Миф «Ледокола»: Накануне войны

Россия в осаде

Поздно ночью 23 августа 1939 года в Кремле советский комиссар иностранных дел Вячеслав Молотов подписал с германским министром иностранных дел Иоахимом Риббентропом пакт о ненападении. Хотя это был лишь договор о нейтралитете, он, как правило, рассматривается историками как наиболее очевидная, непосредственная причина второй мировой войны. Это событие привело к военным действиям и потому заслуживает внимательного рассмотрения. До какой степени разделяет Советский Союз с нацистской Германией вину за возникновение войны? Некоторые историки идут в своих аргументах дальше. Они уделяют первостепенное внимание подписанным месяц спустя совершенно секретным протоколам, разделившим Восточную Европу на сферы влияния. Именно секретные протоколы, утверждают они, а не пакт о ненападении, отражают истинные цели советской внешней политики. Договор заложил основы прочного союза между Германией и Советским Союзом. Как мы видели в первой главе, Суворов в своих аргументах заходит еще дальше. Он считает, что Сталин стремился к такому соглашению с середины 20-х годов, рассчитывая, развязав войну, создать благоприятные условия для революции. После того, как Германия и страны Запада истощат себя, Россия вступит в войну и расширит свою территорию за счет Европы.

Было бы явной ошибкой категорически отрицать этот аргумент и разделять противоположное мнение советских историков, которые постоянно утверждали, что в своей внешней политике в 30-е годы Сталин руководствовался высокими моральными соображениями¹. Тенденция разделить эти два соглашения — пакт о ненападении и секретные протоколы — не выдерживает критики, так как они являлись составной частью единой политики и служили одной цели. Хотя окончательное решение подписать пакт, возможно, было принято лишь в августе 1939 года, ориентация на Германию произошла не в результате срыва переговоров с Западом. Переговоры с Германией были начаты весной 1939 года и велись одновременно с переговорами со странами Запада.

Чтобы яснее и объективнее оценить советскую внешнюю политику 30-х годов, необходимо определить основополагающие принципы этой политики. Проанализировав постепенную эволюцию советской внешнеполитической доктрины в первое десятилетие после революции, нельзя не прийти к выводу, что в своей внешней политике накануне войны Сталин вряд ли руководствовался антинацистскими настроениями, восхищением или враждой лично к Гитлеру или желанием совершить коммунистическую революцию в Европе. С учетом враждебного окружения, которое все больше смыкалось вокруг Советского Союза в 30-е годы, а также огромного ущерба, нанесенного индустриализацией и коллективизацией, советская политика ни в коей мере не определялась экспансионистскими соображениями. Сталин явно старался укрепить национальную безопасность. Изменения в советской политике были вызваны не столько отвращением к фашизму по моральным и идеологическим соображениям, сколько растущей немецкой угрозой, проведением Германией активной политики и отказом от духа Рапалло. Для определения нового курса потребовалось время, но уже к декабрю 1933 года Политбюро выработало политику коллективной безопасности. Она была расчетливой и осторожной, чтобы не оттолкнуть Германию и одновременно обеспечить безопасность России. Идеология осадного положения и акцент на экономическом подъеме страны, так ярко проявившиеся во время военной угрозы в 1927 году, были возрождены Сталиным на XVII съезде Коммунистической партии в начале 1934 года:

«У нас не было ориентации на Германию, так же, как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР»².

Ясная и последовательная, с небольшими тактическими отклонениями, политика строилась на осознании потенциальной опасности, исходящей от всего капиталистического мира, будь то фашистская Германия или западные демократии. Стремясь в отношениях с державами к балансу, столь чуждому для марксистской теории, отвергающей идею поддержки одной капиталистической державы против другой, Сталин стремился защитить российскую революцию. Это было достигнуто в 20-е годы сотрудничеством с Германией в духе Рапалло, а после прихода Гитлера к власти — попытками воздвигнуть барьер против появившейся серьезной опасности со стороны Германии. Один из ведущих авторитетов Запада пришел к выводу, что Сталин «виновен, видимо, в целом ряде ошибок во время проведения курса на коллективную безопасность, но сам курс, несомненно, был искренним»³.

Дилемма

Мотивы, которыми руководствовался Сталин, заключая пакт с Германией, нельзя рассматривать в отрыве от целей советской внешней политики после 1917 года. Нескончаемые, напряженные дебаты по этому вопросу зачастую носят язвительный характер. Согласно общему мнению, мотивы подписания Сталиным пакта могут быть верно определены, если установить точное время его переориентации на Германию. Сложились две противоположные точки зрения, резко отличающиеся друг от друга. Согласно одной, Советский Союз проводил ясную, четкую, даже благородную политику европейского щита коллективной безопасности против нацистской агрессии. Провал коллективной безопасности объяснялся не отсутствием искренних усилий со стороны Советского Союза, а политикой «умиротворения» — нежеланием западных демократий выступить против гитлеровской агрессии. Согласно этой точки зрения, русские стали всерьез рассматривать ориентацию на Германию лишь в августе 1939 года, когда поняли, что Запад цепляется за политику умиротворения, в то время как Гитлер намеревался оккупировать Польшу.

Другая крайность — это утверждение Суворова, что коллективное обуздание агрессии никогда не было настоящей целью Кремля, а являлось лишь приманкой, которой Сталин в течение десятилетия стремился завлечь не желающего этого Гитлера в агрессивный союз. Эта точка зрения делает акцент на идеологических принципах советской внешней политики. Суворов заявляет, что еще в 1927 году Сталин пытался вбить клин между капиталистическими государствами и подтолкнуть их к межимпериалистической войне на взаимное уничтожение, в результате которой Советский Союз мог добиться территориальных приращений вдоль всех своих границ. Чтобы развязать такую войну, Сталин, по утверждению Суворова, помог приходу Гитлера к власти, намеренно направляя политику Коминтерна и германской коммунистической партии по гибельному пути. Согласно этой точке зрения, нацистско-советский пакт всегда присутствовал в планах Сталина, а курс на коллективную безопасность был всегда лишь ширмой, скрывающей его замыслы от Запада. Фактически Суворов старается приписать Сталину проведение агрессивной политики в сговоре с Германией начиная с Рапалльского договора 1922 года⁴.

Однако, советская внешняя политика в конце 20-х годов была намного более продуманной и осторожной. Аргументы Суворова свидетельствуют о непонимании им трансформации внешней политики СССР от революционной в 20-ые годы в эволюционную в 30-е годы. Хотя целью рапалльской политики был раскол империалистического лагеря путем заигрывания с веймарской Германией, эта стратегия была оборонной, направленной на предотвращение новой интервенции против Советского Союза, а это могло произойти, если бы отношения между Германией и Западом нормализовались. Согласно одной из версий этой теории, Сталин рассматривал коллективную безопасность как вынужденную альтернативу, пока Гитлер продолжал отвергать его многочисленные попытки заключить соглашение. Переговоры, которые, как утверждается, вел в 1937—38 гг. глава торговой миссии в Берлине Давид Канделаки, являются основным доказательством советских намерений. О размахе зондажа и степени вовлечения в переговоры Сталина свидетельствовал Кривицкий. Однако Кривицкий, подобно Суворову, был мелкой сошкой в ГПУ, а до этого в ГРУ; он, к примеру, не мог иметь доступ к протоколам Политбюро, на которых он основывал свои аргументы. Однако, его утверждение было с готовностью подхвачено теми политическими силами Запада, которые в условиях «холодной войны» были слишком заинтересованы в том, чтобы продемонстрировать общность целей между нацистской Германией и Советской Россией⁵.

Из этих второстепенных контактов сделаны далеко идущие выводы⁶. Те, кто стремится представить советскую внешнюю политику преимущественно агрессивной, видят в них доказательство преемственности между Рапалльским договором и пактом Риббентропа — Молотова. Они просто не замечают, что по объему и интенсивности эти контакты были минимальными по сравнению с главным направлением советской дипломатии, которая, несомненно, была нацелена на достижение коллективной безопасности⁷. К тому же недавно было установлено, что эти тайные контакты были в значительной степени инициированы германским лобби, по-прежнему стремившимся возродить «остполитик», а с русской стороны представляли собой жалкую попытку противостоять антисоветским элементам в германском Министерстве иностранных дел.

Переговоры фактически зашли в тупик в середине апреля 1937 года. Русский посол в Берлине проинформировал Литвинова, что «все без исключения члены дипкорпуса упорно останавливаются на вопросе о возможности изменения советско-германских отношений. Слухи о возможности сближения с Германией лишены каких бы то ни было оснований. Мы не вели и не ведем на эти темы никаких переговоров с немцами, что должно быть ясно хотя бы из одновременного отозвания нами полпреда и торгпреда. Очевидно, слухи лансированы немцами и поляками для целей, нам не совсем понятных»⁹. Основы советской политики были отражены более точно в большой статье Тухачевского, опубликованной с полного согласия Сталина в «Правде» 31 марта 1935 года под названием «Военные планы нынешней Германии». Тухачевский утверждал, что Германия постоянно готовит против Советского Союза войну, причины которой проистекают в основном не из заповедей «Майн кампф», а из экономических и других, более земных соображений¹⁰. За отсутствием нужных данных Суворов и другие используют ложный исторический метод, который приводит к сомнительным предположениям. Полагая (и это соответствовало действительности), что Сталин был дьяволом, они сделали вывод, что коварный человек всегда проводит вероломную внешнюю политику, не соответствующую истинным национальным интересам России¹¹.

Более банальное объяснение состоит в том, что надежды, которые Кремль, возможно, связывал с Западом, рухнули во время мюнхенского кризиса 1938 года. Следует помнить, что Россия имела обязательства, вытекающие из договоров о взаимопомощи, заключенных как с Францией, так и с Чехословакией, и потому ожидала, что ее пригласят участвовать в Мюнхенской конференции. Исключение России из числа участников и свобода рук, данная Германии в Чехословакии, казалось, подтвердили глубоко укоренившиеся в СССР подозрения, что Чемберлен и Даладье пытаются отвести угрозу от своих стран, поощряя экспансию Гитлера на Восток¹². Хотя, несомненно, Мюнхенский договор явился сильным ударом по системе коллективной безопасности, Сталин не считал его вечным. Да у Сталина и не было выбора. В азартной игре, рассчитанной на дальнейшие уступки западных стран, Гитлер не зондировал позицию Москвы после Мюнхена. Более того, Мюнхенское соглашение встретило сильную оппозицию в Англии, которую возглавили Антони Иден, бывший министр иностранных дел, ушедший со своего поста в знак протеста против умиротворения, и Уинстон Черчилль, вновь ожививший идею коллективной безопасности.

Большинство историков считают водоразделом оценку Сталиным советской внешней политики на XVIII съезде партии 10 февраля 1939 года. При этом часто ссылаются на знаменитое предостережение Сталина в адрес западных демократий, что он не собирается «таскать для них из огня каштаны». Под влиянием происшедших затем событий историки усматривают в этом решение Сталина пойти на сближение с нацистской Германией. Однако достаточно даже поверхностного ознакомления с полным текстом выступления Сталина, чтобы стало ясно, что антинацистская направленность его очень сильна. Если бы Суворов ознакомился с этим выступлением, он бы заметил, что Сталин отказался от ленинской идеи революционной войны и предупредил, что война представляет собой угрозу для всех. Кроме того, отказ Гитлера от Мюнхенских соглашений, выразившийся в аннексии оставшейся части Чехословакии неделю спустя, породил надежды на возрождение идеи коллективной безопасности. Действия Гитлера были осуждены — во всяком случае публично — Чемберленом, и противники умиротворения укрепили свои позиции. Именно на этом фоне Советское правительство выступило с предложением о заключении военного соглашения с Англией и Францией.

Таская из огня каштаны

Односторонние английские гарантии безопасности, данные Польше 31 марта 1939 года, являются важной вехой на пути к пакту Риббентропа — Молотова и первым залпом второй мировой войны. Они привели к драматическому изменению международного статуса Советского Союза. Этот аспект ускользает от внимания большинства ученых, изучающих этот период¹³. Примечательно, что хотя гарантии вызвали непредвиденный драматический переворот в международных отношениях, английское правительство отказалось считаться с его непосредственными и трагическими последствиями. После прихода Гитлера к власти Советский Союз потерял возможности для маневра, которых он с таким трудом добился в 20-е годы. Отсутствие альтернативы делало его верность коллективной безопасности, по нашему глубокому убеждению, твердой. После Мюнхена СССР резко ослабил свою дипломатическую активность, лишившись единственного выбора. Чемберлен продолжал отчаянно цепляться за традиционно принадлежавшую Англии роль гаранта равновесия сил в Европе. Ни Франция, ни Германия не могли, видимо, ничего предпринять на европейской сцене без поддержки Англии.

Гарантии, данные Англией Польше, одним ударом изменили ситуацию. Выступая с этим заявлением, Чемберлен едва ли консультировался с Форин оффис и собственными советниками. Этот шаг был спонтанной реакцией на немецкую оккупацию Чехословакии, и одновременно эмоциональным ответом на личное унижение, нанесенное ему Гитлером. Давая гарантии Польше, Англия фактически бросала вызов Германии, тем самым полностью отказываясь от ключевой роли в равновесии сил в Европе. Последствия этого шага могли быть двоякого рода. Как сдерживающий элемент этот шаг имел своей целью вернуть Германию за стол переговоров. Однако Гитлер мог отказаться и по-прежнему предъявлять Польше территориальные притязания. В этом случае уроки предыдущих войн диктовали Германии необходимость избегать войны на два фронта и, соответственно, добиваться нейтрализации Советского Союза. В конечном итоге перед Советским Союзом открывалась возможность выбора. С другой стороны, когда Чемберлен понял, что путь ко «второму Мюнхену» не гладок, а угроза войны является реальной, он был вынужден, скрепя сердце, заручиться хотя бы видимостью советских военных обязательств, необходимых для выполнения данных им гарантий. Таким образом без всяких тайных замыслов Советский Союз стал основой равновесия сил в Европе¹⁴.

Пакт Риббентропа — Молотова вошел в историю, как «шок» и «неожиданность». Он свидетельствовал о вероломном характере русских. Суворов прибегает к такой яркой метафоре, чтобы подвергнуть сомнению искренность русских во время переговоров о трехстороннем соглашении 1939 года. Он утверждает, что «Сталин такого союза не искал… Сталин мог бы оставаться нейтральным, но он вместо этого бил топором в спину тех, кто воевал против фашизма»¹⁵. Позиция Сталина представляется Суворовым результатом идеологического плана, разработанного им в 20-х годах. Оба мифа: «топор в спину» и «план» — были растиражированы в период «холодной войны» и основывались на упрощенном понимании событий, приведших к заключению пакта. Исходя из преобладавших в 50-е годы взглядов на тоталитаризм, Суворов стремится доказать существование общности интересов и политической близости между нацистскими и коммунистическими режимами, представляющими огромную угрозу западной демократии и цивилизации. Подобная интерпретация, целью которой было свалить большую часть вины за начало второй мировой войны на Советский Союз, завоевала большую популярность после публикации мемуаров Черчилля о войне. Она активно использовалась в политических целях для сохранения изоляции Советского Союза и установления «особых отношений» с Соединенными Штатами, столь важных для послевоенного возрождения Англии¹⁶.

В действительности англичане быстро уяснили логические последствия влияния гарантий на внешнеполитический курс Советского Союза. Едва были даны гарантии Польше, как английский посол в Москве сэр Уильям Сиде предупредил Уайтхолл о последствиях: «Россия надавала много обязательств и впредь она будет держаться подальше от каких-либо обязательств». В середине апреля он предостерег Уайтхолл, что если автоматические гарантии Польше останутся в силе, Россия может «поддаться соблазну остаться в стороне и в случае войны ограничить свою разрекламированную поддержку жертвам агрессии выгодной продажей им припасов». Далее он предупреждал, что если Германия выйдет на общую границу с Россией, то можно ожидать заключения соглашения о будущем прибалтийских государств и Бессарабии. Точно так же заместитель министра иностранных дел Англии был вынужден признать, что «теперь, когда правительство Его Величества дало гарантии, советское правительство будет наблюдать, не вмешиваясь в дела»¹⁷. В день подписания пакта сэр Невилл Гендерсон, посол Великобритании в Берлине, заявил, что он не сомневался, что английская «политика по отношению к Польше сделает это в конце концов неизбежным»¹⁸.

Поэтому для Суворова было большим соблазном прийти к заключению, что пакт Советского Союза с Германией стал неизбежен и что печальной памяти советские переговоры с Западом, начатые по инициативе России несколькими днями спустя, 10 апреля 1939 года, велись нечестно и служили лишь приманкой, чтобы выторговать лучшие условия у немцев. Итак, вместо того, чтобы защитить Польшу, гарантии, как это ни парадоксально, отвели угрозу от России, вынудив Гитлера воевать на Западе. Какой бы тонкой ни была такая интерпретация, она слишком упрощена.

Венцом успеха любой внешней политики является маневренность, получение возможностей выбора, а не обмен одних обязательств на другие. Восстановив возможности для маневра, русские не спешили повторять ошибки Англии и тотчас связывать себя теми или иными обязательствами. Однако существовал и более серьезный довод в пользу продолжения политики, направленной на достижение коллективной безопасности. Концепция безопасности, лежащая в основе советской внешней политики, опиралась на весьма передовую и тщательно разработанную стратегию¹⁹, которая предполагала в случае необходимости проведение военных операций глубоко на территории противника в поясе безопасности. В протянувшуюся с севера на юг буферную зону входили Эстония, Литва, Латвия, Польша, Румыния и частично Болгария. Основой коллективной безопасности было заключение договоров о взаимопомощи с этими государствами при поддержке Англии и Франции. Такие договоры диктовались угрозой со стороны Германии, а так же неизбежностью войны и предусматривали тесное военное сотрудничество в случае ее возникновения. Со своей стороны, англичане, давая гарантии, пытались сохранить основные принципы «умиротворения» и удержать немцев от агрессивных действий, не уточняя мер, которые должны быть приняты в случае начала войны.

В новых обстоятельствах Сталин теоретически мог бы взять на себя обязательства в случае агрессивных действий Германии. Однако, памятуя о судьбе Чехословакии, он, очевидно, опасался, что Англия может продолжить свою политику умиротворения даже в случае нападения Германии на Польшу и поощрить ее к дальнейшему движению на восток. Не следует упускать из виду, что серьезные опасения по поводу того, что Германия и Англия могут договориться о действиях против коммунистической России, постоянно присутствовали в советской внешней политике в период между мировыми войнами. Эти опасения были порождены военной интервенцией союзников в 1920—21 годах. В том же ключе интерпретировались и события, не имевшие непосредственного отношения к России, как например, Локарнский договор 1925 года, вступление Германии в Лигу Наций год спустя и, разумеется, Мюнхенская конференция. Советские историки по-прежнему объясняют провал переговоров 1939 года зловещими попытками западных держав возродить после первой мировой войны германский милитаризм, вступить в сговор с немецким фашизмом и направить агрессоров на восток²⁰.

Хотя не имеется достоверных сведений, что такой план когда-либо рассматривался английским кабинетом, все большее число авторов в последнее время приходят к выводу, что стратегия Чемберлена была направлена на сдерживание и не отвергала — а наоборот поощряла — все новые попытки ослабить международную напряженность дипломатическими методами. Поэтому он продолжал противиться заключению связывающих руки военных соглашений, которые могли быть провокационными по сути, и отказывался требовать от Польши решения принять советскую помощь²¹. И наконец, русские, видя многочисленные нарушения договоров немецкой стороной, не доверяли соглашениям.

После 31 марта Сталин столкнулся с серьезной дилеммой, не имеющей идеологической окраски. Будучи осторожным и прагматичным в международных делах, Сталин опасался, что Англия, несмотря на данные гарантии, пожертвует Польшей, как пожертвовала Чехословакией, и тем самым подтолкнет немцев к агрессии на востоке. Эта угроза диктовала необходимость заключить с Германией соглашение. С другой стороны, если Англия не отреагирует на вторжение в Польшу, Германия может нарушить соглашение и продолжать наступление на восток. Такой прогноз вынудил Советский Союз предпринять отчаянные усилия, чтобы вместо предоставления односторонних гарантий заключить официальный военный союз с западными державами²².

Однако с самого начала это предложение встретило трудности. Польша отказалась пропустить в случае войны через свою территорию советские войска, а Англия не желала признать Советский Союз своим главным союзником в Восточной Европе. Коллективная безопасность по-прежнему рассматривалась ею в качестве более подходящей и реальной альтернативы. Переговоры тянулись несколько месяцев, но из-за разногласий, возникших с самого начала, зашли в тупик, что в конце концов бросило русских в немецкие объятия. Советские и западные историки часто отказываются признать, что Англия и Советский Союз фактически предполагали разные соглашения. Русские, проводя линию на достижение коллективной безопасности, упорно стремились к договору о взаимопомощи. Его главным пунктом должно было быть четкое определение военных мер, которые будут приняты каждой из сторон в случае войны, которую они считали неизбежной²³.

Переход от политики сдерживания к поискам военного союза произошел после мюнхенской конференции. Он был вызван сведениями военной разведки, внимательно следившей за намерениями немцев. В донесении от 19 августа 1938 года надежный источник подробно описал встречу между Герингом, Рундштедтом и другими высокопоставленными военными, посвященную военным планам Германии, необходимости перевода всей германской экономики на военные рельсы и осуществления мобилизационных планов. На встрече Советский Союз был прямо назван основным противником Германии: «Германии нужны колонии, но не в Африке, а на востоке Европы, ей нужна зерновая житница — Украина»²⁴. В этих условиях сдерживание представлялось бессмысленным, поскольку война вдруг оказывалась неминуемой.

Придерживаясь политики сдерживания, Англия не могла удовлетворить основные требования безопасности Советского Союза. Пространство для торга и маневра было очень узким. Галифакс с самого начала не ждал многого от переговоров с Россией. Он хотел от нее не обязательств, а поддержки своих постоянных усилий убедить Гитлера отказаться от амбициозных планов, все еще надеясь вновь усадить его за стол переговоров. Поэтому он старался ограничить действия русских формулировкой «по их собственной инициативе», умело прибегнув к оговорке, что «в случае какого-либо агрессивного акта в отношении европейского соседа Советского Союза, против чего выступает заинтересованная сторона, Советское правительство предоставит помощь, если будет выражено такое пожелание, и она будет оказана в наиболее удобной форме» (курсив мой — Г.Г.). Галифакс верил в то, что заявление Советского правительства, названное им «положительным», «окажет стабилизирующее воздействие на международную обстановку»²⁵. Оздоровляющее стабилизирующее воздействие, равносильное устрашению. Он практически не отошел от своей позиции в течение напряженных летних месяцев 1939 года. Однако с самого начала создать такой союз оказалось трудно ввиду отказа Польши обсуждать вопрос о проходе в случае войны советских войск через ее территорию и нежелания Англии признать Советский Союз своим главным союзником в Восточной Европе. Внешняя политика Сталина была продиктована национальными интересами, а не принципами или моральными факторами, подобно политике его западных партнеров.

Суворов всплыл на волне негодования, характерного для сегодняшней оценки русскими историками событий 1939 года. Однако их осуждение вызвано моральными соображениями и ограничивается секретными протоколами, приведшими к разделу и захвату Польши и оккупации Прибалтийских стран²⁶. Неспособность примириться с реалистической политикой ведения переговоров одновременно с Германией и Западом — первопричина позиции современных критиков и данного критика конкретно. Усиленно проводится мысль, что, подобно западным державам, «Кремль проводил в жизнь дипломатическую линию, которая была морально и идеологически несостоятельна. Политика Москвы, как и демократических стран, не была ни бескорыстной и благородной, ни дьявольски хитрой»²⁷.

Пакт

В своей новой книге «День-М» Суворов утверждает, что уже к середине 1939 года Сталин узнал, что Франция и Англия приняли решение объявить Германии войну, если она нападет на Польшу. С другой стороны, Гитлер по-прежнему считал, что ему удастся безнаказанно совершить этот акт. По словам Суворова, Сталин настолько спешил начать войну, что подталкивал Гитлера к ее развязыванию: «Так ключ к началу Второй мировой войны попал на сталинский стол. Сталину оставалось только дать зеленый свет Гитлеру: нападай на Польшу, я тебе мешать не буду (а Франция и Британия объявят тебе войну). 19 августа 1939 года Сталин сообщил Гитлеру, что в случае нападения Гитлера на Польшу Советский Союз не только не останется нейтральным, но и поможет Германии»²⁸.

На самом же деле ситуация была диаметрально противоположной. Сталину неоднократно докладывали, что Гитлер намерен напасть на Польшу независимо от позиции Запада. К 9 мая у Сталина в руках был подробный доклад начальника канцелярии Риббентропа Клейста, в котором в общих чертах содержались немецкие планы дальнейшей экспансии. В нем ясно говорилось, что цель Германии — расширить свою территорию за счет Советского Союза по идеологическим и экономическим соображениям. В нем конкретно указывалось, что если Польша не капитулирует в ближайшем будущем, Германия к августу прибегнет к силе. Очевидно, Сталин был особо озабочен тем, что, по мнению немцев, война будет локальной, а в распоряжении Англии и Франции не окажется достаточно войск, чтобы эффективно вмешаться в нее до окончания боевых действий. Это предположение могло лишь усилить его глубоко укоренившееся подозрение относительно позиции западных держав, учитывая их поведение на трехсторонних переговорах. Клейст разъяснял далее, что через три месяца наступит наиболее удачный момент для нападения на Польшу, так как будут завершены проводимые Германией военные приготовления. В меморандуме кроме того подчеркивалась особая заинтересованность Германии в Украине и говорилось о ведении в данном регионе подрывной деятельности, которая может дать предлог для его оккупации. В идеале Германия постарается аннексировать Украину, добившись советского нейтралитета — нейтралитета, который в тех условиях, как это необходимо подчеркнуть, считался само собой разумеющимся²⁹.

Итак, поскольку Польша явно была выбрана следующей жертвой, в Лондоне и Берлине прекрасно понимали, что заключение пакта о ненападении было неизбежно. Миф, представляющий пакт как «топор в спину», родился при других обстоятельствах, для того чтобы скрыть это самое понимание. Он стал символом «холодной войны», так как уравнивал Советскую Россию с нацистской Германией.

Меморандум также позволял понять намерения Германии в Прибалтике, которые, несомненно, содействовали растущему интересу Сталина к этому региону. В нем перечислялись «мирные» средства, которые должна была использовать Германия в Прибалтийских странах, чтобы подчинить их себе и добиться «решительного отхода от Советского Союза»³⁰.Вслед за этим были получены точные разведданные из того же источника за май, в которых подтверждались и дополнялись более ранние сведения³¹. Следующая подробная информация Клейста была передана Сталину 19 июня. Она убедительно свидетельствовала о стремлении Гитлера во что бы то ни стало решить польскую проблему, несмотря на риск получить войну на два фронта. Сталин был встревожен тем, что Гитлера не останавливала возможность создания англо-советского союза. Наоборот он считал, что Москва будет «вести с нами переговоры, так как она совсем не заинтересована в конфликте с Германией и не заинтересована также в том, чтобы биться за Англию и Францию». Этот выдающийся разведывательный документ позволил Сталину узнать долгосрочные и краткосрочные цели Гитлера. Гитлер полагал, что «в германо-русских отношениях должен наступить новый рапалльский этап и что по образцу германо-польского соглашения нужно будет в течение известного времени вести с Москвой политику сближения и экономического сотрудничества. Миролюбивые отношения между Германией и Россией в ближайшие два года, по мнению фюрера, являются предпосылкой разрешения проблемы в Западной Европе». Информация ясно свидетельствовала об эфемерной природе «второго Рапалло». Относительно Прибалтийских стран, находившихся в центре внимания России, было заявлено, что они «не будут подвержены германскому военному давлению ни во время нашего конфликта с Польшей, ни в последующий за этим двухлетний срок (курсив автора), который будет характеризоваться хорошими германо-русскими отношениями»³².

Ясно, что на ближайшие два года политика Сталина определялась этой блестящей разведывательной информацией. Он полностью осознал опасность, подстерегавшую Россию в связи с решимостью Гитлера любой ценой добиться своих целей в Польше, и понял, что все попытки помешать такому развитию событий путем заключения военного союза обречены на провал. Стратегический план Гитлера требовал краткосрочного «модус вивенди» с Россией, пока он будет связан на Западе. Таким образом, движущей силой этих событий — фактически сразу после Мюнхенского соглашения — стала Германия. Подобно Англии Сталин, даже не замышлявший агрессивных действий, не имел времени для маневрирования и был вынужден отреагировать на немецкие требования, равносильные ультиматуму³³.

Когда Сталину стало ясно, что англо-франко-советские переговоры по военным вопросам не дадут результатов, он сделал выбор в пользу пакта, который так настойчиво предлагал Берлин. Во многом его шаг был продиктован пониманием, что Германия может поддаться искушению двинуться после разгрома Польши против Советского Союза, а Англия и Франция присоединятся к ней. Телеграмма Гитлера Сталину от 20 августа была составлена в ультимативной форме, что не ускользнуло от внимания Сталина. Он тщательно отметил толстым синим карандашом «совет» Гитлера принять проект соглашения в ситуации, когда отношение Польши к Германии таково, что «кризис может разразиться в любой день». Далее следовал комментарий Гитлера о том, что Сталин поступил бы мудро, если бы «не терял время»³⁴.

Эти соображения, а не планы агрессии или революционной войны, привели к заключению пакта. Советская политика в основе оставалась уравновешенной «реалистической политикой». Формулируя дальнейшие шаги, Сталин, по обыкновению, долго колебался. В этих условиях неминуемо проявились противоположные взгляды. Главными противниками Литвинова, а следовательно и коллективной безопасности, были Молотов и Жданов. Однако их изоляционизм был продиктован искренним желанием отгородить Советский Союз от войны, которая вот-вот должна была вспыхнуть в Европе, а отнюдь не стремлением к революционному выходу из положения³⁵. Сталин же исходил из конкретных возможностей. На протяжении почти всех 30-х годов он выступал за коллективную безопасность, стремясь уберечь Россию от разрушительной войны, пока в конце десятилетия не разуверился в успехе. Напрашивается вывод, что Сталин выбирал не оборонительный союз с Англией и Францией и не пакт с Германией, а такую политику, которая бы наилучшим образом отвечала безопасности Советского Союза.

Принимая во внимание его вполне понятные постоянные подозрения относительно возможности примирения между Англией и Германией, приходится усомниться в том, чтобы Сталин считал пакт стопроцентной гарантией западных границ России. Он не привел ни к скрепленному «кровью и сталью» братству с Германией, ни к возрождению давно забытой мечты о революционной экспансии. Он отразил относительную слабость России и прекрасное понимание того, что рано или поздно России придется встретиться с Германией на поле боя. Как мы увидим, политический курс после подписания пакта 1939–1941 годов дает основания для подобной интерпретации. Сталин сделал выбор в пользу меньшего из двух зол. Было бы ошибкой принимать за чистую монету собственное объяснение Сталина, что, подписывая пакт, он знал, что ему придется воевать с Германией и он стремился лишь к передышке. У Сталина не было альтернативы подписанию пакта. Динамичный ход событий 1939–1941 годов, часто по ошибке рассматриваемых как статический период, вызвал большие перемены в подходах и взглядах. Сталину пришлось реагировать на возникновение германской угрозы дипломатическими и военными средствами. Подготовка к войне началась, когда развернулись события, рассматриваемые в этой книге.

В конечном итоге явной целью договора было стремление использовать передышку. Но нельзя забывать, что в ходе этого процесса перед Сталиным обнажились долгосрочные замыслы Гитлера. Лишь в течение краткого периода во время «странной войны» Москва тешила себя иллюзией, что передышка достигнута. Но когда победоносный вермахт двинулся вперед, хладнокровие и самоуверенность уступили место тревоге и беспокойству.

Военная сторона коллективной безопасности

Во время «холодной войны» было принято исходить из того, что Сталин последовательно проводил заидеологизированную политику, направленную на разжигание войны, которая проложила бы путь к мировой коммунистической экспансии. Суворов, конечно, изучал в военных заведениях курс марксизма-ленинизма, и тем удивительнее ложная интерпретация им основных марксистских положений. Общеизвестно, что ни Маркс, ни Энгельс ни оставили развернутой «военной доктрины». Исходя из пацифистских традиций утопического социализма XIX века, Маркс и Энгельс приветствовали революционную ситуацию, возникавшую во время войн, но одновременно поддерживали пацифистские настроения европейских социалистических партий. Это хорошо видно из уклончивого отношения I Интернационала к франко-прусской войне 1870 года и неспособности II Интернационала принять единую платформу об отношении к войне, начиная со Штутгартского конгресса 1907 года вплоть до самого начала первой мировой войны. Лишь один Ленин считал войну средством ускорения революционных действий. Авторитет Ленина в Интернационале объясняется тем, что он связал революцию 1905 года с поражением России в войне с Японией. Его аналитический доклад, призывающий к поражению своего правительства в войне — что считалось в то время ересью — был представлен на Циммервальдской конференции как мнение меньшинства. Легко было пропагандировать такие взгляды, находясь в эмиграции на лыжном курорте в Швейцарии. Груз ответственности, связанный с нахождением у власти после 1917 года, заставил его быстро отойти от воинствующих позиций. Вырабатывая новую доктрину, создатели Красной Армии могли руководствоваться лишь туманными и противоречивыми заявлениями своих идеологических лидеров. Вскоре им пришлось перейти на оборонческие позиции и разработать совершенно необычную доктрину, которая отвечала как универсальным общим, так и особым советским национальным потребностям.

Чтобы разъяснить кажущуюся «наступательную» доктрину Красной Армии в 1941 году, которая, видимо, ввела в заблуждение Суворова, необходимо описать ее происхождение³⁶. «Осадный» менталитет, характерный для московских политиков до 30-х годов, способствовал дальнейшему развитию теоретических основ военной доктрины. Революционными инновациями занималась удивительная троица: Тухачевский, Триандафиллов и Иссерсон. Главной чертой доктрины был отказ от принятого согласно теории Клаузевица разделения военного дела на стратегический и тактический уровни и введение промежуточного уровня, названного «оперативным»³⁷. Основное достижение доктрины заключалось не в изобретении нового «оперативного уровня», умело втиснутого между «стратегией» и «тактикой», а в теоретическом обосновании существования неизбежных напряжений между этими двумя уровнями, между «целью» и «средствами» ее достижения, между «сковыванием» и «ударом». Таким образом она вобрала в себя оборонительные и наступательные элементы войны. Оперативное искусство заключалось в признании этого состояния напряжений и умении использовать их в конкретной ситуации. С начала 20-х годов не было сомнений в том, что основным средством разрешения внутренних трений является изучение и практическое использование обороны в качестве предпосылки для успешного наступления. В 1936 году Тухачевский опубликовал книгу «Задачи обороны СССР», содержащую анализ этих проблем. В сложном взаимодействии обороны с наступлением не было ничего зловещего, агрессивного и заидеологизированного. Стратегическая цель могла быть оборонительной по своей природе, однако оперативные маневры «глубоких операций», использованных для ее достижения, могли приобретать наступательный характер³⁸. Таким образом, советская стратегия в случае вторжения противника была весьма самоуверенно направлена на быстрый перенос военных действий на его территорию. Целью обороны был перехват инициативы у противника и создание условий для контрнаступления³⁹.

С принятием в 1929 году Полевого устава перед передовыми воинскими частями был поставлен целый ряд задач: от разведки с целью перегруппировки для нанесения главного удара до реального вступления в бой с противником, чтобы помешать ему захватить ключевые позиции и развернуть силы для наступления. Таким образом, они получали боевые задачи, отличные от задач «авангарда» прошлых времен. Дальность действия передовых отрядов зависела от наличия механизированных частей, так как для поддержки авангарда было необходимо быстрое перемещение войск⁴⁰.

В 1930 году эта концепция получила дальнейшее развитие с введением такого понятия, как «глубокая операция», которая развила идеи, заложенные в «оперативном уровне». Она предусматривала развертывание войск прикрытия, состоящих из бронетанковых соединений, действующих совместно с пехотой и артиллерией, для прорыва линии обороны противника и дальнейшего развития начального успеха путем развертывания оперативных действий на всю ее глубину. Эта теория создавала условия для находящихся на границе войск прикрытия в деле быстрой организации контрнаступления с целью уничтожения главных сил противника на его собственной территории. Ключ к успешному превращению тактических успехов в победу заключался в проведении последовательных оперативных маневров⁴¹. Фактически первый эшелон, или «войска прикрытия», как их часто называли, должны были препятствовать развертыванию войск противника, пока происходила мобилизация, переброска и развертывание второго эшелона⁴².

Новая концепция была включена в Полевой устав 1936 года, в котором предусматривалось «одновременное использование танковых, механизированных, военно-воздушных и воздушно-десантных сил для нанесения ударов и прорыва всей обороны противника, через его тактические позиции на всю оперативную глубину». Предпосылкой успешного выполнения таких целей являлось создание адекватных мобильных сил, что, в свою очередь, требовало ускоренной индустриализации и проведения коренной реформы вооруженных сил. Требовалось резкое увеличение бронетанковых корпусов и создание воздушно-десантных дивизий для успешного взаимодействия с наземными силами⁴³.

Не следует забывать, что целью индустриализации было не производство вооружений, как это утверждал Суворов. Новая технологическая революция в вооружении явилась результатом индустриализации, а не причиной. К 1933 году в армии появились крупные соединения механизированных и танковых войск, которые должны были решать как оперативные, так и тактические задачи. Полагали, что бой должен начинаться с краткой артиллерийской подготовки, затем вступала в действие дальняя поддержка пехоты во взаимодействии с танковыми соединениями дальнего действия, атакуя и уничтожая передовые оборонительные укрепления противника, его резервы и штабное управление. В то время как пехота и танковые соединения поддержки преодолевали оборонительные рубежи противника, передовые танковые соединения при поддержке авиации наносили удар по тылам противника и начинали преследование. На этой стадии развитие успеха должно начинаться с операций глубоко в тылу противника с использованием десанта, состоящего из сравнительно небольших танковых сил, за которыми следовала пехота численностью до 150 человек при поддержке 20–30 легких пулеметов. Такая динамичная сила должна была через несколько минут после прорыва развить успех. Эти войска могли действовать на расстоянии от 15–20 до 80—100 километров от главных сил.

Явная неспособность Суворова понять суть доктрины заставляет его приписывать ей на протяжении всей книги агрессивные намерения. Это заставляет нас сделать небольшое, но необходимое отступление. Суворов уделяет много места рассказу о зловещей стратегии с использованием воздушно-десантных дивизий, механизированных и танковых корпусов для наступательных действий. Например, он утверждает, что серия танков БТ была переделана по указанию Сталина в середине 30-х годов в серию А-20. По его мнению, «А» означает «автострадный». Согласно фантазии Суворова, танк должен был добираться на гусеничном ходу до современных немецких автострад, а затем сбрасывать гусеницы и устремляться прямо в сердце Европы⁴⁴. Как мы видели, маневренность и высокая мобильность были основой успеха «глубоких операций». Но мысль о том, что танк может быть «агрессивным», была чужда советскому мышлению. Создавая бронетанковые дивизии, русские признавали универсальный характер танков, сочетающих огневую мощь, оборонные возможности и маневренность. С самого начала танк считался лучшим оборонительным и наступательным оружием, и, будучи таковым, мог поддерживать глубокие операции.

В конечном счете перед танковым корпусом ставились три главные задачи. Согласно первой («непосредственная поддержка пехоты» — НПП) танки непосредственно взаимодействовали с пехотой на первых этапах соприкосновения с противником. По конструкции такие танки должны быть тяжелыми и хорошо защищенными. При выполнении второй задачи («дальняя поддержка пехоты» — ДПП) танки поддерживали пехоту, находясь на некотором расстоянии от нее и развивая прорыв. Третью задачу («дальнее действие») выполняли быстроходные танки — ВТ вместе с бронетанковыми частями, перенося боевые действия в тыл противника. Тип танков, к которым принадлежали А-20, фактически выполнял роль кавалерии. Они были не более «агрессивными», чем другие, и использовались при осуществлении «глубоких операций»⁴⁵.

Проводя инспекцию танкового парка в августе 1939 года, Сталин дал согласие на продолжение строительства средних танков на гусеничном и колесном ходу, созданных Кошкиным. Недолговечные А-20 (и А-30 с более тяжелой 45-миллиметровой пушкой) реально были модификацией модели БТ-7М 1938 года, последней в серии БТ, созданной по образцу американской модели «Кристи». Если бы даже Сталин вынашивал планы захвата европейских автострад с помощью исключительно подвижного А-20 (чем он не занимался), условия и опыт ранней стадии войны диктовали необходимость использования менее быстрых, но более тяжелых танков. Если главным требованием, предъявляемым к танкам в 30-ые годы, была скорость, то теперь пришли к выводу, что «танк должен передвигаться медленнее, но иметь более мощную бронезащиту и повышенную маневренность». У А-20 была слабая броневая защита, ее можно было пробить пулями. Кроме того технические проблемы, связанные с установкой двух различных систем трансмиссий, не решены и по сей день. В итоге к началу 1940 года от колесного хода отказались, бронезащита была усилена, А-30 были переделаны Кошкиным и Морозовым в Т-32, а к концу года в знаменитые Т-34⁴⁶. Хотя было бы большим соблазном вообразить себе эти легкие А-20, на полной скорости мчащиеся по немецким автострадам, не следует забывать, что поскольку война становилась реальностью, Сталин испытывал огромную нужду в более тяжелых танках, чтобы сдерживать немецкие бронетанковые войска и защищать артиллерию и пехоту. Поэтому в 1941 году были приняты огромные усилия, направленные на замену танков устаревших образцов более тяжелыми Т-34 и КВ⁴⁷.

Прибегая к своей обычной риторике, Суворов следующим образом представляет большие усилия, предпринятые для создания воздушно-десантных войск: «Если вам кто-то скажет, что генералы собрались на западных границах для проведения «контрударов», так вы ему про генерала Жадова напомните, который сменил горнокавалерийскую дивизию в Средней Азии на воздушно-десантный корпус в Белоруссии. Неужели воздушно-десантные корпуса предназначены для контрударов или для отражения агрессии?»⁴⁸.

Воздушно-десантный корпус был создан Тухачевским и, вероятно, по этой причине был расформирован после чисток. Он отлично вписывался в стратегию «глубоких операций». Судьба боя решалась маневренностью, умением быстро переносить военные действия в тыл противника. Воздушно-десантная дивизия дополняла маневренные действия механизированных и бронетанковых корпусов, направленные на дезорганизацию тыловых частей обороны противника и создание помех для их перегруппировки. Парашютно-десантные войска не должны были углубляться на большие расстояния, во всяком случае не в самую глубь Европы. Парашютный десант должен был приземляться в оперативной зоне, ограниченной 30–50 километрами, и действовать в радиусе не более 150 километров. В 1940 году Сталин сделал последнюю попытку восстановить их былую славу, видимо, с учетом успешных действий немецких парашютистов на Крите, в Голландии и Франции. Воссозданная на Украине бригада, на которую ссылается Суворов в качестве примера агрессивных намерений Сталина, была совершенно недостаточно подготовлена. Половина призывников не совершила ни одного прыжка с парашютом, а остальные прыгали по одному-два раза. 22 июня они были абсолютно небоеспособны и вынуждены были действовать в пешем строю, как при Халхин-Голе⁴⁰.

Восхождение Гитлера к власти привело к полному пересмотру концепции «будущего потенциального противника» и способствовало усовершенствованию доктрины. Угроза нависла не только над Советским Союзом, и идеологическая сторона конфликта подверглась быстрой эрозии. Деление на «фашистов» и силы «западной демократии» свидетельствовало об отходе от ленинских принципов, не усматривавших качественных различий в капиталистическом блоке, и способствовало созданию новых союзов. Коллективная безопасность стала ярко выраженным элементом советской стратегии. Не подталкивание к войне, которую потом можно было бы, по утверждению Суворова, использовать в качестве «ледокола» мировой революции, а сохранение мира любой ценой становилось целью политики. Германия, Италия и Япония без обиняков назывались потенциальными агрессорами. Нейтральные государства представлялись потенциальными жертвами фашистской агрессии, а принадлежавшие к четвертой группе Англия и Франция рассматривались как потенциальные союзники, несмотря на их явно империалистическую политику⁵⁰.

Коллективная безопасность стала одним из основных компонентов советской военной стратегии. До 1938 года считалось, что договоры о взаимопомощи с Францией и Чехословакией и создание единого фронта против Германии могут предотвратить войну. Когда в системе коллективной безопасности начали появляться трещины, и война стала приближаться, открыто заговорили о наличии немецкой угрозы. В результате советские стратеги переключили внимание на создание эффективной оборонительной системы.⁵¹ Основой стратегии стал перехват инициативы на ранней стадии войны. Проигрывались различные сценарии, большинство из которых касалось действий по выходу войск из окружения, в которое они попадали после нападения на Советский Союз. Сценарий, которого боялись больше всего, рассматривал быструю и эффективную мобилизацию и развертывание войск с обеих сторон, что приводило к тупиковому положению. В этом контексте предусматривались превентивные действия. Нацеленность на превентивный удар была лишена агрессивной направленности, поскольку он считался законным лишь в случае начала мобилизации и развертывания войск противником. Самая угрожающая перспектива, заслуживающая внимания, предвосхитила реальную ситуацию 1941 года. Сталин опасался повторения 1914 года. По мере того, как приближалась война, все более зловещим казалось повторение ситуации, когда «один из противников осуществляет нападение полностью развернутыми вооруженными силами в тот момент, когда другая сторона, опасаясь возможности «спровоцировать» войну началом мобилизации и сосредоточением войск, еще не завершила развертывание главных сил и вынуждена делать это в ходе начавшейся войны, в результате чего первый получает все преимущества захвата стратегической инициативы»⁵².