Миндаль

Часть 1

В тот день один человек был ранен, шестеро погибли. Первыми жертвами стали мама и бабуля. Потом студент, который пытался остановить того мужчину. После студента — двое взрослых дядек, лет по пятьдесят, стоявших в голове колонны Армии спасения, плюс еще один полицейский. И в конце — сам убийца, мужчина, который в качестве последней цели той безумной резни выбрал себя. Он вонзил нож глубоко в свою грудь и, как и его жертвы, к приезду скорой помощи уже не дышал. А мне оставалось лишь наблюдать за этой сценой, развернувшейся прямо перед моими глазами.

Не испытывая при этом никаких эмоций. Впрочем, как и всегда.

Впервые это случилось, когда мне было шесть лет[2]. Симптомы проявлялись и до того, но только в шесть это всплыло на поверхность. Хотя мама думала, что это произойдет раньше. А может, она замечала, но просто не обращала внимания? В общем, в тот день мама не пришла забирать меня из детского сада. Как я потом узнал, она впервые за долгое время (точнее, впервые за несколько лет) отправилась к папе. Протирая обветшалую стенку, где хранилась траурная урна с прахом, она говорила, что теперь перестанет все время вспоминать его, не потому что хочет встретить новую любовь, а потому что пришло время. И в тот момент, когда мама признавалась, что их любви конец, она совсем забыла про меня — нежданного посланца той самой ребяческой любви.

Когда в детском саду больше никого не осталось, я спокойно и неторопливо вышел на улицу. В свои шесть я знал лишь, что наш дом находится где-то за пешеходным мостом. Я поднялся на мост и свесил голову за парапет. Внизу по дороге с фырканьем скользили машины.

Внезапно я вспомнил одну штуку, которую где-то видел: я набрал полный рот слюны и прицельно плюнул, норовя попасть в проезжавшую внизу машину. Но в итоге плевок даже не долетел до земли, его просто разнесло ветром по воздуху. Я внимательно отследил его судьбу и плюнул еще несколько раз, но в итоге доплевался лишь до того, что у меня закружилась голова.

— Ты что это там делаешь? Фу, гадость какая!

Подняв голову, я увидел, как проходившая мимо женщина бросила на меня гневный взгляд и точь-в-точь как машины внизу проскользила дальше. Я снова остался один. С моста вниз спускалось несколько лестниц, они вели в разные стороны, и я не знал, какое направление выбрать. Пейзаж и слева, и справа казался абсолютно одинаковым — серым и холодно-чужим. Услышав над собой шум голубиных крыльев, я поднял голову и двинулся вслед за птицами.

Я прошел уже довольно много, когда понял, что иду не туда. Как раз недавно мы в детском саду учили песенку «Шагай вперед!». В ней пелось о том, что Земля круглая и если идти вперед не останавливаясь, когда-нибудь вернешься домой. Поэтому я упорно продолжал шагать вперед на своих коротеньких неуклюжих ножках.

Широкая улица постепенно превращалась в маленький переулок, по обеим сторонам которого виднелось все больше старых домов. Здесь даже присутствия людей не ощущалось. На ветшающих бетонных стенах там и сям красным были написаны непонятные цифры и надписи вроде «Пустующее здание»[3].

Внезапно я услышал, как кто-то тихо вскрикнул: «А!» А может, это было не «А!», а «О!». Или даже «А-а-а-а-а-а!». Уже не скажу. Точно помню, что вскрик был тихий и короткий. И я пошел на него. По мере того как я приближался, крик превратился в «Ы!», а потом в «И-и-и-и-и-и-и!». Раздавался он из-за угла. Я не мешкая туда свернул.

На земле лежал ребенок. Трудно было понять, сколько ему лет, было ясно лишь, что это мальчик. Над ним как заведенные туда-сюда мотались черные тени. Ребенка били. И те короткие вскрики принадлежали не ему. Это было что-то вроде хаканья, возгласов при ударе, которые издавали окружавшие его силуэты. Они плевали в него и пинали. Только потом я понял, что это были просто подростки, школьники, даже не из старших классов, но в тот момент они мне представлялись огромными длинными тенями взрослых людей.

Похоже, били лежачего уже давно: тот уже не мог ни сопротивляться, ни даже кричать. Его просто мотало из стороны в сторону, как тряпичную куклу. Один из нападавших, словно завершая композицию, добил жертву, рубанув ногой в бок. После этого они разошлись. Все тело мальчишки было залито кровью, словно его тоже расписали алой краской. Я подошел к нему поближе. Похоже, лет ему было больше, чем мне: на вид где-то одиннадцать-двенадцать, то есть старше меня в два раза. Но мне бы даже не пришло в голову признать в нем старшего, потому что выглядел он совсем как ребенок. Дышал он мелко и часто, как новорожденный щенок, грудь почти не приподнималась. Было понятно, что состояние у него ужасное.

Я снова шмыгнул за угол. Вокруг по-прежнему не было ни души, лишь красные цифры на обшарпанных серых стенах мелькали перед глазами. Еще немного поблуждав, я наконец увидел какую-то лавчонку. Отодвинув дверь в сторону, я зашел внутрь и обратился к хозяину лавки:

— Дяденька!

По телевизору шла «Семейная телевикторина»[4]. Мужчина смотрел передачу, похихикивал и, похоже, не слышал, как я его звал. Одной из участниц заткнули уши, и она должна была по движению губ понять, что ей говорят. Было задано слово «мандраж». Сам не понимаю, почему оно так запало в память, ведь я тогда еще не знал, что оно означает. Девушка никак не могла его угадать, вместо этого все время выдавала какие-то другие смешные, нелепые варианты, от чего зрители в зале, да и владелец лавки покатывались со смеху. Наконец время на ответ вышло, и женская команда проиграла раунд. Дядька у телевизора аж причмокнул губами от огорчения. Я снова позвал его:

— Дяденька!

— А? — Мужик наконец повернулся ко мне.

— Там в переулке человек прямо на земле лежит.

А он в ответ лишь бросил безразлично:

— И чё? — и устроился поудобнее. На экране как раз задавали решающий вопрос: баллов за него давали так много, что можно было переломить ход всей игры, поэтому обе команды настроились на серьезную схватку.

— Ну он же там, наверное, и умереть может. — Я протянул руку к конфетам, аккуратно разложенным на прилавке.

— Да ну?

— Ну да.

Хозяин наконец посмотрел мне в глаза:

— Что-то ты как-то слишком спокойно о таких вещах говоришь. Не учили, что обманывать нехорошо?

Я на некоторое время замолчал, подбирая слова, которые могли бы его убедить. Но я был еще маленький и слов знал не очень много, поэтому в голову не пришло ничего более убедительного, как просто повторить только что сказанное:

— Он там умереть может.

Я постоянно думал о парнишке, валяющемся на холодной земле. Я думал о нем, когда хозяин лавки звонил в полицию. И пока он ждал финала передачи. И когда, не в силах больше смотреть, как я без конца перебираю карамельки, он сказал мне убираться вон, если нет денег их купить. И пока полиция неспешно добиралась до места. Я все время думал о нем. В общем, к тому моменту, когда избитого нашли, тот уже не дышал.

А главное — мальчишка оказался сыном того лавочника.

В полицейском участке меня усадили на скамейку, и я тут же принялся болтать ногами, еще не достающими до земли. От движения качающихся ног появлялся холодный ветер. Был уже поздний вечер, стемнело, и мне хотелось спать. И когда я уже начал проваливаться в сон, дверь распахнулась и в участок влетела мама. Увидев меня, она вскрикнула и прижала мою голову к себе так сильно, что даже стало больно. Не успели мы порадоваться, что наконец друг друга нашли, как дверь участка снова резко распахнулась и внутрь завели хозяина лавки: его под руки поддерживали двое полицейских. Лавочник плакал навзрыд, лицо его было все залито слезами. Теперь он выглядел совсем не так, как когда смотрел телевизор. Он как подкошенный рухнул на колени, начал трястись и неистово колотить кулаками по полу. Внезапно он выпрямился и заорал, тыча в меня пальцем. Я не очень хорошо понимал, что он говорил, но общий смысл был вроде такой:

— Если бы ты говорил нормально, его бы успели спасти.

— Да он же дошколенок еще, что он там понимает. — Стоящий рядом полицейский с трудом поднял лежащего ничком мужчину.

Мне было сложно согласиться с упреками лавочника. Я-то как раз говорил нормально: не смеялся, в истерике не бился. Так что понятия не имел, за что он меня ругает. Но в шесть лет словарный запас не очень велик, и сформулировать свой вопрос я бы все равно не смог. Поэтому просто молчал. Но вместо меня на мужика накинулась мама. На некоторое время полицейский участок превратился в поле брани между отцом, потерявшим своего ребенка, и матерью, нашедшей своего.

Вечером того дня я, как обычно, играл с лего. Вообще-то из кубиков нужно было собрать жирафа, но если жирафу загнуть шею, получался слон. Мама внимательно осмотрела меня с ног до головы.

— Сынок, тебе не было страшно?

— Не-а.

Непонятно каким образом, но слухи о том, что я не моргнув глазом смотрел, как человека забивают до смерти, моментально разлетелись по округе. И с тех пор со мной начали постоянно происходить события, которые заставляли маму волноваться.

Как только я пошел в школу, проблемы стали нарастать. Однажды я возвращался с уроков домой, и девчонка, которая шла передо мной, споткнулась о камень и упала. Растянувшись на земле, она загораживала мне проход, поэтому я просто стоял и ждал, когда она поднимется, по ходу дела рассматривая на ее затылке заколки с Микки-Маусом. Но девчонка не вставала, только плакала. Внезапно появилась мама той девочки, поставила ее на ноги, после чего посмотрела на меня и неодобрительно поцокала языком:

— Твоя ж однокашница ушиблась, ты бы хоть спросил, все ли с ней в порядке! Я думала, это просто слухи, но с тобой, оказывается, и в самом деле что-то не так.

Я не нашелся что ответить, поэтому стоял с закрытым ртом. Дети, прознав, что что-то произошло, начали собираться вокруг. У меня в ушах зудел их шепоток. Они вряд ли что-то понимали, просто стали эхом повторять слова той женщины.

На этот раз меня выручила бабуля. Она, как Чудо-женщина, появилась из ниоткуда и словно перышко подняла меня на руки.

— Вы думайте, что говорите! Ну не повезло, споткнулась девчонка, упала, зачем других-то винить?

Ну и про остальных не забыла, прикрикнула на детвору хриплым голосом:

— А вы чего уставились? Развлечение себе нашли, дурачье?

Когда мы достаточно отошли от толпы, я поднял голову и посмотрел на бабулю: губы у нее были обиженно сжаты.

— Ба, а почему люди говорят, что я странный?

Бабуля раскрыла плотно сжатый рот:

— Потому что ты особенный! Люди вообще не любят тех, кто чем-то отличается от них. О-хо-хо, чудовище ж ты мое милое!

Она прижала меня к себе так, что чуть ребра не хрустнули от ее объятий. Бабуля и раньше иногда называла меня чудовищем. Вообще-то слово это уничижительное, вот только ей так не казалось.

По правде говоря, я не сразу понял, почему бабуля подобрала именно это слово для детского прозвища. Чудовища из книжек были не особенно милыми и красивыми. Точнее даже так: то, что в принципе не могло быть милым и красивым, называлось чудовищем. Так почему ж бабуля называла меня милым чудовищем? Позже я узнал значение слова «парадокс», когда соединяются противоположные понятия. Но даже тогда меня сбивало с толку, на каком слове она делала акцент: на «чудовище» или на «милом»? Как бы то ни было, поскольку бабуля сказала, что это она меня так любя называет, я решил ей поверить.

Мама, едва услышав от бабули рассказ о девочке с Микки-Маусами, пустилась в слезы:

— Я же знала, что это начнется… Но не думала, что так рано…

— Перестань! Хочешь попричитать — иди к себе в комнату, закройся и причитай сколько влезет!

От такой внезапной выволочки мама перестала плакать, со злостью взглянула на бабушку, а потом разрыдалась еще сильнее.

«Тц-тц-тц» — бабуля поцокала языком, неодобрительно покачала головой, глубоко вздохнула, издав громкое «ф-ф-фух!» и безразлично уставилась в потолок. Сцена привычная при их общении.

«Я же знала, что так будет», — судя по этим словам, история у маминых переживаний была давняя. Потому что почти с самого рождения я отличался от других детей. Знаете чем?

Я не улыбался.

Поначалу мама считала, что это просто позднее развитие рефлекса. Но в книгах для родителей писали, что ребенок начинает улыбаться уже через три дня после рождения. И мать с нетерпением считала дни. А те уже приближались к первой сотне.

Я был спокоен и невозмутим, как заколдованная царевна Несмеяна, а мама, подобно заморским принцам из той же сказки, перепробовала все способы, чтобы мне угодить: хлопала в ладоши, трясла разноцветными погремушками и даже забавно танцевала под детские песенки. А когда уставала, выходила на веранду перекурить, хотя почти завязала с сигаретами еще во время беременности. Я смотрел видео, которое мама засняла в то время: она из кожи вон лезет, пот течет в три ручья, а я просто тихо сижу напротив и смотрю на все происходящее безучастным взглядом.

В общем, рассмешить меня у мамы не получалось. Осмотр в больнице показал, что никаких отклонений нет: рост, вес, развитие двигательной сферы — все соответствовало норме. Наш участковый педиатр тоже сказал, что ребенок растет замечательно здоровым, посоветовал маме не переживать и отправил ее домой. Тогда мама тоже старательно успокаивала себя тем, что я, возможно, просто чуть более спокойный, чем другие дети. Но после того как мне исполнился год, начали происходить события, давшие ей действительно серьезный повод для волнений.

Как-то раз мама готовила для меня молочную смесь. Закипятив чайник, она поставила его на стол и только повернулась за порошком, как я потянулся к привлекательному ярко-красному предмету и опрокинул его на пол. Из чайника потекла вода. У меня до сих пор остались следы от ожогов как памятная медаль о тех временах. Я тут же пронзительно зарыдал. Мама тогда еще опасалась, что после этого случая я буду бояться горячей воды, или чайников, или красного цвета. С другими детьми обычно так и происходит. Но не со мной. Всего этого я не боялся. И по-прежнему тянул к красному чайнику свои ручонки, без разницы, горячая там вода была или холодная.

Но дальше было только больше. Меня не пугал ни одноглазый старик, живший ниже по улице, ни огромная черная собака, сидевшая на привязи на лужайке перед его домом. Я спокойно рассматривал бельмо в глазу старика, в котором зрачок был затянут белесой пеленой. А однажды, когда мама ненадолго выпустила меня из виду, я так же спокойно подошел к его яростно лающей собаке с острющими зубами и протянул к ней руку. Причем я так поступил уже после того, как эта собака до крови искусала соседских детей (это я тоже видел своими глазами). В общем, пришлось, конечно, матери за мной побегать не раз и не два.

Таких случаев было много, и мама начала переживать, нет ли у меня задержек в интеллектуальном развитии. Но ни по внешности, ни по поведению нельзя было сказать, что я умственно отсталый. Мама понятия не имела, как быть с такими детьми, поэтому и поступила очень «по-мамкиному»: решила найти в этом положительные стороны, типа «Он просто более смелый и хладнокровный, чем ровесники». Это мама в своем дневнике так записала.

Тем не менее если ребенок годами не улыбается, то, скорее всего, это уже крайне серьезный повод для беспокойства. Когда мне исполнилось четыре, мама взяла меня за руку и отвела в другую, более крупную клинику. Мои самые ранние детские воспоминания относятся как раз к тому дню. Чаще всего они расплывчатые, как будто я смотрю на них под водой, но иногда картинка становится четкой и резкой.

Вот напротив меня сидит мужчина в белом халате. На его лице — широкая улыбка, он показывает мне всякие игрушки, одну за другой. Некоторые игрушки можно трясти — мужчина сам показывает как. Вот он несколько раз бьет мне по коленке маленьким молоточком. Моя нога, будто качели, непроизвольно подлетает вверх. Мужчина просовывает мне пальцы под мышки — мне немного щекотно, и я слабо улыбаюсь. Вот он показывает мне фотографии, попутно задавая какие-то вопросы. Одну из этих фотографий я запомнил.

— На фото плачет ребенок, он потерял маму. Как ты думаешь, что он сейчас чувствует?

Я не знаю, что ответить, и беспомощно поднимаю взгляд на сидящую рядом мать. Мама улыбается и гладит меня по голове. Тихонько прикусив нижнюю губу.

Спустя некоторое время мама сказала, что мы сегодня полетим в космос. Снова взяла меня за руку и куда-то повела. По прибытии выяснилось, что мы опять пришли в поликлинику. Я спросил, зачем мы сюда пришли, ведь у меня ничего не болит. Но мама не ответила. Помню лишь, что лежал на чем-то холодном и что меня засосало внутрь какой-то белой бочки, издававшей странные звуки: пи-пи-пи. Полет в космос оказался весьма скучным занятием.

Тут картинка снова меняется и вокруг появляется очень много мужчин в белых халатах. Один из них — самый старый — показывает мне неясную черно-белую фотографию и говорит, что ее сняли у меня в голове. Ерунда, как я ни приглядывался, на мою голову фото было не очень похоже. Но мама как будто поверила этой явной чепухе и все время кивала. Всякий раз, как старший открывал рот, молодые парни вокруг него тут же начинали что-то записывать. От скуки я принялся болтать ногами и пару раз заехал по столу врача. Мама сказала, чтобы я прекращал, и положила руку мне на плечо. Я запрокинул голову и увидел, как по ее щеке катится слеза.

Что еще помню из того дня? Помню только, что мама после этого плакала. Много. Очень много. Даже когда мы уже вышли из кабинета в приемную.

В приемной был телевизор, по которому шли мультики, но я не мог на них сосредоточиться: космодесантники расправлялись со злодеями, а мама только и делала, что плакала. В конце концов даже дремавший рядом старик начал ворчать:

— Хватит уже канючить! Замучила, слушать противно.

Только после этого мама, которую отчитали, словно школьницу, плотно сжала губы и не издавала ни звука, лишь только дрожала всем телом.

Мама часто покупала мне миндаль. Я перепробовал его весь, начиная с американского и заканчивая российским. А еще австралийский, китайский — в общем, все, что импортировалось в Корею. Китайский миндаль — одно расстройство, вкус у него горький. У австралийского — какой-то кисловатый земляной запах. В Корее миндаль тоже растет, но мне больше по вкусу американский, особенно калифорнийский. Я вам сейчас расскажу, как ем калифорнийский миндаль — нежно-коричневатый, словно до отказа налитый светом тихоокеанского солнца.

Сначала берем пакетик с миндалем и, не открывая, прощупываем орехи снаружи. На дне пакета ядрышки будут тугие и неподатливые. Не торопясь отрываем полоску сверху и расстегиваем пластиковую застежку. Делать это нужно с закрытыми глазами.

После этого засовываем нос внутрь пакета и медленно втягиваем воздух. Чуть-чуть, неглубоко, и тут же задерживаем дыхание. Чтобы максимально насладиться моментом, когда аромат проникнет внутрь тебя, распространяясь по всему телу. Когда же ты полностью наполнишься миндальным ароматом, можно наконец положить в рот с полгорсти орехов. Когда зернышки окажутся на языке, нужно немного покатать их во рту, пройдясь по шершавой поверхности и острым краям. Но не слишком долго: если миндаль разбухнет от слюны, вкуса уже не будет. Воспринимайте эту стадию просто как процесс подготовки к пику удовольствия. Если недодержать, вкус будет слабый, если передержать — эффект будет уже не тот. Подходящий момент нужно прочувствовать самому. По мере приближения к кульминации представляйте себе, что миндаль увеличивается в размерах: ядрышко с ноготок постепенно становится все больше и больше: сначала с крупную виноградину, потом — с киви, апельсин, арбуз… Наконец зерно распухает, как мяч для регби. Все, вот теперь — хрусть! — раскусываем орешек. И одновременно с этим хрустом рот наполняется солнечным светом, долетевшим из далекой Калифорнии.

Я неизменно совершал весь этот ритуал вовсе не потому, что так любил миндаль. Его всегда ставили на стол, каждый раз во время еды, трижды в день. Отвертеться от него возможности не было. Поэтому мне оставалось только изобретать различные способы его есть. Мама считала, что если я буду есть много миндаля, то и в голове у меня миндалины станут больше. Это была одна из многих маминых несбывшихся надежд, на которые она напрасно уповала.

Миндалины в голове есть у каждого из нас, по две штуки. Они плотно сидят в глубине, где-то чуть выше и чуть позади ушей. И по размеру, и по форме они в точности напоминают персиковую косточку или ядра миндаля, поэтому их и называют «миндалевидное тело» или на латинский манер — «амигдала»[5].

Под воздействием внешнего раздражителя в миндалинах словно загорается красный огонек, и в зависимости от характера раздражителя вы можете воспринимать его как приятные или неприятные ощущения, страх или злость.

Но, судя по всему, в моих миндалинах что-то поломалось и огонек в них не зажигался, что бы вокруг ни происходило. Потому я и не понимал, отчего люди смеются или плачут. Для меня что радость, что грусть, что любовь, что страх — все было размытыми понятиями. И такие слова, как «чувство» или «сочувствие», казались мне не более чем просто непонятными закорючками на бумаге.

Диагноз, который поставили мне врачи, назывался «алекситимия», или «неспособность к выражению чувств». Поскольку симптомы у нее были скрытые, а возраст еще детский, классифицировать ее как синдром Аспергера[6] было нельзя. Кроме того, в остальных аспектах мое развитие шло без всяких отклонений, так что об аутизме тоже речи не шло.

Хоть в диагнозе и значилась «неспособность к выражению чувств», но вопрос был скорее не столько в выражении, сколько в самих чувствах, которых я толком не испытывал. В отличие от людей с поврежденной зоной Брока или зоной Вернике — важных центров мозга, отвечающих за развитие языка, — у меня не было проблем со связной речью или с ее пониманием. Проблема заключалась в том, что я в принципе не испытывал эмоций и не разбирался в чувствах других людей, потому мне и было сложно это описать. Все врачи в один голос утверждали, что причина в том, что у меня с рождения слишком маленькие миндалины, ну то есть то самое миндалевидное тело, и что в моей голове недостаточный контакт между лимбической системой[7] и лобными долями головного мозга.

Один из главных симптомов при слишком маленьких миндалинах — отсутствие чувства страха. Кто-то может сказать: «Вот и хорошо, ты ж смелым становишься». Но такой человек просто ничего не понимает. Страх — это защитный механизм, инстинкт, который помогает нам выжить. Отсутствие страха вовсе не то же самое, что смелость. Если на тебя несется машина, а ты продолжаешь стоять — это не смелость, а глупость. Мне же не повезло еще больше. Как правило, дело ограничивается одним лишь притупленным чувством страха, я же в принципе никаких эмоций не испытывал. Такое встречается очень редко. Единственным утешением было то, что при таких уменьшенных миндалинах не обнаружилось снижение интеллекта.

Ученые-медики говорили, что у каждого человека строение мозга индивидуально, поэтому меня еще необходимо наблюдать. Некоторые из них делали весьма заманчивые предложения, говорили, что еще не все тайны мозга раскрыты и я могу сыграть важную роль для науки.

Они хотели, чтобы я, пока не вырасту, остался у них в университетской клинике и принял участие в долгосрочном исследовательском проекте: с клиническими испытаниями, докладами в научных сообществах и всем прочим. Само собой, все обследования были бы за их счет. Кроме того, по окончании исследований моим именем могли бы назвать область мозга, то есть, подобно зоне Брока или зоне Вернике, появилась бы и зона Сон Юн Чжэ. Но у мамы такие обещания врачей только вызывали отвращение, и она наотрез отказалась от их предложений.

Дело было в том, что она знала про зоны Вернике и Брока — они были названы не в честь исследуемых пациентов, а по именам ученых, их открывших. У нас рядом с домом была районная библиотека, и мама постоянно туда ходила и штудировала все книжки, в которых писали про мозг. Ну и то, что эти лекари видели во мне не человека, а просто интересный материал, кусок мяса для опытов, ей тоже совсем не нравилось. Мама быстро рассталась с надеждой, что доктора смогут меня вылечить. Все, на что можно было рассчитывать, — что они будут ставить на мне свои мутные опыты, пичкать непроверенными лекарствами и записывать мою реакцию, чтобы потом красоваться на своих симпозиумах, а больше ничего. Это так моя мама считала. Поэтому, как и многие мамаши в минуты волнения, она выдала банальную и не слишком убедительно звучащую тираду:

— Я мать, я лучше знаю своего ребенка.

С того дня ноги ее больше не было в той клинике. Выйдя на улицу, мать плюнула на клумбу и сказала:

— Пусть сначала разберутся, что у них самих в башке происходит.

Маму иногда резко заносило в плане высокомерия.

Мама винила себя за то, что во время беременности сильно нервничала, да еще и тайком покуривала — одну-две сигареты в день. А на последнем месяце, когда терпеть уже не было мочи, позволяла себе хлебнуть пару глотков пива. Но на самом деле было вполне очевидно, почему у меня не все в порядке под черепной коробкой. Просто не повезло, судьба такая. Потому что на удивление много зависит от нее, судьбы-злодейки, грубо поддерживающей в мире причудливый баланс.

В общем, что случилось, то случилось. Возможно, мама рассчитывала, что взамен утраченной способности к эмоциям у меня, как в кино, появится сверхпамять, словно у компьютера, или до невероятной степени разовьется чувство прекрасного и я буду рисовать гениальные картины. Тогда бы я смог выступать в различных шоу-программах, а намалеванные мной полотна разлетались бы за десятки миллионов вон. Не знаю, может, она так и думала, вот только гениальных способностей у меня не было.

В общем, после того случая с упавшей девочкой в Микки-Маусах мама всерьез взялась за мое «обучение». Потому что моя неспособность к переживаниям была не только невезением или чем-то, достойным простого сожаления. Это было еще и очень опасно.

Например, мне можно было устраивать выволочку с самым свирепым выражением лица, кричать или громко орать, яростно хмуря брови, — толку от этого не было никакого. Мне сложно было уловить, какой конкретно смысл люди вкладывают во все эти действия. Соответственно, я не понимал, какое значение скрывается за внешней формой какого-то явления. Я воспринимал мир буквально.

На все случаи жизни мама писала мне записочки на цветных стикерах и прикрепляла их к большому листу ватмана на стене. Весь ватман был украшен этими мелкими листочками с напоминаниями:

И в самом низу была приписка:

Мне на тот момент было восемь, и такие предложения были для меня длинноваты.

Этим цветным стикерам не было ни конца ни края. Пока мои ровесники зубрили таблицу умножения, я учил наизусть примеры на этих записках. Подобно тому, как на уроках истории нужно было запоминать имена королей вместе с периодами их правления, мне приходилось заучивать правильные реакции для каждого конкретного случая. Мама периодически меня экзаменовала. Любой нормальный человек безо всякого труда усвоил бы эти примеры инстинктивно, но мне приходилось заучивать все примеры подряд, один за другим. В бабушкины обязанности входило вырезать стрелочки, которыми я потом указывал на правильные ответы на ватмане. Бабуля недоверчиво цокала языком, сомневаясь, будет ли толк от такой зубрежки, но стрелочки тем не менее вырезала.

Прошло несколько лет, голова у меня выросла, но размер миндалин внутри оставался прежним. Чем более сложные отношения приходилось выстраивать с людьми и чем больше параметров появлялось в маминых формулах, тем труднее мне становилось их применять на практике; постепенно я становился для окружающих бельмом на глазу.

В первый же день учебного года меня стали считать чудилой, специально отзывали в уголок на школьной площадке и выставляли на всеобщее посмешище. Дети забрасывали меня дурацкими вопросами, а поскольку врать я тоже не умел, то всегда отвечал как было, ничего не скрывая. И не понимал, с чего они прямо лопаются со смеха. Этим, сам того не желая, я каждый день ранил маму в самое сердце.

Но она все равно не сдавалась:

— Ты, главное, не высовывайся, уже толк будет.

«Не высовываться» означало «чтобы не замечали». Не замечали, что я отличаюсь от других. Как только это обнаруживалось, как только я «высовывался», в тот же самый миг я превращался в мишень. Здесь уже было не обойтись простыми инструкциями по типу «едет машина — отойди». Теперь наступил момент, когда для этого требовался настоящий актерский талант. Мама без устали и с воображением не меньшим, чем у театрального драматурга, расписывала возможные диалоги. Мне же нужно было заучить истинный смысл, скрытый в репликах собеседника, в совокупности со своими ответами — тоже с расшифровкой того, что они подразумевали на самом деле.

Например, когда твои одноклассники показывают или рассказывают о своих новых школьных принадлежностях или дают посмотреть какие-то игрушки, то на самом деле они просто хотят похвастаться.

Мама учила, что в таких случаях нужно говорить: «Классно!», что в переводе на язык чувств означает «завидую».

Если же кто-то говорит мне что-то позитивное, например, что я красивый или что я молодец, в таких случаях правильным ответом будет «Спасибо!» или «Да ладно вам!» (понятно, значение слова «позитивный» мне пришлось объяснять отдельно).

Мама считала, что «спасибо» — это стандартное общеупотребительное слово, а «Да ладно вам!» — более непринужденное и раскованное выражение и, говоря так, я буду выглядеть круче. Но понятно, что я, конечно же, всегда выбирал вариант попроще.

Все, включая саму маму, знали, что у нее ужасный почерк, поэтому она скачала в интернете иероглифы, обозначающие семь главных чувств: радость (喜), гнев (怒), грусть (哀), веселье (樂), любовь (愛), ненависть (惡), страсть (慾), и потом распечатала каждый на листе А4. Взглянув на мамины распечатки, бабуля лишь неодобрительно поцокала языком: она считала, что в любое дело нужно вкладывать душу, поэтому хотя и не знала иероглифики, но сама вручную перерисовала все знаки. Иероглифы получились большие, как на плакатах. Мама взяла бабушкины картинки и развесила по всему дому, словно фамильные гербы или талисманы-обереги.

Знак «радость» (喜) висел в прихожей и улыбался мне всякий раз, когда я обувался. Когда я открывал холодильник, видел иероглиф «любовь» (愛). Перед сном меня встречал знак «веселье» (樂), висевший над изголовьем кровати. Особой связи между местом и значением иероглифов не было, хотя знаки типа «гнев», «грусть» или «ненависть» мама чисто из суеверия все разом прикрепила в туалете. С течением времени бумага от сырости разбухала и становилась неровной, а надписи расплывались. Тогда бабуля снова перерисовывала эти иероглифы, чтобы все выглядело должным образом. Возможно, именно поэтому у нее и получалось выписывать их красивой каллиграфией по памяти.

Мама же придумала для меня игру «семь главных чувств». Она предлагала какую-то ситуацию, а я должен был выбрать подходящую к ней эмоцию. Например, если меня угощают какой-то вкусной едой, что я должен ощущать? Правильный ответ: радость и благодарность. А если кто-то делает больно — гнев. В таком вот ключе.

Как-то раз я спросил мать, а какие чувства нужно испытывать, если еда невкусная? Вопрос был неожиданным, и она ненадолго задумалась, прежде чем ответить. Наконец после некоторых колебаний мама сказала, что в первую очередь может возникнуть чувство гнева из-за того, что еда невкусная (до этого мне доводилось несколько раз видеть, как мама ворчала, что в той или иной закусочной еда просто отвратительная). Но потом добавила, что бывают и такие люди, которые радуются или благодарят даже за невкусную еду (это как раз был бабушкин подход, которая всякий раз выговаривала маме, что нужно не жаловаться, а говорить спасибо, что накормили).

Время шло, мой возраст уже нужно было записывать двузначными числами, и мама все чаще уже либо не могла отвечать на мои вопросы прямо, либо долго колебалась, прежде чем ответить. Наконец, чтобы прекратить все последующие уточнения, она просто сказала, что главное — не забывать общую концепцию «семи главных эмоций».

— Вдаваться в детали необязательно, главное — держись основ. Возможно, кто-то и сочтет тебя суховатым, но в целом ты не будешь выделяться из категории «нормальных людей».

По правде говоря, мне было все равно. Подобно тому, как я не различал тонкие нюансы в значении слов, так же для меня не играло никакой роли, нормальный я или нет.

Благодаря маминым стараниям, ее настойчивости и регулярным, практически ежедневным обязательным тренировкам я стал понемногу понимать, как вести себя в школе, чтобы не возникало особых проблем. К четвертому классу у меня уже получалось смешиваться с общей массой учеников, поскольку я в целом следовал маминому наказу «не высовываться». В большинстве случаев для этого достаточно было просто молчать. Оказалось, что молчание и вправду золото. Если ты молчишь, когда следовало бы злиться, это воспринимается как выдержка. Если ты молчишь, когда можно бы и посмеяться, — как серьезность, а если молчишь, когда надо плакать, — как сила воли. Вместо проявления эмоций у меня с губ по привычке слетали лишь «спасибо» или «извините». Это были два волшебных слова, которые помогали выходить из множества затруднительных ситуаций. В этом особой сложности не было: как будто тебе дают тысячу вон, а ты двести или триста даешь на сдачу.

Сложности начинались, когда тысячу вон нужно было давать мне. Ну в том смысле, когда мне первому нужно было сформулировать, чего я хочу или что мне нравится. На это требовались дополнительные усилия, ведь мне нужно заплатить, а я не знаю ни что хочу купить, ни почем. Это все равно как на тихом безмятежном озере самому волны разгонять.

Допустим, если я видел, что кто-то ест чокопай, то должен был сказать: «Я тоже хочу, дашь один?», хотя на самом деле мне его вообще не хотелось. Когда кто-то стукал меня мимоходом или когда не сдерживал обещания, нужно было в ответ спросить: «Да как же так?» После чего расплакаться, сжав кулаки от обиды.

Вот это было для меня самое трудное: делать то, чего совсем не хотелось. Но мама сказала, что, когда озеро слишком уж безмятежное, люди все равно будут считать его странным, а человека называть чудилой. Поэтому время от времени эмоции проявлять все-таки надо.

— Человечество есть продукт образования. Так что и ты научишься.

Мама говорила, что все, что она делает, она делает ради меня, и называла это любовью. Хотя, на мой взгляд, это больше походило на судорожные попытки хоть как-то успокоить боль души. Но если действительно принять мамину точку зрения, выходило, что любовь — это просто когда на тебя смотрят глазами, полными слез, и кричат: «В этой ситуации делай так» или «В той ситуации делай эдак». Так что, если любовь и правда такая, не лучше ли уж как-нибудь без нее обходиться? Чтоб ни ты, ни тебя не любили… Но вслух я этого, понятное дело, не говорил. Потому что назубок заучил один из основных маминых принципов поведения: «если будешь говорить слишком искренне, это может задеть собеседника».

Если выражаться по-бабулиному, я больше был с ней «на одной волне», чем с матерью. Честно говоря, у них было мало общего. Обе, правда, любили конфеты «Сливовое драже», но это, пожалуй, и все: по внешности, вкусам, характеру они были абсолютно разными.

Бабуля как-то рассказала, что, когда мама была маленькая, первым делом она пыталась стянуть в магазине те самые драже.

— В смысле «первым делом»? Это был единственный раз, первый и последний, — тут же закричала мама в свое оправдание, но бабуля лишь тихонько хихикнула и добавила:

— Ну так лиха беда начало. Хорошо еще, что вовремя остановили, а то ведь укравший булавку украдет и быка.

Причина, по которой они обе любили эти конфеты, была довольно странной: «можно и сладость почувствовать, и вкус крови». Сливовое драже… Таинственно поблескивающие белые глянцевые шарики с броской красной прожилкой. Перекатывать эти шарики во рту было для них обеих одним из немногих удовольствий. Вот только красная прожилка, как правило, быстро таяла, и драже трескалось так, что бабуля часто резала себе язык. Мама бросалась искать мазь, а бабуля, прижав пакетик с драже к груди, светилась радостной улыбкой:

— Знаешь, сладкий вкус очень недурно сочетается с солоноватой кровью — вот что самое удивительное.

Странное дело: она могла повторять свои присказки по многу раз, но они мне никогда не надоедали.

В моей жизни бабуля всегда появлялась внезапно. Они с матерью около семи лет фактически вообще не общались друг с другом, пока измотанная жизнью мама наконец не выдержала и не послала бабуле сигнал SOS. Причиной ссоры родных людей стал посторонний мужчина, а именно — мой отец.

Дедушка умер от рака, когда бабуля была беременна мамой. Поэтому бабуля всю свою молодость отдала на то, чтобы мама ни на миг не почувствовала себя безотцовщиной. Можно сказать, что вся ее жизнь была посвящена единственной дочери. К счастью, мама хоть и не была круглой отличницей, но училась довольно прилично, так что смогла поступить в Женский университет в Сеуле. И вот с таким старанием воспитанной дочке вскружил голову какой-то прощелыга (это бабуля так моего отца называла) — уличный торговец, продававший всякие безделушки с лотка прямо перед ее университетом. Этот прощелыга ухитрился надеть ее драгоценной дочурке на палец кольцо (поди, из тех дешевок, которыми сам и торговал) и поклясться в вечной любви. Бабуля сказала, что, пока она жива, никогда не даст разрешения на свадьбу, но мама ответила, что для любви не нужны ни официальные разрешения, ни официальные запреты. На это бабуля влепила маме пощечину.

Тут мама стала угрожать, что если бабуля так против, то она нарочно забеременеет, и ровно через месяц воплотила свою угрозу в жизнь. Тогда бабуля выставила ультиматум: если мать надумает рожать, то видеть ее она больше не хочет. И мама действительно ушла из дома. Вот так их общение и прервалось.

Я никогда не видел своего отца. Только несколько раз на фотографии. Когда я был у мамы в животе, какой-то мотоциклист по пьяни врезался в его торговый лоток. Отец погиб на месте, все, что от него осталось, — лишь дешевые разноцветные безделушки. После такого мать тем более не могла обратиться к бабуле. Найдя свою любовь, она покинула родной дом, и ей не хотелось возвращаться обратно с грузом своих бед. Так прошло семь лет. Мать терпела, держалась и тянула сколько могла. До тех пор, пока не поняла, что больше в одиночку ей со мной не справиться.

С бабулей мы впервые увиделись в «Макдоналдсе». В тот день мама купила два «МакКомбо». Обычно она их не заказывала, да и в тот раз тоже к еде не притронулась. Ее взгляд был прикован к входной двери. Всякий раз, как кто-то заходил внутрь, глаза у нее расширялись, она вся напрягалась и выпрямляла спину, но потом вновь сутулилась и прикрывала веки. Потом, когда я ее об этом спросил, мама сказала, что так организм реагирует, когда ты чувствуешь одновременно страх и надежду.

В конце концов маме все это надоело, она поднялась со стула и уже собралась уходить, как дверь распахнулась и — ф-фух! — внутрь ворвался поток свежего ветра. На пороге с высоко поднятым подбородком и широко расправленными плечами стояла мощная старуха. Поверх седых волос у нее была натянута фиолетовая шляпа с какими-то перьями, прямо как у Робин Гуда. Вот она-то и оказалась мамой моей мамы.

Бабуля была громадной, другого подходящего слова, чтоб ее описать, мне не подобрать. Сравнить ее можно было только с дубом — вечным и огромным. Ее фигура, голос, да что там, даже тень от нее — все было словно с избытком. И в особенности — ее руки: толстые и крепкие, как у здорового мужика. Бабуля молча уселась напротив меня, поджав губы и скрестив руки на груди. Мама, опустив глаза, попыталась завязать разговор, что-то залепетала, но бабуля низким гулким голосом скомандовала:

— Сначала поешь.

Мама волей-неволей начала с трудом заталкивать в рот уже остывший бургер. Но даже после того, как она доела последний кусочек картошки фри, между ними по-прежнему висела тишина. Облизав кончики пальцев, я методично подцеплял с бурого пластикового подноса картофельные крошки, жевал их и ждал дальнейшего развития событий.

В присутствии бабули мама не смела раскрыть рот; закусив губу, она лишь разглядывала мыски своих туфель. Когда на подносе больше ничего не осталось, мама обеими руками обхватила меня за плечи и пискнула как мошка:

— Это он.

Бабуля шумно вздохнула, откинулась назад и сдавленным голосом издала какой-то утробный звук вроде стона. Я потом спросил у нее, что этот стон означал, и она сказала: «Ну что, хорошо тебе живется, дрянь испорченная?»

— Поделом тебе! — закричала бабуля так, что звон ее голоса прокатился по всему ресторану.

Люди стали пялиться на нас, мама зарыдала. Почти не раздвигая губ, она выложила бабуле все, что обрушила на нее жизнь за прошедшие годы. Мне ее рассказ от начала и до конца представлялся сплошной чередой всхлипов вперемешку со шмыганьем носом, но, к счастью, бабуля, судя по всему, понимала каждое слово. Ее руки больше не были скрещены на груди, она убрала их на колени, словно сняв засов с двери. Румянец, пылавший на ее лице, тоже сошел. Когда мама описывала, что со мной происходит, выражение бабушкиного лица стало очень похоже на мамино. После того как мама закончила говорить, бабуля некоторое время молчала, но потом выражение ее лица внезапно изменилось.

— Если все, что она о тебе рассказала, — правда, то ты — чудовище.

Мама, раскрыв рот, изумленно уставилась на бабулю. А та, улыбаясь, вплотную приблизила свои глаза к моим. Уголки ее рта были так задраны, а уголки глаз, наоборот, так опущены, что казалось, они хотят соединиться в улыбке.

— Да, ты — мое чудовище. Самое милое на свете. — Она потрепала меня по волосам так, что стало больно.

С тех пор мы начали жить втроем.

Съехавшись с бабулей, мама сменила работу — стала букинистом и начала продавать старые книги. Понятно, что без бабулиной помощи здесь не обошлось. Но по маминому выражению, бабуля «в душе затаила» и при каждом удобном случае ворчала:

— Я, чтоб свою единственную дочь вырастить-выучить, всю жизнь тток-покки[8] торговала, а она — вы только гляньте! — вместо того, чтоб по книжкам учиться, их продает! Вот же дрянь испорченная!

Если смотреть буквально, то выражение «испорченная дрянь» — ужасно грубое, но бабуля так называла мать постоянно.

— Свою родную дочь дрянью испорченной называет, а еще мать!

— А что не так? Все равно все умрут, всем в земле тухнуть-портиться. Какое ж это ругательство, я ж правду говорю.

Как бы то ни было, но после воссоединения с бабулей мы обосновались у нее. Нам уже не надо было постоянно переезжать с места на место, и жизнь стала понемногу устаканиваться. Бабуля никогда не упрекала маму за то, что та не нашла себе какую-то более доходную работу. Тем более что у нее самой была, что называется, слабость к печатному слову. Поэтому, даже будучи в стесненных обстоятельствах, она все равно покупала маленькой маме много книжек, чтобы та выросла «начитанной, с багажом знаний». Вообще-то бабуля надеялась, что мама станет писательницей. А еще лучше — эдакой элегантно стареющей, ни разу не бывавшей замужем одинокой «дамой-литератором». На самом деле бабуля и сама бы хотела такой жизни, если б только можно было повернуть время вспять. Потому дочку свою — мою маму — она назвала Чжи Ын, что означает «автор». Бабуля регулярно сокрушалась:

— Всякий раз, когда я ее звала по имени «Чжи Ын, Чжи Ын», думала, какие красивые знаки будут выходить из-под ее пера. Я заставляла ее много читать, чтобы она росла умной, но единственное, чего она понабралась из книг, так это как безрассудно влюбиться в какого-то неуча. Эхе-хех…

В эпоху, когда подержанные вещи чаще всего продаются через интернет, вряд ли кто-то мог рассчитывать на то, что у букинистической лавки задастся торговля. Но мама стояла на своем до конца. И это было самое непрактичное решение, которое когда-либо принимала моя практичная мама. Ведь она мечтала об этом уже давно. Когда-то мама, оправдывая бабулины надежды, действительно хотела стать писательницей, но ни за что бы не посмела писать про все те рубцы, которые ей оставила жизнь. У настоящего писателя и собственная жизнь должна быть товаром, а у мамы не хватало на такое смелости. Вместо этого она решила продавать чужие книги. Не свежеизданные, что по графику поступают в книжные магазины, а те, которые уже пропитались запахом времени. И, соответственно, которые она могла бы отбирать сама, том за томом. Это и есть букинистика.

Наша лавка располагалась на небольшой улочке в жилом квартале Сую-дон[9]. Многие жители до сих пор по старинке называют его не кварталом, а деревушкой Сую. Было непонятно, кто захочет переться за книгами в такую даль, но маму переполняла уверенность. Глаз у нее был наметан: она точно знала, что наверняка понравится книголюбам, а что нет, при этом ей удавалось все закупать по низкой цене.

Наш дом примыкал прямо к лавке. Две спальни, гостиная, ванная комната без ванны, только туалет. Вполне хватало для троих. Когда приходили посетители, можно было выйти к ним, просто поднявшись с кровати. А если не хочется работать, просто закрываешь дверь на защелку — и все. Сначала вверху сверкающей стеклянной витрины появилась надпись «Лавка букиниста», а потом и вывеску подвесили: «Книжный магазин Чжи Ын». Накануне вечером перед первым открытием магазина мама отряхнула руки и слабо улыбнулась:

— Все, больше никаких переездов. Здесь теперь наш дом.

Так и случилось. Бабуля, конечно, частенько ворчала, мол, «что это за непонятная работа?», но удивительно — дохода от книг нам вполне хватало на жизнь.

Мне тоже было там удобно. Другие, возможно, сказали бы, что «дом им понравился», или «приглянулся», или «все пришлось по душе». Но максимум чем я мог выразить свои чувства — именно словом «удобно». Или, говоря еще более точно, я сроднился с запахом старых книг. Когда я впервые втянул этот запах ноздрями, он показался мне странно знакомым, как будто я уже сталкивался с ним раньше. При каждом удобном случае я листал старые страницы и вдыхал их запах. Бабуля на это лишь ругалась: «На что сдалась тебе эта плесень?»

Книги стремительно переносили меня туда, где я бы никогда не смог побывать. Давали услышать признания тех людей, с которыми никогда бы не смог встретиться, и наблюдать за жизнью тех, кого никогда не смог бы увидеть. Они каким-то таинственным образом были под завязку набиты переживаниями, которые я не мог ощутить, и событиями, которые не мог испытать. И этим они в корне отличались от телевидения с кино.

Там, в кино, сериалах или мультфильмах, мир был расписан в подробностях: они не оставляли места, чтобы добавить туда хоть что-то свое. Истории на экране существовали лишь в том виде, как их засняли или нарисовали. Например, если в книге просто говорится, что «в шестиугольном доме на коричневой подушке, закинув ногу на ногу, сидит блондинка», то в кино или на картине за тебя решат всё: какая у нее кожа, выражение лица, да даже длина ногтей. В подобном мире я ничего уже не мог поменять.

С книгами же все по-другому. Свободного пространства там было много — пробелы между словами, отступы между строчками. Я мог забраться в это пространство, чтобы там гулять, или сидеть, или делать пометки, записывая свои мысли между строк. Пусть даже не вполне понимая смысл самого текста. Стоило открыть любую страницу — и меня уже ждала как минимум половина успеха.

— Я буду любить тебя вечно.

Даже если мне никогда не суждено будет узнать, станет ли моя любовь преступлением, станет ли она отравой или усладой, я все равно не закончу это плавание под парусами любви.

Смысл этих слов до меня не доходил, но это было и неважно. Мне хватало того, что глаза просто скользят по строчкам. Вдыхая аромат книги, я медленно рассматривал форму каждой буквы, каждую черточку, одну за другой. Для меня это было такое же священнодействие, как есть миндаль. Я ощупывал слова, словно орехи, только вместо рук были глаза. И когда нащупывал подходящее, зачитывал его вслух: «Я», «буду», «любить», «тебя», «вечно». «Даже», «если», «мне», «никогда», «не», «суждено», «будет», «узнать», «станет», «ли», «моя», «любовь», «преступлением», «станет», «ли», «она», «отравой», «или», «усладой», «я», «все», «равно», «не», «закончу», «это», «плавание», «под», «парусами», «любви».

Я произносил эти слова смакуя, словно пробуя их на вкус. И повторял снова. И снова. И снова. Пока не выучил наизусть. Если одно и то же слово произносить по многу раз, рано или поздно наступает момент, когда смысл начинает от тебя ускользать, буквы перестают быть просто буквами, а слова — просто словами. У них теряется смысл, и они начинают звучать как речь пришельцев. И тогда у меня появлялось ощущение, что такие непостижимые слова, как «любовь» или «вечно», становятся для меня ну как-то ближе, что ли. Я рассказал о своем развлечении маме, на что она ответила так:

— Все теряет смысл, если часто повторять. Сначала кажется, что ты к чему-то приближаешься, потом проходит немного времени, и тебе кажется, что что-то стало не так, потускнело, потеряло краски. И в итоге смысл просто исчезает. Выцветает до белизны.

«Любовь». «Любовь». «Лю-бовь». «Лю». «Бофь». «Лююююбооофь». «Любофьлю». «Бофь». «Бофь».

«Вечно». «Вечно». «Веч-но». «Вечь». «На». «Ветщна». «Тщна».

И смыслы исчезали. Прямо как у меня в голове, которая изначально была чистым листом.

Времена года словно поставлены на репит: запись доигрывает до зимы и потом снова возвращается на начало к весне. За дневными делами мама с бабулей постоянно то переругивались, то смеялись, но с наступлением сумерек разговоры постепенно сворачивались. Когда солнце подкрашивало вечерний воздух красным, бабуля хорошенько прикладывалась к бутылочке сочжу[10] и потом громко крякала от удовольствия: «Кхья!» Ей в такт тут же вторил глубокий грудной голос мамы: «Ух, хорошо!»

Мама говорила, что такими словами выражают счастье.

Мама пользовалась популярностью. Даже после того, как мы стали жить вместе с бабулей, она сменила несколько ухажеров. Бабуля говорила, что мужчины не обращают внимания на мамин резкий, угловатый характер и увиваются за ней, потому что внешне она очень похожа на саму бабулю в молодости.

От таких слов мама всякий раз кривилась, но говорила лишь: «Да что говорить, ты, мама, красавицей была», хотя проверить это все равно было нельзя. Я никогда особо не интересовался мамиными любовниками. Ее романтические отношения всегда развивались по стандартному шаблону. Поначалу больше интереса проявлял мужчина, но ближе к концу уже она сама цеплялась за него. Бабуля говорила — это потому, что мужчины хотят просто флирта, а мама желала найти того, кто стал бы для меня отцом.

У мамы по-прежнему была стройная фигура и большие черные глаза. Она подводила их коричневым карандашом, отчего они казались еще больше[11]. Ее прямые, черные как смоль волосы словно водоросли ниспадали до самой поясницы. Губы у нее всегда были ярко-красного цвета, как у вампирши. Изредка я перебирал ее старые фотографии. Она совсем не менялась: и на детских снимках, и на взрослых, где ей было уже под сорок, мама выглядела одинаково. Стиль в одежде, прическа, даже внешность — все оставалось прежним. Казалось, она вообще не меняется, не стареет, вечно остается молодой, только рост понемногу увеличивался с возрастом. Маме не нравилось, когда бабуля называла ее испорченной, поэтому я придумал для нее другое прозвище — «непортящаяся». Но мама опять кривилась и говорила, что это прозвище ей тоже не нравится.

Но ведь и бабуля точно так же не старилась. Ее седые волосы ни темнели, ни светлели, и ни по ее огромной фигуре, ни по тому, как она хлестала сочжу стаканами, никак не было заметно, что годы берут свое.

В конце каждого года, в день зимнего солнцестояния мы забирались на крышу, подпирали фотокамеру кирпичом и делали семейное фото: одинокий мальчик, втиснутый между двумя женщинами — вечно молодой мамой-вампиршей и бабулей-великаншей. Из нас всех на фото менялся только я — рос как на дрожжах.

И вот настал тот год. Год, когда все произошло. Это было зимой, незадолго до того, как выпал первый снег. Я обратил внимание, что у мамы на лице что-то странное. Поначалу подумал, что это просто выпавший волос, и протянул руку, чтобы его снять. Но это оказался не волос, а морщина. Она была довольно длинной и глубокой — я даже не заметил, когда она успела появиться. Тогда я впервые понял, что мама тоже стареет.

— Мам, да у тебя тоже морщины!

Ее губы тронула легкая улыбка, и морщинка тут же растянулась, сделалась еще длиннее. Я пытался представить, как мама будет постепенно стареть, но картинка все равно не вырисовывалась, в это просто невозможно было поверить.

— И осталось теперь твоей маме только и делать, что стареть.

После этих слов она почему-то улыбнулась, каким-то отстраненным взглядом посмотрела вдаль, а потом крепко зажмурилась. Интересно, о чем она думала в тот момент? Может, представляла, что состарилась и теперь смеется точно как бабуля — «хо-хо-хо»? Не знаю. В любом случае, мама ошиблась: состариться ей было не суждено.

Когда бабуля мыла посуду или протирала полы, она частенько бормотала себе под нос даже не мелодию, а какой-то монотонный напев, к которому сама подбирала слова:

Когда-то в молодости бабуля торговала на междугородном автовокзале: продавала снедь прохожим, сидя на корточках прямо у входа.

Единственная роскошь, которую она тогда могла себе позволить, — это полюбоваться на вид самого вокзала. После работы она заходила внутрь и прогуливалась по длиннющему залу. Больше всего ее завораживало убранство станции по праздникам, особенно на Рождество или на День рождения Будды[12]. С поздней весны и до лета снаружи вокзала развешивали гирлянды фонариков, а зимой внутри здания все было в роскошных рождественских украшениях. Привычное место, где она всегда работала, превращалось в чудесный мир ее грез.

И аляповатые фонарики, и искусственные елки — ей ужасно хотелось этого всего. Поэтому, когда бабуля, накопив денег от продажи кукурузы и батата, наконец открыла забегаловку, где готовила тток-покки, на первые же заработанные деньги она накупила красивых фонариков и маленьких елочек. Сезон, не сезон — это значения не имело. У нее в лавке бумажные фонарики и елочные игрушки висели круглый год, мирно уживаясь друг с другом на одной гирлянде.

Даже после того, как бабуля закрыла свою лавку и мама открыла книжный магазин, у нас сохранялось железное правило: Рождество и День рождения Будды всегда нужно отмечать как следует.

— Понятно же, что и Иисус, и Будда — оба святые люди. Вон, даже дни рождения у них в разное время — специально подгадали, чтоб не пересекаться. Но если заставят выбирать одно из двух, то я бы все-таки предпочла Рождество, — говорила бабуля, гладя меня по голове: на канун Рождества приходился мой день рождения.

Мой день рождения мы всегда отмечали в каком-нибудь ресторане. В тот год мы тоже собирались все втроем сходить куда-нибудь поесть. День выдался ужасно холодный и промозглый. Небо было пасмурным, пропитанный сыростью воздух пробирал до костей. Уже застегивая пальто, я подумал, что, может, и не стоит сегодня куда-то идти и отмечать. И действительно, лучше б мы в тот день никуда не выходили.

В центре города бурлило людское море. Если что-то и отличало эти праздники от Рождества прошлых лет, так это снег, который начался, как только мы сели в автобус. Конца пробкам не было видно, по радио сказали, что впервые за десять лет в канун Рождества повалил снег. Сообщалось также, что снегопад продолжится и завтра. На моей памяти такое было в первый раз, чтобы на мой день рождения шел снег.

Метель все мела и мела, словно хотела поглотить весь город: за короткое время снега намело пугающе много. Пепельно-серый ландшафт преобразился, стал мягче. Возможно, поэтому люди в автобусе не особенно жаловались на заторы. Все завороженно смотрели в окна и снимали пейзаж на смартфоны.

— Нэнмёна[13] надо поесть, — неожиданно изрекла бабуля.

— И мантов[14] горяченьких, — почмокала губами мама.

— И к ним мясной бульон, — встрял я.

Они обе переглянулись и засмеялись. Наверное, вспомнили, как я недавно спросил у них, почему люди зимой не едят холодную лапшу. Возможно, они подумали, что это я так намекаю на то, что мне хочется нэнмёна.

В автобусе нас постоянно клонило в сон. Разморенные, мы с трудом выбрались из него, решив немного проветриться и прогуляться по набережной Чхонге-чхона[15] Нас окружал мир, в котором остался лишь белый цвет. Я задрал голову и наблюдал, как вокруг с сумасшедшей скоростью носятся снежинки. Мама тоже с радостными криками запрокинула голову к небу и, как маленькая, высунув язык, пыталась их поймать. Поплутав по закоулкам, мы выяснили, что старого доброго ресторанчика, в котором бабуля как-то ела нэнмён, больше нет. Мама в смартфоне нашла другой ресторан, и к тому моменту, когда мы с трудом отыскали его среди соседних кофеен, края штанин у нас уже намокли, сырость ползла вверх по икрам и ноги начали мерзнуть.

Ресторан был сетевой, на нем громадными буквами было написано НЭНМЁН ПО-ПХЕНЬЯНСКИ[16]. Вполне в духе названия к лапше было страшно прикоснуться: полоски нэнмёна просто обрывались и плюхались обратно в тарелку. От мясного бульона несло жиром, от мантов — чем-то подгоревшим, а от нэнмёна тянуло каким-то лимонадом. Даже тот, кто никогда раньше это блюдо не попробовал, все равно бы догадался, что готовили его абы как и вкуса в нем практически не ощущается. Но мама и бабуля все равно начисто опустошили тарелки. Наверное, иногда не столько вкус еды, сколько общая атмосфера возбуждает аппетит. И в тот день настрой, конечно, задавал снег. У бабули и мамы с лица не сходила улыбка. Я же перекатывал во рту очередной ледяной ком.

— С днем рождения! — сказала бабуля.

— Спасибо, что ты у меня родился! — добавила мама, чуть сжав мне руку.

«С днем рождения», «спасибо, что родился»… Затертые, приевшиеся выражения. Но бывают дни, когда нужно говорить подобные вещи.

Мы поднялись из-за стола, сами не зная, куда направимся дальше. Пока мама и бабуля расплачивались, я рассматривал корзинку со сливовым драже, стоявшую у кассы. Собственно говоря, конфеты были уже все съедены, в корзинке одиноко лежала лишь брошенная кем-то обертка. Я аккуратно потрогал ее, и кассир, улыбнувшись, сказал, что, если я подожду, он принесет еще.

Бабуля и мама уже вышли на улицу. Снег все еще валил не переставая. Отчего-то радостная мама, вытянув руки, вприпрыжку гонялась за снежинками. Наблюдая за этой сценой, бабуля держалась за живот от смеха. Все еще хохоча, она повернулась ко мне, и я мог видеть ее смеющееся лицо через стекло. Тут вернулся кассир с огромным пакетом. Распечатав его, он принялся до краев наполнять небольшую корзиночку бесплатными конфетами для посетителей.

— А столько можно? Сегодня ж канун Рождества… — спросил я, набрав полные пригоршни конфеток.

Кассир немного помялся, но потом улыбнулся и кивнул.

За стеклом по-прежнему радовались мама с бабулей. Перед ними, выстроившись в длинную колонну, по улице с песнями проходил смешанный хор. Все они, и мужчины, и женщины, были одеты в ярко-красные куртки и колпаки, как у Санта-Клауса. Хор распевал христианские гимны:

— Рождество, Рождество, родился Царь Израилев!

Засунув руки в карманы, я направился к дверям, на ходу ощупывая острые края фантиков, в которые были завернуты драже.

И в этот момент одновременно закричали несколько человек. Пение тут же оборвалось, крики несколько раз прервались пронзительными воплями. Колонна хора смешалась, люди в спешке пятились, зажимая руками рот.

Через стеклянную дверь я увидел, как какой-то мужчина чем-то размахивает в воздухе. Когда мы искали ресторан, заметили, что он рыскал по округе. На нем был строгий официальный костюм, вот только нож в одной руке и молоток в другой не очень подходили к деловому стилю. Мужчина так яростно размахивал руками, будто пытался поразить каждую снежинку, падающую с неба. Я увидел, как он направился в сторону хора и как несколько человек в спешке достали телефоны.

Мужчина заозирался по сторонам, его взгляд остановился на маме с бабулей. И он развернулся к ним. Бабуля попыталась оттащить мать, но в следующий миг разыгралась просто невероятная сцена: незнакомец ударил маму молотком по голове. Потом второй раз. И третий. И четвертый.

Обливаясь кровью, мама повалилась на землю. Я изнутри толкал дверь, чтобы выбежать наружу, но бабуля с криком бросилась ко входу и навалилась на двери всем телом. Мужчина выронил молоток, но в другой руке у него оставался нож, и он начал им махать, разрезая воздух перед собой. Я барабанил кулаками по стеклу, но бабуля лишь мотала головой и изо всех сил удерживала дверь. Она, чуть не плача, что-то говорила и говорила мне, повторяя вновь и вновь. Потом обернулась и, увидев, что мужчина с ножом идет прямо на нее, издала дикий крик. Всего один-единственный. Громадная спина бабули загораживала обзор. Я видел лишь, что на дверное стекло брызнула кровь. Красное пятно. Потом еще одно. Красного становилось все больше и больше. Единственное, что я мог сделать, — это наблюдать из-за дверей, как стекло постепенно полностью окрашивается в алый. За все это время никто так и не посмел вмешаться, даже стоявшие вдалеке полицейские словно застыли на месте. Все превратились в зрителей. И я был одним из них.

Никакой связи между жертвами и убийцей не было. Как потом выяснилось, он жил заурядной, ничем не примечательной жизнью типичного обывателя. Окончив университет, он четырнадцать лет проработал в отделе продаж какой-то мелкой фирмы. Потом на рынке случился внезапный кризис, и в результате реструктуризации предприятия его сократили. На полученное выходное пособие он открыл куриную закусочную, но не прошло и двух лет, как ему пришлось ее закрыть. В конце концов он запутался в долгах, от него ушла семья, после чего в течение трех с половиной лет или около того он просто сидел дома. Мужчина жил в своей комнатушке на цокольном этаже и практически никуда не выходил, только в ближайший супермаркет и еще иногда в районную библиотеку.

В библиотеке он главным образом брал книги по боевым искусствам, самообороне и владению ножом. А вот дома у него были в основном книги по саморазвитию, в которых говорилось о том, как достичь успеха, или об установке на позитив. На своем обшарпанном столе на самом виду он оставил предсмертную записку, написанную крупным сбивчивым почерком:

О ненависти к этому миру говорили и записи на страницах его дневника. Там содержались неоднократные намеки на то, что он готов убить любого, кто еще смеет улыбаться в этом паскудном мире. И по мере того, как его дневник и обстоятельства жизни становились достоянием общественности, интерес публики тут же переключился с собственно преступления на разбор социальных причин, вынудивших его пойти на такой шаг. Многие мужчины среднего возраста с горечью вздыхали, что их собственная жизнь не так уж и сильно отличается от жизни этого убийцы. Люди даже начали испытывать что-то вроде сочувствия к этому человеку, после чего основной фокус внимания сместился на реалии корейского общества, в котором стали возможны такие события. А то, что кто-то там умер, — было уже и не особенно важно.

Это убийство некоторое время было главной темой новостей, потом стали появляться газетные статьи с заголовками типа «Кто сделал его убийцей?» или «Корея: страна, где убивают за улыбку», а чуть погодя даже такие статьи растворились, словно пена, и люди вовсе перестали об этом говорить. Вся шумиха уложилась в десять дней.

Из всех жертв мама оказалась единственной выжившей. Говорили, что ее мозг словно впал в глубокий сон, и вероятность того, что она снова очнется, была очень низкой. Но даже если бы это и случилось, она стала бы уже другой, не той мамой, которую я знал прежде. Семьи погибших вскладчину устроили общие похороны. Все, кроме меня, плакали. У всех было подобающее выражение лица. И вели себя все так, как и полагалось вести себя, когда перед тобой лежат родные, погибшие ужасной смертью.

От полиции на похороны тоже пришла сотрудница, она поклонилась родственникам убитых, после чего разрыдалась так, что уже не могла остановиться. Чуть погодя я увидел, как ее в конце коридора отчитывает старик полицейский: «В будущем тебе постоянно придется с таким сталкиваться! Так что нужно научиться не давать волю чувствам!» В этот момент он встретился со мной взглядом. Я поприветствовал его поклоном и направился в туалет.

Я слышал, как люди шушукались о том, что за все три дня, что длились поминальные церемонии, на моем лице не проявилось ни одной эмоции. Это давало почву для многочисленных предположений и пересудов: «Это у него из-за шока», «Он еще не в том возрасте, чтоб понимать», «Это оттого, что он пока просто не осознал, что его мать считай что умерла и сам он, по сути, сиротой остался».

Возможно, люди ожидали от меня внешних проявлений грусти, одиночества или упадка духа. Но внутри меня вместо чувств рождались лишь вопросы:

«Что развеселило маму и бабулю настолько, что они не смогли сдержать смех?»

«Если бы всего этого не случилось, куда бы мы вместе пошли после того ресторана?»

«Зачем он это сделал?»

«Почему в припадке ярости он не стал ломать телевизор или разбивать зеркало, а пошел убивать людей?»

«Почему никто своевременно не вмешался и не помог?»

«Почему?»

Эти вопросы прокручивались у меня в голове по тысяче раз в день: беспрерывно, цепляясь один за другой, с первого по последний — и потом сначала. Вот только ответов ни на один я не знал. И полицейские, и консультант-психолог, на лице которого читалась явная обеспокоенность, сказали, что я могу поделиться с ними всем, что у меня на душе. Поэтому я и рассказал им про эти вопросы. Но и они не смогли на них ответить.

Большинство просто молчали, некоторые же вроде собирались что-то сказать, но потом все равно просто закрывали рот. Скорее всего, потому, что ответов на эти вопросы в принципе уже никто дать не мог. И бабуля, и тот, кто ее убил, — оба были мертвы. А мама в таком состоянии, что уже никогда не сможет говорить. Поэтому ответы на свои вопросы я не получу никогда. Тогда я решил, что больше вопросов от меня никто не услышит.

Что было ясно, так это то, что ни мамы, ни бабули больше нет. Бабули — духовно и телесно, от мамы же осталась одна оболочка. Так что кроме меня нет никого, кто бы помнил о том, что они когда-то жили. Потому я и должен был остаться в живых.

Спустя ровно восемь дней после моего дня рождения траурные церемонии закончились и наступил новый год. Новый, семнадцатый год моей жизни. Теперь я остался совсем один. Единственное, что у меня было, — это горы книг в маминой лавке. Всего остального в большинстве своем у меня уже не было. Не было необходимости развешивать бумажные фонарики и блестящие елочные гирлянды. Не надо было заучивать наизусть, в каких ситуациях какую эмоцию проявлять. И причин ехать в центр города, пробиваясь сквозь толпы людей, чтобы отметить свой день рождения, теперь тоже не было.