Минос, царь Крита

Глава 1 Порождение Медного века

1 Так я сошел, покинув круг начальный,Вниз во второй; он менее, чем тот,Но больших мук в нем слышен стон печальный.4 Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;Допрос и суд свершает у порогаИ взмахами хвоста на муку шлет.7 Едва душа, отпавшая от бога,Пред ним предстанет с повестью своей,Он, согрешенья различая строго,10 Обитель Ада назначает ей,Хвост обвивая столько раз вкруг тела,На сколько ей спуститься ступеней.13 Всегда толпа у грозного предела;Подходят души чередой на суд:Промолвила, вняла и вглубь слетела.Данте Алигьери.Божественная комедия. Ад.Песнь пятая.Порождение медного векаЖить на земле - значит постоянно отращивать крылья.Никос Казандзакис

Бритомартис. (Кносс. За три дня до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

С замирающим от волнения сердцем, едва сдерживаясь, чтобы сохранить подобающую царевичам величавость и невозмутимость, ступили мы в Священную рощу подле города Кносса, столицы царей Крита. Неохватные дубы, помнившие, должно быть, еще Золотой век, время правления моего божественного деда Кроноса, обступили нас со всех сторон, как войско титанов. Их ветви сотнями рук сплетались над нашими головами, и косые солнечные лучи пробивались сквозь листву мириадами копий. Мы - сыновья Европы и Зевса, - царевичи Минос, Радамант и Сарпедон, предводительствуемые младшими жрицами Бритомартис, пробирались по едва заметной тропе вглубь рощи, во всем подчиняясь нашим провожатым. Они высокомерно-отстраненно посматривали на нас, гордые своей близостью к Богине, хранительнице Крита, Великой Матери Бритомартис-Диктине.

В этой дубраве совершаются таинства, которые не дозволено видеть мужам. И попробуй мы приблизиться к роще в иной день, думаю, копьё стражницы поразило бы нас без жалости. Но сегодня расправа жриц нам не грозила. Нынче надлежало состояться священному браку богини Крита Бритомартис с новым царем. Наш отчим, богоравный Астерий, сын Тектама, скончался, утомленный годами. Богине предстояло решить, кто более угоден ей в качестве нового мужа и анакта Крита: я, Минос, старший из братьев, средний - Радамант или младший - Сарпедон.

Я страстно желал этой судьбы для себя. Хотя во многом находил Радаманта более мудрым и рассудительным.

"Зевс Эгиох, возлюбленный отец мой, к коленям твоим припадаю! Помоги мне! Ты знаешь, как желанно мне бремя власти, и ведаешь - оно по плечу мне!!!" - безмолвно молил я.

Шли мы довольно долго. Наконец, впереди забрезжил просвет, и вскоре наша маленькая процессия выбралась на поляну, залитую предзакатным солнечным светом. Старшая из жриц, воздев дротик с начищенным, как зеркало, наконечником, поворотилась к нам и повелела:

-Оставайтесь здесь и не смейте удаляться с поляны, доколе не явятся сюда высшие жрицы и не начнется испытание. Помните, гнев богини поразит вас, отважные царевичи, если дерзнёте вы ослушаться запрета грозноокой Бритоматрис!

Я оценивающе глянул на её дротик, а потом на крепкие, загорелые руки. Пожалуй, она могла метнуть оружие не хуже иного юноши. Подчеркнуто покорно опустился на траву. Оглянулся на братьев. Массивный, сутуловатый Радамант тоже сел, обхватив колени, понурив большую, угловатую голову. Мясистые губы его слегка шевелились, кустистые брови хмурились. Но глубоко посаженные маленькие глазки смотрели с холодным спокойствием. Он о чем-то размышлял, и разум его находится далеко от дубовой рощи Бритомартис. Казалось, грядущее испытание Радаманта ничуть не заботит.

Младшему, Сарпедону, на месте не сиделось. Он метался взад и вперед по поляне, то нервно покусывая сорванную травинку, то наматывая на тонкий палец длинную иссиня-черную прядь и раздраженно дергая её. На миловидном большеглазом и большеротом лице застыла плохо скрываемая за улыбкой тревога. Он выглядел, как только что пойманный камышовый кот, запертый в клетке. Вчера мы просидели с ним без сна почти до утра. Я больше молчал. Сарпедон же, без слов понимая, о чём думает старший брат, клялся, что ничуть не желает становиться царем. Это походило на правду. Если в детстве красивая корона и привлекала его, то с возрастом, поумнев и оценив тяжесть царской доли, он утратил всякий интерес к трону, предпочитая веселое и беззаботное времяпровождение богатого и всеми любимого младшего царевича. Но кто знает, как решит Бритомартис?

Тем временем божественный Гелиос почти достиг своего дворца, и густая синева заволокла небо, на поляну спустились лиловые сумерки, окутывая дубовые стволы мягким мраком.

Я подумал, что вскоре, коли судьба и боги будут ко мне благосклонны, смогу породниться с солнечным богом. Ибо по древним обычаям царем становится тот, кто берет в жены вдову или младшую дочь умершего анакта. Но наша мать Европа, дочь Агенора, воплощение Бритомартис на земле, покорная воле Зевса, собиралась передать власть одному из своих сыновей, и не искала нового мужа. Поскольку дочерей у Астерия не было, богоравная Европа приняла в свой дом лаконскую царевну Пасифаю, дочь Гелиоса, зрелую, мудрую и, как говорили, сведущую в древнем колдовстве жрицу. Я верил этим слухам: её родная сестра Кирка, владычица острова Эи, была известной на всю Ойкумену колдуньей, которую боялись многие герои. Хотел бы я знать, такова ли нравом её младшая сестра?

Мои мысли прервало странное пение. Оно шло из глубины рощи. Множество женских голосов тянули заунывно и пронзительно хвалебную песню богине, подыгрывая себе на тимпанах и флейтах. Она раздражала, навевала ужас, кружила голову до приступов тошноты.

Пение приближалось. Я попытался вслушаться в её слова, но и половину не разобрал: женщины трубно выпевали долгие звуки и проглатывали короткие, из-за чего их гимн сливался в бесконечные:

-А-а-а-а!!! У-у-у-у!!!

Вскоре вереница жриц с воздетыми руками, в которых шевелились живые змеи, медленно и торжественно выступила на поляну. Вела их наша мать, царица Европа, земная возлюбленная анакта богов Зевса. Её темно-бронзовая кожа при неверном свете луны казалась почти черной, седые волосы, тщательно завитые и посыпанные золотой пудрой, змеями спадали на плечи и обнаженную грудь. Время не имело власти над ней. Тридцать лет прошло с тех пор, как Зевс похитил молодую царевну из далекого Цура , троих сыновей родила она, и, тем не менее, сохранила маленькие груди, твердые, как неспелые яблоки, и узкие бедра. А талия ее так и осталась по-девичьи тонкой.

Эту крошечную, хрупкую женщину во дворце почитали и боялись все - и мужи, и жены. Даже анакт Астерий, бесстрашный воин, рядом с ней превращался в покорное, как жертвенный агнец, существо. Я не знал более властного и величавого смертного, чем моя мать. И с детства учился у неё умению держаться так, будто был на голову выше любого. Подражал её величественной осанке, тихому, всегда спокойному говору. Добивался божественной, что бы ни случилось, невозмутимости лица. Подолгу, перед зеркалом, повторял её улыбки, взгляды, достойные царя. Не скажу, что уроки давались мне легко. Но я добился своего: выучка взяла верх над горячим нравом. Имея дело со мной, люди довольно скоро забывали о моём маленьком, менее чем в три локтя , росте, хрупкости телосложения и моложавости. И только я знал, что до высот материнского умения держаться на людях мне далеко. Так смертный может подражать божественной стати, но при этом все равно останется всего лишь человеком. Царица Крита испокон веков была воплощением Бритомартис. Но Европа всегда казалась мне самой Гекатой - её покровительницей, спасавшей мать от гнева волоокой Геры, супруги нашего отца. Как и Темная Богиня - мать всякого колдовства, она в моих глазах была прекрасной и ужасной одновременно.

Мать несла в руках небольшую глиняную чашу - киаф с двумя прямыми рожками по краю ручки. Следом за ней шла Пасифая, дочь Гелиоса, будущая Верховная Жрица Крита. И невеста того из нас, кого осенит своей благодатью Богиня.

Царевна выделялась среди низкорослых, черноволосых критских жен - крупная, белотелая, с огненно-рыжими волосами. Казалось, критская одежда была создана специально для неё. Она подчеркивала обольстительность её зрелого тела. Тугая, огромная грудь с торчащими ярко-розовыми сосками призывно колыхалась над корсажем, обтягивавшим удивительно тонкую для таких широких и крутых бедер талию. Юбку и передник жрицы она надела так, чтобы подчеркнуть округлый, как полная чаша, живот. Пасифая скользила по траве по-змеиному легко, призывно покачивая бедрами. На мгновение я забыл обо всем и видел только эту красивую женщину, подобную волоокой Гере, властительной супруге царя богов. И возжелал царевну, как молодой бык корову. Но тут же устыдился охватившей меня животной похоти. Впился ногтями в ладони, чтобы погасить её.

В руках у Пасифаи был тонкостенный каменный ритон в виде бычьей головы. Старшие жрицы, шествовавшие следом, держали в воздетых руках извивающихся живых змей. Молодые - с тимпанами и флейтами - замыкали процессию. Бросив взгляд на их припухшие лица, покрасневшие глаза с неестественно широкими зрачками, я решил, что все они чем-то опьянены. Шепнул об этом младшему брату.

-Они одержимы богиней, - едва слышно отозвался Сарпедон и облизнул побелевшие губы. - Как ты мог помыслить что-либо постыдное и порочащее мудрых жриц?

Может быть. Но я с детства, глядя на возвращавшуюся с таинств мать, считал, что в роще происходит что-то отвратительное и постыдное. И теперь только убеждался в справедливости своих догадок.

Вереница женщин, воздевавших в молении руки к небесам, кружила по поляне, с удивительной точностью повторяя путь ведшей их царицы. Танец их, вопреки моим ожиданиям, оказался прост. Ноги жриц, одновременно поднимаясь и опускаясь на землю, выбивали четкий, единый ритм, похожий на стук сердца перепуганного человека. Одновременно взмывавшие в исступлении к небесам руки со змеями-плетями, казались крыльями. Совершенно невообразимо было, что ни одна из них не сбилась, не нарушила жуткого единства. Они словно обладали общим разумом. Это пугало. Дух мой вскоре был не в силах противостоять ужасу, исходившему от их древнего, женского колдовства. Трепет поселился в моем животе. Я уже не видел отдельных жриц, лишь одну чудовищную, гигантскую гадину, с раздирающим уши шипением проползавшую мимо меня. Чешуя на её жирном теле угрожающе звенела при каждом движении.

Наконец она остановилась, обвив поляну двумя кольцами. Наваждение рассеялось, и я снова видел женщин. В первом ряду стояли старухи со змеями, во втором - флейтистки и девушки с тимпанами. Они всё тянули свою песню. Темп её убыстрялся и убыстрялся.

Европа шагнула вперед. Исступленно запрокинув голову и подняв к небесам чашу, пронзительно-мелодично, как сиринга , многословно воззвала к Великой матери Диктине-Бритомартис. Пасифая, торжественно выступая, подошла к ней. Мать зачерпнула из ритона и разлила в три простых глиняных кубка, услужливо поданных жрицами, какую-то белую жидкость.

-Это священный напиток, отворяющий душу для богов, обнажающий сердца до самого дна!!! - возгласила лаконская царевна. Глаза её с огромными зрачками влажно блестели из-под полуопущенных век. - Вкусите его, о, богоравные юноши, сыновья Зевса! И да дарует вам благая Диктина познание тайн, и пусть её жребий падет на скиптродержца, достойного её любви!

Совершив возлияние, жрицы подошли к нам и заставили каждого выпить из чаши. Я не хотел, чувствуя опасность в этом снадобье, но ослушаться не посмел. Напиток по виду напоминал молоко, да и по вкусу - тоже. Но вскоре голова моя закружилась, и мир стал причудливо меняться вокруг.

Из чащи на таинство с любопытством уставились нимфы и сатиры, деревья засветились в темноте. Женщины продолжали голосить. Под их вопли у матери отросли восемь скорпионьих лап, хвост со смертоносным жалом, а тело покрылось зеленоватым панцирем с редкими волосками. Она воздевала к небу две скорпионьи клешни.

С братьями тоже творилось что-то невообразимое. Шея Сарпедона вытягивалась, голова становилась все меньше, а руки обрастали перьями. Он радостно заклекотал и, всплеснув лебедиными крыльями, взмыл в небеса, сделал пару кругов над поляной и исчез в ночном небе. Радамант с шипением свивал и развивал кольца своего мускулистого, поблескивающего чешуей пестрого змеиного тела и судорожно бил хвостом.

Моя голова тяжелела, а тело наливалось непривычной, чужой силой. Некое существо поглощало меня без остатка, как водоворот. Охваченный ужасом, я, как мог, сопротивлялся его воле, не желая тонуть. Собрав все силы, стремился вырваться, остаться собой - тем же сдержанным, суровым человеком, умевшим сохранять холодный рассудок и беспристрастие. Пытался заставить себя обрести власть над нахлынувшими бешенством и похотью. Куда там! Меня затягивало во тьму этого божества. Шум крови в ушах напоминал морской прибой. Мое туловище, насколько можно было судить, оставалось человеческим, но чужим, покрытым шишковатыми, безобразными мышцами и жесткими черными волосами. Коснувшись руками лица, я ощутил под пальцами бычью морду. Тварь пожирала меня, отнимая рассудок.

Я ждал, что душой моей овладеет Зевс, и к приходу омерзительного чудовища оказался не готов. Цепляясь за остатки угасающего сознания, ещё попытался узнать этого бога. Дивуносойо , сын Персефоны, рассказывал, помнится, что у него может быть бычья голова. Но что общего у этого охваченного гневом и похотью урода с моим очаровательным, ласковым Дивуносойо, которого я знал и любил? О, Посейдон, неукротимый и непредсказуемый, Владыка морей, Колебатель земли, порождающий чудовищ!!!

Тьма поглотила меня.

На свет явилось новое существо.

Слитый воедино бык и человек.

Минос - бык, Мино - тавр.

Чего следовало ожидать, если отец явился родившей меня в облике бычачьем?

Царица повернулась ко мне, угрожающе задрав блестящий смертоносный хвост с крючковатым жалом.

Кровь ярости заливала мои глаза.

Ты ужасаешься, мама?!

Ты всю жизнь учила своих детей владеть страстями?!

Так вот, получай! Это - правда.

Твой напиток отворил мое сердце,

и все, что годами копилось в нем.

хлынуло наружу, как вода в пробоину в днище корабля.

Ты, зачавшая своих сыновей в грязи и похоти!

Теперь-то я вижу твою сущность. Отвратительный скорпион, всегда готовый ужалить исподтишка!

Преисполнившись беспощадной, как смерть, силы, наклонив бычью голову, я бросился на Европу. Она вскинула верхнюю из четырех пар конечностей, украшенную устрашающими клешнями, пытаясь защититься. Попыталась достать меня хвостом, но жало сломалось о бронзовую кожу чудовища. Тварь, победившая Миноса, запрокинула голову и победно заревела. Эхо подхватило рев и разнесло по всей священной роще.

Жрицы узнали это божество и начали было почтительно склоняться перед ним, но замерли, так и не завершив поклона. Потом Пасифая испуганно крикнула:

-Диво! Великое диво! Не божественный бык, владыка морей, синекудрый колебатель земли явился нам!!! О, боги, кто он, соединивший в себе две стати: облик бычачий и человеческий?

Она на мгновение замолкла, прислушиваясь к божественным голосам, и вдруг завопила, исступленно воздевая кулаки в небеса. Она кричала пронзительно, как роженица.

-Вот тот, кто пожрёт великое царство!!! Тот, кто захватит трон исконного владыки Крита!!!

Все подхватили её голос с удивительным единодушием.

-Смерть разрушителю! Смерть богоборцу!

И неистово накинулись на меня, стремясь повалить и растерзать. Они драли мою плоть золотыми накладными ногтями, кусали, норовя выхватить из живого тела мясо. Горячая кровь струйками потекла по груди и животу. Ревя от боли и ярости, я пытался поддеть рогами, разорвать мощными руками нападавших, но звериным чутьем понимал, что толпа безумных старух сильнее.

Мне с трудом удалось перевернуться на живот, подтянуть ноги к подбородку, подставляя под удары и укусы поросшую жестким волосом спину, и, улучив момент, резко, как лук, у которого соскочила тетива, выпрямиться. Стряхнув с себя жриц и не дожидаясь повторного нападения, я, сминая кусты, бросился в дубраву. Женщины погнались было за мной, грозя порвать в клочья, но постепенно отстали.

Оторвавшись от преследовательниц, я настороженно огляделся, принюхался. Но ничего тревожащего не почувствовал. Зато явственно ощутил призывный запах телки, ждущей своего быка. Не раздумывая, помчался к ней. Роща, ожив, сопротивлялась мне, подставляя под ноги корни, цепляясь ветвями за рога, кидая от ствола к стволу. Наконец, впереди показался прогал.

Выскочив на поляну, я вскинул руки со сжатыми кулаками и опять страстно заревел, призывая телку. Её не было, зато мои звериные, чуткие уши уловили шорох в ветвях дуба. Я стремительно развернулся, и в это время огромная змея набросилась на меня. Я успел увернуться с животной ловкостью, невообразимой в столь грузном теле, и, оглушительно вострубив, кинулся на врага.

Я узнал её - конечно же, это сама Бритомартис-Диктина, хозяйка этих мест. Ну что же, ей придется уступить свою власть. Я, Минотавр, не потерплю иных владык на Крите, кроме самого себя. Мне удалось ухватить её за горло и начать душить. Бритомартис обвилась вокруг моего туловища и резким движением повалила меня на землю. Мы покатились по траве. Силища у неё оказалась страшная. Наверное, не будь у меня воистину медных мускулов, она давно переломала бы мне все рёбра и оставила умирать на поляне. Но мой мощный торс мог выдержать и не такое. Я не разжал рук и, несмотря на боль, душил и душил свою соперницу, пока её хватка не ослабла, и она не вернула себе человеческий облик.

-Минос! - прошептала богиня одними губами. - Отпусти!..

Кто этот Минос? Какую власть имел он надо мной? Я не помнил, но на мгновение он овладел моим рассудком и заставил разжать пальцы. Полузадушенная богиня упала на землю. Её черные волосы рассыпались, мешаясь с травой. Тесный корсаж, лопнувший во время схватки, обнажил молодую, полную, упругую плоть. Теперь никто не мог помешать мне покрыть мою телку! Даже этот Минос!

-Нет! - она уже достаточно пришла в себя, чтобы сопротивляться, и впилась в мою спину золотыми накладными ногтями. Боль только подстегнула желание.

-Нет! - она раздирала мое тело, извивалась, кусала за руки.

Но где уж ей, женщине, было сладить с Минотавром! Я вошел в неё и овладевал ею мириады раз, до тех пор, пока Бритомартис не лишилась чувств.

А потом Минотавр оставил меня. Будто вода стекла с губки, брошенной на песок. Совершенно обессиленный и опустошенный, я рухнул навзничь и заснул тяжелым, мутным сном.

Проснулся утром от холода, совершенно разбитый. Меня лихорадило и все суставы будто выворачивало. Приподнял голову и тут же уронил её: она болела до звона в ушах. В горле стоял противный комок тошноты, хотелось пить. Приоткрыл глаза и увидел бледную, неподвижную женщину с огромными синяками на шее. Я лежал прямо на ней и совершенно не мог вспомнить, когда и как овладел ею. И, кажется, убил. Похолодевшими руками я коснулся жилки на шее. Она застонала и повернула ко мне лицо.

Это была царевна Пасифая. О, Геката, мать всего колдовства, что за зелье мне дали вчера? В своих видениях я познавал совершенно другую женщину! Я поспешно скатился в сторону и едва подавил новый приступ тошноты. Наверное, окажись у меня тогда меч, я покончил бы с собой, настолько я был себе ненавистен.

Светлые боги, Гера, охранительница женщин, есть ли мне прощение?

Пасифая поднялась - величественно, как богиня. Взяла свою изорванную юбку, обернула вокруг широких бедер.

-Приветствую тебя, многомудрый и могучий, подобный Аресу, царь Минос, избранник богов, - царевна низко склонилась передо мной.

На её круглом лице с тяжелым, твердым подбородком не было и тени насмешки. Истерзанная, с растрепанными волосами и бледная до синевы, она все равно была как сама Бритомартис.

Царь?!!

Мириады раз я грезил, как взойду на престол. Но и в страшном сне не мог представить, что все случится так: в крови, в поту, в грязи и семени, и что желание броситься от стыда на меч будет первым желанием анакта Крита!!!

-Страшные предзнаменования получила я этой ночью... - глухо, сквозь звон в ушах, донесся до меня голос Пасифаи.

-О чём, жрица?

Я заставил себя встать. Нашел свою набедренную повязку. Пасифая помогла мне надеть её и трясущимися, непослушными пальцами застегнула пряжку на поясе. Несмотря на тошноту и боль во всем теле, я выпрямился. Меня тоже учили держаться достойно, пусть даже небо упадет на землю. Но это оказалось так трудно!

Если бы кто-нибудь увидел нас тогда - вряд ли подумал бы, что перед ним - царь и царица Крита. Истерзанные в кровь, покрытые синяками, в разорванных одеждах - мы были похожи на пару жалких, бездомных пьянчужек. Отчаянно борясь с тошнотой и накатывавшими волнами безумия, когда опять в ветвях виделись хохочущие рожи сатиров, я спросил:

-Что значит это пророчество?

-Придет новый бог, - едва шевеля губами и растягивая слова, ответила Пасифая. Она, видно, чувствовала себя не лучше моего. - И он захочет властвовать над этой землей. Ты - его слуга, скиптродержец, и этой ночью он владел тобой. Недоброе говорят мне боги. Он, неистовый, предерзостный богоборец, принесет перемены. А перемены - это всегда разрушение и множество смертей.

Я вспомнил отвратительное божество, которое воплощал сегодня, и спросил, замирая внутри:

-Известно ли тебе его имя, Высокая жрица?

-А разве ты сам не знаешь? - усмехнулась она. - Сын Верховной жрицы мог бы узнать своего покровителя. А любимейший из сыновей - отца. Зевс ему имя.

-Что знаешь ты о Зевсе, благом и справедливом?! - возмутился я.

-О, злосчастный владыка обреченного царства! У всего и у всех есть оборотная сторона. Но ты из тех, кто не хочет её видеть у любимых тобой, - возразила женщина. - Зевс-Лабрис властен над гибелью и возрождением. У него два лица. Тот, кого видел ты - Зевс Хтоний, чьим воплощением ты являешься, несущий разрушение. Ты сам порожден силами смерти. Великие потрясения ждут землю, которой овладеет выходец из Аида. Но такова судьба, а Мойрам и боги покоряются, не ропща.

"Значит, я - воплощение Зевса-Хтония и порождение Эреба? А она - Бритомартис во плоти, Хозяйка и хранительница этой земли? - мысли сквозь головную боль текли вяло, словно кто-то нашептывал мне в уши слова, смысл которых не сразу становился понятен. - И случившееся сегодня ночью - пророчество на все моё грядущее правление?"

Я покосился на будущую супругу. Лицо её, бледное и опухшее, и после жуткой ночи было величавым и властным.

-Бритомартис ведь не покорилась тому, быкоголовому? - спросил я.

-Он овладел ею, хотя бы и силой. Теперь он - её муж, - отозвалась Пасифая. - Муж, которому супруга будет покорна.

И вдруг, слегка покачиваясь в такт словам, как дерево на ветру, произнесла:

-Плачет сердце чернокудрой богини. То, чему в муках родов дала она жизнь, то, что взлелеяла, не смыкая глаз, то, что любит, как оленуха своих детенышей - все повергнет в прах её супруг, растопчет без жалости, возденет на рога. Ибо будет он царем, единственным на этой земле. Будет решать, не советуясь с мудрой женой своей. И не будет того, кто сможет возвысить голос свой против него, ибо всех противников своих пожрёт он, изгонит прочь! Будет он единственным владыкой, сядет на золотой трон, возложит на главу свою корону древнего царства. Но не будет тех, кто создавал величие этой земли. Пустыню, населенную варварами, увидит его премудрая жена...

-Ты хотела бы видеть на моем месте Радаманта? - мрачно спросил я.

-Радамант оказался медлителен и неповоротлив, и чего теперь жалеть о том, что не сбылось? - вздохнула Пасифая. И, упершись в меня пронзительным, неожиданно ясным взглядом, спросила:

-Ты недоволен победой, могучий анакт Минос?

-Нет, - сухо ответил я. - Все могло быть иначе!

Десять лет назад мне довелось стать царем Пароса, не совершая противного чести. Воины той суровой, каменистой земли готовы были биться насмерть за свою свободу. И сама хозяйка этого острова, бессмертная Пария, предводительствовала ими. Мне все твердили, что столь скудная земля не стоит крови, которую прольют критяне, сражаясь с паросцами. Я и сам так полагал.

И потому предложил владычице острова договор. Если она отвечает на мой вопрос, я покидаю её пределы. Если же нет, то она покоряется мне. Пария согласилась. Я протянул ей туго завитую раковину тритона с обломанным кончиком и велел продеть нитку сквозь неё, не делая новых отверстий. Пария не смогла и в ту ночь явилась в мой шатер. Попросила сказать ответ загадки. Я пустил муравья внутрь раковины, привязав к нему нитку. А обломанный край намазал медом, чтобы он бежал на приманку. Нитка тянулась за ним, отмечая его путь через все завитки. Отгадка была проста.

Тогда Пария склонилась передо мной и омыла ноги мои. Я помню, сколь покорно было её нечеловечески правильное лицо, словно высеченное из мрамора, которым изобилует Парос, и как струились по плечам и тяжелой груди золотые локоны. Она взяла меня за руку, вывела из шатра и сказала воинам, стоявшим вокруг в ожидании слова своей владычицы - богини острова, Великой Матери, породившей весь народ:

-Вот мой супруг, которого привели ко мне боги. И вот ваш царь, которого я даю вам.

Богиня добровольно взошла на ложе моё, и мы провели ночь вместе. С тех пор я стал царем этой земли, и люди её до сих пор послушны мне. Божественная Пария родила от меня четырех сыновей, которые чтят своего отца и повелителя. Так было на чужбине. Почему же на родной земле я не смог взять власть, по праву принадлежащую мне, иначе, чем силой?

Эти мысли не давали мне покоя. Как только представилась возможность, я расспросил Радаманта и Сарпедона об их видениях. Ответы братьев лишь усугубили моё отчаяние.

Радаманту в ту ночь предстали чертоги отца нашего Зевса. Обычно сдержанный и суровый, брат мой с улыбкой на лице поведал, как совоокая Афина и божественный анакт вели беседы с ним, показав медные таблицы, на которых были записаны совершенные в своей мудрости законы, достойные величайшего в Ойкумене царства.

Сарпедон же чувствовал, как воспарил к небесам. Яркое солнце светило ему посреди ночи. Он купался в его лучах, исполненный радости, и пел гимны олимпийским богам.

Но не мудрому Радаманту, не милосердному Сарпедону, и даже не мне - сдержанному и справедливому Миносу, а свирепому и неукротимому Минотавру была отдана эта земля! На его рогатую голову возложили жрицы корону критских анактов, его окровавленная рука сжала скипетр величайшего царства. На его ложе покорно взошла нынче солнечноволосая Пасифая.

Все ликовали и славили анакта Миноса. И только мне было горько слышать панегирики в мою честь.

Лабиринт. (Кносс. Третий день правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Можно ли придумать что-нибудь несуразнее, чем бродить по дворцу в ночь после собственной свадьбы?

Под радостные крики захмелевших гостей нас с Пасифаей проводили на брачное ложе. Рабыня разоблачила мою супругу, и та покорно улеглась на постель. Деревенея от страха и стыда, я опустился рядом.

Мне уже с трудом верилось, что еще семь дней назад, в Священной роще, я страстно желал эту женщину. Сейчас я не чувствовал ничего, кроме неискупимой вины перед ней, и потому, едва исполнив то, что предназначается новобрачному, пряча глаза, произнес:

-Голова болит, Пасифая. Мне вряд ли удастся уснуть сегодня. И потому я покину твое ложе. Отдыхай...

Она подняла на меня свои понимающие змеиные очи, и мне почудилась усмешка на их дне.

-Ты волен делать все, что заблагорассудится, супруг мой и повелитель. Если ночная прохлада успокоит твою боль, то как могу я удерживать тебя в духоте опочивальни?

Я поцеловал её. Она ответила мне тем же. В моем поцелуе не было любви, в её - сочувствия. Она выполняла свой долг, как я - свой. Моя дерзость её ничуть не задела. Я и радовался этому - смешно с самого начала выказывать норов перед законной супругой и царицей, и злился: прояви она хоть толику сочувствия, новобрачный не слонялся бы сейчас по темному дворцу. Лежал бы подле жены и чувствовал себя много счастливее.

В собственные покои мне идти не хотелось. Нет ничего противнее, чем метаться до рассвета на пустом ложе. Я даже подумал, не пойти ли к Сарпедону, чтобы он своими беззаботными речами развеял мою тоску. Но после свадебного пира младший брат наверняка спит молодым, крепким сном. Не хотелось будить его. И уж тем более, нельзя было отправиться к Дексифее, дочери Огига. Что может быть нелепее, чем явиться к наложнице в ночь после свадьбы?

Куда лучше бродить по дворцу, любуясь им. Бессонницы случаются у меня довольно часто, и я коротаю время, прогуливаясь по бесконечным, запутанным переходам.

В жилых покоях второго и третьего этажа восточной части дворца жизнь не утихает и ночью. Только мальчишки, которым едва пробудившееся мужество не дает покоя, думают, что могут пробраться незамеченными, прячась в тени стройных колонн от стражников и торопливо пробегающих слуг. А я, разгуливая по темному дворцу, не раз слышал насмешливый шепоток, сопровождавший очередного щенка: и стражники, и, тем более, всеведущие, как богиня молвы - стоустая Осса, слуги точно знали, кто и к кому пошел. Потому сам я не пытался спрятаться, но постарался не задерживаться на втором этаже восточной части дворца - там, где располагались жилые покои всех обитателей Лабиринта. Спустился вниз, к святилищу и парадным залам, где проходили пиры промахов , собирались на советы гепеты . Там по ночам встречались лишь степенные, молчаливые воины.

Постепенно красота дворца наполнила душу мою до краев, и мысли, донимавшие меня, отступили. Лабиринт - колдовское зрелище даже днем, когда он заполнен толпами придворных, и неумолчный гул, подобный жужжанию мух, уносится под высокие своды. А в темноте огромные залы, переходы и колоннады, залитые лунным светом, обретают особенную прелесть: шаги одинокого человека отдаются эхом, разносясь далеко-далеко, а многочисленные росписи на стенах кажутся живыми в холодном свете полной луны.

Помню, мне еще мальчиком нравилось изучать их, выспрашивать у дядьки-педагога и матери имена нарисованных. Мне охотно рассказывали про обряды и церемонии, запечатленные на стенах, но большинство фигур оставались безымянными. И мы с Сарпедоном принимались придумывать сами, сплетая известное нам о прошлом своей земли с домыслами и догадками.

Процессии женщин и мужчин, шедших с воздетыми к разноцветным облакам руками, молили Посейдона смирить свой гнев. Одним богам ведомо, когда сделали эту роспись! Подобные обряды совершались задолго до нашего рождения, существуют ныне и сохранятся много лет спустя после нашей смерти. Потому что прогневать неукротимого Посейдона легко. Редко какое девятилетие обходится на Крите без содроганий земли, вызванных ударами его трезубца.

Осса - крылатая, бездумная молва - связывала одно землетрясение с моим именем. Посейдон требовал изгнать с острова божественную Европу, приплывшую сюда на спине огромного белого быка, и её новорожденного сына, то есть меня. Анакт Крита Астерий, сын Тектама, наполовину ахеец и верный служитель Зевса, бога своих предков, дерзнул ослушаться Владыку морей. Разгневанный Посейдон так ярился, что рухнули многие покои этого дворца, и залы пришлось отстраивать заново.

Безголовая Осса и сейчас трубит, что Посейдон не принимает меня.

Да, я здесь чужой!

С детства я слышал рассказы, как прекрасная царевна Европа в сопровождении подруг пошла на берег моря, и необычайной красоты бык, ласковый, как весеннее солнце, подошел к ней, доверчиво обнюхал девичьи ладони и лег у её ног. Мать моя говорила, что ей захотелось погладить золотистую шерстку меж рогов быка, потрепать его по могучей холке. Зверь ничуть не противился, когда она взобралась на его спину, а потом вскочил и стремительно бросился к морю. Подруги не смогли догнать его, а мать не осмелилась противиться судьбе, ибо в сердце её поселилась уверенность, что этот бык - неведомое божество.

Его звали Зевс. Он жил с царевной Европой пять лет, пока не родилось у нее трое сыновей. Тогда отец покинул нашу мать, велев анакту Астерию взять её в жены и заботиться о детях этой женщины. Астерий с честью выполнил его волю.

Промыслом богов ханаанеянка Европа стала царицей этого острова. Её избрала воплощением своим хозяйка Крита Бритомартис-Диктина, великая богиня - покровительница змей, жительница священных рощ. Язык этой земли стал для матери ее языком, обычаи - её обычаями.

Здесь, на Крите, родился и мой божественный отец. Его укрывала эта земля от нашего деда, свирепого Кроноса, пожиравшего живыми своих детей.

Здесь родились мы, сыновья Европы.

И остров не всех отвергает! Брат мой Радамант почитается жителями за справедливый, сдержанный нрав. Беспечный Сарпедон любим всеми - от премудрых жриц до рабов и крестьян на полях.

Даже Пасифая из Лаконики, прибывшая сюда не более полутора месяцев назад, принята этим миром: Бритомартис осенила её благодатью, избрала устами своими.

Меня же молва числит чужаком! Интересно, не об этом ли судачат три облаченные в лазурные одежды жрицы на фреске?

Я в гневе стукнул кулаком о стену и, закусив губу, рассеянно побрел наверх, на террасы Большого двора, раскинувшегося в центре Лабиринта. Сейчас место, где совершались обряды в честь Посейдона, собиравшие более полутысячи человек, было пустынно. Я подставил разгоряченное лицо свежему ночному ветерку. Здесь, на огромном дворе, свершается действо жестокое и прекрасное. Отец говорил мне, что оно ему не по сердцу. Следом за ним и я выискивал в тавромахии нечто отвратительное. Но во дворце моем есть фреска, и каждый раз, когда я оказываюсь в этих покоях, днем или ночью, я не в силах пройти мимо, не залюбовавшись ею. Длинное, пятнистое тело быка, простертое на лазури поля, и три одинаково-мальчишеские фигурки, в которых только цвет кожи выдавал, что две из них - девушки, а тот, что в прыжке летит через спину зверя - юноша.

Да верно ли, что моему отцу не по нраву тавромахия? Сам он охотно играл со мной, обратившись в быка. Мое тело тотчас вспомнило напряжение мышц и блаженное ощущение полета. Нет... не полета. Близости с отцом. Я отлично помнил жар его белоснежной шерстистой туши, прикосновения бычьего языка, облизывавшего мои ушибы, когда я, не рассчитав силы толчка, падал. Только мне из трех братьев была доступна эта игра. Радамант с детства отличался грузностью. Сарпедон быстро вытянулся. Рослые люди не годны для танцев с быками. Я дорожил своей исключительностью и продолжал опасные упражнения. Постепенно Зевс становился всё менее заботлив, не давая мне никаких поблажек. Он находил, что подобные упражнения закаляют тело и дух. А мне трудности нравились.

Я не достиг в тавромахии высот мастерства. И все же, брось меня сейчас на белый песок Большого двора, я не оказался бы в числе тех несчастных, что расстаются с жизнью в самом начале игры.

Постояв немного на террасе, я снова направился вниз, на первый этаж, к святилищу Бритомартис, в котором живут в священных сосудах её змеи. Там стоит трон, восседая на котором моя мать говорила устами богини. И никто не смел ослушаться её воли. Даже если Астерий с гепетами в зале Лабриса, где по стенам висят знаки Потния, великого мужа богини - двуострые топоры - принимал иное решение. Бритомартис правит островом столь же безраздельно, сколь Верховная жрица - её воплощение - властвует над всеми смертными мужами и женами. Подобно жрице, богиня делит свою власть с Синекудрым Посейдоном, но, полагаю, много могущественнее его и не посвящает супруга в собственные тайны. Пророчество, которое изрекла моя жена, Пасифая, говорило, что Бритомартис овладел новый муж. И он не будет покоряться её воле. Что же, я тоже мечтал о том, чтобы слово моё становилось законом для жителей Крита, и Великая жрица не смела спорить со мной.

Потом я направился в дальние покои первого этажа, где располагаются бессчетные мастерские. Всё необходимое для жизни Лабиринта производится в его стенах. Во славу анакта Крита трудятся несметные толпы мастеров: ткачей, ювелиров, плотников, горшечников, оружейников. Не зря чужестранцы, попадающие сюда, часто мнят дворец не единым целым и жалуются, что плутают в его нескончаемых залах и переходах, как в городских кварталах. По сути своей Лабиринт и есть целый город, располагающийся на вершине холма, подножие которого омывает река Кайратос. Я никогда не знал всех его покоев. Имелись во дворце места, куда не смел войти мужчина, будь он даже царем этого острова. Смутные слухи гласили, что в подвалах Лабиринта кроме кладовых, погребов и хранилищ зерна имеются залы, в которых в пору великой беды жрицы совершают тайные обряды - такие, что я старался не думать о них.

Как всегда, когда сон не хотел приходить ко мне, ночь тянулась долго-долго, до бесконечности! Я утомился, бродя мимо пустых мастерских, и повернул назад. Никто не мешал моему путешествию. Стражники уже привыкли, что Минос часто бродит ночами по дворцу, как душа непогребенного покойника на границе Аида. И сегодня они лишь подчеркнуто поспешно отворачивались, показывая, что не видят меня.

Странное состояние. Неприятное своей неопределенностью. Ни трезв, ни пьян. Снова один предаюсь сумрачным раздумьям среди общего веселья!

Скорее бы наступил завтрашний день. Кронид приказал мне прийти к горе Дикта, как только закончатся обычные хлопоты и обряды, сопровождающие свадьбу и восшествие анакта на престол. Так вот, всё надлежащее свершилось. Завтра можно скрыться из дворца, чтобы отец мой, Зевс, наставил меня на путь мудрого правления, осенил своей благодатью. Осталось только дотерпеть до утра.

Я осторожно спустился по лестнице светового колодца к бассейну, наполненному дождевой водой, опустил в нее руки. Умылся. Сел на прохладную ступеньку и уставился на ровную, спокойную гладь, в которой отражались звезды.

Инпу. (Кносс. Третий день первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Я так глубоко задумался, что чувствовал себя в полном одиночестве. Знакомый, насмешливый, слегка лающий голос, назвавший мое имя, заставил меня вздрогнуть, резко обернуться и вскочить. И обрадовано вскрикнуть.

У самого начала лестницы, ведшей в световой колодец, четко виднелась остроухая тень шакала. Ну конечно, кому еще придет в голову искать жениха не на брачном ложе, а у бассейна на дне осветительного колодца? Только ему, ведающему пути мертвых и взвешивающему людские сердца.

-Приветствую тебя, страж врат Запада, Инпу, - я почтительно поклонился. - Сердце моё наполняется радостью, когда я вижу тебя. Моё Ка трепещет, подобно стеблям папируса на легком ветерке.

Инпу хохотнул. Легко спустился ко мне.

-Мне нравится, когда ты, кефтиу , варвар, начинаешь говорить, как образованный писец из Та-Кемет . Еще немного, и ты научишься плести словеса не хуже любого ученого человека из моей земли.

Инпу с божественной непосредственностью по-хозяйски расположился рядом. В лунном свете я четко видел его поджарое тело, вытянутые вперед жилистые лапы неутомимого охотника, оскал, похожий на ехидную улыбку, острые, вечно настороженные длинные уши обитателя пустынь, ясные, светящиеся в темноте глаза. Сейчас он был неотличим от собственной статуи из черного дерева, что стоит в моих покоях. Только пушистый хвост постукивал по камням широкой ступени. Он сел так, чтобы лунный свет четко обрисовывал его, подчеркивая совершенную, божественную красоту.

-О да, ведающий пути мертвых и дороги живых, - произнес я. - И я польщен, что ты явился разделить со мной радость. Ибо корона Кефти возложена на мою голову, и я сжал скипетр анактов в своей руке.

-Я знаю, ты давно мечтал об этом, - вежливо отозвался Инпу. В голосе его мне послышалась не только радость за молодого царя. - Да пребудет с тобой милость богов, что покровительствуют Хозяевам Высокого Дома вашей земли.

Вряд ли кто-то мог расслышать едва заметную насмешку в том, как были сказаны эти слова. Но я расслышал. Разумеется, быть не могло речи о прорвавшемся раздражении и недостаточно хорошо скрытых чувствах. Божественный шакал в совершенстве владел своим телом и голосом, и если я чувствовал его раздражение - это значило только, что он желает показать, что недоволен. Чем? Я вскинул на него непонимающий взгляд и произнес с приличествующим смирением:

-Да не оставишь ты меня своей милостью!

-Пути, по которым будет шествовать своей державной стопой владыка Минос, далеки от тех, по которым рыскаю я, повелитель троп умерших. Что будет значить для тебя моя милость?

Неужели он не шутил? Я почувствовал, что кровь отливает от моего сердца и головы, и не стал скрывать своего страха.

Чем он мог помочь мне, чужой бог мертвецов? Он не покровительствовал живым владыкам. И после свершения своего земного пути я уйду в иное царство, где ему не суждено помочь мне. Но при одной мысли, что я больше не увижу бессмертного охотника с вечнозеленых полей Иалу, на душе моей стало пусто и холодно. Я был чужим для него -божества далекой Та-Кемет, владыки путей, ведущих на Запад, в страну, любящую молчание. Мне удалось снискать его милость дюжину лет назад. Захватив корабль морских разбойников, среди награбленного я увидел статуэтку шакала из черного дерева, с хрустальными глазами. Она была великолепна. Зверь смотрел на меня, как живой. Насмешливо искривленные губы его, казалось, вот-вот отворятся, и не лай, похожий на безумный хохот, но человечья речь польется из них.

Я взял статуэтку и, зная знаки, которыми египтяне записывают слова, прочел, что моя находка - бог Инпу, Анубис, которого мы почитаем как Гермеса-Психопомпа, проводника душ в царство мертвых. Я почтительно завернул статуэтку в кусок драгоценной ткани и при разделе добычи попросил её себе, не пожелав никакого иного богатства.

Невольный трепет внушало мне изображение чужеземного бога, и я хранил его в покоях подле ложа своего. Моё благоговейное почтение не осталось безответным. Дюжину лет назад Инпу впервые явился мне, приняв облик мужа с шакальей головой.

Я помню, каким восторженным трепетом наполнилась душа моя при виде Владыки Запада. И он милостиво заговорил со мной. Помнится, спросил, страшусь ли я смерти? Я ответил, что скорее томлюсь любопытством: не ведаю, почему, но с давней поры мне казалось, что за пределами жизни таится нечто очень важное для меня. Он усмехнулся, задумчиво окинул мою фигуру взглядом и поинтересовался: "Разве предания не говорят о том, что ожидает души умерших? Или ты не веришь им?" "Разве их сложили те, кто возвратился оттуда? - произнес я. - Сердце подсказывает мне, что сказания древних о чем-то умалчивают". "Почему ты сомневаешься в мудрости предков, но не в правоте своих догадок?" - все так же испытующе, будто прицениваясь, поглядел на меня Инпу. Я не нашелся чего ответить. Но с тех пор шакалоголовый бог изредка приходил ко мне по ночам и милостиво беседовал со мной. Я дорожил этими беседами. Мне было лестно его внимание. Я тянулся к нему, расцветал от малейшей ласки, которую он дарил мне, подолгу думал о беседах с ним. И временами корил себя за то, что чужак занимает мои мысли больше, чем родной отец. Мысль о том, что он оставит меня, казалась мне невыносимой.

-Я... прогневал тебя, владыка душ? - враз севшим голосом прошептал я. - Но чем?

-Я полагал тебя мудрее, чем большая часть смертных, - ответил Инпу, и в голосе его мне послышались горечь и тревога. - Но вы все гонитесь за властью. Вас, словно маленьких детей, тешит пестрая корона, украшенная перьями. И даже не задумываетесь, сколько вам будет стоить ваш каменный, священный трон. Мне остается лишь надеяться, что нить судьбы твоей не запутается на дорогах этого мира, и ты придешь к тому, чего действительно желает твое сердце. Знаю, будет благим твое правление! Ибо слово Маат-Дике - божественной справедливости - живет на языке твоем, а сердце владыки кефтиу исполнено милости к народу его. Тем более, столько лет учил я великого анакта читать в сердцах людей по лицам, по едва видным движениям рук, рта, бровей и ресниц. По тому, как стоят ноги, и куда смотрят глаза. Знаю, благодаря моим наставлениям он может угадать помыслы, которые таит вельможа в сердце прежде, чем они облачались в раздумья и слова. И все же тревожусь о тебе, Минос, как о собственном сыне.

Я вскинул на него глаза.

-Но почему, мудрейший? Если я буду хорошим царем?..

-Есть опасности, которые подстерегают владыку на путях его, а он не замечает их. Тем не менее, заговоры, мятежи, нападения недругов - ничто по сравнению с ними. Поверь, лучше быть ввергнутым в воду, кишащую крокодилами, чем то, что ждет правителя. Я говорил тебе, и еще раз повторю. Только твоё Ка - богатство, которым стоит дорожить. За него и тревожусь! Твоё Ка сейчас подобно нежному, юному ростку. Он только проклюнулся из земли, и я могу полагать, что из этого семени появится доброе древо. Но узнаю ли я тебя в тот день, когда настанет для тебя пора прошествовать на Запад? Не вырастет ли из нежного побега вместо плодоносной и стройной сикоморы чахлый кустик, что изломан ветрами? Не совьёт ли при корнях дерева гнездо свое змей? И человек, задумав вкусить прекрасные на вид плоды, не будет ли разорван ядом на куски? Увы мне, увы. Не я твой садовник! Не мне лелеять и взращивать тебя, Минос.

Я покачал головой: конечно, для древнего бога я был всего лишь дитя, и здесь спорить было не с чем. Но разве Зевс не любил меня? Разве что-то грозило мне в руках отца моего? Инпу предугадал мои мысли.

-У всего есть своя судьба, Минос, сын Зевса. Глупо благородного скакуна навьючивать ношей, которая пристала ослу.

-Но разве не моё предназначение в этом мире - стать царем? И разве эта ноша - позорна? - я хотел ответить твердо и спокойно. Но в присутствии Инпу я смущался, словно снова был мальчишкой, и стоял перед своим наставником, мудрым и строгим. Он не мог не услышать легкой дрожи в моем голосе.

-Что известно тебе о твоём предназначении, Минос, сын великого бога?! - отозвался Инпу. - Только то, что сказал тебе Зевс? Что ты должен стать владыкой этого кусочка суши посреди виноцветного моря? Что ты должен иссушать свое Ка, борясь с заговорами и распутывая паутины злых умыслов? Что ты, как бык в ярме, должен тянуть лямку, совершенно не размышляя, что вырастет на вспаханном тобой поле?

-Бык в ярме? - пробормотал я.

Инпу грустно усмехнулся:

-Что тебя так встревожило?

-Во время испытаний в Священной роще я превратился в быкоголовое чудовище, дикое и предерзостное, способное восстать на богов.

Инпу заинтересованно повернул свою маленькую, изящную голову в мою сторону.

-Голова быка? И тело человека? - он несколько раз ударил пушистым хвостом по ступенькам. - Значит, все же полностью яремной скотины не получилось? Твоё сердце осталось человеческим?

-Не думаю, - отозвался я, - Оно было, как у тех людей, что жили в медном веке до нас. Тот, быкоголовый, Минотавр, явился в мир, чтобы разрушать.

-Такова его судьба, - невозмутимо заметил Инпу. - Для того он и явился. Он нужен Зевсу.

-Моя богоравная супруга, мудрая Пасифая, сказала, что это и был мой отец! - произнес я удрученно.

-Нет, конечно, - хохотнул Инпу, - хотя нечто сродни породившему тебя в нем есть. Как ты назвал его?

-Минотавром, - угрюмо повторил я.

-Хорошее имя для этого дерзкого бога, - кивнул головой Инпу, и я понял, что он почему-то доволен. Я же не мог понять, чего доброго услышал в моих словах божественный собеседник. Закусил губу и сделал несколько глубоких вдохов, прежде чем продолжить.

-Не из глубин ли сердца моего явилось это чудище, божественный?!

-Ты это говоришь , - спокойно произнес Инпу. Он довольно улыбнулся своим мыслям. - А ты, я гляжу, понятлив. Должно быть, отцовская кровь сказывается. Как ты догадался?

-Я расспрашивал братьев своих об их видениях... И понял... Напиток, что дали нам жрицы, действительно отворяет сердце. Просто я ждал, что он распахивает его для бога. А напиток помогает понять свою суть. И суть других. Мне и раньше казалось, что мать моя подобна скорпиону, что Радамант мудр, как старый змей, а Сарпедон и повадками, и нравом похож на белого лебедя. А внутри меня, считавшего себя сдержанным, мудрым и спокойным мужем, оказалась тварь, подобная порождениям медного века, из тех, что жили до нас. Такова моя суть!

-Говоришь, его гордыня так велика, что он может подняться даже против богов? Ты зря мнишь его врагом, Минос. Поверь, он - хранитель твой.

Инпу поднялся, приблизился ко мне и заглянул в глаза. Потом вдруг легонько куснул за руку, лаская, будто собственного детеныша. Сердце в груди моей сжалось на мгновение и наполнилось блаженным теплом. Я невольно улыбнулся.

-Пожалуй, ты не такой уж глупый щенок, как мне сначала показалось, - с нескрываемым удовольствием проворчал он. - И у тебя достаточно крепкие зубы, чтобы защитить своё Ка на путях жизни. Если, конечно, ты слушал мои наставления тщательно-тщательно. И ничего не обронил из слов моих, принял их всем сердцем.

Еще бы я его не слушал! Мудрость и понимание людей у Инпу были безграничны. Я с жадностью сухой земли, на которую пролилась драгоценная влага, впитывал речи божества. Но разве только его наставления были нужны мне?

-Ты не оставишь меня, о, мудрейший из богов? - прошептал я, словно маленький ребенок, вцепившийся в темной спальне в палец няньки. Инпу снова ласково куснул меня.

-О, нет, не оставлю, - глядя мне прямо в глаза, заверил он. - Хотя, будь моя воля, я провел бы тебя по жизни иными путями, Минос. Но я здесь чужой, и пусть твои варварские боги ведут тебя тропой твоей судьбы. А сейчас я, пожалуй, могу только дать тебе еще одно наставление. Если, конечно, ты готов отворить уши свои навстречу словам, рождающимся на моем языке.

-Не только уши, но и сердце свое распахну я для поучений, - горячо отозвался я. - Да будут высечены твои наставления на нем, словно резцом на камне. Ибо нет для меня ничего важнее, чем знания, перлы которого ты рассыпаешь передо мной!

Инпу уставился на меня своими бездонными глазами.

-Иногда сам премудрый Тот вкладывает тебе в уста умные слова, - без малейшей заносчивости и насмешки произнес он. - Тогда начнем. Я хочу, чтобы ты научился смотреть в сердце свое тщательно-тщательно. Ты должен познать, кто ты есть, и на путях, которыми ведет тебя судьба, не предавать своё Ка. Только тогда ты сможешь без страха предстать перед Владыкой мертвых, и чудовища, подстерегающие на дороге к его дворцу, не тронут тебя. Как ты полагаешь, для того, чтобы знать, что нужно твоему Ка, что тебе необходимо?

-Наверное, знать природу своего Ка? - не совсем уверенно ответил я. - Нрав человека.

-Ты это говоришь, - кивнул Инпу удовлетворенно. - Ответь мне, Минос, по чему бы ты оценил нрав человека?

-По его поступкам, - твердо ответил я.

-Но разве ты не допускаешь мысли, что можно намеренно носить личину, скрывая под ней свой истинный облик? И не видел ли ты, чтобы человек, поступая, как велят ему, ломал собственный нрав?

Я задумался:

-Твоя суть все равно прорвется наружу... Ну, например... Мне всегда казалось, что о юноше можно судить по тому, какому филетору он подарил свою любовь!

Я выпалил это и прикусил губу. В Та-Кемет любовь между мужчинами почитается делом низким и мерзким перед лицом богов.

-Ответь мне, кефтиу, кого называют филетором? - Инпу, подобно учителю, подбодряющему ученика, снова кивнул мне головой.

Я ответил несколько более поспешно, чем следовало. Боялся, что он меня перебьет и поднимет на смех.

-Таковы наши обычаи... Взрослый юноша или муж, который избирает отрока и оделяет любовью своей. Отрок может отвергнуть его любовь, если человек тот обладает каким-нибудь душевным пороком. Но если же филетор - достойный и доблестный муж, то нет выше чести, чем стать его клейтосом, возлюбленным. Ибо филетор учит отрока добродетелям, которые присущи ему.

-И он избирает клейтоса тоже не за телесную красоту, но за ум, отвагу, добрый нрав и прочие достоинства? - Инпу скорее дополнил мой ответ, чем спросил. Судя по всему, он отлично знал о наших обычаях.

-Да, божественный. Я рад, что ты не видишь в этом лишь мерзость.

-Мне нет дела до обычаев варваров. А в людях меня ничто не может удивить! - ответил Инпу бесстрастно. - Так какими добродетелями обладал Дивуносойо, сын Персефоны?

-Ты собираешься говорить обо мне? - воскликнул я.

-А разве есть для царя существо, более важное, чем он сам? Ибо, не зная себя и не владея собой, как можешь ты управлять своими подданными? Или ты не желаешь выслушать мои наставления?

Я почувствовал, что краснею. От кого я, смертный, пытался утаиться? От владыки и знатока человеческих душ?

-О, нет! - возразил я, - Прости и продолжай, я распахну перед тобой сердце своё.

-Мне нужно, чтобы ты познал себя! Поговори с сердцем своим!

-Да, мудрейший, - я поклонился ему. - Наставь меня, и я пойду следом.

-Хорошо. Если Дивуносойо, сын Персефоны, - твое зеркало, то что отражается в нем? Разве не называли твоего филетора беспутным, необузданным, безумным? - продолжал Инпу.

-Называли, - слова мои прозвучали резко. Мы давно расстались с Дивуносойо, а все же хула на него злила меня, как мальчишку. - Но он не был таким!!!

Встретив сомневающийся, насмешливый взгляд Инпу, я поправился:

-Я не знал его таким. Он мог быть... разным.

А моя память, растревоженная его вопросами, повела меня по одной ей ведомым, полузаросшим тропинкам в давнее прошлое. С той поры минуло тринадцать лет. До меня доходили слухи, что Дивуносойо, сына Персефоны уже нет в живых.

Дивуносойо, сын Персефоны. (За пятнадцать лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Долина реки Теринф)

-А ты все валяешься, лентяй? - я подбежал к лежавшему Дивуносойо и плюхнулся рядом.

Несколько раз повернулся на песке, чтобы осушить пот, и пристроился рядом с юношей. Тот лениво сплюнул косточки винограда в сторону, слегка сощурился на солнце и едва заметно улыбнулся.

-А куда спешить, Минос?

У него был странный, неподвижный взгляд - не то сонный, не то рассеянный. Люди, впервые увидев его, обычно считали, что юноша пьян. Но меня, хорошо знавшего сводного брата, это в заблуждение не вводило. Лежебока Дивуносойо обладал не только отменной наблюдательностью, но и неожиданной для своей лени ловкостью. Если нужно было, он мог прыгать не хуже горного козла или скользить по камням с проворством ящерицы.

-Я победил, Лиэй (так любил называть я своего филетора. На языке моего отца это значило "освободитель". Он, похоже, гордился этим прозвищем), - похвастался я. - Наконец-то обогнал и Сарпедона в двойном беге, и Радаманта в долихосе .

-И отец улыбнулся тебе и назвал молодцом, - совсем как избалованная девочка скривил губки Дивуносойо и пренебрежительно рассмеялся. Провел пальцем по моему плечу.

-Ты не представляешь, как красиво смотрится песок на твоей темной коже и в иссиня-черных волосах. Куда красивее, чем золотая пыль, которой посыпает себя царица Европа. И как прекрасно твое мускулистое тело. А твоей талии может позавидовать любая девушка.

Он сел, провел ладонью по моей спине и ягодицам. Я передернул плечами.

-Не надо! - от прикосновений Дивуносойо у меня начинала кружиться голова, а сердце принималось бешено колотиться, как после бега.

Это было очень приятно. И все же, когда Лиэй прикасался ко мне, я терял власть над собой и страшился этого. Дивуносойо, как ни в чем не бывало, продолжал мягко поглаживать меня.

-Ведь тебе же нравится это, Минос, - улыбнулся он.

Знал бы, насколько нравится! Мир просто переставал существовать, оставался только Лиэй, Освободитель от бремени забот. Его лиловые глаза, тонкое лицо с капризными губами, стройное, гибкое тело и ослепительно-белые, волнистые волосы. Сын Персефоны мог менять свой облик и уверял, что таким является только мне. Однажды я заставил его поклясться, что в этом виде он не покажется больше никому.

-Перестань изображать из себя натянутую тетиву, ляг спокойно! - в голосе Лиэя появились властные нотки.

А я уже и не мог сопротивляться.

Холеные, словно у придворной дамы, руки Дивуносойо (как мог он сохранять их такими, если целыми днями возился с заступом в винограднике?!) заскользили по моим плечам и лопаткам. Их мягкие, расслабляющие прикосновения и жаркое солнце окончательно взяли свое. Я уронил голову и прикрыл глаза.

-Вот так лучше, - рассмеялся сын Персефоны, продолжая массировать мою спину и поясницу.

-Ты делаешь меня слабым и беззащитным, - пробормотал я.

-И от кого ты сейчас собираешься защищаться, брат? - расхохотался Дивуносойо и добавил ни с того ни с сего: - Люди вообще очень странные существа. Тебя считают умником, а меня - лентяем и глупцом. А на самом деле, ты похож на быка, который в ярме покорно идет за пучком травы, висящим перед его носом. А я предпочитаю пастись на сочном лугу. Так кто из нас глупец? - он опять засмеялся, ласково потрепал меня по спине нежной рукой.

Я лениво перевернулся на спину и, приоткрыв глаза, пробормотал:

-Сейчас - готов поверить, что не ты.

-Ах ты, мудрец, - рассмеялся Дивуносойо. - Только почему все забываешь, едва уходишь от меня? Когда же ты поумнеешь, мой суровый Минос?

Руки его легко скользили вдоль моего тела, заставляя сердце биться все быстрее и быстрее. Я перехватил его запястья.

Дивуносойо уставился на меня лиловыми, как виноградины, глазами. Я ощутил всем телом теплый поток, который затопил и ласково окутал мой разум, стиснул зубы, чтобы не застонать от наслаждения.

-И почему ты так меня боишься? - поинтересовался Дивуносойо, играя с моей душой, как кошка с мышкой. Только что он безраздельно владел моим разумом, и вот отпустил. - Зря. Мне от тебя ничего не надо. Я просто люблю тебя, вот и всё. И мне совершенно все равно, царский ты сын, или - простого горшечника. Самый ты сильный, смелый и ловкий из братьев - или нет. Мне даже не важно, любишь ли ты меня!

-Вот эта любовь и пугает, - вздохнул я. - Непонятная она.

Дивуносойо взял меня за подбородок, повернул к себе, медленно провел пальцем по контуру губ. Я опять задохнулся от страсти. Лиэй выждал немного, явно наслаждаясь своей властью, а потом сказал:

-Поверь, Минос, любовь только такая и бывает. А все остальное - морок!

Инпу внимательно вслушивался в мои воспоминания. Его острые ушки временами чутко подрагивали. Наконец, он спросил:

-Ответь, Зевсу нравился твой филетор?

Я отрицательно покачал головой.

Зевс. (За двенадцать лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Долина реки Теринф)

Ничего не забылось!

Перед глазами снова встал мальчик-раб, пришедший сказать, что Дивуносойо вчера сел на корабль и отплыл с Крита.

Не помня себя, я опрометью бросился во двор, запряг колесницу и, безжалостно настегивая вожжами быстроногих коней, помчался в гавань. О, боги, кого я хотел там найти? Десятки кораблей покидают пристани Амонисса каждый день и отправляются во все концы Ойкумены! Кто мог вспомнить, на какой из них взошел Лиэй? Да возможно ли описать, как он выглядел?! Мой филетор менял облик, как девушка платья. Я знал его светловолосым и стройным, юным и безбородым, а на корабль мог взойти приземистый черноволосый бородач, обремененный годами. Я был бы смешон в своем отчаянии, мечущийся по пристани, расспрашивающий о Дивуносойо, сыне Персефоны.

И я в отчаянии направил свою колесницу в долину Тефрина. Там, в роще на берегу моря, стоял его глинобитный домик.

Хижина оказалась запертой на доску. Все вокруг еще хранило память о прикосновении рук Дивуносойо. В винограднике каждая лоза была заботливо подвязана, и у ограды стоял медный заступ, который мой филетор в спешке забыл прибрать на место.

Я отбросил доску и вошел внутрь домика. Как сейчас помню косой луч солнца от маленького окошка под потолком, пронзавший прохладный полумрак, и в нем - сверкающие пылинки. Амфоры и длинноносые пузатые кувшины, стоящие у входа. Глиняную посуду на столе и возле очага.

Дивуносойо взял только одежду и, наверное, обычный для путешественника запас еды. Сыр, который Лиэй выменивал у крестьян, все еще лежал в корзинах, не тронуто было и зерно. И даже кошка, которую он приручил, осталась в доме и сейчас, тоскливо мяукая, бродила вокруг меня, не понимая, почему хозяина так долго нет. Увидев знакомого человека, она поспешила навстречу. Судя по её виду, кошка ничуть не страдала от нехватки пищи. Помнится, мы и не заботились о том, чтобы накормить её. Напротив, любимица Дивуносойо с божественной щедростью делилась с обожаемым хозяином задушенными птичками и мышами, выкладывая их в ровный ряд на его ложе.

Но как этот зверек был сейчас несчастен! Дивуносойо приучил её к своей ласке. Меня - тоже... Я, опустившись на теплый глинобитный пол, рассеянно погладил кошку. Она сразу заурчала и, распушив хвост, принялась тереться о мои колени. Хотел бы я знать, под чью руку мне подставить свою голову?! Оставалось только вот так же потерянно бродить вокруг дома и до хрипоты звать хозяина. Слезы навернулись на мои глаза. Я с трудом встал и, ничего не видя перед собой, побрел к лежанке. Повалился на овечьи шкуры, служившие постелью Дивуносойо, и разрыдался.

Я не слышал, когда Зевс подошел ко мне. Он обнял меня за плечи и властно приподнял, оторвал от черной шерсти, все еще хранящей запах любимого.

-Почему он оставил меня, отец? - выкрикнул я, пряча лицо на его волосатой груди.

Тот ответил не сразу, давая мне выплакаться, и молча поглаживал по волосам. Когда рыдания поутихли, он заговорил, четко и спокойно, взвешивая каждое слово, прежде чем давал ему сорваться с уст.

-Я знаю, ты сейчас в горе, мой возлюбленный сын, - голос отца звучал сочувственно, но твердо. - Но поверь, когда страсть в душе твоей уляжется, ты сам поймешь: так лучше.

Он широкой ладонью утер мои слезы.

-Почему? - я заставил себя сдержать рвущиеся из груди рыдания.

Зевс взял меня широкой ладонью за подбородок и посмотрел прямо в глаза.

-У тебя светлый разум, сын мой. Ты должен услышать мои слова.

Это был приказ. И, как ни велико было мое горе, я повернулся к отцу, готовый внимать его речи.

-Ты знаешь, что мне с самого начала не по нраву был твой филетор, и я противился вашей любви. Но уступил твоему упрямству, и до сих пор жалею, что проявил мягкосердечие. У тебя есть все, чтобы стать великим царем. Ты умен, силен, смел, отважен, тверд духом. Неудачи не заставляют тебя отступать. Ты отвергаешь любые соблазны, когда идешь к цели. Вернее, отвергал, доколе не сошелся с Дивуносойо. Он ленив, как старый, раскормленный кот. Я думал, Дивуносойо сможет стать владыкой Ойкумены. Но он не захотел. Ему довольно хижины и виноградника рядом. В последнее время я стал замечать, что и ты, кажется, избрал для себя стезю обычного охотника, а не владыки! С этим я смириться не могу. И потому я велел Дивуносойо покинуть тебя и отправиться так далеко, чтобы тебе и в голову не пришло разыскивать его.

Отец не пытался лгать мне, винить во всем Лиэя. Искренность Зевса подкупала. Я утёр последние слезы и поднял на отца взгляд, исполненный преданности.

-Прости меня, отец, что...

Но в чем заключалась моя вина? В том, что любил существо низкое и недостойное? Но Лиэй не был таким! Он не учил меня твердости духа, умению подавить самое сильное желание ради цели, умеренности. Но с ним я постигал науку любить кого бы то ни было, ценить жизнь со всеми её радостями и бедами, принимать то, чего не могу изменить, и находить во всем светлые стороны. Он учил меня созидать и заботливо оберегать молодые побеги. Он учил меня прощать.

И я принял отцовскую волю и простил того, кто своевольно разлучил меня с любимым.

Зевс понял все без слов, посмотрел на меня прямо и спокойно. Потом погладил по голове и снова притянул к груди:

-Тебе больно, сын мой, я знаю. Но ты - царь.

Я сам закончил его мысль. Многое, доступное простым смертным, закрыто для меня. За любовь богов надо платить. И недешево.

-И как ты пережил эту утрату? - осведомился Инпу.

-Попросил у Астерия корабли и отправился охотиться за морскими разбойниками, истребляя их суда повсюду, где находил. А потом... время унимает любую боль.

-И долго ложе твое оставалось пустым?

-Ложе? - я презрительно фыркнул, - Нет, конечно. Брат Сарпедон, которому я изливал свою душу, щедро поделился со мной своими многочисленными мальчиками и девушками. Да и моя богоравная матушка, кажется, приложила немало усилий, чтобы найти замену Дивуносойо. Правда, я уже не помню ни имен, ни лиц тех, с кем делил в ту пору постель... Между любовью и... - я замолчал, подыскивая слово, более пристойное, чем "случка", - простым наслаждением - большое различие. Любовь не только услаждает сердце, она делает человека лучше. О ней помнишь через долгие годы... С любимым можно даже не делить ложе, от этого любовь не становится меньше!!!

Судя по всему, мой ответ заинтересовал Инпу. Он несколько раз весело ударил по ступеньке пушистым хвостом.

-Вот как? У тебя были и такие?

-Да, - я не сдержал счастливой улыбки.

-И зачем такая любовь? Чем она услаждает? - он заинтересованно смотрел на меня.

-Близостью двух душ...

-А с Дивуносойо как было?

-Там было все... - прошептал я. - Наши души были так же близки, как тела. Мне казалось порой - он понимает меня без слов. Я скорее умер бы, чем уронил себя в его глазах... Он наполнял мое сердце до краев.

-С той поры, как вы расстались - твое сердце пусто? - поинтересовался Инпу. Его хвост непрестанно мелькал в воздухе, как опахало: он не скрывал своего интереса.

-Сердце? - переспросил я. Рассеянно опустил руку в прохладную воду бассейна. - Может ли этот сосуд оставаться пустым, пока человек жив? Да я бы лишился рассудка, если бы меня постигло такое несчастье! Но Афродита Урания, рожденная из пены и крови, никогда не оставляла меня своей милостью. Мою душу легко растревожить: мудростью, дерзостью, превосходящей человеческие пределы, непохожестью на других, отвагой, умом, верностью.

-Но есть ли среди многих, о которых ты упомянул, хоть один, что стоит если не вровень, так следом за несравненным Дивуносойо? Кого одарил своей приязнью анакт Кефти? Спроси свое сердце!

Я задумался, глядя на отражения звезд в черной воде. Думал, будет трудно ответить. Но сердце отозвалось быстро, уверенно и твердо.

-Тот, кому я никогда и не заикнусь о своей любви, потому что его верность и преданность ставлю превыше всех любовных наслаждений - Итти-Нергал-балату. Раб, купленный за четыре сикля на пристани Амонисса...

Итти-Нергал-балату. (Амонис. За три года до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Грохоча и поднимая тучи пыли, наша колесница, запряженная парой лошадей, выехала на морской берег. Сарпедон сразу спрыгнул на землю, я же не спешил, наслаждаясь зрелищем гавани близ города Амонисса.

Я люблю нашу пристань. Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу отмели, густо усеянные кораблями со всех краев Ойкумены. Я бывал здесь с детства. И уже маленьким ребенком отлично различал легкие, с высоко вздернутыми носами и кормой, суда моего отчима, анакта Астерия; похожие на выброшенных на берег дельфинов остроносые корабли ахейцев и данайцев; подобные тучным коровам ханаанейские торговые суда - с высоко поднятыми над водой носами и кормой и массивными штевнями, отвесно спускающимися к водной глади.

Я умею узнавать приближение бури по легкой пене на волнах. Могу не хуже бывалого морехода поставить парус, убрать или поднять мачту. На руках моих, несмотря на умягчающие масла и гладкую пемзу, наверное, до самой старости не сойдут застарелые мозоли поперек ладоней - отметины весел. Я горжусь ими не меньше, чем следами, которые оставили ежедневные упражнения с мечом и копьем.

Душа моя радуется и ликует, когда я вижу разноголосую толпу в удобной гавани близ города Амонисса. Выросший на Крите, я с детства привык внимать не только языку здешнего народа. Мать моя, ханаанеянка, часто пела своим детям песни далекой родины, а отец, царственный тучегонитель Зевс, бог ахейцев, обучал сыновей языку народа, которому он покровительствовал. Во дворце жили не только уроженцы Крита. Я слышал речи египтянок, жительниц Баб-или и далекой Нубии - служанок моей матери, и чуткое детское ухо легко схватывало чужие слова. Никто не помнит, на каком из наречий я заговорил раньше - критском, ахейском или финикийском. Есть ли в Ойкумене такой народ, чей язык мне совершенно непонятен? Если да, то его сыны никогда не приводили свои корабли к берегам Крита.

Многоязычный шум гавани для меня не сливается в единый гул, подобный гудению потревоженного пчелиного роя. Я понимаю, о чем говорят остробородые ханаанеяне - соплеменники моей матери, подобные лисицам в своих туниках из рыжей шерсти - хитрые торговцы, бесстрашные и умелые мореходы; о чем сокрушаются пленники, привезенные из дальних земель; я слышу, как восхищаются обилием кораблей ахейцы, чьи рыжие и русые волосы сродни меди и золоту.

В груди моей поселяется восторг, когда я вижу изобилие товаров, прибывающих на Крит. Я люблю провожать корабли отчима моего, груженые лесом, амфорами с критским вином, тюками с искусными изделиями дворцовых мастеров -: золотыми украшениями, тончайшими вазами из глины, покрытыми росписью, полными очарования чеканными сосудами.

Мне становится тепло, как от выпитого вина, когда я вижу военные корабли критян и смуглых, мускулистых воинов с медными мечами и копьями, ровными рядами идущих к ним. Сколько раз я водил их к островам Киклад, сколько подстерегал в засаде суда морских разбойников, осаждал прибрежные ахейские города, покоряя новые земли, умножая мощь и величие царства анакта Астерия!

Насмешливый голос Сарпедона прервал мои мысли.

-Знаешь, почему ты никогда не торопишься покинуть колесницу? Так ты хотя бы изредка бываешь выше меня.

-Тебе приятно сознавать, что ты хоть в чем-то меня превосходишь? - со смехом отозвался я, спрыгивая на землю и по-хозяйски неспешно направляясь к морю. Легконогий Сарпедон последовал за мной. На почтительном расстоянии от нас шли трое воинов. Не столько телохранители - ни я, ни, тем более, общий любимец Сарпедон ничего не боялись на своей земле - сколько просто обычная малая свита, положенная особам царского рода. Они сопровождали царевичей повсюду.

Мимо нас прогнали вереницу рабов. Это были жители далекой Асии. В основном женщины, несколько мужчин, дети - все измотанные качкой, понурые. И среди них - исполин, ростом чуть ли не более четырех локтей.

Редко попадаются такие среди мужей. Предания говорят, до нашего поколения на земле жили гиганты, грубые и сильные, яростные, как животные. Если это правда, то пленник был одним из них.

Взгляд пойманного дикого зверя из-под свалявшихся в войлок курчавых волос, мохнатая грудь, подобная равнине, густо поросшей кедровым лесом, бычьи мускулы, широченная спина со вздутыми следами бичей, два свежих шрама - поперек лица и через всю грудь. Не надо ни о чем расспрашивать страдальца, чтобы узнать его злую судьбу. Без сомнения - воин. Был тяжело ранен, попал в плен и теперь никак не может принять позорный жребий рабства.

-Воистину, сын Ареса! - восхищенно прошептал я и окликнул двух сонных ханаанеян-стражников:. - Кто хозяин этих рабов?

Мне указали на купца - лощеного, с тщательно завитой кольцами бородой. Заметив мой интерес к товару, он тотчас утратил степенность и, суетливо кланяясь, заспешил к нам, рассыпаясь в витиеватых приветствиях и льстивых словесах. Почуял, старая гиена, запах добычи.

-Чем может недостойный слуга твой услужить тебе, о, царственный? - торговец раздвинул губы в приторно-сладкой улыбке. - На ком из рабов изволил сын величайшего владыки остановить взгляд? Не желает ли господин посмотреть и другой товар?

Он сладко улыбнулся, сузив глаза до щелочек. Я поморщился.

-Сколько стоит вон тот? - спросил я, махнув рукой в сторону воина.

-Который, мой господин? Вон тот кассит? Он силен и могуч и сможет без устали вращать жернов, чтобы всем хватило угощения на твоем пиру, о, подобный юному Думузи, возлюбленному прекрасной Иштар!

Как бы не так! Не для дома этот раб, не для очага. Он скорее голову о жернов разобьет, чем будет невольником!

-Он стоит сикль серебра, мой прекрасный, как весна, господин.

-Вот ещё! - вмешался в торг Сарпедон, - Он же строптив. Это видно и по взгляду, и по следам от бичей.

-О, прекрасные господа, дети благородного отца! Да пошлют вам боги благополучие и славу!.. - запричитал ханаанеянин. - Дикого коня тоже поначалу укрощают бичом, а потом он покорен...

Брат уперся. Я не слушал их многословный спор и всё смотрел на раба, завороженный его звериной мощью. Тот понял, что разговор идет о нём, и, насколько позволяла вымоченная солью веревка, оглянулся, рассматривая нас. Во взгляде пленника мне почудилось презрение. Да и как он мог смотреть на двух увешанных золотом, раскрашенных щеголей, один из которых ростом был ниже его плеча, а второй, размахивая руками, яростно спорил с презренным купцом?

Я снял браслет, стоивший не меньше четырех сиклей, и, не глядя на торговца, сунул ему в раболепно подставленные потные ладошки. Тот рассыпался в славословиях моей щедрости, низко кланяясь. Сарпедон удивленно вскинул тонкие брови. Один из стражников отвязал кассита от вереницы рабов и потянул его к нам за веревку, захлестнутую петлей на шее. От раба воняло, как от хищника. Я, проведший лучшие годы своей не столь уж короткой жизни в походах и боях, не находил такой запах неприятным. Скорее, наоборот. Ноздри мои слегка дрогнули, и я снова окинул громадного пленника с головы до ног. Это было отвратительно - унизить столь мощного и гордого мужа, сделав его рабом.

Кассит недоверчиво глядел на меня.

-Как звать тебя? - спросил я на его наречии. Наверно, я сильно перевирал слова, потому что пленник нахмурился, догадываясь о смысле вопроса, и только потом отозвался.

-Итти-Нергал-балату, - голос его был подобен приглушенному рычанию льва.

Нергал. Так жители далекого Баб-Или называют Ареса. Я не удержался, пощупал его каменные мускулы. Раб настороженно косился на меня, как только что пойманный дикий конь. Я попытался, как мог, его успокоить, улыбнувшись и ласково похлопав по руке.

-Нергал-иддин (Сын Нергала), ты - воин, тебя здесь не обидят...

Он удивленно поглядел на меня с высоты своего роста. Я достал меч и решительно перерезал веревки, спутывавшие руки раба. Тот с облегчением тряхнул затекшими кистями и начал сжимать и разжимать кулаки, разгоняя застоявшуюся кровь. Лапищи у него были такими огромными, что он запросто мог сомкнуть пальцы вокруг моей талии. Я опять потрепал его по руке, ободряя, и, позвав воинов, велел отвести к колесницам, а во дворце - вымыть, накормить и дать отоспаться. Кликнуть лекаря, чтобы осмотрел его раны. Кассит, было, напрягся, вслушиваясь в чужую речь. Ноздри его крупного носа расширились и заходили по-звериному. Но воины обращались с моим рабом без грубости, и он пошел за ними. Я проводил его взглядом.

-Убежит, - заметил Сарпедон и добавил не без шутливого ехидства: - И зачем он тебе, брат?

-Что? - рассеянно переспросил я и вдруг понял, что действительно не знаю, зачем купил этого пленника. Рассмеялся: - Решил обзавестись зверинцем и для начала приобрел медведя.

-Ага! Я же видел, как ты на него смотрел! Только посмей теперь посмеяться надо мной, когда я куплю хорошенького мальчика или девушку! - расхохотался Сарпедон. - Но вкус у тебя, брат, отвратительный. Фу, какая гадость! Мохнатый, огромный, вонючий, как циклоп! Воистину, ничто не способно сделать из тебя человека утонченного. Сколь ни скрывай свою суть за учтивыми манерами, сдержанностью и умеренностью, в душе ты останешься существом необузданным и диким. Ты поздно родился, Минос, твое поколение - первые порождения медного века - ушло в небытие.

Я опустил глаза, пряча злобный взгляд: не хотелось, чтобы Сарпедон узнал, насколько точны были его догадки, и как болезненно ему удалось задеть меня. Знаю, он не хотел, и я поспешил скрыть обиду за смехом.

-Ты пользуешься моей добротой, - прорычал я, сделав шутовски-грозное лицо. - Иному я не спустил бы таких слов!

Сарпедон слегка ткнул меня кулаком в бок, и мы, беззаботно смеясь, направились дальше...

Я перевел взгляд на Инпу:

-Ты удивлен, божественный?

-Ничуть. От тебя можно этого ожидать. Полагаю, что немного найдется смертных, похожих на Миноса, который, влюбившись, не смотрит на то, что он - анакт, а любимый - раб!

-Не всякий гепет сравнится с Нергал-иддином в благородстве! - воскликнул я.

-Разумеется! Ещё немного, и ты назовешь своего раба богоравным, - насмешливо отозвался Инпу и продолжил тоном велемудрого школьного учителя: - Я рад, что ты не лжешь себе. Смотри, ложь затемняет пути. Лгать пристало врагу. Ты, царь, можешь солгать вельможе, возлюбленному, матери, другу. Но никогда не лги себе, сын бога. Ибо, привыкнув к этому, ты потеряешь пути, по которым шествуешь, и попадешь в бездну, кишащую крокодилами и змеями. Если бы ты назвал мне имя Милета, я заставил бы тебя смотреть в сердце свое пристально-пристально и искать другого ответа. Но ты - хороший ученик. Моё Ка довольно тобой!

-Милет?.. - я растерянно потеребил прядь волос. - Иногда мне кажется, что стыдно человеку благородному испытывать столь сильную страсть, пленившись только совершенным телом. Нет, я не хочу сказать, что душа Милета порочна. Просто... он чужой мне. Этот юноша играет на струнах сердца моего, как умелый музыкант на арфе. Я чувствую себя с ним, как рыба, запутавшаяся в сети.

-Вот как? - настороженно дернул ухом Инпу. - И как ему удалось поймать тебя, повелитель кефтиу?

-Должно быть, - с печальной улыбкой произнес я, - стрела Эрота поразила меня. Едва увидев его на пиру у Сарпедона, я понял, что хочу всецело обладать им. Ни с кем не делясь.

Милет. (Кносс. За семь лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)

-Брат мой! - Сарпедон нагонял меня по переходу. Я остановился, поджидая его. Он подскочил и поспешно обнял меня за плечи: - Говорят, ты снова отправляешься на войну, Минос? Куда на сей раз?

-На Мелос, Сарпедон, на Мелос, - отозвался я радостно. Тогда я уходил на войну с легким сердцем. Жизнь воина нравилась мне, несмотря на все тяготы, лишения и опасности. А может, именно благодаря им. Ничто не придает жизни такой пьянящей прелести, как постоянная близость смерти. Сарпедон раздраженно фыркнул, сдвинул тонкие брови:

-О, боги Олимпийские! Когда же это кончится?

-Когда Киклады покорятся власти критских анактов, - я задорно вскинул голову.

-А потом Астерий захочет подчинить Лакедемон, Аттику, Аркадию, Фессалию и прочие земли до пределов Ойкумены? - брат недовольно поморщился. - Опомнись, Минос! Астерий науськивает тебя, как охотничьего пса. Причем, ему от этого двойная польза. Ты расширяешь владения его державы и увеличиваешь мощь и славу Крита...

Он запнулся на мгновение. Я нахмурился. С тех пор, как я возмужал, при дворе нередко говорили, что царь боится меня не на шутку.

-Ты назвал только одну выгоду.

Сарпедон замялся, уже жалея, что обмолвился, потом всё же выпалил:

-Астерий удаляет тебя из дворца.

Я почувствовал, что на щеках моих появился гневный румянец.

-Не стоит повторять всё, что надул в твои ушки ветер, и напела безмозглая Осса, брат! Я чту анакта Астерия, он добр с нами, как отец! Или ты отказываешь мне в такой добродетели, как благодарность?

Сарпедон залился краской стыда.

-Прости, Минос. Глупое слово сорвалось с моего языка.

Мне показалось, что он, как всегда, не договаривает. И чем-то обеспокоен.

-Я не сержусь, - улыбнулся я, обняв брата. - Лучше ответь, что так напугало тебя? Кто-то решил, что Астерий думает от меня избавиться? Но для чего анакту это нужно, Сарпедон? Зачем ему гневить Зевса?

Интересно, что за змея источает яд из уст своих? Я уже хотел было спросить у Сарпедона, кто ему напел это, но вовремя спохватился. Мой братишка с детства не выдавал сообщников своих шалостей и проказ. И сейчас, наверняка, упрётся и замолчит. Да еще обидится на меня.

-Вовсе нет! - воскликнул он и отчаянно затряс головой. - Я просто хотел позвать тебя на пир! Я готовил его для тебя много дней и очень огорчился, узнав, что ты снова покидаешь Крит.

Неужели он хочет, чтобы я поверил его объяснениям?! Я внимательно посмотрел в глаза брату. И с удивлением заметил, что он, кажется, не лжет.

-Ты так расстроился из-за того, что я не приду на твою очередную попойку, что начал наговаривать на богоравного Астерия?! - вспылил я. - Послушай, мне стоит остаться на Крите только ради того, чтобы разогнать твоих трутней, с которыми ты проводишь все дни, слушая аэдов и любуясь танцовщицами! И напомнить тебе, что ты, между прочим, царевич. И у тебя есть иные заботы, кроме пиров, шествий, охот и песен с хороводами!

-Не смей порочить моего филетора Аполлона! - воскликнул Сарпедон, и щеки его тоже полыхнули гневным румянцем. - Потому что друзья мои - его служители!

-Хорошо, мой возлюбленный брат, прости, - поспешно воскликнул я, опуская голову. - И да простит меня сребролукий бог, ибо, ругая тебя, я невольно оскорбил его.

Сарпедон примирительно улыбнулся:

-Мы так редко видимся, Минос! Давай не будем ссориться! Я думаю, у меня еще есть время, чтобы все приготовить к сегодняшнему вечеру. Но и ты обещай мне, что придешь и разделишь со мной трапезу и веселье.

-Ладно, - кивнул я, слегка сожалея, что мне снова не доведется побыть одному и отдохнуть после бесконечных жертвоприношений, шествий, церемоний и пиршеств, знаменовавших мою предыдущую победу.

Пир, по-счастью, обещал быть немноголюдным. В зале стояли уставленные посудой столики, горели масляные лампы. Человек двадцать юношей и девушек прохаживались по залу, беседуя вполголоса. Сарпедон, в лавровом венке на черных кудрях и с гирляндой цветов на стройной шее, заметив меня, кинулся навстречу.

-Я боялся, что ты не придешь, мой дикий брат, - сказал он. - Эй, Ксанфа, неси венок царевичу Миносу и цветы! Скажи, пусть подают кушанье и разливают вино!

Девочка, к которой он обращался, поклонилась и выпорхнула из залы с быстротой вспугнутой птички. И вскоре принесла венок. Он был сделан из виноградной лозы. Длинные плети свисали с него, как кудри. Сарпедон намеренно напомнил мне о Дивуносойо, моем филеторе. Это было приятно. Я вскинул на брата полный благодарности взгляд.

-О, Сарпедон, воистину, ты читаешь в моем сердце ...

Тот не сдержал довольной улыбки и многозначительно глянул на меня - мол, это еще не всё! Девочке пришлось лишь слегка приподняться на цыпочки, чтобы украсить мою голову венком. Она легко разбросала спускавшиеся плети по плечам, перепутав их с аккуратно завитыми прядями. Хотела было увить мою шею гирляндой цветов, но я не позволил и набросил ароматное ожерелье на ее острые, худенькие плечи. Шлепнул по обнаженной попке, отсылая прочь. Она, вспыхнув, убежала. Сарпедон, взяв меня за руку, повел к столу. Усадил подле себя. Вслед за хозяином потянулись на свои места и гости. Располагались, судя по всему, кто где хотел. Я заметил Энхелиавона, брата Вадунара, одного из самых благородных юношей Крита, с Авгой, дочерью владельца судов из Амонисса. А Архелай, сын воина Марра из Феста, который возвысился лишь силой своего меча, сидел подле Иолы, дочери высокородной жрицы Эрифы.

-За твоим столом царит золотой век? - удивился я столь явному нарушений правил.

-Мне он больше по душе, чем нынешний, - рассмеялся Сарпедон, выглядывая кого-то в толпе. И, найдя, радостно замахал рукой: - О, Милет! Иди к нам!

Этого человека я видел впервые. Ему было лет двадцать - едва ли более. Никогда ещё критская земля не рождала юноши более совершенного видом, чем он. Высокий, стройный, как кипарис, золотоволосый, с огромными холодными глазами на пол-лица, он казался самим Аполлоном. Я остолбенел. Мужская красота всегда бередила мое сердце больше женской, и я был заворожен им настолько, что затаил дыхание. Мне казалось, он идет к нашему столу целую вечность. Гладкие, тугие мышцы перекатывались под покрытой легким загаром кожей. Двигался Милет с изяществом кошки.

Он тоже заметил моё восхищение и явно наслаждался им. Приблизившись, быстро окинул взглядом сиденья подле меня и Сарпедона и... опустился рядом со мной. Брат на мгновение поскучнел, но тут же опять заулыбался и стал звать к себе какую-то девушку. Я заворожено глядел на своего соседа.

-Сребролукому богу подобен ты, Милет.

-Аполлон - мой отец, царевич Минос, - юноша с достоинством склонил златокудрую голову и изучающе посмотрел на меня. - Я был наслышан о тебе, сын Зевса. Но поверь, ничуть не ожидал, что ты окажешься... таким.

Он замялся, подыскивая слово, скользнул взглядом по моей фигуре.

-Низкорослым? - спросил я, криво усмехаясь.

-Странным. Ты хрупок и изящен, как статуэтка из черного дерева. Но у тебя глаза дикого зверя.

Сарпедон тем временем велел наполнить кубки. Поднялся.

-Почтим Гестию, ибо отец мой повелел ей первой приносить дары!

Он щедро плеснул на землю. Все последовали его примеру и с радостными восклицаниями выпили. Я сделал глоток и решительно позвал виночерпия: вино оказалось не разбавлено.

-Добавь воды - так, чтобы питье было бледно-розовым. И впредь подавай мне только такое.

Виночерпий почтительно склонился и поспешно исполнил моё требование. Милет с улыбкой наблюдал за мной, потом сказал:

-Не хочешь, чтобы завтра при отплытии болела голова?

-Я всегда пью только сильно разбавленное вино.

-Я слышал, что ты славишься умеренностью, - улыбнулся Милет, - но неужели, царевич, ты никогда не изменяешь своим правилам?

-Никогда, - подтвердил я.

-Пожалуй, мне захочется испытать твою твердость, сын Зевса, - обольстительно улыбнулся Милет. Сердце моё зашлось от этой улыбки.

-Попробуй, - ответил я, смеясь. А сам так и не смог отвести восхищенного взгляда от этого совершенного лица с высоким, чистым лбом, прямым маленьким носом, округлым, почти девичьим подбородком и губами, подобными двум лепесткам алой розы. Но Милет, кажется, был привычен ко всеобщему восхищению и принимал его как должное.

-Разумеется, попробую! - с игривой дерзостью улыбнулся он.

Тем временем на столы уже расставили яства. К моему удивлению, привычных нам блюд я не увидел. Но изобилие угощений впечатляло. Фаршированные фисташками утки и гуси, медовые пирожки, жареные куски говядины и баранины, столь густо приправленные травами, что их аромат почти забивал запах мяса. Не было только свинины. Вместо привычного кратера на столе появились египетские стеклянные и глиняные кувшины с вином и пивом. Довершалось это великолепие изобилием яблок, гранатов и винограда.

Я покосился на Сарпедона:

-Ты решил сделать пир по египетским обычаям?

-Тебе же нравится этот народ? - отозвался он, снова расплываясь в довольной улыбке.

-Надеюсь, ты не собираешься во всем следовать их обыкновениям? - бросил я.

Сарпедон едва сдержал смех.

-А что такого? - вмешался в наш разговор Милет.

-Говорят, египтяне столь невоздержанны в своих пирах, что некоторых гостей начинает тошнить! - расхохотался Сарпедон. - Что, конечно, не может нравиться моему всегда и во всем умеренному брату! Ты не тревожься, Минос. Угощение - не единственная радость, которая ждет тебя сегодня.

Он хлопнул в ладоши. Распорядитель пира, сияя сладкой улыбкой, подскочил к хозяину, выслушал его приказ. Вскоре в залу вошла вереница девушек, одетых в узкие белые платья. Плечи их покрывали широкие ожерелья, а на головах красовались огромные, мелко завитые парики из овечьей шерсти и пальмовых волокон. Я про себя отметил, что все они - природные египтянки: рабыни, прислуживавшие знатным дамам во дворце.

Девушки несли двойные флейты, систры, арфу и даже египетскую лютню с длинным, тонким грифом. Их подкрашенные сурьмой глаза возбужденно сияли, на губах играли милые улыбки. Устроившись в стороне, они дружно завели мелодию.

Мотив песни был чуждым для нашего уха, но сладостен и приятен. Рабы тем временем наполнили чаши, и Сарпедон, подавая пример гостям, приступил к угощению.

Вкус египетских яств оказался столь же непривычен для меня, сколь их запах. Инпу немало рассказывал мне о Та-Кемет. Я внимал чужеземной мудрости, наслаждался их песнопениями, знал, как должно держать себя с египтянином, чтобы ненароком не обидеть его. И вот надо же! Мой брат сумел мне показать неизвестное об этой стране.

-Откуда удалось тебе узнать секреты египетских стряпух? - удивился я.

Сарпедон расхохотался:

-Это не сложно. Дворец наводнен пленными египтянками, которых ханаанеяне скупают у царей-пастухов! Смотри, Минос, среди тех, кто будет услаждать наши взоры и слух, ты не увидишь ахеянки или жительницы Баб-Или, они все рождены в твоей любимой Та-Кемет. Как ты думаешь, будут ли торговцы везти через виноцветное море ту, что не искусна в музыке, пении, танце или хотя бы в приготовлении пищи? Видно, ты слеп и глух, и давно не бывал во дворце матери своей, если дивишься этому.

-Наверно, ты прав, - не стал спорить я. - Никогда мне в голову не приходило искать мудрости этой древней земли у пленных жен.

-Мудрости! - фыркнул Сарпедон. - Тайн жрецов! Попробуй вот эту утку, брат, и ты поймешь жителей Египта куда лучше, чем пялясь ночи напролет в пыльные свитки папируса.

Я пожал плечами, отщипнул кусок мяса и отправил в рот. Действительно, вкусно.

Тем временем на середину зала выскочили обнаженные плясуньи, чьи одежды состояли лишь из разноцветных лент, обвивавшие их стройные тела. Волосы каждой из них были заплетены в косу, удлиненную почти до пят лентами; на конце этой удивительной плети красовались тяжелые каменные шары, размером не меньше куриного яйца.

Пирующие восторженно закричали, многие захлопали в ладоши. Музыка египтян явно была любима не только мной.

Мелодия зазвучала веселее. Девушки с систрами запели песню по-египетски. Танцовщицы, воздев руки, принялись плавно двигаться. По мере того, как мелодия убыстрялась, они начали красиво изгибаться, резко поворачивая головы. Их косы взлетали в воздух и извивались, как змеи, выписывая замысловатые зигзаги и петли. Девушки повторяли движения друг друга, будто были единым существом. Это завораживало. Разойдясь, плясуньи принялись высоко подпрыгивать, красиво изгибая тела и руки, а самая юная из них пошла колесом.

Но слова этой песни, непонятные большинству присутствующих, потрясали мою душу глубже, чем магически выверенный танец:

-Проводи день радостно, жрец,

Вдыхай запах благовоний и умащений...

Оставь все злое позади себя,

Думай лишь о радости до тех пор,

Пока не причалишь ты к стране, любящей молчание.

Двойная флейта с её низким, хрипловатым голосом и резкие звуки сотрясаемых систров вносили в радостную беззаботность песни нечто щемяще-тревожное. Так волнует горьковатый запах полыни среди сладкого благоухания цветов, солоноватый вкус крови, которым отдает поцелуй страсти.

Танец кончился. Пирующие разразились радостными криками, бросая плясуньям цветы, кольца и браслеты. Те проворно принялись собирать их, не забывая об ужимках и забавных трюках, а потом выскочили из залы.

-Тебе понравилось, Милет? - поинтересовался я у своего соседа.

Тот кивнул:

-Жаль только, нельзя понять слов.

Я на мгновение опустил глаза, припоминая, и продекламировал нараспев переложение песни на ахейский.

-Никогда не подумал бы, - удивился Милет. - Зачем среди радости вспоминать о смерти?!

-Чтобы явственнее ощутить вкус жизни, наверное, - ответил я. - Разве нет?

-Твоему брату не нужно боли, чтобы радоваться, - пожал плечами Милет и, глядя мне прямо в глаза, наполнил мой кубок неразбавленным вином. - Ты так не умеешь? Это так же просто, как выпить эту чашу.

-Это слишком просто, - я все же вынужден был принять от него кубок.

-Ты упрям, как бык, - рассмеялся Милет. - Не завидую тому, кто окажется подле тебя.

Поднял кубок, многозначительно улыбнулся:

-Во славу сладчайшей Киприды, царевич Минос!

Плеснул немного вина на пол. Я тоже совершил возлияние. Мы выпили, не отводя друг от друга глаз. Его взгляд был крепче вина. Голова у меня кружилась уже давно. И сердце, лихорадочно твердящее имя прекрасного юноши, готово было разорваться.

-Ну вот, ты и проиграл спор со мной, царевич.

-Опасно злить Киприду, Милет, - я рассеянно повернул в пальцах каменный кубок, рассматривая вырезанных на нем воинов. Один из них, младший - стройный, с гордым султаном волос на голове - напоминал Милета. Сам сын Аполлона вызывающе поблескивал глазами из-под золотистых ресниц. Дразнил меня. Но, Афродита, как он прекрасен и желанен!

Слуги тем временем убрали со столов пустые блюда и принесли новые кушанья. Виночерпии снова наполнили кубки. Сарпедон совершил возлияние в честь своего филетора Аполлона. Пирующие поддержали его радостными криками.

В залу тем временем вернулись танцовщицы, уже с распущенными по плечам черными волосами, и принялись исполнять другой танец. Милет откинулся на спинку своего кресла, лениво поигрывая цветком, выпавшим из гирлянды. Мне захотелось прикоснуться к его щекам и губам, ощутить, какова на ощупь эта кожа, подобная лепестку только что распустившегося цветка.

Вино разбудило в груди моей дерзкие мечты. Я отдался им, как теплым, ласковым морским волнам, которые колышут пловца, наслаждающегося купанием на песчаной отмели.

Я хотел бы поджидать Милета в роще у моря. А когда он будет идти с друзьями, улучить момент, напасть на них из засады, и, ухватив покрепче, как волк ягненка, броситься с добычей наутек.

Так на Крите заключается союз между отроком и юношей. Через эти сладостные минуты проходит каждый критянин. Я тоже был похищенным. Помнится, Дивуносойо, бережно прижав меня к груди, стремительно скользил меж деревьев, скрываясь от преследовавших его моих братьев и друзей. А я, испуганно оглядываясь на них, торопливо шептал: "Радамант не хочет, чтобы я был с тобой! Ты не по нраву ему! Если брат нас нагонит - он не уступит меня тебе. Пусти меня на землю, мы побежим вместе. Я не хочу, чтобы они нагнали нас!"

...Думаю, пожелай я сейчас похитить кого-нибудь из критских отроков, нам не пришлось бы так опасаться погони. Дело закончилось бы шуточной потасовкой и общей пирушкой. Моя любовь - честь для любого юноши. Многие мечтают быть украденными царевичем Миносом. Вот только я пока не встретил того, кого сам захотел бы украсть. Милет тоже не станет моим клейтосом. Он уже возмужал, и наверняка у него есть филетор.

Но даже не в этом дело. Златокудрый сын Аполлона любит радость, не приправленную болью. Ему будет тяжело со мной.

Прочь наваждения! Ты видишь, Минос, этот юноша - не пара тебе. Потому - забудь о нём. Завтра ты уедешь на войну, а он останется в Кноссе наслаждаться радостями мирной жизни.

Сладкое головокружение прошло без следа. Мир снова обрел безжалостно-трезвую четкость.

-Ты опять мрачен, мой брат? - Сарпедон обнял меня за плечи.

-Нет-нет, - я едва сдержался, чтобы не вздрогнуть от его прикосновения. - Знаешь, кажется, я пьян. Я лучше уйду...

Сарпедон недоверчиво посмотрел на меня, покачал головой:

-Не думаю. Что случилось? Что нужно, чтобы рассеять твои сумрачные мысли? Разве я не старался, чтобы ты веселился до желания сердца? И вот ты снова хмуришься.

Я улыбнулся:

-Не надо обо мне тревожиться! Веселись, брат мой.

Сарпедон не унимался:

-Послушай, хочешь, я спою для тебя?

-Хочу, конечно, - рассмеялся я. - Мог бы и не спрашивать! Ты же знаешь, как я люблю твой голос.

-Ради этого пира я разучил египетскую песню.

-Вот как? - ахнул я. - О чём?

-О жрице Афродиты. То есть, как её зовут египтяне, Хатхор. Она мне очень понравилась.

Он встал и хлопнул в ладоши. Развеселившиеся и уже слегка одурманенные вином гости стихли. Видно, на пирушках Сарпедон часто выказывал своё мастерство, и его ценили. Распорядитель метнулся к музыкантшам. Арфистка с почтительным поклоном подошла, выслушала приказание господина. Девушки пошептались и, по взмаху руки арфистки, заиграли. Брат слегка поправил волосы и негромко завел:

-Госпожа, сладостная любовью, - говорят мужчины.

Повелительница любви, - говорят женщины.

Пел мой брат на критском языке, но ни разу мелодия не помешала словам, так искусно подобрал он ритм. Голос его был чист, мягок и, несмотря на молодость Сарпедона, отличался глубиной, свойственной только низким, зрелым голосам. Странное впечатление произвело на меня его пение. Казалось, он обращался только ко мне и больше ни к кому. Словно не пел перед собравшимися двумя десятками мужчин и женщин, а нашептывал на ухо. И я почувствовал не переливы мелодии, а движения ласковых мужских рук, прикасающихся к моему телу. Таких, как руки Дивуносойо.Царская дочь, сладостная любовью,Прекраснейшая из женщин.Отроковица, подобной которой никогда не видели...

Милет, как и прочие, оставил угощение и поворотил голову в сторону Сарпедона. Я покосился на него и мне стало боязно за брата. Каково покажется его искусство тому, кто слышал лучшего в Ойкумене песнопевца? Но моего соседа песня растревожила не меньше. Или мне хотелось так думать, потому, что глаза его повлажнели, дыхание стало неровным? А потом он осторожно взял мою руку, погладил кончиками тонких пальцев ладонь и удивился:

-Такая грубая?

Щеки мои залил жаркий румянец. Милет не мог его видеть в сгустившемся полумраке. Но, видимо, почувствовал. Стиснул мою ладонь еще крепче. Рукопожатие у него было мужское, сильное и уверенное.Волосы её чернее мрака ночи.Уста её слаще винограда и фиников.Её зубы выровнены лучше, чем зерна.Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа.Груди её стоят торчком на её теле...

Дурман с новой силой ударил мне в голову.

-Пойдём со мной, - выпалил я свистящим шепотом. И закусил губу, испугавшись собственной дерзости. Разве Милет раб, чтобы ему так приказывать? Но он едва слышно прошептал, обжигая мне щеку своим дыханием:

-Я пойду с тобой...

Страсть безраздельно владела мной, и даже это чересчур поспешное согласие не отрезвило меня.

Сарпедон тем временем закончил петь и опустился на своё место. Гости разразились восторженными криками. Я тоже, как во сне, поднялся, начал вместе со всеми хлопать в ладоши, выкликая слова восхищения. Милет тем временем встал с кресла и вышел. С трудом выдержав совсем немного времени, я вслед за ним покинул пирующих.

Никогда прежде у меня не случалось подобной ночи! Я был пьян и не владел собой, потому страсти, обычно жестоко сдерживаемые, вырвались из плена. Милет оказался божественно бесстыден и горяч, как молодой конь. Я ненавидел всех, кто прежде любил моего Милета, и с наслаждением пожинал плоды их уроков, преподанных страстному сыну Аполлона.

Юноша оставил мое ложе лишь на рассвете. Помнится, я, приложив к его груди массивное золотое ожерелье, прошептал:

-Будет чем скрыть следы моих зубов.

И снова припал губами к его шее, укусил нежную кожу, слизнул соленую кровь. Он ничуть не испугался боли, только лениво улыбнулся:

-Ты не думаешь, что льняной панцирь больше подойдет, чтобы прятать следы твоих ласк?

И погладил свой ладный, атлетический торс, без особого смущения оглядывая черные кровоподтеки и ссадины на гладкой, золотисто-смуглой коже.

-Панцирь? - не понял я.

-Я вчера обещал одному бешеному царевичу идти с ним. Разве он не отправляется на войну?

Вот уж чего я не ждал от Милета. Восхищенный его словами, я склонил перед ним голову.

Инпу поскреб задней лапой за ухом. Насколько я знал, у него это означает сомнение.

-Я был искренен, - пробормотал я.

-Знаю. Но искренность - не всегда правда, Минос, - вздохнул шакал. - Ладно. Так что мешает Миносу просто наслаждаться ласками этого замечательного своей красотой и сладостным искусством юноши? Чем отличен он от Дивуносойо, сына Персефоны, и Нергал-иддина?

-Не знаю, - пробормотал я. - Но мы - чужие.

Передернул плечами. Осознать это мне было неприятно.

-Ты ещё не утомился? - заботливо осведомился божественный шакал. - Что-то ты помрачнел.

-Воспоминания, разбуженные тобой, болезненны. Но как пчела собирает мёд с цветов, так и я тороплюсь прикоснуться к твоей мудрости. Не утомлен ли ты болтовнёй смертного, мой божественный собеседник?

Инпу покачал головой:

-Утомляет скука. Ты не похож на египтянина, и потому взвешивать твое сердце - интересно.

-Чем же я отличен от жителей Та-Кемет? - удивился я.

-Ну, хотя бы тем, что начал разговор со своим сердцем с вопроса, кого оно любит. И пока ни разу не упомянул женщину!

Дексифея. (Кносс. За девять лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Я рассмеялся, смущенно прикрыв лицо ладонями.

-Женщины вообще недолго задерживаются подле меня. Ну, если это не союз ради власти, как с Парией или Пасифаей.

-Ты сошелся бы с ними ради царства, будь они отвратительны, как Таурт и Эмпуса? - ехидно заметил Инпу.

-Ну, по счастью они обе молоды и красивы, - я пожал плечами. - Нет, конечно, я привязан к Парии. Но иначе, чем к Дивуносойо или Итти-Нергалу. И я почти уверен, что не женился бы на Пасифае, не стань она Верховной жрицей Бритомартис.

-Почему?

-Я могу её уважать, почитать, считаться с ней. Но любить? - меня передернуло, будто я коснулся змеи. Инпу многозначительно улыбнулся и опять поскреб за ухом.

-Зло, что я причинил ей, стоит между нами!

-Пасифая смотрит на случившееся иначе, - заметил Инпу.

-О, знаток душ! Ты желаешь услышать от меня это признание? Я подчиняюсь! - горько воскликнул я. - Причина во мне, а не в ней! Она напоминает мне о моей низости!

Инпу многозначительно промолчал. Я рассеянно опустил пальцы в воду. Отражения звезд заколыхались на черной глади. Некоторое время я смотрел на колыхание воды, потом произнес едва слышно:

-Дексифея, пожалуй, единственная женщина, которая остается моей подругой уже добрую дюжину лет. И с которой мне хорошо.

-Этот отцветший ирис? - дернул ухом Инпу. - Ты и здесь не похож на многих! Разве тебя не манит прелесть юного тела?

-Разумеется, манит, - согласился я, - но её мало, чтобы удержать меня при себе.

-На сколько лет ты младше Дексифеи?

-На полтора десятка. Или чуть больше, - ответил я, слегка возвысив голос. - Разве это имеет значение?!

-Для меня - никакого, - примирительно отозвался Инпу. - Интересно другое. Ты сошелся с ней лишь после того, как Дивуносойо покинул тебя? Удивительно. Дексифея - женщина знатного рода, жрица Бритомартис. Неотлучно находилась при дворе. Ты ведь наверняка её знал и раньше. Но заметил только после того, как...

-Как боль утраты обожгла мою душу, - договорил я за него. - У неё дар от богов. Не знаю, кто из них столь щедро оделил её. Но подле неё покойно. Она умеет жалеть, не оскорбляя мужчину своей жалостью.

-И как же ей это удается?

А, правда, как? Я не задумывался над этим. Просто все вокруг неё пронизано умиротворением и покоем.

Дексифея любит синий цвет. Стены её покоев выкрашены густой умброй, отчего вошедшему кажется, что он вступил в сумеречный лес. На стенах нарисованы дома, возле них - фигурки женщин, ожидающих возвращения кораблей из дальнего плавания. Города сменяются садами, где среди цветов шафрана резвятся забавные обезьянки и поют диковинные птицы. Синие цветы украшают мягкие ковры на полу. Она не любит тесноту, и все её кресла, ложа, ларцы, столики и скамьи стыдливо жмутся к расписанным стенам больших комнат, в которых всегда прохладно, волнующе пахнет полынью. Я, уже давно по-хозяйски распоряжающийся добром, производимым в мастерских Дворца, ничего не жалел для Дексифеи, но посуду, платья и украшения она всегда отбирала для себя сама - без алчности, подчиняясь каким-то только ей понятным правилам. Ей нравятся тонкостенные глиняные кувшины-ойнойи с черными осьминогами, ползущими через заросли водорослей. Или золотистые вазы, оплетенные черными тонкими стеблями, с узкими, острыми, как наконечники стрел, листиками. Хрупкие глиняные чаши, чьи стенки едва ли толще яичной скорлупы. Фаянсовые статуэтки, изображающие виторогих коз с сосунками, поднырнувшими под материнский живот. Все в её комнатах действует успокаивающе, убаюкивающее.

Платья Дексифеи тоже отличаются сдержанным лиловым цветом.

Я представил её высокую, худую фигуру (даже многочисленные юбки не могут сделать эти бедра пышными, а крошечную грудь она обычно прячет под любимым египетским ожерельем, украшенным цветами папируса из эмали и лазурита). Милое лицо с нежной, слегка грустной улыбкой. Морщинки в уголках глаз и от крыльев носа, которые я так люблю гладить кончиками пальцев и целовать, едва касаясь губами. Мне нравится, что она не прячет их под толстым слоем белил и с пренебрежением относится к обычным женским ухищрениям, скрывающим признаки увядания.

Впрочем, тогда, девять лет назад, морщинки едва намечались, и в иссиня-черных волосах моей возлюбленной не было седины.

Я вернулся из похода, потерпев поражение под стенами Афин. Мне не хватило дара стратега и, просидев в осаде несколько месяцев, я вынужден был отступить. Арес щедро одарил меня храбростью, несгибаемой отвагой, страстью, но рассудительность мудрой Паллады изменяла мне на поле боя. Позднее я смирился с этим и больше полагался на советы людей, искусных в военных хитростях и уловках - таких, как мой отчим Астерий, сын Тектама, или благородный Вадунар, сын Энхелиавона. Но если сейчас я прощаю себе несовершенство, то в двадцать лет мне хотелось везде преуспеть самому.

Потому поражение, которое сейчас мне видится пустяковым (я отступил, сохранив все корабли), терзало мою печень. И то, что Астерий, сын Тектама, все же удостоил меня почестями, желая смягчить удар, лишь больше разбередило душу.

Я хорошо помню, что едва досидел до конца пира. И поспешил к Дексифее за утешением.

Было поздно. Синие сумерки окутывали её покои, и единственная масляная лампа едва рассеивала наползавшую тьму. Дексифея уже уложила нашего сына Эвксанфия и, оставив его в колыбели под присмотром рабынь, сидела за прялкой. Веретено с тонкой льняной нитью жужжало под её ловкими пальцами. Увидев меня, она поспешно оставила свою работу и поднялась навстречу.

-Приветствую тебя, мой богоравный возлюбленный, - сдерживая голос, произнесла Дексифея. - Войди, я рада тебе.

Я, приподнявшись на цыпочки, порывисто обнял женщину и впился в её губы. Она покорно ответила на мой поцелуй. Как сейчас помню, что от неё пахло шафраном и полынью. Я спрятал лицо на её груди.

-Ты устал, Минос? - спросила Дексифея.

-Да, моя вечерняя звезда. День был слишком долог, а шум праздников и пиров утомляет меня.

-Я знаю, - отозвалась она, осторожно гладя мои волосы. - Я ждала, что ты посетишь меня сегодня, и приготовила ванну, как ты любишь. Хочешь?

-Да, - прошептал я. - Не зови рабынь. Мы будем одни.

Она улыбнулась, и в углах её глаз появились едва заметные морщинки.

Мы прошли в баню. Нетерпеливо избавившись от украшений и набедренной повязки, я забрался в широкую алебастровую ванну, наполненную горячей водой. Жадно вдохнул аромат травяных настоев. Дексифея взяла в руки мягкую губку. Я махнул рукой:

-Не надо. Просто сядь рядом.

Она кивнула. Я улегся поудобнее и закрыл глаза. Женщина взяла гребень и принялась аккуратно расчесывать туго свитые пряди моих волос, щедро умащенные благовониями. Но как ни берегла меня она, каждое прикосновение гребня причиняло мне боль: кожа на голове была натянута, как на тимпане. Дексифея почувствовала это, отложила гребень, запустила тонкие пальцы в мою гриву и начала осторожно поглаживать подушечками пальцев, разгоняя боль.

Я был благодарен ей, что она не расспрашивает о походе. Но и молчать мне не хотелось.

-Чем порадуешь ты меня, возлюбленная Дексифея? - спросил я

-Заботы и дела мои мелки, лавагет Минос, - произнесла она. - Но полагаю, что кое-какая весть возвеселит твоё сердце. Эвксанфий пошел.

Новость действительно порадовала меня. Не то чтобы этот орущий комочек сильно занимал мои мысли, но мне, самому ещё щенку, было лестно, что теперь я могу называться отцом. И Дексифея время от времени рассказывала о маленьких победах моего первенца.

-Вот как? - больше для того, чтобы дать тему для разговора, улыбнулся я. - И давно это было?

-В третий день молодой луны, - отозвалась она.

То есть, дней десять назад. Для Дексифеи эта весть уже утратила прелесть новизны. Или она слишком хорошо понимала, что меня все эти зубки и первые слова волнуют куда меньше, чем её? В любом случае, она продолжила без того приторного умиления, которое мне всегда было непонятно в матерях, говорящих о своих младенцах:

-Как дети начинают ходить? Он стоял у столика, а рабыня принесла корзину с цветами. Я пошла к ней навстречу. А Эвксанфий, видно, погнался за мной, выпустил ножку стола, за которую держался...

-И пошёл?

-Пошёл! - расхохоталась она, - Ты, конечно, не помнишь, как сам учился ходить. А мне постоянно доставалось от твоей почтенной матери, что у тебя то носик разбит, то коленки содраны.

-Значит, упал? - спросил я. - Тогда чему же ты радуешься?

-У каждого первые шаги заканчиваются падением, - спокойно заметила Дексифея.

Её слова резанули меня по живому. Чем я сейчас отличался от Эвксанфия? Я ведь тоже едва учился ходить!

-Ты ведь помнишь меня в его возрасте?

-Да, Минос, - отозвалась она и нежно погладила меня по голове. - Я очень любила возиться с тобой. Все девочки в юном возрасте охотно нянчат малышей.

-Я падал чаще своих братьев?

-Куда чаще, чем Радамант, но вряд ли больше, чем Сарпедон. Тот тоже был редкостным непоседой, - улыбнулась своим воспоминаниям Дексифея. - Кажется, у тебя ноги не поспевали за твоими желаниями. Да хранит Эвксанфия Гестия, пусть ему первые шаги дадутся легче, чем его отцу!

О, Гестия, хранительница родного очага! Спасибо тебе за то, что есть на свете человек, с которым можно вот так беззаботно болтать о всяких незначительных вещах.

-Ну, а дальше-то что было?

-Что было? - спохватилась Дексифея. - Эвксанфий завопил на весь дворец. Я, конечно, подошла к нему, утешила, а потом вернулась к корзине, вынула самый пестрый цветок и поманила Эвксанфия. Видно, ему понравилась яркая игрушка. Он постоял немного, а потом сделал первый шажок. За ним - другой. Ты бы видел, Минос, как смешно припечатывал он своими щенячьими ножками! Завтра посмотришь. Он уже бойко ходит.

Я заразился её весельем и подхватил тихий, похожий на перезвон тонких серебряных пластинок, смех Дексифеи. Запрокинув руки, обнял её.

-Ты не боялась, что он снова упадёт?

-Боялась. Но если бы матери оберегали своих детей от малейших ушибов, их сыновья так бы и не научились ходить, - ласково проворковала она.

Я вдруг ощутил, что ни напряжения во всем теле, ни стиснутых зубов, ни головной боли и в помине нет. Поймал её руки. Прижал к губам.

-Ты настоящий мудрец, Дексифея. Отвлекла меня от мрачных раздумий своим разговором, как Эвксанфия пестрым цветком. Если бы дети помнили боль ушибов, они не научились бы ходить.

Я притянул её к себе, поцеловал.

-Перестань, я уже и так мокрая с ног до головы! - воскликнула Дексифея, ничуть не пытаясь освободиться из моих рук. Лицо у нее было счастливое, она просто лучилась теплой радостью и нежностью. Мне захотелось прижаться к ней всем телом.

-Иди ко мне, - прошептал я, притягивая её к себе. Осторожно потянул тесемки на корсаже, распустил их, забрался руками под тонкую ткань. Дексифея слегка отстранилась, хотела было закрыться, но спохватилась. Впрочем, этого мгновенного порыва оказалось достаточно, чтобы я угадал её желания. Это с ней было уже не первый раз. Особенно после родов. Ей самой не хотелось близости. Она отдавалась мне, только чтобы доставить удовольствие своему возлюбленному. Что же, Дексифея никогда не была огненной любовницей, неукротимой, как львица. И не за страстные ласки любил и ценил я эту женщину. Мне захотелось сделать ей приятное. Поглаживая её грудь, я зевнул и, извиняясь, пробормотал:

-Знаешь, я сегодня устал так, будто целый день махал веслом на солнцепеке. А когда головная боль прошла... я, кажется, сейчас усну...

-Да будет воля твоя, господин мой! - покорность в голосе плохо скрывала облегченный вздох. - Хочешь, я умащу твое тело маслом и разомну уставшие члены?

-Не надо...

Я выбрался из воды, наскоро обтерся широким полотном и мы, пройдя в спальню, легли на ложе. Вместе. Я пристроил голову на её груди, потерся щекой о гладкую кожу и вскоре действительно заснул. Да так крепко и безмятежно, как не мог уже давно.

И позднее, приходя к ней, я все чаще и чаще искал не любовных наслаждений. Я жаждал покоя и получал его. Просто слушал, о чём она говорит, позволял играть моими волосами. Мы лежали рядом на ложе, прижавшись друг к другу, и засыпали. Как старики, всю жизнь прожившие вместе...

Тем временем густое, черное, как сажа, небо, слегка полиловело, и звезды утратили свою яркость. Эта ночь, которая, как опасался я, будет нестерпимо долгой, прошла незаметно. И я досадливо поморщился, понимая, что скоро придется расстаться с Инпу. Кто знает, когда мы свидимся снова? Инпу понял мои мысли и ободряюще улыбнулся-оскалился.

-Не тревожься, я приду - и не раз. А теперь, прежде чем мы попрощаемся, я хотел бы узнать. Ты слушал свое сердце. Но что ты услышал?

-Пожалуй, то, - пробормотал я, - что зря удивился Минотавру, явившемуся из моей души. Мое сердце всегда было диким, но я легко управлялся с собственным норовом. Мне не стоит бояться Минотавра. Я могу совладать с ним.

Инпу совершенно по-человечески вскинул бровь. И посмотрел на меня, как на маленького, неразумного ребенка. Так, помнится, глядел покойный Астерий, после того, как долго-долго объяснял пятилетнему несмышленышу-пасынку, что значит рогатая корона критских анактов, а потом услышал в ответ, что в таком облачении царь выглядит внушительнее и вселяет страх в сердца узревших его.

-Ну, такой ответ тоже правильный, анакт Минос, - почти полностью повторяя слова отчима, произнес Инпу. - Унялась ли твоя тоска, перестало ли сердце обливаться горькими слезами?

-О, да, мудрейший из мудрых. Твои слова да запечатлятся в груди моей, словно на камне. Прими мою благодарность, Инпу, владыка Запада.

-Что же, я рад, что ты снова обрел мир в сердце своем, - ласково улыбнулся божественный шакал. - Не пристало царю брать бразды правления в свои руки, будучи удрученным. Да сопутствуют тебе боги, анакт Минос. Не забывай моих уроков и беседуй с сердцем своим, пусть оно наставляет тебя в делах твоих.

Он посмотрел на меня пристально-пристально, с отеческой любовью, а потом вдруг вздохнул:

-А ты, Минос, ещё совсем молод и глуп. И с радостью подставляешь плечи свои под тяжкий ярем. Но я не стану тебе мешать. Уши у мальчика на спине, он слушает, когда его бьют. Тебе пойдут на пользу несколько хороших ударов. Ты способный ученик и, надеюсь, со временем из тебя выйдет толк. Жизнь долгая...

И уже тая в предрассветной дымке, он произнес:

-Всегда слушай сердце свое и не поступай наперекор ему...