Михаил Булгаков, возмутитель спокойствия. Несоветский писатель советского времени - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Виолетта Владимировна Гудкова («Я не читал, но я хочу сказать…» «Бег») #7

«Я не читал, но я хочу сказать…» «Бег»

Обсуждения «Бега» открывают новую страницу в способе работы критиков конца 1920‑х годов. Теперь для высказывания собственного мнения не нужно ни читать пьесу, ни видеть поставленный по ней спектакль.

Если газетно-журнальные поношения прежних пьес Булгакова основывались на знакомстве со спектаклями, которые можно было самостоятельно оценить, то с «Бегом» развернулась принципиально иная история. Повторим еще раз: пьесу никто не читал (кроме нескольких облеченных властью людей вроде П. М. Керженцева либо А. И. Свидерского335. По-видимому, ее прочел вождь). Были еще актеры, репетировавшие пьесу в Художественном, – но они в печати не выступали. Спектакль же к зрителю не вышел. Это значит, что кампания травли, вспыхнувшая с новой силой в связи с новым сочинением драматурга, разворачивалась теми, кто принял на веру отзывы других. Схожая история повторится спустя тридцать лет в связи с романом Пастернака «Доктор Живаго», не изданном в СССР, о котором на собраниях и в печати массово высказывались не знакомые с произведением люди.

В «Беге» Булгаков рассказывает о переломных моментах истории России и их отражении в судьбах людей.

Талантливый военачальник Хлудов оказывается в ситуации проигрыша не сражения, а идеи, когда его военный талант ничего не может изменить. Будучи выброшен в эмиграцию, мучается из‑за собственного превращения из военачальника – в палача, запоздалого осознания несостоятельности белой армии, во имя победы которой он вешал в тылу штатских людей. Генерал Чарнота, храбрый, азартный и авантюристичный вояка с добрым сердцем, тоскует о «неописуемом воздухе, неописуемом свете» днепровских склонов, увидеть которые ему уже не придется. Сын профессора-идеалиста, университетский приват-доцент Голубков мечтательно вспоминает зеленую лампу в своем кабинете. Благополучная петербурженка, бездумно вышедшая замуж за крупного чиновника Корзухина, с легкостью оставившего жену в трудную минуту, бросает в лицо Хлудову слова, рискуя жизнью. «Дочь губернатора», авантюрная и по-своему отважная Люська спасает больную тифом Серафиму… Все булгаковские герои сложны и способны совершать поступки, им не свойственные. Что движет всеми этими героями в решающие, самые страшные мгновенья выбора? Что придает им силы и позволяет выжить, не потеряв себя?

Оказывается, неутраченное умение сострадать – и человеческое достоинство.

В профессиональном военном Хлудове побеждают чувства, не востребованные ранее в его жизни. Разжалованный и нищий, он отдает Голубкову медальон, единственную дорогую ему вещь, которая делает возможным игру в карты Чарноты с Корзухиным и феерический выигрыш. «Неприспособленный» Голубков обнаруживает не только мужество и стойкость, но и решимость, заставив Хлудова подчиниться его просьбам. Жена товарища министра, безгрешная Серафима отправляется на панель, узнав, что живет на деньги «распутной Люськи». Люська, превратившаяся в Париже в «Люси Фрежоль», спасает выигравшего состояние Чарноту от угроз Корзухина.

Герои не то что меняются, но проявляют дремлющие в прежней рутинной жизни качества. Все они понимают: та жизнь кончена. Но кончена и эта.

Булгаков приступает к работе над «Бегом» в 1926 году (в машинописном экземпляре пьесы проставлено: 1926–1928). В апреле 1927 года подписывает договор со МХАТом. Пьеса еще называется «Рыцарь Серафимы» («Изгои»)336. Оба названия свидетельствуют об ином, нежели законченный, варианте вещи: ключевыми героями должны стать двое интеллигентов, Серафима и ее «рыцарь» (Голубков). Рукопись автор обязуется предоставить не позднее 20 августа 1927 года. В Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом) сохранен документ, в котором среди прочего указано:

Аванс в размере 500 рублей, который был получен М. А. Булгаковым по ныне аннулированному договору, который был заключен с дирекцией МХАТа 2 марта 1926 года о постановке пьесы «Собачье сердце», должен считаться выданным в счет его авторского гонорара по пьесе «Рыцарь Серафимы»337.

«Бег» закончен ранней осенью 1927 года. Но в театр два экземпляра рукописи поступают лишь 16 марта 1928 года.

В конце того же года Булгаков переходит из МОДПиКа в Союз драматургов (обе организации – и Московское общество драматических писателей и композиторов, и Союз драматургов, находящийся в Ленинграде, занимаются сбором поспектакльных отчислений, что необходимо любому автору театра). Переход бурно обсуждается сразу в двух отделах ОГПУ, Секретном и Информационном. Агентурная сводка подробно излагает разговор писателя с членом правления МОДПиКа:

– Почему вы ушли из МОДПиКа? Ведь вы фигура одиозная. Ваш уход в Драмсоюз будет всячески комментироваться, и имя ваше будет трепаться.

– Я это знаю. Я на это шел. Во-первых, я не могу состоять в том обществе, почетным председателем которого состоит Луначарский, не как Анатолий Васильевич, а как Наркомпрос, который всячески ставит препятствия к продвижению моих пьес <…> Во-вторых, в правлении МОДПиКа имеются коммунисты, а они – мои враги, не могу я с ними состоять в одном обществе. <…>

Вся современная литература пишется из-под кнута, и я так не могу работать338.

Осведомитель сообщает:

Уход Булгакова из общества рассматривается партийной частью правления как политический акт339.

Закончив «Бег», одна из сцен которого проходит в Париже, 21 февраля 1928 года Булгаков подает прошение о поездке в Европу, в Берлин и в Париж – в связи с работой над пьесой. Разрешения на поездку Булгаков не получает. Не выпущенный за границу автор в апреле читает пьесу в Ленинграде, в Александринском театре, откликнувшись на просьбу Ю. М. Юрьева340.

Пьесу хотят поставить и в Одесском русском драматическом театре (в августе ее включат в репертуар). И 21 апреля 1928 года Булгаков покидает Москву, разрешив себе передышку после трех лет сумасшедшей работы: в 1925–1927 годах он сочинил четыре пьесы, три из них идут, репетиции же четвертой вот-вот начнутся.

16 апреля 1928 года К. С. Станиславский говорит об «очень затруднительном положении» театра в связи с интересом публики к современным пьесам.

А таких пьес мало, при этом они еще слабы в драматургическом отношении, – сетует режиссер. <…> В настоящее время в театр представлена только одна современная пьеса – «Бег» М. А. Булгакова341.

Ситуация предельно ясна: «…фаланга попутчиков дружно и весьма успешно завоевывает театр»342, – мрачно сообщает А. Глебов вывод, сделанный в результате анализа театрального репертуара.

Но 9 мая 1928 года проходит заседание ГРК, на котором принимается резолюция о «Беге» как произведении «неприемлемом»343. Причины решения разъясняются:

Пьеса «Бег» может быть охарактеризована как талантливая попытка изобразить белогвардейское движение <…> в ореоле подвижничества русской эмиграции. Бег от большевиков для героев пьесы – это голгофа страстей и страданий белых в эмиграции, приводящая отдельных представителей ее к убеждению необходимости возврата на родину. Однако подобная установка не может быть оценена даже как сменовеховская, ибо автор сознательно отходит от какой бы то ни было характеристики своих героев, принявших Советы, в разрезе кризиса их мировоззрения и политического оправдания своего поступка. Серафима возвращается в СССР потому, что хочет попасть «опять на Караванную, видеть снег, все забыть…», Голубков – чтобы «жить дома…»

Все это – агония больших героев, легендарных генералов, и даже Врангель по характеристике автора «храбр и благороден». Напротив, эпизодическая фигура буденновца в 1 картине, дико орущая о расстрелах и физической расправе, еще более подчеркивает превосходство и внутреннее благородство героев белого движения344.

В начале лета 1928 года новым руководителем Главреперткома назначен Ф. Ф. Раскольников. Он-то и станет главным противником «Бега». Но в мае этого ни театр, ни автор еще не знают.

Марков посылает телеграмму Булгакову, путешествующему по местам, где он провел месяцы окончания Гражданской войны (Тифлис, Батуми), прося разрешения вступить в переговоры с Главреперткомом. И летом, судя по еще одному письму Маркова от 25 августа, в самом деле какие-то переговоры происходят.

Судаков рассказывал мне летом о твоем свидании с Реперткомом, которое укрепило мои надежды на постановку «Бега». Думаю, что если вы действительно нашли какие-то точки соприкосновения с Раскольниковым, то за эту работу приняться необходимо, и как можно скорее345.

Информации о прямом контакте, да еще дружественном, Булгакова с Раскольниковым нет. Возможно, имеется в виду визит Замятина и Булгакова в Союз писателей 7 июня, где Федерация объединений советских писателей (ФОСП) устраивала встречу с Горьким, появившимся в Москве в связи с празднованием своего 60-летия. Горький, пристально следящий за новыми талантливыми литераторами в России, после встречи говорил с Раскольниковым, председателем только что созданного Худполитсовета при Главреперткоме, о делах Замятина и, возможно, о булгаковской пьесе346.

11 августа 1928 года Булгаков пишет Горькому. Он просит его помочь в возвращении из ГПУ рукописей, изъятых во время майского обыска 1926 года:

Есть только один человек, который их может взять оттуда, – это Вы. И я буду считать это незабываемым одолжением.

Я знаю, что мне вряд ли придется еще разговаривать печатно с читателем. Дело это прекращается. И я не стремлюсь уже к этому.

Я не хочу.

Я не желаю.

Я желаю разговаривать наедине и сам с собой. Это занятие безвредно, и я никогда не помирюсь с мыслью, что право на него можно отнять347.

Эти строчки – яркое свидетельство того, что понимал Булгаков о себе и своем писательском будущем в месяцы борьбы за постановку «Бега». Но театр все еще был настроен оптимистически.

28 августа 1928 года Марков сообщает Станиславскому, что «Горький передал через Н. Д. Телешова о разрешении „Бега“ – известие, еще не подтвердившееся, но дающее большие надежды на включение „Бега“ в репертуар»348. Но еще и спустя месяц Немирович телеграфирует Станиславскому в Берлин: «Хотим приступить к репетициям <…> разрешаемый „Бег“»349. Это значит, что судьба пьесы, уже год живущей в театральных планах МХАТа, в сентябре все еще остается подвешенной. Похоже, что нетерпеливый И. Я. Судаков, скорее, выдавал желаемое за действительное.

Не оставляя хлопоты о пьесе, МХАТ предпринимает важный шаг: обращается к «тяжелой артиллерии» – Горькому, с интересом и симпатией относившемуся к Булгакову. Горький пьесу читал (21 сентября баронесса М. И. Будберг, Мура, близкий друг Алексея Максимовича, просила в письме привезти или прислать пьесу «Бег», то есть знала, что у Горького она есть350).

27 сентября Булгаков пишет Замятину о статье «Премьера» (которую Замятин намеревался включить в альманах Драмсоюза):

…все 30 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в <…> печке <…>. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого opusa речи быть не может351.

И мы никогда не узнаем, что и о ком писал автор, по-видимому, позволивший себе выплеснуть эмоции на бумагу. Отметим лишь, что мысль о публицистическом (по-видимому) очерке была отвергнута автором, не редактором. Что могло бы принести Булгакову прямое выступление в печати в эти месяцы, не так сложно представить.

30 сентября «Новый зритель» сообщает о шести постановках следующего сезона. «Бег» упомянут в их числе352. Подтверждает включение «Бега» в репертуар и «Правда»353.

4 октября, в четверг, дежурящий на спектаклях МХАТ милиционер Гаврилов записывает в дневнике: «Разрешена постановка „Бега“ Булгакова; с субботы уже начнутся репетиции»354, то есть с 6 октября.

Через несколько дней, 9 октября 1928 года, дипломатичный и опытный Немирович-Данченко устраивает специальное обсуждение пьесы на заседании худсовета с участием В. П. Полонского и А. И. Свидерского. Пьесу читает артистичный автор.

Полонский оценивает пьесу как очень талантливую, проницательно отметив неправдоподобность хлудовского возвращения в финале355. Свидерский еще раз подчеркивает верность избранного Булгаковым пути:

Хотят увидеть именно Караванную, именно снег – это правда, которая понятна всем. Если же объяснить их возвращение желанием принять участие в индустриализации страны – это было бы неоправданно и потому плохо.

Свидерский выскажет еще один принципиальной важности тезис: отвечая Полонскому на его замечание, что пьеса «не советская», он скажет: «Если пьеса художественна, то мы как марксисты должны считать ее советской. Термины „советская“ и „антисоветская“ нужно оставить»356.

Судаков обещает выполнить все требования ГРК (изменение первой картины с буденновцем, доработку образа Хлудова, внесение иного смысла в возвращение Голубкова и Серафимы – они будут возвращаться «для того, чтобы жить в СССР»).

Позицию полной и безоговорочной поддержки Булгакова занимает Горький: «Со стороны автора не вижу никакого раскрашивания белых генералов. Это – превосходнейшая комедия, я ее читал три раза…» Горький подкрепляет свое мнение о «Беге» еще и тем, что он читал пьесу «А. И. Рыкову и другим товарищам», которые тоже видят пьесу как драматургическую удачу автора. «„Бег“– великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас»357.

Волшебное, пьянящее слово «успех», обещанный Горьким, придает оптимизма театру. Театр незамедлительно начинает репетиции. Объявлен актерский состав, режиссеры (И. Я. Судаков и Н. Н. Литовцева), руководитель постановки – Вл. И. Немирович-Данченко358. Среди «художественников» идут радостные толки. 19 октября новая запись в дневнике Гаврилова: «Про новую пьесу Булгакова „Бег“ говорят, что она еще сильнее и лучше, чем „Дни Турбиных“»359. В тот же день из Берлина возвращается Станиславский.

Но 13 октября Горький покидает Москву. И уже через несколько дней председатель ГРК Раскольников разворачивает кампанию против пьесы.

20 октября 1928 года на заседании коллегии Главискусства обсуждается отчетный доклад о деятельности МХАТ. Раскольников обвиняет МХАТ в том, что театр выполняет и революционный, и контрреволюционный заказ (называя во втором случае булгаковские пьесы «Дни Турбиных» и «Бег»), Свидерский вновь заявляет, что «Бег» «художественно и идеологически приемлем»360.

В ОГПУ отправляется следующая информация:

Из кругов, близко соприкасающихся с работниками Гублита и Реперткома, приходилось слышать, что пьеса «Бег» несомненно идеализирует эмиграцию и является, по мнению некоторых ленинградских ответственных работников, глубоко вредной для советского зрителя. В ленинградских реперткомовских кругах на эту пьесу смотрят глубоко отрицательно, ее не хотят допустить к постановке в Ленинграде, если, по их выражению, не будет давления со стороны Москвы.

Вообще, газетная заметка о том, что пьеса «Бег» была зачитана в Художественном театре и произвела положительное впечатление и на Горького, и на Свидерского, вызвала в Ленинграде своего рода сенсацию.

В лит. и театр. кругах только и разговоров, что об этой пьесе. Резюмируя отдельные взгляды на разговоры, можно с несомненностью утверждать, что независимо от процента антисоветской дозы пьесы «Бег», ее постановку можно рассматривать как торжество и своеобразную победу антисоветски настроенных кругов361.

Московские осведомители тоже не оставляют появление нового сочинения Булгакова без внимания.

Замечается брожение в литературных кругах по поводу «травли» пьесы Булгакова «Бег», иронизируют, что пьесу топят драматурги-конкуренты, а дают о ней отзыв рабочие, которые ничего в театре не понимают и судить о художественных достоинствах пьесы не могут…362

Но это означает, что рабочим пьеса нравится?

22 октября проходит новое, расширенное заседание политико-художественного совета ГРК363. Вновь читается и обсуждается «Бег».

Отчет о заседании был опубликован М. Загорским.

Первую половину пьесы «Бег» читал режиссер МХАТ-1 тов. Судаков, будущий ее постановщик, вторую – председатель Главреперткома тов. Раскольников. Уже в самой манере их чтения <…> определилась разница в подходе к этому произведению. Для Судакова смысл пьесы, ее главное зерно – в «тараканьем беге» людей, несомых по белу свету… Наоборот, тов. Раскольников в очень иронической подаче текста остро вскрывает всю условную <…> фальшивую фразеологию белогвардейских мучеников364.

Напрасно Свидерский объяснял, что «нельзя судить о пьесе по урокам бывших учителей словесности, раскладывая героев по полочкам „положительных“ и „отрицательных“ типов». Напрасно и Судаков, выступавший последним, пытался по-своему интерпретировать булгаковский текст. В. М. Киршон, Л. Л. Авербах, А. Р. Орлинский и П. И. Новицкий высказываются против пьесы. Я. С. Ганецкий365, А. И. Свидерский, И. Я. Судаков защищают ее, но оказываются в меньшинстве. Судаков говорит горячо и резко: «…вы душите театр, не даете ему работать. <…> Если вы запретите эту пьесу, то это будет подлинным душительством»366.

В его (Судакова. – В. Г.) представлении сложилась какая-то иная, другая пьеса, не та, которую написал Булгаков, – сообщал Загорский. – Он стремится в разборе пьесы вскрыть «шелест раздавленных тараканов» <…> Полит.-худ. совет не может рассматривать то произведение, которое еще не написано и находится пока только в воображении режиссера.

Загорский продолжает:

Судаков обещал в процессе работы убрать «мнимый героизм отдельных персонажей». Соломоново решение худ-политсовета при Главреперткоме: не исключать «Бег» из списка запрещенных произведений, но позволить МХАТу попытаться ее переделать в процессе репетиций, «если это окажется возможным»367.

Совет Главреперткома, согласно отчету, единогласно одобрил запрещение пьесы в настоящем ее виде, о чем 24 октября сообщила «Правда».

Режиссер Судаков, прочтя свое выступление в пересказе Загорского, прислал Булгакову письмо.

Я выступал в конце заседания в атмосфере совершенно кровожадной и считаю, что искренне и честно заступился за театр и за автора, и только. Выводы репортера, что я рассказывал свою пьесу, а не Вашу – я за них не могу отвечать, как не могу и бороться с изворотливостью мышления ловких людей, которые черт знает что говорят и пишут, пока сверху не стукнут их по башке.

Я имел удовольствие читать и комментировать Вашу пьесу в совсем другой, очень высокой аудитории, где пьеса нашла другую оценку, я там говорил то же, что и в Главреперткоме, с той только разницей, что центральной моей мыслью было не «душительство», а выражение признательности от имени театра за внимание к пьесе, к автору и к театру368.

Упомянутая Судаковым апелляция к «очень высокой инстанции» давала надежду на успех в развернувшейся драке. Никто из противников не собирался сдаваться. Выскажу предположение, что «высокая аудитория» была та же, что и у Горького, а именно «Рыков и другие товарищи». Но для Рыкова уже наступали трудные времена369.

25 октября 1928 года в очередном донесении осведомитель ОГПУ сообщал:

У Булгакова репутация вполне определенная. Советские (конечно, не «внешне» советские, а внутренне советские) люди смотрят на него как на враждебную соввласти единицу, использующую максимум легальных возможностей для борьбы с советской идеологией. Критически и враждебно относящиеся к соввласти буквально «молятся» на Булгакова, который будучи явно антисоветским литератором, умудряется тонко и ловко пропагандировать свои идеи370.

Не остается в стороне и пресса, продолжая предлагать автору звучащие как пародия лексические формулы персонажей будущего романа.

Булгаков назвал «Бег» пьесой в «восьми снах». Он хочет, чтобы ее восприняли как сон; он хочет убедить нас в том, что следы истории уже заметены снегом; он хочет примирить нас с белогвардейщиной. И усыпляя этими снами, он потихоньку протаскивает идею чистоты белогвардейского знамени, он пытается заставить нас признать благородство белой идеи <…> И хуже всего то, что нашлись такие советские люди, которые поклонились в ножки тараканьим «янычарам». Они пытались и пытаются протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, на советскую сцену, показать эту, написанную посредственным богомазом икону белогвардейских великомучеников советскому зрителю (выделено мною. – В. Г.)371.

Еще один вариант отчета о заседании ГРК публикует журнал «На литературном посту»: «Почему мы против „Бега“ М. Булгакова», передавая смысл выступлений Авербаха и Киршона372.

Но все равно Свидерский в докладе «Задачи Главискусства» (октябрь 1928) на пленуме ЦК Всерабис, отстаивая «Бег», говорит о пьесе как лучшей изо всех прочитанных, показывающей «в художественной форме <…> банкротство эмиграции»373. То есть окончательное решение не принято, но время работает против булгаковских пьес, рассказывающих о людях из «бывших».

27 октября празднуют 30-летний юбилей Художественного театра. МХАТ не прекращает репетиций, надеясь на успешность хлопот по разрешению «Бега».

В октябре же скандал случается в ФОСП, где тоже упоминается Булгаков – в связи с готовящимся юбилеем МХАТ, на котором представитель писательской организации должен был произнести двухминутное поздравление. Представитель РАПП в ФОСП С. Канатчиков374 допускает два идеологических промаха: голосует за пьесу «Бег» и не согласовывает кандидатуру выступавшего. Киршон на заседании комфракции РАПП возмущен: «Странно, рапповский работник голосует за помещение „Бега“ (в 12‑м номере „Красной нови“. – В. Г.) – явно контрреволюционной вещи…» А «несогласованный» поздравитель Полонский, выступивший на мхатовском юбилее, по мнению Киршона, «говорил совершенно антикоммунистические вещи». Результатом случившегося стало появление специального документа: «Об инциденте с т. Канатчиковым в связи с юбилеем МХАТа»375. РАПП обратилась к ЦК с просьбой освободить легкомысленного Канатчикова от представительства РАПП в ФОСП, что и было выполнено.

По инициативе редакций газет «Правда», «Комсомольская правда» и журнала «Революция и культура» проходит совещание коммунистов, работающих в области искусства, посвященное вопросам борьбы с правым уклоном и примиренчеством. А. Верхотурский, рассказывая о совещании, сообщает: «Теория уступок, так называемый нэп в области идеологии – опаснейшее явление нашей жизни»376. Примерами идеологических промахов служат вещи И. Бабеля, К. Вагинова, Л. Леонова, К. Федина и М. Булгакова. Это они виновны в проникновении «враждебной идеологии» в общество. Наказуемы и перегибы «со стороны соответствующих руководящих органов и некоторой части печати в вопросе так называемой охраны старых культурных ценностей и в либеральной поддержке „свободного“ развития творческих усилий писателей…»377 (Заметим, что если ранее кавычками отмечались эпитеты «контрреволюционный» и «антисоветский», то теперь в осуждающе-отмежевывающиеся кавычки заключается слово «свободный», а «охрана старых культурных ценностей» сопровождена специфическим предупреждением «так называемая».) Верхотурский продолжает: «Так было в вопросе о „Днях Турбиных“, так оно имеет место в настоящее время в вопросе о „Беге“ <…> Речи носили разоблачительный характер»378, – констатирует автор отчета.

Положение Булгакова усугубляется еще и тем, что в эти недели осени 1928 года газеты и журналы ругают все четыре его пьесы, так что статьи сливаются в единое целое: тотальный разгром драматурга. Ширится борьба с «правой опасностью», и имя Булгакова склоняется теперь в связи с этой, новой, кампанией.

Меняющаяся ситуация тревожит многих. А. И. Свидерский отправляет секретное письмо секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову, где стремится объяснить суть происходящего в искусстве в результате энергичного вмешательства Главреперткома. Толчком к этому опять-таки становится булгаковское произведение, борьба вокруг которого приводит Свидерского к мыслям общего плана. Речь – о «Беге», но и не только о нем.

В своих оценках драматических произведений Главрепертком нередко скатывается к простому противопоставлению «советских» и «не советских» пьес на основании крайне грубых признаков. Если автор – коммунист, или почти коммунист, если пьеса имеет революционную тему, если белые и буржуазия показаны в отрицательном освещении, а красные в положительном, и если пьеса имеет благополучный в социалистическом смысле конец, то такая пьеса признается советской. Если пьеса принадлежит перу попутчика и в особенности перу заведомо буржуазного писателя, если пьеса не написана на непосредственно революционную тему, если белые и буржуазия обнаруживают кое-какие положительные свойства (не насилуют женщин, не крадут, рассуждают о благе общества и т. д.), если красные показаны в сероватых тонах в каких-либо отношениях, и если пьеса не оканчивается непосредственным «хорошим» концом, то такая пьеса рискует быть объявленной «не советской»379.

Свидерским детально обрисованы сознание и мотивировки запретительной инстанции. В принципиальных чертах сознание это схоже с сознанием дикаря, полагающего, что если в ритуальных действиях он совершит нечто, волшебным образом изменится и реальность. «Хороший в социалистическом смысле конец» произведения, по всей видимости, должен был вести за собой те же события и в жизни. Будучи не в силах исправить действительность – разбивали зеркало, отражающее ее черты.

Свидерскому (в те месяцы – начальнику Главискусства) противостояли заведующий театральным отделом Главискусства Новицкий, председатель ГРК Раскольников и другие влиятельные деятели, занимающие ответственные посты. Если письмо Свидерского секретарю ЦК ВКП(б) «Секретно», то послание Новицкого идет под грифом «Совершенно секретно» и также адресовано в ЦК ВКП(б). Именно на этом уровне – руководства страны – обсуждаются и решаются вопросы текущего театрального репертуара, среди которых центральное место занимает «Бег».

Новицкий прежде всего возмущен тем, что Свидерский, намечая путь, по которому должно следовать Главискусство, «не замечает» установок, данных партсовещаниями по вопросам художественной политики. Далее его изумление растет:

С каких пор стало позволительным для марксиста высокую художественную форму считать единственным критерием при определении социальной полезности художественного произведения? И это-то вот старческое гурманство и этот сановный либерализм выдается за пролетарскую политику в искусстве! —

негодует Новицкий. Вывод критика однозначен:

Свидерский с увлечением отстаивает свободу «индивидуального творчества» против органов пролетарского политического контроля380.

Что именно скрывается за безупречным в идеологическом отношении понятием «пролетарского контроля», чьи конкретно интересы защищает Новицкий, становится ясным из того же секретного письма Свидерского секретарю ЦК ВКП(б), в котором он окончательно расставляет все точки над i:

…провозглашается, что мы «так выросли», что можем обойтись с продукцией своих драматургов, Киршона и Билль-Белоцерковского, и нам не надо гоняться за продукцией «не наших» драматургов. Чудовищность такого рода заявлений очевидна, мимо нее нельзя пройти, так как подобные заявления не могут не вести к соответствующим «делам»381.

Как скажет со свойственной ему грубостью еще в 1925 году Демьян Бедный, «[п]усть три сопливеньких, но свои»382. (Так, журналист сообщает, что когда стоит выбор, принять ли в репертуар «Бег» Булгакова или «Шахтер», театр, естественно, выбирает «пусть и сырую, но советскую пьесу Билль-Белоцерковского»383.)

За неумелых, ринувшихся в литературу, энергично заступались. Скажем, призывами ни в коем случае не смешивать халтуру «профессионального писаки» с «сырой и неумелой вещью молодого писателя»384. Другими словами, «сырая и неумелая вещь» как объективный, хотя и печальный факт реальности должна была рассматриваться по-разному в зависимости от субъективных возможностей создателя, а точнее – в зависимости от его социального происхождения. Если автор был «профессиональным писакой» – интеллигентом, вещь должна была быть оценена как халтура. Если же автор происходил из рабочих и иначе писать попросту не мог, то его беспомощное творение… уже не было халтурой?

М. Исаковский в статье «Литература или беда? О крестьянских писателях» рассказывал об одном (по-видимому, типичном) из многочисленных писем к нему:

Я написал пьесу – в виде оперы, – обращался к Исаковскому один из новичков, искренне уверовавший, что писательское дело не хитрее прочих занятий и ремесел. – Наш драмкружок отказался ставить ее, говорит, «дрянь». А какая же может быть дрянь, если я настоящий писатель и меня печатают?385

«Попутчиков больше в журналах, пролетарских писателей – в редакционных корзинах», – еще год назад меланхолически констатировал автор обзора «По страницам журналов», скрывшийся за инициалами Н. Н.386 Вот в чем суть.

В октябре – ноябре 1928 года газетная кампания против пьесы становится все энергичнее. Под общей шапкой «Бег назад должен быть приостановлен»387 печатаются передовая статья в «Комсомольской правде» («Не сдавать позиций!») и заметка И. Бачелиса «Тараканий набег». С серией статей выступает О. Литовский, вопрошая: «Булгаковщина всех видов или полнокровная советская тематика?»388; а в статье «О некоторых больных вопросах театра»389 сопоставляет взгляды на белое движение Булгакова и генерала А. И. Деникина (автора «Очерков русской смуты» в 5 томах, вышедших в Берлине в 1919–1920 гг.).

Проходят публичные диспуты в Доме печати390, Политехническом музее, устраиваются митинги – в ТРАМе391 и на заводах, организовываются заседания и совещания, еще проще и вполне действенно – рабочие собрания392, и повсюду выносятся осуждающие пьесу резолюции.

Случаются и неожиданности. Выступая с докладом на совещании коммунистов, работающих в худсоветах театров, Н. Масленников, напоминая о принятии пьесы «Бег» «одиозного» Булгакова, возмущается тем, что «наши партийцы – члены совета – поздравляли Булгакова с крупным художественным успехом»393. Пьеса собирала сторонников даже там, где, казалось бы, не могла рассчитывать на понимание. На основании того, что под обаяние булгаковской вещи попадают даже коммунисты и неискушенные члены политико-художественных советов, делаются оргвыводы о неверном комплектовании художественных советов: «…необходимо увеличить число представителей партийных и общественных деятелей за счет сокращения представителей театра»394.

В обсуждение судьбы пьесы вступает П. М. Керженцев, заместитель заведующего Отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). 13 ноября 1928 года он читает доклад на совещании в Московском комитете партии «Мелкобуржуазные тенденции в нашем искусстве»395. В докладе вновь говорится, что пьеса «Бег» – попытка оправдания белого движения и генерал Чарнота «до конца остается идеологом белогвардейства», хотя генерал Хлудов «готов искупить свои жестокости». Выдержки из доклада перепечатываются журналами «Новый зритель», «Рабочий и театр», «Революция и культура».

В тот же день «Комсомольская правда» напоминает: «Полтора года на одном месте: решения партсовещания по вопросам театра повисли в воздухе»396, – имеется в виду весеннее совещание при Агитпропе 1927 года. Почти на каждой странице этого номера газеты упоминается имя драматурга: в разделе «Искусство» ругают Главискусство за разрешение постановки «Бега», далее в заметке «Пролетарская общественность и театральный фронт» сообщено о требовании запретить и «Бег», и «Зойкину квартиру», в следующем разделе пугают угрозой «обулгачивания» репертуара театра («Четыре пьесы Булгакова в одной Москве!»), и даже в разделе «М. К. Х. Реклама» находится место для сообщения о возмущении и протесте, вызванных у общественности контрреволюционными пьесами «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира».

Газетная кампания, поддержанная верховной властью (ЦК партии), получает новый импульс.

И. Кор призывает: «Ударим по булгаковщине! Бесхребетная политика Главискусства»397. В публикации под общей шапкой «В атаку против враждебных вылазок в искусстве»398 излагается содержание выступлений на собрании коммунистов и комсомольцев, работающих в области искусства, – против «Дней Турбиных», «Зойкиной квартиры» и «Бега». Сотрудник Наркомпроса Чичеров399 возмущен «нежеланием Главискусства прислушаться к „голосу общественности“». Раскольников призывает «шире развернуть и активизировать кампанию против „Бега“»400.

В декабре 1928 года, после премьеры «Багрового острова» в Камерном театре, переполнившей чашу гнева (ведь на столичных подмостках идут и «Дни Турбиных», и «Зойкина»), группа пролетарских драматургов отправляет письмо Сталину.

Уважаемый товарищ Сталин, – обращаются к вождю авторы, – хотели бы знать Ваше мнение по следующим вопросам, волнующим не только специальные круги, но, бесспорно, имеющим общекультурное и общеполитическое значение. <…>

Диктуется ли какими-либо политическими соображениями необходимость показа на крупнейшей из московских сцен белой эмиграции в виде жертвы, распятой на Голгофе?

4. Как расценивать фактическое «наибольшее благоприятствование» наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы, притом пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случае, на среднем уровне)? <…>

Органы пролетарского контроля над театром фактически бессильны по отношению к таким авторам, как Булгаков. Пример: «Бег», запрещенный нашей цензурой, и все-таки прорвавший этот запрет…401

Среди подписей – имена драматургов В. Билль-Белоцерковского, Е. Любимова-Ланского, Б. Вакса, А. Глебова, Ф. Ваграмова, П. Арского.

Помимо, вполне возможно, искренней преданности коммунистической идее, немалую роль играла и простая человеческая зависть идеологически выверенных и стопроцентно лояльных авторов к совершенно нелояльному, но при этом возмутительно успешному сочинителю, за чьими пьесами охотились театры, на спектакли по которым ломилась публика. Частный и государственный интерес счастливым образом совпали.

Немедленного ответа не последовало: адресат был занят более важными делами. В конце января – начале февраля 1929 года проходит заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦК, на котором прозвучат резкие политические обвинения Н. И. Бухарина и «правого уклона». Курс на уничтожение «старой гвардии», с ее идеалистической преданностью революции, ознаменовал перелом в политической и общественной жизни страны.

В начале января 1929 года Керженцев отправляет в Политбюро отзыв о пьесе, настаивая на ее политической тенденциозности. Подробный разбор он начинает с главного: «Автор идеализирует руководителей белогвардейщины и пытается вызвать к ним симпатии зрителей» и анализирует пьесу в целом (проводя параллели с Толстым и Шекспиром). Этот развернутый разбор «Бега», по-видимому, был призван заменить чтение пьесы целиком – для последующего обсуждения на Политбюро, четырежды (!) возвращавшегося к «Бегу».

В документе утверждалось, что «Бег» – это «апофеоз Врангеля и его ближайших помощников». Рассказано обо всех центральных персонажах: Хлудове, Чарноте, Врангеле, Корзухине, Голубкове, Серафиме, не забыта и Люська. Автор обвинял Булгакова в том, что Хлудов показан как блестящий военачальник, «волевая личность», Чарнота «великодушен, добр, прямолинеен и всегда поможет товарищу в беде» и со сцены безусловно «подкупит всякого зрителя и целиком расположит на свою сторону»; Голубков – «чистейшей воды идеалист», в его образе Булгаков показал нашу интеллигенцию такой, «какой она ему кажется: чистая, кристальная в своей порядочности, светлая духом, но крайне оторванная от жизни» и т. д.

Крайне опасным в пьесе является общий тон ее. Вся пьеса построена на примиренческих, сострадательных настроениях, какие автор пытается вызвать и, бесспорно, вызовет у зрительного зала к своим героям. <…> Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и проч. <…> На три, четыре часа длительности спектакля классовая сознательность пролетарского зрителя будет притуплена, размагничена и порабощена чуждой для нас стихией. <…>

Необходимо воспретить пьесу «Бег» к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и проч.)402.

Протест вызывали такие, казалось бы, «внеклассовые» качества булгаковских персонажей, как готовность к состраданию, великодушие, доброта, дважды помянутое благородство… В стране нарастающей и культивируемой агрессии, всеобщей подозрительности, запрета на сочувствие ближнему пьеса возмущала не собственно фабулой, а скорее интонацией, видением персонажей как людей, заслуживающих понимания.

Булгаковский «Бег», возмутивший цензурные органы объемным изображением белых генералов, в центре которого – безумный больной Хлудов, сегодня может быть прочтен как пьеса о любви. Хлудов – этот бог войны, «офицерская косточка» – вдруг говорит: «Никто нас не любит, никто». Любовь превращает тихого приват-доцента с говорящей фамилией (Голубков) в отчаянно смелого человека, интеллигент-книжник обретает мужество, оказывается способным оплатить идеализм реальными и нелегкими поступками.

Парадоксальным образом пьеса о военном отступлении, боевых операциях с участием генералов и конников, главкома и контрразведки рассказывала о вполне «штатских», гражданских, общечеловеческих чувствах: любви и сострадании, ответственности и самопожертвовании, адресованных не «организации» и «массе», не далекой абстракции («завтрашнему дню», «будущему») – а отдельным, частным, конкретным и живым, любимым людям.

14 января 1929 года Политбюро передает вызвавшую нестихающую критическую бурю пьесу «на окончательное решение тт. Ворошилова, Кагановича и Смирнова А. П.». И 29 января Ворошилов (под грифом «Секретно») отправляет записку: «По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием (полагаю, что по разбору Керженцева. – В. Г.) и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре»403. Само же принятое путем опроса членов Политбюро решение «о нецелесообразности постановки» от 30 января 1929 года отправляется под грифом «Строго секретно»404. Похоже, что не хотели огласки, кто именно поставил подпись под запрещением пьесы. И показательно, что под запрещением «Бега» будет стоять подпись не Луначарского или Воронского, Свидерского или Смирнова, а бывшего лихого конника Клима Ефремовича Ворошилова.

31 января милиционер Гаврилов записывает, как были распределены роли в «Беге», – уже зная о запрещении405.

7 февраля на письмо драматургов (но адресуя ответ одному лишь В. Билль-Белоцерковскому) отвечает Сталин:

«Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатии, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать либо полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем, я не имел бы ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы изобразил внутренние социальные пружины Гражданской войны в СССР406.

Это – прямые редакторские указания вождя, которые останутся неисполненными.

5 февраля «Комсомольская правда» сообщает: «„Бег“ поставлен не будет»407.

В печати всё те же люди – Бачелис, Блюм, Литовский – вновь напоминают о «правой опасности», грозящей расколом в партии. Одной из враждебно настроенных и влиятельных фигур назван драматург Булгаков.

В статье «Борьба с правым уклоном в искусстве» А. Гайсинский заявляет: «Нэп в области идеологии – опаснейшее явление», а суждения некоторых представителей Главискусства о пьесах «Дни Турбиных» и «Бег» – пример «миролюбивого отношения» к враждебной идеологии408. Журналист, скрывшийся за инициалами И. К., на страницах «Рабочей Москвы» дает изложение доклада Авербаха: «С кем и за что мы будем драться в 1929 году». «На посту» «даст отпор <…> тем, кто пытается протащить булгаковщину на сцену наших театров»409. Недавно рожденное словечко «булгаковщина» освобождено от кавычек, что сообщает о том, что оно укоренилось и стало будто бы общепризнанным. Все чаще стал употребляться и глагол «протащить», обвиняющий кого-то в преступном намерении, – он появится позже на страницах романа о «Мастере и Маргарите».

В начале 1929 года в Москве проходит Неделя украинской литературы, и 12 февраля Сталин принимает группу украинских писателей, требующих снятия «Дней Турбиных». Среди прочего, вождь сообщает:

Я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие мерки: нереволюционная и революционная, советская – несоветская <…> Но требовать, чтобы и литература была коммунистической – нельзя. Говорят часто: правая пьеса или левая, там изображена правая опасность. Например, «Турбины» составляют правую опасность в литературе. Или, например, «Бег», его запретили, – это правая опасность. Это неправильно <…> Правая и левая опасность – это чисто партийное. <…> Гораздо шире литература, чем партия, и там мерки должны быть другие, более общие.

<…> У того же Булгакова есть пьеса «Бег». В этой пьесе дан тип одной женщины – Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и проч. И никак нельзя понять, за что же их собственно гонят большевики, – ведь и Серафима, и этот приват-доцент, оба они беженцы, по-своему честные неподкупные люди, но Булгаков – на то он и Булгаков – не изобразил того, что эти, по-своему честные люди сидят на чужой шее. Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. <…> Булгаков умышленно или неумышленно этого не изображает410.

Так видит вождь роль интеллигенции – как прослойки, «сидящей на шее» у рабочих. Но уже в 1930‑х годах стране понадобятся инженеры, врачи, ученые и писатели. Их будут поощрять, предоставляя щедрые пайки, квартиры, дачи, машины, награждая орденами и обустраивая быт.

В конце февраля В. Ф. Плетнев выступит с докладом, в котором напомнит, что вопрос о запрещении пьесы «Бег» был решен «только после большого шума со стороны советской общественности»411.

Так завершился первый круг борьбы вокруг пьесы. «Бег» нашел свое место в писательском столе. Финальной фразой прозвучала полученная автором официальная бумага:

Гражданин М. А. Булгаков, ввиду запрещения Главреперткомом постановки пьесы «Бег», Дирекция МХАТ просит Вас на основании п. 6 заключенного с Вами договора, возвратить полученный Вами по этой пьесе аванс в сумме 1000 рублей412.

А 7 декабря 1929 года драматург получит официальную справку:

Дана члену Драмсоюза М. А. Булгакову для представления Фининспекции в том, что его пьесы 1. «Дни Турбиных», 2. «Зойкина квартира», 3. «Багровый остров», 4. «Бег» запрещены к публичному исполнению413.

В обществе укрепляется (в нем укрепляют) мысль, что в органах власти должна работать армейская дисциплина, принятые решения не могут обсуждаться. И весной 1929 года Керженцев обвиняет Свидерского в том, что тот, находясь за границей, дал корреспонденту «буржуазной газеты» интервью, в котором выразил несогласие с запрещением «Бега», тем самым заявив, что власть в стране Советов – не монолит, и даже она состоит из людей с разными мнениями414.

Ругают не только «Бег» – не оставляют вниманием ни прежние пьесы, ни автора, хотя с начала 1929 года сообщения о «Беге» (запретить! обуздать! не дать протащить!) все заметнее теснят брань по адресу и «Турбиных», и «Зойкиной», и «Багрового острова».

На поверхности бушует мрачная публичная буря. А что происходит в глубине общества, все ли согласны с инвективами идеологов? Еще раз обратимся к агентурным сводкам. Оказывается, «Булгаков получает письма и телеграммы от друзей и поклонников, сочувствующих ему в его неприятностях»415. Упрямый автор не одинок, имеет поддержку, хотя далеко не все проявления человеческой солидарности становятся ему известны.

9 марта 1929 года одна из читательниц Булгакова, Софья Сергеевна Кононович416, набравшись храбрости, отправляет письмо любимому драматургу. Незадолго до этого в «Литературной энциклопедии» вышла статья о Булгакове, где о юморе писателя говорилось, что это «юмор дешевого газетчика», а сам он – типичный выразитель «внутренней эмиграции», враждебный советской действительности. Статья подтолкнула тонкого и глубокого почитателя творчества Булгакова высказать ему свое восхищение и поддержку. Письмо Кононович было перехвачено ОГПУ, и, похоже, Булгаков его не прочел.

Многоуважаемый Михаил Афанасьевич!

Давно хочется написать Вам. Да все не могла начать… Думать о Ваших произведениях невозможно без мыслей о большом, о России и, следовательно, в конечном счете и о собственной жизни.

Вас хвалят и ругают. Есть худшее – Вас нарочито замалчивают, Вас сознательно искажают, Вас «вытерли» из всех журналов, Вам приписывают взгляды, которых у Вас нет. <…> Ваши произведения выше тех небольших преград, которые называются баррикадами и которые сверху кажутся такими маленькими. Не могу без сердечного движения, без трепета, не укладывающегося в мои грубые и слабые слова, вспомнить сон Алеши Турбина и эти слова: «Для меня вы все одинаковые, все в поле брани убиенные». Эти слова рождают чувство глубокой и светлой благодарности к тому, кто их написал…

Не могу похвастать хорошим знанием современной литературы. Но не думаю, что ошибусь, если скажу, что между Вами и всеми прочими писателями расстояние неизмеримое. Разумеется, главным образом шкурный страх перед большим талантом и заставляет упрекать Вас в «монархизме», «черносотенстве» и бог ведает еще в чем. Впрочем, тут есть и многие другие, быть может, еще более глубокие причины, о которых не стану распространяться…

Вообще мне кажется, что Вас будут читать и читать, когда уже нас давным-давно не будет, и даже розовые кусты на наших могилах засохнут и погибнут, это первое.

Второе еще важнее. Русская литература, после великих потрясений, должна сказать свое великое и новое слово. Думается, это слово скажется или Вами, или кем-нибудь – кто пойдет по пути, Вами проложенному. Потому что манера Ваша есть нечто новое и настоящее, нечто соответствующее темпу нашего времени. <…>

Мысль не успевает и не хочет, и не должна успевать оформить впечатления и образы; мелькая, соединяясь и скрещиваясь – они дают тот воздух, дыша которым дышишь современностью, но не ежедневной, а в художественном преломлении, чуешь и чувствуешь не только ее поверхность, но и те взволнованные волны вопросов, которые под этой поверхностью мечутся.

То, что есть в Ваших произведениях своего, кроме своей, особенной манеры, – выражаясь схематически: их содержание (в противоположность форме) тоже так разнообразно и глубоко, что я и думать не могу охватить его. Ведь я пишу не критическую статью и, следовательно, не имею права быть неискренней и повторять общие места. <…>

…Теперь – к Вашим произведениям. Один из важных вопросов, ими поднимаемых, – вопрос о чести и тесно связанный с ним вопрос о силе, сильном человеке, о тех требованиях, которые в этом отношении предъявляются главным образом к мужчине, – где граница между трусостью и естественным страхом за свою жизнь? Впрочем, такая постановка вопроса по-женски пассивна. У Вас – больше: когда человек должен и может быть активен, во имя чего и как обязан он бороться? Дело тут не в «рецепте», не в указаньи идеала и пути к нему – дело тут в огромном вопросе, поставленном один на один самому себе, вопросе о праве на самоуважение, о праве гордо носить голову. До какой степени может дойти унижение?

Ответ – в «Дьяв<олиаде>». И последняя эта фраза – «Лучше смерть, чем позор» – новым светом озаряет весь трагикомический, фантастически-реальный путь героя; и видишь ясно, что в его униженьи – гордость, и в пассивности – активность (хотя бы в отказе от «удобного» выхода из тупика) <…> Русский героизм не похож на французский: слишком трудна и спутанна, слишком непонятна была всегда наша жизнь. <…>

В том-то и беда, что с одной стороны – практическое, жизненное, а с другой – знанья, культура, высота духа. И моста нету. <…> Хочется пожелать – нам прежде всего, – чтоб Вы писали и печатались, чтоб голос Ваш доходил до нас. Тяжкая вещь – культурная разобщенность, отсутствие спаянного общества, разрозненность и подозрительная враждебность людей. Грустное, грозное, трудное время417.

А что в те же месяцы пишут о Булгакове издания печатные?

М. Г. Майзель в «Кратком курсе советской литературы» ставит «Дьяволиаду» и «Белую гвардию» в ряд произведений новобуржуазной литературы, искажающих смысл Гражданской войны, показывающих «вандализм» новой власти и проч.418 В. М. Саянов в книге «Современные литературные группировки» повторяет характеристику писателя как «новобуржуазного», сообщает, что «в лице этого писателя мы имеем врага, а не союзника», и утверждает, что у советской общественности пьеса «Дни Турбиных» «встретила широкий отпор»419.

Казалось бы, все пьесы запрещены, в том числе не вышедший к зрителю «Бег», и говорить, собственно, не о чем. Печатного текста нет, репетиции остановлены – а пьесу и ее автора продолжают обсуждать как в закрытых, секретных документах, так и в открытой печати. Обвинения все тяжелее, автор ответить на них, по всей видимости, возможности не имеет.

Это диковинное литературоведение, с анализом персонажей и прочим, переместившись в пространство кабинетов и канцелярий высших учреждений государственной власти (Политбюро, ГРК и т. д.), приобретает новое качество прямоты в мотивировках запретов, скрытых под грифом «Секретно». Осколки не предназначенных для обнародования обсуждений временами долетают до Булгакова – в пересказах, намеках, с неминуемыми искажениями и двусмысленностями.

В конце 1920‑х об авторе «Бега» все чаще говорят как о классовом враге. Л. Авербах так и называет очередную свою статью: «Классовая борьба в современной литературе»420. Б. Волин продолжает: «Вылазки классового врага в литературе („Красное дерево“ Б. Пильняка, Союз писателей и прочее)»421, утверждая, что «Бег» – «глорификация белого движения»; П. Петров подытоживает: пьеса Булгакова сглаживает «грани классовой ненависти пролетариата к белой эмиграции и буржуазии»422.

Сохранилось свидетельство близкого друга писателя, литературоведа и философа П. С. Попова о том, что летом 1929 года писатель делал попытки «обратиться к историко-литературному заработку». 12 августа Попов пишет Булгакову:

Очень интересуюсь Вашими литературоведческими работами над текстами Тургенева. Не забудьте, что кроме редакторских комментариев Вам нужно составить предисловие. Проверили ли Вы текст?423

(Несколько ранее Булгакову предлагали писать скетчи для ГОМЭЦа, то есть для эстрадно-цирковых представлений, но от этого он отказался сразу.) Эти попытки отыскать иную, незаметную нишу для все-таки литературного заработка – свидетельства отчаянного положения отвергнутого литератора во второй половине 1929 года.

Автор обратился к иному жанру. Сменив драматургический на эпистолярный, он пишет письма наверх.

30 июля 1929 года Булгаков отправляет письмо человеку, на чье заступничество у него есть основания надеяться, – начальнику Главискусства А. И. Свидерскому. Напоминает о конфискации во время обыска ОГПУ рукописи «Собачьего сердца» и дневников. Начав с сообщения о запрете на сочиненные им пьесы, далее затравленный сочинитель сообщает:

Я должен сказать, что в то время, как мои произведения стали поступать в печать, а впоследствии на сцену, все они до одного подвергались в тех или иных комбинациях или сочетаниях запрещению. <…>

По мере того, как я писал, критика стала обращать на меня внимание, и я столкнулся со страшным и знаменательным явлением:

Нигде и никогда в прессе в СССР я не получил ни одного одобрительного отзыва о моих работах, за исключением одного, быстро и бесследно исчезнувшего газетного отзыва в начале моей деятельности, да еще Вашего и Горького отзывов о пьесе «Бег».

Ни одного. Напротив: по мере того, как имя мое становилось известным в СССР, пресса по отношению ко мне становилась все хуже и страшнее.

Обо мне писали как о проводнике вредных и ложных идей, как о представителе мещанства, произведения мои получали убийственные и оскорбительные характеристики, слышались непрерывные в течение всех лет моей работы призывы к снятию и запрещению моих вещей, звучала открытая даже брань.

Вся пресса направлена была к тому, чтобы прекратить мою писательскую работу, и усилия ее увенчались к концу десятилетия полным успехом: с удушающей документальной ясностью я могу сказать, что я не в силах больше существовать как писатель в СССР.

И отчаявшийся литератор заканчивает письмо просьбой выпустить его за границу «на тот срок, который будет найден нужным»424.

Это, первое из известных нам обращений «наверх», Булгаков адресует влиятельному человеку, симпатизирующему ему, пытавшемуся отстоять «Бег», и оно значительно жестче, прямее, да и попросту короче, нежели широко известное сегодня письмо правительству 1930 года, о котором будет идти речь позже.

Свидерский в тот же день устраивает встречу с драматургом и пишет после нее секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову:

Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. <…> При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым425.

Смирнов с этим не согласен. Он отправляет письмо Булгакова вместе с запиской Свидерского В. М. Молотову – с просьбой «разослать их всем членам и кандидатам Политбюро» под грифом «Секретно», от себя добавив, что просьбу о выезде за границу надо отклонить, так как «выпускать его за границу с такими настроениями – значит увеличивать число врагов»426.

В том же июле 1929 года Булгаков отправляет письмо, адресованное нескольким влиятельным лицам: Сталину, М. И. Калинину, А. И. Свидерскому и М. Горькому:

…К настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещенными. <…> Не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться больше в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства <…> прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР <…>427

Ответа на этот отчаянный крик не последовало.

И видимо, тогда же очередное донесение осведомителя сообщает: «Писатель Булгаков говорит, что занимается правкой старых рукописей и закрывает драматургическую лавочку»428.

3 сентября он отправляет еще два письма, секретарю ЦИК А. С. Енукидзе и Горькому, в которых вновь просит выпустить его за границу «на тот срок, который Правительство Союза найдет нужным назначить мне»429. 28 сентября пишет Горькому (попросившему через Замятина о копии прежнего письма), повторяя просьбу «вынести гуманное решение – отпустить меня!»430.

Ответов ни от одного из адресатов не будет. Другие страны Булгаков так и не увидит.

В разговоре со мною 18 марта 1979 года П. А. Марков рассказывал, что во МХАТе существовала версия о том, что, излагая Рыкову свою позицию по отношению к пьесе, Сталин сказал: «В „Беге“ я должен был сделать уступку комсомолу». В той же беседе П. А. Марков объяснял мне:

Рыков покровительствовал Константину Сергеевичу и МХАТ. Руководитель театра Станиславский в 1927 году еще имел громадное влияние. И секретарь Рыкова говорила со Станиславским по прямому проводу, без промежуточных инстанций431.

В Театре им. Вс. Мейерхольда идет спектакль «Клоп», и со сцены звучит хлесткая фраза Маяковского о словаре умерших слов: «Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…» Весной 1929 года Булгаков задумывает драматургическую реплику – пьесу «Блаженство», ответ на сатиру Маяковского. Пьеса будет написана несколькими годами позже, но на машинописном тексте 3‑й редакции будет поставлена дата: 1929–1934.

После полутора лет газетно-журнальных поношений, заседаний худполитсоветов, ГРК, Главискусства, ОГПУ и Политбюро пьеса «Бег», кажется, убита. Представляется, что самое точное объяснение глубинных причин изгнания булгаковских сочинений со сцены дал один из внимательных рецензентов, объяснивший социальную роль старых «художественников» и их любимого драматурга: в спектаклях МХАТ

улавливался образ нашей массовой интеллигенции, тех верхушек «образованных классов», по выражению Н. Добролюбова, которые претендовали на место в истории общественной и политической жизни своей страны. Это наша либеральная, оппозиционная демократия432.

В конце 1920‑х годов на «место в истории» опороченная, высмеянная интеллигенция, по мнению печатавшихся рецензентов, претендовать никак не могла. Дни ее были сочтены.

По иронии судьбы, автор этих строк, старый большевик, революционер по профессии и бунтарь по характеру, Михаил Владимирович Морозов433, написавший о судьбе «либеральной оппозиционной демократии», спустя год возглавит Театральную секцию ГАХН, оплот этой самой буржуазной интеллигенции, и при разгоне ГАХН станет энергично защищать ее сотрудников, увлеченных профессией профессоров-либералов.

«Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров» сняты, «Бег» не пропущен. Гоголевские «Мертвые души», превращенные Булгаковым в пьесу, могут служить иронико-драматическим комментарием к происходящей смене репертуара. К 1930 году когорта пролетарских, «правильных» драматургов завоевывает МХАТ. Вишневский с «Первой Конной», Киршон с «Хлебом», Погодин с «Дерзостью». Правда, до премьер дойдут не все.

История с попыткой поставить «Бег» на сцене на этом не окончится. В 1930‑х годах МХАТ еще дважды вернется к пьесе, размышляя над судьбами персонажей в меняющейся историко-культурной ситуации.

Но самым удивительным становится то, что автор четырех запрещенных к исполнению пьес, превратившийся в драматургического изгоя, приступает к сочинению пятой.

В декабре 1929 года Булгаков сдает во МХАТ рукопись «Кабалы святош».