Миф «Ледокола»: Накануне войны

Полемика

Немногие события оказали такое влияние на ход второй мировой войны и ее последствия как план «Барбаросса». Истории его возникновения посвящено немало исследований, однако изменения политического климата вызывают трансформации взглядов и оценок ученых. Согласно традиционному взгляду, Германия стремилась под влиянием экономических, расовых и территориальных интересов установить гегемонию в Центральной Европе. Противоположная интерпретация видит причину войны в претворении замыслов, изложенных Гитлером в книге «Майн Кампф». Третья точка зрения объясняет действия немцев «демонической» природой Гитлера. Идеологизированные интерпретации либо рассматривают план «Барбаросса» с марксистских позиций, объясняя его экономическими причинами, либо считают его логическим итогом непримиримых противоречий между фашизмом и коммунизмом. Кроме того, ряд историков объясняет кампанию на Востоке внутренней борьбой между армией, традиционным истеблишментом и нацистской партией.

Дискуссии приняли неожиданное направление весной 1985 года, когда мало известный до той поры «Виктор Суворов» поместил в издаваемой в Париже газете русских эмигрантов «Русская мысль» сенсационную статью. Суворов избрал интеллектуальный орган белоэмигрантов, чтобы начать крестовый поход против святая святых русской истории — Великой Отечественной войны. Автор изобразил Советский Союз не жертвой, а виновником войны, утверждая, что в июле 1941 года Сталин был готов к неожиданному нападению на нацистскую Германию, а Гитлер лишь опередил его.

Опубликованная затем в английском журнале статья не вызвала здесь большого интереса и была забыта¹. Вряд ли выступление Суворова было бы серьезно воспринято в академических кругах, если бы оно не совпало по времени со «спором историков» — бурными дебатами о характере и ходе развития немецкой истории и природе германского национализма. Признание в Германии его взглядов в основном по политическим соображениям — вдохновило автора на изложение их в виде книги².

Книга с незначительными поправками и изменениями была в конце концов издана на русском языке, будучи перед этим опубликованной в Польше, где ее провозгласили историческим шедевром. Как же поляки могли не приветствовать русского офицера военной разведки, ублажившего своей книгой их националистические чувства? Заключенный между Польшей и Германией пакт о ненападении был забыт, так же как и упорный отказ поляков от реальных мер по обеспечению безопасности во время роковых переговоров летом 1939 года. Высказанное Суворовым упоение своим успехом в Польше лучше всего свидетельствует о том, как его книга воздействует на национальные чувства в различных странах. Его слова производят неприятное ощущение: «Я чувствую себя великолепно. Я попал в совершенно необычную атмосферу. Меня узнают на улице, дарят цветы. Вчера полиция сдерживала напор читателей, которые хотели получить автограф на книге. Попасть в такую ситуацию приятно каждому»³.

Последним достижением Суворова является следующая книга под названием «День-М», в которой на Советский Союз возлагается ответственность не только за вторжение немцев в Россию, но и за развязывание второй мировой войны. Война, по его мнению, была вызвана советскими мероприятиями по мобилизации, систематически проводившимися с лета 1939 года. «Сталин это понимал, — утверждает Суворов, — и сознательно отдал приказ о тайной мобилизации 19 августа 1939 года. С этого дня при любом развитии событий войну уже остановить было нельзя. ТОЧНЫЙ ДЕНЬ, КОГДА СТАЛИН НАЧАЛ ВТОРУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ — ЭТО 19 АВГУСТА 1939 ГОДА»⁴.

Однако еще до того, как Суворов вторгся в «спор историков», русский мотив стал основным в проходящих дебатах. Профессор Нольте отказался считать нацизм необычным и не имеющим оправданий явлением, ссылаясь на существование «азиатских» прецедентов, например, резня армян в 1915 г., и особенно «классовые убийства», совершенные большевиками, и искоренение Сталиным целых групп населения. Нольте утверждал далее, что жестокость Гитлера была вызвана естественным страхом перед Советским Союзом и осведомленностью о демонических методах Сталина. Кроме того, рассуждал теперь Нольте, если Гитлер искренне верил в угрозу, исходящую от евреев, не было ли вполне логичным для него двинуться на Восток, где существовала большая концентрация еврейского населения, и ликвидировать эту грядущую опасность?⁵ Следует отметить, что дебаты по этому важнейшему вопросу проводятся как в Германии, так и в России любителями, а не серьезными историками: Нольте — философ, а Суворов — разведчик.

В этих условиях идеи Суворова, полностью отвергнутые в Англии, были подхвачены в Германии и вызвали бурные споры, которые привлекли внимание известных немецких ученых⁶. Грубо говоря, аргументы Суворова привлечены для поддержки утверждений Нольте о рациональности и обоснованности политического курса нацистской Германии. Если Сталин действительно намеревался «освободить» Центральную Европу, то решение Гитлера воевать с Россией не может более рассматриваться как выполнение идеологических замыслов, содержавшихся в книге «Майн Кампф», и считаться стратегическим безрассудством или откровенно агрессивным актом. Наоборот, война Гитлера в Европе превращается в «превентивную войну», оправданную с точки зрения традиционных германских геополитических интересов и угрозы, которую представлял для Германии и цивилизованного западного мира отвратительный сталинский режим. Таким образом, парадокс заключался в том, что книги Суворова, цель которых прежде всего заключалась в том, чтобы поднять на Западе тревогу относительно коммунистической России и подорвать процесс разрядки, были использованы для оправдания нацизма.

Горя желанием опрокинуть все «советское», Суворов проявляет неразборчивость в средствах, то потакая польскому национализму, то реабилитируя нацизм. Фактически вся теоретическая база Суворова непосредственно почерпнута из тех необоснованных посылок, которые изложил Гитлер перед своими генералами 22 июня 1941 года накануне войны:

«…теперь наступил момент, когда выжидательная политика является не только грехом, но и преступлением, нарушающим интересы германского народа, а следовательно, и всей Европы. Сейчас приблизительно 160 русских дивизий находятся на нашей границе. В течение ряда недель происходили непрерывные нарушения этой границы, причем не только на нашей территории, но и на крайнем севере Европы и Румынии. Советские летчики развлекались тем, что не признавали границ, очевидно, чтобы нам доказать таким образом, что они считают себя уже хозяевами этих территорий. Ночью 18 июня русские патрули снова проникли на германскую территорию и были оттеснены лишь после продолжительной перестрелки»⁷.

Документы германской разведки, цитируемые далее в этой книге, определенно свидетельствуют о том, что развертывание советских войск носило оборонительный характер и не представляло никакой опасности для вермахта⁸.

Далее Суворов делает безапелляционное заявление о том, что судьба нейтральных стран полностью зависела от прихоти Сталина, в то время как Гитлер играл роль пассивного наблюдателя. Нет смысла говорить, что если бы аргументы Суворова подтверждались объективными фактами, история развивалась бы совершенно иным путем. Утверждение о том, что нацистская Германия «имеет больше оснований считаться нейтральной в 1939–1940 годах», является абсурдным⁹. Также безосновательно заявление, что глава советской военной разведки генерал Голиков не был наказан Сталиным за приниженные данные о наращивании германских вооруженных сил 21 июня, так как он «докладывал Сталину правду. Гитлер действительно к войне против Советского Союза не готовился»¹⁰.

Влияние идей Суворова не стоит недооценивать. Метаморфозы, которые претерпела в последние годы немецкая историография войны на Востоке, поразительны. Покойный профессор Хильгрубер, один из ведущих немецких историков, неожиданно заговорил об угрозе, которую Советский Союз представлял для Германии в 1941 году, хотя в 1965 году, пользуясь теми же самыми источниками, он рисовал образ индифферентного Сталина, стремящегося умиротворить Гитлера, до самого начала войны перевыполняя советские обязательства перед Германией¹¹. В книге под названием «Война Сталина» австрийский профессор Эрнст Топич утверждает, что, концентрируя внимание на агрессивных действиях Гитлера, — особенно нападении на Советский Союз, — мы просмотрели истинного преступника — Сталина. Вторая мировая война, утверждает Топич, «была по сути дела нападением Советского Союза на западные демократии, а Германии… отводилась роль лишь военного заместителя»¹².

Еще более настораживает тот факт, что Суворов фактически подтверждает мысли, выраженные недавно Иоахимом Хофманом в официальной германской военной истории второй мировой войны. Немецкие историки во Фрейбурге, показав исключительно высокий уровень профессионализма в изучении немецких материалов, не смогли преодолеть разногласия относительно политического аспекта войны на Востоке. Это заставило их прибегнуть к необычной практике и произвести на свет две диаметрально противоположных версии происхождения плана «Барбаросса». Профессор Мессершмидт придерживался традиционных взглядов, Хофман же фактически солидаризировался с Суворовым, говоря об исходящей от Советского Союза стратегической угрозе, которая не могла не убедить Гитлера, что июнь 1941 года — последняя возможная дата начала превентивной войны¹³.

Общим для Хофмана и Топича, как и для данных дебатов вообще, является неспособность представить новые доказательства для обоснования приводимых ими голословных утверждений. Пока что дебаты вызвали серьезные возражения в основном по поводу военного аспекта теории. Однако они также не были последовательными, и позиции Суворова не были поколеблены. Дискуссии совершенно не касались политических и дипломатических структур, в рамках которых принимались военные решения. Изучение военных аспектов проблемы, в основном ограниченное теоретическим рассмотрением советской внешней политики накануне войны, свидетельствует о сильной идеологической предвзятости участников¹⁴.

Серьезным пробелом большинства историков, изучающих военные и дипломатические вопросы, является неспособность рассматривать различные аспекты под единым углом зрения. Это особенно ярко бросается в глаза, когда речь заходит о руководстве Сталина. Почти никто не отрицает, что работа Генштаба, Коминтерна, Центрального Комитета и Наркоминдела сводилась воедино в Кремле. Хотя наверху допускалась относительная свобода мнений, учитывались различные альтернативные предложения, окончательной, последней инстанцией всегда был Сталин. С середины мая 1941 года Сталин даже формально стал первым человеком страны, заняв пост председателя Совета народных комиссаров; в этой должности он осуществлял всестороннее руководство как в военных, так и в дипломатических вопросах. Не следует доводить дело «до абсурда» и полагать, что по утрам Сталин рассматривал военную доктрину, после обеда обсуждал вопросы дипломатии, а вечерами погружался во внутриполитические проблемы. Все эти вопросы были тесно взаимосвязаны.

Приведем в качестве примера предложение Жукова от 15 мая 1941 года о контрнаступлении с целью предотвращения концентрации германских войск на границе с Советским Союзом. Сталин должен был рассматривать этот вопрос, увязывая его с разговорами о грядущей советско-германской войне и таинственном полете Рудольфа Гесса в Англию несколькими днями ранее, с учетом поражений английской армии на Балканах и в Северной Африке, а также подписанного незадолго до этого Пакта о нейтралитете с Японией. Все эти факторы увязывались воедино, и на основании их Кремль принимал решения. Поэтому очень важно постараться понять настроение людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня. Нельзя упускать из виду драматизм событий, полных неопределенности, когда недоверие, предвзятые мнения и слухи оказывались сильнее десятков дивизий, развертываемых на фронтах.

Другим фактором, ограничивающим объективное суждение, является тенденция рассматривать тот или иной эпизод лишь с точки зрения советско-германских отношений, не учитывая отношений Советского Союза с Англией, что важно для правильной оценки событий. Акцент на теоретических основах и идеологических корнях конфликта увел дебаты далеко в сторону от действительных событий, приведших к войне на Востоке.

Невозвращенцы становятся историками

Ни ошеломляющие гипотезы Суворова, ни свидетельства в их поддержку сами по себе не являются откровением¹⁵. Именно принадлежность Суворова к ГРУ (советской военной разведке) придала его аргументам вес и достоверность. Поэтому прежде чем обсуждать проблему, необходимо сказать несколько слов о феномене «Суворова». Теперь известно, что Виктор Суворов — псевдоним Владимира Богдановича Резуна, капитана ГРУ, попросившего политическое убежище в Англии в июне 1978 года. Романтический и таинственный ореол, окружавший Суворова, усилен его издателями, которые акцентировали внимание западного читателя на том факте, что Москва вынесла ему смертный приговор и поэтому его настоящее имя и местонахождение являются большим секретом. Самому Суворову льстит этот романтический ореол: «Это на самом деле совершенно потрясающее чувство освобождения. Я знаю, что я мертв, поэтому у меня нет никаких проблем. Каждое новое утро я встречаю благодарностью Богу и судьбе за то, что мне подарено еще одно утро. Господи, как это прекрасно. Я должен был 14 лет назад уже быть в ящике, а я все еще живу»¹⁶.

Никто из ученых, увлеченных теориями Суворова, не счел за должное осведомиться о его мотивах или усомниться в достоверности полученной от перебежчика информации. Ведущие специалисты по вопросам разведки утверждают, что перебежчикам, как правило, трудно расстаться с секретами, и поэтому они находятся под сильным эмоциональным давлением. Им мало доверяют, и они знают, что когда от них получат всю необходимую информацию, они станут не нужны. Единственное, что им остается, это «отдалять тот ужасный день, когда с ними будет покончено, когда они будут выжаты, как лимон, дело их жизни закончится, а они станут чужими в свободной, но непонятной им стране». Предусмотрительный перебежчик преувеличивает свою роль в советской разведке, намекая на доступ к досье и архивам, которых он никогда не видел, или утверждая, что знает о чем-то из первых рук и имеет нужных знакомых. Такие личности, как правило, выступают с весьма спекулятивными и потому сенсационными заявлениями, привлекающими внимание читателя, хотя на самом деле они чаще всего были всего-навсего мелкими функционерами, не посвященными в процесс принятия Кремлем решений. Их информация зачастую черпается из сплетен, распространяемых их коллегами по работе¹⁷.

Суворов пошел по стопам тех перебежчиков, которые даже во время войны пытались добиться признания и внимания с помощью дезинформации. Леон Гельфанд, оставшийся в Риме в 1940 году, проинформировал англичан, что «Сталин с 1933 года добивался заключения соглашения с Гитлером»¹⁸. Таким образом, Суворов не является исключением. После своего бегства он опубликовал несколько книг о советской военной разведке и своей собственной работе¹⁹. Однако можно с уверенностью сказать, что он имел весьма ограниченный доступ к секретной информации во время своей непродолжительной службы в военной разведке в качестве младшего офицера, а затем краткого пребывания в Генштабе.

Стало знамением времени, что такие люди, как Резун, ранее пользовавшиеся привилегиями, полагающимися «номенклатуре», стремятся в заново родившейся России быть приравненными к истинным диссидентам и критикам режима, как например, Андрей Сахаров — людям, дорого заплатившим за свои убеждения. Суворов предал систему, и его действия, естественно, заставляют поставить вопрос о моральной чистоплотности личности. Чтобы опровергнуть какие-либо обвинения в предательстве, Суворов рассказывает о себе в приукрашенных тонах: «Я уже полностью отдавал тогда себе отчет, что у этого режима нет никакого будущего. Я понимал, что он рухнет. С другой стороны, я был фанатически влюблен в армию, в оружие, в сильные, мощные организации, такие, например, как ГРУ. И я гордился тем, что я офицер. Это шло параллельно. Я ненавижу режим и страшно люблю армию»²⁰. Как мы вскоре увидим, вольное обращение с источниками стало его товарным знаком. Отягощать себя доказательствами — занятие для него совершенно чуждое.

Перебежчики, чтобы удержать интерес к себе, часто используют свои знания для пропаганды политических идей своих новых работодателей. Подобно Кривицкому и другим перебежчикам 30-х годов, работы Суворова сильно окрашены политическими и идеологическими предрассудками, имеющими цель разжечь «военный психоз» и предостеречь общественное мнение Запада от возобновления разрядки²¹. Книга Суворова написана в процветающем жанре заговорщицкой психологии. Она внушает читателю, что значимые события нельзя объяснить обычными категориями; теория заговора, или заговорщический менталитет превосходит ординарные свидетельства. Заговорщицкая психология, или «история, рассказанная в виде народного мифа»²², исключительно действенна во время перехода от тоталитаризма к демократии. Теория заговора в том или ином обличии легко завоевывает умы и не воспринимает опровержения, с особой силой она проявляется при объяснении ключевых моментов истории, насыщенных информацией и фактами, и тем самым подверженных постоянным ревизиям.

Период между началом второй мировой войны и немецким вторжением в Россию представляет собой особо благодатную почву для теории заговора, поскольку он включает в себя основополагающие мифы, такие, как договор между Риббентропом и Молотовым, полет Рудольфа Гесса в Англию и предупреждение, направленное Черчиллем Сталину. Суворов правильно понимает, что самые старые, заскорузлые теории заговора живут дольше других. Они воскрешаются, едва успев стереться из памяти, имитируя истину, а на деле скрывая ее новыми нагромождениями лжи. Теория заговора, будучи исключительно привлекательной для обывателей, пропагандирует мифы, преднамеренно и настойчиво скрывает истину, упрощая сложные ситуации. Это особенно применимо к России, где период 1939–1941 гг. оставался еще несколько лет назад «белым пятном» в советской историографии. Суворов не удосужился изучить появившиеся в изобилии новые материалы, так как правильно рассчитал, что идеи, внушенные с помощью теории заговора, сильнее фактов.

Кто на кого собирался нападать в июне 1941 года?

Почти полное отсутствие данных о намерениях и стратегии Сталина накануне войны заставляет нас или приписывать ему заговор сомнительного свойства, или согласиться с Черчиллем, объявив Сталина и его генералов «полностью обведенными вокруг пальца неудачниками второй мировой войны в вопросах стратегии, политики, предвидения и компетенции»²³. Вскоре после смерти Сталина появились немногочисленные свидетельства, в основном советских армейских кругов. Маршалы, воспользовавшись своим влиятельным положением после прихода к власти Хрущева, отмежевались от ответственности за катастрофические события 22 июня и взвалили всю вину на Сталина. Но даже тогда в многочисленных военных мемуарах, появившихся в виде книг и статей, развертывание советских войск рассматривалось в качестве оборонительной меры²⁴.

Отсутствие фактов завело в тупик большинство западных историков, включая ведущих экспертов по советской военной политике, например, Джона Эриксона, которые стремились найти рациональное объяснение политике Сталина в последние месяцы перед немецким вторжением. В своем замечательном исследовании «Путь к Сталинграду» Эриксону пришлось ограничиться следующим личным предположением:

«Вплоть до апреля 1941 года политика Сталина все же была в определенной степени осмысленной… Слабость Советского Союза — хотя Сталин никогда бы это не признал — требовала проведения политики частичного умиротворения и до самого последнего времени она давала отличные плоды. Однако кризис, связанный с событиями на Балканах, знаменует собой поворотный пункт в советско-германских отношениях, который вынудил Сталина целиком перейти к политике умиротворения, и такое поведение трудно объяснить»²⁵.

Другая широко распространенная версия, — также весьма гипотетическая, — опирается на хорошо известный теперь факт, что в распоряжении Сталина находились точные разведывательные данные о развертывании и намерениях немецких войск, полученные из различных источников²⁶. Полагают, что военная оценка разведданных принизила их значение, полностью поддержав концепцию Сталина о том, что Англия пытается вызвать кризис в советско-германских отношениях, распространяя слухи о наращивании войск на границе²⁷. И тем не менее мы по-прежнему плутаем во тьме, пытаясь понять, как Сталин истолковал и использовал эти разведданные.

Где-то посередине находится версия, до сих пор весьма скупо подкрепленная данными, которая объясняет катастрофу начальных этапов войны политическим параличом, который разбил Сталина, когда он понял, что война с Германией действительно неизбежна. Принимаемые им беспорядочные полумеры, которые Суворов ошибочно расценил как тайную подготовку вооруженных сил к наступлению, отражали тревогу и неуверенность, демонстрируя признание опасности, а также понимание, что у него нет возможности ликвидировать ее. Но даже такая внешне объективная интерпретация зачастую объясняет плохое понимание Сталиным ситуации «коммунистической логикой», явное противоречие, выхолащивающее в его действиях здравый смысл²⁸.

Отсутствие бесспорных данных, а также расхождения в различных мемуарах, вышедших в свет в России, создали вакуум, который удачно заполнили теории Суворова. Единственное преимущество, которым он, по его словам, обладает перед другими западными историками: непосредственное знание советских сил безопасности и опыт работы в них. Удивляет высокомерие, с которым Суворов отметает архивный материал и полагается только на мемуарную литературу. Он с готовностью признает, что «немного поработал в архивах Министерства Обороны СССР», но «совершенно сознательно архивные материалы почти не использую»²⁹. В ответ на мои возражения по этому вопросу, Суворов утверждал, что сверил свою информацию «с секретными советскими источниками». Отказ от использования архивов объясняется тем, что в них, очевидно, не содержалось такого материала. Нет оснований не доверять Дмитрию Волкогонову, который, будучи членом комиссии, работающей с секретными документами Политбюро, удостоверяет, что ему попадались документы по соглашению Риббентропа-Молотова и Катынской бойне, но не было документов, свидетельствовавших о воинственных намерениях Сталина в отношении Германии³⁰. Было бы наивно полагать, что такую гигантскую операцию можно было провести без соответствующего планирования и подготовительной работы и без каких-либо документальных свидетельств.

С наступлением «гласности» появилось огромное количество новых материалов, проливающих свет на события, приведшие к войне. А ведь еще в 1990 году отрицалось даже само существование секретных протоколов к пакту Риббентропа-Молотова³¹. Уверенный в своей правоте, Суворов не удосужился сверить свои работы с имеющимся новым обширным материалом или как-то отреагировать на него. Он отмечает факты, не согласующиеся с его концепцией, приписывая их вызывающим всеобщую ненависть «коммунистическим историкам».

Не следует забывать, что аргументы Суворова были придуманы, когда советский режим еще прочно держался. Переход от подавления к свободе, сопровождаемый полным осуждением прошлого, заставил советских историков мучительно бросаться из одной крайности в другую. Достижение национального уважения и восстановление между на родного признания зависят прежде всего от способности объективно оценивать прошлое и отвергнуть теории заговоров, которые возрождаются в «смутное время». В настоящее время Россия живет и дышит историей. Однако опасность заключается в отказе по идеологическим убеждениям от советского периода и в поисках неясных, а то и архаичных корней в имперском прошлом России. Ведь даже большевикам пришлось вскоре после войны разбираться с царским наследием. Несмотря на попытки порвать все связи с прошлым и достичь утопии, Ленину и Сталину все более приходилось считаться с национальными интересами страны. На место чисто идеологических догм пришла ответственность перед государством, и историки должны внимательно изучать взаимозависимость между ними.

«Ледокол» стал первой попыткой Суворова обуздать историю и использовать ее в своих политических и идеологических интересах. Рассчитывая на западных читателей, Суворов построил свою аргументацию на грубых идеологических постулатах. Он стремился показать, что внешняя политика Советского Союза целиком определялась идеологией и следовала марксистским догмам, которые всегда имели целью мировую революцию. Суворов не принимал в расчет национальные интересы, которым следовало советское руководство накануне войны. На протяжении всей книги он размахивает жупелом коммунизма, как красной тряпкой перед быком; этим методом пользовались еще историки периода «холодной войны», пугая Запад тем, что «красные у нас под кроватью». В «Ледоколе» Суворов прибегает к такой же тактике, играя на понятном отвращении русского народа к режиму, принесшему ему так много страданий.

Россия как агрессор во второй мировой войне

Развернувшиеся дебаты имеют огромное значение, вращаясь вокруг вопроса об особом характере советского внешнеполитического курса. Суворов использует на все 100 % дезинформацию и пропаганду времен «холодной войны», когда писали о наличии грандиозного плана Советов, основанного на революционном предвидении Лениным неизбежности «империалистической войны», в которой Советский Союз не примет участия. Эта война истощит капиталистический мир и явится катализатором мировой революционной ситуации. Эта пропагандистская кампания утверждала, что целенаправленная и последовательная политика Советского Союза на создание мирных условий для завершения экономического, промышленного и военного возрождения после революции 1917 года, была ему необходима, чтобы осуществить территориальную экспансию в Восточной Европе в конце второй мировой войны. Такой подход позволяет сторонникам этой точки зрения сделать вывод, что предпринятые Англией в 1939 году попытки создать действенный антигерманский союз были обречены на провал. Суворов утверждает, не приводя серьезных аргументов, что еще в 1927 году Сталин пытался разжечь империалистическую войну, поощряя забастовочное движение в капиталистических странах и поддерживая международную нестабильность.

Таким образом, Суворов пытается представить агрессивным ключевое направление советской внешней политики, которое единодушно рассматривается, как оборонительное. Читателя пытаются убедить в том, что Сталин еще в 20-х годах замысливал «освободительные войны» (термин, используемый автором для характеристики советской политики в Чехословакии в 1968 году и спроецированный им на 30—40-е годы)³².

Концепция Суворова целиком построена на определении стратегических намерений Сталина и основана на выборочных и неубедительных свидетельствах. Она выводится из изучения характера мобилизации и развертывания советских войск весной 1941 года, когда, по его утверждению, велась систематическая подготовка к нападению на Германию. Настоящей сенсацией является утверждение Суворова о том, что на 6 июля планировалась операция «Гроза» — нападение на Германию³³. К такому выводу Суворов пришел на основе весьма произвольного толкования двух, очевидно, тесно связанных между собой событий. Первое — стремительное, неожиданное и скрытое выдвижение Красной Армии к границам, которое он рассматривает, как развертывание для наступления, и второе — публикация Сталиным, казалось бы, «невразумительного» заявления ТАСС от 13 июня, в котором опровергались слухи о предстоящем столкновении между Советским Союзом и Германией. Суворов настойчиво подводит к ложному выводу о том, что приказ о наступлении был окончательно дан «12–15 июня», и тесно связывает его с опубликованием заявления ТАСС. Итак, 13 июня становится одной «из самых важных дат советской истории. По своему значению она, конечно, гораздо важнее, чем 22 июня 1941 года»³⁴.

Это утверждение Суворова зиждется на еще более шатком основании, подкрепленном в книге «День-М» неуклюжими доводами. Он отмечает, что за 19 дней до начала агрессии Сталин принял принципиальное решение мобилизовать в ряды армии высший эшелон «номенклатуры». М + 19 (19 дней после мобилизации) было не случайным сроком, утверждает Суворов, а принципиальным положением. За девятнадцать дней до вторжения в Польшу Сталин призвал в армию 4000 работников высшего партийного эшелона. Затем Суворов делает «очевидный» вывод: «Сценарий повторяется. Если от даты нового постановления отсчитать 19 дней, то как раз попадем в 6 июля 1941 года. Эту дату я называл раньше. В этот день Красная Армия должна была нанести удар по Германии и Румынии.»³⁵

В книге «День-М» Суворов утверждает, что Сталин не только несет ответственность за нападение Гитлера на Россию, но и является инициатором второй мировой войны. Еще в «Ледоколе» Суворов заявлял, что, не уверенный в том, что Англия и Франция будут воевать за Польшу, Сталин готовился к войне, созвав в середине августа Политбюро, на котором был решен вопрос о призыве в армию резервистов. Мобилизация насторожила Гитлера и вынудила его выступить против Польши. Суворов признает, что не видел протоколов Политбюро, но события нескольких последующих дней, по его мнению, подтверждают то, что сказал Сталин³⁶. К июню 1941 года, по мере того, как мы приближались к «дню М», были уже мобилизованы 5 300 000 человек. По мнению Суворова, Сталин завершил подготовку к наступательной войне. Итак, перед читателем нарисована полная картина происходящего: «Тайная мобилизация началась 19 августа 1939 года. Поэтому День «М» — это не начало мобилизации, а только момент, когда тайная мобилизация вдруг громогласно объявляется и становится явной. День «М» — не начало мобилизации, а начало ее финального открытого этапа»³⁷.

Несомненно, вдохновленный успехом и пренебрегая резкой критикой ученых в его адрес, Суворов в своей новой книге теряет контроль над фактами. В то время как написанная ранее книга сохраняла определенные композиционные и научные претензии, теперь для доказательства своей правоты он приводит несущественные и едва ли связанные между собой события и теории. Так, например, он бездоказательно утверждает, что знаменитый плакат «Родина-мать зовет» и не менее знаменитая песня «Священная война» были заказаны Сталиным в конце 1940 года в преддверии агрессивной войны³⁸. Такие абсурдные утверждения часто сопровождаются эффектными сравнениями событий, имеющих между собой очень мало общего.

Разительным примером этого являются воспоминания Суворова о том, как, будучи молодым офицером, он получил новые сапоги накануне вторжения в Чехословакию в 1968 году. Он приводит слова одного старика, рассказавшего, что когда его дивизия развертывалась на границе в Карпатах в 1941 году, им также выдали по новой паре сапог. Правомерна ли такая аналогия? Конечно, нет. В 1941 году солдатам выдавали новые сапоги в ожидании немецкой агрессии, а в 1968 году снабдили новыми сапогами в совершенно иных обстоятельствах для вторжения в Чехословакию³⁹.

Бремя доказательства

Навязывая свои аргументы, Суворов очень бесцеремонно обращается с важнейшими фактами, хотя, ничтоже сумняшеся, называет некоторых замечательных русских военных историков, как например, Анфилова, «коммунистическими фальсификаторами»⁴⁰.

Аксиомой для Суворова, на которой зиждется вся его концепция, является уверенность в том, что Сталин готовил войну. Теория Суворова избегает сложных построений; он игнорирует запутанную международную обстановку кануна войны. Девиз Суворова, иллюстрирующий его концепцию, неотразим своей простотой: «Германский фашизм для Сталина — это инструмент. Германский фашизм — это Ледокол Революции. Германский фашизм может начать войну, а война приведет к революции. Пусть же Ледокол ломает Европу! Гитлер для Сталина — это очистительная гроза Европы. Гитлер может сделать то, что Сталину самому делать неудобно». Это положение основывается на выступлении Сталина, в котором он якобы раскрыл свои планы покончить с нацистской Германией за пять лет до прихода Гитлера к власти. В нем он поклялся разгромить фашизм, свергнуть капитализм, установить Советскую власть и освободить от рабства колонии. Суворов утверждает, что уже в 1927 году Сталин предвидел приход нацистов к власти и считал это положительным явлением: «Именно тот факт, что капиталистические правительства фашизируются, именно этот факт ведет к обострению внутреннего положения в капиталистических странах и к революционным выступлениям рабочих»⁴¹. Суворова не смущает то, что в своем выступлении Сталин вообще не упомянул Германию.

Концепция Суворова держится на бесконечных коротких цитатах, выхваченных из Сочинений Сталина. Большая часть приводимых Суворовым отрывков взяты из выступлений Сталина в 1927—28 гг., в последние, решающие годы его борьбы за власть. В 1927—28 гг. мощная коалиция бывших товарищей Сталина — Зиновьев, Каменев и Троцкий — обвинила его в забвении революционных принципов Ленина ради прагматизма, проявившегося в его теории «построения социализма в одной стране». Поэтому Сталину пришлось потратить много усилий, чтобы утвердиться в качестве наследника Ленина. И в это время Сталин столкнулся с внешнеполитическим кризисом, который грозил подорвать строительство «социализма в одной стране». Летом 1927 года отношения с Англией обострились до крайности, произошел разрыв отношений. Из Парижа был выдворен советский посол, а посол в Варшаве был убит. Германия вступила в Лигу Наций и подтвердила свои обязательства соблюдать Локарнские договоренности. В Москве создалось впечатление, что против Советского Союза замышляется новая интервенция. Поэтому в выступлениях Сталин балансировал между революционной позицией и умеренным подходом. В целом их содержание характеризовалось не стремлением к войне, а откровенно осторожным подходом и тревогой⁴².

Если бы Суворов продолжил цитату, то читатель смог бы сам убедиться, спускал ли Сталин в 1928 году на воду «ледокол» или был озабочен угрозой для России извне:

«Отсюда задачи коммунистических партий:

Во-первых, неустанная борьба с социал-демократизмом по всем линиям, и по линии экономической, и по линии политической, включая сюда разоблачение буржуазного пацифизма с задачей завоевания большинства рабочего класса на сторону коммунизма.

Во-вторых, создание единого фронта рабочих передовых стран и трудовых масс колоний для того, чтобы предотвратить опасность войны, или, когда война наступит, превратить империалистическую войну в войну гражданскую, разгромить фашизм, свергнуть капитализм, установить Советскую власть, освободить колонии от рабства, организовать всемерную защиту первой в мире Советской республики»⁴³.

Для обоснования своей позиции Суворов выборочно приводит цитаты из политического отчета Сталина Центральному Комитету в декабре 1927 года. По словам Суворова, Сталин рассматривал возникновение ситуации, когда Германию можно было направить против Англии и ослабить, прежде чем Советский Союз выступит против нее: «Очень многое в деле нашего строительства зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром, которая неизбежна… до того момента, пока капиталисты не передерутся между собой»⁴⁴. Начальная часть отрывка, который Суворов не приводит, рисует совершенно иную картину: «Отсюда задача — учесть противоречия в лагере империалистов, оттянуть войну, «откупившись» от капиталистов, и принять все меры к сохранению мирных отношений». Ситуация полностью отличается от той, которую стремится изобразить Суворов.

Наиболее вопиющим искажением текста является стремление Суворова доказать, что Сталин еще в 1927 году предвкушал выгоды, которые можно будет извлечь из войны между капиталистическими странами. Дело представляется так, что Сталин предвидел заключение «пакта Риббентропа — Молотова»: «Решительное сражение можно считать вполне назревшим, если все враждебные нам классовые силы достаточно обессилили себя борьбой, которая им не по силам». Здесь Сталин цитирует работу Ленина, в которой тот призывал массы в 1917 году сбросить Временное правительство:

«Решительное сражение, — говорит Ленин, — можно считать вполне назревшим, если: 1) все враждебные нам классовые силы достаточно запутались, достаточно передрались друг с другом, достаточно обессилили себя борьбой, которая им не по силам»; если «2) все колеблющиеся, шаткие, неустойчивые, промежуточные элементы, т. е. мелкая буржуазия, мелкобуржуазная демократия в отличие от буржуазии, достаточно разоблачили себя перед народом, достаточно опозорились своим практическим банкротством»⁴⁵.

Суворов прибегает к такой же уловке, когда выбирает эпиграф для главы, в которой говорится о тайном выдвижении советских войск к линии фронта весной 1941 года. Замысел Сталина, представлялся следующим: «Надо застать противника врасплох, уловить момент, когда его войска разбросаны». В этом случае Сталин также цитировал Ленина, излагавшего тактику захвата власти в 1917 году⁴⁶. Сам Сталин не упоминал о Германии, а лишь оценивал революционные перспективы Англии после общей забастовки, проходившей в 1926 году⁴⁷. В своей речи он неоднократно подчеркивал угрозу, которую война несет Советскому Союзу, а отнюдь не приветствовал революционный потенциал войны. Упор делался не на наступательных аспектах, а на защите «социализма в одной стране», т. е. защите «отечества» в будущей войне. Домыслы Суворова строятся на анахроническом подходе к сталинским текстам; это равносильно утверждению, что знаменитая пушкинская строка «Ура! Октябрь уж наступил» возвещает о русской революции⁴⁸.

То, как Суворов представляет свою концепцию, можно проиллюстрировать множеством других цитат, которые, если их вырвать из контекста, представляют советскую внешнюю политику коварной и агрессивной. Примером зловещей угрозы Сталина могла бы стать следующая цитата, взятая из одного его выступления: «Мы делаем дело, которое в случае успеха перевернет весь мир и освободит весь рабочий класс»⁴⁹. Но эти слова сказаны в 1931 году в речи о задачах хозяйственников на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности. Ее целью было добиться увеличения промышленного производства и выполнить пятилетний план. Под словом «дело» понималось создание в СССР социалистической экономики, которая явилась бы образцом для международного рабочего класса⁵⁰.

Основным источником, из которого Суворов черпает свои аргументы, являются объемистые мемуары советских генералов. Однако он превратно истолковывает и эти свидетельства. Маршал Василевский, утверждает он, откровенно оценивал ситуацию: «Опасения, что на Западе поднимается шум по поводу якобы агрессивных устремлений СССР, надо было отбросить. Мы подошли…к рубикону войны, и нужно было сделать твердо шаг вперед»⁵¹. Опущенные им в середине слова «волей обстоятельств не зависящих от нас» полностью изменяют смысл предложения, подразумевая, что война была навязана развертыванием немецких войск. В статье Василевского содержится в общем-то обычная критика Сталина за его неспособность подготовиться к нападению немцев и принять твердые меры, продиктованные развертыванием немецких войск на границе с СССР.

Так же относится Суворов и к трудам ученых. В одной из редких ситуаций, когда он привлекает сравнительно новый материал 1986 года, он пишет: «Генерал-майор А.И.Михалев прямо признает, что Южный и Юго-Западный фронты советское командование не планировало использовать для оборонительных или контрнаступательных действий. Стратегические цели предполагалось достичь переходом войск фронтов в решительное наступление»⁵². Однако статья фактически посвящена организации обороны в Южном секторе. Если привести цитату целиком, то смысл ее будет прямо противоположным тому, что приписывает ей Суворов: «Как известно, советское командование для отражения вторжения агрессора не предусматривало проводить здесь стратегическую оборонительную операцию. Прикрытие государственной границы планировалось осуществить силами стрелковых корпусов первого эшелона. Вторые эшелоны армий, прежде всего механизированные корпуса, предназначались для нанесения контрударов и развития наступления. Стратегические цели предполагалось достичь переходом войск фронтов в решительное наступление».

Очень жаль, что историки игнорировали работы Суворова из-за поверхностного характера и несерьезности его аргументов. Поступая таким образом, они, по иронии судьбы, предоставили ему исключительную возможность ознакомить русских читателей с важнейшим этапом советской истории, который замалчивался в прошлом. Объективная дискуссия осложняется тем, что рассматриваемый период чреват мифами, многие из которых тогда преднамеренно распространялись. Позднее их некритически восприняли историки из-за отсутствия достоверной информации и политической поляризации времен «холодной войны», способствовавшей такому подходу. Приведенная ниже интерпретация событий накануне войны с помощью недавно раскрытых архивных материалов по-новому представляет бесплодные попытки предотвратить немецкое вторжение. Автор изучил множество русских документов Министерства обороны и Министерства иностранных дел, а также широкий круг опубликованных документальных материалов. В книге кроме того широко используются английские и немецкие архивные материалы.

Достоин сожаления тот факт, что из-за террора окружение Сталина не оставило ни дневников, ни других заслуживающих внимания письменных свидетельств. Даже те, кто чувствовал себя в относительной безопасности за границей, — понимали свою уязвимость. К примеру, для Майского, несомненно, было унизительно передавать свой дневник по собственной инициативе на суд Сталина в конце 1941 года со следующим сопроводительным письмом:

Лондон, 6.12.41.

т. Сталину.

«Дорогой Иосиф Виссарионович, завтра вместе с Иденом я отправляюсь в СССР. Так как морские путешествия в наши дни — дело довольно рискованное, то на всякий случай обращаюсь к Вам с этим письмом.

В настоящем портфеле находится дневник, который я, правда, не очень аккуратно вел в течение последних 7 лет. С точки зрения литературной этот дневник, конечно, требует еще значительной обработки, ибо писался он в разных условиях и почти всегда наспех. Однако с исторической точки зрения этот дневник, несомненно, представляет известный интерес. Как ни как, за указанные 7 лет я все время находился на крупнейшем обсервационном пункте мировой политики и имел возможность входить в сношения с крупнейшими политическими деятелями Англии и др. стран. Направляю мой дневник Вам. Делайте с ним, что найдете нужным.

…С товарищеским приветом И.Майский»⁵³.

Человеческий фактор, столь важный в советской политической культуре, представлен на страницах дневника мало, в отличие от очень личностной и выразительной для читателей оценки политической жизни Лондона.

Некоторые факты были почерпнуты мною из дневников Майского и Димитрова и других документов личного характера: например, о встрече Жукова и Тимошенко со Сталиным на заседании Политбюро в середине июня и др. Можно надеяться, что в будущем появятся новые интересные материалы.

Отнюдь не собираясь в последующих главах скрещивать с Суворовым шпаги, я хочу лишь дать альтернативную интерпретацию событий накануне операции «Барбаросса», которая бросает серьезный вызов теории «превентивной войны» и позволит читателям составить об этом собственное мнение.