Метр Адам из Калабрии

VII ТРИ СОЛЬДО КУМА МАТТЕО

Что касается метра Адама, то на его решение уехать из Никотеры и обосноваться где-нибудь в другом месте повлияла прежде всего его любовь к Джельсомине (он и представить себе не мог, что когда-нибудь разлучится с драгоценной своей дочерью), а также, кроме всего прочего, глубочайшая нищета, в которую он оказался ввергнут.

Мы уже говорили о том, как простодушие и величие художника проявилось в его гостеприимстве: дело было в том, что он, предоставив убежище Марко Бранди, забыл не только о мести, но и к тому же о собственной бедности. Ведь что ни говори, а для удовлетворения повседневных нужд обоих раненых потребовались расходы, обрекавшие метра Адама на нищету; но он самоотверженно смирился со всеми последствиями предпринятого им доброго дела. И потому, чтобы одновременно обеспечить и тех, кто болен, и тех, кто был здоров, он стал мало-помалу отрывать от себя предметы, менее необходимые в их скромном хозяйстве; затем шаг за шагом пришлось перейти к постоянно нужной утвари; в конце концов он счел своим долгом поведать о своем стесненном положении Джельсомине, и та немедленно предоставила в его распоряжение золотые булавки, серьги и ожерелье.

Старик со слезами на глазах продал все это, зато на протяжении первого месяца оба раненых не имели оснований пожаловаться на отсутствие необходимого попечения или лечения; по истечении этого срока для метра Адама, который всегда за все рассчитывался наличными и сполна, на протяжении недели пользовался кредитом; последняя неделя выздоровления больных оказалась самой трудной, ибо доверители не только потребовали рассчитаться за уже предоставленные товары, но отказывались давать новые. Тем не менее и эти дни миновали, а поскольку ни капрал, ни Марко Бранди не имели времени, чтобы осмотреть дом, когда они в него входили, то не смогли и понять, в какое запустение он пришел к тому времени, когда они его покидали. Более того: поскольку метр Адам не хотел, чтобы его сын отправился в путь с пустыми карманами, в которых ничего не звенит, он решил воспользоваться старинной дружбой со своим кумом Маттео; тот вначале ссылался на превеликое множество собственных трудностей, но потом, в конце концов сраженный мольбами художника, рискнул, невзирая на свою прижимистость, ссудить метру Адаму три сольдо в ответ на твердое обещание, что если на протяжении недели эта сумма не будет возвращена, то заемщик получит залог, который он потребует. Метр Адам согласился на поставленные условия, так что при прощании, пожимая сыну руку, несчастный отец сунул в его ладонь этот последний знак отеческой заботы, от которого капрал Бомбарда побоялся отказаться, сколь ни ничтожна была эта сумма. По правде говоря, он был далек от мысли подозревать, что, приняв эти деньги, он стал богаче отца на три сольдо.

Лишь когда оба молодых человека отправились в путь, метр Адам ощутил всю полноту испытанных им лишений: дом был пуст, из скудной мебели остались лишь две кровати, на которых недавно лежали раненые. На одной из них уселась Джельсомина, а на другой — метр Адам, в то время как почтенная Бабилана готовила ужин из той провизии, что еще оставалась в доме, но ее могло хватить только на один-два раза, после чего у вконец разорившейся семьи не осталось бы никаких запасов. Джельсомина рыдала. Метр Адам, погрузившись в размышления, искал выход из создавшегося положения. Внезапно в голове у него промелькнуло озарение; он встал и обнял дочь. Принятое им решение заключалось в том, что Джельсомина утром отправится к одной из своих теток, живущей в Тропеа, а поскольку художник не согласился бы расстаться с дочерью навсегда, его бы устроило, если бы она побыла там все то время, пока будет отсутствовать Марко Бранди. По крайней мере, тогда Джельсомина будет избавлена от лишений, ожидавших ее, если она останется дома, а он с почтенной Бабиланой уж как-нибудь сумеет позаботится о себе, если с них спадет бремя забот о дочери. Джельсомина выдвинула ряд возражений; однако, будучи не в состоянии сопротивляться настоятельным просьбам отца, согласилась отбыть на следующий день. На рассвете метр Адам отправился просить Валаама у фра Бракалоне (после известной сделки между художником и монахом установились наилучшие отношения), а поскольку в этот день ризничий не собирался ехать за пожертвованиями, то получить у него осла не составило труда. Джельсомина попрощалась с матерью и взобралась на Валаама, весьма довольного тем, что, отправившись в путь, он, против обыкновения, на этот раз несет на себе столь легкую поклажу.

Метр Адам избрал для выхода такой ранний утренний час в расчете, что дочь по прибытии к тетке попадет к завтраку, ибо тщетно было бы ожидать его дома. Как и предполагалось, родственница приняла племянницу с превеликой радостью и с огромным удовольствием встретилась с мужем сестры. Ей даже захотелось, чтобы он у нее побыл еще денек с Джельсоминой; но старик вспомнил, что дома осталась несчастная Бабилана, одна, без припасов и без денег, на которые она могла бы их приобрести. Он даже не пожелал сесть за стол, оправдываясь тем, что будто бы обещал вернуть Валаама до полудня. Он, однако, попросил разрешения взять с собой предназначенную ему часть завтрака, чтобы, по его словам, поесть в пути, хотя на самом деле он собирался привезти эту еду жене. Распрощавшись с Джельсоминой, он пообещал приехать за ней при первой же возможности.

По возвращении метра Адама ожидало новое несчастье: хозяин дома, в котором он жил, требовавший от него в течение определенного времени погасить задолженность по трем просроченным платежам, оформил право забрать остатки имущества. Узнав это, метр Адам осознал, что настал предел его борьбе и ему придется сдаться; он вынул из кармана еду, привезенную жене, и заверил ее, что свою долю он уже съел; пока жена по случаю такого радостного события на мгновение оторвалась от четок (она всегда машинально перебирала их в те минуты, когда можно было отвлечься от забот по дому и вознести молитвы), он стал расхаживать взад-вперед в состоянии крайнего возбуждения, всегда предшествовавшего какому-нибудь его отчаянному решению. Наконец он остановился перед почтенной Бабиланой, скрестив руки, и по его виду можно было понять, что решение принято.

— Ну, так что? — спросила несчастная женщина, безотчетно испытывая страх.

— Жена, — ответил метр Адам, — настало время собрать все свое мужество.

— Собрать все свое мужество?! — повторила вслед за ним Бабилана наполовину утвердительно, наполовину вопрошающе.

— Без сомнения. Сегодня решили забрать мебель; завтра заберут меня.

— Заберут тебя! — пробормотала бедная женщина. — Но разве мы не можем уехать из этого проклятого места вместе с нашими детьми и зятем?

— Да, но меня не отпустят.

— Тебя не отпустят! Так что же тогда делать?

— Послушай, жена, остается единственный выход.

— Какой?

— Умереть.

— Умереть! — воскликнуло несчастное создание, выронив кусочек хлеба, который дрожащая рука уже поднесла ко рту.

— О, Господи, да, конечно, умереть! Только это единственное средство у меня осталось, чтобы обеспечить спокойную жизнь.

— Объясни-ка! — потребовала жена.

— Тогда послушай! — стал объяснять метр Адам. — Я улягусь в постель; ты отправишься к врачу, а тот ко мне не пойдет, поскольку знает, что взять с меня нечего, к тому же, то ли он меня спасет, то ли он меня угробит, ну а завтра утром я умру, потому что мне не оказали помощь; вот и все. Правда, не исключено, что потом врача, этого мошенника, побьют камнями, чему я буду только рад.

— Так, значит, ты умрешь не по-настоящему? — пробормотала добрая Бабилана, наконец начавшая понимать, что он задумал.

— Умру? Еще чего! Не такой уж я дурак, — отвечал метр Адам, — но как только меня сочтут мертвым, кредиторы, быть может, будут не так уж строги с тобой. Я же договорюсь обо всем с фра Бракалоне — он пообещал меня оберегать — и скроюсь в Риме, а ты приедешь туда ко мне.

— В Рим?

— Да, да, в Рим, в страну искусств. Там, возможно, оценят талант, а здесь к нему относятся с презрением; вдобавок я наконец-то увижу знаменитый «Страшный суд» Микеланджело, о котором так много говорят.

— А кто такой Микеланджело? — перебила его Бабилана.

— Славный парень: он тоже рисовал души чистилища; что ж, посмотрим, нельзя ли сделать что-нибудь подобное.

— Из этого, по-моему, не выйдет ничего хорошего, — возразила почтенная Бабилана и покачала головой, — ведь это значит искушать Господа!

— Какого дьявола тебе представляется, будто нам может быть хуже, чем уже есть? Отчаянные положения имеют то преимущество, что выход из них может быть только к лучшему. Иди-ка, жена, за врачом!

— Э! А если он пойдет?

— Если он пойдет, то, возможно, придется кое-что изменить и мне понадобится умереть по-настоящему. Но успокойся, он не пойдет — так что иди.

— Раз ты так хочешь, придется идти, — подчинилась жена, в течение двадцати пяти лет привыкшая безропотно повиноваться мужу.

И она отправилась за доктором.

Оставшись один, метр Адам устроился у осколка зеркала, перед которым он обычно брился, и начал раскрашивать лицо подобно актеру, играющему в «Семирамиде» роль призрака Нина. Поскольку мы уже в достаточной мере наслышаны относительно степени таланта героя нашего повествования, нет оснований опасаться того, что этот талант оказался не на высоте, когда художник работал над самим собой и в столь ответственную минуту. В итоге на лице старика отразились все симптомы последней стадии смертельного заболевания. Метр Адам следил за ходом этой работы, откровенно любуясь творением своих рук. Наконец, решив, что он загримирован как следует, художник зажег последнюю оставшуюся в доме свечу, установил свет, как это сделал бы Рембрандт, и улегся в одну из постелей.

Едва он успел завершить все эти приготовления, как вернулась Бабилана. Как и полагал метр Адам, врач не то что бы отказался пойти к больному, но, заявил, что у него есть более срочные визиты, и отложил посещение художника на более позднее время. Почтенная супруга только-только собралась довести ответ врача до сведения мужа, как вдруг заметила, что он лежит пластом на постели, освещенный мрачным, дрожащим пламенем последней свечи. Видимость агонии была настолько правдоподобной, что несчастная Бабилана, хотя и была заранее предупреждена, закричала от ужаса при виде столь бледного и искаженного лица. Метр Адам поспешил ее разуверить; но что бы он ни говорил, ее все равно продолжала сотрясать дрожь. Как раз в это время постучали в дверь.

Это был домовладелец, пришедший с понятыми. Он узнал о внезапном заболевании метра Адама и, опасаясь судебного процесса с наследниками, пожелал, если это окажется возможным, забрать мебель еще при жизни художника. Как мы уже говорили, операция эта особого труда не составляла. Побывав в первой комнате, где было уже пусто, понятые перешли во вторую и, не обращая внимания на мольбы умирающего, забрали сначала постель, стоявшую рядом с той, на которой он лежал. Затем, заметив, что метр Адам из утонченного сибаритства, совершенно неуместного у должника, выбрал самую удобную постель, чтобы на ней умереть, они аккуратно приподняли верхний матрас, на котором он лежал распростертый, ловко вытащили два нижних, и положили верхний сбоку. Все это время почтенная Бабилана плакала и молилась. Понятые продолжили обход и, наконец, ушли, оставив обе комнаты пустыми, а сундуки открытыми.

— Ах ты бедный мой, — запричитала Бабилана, когда слуги закона ушли, — и что же мы получили от всей этой комедии?

— От нее, — отвечал метр Адам, — мы получили для тебя, женщина, хороший матрас, а если бы я был на ногах, они забрали бы его с собой. А теперь помолчи: стучат!

— Это кум Маттео, — объявила старуха, заглянув в замочную скважину.

— Прекрасно! Впусти его, — распорядился метр Адам. — Только помни: для него я мертв… Поняла?

Почтенная женщина кивнула в ответ, тем самым давая понять, что ей все ясно от начала до конца, и пошла отворять. Метр Адам скрестил руки на груди, закрыл глаза и приоткрыл рот.

— Бедный мой кум! — воскликнул Маттео, зайдя в дом. — Что ж, от судьбы не уйти.

— О Господи, это именно так! — согласилась Бабилана. — Всемогущий перенес его из этого мира в лучший.

— И как же все это с ним случилось?

— Утром он вдруг почувствовал страшную слабость в ногах и сильнейшее головокружение.

— Я точно так же чувствую себя, когда немножко выпью, — заметил кум.

— Увы! С ним дело обстояло совсем иначе, — заявила Бабилана. — Мой дорогой, мой несчастный муж целые сутки в рот ничего на брал! (Несчастная, считая, что она обманывает, на самом деле сказала правду.) Потом пришел хозяин дома и, как видите, забрал отсюда все.

Кум кивнул в знак того, что он и на самом деле все видит.

— Это, наверно, и нанесло ему последний удар, — продолжала Бабилана, — потому что, как только они ушли отсюда, он умер… Так что теперь они могут похвалиться тем, что убили его! О Боже!

— Бывают же на свете столь безжалостные кредиторы! — воскликнул кум. — А знаете, матушка Бабилана, ваш муж мне должен три сольдо.

— О Господи, конечно, знаю! Бедняга рассказал мне об этом перед смертью и посетовал, что не в состоянии отдать долг.

— А он рассказал вам, что обещал в таком случае дать мне что-нибудь взамен?

— А как же; но, как видите, у нас ничего нет.

— Погодите, матушка, ведь там, куда он отправляется, ему не нужна скуфейка. Мне хотелось ее иметь еще тогда, когда он был жив, а теперь она станет для меня памятью об умершем; если вы мне ее отдадите, я буду считать, что вы мне более не должны трех сольдо.

— Невозможно, кум, невозможно! — воскликнула жена художника. — Он просил, чтобы его в ней похоронили. О Боже мой, Боже мой! Он был таким прекрасным человеком, и мне не хотелось бы, даже в обмен на целое царство, пренебречь хотя бы одним-единственным из его пожеланий.

— Но ведь это дурацкая мысль, — возражал кум, — завещать, чтобы его похоронили в скуфейке! Уж не испугался ли он, что вдруг застудит голову?

— О Боже мой, Боже мой! — повторяла Бабилана, точно от горя не в состоянии была расслышать слов собеседника.

— Хорошо, хорошо, матушка, — пробормотал Маттео, — я сейчас уйду, потому что я до того чувствителен, что, видя вас плачущей, сам могу расплакаться; но, тем не менее, справедливо и то, что ваш муж мне должен три сольдо и пообещал отдать мне залог.

— Ну, и что?..

— А то, что вам должно быть ясно: раз вы не в состоянии отдать мне три сольдо, я не постесняюсь забрать залог, как только обнаружу его. Прощайте, матушка.

— Прощайте, друг Иова, — пробормотала Бабилана.

— А-а! — произнес кум, затворив дверь. — Похоже, ты крепко вцепился в свою скуфейку, почтеннейший; ну что ж, я тоже!.. Так что посмотрим, кто из нас кого переупрямит!..