже приукрасил бы происходящее, сказал бы, что улицы города залиты волшебным осенним светом. А мне вот хотелось, хоть рта я и не раскрывала, сказать Алексису, что его палата, где нет ни одного окна, внушает ужас, что по дороге в больницу меня сбивали с ног порывы ветра, а в лицо хлестал дождь, и у меня руки превратились в ледышки, потому что я не нашла в шкафу свои старые перчатки. Опытный посетитель наверняка утаил бы, что уже наступил ноябрь, а мне хотелось разболтать Алексису все на свете. И как раз про ноябрь я бы упомянула в первую очередь, я бы обязательно сказала, что этот жуткий месяц в самом разгаре и на месте Алексиса я бы еще немного полежала в коме, по крайней мере до января, ведь в декабре тоже очень тоскливо, хоть нам и навязывают ощущение праздника и суют в нос разные гирлянды и шарики для елки, а в январе уже легче, холоднее, но как-то светлее.

Вместо того чтобы произносить все то, что приходило мне на ум и, наверное, не слишком приличествовало случаю, я решила Алексису почитать. Например, можно было почитать книгу, которую я принесла в рюкзаке. У меня всегда с собой книга, хотя я никогда не читаю у Алексиса в палате. Я имею в виду, странно, что я никогда не читала для самой себя в палате у Алексиса, ведь делать там нечего, к тому же чтение пациенту никак бы не помешало. А тут вдруг мне показалось, что чтение вслух — отличное решение сразу двух проблем: во-первых, я наконец перестану печалиться, созерцая безжизненную красоту Алексиса, а во-вторых, мне удастся поговорить с человеком в коме, не тревожа его моими собственными мыслями. Читая вслух чужие слова, слова того, кто их взвесил, определив, насколько они приемлемы и правдивы одновременно, я снимаю с себя ответственность — не рискую сказать глупость и даю Алексису шанс услышать нечто оптимистичное, что поможет ему захотеть вернуться к жизни. Вынимая книгу из рюкзака, я подумала о том, что текст совершенно безопасен для Алексиса, поскольку прошел неоднократную проверку. Сначала его внимательно, хоть и второпях, в ущерб себе и поклонникам в ожидании невероятных приключений, громоздя правку на правке и заменяя один вариант на другой и третий, перечитал автор, спешащий поскорее все закончить, чтобы заняться зарабатыванием денег. Далее книгу добросовестно изучил издатель и редакторы, требующие изменить все, добавить драйва, дабы сделать текст увлекательным и понятным для публики, доступным. Другие редакторы, разумеется, сочли текст негодным и заявили, что читателей по очевидным причинам он не заинтересует. Дошла очередь и до критиков, которые пролистали или не пролистали изданный фолиант, а затем разгромили или расхвалили его. Так же поступили читатели. И наконец, чуть живой текст добрался до палаты Алексиса, где я изготовилась подменить им свое неустойчивое мнение об окружающей реальности. Увы, я не умела преподносить факты аккуратно даже тогда, когда они не были шокирующими.

Итак, я открыла книгу, на секунду задумалась: должна ли я начать сначала? Должна ли я рассказать об антициклоне над Россией и сделать скидку на то, что Алексис не в курсе всей этой истории? Или я могу начать с того места, на котором остановилась, учитывая, что главный читатель здесь я и пациент вроде не возражает? Я вынула закладку и положила ее на пол, потому что палаты для коматозных больных, в отличие от обычных, не оборудованы тумбочкой, ночником и прочими удобствами. В общем, по правде говоря, я начала с того места, где остановилась накануне вечером, лежа в кровати. Я повела себя так, словно Алексису уже известна история Ульриха и Диотимы, словно он знает, что над Атлантикой циклон. Я начала читать со слов «с тех пор», но с каких пор, в этом абзаце не уточнялось, и отношения Ульриха с женщинами представали в искаженном виде. Я осознаю жестокость такого вторжения в литературный материал, особенно если речь идет о человеке, не способном даже моргнуть в ответ. К счастью, вскоре рассказчик заговорил о многочисленных прогулках Ульриха с Диотимой. Правда, псевдоголубки в основном рассуждали об эпохе и критиковали наше восприятие реальности, вместо того чтобы целоваться в тени раскидистых деревьев и отдыхать на природе. Тем не менее я надеялась, что Алексиса хоть немного увлечет эта история и вместе с ее героями он вдохнет изумительно свежий воздух. Я была рада, что персонажи предпочитают передвигаться пешком, потому что скорость шага нравится мне самой, я могу выдерживать ее долго. Иногда текст меня так захватывал, что я забывала о слушателе. А порой, когда повествование замедлялось, я поднимала глаза на невозмутимое лицо неподвижного человека в надежде различить на нем тень смятения, какую-то едва заметную работу сознания. Мы с Алексисом никогда не говорили о любимых или нелюбимых книгах. Помню, однажды на корабле он сказал, что я слишком много читаю. Это правда, у меня маниакальная зависимость от книг, я держусь за них так же упорно, как некоторые люди — за психотропные препараты. Алексис еще тогда добавил, мол, ему необязательно читать, чтобы иметь представление о мире. Я сделала вывод, что его камень в мой огород как нельзя лучше отражает дух эпохи. Раньше люди стыдились своего равнодушия к литературе. Теперь они кричат о нем на каждом углу, словно о победе, не менее, кстати, славной, чем победа светского общества и торжественное избавление от Бога, ада и рая.

Не была ли моя процедура чтения злой и насмешливой пыткой? Ведь я навязала Алексису книгу, которую он не выбирал и сюжет которой я едва ли могла бы пересказать — если таковой там вообще присутствует. Вдобавок ко всему ни один из героев, включая знаменитого Ульриха, не принимал всерьез собственные идеи и рассуждения и, как правило, противоречил сам себе спустя пару абзацев. Текст растягивался, распухал от мыслей, раздумий, философствования, анализа, подробного разбора, изучения, измерения, исследования мира. Герои вели себя не так, как обычные люди. Они словно и не считали себя обычными людьми. Женщины не жеманились, не говорили, что им то холодно, то жарко, не желали иной жизни, не строили воздушных замков, не мечтали о принце или прекрасном любовнике. Если Алексис мало-помалу и начинал понимать суть истории, как могла вернуть его к жизни и взбодрить картина мира, в котором все герои впали в летаргический сон, хоть никто из них и не прыгал из окна? Окончательно махнув рукой на чтение, я вдруг испугалась, что Алексис придет в себя и обрушит на меня шквал упреков; впрочем, он оставался неподвижным, а я тем временем осторожно закрыла левой рукой напечатанное на зеленой обложке название книги. Я чувствовала, что поздно спохватилась. Алексис уже наверняка успел прочесть название, сделать выводы и окончательно разочароваться в жизни. Разочарование проникло в утробу Алексиса, тихо-тихо поднялось по нервным окончаниям к мозгу и там угнездилось. Завтра утром мне позвонят и скажут, что Алексис ночью умер и что так лучше, учитывая развитие событий в последние месяцы; разумеется, это большое горе, но по медицинским показателям смерть была неизбежна.

2 Если жертва была молодой и красивой и ее изнасиловали, это круто

Я спрятала книгу в зеленой обложке в сумку с чувством, что избавляюсь от страшного яда. Я взяла Алексиса за руку, посмотрела на него очень серьезно, как смотрят на людей, которым собираются сказать что-то важное, и вслух извинилась. Впервые с тех пор, как Алексис находился в коме, я смогла к нему обратиться. Воодушевленная собственными словами, я вслух признала, что мне не сразу удалось понять все тонкости. Я, как всегда, наваляла, знала ведь, что ему (Алексису) необходим заряд оптимизма и жизнерадостности, и ведь существуют подходящие тексты, я и сама их читывала когда-то. Да-да, я понимаю, что человек нуждается в утешении, законном и неоспоримом, а я просто не приняла этого во внимание. Я еще раз извинилась. Я не задумываюсь, насколько удобоваримы мои слова. Я сказала, что, наверное, не решилась строить отношения с Алексисом и ограничилась тем сплавом пустоты и скуки, который нас объединял, по той же причине — из-за собственной бесцеремонности. Вообще, если мы, как и многие другие, страдаем от пустоты жизни и скуки, это необязательно наша вина. «Разве мы несем за это ответственность? — громко спросила я, словно Алексис должен был ответить с минуты на минуту. — Вовсе нет! — заявила я, не дожидаясь ответа. — Мы бессильны». Когда мир рухнул, нас тут не было. И когда мир толкали в пропасть, нас не было. Алексиса не было. Меня не было. Не было никого из тех, кто сейчас живет на развалинах. Так и знай! Я торжественно пообещала Алексису, что в дальнейшем стану внимательнее отбирать тексты для чтения. Повсюду полным-полно приятных, легких, доступных для понимания книг. Наверное, существуют даже специальные библиотеки, посвященные этой теме, с рассказами разных людей, оказавшихся в коме и чудесным образом вернувшихся к жизни. Вот зуб даю! Я спросила у Алексиса, хочет ли он послушать какую-нибудь историю про кому. Распростертое на кровати тело, конечно, не шелохнулось. Окажись я жертвой язвы желудка, пожелала ли бы я услышать историю о язвах, пусть даже и безобидных, не оставляющих после себя никаких последствий? Нет, я, конечно, предпочла бы какое-то другое развлечение. Например, хороший детектив, историю, которая заставила бы меня немного напрячь мозги, вообразить, как юная Элиза, найденная изнасилованной и убитой спустя пять дней после своего исчезновения, села на поезд в 13:08 сразу после занятий в университете, как утверждает ее подружка Кларисса, у которой нет повода врать, хотя они с Элизой страстно увлечены профессором конституционного права Себастьяном X. Хоудером, отрицающим сексуальную связь с девушками, несмотря на откровенные фото, выложенные в социальных сетях: на них профессор запечатлен в непристойной позе в компании обеих подружек. Но все это еще полбеды. Открытым остается вопрос: почему могущественный банкир Кристиан Мортенсен утверждает, будто жертва заходила к нему ровно в 13 часов в тот самый роковой день? Банкир Мортенсен рассказал о том, что у них с Элизой был половой акт, быстрый и незапланированный, но завершенный. Кстати, лжесвидетельствовать Мортенсену совершенно невыгодно, учитывая его положение в обществе и то обстоятельство, что он женат на наследнице семьи, сделавшей огромной состояние на добыче сланцевого газа, и растит четверых детей. И тем не менее влиятельный банкир пришел в полицию с признанием спустя три дня после того, как нашли тело. Он рыдал, чувствовал себя опустошенным и не скрывал этого перед камерами. Мортенсен заявил, что главное для него — помочь найти убийцу двадцатиоднолетней Элизы, которая была любовью его жизни. О последствиях своих слов банкир не задумывался. Вот что странно: в сумке жертвы обнаружили прокомпостированный в пятницу 16-го в 13.02 на вокзале Л. билет на поезд на несколько поездок. Как убийце удалось прокомпостировать билет, а затем положить его обратно в сумку? Может, ему помогали? Может, банкир Мортенсен что-то скрывает? Может, Элиза и вправду заходила к нему в тот день, но в другое время, и события происходили не совсем так, как утверждает герой-любовник. Мортенсен связал жертву, засунул ей в рот кляп, изнасиловал, изуродовал и задушил прямо в собственном доме, где этажом ниже обычно играют дети и отдыхает жена, а затем банкир отнес тело на окраину города и спрятал под кучей компоста рядом с хижиной в общественном саду, где Элизу и нашли. Анализ ДНК подтвердил наличие спермы Кристиана Мортенсена во влагалище убитой, также были обнаружены следы еще трех видов спермы, принадлежавшей неизвестным мужчинам. Профессор конституционного права Себастьян X. Хоудер нанял адвоката и отказывается сдавать генетический анализ. В своем единственном заявлении прессе, которая дежурит возле его дома на возвышенностях Л., профессор Хоудер обвинил жертву и ее подругу Клариссу в нимфомании и политоксикомании[4]. Он также сообщил журналистам, что девушки, пытаясь достать запрещенные вещества, нередко прибегали к шантажу и распространяли сфабрикованные фотографии и фильмы, недаром обе подружки получили дипломы художников-графиков, специалистов по новым технологиям, прежде чем поступили в университет. Тем не менее психологический портрет жертвы, составленный родственниками, друзьями и различными ассоциациями, где Элиза работала на добровольных началах, абсолютно не совпадает с характеристиками профессора. Этот портрет, впрочем, не объясняет и связи Элизы с банкиром Мортенсеном, возглавляющим центральные комитеты нескольких национальных и международных фондов банковского управления. Удивительная правда заключается и в том, что, получив водительские права, Элиза тут же устроилась волонтером в региональную ассоциацию помощи больным, инвалидам и старикам или больным старикам-инвалидам, дабы развозить их по клиникам в случае необходимости. Доказано, что жертва посвящала благотворительности каждую субботу, а иногда и вечера в другие дни недели. Кроме того, она участвовала в кампаниях по сбору средств на борьбу с детскими болезнями, поскольку ее собственный восьмилетний брат Пьеро страдал тяжелым недугом и жил в специализированном медицинском учреждении. Никто пока не осмелился рассказать Пьеро о смерти сестры — ни родители, ни врачи, опасались, что мальчик не вынесет удара. Элиза часто его навещала, и ей единственной удавалось успокоить малыша, когда с ним случались истерические припадки. После исчезновения Элизы прошел двадцать один день, и Пьеро потерял терпение: он с утра до ночи рыдал, требуя увидеться с сестрой. Врачи решили увеличить дозу транквилизаторов, хотя исследователи до сих пор не предоставляют исчерпывающих выводов относительно воздействия подобных препаратов на детский организм и на психику ребенка. Порой лекарства лишь усиливают тремор и панику, вместо того чтобы успокаивать пациента. Препараты — порочный круг для организма, они загоняют сознание, заставляют мчаться по кругу на адовой карусели, которая никогда не останавливается. Тело, как и дух, перестает отзываться. Хуже всего, что дух и тело объединяются, начинают требовать все больших доз лекарства, считают, что без него жизнь не представляет никакого интереса. С сомнением я приподняла простыню и впервые внимательно рассмотрела Алексиса, вернее трубки, иголки и аппараты, к которым он был подключен. Я пыталась понять, в каком направлении циркулируют жидкости — что тело Алексиса вбирает в себя, а что отдает. Я вглядывалась в надписи на пакетах с капельницами, в экраны мониторов в надежде узреть идею спасения жизни, а не пустые махинации. За счет чего сердце продолжает биться? Почему к голове Алексиса не присоединены электроды? В наше время уже должны были изобрести компьютер, способный расшифровывать сознание, раз уж люди в добром здравии с нормальными нейронами не могут проникнуть внутрь черепной коробки и прочесть мысли. В мозгу у Алексиса происходят какие-то процессы несмотря на то что он бездействует. Но есть ли еще что-то, помимо химии, что поддерживает его жизнь? Может, душа? Ласково поглаживая неподвижные ноги Алексиса, словно покрывая их шелковистой защитной пленкой, я задумалась о том, хочет ли мой друг знать, кто связал, изнасиловал, изуродовал и задушил Элизу? А я в моем состоянии, чего хочу я? Вещество литературы действует так же эффективно, как лекарства. Никогда нельзя с точностью определить, полезна ли та или иная книга для здоровья. Авторы иногда говорят, что в их романах все точь-в-точь как в жизни. Вот еще! Лучше бы эти господа повнимательнее вгляделись в реальность. У них нет времени на обыденную жизнь. Они поспешно выхватывают из бытия то, что их завлекает, то, что заставляет их сердца биться быстрее и всегда во все времена заставляло людей трепетать. Разумеется, подобные авторы полагают, что прикоснулись в своих текстах к вечности. Но реальность не так проста и однозначна. Она правдива, многослойна и скучна. Она как две капли воды похожа на нашу жизнь, потому и утомляет нас. Писатели, будучи людьми довольно заурядными, эгоистичными, ленивыми, трусливыми, не всегда умными — в общем, самыми обычными, гонятся за деньгами и кусают себе локти в страхе остаться ни с чем, а в книгах, вместо того чтобы честно и хладнокровно поведать нам о реальной жизни, создают персонажей, с которыми без конца происходят невероятные, прекрасные или ужасные события. Герои книг оказываются втянутыми в череду немыслимых приключений, которые случаются и днем и ночью, превращая текст в концентрат саспенса, хотя мы отлично знаем, что меньше всего на нашу жизнь похожи блокбастеры. И конечно, дабы все увенчалось успехом, персонажи женского пола должны быть не старше тридцати лет. Дружный хор женщин за тридцать варит суп где-то на заднем плане или просто молчит, а затем исчезает.

Тем не менее историю надо двигать вперед. Тысячи искушений сидят в засаде, чтобы в любой момент переключить внимание читателя. Не говоря уж о том, что читателю еще надо сходить в фитнес-клуб, как рекомендует официальная медицина. Масса обязанностей ждет того, кто решил открыть книгу, а затем закрыть ее, убедившись, что жизнь человека в коме, вынужденного слушать мою декламацию, слишком замедленна, чтобы быть интересной. Автору следует проявлять осмотрительность! К счастью, непонятно какими силами обычно все-таки удается расшевелить героев, даже тех, на кого не рассчитываешь, вдруг раз — и кто-то, спрятавший голову в песок, показывает читателям свое лицо. Надежда снова в игре, жизнь стоит того, чтобы ее прожить, и в этой больничной палате словно тысячи Алексисов, таких же застывших и красивых, внезапно садятся на кроватях, выпрямляют спины, восстают из мертвых, влекомые жизнью, вновь ставшей интересной, а все благодаря нескольким словам рассказчика-бога. Ну что за чудо, дети мои, что за чудо!

3 Когда дни становятся короче, надо тратить время с умом

Наступил декабрь, и хотя никакой надежды этот месяц в себе не несет, у него есть большой плюс — он не ноябрь. Я решила съездить к супругам Рива. Они, кстати, совершенно не удивились моему звонку, и я это очень оценила. И не испугались. Не подумали, что я попрошу подписать еще какую-нибудь бумагу, из-за которой они опять потеряют деньги и окончательно испортят отношения с сыном. Им было приятно услышать мой голос, особенно в такое время года, подчеркнула мадам Рива. «А как приятно было бы, если бы вы заехали в гости, мы уж решили, что вы нас позабыли, это естественно, — поспешила добавить Эрмина, — у вас, наверное, много работы в городе?» Когда я призналась, что страдаю скорее из-за отсутствия работы и доходов, Эрмина назвала меня «бедной малышкой». Я напомнила мадам Рива, что найти клиентов очень сложно, поскольку мир изменился и за информацию никто платить не хочет. Всё есть в Интернете. На другом конце провода моя собеседница вздохнула. Затем послышался шорох и легкие толчки: Эрмина проделала с трубкой какие-то манипуляции, затем стала объяснять Жюсту, что малышка из турагентства так и не нашла стабильной работы. Рива взял трубку и заставил меня пообещать, что я скоро приеду в гости, но если вдруг ночью выпадет снег, подожду денек-другой, а то дороги стали так плохо расчищать, что ехать после снегопада — смертельный номер.

В день, когда я отправилась в горы, метеорологический кошмар, о котором предупреждал господин Рива, подстерегал меня во всей красе. Напрасно я вглядывалась в небо в поисках облачка, чья белизна сравнилась бы со снежной. Вокруг было белым-бело, но снег не портил настроение, он блестел на земле и на деревьях и казался смеющимся, даже игривым. Я бы не удивилась, если бы на месте какого-нибудь дорожного знака висела табличка «Въезд в волшебную зону», а дальше другая: «Ненастоящие феи будут немедленно изгнаны».

Когда я приехала к дому Рива, то сразу увидела Эрмину, тепло одетую, на скамейке и с биноклем в руках. Обняв меня и поохав по поводу того, что я без шапки, когда на улице такой холод, мадам Рива сказала, что я вовремя. «Я смотрела в бинокль, пыталась увидеть Жюста, там, — Эрмина указала пальцем вперед и вверх, — он где-то на склоне, мое зрение уже никуда не годится, а Жюст мог меня и ослушаться, я велела принести маленькую тоненькую елочку, что растут на опушке леса в пятнадцати минутах ходьбы от дома, а он, наверное, полез за высокой тяжелой елью, а ведь в любой момент может случиться снежный обвал». Я взяла бинокль, и после нескольких неловких попыток мне удалось настроить видимость. На фоне заснеженного пейзажа со скалами и деревьями ничто не напоминало человеческий силуэт с топором или сотрясаемую сверхъестественными силами ель. Я положила бинокль на скамейку и поймала на себе испуганный взгляд Эрмины. «Жюст уже давно должен был вернуться, — объяснила она. — Один бог знает, что он еще там задумал». Мадам Рива сделала над собой усилие, но улыбка едва получилась. Ей было не по себе, и я не знала, что сделать для того, чтобы Эрмина перестала воображать, как ее муж задыхается под сугробом высотой в два, или в три, или в четыре метра. Тут мы услышали откуда-то слева звонкий голос господина Рива, который даже почти не запыхался и шел к нам, влача за собой, словно убитого дракона, огромную замотанную в мешковину ель, которая спокойно бы могла красоваться на скромной главной площади маленького городка. Увидев меня, Жюст оставил дерево, чтобы мы смогли обняться, а Эрмина, наоборот, подбежала к ели. Мы услышали, как она охает и ахает на все лады, радостно восклицает, что дерево чудесное, иголочки сверкают, а какие они длинные, зеленые… «Но можно ли было жизнью рисковать ради какой-то елки! — Эрмина волновалась. — Это просто безумие, ведь в нескольких шагах от дома растут прелестные маленькие елочки». Мадам Рива раскраснелась и смотрела на мужа одновременно с упреком и восхищением. Жюст спросил, нравится ли ей дерево: да или нет? Эрмина ответила, мол, да, но… «Вот и хорошо!» — сказал Жюст, обратив мое внимание на то, что не было еще такого Рождества, когда они с супругой довольствовались бы тщедушной елочкой, вызывающей лишь сочувствие.

Когда мы уютно устроились в тепле, Эрмина заварила чай с домашней мелиссой, и каждый получил по куску восхитительного пирога и порцию сливок, супруги спросили, как у меня дела и как поживает парень, о котором я написала в открытке, тот самый, с кем произошло несчастье. Я честно призналась, что ответить на такие вопросы очень сложно. Откуда человеку знать, как у него дела? А если даже мы и знаем, то на какой промежуток времени распространяется это знание? Говорим ли мы о минутах, часах, неделях? А вдруг сразу после того, как мы ответим, у нас разыграется приступ кашля или жуткая зубная боль?

— Или случится инфаркт, — подхватила Эрмина, вспомнив Марселя Поннье, жителя деревни… — Которого вы, конечно, не знали, — уточнила она для меня, — но которого мы с Жюстом знали отлично, и вот однажды в расцвете сил…

— Это было двадцать восьмого мая две тысячи седьмого года около десяти утра, Марселю должно было вот-вот исполниться пятьдесят шесть — восьмого июня, — уточнил Жюст.

— И вдруг раз, и всё! — Эрмина уронила руки на стол.

Супруги замолчали, мыслями обратившись к покойному другу.

Спустя несколько секунд мои собеседники нарушили молчание, признав, что я права и, пожалуй, люди без конца повторяют, что все хорошо, из суеверия. Рива добавили, что мне они задали вопрос не просто так. Они действительно хотели знать, как у меня дела. Они меня часто вспоминали и говорили обо мне, потому что я им очень понравилась, хотя мы едва знакомы, в общем, они обо мне думали. Несмотря на спокойное времяпрепровождение вдали от города («ближайшая булочная в нескольких километрах, не говоря обо всем остальном», — вздохнула Эрмина), ясно, что жизнь везде сложная. Старики беспокоились, как бы со мной чего не приключилось, учитывая эти чудовищные туристические лайнеры, контракты на грошовую работу, молодого человека в больнице и наше общество, где все новости либо плохие, либо бредовые. Да-да, либо плохие, либо бредовые до такой степени, что Жюст перестал читать газеты и у него уже накопилось несколько стопок, а телевизор давно не работает, экран рябит, и Жюсту хоть бы хны.

— Кстати, насчет газет надо бы решить вопрос, пришли квитанции для оплаты годового абонемента, — напомнила Эрмина.

Жюст кивнул.

— Одному богу известно, отстанут ли от нас, если мы не заплатим за абонемент, — продолжала Эрмина, — знаете, конторы теперь совсем с ума посходили, сотрудники бегают за клиентами, как бешеные псы, даже если люди говорят, что не заинтересованы в услугах.

Ни с того ни с сего господин Рива заявил, что перечитывает Руссо. Не про воспитание и не сентиментальные романы, они немного чересчур, а вот «Исповедь» — самое то для долгих зимних вечеров. Столько страниц, что можно вполне обойтись без газет и телевизора. Кажется, будто он никогда не читал эту книгу, хотя на самом деле, конечно, читал. Только все перезабыл, одно запомнил: текст поразительный.

— А вы, мадемуазель, любите Жана-Жака Руссо?

Я склонила голову, не успев ответить.

Жюст признался нам с Эрминой, что его порой смущает чрезмерная откровенность этого Руссо, все-таки он мужчина, а не женщина. Некоторые фразы годятся для романсов, ну в какие это ворота? А с другой стороны, иные абзацы берут за душу, может, из-за того, что там описываются природа, растения и деревья, — трогают до слез. Жюст Рива вдруг опустил глаза, словно неосторожно ступил на хрупкую ледяную поверхность и рискует провалиться под воду.

Вновь воцарилось молчание, и мне в голову пришла мысль. Я спросила у господина Рива, захотелось ли бы ему послушать «Прогулки одинокого мечтателя», если бы он лежал в больнице без сознания.

Жюст глубоко задумался, затем уточнил у меня, испытывал ли бы он сильные боли.

— Мадемуазель ведь сказала тебе, что ты был бы без сознания! — возбужденно воскликнула Эрмина.

— Я понял, но и без сознания можно мучиться.

Я с ужасом подумала, что ведь господин Рива прав. Почему-то я решила, что Алексис спит сладким сном и единственная проблема — услышит он меня или нет.

Необъяснимый рефлекс заставил меня протянуть тарелку за второй порцией пирога.

— Жюст! — вскричала Эрмина, кладя на мою тарелку кусок пирога. — Ты своими рассуждениями пугаешь девушку, а ведь она думает о молодом человеке, который попал в больницу!

— Так вы хотите почитать Руссо этому парню? — ласково спросил у меня Жюст.

Я кивнула.

— Тогда честно вам признаюсь: когда у меня что-то болит, я предпочитаю тишину. Даже музыка, знаете, когда болеешь… Может, пара нот, но не симфонический оркестр. Может, скрипка или виолончель.

Я опять кивнула.

Тут в разговор поспешно вмешалась мадам Рива. Она хотела знать, каковы прогнозы докторов относительно комы, купила ли я елку и стоит ли украшенное дерево посреди моей квартиры, радуя глаз.

Я ответила, что врачи не то чтобы суетились вокруг коматозных больных и спешили с прогнозами, а атмосфера в том крыле больницы примерно такая, какая царила в замке Спящей красавицы спустя много лет после того, как та отравилась яблоком.

— Бедный мальчик! — вздохнула Эрмина и с сожалением добавила, что только в сказках от долгого сна спасают принцы.

Я сказала, что еще меня страшно бесит больничное кафе, куда люди заглядывают, чтобы хоть немного прийти в себя.

Супруги слушали меня с любопытством.

Я стала рассказывать о кафе, подробно описывая пустые прилавки, жирные подносы, дешевые столовые приборы, сэндвичи на мякишевом хлебе, бледные маленькие кусочки невнятного пирога, допотопные кофейные машины, я упомянула искусственный сахар, синтетическое молоко, печальные столики, гремящие неудобные стулья и сделала вывод, что такой ужас — это слишком даже для особо опасных заключенных.

Старики смотрели на меня круглыми глазами, они были под впечатлением.

Я признала, что моя наивность, конечно, не знает границ, но там, где человеческая жизнь в опасности или висит на волоске, хочется хотя бы видеть приличный чайный салон — не побоюсь этого слова.

Эрмина и Жюст смотрели на меня с сомнением.

Я объяснила, что считаю: именно в больницах должны ставить самые удобные на свете бархатные кресла; круглые столы со скатертями чуть ли не до полу на таком расстоянии друг от друга, чтобы и не в тесноте, и поговорить можно было; торшеры с абажурами, рассеивающими мягкий свет; именно в больницах должны подвешивать к потолку гигантские стеклянные люстры, расстилать ковры ручной работы, а приятный обслуживающий персонал в белых перчатках и с идеальными прическами волосок к волоску пускай бы возил тележки из белой латуни, нагруженные всякими деликатесами, даже если пациентам не хочется ни есть, ни пить, или здоровье не позволяет, или принципы какие-нибудь, — по крайней мере, больные и навещающие, к которым я теперь тоже отношусь, верили бы в существование Рая, ведь здесь, на нашей бренной Земле, что-то напоминало бы о нем.

Супруги Рива молчали.

— Ну так вы поставили елку? — вымолвила наконец Эрмина, слегка коснувшись пальцами моего рукава.

Я лишь вздохнула, чтобы не утяжелять атмосферу ненужными словами.

— Бедное дитя! — воскликнула мадам Рива и обратила взгляд на мужа.

Снова воцарилась тишина, позволившая каждому подвести черту под собственными мыслями и сделать несколько глотков чая.

Жюст встал из-за стола, чтобы подкинуть в дровяную печь полено. Затем он направился к кухонному ящику, выдвинул его и вернулся с листком бумаги. Он протянул его мне и попросил прочесть ответ румынского корреспондента, с которым господину Рива удалось связаться благодаря одному другу, занимавшему раньше пост главного лесничего коммуны. Я сразу поняла, что румын этот человек еще молодой, поскольку он явно прибегнул к помощи интернет-переводчика — изобретения, конечно, интересного, но имеющего лишь отдаленную связь с настоящим переводом.

Господин Рива подождал, пока я подниму глаза, и спросил, что я вычитала.

— Мне кажется, — осторожно ответила я, — что господин Имре Кэсэру Касуеску-Хейер — владелец яблоневой рощи на юге Карпат и что он готов уступить вам ее по выгодной цене.

— Так я и подумал, — усталым голосом ответил господин Рива.

— Сколько яблонь? — спросила Эрмина.

Я снова погрузилась в письмо, состоявшее из причудливого сплава букв и цифр, словно переводческая программа дала сбой или сообщение было зашифровано с помощью специального алгоритма.

— Несколько десятков или сотен тысяч яблонь, не очень понятно, — сказала я.

— Нас с тобой могут здорово надуть, Жюст! — воскликнула Эрмина.

— Единственное, что яснее ясного, так это то, что, если вы купите яблоневую рощу, ваш корреспондент сможет уехать в Бразилию и начать там свой грандиозный бизнес.

— Вообще-то я написал ему короткое письмо, задал конкретные вопросы и не говорил, что собираюсь покупать рощу, — проворчал Жюст Рива.

— Жонас предупреждал нас, чтобы мы не связывались с румынами, — напомнила Эрмина мужу.

Она повернулась ко мне и уточнила, что Жонас, их сын, адвокат, занимается очень серьезными делами и предупредил их с Жюстом по поводу Румынии.

Я шепнула госпоже Рива, что уже имела удовольствие пообщаться с ее недоделанным сынком. Разумеется, я выразилась иначе.

— Жонаса послушать, так вообще не стоит выезжать из деревни, всюду одни бездельники да мошенники — и в Германии, и у нас! — громыхнул господин Рива.

Эрмина посмотрела на мужа довольно холодно.

Я воздержалась от лишних слов, догадавшись, что Жонас у четы Рива играет роль мячика для пинг-понга, и матчи выдаются довольно сильные.

— Я напишу этому румыну, чтобы расставить все точки над «и», — невозмутимо произнес Жюст Рива. — Мы с Эрминой летом отправимся в Трансильванию, ни с кем заранее ни о чем не договариваясь, и на месте всё решим.

— Господин Рива, если позволите, небольшое замечание… не стоит ничего писать этому человеку, вы даром потратите время.

— Малышка права, — сказала Эрмина. — Может, этого человека вовсе не существует или у него столько яблонь, что нам в жизни не заплатить.

Я молча кивнула.

Жюст вернул бумагу в ящик стола и вернулся к нам — чуть сильнее сгорбленный, чем до того, как мне показалось.

Затем мадам Рива поднялась и включила духовку. Она вынула из холодильника большущее блюдо с гратеном и поставила передо мной. Спросила, что я об этом думаю — тут только молодой картофель, брокколи, лук, никакого мяса на ночь, лишь немного бекона, много грюйера, сметаны — не хочу ли я перекусить перед выходом, чтобы не вести машину по серпантину на голодный желудок, а то уже скоро совсем стемнеет?

— Здесь еды человек на десять! — воскликнула я, хотя полагалось произнести совсем другое.

Эрмина загадочно улыбнулась.

Затем они с Жюстом перемигнулись.

Мадам Рива поставила гратен в духовку и сказала, что сейчас все мне объяснит.

4 Ревность в человеческих отношениях многое объясняет

Эрмина снова села рядом со мной, налила всем чаю и начала свой рассказ, предупредив меня о том, что история, которую она хочет поведать, проста и в то же время сложна, история — доказательство того, до какой степени наш мир сошел с ума. Вы не представляете себе, насколько он обезумел!

Она подула на чай и сделала несколько глотков.

В общем, началось все просто. Понимаете, каждый в деревне знает, что Эрмина Рива — отличная повариха. Такие слухи быстро разносятся, в этом нет ничего особенного. В деревнях много чего происходит: у одних беды, болезни, у других радостные события, люди стареют, сил у них все меньше и меньше, и вот многие стали приходить — просить, чтобы Эрмина приготовила еду для такого-то или такой-то, пока человек на ноги не встанет, иногда это длилось днями, а иногда месяцами. Эрмина согласилась, решила: для пятерых или для десятерых приготовить еду — какая разница? Она стала готовить, учитывая вкусы и привычки разных людей, — сначала никто ей особо ничего не говорил, но мало-помалу сведения дошли, — так вот Эрмина стряпала, стряпала, потом раскладывала порции для каждого больного и уходила в деревню со специальной сумкой на колесиках, сохраняющей теплую еду теплой, а холодную — холодной. Все были довольны, но кое-кто заревновал, один или двое, но и двоих достаточно, чтобы распустить отвратительные сплетни. Стали рассказывать, будто Эрмина готовит для больных ради денег, мол, деньги так и текут рекой, зарабатывает старуха на бедах других людей, хотя Эрмина в жизни не скупилась ни на масло, ни на мясо, клала во все блюда только хорошие продукты — но что поделать с дураками! Пускай купаются в своей злобе в одиночестве — их стоит только послушать, руки опускаются, правда?

Я сказала, что полностью согласна.

— А потом однажды…

— И вот однажды…

Мадам Рива всплеснула руками, а месье Рива осторожно погладил жену по плечу.

Однажды вмешалась коммуна. Социальные службы. Эти, которые занимаются помощью на дому и прочим. Однажды Эрмине позвонила какая-то дама из главного города коммуны. Дама из службы. Она сказала, что ее коллеги хотят навестить Эрмину и задать вопросы по поводу еды, которую она готовит для соседей. Эрмина, конечно, спросила, что такого важного хотят узнать коллеги, но дама отказалась отвечать по телефону. Однажды в понедельник около десяти утра к господам Рива явились люди. Их было трое. Две женщины и мужчина. Они занимали какие-то важные должности.

Эрмина повернулась к мужу и спросила, не помнит ли тот, какие должности занимали те люди, но Жюст не помнил.

— Неважно, — продолжала Эрмина. — Они устроились на нашей кухне, как мы сейчас, я предложила кофе. Они отказались. Сказали, что пришли с проверкой — все выяснить по поводу моей кулинарной деятельности, — а не ради пустой болтовни. Вы представляете? И тогда…

Эрмина вздрогнула. Полено в печи еще потрескивало.

Незваные гости стали задавать вопросы. Они хотели, чтобы Эрмина показала свой кулинарный диплом. Какой еще диплом? Эрмина посмотрела на них круглыми глазами. «Неужели у вас нет диплома профессиональной поварихи, мадам Рива?» — заговорила пожилая женщина с шелковым платком на шее; платок был очень красивым, наверное, из редкого шелка с розовыми и красными маками, какие распускаются в мае — чудо! Эрмина ответила, что у нее, конечно, нет диплома, откуда такие странные вопросы? В свое время она, как все девочки, ходила в школу ведения хозяйства, потом работала то здесь, то там — в отелях, в ресторанах — до тех пор пока не родила. Жонас родился, когда ей исполнился двадцать один год, мальчик был здоровым, только вот спать не давал ни днем ни ночью, Эрмина никогда этого не забудет. Потом последовали два выкидыша, почти один за другим, и состояние стало… как сказать… тяжелым, большое горе. Наконец родилась Леонора, и Эрмина с Жюстом совсем сошли с ума от счастья, не будем преуменьшать. Так что нет, мадам Эрмина объяснила людям из социальных служб, что диплома повара у нее нет, но это не помешало ей готовить еду изо дня в день на протяжении почти шестидесяти лет семейной жизни — иногда по нескольку раз в день, и никто, кстати, никогда не жаловался, а если месье и дамы не верят, то могут спросить у жителей деревни, у соседей, у всех.

— Я им сказала, как сейчас вам говорю, — объяснила мне мадам Рива, и взгляд ее слегка затуманился — так на глади воды появляется рябь, когда стая диких уток взмывает в небо.

— Вы все сделали правильно, — кивнула я.

— Если вы думаете, что они на этом успокоились, то ошибаетесь, — продолжала Эрмина.

Мужчина из социальной службы вдруг выскочил из-за стола — как дикарь — и потребовал, чтобы Эрмина показала кухню. Мадам Рива чуть в обморок не упала, ей до сих пор дурно от одних только воспоминаний. «Но вот же моя кухня, у вас перед глазами! — ответила она. — Какую еще кухню вы хотите увидеть?» Мужчина и бровью не повел. Он лишь взглянул на Эрмину, которая в этот момент тоже встала из-за стола, сверху вниз, будто он возвышается над ней на метр, хотя на самом деле Эрмина была почти такого же роста, и сказал, что имеет в виду не личную кухню, а ту лабораторию, «где вы, госпожа Рива, готовите еду для наших клиентов». Эрмина и вправду чуть сознание не потеряла. Она схватилась за спинку стула месье Рива. «Какие еще клиенты? Какая лаборатория? Вы в своем уме?» Мадам Рива хотелось прокричать эти слова прямо в лицо бесноватому типу, который стоял прямо перед ее собственной раковиной, заметила она, у нее на кухне, но она не осмелилась, потому что «знаете, иногда с властями лучше не связываться». Одно неоспоримо: старый кусок сала мягче, чем этот тип, которому хватило наглости явиться в ее дом и свысока на нее смотреть. Эрмине пришлось вытерпеть еще две или три фразы, которые, вне всяких сомнений, навсегда останутся самыми глупыми из всех, какие она слышала и еще услышит. В частности, сотрудники социальных служб заявили, что она, Эрмина Рива, почти преступница, безответственная женщина, подвергавшая риску здоровье клиентов, занимавшаяся предосудительной деятельностью, не имевшая представления о гигиене, за огромные деньги продававшая еду, не соответствующую нормам сбалансированного питания. К счастью, государство вовремя вмешалось. И пришло время положить конец незаконному бизнесу, который организовала эгоистичная жадная женщина, не подумав о том, что кулинарная деятельность строго контролируется и подчинена конвенциям, соглашениям, меморандумам, жесткой оценочной системе: всё ради психического и физического здоровья граждан.

— В тот момент Жюст, тихо сидевший на стуле, вдруг встал, — продолжала Эрмина.

Он приказал этой сволочи убираться вон, Эрмина не предполагала, что ее муж способен обратиться к представителям власти в таких выражениях и таким тоном, так вот, супруг велел им выметаться, иначе он, Жюст Рива, угостит их топором по шее — так поступают с цыплятами, прежде чем их ощипать, и, конечно, цыплят жалко, но когда речь идет о негодяях, то удар топора может быть благословением, спасением общества.

Работники социальной службы убежали, поджав хвосты, а Эрмина перестала готовить еду для нуждавшихся. Только…

— Только на этом дело не закончилось, — прошептала Эрмина, и лицо ее озарилось, как у Святой Девы, чье изображение можно увидеть на открытках.

Я погладила Эрмину по руке и сказала, что мне нужно выйти на воздух и выкурить сигаретку, прежде чем я дослушаю историю до конца.

— Можете здесь курить, нам с Жюстом все равно, мы не очень любим запах табака, но я зажгу свечу, она будет благоухать, к тому же это красиво.

Я все же попросила, чтобы меня выпустили подышать воздухом, и, надев шапочку господина Рива и три вязаных кофты Эрмины, оказалась в кромешной тьме перед домом.

Было так холодно, что фильтр сигареты прилип к моим губам. В полной тишине царствовала зима. Свет, падавший из окон кухни, не озарял ничего, с таким же успехом можно было разглядывать пейзаж при свете зажженной спички. Напрасно мы пытаемся оставить после себя след, свет, напрасно отправляем в небо колечки дыма. Мы ничто. И с этим ничем надо уметь жить. Я сделала несколько шагов по снегу, которого после моего приезда выпало еще больше. Подумала об Алексисе. Я с трудом представляла себе, чтобы Алексис согласился отправиться сегодня вместе со мной в горы — если был бы в состоянии. Я гадала, смог ли бы он посмотреть на Рива моими глазами, а не как на двух старых идиотов, которым во что бы то ни стало надо впарить самые дорогие и самые бесполезные услуги. Сказал ли бы мне сейчас Алексис, забрав у меня сигарету, что обожает такие моменты — вне времени — и ждет не дождется гратена Эрмины? Он гурман. На корабле частенько заглядывался на мои десерты. Я улыбнулась воспоминанию, и мне вдруг захотелось схватить санки и головой вперед на животе скатиться с горы под детский смех и крики. Но где же эти раскрасневшиеся сопливые ребятишки, играющие в снежки? В темноте на белых полях я не различала ничего — ни следа чьего-то присутствия, даже снеговика с носом-морковкой не было, ни намека на снежный бой или едва сдерживаемые слезы из-за потерянной в снегу рукавички.

Голос Жюста Рива остановил мой жалкий поток сознания.

Он стоял рядом со скамейкой, где я нашла Эрмину, когда приехала. На нем был пуховик, показавшийся мне слишком легким для такого холода. Жюст вписывался в пейзаж точь-в-точь как черные деревья, следившие за нами со склона.

Я призналась, что все вокруг кажется мне таинственным и немного пугающим из-за тишины, из-за того, что не слышны детские голоса.

Жюст со мной согласился и попросил ничего не говорить жене. «Деревня пустеет, — объяснил он, — те, кто приезжает, никогда не задерживаются надолго». У них с Эрминой нет внуков. Так уж вышло. Жизнь теперь хватает людей прямо за горло и долго не отпускает, держит непонятно где, непонятно зачем. А когда все-таки отпускает, люди оказываются наедине с собой, со своим одиночеством и болью. Жюст замолчал. «И однако, — продолжал он, — на свете столько брошенных детей и столько неприкаянных людей». Люди всегда переезжали, переходили с места на место, мигрировали, так что у нас в крови частички всего мира, мы полны песка из пустынь, грязи равнин, известняка и гранита. Пока земля остается землей, люди будут странствовать. Хотим мы этого или нет. Жюст обращался ко мне всем сердцем. Он признался, что обычно помалкивает на эту тему. Тема опасная, ведь нынче никто не хочет знать, откуда он родом. Раньше люди всегда рассказывали, откуда они родом, иногда вечера напролет, конечно, кто-то врал, кто-то кого-то судил, кто-то с кем-то переставал общаться. Это не плохо и не хорошо, но по крайней мере за каждым человеком стояли другие люди, целая цепочка людей, добрых или злых, смелых или трусливых, и о них можно было говорить. Даже некоторым людям, родившимся в деревне, пришлось уехать. Даже работящим. Когда земли не хватает, добродетели не имеют значения. Многим пришлось уехать за тысячи километров. Мы предпочитаем об этом не вспоминать. Нам проще закрыть окна и двери и сидеть взаперти, карауля свой дом и жалуясь на одиночество и боль.

Жюст Рива пропустил меня к лестнице, ведущей в дом. Он попросил не обращать особого внимания на его болтовню. Может, просто мир стал слишком сложным, и старикам его не понять. Может, старикам самое время заткнуться и уйти на покой — Жюст не имеет ничего против — чтоб я знала.

Когда мы вернулись на кухню, Эрмина вручную взбивала яичные белки. Пока мы были на улице, хозяйка дома решила, что в такой холод шоколадный мусс никому не повредит. Не говоря уж о Кристофере, англичанине, давно обосновавшемся в деревне и несколько дней назад заболевшем, — ничего страшного, просто усталость, он гурман, не откажется от десерта Эрмины, который она занесет ему завтра к обеду.

Пока Жюст убирал со стола после полдника, чтобы накрыть к ужину, я наблюдала за движениями Эрмины, которая не пользовалась никакими мерными чашками и, однако, производила впечатление хозяйки, взвешивающей каждый ингредиент до грамма. Помешивая шоколад на водяной бане, Эрмина сказала мне, что социальные службы недолго паслись в деревне и что, конечно, это секретная информация. Спустя какое-то время после того, как пищу, приготовленную в подобающих лабораториях, доставили клиентам, Эрмине стали звонить — и по телефону, и в дверь. Люди приходили к Эрмине тайком — сын парализованной Мари-Луизы, две не слишком приятные дочери мадам Монтанжеро — Эрмина не собиралась перечислять мне всех, просто хотела дать представление; в общем, являлись люди, чьи родственники не желали есть пищу, которую доставляли социальные службы, больные просто-напросто выбрасывали эту стряпню в мусорное ведро или в сад, если таковой имелся. «А все потому, — объяснила Эрмина, — что социальный суп жидкий и пресный, как ключевая вода, ни грамма соли, а в картофельном пюре никакого картофеля — короче, ни запаха, ни вкуса у этой еды не было, она только отбивала желание жить». После многочисленных дошедших до Эрмины жалоб решено было схитрить и вступить в заговор. Доставку социальных обедов никто не отменял — боже упаси, это могло бы привлечь внимание властей. Так что государственные траты уменьшить не получилось, но что поделать! Вопрос социальной кухни решили мигом. Эрмина улыбнулась мне, признавшись, что ее курицы — десяток всегда приходится держать, чтобы были свежие яйца, — с удовольствием уминают государственную еду.

— Теперь понимаете, почему я приготовила такой большой гратен? — прошептала Эрмина, словно агенты, побывавшие у нее на кухне, оставили после себя жучка.

Я молчала.

Мое молчание Эрмину не смущало. Она выдвинула ящик, взяла нож с тонким длинным лезвием и открыла духовку. Надо было проверить готовность гратена, который, как я теперь поняла, ждали не только мы втроем.

5 У нас перед глазами разворачиваются неведомые сражения

Алексис Берг умер ночью. Или, может, на рассвете. Точно никто не знает. Из больницы мне сообщили приблизительно в восемь утра. Я лежала в кровати, но не спала. Я размышляла. Пыталась вспомнить, какой день на дворе. Несмотря на закрытые занавески, я угадала, что идет сильный снег, и надеялась, что снег шел всю ночь. Снег — вот что возвращает мне ощущение настоящего, здесь и сейчас, хотя сегодня впечатление слабее, чем обычно. Почему? Я лежала в кровати, прокручивая в голове этот вопрос. Потом зазвонил телефон. Снег уже не снег, потому что для него больше нет в мире места. Только упадут первые хлопья, как начинается жестокая борьба с ними. Грязные громыхающие машины заводят мотор, по дорогам разбрасывают химические вещества, автомобилисты хотят проехать любой ценой, а люди — протолкнуться, всем плевать на существование снега. По телефону медсестра спросила, я ли у аппарата. Я ответила «да». Она напомнила, что мы несколько раз встречались, я ее помню? У нее длинная коса, всегда уложенная на левую сторону. «Да, — подтвердила я, — я помню вашу косу, вас зовут Доротея, это я тоже помню». — «Да, правильно, Доротея, вы однажды еще разозлились и спросили, почему мы не пользуемся компьютерами для общения с пациентами в бессознательном состоянии, помните?» — «Точно, да, я задавала вам этот вопрос, и не только вам, даже главной медсестре, которая не хотела со мной говорить, мадам Шпинцихнаузер, кабинет сто девять, если мне не изменяет память, пришлось силой держать дверь, она обошлась со мной как с полоумной!» — «Да, мне рассказывали». — «Вам рассказывали?» — «Да, у нас слухи быстро разносятся, знаете, проблема в том, что вы не член семьи господина Берга, поэтому ваши права ограничены». — «Ну еще бы! Я прекрасно знаю, что мои права ограничены. Мадам Цельпихгауссер мне об этом раз сто напомнила, она в своем маразме до того дошла, что потребовала у меня общие счета за электричество — наши с Алексисом Бергом, а иначе она не собиралась отвечать на мои вопросы, представляете?» — «Мне очень жаль, Анита действительно бывает бестактной». — «Какая Анита?» — «Анита Шпильцейхгаузер бывает бестактной, но она настоящий профессионал. Мы заметили, что вы часто навещаете господина Берга и подолгу с ним сидите, не все родственники проводят с больными столько времени. А наша задача — правильное аккуратное лечение, понимаете?» — «Да, я понимаю, но проблема моего родства с Алексисом не имеет никакого отношения к вопросу, который я задаю: почему вы не используете больше новых технологий для того, чтобы вступить в контакт с поврежденным мозгом? Вы меня слышите? Это все равно что рыть землю голыми руками, когда в вашем распоряжении механическая лопата. Это просто непростительно, и наверняка здесь замешаны большие деньги, вы так не считаете? И конечно же, медицинский консерватизм, ограниченность мышления, без конца сменяющие друг друга учреждения, не говоря уж о начальниках, которые с утра до вечера думают, как подсидеть босса, хо-хо!» — «Послушайте, вы задаете очень сложный вопрос, а я просто медсестра, я работаю уже четыре года и могу вам сказать лишь одно: у нас очень четкий протокол, действительно четкий». — «Ну конечно, Доротея, я вам верю, и я рада, что вы сегодня позвонили. Какие новости? Как Алексис?»

По телевизору в новостях все время показывают сражения людей и машин со снегом. Чтобы мы следили за происходящим, затаив дыхание, нам внушают, что перед нами разворачивается трагедия, что силы противников примерно равны, а исход неизвестен. По воле СМИ мы кусаем губы и забрасываемся попкорном в ожидании нового эпизода. Однако мы отлично знаем, что Снежную королеву давно выгнали из дворца. И мы можем сколько угодно хлопать в ладоши, видя, как бедняжку выпроваживают пинком под зад всякий раз, как она делает шаг в сторону своих бывших владений. В этой истории не все чисто, в ход наверняка пустили вилы, копья, головы рубили только так, и чьи-то недостойные рты отдавали отвратительные приказы. Нынче палачи готовы проехать много километров, чтобы в горах насладиться настоящим снегом, который оказывается необходим для развлечений и хорошего настроения. Снежную королеву будто просят вынуть голову из петли и немного развлечь народ. А когда снег сползает с арендованных склонов, не желая покоряться лыжникам, когда лавина накрывает дороги, унося до зубов экипированных искателей приключений в Гималаи, все сразу сердятся на снег — такой-сякой, коварный, во всем виноватый, зловредный, лукавый, враждебный, от рук отбился, не хочет быть послушным пушистым домашним снежком. Вот о чем я думала, прислонившись лбом к кухонному окну и прижав трубку к уху, наблюдая, как падает снег, пока медсестра Доротея, которая работает в отделении коматозных больных уже четыре года, сообщала мне, что Алексис Берг умер то ли ночью, то ли на рассвете. Я слушала голос Доротеи, понимая, что она совершает вольность и ей может влететь за звонок, потому что я не член семьи и у меня нет общих с Алексисом счетов за электричество, а подделывать я не умею. Я сознавала, что медсестра действует не по протоколу, махнув рукой на правила и отчеты, и задумалась о том, почему одни люди способны видеть дальше своего носа, протоколов, отчетов и правил, а другие нет, и почему снежная феерия, превратившая город в сказку, трогает сердца одних, а других оставляет равнодушными.

Когда я повесила трубку после разговора с медсестрой, я поняла, что на дворе двадцать седьмое января.

6 Уход

Мертвый Алексис Берг не так красив, как живой. Теперь я это знаю. Я знаю это, потому что вижу это. На протяжении долгих месяцев, когда я навещала Алексиса в больнице, я этого не знала. Я все время сомневалась. Мне казалось, что без сознания Алексис красив, красивее, чем живой на корабле, отплывающем из Салоников. Я не могла подобрать слова, чтобы обозначить состояние Алексиса между жизнью и смертью.

Теперь я вижу смерть. Она у Алексиса на лице. Она угадывается в его теле, хотя тело уже в гробу, а гробы всегда отвлекают от смерти — покойник элегантен, красиво одет, кругом кружева из искусственного шелка. Смерть сразу видно. Стоит только порог переступить. Она отпечатывается на лице, она в теле, сокрытом под нарядной одеждой. У человека вроде бы сохраняется прежнее лицо, кожа, руки. Да, все по-прежнему. Но это уже не Алексис. Вот почему об умирающих говорят, что они уходят. Так всегда говорят. Детям так говорят, чтобы их успокоить, чтобы отвлечь их от неприкрытой правды, от суровой истины, от жестокости смерти и заставить думать о далеком путешествии — пешем походе или круизе. Себе мы тоже рассказываем такие сказки. Алексис ушел, ведь его здесь нет. Нет нужды заглядывать в гроб в маленькой больничной комнатке с серыми занавесками на окнах. Стоит только порог перейти, сразу чувствуешь, что никого нет. Никакого ледяного дыхания и других пугающих образов. Это вопрос восприятия, только и всего. Мгновенного восприятия отсутствия. Перед вами тело, но больше ничего. Тело уже не обитаемо тем, кто в нем находился. Улитка покинула свою раковину, черепаха — свой панцирь, змея сбросила старую кожу. Далеко ли они собрались? Как бы там ни было, языковые формулы, связанные с идеей ухода навсегда, — верны. Можно сколько угодно подбирать слова, мы этим и занимаемся, никто нам не мешает, но в конечном счете мы оказываемся в точке невозврата. Кто-то был здесь, и вот его здесь нет. Совсем. Кто-то, кто жил здесь, больше здесь не живет. И не оставил на хранение, например, глазное яблоко — на случай, если изменит решение и вернется. Осознание необратимости, окончательности решения все меняет. Не нужен сигнал тревоги, не нужен свет фар или специальное оповещение, чтобы уяснить — все кончено. И даже напротив, нет никакого света, никаких сигналов, полная кромешная тишина — все кончено. Те, кто не хочет близко подходить к гробу, могут себя не пересиливать. Они узнают о смерти не больше тех, кто достигнет цели, оценит искусственный шелк и обрадуется, что не лежит на месте покойника. Те, кто долго не отходит от гроба, в конце концов, конечно, начинают представлять себя мертвыми, в шелках и кружевах. Люди думают о том, что надо бы приложить усилия, чтобы прилично выглядеть в гробу — привлекательно, с чистыми волосами и ухоженными руками. У Алексиса кожа натянута, будто ее кто-то специально натянул. А ведь он не страдал. Он кажется маленьким, худым, хотя был высоким — метр восемьдесят семь, не меньше. Просто удивительно, как сдувается мертвый человек. Видимо, дыхание жизни, о котором все говорят, что-то, в сущности, нематериальное, занимает много места. Стоит лишь взглянуть на того, кто перестал дышать. Это зрелище потрясает. Ничто, даже обрушение собственного дома во время торнадо настолько не впечатляет. Человеческое сознание устроено особым образом, мы мгновенно воссоздаем разрушенный мир. Стихийное бедствие еще не закончилось, а наш разум уже выстраивает высоченную башню на месте дома, где раньше стояли наш рабочий стол с книгами, наше красное кресло, лежали наши вещи. Однако перед лицом мертвеца даже самые сильные из нас, даже те, чей разум воспаряет в космос, не смогут убедить себя — разве только на ничтожную долю секунды — в том, что обитатель тела вернется в свою оболочку. Опустошенное тело так твердо и необратимо заявляет об уходе, что все вокруг замирает: слова перестают звучать, слезы высыхают, жесты остаются незавершенными. Находятся, конечно, люди, способные усомниться в реальности. Они кричат: нет-нет-нет, рыдают: нет-о-нет, но в глубине души даже эти люди знают, что да. Те, кто в истерике начинает трясти мертвое тело, целовать его или обнимать, — тоже все знают. Те, кто прерывает малоприятную тишину и начинает рассказывать, будто умерший в другой жизни стал сильнее и счастливее и, освободившись наконец от плоти, чувствует себя прекрасно, — знают, что принимают на веру лишь одну из возможных версий одной из возможных сказочек. С пустой оболочкой не поспоришь. А все остальное вполне можно оспорить — да. Даже Большой взрыв кто-нибудь, вооружившись линейкой и составив пару уравнений, обязательно оспорит, и, может, это будет вовсе не любитель историй про яблоко, ад и Бога. Любовь тоже можно оспорить. В любви, впрочем, есть формулы, подобные смерти: например, «я тебя не люблю». Но даже в экстремальной ситуации найдется голос, который опровергнет эту формулу, скажет: нет, я знаю, ты меня все еще любишь. Мы видим, что, несмотря на тарелки, вылетающие из соседских окон, несмотря на пустые шкафы, любовь существует. Стоит лишь нагнуться и собрать осколки этой до сих пор дышащей любви. Но перед покинутым телом мы бессильны. Мы не можем доказать жизнь. В реальности, а не в научно-фантастических книгах — доказательств жизни после смерти нет. Если, конечно, не считать крутящие столы, свечи и замогильные голоса весомым аргументом в пользу загробных увеселений. И не забудем о привидениях в ночных рубашках. О кошачьем взгляде. О том, как покачивается таинственная лодка на волнах таинственной реки. Вот если все это не считать, то никаких доказательств.

Я не хочу брать Алексиса за руку, потому что знаю: рука холодная. Я привыкла к его бесчувственной, но теплой руке. Мне незачем прикасаться к его неподвижным пальцам, я знаю эти ощущения. Уже знаю. Я не хочу гладить его по лбу, ведь это уже не его лоб. Я не плачу. Даже если бы здесь, в этой подвальной отдаленной серой комнатке, отданной под погребальные дела, десять или двенадцать человек принялись бы хором реветь, Алексис бы их не услышал. Так что не вижу смысла поднимать шум, говорить о душе, обсуждать цвет рубашки, выбранной для Алексиса кем-то из ответственных за погребальные дела, удивляться тому, как по-прежнему хороши его губы, смотрите-ка, можно подумать, он улыбается, я не стану всего этого делать, убеждая покойника в том, что попрощаться с ним пришла толпа людей. Ведь я одна.

7 О необходимости превращать погребение в искусство

Моя подруга Летиция Ланг очень любит горы и прогулки в горах. По крайней мере, так она мне сказала. Но сейчас, когда мы с лыжными палками пробираемся через снега, я начинаю сомневаться. Во-первых, у Летиции уже совершенно мокрые ноги, хоть она хвасталась горными ботинками со специальной защитой от снега. А во-вторых, я чувствую, что с каждым шагом Летиция все больше от меня отстает, впрочем, не так сильно, чтобы я не слышала, как она пыхтит и жалуется: мол, склон слишком крутой, пейзаж никакой, на небе тучи, снег тяжелый, ветер дует прямо в лицо, мороз колючий, давление низкое, снаряжение плохое, ноги замерзли, во рту пересохло и есть хочется. Я стараюсь не отвлекаться на мысли о возможных препятствиях, двигаться вперед, чего бы это ни стоило, в надежде, что произойдет чудо, которое химики объясняют исключительно химическими процессами, а я предпочитаю не объяснять вовсе, а просто проживать, да-да, проживать моменты, когда душа воспаряет и тело становится таким легким, что можно почувствовать себя вне этого мира и не тревожиться о том, куда все катится.

Через два часа прогулки в гору, запомнившейся мне во всех деталях, включая монотонное ворчание у меня за спиной, я ощутила такую усталость, опустошенность, словно ко мне прицепили огромный камень в десять раз тяжелее меня самой. У меня в голове вот-вот произойдет короткое замыкание. Никогда раньше я не испытывала ничего подобного. Провод воспламенится — и привет. Честно говоря, я, конечно, приблизительно представляла себе, что такое всем известное выгорание, о котором постоянно пишут в журналах, но я не думала, что сама окажусь жертвой — да еще прямо здесь и сейчас, стоя в горах под облаками и тучами и созерцая невозмутимый пейзаж.

Расчистив палками клочок земли, я бросила на него клеенчатую подстилку с двойной защитой от влаги и бухнулась сверху, не удосужившись снять рюкзак. Я сделала глубокий вдох, закрыла глаза и уши, словно собиралась на неопределенное время погрузиться под воду. Я пришла в себя, когда раскрасневшаяся задыхающаяся Летиция наконец поравнялась со мной. Прежде чем она успела что-либо сказать, я сообщила, что у меня сейчас взорвется голова. Подруга поняла меня с полуслова. Она не предложила мне аспирин. Она знала, о чем я говорю, и просто плюхнулась в снег рядом со мной, не подложив под попу даже клеенку. Летиция протянула мне термос с горячим чаем. Я, прикрыв глаза, стала пить маленькими глотками. Обыкновенный сладкий чай в горах показался мне совершенством.

Сказать, что в горах было тихо, — ничего не сказать. Тишина воспринималась как что-то необычное, тревожное. Робея, мы с Летицией не решались ее нарушить. В понедельник мы присутствовали на церемонии в честь Алексиса Берга. Как иначе сказать? Слово «честь» кажется неуместным, учитывая обстоятельства, но другого слова нет. Два дня назад мы с Летицией принимали участие в церемонии прощания с Алексисом. Процедура была короткой, простой, формальной. Так всегда происходит, когда у покойного нет семьи или друга, который взял бы на себя организацию похорон. Осуществляется стандартная процедура. Мужчина, должно быть сотрудник больницы, с бейджем, на котором значилось «М. Мартен», заговорил и сообщил нам, что мы собрались попрощаться с господином Бергом, Алексисом, скончавшимся в ночь с 26-го на 27 января в возрасте тридцати семи лет. Сотрудник не осмелился сказать «мы все собрались почтить память господина Берга запятая Алексиса». Видимо, М. Мартен умел считать и, досчитав до трех, усомнился в том, что троих присутствующих, включая его самого, можно назвать «всеми». Что касается формулировки «некоторые из нас собрались почтить память Берга запятая Алексиса запятая скончавшегося в возрасте тридцати семи лет», то она была бы чрезмерной, хотя и грамматически правильной. Затем М. Мартен сделал пять шагов по направлению к черному аппарату и, прежде чем нажать на кнопку, объявил, что под музыку, когда он приведет в действие машину, мы можем помедитировать или вспомнить время, приятно проведенное с Алексисом, или все вместе — медитация плюс воспоминания. Сотрудник больницы отлично справлялся со своей ролью, он не улыбался, не выглядел ни грустным, ни бодрым, ни подавленным, не произносил лишних слов, не делал лишних движений, у него даже глаз не дергался. Он был словно компьютер, он выполнял то, на что его запрограммировали, компьютеры очень удобны, только иногда ломаются. Затем М. Мартен сел на маленький незаметный стульчик в углу комнаты приблизительно в семи метрах от гроба. Я вдруг задумалась, начинается ли имя Мартена с буквы «м» или «М.» на бейдже означает «месье»? В любом случае буква удобная, я тут же мысленно стала называть сотрудника месье Мартеном. Думаю, Летиция тоже. Если бы мы в ту минуту отвлеклись, мы могли бы шутки ради придумать Мартену имя на «м», например, Матьяс Мартен, или Матис, или просто Мэт, или вообще Мартен — может, его родители очень спешили и были великими шутниками. На двери кабинета у сотрудника висела бы табличка «М. М. Мартен» или «М. Мартен Мартен». Машина, которую месье Мартен привел в движение, стала издавать булькающие звуки с интервалом в десять секунд между вибрациями. Если бы раздался звук накатывающей морской волны, мне, возможно, удалось бы вспомнить время, проведенное с Алексисом на корабле. Но машина только булькала. И напрасно я мысленно билась головой о плексиглас, пытаясь сосредоточиться на воспоминаниях. Вины месье Мартена, конечно, в этом нет. Что он мог поделать? Так уж вышло, что больница, в которой умер Алексис, занималась похоронными делами. В отличие от большинства других больниц, давно отказавшихся от этой радости. Таким образом, благодаря застарелому консерватизму больницы, еще теплое тело Алексиса перенесли из палаты второго этажа в подвал. Там в маленькой лаборатории ответственные за подготовку тела занялись туалетом Алексиса: его помыли, одели, напомадили, причесали, напудрили и положили в гроб. Затем гроб вкатили в комнатку с занавешенными окнами — что толку раздвигать шторы, пускай все вокруг будет серым. Больница заботилась о том, чтобы тело выглядело достойно и чтобы с покойным могли проститься все желающие. Тот факт, что я оказалась единственной, кто пожелал увидеть Алексиса прежде, чем гроб закроют, говорит о том, как плохо продумана экономическая составляющая похоронного дела больницы: ради меня одной не стоило тратиться. Хотя нельзя сказать, что похоронный отдел бездействовал: тело Алексиса уже подготовили к процедуре прощания, а больница с помощью полиции все продолжала искать члена семьи или близкого друга, который компенсировал бы затраты. Потому что все имеет свою цену, особенно в больницах, которые много на себя берут. Ведь не моют же тело покойника бесплатно. Этим занимается санитарка или стажер, который едва сводит концы с концами и потому соглашается на сверхурочные. Те, кто думает, что М. Мартен занимается благотворительностью, тоже ошибаются. Этот сотрудник бог знает какого административного отдела выключил свой компьютер в понедельник примерно в девять пятьдесят утра и оставил недоработанную базу данных, чтобы спуститься в подвал и провести церемонию прощания далеко не бесплатно. Все знают, что публичные выступления оплачиваются лучше, чем перекладывание бумажек. Не забудем и о том, что бюджет, выделяемый больницей на процедуру прощания и выступление месье Мартена, не меняется в зависимости от числа присутствующих. Бросается в глаза бесперспективность подобного подхода. Стоит кому-то умереть, как начинаются разнообразные траты. Однако учреждение могло бы выбрать совсем иную стратегию заботы о людях, и странно, что этого еще не случилось. Если бы совет сосредоточился на результате, а не на услугах, выбор стал бы очевидным. Ведь с одной стороны, есть покойники, которых все хотят лицезреть и которые, следовательно, не нуждаются в бесплатных услугах больницы, а с другой стороны, есть те, с кем почти никто не приходит проститься. Так не выгоднее ли было бы сосредоточиться на первой категории и плюнуть на вторую? Иными словами, почему бы не бросить все силы на инновации, на развитие новых подходов, результаты каковых можно было бы оценить по достоинству, например, почему не подумать об организации благотворительного фонда и благотворительных гала-вечеров, которые вечно привлекают тьму щедрых знаменитостей и прессы? Никто не упрекнул бы больницу в том, что она делает ставку на результат, то есть на цифры, на имидж, ведь нет смысла вкладывать деньги, если этого никто не видит и если вложения не окупаются, по крайней мере, пятикратно. Пятикратно — это еще мало, учитывая нынешние представления финансовых рынков о прибыли. Окупится ли пятикратно вложение в прощальную церемонию Алексиса Берга? Конечно, нет! Логично предположить, что больница, в которой умер Алексис, обречена. На первый взгляд, подобные рассуждения могут шокировать, но попробуем разобрать ситуацию более подробно, дабы факты представились со всей четкостью и неоспоримостью. Вообразим, что мы, вы и я, живем в обществе, где смерть уже не фатальность, где умирают год от года все меньше и меньше, и в основном малоимущие, измученные тяжким трудом, а остальные пользуются благами жизни, которая удлинилась так, что ее можно назвать почти вечной. В таком мире, где все нацелено на результат и развитие, крематории, похоронные бюро, фабрики по производству гробов и урн из биоматериала, клиники психологической помощи людям, потерявшим близких, факультеты тантрической парапсихологии, специализированные цветочные магазины, газеты, публикующие некрологи, — все это закроют. Экскаваторы выроют огромные общие могилы для малоимущих, которые продолжат умирать в большом количестве, но никому не будет до них дела. Кстати, экскаваторы со временем тоже упразднят, а тому, кто в них нуждается, предложат мотыгу и лопату — как в старые добрые времена. Так чего ради в подобном обществе сохранять больничную похоронную службу, которая, вдобавок ко всему, дорого обходится? Господину Мартену — он, очевидно, не хватает звезд с неба, но достаточно умен, чтобы понять: его заработкам вот-вот придет конец — остается лишь надеяться на то, что Алексис Берг умер не без гроша в кармане, и черные цифры помогут решить финансовый вопрос, компенсировать часть расходов или лучше — расходы целиком. Матис или Мэт Мартен уже давно пополняет свой счет благодаря похоронному делу, у него грандиозный опыт, и он с высоты этого опыта с радостью сообщил бы нам, что внешность обманчива. Сколько раз скромные, если не сказать бедные, люди оставляли после себя солидный куш, тогда как с вполне благополучными — по крайней мере, с виду — можно всего ожидать.

— О чем ты думаешь?

Я с трудом открыла глаза.

Летиция смотрела на меня встревоженно.

Напрасно я пытаюсь сосредоточиться на взгляде Летиции. Густой туман воспользовался нашей передышкой, догнал нас, перегнал, и теперь мы были в ловушке белого слепящего света.

Прощупав карманы в поисках защитных очков против тумана, я вспомнила, что они лежат в рюкзаке, который я так и не сняла с плеч. Придется встать, чтобы достать их. Я чувствую, что не могу пошевелиться, словно кто-то выкачал из меня все силы, пока я сидела в снегу, вспоминая прощание с Алексисом, а заодно разрезал мои сухожилия.

— Эй, так о чем ты думаешь?

Моя подруга ждет ответа. Она пожирает сэндвич и демонстрирует мне пустой пакет: мол, она уже все сэндвичи съела.

— Ты все съела? — мой голос кажется грубоватым.

— Я съела все свои сэндвичи, да, твои пока не трогала. Но так и не наелась.

Я раздосадована. Нам остается еще по крайней мере два часа ходу до места назначения, где мы должны заночевать, а из-за тумана мы можем заблудиться, опоздать. К тому же в горах есть одно золотое правило — неужели Летиция о нем не знает? Разве она не убеждала меня в том, что обожает походы? Разве она сама мне не говорила, что всегда надо оставлять немного еды и воды на крайний случай? А теперь ведет себя как глупая горожанка, которая ест и пьет, когда заблагорассудится!

Подруга улыбнулась мне. Она нисколько не обиделась на мою резкость и морализаторство. Она сказала, что, учитывая мое состояние (она дважды повторила: учитывая твое состояние), нам придется вернуться на станцию и найти отель. Сейчас туристов нет, январские уже уехали, а февральские еще не подоспели, так что мы без проблем снимем уютный номерок за выгодную цену. Разве это не отличная идея?

Я посмотрела на Летицию, мокрую с головы до ног, в снегу, съевшую все сэндвичи и, уж конечно, выпившую весь свой чай из термоса, карабкавшуюся сюда два часа с таким видом, будто мы покоряем Монблан, а теперь вменяющую мне в вину то, что мы должны отказаться от наших великих планов, которые поддерживали меня в последние дни, пока мы готовились проститься с Алексисом, пока мы прощались с ним на фоне ужасных серых занавесок под какие-то булькающие звуки, под речи М. Мартена, который после церемонии очень профессиональным тоном сообщил, что мы с Летицией должны покинуть зал и можем в последний раз проститься с покойным тем способом, который нам удобен, — он сделал ударение на слове «удобен», — мы можем положить на гроб белую розу или любой другой цветок, и будьте уверены, служащий, который отвезет гроб в крематорий, проследит за тем, чтобы цветы тоже были доставлены куда следует; но у нас не было ни розы, ничего, чтобы воспользоваться услугами, продуманными до мелочей, как предложил господин Мартен, прежде чем еще раз повторить, что пора заканчивать, ведь транспортировщик уже ждет, нельзя его задерживать, поэтому нет времени включить музыку, под которую обычно проходит окончательное прощание. «Но ничего, тишина и строгость — даже лучше в такой душераздирающий момент», — прибавил Мартен, и я подумала, что, наверное, компьютер вряд ли запрограммировали на произнесение вслух прилагательного «душераздирающий». Затем М. Мартен снова отошел от гроба, чтобы мы с Летицией остались с Алексисом втроем, и, когда мы поднялись со стульев, Летиция напомнила мне, что скоро мы окажемся в горах, в снегу, среди скал, и я нашла в себе силы, чтобы погладить край гроба, как раньше я гладила теплую руку Алексиса в палате больницы.

Летиция встала и отряхнула лыжные палки, а я продолжала сидеть — совершенно без сил. Она мне все нервы вымотала. Хотела знать, о чем я думаю. И о чем я думала все это время. Я пообещала сказать, если она поможет мне подняться.

Она протянула мне одну из своих палок. Я за нее уцепилась.

— Итак?

— Я все думаю о том, что мы могли сами подобрать какую-то музыку для церемонии прощания с Алексисом.

— А… Ты знаешь, что ему нравилось?

— Нет. Но можно было выбрать что-нибудь, что нравится нам с тобой.

8 Те, кто живут не такой жизнью, как мы, могут многому нас научить

Я осталась в горах одна на несколько дней. Мы с Летицией выбрали очень хороший отель. Вполне себе мрачный, обставленный так, как понравилось бы тем, у кого совсем нет вкуса, населенный отчаявшимися туристами, которые путешествуют в несезонное время и упорно выставляют напоказ свой фальшивый энтузиазм, в общем, место идеального небытия для тех, кому все равно, где не быть. Я медленным шагом прогуливалась по снегу, не думая о погоде, не раздражаясь на то, что у меня за спиной кто-то выбился из сил. Я отдыхала в номере, не обращая внимания на интерьер, на освещение, не пытаясь представить себе, какой была бы моя жизнь, если бы мне суждено было провести ее в этих стенах. Кровать я воспринимала просто как постель, ванную комнату — как место, где из крана течет вода, стол и стул — никак, как место, где можно присесть на секунду, записать номер телефона. Лишь только дверь за мной захлопнется, единственное желание — выключить свет, броситься на кровать, забыв о печали, вообще обо всем, и погрузиться в глухой сон.

В тот момент только моя подруга Летиция Ланг знала, куда она направляется. Она была так уверена в своем знании, что после ночи, проведенной нами на станции, где начался поход, едва проглотив завтрак, решила немедленно двинуться в путь. Впереди ее ждали дела, среди которых новая любовь, мужчина по имени Тьерри, живущий везде понемногу. Летиция никогда не может точно сказать, где в конкретный момент находится Тьерри. Если спросить у нее, где Тьерри, например, сегодня в девять тридцать восемь утра, она не ответит. Тьерри Вагнер может оказаться в самолете между Куала-Лумпуром и Бангалором, а может быть, он в такси на улице Шанхая, вызывает машину в Бруклине, консультируется со специалистом по финансированию бизнеса в Монако, в Женеве, в Сан-Марино, пьет капучино в Роттердаме, посещает завод в китайской, вьетнамской, лаосской провинции, о которой никто и не слышал, хоть иногда в этих местах встречаются города с населением в несколько миллионов. Географическая неосведомленность доказывает, насколько мир для нас близок и далек, знаком и неведом, насколько обманчива популярная, крепко угнездившаяся в нашем сознании идея о том, что всё близко и достижимо и все мы тесно связаны. Обманчивые идеи, однако, не повод для бессонницы.

Тьерри Вагнер — человек, перед которым мир открыт и нет никаких преград. А если где-то война, восстание, массовые убийства, Тьерри перестроит свой маршрут. Если где-то голод, Тьерри проанализирует причины и следствия и прикинет, нет ли возможности сделаться посредником в поставке продовольствия. То же со стихийными бедствиями, которые всегда многообещающи в плане финансового посредничества. Не стоит, впрочем, полагать, что этот человек наживается на чужом горе. Когда все вокруг спокойно, он счастлив. Тьерри Вагнер зарабатывает на разнице — разнице в математическом смысле слова, и, может, это понятие не вполне прозрачное, может, его нет в словарях, но оно позволяет постоянно иметь заказы, иметь работу, благодаря которой человек не выживает, а живет на широкую ногу. Если бы я не познакомилась с новой любовью Летиции, я бы не знала, что такая возможность существует и что есть шанс построить на ней жизнь. И однако! Я лично беседовала с Тьерри — это было во вторник вечером — и слышала от него слово «разница», которое сначала показалось мне мертвым, одним из тех слов, которые учителя математики пишут мелом на перепачканной доске. А затем в устах моего собеседниках слово вдруг ожило, затрепыхалось, тусклое существительное вдруг окрасилось во все цвета радуги, заблестело и взмыло ввысь, стало кружить, подобно перелетной птице, чью траекторию я с увлечением угадывала.

В прошлом месяце (это был декабрь), во вторник, возлюбленный Летиции остановился в Швейцарии на тринадцать часов. Моя подруга непременно хотела мне его представить, и я согласилась. Причин отказываться я не видела, за исключением того, что мне не хотелось находиться в компании влюбленных голубков с горящими глазами и блуждающими руками в ту пору, когда у меня самой не было мужчины, по крайней мере такого, которого всю жизнь ждешь. Алексис тогда как раз лежал в больнице без сознания. Летиция могла бы понять, что ее предложение неуместно, но она, напротив, настаивала, окрыленная любовью и обуреваемая желанием показать мне своего мужчину во всей красе. Не забудем прибавить, что Летиция несколько раз повторила мне: мол, моя история с Алексисом совершенно бессмысленна, и это не связано с его скверным состоянием здоровья. Заставляя меня встретиться с Тьерри, моя подруга искренне верила в то, что, посмотрев на трепетных влюбленных, я вдохновлюсь и мне захочется новых отношений.

Узнав, что парень только вернулся из Азии, я предложила ресторан, где можно вдоволь наесться твердых сортов зерна — наверняка от студенистого тофу путешественник устал. Впрочем, Тьерри Вагнер совершенно не понял моего выбора, о чем сообщил нам с Летицией, когда мы втроем шли по тротуару в центре города, и тогда я во всех подробностях расписала итальянский ресторан, куда мы направляемся, и блюда, которые там подают. Тьерри прекрасно владел английским, как и многими другими языками, на которых ему приходилось вести переговоры. Его не волновал ресторан и еда. Он признался мне в этом нейтральным обыденным тоном — между делом поставил перед фактом. Затем он прибавил, что из практических соображений настроил свои биологические часы на время Гонконга в ожидании отмены системы часовых поясов, которая абсолютно себя не оправдывает в наши дни. Летиция, кстати, знала об этой мелочи, но мне решила не говорить.

Тьерри Вагнер не такой, как все мы. Не такой, как большинство из нас, — не будем преувеличивать. Его не подавляет глобализация, он не беспокоится каждый день о том, что через три месяца станет с его работой, а с семьей — спустя несколько лет, он не волнуется об отношениях, о медицинской страховке, о пенсионных взносах, он не боится хода вещей и перемен. Напротив, Тьерри воспринимает мир в процессе все новых перемен и принимает его таким. Это стало очевидно, когда мы с Летицией практически в один голос заказали зеленый салат, а также запеченную белую рыбу с жареным картофелем и шпинатом с чесноком. Тьерри заказал молочный коктейль. Он объяснил, что в Гонконге (Тьерри ведь настроен на тот часовой пояс, в отличие от нас) в это время он привык перекусывать на ходу или просто что-нибудь выпивать. По облику нового друга Летиции было видно, что он часто перекусывает на ходу.

Реальность такова, что, в отличие от всех нас или от многих из нас, Тьерри Вагнер не делал личной драмы из происходящих между ним и миром событий. Глядя на то, как Вагнер залпом выпивает молочный коктейль, практически вырвав его из рук официанта, сообщившего нам с Летицией, что салат будет готов минут через пять, а рыба — через тридцать, я нисколько не сомневалась, что новый друг моей подруги относится к окружающему миру так, как я бы никогда не смогла. Тьерри ничего не боится. Взревет ли чешуйчатое чудище, полетят ли искры из ноздрей страшных драконов, Тьерри и бровью не поведет. Он преодолевает препятствия, перепрыгивает через барьеры и легко заключает выгодные сделки, которые приходятся по душе и гигантским монстрам, и ему в его малости. Тем временем мы, другие, даже не подозреваем о возможности столько зарабатывать и при этом жаловаться на скорость, с которой все вокруг необъяснимо меняется. Доказательство — мое собственное отношение к молочному коктейлю, который Тьерри выпил перед нами залпом без удовольствия и каких-либо эмоций декабрьским вечером, когда мы познакомились. Думаю, на молочном коктейле следует остановиться. Даже если на первый взгляд это может показаться незначительным. Надо остановиться и вести себя честно. Лично я на месте Тьерри Вагнера, которому его девушка решила представить свою лучшую подругу, ни за что не стала бы ссылаться на Гонконг и оправдывать таким образом молниеносное уничтожение молочного коктейля, зная, что дамы хотят насладиться ужином. Я бы сделала над собой усилие, заказала бы нормальную еду и съела бы ее. Но это всего лишь мелочь. Даже если представить себе, что я заказала бы молочный коктейль, ведь у меня есть оправдание — моя бурная деятельность, связанная с поездками и сменами часовых поясов, — даже если вообразить, что я вырвала бы коктейль из рук официанта, невозможно допустить, что я выпила бы напиток без малейшего удовольствия! Нет, нет и нет! Я бы не смогла так себя повести, скажу прямо. И вот почему. Во-первых, я подождала бы, пока официант поставит стакан на красивую тарелочку и положит рядом салфеточку, ложечку, соломинку. Если бы гарсон случайно забыл про ложечку, я бы попросила принести прибор, потому что хочу располагать и соломинкой, и ложечкой — чтобы насладиться коктейлем, мне может понадобиться и то, и другое. Пока официант ходил бы туда-сюда, я бы разглядывала напиток, находя в нем все новые и новые недостатки. Пена показалась бы мне недостаточно густой, цвет — слишком желтым, напоминающим искусственную ваниль, сам стакан — слишком холодным, температура означала бы, что добрую часть молока заменили кубиками льда: уже и так кучу денег сэкономили, используя обычное мороженое вместо домашнего итальянского, так еще теперь молока пожалели. Возможен другой вариант развития событий, при котором пену я бы нашла в меру густой, цвет напитка — восхитительно золотистым, температуру — идеальной, но это не изменило бы сути дела. Я бы медленно, ложка за ложкой, проверила, соответствует ли густота пены ее вкусу и раскрывается ли аромат ванили. Все это заняло бы массу времени, не говоря уж о моих впечатлениях, которые окружающим пришлось бы выслушать вне зависимости от их желаний. В мире Тьерри Вагнера подобная сцена имеет название: потеря времени. Абсолютное время — абсолютно потеряно. Безвозвратно. Еще это называется — установить личный контакт с миром, возмущаться по пустякам, медлить. Вместо того, чтобы за секунду проглотить питательное вещество и вернуться к важным делам. Не произнеся ни единого слова, а лишь выпив коктейль, Тьерри Вагнер рассказал мне о том, как я ошибаюсь, стремясь установить с миром личные отношения. Смешные, низменные отношения со стаканом молочного коктейля. Мне показалось, что этот мужчина нацелен на сверхэффективный результат, — я отвечаю за свои слова. Если бы он заказал еду или позволил себе секунду промедления с напитком, наш вечер не был бы таким поучительным. Я боялась, что окажусь в компании влюбленных с сияющими глазами, и мне станет больно. Я не почувствовала никакой боли. Я боялась, что Тьерри Вагнер начнет говорить о том, как осчастливила его встреча с необыкновенной Летицией. Мол, он и не надеялся испытать такую любовь, никогда ничего подобного не испытывал. Я боялась, что Тьерри не преминет подкрепить свои слова фамильярными жестами и принятыми у влюбленных прилюдными ласками. Напрасно я боялась. Тьерри Вагнер не сказал о Летиции ничего. Он сидел рядом с ней, словно рядом со старой знакомой, которую не целовал даже во времена студенческой жизни, когда эта самая знакомая носила мини-юбку. Еще я боялась, что мне придется говорить о себе, и, несмотря на мое красноречие, моя жизнь покажется блеклой, тусклой, а ведь я не хотела выглядеть блеклой в глазах избранника моей лучшей подруги. Еще один напрасный страх — Тьерри не задал мне ни единого вопроса. Говорила ли ему Летиция про мою историю с парнем в коме? Если и да, то Тьерри напрочь об этом забыл. Часы тикали, мы доедали салат и приступали к рыбе, а мир вокруг оставался новым и чистым. Когда проводишь вечер с обычными людьми, спустя какое-то время начинаешь ощущать запах прогорклого жира. Благодаря Тьерри Вагнеру я сделала в тот вечер большой шаг к пониманию себя и своих проблем. Я узнала, что не обязана поддерживать с реальностью личные отношения. Я осознала, что не иметь отношений с реальностью гораздо выгоднее. И вообще двигаться лучше не зигзагами, как написано у Кьеркегора и Ницше, а по прямой. Надо только взять пример с Тьерри, начать воспринимать вещи как есть, проглатывая мир не жуя, и объяснять наивным окружающим, что самое увлекательное в жизни — это сделки, прибыль, разница!

Really exciting!

Really profitable!

Really, really!

And easy to grasp it![5]

Глядя на мое глупое (наверняка) выражение лица, Тьерри Вагнер объяснил мне, что планета, конечно, стала flat, то есть плоской, — информация общеизвестная, просто за плоскостью до сих пор прячутся разницы. Цен. Вкусов. Качества. Особенно качества. Возьмем, к примеру, китайцев. Не всех китайцев. Лишь платежеспособных, поднявшихся за последние годы к верхушке среднего класса. Жители Индии, Азербайджана, Ботсваны, Камбоджи, Гонолулу, Йемена за последние годы поднялись. Не все, разумеется. Суть в том, что вне зависимости от национальности этим людям надоело портить себе десны зубной пастой, произведенной непонятно где из черт знает каких составляющих. Эти люди замучились смотреть, как их дети икают из-за меламина в молоке и умирают в муках. Страшно подумать. Они больше не могут страдать аллергией из-за того, что надели футболку, окрашенную чем угодно, только не красителем для тканей, или из-за того, что купили коврик, диван, кровать, казавшиеся недорогими и стильными, но при этом отравившие всю семью. «Жители экзотических стран, получившие наконец свои кредитки, хотят одного: безопасности», — объяснил мне Тьерри, заклиная запомнить эту фундаментальную истину. И ради безопасности эти китайцы или, если угодно, узбеки готовы на всё. Поговорим теперь о тех, кто покупает долгосрочные визы и навсегда улетает в спокойные края. Они в меньшинстве, по сравнению с теми, кому приходится оставаться на местах. Именно на этих последних, по мнению Тьерри Вагнера, надо делать ставку, потому что они готовы платить любые деньги ради высшего качества и гарантии безопасности. Все это следует понимать и видеть, чтобы извлечь выгоду. Конечно, международные компании умны и давным-давно пользуются нишей, но они гигантские и очень дорогие. Они работают по-крупному, гребут деньги лопатой и всюду после себя оставляют лакуны, которые могут занять те, кто хочет создать более мелкий бизнес для определенной группы клиентов. Надо только мозгами пораскинуть. Мы знаем, что сделать бойлерную трубу в Европе — экономическая аберрация, или винт для зубного импланта, и сам имплант, или рукав пальто, или еще что-то, о чем никто не задумывается. Зачем нам бойлерная труба или рычаг управления зажиганием немецкого качества, которые и через тридцать лет будут в прекрасном состоянии? Все это можно произвести в другом месте. Дело в разнице цены производства. Очень большой разнице. Такой большой, что, сыграв на необходимости в дешевых трубах, безопасном питании и качественной одежде, можно получить суммы, которых с лихвой хватит, чтобы купить детишкам носочки. При условии гибкости. «Невероятной гибкости», — повторил Тьерри тем декабрьским вечером. Почему? Потому что упрямство не поможет. Если вы думаете, что нашли хорошую бизнес-идею, а ее оказывается очень сложно воплотить или она чем-то не нравится местной мафии, ущемляет ее интересы, — оставьте ее! Даже если вы уже запустили производство. В любом случае вы уже не увидите своих рабочих. Хорошая идея приносит доход уже через несколько месяцев или даже недель. «Вы забираете прибыль и переходите к другому занятию, к производству электрических зубных щеток, энергетических добавок, косметических кремов, как говорят французы: напиток не имеет значения, лишь бы он пьянил! Ха-ха-ха!» — обрадовался Тьерри. Я воспользовалась минуткой смеха, чтобы спросить, требуются ли для такого бизнеса какие-то специальные качества, например, ум. «For sure!»[6] — воскликнул мой словоохотливый собеседник. «И, наверное, обостренное чувство ответственности?» — спросила я. — «Absolutely!»[7] Возьмем, к примеру, завод, который хочет увеличить своим рабочим зарплату на сто рандов в месяц, потому что была, скажем, забастовка, восстание, кто-то погиб, как вы сообщите клиенту, что порядок цен изменился? Ответственный человек отправит ЮАР куда подальше и поищет более дешевый завод где-нибудь в Гватемале или в Аризоне. И бог с ними, с заморскими делами, с перелетами. Впрочем, если настроиться на часовой пояс Гонконга, можно чувствовать себя комфортно. «Кстати, знаете, что забавно? — продолжал Тьерри, которому, похоже, нравилось просвещать простушек вроде меня. — В Европе снова стали производить вещи, от которых отказались из-за огромной разницы в цене, по сравнению с Азией. Например, сноповязалки, бельевые прищепки, шнурки. Старый Свет взялся за старое, и это плохая новость! Да, — улыбнулся Тьерри Вагнер, — really chilling[8]. Кое-где в Европе теперь производят такие дешевые вещи, что даже таджикским деревням не снилось, безумие! Лучшие эксперты не предвидели, что в такой развитой зоне вдруг случится столь благоприятный для торговли упадок».

Тьерри надеялся, что на том этапе ужина я вникла в суть дела. И я действительно вникла. Тьерри Вагнер признался нам с Летицией — и мы восприняли его слова как откровение, — что если благодаря обнищанию Европы появится возможность меньше летать, меньше менять часовые пояса и гоняться за клиентами, он будет рад. Конечно, бизнес-класс неплох, некоторые авиакомпании предлагают настоящие удобства первого класса, однако самолет остается самолетом со всеми привходящими сложностями. Мы с Летицией выразили молчаливое согласие с оратором. После чего он заявил, что если мы думаем, будто колесить по свету так же легко, как сидеть в офисе, мы ошибаемся. Кажется, наш собеседник, как и мы, мечтал о будущем, в котором он будет зарабатывать больше, а уставать меньше.

Затем новый возлюбленный моей подруги наклонился и что-то прошептал ей на ухо. Со стороны выглядело как сладкий щебет голубков. Однако далее, вместо поцелуя, последовало нечто другое: Тьерри встал, кивнул официанту, который поспешил принести пальто, оделся, удостоил меня очень милого прощального жеста и удалился восвояси. Официант, принесший пальто, воспользовался случаем и убедился, что мы с Летицией закончили с первой порцией рыбы. Он аккуратно взял приборы, твердой рукой ловко разрезал пикшу, остававшуюся до сего момента в тепле, и разложил по тарелкам.

Странная судьба у Тьерри Вагнера. Поглощая вторую порцию рыбы, я вспоминала, что рассказывала мне о своем возлюбленном Летиция в последние недели. Она рассказывала мало. Не из скромности, а потому, что я не проявляла должного интереса, следует признать. Тьерри немец. Получил отличное образование, после докторантуры стажировался в США. Не помню, какая у него специальность. Он хотел остаться в Америке, но все-таки вернулся в Европу по причине, которую Летиция, конечно, упоминала, но я забыла. Очень быстро Тьерри покорил какую-то важную компанию, занимающуюся тоже не знаю чем, а потом ему предложили преподавать в университете Ганновера. Какой предмет Тьерри позвали преподавать, я, разумеется, не помню. В любом случае он согласился и строил одновременно университетскую карьеру и карьеру в бизнесе, а еще занимал разные должности в ассоциациях по защите профессиональных интересов. Мало-помалу СМИ стали обращаться к Тьерри, брать у него интервью как у эксперта в разных областях. И он успешно совмещал роль эксперта с другими ролями, до тех пор пока однажды не случилось что-то серьезное, а может, просто накопилось много несерьезных событий, которые все вместе стали восприниматься как что-то очень важное, в общем, как бы там ни было, Тьерри решил, что достаточно прогибался и вкалывал на этот мир и пришла очередь мира прогнуться в ответ и дать Тьерри все, что он пожелает. Так он и сказал Летиции, а Летиция — мне. Еще моя подруга видела разные паспорта своего нового друга. Она гордилась тем, что среди прочих паспортов у Тьерри имеется и швейцарский. Помню, с каким восхищением она рассказывала о том, что многие документы Вагнера составлены на языках, о которых она даже не слыхивала. Было очевидно, что приключение Летиции обретает размах как благодаря значимости Тьерри, так и за счет всех его удивительных штампов, проставленных в соответствии с законодательствами разных стран. Летиция мне сказала (и я запомнила ее слова наизусть), мол, она бы никогда не поверила (я бы, кстати, тоже не поверила), что человек может иметь столько документов, а главное — что все эти удостоверения личности ему нужны, ведь большинство из нас пользуется одним-единственным паспортом на протяжении всей жизни, не говоря уж о тех, кто вообще остается без документов, и, однако, каким-то образом путешествует по нашим морям, островам, оказывается на наших пляжах, а затем проникает в наши кварталы.

9 Везучие женщины встречают мужчину своей жизни в тот момент, когда меньше всего этого ждут

Декабрьским вечером во вторник, когда Тьерри Вагнер примерно в двадцать один час отчалил и мы с Летицией остались за столиком вдвоем, моя подруга воспользовалась тем, что я до сих пор не доела рыбу, — она уже со своей порцией расправилась, — чтобы излить душу. Войдя в ее жизнь, Тьерри расширил ее границы. Словно Летиция, до сих пор державшаяся за край скалы, вдруг поняла, что может отпустить несчастный камень, забраться на него и увидеть прекрасные бескрайние земли. «Вот что происходит, когда встречаешь необыкновенного человека», — призналась Летиция дрожащим голосом. Когда подобное случается, спрашиваешь себя, почему все время жил так скучно, почему был таким посредственным? Таким жалким. Таким ограниченным. Таким обыкновенным. Таким безыдейным. Лишенным будущего. Планов. Почему мы готовы смириться с тем, что наша жизнь ограничена… ограничена этим… всеми этими препятствиями?.. «Короче, — сказала Летиция, — когда траектория такого потрясающе свободного человека пересекается с твоей, начинаешь смотреть на вещи совсем иначе», — убеждала меня она. Начинаешь думать, что у тебя есть выбор. Например, выбор — жить здесь или далеко-далеко, говорить на этом языке или на другом, общаться с этими людьми, а не с теми, бесконечно переживать из-за ребенка или нет, говорить «нет» вместо «да-да». «Все вокруг становится необъятным, клянусь, — воскликнула она, — твоя жизнь перестает быть захламленной комнатой, где не пошевелиться, жизнь превращается в замок, в замок, ты понимаешь, о чем я? В восхитительный, просторный замок, и это великолепно! Ты себе не представляешь, как у меня внутри все встало с ног на голову, когда я встретила Тьерри, и мне бы так хотелось, чтобы это произошло с тобой». Чтобы яснее выразить свое пожелание, моя подруга взяла меня за руку и посмотрела мне прямо в глаза — она действительно хотела, чтобы я содрогнулась и в корне изменилась, повстречав Тьерри Вагнера во плоти. Я ведь и вправду повстречала Тьерри Вагнера, и он не был выдумкой, ни он, ни его жизнь, ни его мир. Следовало это признать, и я изо всех сил постаралась улыбнуться, чтобы не раздражать Летицию сдержанностью, которую я никак не могла преодолеть.

После того как я доела пикшу, а Летиция завершила излияния, она набралась смелости заказать десерт. Я же набралась смелости как можно более спокойно спросить, где Летиция встретила такого мужчину, как Тьерри Вагнер. Подруга рассказала мне все о своих отношениях, но забыла упомянуть о том, как они начались. Летиция стала кокетничать: мол, поведаю историю знакомства только в присутствии тирамису. Мы дождались прибытия десерта в тишине. Наконец тирамису явился — бисквит выглядел чрезмерно пропитанным, по-моему. Летиция запустила в десерт ложку и сказала, что все произошло в прошлом ноябре. Десятого ноября. Вечером. Она выходила от остеопата. Тьерри Вагнер выходил из такси. Тьерри уже бежал. Летиция не бежала, но шла довольно быстрым шагом, не глядя перед собой. И Тьерри на нее налетел. Или, наоборот, она налетела. Неважно. Ударились они сильно. Во всяком случае достаточно сильно, чтобы Тьерри потерял равновесие и упал. Может, виной тому еще и его ботинки с экстрагладкой подошвой. Незнакомец лежал на земле. Он стонал и жаловался на боль. По-немецки. У него болела лодыжка. Болело плечо. И он не вставал. Летиция извинилась. По-английски. Английским она владела лучше, чем немецким, поэтому выбрала тот язык, на котором извинение получится более убедительным. Она сказала: «I'm sorry, Iam so, so sorry[9]» — хоть и не была уверена, что виновата в столкновении. Может, Летиция и не была ни в чем виновата, но ей стало не по себе, оттого что мужчина лежит на земле, а она стоит. Никто из прохожих не предложил помощь. Тогда Летиция сказала, что сходит за своей машиной, припаркованной недалеко, и отвезет пострадавшего в травму. Мужчина по-немецки ответил, что предпочитает вызвать такси. Он хотел взять телефон в кармане куртки. Но смартфона не было. Он исчез. Летиция искала его глазами, но не находила. Наверное, в момент удара телефон вылетел из кармана, разбился, а затем под ногами прохожих превратился в пыль. Мужчина потребовал, чтобы Летиция одолжила ему свой телефон. Моя подруга отказалась. Она проявила стойкость. Она сама удивилась, что при подобных обстоятельствах вела себя столь властно. Она объяснила незнакомцу, что надо поехать в травму и удостовериться, что связки не порваны. Каким чудом она вспомнила по-английски слова «связки», «рваться», «травма», она не знала. Она рассказала мужчине обо всех плюсах поездки на ее машине, о том, что ему понадобится помощь, чтобы войти в травму, заполнить бумаги для страховки и прочие формуляры, потом добраться до врача, потом — до рентгена, который, разумеется, назначат. Летиция предвидела ход событий. Мужчина все-таки согласился. А дальше моя подруга узнала, как его зовут, откуда он и чем занимается.