Миндаль

Часть 2

Я навещал маму в больнице почти каждый день. Она лежала на кровати абсолютно неподвижная, было слышно лишь ее тихое дыхание. Из реанимации ее перевели в палату на шесть человек. Я каждый день садился возле мамы и грелся на солнце, что светило через окно.

Доктор прямо сказал, что шансов на то, что мама когда-нибудь очнется, нет. В сознание она больше не придет и существовать будет только в биологическом смысле слова. Медсестра с невозмутимым выражением лица меняла судно для мочи и кала, после чего мы переворачивали маму в другое положение, чтобы не образовывалось пролежней. Ощущение было такое, словно взваливаешь огромный баул.

Доктор просил меня подумать и определиться, как быть дальше. Я не совсем понял вопрос и переспросил, что он имеет в виду. Врач пояснил, что нужно принять решение, оставлять ли маму здесь, но тогда придется и дальше оплачивать больничные счета, либо же ее переведут в пригородный реабилитационный центр, где все будет обходиться чуть дешевле.

Бабуля была застрахована на случай смерти, и по ее страховке мне полагалась какая-то сумма, так что первое время я мог жить на эти деньги. Только тогда я понял, что это мама позаботилась о страховке на случай, если я вдруг останусь один.

Я пошел в центр муниципальных услуг, чтобы зарегистрировать смерть бабули. Сотрудники центра тихонько цокали языком и отводили взгляд. Через несколько дней ко мне из муниципалитета направили сотрудников социальной опеки. Они проверили состояние дома, в котором я жил, и спросили, не хочу ли я, как несовершеннолетний, переехать в подростковый интернат. Что-то вроде детского приюта. Я попросил время подумать. Но на самом деле думать я и не собирался. Просто мне нужно было время.

В доме теперь стало тихо. За весь день я мог услышать только звук собственного дыхания. На стене все еще висели стикеры, оставленные мамой и бабулей, но что в них толку, если меня все равно некому учить? Так, просто бессмысленная мишура. Как сложится моя жизнь, если я перееду в интернат, было понятно. Непонятно было, что станет с мамой. Не то чтобы я за это особо переживал, просто картинка не вырисовывалась.

Я думал, какой совет в такой ситуации дала бы мне сама мама, но в голову ничего не приходило, а сама она уже ничего не могла подсказать. Я пытался найти ответ, вспоминая ее наставления. И у меня всплыло самое частое: жить по-нормальному.

Делать нечего, пришлось лезть в телефон. На глаза мне попалось приложение «Виртуальный помощник». Как только я его запустил, тут же всплыло диалоговое окно и появился смайлик. Я нерешительно набрал:

Едва я нажал на «Отправить», как тут же пришел ответ:

Я напечатал:

Я ненадолго притих. Потом написал чуть подробнее:

Ответ пришел едва ли не быстрее, чем я допечатал последнюю букву. Я даже засомневался, точно ли нажал на «Отправить». Я еще немного пообщался с приложением, но бот выдавал одну лишь бессмыслицу. Зря я обратился к нему за подсказкой. Я закрыл приложение не попрощавшись.

За то время, что оставалось до конца каникул, я должен был научиться жить один[17].

Спустя две недели я снова открыл нашу лавку. Стоило пройти мимо книжных полок, как тут же поднимались облачка пыли. Покупатели тем не менее были: кто-то приходил в лавку сам, кто-то заказывал книги на сайте. Незадолго до всех этих событий мама как раз собиралась купить полную коллекцию детских сказок. Теперь я приобрел ее по сходной цене и разложил на самом видном месте в магазине.

За весь день я мог не проронить ни слова, и это меня вполне устраивало. Мне не надо было напрягаться и ломать голову, какая фраза будет уместной в том или ином разговоре. Для общения с клиентами вполне хватало обычных «да», «нет» и «подождите». Кроме этого от меня требовалось лишь отсчитывать сдачу, проводить карточкой по терминалу и, как автомат, говорить «Добро пожаловать!» или «До свидания!».

Однажды ко мне в лавку вошла женщина, заведующая читальным залом неподалеку. Раньше они иногда общались с бабулей.

— О, на каникулах подработать решил? А где бабушка?

— Она умерла.

Заведующая распахнула рот от удивления, а потом сильно нахмурилась.

— Я понимаю, что подростки в твоем возрасте часто шутят подобным образом. Но все равно так нельзя говорить. Думаешь, твоей бабушке такое понравилось бы?

— Это правда.

Женщина скрестила руки на груди и повысила голос:

— Да? Тогда скажи, когда и как?

— Ее зарезали. Ножом. На Рождество.

— О господи! — Она зажала рот руками. — В новостях же передавали. За что ж ей такое?

Перекрестившись, женщина поспешила наружу, сторонясь меня как заразного. Мне пришлось ее окликнуть:

— Подождите! Вы забыли расплатиться.

Заведующая залилась краской.

Когда она ушла, я начал думать, а что бы в такой ситуации на моем месте сказала мама. Понятно, что, судя по реакции заведующей, я сделал что-то не то. Но я понятия не имел, в чем конкретно ошибся и как нужно было поступить, чтобы предотвратить эту ошибку.

Может, нужно было сказать, что бабуля уехала за границу? Нет, тогда дотошная тетка начала бы забрасывать меня вопросами. Или же мне не надо было брать с нее деньги за книги? Но это тоже разумным не назовешь. «Молчание — золото» — я решил придерживаться этого правила. Не буду больше отвечать на праздные вопросы. Разобраться бы еще, какие вопросы считать праздными.

Внезапно мне вспомнилась одна книжка. Книжка эта даже бабуле понравилась, а уж она-то вообще ничего, кроме уличных вывесок, не читала. Это был сборник рассказов Хён Чжин Гона, тысяча девятьсот восемьдесят шестого года издания, продавался за две с половиной тысячи вон. Книга была карманного формата, размером с ладонь, я с трудом его отыскал. Любимым бабулиным рассказом были «Любовные письма комендантши В».

Суровая комендантша женского общежития В перехватывала у студенток любовные письма от поклонников и по ночам у себя в комнате зачитывала их по ролям мужскими и женскими голосами. Однажды три студентки тайком подсмотрели этот моноспектакль, и каждая отреагировала по-своему. Одной это показалось очень забавным, и она стала высмеивать комендантшу. Другая испугалась, полагая, что В сошла с ума. А третья заплакала от жалости к несчастной женщине.

Подобный исход противоречил маминой теории о том, что правильный ответ всегда может быть только один. Но я подумал, что и такая концовка вовсе неплоха. Ведь она, судя по всему, говорила, что в мире нет четко определенных ответов на все случаи жизни. А что, если на самом деле и не нужно реагировать на поступки или слова людей строго установленным образом? И если все люди разные, то, может, для кого-то мои «нестандартные реакции» как раз бы и считались правильным вариантом?

Когда я поделился этими мыслями с мамой, она растерялась, некоторое время молчала, но в итоге после мучительных раздумий все же неохотно выдавила из себя ответ:

— Поскольку рассказ заканчивается на плачущей девушке, то правильной реакцией на действия комендантши следует считать плач.

— Но ведь есть же и прием обратной композиции, когда главный вывод ставят в самое начало. Тогда получится, что правильная реакция была у первой студентки.

Мама почесала затылок. А я не отставал с вопросами:

— Выходит, ты бы, наверное, тоже плакала, если бы увидела комендантшу?

Тут в разговор вклинилась бабуля:

— Мама твоя если уж заснула, тогда хоть из пушки пали — ухом не поведет. Так что продрыхла бы она всю ночь, как и большинство студенток из рассказа.

Радостное бабулино хихиканье явственно зазвучало у меня в голове.

Неожиданно на книгу упала чья-то темная тень. Только что передо мной стоял мужчина средних лет, но в следующее мгновение он исчез — на прилавке лежала оставленная им записка: «Поднимись наверх».

Наша лавка занимала первый этаж приземистого двухэтажного здания. На втором этаже располагалась булочная, и это уже само по себе было нехарактерно. Кроме того, на невзрачной вывеске вместо названия заведения было просто написано «Хлеб». Бабуля, когда такую «рекламу» увидела, сразу сказала: «Вкус что-то не очень заметен». Хотя я и не мог себе представить, как по вывеске можно понять, будет вкусно или нет.

Торговали они там только тремя видами хлеба: булочками со сдобной крошкой, молочными булочкам и булочками с кремом[18]. При этом, чтобы ни случилось, они неизменно закрывались строго в 16:00, как штык. Но несмотря на это, дела у них шли весьма неплохо: я часто видел, как очередь к ним спускалась аж до первого этажа — благодаря этому люди, стоявшие последними в очереди, заходили и к нам в лавку.

Мама тоже иногда покупала у них булочки. На фирменных пакетах было написано «Кондитерская Сим Чжэ Ёна». Сим Чжэ Ён был владельцем кондитерской, но мама почему-то обращалась к нему «доктор Сим». Бабуля, раз попробовав его выпечку, больше никогда не вспоминала про «отсутствие вкуса». Как по мне — ну так, ничего особенного. Как и любая другая еда. В общем, раньше я никогда к ним в лавку не заходил, это был первый раз.

Доктор Сим предложил мне булочку с кремом. Стоило ее надкусить, как тут же наружу полез липкий крем канареечно-желтого цвета. Доктору было чуть за пятьдесят, но он был совсем седой, поэтому выглядел шестидесятилетним.

— И как на вкус?

— Ну… ощущается.

— Хорошо еще, что не совсем безвкусно, — доктор Сим слабо улыбнулся.

— А вы здесь один работаете? — спросил я, оглядевшись вокруг. Открывавшийся глазу интерьер был скуден: прилавок с кассой, витрина, один столик — вот и все. В центре была перегородка, за ней хозяин, судя по всему, замешивал тесто и пек хлеб.

— Угу. Я здесь и директор, и единственный работник. Так удобнее, да и не требуется больше никого.

Его ответ был длиннее, чем нужно.

— А зачем вы ко мне заходили?

Доктор налил мне молока.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось пережить такое. Я долго думал, но потом решил позвать тебя, чтоб хоть как-то помочь.

— Чем?

— Ну не знаю. Мы ж впервые общаемся, как-то трудно подобрать слова… Но, может, тебе самому что-то нужно или есть что-то, о чем ты хотел бы попросить?

Во время разговора доктор Сим все время постукивал пальцами по столу. Понятно, делал он это автоматически, по привычке, но это все равно раздражало.

— Я бы хотел попросить, чтобы вы перестали стучать.

Он посмотрел на меня поверх очков и мягко улыбнулся.

— Ты слышал когда-нибудь про Диогена? Мне почему-то вспомнилась эта история. Александр Великий, царь Македонии, сказал ему: «Проси, чего хочешь, я исполню все». А Диоген лишь ответил: «Отступи чуть в сторону, не заслоняй мне солнце».

— Вы не очень похожи на Александра.

На этот раз он уже не мог удержаться и залился смехом.

— Твоя мама часто рассказывала мне о тебе. Говорила, что ты особенный.

«Особенный». Я догадывался, какой именно смысл вкладывала мама в это слово.

Доктор собрал пальцы в кулак и сказал:

— Я могу перестать барабанить пальцами, если ты имеешь в виду текущий момент. Хотя в целом избавиться от этой привычки мне будет нелегко. Но когда я предлагал тебе помощь, ожидал, что твоя просьба будет более масштабной.

— Масштабной?

— Жить одному нелегко, может понадобиться финансовая помощь.

— Ну так страховка же есть, на первое время хватит.

— Твоя мама часто просила меня позаботиться о тебе, если вдруг возникнет такая необходимость. Мы с ней были довольно близки. Она была человеком, который приносил радость людям.

Я заметил, что он говорит о матери в прошедшем времени.

— Вы навещали ее в больнице?

Доктор Сим коротко кивнул, уголки его рта немного опустились. Не знаю, обрадовалась бы мама, узнай, что он переживает за нее. Это был один из приемов, которым научила меня мама: если кто-то грустит оттого, что тебе грустно, то тебя это должно радовать. Она говорила, что это как в математике: минус на минус дает плюс.

— А почему вас называют доктором?

— Когда-то я был врачом. Сейчас — нет.

— Интересно вы род занятий сменили.

Доктор Сим снова залился смехом. Я постепенно стал замечать, что он все время смеется над моими словами, даже когда я не собирался шутить.

— Любишь книги?

— Да. Я и раньше помогал маме в лавке.

— Что ж, давай поступим так: я — владелец этого здания, поэтому оставайся здесь, продолжай работать, за это я буду тебе платить, на жизнь должно хватать. А страховку потратишь на обучение в университете или если что-то непредвиденное случится. Так что, если ты не против, будем считать, что с основными вопросами мы в общем и целом разобрались.

Я ответил ему так же, как и работнику соцопеки: сказал, что мне надо подумать. Потому что приучился к тому, что, если поступает какое-то необычное предложение, нужно выгадать время, чтобы все обдумать.

— Если будет тяжело, всегда обращайся ко мне. С тобой на удивление интересно общаться. Что ж, на этом, пожалуй, все. Давай, развивай торговлю, букинист!

Перед тем как уйти, я задал ему еще один вопрос:

— Вы с мамой были любовниками?

Глаза у доктора расширились, но тут же снова сузились.

— Ты это так понял? Мы были друзьями. Хорошими друзьями. — Улыбка на его лице стала медленно гаснуть.

Я принял предложение доктора Сима. По всем прикидкам оно не казалось мне опасным. Хуже мне от него не стало, и жизнь шла своим чередом. Следуя наставлению доктора, я старался развивать торговлю, поэтому целыми днями был занят тем, что искал популярные книжки в хорошем состоянии, а также следил, чтоб в лавке всегда в достаточном количестве были пособия для подготовки к экзамену на госслужащего[19]. Когда было холодно, в лавку вообще никто не заходил и я за весь день мог не сказать ни слова. Да и вообще рот раскрывал, только когда хотелось пить, и тогда в ноздри шибало несвежим дыханием.

Под рамкой фотографии в углу стола мы по-прежнему стояли все втроем: смеющиеся мама с бабулей и я — с каменным лицом. Иногда я тешил себя напрасными иллюзиями из серии «а может, они просто уехали куда-то?». Хотя, конечно, я и знал, что из этого путешествия им уже никогда не вернуться. Моя вселенная состояла только из них. Но теперь, когда их не стало, оказалось, что в мире существуют и другие люди. И постепенно, по одному, они стали проникать в мою жизнь. Первым из них был доктор Сим. Он изредка заходил ко мне в лавку, чтобы угостить булочками или просто потрепать по плечу, и говорил: «Держись, сил тебе!» Хотя я особо силы никуда не расходовал.

Начало смеркаться, и я пошел к маме. Мама лежала не шевелясь, как Спящая красавица в чаще леса. Интересно, что бы она хотела от меня в такой ситуации? Чтобы я целыми днями сидел возле кровати и по часам переворачивал ее в другое положение? Вряд ли. Она бы наверняка хотела, чтобы я продолжал учиться. Потому что это было бы «нормальной жизнью» в моем возрасте. Поэтому я решил вернуться к занятиям.

Постепенно ветры стали не такими пронизывающими, прошел восточный Новый год, за ним День святого Валентина, и когда люди перешли на чуть более тонкие пальто, я получил аттестат об окончании школы средней ступени[20]. По телевидению и радио каждый день все беспрерывно жаловались на то, как быстро пролетели январь и февраль.

А потом наступил март. Детсадовцы пошли в начальную школу, школьники начальных классов — в среднюю. Я же стал старшеклассником и поэтому тоже стал ходить в другую школу[21]. Теперь мне снова предстояло каждый день общаться с учителями и однокашниками.

И в моей жизни постепенно наступили перемены.

Школу, в которую я пошел, построили лет двадцать назад. Она была совместной, для парней и девушек. Хотя процент поступления в ведущие вузы страны был здесь не такой уж и высокий, но, с другой стороны, плохой репутации у нее тоже не было, да и хулиганы здесь не учились.

Доктор Сим предложил вместе пойти на торжественное собрание по случаю зачисления, но я отказался и предпочел наблюдать за этой унылой церемонией издалека и в одиночестве. Само здание было красного цвета, а внутри благодаря недавнему ремонту все пропиталось запахом краски и стройматериалов. Новая, неразношенная школьная форма топорщилась и жала.

На следующий день начались занятия, и меня сразу же вызвала к себе классная. На тот момент она работала в школе второй год, преподавала химию и была старше меня максимум лет на десять. Мы зашли в приемную. Когда классная с размаху плюхнулась на старый фиолетовый диван, из него столбом поднялась пыль. Классная негромко закашляла в кулачок, прочищая горло. Мне почему-то подумалось, что она, наверное, младшая дочь в семье, всеобщая любимица. Когда ее непрекращающееся кхеканье уже стало меня раздражать, она, всем видом излучая позитив, наконец спросила:

— Тебе, наверное, трудно? Я могу чем-нибудь помочь?

Она, судя по всему, была в курсе событий, что со мной произошли. Похоже, что со шкалой связывались консультант-психолог и адвокат. До того, как она успела еще что-то сказать, я торопливо ответил:

— Нет, у меня все в порядке.

Уголки ее рта натянулись, а брови удивленно приподнялись, будто это был не тот ответ, который она ожидала услышать.

Эта история получила продолжение на следующий день во время классного часа. Классная ухитрилась за пару дней выучить имена и фамилии всех учеников, но это никого не впечатлило, поскольку старательно заученные имена она использовала исключительно для того, чтобы сказать — такой-то, а ну-ка потише или сякой-то, можешь садиться. Было ясно, что у нее не было таланта привлекать к себе внимание учеников. Каждые три секунды она откашливалась: видимо, у нее это уже вошло в привычку: в промежутках все время кхекать.

— Что ж, и еще одно объявление. — Классная внезапно повысила голос. — У одного из ваших товарищей произошло большое горе. В прошедшее Рождество он потерял всех родных. Давайте все его поддержим. Сон Юн Чжэ, вставай!

Я поднялся.

— Держись, Сон Юн Чжэ, ты — молодец! — Произнеся это, она подняла руки повыше и первой захлопала в ладоши.

Она сейчас напоминала ассистентку режиссера, которая на ток-шоу стоит за кадром и подсказывает зрителям, в какой момент аплодировать.

Реакция в классе была вялой: большинство лишь делали вид, что бьют в ладоши, хотя несколько человек все-таки отнеслись к делу добросовестно, так что какие-то хлопки все-таки были слышны. Но они быстро смолкли, и в наступившей тишине на меня уставились десятки любопытных глаз.

«У меня все в порядке» было неправильным ответом на ее вчерашний вопрос о помощи. Надо было сказать так:

— Если хотите помочь, просто оставьте меня в покое.

После этого не понадобилось много времени, чтобы обо мне поползли слухи. Ведь стоило только начать вводить в поисковике «ро…», как он тут же выдавал сочетания «рождественский убийца» или «рождественская трагедия», по которым не составляло труда найти ссылки на статьи о шестнадцатилетнем подростке по фамилии Сон, потерявшем мать и бабушку. Статьи эти сопровождались фотографиями с похорон, и хотя мое лицо заблюрили, сделали это так халтурно, что любой, кто меня знал, мог легко опознать меня на этих фото.

В школе на это реагировали по-разному. Кто-то в коридоре издалека и украдкой указывал на меня пальцем, кто-то открыто перешептывался, когда я проходил мимо. Были и такие, которые во время обеда прямо подсаживались ко мне за столик и начинали расспросы. Если я поворачивал голову, непременно натыкался на чей-то взгляд, сверливший мне спину.

Наконец наступил день, когда мне все-таки решились вслух задать вопрос, интересовавший всех. Это было в обеденный перерыв, когда я возвращался из столовой в свой класс. Я увидел, как за окном школьного коридора раскачивается из стороны в сторону какая-то тень. Это о стекло крохотными побегами стучала ветка форзиции. Я подумал, что росткам нужно больше солнца, поэтому открыл окно и отвел ветку в другую сторону.

В этот момент на весь коридор кто-то звонким голосом неожиданно спросил:

— Эй, а каково оно, когда на твоих глазах убили маму?

Я повернулся на звук. Это был тщедушный паренек из моего класса. На уроках он часто пререкался с учителями, да и вообще ему нравилось побаламутить, выкинуть что-нибудь в толпе, чтоб побольше людей обратило на него внимание. Такие везде есть.

— Мама жива. Убили бабушку.

От такого ответа у него только вырвалось тихое «ох-х». Его взгляд мазнул по лицам вокруг, многозначительно задержался на некоторых, после чего они вместе захихикали.

— А, вот как? Извиняй. Перефразирую вопрос: а каково оно, когда на твоих глазах бабушку убили? — не унимался мелкий.

— Эй, ты что! — Девчонки вокруг неодобрительно загудели.

Парень развел руки и пожал плечами:

— А чё такого? Вам же всем тоже интересно! — сейчас он говорил чуть тише.

— Вы действительно хотите знать, каково это? — Мне никто не ответил, наступила полная тишина. — А никак. Я вообще ничего не почувствовал.

Я закрыл окно и вернулся в класс. Вернулся и шум вокруг. Вот только с остальным было по-другому: вернуться к тому, что было еще минуту назад, стало уже невозможно.

После этого случая я стал знаменитостью, хотя правильнее было бы это назвать расплатой за популярность. Когда я проходил по коридору, все расступались передо мной, как море перед Моисеем. Обо мне шептались по всем углам:

«Смотри, вон он, вон!»

«А выглядит нормальным…»

Ну и всякое такое в том же духе. Специально на меня посмотреть в наше крыло заходили даже из старших классов.

«Он же настоящее убийство видел».

«Прямо у него на глазах родных убивали».

«Вокруг кровь хлещет, а он и глазом не моргнул».

«Говорит, вообще не переживал».

Потом слухи стали множиться и обрастать дикими подробностями. Один за другим стали появляться «свидетели», утверждавшие, что были моими одноклассниками в начальной или средней школе и лично видели, что я и раньше вел себя ненормально. Как это всегда и бывает, слухи эти были сильно преувеличены. Например, одни говорили, что у меня уровень ай-кью превышает двести баллов, другие — что если ко мне подойти, то я могу и с ножом кинуться. А третьи так и вообще заявляли, что это я сам убил маму и бабушку.

Мама говорила, что в жизни всегда так: коллективу нужен козел отпущения. И наставлениями своими она мучила меня именно потому, что считала, что с очень большой долей вероятности на эту роль назначат меня. Теперь, когда рядом не было ни бабули, ни мамы, ее опасения начали становиться реальностью. Дети быстро смекнули: что бы они ни сказали, никакой моей ответной реакции можно не опасаться, и поэтому без малейших колебаний забрасывали меня бестактными вопросами или изводили обидными шутками. Количество ситуаций, в которых я оказывался, непрерывно росло, и без мамы, с которой можно было проработать возможные сценарии разговора, я был просто беспомощен и не знал, что и как мне делать.

На педсоветах я тоже был темой для обсуждения. Не из-за каких-то моих проступков, а, судя по всему, из-за звонков родителей. По их словам, мое присутствие создавало в классе напряженную атмосферу. Сами учителя тоже не вполне разобрались в ситуации. Через несколько дней в школу пришел доктор Сим, и у него был долгий разговор с классной. Вечером того же дня мы вместе сидели в китайском ресторанчике друг напротив друга, нас разделял только заказанный чачжанмён[22]. Когда с чачжанмёном было покончено, доктор Сим решился начать разговор. Он долго ходил вокруг да около, но в целом суть сводилась к тому, что учеба в школьных стенах мне, наверное, не очень подходит.

— Вы хотите сказать, что мне нужно бросить школу?

Доктор покачал головой.

— Никто не вправе требовать от тебя такого. Я имею в виду, что, пока ты школьник, с тобой и дальше будут так обращаться. Сможешь ли ты это вынести?

— Мне без разницы. Вы же знаете про мою особенность? Мама, наверное, рассказывала.

— Мама бы не желала, чтоб с тобой так обращались.

— Мама хотела, чтобы я жил нормальной жизнью. Хотя я и не всегда понимал, что под этим подразумевается.

— Ну, можно сказать, что это значит жить как все.

— Как все… — невнятно хмыкнул я. Не знаю, может, это действительно правильно — быть похожим на других. Обычная рутина, без взлетов и падений. Как все ходить в школу. Как все окончить ее. Если повезет — поступить в университет. Как-нибудь устроиться на нормальную работу, найти девушку по душе, жениться на ней, обзавестись семьей, детьми… В таком ключе. Вполне в духе маминого совета «не высовывайся», только другими словами.

— Конечно, все родители поначалу возлагают на своих детей большие надежды. Но если надежды не оправдываются, они просто хотят, чтоб у детей было все как у всех, заурядно. Полагая, что этого добиться проще. Но я так тебе скажу: заурядность — это такое качество, овладеть которым сложнее всего.

Если подумать, то бабуля, получается, тоже ведь хотела, чтобы мама жила обычной жизнью. А мама так не смогла. Как и говорил доктор, заурядность — это сложное понятие. Слова «нормальный», «обычный» — мы не придаем им значения, они легко слетают у нас с языка, и мы воспринимаем их как само собой разумеющееся. Но для скольких людей на самом деле подходит та пологая прямолинейность, которую подразумевает это слово?

Для меня же это было еще труднее, потому что «нормальности» у меня не было с самого рождения. И это вовсе не значило, что я обладал какими-то особо выдающимися способностями. Нет, я был просто странным парнем, болтающимся где-то посередке, ни туда ни сюда. Поэтому я решил сделать еще одну попытку. Попытку стать «нормальным».

— Я продолжу ходить в школу. — К такому выводу я пришел в тот день.

Доктор Сим кивнул.

— Вопрос только как. Могу дать тебе совет: чем чаще ты пользуешься головой, тем лучше она работает. Используешь ее для плохого — будет лучше получаться плохое. Используешь для хорошего — лучше получится хорошее. Я слышал, что у тебя определенные части мозга неразвиты. Но если упражняться, до некоторой степени ситуацию можно изменить.

— Я много упражняюсь. Например, вот так.

Я поднял уголки рта вверх, изображая улыбку. Хотя и знал, что это не очень похоже на то, как улыбаются другие люди.

— Ты маме все-таки рассказал бы…

— О чем?

— Что старшеклассником стал, что в школу ходишь. Это бы ее обрадовало.

— Зачем? Она же все равно ничего не понимает.

Доктор Сим больше ни слова не произнес. А что тут скажешь? Даже мне было понятно, что возразить тут нечего.

Струи дождя длинными ручейками стекали по оконному стеклу. Весенние ливни… Мама всегда их любила. Она говорила, что ей нравится запах дождя. Но сейчас она не могла ни услышать его шум, ни ощутить запах. И что в нем такого особенного? Как ни крути, это же просто влага, которая испаряется на сухом асфальте. От которой еще и рыбой тянет… Я осторожно присел рядом с мамой, потрогал за руку. Ее кожа загрубела, и я протер ей щеки и тыльную сторону кистей розовой водой. Потом вышел из палаты и сел в лифт, чтобы спуститься в буфет. Когда двери лифта раскрылись, я увидел человека, благодаря которому в моей жизни появилось чудовище. Именно он свел меня с ним.

Мужчина возле лифта был средних лет, с серебристой сединой, на нем был очень тщательно подобранный костюм, вот только плечи были понуро опущены, а в глазах стояли слезы. Если бы не выражение лица, его можно было бы назвать красивым. Но вид у него был осунувшийся и мрачный.

Едва он меня увидел, как тут же стремительно отвел глаза. У меня появилось какое-то предчувствие, что нам с ним еще суждено встретиться. Я понимаю, что слово «предчувствие» со мной не очень сочетается. Строго говоря, это предчувствие и не было чем-то, что я почувствовал или ощутил.

Впрочем, если задуматься, по большому счету предчувствие — это вовсе не то, что внезапно ощущаешь. Просто ты, сам того не замечая, тщательно, слой за слоем накапливаешь в голове свой повседневный опыт, раскладывая его на исходные условия и полученный результат. И когда оказываешься в какой-то аналогичной ситуации, подсознательно схожий результат и предполагаешь.

То есть в действительности «предчувствие» — это по сути просто база данных, набор причинно-следственных связей, типа «положил фрукты в блендер — на выходе будет сок». Вот так же и с этим мужчиной: он взглянул на меня, и результатом стало «предчувствие».

После этого я часто натыкался на него: в больничном буфете или в коридорах. Я чувствовал, что на меня кто-то смотрит, оборачивался и всегда ловил его взгляд. Он то ли просто изучал меня, то ли хотел что-то сказать. Поэтому, когда однажды он сам зашел ко мне в лавку, я поприветствовал его как ни в чем не бывало:

— Добро пожаловать!

Мужчина слегка кивнул мне и медленно двинулся вдоль книжных стеллажей. В каждом его шаге ощущалась тяжесть. Он прошел мимо раздела философии, остановился в уголке с художественной литературой, снял с полки том и направился к кассе.

Хотя на его лицо и была натянута улыбка, он старался не смотреть мне в глаза. Мама как-то говорила, что это может быть признаком беспокойства.

— Миллион вон.

— Не думал, что это так дорого. — Мужчина полистал книгу. — Она и вправду такая ценная? Это ведь не первое издание. Да даже если и первое, то это все равно не оригинал, а перевод.

— И тем не менее — миллион вон.

Это был роман «Демиан»[23], любимая мамина книга. Книга, которая всегда стояла у нее на полке еще со школьных времен. Книга, благодаря которой мама и загорелась страстью к писательству. Книга не на продажу. Как же так получилось, что он выбрал именно ее? Мужчина глубоко вздохнул. Было видно, что он не брился уже несколько дней, отчего на лице проступила щетина.

— Видимо, мне нужно сначала представиться. Меня зовут Юн Квон Хо, я профессор, преподаю теорию менеджмента в университете. Можно посмотреть в интернете, там будут ссылки. Я говорю это не для хвастовства, а том смысле, что можно проверить, кто я такой, и удостоверить личность.

— Мы уже встречались, я видел вас в больнице.

— Спасибо, что узнал. — Черты его лица немного смягчились. — Я разговаривал с твоим опекуном, доктором Симом. Он рассказал, какая с тобой история приключилась и что ты — ребенок особенный. В общем, доктор посоветовал мне поговорить с тобой напрямую, вот потому я и пришел. Собственно, я к тебе с просьбой.

— Какой?

Он помедлил с ответом.

— Даже не знаю, с чего начать…

— Вы сказали, у вас есть просьба. Можете начать с нее.

Профессор усмехнулся:

— Как меня и предупреждали, ты весьма прямодушный, говоришь без обиняков. Я знаю, что твоя мама в больнице. Моя жена — тоже. Она скоро умрет, судя по всему на днях… — На этих словах он весь сгорбился, съежился, но потом пришел в себя, отдышался и заговорил снова: — У меня к тебе будут две просьбы. Во-первых, я был бы очень признателен, если бы ты вместе со мной сходил проведать мою жену. А во-вторых… — Он снова глубоко вздохнул. — Не мог бы ты выдать себя за нашего сына? Это будет нетрудно, ведь вы с ним очень похожи. Тебе нужно будет просто сказать ей пару слов, и все.

Просьба была необычной. Такую нечасто услышишь. Поэтому я спросил, для чего все это надо. Он встал, сделал круг по лавке. Похоже, он был из того типа людей, которым всегда нужно время, чтобы подобрать слова.

— Тринадцать лет назад у нас пропал сын. — Он наконец начал свой рассказ. — Мы были богаты. Я, отучившись за рубежом, вернулся в Корею и стал профессором в весьма молодом возрасте. У жены тоже была блестящая карьера. Мы оба считали, что жизнь удалась. Но после утраты ребенка все пошло кувырком. Что мы только ни делали, чтоб его найти, — все было бесполезно. Между нами начались раздоры, потом жена слегла. Это было очень непростое время для меня. Даже сам не знаю, почему я тебе это все говорю.

— И что было дальше? — спросил я в надежде, что история не особо затянется.

— Недавно мне позвонили. Сказали, что нашли какого-то мальчишку, возможно, это мой сын. И я пошел с ним встретиться.

Мужчина замолчал и некоторое время крепко кусал губы.

— Я бы хотел, чтобы моя жена, прежде чем покинет этот мир, увидела сына. Того сына, которого она мечтала увидеть. — На слове «того» он сделал особый акцент.

— То есть ваш настоящий сын выглядит не так, как она мечтала?

— Всего рассказать я тебе сейчас не могу. Точнее, это сложно объяснить. — Профессор опустил голову.

— Но тогда почему я?

— Взгляни-ка сюда.

Он протянул мне листовку с объявлением «Пропал ребенок». На ней была фотография малыша трех-четырех лет, а рядом — фоторобот, как он может выглядеть сейчас. В принципе да, можно было сказать, что мы похожи, тем более если он сам так считает. Сходство было не столько в конкретных деталях, сколько в ощущении от образа.

— Сын, которого вы нашли, он что, не похож на свое фото? — Я переспросил, потому что не понимал, к чему он клонит.

— Да нет, похож. Но, как и сказал, на тебя тоже похож немного. Только состояние у него сейчас такое, что встретиться с матерью он не сможет. Пожалуйста, помоги мне в этом деле, очень тебя прошу. Твою маму мы переведем в лучшую палату. Или найдем для нее сиделку — я все оплачу. Если не нужна сиделка, проси, чего хочешь, я сделаю все, что в моих силах.

Его глаза наполнились слезами. А я, как обычно, сказал, что мне нужно подумать.

Профессор не соврал. В интернете я сразу нашел информацию и о его работе, и о семье, и о случае с пропавшим сыном. Мне вспомнился бабушкин совет: «Если не в тягость, то почему бы и не помочь?», так что, когда он пришел на следующий день, я принял его предложение.

Хотя если б я уже знал Гона, то вряд ли бы согласился. Поскольку из-за этого решения я, сам того не подозревая и не желая, навсегда отнял у него что-то очень важное в жизни.

Палата, в которой лежала жена профессора Юна, была вся заставлена цветами. Развешанные повсюду электрические лампочки заливали все вокруг теплым светом. По сравнению с маминой живопыркой на шестерых это был совсем другой уровень — как номер шикарной гостиницы, которые я видел только в кино. Она, похоже, обожала цветы, у меня же от этого аромата просто голова раскалывалась и в глазах пестрело: даже обои на стенах были в цветочек. Я слышал, что в больницу проносить букеты нельзя, но для нее, видимо, сделали исключение.

Профессор взял меня под локоть и медленно подвел к ее кровати. Казалось, что женщина, вся усыпанная цветами, уже лежит в гробу. Мы подошли поближе, и я смог разглядеть ее: она выглядела точь-в-точь как в фильмах про безнадежных больных: на ее лицо уже опустилась серая тень, которую не удалось стереть даже ярким лучам солнца, бьющим через окно. Женщина протянула ко мне свою тощую руку, коснулась моей щеки. Жизни в ее руке было не больше, чем в сухой ветке.

— Он… Это он, мой сынок, мой Ли Су. Милый, наконец-то! Что же ты так долго…

Женщина зашлась в неудержимых рыданиях. Удивительно, но в ее дряхлом теле еще оставались силы на то, чтобы так плакать. Ее трясло так, что я начал опасаться, не рассыплется ли она в труху.

— Прости маму, сынок. Ведь мы столько не успели с тобой сделать! Мне хотелось сидеть вместе с тобой за обеденным столом, путешествовать вместе с тобой, да просто наблюдать, как ты растешь. Но жизнь пошла не так, как задумывалось. И несмотря на это, ты вырос таким молодцом. Спасибо тебе за это.

Когда ее «спасибо» и «прости» пошли уже на десятый круг, она заплакала снова, но потом с усилием заставила себя улыбнуться. За те полчаса, что я провел с ней, она ни разу не выпустила мою ладонь из своей и все время гладила меня по щеке. Похоже, все жизненные силы, что у нее еще оставались, она изливала на меня.

Мне много разговаривать не пришлось. Как только она ненадолго замолкала, профессор делал мне знак глазами, и я говорил заранее подготовленные фразы: что рос в хорошей семье, что особых тягот у меня не было, что теперь, когда рядом есть папа, я с еще большим рвением возьмусь за учебу, так что за это она может быть спокойна. В конце я даже немного улыбнулся. Глаза у женщины начали закрываться: похоже, что запас сил у нее окончательно иссяк.

— Можно тебя обнять?

Это были ее последние слова. Иссохшие руки-ветки плотно прижались к моей спине. Ощущение было, как будто я попал в цепкий капкан, вырваться из которого невозможно. Мне передавалось обжигающее биение ее сердца. Наконец ее руки бессильно упали. Сидевшая рядом медсестра сказала, что больная уснула.

Оказалось, что жена профессора Юна когда-то была успешной журналисткой. Энергичной, напористой. Писавшей колкие статьи и не боявшейся ставить собеседников в тупик острыми вопросами. Вот только ее постоянно грызло чувство вины за то, что из-за занятости она не может уделять много времени своему ребенку и все время приходится отдавать его в чужие руки, нанимать бэби-ситтеров.

Но в тот день ей как раз удалось впервые за долгое время взять отгул и вдвоем с сыном пойти в парк развлечений. Взяв малыша на руки, она поднялась на вращающуюся карусель. Светило солнце, было тепло, и им было хорошо на свежем воздухе. Неожиданно у нее зазвонил мобильный. Малыш хотел покататься еще, но мать, держа его за руку, спустилась с карусели и ответила на звонок. Разговор вышел короткий, закончился быстро, но когда она убрала трубку, ребенка нигде не было. Она даже не помнила, как отпустила его руку.

Тогда еще не было столько камер наблюдения, как сейчас, поэтому оставалось много непросматриваемых зон. Расследование шло долго, но местонахождение ребенка установить никак не удавалось. Супруги предпринимали все усилия, чтобы найти сына, но надежда постепенно таяла. Им оставалось только молить судьбу о том, чтобы ребенок все-таки остался жив и попал к хорошим людям, но ужасные мысли, понятно, не отступали. Жена профессора не переставала обвинять себя в случившемся, и тот успех, за которым она когда-то гналась, теперь представлялся ей просто погоней за каким-то обманчивым миражом.

От этих мыслей ее здоровье постепенно подтачивалось, она слегла. Профессор тоже считал ее виноватой, но, потеряв ребенка, он не хотел потерять еще и жену. Хотя и утешать ее тем, что их сын когда-нибудь найдется, тоже не спешил.

Незадолго до того, как профессор Юн встретился со мной, ему позвонили из интерната для подростков и сказали, что, возможно, его потерянный ребенок нашелся. Так профессор встретил своего сына, которого не видел тринадцать лет. Вот только матери показывать его было нельзя. Потому что этим ребенком оказался Гон.

Интересно, разговор со мной и впрямь отнял у матери Гона последние силы? Хотя сколько их там у нее оставалось… В любом случае в тот же день она впала в кому и через несколько дней умерла. Профессор Юн сообщил мне об этом тихим, спокойным голосом. Думаю, не многие способны так говорить о смерти близкого человека. Для этого нужно, чтобы с мозгами было не все в порядке, как у меня, либо чтобы ты еще до смерти вычеркнул умирающего из своей души. Профессор относился ко второму типу.

Не знаю почему, но я пошел на похороны. По большому счету никакой необходимости в этом не было, просто пошел, и все. Возможно, потому что она слишком сильно меня обнимала.

Эта траурная церемония очень отличалась от похорон бабули: в тот раз поминки были совместные, но, несмотря на общую многолюдность, толкотню и суету, перед портретом бабули стоял лишь я один. Сейчас же прощание с усопшей напоминало светский раут: все были одеты изысканно и элегантно. Род занятий этих людей и их манеру говорить лучше всего можно было бы описать словом «респектабельный». Тут и там слышалось «господин профессор», «господин доктор», «господин директор» или «господин президент».

На траурном портрете мать Гона выглядела совсем не так, как в больнице: яркие губы, пышные густые волосы, пухленькие щечки, глаза горят огнем, словно пламя свечи. В общем, лицо слишком молодое. Я спросил, зачем было для портрета брать фотографию, где ей от силы лет тридцать, может чуть больше. Профессор словно предчувствовал мой вопрос:

— Это она снималась еще до пропажи ребенка. А после того случая ни на одной фотографии она так уже не выглядела. Жена выбрала ее сама.

Что ж, перед смертью ее заветное желание исполнилось — она увидела своего сына. По крайней мере, она так думала. Интересно, если бы она узнала правду, сильно бы расстроилась? Я зажег палочку с благовониями, поставил перед алтарем и поклонился.

Решив, что на этом моя миссия выполнена и больше мне здесь делать нечего, я уже развернулся на выход, как внезапно ощутил резкий холод, который быстро заполнил все помещение. На людей словно наложили мощнейшее заклятие молчания: все как один тут же перестали говорить, кто-то даже осекся на полуслове и остался стоять с раскрытым ртом. Взгляды как по команде устремились в одну сторону. В ту сторону, где стоял он.

Это был сухощавый невысокий паренек с непропорционально длинными руками и ногами, которые не очень подходили к его коренастому туловищу. Кулаки его были крепко сжаты, и вообще он чем-то напоминал главного героя манги «Завтрашний Джо»[24]. Вот только по его фигуре не было заметно, что он активно занимается спортом. Он скорее напоминал детей из документалок про страны третьего мира, которые целыми днями лазят по помойкам или бегают за туристами, выклянчивая доллар-другой. Что у них, что у него тело формировали не тренировки, а борьба за выживание. Его смуглая кожа не лоснилась, а черные бусины глаз, блестевшие в тени густых бровей, как уголь прожигали всех присутствующих. Именно этот взгляд заставил всех замолчать. Подросток был похож на дикого зверя, который загрыз своего же детеныша и теперь скалил зубы на окружавших его людей, которые и не думали нападать на него.

В тишине раздалось громкое «Тьфу!» — мальчишка звучно сплюнул на пол. Похоже, это заменяло ему приветствие. Он уже делал так раньше — в день, когда я впервые увидел его. Собственно говоря, наша встреча на поминках стала второй по счету.

Пару дней назад у нас появился новенький. Дверь в кабинет распахнулась, и вслед за классной вошел низкорослый парень. Это был Гон. Он стоял перед незнакомым классом выставив ногу, скрестив руки на груди и, казалось, не испытывал никакого смущения.

Классная, помявшись, словно это она была новенькой, все же попросила Гона представиться. А тот, переступив с ноги на ногу, просто сказал:

— Уж лучше вы сами.

Все взорвались смехом, кто-то от восторга заулюлюкал, некоторые даже зааплодировали.

Учительница покраснела и обмахнула лицо ладошкой.

— Это — Юн Ли Су. Теперь поприветствуй своих одноклассников.

Гон промычал: «А-а-а, ну что ж…», после чего похрустел шеей, погонял языком за одной щекой, за другой, ухмыльнулся и, отвернувшись в сторону, смачно плюнул.

— Так сойдет?

Класс взвыл еще сильнее, но уже не так, как в прошлый раз, — кто-то даже вслух выругался. Раньше за такое классная делала замечание или сразу вела в учительскую, но сейчас она почему-то вообще ничего не сказала и просто отвела взгляд. Ее лицо покраснело еще больше: казалось, что это давят слова, которые рвались из нее наружу. А Гон досидел до звонка и больше в тот день на уроках не появлялся.

Все тут же кинулись пробивать его биографию в интернете, и через час весь класс уже знал, где и чем он занимался. А еще один одноклассник слил информацию, которую узнал от своего двоюродного брата.

Этот брат якобы ходил с нашим новеньким в одну школу, откуда Гона забрали в колонию для несовершеннолетних. Теперь он оттуда вышел, и его направили к нам. В подтверждение своих слов парень позвонил брату. Все закричали, чтобы он поставил телефон на громкую связь. Впервые за долгое время весь класс сплотился и дружно придвинулся поближе к говорящему. Кто-то даже на парту встал, чтобы лучше слышать. Я хоть и сидел далеко, но тоже четко слышал все.

— Да он вообще бандит конченый! На нем, наверное, только убийства не висит, а в остальном — полный набор, через все прошел.

Кто-то решил меня подколоть:

— Слышь, придурок! Теперь тебе точно конец!

На следующий день стоило новенькому зайти в дверь, как весь класс разом притих. Гон молча направился к своему месту, и все либо украдкой отводили взгляд, либо делали вид, что уткнулись в книги. И тут уже Гон перестал вести себя тихо — с размаху швырнул свою сумку и заорал:

— Кто???

Похоже, до него дошло, что вчера ему поперемывали косточки.

— Я спрашиваю, кто та крыса, которая про мои дела разнюхать решила? Пусть лучше сам встанет и признается!

В воздухе повисла просто звенящая тишина. Наконец, дрожа всем телом, поднялся наш главный источник информации:

— Эт-то н-н-не я… Эт-то брат д-д-двоюродный сказал, что про т-т-тебя знает. — Его голос с каждым словом становился все тише.

Прежде чем продолжить, Гон снова покатал языком за щекой.

— Ну вот и славно. Теперь мне и представляться не надо, вы все и так знаете.

После чего резко бухнулся за парту.

В день, когда стало известно, что жена профессора умерла, Гон не пришел в школу. Ходили слухи, что у него в семье кто-то умер, но даже тогда мне и в голову не могло прийти, что это его мать и что он — тот самый пропавший сын, за которого меня выдавали.

Пройдя сквозь толпу, Гон поклонился перед алтарем. Все шло заурядно: следуя наставлениям отца, он зажег благовония, налил стопку сочжу, поставил перед портретом матери, поклонился снова. Все это он проделал очень быстро: поклонился всего один раз, резко выпрямился и второй раз лишь немного склонил голову — весь процесс занял лишь пару секунд. Профессор Юн подтолкнул сына, чтобы тот поклонился еще, но Гон отбросил его руку и испарился в неизвестном направлении.

Профессор предложил мне поесть перед уходом, и я уселся за поминальный стол. На столе стояли фрукты, горячий юккэчжан[25], оладьи чон[26], медовый тток[27]. У нас такое готовили по праздникам. Я сам не заметил, что проголодался, поэтому быстро накинулся на еду.

Люди часто забывают, как громко они разговаривают друг с другом. Кому-то кажется, что он говорит тихо, но на самом деле практически каждое его слово беспрепятственно влетает в уши других. За столом только и было разговоров что о Гоне: что он появился только на второй день поминок, что его еле уговорили прийти; что, едва выйдя из колонии, он снова во что-то вляпался, что понадобилась куча денег, чтобы перевести его в новую школу, что был какой-то другой парень, выдававший себя за него. От этих разговоров у меня уже в голове звенело. Забившись в угол, я отвернулся от всех, но при этом никуда не уходил и продолжал тихо сидеть на месте. Сам не знаю почему, но я чувствовал, что нужно остаться.

Когда наступила ночь и люди начали расходиться, Гон вернулся. Он не сводил с меня взгляд, сверля глазами, словно через прицел. Гон подошел, уселся прямо передо мной. Не говоря ни слова, выхлебал две миски юккэчжана, утер пот со лба и только тогда сказал:

— Это же ты? Ты тот урод, который вместо меня быть их сыном подписался?

Мне даже отвечать не пришлось, потому что Гон тут же продолжил:

— Теперь ты узнаешь, как мозгам бо-бо делают. А чё, может даже прикольно получиться. — Он ощерился и поднялся с места. И на следующий день все действительно началось. Началось по-настоящему.

Гон подтянул к себе двух типов, которые все время ходили за ним по пятам. Один, тощий, был кем-то вроде секретаря: что Гон скажет, то и передает. Второй, здоровяк, должен был всем показывать, за кем сила. Был еще и третий, но тот держался чуть в стороне и, похоже, не так уж дружил с остальными. Хотя и основную троицу вряд ли можно было назвать друзьями: так, что-то вроде сговора, кучковались вместе ради общих интересов.

Как бы то ни было, травить меня стало новым хобби Гона. Он неожиданно появлялся передо мной, выскакивая как черт из табакерки. Он мог подкараулить меня возле буфета и дать тумака. Или же, стоя за углом в конце коридора, подставить подножку, чтобы я упал. Всякий раз, когда его незамысловатые комбинации удавались, Гон так радостно смеялся, словно только что получил роскошный подарок. Вслед за ним начинали смеяться и его шестерки по бокам, чтоб не выбиваться из общего ритма.

Вот только я ни на что из этого вообще никак не реагировал. Теперь в школе уже всё больше начинали сочувствовать мне, а Гона — опасаться. Но учителям все равно никто ничего не говорил. Отчасти из-за того, что понимали последствия: гнев Гона мог обернуться против них. Хотя и по моей реакции не чувствовалось, что я прошу о помощи. В общем, все решили посмотреть, чем закончатся разборки этих двух фриков.

Понятно, какой реакции ждал от меня Гон. Я знал этот тип детей: встречал таких и в начальной школе, и в средних классах. Им нравится наблюдать за перекошенным от страха лицом затравленного человека. Нравится смотреть, как он плачет, умоляет пощадить и отпустить. И за счет физической силы они обычно добивались своего. Но я знал и другое: если Гон хочет увидеть хоть какую-то реакцию на моем лице, шансов у него нет. И чем больше он будет стараться, тем больше выбьется из сил.

Прошло не так много времени, когда до Гона начало доходить, что в качестве мишени он выбрал не самого удобного противника. Он продолжал меня изводить, но уже без прежнего энтузиазма.

Чем дольше я не проявлял никаких эмоций и не просил о помощи, тем более натянутой становилась атмосфера в классе. За спиной у Гона уже начали тайком шушукаться: «Он что, сдулся?», «Да, что-то он совсем на измене».

Гону, похоже, уже надоело раздавать мне подзатыльники и сбивать с ног, вместо этого он сделал «официальное заявление», что намерен разобраться со мной окончательно. Как только закончился классный час, к доске тут же мелкой рысцой выбежал худосочный шнырь из его команды и начал что-то писать корявыми буквами. Результатом его стараний стала кривая надпись:

Тут уже сам Гон пафосно изрек:

— Короче, я тебя предупредил, а выбор делай сам. Не захочешь конкретно отхватить — значит, не придешь. Я тогда пойму, что ты испугался, и больше не буду тебя прессовать. Но если увижу, что ты стоишь у меня на пути, — пеняй на себя.

Я ничего ему не ответил, просто взял сумку и поднялся с места. Гон швырнул учебником мне в спину:

— Придурок, ты хоть понял, что я сказал? Не хочешь огрести — убирайся с моей дороги, чтоб я тебя больше не видел! — Гон аж весь задымился, от неудержимой ярости его лицо все пошло красными пятнами.

Я спокойно ответил:

— Зачем мне убираться с твоей дороги? Я как ходил по своей, так и буду ходить. Если ты там будешь — увидимся. Если нет — значит, не увидимся. — И вышел из класса. Мне вслед понеслась его ругань. Я еще тогда подумал, что Гон мучает себя довольно изнурительным способом.

О стычке между мной и Гоном узнали все. На следующий день прямо с утра об этом гудела вся школа: каждому было интересно, что произойдет на большой перемене. Кто-то жаловался, что время до обеда так тянется. Кто-то говорил: «Да ладно, неужто Сон Юн Чжэ и впрямь туда пойдет?» Кто-то даже делал ставки, кто победит. А я как ни в чем не бывало сидел на уроках. Время для меня текло как и раньше: ни быстрее, ни медленнее. Наконец прозвенел звонок с четвертого урока, и мы пошли на обед.

В столовой рядом со мной никто не сел. Что, впрочем, никак не выбивалось за рамки обыденности, так было всегда. Закончив с едой, я встал из-за стола и увидел, как вдалеке одновременно вслед за мной поднялась еще пара человек.

По мере моего движения толпа постепенно росла. Я пошел к выходу. Чтобы пройти из столовой в учебный корпус, надо было миновать котельную, так было короче. Я шагал не торопясь, едва шевеля ногами. Гон уже стоял на месте стрелки у мусорных баков и пинал валявшуюся там корягу: тум-тум-тум. Он был один, без пристяжи из своих холуев. Заметив меня, он замер. Хоть было и далеко, но я увидел, как его руки сжались в шары кулаков. По мере того, как расстояние между нами сокращалось, «группа поддержки», следовавшая за мной, рассеялась бесполезной пылью.

Выражение лица Гона было каким-то странным, я не мог его определить. Это не было гневом — для гнева его губы были слишком плотно сжаты. Но на грусть тоже не походило, потому что уголки глаз были слишком задраны вверх. Что ж оно означало?

Кто-то закричал:

— Да он зассал, зассал! Реально от страха совсем голову потерял! Юн Ли Су — ссыкло!!!

Теперь между нами оставалось всего несколько шагов. Я шел с прежней скоростью, не ускоряясь. После обеда меня разморило, и единственное, чего мне сейчас хотелось, — скорее вернуться в класс и успеть немного покемарить. Погруженный в эти мысли, я сам не заметил, как прошел мимо Гона, словно он был частью пейзажа. Я услышал, как вокруг закричали «Вау!», но в этот же момент меня что-то слегка стукнуло по затылку. Больно не было — наверное, Гон просто промахнулся. Но не успел я обернуться, как в меня прилетел еще один удар, на этот раз ногой, от которого меня качнуло вперед.

— Я, блядь, что, неясно сказал? Сам выбрал, теперь получай!

Каждое его слово сопровождалось ударом ноги, и чем дальше, тем сильнее. От пинков гудело все тело, щека закровоточила изнутри. В какой-то момент я упал, изо рта вырвался стон. Но добиться от меня желаемого он так и не мог.

— Ах ты придурок! Да что ж с тобой не так? — сам чуть не плача, кричал Гон.

Школьники, до этого просто с интересом наблюдавшие за происходящим, начали шуметь. Среди общего ропота удалось разобрать лишь несколько фраз:

— Это уже не шутки!

— Эй, позовите кто-нибудь классную!

Едва заслышав это, Гон тут же повернулся к толпе.

— Это кто сказал? Какая сука? За спиной тявкать все горазды, в лицо мне скажите! Ну?

Гон нагнулся, кинулся подбирать разбросанный на земле мусор и без разбору, что первым на глаза попадется, начал швырять им в окружающих. В воздухе замелькали пустые жестяные банки, стеклянные бутылки, какие-то палки…

Дети закричали и в страхе разбежались. Картина знакомая, так уже было. С бабулей. С мамой. Что тогда, что сейчас люди вели себя одинаково. Нужно было заканчивать эту канитель. Сплюнув скопившуюся у меня во рту кровь, я произнес:

— Прекращай. Ты от меня ничего не добьешься.

— Чё сказал? — спросил Гон, задыхаясь.

— Того, чего тебе хочется, ты не добьешься. Я чисто технически не смогу этого сделать. Нужно будет притворяться и играть, а мне это трудно. Даже невозможно. Поэтому прекращай. Ведь все только делают вид, что тебя боятся, а в душе просто смеются над тобой.

Гон огляделся по сторонам. Вокруг стояла такая тишина, что казалось, время застыло. Гон, как кот, угрожающе выгнул спину дугой.

— Блядь, с-с-суки, вам всем пиздец! — Его понесло, и он начал орать. Слова, вылетавшие из его рта, все до единого были нецензурными. Он впал в такое непередаваемое бешенство, для которого ему не хватало даже ругани, брани и мата.

Настоящее имя Гона было Ли Су. Именно это имя дала ему мать. Но он говорил, что не помнит, чтобы кто-то называл его так. Да и вообще оно ему не нравилось — имя для хлюпика. Из всех имен, что у него были, он предпочитал Гон.

Самое раннее, что мог вспомнить Гон из детства, — какое-то незнакомое место, вокруг чужие люди трещат на странном языке. Он сам понятия не имел, как и почему там оказался. Помнил только, что всегда было много народу, шума, гама и суеты. Он жил у пожилой пары приезжих китайцев, осевших в трущобах Тэрим-дона[28]. Они называли его Цзэ Яном. Несколько лет подряд он вообще не покидал их дом. Поэтому-то никто и не мог установить его местонахождение по горячим следам.

Как-то раз к ним с проверкой нагрянула миграционная служба, и старики китайцы куда-то пропали. Гон сначала помыкался-помыкался по чужим домам, но в конце концов очутился в детском приюте. Все считали, что он родной внук тех китайцев. Те назад в Китай не вернулись, иных сведений об их местонахождении не было, так что выяснить, кем же являются родители ребенка, тоже не представлялось возможным.

Гон провел некоторое время в приюте, но потом его взяла к себе одна бездетная пара. Теперь его стали называть Тон Гу. Условия в этой семье были не очень хорошими: когда через два года у них родился собственный ребенок, они отказались от Гона. Ему пришлось снова вернуться в приют, где он стал устраивать всякие безобразия.

В результате у него начались приводы в полицию, даже несколько раз забирали в исправительные центры для несовершеннолетних. Вот в одном из таких центров с романтическим названием «Надежда» он и придумал себе имя Гон.

— А иероглифами оно записывается?

— Не-а. Я в такие сложности не вникаю. Просто в голову пришло, и все, — сказал Гон и ухмыльнулся.

Вот такой вот он и был. Я тоже считал, что имя Гон ему подходит больше, чем Цзэ Ян, Тон Гу или Ли Су. Оно прямо такое… очень «гоновское».

За драку у котельной Гона отстранили от школы на неделю. Не знаю, чем бы все тогда закончилось, но кто-то, видимо, все-таки сообщил учителям, и те подоспели вовремя. Профессора Юна вызвали в школу, где у него был крайне неприятный разговор с моим официальным опекуном доктором Симом. Доктор Сим тихо, но очень зло сказал, что сильно жалеет, что с самого начала не запретил профессору обращаться ко мне с какими-то просьбами. Кроме того, со стороны школы тоже было вынесено предупреждение о том, что если Гон в дальнейшем не изменит свое поведение, то им ничего не останется, как поставить вопрос о переводе его в другую школу. Профессор стоял и слушал все это с поникшей головой.

Пару дней спустя мы с Гоном сидели за одним столиком в пиццерии. Его глаза уже не горели таким раскаленным пламенем, как раньше. Возможно, потому что рядом находился отец.

Только потом я узнал, что, когда профессору сообщили о выходке Гона, он впервые поднял на него руку. Профессор Юн был интеллигентом, поэтому все обошлось тем, что он запустил в стену чашку, которую держал в руке, достал розги и пару раз хлестанул ими Гона. Тем не менее это оставило пятно на его репутации приличного человека, которым он себя считал и образ которого старательно поддерживал. И, конечно, еще больше осложнило и без того непростые отношения с сыном.

Каково это, когда тебя наказывает твой настоящий отец, которого ты не видел больше десятка лет? Когда вы еще не успели узнать друг друга, сойтись…

По словам доктора Сима, профессор Юн — человек очень принципиальный. Главным кредо всей его жизни было «не причиняй вреда другим», и, конечно же, он не мог стерпеть, что его внезапно вернувшийся сын, его родная плоть и кровь, постоянно нарушает этот принцип. При этом он даже не столько сожалел, сколько злился, что «у меня вот такой сын». А он еще так долго его искал! Поэтому реакцией профессора на случившееся и стало то, что Гона он выпорол, а перед другими только и делал, что беспрестанно извинялся: извинялся перед учителями, извинялся перед одноклассниками, извинялся передо мной.

И то, что мы сидели сейчас с Гоном за одним столом и заказали самую дорогую пиццу, — это тоже было своего рода извинением. Смиренно положив ладони на колени, профессор специально громким голосом, словно с расчетом на Гона, как заведенный повторял одно и то же:

— Приношу свои извинения за случившееся. Это все моя вина. — Голос его дрожал, он даже избегал смотреть мне в лицо.

Я по чуть-чуть потягивал колу через соломинку. Казалось, слова будут литься из него бесконечно. Чем дольше он извинялся, тем жестче становилось лицо Гона. У меня от голода урчало в животе, а прямо перед носом лежала пицца, без толку остывая и становясь сухой.

— Перестаньте, пожалуйста. Вам нет нужды извиняться передо мной, я пришел сюда не за этим. Это Гон должен извиниться, а для этого нам лучше остаться вдвоем.

Профессор уставился на меня широко раскрытыми глазами, что должно было означать удивление. Гон тоже резко вскинул взгляд.

— Ты уверен?

— Да. Если что, я вас наберу.

Гон хмыкнул себе под нос. Профессор пару раз покхекал, прокашлялся и наконец грузно поднялся.

— Юн Чжэ, я уверен, что Ли Су очень раскаивается.

— Он и сам может об этом сказать.

— Ну что ж… Тогда приятного аппетита. Если что, звони.

— Хорошо.

Перед уходом он тяжело придавил рукой плечо сына. Гон не стал уклоняться, но, как только профессор отошел на пару шагов, отряхнул рукав, словно от грязи.

Кола в стакане бурлила и громко булькала — это Гон выдувал через трубочку пузыри. На меня он не смотрел, отвернулся к окну. За окном ничего интересного не происходило: лишь изредка могла проехать какая-нибудь машина. Зато перед окном поблескивала серебристым светом металлическая перечница из нержавейки. На ее изогнутой поверхности, как в широкоугольном объективе, отражался весь интерьер пиццерии, в самом центре которого было мое лицо: все в синяках, ссадинах и кровоподтеках, как у боксера после неудачного матча. Гон тоже смотрел на мое отражение. Наши взгляды встретились на перечнице.

— Ну и рожа у тебя!

— Тебе спасибо.

— Думаешь, буду перед тобой извиняться?

— Будешь или не будешь — мне все равно.

— Зачем же тогда просил оставить нас вдвоем?

— Твой отец болтал слишком много. А я хотел побыть в тишине.

От этих слов Гон снова хмыкнул: такой звук бывает, когда смех хотят скрыть кашлем.

— Слышал, тебя выпороли. — Я не знал, с чего начать, поэтому сказал первое, что пришло в голову. Видимо, это была не совсем удачная тема для затравки беседы. Зрачки у Гона тут же гневно расширились.

— От кого слышал?

— От твоего отца. Он сам мне рассказал.

— Захлопни пасть, урод! У меня нет отца!

— Даже если тебе это не нравится, он твоим отцом быть не перестанет.

— Я тебе говорю, пасть закрой, гнида! А не то совсем урою! — Гон в ярости схватил перечницу и сжал ее с такой силой, что аж ногти побелели.

— Что, здесь тоже хочешь разборки устроить?

— А почему бы и нет?

— Да нет, я просто спросил. Хотелось бы заранее узнать, чтоб я тоже мог подготовиться.

Похоже, Гон успокоился: он придвинул стоящий на столе стакан с колой к себе. Снова послышалось бульканье. Я вслед за ним тоже начал пускать пузырьки. Гон отрезал себе пиццы, откусил кусок — раз-два, раз-два, — четыре раза пожевал, проглотил, после чего — «кхак!» — коротко откашлялся. Я повторил все то же самое: отрезал, укусил, четыре раза чавкнул и в конце сделал «кхак!».

Гон бросил на меня недовольный взгляд: он наконец заметил, что я его копирую.

— Дебил, — пробормотал Гон.

— Дебил, — повторил я.

Гон подергал туда-сюда губами, убедился, что я его зеркалю. Тогда он начал корчить рожи и бубнить что попало, типа «пицца», «говно», «сортир» или «сдохни». А я все повторял за ним, как попугай или как шут в балагане. Я даже вдохи и выдохи делал под счет, чтобы было ровно столько же, как у него.

Наша странная игра с передразниванием затягивалась, и Гону она начала надоедать. Он уже перестал улыбаться, и теперь ему требовалось больше времени, чтобы придумать очередную затейливую гримасу или жест. Мне же было все равно, и когда он в задумчивости шевелил бровями или выдувал ртом «пы-пы-пы», я все повторял за ним, вплоть до малейшего движения. Мое непрерывное обезьянничанье, видимо, мешало, сбивая его с креативной волны.

— Прекращай уже, — проворчал он.

Но я не прекратил, лишь снова отозвался эхом:

— Прекращай уже.

— Прекращай, блядь.

— Прекращай, блядь.

— Ты издеваешься, что ли, придурок?

— Ты издеваешься, что ли, придурок?

Гон замолчал и принялся барабанить пальцами по столу. Едва я застучал, он тут же прекратил. Молча, без единого слова, начал сверлить меня взглядом. Я сделал так же.

— Послушай…

— Послушай…

— Если я сейчас стол переверну и все тарелки поразбиваю, ты тоже так сделаешь?

— Если я сейчас стол переверну и все тарелки поразбиваю, ты тоже так сделаешь?

— И если я осколками от тарелок здесь всех попишу, ты, сука, тоже так сумеешь, а?

— И если я осколками от тарелок здесь всех попишу, ты, сука, тоже так сумеешь, а?

— Ладно.

— Ладно.

— Но знай, это ты начал.

— Но знай, это ты начал.

— Если очканешь и не повторишь, то ты — хуйло последнее.

— Если очканешь и не повторишь, то ты — хуйло…

Я еще не успел закончить, как Гон смахнул всю еду на пол, стукнул по столу кулаком и принялся изрыгать на людей потоки брани:

— А вы чё вылупились, дебилы? Вкусно? Вкусно, я спрашиваю? Жрите, суки, до отвала! — после чего начал швырять во все стороны пиццу и бутылочки с соусами. Женщине напротив кусок пиццы шлепнулся прямо на ноги, а ребенку рядом вообще забрызгало соусом волосы.

— Ну, что ж ты теперь за мной не повторяешь? А, придурок? — задыхаясь от гнева, заорал на меня Гон. — Ты ж это начал! Чё не продолжаешь?

К нему подбежал официант, уговаривал прекратить, что-то лепетал про то, что так делать нельзя, но угомонить дебошира было невозможно: Гон замахнулся и на официанта. Кое-кто из посетителей снимал происходящее на телефон, работники же пиццерии принялись куда-то звонить.

— Давай, козлина, делай как я! — снова закричал мне Гон, но я к тому моменту уже был на улице и набирал профессора Юна.

Профессор появился еще до того, как пошли гудки соединения. Он, должно быть, предполагал, что может что-то случиться, поэтому на всякий случай далеко не отходил, прохаживался поблизости. Я остался снаружи и наблюдал за скандалом через окно. Я видел, как профессор кинулся в ресторан. Я видел со спины, как дернулись его плечи и как он своей ручищей снова и снова бьет Гона по лицу: раз, другой, третий. И как потом схватил его двумя руками за волосы и начал трясти с такой силой, что, казалось, голова оторвется. Больше смотреть я не стал: было уже неинтересно. Просто развернулся и ушел.

Я был по-прежнему голоден, так как почти ничего не успел съесть. В закусочной возле метро я съел миску удона[29] и поехал к маме в больницу. Мама, как обычно, была погружена в тихий сон. С кровати свисал катетер, отсоединившийся от мочеприемника, и желтые капли мочи падали прямо на пол. Я позвал медсестру и попросил навести порядок.

Сам же решил заняться внешним видом мамы. Кожа на ее лице была очень засаленной. Если бы она могла увидеть себя в зеркале, пришла бы в ужас. Смочив ватку тонером, я протер ей лицо, а потом густо смазал его лосьоном.

От больницы до дома я шел пешком. Вечер был очень тихий, и я на ходу листал книжку. Сюжет в ней был обычный: там рассказывалось о событиях, происходивших с парнем, отчисленным из школы, который теперь возвращался к себе на родину. Он там еще хотел спасать детей в ржаном поле[30]. Заканчивается роман тем, что паренек этот смотрит на свою младшую сестренку Фиби, которая в синем пальтишке катается на карусели. Мне почему-то нравился такой неожиданный финал, поэтому я уже не в первый раз перечитывал эту книгу.

Странно, но сейчас поверх страниц постоянно всплывало лицо Гона, его выражение в тот момент, когда отец таскал его за волосы. Вот только никак не получалось уловить, что же оно означало.

Я уже засыпал, как мне позвонил профессор Юн. Он через слово прерывался, заполняя паузы либо молчанием, либо вздохами. Профессор пообещал, что все расходы по лечению он возьмет на себя и что Гон ко мне больше приближаться не будет.

«Нет человека, которого нельзя спасти. Есть люди, которых не стали спасать». Это сказал Пи Джей Нолан — американский писатель, которого подозревали в убийстве приемной дочери. Суд вынес ему смертный приговор, но он все равно не признавал себя виновным. Уже находясь в заключении, он написал мемуары, и эта книга стала бестселлером, хотя сам автор об этом так никогда и не узнал: к тому времени приговор был добросовестно приведен в исполнение.

Спустя семнадцать лет Пи Джей Нолан был посмертно оправдан: в преступлении сознался настоящий убийца, им оказался сосед, живший в доме неподалеку.

Судьба Пи Джей Нолана вызывала во многом противоречивые чувства. К смерти дочери он оказался непричастен, но у него и без того было весьма богатое криминальное прошлое: за ним числилось физическое насилие, кражи и покушение на убийство. Многие считали, что он был словно мина замедленного действия: если бы даже Нолана признали невиновным и освободили, рано или поздно он бы все равно сорвался на какую-нибудь мерзость. Как бы то ни было, но пока мир судачил об уже казненном, его книги разлетались как горячие пирожки.

В этих мемуарах Пи Джей Нолан вспоминал о своем несчастном детстве и о переполненной злобой и яростью юности. Он абсолютно не таясь рассказывал о том, какие чувства испытываешь, когда втыкаешь в человека нож или насилуешь женщину, при этом настолько подробно и в таких деталях, что в некоторых штатах эта книга даже была запрещена.

Нолан живописал весь процесс спокойно и обстоятельно, словно давал советы о том, как правильно раскладывать еду по отделениям в холодильнике или как сортировать документы по папкам и файликам, чтобы они не перепутались. «Нет человека, которого нельзя спасти. Есть люди, которых не стали спасать»… Какой же смысл он вкладывал в эти слова? Это был призыв протянуть ему руку помощи? Или же он так высказывал обиду на других?

Относится ли Гон или тот тип, что бил ножом маму и бабулю, к той же породе людей, что и Пи Джей Нолан? Или же, напротив, это скорее я больше похож на него?

Мне хотелось получше разобраться в этом мире. И для этого мне нужен был Гон.

Доктор Сим всегда очень спокойно относился ко всему, что я говорил, даже в тех случаях, когда другие на его месте, возможно, подпрыгнули бы от возмущения. И когда я рассказал ему о том, что произошло между мной и Гоном, он оставался абсолютно невозмутимым. В тот день я впервые так долго говорил о себе. И о том, что у меня с рождения слишком маленькие амигдалы, и о пониженном тонусе коры головного мозга, и об упражнениях, которые мы делали с мамой. Он поблагодарил меня за откровенность.

— Выходит, тебе не было страшно, когда Гон тебя бил. Но ты же понимаешь, что это не от смелости, да? Скажу тебе прямо: я все-таки несу за тебя ответственность, и если подобное повторится, я этого так не оставлю. А для тебя вывод такой: следует держаться подальше от таких ситуаций.

Это как раз было понятно, ведь именно так мне всегда говорила мама. Но без тренера любой игрок теряет форму, вот и мой мозг за это время расслабился и вернулся на исходную позицию: воспринимал все только буквально.

— Безусловно, твою любознательность и твой интерес к другим людям можно только приветствовать. Хотя лично меня не очень радует, что объектом твоего любопытства стал именно Гон.

— Получается, в такой ситуации нормальным было бы запретить мне с ним общаться?

— Наверное. Твоя мама точно бы так поступила. Вне всяких сомнений.

— Мне бы хотелось узнать его поближе. Разве это так плохо?

— То есть ты хочешь с ним сдружиться?

— А что под этим подразумевается?

— Ну, например, когда вы вот так, как мы сейчас, сидите и разговариваете друг с другом. Что-то вместе едите или обмениваетесь какими-то мыслями. Когда вас связывают не деньги, а проведенное вместе время. Это называется дружбой.

— Я и не знал, что мы с вами дружим.

— Ха, надеюсь, ты не хочешь сказать, что нет? — Доктор рассмеялся. — В общем, это, конечно, расхожий штамп и банальщина, но скажу так: если тебе с кем-то суждено встретиться, ты с ним все равно встретишься. Время покажет, станет ли Гон для тебя таким человеком или нет.

— А можно спросить, почему же вы напрямую не настаиваете на том, чтобы я с ним не общался?

— Я сторонюсь слишком поспешных суждений. Все люди разные, и особенно — в вашем возрасте.

Доктор Сим когда-то работал кардиохирургом в университетской клинике. Он оперировал много и успешно. Но в заботах о сердцах других не замечал, как у его собственной жены на сердце появлялось все больше ссадин. Она становилась все более немногословной, замкнутой, но у доктора по-прежнему не хватало времени обратить на нее внимание. Наконец они все-таки смогли вместе вырваться в долгожданное путешествие, которое столько времени откладывали: это был далекий остров и только синее море вокруг. Доктор потягивал кристально прозрачное вино и любовался закатом. Но мысли его по-прежнему вращались только вокруг работы и дел, которые ждали его по возвращении. Когда солнце уже почти совсем опустилось в море, он незаметно задремал. Но вскоре его разбудил хрип жены, которая задыхалась и с вытаращенными глазами держалась за грудь.

Ее сердце словно выдавало сигнал сбоя: без всяких видимых причин и предварительных симптомов ее пульс вдруг подскочил до пятисот ударов в минуту. Все произошло мгновенно, доктор не мог ничего сделать, только держать жену за руку, плакать и говорить «потерпи» и «все будет хорошо».

Внезапно начавшее биться в бешеном ритме сердце его жены так же внезапно остановилось. Рядом не было дефибриллятора, некому было кричать «Разряд!». Так что он, профессиональный кардиолог, сейчас делал то, что и любой бы делал на его месте: отчаянными толчками в грудь пытался запустить ей сердце. Когда через час до них все же добралась скорая, тело его жены уже остыло и окоченело. Доктора все время терзал вопрос: если он так ее любил, то почему не мог показать свои чувства? После ее смерти он уже больше никогда не брался за операции: ему было невыносимо смотреть, как в разрезе под его скальпелем бьется чье-то живое сердце.

Детей у них не было, так что Сим остался один. Стоило ему подумать о жене, как тут же в памяти всплывал аромат сдобы. Она всегда пекла для него домашние булочки, и их вкус тоже вызывал у него ностальгию — то ли по давно забытому детству, то ли по каким-то другим мелочам, необъяснимым образом запавшим в память. В спешке рабочего утра эти горячие ароматные булочки всегда ждали его на столе. И тогда он решил научиться печь хлеб. Доктор считал, что это единственное, что он может сделать ради нее.

Мне казалось это нелогичным: ведь жена-то все равно умерла и не могла попробовать его выпечку. Какой же в этом смысл?

Я до этого не знал, но раньше доктор Сим и мама много общались друг с другом. Сначала по вопросам аренды, а потом она стала постоянно заходить к нему в гости, чтобы посудачить о том о сем. Обычно мама ни с кем откровенных разговоров обо мне не вела, но Симу она доверяла и часто просила доктора, чтобы он помогал мне до тех пор, пока я не стану совершеннолетним, если с ней что-то случится. Мама изо всех сил пыталась скрыть от людей, что у меня имеются проблемы. И я не представлял, что у нее есть человек, с которым она могла этими проблемами поделиться. Это было неожиданно. Ей очень повезло, что у нее такой человек был.

Как говорила бабуля, книжная лавка — это место, густо населенное тысячами или даже десятками тысяч писателей, что живых, что мертвых, плотно теснящихся на книжных полках. Но сами по себе эти книги молчат. Они мертвы до тех пор, пока кто-то не раскроет их и не начнет читать. И тогда они поделятся своими историями: тихим голосом, не торопясь и ровно в той мере, в которой ты сам захочешь.

По звукам, доносящимся из лавки, я понял, что там кто-то есть. Это был щуплый паренек с поднятым воротником. Немного помявшись, он шмыгнул за книжные стеллажи, но я успел мельком заметить проплешину в виде звезды у него на голове. Немного погодя он с размаху швырнул на прилавок журнал для взрослых. На обложке журнала верхом на мотоцикле красовалась блондинка: пышная как у льва грива кудрявых волос, рот чуть приоткрыт, спина изогнута назад, грудь чуть не вываливается из едва сходящейся на ней кожаной куртки.

— Охуеть каким вы тут старьем торгуете! Специально для коллекции беру — люблю антиквариат. Чё стоит?

Это был Гон.

— Двадцать тысяч вон. Сам говоришь — антиквариат, он дешевым не бывает.

Гон недовольно крякнул, но, пошарив по карманам, сбросил-ссыпал мне мелочь вперемешку с купюрами.

— Слышь… — Гон поставил локоть на прилавок, подпер щеку ладонью и в упор уставился прямо мне в глаза. — Говорят, ты у нас робот. Вообще ничего не чувствуешь, так?

— Не совсем.

Он пошмыгал носом.

— Я тут кое-что о тебе разузнал. Точнее, о твоей башке ебнутой. — Гон постучал пальцем себе по голове, звук пошел как от спелого арбуза. — Да по-любому, по-любому у тебя с ней не все в порядке. Выходит, зря я тогда тебя так уделать старался.

— Твой отец сказал, чтоб я ему сразу звонил, если ты ко мне приблизишься.

— Это незачем. — Глаза у Гона моментально вспыхнули огнем.

— Я должен. Я обещал.

Но не успел я приложить трубку к уху, как Гон тут же сбросил телефон на пол.

— Сука, ты чё, не понял? Говорю тебе, нечего звонить, не трону я тебя!

Гон принялся нарезать круги по лавке, попутно зачем-то беспорядочно перебирая книги. Отойдя подальше от меня, он крикнул:

— Тебе было больно, когда я тебя бил?

— Было.

— Так ты ж робот — жестяной болван. Или не совсем?

— Э-э-э-э…

Я открыл было рот и тут же закрыл: объяснять кому-то свои ощущения было сложно. И в особенности — без мамы, которая всегда мне помогала подбирать конкретные определения.

— Ну, например, я чувствую холод или, наоборот, когда горячо. Голод и боль тоже ощущаю. Иначе бы я просто жить не смог.

— И это все?

— Ну щекотку еще.

— И чё, от щекотки смеешься?

— Ну да, наверное. Давно уже не щекотали, так что наверняка знать не могу.

Гон издал звук, как будто шарик сдулся. Я даже не успел заметить, как он снова оказался возле меня.

— Ничё, если вопрос один задам?

Я пожал плечами. Гон отвел глаза.

— Говорят, бабку твою убили. Это правда?

— Угу.

— А мать просто в овощ превратилась?

— Ну можно и так сказать, да.

— И это все у тебя на глазах произошло? Какой-то псих их зарезал?

— Верно.

— И ты так просто на это смотрел?

— По сути, да.

Голова Гона дернулась, он резко поднял на меня взгляд:

— Блядь, да ты реально ебанутый! У тебя на глазах бабка и мать умирают, а ты просто стоишь и смотришь? Да того пидора с ножом надо было прямо на том же месте разорвать!

— Все равно бы не успел. Он там прямо сразу сам умер.

— Знаю. Но даже если бы он был жив, ты бы все равно ничего не сделал, не защитил бы их. Потому что ты тварь трусливая.

— Не знаю, может, и так.

От моего ответа Гон лишь ошеломленно затряс головой:

— Ты что, совсем не разозлился от того, что я сейчас сказал? По лицу не понять, выражение вообще не изменилось. Ты что, о них совсем не вспоминаешь? О матери с бабкой?

— Вспоминаю. Много. Часто.

— Да как ты вообще после этого по ночам спишь? И в школу как ни в чем не бывало ходишь? Блядь, да это ж твои родные кровью истекали!

— Не знаю, я просто живу, и все. У других, возможно, просто больше времени бы на это ушло, ну чтоб к обычной жизни вернуться: есть, спать и все такое. Человек же так устроен, что все равно будет и дальше жить.

— Посмотри, какой крутой выискался! Я б по ночам заснуть не мог, всего бы трясло от обиды и злости. Да я когда про это услышал, реально пару дней совсем не спал! Да я на твоем месте этого урода своими бы руками!

— Извини. За то, что из-за меня спать не можешь.

— Извини? Когда твою бабку убивали, ты слезинки не обронил, а сейчас передо мной, значит, про извинения вспомнил? Ссыкло ты бездушное!

— Возможно, у тебя есть резон так считать. Но меня специально учили, в каких ситуациях извиняться уместно.

Гон поцокал языком:

— Я с тебя просто хуею, дебил ты конченый.

— Про меня все так думают, только вслух не говорят. Это мама мне об этом сказала.

В ответ Гон ограничился лишь коротким: «Придурок…», после чего воцарилась тишина. Воспользовавшись паузой и заново прокрутив в голове наш разговор с Гоном, я решил заговорить сам:

— Кстати, у тебя словарный запас не очень богатый.

— Чё?

— Ты в основном употребляешь ненормативную лексику, но даже она у тебя очень ограниченна. Я думаю, тебе стоило бы больше читать. Тогда смог бы на разные темы с людьми общаться.

— С понтом роботы у нас уже советы раздают? — ухмыльнулся Гон. — Ладно, пока это гляну. Скучно станет — снова к тебе зайду.

Он пошел на выход, помахивая журналом, — грудь девицы на мотоцикле тоже заколыхалась в такт шагам. Уже в дверях Гон обернулся:

— И это… Тому козлу, что себя моим отцом называет, не звони, не надо. И так уже скоро дома буду.

— Хорошо. Надеюсь, что не врешь. Потому что, даже если соврешь, я же все равно все буквально понимаю.

— Блядь, тоже мне, учитель выискался. Как я сказал, так и понимай буквально.

«Бам!» — Гон сильно хлопнул дверью, и от этого в лавке повеяло свежим ветром. А с ним — и легким ароматом лета.

Из пиццерии в школу об инциденте сообщать не стали: профессор Юн, судя по всему, выплатил им солидную компенсацию. Так что все ограничилось лишь слухами, бродившим по школе. Правда, некоторое время все ожидали, что что-то должно произойти, и в классе поначалу словно веяло каким-то холодом. Но потом прошло несколько дней, и всем стало понятно, что уже ничего интересного не будет.

По школе Гон теперь все время ходил опустив голову и не поднимая взгляд. Те два хмыря уже больше не маячили за его спиной — они теперь тусовались с другой компанией. В столовой Гон теперь усаживался в самый дальний угол, там ел в полном одиночестве и вместо того, чтобы пялиться в упор на одноклассников, просто спал, положив голову на руки. Очень быстро из категории «хулиганы» он перешел в категорию «ни о чем». А как только Гон перестал быть главной темой разговоров, интерес ко мне тоже поугас. Потому что внимание окружающих быстро переключилось на более странных или увлекательных персонажей: теперь каждый день только и было разговоров что о девчонке, которая прошла отборочный этап и попала в финальную часть конкурса талантов на одном из центральных телеканалов.

По школьной классификации мы с Гоном официально считались врагами, что, в общем, было неудивительно в свете недавних событий. Поэтому по негласному соглашению мы с ним в школе делали вид, что не знакомы: не разговаривали и даже не смотрели друг на друга. Так мы стали для остальных просто неотъемлемой частью школьного интерьера, таким же, как мел с тряпкой, лежащие у доски. Хотя в подобном интерьере никто собой особенно и не оставался.

— Бля, чё-то слишком они тут под искусство косят — под шмотками ни хера не разглядеть, — недовольно пробурчал Гон, положив недавно купленный журнал на прилавок.

Он по-прежнему сквернословил, но уже не так грязно и яростно, как в прошлый раз. Да и в целом вел себя более сдержанно: книги на пол не швырял, клал аккуратно, громкость голоса снизил на пару децибел и даже сутулиться стал чуть меньше.

Как-то так вышло, что визиты или, скорее, набеги Гона ко мне в лавку участились. Почему — не знаю, но точно не по моей инициативе. Он начал заходить ко мне почти каждый вечер. Заранее сказать, сколько он у меня пробудет, было нельзя — каких-то четких стандартов не было. Бывало, он забегал на минуту, мы обменивались парой ничего не значащих слов, и он тут же уходил. Бывало, оставался подальше и рассматривал книги: иногда молча, иногда потягивая лимонад из банки. Возможно, он стал приходить, потому что я никогда ни о чем его не расспрашивал.

— Жаль, что тебе не понравилось. Но по правилам деньги за печатную продукцию не возвращаются. Возможно, если бы имелся какой-то дефект, тогда — да, но даже в этом случае слишком много времени прошло с момента покупки.

— Тьфу ты! — Гон громко фыркнул. — С тебя кто-то деньги просит? Я просто обратно принес, потому что дома хранить не могу. Считай, типа, за просмотр тебе заплатил.

— Этот журнал — своего рода классика. Даже фанаты как раз такого есть.

— Это я, выходит, классику читал? Нужно будет отметить ее в своем списке прочитанной литературы. — Гон засмеялся собственной шутке, но, заметив, что я его не поддержал, тут же сделал серьезное лицо.

Смех над чужими шутками относился к разряду вещей, которые давались мне очень тяжело. Я мог попытаться через силу выдавить смех или заставить себя улыбаться. Но максимум, что у меня получалось, — это чуть раздвинуть уголки рта. В результате получалась такая неестественная гримаса, что собеседник мог вполне подумать, что это я над ним смеюсь.

Именно из-за неумения смеяться за мной еще с начальных классов закрепилась репутация неприветливого сухаря. Мама постоянно твердила, что умение в подходящей ситуации естественно поддержать смех очень важно для жизни в коллективе, но даже у нее в конце концов начали опускаться руки. Поэтому она придумала другой выход: в подобных случаях я должен был делать вид, что не расслышал, отвлекся или не обратил внимания на смех собеседника. Но и тут я частенько не соблюдал тайминг, упускал нужный момент, и в разговоре повисала неловкая тишина, после которой все равно приходилось с трудом подыскивать какие-то слова. Но сейчас с Гоном никаких слов подбирать было не нужно. Потому что мы просто продолжили говорить о «классике».

— Этот журнал был издан в тысяча девятьсот девяносто пятом году. Можно сказать, он уже дедушка, настоящий раритет. Найти такой сейчас уже непросто. Возможно, не все в этом разбираются, но это действительно настоящая классика.

— Ну тогда посоветуй еще что-нибудь из классики.

— Классики такого рода?

— Ну да. Сам же сказал, что она настоящая.

Классику такого рода обычно стараются не держать на виду, поэтому я повел Гона к стеллажам в глубине лавки. Там, из закутка самой дальней и самой пыльной полки я вытащил нужную книгу. Это был сборник порнографических снимков, сделанных в конце эпохи Чосон: янбан обнимается с кисэн в различных позах[31]. Картинки были весьма откровенного содержания: на некоторых действительно демонстрировались половые органы, да и вообще снято все было довольно смело. От современных их отличало лишь то, что фото были черно-белыми, ну и что все были в ханбоках[32].

Я протянул ему альбом, Гон тут же уселся прямо на пол и принялся листать страницы. И на первой же у него отпала челюсть от удивления.

— Круть! Оказывается, наши предки и в таких вещах толк знали! Доволен ими.

— Слово «доволен» сюда не очень подходит. Кроме того, так обычно про младших говорят. Нет, правда, тебе действительно нужно больше читать.

— Ебануться! — Гон продолжал листать книгу.

Он увлеченно изучал страницу за страницей, периодически сглатывая слюну. Его будто охватил какой-то зуд: плечи подергивались, поджатые ноги дрыгали.

— Сколько?

— Дорого. Очень. Это специальное издание. Точнее, это репринт старого издания, но все равно очень ценный. Коллекционная вещь.

— И кто ж такое коллекционирует?

— Те, кто ценит настоящую классику. Не коллекционеру я бы не стал ее продавать, сколько бы ни предлагали. Так что ты давай поаккуратней.

Гон захлопнул альбом и начал смотреть другие журналы: «Пентхауз», «Хастлер», «Плейбой», «Воскресный Сеул». Это тоже были дорогие и редкие номера.

— И кто ж этим всем затарился?

— Мама.

— А у твоей мамы чуйка просто зверская, — сказал Гон и сразу пояснил: — Это комплимент. В том смысле, что у нее талант к торговле.

Гон ошибался. В вопросах торговли не было человека более наивного, чем моя мама. Все, что не касалось меня, она делала исключительно из романтических соображений и под влиянием душевного порыва. Главное подтверждение тому — наша букинистическая лавка. Поначалу мама сильно переживала насчет ассортимента и никак не могла определиться, какими книгами торговать. В итоге она решила поступить как все и сделала выбор в пользу стандартного набора: художественная литература, детская, научно-техническая, сборники заданий для подготовки к экзаменам — в общем, всего понемногу. А на оставшиеся деньги купить кофе-машину и тоже поставить в лавке: книги и душистый аромат кофе — прекрасное сочетание! По крайней мере, маме так казалось. А вот бабуле так не казалось совсем.

— Кофе-машина! Совсем отмороженная! — фыркала она.

У бабули вообще был особенный талант буквально парой коротких слов выводить маму из себя. Маму, конечно, оскорбило, что над ее изысканным вкусом и утонченным креативом глумятся в таких бесцеремонных выражениях. Но бабуля на эти переживания даже бровью не повела, а лишь сказала тихо:

— Лучше бы порнухой всякой закупилась, что ли…

Мама аж рот раскрыла от удивления и выдала негодующее «Ф-фу-у!», на что бабуля тут же продемонстрировала мастерскую технику убеждения:

— У Ким Хон До[33] какие картины самые крутые? Правильно, непристойные. Со временем все классикой становится. Как говорится, чем острее, тем ценнее. Вот с таких книжек и начинай.

А под конец не удержалась и выдала кольцевую композицию, завершив разговор тем же эпитетом, с которого и начала:

— А ей тут кофе-машину подавай! Отмороженная…

Мама в расстроенных чувствах несколько дней обдумывала бабулино предложение, но конце концов решила последовать ее совету. Порывшись в интернете, она узнала, что такого рода издания могут продаваться у вокзала Ёнсан[34]; мы поехали туда и у первого же встречного купили с рук нужные журналы.

Продавец, мужичок сильно за сорок, удивился, что за его товаром пришли аж целой группой, причем состоящей из двух женщин и подростка. Тем не менее протянутые деньги он тут же схватил и испарился в мгновение ока. Мы не сообразили рассовать журналы по сумкам, просто сложили стопками и перевязали бечевкой. Когда мы с этой поклажей сели в метро, люди стали оборачиваться на странную троицу с пачками эротики и бросать взгляды на броские обложки.

— Ну а что ты хотела? Понятное дело, голые тетки веревками перевязаны, — конечно, будут пялиться, — хихикала бабуля.

Мама возмутилась:

— Так я тебя послушалась, ты соучастница. Не делай вид, что ты тут ни при чем.

После этого мы еще пару раз покупали с рук подобные раритеты вроде того, что я показывал Гону. Так в несколько заходов и была собрана бабулина «коллекция классики».

К сожалению, бабулин расчет не оправдался. Мужчины изредка подходили к стеллажам с литературой для взрослых, но только листали журналы: в наше время, чтобы купить эротику, уже не нужно, смущаясь, самому ходить по магазинам, как двадцать лет назад. Сейчас это можно сделать уймой других способов, более конфиденциально и вообще не покидая дома. Какой смысл в 2010-х тащиться за этим в букинистическую лавку и потом, краснея, расплачиваться с женщиной-кассиром?

Лишь однажды к нам зашел владелец магазина старых пластинок и купил пару журналов для оформления интерьера. Больше ни одного экземпляра «мировой классики» мы продать не смогли и вскоре задвинули ее в самый дальний угол лавки. Гон был первым, кто открыто и совершенно не стесняясь купил такой журнал.

В тот же день Гон пополнил свою коллекцию еще несколькими журналами. Он хотел просто взять их почитать и вернуть, но я был непреклонен и сказал, что здесь не библиотека и за книги надо платить.

— Все понятно с тобой, хитрожопый. Ладно, не переживай, я все равно их верну. Дома-то мне это как хранить?

Я заметил, что он стал ругаться еще меньше и уже не в таких жестких выражениях. Пару дней спустя он действительно вернул все купленное. Я еще раз ему сказал, что возвращать их необязательно, на что Гон отреагировал просто:

— А ну быстро взял, сука! — а потом добавил: — Это старье все какое-то очень правильное. Мне такое не по вкусу.

Я подумал, что спорить дальше бессмысленно, и забрал журналы. Несколько страниц было вырвано.

А на одной из них он ножницами вырезал картинку, оставив заголовок: «Брук Шилдс». Гон, словно застигнутый на месте преступления, посмотрел на меня с виноватым видом:

— Редкая вещь. Брук Шилдс в расцвете лет. Сейчас таких журналов днем с огнем не сыщешь; может, всего пара штук сохранилась, — посетовал я.

— А у тебя еще ее фотки есть?

— Пойдем, покажу.

У кассы стоял компьютер, я включил его, ввел в поисковике «брук шилдс лучшие годы» и нажал на «поиск изображений». И на нас потоком обрушились ее фотографии: и детские, и в разгар юности. От увиденного Гон пришел в полный восторг:

— Она вообще реальный человек? Разве люди так выглядеть могут?

С разинутым ртом он увлеченно кликал по ее фотографиям, как вдруг неожиданно раздалось «бу-э-э-э-э»:

— Это еще чё такое?

«Этим» оказалась фотография «Брук Шилдс сейчас». С монитора на нас глядела женщина за пятьдесят, ее лицо было в морщинах. Хотя молодость и увяла, нельзя было сказать, что в ее чертах совсем не осталось былой красоты. Но Гон считал иначе.

— Да я реально в шоке! У меня все мечты разбились! Лучше б я этого вообще не видел.

— Перестань, это ж не ее вина. От времени не убежишь, людям в жизни еще и не с таким сталкиваться приходится.

— Тоже мне, открыл Америку! Блин, ты как старый дед говоришь, слово в слово.

— Я должен извиниться?

— Нет, ну реально, почему так? Почему она так изменилась? Сука, это все из-за тебя! Зачем ты мне это показал? — Злость Гона переключилась с Брук Шилдс на меня, и в тот день он ушел, так ничего и не купив.

Однако через два дня зашел снова.

— Мне вот тут интересно стало…

— Что?

— Я эти пару дней всё фотки смотрел с Брук Шилдс. Не со старых времен, а недавние.

— Так ты мне пришел об этом сообщить?

— А ты, я гляжу, в последнее время борзеть стал.

— Я не нарочно. Но если ты так подумал, то сожалею.

— Короче, смотрел я на нее, и мысли всякие в голову лезли.

— Какие же?

— О времени и о судьбе.

— Не ожидал от тебя такое услышать.

— Бля, ты в курсе, что даже самые простые вещи ты говоришь как вконец охуевший?

— Нет.

— Ишь, умник какой выискался.

— Спасибо.

Неожиданно Гон расхохотался: ха-ха-ха-ха-ха. Я подсчитал, что в один выдох уместилось пять «ха». Что же его так рассмешило? Я решил сменить тему:

— Ты знаешь, что гориллы и шимпанзе тоже смеются?

— Ну допустим.

— А в чем тогда разница между их смехом и нашим, человеческим?

— Понтуешься? Скажи нормально, не умничай!

— Человек на одном дыхании может долго смеяться, а обезьяны — нет, только отдельными смешками. Типа, у них брюшное дыхание, вот и толкают каждый раз животом: Ха. Ха. Ха.

— Вот у кого точно кубики пресса есть. — Гон снова засмеялся, на этот раз просто хихикнув. Потом глубоко вдохнул-выдохнул, чтобы успокоиться: ф-фух-х-х! И словно что-то изменилось. Совсем чуть-чуть. Но стало не так, как раньше.

— Так что ты там про судьбу и время говорил? — напомнил я.

Мы впервые говорили с Гоном на такую тему, мне было немного непривычно, но я даже и не думал прерываться.

— Словами как-то сложно выразить… Ну, типа, Брук Шилдс в молодости знала, что потом такой станет? Что постареет, что изменится, что будет выглядеть так, как сейчас? Ну то есть мы в принципе знать-то знаем, что состаримся, но вот только реально представить себе это не получается. Типа, эти придурковатые бомжихи в метро, которые сами с собой разговаривают. Или попрошайки безногие, которые прямо по земле на брюхе ползают и милостыню клянчат. А ну как они в молодости тоже совсем другими были? Вот о таком чё-то подумалось.

— Ты прямо как Сиддхартха Гаутама, он тоже от таких мыслей свой царский дворец покинул.

— Сид… кто? Где-то я раньше такое уже слышал.

От такого пассажа я аж дар речи потерял. Но потом начал подбирать такой ответ, чтобы лишний раз не нервировать Гона.

— Ну, был такой. Типа известный…

— Да уж ясное дело, известный.

У меня вроде получилось найти правильные слова, и Гон не завелся, отреагировал спокойно — просто посмотрел куда-то вдаль и сказал тихо:

— Выходит, и мы с тобой когда-нибудь изменимся так, что хрен представишь.

— Ну да, так или иначе. Такова жизнь.

— Блин, вот только у нас на лад идет, как ты опять деда включаешь. Нам же с тобой по-любому одинаково годов.

— Лет. Правильно говорить не «годов», а «лет».

— Просто заткнись, да? — Гон замахнулся, но не ударил, опустил руку. — Странно, мне больше не хочется все эти старые журналы смотреть. Не прикалывает. Сразу начинаешь загоняться, типа, «сейчас красивая, а потом пожухнет». Хотя тебе-то, бля, такого никогда не понять…

— Если Брук Шилдс разонравилась, могу другие книги порекомендовать. Возможно, они тебе как-то помогут.

— Ну давай, — вяло согласился Гон.

Я предложил ему «Искусство любить»[35]. Взглянув на название, Гон как-то странно ухмыльнулся, но книгу забрал. Не прошло и нескольких дней, как он снова прибежал в лавку. Он злился, ругался и кричал, чтобы я больше не втюхивал ему всякой херни. Но я все равно считал, что книгу ему посоветовал правильную.

Дни текли за днями, и как-то незаметно за делами наступил май. К этому времени многое уже стало привычным в моей изменившейся после Рождества жизни. Да и в школе уже как-то пообвыкся. Некоторые считают весну королевой года, а май — лучшим месяцем. Я — нет. Ведь самое трудное — это переход от зимы к весне, когда ростки пробиваются через только оттаявшую землю, а на мертвых ветках распускаются лепестки, каждый своим цветом. Вот это действительно тяжело. А май… он уже напитался энергией весны, и до лета ему остается сделать лишь несколько шагов.

Поэтому я и считаю, что май — самый большой бездельник в году. Люди слишком его переоценивают. А еще этот месяц — лишнее напоминание о том, насколько я отличаюсь от остального мира: пока все вокруг сверкает и кружится, я и моя прикованная к постели мама словно погружены в беспроглядную неповоротливую серость вечного января.

Я мог работать в лавке только после школы, поэтому понятно, что продажи не особо росли. Мне вспомнилась бабулина присказка о том, что, если торговля не идет, нужно сворачиваться. Я ежедневно вытирал пыль и мыл полы, но меня все равно не покидало ощущение, что после ухода двух близких мне людей внутри опустевшей лавки все как-то ветшает. И я не знал, как долго еще смогу в одиночку справляться с этой пустотой.

Как-то раз проходя мимо стеллажей, я выронил из рук стопку книг. Они веером полетели на пол, и я ухитрился порезать палец о страницу. В букинистических лавках такое происходит редко: книги тут старые, бумага быстро насыщается влагой и становится рыхлой. Так что порезаться можно, только если очень не повезет, да и то лишь листом энциклопедии: они там толстые и прочные. Я отрешенно смотрел на падающие капли крови. Казалось, будто на пол ставишь личные печати: Тук. Тук. Тук[36].

— Ты чё, придурок? Кровь же идёт!

Это был Гон. Я даже не заметил, как он вошел и очутился прямо за моей спиной.

— Тебе что, не больно? — округлил он глаза. Оторвал кусок салфетки, сунул мне.

— Да нет, нормально.

— Не пизди. Раз кровь идет, значит, больно. Ты чё, реально дурак? — уже со злостью спросил Гон.

Видимо, я действительно порезался глубже, чем показалось, — салфетка вся тут же пропиталась кровью. Гон взял еще одну, обернул вокруг пальца и плотно прижал своей рукой. Он давил так сильно, что мой палец запульсировал. Чуть погодя кровь остановилась.

Гон повысил голос:

— Ты что, сам о себе позаботиться не можешь?

— Боль терпимая была.

— С тебя кровь ручьями лилась, а ты говоришь «терпимо»? Ты чё, реально робот? А тогда ты тоже так думал, а? Пока ты мялся и сопли жевал, твои бабушка и мать под такой замес попали! А ты тупо стоял и смотрел? Не подумал, что им больно? Не подумал, что их нужно защитить? Но ты даже не разозлился, потому что вообще ничего не чувствуешь!

— Ты прав. Врачи тоже так считают. Таким я уродился.

Психопат. Так меня чаще всего дразнили, еще с начальной школы. Мама и бабуля тут же заводились, едва заслышав такое, но я отчасти был согласен с этим прозвищем. Не знаю, возможно, я действительно был психопатом. Ведь при виде того, как кого-то ранят или убивают, я действительно не испытывал ни вины, ни смущения — вообще ничего. Потому что таким родился.

— Таким уродился? Это самая тупорылая отмазка, которую повторяют все подряд.

Спустя несколько дней Гон пришел ко мне в лавку, в руках он держал прозрачный пластиковый контейнер. Внутри была бабочка, которую он где-то ухитрился поймать. Контейнер был слишком маленький, и я слышал, как бабочка мечется туда-сюда и бьется крыльями о его стенки.

— Это для чего?

— Для урока эмпатии. — Гон был абсолютно серьезен, даже тени улыбки не мелькнуло на его лице. Он аккуратно засунул левую руку в контейнер и ухватил бабочку за тонкое, похожее на лепесток крыло. Бабочка слабо трепыхалась в его пальцах.

— Как думаешь, что она ощущает?

— Ну, наверное, хочет на свободу.

Гон протянул правую руку, поймал второе крыло и начал медленно разводить руки. Усики бабочки стали изгибаться в разные стороны, тельце судорожно задергалось.

— Если ты это делаешь для того, чтобы я что-то почувствовал, то не надо, перестань.

— С чего вдруг?

— Похоже, что ей больно.

— Откуда ты знаешь, больно ж не тебе?

— По аналогии. Если тебе будут вырывать руку, ты почувствуешь боль.

Гон не останавливался, и бабочка забилась совсем отчаянно. Сам он старался на нее не смотреть, отводил глаза.

— Так ты говоришь, похоже, что больно? Нет, этого недостаточно.

— А что надо?

— Ну, например, чтобы ты почувствовал, как ей больно. Сам.

— Это как? Я ж не бабочка.

— Хорошо. Тогда поехали дальше. Будем продолжать, пока ты что-то не ощутишь. — Гон растянул ей крылья еще сильнее, по-прежнему избегая смотреть на мучающееся насекомое.

— Говорю же тебе, прекращай. Это не игрушка, с живыми существами нельзя так обращаться.

— Гладко стелешь, прям как по учебнику. Я ж сказал, отпущу, когда что-то почувствуешь.

В этот момент у бабочки оторвалось крыло. Она тщетно пыталась улететь, но с одним крылом лишь беспомощно вращалась на месте. У Гона вырвался короткий резкий вздох.

— Тебе ее не жалко? — Он уже задыхался от гнева.

— Похоже, ей все это не очень нравится.

— Я не про нее и не про нравится. Я про ТЕБЯ спросил. ТЕБЕ-ЕЕ-ЖАЛКО, дебил ты ебаный?

— Прекрати.

— Нет.

Гон лихорадочно сунул руку в карман и что-то достал. Это была иголка. Он слегка потыкал ею в вертящееся на полу животное.

— Что ты делаешь?

— А ты присмотрись повнимательней!

— Хватит!

— Смотри как следует, говорю! Или я здесь все разнесу, ты меня знаешь.

Я его хорошо знал. Он действительно мог разнести всю лавку, а мне этого не хотелось. Гон смотрел на лежащую бабочку, как верховный жрец перед жертвоприношением. Секунда — и ее тело пронзила игла. Бабочка изо всех сил билась о пол, оставшееся крыло беззвучно трепыхалось.

Гон смотрел на меня — пристально и злобно. Заскрежетав зубами, но не отводя взгляд, он оторвал второе крыло. Вот только от этого лицо перекосилось не у меня, а как раз у него: ресницы начали заметно дрожать, ухмылявшиеся губы теперь были крепко прикушены.

— Ну как? Сердце не екнуло? Все еще думаешь, что ей «не очень нравится»? И это все, на что ты способен? — кричал Гон срывающимся голосом.

— Теперь я думаю, что ей больно. Очень. А не очень нравится — тебе.

— Да, мне это совсем не нравится. Если уж убивать, то с горячим сердцем, когда кровь кипит. А вот так — не спеша, растягивая удовольствие — это омерзительно!

— Тогда зачем все это? Я все равно не смогу сделать так, как тебе хочется.

— Заткнись, дебил! — Лицо Гона было все перекошено. Мы как будто вернулись в тот день, когда он избивал меня ногами у котельной. Гон задумался, что бы еще такое сотворить с насекомым, но вариантов особо не оставалось: бескрылый обрубок, вертящийся на игле, уже и бабочкой нельзя было назвать. Все ее истерзанное тело словно кричало об испытываемых мучениях. Оно металось во все стороны — вперед, назад, вбок, дергаясь в предсмертной агонии. Что значил этот беззвучный вопль? «Не надо!»? Или: «Я же так хочу жить!»? В действительности это был просто рефлекс. Не эмоция, просто рефлекс, запускаемый восприятием внешних раздражителей.

— Блин, черт с тобой, я сдаюсь!

Тум. Тум. Тум. Гон сбросил бабочку на пол, несколько раз изо всех сил наступил на нее ботинком, а потом растер по полу.

От бабочки осталось лишь небольшое пятно на полу. Мне хочется верить, что она попала в лучший мир, чем этот. Жаль, что ей пришлось столько вынести, а я не смог избавить ее от страданий.

Когда я вспоминаю этот случай, то понимаю, что для меня это было чем-то вроде игры в гляделки. Правила в ней просты: кто первый моргнет, тот и проиграл. В таких играх мне равных не было: людям приходилось напрягать все силы, чтобы держать глаза открытыми, я же просто не понимал, что их нужно закрывать.

Гон перестал заходить ко мне. Почему он так разозлился на меня после этой истории? Потому что я никак не реагировал? Потому что я его не остановил? Или это он злился на себя за то, что ему все-таки пришлось сделать то, что сделал? У меня был только один человек, с которым я мог поделиться этими мыслями.

Доктор Сим всегда старался максимально подробно отвечать на вопросы, которыми я его забрасывал. Кроме него, не было никого, кто бы мог без предвзятости относиться к моим специфическим отношениям с Гоном.

— И что ж, мне теперь с этим всю жизнь жить? Ничего не ощущая? — спросил я, с хлюпаньем втягивая лапшу из удона. Доктор Сим иногда угощал меня в ресторане. И чаще всего это было какое-нибудь блюдо из лапши. Похоже, он был любитель мучного: если не сдоба, так лапша. Доктор дожевал закуску из маринованной редьки, аккуратно вытер рот и сказал:

— Вопрос непростой. Скажу так: то, что ты такой вопрос задаешь, — это само по себе уже большой шаг вперед. Поэтому мы можем попытаться что-то сделать в этом направлении.

— Попытаться сделать что? Если проблема с головой у меня врожденная… Мама заставляла меня каждый день есть миндаль, но это что-то не помогало.

— Хм, насчет миндаля не скажу, а вот какой-то внешний раздражитель, запускающий импульс, может дать положительный эффект. Наш мозг — он ведь на самом деле довольно тупая штука.

Доктор Сим считал, что, хотя у меня и недостаточно развитые миндалины, если я буду постоянно упражняться в проявлении эмоций, пусть даже искусственных, то существует вероятность, что мозгом они будут восприниматься как настоящие. Есть шанс, что это поможет восстановить размер и функцию амигдал, и тогда будет немного проще распознавать эмоции других людей.

— Так у меня шестнадцать лет мозги в простое были, с чего вдруг они сейчас заработают?

— Ну смотри, приведу такой пример. Вот, допустим, человек совсем не умеет кататься на коньках. За пару месяцев он, конечно, чемпионом не станет, даже если будет тренироваться каждый день. Или же если у человека с рождения нет музыкального слуха, то вряд ли он сможет вызывать восторг публики виртуозным исполнением оперных арий. Но! Если тренироваться, ты, по крайней мере, научишься стоять на коньках и сможешь хоть и неуклюже, но ездить. Точно так же и с пением: пусть и фальшиво, но хоть один куплет ты споешь. Вот именно это и дают нам тренировки — чудо, но в ограниченных пределах.

Я осторожно кивнул. Все звучало логично, но не до конца убедительно. Неужели со мной такое сработает?

— А скажи, давно тебя стал беспокоить этот вопрос?

— Недавно.

— Что-то послужило поводом или причиной?

— Ну-у, как сказать… Это, типа, как фильм, который уже все посмотрели и только я один — нет. Вроде ничего страшного, можно и без этого прожить. Хотя, если посмотришь, будет что обсудить с другими.

— Твой прогресс просто удивителен! Ведь из твоих слов вытекает, что ты хочешь общаться с другими людьми.

— Наверное, это из-за пубертатного периода…

Доктор Сим усмехнулся:

— Ну коли так, тогда и эмоции отрабатывай на чем-то веселом и красивом. Лучше наполнять себя позитивом, чем негативом.

— Я попробую. Не знаю, правда, как, но это все равно лучше, чем просто сидеть и ничего не делать.

— Только знай, что испытывать эмоции, которые раньше были тебе недоступны, — это не всегда хорошо и приятно. Человеческие чувства — вещь коварная. Привычный тебе мир может предстать совсем в другом свете. Те мелочи, которые ты сейчас просто не замечаешь, могут ранить словно острый меч. Чье-то выражение лица или даже обычное слово будут больно задевать. Вот представь, к примеру, камушек на дороге. Да, он ничего не чувствует, но и от душевных травм не страдает. Камень не осознает, что люди пинают его ногами. Но как ты думаешь, каково ему будет, если он станет понимать, что люди десятки раз на дню на него наступают, бьют, катают по земле и пытаются расколоть? Не знаю, насколько доходчивый это пример, я просто имел в виду…

— Я понял. Мама тоже мне часто что-то подобное говорила. Хотя немного для другого — чтобы утешить. Она же такая умная.

— Большинство мам такие, — улыбнулся доктор.

Я чуть подождал, потом снова заговорил:

— Можно еще кое о чем спросить?

— Конечно. О чем?

— Об отношениях между людьми.

Сим залился смехом. Потом придвинул стул поближе, положил руки на стол и стал внимательно слушать. Я выложил ему историю с бабочкой.

Руки у него по ходу рассказа несколько раз сжимались в кулаки. Но когда я закончил, его лицо просветлело, стало не таким напряженным, и он даже улыбнулся.

— Так, и что конкретно тебе хотелось бы узнать? Зачем Гону понадобилось устраивать для тебя все это? Или же что он при этом чувствовал?

— И то, и другое.

Доктор Сим кивнул:

— Похоже, что Гон хочет стать твоим другом.

— Другом… — эхом повторил я. — То есть, когда хотят стать другом, отрывают крылья бабочке?

Доктор сцепил пальцы в замок.

— Нет, конечно. То, что он чувствовал после того, как у тебя на глазах убил бабочку, — это уязвленное самолюбие.

— А почему его самолюбие было уязвлено?

Сим глубоко вздохнул. Я поспешил извиниться:

— Я знаю, что это, наверное, сложно объяснить, особенно мне.

— Да нет, я как раз сейчас думаю, как это можно понятнее растолковать, простыми словами. Ладно, если вкратце, то ты ему интересен. Очень. Он хочет узнать о тебе побольше, хочет понять, что ты чувствуешь. И, судя по твоему рассказу, именно он всегда первым идет на контакт. Может, ты как-нибудь сам попробуешь проявить инициативу?

— А как?

— Как говорится, добро пожаловать в наш мир: задай один вопрос — получишь сто разных ответов. Вот и мне сложно тебе что-то конкретное порекомендовать. Понятно, что для тебя жизнь представляется сплошной головоломкой, тем более ты пока подросток, с вами всегда так. Но ответ на эту головоломку ты уже должен найти сам. Если же ты все-таки хочешь получить совет, то позволь спросить: как чаще всего у вас происходил контакт с Гоном?

— Он меня бил.

Доктор передернул плечами.

— Как я мог забыть… Ладно, давай это пропустим. Как еще?

Я задумался.

— Он меня навещал.

Доктор кивнул и слегка стукнул пальцем по столу.

— Похоже, один способ ты уже нашел.

Я сидел на кухне профессорского дома и ждал Гона. На столе лежали очищенные яблоки, их дала мне домработница — полная улыбчивая тетушка. То ли из-за мягких складок вокруг рта, то ли из-за формы глаз казалось, что она всегда улыбается, даже если она просто спокойно молчала. Чистить кожуру у нее получалось очень ловко, одной непрерывной спиралью, словно снимая стружку. Ждать Гона пришлось долго — к его приходу чищеные яблоки уже потемнели. Завидев меня, он застыл на пороге, но домработница, предупреждая неловкость, заговорила первой:

— О, наш школьник вернулся! Твой друг тебя уже полчаса как ждет. Отец сказал, что придет сегодня поздно. Есть будешь?

— Благодарю вас, не беспокойтесь.

Я никогда прежде не слышал, чтоб Гон говорил таким тоном и такими выражениями: спокойным тихим голосом, очень вежливо… Но как только женщина вышла, он снова будто занырнул в свой привычный мир и заговорил, как обычно, грубо и резко:

— Чё пришел?

— Просто. Увидеться хотел.

Гон скривился. В этот момент на кухню снова зашла домработница, на этот раз с двумя порциями горячего куксу[37]. Было видно, что на самом деле Гон очень голоден: едва перед ним поставили тарелку, как он начал шумно, с прихлюпываньем втягивать длинные нити лапши.

— Женщина эта к нам два раза в неделю приходит. Классная. По-любому с ней лучше, чем с этим папашей самозваным, — пробурчал Гон.

Выходит, он по-прежнему не в ладах с отцом. Дом профессора Юна был очень далеко от школы. Это был роскошный пентхаус с видом на реку Ханган и прочие узнаваемые места — главные символы Сеула. Квартира располагалась очень высоко, на самом верху небоскреба, но Гон говорил, что высота здесь особо не ощущается.

Они уже давно не разговаривали друг с другом, Гон и профессор Юн. Поначалу профессор изо всех сил пытался наладить общение с сыном, но теперь полностью оставил эти попытки. Он постоянно пропадал либо на лекциях, либо на заседаниях, да и вообще старался пореже бывать дома, так что разрыв между ними не сокращался.

— Знаешь, он… — Гон запнулся. — …Он ведь даже ни разу не спросил, как мне жилось все это время без них. Как в приюте было, с кем дружил, о чем мечтал, от чего впадал в отчаяние. Знаешь, что он первым делом сделал, как только меня встретил? Тут же запихнул в какую-то пафосную школу на Каннаме[38]. Думал, наверное, что там я стану образцово-показательным учеником, потом в хороший университет поступлю… Но мне с первого же дня стало понятно, что такой рыбехе, как я, в их золотом пруду не плескаться, своим я для них никогда не стану. Там у каждого это просто во взглядах читалось, так они на меня смотрели. В общем, я там им все на уши поставил. Понятно, они терпеть такое не стали — через пару дней меня оттуда вышвырнули, без вариантов. — Гон фыркнул. — В общем, меня с трудом удалось перевести в другую школу — в вашу. Это тоже гимназия, так что ему, по крайней мере, удалось сохранить лицо. Он же хочет всю мою жизнь просто взять и залить цементом, а сверху новое здание построить — по своему собственному проекту, ясное дело. Но со мной такое не прокатит…

Гон опустил взгляд, уставился в пол.

— Я ему не сын. Я для него просто куча хлама, которая попалась ему на дороге. Потому-то он и не дал ей перед смертью увидеться со мной…

Мама. Всякий раз, когда Гону встречалось это слово, он сразу умолкал. Неважно, где он его видел или слышал — в книге, в фильме или просто от прохожего на улице, — Гон резко переходил в беззвучный режим, будто на нем какую-то кнопку нажимали.

От матери у него осталось только одно воспоминание — ее руки. Он уже не помнил, как выглядело ее лицо, оно стерлось из его памяти, но прикосновение ее теплых, мягких, немного влажных от пота рук он забыть не мог. Он помнил, как его ладонь была в ее ладони и как они устраивали театр теней, изображая различные фигурки под теплым солнечным светом.

Всякий раз, когда судьба разыгрывала с ним злую шутку, Гон думал о том, что жизнь — это, по сути, мамины руки, которые только что держали тебя, а потом вдруг неожиданно куда-то исчезли. И как ты ни старайся за них ухватиться, тебя все равно бросят.

— Я вот думаю, кому из нас больше не повезло? Тебе, у которого мама сначала была, а потом не стало? Или мне, который про мать и думать забыл, а она вдруг появилась откуда ни возьмись и тут же умерла?

Я не знал ответа. Гон долго сидел, опустив голову, прежде чем спросить:

— Знаешь, почему я к тебе ходил все это время?

— Нет.

— По двум причинам. Во-первых, ты не стал с ходу осуждать меня, как другие. Это потому, что у тебя мозги набекрень. Хотя именно из-за них и бабочку напрасно убить пришлось, да и остальное тоже напрасно было. А во-вторых… — Гон чуть улыбнулся. — На самом деле я вообще-то хотел спросить тебя кой о чем. Но, бляха, решиться никак не мог, язык как-то не поворачивался…

Между нами повисла тишина, можно было слышать, как тикает секундная стрелка на часах. Я ждал продолжения. Наконец Гон медленно прошептал:

— Какой она была?

Я не сразу понял вопрос.

— Ты с ней встречался. Всего раз.

Я отмотал воспоминания назад: палата, заваленная цветами, пепельного цвета лицо. И на этом лице — явные черты Гона, хотя тогда я этого еще не знал.

— Вы с ней похожи.

— Я видел ее фотографии, особого сходства что-то не заметил. — Гон презрительно фыркнул. Но все же спросил: — Чем похожи?

На этот раз я пристально уставился прямо ему в лицо, мысленно наложив на него образ матери.

— Глаза. Контуры лица. Улыбаетесь похоже: чуть прищуриваетесь, и на щеках появляются ямочки.

— Вот же блядство… — Гон отвернулся в сторону. — Но как же она тебя за меня приняла?

— В таком состоянии любой мог спутать.

— Она что, не пыталась в тебе знакомые черты отыскать?

— Все, что она говорила, было адресовано тебе, не мне.

— Что она говорила? Что она в конце, в самом конце сказала?

— В самом конце она просто меня обняла. Крепко.

Гон покачал головой, потом едва слышно прошептал:

— Ее руки… были теплые?

— Да. Очень.

Напряженные плечи Гона немного расслабились, колени подогнулись, а застывшее лицо обмякло и сморщилось, как спущенный воздушный шарик. Он опустил голову, смотрел вниз, не поднимая глаз. Его трясло. Не было ни единого звука, но я понял, что он плачет. Я тоже молчал и смотрел на него сверху вниз. Откуда-то появилось ощущение, словно я почему-то стал как-то больше. Непонятно только — зачем.

Все каникулы мы провели вместе. То лето выдалось очень жарким и влажным, даже по вечерам кожа оставалась липкой. Гон ложился на скамеечку возле моей лавки и рассказывал разные истории. Историй было много, я, правда, не знаю, имеет ли смысл помещать их сюда. Ведь это были просто истории, накопившиеся за шестнадцать лет у всеми покинутого, побитого жизнью подростка, в которых было полно всякой мерзости. Я хотел сказать ему какую-то банальность, мол, судьба играет с нами в кости и никогда не знаешь, что выпадет. Но потом передумал, ведь это были просто слова, вычитанные мной где-то в книжках.

Гон был самым простым и самым открытым человеком из всех, кого я когда-либо встречал. Настолько простым и открытым, что даже такому чурбану, как я, было понятно, что творится у него на душе. Он любил повторять: «Раз мир жесток, то нужно стать сильнее». Это был вывод, к которому его подтолкнула собственная жизнь.

Сложно было найти более непохожих друг на друга людей, чем мы. Я — сильно приторможенный в эмоциональном плане, а Гон — очень ранимый, хотя он ни за что бы в этом не признался, потому всегда и изображал из себя крутого. Люди часто говорили про него: «Да что ж это за ребенок такой? Его невозможно понять!» Я с этим согласиться не могу. Просто никто и не пытался разобраться, что он за человек.

Я помню, что, когда мы с мамой шли куда-нибудь гулять, она всегда крепко брала меня за руку. Что бы ни случилось, она никогда не выпускала мою руку из своей. Иногда она сжимала мою ладонь так сильно, что было больно, и я украдкой пытался высвободиться. Но тогда мама укоризненно смотрела на меня и строго говорила: «А ну-ка быстренько хватайся обратно. Мы же одна семья, поэтому всегда должны держаться вместе и идти рука об руку». За вторую руку меня придерживала бабуля, так что никогда в жизни меня бы не бросили и не потеряли. И хотя в голове у меня был бардак, но зато на душе — полное спокойствие и порядок, потому что с обеих сторон меня грело тепло родных рук.

Время от времени мне вспоминались песни, которые напевала мама. Вообще у нее был чистый и звонкий голос, но когда она начинала петь, откуда-то появлялся низкий и глубокий тембр. Он напоминал мне звуки, которые издают киты (я видел их в передаче про животных), или гудение ветра, или шум морских волн, плещущихся где-то вдалеке. С течением времени ее звонкий голос, наполнявший меня, постепенно тускнел, угасал и становился все глуше. Похоже, я скоро совсем забуду, как он звучит. Да и вообще, все, что я знал до этого, начало постепенно удаляться от меня.