Метагалактика 1993 № 1

Мстительница

С самого начала предложение показалось мне подозрительно хорошим. Не зря же при трудоустройстве станут предлагать сразу и дом, и подъемных пять тысяч. Да и специалисты этому колхозу нужны были самые разные — от животноводов до продавцов. И это при том, что до Ореховки — так назывался ПГТ, в который заманивали этими шикарными обещаниями — от города минут сорок езды электричкой. Волей-неволей подумаешь, что происходит там что-то не то.

Но мне выбирать не приходилось: уже третий месяц я жил на содержании у собственной жены — на ее крошечную учительскую зарплату, и совесть меня проела, как серная кислота, К тому же и Алене из-за легких врачи советовали пожить в сельской местности, и я был бы полным идиотом, если бы отказался от такого заманчивого предложения только из-за смутного предчувствия.

Услышав про Ореховку, Алена загорелась и вскоре мы собирали чемоданы.

Тогда же появились и первые настораживающие известия. За несколько дней до отъезда я переговорил с одним своим старым знакомым из управления РАПО.

— Ореховка? — нахмурился он.

— Именно, — подтвердил к. — А что?

— Да ничего… Не нравится мне что-то эта Ореховка — пожал плечами он и поведал странную историю о том, что был там некогда колхоз-миллионер, безо всяких приписок и надувательств, процветающее хозяйство, но вдруг четыре года назад начался из него массовый исход, о причинах которого добиться сведений оказалось невозможным. С другой стороны, статистика выдала и совсем уже странные вещи, которые бегства людей из Ореховки объясняли, но задавали новую загадку: неслыханно возросло там количество несчастных случае со смертельным исходом, а число самоубийств в один месяц и вовсе было фантастическим — около тридцати процентов всех по области. А область наша по территории почти равна Швейцарии, Потом этот показатель спал, хотя и не до ноля, но объяснялось это резким сокращением количества самих жителей. Было следствие — но впустую — и несчастные случаи сомнений не вызывали, и самоубийства никто не инсценировал: почти всегда это подтверждали незаинтересованные свидетели. Так что можете представить мое состояние, когда я все это узнал.

Но даже безо всяких слухов Ореховка не понравилась мне с первого взгляда. Что-то удручающее, неестественное крылось в виденной нами картине; Буйно цвели цветы в палисадниках, ломились от спеющих яблок и груш ветки, но все равно всюду чувствовалась запущенность, впрочем, недавняя. Неприятно было видеть среди августовского великолепия заколоченные бельма окон, «Как в зоне радиоактивного заражения» — шепнула; мне Алена и я подумал, что зря мы не взяли напрокат дозиметр. Правда у меня все это ассоциировалось скорей с декорациями для фильма ужасов. Когда в таком безлюдьи оказывается старая деревня, это печально, но естественно. Здесь же мы видели современный ПГТ, жизнь в котором теплилась, казалось, только возле правления колхоза и почты.

Петр Семенович — председатель — принял нас вежливо. Вначале среди его не по возрасту многочисленных морщин промелькнула даже радость, но ее быстро убрало какое-то скрытое ощущение неловкости, о причине которой я сразу догадался. Что уж тут скрывать — слишком явно ладно, что происходит в его «владениях» что-то нехорошее. И тем не менее…

Тем не менее скоро мы шли по пустым улицам поисках жилья — Петр Семенович посоветовал нам выбирать самим. Пустующие здесь дома действительно почти все никому не принадлежали. При более внимательном рассмотрении мы обнаружили, что не так здесь и пустынно, как кажется с первого звгляда. Мы с Аленой набрели на несколько заселенных целиком кварталов, где помимо всего было и два магазина. Разумнее было бы подселиться к ним, но любопытство остановиться не позволило, и мы поставили себе задачу осмотреть здесь все целиком…

Наиболее безлюдной оказалась северная часть поселка. Если с южного края на каждой улице жило хотя бы по одному человеку, то здесь дома пустовали все, и кое-где явно давно: дворы покрывал мощный бурьян, напрочь заглушивший культурную растительность. На одной из улиц сорняки «проели» даже асфальт. Улица эта называлась Вишневой и дома здесь были на редкость добротные. Скорей всего Вишневая опустела одна из первых, хотя…

Именно на этой улице окликнул нас тоненький голосок. Он шел из-за зеленого забора, относительно нового на вид, и скрывавшего почти полностью передние окна дома. Присмотревшись, я убедился что окна эти не были заколочены. За забором я заметил кое-какое движение, что-то поднялось над его верхним краем и мы увидели говорившего, точнее — говорившую.

Это была самая обыкновенная девчонка, худая, немного нескладная и угловатая: на вид ей было не больше пятнадцати, а накрашена она была, как индеец на тропе войны. Исходя из моего опыта, я сказал бы, что она мало похожа на деревенских девушек, которые обычно днем (тем более в будни) такую «боевую раскраску» не употребляют. Но уверенность в этом заключении у меня отпала, как только она перекинула через забор ногу в старой исхоженной кроссовке. Да и одетый на ней полосатый свитерок лет пять как вышел из моды. — Ну что смотрите? — подмигнула она. — Если хотите, будем соседями. Меня зовут Наталья. Наташка.

Наташка улыбнулась задорно и приветливо. Ей шло это имя и именно в такой форме: На-таш-ка. «Сестренка Наташка теперь первоклашка» — вспомнил я почему-то, хотя от первоклашки у нее ничего не было, кроме разве что редкой искренности во взгляде серых, почти круглых глаз. Была она не то, что некрасивой — почти страшненькой: волосы соломой, рот до ушей, но внутреннему обаянию это не мешало.

— Ну что ж, будем знакомы, Алена! — протянула руку жена. Представился и я.

— Здесь на нашей улице почти все дома пустые, — сообщила Наташка давно нам известное. — Вон этот, Лопухинский, самый лучший. Не пожалеете И мне веселей будет — а то даже поговорить не с кем.

— Так ты одна живешь? — поинтересовалась Алена.

— Ага. Папа с мамой уехали. Я их понимаю — им здесь грустно было…

— А ты что же? — я не скрыл улыбки. Наташка с каждой минутой нравилась мне все больше. Чем — я даже не объясню. Чистотой, что ли?

— Да так… Куда я денусь! — дернула Наташка худеньким плечиком.

Дом нам действительно понравился, но Петр Семенович нашим выбором, похоже, был удивлен, хотя опять-таки удивление свое скрывал, как мог. Так что ушел я от него с полным убеждением, что если в Ореховке происходит нечто сверхъестественное, мы залезли в самый эпицентр.

Останавливаться на подробностях нашего вселения не буду: ничего интересного в них нет. Загрузили вещи — кровать, столы, шкаф и стулья там остались от старых хозяев, не Бог весть какие, но пользоваться можно. Пока я осваивался на рабочем месте, Алена все прибирала, мыла и чистила, так что пришел я в дом на вид совершенно обжитой. Наша общительная соседка ей помогала и только обедать убежала к себе домой, сколько мы ее не упрашивали остаться. В ее отсутствие мы принялись делиться впечатлениями; рассказывал в основном я, но все пустяки. Об Ореховской тайне я ничего не узнал. Все словно сговорились пожимать плечами и разводить руками: «не знаем — не ведаем». А вот сам я стал свидетелем эпизода опять-таки почти из фильма ужасов. Во многих таких фильмах есть штамп с кошкой, шипящей перед дверью комнаты, в которой затаился монстр. Вот и я видел нечто подобное — за мной увязалась дворняжка и прошла почти половину поселка. Но стоило мне ступить на Вишневую, она заскулила, поджала хвост и бросилась от меня (или от этого места?) подальше.

Вечером мы вновь продолжили «рекогнисцировку» местности. Наташка охотно приняла на себя роль гида. Вскоре мы знали об Ореховке почти все, за исключением главного — в этом пункте и Наташка присоединилась к общему заговору молчания, ясно показывая нам при этом, что разговоры на эту тему ей неприятны.

Так мы дожили до первой ночовки. На новом месте я обычно сплю крепко, без фокусов, но тут бессонница посетила и меня; скорей всего от неприятных впечатлений. Я безуспешно старался уснуть, считал слонов, но все зря. Я очень хорошо понимал в этот момент Наташку, почему она так старалась зазвать нас в соседи. Уж если даже я чувствовал себя неуютно, то каково было ей? Как вообще родители решились оставить ее здесь одну? Найти бы их и потолковать как следует…

— Юрик, — услышал я вдруг испуганный голос Алены, (я и не знал, что она тоже не спала).

— Что случилось?

— Мне кажется… Кажется кто-то перелез через забор к нам во двор.

Я глянул в окно. Там ничего не было видно, кроме странно пляшущих по стеклу теней и одинокого фонаря. Потом посмотрел на Алену. Ее лицо было напряжено, губы беззвучно шевелились. В широко раскрытых глазах застыл страх.

— Успокойся… Тебе дать валерианки? — нарочно громко произнес я. Громкий голос обычно помогает рассеивать ночные страхи, но тут вышел сбой — громкость моя оказалась испуганной, как и Аленин шепот.

Я не видел ничего и ничего не знал, но все равно был охвачен какой-то тревогой, как очень давно в детстве, когда меня бросали одного в темной комнате. Усиленно подавляя свой страх, я заставил себя подойти к окну. Пляшущие тени и впрямь создавали иллюзию, что кто-то перелезает через забор в палисадник, но никак не может перелезть. Увидел я и «источник» этих теней — их отбрасывали ветки дальнего тополя, перекрывавшие фонарный свет. Я открыл было рот, чтобы успокоить Алену, но тут я заметил… не знаю, что это было: какая-то белая тень, облачко с человеческими очертаниями пересекло улицу и завернуло за угол дома с противоположной стороны. Я был готов поклясться, что видел сквозь него соседние заборы. И вместе с тем это было похоже на человека… потом я услышал глухой стук и вздрогнул, прежде чем понял, что стучит у меня в висках.

— Юрик, что там? — Алена дернулась и глаза ее раскрылись еще шире.

— Ничего… Это тени, просто тени от тополя. Завтра утром я тебе покажу.

Возвращаясь к кровати я старался, чтобы Алена не заметила моих рук. Впервые в жизни они дрожали…

Бессонная ночь сделала свое дело: наутро вид у нас был, как говорится, бледный, вдобавок у меня болела голова.

— А вы ночью не спали. — Вместо «с добрым утром» выпалила Наташка, возникая над соседним забором. — Зря!

— Жутковато тут у вас… — шевельнула бровью Алена.

— Да ну! Главное, ничего не бойтесь. Ничего с вами не случится.

— Наташенька, милая! — взмолился я, — если ты что-то знаешь, объясни нам! Что же тут творится по ночам?

— По ночам у нас все спят и вообще ничего не происходит. Как всюду. — Уверенно заявила она. Вот и весь сказ.

Был еще один не понравившийся мне эпизод. В правлении у стены валялся ватманский лист с отпечатками каблука.

— А это у вас тут что? — поднял я его с пола. Это была карта реки Соти, вся испещренная красными точками.

— Статистика несчастных случаев, — ответил Петр Семенович, — только можете ее сразу выбросить.

— Ничего себе… — Для указанных двух лет количество утопленников было великоватым даже для крупного курорта. — Что ж это за речка у вас такая?

— Речка как речка.

— Дно, что ли нехорошее? Или подводные течения?

— И дно нехорошее, и течения тоже, только все это не важно.

— Как же неважно? — я специально поддразнивал его в надежде, что он проговорится.

— А так. Купайтесь себе на здоровье, а на карту эту плюньте.

— У вас что, подозрение, что этих людей кто-то… скажем, помог утонуть?

Лицо Петра Семеновича приняло страдальческое выражение.

— Я вам сказал, плавайте, как хотите, и об этом не думайте!

— Но все же? — настаивал я.

— Если хотите, то можете считать, что так. Помогли.

— Петр Семенович, пожалуйста, скажите честно, что здесь происходит?

— Да ничего, — на Петра Семеновича было жалко смотреть, — сказано: не бойтесь!

Я посмотрел на его ссутулившиеся плечи, на глаза, которые он старательно уводил из-под моего взгляда, и отстал.

Дома меня ждал сюрприз: на столе горкой высились грузди, мои любимые грибы. Алена с Наташкой сидели за столом и соскребали случайные хвоинки. Густой грибной дух стоял в комнате, смешиваясь с запахом жареной в подсолнечном масле картошки. Я как раз слышал идущее от плиты звонкое, взрывное бульканье кипящего масла. Было это настолько приятно и созвучно моему простому пониманию уюта, что я чмокнул Алену в щеку. Увидев это Наташка расхохоталась и подняла вверх большой палец — «класс!», а потом подмигнула, встала, отложила перепачканный ножик и объявила:

— Ну, я пошла. Встретимся у речки, как договорились!

— Наташенька, а картошка? — задала самый естественный в своем стиле вопрос Алена.

— Да ну ее… У меня диета! — и выбежала из комнаты. Алена посмотрела ей вслед, и в свою очередь рассмеялась:

— А ведь это намек! Юрик, поцелуй меня еще раз, нам «очистили место»!

Я с радостью послушался…

Место для купания Наташка выбрала то самое, на изображении которого стояло больше всего красных точек — пять или шесть. Даже с берега было видно, как крутит воду невидимое быстрое течение.

Наташкины вещи валялись на узкой полосе песка, сама же Наташка весело махала нам рукой с другого берега.

— Плывите сюда! Нет, постойте, я сейчас… — она прыгнула в воду и широкими саженками поплыла против течения. В этом было что-то красивое и вместе с тем вселяющее щемящую тревогу за нее: маленькое, хрупкое тельце против холодной и хитрой реки… Если бы она поплыла прямо, ее снесло бы течением метров на пятнадцать ниже, так же она встала в воде прямо перед нами. Вошли в речку и мы, но купаться не решились — вода была слишком холодна. Наташке же видно, холод был нипочем, она явно получала удовольствие. Но наконец и она опустилась рядом с нами на песок и мечтательно уставилась в небо. Меня же по-прежнему грызла одна и та же мысль, и я предпринял очередную попытку докопаться до сути.

— Почему у вас здесь так пустынно? — показал я рукой вдоль песчаного пляжа.

— Не знаю. Боятся почему-то…

— Кого?

— Себя в первую очередь… — она принялась накручивать на палец прядку волос — а так — не знаю…

— Зато я знаю. По ночам здесь гуляют жуткие вампиры, — фантазировал я, вызывая ее на откровенность. — И всех кушают. Ты любишь фильмы ужасов?

— Фильмы ужасов? — наморщила узкий лобик она, — не знаю. Тогда их у нас не было.

Помнится, это «тогда» меня слегка покоробило, но как-то между прочим. А пока Наташка смотрела на меня — большеротая, некрасивая, и был в ней такой душевный свет, трогательный, Как первый утренний лучик, что даже если бы и впрямь разгуливали кругом вурдалаки и прочая нечисть, рядом с Наташкой все равно я чувствовал бы себя спокойно. Зло не любит света…

Вторая наша ночь началась тихо. Даже тени деревьев не изображали лезущего в окно злоумышленника, а просто неподвижно висели на стекле. Но сон ко мне не шел, я испытывал легкий страх и… любопытство. Ведь не всюду же околачиваются такие белые тени. Когда Алена наконец уснула, я подошел к окну и стал ждать. Я верил, что увижу это явление снова, и не ошибся. Расплывчатая фигура вышла из-за угла Октябрьской, повертела безглазой головой и вдруг пошла прямо на меня. Я отшатнулся, казалось, что мне на голову и на спину кто-то плеснул кипятка, однако я не сбежал, а только немного отступил. Я просто не мог не узнать: что же будет дальше. Если это окажется опасным, все равно лучше встретить его лицом к лицу…

Белая фигура подошла к нашему забору, заглянула в окно (что-то темное на месте глаз у нее все же было) и скользнула дальше, к соседнему дому. К Наташке? Я бросился к двери. Мне невыносимо было думать, что с Наташкой что-то может произойти. Об опасности — если она была — я не думал.

На улице было темно и никакого движения нигде я не заметил, не шелохнулся даже ни один листочек. С замирающим сердцем я добежал до Наташкиной двери и стучал, пока мне не отозвался ее голос:

— Юра? Иди домой, у меня все в порядке. Я спать хочу, спокойной ночи…

— Наташа…

— Спокойной ночи! — немного капризно потребовала она, и я был вынужден уйти. Что ж, может она не врала, а это я — псих…

На следующий день я собрался с Наташкой поговорить по душам и выяснить, что же за ночных гуляк я видел. Если они существовали, она не могла этого не знать. Но вместо этого разговора вышел у нас совсем другое. Во время обеда мы с Аленой разговорились о политике — все же август еще не закончился и тема ГКЧП была свежа. Когда пришла Наташка, мы еще обсуждали недавние события. И вот тут Наташка меня удивила и даже напугала. Не помню уже после какой реплики, она вдруг вскочила и едва не закричала:

— Не смейте так говорить! Так нельзя говорить ни об одном человеке, каким бы он ни был. Проклиная: становишься проклинаемым. Люди не должны этого делать. Они не умеют незаинтересованно судить, а, значит, не имеют такого морального права. — Она горячилась, задыхалась, и было неясно, что вызвало эту неожиданную вспышку. — Будь человек даже тысячу раз подлецом — не вините его, потому что он или болен, или создан вами же. Если он опасен — убейте, обезвредьте, сразитесь один на один, но заклинаю вас — не судите.

— И не судимы будете. — вспомнил цитату я.

— Да, и не судимы будете.

— Ну хорошо. Судить никого нельзя. — Алена сложила на столе ладони, она еще не оценила Наташкиной метаморфозы. — А как по-твоему быть… ну, хоть со Сталиным? Неужели его можно простить?

— Можно, нужно знать, что и почему действовать. И неправда, что зло можно победить злом. Злом можно только наказать, а наказание тоже зло. И ответом на него будет зло новое, и так — без конца. Пока мир не утонет в этом зле, но ведь зло — это не жизнь. Жизнь — это равновесие добра и зла, которое вот-вот нарушится. Значит — нужно научиться прощать.

Мы с Аленой переглянулись. Что-то возникло между нами, не дающее так просто ее перебить. Только дослушав до паузы — вряд ли это было концом мысли, Алена по своей учительской привычке осаждать расфилософствовавшихся учеников, недовольно хмыкнула.

— И Сталина простить, говоришь? Вот уж у кого защитников и так хватает!

— Нет. Между защитой преступления и прощением человека нет ничего общего. Первое губит, второе спасает то, что еще можно спасти, — удивительно серьезно ответила Наташка. «Ай да девчонка! — подумал я — Не ожидал». Я не мог согласится с ее странной философией, но то, что в ее размалеванной головке могли прятаться такие мысли, мне просто понравилось. Я вообще всегда любил в людях оригинальность. К тому же мне показалось, что не соглашаюсь я с ней и потому, что чего-то недопонимаю. Не всякую позицию можно четко выразить словами и уже совсем легко спутать ее с какой-либо известной, на самом деле пересекающейся всего в паре пунктов.

— …И потом, прощение не означает отсутствия наказания, — я пропустил несколько слов и слушал ее с середины фразы. — Это наказание без прощения часто теряет смысл. Наказывая, не прощая, вы создаете момент противостояния, заставляя этим преступника поверить в свою правоту. Прощение же дает возможность понять вину самостоятельно, если эта вина действительно есть. — И как это понимать? — Алена совершенно по-учительски вздохнула. — Что это — философия или религия?

— Ну как вам объяснить… — Наташка прищурилась, ища нужные слова. Не то и не другое. Просто я так живу. Для меня нет в мире ни правых, ни виноватых. Люди делятся только на тех, кто судит и кого судят. И не важно, каково обвинение — в убийстве или в том, что человек одел штаны не того цвета. Есть только обвиняющие и обвиняемые, которые время от времени меняются местами. А я — не меняюсь. Я всегда на стороне того, кому хуже в данный момент. Но прощаю я и тех и других. Одних, чтоб им стало легче, чтобы они знали, что мир и они сами не потеряны друг для друга, а других — наверное, чтоб задумались… Я ведь не вмешиваюсь — если кому-то суждено умереть — это судьба. И если совесть решит за кого-то, что не стоит жить — тоже. Я только прощаю…

Почему-то мне стало страшно от ее слов. Я не понимал их уже совсем, но чувствовал, что присутствую при ЧЕМ-ТО.

— И меня простишь? — я не знал, зачем спросил это. Слова вырвались у меня сами.

— И тебя, — без колебания, серьезно ответила она. — За те твои слова. Зря вы говорили так… Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось здесь…

Я понимал все меньше. Мне казалось, что я сплю.

Застыла как-то и Алена. Наташка же и вовсе пошатывалась, как пьяная или наркоманка. Она говорила уже не с нами, а вообще, взгляд ее смотрел мимо меня, голос был глух, словно говорила не она, а спрятанный где-то под свитером магнитофон.

— Я ненавижу людей потому что люблю их… Меня боятся, потому что я прощаю… Я беру чужое зло, чужую ненависть на себя и не отдаю их, чтобы забрать их из мира… В этом моя страшная месть, месть добром… — Я слушал и засыпал на ходу. Гипноз? — А теперь я уйду туда, где я нужнее, я… — и тут она пообещала такое, что я несмотря на всю демократию, гласность и прочее повторить не решусь. Это оказалось новой поворотной точкой нашего разговора — сработал инстинкт самосохранения, я очнулся, шикнул и обозвал ее маленькой дурочкой, которая может такой болтовней поломать себе всю жизнь. В ответ она посмотрела на меня совсем по-чужому, горько усмехнулась (я вздрогнул от такой усмешки) и выговорила как-то в сторону: — жизнь… что вы в этом понимаете…

Внезапно она побледнела, вскочила и выбежала из комнаты, оставив нас с Аленой в легком шоке. И я увидел… нет, мне показалось, как промелькнуло за окном прозрачное белое облачко…

На этот раз я заснул мгновенно — едва дошел до кровати и не проснулся бы, даже если меня стал бы кто-нибудь есть. Сон мой был сумбурный и мрачный. В основном мне снилась Наташка. То она повторяла свои несвязные слова о мести добром, то прощалась, обещая уйти отсюда навсегда. Потом вдруг передо мной возник сарай, с потолка которого свешивалась петля. И Наташка на табурете. Я проснулся в холодном поту.

На следующий день Наташка не пришла. Не видел я ее и утром, и после работы. Забеспокоившись я пошел к ней. Что-то подсказывало мне, что больше я ее не увижу.

Дверь была незаперта и я вошел сразу в дом. Комната, в которую я попал, пройдя через темные сени, была уютной и аккуратной, но на засохших в цветочных горшках растениях, на полочке с иконами да и почти всюду виднелись залежи пыли. Даже не почти — пыль была всюду. Старая, давняя пыль. И было тихо. Неестественно тихо — даже назойливые осенние мухи не толклись об стекла. И вдруг я понял, чем поразила меня эта пустота. Она была нежилой, как и всюду по этому краю поселка.

Признаюсь, по спине у меня пробежал холодок. Ничего себе — почти у меня на глазах исчез человек. Исчез загадочно и странно, будто и не жил. Да нет же, не может быть… Она просто обманула меня, а сама живет в каком-то другом месте… Она не могла пропасть!

К Петру Семеновичу я заявился едва сдерживая волнение… Разговор, который я собирался начать казался мне изначально нелепым; я чувствовал себя непроходимым идиотом, и вместе с тем страх за мою странную соседку заставил меня его начать.

— Петр Семенович. У меня к вам такое дело… Извините, конечно… Вы же всех здесь знаете, так вот, одна моя соседка… — я с трудом выбирал слова. — Мне кажется, она пропала.

— Какая соседка? — изумился Петр Семенович.

— Вы должны знать. Девчонка, лет пятнадцати, которая красится так… вызывающе. Ну, Наташка…

— Наташка? — переспросил он. — Наташка?!! Господи, я еще не видел, чтобы человек так резко побледнел: в лице Петра Семеновича не осталось ни кровинки, губы его плотно сжались в щелочку и он как-то судорожно заглотил глоток воздуха.

— Вы знаете? Что с ней? — тревога словно вырвалась и захватила меня целиком. Сцена из сна — сарай, веревки и табурет стояли у меня перед глазами.

— Наташка… Снова… — едва ли не простонал он, потом схватился за кружку, отхлебнул воды и принялся вдруг рассказывать, после небольшой паузы биографию Наташки. Начал он издалека, с самых первых лет ее жизни. В детстве ребенком она была некрасивым, ее родителям все откровенно сочувствовали, а над самой Наташкой, конечно, ребята смеялись. И в школе тоже смеялись: была она для всех таким «шутом поневоле», каждое движение которого вызывает град насмешек, нередко злых и жестоких (Уж не отсюда ли ее философия? — мельком подумал я). Но после четырнадцати лет она вдруг подправилась, став неожиданно для всех звездой только что открывшейся дискотеки. Как? А очень просто. Она стала вызывающей — во всем, от способа красить лицо до полной раскованности в манерах. Она брала реванш за годы непризнания, но по-своему, почти по-детски. Стала курить, ругаться матом, дерзить учителям — и сверстники ее зауважали. Мало кто из них рискнул бы «плыть против течения», Наташке же в белых воронах было пе привыкать. Но тут на нее обрушился шквал с другой стороны — до сих пор не замечавшие ее учителя и прочие «взрослые» принялись ставить выскочку на место. Упрашивали, стыдили, угрожали. Наташка в ответ хихикала. Что ей, привыкшей к общей травле, могли сделать пахнущие нафталином нотации! А угрозы? Кого ей бояться, после того, как она прошла через ад общего презрения и унизительной жалости… Здесь Петр Семенович сделал паузу. То, что я узнал дальше было страшно. Я не верил, что такая мерзость могла произойти на самом деле, но…

Итак, со строптивой девчонкой хотели — просто жаждали расправиться, и вдруг она сама дала им в руки козырь, да еще какой! Кое-кто помнил, как однажды она вернулась домой только к утру с синяком под глазом, вся трясущаяся и испуганная. Расспросами от нее ничего не добились. А полтора месяца спустя районная акушерка сообщила в школу, что Наташка сделала аборт. Выслушав весть, директриса едва ли не радостно прошипела: «Доигралась наконец!» В тот же день вся «общественность» была мобилизована и проинструктирована на дальнейшие действия. Когда Наташка, слабая и похудевшая, рискнула вновь заявиться в школу, классная руководительница торжественно взяла ее за руку и отвела на общешкольное собрание, посвященное «аморальному поведению некоторых учениц». Напрасно Наташка старалась защититься, объяснить, что ее изнасиловали, и что она может назвать имя насильника, судилище было открыто. Директриса, потная от злости, трясла в воздухе рукой и ее палец тыкал чуть ли не в лицо Наташке — «позору нашей школы». К этому моменту классная руководительница успела заручиться поддержкой пионерско-комсомольского актива. Наташку осудили дружно. От нее отвернулись — деревня не город, на такие вещи здесь еще обращают внимание. Во всем поселке не нашлось ни одного человека, сказавшего хоть слово в защиту попавшей в беду восьмиклассницы. Родители, разумеется не в счет (от них она свое получила еще раньше). Поскольку позор все равно был раскрыт, подали в суд. И хотя медэкспертиза подтвердила «факт изнасилования» и прежнюю ее невинность, Наташку исключили из комсомола, в школе ей тыкали почти на каждом уроке, ходить туда она перестала, из-за чего ее сходу поставили на учет в милиции. Насильник, местный шофер, на суде заявил что, дескать, с Наташкой у него все было по согласию: сама соблазнила, возбудила до нестерпимого, а потом начала брыкаться. Вот он и подумал, что она просто капризничает, сделал свое… Его выслушали, прочитали Наташкину школьную характеристику (директриса красок не пожалела), справку, что она стоит на учете, и решили дело закрыть.

На этом месте Петр Семенович замолчал.

— Ну и что было дальше? — подтолкнул я его.

— Дальше… А дальше Наташка повесилась. Не стало Наташки… — с нажимом тяжело произнес он.

Смысл сказанного с трудом дошел до меня. Когда я вник в суть, у меня вырвалось глупое:

— А как же так? — на что Петр Семенович исподлобья глянул на меня, с упреком, и закончил:

— Ты не бойся. Тебя она не тронет. А вот всем, кто был в этом деле замешан, несладко пришлось. В живых почти никого не осталось. Ты спрашивал, что у нас происходит? Да вот это самое, пятый год уже. Не может она никак успокоиться, так и ходит. Все такая же, как в свой последний день…

И он рассказал о том, что я уже слышал: поведал печальную статистику «Наташкиной мести».

Я поверил во все, кроме самых последних слов. Это не Наташка вложила своему насильнику в руки ружье, чтобы он нажал ногой на курок, не она заставила директрису школы выпить серную кислоту, классную руководительницу — наглотаться снотворных, а акушерку — ввести себе смертельную дозу морфина. Она просто пришла к ним, и простила, перепоручив их судьбы куда более страшному судье — проснувшейся и изголодавшейся совести… Понятно было и окружавшее ее молчание — слишком личное, интимное, будила в людях Наташка.

Эх, Наташка, Наташка! Даже когда взрослый человек уходит из жизни — это страшно. А когда подросток, почти ребенок? Для такой ли судьбы произвели тебя на этот свет, жестокости которого ты не выдержала? Всеми отвергнутая, несчастная Наташка… И после этого ты еще готова этот мир защитить! Я бы не смог. Даже сейчас я только близок к пониманию твоей страшной мудрости и… — не знаю, как это назвать — благородства? Святости? Или чего-то третьего, чему нет названия в человеческом языке… Маленькая Наташка, купившая своей жизнью право прощать, чтобы сделать отвергший ее мир хоть немножко лучше.

Я не стараюсь гадать, куда она ушла, выполнила ли свое брошенное обещание или просто ушла туда, куда однажды уйдем все мы. Я знаю одно, с этого момента мне не суждено успокоиться. Тем более я не смогу никого осудить, даже если это будет необходимо. Да и может ли это быть необходимо? Наташка, я постигаю твои азы! И я навсегда унесу ее образ с собой: Наташка навсегда останется для меня той худенькой фигуркой, смело плывущей против течения…