Мифы Первой мировой

«Брестский мир в пломбированном вагоне»

В 1917 г. в результате революции к власти в России пришли большевики — кучка шпионов, продавшихся за германское золото, разваливших первоклассную армию и подписавших позорный Брестский мир. Именно этот мир позволил Германии, уже нахо­дившейся на грани поражения, продержаться еще несколько месяцев. А если бы Рос­сия потерпела еще чуть–чуть, то на победной Версальской конференции она получила бы от благодарных союзников громадные территории, репарации с побежденной Герма­нии и многое, многое другое… Таковы наиболее популярные легенды в кратком из­ложении. Попробуем разобраться, что же было на самом деле.

В позднесоветское время при рассказе о событиях 1917 г. по ряду причин обычно стремились перейти к Октябрьской революции. А ведь была еще и Февральская (не говоря уже о революции 1905 г., революциях и переворотах в Турции, Мексике и Ки­тае). К началу Февральской революции Ленин и Зиновьев находились в Швейцарии, а Троцкий — в Канаде. Возможности быть в курсе событий и тем более как‑то влиять на них практически отсутствовали — даже о самом факте революции им пришлось узнавать из газет.

Зато такие возможности имелись у других политических деятелей. Еще в начале 1912 г. Гучков, конституционный монархист и основатель «Союза 17 октября», рас­пространял копии писем императрицы и великих княжон к Распутину, фавориту импе­раторской семьи.

Уже 2 июня 1915 г. в беседе с французским послом Палеологом Путилов, один из крупнейших заводчиков и финансистов России, заседавший в Особом совещании по снабжению, учрежденном при военном министерстве, говорил: «Дни царской власти сочтены; она погибла, погибла безвозвратно».

1 (14) ноября 1916 г. лидер кадетской партии Павел Николаевич Милюков произно­сит в Думе знаменитую речь «Глупость или измена». В ней он прямо обвинил предсе­дателя правительства Штюрмера, Распутина и приближенных к ним шодей в подготовке сепаратного мира и измене. Была объявлена открытая борьба против Кабинета мини­стров, пока реальная власть в стране не перейдет от Николая II к парламентскому большинству. В ночь на 17 декабря 1916 г. группой монархистов, включая великого князя Дмитрия Павловича, ради спасения престижа царской семьи был убит Распутин. Но и это не помогло. 24 декабря великий князь Николай Михайлович пишет вдовствующей императрице Марии Федоровне: «Речь идет о спасении престола — не династии, которая еще прочна, но теперешнего государя. Иначе будет слишком позд­но… Вся Россия знает, что покойный Распутин и А. Ф. одно и то же. Первый убит, теперь должна исчезнуть и другая». То есть даже убежденные монархисты и родственники Николая II не видели другого выхода, кроме физического устранения ближайших к царю лиц. Что же говорить об оппозиционных партиях? И одновременно убийство Распутина показало полную безнаказанность таких действий.

Нужен был только повод, и им стал нараставший дефицит хлеба в столице. По дан­ным С. И. Нефедова, в течение 1916 г. среднемесячное потребление муки в Петрогра­де составляло 1 276 000 пудов. Перебои с поставкой начались в ноябре, когда в столицу было доставлено 1 171 000 пудов. В декабре поставка упала до 606 000 пудов, в январе было доставлено 731 000 пудов. В течение первых 2 месяцев 1917 г. установленный план снабжения Москвы и Петрограда хлебом был выполнен только на 25 %. Петроград жил за счет запасов, которые стремительно уменьшались. С 15 января до 15 февраля запасы муки уменьшились с 1426 до 714 000 пудов. 13 февраля градоначальник А. П. Балк сообщал премьер–министру, что за последнюю неделю подвоз муки составлял 5000 пудов в день при норме 60 000 пудов, а выдача муки пекарням — 35 000 пудов в день при норме 90 000 пудов.

22 января на экстренном совещании руководителей ведомства путей сообщения было решено обратиться к морскому министру с просьбой в первую половину февраля снаб­жать Петроградский район запасами английского угля, чтобы временно снизить на­грузку на Северо–Донецкую железную дорогу. Ставке Верховного командующего предложили сократить с 1 по 14 февраля перевозку пополнения на фронт и части ин­тендантских грузов. 4 февраля из‑за снежных заносов было фактически прервано движение на Московско–Киево–Воронежской железной дороге.

Наконец 23 февраля (8 марта) начинается революция. 26—28 февраля запасные ба­тальоны Павловского, Волынского, Литовского, Преображенского, Саперного гвардей­ских (!) полков первыми переходят на сторону восставших. 28 февраля беспорядки охватили все части петроградского гарнизона. Депутат Думы, прогрессист (т. е. опять‑таки не большевик), инженер путей сообщения A. A. Бубликов распоряжается не пускать царские поезда севернее линии Бологое—Псков, вплоть до разбора пути при попытке прорваться силой. Одновременно была запрещена перевозка войск по же­лезным дорогам в радиусе 250 верст от Петрограда. 1 (14) марта к Государственной думе прибывает Гвардейский флотский экипаж во главе со своим командиром, великим князем Кириллом Владимировичем, приколовшим к своему форменному пальто красный бант — символ революции и разославшим начальникам частей Царскосельского гарни­зона записку: «Я и вверенный мне Гвардейский экипаж вполне присоединились к но­вому правительству. Уверен, что и вы и вверенная вам часть также присоединитесь к нам».

2 (15) марта Николай И, находившийся не в столице, а в Ставке в Могилеве (еще одна ошибка), отрекается от престола под давлением ближайшего окружения. Как писал А. И. Деникин, «мне известны только три эпизода резкого протеста: дви­жение отряда генерала Иванова на Царское Село… и две телеграммы, посланные государю командирами 3–го конного и гвардейского конного корпусов, графом Келле­ром и ханом Нахичеванским. Оба они предлагали себя и свои войска в распоряжение государя для подавления мятежа. Из 40 командующих фронтами, армиями и их началь­никами штабов только 14 выступали против «демократизации» армии, 15 ее поощряли и 11 были нейтральны». Одно «движение» и две телеграммы — это все, что могли предложить общество и армия в поддержку Николая И. При этом Николай II в ответ­ной телеграмме… поблагодарил гвардейскую кавалерию за верность и преданность и рекомендовал ей признать новый строй, присягнув Временному правительству.

Были и другие телеграммы. 21 марта великий князь Николай Константинович от­правляет председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову приветственную телеграмму: «Прошу Вас известить меня, могу ли считать себя свободным граждани­ном после сорокалетнего преследования меня старым режимом». Другие аристократы, например, великая княгиня Елизавета Федоровна и князь Романовский, также полно­стью поддержали Временное правительство и подчинились ему. И тот же хан Нахиче­ванский вскоре сообщает в телеграмме новому военному министру А. И. Гучкову: «До­вожу до сведения Вашего, что еще до дня присяги вся гвардейская кавалерия, от старшего генерала до последнего солдата, была и есть преисполнена желания поло­жить жизнь за дорогую Родину, руководимую ныне новым правительством».

Будущий вождь белой армии Корнилов в должности нового командующего Петроград­ским округом собственноручно приколол Георгиевский крест к груди унтер–офицера Волынского полка Кирпичникова фактически в награду за поднятие 27 февраля бунта. Тогда был убит прямой начальник Кирпичникова — заведующий учебной командой полка капитан Дашкевич (убийства офицеров начались еще 26 февраля). Тот же Корнилов, по его словам, «имел счастье арестовать царскую семью и царицу–изменницу».

Из стенограмм допроса адмирала Колчака: «Для меня было ясно, как и раньше, что то правительство, которое существовало предшествующие месяцы — Протопопов и т. д., — не в состоянии справиться с задачей ведения войны, и я вначале привет­ствовал самый факт выступления Государственной думы, как высшей правительствен­ной власти… Когда совершился переворот, я считал себя свободным от обяза­тельств по отношению к прежней власти».

Даже убежденные монархисты после отречения Николая П «умыли руки».

Как же реагируют союзники? Как ни удивительно, также приветствуют — в надежде, что новое правительство окажется менее коррумпированным и более дееспособным. Кроме того, теперь у США отпало формальное препятствие к вступлению в войну на стороне Антанты. В обращении президента Вильсона к конгрессу с предложением объявить войну Германии прямо говорилось: «То, что в России появилось новое правительство, являющееся либеральным, и имеется вероятность того, что оно будет развиваться и укрепляться, содействует отказу от наших сомнений относительно возможности установления союзнических отношений с российским правительством, которое мы до этого справедливо считали тираническим и коррумпированным». Временное правительство спешно признали также Англия, Франция и Бельгия.

В преддверии войны, а особенно с ее началом обвинения в шпионаже выдвигались против самых разных людей. Обилие немецких фамилий в западных областях и на ко­мандных должностях в армии (до пятой части генералов, до трети командиров гвар­дии и высших строевых должностей были этническими немцами) вызывало недоумение.

Пожалуй, первым из знаменитых отечественных «шпионов» был полковник Мясоедов — близкий знакомый военного министра Сухомлинова. Сергей Николаевич Мясоедов окон­чил кадетский корпус, в 1892 г. перешел из армии в отдельный корпус жандармов, с 1894 г. занимал место помощника начальника железнодорожного жандармского отделе­ния в Вержболове, у границы с Германией, а с 1901 г. по осень 1907 г. состоял уже начальником Вержболовского отделения. Через Вержболово регулярно ездили са­мые высокопоставленные лица, вплоть до августейших особ России и Германии. В частности, 18 сентября 1905 г. германский император, любивший пышные жесты, даже провозгласил за завтраком тост «за русского ротмистра Мясоедова» и подарил свой портрет с автографом. «Товарищи ему завидовали, и для железнодорожных жандармов Мясоедов, увешанный иностранными орденами [он имел ордена Баварии, Франции, Пруссии, Испании, Португалии, Персии и т. д. — Е. Б.], был идеалом». В 1907 г., когда еще продолжалась революция, а Царство Польское было на осадном положении, Мясоедов оказался замешан в дело о контрабанде оружия. Он показал, что найденные у обвиняемых «тюки с прокламациями, оружием и взрывчатыми веществами» легко могли быть подброшены «агентом жандармского ротмистра [по другим данным, корнетом] Пономаревым». Мясоедов также заявил, что агенты полиции и ему подбросили «взрывчатые снаряды и нелегальную литературу; что он вовремя заметил». По отзыву генерала Курлова, тогдашнего и. о. вице–директора Депар­тамента полиции, «Пономарев был типичным провокатором, за что я не только уволил его из корпуса, но и предал суду». П. А. Столыпин, шеф жандармов, обвинил Мясо­едова в порочении офицеров жандармского корпуса, и тот ушел в отставку.

Около 1910 г. Мясоедов познакомился с Сухомлиновым и способствовал его женить­бе на 26–летней Бутович. Предварительно она была разведена с помощью Мясоедова, искавшего лжесвидетелей неверности мужа, т. к. развод по обоюдному соглашению был тогда юридически невозможен. Жениху был 61 год, и такая скандальная женитьба ге­нерал–губернатора вызвала немалый резонанс.

В сентябре 1911 г. Мясоедов был вновь прикомандирован к жандармскому управле­нию в распоряжение военного министра «для наблюдениями за попытками пропаганды в войсках». В апреле 1912 г. в заседании Комитета государственной обороны предсе­датель А. И. Гучков заявил, что во главе контрразведки Военного министерства сто­ит «подозрительный полковник, удаленный из корпуса жандармов». По другой версии, об «учреждении в армии специального органа политического сыска с немецким шпио­ном во главе». Имя Мясоедова не называлось, но все поняли, о ком идет речь. Дело кончилось публичным скандалом, поэтому, хотя фактически обвинения доказаны не были, Мясоедов был снова уволен. В попытке восстановить репутацию Мясоедов даже прибег к шантажу Сухомлинова, пользуясь своей ролью в бракоразводном процессе и требуя официальной реабилитации от имени министерства.

С началом войны, несмотря на понятное охлаждение отношений между Сухомлиновым и Мясоедовым, последний обратился с письмом о назначении его в действующую армию и получил положительный, хотя и частный ответ. В ноябре 1914 г. Мясоедов, как знающий немецкий язык и приграничную местность, был прикомандирован к 10–й армии в Восточной Пруссии.

17 декабря 1914 г. в Петроград из Швеции приезжает подпоручик 23–го Низовско­го полка Я. Колаковский. За несколько месяцев до того он попал в плен, предложил немцам свои услуги как шпион и, перебравшись в Россию, явился с повинной. На первом допросе Колаковский показал, что ему было поручено 1) взорвать мост через Вислу у Варшавы (награда — 200 000 рублей); 2) убить Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (1 млн рублей); 3) переговорить с комендантом крепости Новогеоргиевск о сдаче ее за 1 млн рублей. И только на третьем допросе 24 декабря (т. е. через неделю) Колаковский вспоминает, что немецкий лейтенант Бауэрмейстер «советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому полковнику Мясоедову, у которого я мог узнать много ценных для немцев сведений». На четвертом допросе 8 января 1915 г. Колаковский показал: «В России мне был указан только полковник Мясоедов, но роль его в деле шпионажа мне никто не рассказал». Уже через день в изложении допрашивавшего его офицера Колаковский заявил: «Особо германцами было подчеркнуто, что германский Генеральный штаб уже более 5 лет пользуется шпионскими услугами бывшего жандармского полковника и адъютанта военного министра Мясоедова». А в феврале 1915 г. Колаковский рассказывает, что Мясоедов работал на немцев, еще будучи жандармом, т. е. до апреля 1907 г. 18 февраля 1915 г. Мясоедов был арестован и уже через месяц, 18 марта 1915 г., осужден. Суд продолжался всего один день, хотя доказательства шпионажа были только косвенными и по конкретным обвинениям Мясоедова оправдали, меньше чем через 6 часов он был повешен. Один из руководителей немецкой разведки Вальтер Николаи отмечал, что «вынесенный ему [Мясоедову] во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен» (конечно, это можно списать на стремление «прикрыть» агента, но зачем?). Любопытно, что еще осенью 1914 г. появились слухи об измене и самого Верховного главнокомандующего Николая Николаевича.

Следующим «шпионом» стал сам Сухомлинов, которому припомнили и тесное знаком­ство с Мясоедовым, и статью «Россия готова», и поведение как военного министра в начале войны. 20 апреля (3 марта) 1916 г. он был арестован. Именно шпионами Су­хомлинов и Мясоедов не были, но их репутация и насущная необходимость найти коз­лов отпущения за провал войны сделали все необходимое. Сэр Эдвард Грей, англий­ский министр иностранных дел, сказал главе думской делегации А. Д. Протопопову (и тоже будущему «шпиону»!): «Ну и храброе у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра». Характерно, что шпиономания охватила все воюющие страны, но без публичных обвинений в шпионаже высших военных чинов.

Таким образом, Мясоедов «потянул» за собой Сухомлинова, а безуспешные обраще­ния родственников к императрице и Распутину о защите били уже по ним и лично Ни­колаю II. С убийством Распутина следующей мишенью для нападок становилась уже как минимум жена царя. Парадоксально, по сведение политических счетов и попытки защиты чести императорской семьи только расшатывали монархию. И русский генерал мог сказать англичанам в начале 1917 г.: «Что мы можем поделать. У нас немцы везде. Императрица — немка».

После Февральской революции все контрразведывательные органы русской армии как на фронте, так и в тылу расформировываются. Но уже через несколько дней контрразведка создается заново, ее возглавляют совершенно посторонние люди, ни­когда в ней не служившие. В частности, начальником контрразведки становится Ни­китин, помощник старшего адъютанта Отдела генерал–квартирмейстера штаба 7–й ар­мии. По его мемуарам, «25 апреля 1917 года прапорщик 16–го Сибирского полка Ер­моленко был выпущен из плена немцами в тыл 6–й армии. Пойманный, приведенный в штаб, он стал рассказывать, что послан для пропаганды сепаратного мира, что со­держание будет получать от украинца Скоропись–Иолтуховского, который направлен к нам немцами, как и Ленин, для работы по разрушению России; а в отношении Прави­тельства оба получили задание в первую очередь удалить министров Милюкова и Гуч­кова».

1 июля Никитин приказал «отменить производство всех 913 дел по шпионажу, больших и малых, находящихся в разработке контрразведки и не имеющих прямого от­ношения к большевикам, дабы усилить работу против большевиков». Большевиками за­нимаются «21 юрист и 180 агентов и прочих служащих». В тот же день был составлен список «двадцати восьми большевистских главарей, начиная с Ленина», и Никитин подписал именем Главнокомандующего (на что имел право) ордера на их арест. 3 июля в Петербурге после требования Центральной рады о предоставлении Украине ав­тономии и провала наступления на фронте происходит антиправительственная де­монстрация, в которой приняли участие около 500 000 человек. Большевики выдвинут лозунг «Вся власть Советам!», демонстрация будет разогнана, свыше 700 человек убиты и ранены. 5 июля в утреннем выпуске газеты «Живое слово» вышла статья «Ле­нин, Ганецкий и К. — шпионы!». В июле же приказом Временного правительства в ар­мии вводится смертная казнь. 21 июля судебный следователь по особо важным делам Александров постановил: «Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Бронштейна (Троцкого), Луначарского, Коллонтай, Козловского, Суменсон, Гельфанда (Парвус), Фюрстан–берга (Ганецкого), Ильина (Раскольникова), Семашко Романа и Сахарова привлечь в качестве обвиняемых».

Что же мы видим? Сценарий Мясоедова повторяется до мелочей — некий прапорщик посвящается немцами в секреты государственной важности и немедленно о них рассказывает. Причем раскаявшийся шпион появляется как нельзя более вовремя — в разгар политической борьбы именно с упомянутыми людьми. Также любопытно, что об­винения выдвигаются по новейшим событиям, т. е. «грехи» царского времени или ор­ганизация Февральской революции следователей не интересуют. Большевики становят­ся опасными только как реальные конкуренты в борьбе за власть.

В то время Ленин был всего лишь главой небольшой и не самой известной оппози­ционной партии. К началу войны он проживал в польской деревушке Поронино. 7 ав­густа 1914 г. в его квартире был проведен обыск, а на следующий день Ленин был арестован австрийскими властями по подозрению в… шпионаже. С помощью лидера австрийских социал–демократов Виктора Адлера Ленину удалось освободиться из‑под стражи и уехать в Швейцарию. Там Ленин выступает с манифестом «Война и россий­ская социал–демократия», напечатанным 1 ноября 1914 г. в газете «Социал–демо­крат». В нем были изложены тезисы, что «с точки зрения рабочего класса и трудя­щихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монар­хии, самого реакционного и варварского правительства» и что «единственно пра­вильный пролетарский лозунг» — «превращение современной империалистической вой­ны в гражданскую войну». Но с какой целью? «Ближайшим политическим лозунгом с. — д. Европы должно быть образование республиканских Соединенных Штатов Европы, причем в отличие от буржуазии, которая готова «обещать» что угодно, лишь бы во­влечь пролетариат в общий поток шовинизма, с. — д. будут разъяснять всю лживость и бессмысленность этого лозунга без революционного низвержения монархий гер­манской, австрийской и русской. В России задачами с. — д. ввиду наибольшей отста­лости этой страны, не завершившей еще своей буржуазной революции, должны быть по–прежнему три основные условия последовательного демократического преобразования: демократическая республика (при полном равноправии и самоопределении всех наций), конфискация помещичьих земель и 8–часовой рабочий день. Но во всех передовых странах война ставит на очередь лозунг социа­листической революции, который становится тем насущнее, чем больше ложится тяже­сти войны на плечи пролетариата».

То есть Ленин выступал за крушение всех монархий и за социалистические револю­ции в наиболее развитых странах, которой Россия еще не являлась.

Один из наиболее «убойных» аргументов — «большевики брали немецкое золото с помощью Парвуса».

Израиль Лазаревич Гельфанд родился в 1867 г. в местечке Березино Минской гу­бернии в семье еврейского ремесленника. В 1899 г. на талантливого публициста из Германии под псевдонимом Парвус обратил внимание Ленин, и вскоре Парвус стал со­трудником «Искры». Близких отношений у них никогда не было, а после революции 1905 г. начинаются резкое расхождение и критика Лениным Парвуса за «полнейшее незнание русских политических вопросов». Больше того, в 1908 г. Парвус растратит более 100 000 марок, полученных от Горького (чьим литературным агентом был Парвус) на финансирование немецких социал–демократов, и будет исключен из российского и германского социал–демократического движения. Парвус осядет в Константинополе, где с 1911 г. он станет агентом немецкого Генерального штаба и военным корреспондентом при немецком генерале Лимане фон Сандерсе. Такие связи заметно облегчали коммерческую деятельность, и Парвус заработает состояние на поставках зерна из России в Турцию, а также контрабанде оружия на Балканы. Такой поворот сделает его в глазах социалистов «сутенером империализма» (Э. Бернштейн—Троцкий), «негодяем» и «авантюристом» (Ленин).

С началом мировой войны Парвус открыто действует на стороне Германии и в янва­ре 1915 г. встречается с немецким послом в Константинополе, предлагая план по объединению усилий «русских демократов» и Германии, равно борющихся против ца­ризма. Такое предложение вызвало живой интерес, и в марте 1915 г. Парвус прибы­вает в Берлин с планом под названием «Подготовка массовой политической забастов­ки в России», также известным как «Меморандум д–ра Гельфанда». Парвус предложил организовать в 1916 г. массовую политическую забастовку под лозунгом «Свобода и мир». «Чтобы сделать забастовку всеобщей, следует взорвать железнодорожные мосты, как это было во время забастовочного движения 1904—1905 годов». Для «полной организации русской революции» в январе 1916 г. Парвусу требовалось 20 млн рублей, но пока можно было удовлетвориться и 1 млн, который и был после некоторых сомнений выдан Парвусу статс–секретарем иностранных дел Яговым для организации пропаганды. Однако наступил 1916 г., а революции не случилось. Как оказалось, Парвуса в России давно уже забыли, а в Германии относились настороженно. И даже встреча с Лениным в конце мая 1915 г., по словам самого же Парвуса, кончилась ничем, а по словам Ленина — он предпочел не иметь с ним (Парвусом) никаких дел. В ноябре того же года Ленин резко критиковал статью Парвуса: «Он лижет сапоги Гинденбургу, уверяя читателей, что немецкий Генеральный штаб выступил за революцию в России».

Характерно, что и российским спецслужбам как различными энтузиастами, так и профессионалами неоднократно предлагались самые заманчивые планы по организации разведывательных сетей и ведению пропаганды против Германии. 28 октября 1916 г. капитан Брагин, переводчик управления генерал–квартирмейстера при Верховном главнокомандующем, представил доклад с направлениями «революционной пропаганды» в Германии, в котором предлагалось вступление в непосредственные сношения с ре­волюционными вожаками Германии Либкнехтом, Гаазе, Розой Люксембург и другими от имени несуществующей Лиги прекращения войны. Начальник Генерального штаба отнес­ся к проекту со всей серьезностью и представил его военному министру. И действи­тельно, 9 ноября 1918 г. в Германии произойдет революция при активнейшем участии Либкнехта и Люксембург… несмотря на то, что план Брапша даже не начинал реали­зовываться.

Это лишь один из многих и многих проектов. С учетом этих факторов Парвус вы­глядит не гениальным заговорщиком, а всего лишь чуть более разрекламированным авантюристом.

Наиболее популярными доказательствами считаются т. н. документы Сиссона. Эти материалы, якобы подтверждающие, что Ленин и Троцкий были агентами германских спецслужб, были в 1918 г. переданы правительству Североамериканских Соединенных Штатов (САСШ) главой петроградского бюро Комитета общественной информации Эдгаром Сиссоном, очевидцем революционных событий осени 1917 г. Однако еще в марте 1918 г. ближайший сотрудник Сиссона по петроградскому бюро, Артур Буллард, показал, что эти документы представляют собой копии неких телеграмм, не убедительных по содержанию. Да, агитация Ленина совпадала с интересами германской стороны, однако из этого вовсе не следует, что он стал агентом гер­манского влияния. Как выразился Буллард, «ничто, например, не мешает мне послать телеграмму королю Георгу и сказать в ней, что кайзер уполномочил меня выделить ему кредит в один миллион долларов. И подписать — фон Гартлинг».

Автор сборника документов из архива германского МИДа «Германия и революция в России 1915—1918» немецкий историк З. А. Земан признавал, что в этом сборнике нет доказательств непосредственного контакта Ленина с какой‑либо германской агенту­рой (в английском варианте): «There is по evidence among the documents of the Foreign Ministry that Lenin, a circumspect man, was in direct contact with any of the official German agenicies».

На сегодняшний день документально подтвержденным примером получения больше­вистской партией денег от агента немецкого правительства в 1917 г. является только передача швейцарским социал–демократом Карлом Моором Заграничному бюро ЦК РСДРП (б) 73 000 шведских крон. В документах они именовались «ссудой» и должны были быть возвращены сразу после захвата большевиками власти. Однако эти деньги не поступили в Россию — часть их была потрачена на проведение Третьей Циммервальдской конференции в сентябре 1917 г., состав и цели которой, по мнению американского историка Ляндреса, указывали на использование пресловутых немецких денег против самой кайзеровской Германии не в меньшей степени, чем Временного правительства России. Остальная сумма попала в Россию только в 1920 г. с Ганец­ким и никак не могла быть использована для подготовки Октябрьской революции. При этом Моор до 1917 г. еще не был германским агентом, контактов с ним в эмиграции Ленин не поддерживал, а в сентябре 1917 г., после июльских обвинений верхушки большевиков в шпионаже, Центральный комитет партии постановил: «Предложение [Моора] отклонить и всякие дальнейшие переговоры по этому поводу считать недопу­стимыми».

Обвинение в связях с врагом во время Первой мировой войны без труда могло быть предъявлено (и предъявлялось) кому угодно — от Николая II до злейших его противников. Вопрос был только в том, кто стоял у власти. Как только к власти приходила та или иная фигура или группировка, она немедленно становилась немецким шпионом. Например, вышеупомянутый Протопопов, оппозиционный депутат, в апреле 1916 г. во главе делегации Думы ездил в Англию, Францию и Италию. Поездка думцев была устроена под впечатлением от успеха более ранней поездки группы писателей — Немировича–Данченко, Алексея Толстого, Набокова и Чуковского. Протопопов встречался с виднейшими военными и политиками, вплоть до королей, имея большой успех, а на обратном пути посетил Стокгольм. Там ему в день отъезда в Россию было предложено встретиться «с одним немецким негоциантом», и Протопопов под впечатлением от успешной поездки но «легкомыслию», вместе с графом Олсуфьевым, согласился. Этим негоциантом был Фриц Варбург, брат гамбургского банкира, возможно, Протопопов встречался и с Олафом Ашбергом, швед­ским банкиром еврейского происхождения, неофициальным финансовым агентом русской миссии в Швеции. На встрече за чаем Варбург излагал обычные пропагандистские ар­гументы, популярные в Германии, и ничего нового или интересного депутаты, по их словам, не услышали. По возвращении в Россию никто не придавал встрече в Сток­гольме большого внимания. Но стоило Протопопову после триумфального приезда из Европы войти в правительство, т. е. «перейти в чужой стан»… Он был сначала кос­венно (Милюковым), а потом и прямо (Пуришкевичем) обвинен в измене.

И тот же Милюков, говоривший о «стокгольмской истории», получил в ответ репли­ку «Вы делали то же самое в Италии» — при посещении Швейцарии он, по его же сло­вам, «близко соприкасался» с русскими пораженцами в Италии, а в Швеции также встречался с социалистами и пацифистами.

То есть большевики были далеко не одиноки среди тех, кому предъявлялось обви­нение в шпионаже и подкупе немцами. Фактически такое обвинение могло быть предъ­явлено (и при необходимости предъявлялось) практически любому активному полити­ку. Причем большевики еще во время переговоров и действия Брестского мира всяче­ски старались использовать представившиеся возможности для пропаганды своих идей в Германии, финансировали левые газеты, поставляли пропагандистскую литературу и даже закупали оружие для организации вооруженного восстания. Восстания дей–ствительно случатся, но после нескольких месяцев ожесточенной борьбы будут по­давлены. Получается, одной только пропаганды, оружия и золота для победы недо­статочно. Как позднее писал начальник Петербургского охранного отделения К. И. Глобачев, «я положительно утверждаю, что Германия никакого участия ни в перевороте, ни в подготовке его ни принимала… Русская Февральская революция была делом русских рук». А Головин отмечал, что «мартовские события застали врасплох наши левые партии, так же как и правые».

После Февральской революции Ленину, как действующему политику, требовалось во что бы то ни стало как можно быстрее вернуться в Россию. Перебрав различные ва­рианты (аэроплан, использование шведского паспорта и др.), Ленин остановился на наиболее реалистичном и быстром — проехать через территорию Германии. Из письма Ленина 19 марта И. Ф. Арманд: «В Кларане (и около) есть много русских, богатых и небогатых русских социал–патриотов и т. п. Трояновский, Рубакин и проч.), которые должны бы попросить у немцев пропуска — вагон до Копенгагена для разных револю­ционеров. Почему бы нет? Я не могу этого сделать. Я «пораженец». А Трояновский и Рубакин + К° могут. О, если бы я мог научить эту сволочь и дурней быть умными!.. Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари держать, что да­дут! Конечно, если узнают, что сия мысль от меня или от Вас исходит, то дело бу­дет испорчено… Нет ли в Женеве дураков для этой цели?»

В тот же день, когда Ленину пришла в голову идея «немецкого вагона», в Берне состоялось частное совещание российских партийных центров, и на нем лидер мень­шевиков–интернационалистов Л. Мартов предложил план проезда эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России немцев. И Ленин немедленно восполь­зовался этой идеей.

Допустим, что Ленин — немецкий шпион, т. к. воспользовался услугами германских властей. Но тогда чей же шпион Троцкий, вернувшийся в Россию из Канады с ведома властей британских? По его же словам, «дорога от Галифакса до Петрограда прошла незаметно, как туннель. Это и был туннель — в революцию». А после группы Ленина через Германию проехали еще две, организованные Цюрихским комитетом по эвакуации русских эмигрантов. Эти группы состояли, главным образом, из социал–демократов, меньшевиков и социалистов–революционсров.

Юрий Бахурин приводит отрывок телеграммы от 21 апреля 1917 г. из германского Генерального штаба в МИД: «Lenin Eintritt in Russland geglückt. Er arbeitet völlig nach Wunsch». То есть «Въезд Ленина в Россию удался. Он действует в пол­ном соответствии с тем, к чему стремился», но никак не «…Он действует как не­льзя лучше», или «…Он работает точно так, как мы этого хотели». Ни в немецких документах, ни в последующих мемуарах не прослеживается, во–первых, хотя бы осведомленность высших руководителей германской армии и разведки о деталях лич­ности и деятельности Ленина до его прихода к власти, во–вторых, свидетельства «работы» Ленина на благо Германии. Как мы увидим ниже, немецкие оценки деятель­ности большевиков будут скорее отрицательными.

Февральская революция фактически довершила развал армии, уже к началу года, как мы видели в предыдущей главе, находившейся на грани полного распада.

Характерны выдержки из анализа Митавской операции — декабря 1916 г. и января 1917 г.: «Нами применялся шаблонный, по западному образцу, с сильной артиллерий­ской подготовкой, способ прорыва, но так как главная позиция противника была не уязвима для артиллерии, то наше движение замирало само собой, не имея техниче­ских средств для прорыва линий блокгаузов. Орудий ближнего боя у нас почти со­всем не было и техника ближнего боя пехоты за точки местности не была усвоена… При подготовке Митавской операции и при выборе направлений, главным образом, учитывалось, что мы никогда не можем быть настолько богаты артиллерийскими сред­ствами, чтобы огнем действительно пробить достаточной ширины брешь в позициях противника для развития в дальнейшем маневра… Кадровые армии, по существу, уже обратились в милицию… почти полное отсутствие горячей пищи в частях, ведущих бой [и это зимой! — Е. Б.]… Более сильные участки позиций неприятеля снабжены большим количеством убежищ такой сопротивляемости, что гарнизон их легко может вынести нашу бомбардировку. Только большие калибры (8 дм и выше), и притом пря­мыми попаданиями, могут разрушить такие убежища, по такие попадания исключительны. Главный же калибр нашей тяжелой артиллерии (6 дм) разрушает лишь окопы». По данным Изместьева, в декабре войска питались исключительно консервами.

В результате, несмотря на сосредоточение 82 батальонов против 19, тщательную подготовку штурмовых групп, комбинирование внезапных ночных и обычных (с артпод­готовкой) атак и хороший моральный дух, фактор внезапности был потерян, каждую пядь земли приходилось методично брать с боем. Удалось взять 1000 пленных, 2 тяжелых и 11 легких орудий, заплатив убитыми, ранеными и без вести пропавшими до 23 000, из них без вести пропавших насчитывалось до 9000.

В некоторых корпусах насчитывалось по 5 кадровых офицеров на полк. По стати­стике, приводимой Зайончковским, из 28 дивизий 10–й армии 7 вовсе не имело поле­вой артиллерии, 4 имели только по одному дивизиону, а тяжелых орудий набиралось в общей сложности 203. К марту на Северном фронте запасов оставалось на два дня, на Западном перешли на консервы и сухарный запас, для Юго–Западно–го фронта на Карпатах выдавали по одной селедке в день, а на Румынском фронте положение было еще хуже.

«Приказ №1», принятый 1 (14) марта 1917 г. Петросоветом, предлагал всем солда­там гвардии, армии, артиллерии и флота немедленно выбрать в частях от роты, ба­тареи и выше комитеты из выборных представителей от нижних чинов. Во всех дей­ствиях войска должны были подчиняться Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам, оружие также переходило под контроль комитетов и ни в коем слу­чае не выдавалось офицерам. Отменялось титулование офицеров, воспрещалось об­ращение к солдатам на «ты», о всех случаях «грубого обращения» и «недоразумений» солдаты обязаны были доводить до сведения ротных комитетов. То есть армия как таковая фактически перестала существовать.

К тому же 5 марта телеграммой князя Львова распускалась полиция и отрешались от должности все губернаторы и вице–губернаторы с передачей их обязанностей председателям губернских земских управ. Приказом Керенского отменялась смертная казнь, он же как военный министр 9 (22) мая подписал «Декларацию прав солдата».

На возражения Верцинского «об ужасных последствиях, которые будет иметь приказ N9 1, и о том, как неумно разрушать все гражданское управление страны, сменяя огульно всех губернаторов… мне отвечали, что влияние приказа № 1 я крайне преувеличиваю, что он относится только до города Петрограда, а что касается увольнения губернаторов, то так полагается по теории всех революций. Подобная теоретичность взглядов была широко распространена».

По мартовским докладам нового Верховного главнокомандующего Алексеева в связи с развалом Балтийского флота германцы, оперируя на суше и одновременно высаживая десант в Финляндии и на южном побережье Финского залива, могли заставить совер­шенно очистить направление на Петроград и в июне при удаче достигнуть столицы. На полк едва имелось 8 пулеметов.

26 марта в дневнике С. Л. Маркова был отмечен отказ солдат 2–й Кавказской гре­надерской дивизии заступить на позицию. 29 марта командующий 5–й армией А. М. Драгомиров пишет главнокомандующему армиями Северного фронта Н. В. Рузскому: «Три дня ко мне подряд приходили полки, стоявшие в резерве, с изъявлением своей го­товности вести войну до конца, выражали готовность идти куда угодно и сложить головы за родину, а наряду с этим крайне неохотно отзываются на каждый приказ идти в окопы, а на какое‑либо боевое предприятие, даже на самый простой поиск, охотников не находится, и нет никакой возможности заставить кого‑либо выйти из окопов… Настроение падает неудержимо до такой степени, что простая смена одной частью другою на позиции составляет уже рискованную операцию, ибо никто неуве­рен, что заступающая часть в последнюю минуту не откажется становиться на пози­цию, как то было 28 марта с [70–м] Ряжским [пехотным] полком (который после уго­воров на позицию встал)». Ленин в это время еще был в Швейцарии.

То есть уже к апрелю армия в значительной степени была не способна к наступле­нию.

Неудивительно, что после Февраля «заболеваемость» выросла в армии в 2,5 раза, а явное дезертирство — в 4—5. Верховный главнокомандующий М. В. Алексеев 16 апре­ля писал военному министру А. И. Гучкову о 7688 дезертирах Западного и Северного фронтов только с 1 по 7 апреля, причем эта цифра признавалась явно и значительно преуменьшенной. По оценке H. H. Головина, к осени 1917 г., т. е. моменту прихода большевиков к власти, численность дезертиров достигла 2 млн человек, т. е. на каждых трех солдат действующей армии приходился один дезертир. «Этот повальный уход в тыл нельзя назвать иначе, как стихийно начавшейся демобилизацией».

Уже с 28 февраля в Петрограде начались смещения с должностей, аресты и убий­ства командного состава армии — чистка армии шла как «сверху», так и «снизу». К маю воинскую службу вынуждены были оставить более 120 высших должностных лиц, в том числе 75 начальников дивизий, 35 командиров корпусов, 2 главнокомандующих армиями фронтов и 1 помощник главнокомандующего, 8 командующих армиями, 5 на­чальников штабов фронтов и армий. В мае были зафиксированы убийства генералов на фронте — Я. Я. Любицкого и П. А. Носкова. Командующие фронтами и Алексеев докладывают, что «дисциплинированных войск нет… армия накануне разложения… армия на краю гибели». Однако, по мнению ряда генералов, наступление являлось единственным способом спасения армии от гибели. К лету в запасном батальоне Московского гвардейского полка из 75 офицеров на службе остались 21 — в основном, прапорщики и подпоручики, заявившие о своих симпатиях к новому строю.

3 июня офицер 1–го гвардейского корпуса писал родным с Юго–Западного фронта: «Мы назначены для развития удара… К самой идее наступления я отношусь отрица­тельно. Я не верю, что с такой армией можно победить. Если же наступление будет неудачно, то правительство и весь командный состав полетит к чорту. Они играют опасную игру. По–моему, наступление — легкомысленная авантюра, неудача которого погубит Керенского». 11 июня командир того же корпуса докладывал о полках, в ко­торых прибывшие пополнения составляют 60—80 % боевого состава рот, что крайне неблагоприятно отразилось на боеспособности. «В настоящее время настроение пол­ков не дает возможности поручиться, что таковое выдвижение [в первую линию] бу­дет выполнено».

С началом «наступления Керенского» 16 (29) июня войска требовали «ураганного огня» любой ценой, «не считаясь с возможностью повреждения орудий» и несмотря на возражения опытных артиллеристов — кроме повышенного износа орудий, особенно тя­желых, и расхода снарядов, частая стрельба затрудняла корректировку. Тяжелая ар­тиллерия часто привлекалась для обстрела несвойственных ей целей. Поэтому вслед­ствие чрезмерно интенсивной стрельбы и некачественных снарядов, разрывавшихся в стволе, всего за 5 дней вышла из строя пятая часть всех оруций трех ударных кор­пусов 10–й армии. При этом тяжелая артиллерия особого назначения (ТАОН) потеряла половину орудий, а оставшиеся имели незначительный запас снарядов. Однако при значительных повреждениях оборонительных сооружений людские потери противника оказались минимальными, он смог подтянуть резервы и даже обстрелять 18 июня готовые к атаке части.

Несмотря на превосходство в живой силе в 3 раза, а на направлении главного удара — в 6 раз, многие части не поддерживали наступление, а в ударных быстро нарастали потери, особенно офицеров, шедших впереди. К 1— 2 (14—15) июля наступ­ление на Юго–Западном фронте замерло окончательно. Потери трех наступавших армий за время операции составили 1222 офицера и 37 500 солдат, причем отборных ча­стей.

Как и в 1916 г., наступление русской армии не совпало по времени с наступлени­ем союзников. Тогда как тактический немецкий контрудар 6 (19) июля под Тарнопо­лем превратился в крупную операцию.

9 (22) июля атака трех немецких рот обратила в бегство 126–ю и 2–ю Финлян­дскую стрелковые дивизии. Один ударный батальон, прибывший в тыл XI армии, за­держал за одну ночь в окрестностях местечка Волочиск 12 000 дезертиров. По воспоминаниям П. Н. Врангеля, «прорыв революционной армии», о котором доносил председателю правительства князю Львову «военный министр», закончился изменой гвардейских гренадер, предательски уведенных с фронта капитаном Дзевалтовским. За ними, бросая позиции, побежала в тыл вся XI армия… «Демократизированная ар­мия», не желая проливать кровь свою для «спасения завоеваний революции» бежала как стадо баранов… Пехота наша на всем фронте продолжала отходить, не оказывая врагу никакого сопротивления. В день фронт наш откатывался на 20—30 верст». Даже после наведения дисциплины и успешных атак полки оставляли позиции и уходили в тыл. И показательно состояние армии, которую может разогнать один «предатель­ский» капитан, точнее, штабс–капитан, командир роты.

10 (23) июля 1917 г. главнокомандующий армиями Юго–Западного фронта генерал от инфантерии Л. Г. Корнилов запретил всякого рода митинги и заявил: «Самовольное оставление позиций, непроявление необходимой стойкости и упорства и неисполнение боевых приказов считаю изменой Родине и революции. Приказываю всем начальникам в подобных случаях, не колеблясь, применять против изменников огонь пулеметов и артиллерии». Но было уже поздно. Из воспоминаний старшего унтер–офицера В. А. Ма­лаховского: «Говорили, что генералы умышленно сеяли панику, дезорганизовали обо­рону, чтобы создать повод для введения смертной казни. И они этого добились». То же отмечал Д. П. Оськин.

Всего в плену у противника оказалось 655 офицеров и 41 300 солдат, было захва­чено: 257 орудий, 191 миномет, 546 пулеметов, более 50 000 винтовок, 14 бронеав­томобилей и 2 бронепоезда. Общие потери русских армий превысили четверть миллио­на человек. При этом немецкое командование решило не возобновлять наступательные операции на данном театре военных действий до осени.

В Германии только естественный износ орудий и разрывы их стволов унесли 7—9000 легких полевых орудий за 1917—1918 гг Во Франции с июля 1917 г. по сентябрь 1918 г. потребовалась замена стволов почти у всех 75–мм полевых пушек. У англичан за 1917 пришлось заменить свыше 3000 18–фунтовок, 860 4,5–дм, более 1000 9,2–дм и 60 12–дм гаубиц. Т. е. при обеспеченности боеприпасами и продолжении интенсивных боев износ и русских орудий, не говоря уже о боевых потерях, был бы выше, чем в реальности, что и стало ясным уже в начале войны.

В авиации ситуация тоже была тяжелой — 99–я английская эскадрилья за полгода трижды обновила состав, потеряв свыше 150 % летчиков. Весной 1917 г. средняя продолжительность жизни в полете для британских летчиков составляла 17—18 часов, и столько же временами составлял учебный налет. По оценке англичан, потери авиа­частей составляли 20 % еженедельно. Во время битвы у Камбре потери частей, ата­ковавших наземные цели, составляли порядка 30 % в день. 20 ноября 1917 г. из 40 самолетов RFC 9 не вернулось, 4 разбилось, и 13 настолько повреждены огнем с земли, что требовали ремонта. И это не считая потерь при обучении — более поло­вины от общих. Типичная эскадрилья DH-4 из 18 машин требовала для возмещения убыли 56 самолетов в год. По словам коммодора Брук–Попхэма (Brooke‑Popham), за последние полтора года войны приходилось полностью обновлять парк машин раз в 2 месяца или 6 раз в год, причем потери от противника, даже с учетом пропавших без вести, вряд ли превышали треть. С марта 1918 по конец войны одна из эскадрилий штурмовиков теряла примерно 75 % офицеров ежемесячно, чуть менее половины — уби­тыми. Когда лейтенант Уилкинс 22 марта 1918 г. попал в эскадрилью «Хендли Пей­джей», его одиночный налет на этом самолете составлял 9 часов 38 минут, из них ночью — 6 часов 30 минут. У бомбардировщиков на сто летных часов летом 1918 г. приходилось от 1,55 («Хендли Пейдж») до 1,93 (FE2s) аварии. Для дальних бомбардировщиков на три члена экипажа, убитых в бою, приходилось десять разбившихся. Лапчинский сообщает об уничтожении 17 июня 1918 г. семи отрядов самолетов. В июле, по данным Анощенко, французы потеряли 518, а немцы — 129 самолетов. 18 июля союзники, по заявкам немцев, за несколько часов потеряют 35 самолетов. 8 августа было сбито 45 и выведено из строя 52—53 самолета (из них 70 — до четверти сил, задействованных в бомбардировке и штурмовке). По воспоминаниям летчика английской 107–й эскадрильи, за два дня они потеряли 14 человек из 27(и 9 бомбардировщиков из 14 за день).

Петену только для поддержания силы французской армии требовалось более миллио­на солдат в 1918 г., дефицит составил бы 200 000 человек. На деле даже с призы­вом 1919 г. весной 1918 г. французы получили бы всего 750 000 Англичане урезали дивизии с 12 до 9 батальонов, вместо не менее, чем 19–летних, на фронт посылали уже в 18,5 лет, но все равно численность «штыков» сокращалась, как и количество частей. Фред Моубрей (Mowbray, по Пеглеру) вспоминал, что в 1918 попал на фронт в возрасте 18 лет, сделав всего 10 выстрелов во время обучения. Правда, ему после показа «меткости» выдали ручной пулемет.

А кто восполнял бы такие потери в России?

Еще 6 июля 1917 г. Деникин заявил: «У нас нет армии. И необходимо немедленно во что бы то ни стало создать ее… Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие, а большевики — лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках армейского организма».

И барон Будберг, также убежденный антибольшевик, при всей неприязни к Ленину и большевикам отмечал в октябре: «Уже июньское наступление достаточно ярко показа­ло, что по боевой части мы безнадежно больны и что никакие наступления для нас уже немыслимы… Июньско–июльские опыты Главковерха из адвокатов помогли немцам не менее, чем Ленин со «товарищи»… Товарищ Керенский вообразил, что армии мож­но поднять на подвиг истерическими визгами и навинчиванием толпы пустопорожними резолюциями; он так привык к словесным победам над слабыми головами русских су­дей, над настроением публики больших политических процессов путем многоглагола­ния и сбивания всмятку мозгов у слушающих, что считал, что эти методы применимы и при воздействии на те вооруженные толпы–массы, который именовались армией…»

Характерна его оценка возможностей наступления: «Быть может, в окопах мы еще как‑нибудь отсидимся, но мечтать сейчас о наступлении могут только совершенно безумные люди. Четыре месяца тому назад моя 70–я дивизия была еще способна на порыв и на наступление, а теперь нельзя об этом и заикнуться; о таких же отбро­сах, как 120–я и 121–я дивизии, и говорить нечего. Малейший разговор даже о под­готовке к каким‑нибудь наступательным действиям сразу швырнет войска в руки тех, которые им говорят, что продолжение войны нужно начальству, чтобы получать по­больше денег и побольше наград, и сделает нас для наших солдат врагом бесконечно более опасным и ненавистным, чем сидящие в окопах немцы».

И даже в гражданской войне многие белые едва ли не больше, чем большевиков, ненавидели деятелей Февраля, мечтая повесить их уже после победы. Характерно, что царскую Россию как минимум часть белых не любила, с риторикой, вполне похо­жей на официальную советскую.

Да, большевики вели агитацию за перемирие на всех фронтах, не только русском. Но ведь и другие партии, вплоть до Керенского лично, вели свою агитацию, офицеры многократно обращались к солдатам, почему же их слушали меньше?

Также в начале октября, т. е. еще до Октябрьской революции, в беседе с H. H. Го­ловиным главный полевой интендант дал следующие цифры по состоянию на 10 (23) октября 1917 г.: обеспеченность по мясу и рыбе составляла по Юго–Западному фронту (далее ЮЗФ) 0,5 дней, по Румынскому фронту (РФ) 1 день, по Северному фронту (СФ) — 3,5 дней, по Кавказскому фронту (КФ) — 4 дня, по Западному фронту (ЗФ) 6 дней, по жирам — ЮЗФ — 2 дня, РФ — 5 дней, по живому скоту от 2 до 12 дней, по муке — ЮЗФ 9 дней, РФ 8,5 дней, по ЗФ 10,5 дней, по сухарям — ЮЗФ и РФ по 2,5 дня, СФ — 6 дней, ЗФ 10 дней, по овсу от 0,66 (ЮЗФ) до 9 дней (КФ). К этим данным интендант добавил, что на дальнейшее регулярное пополнение указанных запасов, многие из которых приближаются к исчерпанию, он рассчитывать не может. На вопрос Головина, что же будет дальше, главный полевой интендант развел руками и сказал: «Голодные бунты».

Через 10 дней на заседании Временного правительства министр продовольствия Прокопович категорически заявил, что снабжать продовольствием он может только 6 млн человек, тогда как на довольствии находились в это время 12 млн человек. Ми­нистр путей сообщения столь же категорично заявил, что если с интендантского пайка будут сняты 1,2 млн железнодорожных служащих и их семейств, то железнодорожный транспорт сейчас же остановится. Таким образом, требовалось немедленное сокращение армии, достигавшей в это время вместе с запасными войсками во внутренних округах 10 с липшим млн., более чем на 5 млн человек. Будберг предлагал даже более радикальное сокращение — до 1 млн добровольцев, способных удержать фронт в оборонительной войне, но при фронте в 2600 км это было уже маловероятно.

К осени 1917 г. доля неисправных и поврежденных автомашин достигала 75 %. Из 3600 легковых машин по штату налицо было 2700, включая неисправные. Из 4000 гру­зовых (от 1,5 до 2 т) — 2700, из 3500 тяжелых (от 3 до 5 т) грузовиков — 2300. Из 600 тракторов — 280, из 400 мастерских и 200 кухонь — 230 и 100 соответствен­но. 8 ноября 1917 г., по докладу Главного военно–технического управления, в рас­поряжении русских автомобильных частей находились машины 214 марок, для которых только шин требовалось 139 типов.

Уже к середине июля почти четверть (23—25 %) паровозов была «больна». На неко­торых линиях доля неисправных паровозов приближалась к половине. Еще раньше, в апреле, профессор петроградского Института инженеров путей сообщения говорил, что «мы сейчас на железных дорогах не имеем запасных частей и принуждены ре­монтировать котлы старым железом. Мы принуждены обирать одни вагоны и чинить этим отобранными частями другие вагоны, и таким образом у нас образовались клад­бища вагонов». Некоторые железные дороги были обеспечены углем только на 4—8 дней. При этом для доставки потребных армии в сутки 900 000 пудов продовольствия и 2 млн пудов овса и сена ежедневно требовалось 60 поездов по 50 вагонов каждый.

Московская металлообрабатывающая промышленность уже в апреле упала на 32 %, производительность петроградских фабрик и заводов — на 20—40 % (к июню закрылось 20 % промышленных предприятий Петрограда), добыча угля и общая производительность Донецкого бассейна к 1 июля — на 30 %. 270 000 рабочих добывали столько же угля, сколько 168 000 — в 1913 г. Производство пироксилина и бездымного пороха с февраля по июль упало почти вдвое. В июне подвоз продовольствия в города составлял 26 % плана. На Сибирской дороге из‑за нехватки исправных паровозов при двухпутной колее в день пропускали 4 пары поездов, тогда как дорога была рассчитана на 48.

К началу войны бюджет России внешне не внушал опасений — свободных средств было свыше полумиллиарда рублей. Однако прямые налоги были невелики, а подоход­ного (сильнее всего облагающего богатых) не было вовсе. Большая часть налогов собиралась за счет косвенных, наиболее тяжелых для беднейших слоев. По подсчетам министра финансов Временного правительства А. И. Шингарева, закрытие винной моно­полии с началом войны лишило бюджет 432 млн руб. только за второе полугодие 1914 г., упали таможенные и другие сборы — всего недобор составил 679 млн руб., а об­щий дефицит с учетом военных расходов — свыше 2 млрд Суточные расходы на войну составляли в 1914 г. 9 млн руб., в 1915 — 24 млн руб., в 1916 — 40 млн руб., в 1917 г. — 55 млн, а всего, по данным Г. И. Шигалина, военные расходы России до 1 сентября 1917 г. составили 41,4 млрд рублей. В 1915 г. дефицит составил уже свы­ше 9 млрд рублей, в 1916 — свыше 14,5, всего по январь 1917 г. — более 26,7 млрд руб. На конец 1917 г. общий недостаток средств грозил, с добавлением 22 млрд руб. необеспеченных расходов, почти удвоиться. На середину 1917 г. государственный долг России составлял уже около 50 млрд руб. Революция увеличила выпуск бумажных денег больше чем в 2,5 раза. К началу 1917 г. рубль обесценился до 60 коп., а к концу года — до 31 коп.

17 сентября профессор В. И. Гриневецкий читает доклад «Перспективы демобилиза­ции промышленности — долженствующие и возможные». Основные тезисы: неизбежно значительное сокращение потребления городов (вследствие падения покупательной способности населения), общее сокращение на 50 % и более промышленности предме­тов потребления и обрабатывающих отраслей — вызванное чрезвычайным падением до­бычи своего сырья и затруднением привоза иностранного. Исключение — льняная и резиновая. Едва ли возможно снабжение железной дороги паровозами и вагонами, сельского хозяйства машинами и орудиями — разрушены южные и центральные заводы сельскохозяйственных машин, крайне вздорожал транспорт и труд. Металлообрабаты­вающая и деревообделочная промышленность не имеет перспектив даже возвращения к довоенному уровню.

Железные дороги к 1 ноября 1917 г. имели запасы топлива, не превышающие деся­тидневной потребности.

По статистике A. A. Зайцова, уже в декабре 1917 г. по сравнению с январем того же года производство винтовок, пулеметов и ружейнопулеметных патронов упало по­чти втрое, выпуск 76–мм пушек — в 11 раз, «весь подъем русской военной промышленности за время мировой войны за первый же год революции был сведен почти на нет». В декабре же был составлен проект «Декрета о демобилизации промышленности, работающей на армию» вследствие фактического прекращения военных действий на фронте.

А чем располагали и как действовали тогда же немцы?

Румыния, ноябрь 1916 г. — по Коруму, впервые применяется моторизованная такти­ческая группа на тяжелых 2,5–тонных грузовиках, состоящая из батальона пехоты (4 стрелковых роты), трех пулеметных взводов (12 пулеметов), двух моторизованных зенитных орудий для артиллерийской поддержки, подразделения связи с радиостанци­ей и кавалерийского разъезда. Эта группа численностью всего в 500 человек вне­запным броском окажется в тылу Железных ворот на Дунае и блокирует целую диви­зию, послужив прообразом подвижных боевых групп Второй мировой. Всего в румын­ской операции использовалось до 20 000 автомашин, перебросивших до 200 000 чело­век.

В 1917 г. «истощенная» Германия превратит наступление французской армии в «бойню Нивеля», затем полностью отразит и британские атаки на Сомме и у Камбре. По сведениям Головина, за один ночной налет «Гот» на французских аэродромах бу­дет выведено из строя 80 аэропланов (хоть это и не окажет решительного влияния), Многократно более оснащенные армии союзников вместо выигрыша войны были вынужде­ны перейти к частным операциям.

В Рижской операции, по описанию Зайончковского, «ровно в 4 часа 1 сентября германские батареи открыли огонь по Икскюльским позициям, снаряды тяжелых орудий громили русские позиции и артсклады на участке до берегов р. Малый Егель. Вскоре на этом участке взлетели на воздух пороховые погреба и были подбиты многие ору­дия. Шрапнельный огонь обрушился на бивак 186–й дивизии. Спавшие в палаточном лагере люди бежали, за пехотой последовали артиллеристы; на месте остались лишь те части 130–го херсонского полка, которые находились в дивизионном резерве в районе Скриптэ».

То есть немецкая артиллерия благодаря усовершенствованной разведке вместо многодневного обстрела быстро подавила без пристрелки батареи и точно накрыла даже тыловые позиции. По запискам Свечина, на второй день боев из артиллерии корпуса в 200 орудий боеспособными остались только две конные батареи. Как пишет Эрр, на фронте прорыва в 4,5 км насчитывалось 157 батарей и 550 минометов, т. е. на 1 км приходилось 35 батарей.

Немцы также широко применяли просачивавшиеся штурмовые группы (под Якобсштад­том они прошли за 1,5 часа 6 км укрепленных позиций), отряды мотоциклистов в тылу, авиация бомбила склады с боеприпасами и штурмовала отступающие войска, с гидросамолетов высаживались посадочные десанты (до того немцы и союзники с помо­щью самолетов неоднократно забрасывали разведчиков–диверсантов). В результате наступавшие германские войска даже по отечественным данным потеряли в 5—8 раз меньше, чем оборонявшиеся русские — 3000—5000 против 25 000, из них 15 000 плен­ными и пропавшими без вести. При этом русские войска достаточно точно знали о месте и времени ударов. Моонзундский архипелаг, специально готовившийся к оборо­не несколько месяцев, также был взят, несмотря на современные береговые батареи калибром до 305 мм, минные заграждения, броневики и сопротивление не разложив­шихся ударных частей. Немцы захватили 190 легких и 83 тяжелых орудия, 256 пуле­метов, 185 бомбометов, 48 минометов, 111 000 снарядов всех калибров, а также много другого военного имущества. Одним сравнительно небольшим ударом они лишили Россию важнейшего Рижского промышленного района и фактически открыли себе дорогу на Петроград. И это несмотря на то, что в немецком флоте также наблюдались грозные признаки революционного брожения.

Но ведь немцы в 1917 г. не стали наступать дальше? Как ни обидно признавать факты, но для Германии судьба войны решалась в «стране под черным солнцем», на Западном фронте, а не в России. Русский фронт интересовал как союзников, так и противников постольку, поскольку он мог отвлечь на себя немецкие войска. Поэтому со вступлением в войну США, обеспечивших мощный, возраставший с каждым месяцем, приток солдат и техники, Россия интересовала Антанту все меньше. А немцы не хо­тели продолжением наступления предотвратить распад страны, по той же причине успехи на Восточном фронте даже в немецкой прессе освещались скупо. После того как в конце марта 1917 г. немцами был захвачен Червищенский (Тобольский) плац­дарм на реке Стоход, Верховное командование надолго запретило предпринимать ка­кие‑либо действия на Восточном фронте — Тарнополь был контрударом, а Рига — частной операцией. Как считал Головин, если бы немцы использовали штурмовые аэропланы для преследования русских частей в июле 1917 г., помогая ликвидировать заслоны, то главным русским силам не удалось бы оторваться и операция закончилась бы гибелью трех армий. Изместьев также отмечал сильное воздействие аэропланов на отступающие из‑под Риги обозы, которое могло бы привести к полной катастрофе, если бы не туман на следующий день.

В октябре того же года немцам еще хватит сил на наступление у Капоретто, за­думанное с локальной целью помощи австрийцам (даже артиллерия усиления немедлен­но после выигрыша сражения отсылалась на Западный фронт), но стоившее Италии только пленными свыше четверги миллиона и до 400 000 — дезертирами. Здесь немцы вновь применили новые приемы наступления, опробованные под Ригой. Концентрация артиллерии достигла максимума за войну — 207—259 орудий на 1 км фронта, что поз­волило сократить сроки артподготовки до 6 часов. При дальнейших боях немецкой пехоте пришлось действовать в горах, где разрушения зачастую не позволяли провести даже вьючных животных, обычно располагая для поддержки только собственными пулеметами, но благодаря высокой обученности ей удавалось штурмовать вершины по считавшимся неприступными склонам. Максимальное продвижение за день доходило до 20 км. А в итальянской армии к началу сражения наблюдалась та же потеря опытных кадров и упадок морали, что и в русской. На итальянский фронт пришлось перебросить 6 французских и 5 британских дивизий 8 марта 1918 г. 4 немецкие бомбардировочные эскадры сбросили 23 т бомб. За одну неделю мая было сброшено 350 т бомб.

Характерно, что и во Франции, и в Италии военные поражения вызвали бунты на фронте и волнения в тылу. Великобритания в апреле 1916 г. получила «Пасхальное восстание» в Ирландии — лидеры восставших надеялись на близкий конец войны, где независимая Ирландия могла бы заявить о себе на мирной конференции, и на военную помощь немцев. При полном отсутствии большевиков. А в декабре произошло падение кабинета Асквита.

Тем не менее жесткая и даже жестокая политика фактических диктаторов Клемансо и Ллойд Джорджа (сменившего Асквита на посту премьер–министра) спасла положение. Они не стеснялись при необходимости обстреливать артиллерией бунтующие кварталы (Дублин в Ирландии) и воинские части (Лa–Куртин во Франции). «Военный кабинет» Ллойд Джорджа из пяти человек полностью подчинялся ему и решал практически все вопросы, связанные с ведением войны. Клемансо, ставший 15 ноября 1917 г. во гла­ве Франции (своеобразный ответ на Октябрьскую революцию в России), сажал в тюрь­му даже министров, при этом предлагая четкую программу действий.

Поэтому Англия и Франция смогут отразить многократные яростные атаки усовер­шенствованной германской армии, а потом сами перейти в наступление. Но даже и им, располагающим сотнями новых танков и самолетов, подвижной сверхтяжелой ар­тиллерией, миллионами снарядов, придется скорее «заваливать немцев мясом» в виде подбитой техники. В начале июня 1918 г. Милнер, военный секретарь (Secretary of State for War), писал Ллойд Джорджу, что они должны быть готовы к тому, что Франция и Италия могут быть поставлены на колени. В июне «общим местом военных кругов было, что потребуется по крайней мере еще один год борьбы, чтобы победить Германию. Действительно, некоторые думали, что конечная кампания не может быть ранее 1920 года». 12 сентября лорд Рединг телеграфировал Хаузу: «По общему мне­нию военных руководителей, находящихся во Франции, при большом усилии войну мож­но будет закончить в 1919 году». Даже 19 октября Главнокомандующий английской армией Хейг указывал, что «германская армия в состоянии еще отступить в порядке к своим границам и удержать эту линию против равных или даже превосходящих ее сил». Французскую армию он оценивал как окончательно выдохшуюся, американскую — плохо снаряженную и обученную, английскую — неспособную к активному наступлению ранее 1919 г. Зная о проявленной мощи Германии, даже наиболее оптимистически настроенный маршал Фош в начале ноября считал, что для разгрома немцев потребуется еще по крайней мере 3—5 месяцев. Расходы Британии на войну в 1918 г. достигали 70 % ВНП — втрое больше, чем против Наполеона, и выше, чем во Вторую мировую.

А какой серьезный вклад в общую победу смогла бы внести в то же время Россия — на уровне Италии? Своеобразным утешением может служить тот факт, что в Германии, Австро–Венгрии и Турции также не нашлось своего Клемансо.

Да, именно советская делегация (большевики, эсеры, делегаты от крестьян и ар­мии) в конечном итоге подписала Брестский мир 3 марта 1918 г. Но еще 9 февраля мир с Германией и Австро–Венгрией был подписан делегацией Украинской Центральной рады, переговоры с которой начались 12 января. По этому договору Германия уже получала, как она надеялась, Украину, причем с неопределенными на востоке грани­цами, а Прибалтика, Белоруссия и тем более Польша к моменту подписания Брестско­го мира были захвачены де–факто (а Бессарабия с января оккупирована Румынией до линии Днестра). Известный деятель белого движения А. А. Зайцов прокомментировал договор с Украиной так: «Это было тяжелым ударом для большевиков, так как этим миром немцы получали все то, к чему они стремились и большевики неизбежно должны были после этого пойти на уступки».

При фактическом отсутствии армии, параличе транспорта и ВПК оставалось наде­яться только на скорейшую революцию в Германии. Действительно, в январе по Гер­мании и Австро–Венгрии прокатилась волна забастовок, в Берлине и Вене были со­зданы Советы, по улицам Берлина прошли полмиллиона бастующих рабочих. Но города, где проходили забастовки, были объявлены на военном положении, рабочие газеты запрещены, рабочие–резервисты призваны в армию. К 20 января забастовочное движе­ние было подавлено.

По А. М. Федорову, к 15 января в 3–м армейском корпусе 10–й армии пехота и ар­тиллерия оставили позиции и ушли в тыл.

7 (20) января Ленин писал в «Тезисах по вопросу о немедленном заключении се­паратного и аннексионистского мира»:

«…13. Сводя вместе оценку доводов за немедленную революционную войну; надо прийти к выводу, что такая политика отвечала бы может быть, потребности человека к красивому, эффектному и яркому, но совершенно не считалась бы с объективным соотношением классовых сил и материальных факторов в переживаемый момент начав­шейся социалистической революции.

14. Нет сомнения, что наша армия в данный момент и в ближайшие недели (а, ве­роятно, и в ближайшие месяцы), абсолютно не в состоянии отразить немецкое на­ступление, во-1–х, вследствие крайне усталости и истомления большинства солдат, при неслыханной разрухе в деле продовольствия, смены переутомленных и пр.;

во-2–х, вследствие полной негодности конского состава, обрекающей на неминуе­мую гибель нашу артиллерию; в-3–х, вследствие полной невозможности защи­тить побережье от Риги до Ревеля, дающей неприятелю вернейший шанс на завоевание остальной части Лифляндии, затем Эстляндии и на обход большей части наших войск с тыла, наконец, на взятие Петрограда.

15. Далее, нет также никакого сомнения, что крестьянское большинство нашей ар­мии в данный момент безусловно высказалось бы за аннексионистский мир, а не за немедленную революционную войну, ибо дело социалистической реорганизации армии, влития в нее отрядов Красной гвардии, и пр. только–только начато.

При полной демократизации армии [отмечу, после приказа № 1. — Е. Б.] вести вой­ну против воли большинства солдат было бы авантюрой, а на создание действительно прочной и идейно крепкой социалистической рабоче–крестьянской армии нужны по меньшей мере месяцы и месяцы.

16. Беднейшее крестьянство в России в состоянии поддержать социалистическую революцию, руководимую рабочим классом, но оно не в состоянии немедленно, в дан­ный момент пойти на серьезную революционную войну. Это объективное соотношение классовых сил по данному вопросу было бы роковой ошибкой игнорировать.

17. Дело обстоит, следовательно, с революционной войной в данное время следую­щим образом, если бы германская революция вспыхнула и победила в ближайшие три–четыре месяца, тогда, может быть, тактика революционной войны не погубила бы на­шей социалистической революции.

Если же германская революция в ближайшие месяцы не наступит, то ход событий, при продолжении войны, будет неизбежно такой, что сильнейшие поражения заставят Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир, причем мир этот будет за­ключен не социалистическим правительством, а каким‑либо другим (например, блоком буржуазной Рады с Черновцами или что‑либо подобное). Ибо крестьянская армия, не­выносимо истомленная войной, после первых же поражений — вероятно, даже не через месяцы, а через недели — свергнет социалистическое рабочее правительство.

18. При таком положении дела было бы совершенно недопустимой тактикой ставить на карту судьбу начавшейся уже в России социалистической революции только из‑за того, начнется ли германская революция в ближайший, кратчайший, измеряемый неделями срок. Такая тактика была бы авантюрой. Так рисковать мы не имеем права».

17 декабря представитель союзников, французский генерал Табуи, признал Укра­инскую Республику. Признал Украину и английский представитель Пиктон Бэджи (PictonBagee). 23 декабря в Париже была заключена конвенция о разграничении сфер влияния в России, подписанная с французской стороны Клемансо, Пишоном и Фо­шем, а с английской — лордом Мильнером и лордом Робертом Сесилем. Французы долж­ны были действовать «к северу от Черного моря против австро–германцев и враждеб­ных союзникам русских (т. е. большевиков)» в Бессарабии, на Украине и в Крыму, англичане «к востоку от Черного моря — на казачьих территориях, Кавказе, в Арме­нии, Грузии и Курдистане».

1 февраля в здании Военного министерства состоялось совещание у народного комиссара по военным делам. Главковерх Крыленко сделал общий обзор имевшихся с фронта сведений — быстрое продвижение немецких войск. На том же совещании было решено, что партизанская война современную армию с многочисленными путями снаб­жения не остановит, а приведет только к грабежам и мародерству.

9 февраля, в день подписания мирного договора с Украинской радой, советское правительство обратилось по радио к германской армии с призывом оказать непови­новение ее верховному командованию. В ответ немцы поставили ультиматум о приня­тии их условий мира и приняли решение оказать Раде военную помощь, чтобы «пода­вить большевизм и создать на Украине условия для извлечения военных выгод и вы­воза хлеба и сырья» (Людендорф). По выражению британского историка Уилера–Бенне­та, «Ленин оказался прав. Второй месяц никогда нельзя путать с девятым».

После срыва Троцким переговоров 18—19 февраля немецкие войска перешли в на­ступление и заняли Нарву, Псков, Полоцк, Оршу и Могилев. По плану Людендорфа, в авангардах должны были продвигаться конные разъезды и небольшие подвижные отря­ды, усиленные автомобилями и броневиками. Еще 18 февраля без боя были захвачены Двинск и штаб 5–й армии Северного фронта. Уже к 20 февраля немцам удалось дезор­ганизовать работу штабов большинства частей и подразделений всего Северного фронта. В тот же день Ленин заключил: «Армии нет… Немцы наступают по всему фронту…» 22—23 февраля на важнейших направлениях начали создаваться заслоны из красноармейских и красногвардейских формирований, а также некоторых частей русской армии и флота, ещё сохранявших боеспособность. Несмотря на их сопротив­ление, германские авангарды почти не замедляли своего продвижения. 27 февраля германский аэроплан, взлетевший из‑под Пскова, сбросил бомбы на набережную Фонтанки в Петрограде. 1 марта был взят Киев.

Верцинский еще после занятия Пскова отмечал: «При обсуждении вопроса о защите Петрограда всеми [на совещании в Генеральном штабе. — Е. Б.] ясно сознавалось, что серьезно защищать его против наступления немецких регулярных войск — нельзя». Дальнейшее промедление привело бы лишь к тому, что немцы полностью ок­купировали бы все территории, какие только захотели, поставили в Петрограде удобное им правительство и заставили бы подписать его еще более тяжелый мир. То есть ровно тому, о чем предупреждал Ленин. И тому, что констатировал Краснов: «Война замирала по всему фронту, и Брестский мир явился неизбежным следствием приказа №1 и разрушения армии. И если бы большевики не заключили его, его при­шлось бы заключить Временному Правительству».

Считали ли в 1918 г. немцы большевиков своими союзниками? Как писал Гофман, «они [большевики] все равно должны принять все условия Центральных держав, как бы тяжелы они ни были». По словам Людендорфа, «выставляя в Бресте указанные условия мирного соглашения, мы имели в виду решение проблемы большевиков, с ко­торыми по существу их революционной пропаганды мы попросту не могли существовать в мире». 22 марта депутат Гребер заявил в рейхстаге: «Милостивые государи, рус­ская делегация, руководимая известным Троцким, по–видимому, вовсе не имела се­рьезных намерений достигнуть соглашения о мире и стремилась к стремилась только к пропаганде большевистских идей… Очевидно, Троцкий надеялся, что ему удастся революционизировать другие государства, прежде всего Польшу, Германию и Англию, и в результате добиться всемирной революции. В конечном счете, прекращение мир­ных переговоров было вызвано не германской, а русской делегацией».

Несмотря на заключение Брестского мира, красные активно создавали отряды заве­сы для обеспечения безопасности Петрограда. Полномочный представитель РСФСР в Германии А. А. Иоффе в своей ноте германскому МИДу 20 мая 1918 г. подчеркнул, что фактически «продолжается состояние войны при формально заключённом мире». Любопытно, что уже после заключения Брестского мира немецкий флот понес крупнейшую потерю на Балтике—линкор «Рейнланд» 11 апреля 1918 г. выскочил на камни у Аландских островов и так и не был введен обратно в строй.

Даже в официальных советских работах 1920–х годов (как и Головиным в 1930–х) признавалась первоначальная двойственность позиции Антанты по отношению к совет­ской власти — иностранные военные агенты принимали участие в обсуждениях проек­тов организации Красной армии, а в Мурманске «устанавливается даже деловое со­трудничество между тамошним Советом, английским адмиралом Кемпом и начальником маленького французского экспедиционного отряда в целях обеспечения Мурманской железной дороги от покушений германцев и белогвардейцев со стороны Финляндии». В феврале 1918 г. различие во взглядах не помешало Ленину, по его же словам, «со­гласиться» с де Люберсаком [монархистом. — Е. Б.] насчет услуг, которые желали оказать нам специалисты подрывного дела, французские офицеры, для взрыва желез­нодорожных путей в интересах помехи нашествию немцев». Хауз считал наиболее же­лательной интервенцию по приглашению большевиков, но сам сомневался в ее осуще­ствимости: «Если бы Троцкий призвал союзных интервентов, то германцы сочли бы это враждебным актом и, вероятно, заставили бы правительство покинуть Москву и Петроград».

Напротив, за полтора месяца с мая 1918 г. Дон, по подсчетам атамана Краснова, получил с Украины через немцев 11 600 винтовок, 88 пулеметов, 46 орудий, 109 000 артиллерийских снарядов и 11,6 млн ружейных патронов. Из них 35 000 артиллерий­ских снарядов и около 3 млн ружейных патронов было уступлено Добровольческой армии, т. е. «чистым» белым.

По соглашению в случае совместного участия германских и донских войск половина военной добычи передавалась донскому войску безвозмездно. Наконец, немцы отбили попытку большевиков высадиться на Таганрогской косе и занять Таганрог.

Немцы (и австрийцы) предлагали помощь отряду Дроздовского в его походе по Украине, занимали позиции (хотя и с опаской) и позволяли вывозить боеприпасы: «Немецкий майор очень интересовался, кто мы; условились, что мы займем участок правее их цепей, поставим артиллерию, а с рассветом начнем наступление… В Ка­ховке уже нашего караула не застал, сняли и подводы разгрузили, охранял уже только немецкий караул». Дроздовский писал в дневнике: «Странные отношения у нас с немцами: точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами — всегда на нашей стороне, безусловное уважение», хотя и считал союз вынужденным. Совместно с донскими казаками германские части выбивали красные отряды из Батайска и других городов Донбасса, а затем обеспечивали донцам тыл. Как выразился Зайцов, «весь западный 500–километровый фронт Дона от Азовского моря до границы с Воронежской губернией, и на нем донцы могли не держать ни одного казака. Как ни печален был самый факт австро–германской оккупации, но отрицать его выгодность для русской контрреволюции с точки зрения вооруженной борьбы с большевиками просто невозможно». П. П. Петров также отмечал: «неожиданно немецкая оккупация на Украине и на Дону давала возможность начинать борьбу с большевиками на Юге России». По словам Людендорфа, «решись мы на войну с Москвой, и он [Краснов] открыто перешел бы на нашу сторону». 11 июля Краснов в письме Вильгельму открыто просил германского императора «содействовать присоединению к войску по стратегическим соображениям городов Камышина и Царицына Саратовской губернии и г. Воронежа со ст. Лиски и Поворино и провести границу Донского Войска, как это указано на карте, имевшейся в Зимовой станице (донское посольство, отправленное к германскому императору)». То есть речь шла уже не об уступках немцам и не о принятии от них оружия и боеприпасов, а о прямой германской ориентации Краснова. Того самого Краснова, который годом ранее «показал на примитивных, от руки сделанных чертежах взаимное соотношение казачьих войск и доказал географическую невозможность создания самостоятельной казачьей республики, о чем мечтали многие горячие головы даже и с офицерскими погонами на плечах» (вероятно, к 1918 г. география изменилась или Краснов обрел новые навыки в картографии). Но не большевиков.

Равно и в одной из первых отечественных работ о Брестском мире, «Брестский мир и условия экономического возрождения России» Павловича, еще в 1918 г. отмеча­лось: «Очевидно, что унизительный и тягостный брестский мир является только передышкой, и что отныне революционная Россия вынуждена будет день и ночь гото­виться к самообороне от империалистической Германии». Там же Брестский мир именовался Тильзитским. Из других параллелей с предшествующим нашествием критически оценивался опыт партизанской войны 1812 г.: «С блиндированными автомобилями, пулеметами и т. д…. наступающая армия не может быть ни остановлена, ни задержана хотя бы на один день в своем продвижении вперед парти­занскими отрядами».

При первых же известиях о революции в Германии Брестский договор 9 ноября был денонсирован.

Что же дал Германии Брестский мир?

Для правительств Антанты он стал сигналом усиления борьбы с Германией, чтобы не дать Германии мирной передышки в несколько лет, за которые она могла бы эко­номически и стратегически использовать захваченные земли. А также сильнейшим агитационным козырем, как для собственного населения, так и для нейтралов: уж если немцы так поступили с Россией, согласной на любые условия, то чего же ожи­дать другим? Именно условия мира с Россией и Румынией побудили союзников 27 сен­тября 1918 г. дать такой ответ на мирные предложения Германии «Мы придерживаемся единого мнения о невозможности заключения мира на основе каких‑либо соглашений или компромиссов с правительствами Центральных держав, поскольку; имея с ними дело в прошлом, мы видели, какое отношение они продемонстрировали в Брест–Литовске и Бухаресте к другим державам, принимавшим участие в нашей общей борьбе [выделение мое. — Е. Б.]. Они убедили нас в своей бесчестности и отсутствии стремлении к справедливости. Они не следуют ни договорам, ни принципам, а руко­водствуются только силой и собственными интересами. Мы не можем «прийти к согла­сию» с ними. Они сделали это невозможным». И это ранее прогнозировалось Павлови­чем: «Отныне Вильсон, Пуанкаре, Ллойд Джордж имеют возможность, ссылаясь на ре­зультаты мирных переговоров в Бресте, затянуть переговоры еще на годы». Таким образом, Германия, воспользовавшись «правом победителя», сама выкопала себе ди­пломатическую могилу в ближайшем будущем.

Устранение Восточного фронта, якобы высвободившее войска?

Но русский фронт перестал представлять стратегическую опасность уже после окончания Брусиловского прорыва. С августа до конца 1916 г. в боевых действиях на русском фронте было затишье с расходом приблизительно по 5 выстрелов на пушку в день (с русской стороны). Потери германской армии на Западном фронте, по подсчетам Урланиса, уже в 1916 г. более чем вчетверо превышали потери на русском фронте — 315 700 убитых и пропавших без вести против 73 400. По статистике, приводимой Нелиповичем, в 1916 г. Германия потеряла на русском фронте 40 694 убитыми и умершими, 298 629 ранеными, 44 152 пропавшими без вести, 1 290 225 больными. Соответственно, в 1917 г. — 19 846 убитыми и умершими, 218 274 ранеными, 13 190 пропавшими без вести, 515 469 больными. По мнению Зайончковского, «операцией захвата Моонзундской позиции следует считать полное окончание участия России в Европейской войне; русские войска перестали быть для немцев даже обозначенным противником».

По данным Зайцова, переброска войск на западный фронт началась еще до Октябрь­ской революции — семь дивизий с 1 сентября до 7 ноября 1917 г., причем ушли наи­более опытные, до подписания мира были переброшены еще 30 пехотных и 3 кавале­рийские дивизии. С 3 марта по 1 мая 1918 г., т. е. после подписания мира, были переброшены 17 пехотных и 3 кавалерийских дивизии. С 1 марта по 1 апреля, по данным Головина, численность германских войск на русском фронте сократилась всего на 11 пехотных и две кавалерийские дивизии. А наступление немцев началось уже 21 марта.

При этом только на оккупированной территории Украины, по разным данным, при­шлось держать армию от 300 до 500 000 человек (или 29 пехотных и 3 кавалерийские дивизии) — немцы, ослепленными колоссальными приобретениями, до последнего мо­мента не желали расставаться с захваченными землями, мечтая о нефти Баку и укра­инской пшенице. Оккупация Прибалтики и Белоруссии потребовала 22 пехотные и 3 кавалерийские дивизии. По подсчетам Исторического отдела французского Генераль­ного штаба, даже в июле 1918 г. на бывшем русско–румынском фронте немцы и их со­юзники имели около 38 пехотных и 8 кавалерийских германских дивизий, 14 австрий­ских дивизий, 1 болгарскую дивизию и 1 турецкую дивизию. А части, переброшенные на Западный фронт, оказались «заражены» революционной пропагандой — началась «большевизация» армии. В мае из одного эшелона с 631 солдатами по дороге дезер­тировали 83. Солдаты, в августе 1918 г. бегущие с прорванного фронта, начнут кричать «Штрейкбрехеры!» частям, идущим навстречу им в бой. По данным полиции, в Берлине пряталось более 40 000 дезертиров. Для австрийской армии разложение вследствие братаний с русскими войсками отмечалось еще в рапорте командующего 11–й армией А. Е. Гутора 24 апреля 1917 г.: «Австрийцы, усердно работая над разложением нашей армии, не убереглись и сами от заразы разложения и в данное время не смогут с полным правом назвать свою армию боеспособной». По характеристике Ллойд Джорджа января 1919 г., «в течение всего этого времени они [немцы] вместе с австрийцами имели почти миллион людей, завязнувших в этой трясине, большую часть которых они до сих пор не могут вытащить». Напротив, солдаты из тыловых частей американской армии бежали на фронт, где более 3000 таких «дезертиров» были убиты.

Хлеб и другие ресурсы?

Германия, по подсчетам Дельбрюка, получит из Украины чуть больше фунта хлеба на человека (точнее, 75 млн фунтов на 67 млн немцев, по данным Ленина — 9 млн пудов вместо желаемых 60). Не в день, не в месяц, а единовременно за всю войну. Около половины килограмма. Кроме того, Германия получила 56 000 лошадей и 5000 голов скота. И это было практически все продовольствие, что она успела вывезти, несмотря на создание специального синдиката по вывозу хлеба, кормов и семян с капиталом в 600 000 марок. По словам австрийского историка Новака, «весной 1918 г. никаких результатов хлебного мира не ощущалось. Весной 1918 г. царил голод». Из отчета военного командования от 27 марта 1918 г.: «Для снабжения Вены отправ­лено: 72 квинтала [1 квинтал — примерно 49 кг] овощей, 304 квинтала лука, 73 квинтала мыла, 260 квинталов растительного масла, 196 квинталов хлеба». Там же было отмечено, «что такая мелкая работа по сравнению с огромной потребностью вы­ставляла в смешном свете все предприятие, ясно без комментариев». Статс–секре­тарь Военно–продовольственного ведомства фон Вальдов 19 апреля заявил, что если он до середины июня не получит 100 000 т хлеба, то не сможет снабжать армию. Прогноз Павловича — «может быть, недалеко то время, когда историки вместо слов: «Пиррова победа» будут употреблять слова «Брестский мир», — фактически оправдался.

Можно спросить — как же истощенная Россия затем продержалась еще несколько лет Гражданской войны? «Отгадка» проста — на смену миллионным армиям с многочислен­ной тяжелой артиллерией, авиацией и броневиками первоначально пришли полуанархи­ческие отряды в сотни, редко тысячи человек с парой легких орудий.

Например, с ноября 1917 г. по апрель 1918 г. (конец демобилизации) в ряды Красной гвардии и Красной армии, по сведениям А. М. Федорова, добровольно вступи­ли не более 40 000—50 000 солдат. В декабре 1917 г. силы советского прави­тельства, брошенные против Центральной рады, не превышали 4500 штыков при 20 орудиях, 40—50 пулеметах и бронепоезде, у рады — до 10 000 штыков и сабель. В боях за Екатеринослав красные войска потеряли… 10 бойцов убитыми и 20 ранены­ми. На всю Украину и Донскую область в начале 1918 г. приходилось… 15 000 красных бойцов (по оценкам Н. Е. Какурина и В. А. Меликова). В марте 1918 г. 1–й Московский советский Рогожско–Симоновский полк состоял из двух рот 85–го пехот­ного полка из солдат добровольцев старой армии, отряда Красной гвардии около 500 человек, 300 красноармейцев, поступивших в полк после 28 января, роты доброволь­цев из бывших военнопленных солдат австро–германской армии и роты добровольцев китайцев.

В это же время, по выражению Зайцова, «оперируя с начала мировой войны лишь группами армий и всеми вооруженными силами России, генерал Алексеев в Ольгинской оперировал отрядом, едва превышавшим по численности пехотный полк состава воен­ного времени». Численность Добровольческой армии тогда не превышала 4000 человек при 8 орудиях и не более 75 снарядах на орудие. Казаки Краснова имели 15—25 па­тронов на винтовку и от 5 до 20 снарядов на орудие. В Северной армии белых (1800 человек) пехота была необучена, на 75 % без шинелей и на 50 % — босая, артилле­рия (12 орудий) не имела лошадей. Пулеметчики в начале боя часто имели не более одной ленты, иметь две–три считалось «очень и очень благополучным».

В мировую войну, по данным Какурина, один пехотный полк в 3600 винтовок и 8 пулеметов за день боя расходовал до 2,5 млн патронов, а артиллерийская бригада в составе 36 легких орудий в 1916 г. за один день боя израсходовала 12 000 снаря­дов, т. е. примерно по 334 снаряда на орудие. В 1918 г. Реввоенсовет установил норму расхода патронов на дивизию в 200 000 патронов, 15 000 3–дм и по 1000 48–линейных и 6–дм снарядов в месяц. Даже при штурме Перекопа расход на пятидневную операцию не должен был превышать 30 патронов для стрелка, 57 снарядов для легко­го и 27 снарядов для полутяжелого орудия в день.

В 1919 г. дивизии белых в Сибири насчитывали, по оценке Будберга, 400—700—900 штыков, а полки — по 100—200 штыков, «нельзя наступать с растерянной артиллери­ей, почти без пулеметов и с остатками технических средств связи». В январе—феврале 1919 г. Белозерский полк насчитывал 62 штыка. Эриванский полк под Ца–рицыным насчитывал 400—500 человек с 6 тачанками. На Северном Кавказе белые роты доходили до 15 бойцов. В марте на северо–западе «незначительная группа партийцев в 50 человек не в силах была держать фронт протяжением до 60 километров». Весной 1919 г. против Колчака приходилось 30 штыков на версту. По дневнику Снесарева, для советской роты осени 1919–го типичен состав в 132 человека, налицо 32, при фактической проверке — только 18. Протяженность фронтов достигала 8000 (!) км против 1500 км восточного фронта мировой войны. Красной дивизии приходилось прикрывать фронт до 200 км. С. С. Каменев писал, что «вся южная кампания, в сущности, не имела подготовительного периода, и к решению пришлось приступить как‑то на ходу; без разработанного плана, с летучей группировкой частей и с неподготовленными частями». И даже в 1920 г., по словам Уборевича, против 1–й конной армии польская дивизия приходилась на участок в 40—50 верст. Летом того же года на 400 км фронта у наступающих красных приходилось около 92 000 штыков и сабель и 395 орудий, у поляков — около 72 000 штыков и сабель с 464 орудиями.

Как отмечал Тау, «наличное количество машин было настолько мало, что ни о ка­ком серьезном применении моторизованных средств со стороны Красной армии не мог­ло быть и речи. Автомобилей еле хватало на обслуживание высших штабов и специ­альных родов войск». Бронепоезда играли исключительно важную роль во всех удар­ных операциях, а автоброневые части действовали не только совместно с конницей, но и самостоятельно. Однако роль подвижных ударных сил играли… крестьянские подводы и пулеметные тачанки. Конница заменяла быстроходные танки, тачанки — ма­лые танки под держки пехоты и конницы, пехота на подводах — мотомеханизированные колонны удара и преследования. Аэропланы, отремонтированные десятки (!) раз, за­частую собираемые из 4—5 «отслуживших собратьев», вместо горючего летали на «ка­занской смеси» из всего, что было под рукой — керосина, газолина, спирта и эфи­ра. На Черном море в корабельных топках пытались использовать отходы от произ­водства растительного масла.

Продовольственный паек Северо–западной армии в первые месяцы Гражданской войны составлял полфунта хлеба в день и полфунта сушеной рыбы раз или два в неделю. «Сапоги не выбрасывали до тех пор, пока не оставался один верх, тем не менее процент босоногих солдат и офицеров неуклонно возрастал… Красные и белые практически воевали в одинаковых лохмотьях, их трудно было отличить друг от друга». В докладе ноября 1918 г. Вацетис отмечал нередкие случаи, когда полки не выходили на занятия, потому что были голодны и должны были отправиться в город добывать себе пищу. Свирепствовали эпидемии. В Петрограде в начале 1920 г. коэффициент смертности вырос сравнительно с 1914 г. более чем в 4 раза — с 21,5 до 90 на 1000 жителей. По словам Николая Редена, половина солдат Северо–западной армии умерли от тифа.

В таких условиях предложенный военспецами штат стрелковой дивизии (на основе штата стрелкового сибирского корпуса царской армии) из девяти полков, 55 000 че­ловек и 25 000 голов лошадей был технически не реален. По другим данным, дивизия в теории состояла бы из 43 000 солдат и 12 000 лошадей при 15 батареях.

Судьбу сражений обычно решали буквально один–два пулемета, орудия, броневика, бронепоезда или аэроплана, оказавшихся в нужном месте. Редким исключением была концентрация будущим начальником ГАУ Куликом 200 орудий и 10 бронепоездов на участке в 3—4 км — итогом стал разгром белых под Царицыным в ноябре 1918 г. Поэтому оценка Зайцова «в условиях подобной разрухи наша Гражданская война про­текала совершенно на ином этапе развития техники, чем непосредственно ей предше­ствовавшая и еще длившаяся в ее начале мировая война. Иной технический этап от­носит ее скорее к эпохе второй половины XIX в., чем к первой четверти XX» пред­ставляется справедливой. Больше того, многие детали напоминают еще более ранние эпохи.

Подробное изложение истории Гражданской войны выходит за рамки данной книги, но в целом можно утверждать, что Белая армия повторила путь царской армии, уна­следовав ее ключевые недостатки. Большинство лидеров белого движения не собира­лись восстанавливать монархию, которую они же и разрушали (или как минимум не протестовали против разрушения), но продемонстрировали то же неумение выдвинуть ясные и понятные солдатам цели. Например, по признанию Колчака, вопрос о форме государственной власти «должен быть решен каким‑то представительным учредитель­ным органом». А союз «революционной демократию) с имущими классами, офицерством и казачеством сами белые (Зайцов) после поражения называли противоестественным.

Когда белые располагали небольшими добровольческими соединениями, сравнительно хорошо вооруженными и обученными, с высоким моральным духом и опытом мировой войны, они добивались легких побед при своеобразной тактике, «противно всей при­роде военного дела» (Деникин). По описанию Зайцова, «слабо организованный про­тивник, необходимость быстрого достижения успеха, чтобы открыть себе дорогу, возвращали Добровольческую армию к эпохе ударной тактики. Наступление в лоб гу­стыми цепями, почти без артиллерийской поддержки, становилось правилом. Против­ник не выдерживал фронтального удара добровольцев. Открытые фланги и тыл возро­ждали самый широкий маневр из‑за слабости огня и на самом поле сражения. Ко­мандующий армией с конным конвоем появлялся в цепях. Техническая связь, авиация, химия, сложные боевые порядки пехоты были неизвестны добровольцам Корнилова». Штейфон признавал: «В период Гражданской войны мы грубо нарушали элементарные основы военного дела. Связь, разведка, охранение незаметно страдали. Необычайно быстро войска забыли и требования полевого устава, и богатый опыт Великой войны. Перестав быть императорской армией, мы как бы заново стали учиться. Простейшие тактические истины воспринимались как откровение…» Казаки «окопов и укреплений не строили. Самое большое, что окапывались лункою для защиты плеч и головы, большею же частью лежали открыто». Даже у лучших частей осенью 1919–го «окопы наши были построены чрезвычайно бесталанно». Но это работало (до поры до време­ни) с противником, еще начинавшим стрельбу из винтовок и пулеметов с 4—5 км, как на юге России, так и в Сибири (Петров): «После того как разведка более или менее определяла расположение красных, наступавшая пехота обыкновенно растягивалась на широком фронте в одну цепочку, часто без резервов, и занимала исходное положе­ние… Красные открывали на большом расстоянии огонь, затем этот огонь делался беспорядочным, и они примерно в 1500 шагах не выдерживали и начинали уходить. Наши кричали во всё горло «ура» и «кавалерия вперед». Вот и всё — это обычное наступление. Если красные выдерживали и наступающие ложились, то поднять их было уже трудно». И у красных «тактика пехоты больше походила на тактику конницы» (Тау).

Но как только от тактики потребовалось перейти к стратегии и логистике, госу­дарственный и военный аппарат белых просто захлебывался. Еще Головин отмечал, что стратегия «погони за синей птицей» — плохая стратегия. Добровольно–принудительно мобилизованные солдаты, часто из пленных красноармейцев, разбегались при первой же неудаче, а опытные кадры либо гибли в бою, либо разлагались. Даже офицеры уже не понимали и не желали понимать цели войны, уповая, что «начальство все разберет и устроит».

Снова, как и в мировую войну, стратегия белых подчиняется интересам их покро­вителей — и Колчак наступает к северной группировке белых (чтобы соединиться с войсками Антанты и дать дорогу домой белочехам), а не на соединение с Деникиным, наступающим… на Донбасс и Украину. А еще ранее казаки Краснова и Добровольче­ская армия, не сойдясь во взглядах, наступали с Дона в строго противоположных направлениях — на Царицын и на Кубань. Бермондт–Авалов вместо помощи Юденичу перерезанием железной дороги Москва—Петроград наступает на… Ригу (т. е. опять‑таки в обратном направлении), отвлекая на борьбу с собой эскадру «союзных» ан­гличан и бронепоезда эстонцев. Та же «разгулявшаяся фантазия» при составлении стратегических планов — и Деникин наступает на Москву при фронте от Днепра до Волги, под конец просто не имея сил для его удержания.

Снова хаос и казнокрадство в тылу — и летчикам приходится воевать на купленной втридорога рухляди, а новые самолеты лежат в ящиках на пристани, опять же дожи­даясь прихода большевиков, только не в Архангельск, а в Новороссийск. Так же от износа и отсутствия ухода («за последний период боев не было возможности вычи­стить и смазать затвор» — после 4 дней затишья) разрываются и заклиниваются ору­дия.

По воспоминаниям Хадлстона Уильямсона, генерал Горелов, командующий артиллери­ей армии Деникина, имел около 200 выстрелов в день на всю армию, при этом не хо­тел заниматься систематическим обучением артиллеристов, якобы более нужных на фронте. «То, что необученный персонал выведет пушки из строя, для него не имело никакого значения… То, что орудиям не хватало прицелов, гаечных ключей и бу­ферных рессор, а также то, что артиллеристы еще не пристреливали их в боевых условиях, похоже, вовсе никого не обескураживало», британские орудия на фронте уже через три недели в ужасном состоянии, 60 % снарядов русского производства не взрывается.

Реден: «Пехота получила патроны, не пригодные для русских ружей. Британские винтовки сотнями поступали без всяких патронов.

Из Франции постоянно доставлялись орудия, которые разрывались после первого выстрела. Артиллерия получала целыми ящиками сна–ряды с дефектами. Значительная часть их не разрывалась. Новые двигатели для аэропланов не обладали частотой оборотов, нужной для отрыва машин от земли. Вместо улучшения материально–техни­ческого обеспечения армии положение лишь усугублялось».

Попов: «Временами, попадая в тыл и заходя в то или иное учреждение его, не­вольно хотелось воскликнуть: «Ба! Знакомые все лица!», до того похожи и тожде­ственны были лица «патентованных ловчил» в Великой и Гражданской войнах».

Крошечные части на фронте, имея некоторые шансы на победу, изнемогают в посто­янных боях от недостатка пополнений, боеприпасов и продовольствия, переходя на «реализацию военной добычи» и захват собственных источников снабжения, тогда как тылы разбухают все больше и больше.

Например, еще к концу января 1918 г. на 3000—4000 человек боевого состава ар­мии Корнилова приходилось 150 человек в штабе командущего. Всего в штабах и ты­ловых учреждениях служило до четверти личного состава. Осенью на 3000 штыков Юж­ной армии, находящихся на фронте, имелось более 40 штабов, управлений и учрежде­ний в тылу при общей численности армии в 20 000 человек. В боях на Северном Кав­казе белые полки за полгода по 3—4 раза меняли боевой состав. К началу 1919 г. фронт Колчака насчитывал 860 000 «ложек» (как их тогда называли в противопостав­ление «штыкам», которых, по данным Филатьева, к лету насчитывалось порядка 70 000). Как вспоминал Будберг, «в конце концов, на одного бойца появились девять тыловиков, и никто не обращал на это внимания». А затем Сибирская армия, насчи­тывавшая в июне того же года 350 000 «ртов», отошла к Тюмени в составе 6000 шты­ков. Уильямсон: «Хотя штаб Донской армии одно время утверждал, что имеет под ру­жьем 100 000 человек, я побывал на всех фронтах и нигде не видел более 3000—4000 человек одновременно на любой передовой, и все были ужасно оснащены».

То же было и на остальных фронтах. В богатейших областях Юга России и Сибири — голод, несмотря на запасы зерна и муки. Добраться до фронтовых складов царской армии практически невозможно без позволения немцев или лимитрофов. Вместо ожидаемых сотен миллионов рублей от богачей и союзников — сотни рублей, затем сотни тысяч. Элита, располагавшая финансами, ожидала падения власти большевиков «через две неделю), побаивалась авантюристов и не доверяла генералам, уже провалившим выступление Корнилова.

Дроздовский писал Деникину в сентябре 1918 г.: «Состояние санитарной части ужасно—засыпан жалобами на отсутствие ухода, небрежность врачей, плохую пищу, грязь и беспорядок в госпиталях. Проверьте количество ампутаций после легких ра­нений — результаты заражения крови, что при современном состоянии хирургии яв­ляется делом преступным; в моей дивизии за последнее время целый ряд офицеров с легкими ранами подверглись ампутации или умерли от заражения крови». Мрачная ирония судьбы — сам Дроздовский вскоре и погибнет от последствий ампутаций при легком ранении ноги. Не менее характерно, что его рапорт, оканчивавшийся словами (выделенными им жирным шрифтом) «Великая русская армия погибла от того, что старшие начальники не хотели слушать неприятной правды, оказывая доверие только тем, в чьих устах все было благополучно, и удаляли и затирали тех, кто имел сме­лость открыто говорить. Неужели и Добровольческая Армия потерпит крушение по тем же причинам?», был возвращен с резолюцией начальника штаба Деникина «Главноко­мандующий прочитать не пожелал. Генерал Романовский».

Пополнения колчаковской армии «были жульническим образом уведены на фронт, где их погнали в бой, не считаясь с тем, что они не умели маневрировать и не кончили курсов стрельбы. При этом погнали в бой чуть ли не из вагонов, поставили слож­нейшие боевые задачи; одна из дивизий была пущена в бой после 62–верстного пере­хода, причем последние 16 верст ее гнали форсированным шагом; таких преступных экспериментов не выдержали бы и многие дивизии старой кадровой армии». По свиде­тельству генерала Гоппера, для 11–й дивизии Колчака «все командиры полков проси­ли дать хотя бы самый короткий срок для отдыха и для ориентирования с положением и местностью, но в ответ пришел категорический приказ — немедленно вступить в бой, что могло привести только к плачевным результатам». В Крыму дошло до откры­того мятежа капитана Орлова.

Тем временем красные, несмотря на множество проблем и недостатков, беспощадно борются с мародерством и самогоноварением, учатся комбинированному применению трофейных танков (и борьбе с ними), своих броневиков, бронепоездов, артиллерии, в т. ч. Тяжелой, авиации и пехоты с огнеметами и пулеметами. Создаются запасные армии, позволяющие «восстанавливать в возможно минимальный срок разгромленные участки армий и фронтов» (Каменев). Еще в 1918 г. отмечалось, что армия для борьбы с Германией должна быть основана на принципе «хотя и краткосрочной, но обязательной воинской повинности, с институтом опытных и сведущих военачальников, получивших соответствующее образование». И красным в создании новой армии помогают многие офицеры, вплоть до генералов и генштабистов — сначала царские, а потом и белые (хотя те же проблемы логистики и мобилизации скажутся на заключительном этапе гражданской войны, уже против Польши).

Из дневника Будберга, 9 августа 1919 г.: «Вчера состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной армии… особенно обиделись, когда К. отметил, что в Красной армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застре­лит любой комиссар или коммунист; у нас же в Петропавловске идет такое пьянство, что совестно за русскую армию».

По мнению генерала Достовалова о Красной армии, «в первые месяцы Гражданской войны это были вооруженные толпы людей, многочисленные, но недисциплинированные, не объединенные единым командованием, действовавшие вразброд, управляемые на­чальниками почти без военных знаний и военного опыта. Эти толпы легко разбива­лись белыми, полки которых имели не только командный состав, но и в рядах про­стых бойцов много офицеров…

У Орла мы наконец встретились с регулярной и стойкой красной пехотой, правда, составленной пока из чужестранцев, послуживших ядром, опираясь на которое можно было проводить регуляторство в войсках… у Орла, несмотря на огромную и богатую территорию в тылу, заключавшую в себе все необходимое для формирования крепкой и сильной армии, несмотря на многочисленное превосходство в технике, несмотря на угнетенное настроение беспрерывно отступавших красных, несмотря, наконец, на полную свободу для нашего военного творчества, мы проиграли кампанию, столкнув­шись с регулярными частями Красной армии и, главное, с лучшим, чем у нас, руко­водством войсками и лучшей стратегией…

В Северной Таврии мы увидели применение в красных полках пулеметных групп в наступлении, в полках — команды гренадер и огнеметы, и в Крыму они победили нас не столько своим численным превосходством, сколько выучкой, организацией и луч­шим нашего управлением войсками. А мы по–прежнему, несмотря на перемер названия, топтались на месте и все еще считали свои части более совершенными. Не потому ли, что мы были загипнотизированы мыслью о несовместимости свободного военного творчества с большевистским режимом, не потому ли, что на нашей стороне было больше офицеров и были танки и аэропланы, которых не было у большевиков? Конец Крыма отмечает третий период развития Красной армии, в эпоху Гражданской войны все более и более совершенствующейся».

Надо отметить, что танки и аэропланы у большевиков к концу войны все же появи­лись, как и значительная часть офицеров. Так, «Ильи Муромцы» атаковали железно­дорожные станции, поезда, склады, аэродромы, штабы и конницу белополяков и вран­гелевцев. По мемуарам летчика Туманского, только с 1 по 18 сентября 1920 г. два «муромца» совершили 16 (по данным Хайрулина — 9) полетов общей продолжительно­стью 22 часа 15 минут. Во время полетов было сброшено 107 пудов 23 фунта (230 штук) бомб, 10 пудов стрел и 3 пуда листовок. С августа 1919 г. батарея из двух 155–мм орудий с 3 тракторами «Рустон» обстреливала войска Юденича у Петрограда, еще одна батарея в 1920 г. сражалась с белополяками. К декабрю 1920 г. на Южном фронте имелось 17 гусеничных тракторов «Рустон», 9 «Клейтон» и 4 «Ломбард».

По Филиппову, за 14 октября 1920 г., 51–я дивизия, отразив на Каховском плац­дарме атаки белых танков и авиации, в комсоставе потеряла убитыми 2, ранеными — 29 и пропавшими без вести — 5. Красноармейцев — 26, 260 и 60 соответственно. Ло­шадей убиты 3, ранены 22. Разбито 2 пулемета, выбыли из строя 3 76–мм и одно 152–мм орудие. Дивизией взяты 2 офицера, 59 солдат, 7 подбитых танков, 5 пулеме­тов, 45 винтовок, 66 снарядов и 2700 патронов, приняты 11 перебежчиков.

Даже помощь «военспецов» из интервентов, особенно ощутимая в сложных видах во­оружения, и массовые поставки оружия, боеприпасов и снаряжения при стратегиче­ской беспомощности белых не смогли изменить финала.

Характерны финальные воспоминания Туркула, одного из наиболее убежденных белых командиров: «В батальоне на ногах, не израненных, не больше трети бойцов. Капи­тан Потапов в потемках повел солдат в одиннадцатую атаку. Когда он шел перед остатками батальона, к нему подбежали два стрелка, один из них унтер–офицер. Под убийственным огнем, винтовка у ноги, они стали просить капитана Потапова не ходить с ними в атаку. Потапов не понял, крикнул сквозь гул огня: «Что же вы одни, что ли, братцы, пойдете?» — и повел остатки батальона на пулеметы.

Через мгновение капитан Потапов был тяжело ранен в живот. Несколько стрелков вынесли его из огня на окровавленной шинели, бережно положили на землю и побежа­ли к своим. Батальон шел теперь на красных без офицеров. Одни солдаты, все из пленных красноармейцев, теснились толпой в огонь. Мне казалось, что это бред моей тифозной горячки: как идет в огне без цепей наш 2–й батальон, как наши стрелки поднимают руки, как вбивают в землю штыками винтовки, как в воздухе ка­чаются приклады. 2–й батальон сошелся с красными вплотную. Наш батальон сдался.

Никогда, ни в одном бою у нас не было сдачи скопом. Это был конец. Люди отчая­лись, поняли, что наша карта бита, потеряли веру в победу, в себя. Началось все это у Знаменки, когда рухнула в кровопролитном бою не поддержанная вовремя Кор­ниловская дивизия, и закончилось на Перекопе, когда, не веря больше ни во что, вынеся из огня своего белого офицера, сдался в последней, одиннадцатой, атаке истекающий кровью дроздовский батальон.

Я видел винтовки, воткнутые в землю, и не мог дать приказа открыть по сдающим­ся огонь».

Пока Красная армия представляла собой неорганизованную массу, стремительные атаки отборных частей приводили к череде побед и тысячам пленных. Но против ма­ло–мальски грамотно построенной армии излюбленная белыми и устаревшая на десяти­летия тактика хождения на пулеметы и батареи без выстрела, не пригибаясь и не залегая, уже не работала. В совокупности с полным провалом стратегии, управле­ния, финансов, пропаганды, логистики и дипломатии, упущенными шансами победить это и привело к закономерному финалу.