Миндаль

Часть 3

Дора… Она была полной противоположностью Гона. Гон хотел, чтобы я научился чувствовать боль, вину и страдание. А Дора учила наслаждаться ветром, мечтами и ароматом цветов. То, что они мне давали, было словно песня, которую слышишь впервые. Только у Доры еще имелся талант исполнить старую, давно известную песню так, чтобы та зазвучала по-новому.

Закончились каникулы, и снова начались занятия. Внешне в школе все выглядело так, как и прежде, но все-таки что-то неуловимо изменилось. Изменения происходили неспешно и незаметно, подобно тому как меняется цвет листвы на деревьях. А вот запах — он поменялся резко и точно был другой. По мере того как каждое время года входит в пору зрелости и наливается соками, так и у детей запах менялся, становясь более густым. Лето уже уходило, растратив все свои силы: бабочки начали пропадать из виду, а улицы были засыпаны мертвыми цикадами.

Осень в тот год наступила рано, и с ее приходом в моей жизни тоже произошли удивительные перемены. Какие именно — так сразу и не объяснишь. Да собственно, и переменами их тоже сложно назвать. Просто на давно привычные вещи стал смотреть как-то по-другому, а слова, легко слетавшие с губ, теперь занозой цеплялись за кончик языка.

В то воскресенье я, как обычно, смотрел телевизор: на экране шла церемония награждения участниц очередной герл-группы — пять девчонок примерно моего возраста, в мини-юбках и топиках, едва прикрывающих грудь. С их дебютного выхода на сцену прошло три года, они наконец заняли первое место в хит-параде и теперь обнимались и прыгали от радости. Ведущая солистка срывающимся голосом и чуть не плача со скоростью пулемета оттараторила заученную речь, в которой благодарила менеджера, продюсера, стилистов, весь коллектив своего музыкального агентства, а также всех членов их фан-клуба. Под конец тоже не обошлось без штампов:

— Сегодня был просто потрясающий вечер! Спасибо, что любите нас! Мы тоже вас всех очень любим!

Мама была большая любительница таких шоу, мы постоянно смотрели их вместе, так что я уже со счета сбился, сколько раз видел подобные сцены. Но вопросы у меня стали появляться только сейчас. Можно ли вот так легко бросаться такими словами, как «любовь»?

Мне вспомнилось, как у Гёте или Шекспира герои ради любви были готовы пойти на смерть. Или же как в сюжетах новостей передавали, что люди сходили с ума оттого, что их разлюбили, или же, наоборот, преследовали своих бывших возлюбленных. Или истории о том, как люди были готовы простить все, лишь только услышав три заветных слова «я тебя люблю».

Из всего этого я сделал вывод, что любовь — это какое-то потрясающее, запредельное чувство. То, что едва ли можно выразить словами или загнать в предписанные рамки. А про него говорят на каждом шагу, все кому не лень. Просто от хорошего настроения или в знак благодарности.

Я поделился этими мыслями с Гоном, но тот лишь хмыкнул и небрежно отмахнулся:

— Это ты у меня про любовь спрашиваешь?

— Ну я ж не прошу давать строгое определение, просто скажи, как ты это понимаешь.

— Типа, я такой знаток. Я сам без понятия. Хоть в этом мы с тобой похожи.

Гон хихикнул, а я воспользовался моментом и посмотрел на него: меня всегда удивляло, как быстро меняется у него выражение лица — в долю секунды.

— Хотя нет, у тебя ж были мама и бабушка. Они тебя любили, так что тебе лучше знать, меня-то чё дергать? — Теперь его голос звучал резко.

Гон взъерошил волосы на затылке:

— Откуда мне про любовь знать? Хотя попробовать я не прочь. Ну ты понял, это я про любовь между мужчиной и женщиной. — Он взял ручку и начал снимать-надевать колпачок, для пущей ясности несколько раз погоняв его туда-сюда.

— Так ты и так каждую ночь этим занимаешься, нет?

— Смотри-ка, наш тормоз, оказывается, еще и шутить умеет! Какой прогресс! Только я сказал «любовь мужчины и женщины», а не когда сам с собой. — Гон выдал мне легкий подзатыльник и вплотную придвинул свое лицо к моему: — А ты-то хоть в курсе, что это такое?

— Ну концепция в общих чертах понятна.

— Да? И какая же? — В его глазах затаилась усмешка.

— Процесс размножения. Эгоистичный ген[39] стимулирует инстинкт…

Я не успел закончить, как Гон снова дал мне затрещину — на этот раз посильнее и побольнее.

— Эх ты, бестолочь. Слишком много книжек читал, вот дурачком и остался. Теперь послушай, что тебе старшие скажут.

— Вообще-то, я раньше тебя родился.

— Завязывай уже со своими шутками плоскими.

— Я не шутил. Просто констатация факта.

— Бля, да заткнись ты!

Гон снова выдал мне леща, но я успел увернуться.

— О, ништяк! Нормально!

— Так на чем ты остановился?

— Кхм-кхм… — Гон прочистил горло. — Я думаю, что любовь — это чушь собачья. Только и разговоров про нее, типа «любовь прекрасна», «любовь вечна» и все такое. Пургу просто метут. Мне больше по душе вещи крутые, мощные, а не эта слякоть.

— Мощные?

— Да, мощные, жесткие. Лучше буду бить я, чем меня. Как Стальной Жгут.

Стальной Жгут… Гон уже несколько раз упоминал о нем, но я все никак не мог привыкнуть к этому прозвищу. От него веяло чем-то неприятным. Я поежился. Отчего-то появилось предчувствие, что история, которая за этим последует, мне вовсе не понравится и вряд ли мне захочется послушать ее еще.

— Он реально крут. Хочу стать таким, как он. — Когда Гон это говорил, что-то промелькнуло в его глазах, какой-то непонятный блеск.

Понятно, что рассчитывать на Гона в такого рода делах было опрометчиво. Я думал спросить доктора Сима, но было как-то неловко ни с того ни с сего огорошивать его таким вопросом.

Помню, как-то раз мама спросила у бабули, в очередной раз старательно выводившей иероглиф «любовь» — 愛:

— Мам, а ты знаешь, что он означает?

Бабуля подняла на мать возмущенный взгляд: — А то!

И тихо, с чувством добавила:

— Любовь.

— А любовь тогда что такое? — ехидно спросила мать.

— Разглядеть красоту.

Нарисовав верхнюю часть иероглифа, бабуля перешла к центральному элементу, 心 — «сердце», — и неспешно продолжила:

— Вот здесь, к примеру, есть три маленьких точки. Это мы: одна — я, вторая — ты, а третья — он.

Три удара кисти — и иероглиф 愛 — «любовь», символизирующий нашу семью, был завершен.

Тогда мне было непонятно, что означает «разглядеть красоту». Но с недавнего времени я начал присматриваться к одному лицу, которое не выходило у меня из головы.

Дора Ли. Это ее я все время вспоминал. И представлял ее бегущей. Как газель. Или зебра. Хотя нет, это все не то, никакие сравнения к ней не подходят. Она просто была Дорой. И бежала она как Дора. Вот ее очки в серебристой оправе валяются на земле. Вот, рассекая воздух, мелькают худощавые руки и ноги, размашистыми движениями уносящие ее вперед. Позади остаются лишь следы и разлетающаяся из-под ног пыль. Вот солнце бликует на стеклах ее очков. Все, забег окончен, и она прямо с разгона тут же водружает их на нос. Я успеваю заметить белизну ее пальцев. И это все, что я знал о Доре Ли.

Я увидел ее год назад, в первый день школы. В актовом зале шло торжественное собрание, за которым я наблюдал из последнего ряда. Нудная церемония быстро наскучила, я по-тихому открыл дверь и незаметно вышел в коридор. Там раздавался какой-то шум. Повертев головой, я увидел в конце коридора девушку.

У нее были длинные волосы до плеч, которые она убрала за уши, чтоб не мешали. Девушка легко постукивала носками кроссовок по полу. Судя по всему, она делала что-то вроде спортивной разминки, полагая, что никого рядом нет и ее никто не видит: растягивала руки, ноги, вращала корпусом, несколько раз попрыгала на месте, после чего стремительно понеслась по коридору. Увидев меня, запыхавшаяся бегунья остановилась как вкопанная, еще тяжело дыша. Наши взгляды встретились, мы не отводили глаза долго — может, секунд пять. Этой девушкой была Дора.

Очки у нее были с массивной оправой матово-серебристого цвета и тонкими круглыми линзами, на которых было столько царапин, что в них постоянно отражалось солнце, из-за чего трудно было разглядеть глаза. Дора была непохожей на остальных. Ее не раздражали всякие пустяки, как остальных школьников. Она была такой тихой и спокойной, что порой напоминала старушку. Не потому, что она физически или психологически слишком рано повзрослела. Просто она была другая.

Весь март и в начале апреля Дора часто пропускала школу, а если и приходила, то никогда не оставалась на дополнительные уроки или самостоятельные занятия по вечерам, а сразу шла домой. Поэтому она не видела стычку между мной и Гоном в начале учебного года. Да и по большому счету ее не очень интересовало, что происходит вокруг. Она всегда садилась где-нибудь в уголке и тут же вставляла наушники. Я слышал, она как-то говорила, что собирается переводиться в другую школу, где есть секция легкой атлетики, но в итоге так и не перевелась, осталась в нашей. После этого я почти не видел, чтобы она вообще с кем-то разговаривала. На уроках она лишь смотрела на спортплощадку за окном. Как тигр из клетки — на волю.

За все время я единственный раз видел Дору без очков. Это было весной, Дора выступала за наш класс на соревнованиях, бежала спринт, двести метров. Как-то так получилось, что я стоял вблизи от беговых дорожек и мог хорошо ее разглядеть: маленькая и щуплая, она не очень походила на спортсменку.

«На старт!» — быстрым движением Дора сняла очки и положила их на землю.

«Внимание!» — в этот момент я и увидел ее глаза. Уголки чуть задраны вверх. Густые ресницы. Зрачки словно излучали мягкий карамельный свет.

«Марш!» — и она сорвалась с места. Девушка быстро удалялась, стуча по земле худыми, но крепкими ногами, оставляя позади себя облачка пыли. И всех остальных тоже. Она летела как ветер — невесомый, но сильный. В мгновение ока Дора пробежала круг и вернулась на исходную позицию. Пересекая финишную черту, она на бегу подняла с земли брошенные очки и надела на нос. Ее загадочные глаза снова исчезли за поцарапанными стеклами.

Дора всегда была в окружении приятелей. Ела тоже всегда в компании. Но компания эта не была постоянной, люди все время менялись. Дора не была одинока, но и особо близких друзей у нее тоже не было. Похоже, ее не слишком волновало, с кем она обедает или возвращается домой. Да, случались моменты, когда рядом с ней никого не было. Но точно не потому, что она не могла ужиться с коллективом, была изгоем или чувствовала себя не в своей тарелке. Просто Дора была человеком, который мог обходиться без других и существовать сам по себе.

Спустя девять месяцев комы мама начала моргать. Тем не менее в больнице сказали, что сильно радоваться этому не стоит. По их словам, тот факт, что она может открывать глаза, еще не значит, что к ней вернулось сознание. Это просто рефлекс, по сути такой же, как мочеиспускание. Которое, кстати, по-прежнему шло через катетер. И от пролежней ее по-прежнему нужно было регулярно переворачивать. Пробуждение от комы означало, что она просто открывала-закрывала глаза и смотрела в потолок, почти не двигая зрачками.

Мама была такой человек, который даже в узорах аляповатых обоев мог разглядеть созвездия. Я живо представил, как она говорит: «Смотри, вон тот рисунок на ковш похож — чем не Большая Медведица? О, да тут и Кассиопея есть. Давай теперь Малую Медведицу найдем!» Тут бы и бабуля встряла: «Ишь, специалистка выискалась! Раз тебе так звезды нравятся, то и про Луну не забудь! Давай, еще и ей начни поклоны бить». Я уже давно не ходил проведывать бабулю, так что ее могила вся заросла сорняками. А их смех или ругань начинали звучать как далекое эхо.

Покупатели уже давно перестали заходить ко мне в лавку. Каждый день после школы я сразу становился за прилавок, но вести торговлю дальше смысла уже не было. Да и жить исключительно за счет доброго расположения доктора Сима тоже было нельзя. Но главное, без мамы и бабули книжная лавка напоминала мне гробницу. Гробницу с книгами. Гробницу забытых текстов. Когда я это понял, решил закрыть лавку. Пришло время свернуть это пространство.

Я зашел к доктору Симу предупредить, что буду освобождать помещение: соберу нужные вещи, избавлюсь от ненужных и перееду в съемную комнату-косивон[40]. Доктор Сим долго молчал. Но потом просто кивнул, даже не расспрашивая о причинах.

Книги из нашей лавки я решил отдать в школьную библиотеку. За нее отвечал учитель корейского языка и литературы, который параллельно был еще и классным руководителем у выпускного класса. Его подопечные написали пробный тест хуже всех, и теперь он стоял согнувшись в поклоне перед завучем, а тот распекал его за плохие оценки. Получив нагоняй, учитель, весь красный, вернулся к себе за стол. И на мой вопрос, могу ли я передать свои книги в библиотеку, он механически качнул головой, мол, хорошо, давай.

Я вышел из учительской. В коридоре стояла мертвая тишина — на носу были промежуточные экзамены, так что все оставались на дополнительные вечерние занятия. Я взял ящик с книгами, который утром оставил в углу спортзала, и понес в библиотеку.

Дверь легко открылась, и мне по перепонкам тут же ударил звук энергичных выдохов:

— Ха! Ха! Ха! Ха!

Я заглянул между стеллажей и увидел женский силуэт: девушка разминалась, стояла в разножке — одна нога впереди, другая сзади. Потом прыжок — и смена ног. Хотя она и прыгала на месте, выпады были амплитудные, глубокие. Ее волосы прыгали вместе с ней, по носу стекали капельки пота. Девушка подняла на меня глаза. Это была Дора.

— Привет. — Я знал, что это типичный способ завязать разговор в такой ситуации.

Дора прекратила прыгать.

— Это для библиотеки, хочу в дар передать. — Я раскрыл коробку с книгами, словно отвечая на вопрос, который она не задавала.

— Оставь здесь. Библиотекари потом разберутся и расставят что куда надо.

— А ты разве не из секции книголюбов? Им тут не помогаешь?

— Нет, я из секции легкой атлетики.

— У нас и такая есть?

— Есть. Только тренера нет. И в команде лишь я одна.

— А… — протянул я и аккуратно поставил приоткрытую коробку на пол.

— А откуда у тебя столько книг?

Я рассказал ей про книжную лавку. В библиотеку я передавал главным образом справочные пособия и дополнительные материалы к учебе. На них тоже существовала мода, и когда она проходила, продавалась такая литература за малым исключением очень плохо. Ну только если это не было каким-то популярным пособием для подготовки к экзаменам.

— Кстати, а ты это… — Я тоже решился задать ей вопрос. — Почему здесь тренируешься, а не в спортзале?

Дора поставила руки на поясницу, немного походила начала разминать шею.

— Да там ты у всех на виду, как на выставке. А здесь хорошо, тихо. Сам видишь, сюда сейчас особо и не ходит никто. А мне, чтоб быстро бегать, форму надо поддерживать.

С улыбкой и блеском в глазах люди, как правило, говорят лишь о том, что действительно любят. И у Доры сейчас было именно так.

— А бег — он тебе зачем?

Я спросил без всякой задней мысли, но блеск в глазах у нее погас.

— Ты что, специально? Ненавижу этот вопрос! От родителей наслушалась, тошнит уже.

— Извини. Я не в плане критики, просто хотел узнать, какие цели ты себе ставишь. Ну, типа, цель бега.

Дора вздохнула.

— Хм, для меня это все равно как спросить: «Вот ты живешь, а для чего оно?» У тебя есть цель, ради которой ты живешь? Просто живешь — и все, правильно? Когда происходит что-то радостное — смеешься, плохое — плачешь. Вот и у меня с бегом точно так же: побеждаю — радуюсь, проигрываю — расстраиваюсь. Если что-то не получается, злюсь на себя или жалею, что вообще начала заниматься. Но все равно потом продолжаю бегать. Просто так, без всякой причины. Точно так же, как живу.

Поначалу она говорила тихо, но в конце почти перешла на крик. Чтобы она успокоилась, я покивал.

— А что родители? Их это не убедило?

— Нет. Они только смеются в ответ. Говорят: «Толку в твоем беге… Как это в жизни пригодится? Только если через дорогу на красный перебегать». Вот прям до ужаса смешно, да? Говорят: «Ты ж не Усэйн Болт[41], зачем тебе это?» — Уголки ее рта печально опустились.

— А они хотят, чтоб ты кем стала?

— Понятия не имею. Поначалу говорили, если тебе спорт так нравится, лучше гольфом займись, там хоть денег можно заработать. Но сейчас даже так не говорят. Просто хотят, чтоб им за меня перед людьми не было стыдно. Да, они меня родили, но это не значит, что я должна стремиться лишь к тем целям, которые они передо мной ставят. Пугают меня все время, что еще пожалею о своем выборе. Ну и пусть, зато это будет мое решение. Да мне ничего другого и не остается: они ж мне даже имя такое подобрали — Дора. Почти как «дура». Вот и буду соответствовать.

Вывалив все, что было на душе, она улыбнулась: ей, похоже, полегчало. Прежде чем уйти из библиотеки, Дора спросила, где находится моя книжная лавка. Я сказал ей адрес и лишь потом уточнил, зачем он ей.

— У тебя буду тренироваться, если отсюда выгонят.

Пробные тесты я всегда сдавал средне. Лучше всего обстояло дело с математикой. С общественными науками и естествознанием тоже более-менее как-то справлялся. Проблемы были с литературой — там же столько скрытых смыслов и разнообразных значений! И зачем авторы так старательно маскируют то, что хотят сказать? Я никогда не мог правильно угадать смысл того, что пряталось между строк.

Наверное, понимание литературы чем-то сродни физиогномике, когда по выражению лица догадываешься о переживаниях. И, возможно, именно поэтому считается, что атрофия миндалевидного тела, как правило, сопровождается понижением интеллекта: если тебе трудно разобраться в элементарном контексте, то и логических связей ты не видишь, что, соответственно, отражается на интеллектуальных способностях. Так или иначе, но мне было нелегко мириться с низкими оценками по литературе в табеле. Потому что не получалось именно то, в чем больше всего хотелось разобраться.

Разбор вещей в лавке шел медленно. По сути, мне надо было лишь избавиться от книг, но это оказалось далеко не простой задачей. Чтобы разместить их на букинистических сайтах, каждую нужно было достать с полки, оценить товарный вид и сфотографировать. Я даже не представлял, как их у нас много — расставленных по всем углам мыслей, рассказов, исследований. Я вытаскивал книги на свет, и перед моими глазами вдалеке проплывали человеческие фигуры — толпа авторов, которых я никогда не читал. И то, что они были где-то далеко, впервые показалось мне удивительным. Раньше я думал, что они где-то поблизости, в пределах прямой досягаемости, ну как мыло или полотенце: протяни руку и бери. Но оказалось, что они живут в совершенно другом мире, отличном от моего. До которого мне точно никогда не дотянуться.

— Привет! — раздалось у меня за плечом. От одного слова меня бросило в дрожь, будто холодной водой окатили. Это был голос Доры.

— Вот, решила зайти. Можно?

— Ну, наверное. Любому можно. Клиенты обычно не спрашивают, можно ли им зайти. Ну только если в известных ресторанах по записи пропускают. Хотя у меня тут, сама видишь, не то чтобы очень популярное заведение.

Уже закрыв рот, я понял, что только что сморозил глупость — признался, что у меня захудалая лавчонка, в которую никто не ходит. Но Дора лишь расхохоталась — и как будто сотни маленьких льдинок рассыпались по полу. Еще улыбаясь уголками рта, она начала рассеянно листать страницы.

— А что у тебя книги повсюду валяются? Только недавно открылись, еще не все разобрал?

— Нет, наоборот, начинаю подготовку к закрытию. Хотя «начинать» и «закрываться» как-то не очень по смыслу друг с другом сочетаются.

— Жаль. А я вот постоянным клиентом хотела стать.

Поначалу Дора говорила мало, но зато у нее было много всяких разных фишек. Например, закончив фразу, она надувала щеки и выдыхала с громким «пуф-ф-ф». Еще она любила постукивать носком кроссовка по полу, всегда три раза — тук-тук-тук.

Как-то раз, улучив момент, она решилась задать тот же вопрос, что и Гон до нее:

— Это правда, что ты никаких чувств не испытываешь?

— Не совсем. Но если смотреть с точки зрения общепринятых стандартов, то да, пожалуй.

— Прикольно. А я думала, таких только в программах показывают, когда деньги на благотворительность надонатить хотят. Ой, извини, я не хотела тебя обидеть.

— Да ладно, неважно.

Дора задержала дыхание, потом коротко вздохнула.

— Помнишь, ты спросил меня, зачем я бегаю? Я тогда разозлилась, вот поэтому и пришла извиниться. Вообще-то ты первый, кто меня об этом спросил. Ну, кроме родителей, конечно. Я тоже хотела о тебе кое-что узнать. Так, чисто из любопытства. Ты сам кем хочешь стать, когда вырастешь?

Я некоторое время молчал, обдумывая ответ. Насколько помню, мне тоже этот вопрос раньше никто не задавал. Поэтому решил ответить как есть:

— Не знаю. Меня раньше об этом никто не спрашивал.

— А что, обязательно спрашивать должны? Сам-то что думаешь?

— Сложно сказать, — замялся я.

Она не стала на меня давить — наоборот, вместо этого нашла между нами что-то общее:

— У меня похожая ситуация. Такое ощущение, что все мечты куда-то испарились. Думала про легкую атлетику, но родители против. Такое вот грустное сходство…

Дора снова начала приседать и растягиваться. Казалось, что от постоянного желания бегать у нее начинается зуд, который не дает ей спокойно стоять на месте. От активных движений ее школьная юбка немного задралась. Я отвел взгляд и снова принялся за работу.

— Ты с книгами так бережно обращаешься. Так их любишь?

— Ага. Скоро расставаться, хоть попрощаюсь с ними напоследок.

Дора снова раздула щеки и сделала «пуф-ф-ф».

— Я-то сама их не очень. Не люблю всякую писанину. Мне движение больше нравится, а буквы — неподвижные, как гвоздями к месту приколочены, скуку навевает.

Тук-тук-тук. Она быстро провела пальцем по книжным корешкам — будто капли дождя застучали по крыше.

— Хотя старые книги еще ничего. У них хотя бы запах свой есть: реально прожитой жизни, насыщенный, как у опавших листьев. — Она легко улыбнулась своим словам. И добавила: — Ладно, я пошла.

Потом исчезла так быстро, что я ничего не успел ответить.

Ясным днем я возвращаюсь из школы. Воздух холодный, длинные лучи солнца дотягиваются до земли откуда-то очень издалека. Хотя, возможно, я путаю и солнце как раз палило нещадно, а на улице стояла невыносимая духота. Неважно, помню только, что иду вдоль серой школьной ограды и сворачиваю за угол. Неожиданный порыв ветра. Сильный — ветви трясутся, листва шумит.

Опять же, если только мне не почудилось, звук шел не такой, как от раскачивающихся на ветру деревьев. Это был шум волн. Секунда — и листья всех расцветок разметало по земле. Конец лета, в небе светит солнце, но я вижу вокруг лишь листопад. Деревья словно протягивают к небу ладони-листья, которые желто-оранжевым ливнем обрушиваются на мои плечи и голову.

Там, впереди, стоит Дора. От ветра ее волосы длинными толстыми нитями взмывают вверх. Она замедляет шаг. Я же продолжаю идти с той же скоростью, и расстояние между нами начинает сокращаться. Раньше нам доводилось перебрасываться парой-другой слов, но так близко от нее я никогда не оказывался — сейчас можно было разглядеть веснушки на ее белом лице. От ветра она зажмуривается, и я замечаю, что у нее двойные веки[42]. Заметив меня, она чуть приоткрывает их от удивления.

Волосы Доры перелетают на другую сторону — ветер неожиданно сменил направление и донес ее аромат до моих ноздрей. Я впервые чувствую, как она пахнет: одновременно и осенними листьями, и распускающимися по весне бутонами. В ней каким-то непостижимым образом сочетаются абсолютно противоположные вещи.

Я подхожу к ней еще ближе: теперь мы стоим практически нос к носу. Ее разлетевшиеся волосы хлестанули меня по лицу.

— Ай! — Меня словно обжигает, и на душу обрушивается тяжеленный камень. И от его тяжести мне больно.

— Ой, прости.

— Ничего. — Мой голос скрежещет, как железо, наполовину застревая в горле.

Ветер дует мне в спину, подталкивая к ней. Сопротивляясь этому импульсу, я шагаю еще быстрее, чем раньше.

В ту ночь я не мог уснуть. В голове мелькали образы, похожие на навязчивые галлюцинации, повторяясь как в режиме повтора: деревья гнутся, разлетается яркая листва. И Дора, открытая всем ветрам.

Я резко встал, зачем-то стал бродить вдаль стеллажей, снял с полки толковый словарь, принялся его листать, сам не понимая, что хочу найти. Меня бросило в жар. Пульс бился в висках, за ушами, по всему телу, доходя до кончиков пальцев. Ощущение было не очень приятное: будто под кожу забрались какие-то насекомые и теперь ползают по мне вверх-вниз. Голова болела, перед глазами все плыло. Но тот момент снова и снова всплывал в памяти: момент, когда ее волосы задели мое лицо. Я чувствовал их прикосновение, их запах, тепло между нашими лицами. Заснуть получилось только на рассвете, когда небо из черного уже стало голубым.

Утром жар спал, но его сменили другие, ранее неведомые мне симптомы. Придя в школу, я тут же распознал в толпе затылок Доры, он словно был подсвечен, выделяясь среди других. Я отвел взгляд. Целый день в груди жгло, будто туда засадили иглу.

Солнце уже садилось, когда ко мне в лавку заглянул Гон. Я был с ним не особо разговорчив. Да и слушал, честно говоря, тоже вполуха.

— Что с тобой такое? На тебе лица нет!

— Болею.

— А что болит?

— Не знаю. Все.

Гон предложил сходить поесть, но я отказался. Недовольно причмокнув губами, он ушел. Я чувствовал себя совершенно разбитым, меня шатало из стороны в сторону. Я не понимал, что со мной происходит. Едва выйдя из лавки, я столкнулся с доктором Симом.

— Ты ужинал? — спросил он.

Я покачал головой. Уже почти наступила ночь.

Мы снова заказали лапшу, на этот раз — из гречневой муки. Доктор сказал, что молодым нужно больше калорий, и вдобавок к лапше заказал для меня еще порцию обжаренных королевских креветок. Но я к ним не притронулся. Пока он неспешно жевал лапшу, я рассказал ему о своем странном недуге. Расписывать там особо было нечего, но поскольку речь моя буксовала, я запинался и подбирал слова, то на мои довольно краткие объяснения потребовалось в несколько раз больше времени, чем обычно.

— Думаю, это была простуда. Так что я на всякий случай лекарство принял, — завершил я свой скудный на детали рассказ.

Доктор Сим поправил очки. Его взгляд устремился на мои подрагивающие ноги.

— Что ж, а сейчас давай поговорим об этом более подробно.

— Еще подробнее? Это как?

Мое недоумение вызвало у доктора Сима легкую улыбку:

— Хм… Ну, возможно, тебе кажется, что добавить больше нечего, потому что ты не можешь подобрать точные слова. Поэтому давай спокойно, по порядку еще раз пройдемся по симптомам: когда они впервые стали проявляться? Или другими словами, что запустило этот процесс, стало его отправной точкой?

Прикрыв глаза, я начал вспоминать, с чего все началось.

— Ветер.

— Ветер? — Доктор тоже чуть прищурился, явно копируя меня.

— Это трудно выразить. Вы точно будете слушать?

— Конечно!

Я глубоко вздохнул и постарался как можно более подробно описать события вчерашнего дня. Вот только из моих уст эта история звучала как сухое перечисление фактов: ветер подул — листья упали — волосы взметнулись — по щеке ударили — в горле ком — дыхание перехватило. Примерно так я и говорил: ни сюжета, ни контекста, чисто набор тезисов, который даже связным рассказом назвать было трудно. Тем не менее, пока я мямлил, лицо доктора все больше расслаблялось, становилось мягче и к концу моей косноязычной исповеди наконец превратилось в широкую улыбку. Он протянул мне руку, я в замешательстве протянул свою. Доктор схватил ее и несколько раз с энтузиазмом встряхнул:

— Поздравляю, это великолепные новости! Ты постепенно взрослеешь, — сказал он, не прекращая улыбаться. — Ты сильно вырос за этот год?

— На девять сантиметров.

— Вот видишь! Растешь со страшной скоростью! А если тело растет, то и мозг тоже увеличивается. Я думаю, ландшафт в твоей голове тоже меняется разительным образом. Если бы я был нейрохирургом, предложил бы еще раз пройти МРТ, чтобы в этом убедиться.

Я покачал головой: эта процедура еще в прошлый раз не доставила мне никакого удовольствия.

— Пока не планирую. Подождем, пусть миндалины еще подрастут, разбухнут как следует. И, кстати, я не уверен, нужно ли с этим поздравлять. Если из-за этого я хожу сам не свой, спать не могу.

— Когда просыпается интерес к противоположному полу, всегда так.

— То есть получается, я ее люблю? — спросил я и тут же про себя подумал: «А, черт, зачем спросил?» Доктор Сим по-прежнему улыбался.

— Ну, об этом тебе нужно у своего сердца спросить, оно лучше знает.

— Может, не у сердца, а у головы? За знания же голова отвечает. А мы лишь следуем ее командам.

— Можно и так сказать, да. Но мы все равно говорим, что это идет от сердца.

Доктор Сим был прав, я потихоньку менялся. Мне многое хотелось узнать, но, странное дело, мне больше не хотелось удовлетворять свое любопытство у доктора Сима, как это случалось прежде. Речь моя была сбивчивой, а язык заплетался даже на самых простых вопросах. Я пробовал что-то черкать на бумаге, полагая, что это приведет в порядок мои мысли. Но связные предложения никак не составлялись, у меня все время получались отдельные слова. Когда я замечал, что выходит у меня из-под пера, я вскакивал с места, комкая листы.

Мои непонятные симптомы никуда не исчезли, наоборот, только усиливались со временем. Всякий раз при виде Доры у меня начинало бешено стучать в висках. Когда я слышал звук ее голоса, даже издалека, даже в толпе среди других голосов, я тут же весь превращался в слух.

Сам не пойму как, но мое тело оттесняло разум на второй план, и для меня это ощущение было таким же неуместным и тягостным, как летом ходить в зимнем пальто, — хотелось побыстрее от него избавиться. Будь у меня такая возможность.

Дора стала чаще заходить ко мне в книжный. Какого-то четкого графика не было: она могла прийти и на выходных, и в будний день вечером. Но всякий раз перед ее приходом у меня по позвоночнику прокатывалась колющая дрожь. Как звери чувствуют приближение землетрясения или черви вылезают на поверхность перед бурей, так и у меня в теле появлялся какой-то зуд, и можно было не сомневаться, что она где-то поблизости: я выходил на улицу, а на горизонте уже маячила ее макушка. После чего я стремительно, будто увидев что-то зловещее, возвращался в лавку и продолжал работать, делая вид, что все идет как обычно.

Дора сказала, что будет помогать мне приводить в порядок лавку, но когда она натыкалась на какую-нибудь понравившуюся книгу, тут же усаживалась и начинала ее листать, подолгу рассматривая каждую страницу. Больше всего ее интересовали иллюстрированные издания о природе, зверях или насекомых. Она во всем могла разглядеть красоту. И в узорах панциря черепахи, и в кладке яиц аиста, и в тростнике на осеннем болоте — Дора всюду могла отыскать поразительную симметрию, созданную мастерской рукой природы. Она очень часто говорила слово «красиво». Я, конечно, умом понимал его смысл, но ощутить во всем великолепии не мог.

Осень уже полностью вошла в свои права. И за то время, пока мы с Дорой разбирали книги, мы успели поговорить о всякой всячине: о космосе — насколько он большой; о цветах — что они могут ловить и переваривать насекомых; о природе — зачем рыбам плавать на спине.

— А ты знал, что динозавры были не только огромными, как мы их сейчас себе представляем, но и маленькие, размером с контрабас? Компсогнаты — так они называются. Такие миленькие! — На коленях у Доры лежала раскрытая яркая детская книжка.

— Я знаю эту книгу. Мне ее мама в детстве часто читала.

— И ты это запомнил?

Я кивнул. Гипсилофодон был не больше обычной ванны, микроцератопс — размером с собаку, рост микропахицефалозавра — сантиметров пятьдесят, а мусзавр — где-то с плюшевого мишку. Все эти длинные и странные названия я знал наизусть.

Уголки ее губ чуть приподнялись в улыбке.

— Ты маму часто навещаешь?

— Угу. Каждый день.

Дора чуть замялась.

— А можно мне с тобой пойти?

— Да! — Ответ выскочил прежде, чем я успел обдумать эту неожиданную просьбу.

У мамы в палате на подоконнике появилась маленькая фигурка динозавра. Это Дора купила его по дороге в больницу. Впервые я приходил проведать маму не один. Я знал, что доктор Сим тоже периодически ее навещает. Но ни он, ни я никогда не предлагали друг другу навестить ее вместе. Дора с улыбкой на лице подошла к маме, склонилась над ней и осторожно погладила руку.

— Здравствуйте! Меня зовут Дора, я подружка Юн Чжэ. Вы очень красивая. У Юн Чжэ все в порядке, он здоров, в школе тоже все нормально. Вы сами все это обязательно увидите. Поправляйтесь быстрее.

Дора отошла от кровати, ее улыбка начала постепенно угасать.

— Теперь ты давай, — прошептала она мне.

— А что нужно делать?

— То же, что и я.

— Она ж все равно ничего не слышит.

В отличие от Доры я говорил не шепотом, а как обычно — своим нормальным голосом.

— А тебе что, трудно? Просто подойди и поздоровайся. — Она легонько подтолкнула меня в спину.

Я медленно приблизился к матери. Она выглядела точно так же, никаких изменений за эти месяцы не произошло. Мне с непривычки сложно было подобрать какие-то слова.

— Я тебе не мешаю? Может, мне лучше выйти?

— Не надо.

— Я не давлю на тебя, если не хочешь…

Именно в этот момент я обронил:

— Мама…

И тут из меня полилось. Я тихим голосом рассказывал ей обо всем, что случилось со мной за это время. Оказалось, что много чего накопилось и много о чем можно было рассказать. Оно и понятно, если раньше я с ней вообще не общался.

Я говорил медленно, не торопясь. Рассказал о том, что бабули больше нет и что я остался один. Что продолжаю ходить в школу, теперь уже в старшие классы. Что зима, весна и лето прошли и наступила осень. Что как я ни старался, но книжную лавку придется закрыть. Но об этом не жалею и извиняться за это не буду.

Закончив рассказ, я тоже чуть отступил назад. Дора улыбнулась мне. Глаза у мамы по-прежнему безучастно смотрели в потолок. Но, поговорив с ней, я понял, что, возможно, это не было так уж бессмысленно. Мне подумалось, что в этом я чем-то схож с доктором Симом, который пек булочки ради своей умершей жены.

Чем сильнее я сближался с Дорой, тем больше у меня росло чувство странной неловкости за то, что у меня есть секреты от Гона. Может, и совпадение, но они всегда приходили в разное время и никогда не пересекались в лавке. Тем более что и Гон стал появляться у меня заметно реже — видимо, сам был занят какими-то другими делами. Но если приходил, все время как-то странно принюхивался:

— Что-то запах у тебя тут подозрительный какой-то.

— Что за запах?

— Да какой-то непонятный. — Он пристально посмотрел на меня: — Скрываешь что-то?

— Ну… Не знаю даже, что на это сказать…

Если бы он продолжил допытываться, я бы признался ему во всем и рассказал про Дору, но он почему-то ответил лишь:

— А, ну ладно тогда. — И все дальнейшие расспросы прекратил.

Примерно тогда же у него появились приятели из других школ. В округе их знали, это была местная шпана, многие сидели в той же колонии, что и Гон: кто-то вместе с ним, кто-то раньше или позже. Среди них особо выделялся один, по кличке Колобок, он был у них за главного. Я как-то видел его, они разговаривали с Гоном после школы. Несмотря на свое прозвище, Колобок был тощий как жердь — такой же высокий и сухощавый. Да вдобавок и руки-ноги у него тоже ветки деревьев напоминали. И только на концах этих веток выделялись пухлые колобки кулаков: словно к деревянной кукле с руками из прутиков прилепили комки сдобного теста. Но Колобком его называли не только за это. Я слышал, что, если ему что-то или кто-то не нравился, он своими огромными кулачищами отбивал противника словно тесто, превращая его лицо в кровавое месиво.

— Мне с ними по кайфу тусоваться, сразу общий язык нашли. А знаешь почему? Потому что они на меня ярлыки не навешивают, как другие. И не говорят: «Раз на тебе такой ярлык, то и поступать должен так-то и так-то».

Гон рассказывал мне о подвигах Колобка и его корешей. Он считал эти истории прикольными, мне же они такими совсем не казались, так что Гон один хохотал над ними и продолжал нести свою околесицу дальше. А мне больше ничего не оставалось, как просто молча его слушать.

В школе к Гону по-прежнему относились настороженно. Обеспокоенные родители других учеников продолжали названивать учителям, и я понимал, что, если Гон даст еще хоть один малейший повод, его немедленно исключат.

Но он больше никаких безобразий не устраивал и ни в какие истории не попадал, просто спал на всех уроках, положив голову на руки. Тем не менее его репутация с каждым днем становилась хуже и хуже. Я часто слышал, как дети тайком бросали ему вслед всякие ругательства.

— Может, мне им реально веселую жизнь устроить? Все равно ведь ничего другого от меня никто не ждет, — размышлял Гон, нарочито громко чавкая жвачкой, словно давая понять, что это его нисколько не задевает.

Тогда я подумал, что это он, как обычно, просто для красного словца ляпнул — Гон любил побахвалиться. Но оказалось, что это была не пустая угроза. Где-то в середине второго семестра[43] Гон действительно стал вести себя по-другому. Он сам старательно закапывал себя глубже и глубже, все словно вернулось в начало учебного года. Стоило кому-то посмотреть ему в глаза, как Гон тут же разражался потоками отборной брани. На уроках он сидел откинувшись на спинку стула, закинув ногу за ногу. Учителей он не слушал и демонстративно занимался своими делами. Если кто-то из преподавателей делал ему замечание, он поднимал взгляд и, всем видом показывая: «ладно уж, так и быть», нехотя садился нормально. В конце концов учителя вообще перестали ему что-то говорить, чтобы не тратить время и не прерывать спокойное течение урока.

Всякий раз, когда Гон устраивал такие номера, у меня внутри сердце словно придавливало камнем. Почти так же, как тогда с Дорой, когда ее волосы коснулись моего лица. Только теперь камень оказался еще более тяжелый и еще непонятнее было, откуда он взялся и что с ним делать.

Это произошло в начале ноября. Зарядили дожди, и было ощущение, что уже действительно поздняя осень. Я почти полностью освободил лавку. Все, что можно было продать, было продано, прочее оставалось просто выкинуть. Совсем скоро я съеду отсюда. Я уже подыскал себе косивон, и мы договорились с доктором Симом, что до переезда я поживу у него. Глядя на пустые полки, я ощущал, что какой-то этап моей жизни завершен и меня ждет следующий.

Я выключил свет и глубоко вдохнул, чтобы еще раз почувствовать привычный книжный запах, неразрывно связанный с этим местом. Но сейчас к нему примешивался какой-то посторонний аромат. Внезапно у меня в груди словно вспыхнул тлевший уголек. Мне захотелось научиться читать между строк. Стать тем, кто может понять истинный замысел автора. Мне захотелось получше узнать людей, обсуждать с ними глубокие темы и понять, что же такое человек на самом деле.

В лавку кто-то зашел. Это была Дора. Я так торопился, что даже здороваться с ней не стал. Мне нужно было скорее с ней этим поделиться: пока не забыл, пока не угас огонек в душе.

— Скажи, я когда-нибудь смогу заниматься литературой? Смогу описать, что со мной происходит и что я за человек, если и сам этого не понимаю?

Ее ресницы коснулись моей щеки.

— Зато я понимаю, — тихо сказала она, полностью развернувшись ко мне. Ее лицо вдруг оказалось над моим плечом, дыхание коснулось шеи, и мое сердце тут же бешено заколотилось.

— Как у тебя сердце быстро бьется! — прошептала мне на ухо Дора.

Ее пухлые губы произносили эти слова, и те, вылетая, щекотали мой подбородок. У меня перехватило в горле, я судорожно втянул воздух — и вместо него мои легкие заполнились ее дыханием.

— А знаешь почему?

— Нет.

— Оно радуется и бьет в ладоши. Потому что я от тебя так близко.

Мы посмотрели друг на друга и уже не отводили взгляд. Не закрывая глаз, Дора медленно приблизила свое лицо. Не успел я опомниться, как наши губы соприкоснулись. Я как будто провалился в мягкую теплую подушку. Ее рот был влажный, она легонько прижала его к моим губам. Три вдоха мы не отрывались друг от друга. Три раза грудь поднималась и опускалась. А потом мы одновременно опустили головы: наши лбы столкнулись, губы разошлись.

— Думаю, мне сейчас стало чуть понятнее, что ты за человек, — сказала она, глядя в пол.

Я тоже смотрел вниз. Шнурки ее кроссовок развязались, я стоял на их кончиках.

— Ты добрый. А еще ты нормальный. И в то же время особенный. Это то, что я про тебя понимаю. — Дора подняла голову, ее щеки пунцовели. — Пока все. Этого хватит, чтобы быть упомянутой в твоих произведениях?

— Возможно.

— Очень обнадеживающе! — Она улыбнулась и выскочила за дверь.

У меня подкашивались колени, я медленно осел. В голове было пусто, только пульс гулко бился в висках: бух-бух-бух. Казалось, я весь превратился в огромный барабан. «Да уймись ты уже! Уймись! Я и так знаю, что пока жив», — но все было без толку, собственное тело не переубедишь. Я встряхнул головой. Оказывается, чем дольше ты живешь, тем больше становится непонятного. Мне резко стало не по себе — я почувствовал чей-то взгляд. Подняв голову, я увидел за окном Гона. Несколько секунд мы просто не отрываясь смотрели друг другу в глаза. По его лицу пробежала тусклая улыбка. Он медленно повернулся спиной и исчез из виду.

В этом году было решено поехать всей школой на Чечжудо[44]. Ехать туда хотелось не всем, но просто отказаться было нельзя, требовалась уважительная причина. Со всей школы не поехало всего три человека, включая меня: двое участвовали в олимпиадах, я же должен был ухаживать за матерью.

Эти три дня все равно нужно было приходить в пустую школу и для проформы отмечаться у дежурного учителя. Я приходил, отмечался и целый день читал книги. Три дня прошли, и когда все вернулись, настроение у них было встревоженное.

В последний день экскурсии произошло ЧП. В ночь перед отъездом, когда все спали, пропали общие деньги, которые были отложены на еду. Начали проверять личные вещи, конверт с деньгами обнаружился в сумке у Гона, но от общей суммы осталась только половина. Гон сказал, что ничего не брал. И действительно, у него было алиби: он не ночевал вместе со всеми, а шатался по городу и вернулся назад только под утро. У него и свидетель оказался — хозяин интернет-кафе, в котором Гон провел всю ночь за пивом и компьютерными играми.

Но все равно все как один говорили, что деньги украл Гон. Может, и не сам лично, а кого-то подбил на это или же заранее с кем-то договорился, и они распределили роли. В общем, все считали, что он каким-то боком здесь замешан.

Так или иначе, но после возвращения с Чечжудо Гон как ни в чем не бывало продолжал спать на уроках. После обеда в школу вызвали профессора Юна, он вроде возместил недостающие деньги. А дети весь день сидели уткнувшись носом в телефон и обменивались сообщениями: звуки уведомлений в KakaoTalk[45] не смолкали ни на секунду. Их переписку и читать не требовалось — и так было понятно, что они обсуждают.

Через несколько дней случился очередной инцидент. Шел четвертый урок, Гон, как всегда, спал, потом проснулся, встал и, весь взъерошенный и еще полусонный, вразвалочку направился в самый конец класса. Пожилой учитель литературы, которому до пенсии оставалось совсем немного, на это никак не отреагировал и продолжил вести урок. Но тут послышалось громкое чавканье, это Гон начал жевать резинку.

— Выплюнь ее! — приказал учитель. — Выплюнь немедленно!

Гон не удостоил его ответом, лишь ритмичное чавканье продолжало разрезать сгустившуюся атмосферу в классе.

— Либо выплюнь, либо вон отсюда!

Посреди этой тирады раздалось громкое «тьфу!» — жвачка, описав большую дугу, приземлилась кому-то под ноги. Учитель в сердцах захлопнул учебник.

— А ну пошли со мной!

— Не-а, не пойду. И чё ты мне сделаешь? — Гон привалился к стене, вольготно закинув руки за голову. — Ну в учительскую отведешь, ну погрозишься там. Или папашке моему самозваному позвонишь, в школу вызовешь. Вот и все. Чё, не так, что ли? Ударить хочешь — бей, хочешь ругаться — ругайся. Чего сдерживаться? Блядь, хоть кто-то из вас всех может хоть раз в жизни открыто свои чувства проявить?

Учитель на это даже бровью не повел. Он был старый, опытный, за десятки лет работы в школе у него, судя по всему, уже выработался такой навык; у него не дернулся ни один мускул, он просто стоял и несколько секунд молча смотрел на Гона, после чего вышел за дверь. По классу прокатилась волна смятения. Смятение было беззвучным: все, опустив голову, уткнулись в учебники.

Гон осклабился и обратился к одноклассникам:

— Ну чё, козлы, кто из вас хочет чутка бабла поднять? Давай, выходи по одному. Пару раз отгребете, зато заработаете. Ах да, все будет по четкому тарифу. Обычный удар по ебалу — сто тысяч вон. Если кровь пойдет — довеском еще пятьсот тысяч забашляю. Ну а если кость ненароком сломаю — два лимона вам обломится. Ну чё, есть желающие?

Прерывистое дыхание Гона заполнило класс.

— Вы же, чтоб в кафешки свои ебучие сходить, над каждой монеткой трясетесь! Так чё сейчас на жопу присели и такие застенчивые стали, а? Мир жесток, и как такие трусливые твари, как вы, в нем жить собираются? Сборище тупорылых ебланов!

Последние слова он уже практически проорал во всю глотку, крик был слышен по всем коридорам. Гона трясло, рот перекосило в какой-то дикой ухмылке. По правде говоря, казалось, что он сейчас заплачет. Я сказал ему:

— Прекрати!

Глаза у него тут же вспыхнули.

— Прекратить? — Он медленно поднялся с места. — И чё потом? Может, извиниться еще? Тебе как, устно с поклонами или лучше в письменной форме? А хочешь, сразу на карачки встану и буду прощения просить! Давай, придурок, поучи меня, что и как мне нужно делать!

Ответить я ему не смог, потому что Гон тут же начал хватать и швырять все, что подворачивалось под руку. Девчонки начали визжать «Ой!», парни глухо вторили «Эй!», и это многоголосие чем-то напоминало смешанный хор, в котором певцы разделены по высоким и низким регистрам. Буквально за несколько секунд Гон непонятным образом ухитрился устроить в помещении настоящий разгром: столы и стулья были перевернуты вверх ногами, висевшее на стене расписание сорвано, картины, плакаты и таблички перекошены. Создавалось ощущение, будто Гон схватил класс за края и все перетряхнул в нем вверх тормашками. Дети, как при землетрясении, жались по стенам, боясь пошевелиться. И тут я услышал негромкое «Ах ты дрянь!». Эти слова были сказаны тихо, почти шепотом, но врезались в уши сильнее крика. Гон повернулся к говорящему. Это была Дора.

— Убирайся отсюда. Катись к таким же отбросам, как и ты, тебе там самое место.

У нее на лице… Хм, я даже не знаю, как описать это выражение. Оно не было цельным, глаза, нос, рот — все словно существовало само по себе. Брови задраны, ноздри расширены, а губы как-то странно искривлены: будто улыбались одним краешком, но при это почему-то подрагивали.

В этот момент в дверь влетела классная, вслед за ней — остальные учителя. Но еще до того, как они успели что-то сказать или сделать, Гон выскочил через заднюю дверь в конце класса. Никто не стал его окликать или ловить. Даже я.

Тем же вечером Гон как ни в чем не бывало зашел ко мне в лавку. Он беспечно постучал по пустым стеллажам и разразился тирадой:

— А ты у нас, оказывается, талант! Сам робот роботом, а как любовь крутить — так четко разбирается. Подружка у него появилась, заступается за него. Так меня послала — я аж охуел. Сука, ну почему везет тем, кто этого даже оценить не сможет, ты ж все равно ничего не чувствуешь.

Я растерялся, не знал, что ему ответить. Гон снисходительно помахал рукой, давая понять, мол, «ерунда, не напрягайся, это ж между нами».

— Тут это… Спросить тебя хотел. — Гон посмотрел мне прямо в лицо. — Ты тоже считаешь, что это я деньги подрезал? — Он наконец перешел к главному.

— Ну меня ж с вами не было.

— Ты давай не увиливай. Думаешь, это я?

— Имеешь в виду, мог ли ты это сделать?

— Пусть будет так.

— Ну любой, кто там был, мог это сделать.

— И я, конечно же, самая подходящая для этого кандидатура, — с улыбкой покивал Гон.

— По правде говоря, — я медленно подбирал слова, — нет ничего странного, что все подумали на тебя. Поводов для этого ты давал достаточно. Сложно представить, чтобы это сделал кто-то еще. Им, наверное, просто никого другого в голову не пришло.

— Ага, похоже на то. Вот потому я особо и не возражал. Сказал раз, что это не я, да только все без толку, чё напрасно порожняки гонять? Клоун этот, что отцом моим зовется, так он меня вообще ни о чем не спросил, сразу побежал мошной трясти и деньги возмещать. А там солидно было, где-то с полмиллиона. Гордость прямо берет, что у меня такой папка!

Я ничего на это не сказал. Гон тоже довольно долго молчал. Потом коротко обронил:

— Вот только я этого не делал. — Он закончил фразу, чуть повысив тон, а затем снова замолчал.

— Знаешь, я решил дальше не разочаровывать людей. Буду делать то, что они от меня ждут. Уж в этом-то я большой специалист.

— Ты о чем?

— Я тебе уже говорил: мне больше по нраву крутость, сила. Я много думал, как мне таким стать. Обычно это делают либо через учебу, либо через физические тренировки. Но ни то, ни другое мне не подходит — я для этого слишком старый.

— Ты — старый?! — Услышав это слово, я еще раз внимательно взглянул на Гона. И в тот момент мне показалось, что он, возможно, прав.

— Да, уже состарился. Настолько, что обратной дороги нет.

— И что дальше?

— А дальше вот что: я найду источник силы. Такой, которая подходит конкретно мне. И той жизни, которой я жил до этого. Я хочу быть победителем. И если уж у меня не получается защищаться от боли, я буду причинять ее сам.

— Это как?

— Не знаю. Но не думаю, что это будет очень трудно. Ведь я знаком с этим миром. И он мне ближе.

На его лице появилась холодная усмешка. Я захотел отговорить его, но Гон уже направился к выходу. Уже в дверях он резко обернулся и напоследок сказал:

— Возможно, мы больше с тобой не увидимся. Вот, держи. Это тебе вместо прощального поцелуя.

Подмигнув, он начал медленно приподнимать средний палец. На его лице была мягкая добрая улыбка. Больше такой улыбки я у него не видел никогда. А потом он ушел.

И с этого момента все стремительно понеслось к трагической развязке.