Минос, царь Крита

Глава 5 Пляска Эвменид

Пляска Эвменид

Кефал. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Близнецов)

Война началась спустя несколько дней после того, как я с позором удалился с Эгины.

Почти пять сотен кораблей, по полсотни воинов на каждом, собрались с Крита и островов Киклад. Главой войска был я. Катрей остался на Крите. Я сам назвал его "устами анакта" и благословил как своего преемника. Девкалион хотел последовать за мной на войну, но Катрей и Ариадна дружно воспротивились: оба боялись брата и предпочитали оставить его на Крите.

Лавагетами, вторыми после меня в войске, я назвал Главка, подобного неистовому Аресу, и Гортина, сына Радаманта, чья мудрость сродни разуму совоокой Паллады, разрушающей города. Ни у кого из союзных басилевсов это решение не вызвало споров. Главк был моим сыном и удачливым воином, а Гортин - племянником и имел самое большое, после моего, войско. По душе оказалось это решение и Катрею, справедливо опасавшемуся людей, в руках которых окажется огромное войско: оба лавагета не желали стать анактами Крита и легко поклялись водами Стикса в верности моему наследнику.

Войско отправилось к Нисе. Так предложил лавагет Гортин.

-Все ждут, что первый удар разъяренный Минос обрушит на Афины, и оттого кефалонцы и мирмидоняне, воины Андроса и Теноса, Олеара и Дидим отправились туда, - сказал он. - Мы будем плыть к Афинам до последнего, и только пройдя мимо Эгины, резко повернем и за сутки достигнем владений Ниса. Надежда захватить этот город врасплох, хоть маленькая, но есть: Ниса лежит куда ближе к морю, чем город Тритогенеи, который отстоит от берега и порта на большое расстояние.

Взять Нису внезапным набегом с моря не удалось. Противники заметили корабли и вовремя закрыли ворота. Не приходилось и думать, чтобы мы могли натиском одолеть эти толстые стены, возведенные искусством стреловержца Аполлона. Мы обложили город, хотя также не стоило обольщаться мыслью, что я быстро возьму Нису измором. Мы смогли перерезать все ведущие к городу пути. Но в акрополе, как доносили мне мои люди при дворе царя, имелись немалые запасы еды и питья, тем более, что царь приказал закрыть ворота акрополя и не пускать не слишком расторопных жителей асти и соседних селян.

Конечно, воодушевленные яростью, критяне первое время были готовы стерпеть лишения. Но если за год мы не одержим победу, станет видна слабость моего царства. Впрочем, о моих мыслях не знали даже Гортин с Главком.

-В этой войне победит не сильнейший, а терпеливейший. Остается только ждать, когда случай, людская подлость или голод отдадут нам город для возмездия, - успокаивая меня, говорил Гортин. - Нам же стоит заботиться только о том, чтобы коварный враг не застал нас врасплох.

Я не стал перечить ему. Укрепил лагерь, словно собирался поселиться под Нисой навечно, и повсюду расставил дозоры. Нетерпеливый Главк рвался в бой, однако, почитая меня, предпочел смириться и терпеливо выжидал, когда я перейду к решительному напору.

Теламон с Эгины пытался помочь Нису, но стражи, бороздившие море, заметили его корабли. Молодой Тавр, сын Мендета, командовавший сторожевыми кораблями, вступил в бой и смог потопить два судна. Остальные обратились в бегство.

Не прошло и двух дней, как гонец, переодетый пастухом, принес мне весть о приближении большого отряда со стороны Афин. На этот раз - по суше к нам шел немалый отряд - не меньше двух тысяч. Войска Кефала Прекрасного - басилевса Итаки, Закинфа, Зама, Дулихия и Кефалении.

Я невольно усмехнулся: кого же было еще ожидать мне, как не кефалонца? Того, кто каждый свой день начинает с проклятия мне, ибо я некогда делил ложе с его женой Прокридой.

Она, конечно, сама виновата в своем бесчестье. Тогда, восемнадцать девятилетий назад, во дворце все, кому ни лень, обсуждали, как неверная жена Кефала всеми правдами и неправдами норовит разделить со мной ложе. И безголовая Осса прибавляла все новые и новые подробности, смакуя глупость неуклюжей афинской царевны. Сейчас не разглядишь жемчужину правды под навозной кучей лжи. Кому дело до того, что Прокрида не была ни похотлива, ни глупа. Просто в свои семнадцать лет она смотрела на мир, как маленькая девочка, еще не знающая, что есть хитрость, зависть и подлость. Она даром избавила меня от проклятия Пасифаи - просто потому, что ей стало жалко человека, о котором она слышала немало недоброго в отцовском доме. Я не любил ее - невозможно любить незрелую душу, но жалел, как маленького ребенка. Я сам подарил ей и копье Артемиды, не знающее промаха, и чудесного пса Лайлапа, всегда настигавшего зверя. Потом эти вещи помогли Прокриде примириться с мужем, которого она искренне, совсем по-детски, любила. А спустя несколько лет Кефал убил Прокриду этим самым копьем. Говорят, случайно...И винит во всем меня.

О, Немезиды, богини свирепые и неукротимые! Вы, терзающие мою печень!!! Видно, есть на свете человек, которого вы преследуете так же неотвязно, как меня! Отчего бы в таком случае нам не устроить жертвоприношение в вашу славу? Почему мне самому не принять участие в этом бою? Мне было невмоготу сидеть под стенами Нисы, бездействуя. Но я тревожился, что лавагет Гортин найдет неразумным мне, анакту Крита, самому бросаться в бой. Пожалуй, он был прав, однако мысль о том, что я снова должен буду смотреть, как другие герои обагряют свои мечи и копья кровью, а Эвмениды в это время станут рвать на части мое сердце, казалась мне невыносимой.

Я повелел всем басилевсам собраться в моем шатре.

Приказ мой был выполнен со всей поспешностью, на которую только способны люди. И все же, я хорошо помню: ожидание казалось мне бесконечным. Я, разумеется, должен был появиться последним и сидел в той части палатки, что скрыта от взоров пришедших занавесом. Мне было хорошо видно, кто входит внутрь, я же оставался для них незримым. Я и сейчас помню, как собирались подвластные мне басилевсы для совета. Главк и благородный Амфимед явились почти первыми, не скрывая своего нетерпения. Следом за ними спешили мои сыновья с Пароса - Хрисей и Нефалион. Скаля в хищной улыбке зубы, отчего их лица, заросшие почти до глаз густой бородой, казались еще более пугающими, они ревниво поглядывали на Главка. Я знал, что тревожит их отважные сердца. Парос был дорог мне, и я часто оберегал его воинов - хоть и отважных, но немногочисленных. Вот и сейчас моих сыновей-титанов тревожила мысль, что иные стяжают славу в бою, им же достанется доля выжидания. Мрачный Гипотеон с Астипалеи также старался выказать рвение и явился на зов своего анакта поспешно. Мысль о детях и матери, живущих в моем дворце, заставляла его хранить мне верность и служить без обмана. Та же забота заставила торопиться Лаодока с Анафы и Инея с Сифноса. Поймав их преданные взоры, устремленные на пурпурную завесу, за которой я скрывался, я чувствовал, как сердце мое исходит желчью. Прочие цари не были так проворны. Их не гнали ни жажда битвы, ни страх. Нечего было бояться ни богоравным Наксосу и Лаодоку с изобильной плодами Дии, ни мужьям моих дочерей Ксенодики и Сатирии - Кафавру с Китноса и Эванфу с Серифа, ни прямодушному Ификлу с Милоса. Что же до сыновей Радаманта, то я понимал, что придут они вместе и последними.

Тяжеловесные, неспешные и рассудительные, во всем подобные своему отцу, они вошли в мой шатер: богоравный Гортин, что привел отцовский флот, мудрый Ритий, басилевс Китноса, и Эритр, чьим уделом был Сирон, лежащий подле отцовских владений. Кроме царей на совете были и те, чья мудрость и благородство снискали им славу великих стратегов.

Когда все расселись по местам, Ганимед отодвинул завесу, являя перед собравшимися анакта Крита. Я обвел взглядом пестрые ряды своих отважных стратегов и произнес:

-Стало известно мне, что Кефал Итакиец идет на нас с войском. Оно движется от Афин, и в нем столько народу, чтобы снарядить четыре десятка кораблей. Славные воины, что были в дозоре, заметили врага загодя. Лишь завтра подойдут его воины к Нисе - а нам уже ведомо об их приближении. Что скажете вы, благородные мужи?

Я протянул скипетр лавагету Гортину. Тот принял его, произнес неспешно, почти равнодушно:

-Кефал, сын Гермеса - не тот стратег, от которого следует ждать хитрости и ловушек. Ему по душе честный, открытый бой! И он его получит!

-Эвоэ! - воскликнул Главк, хлопая в ладоши. - Мои лестригоны уже заскучали! Они дики и не терпят ленивой осады! Пусть встретят врага и, наконец, покажут тебе, отец, на что способны! Дозволь мне выйти против Кефала, мой богоравный повелитель, и я принесу тебе щит и доспехи заносчивого сына Гермеса.

-Мои воины тоже засиделись без дела, - ревниво заметил Нергал-иддин. - Печень их, о, великий анакт, обольется горькой желчью от горя и зависти, если лестригоны покроют себя славой, потешив Ареса, а мы будем смотреть издали.

Я нетерпеливо махнул рукой и подытожил:

-Главк! Нергал-иддин! И ты, славный Амфимед! Ваши воины не будут сидеть без дела. Они встретят врага.

Все трое порывисто поднялись с мест, сияя от радости, и склонились передо мной.

-Сердца наши довольны, что мы можем служить тебе, богоравный анакт, - с гордостью отчеканил Главк.

-На месте анакта Ниса, я бы попытался напасть на нас, когда завяжется битва. Хрисей, и ты, Нефалион - вы со своими воинами станете против акрополя Нисы и встретите войска ее басилевса, коли он пожелает начать бой.

-Да будет по слову твоему! - в один голос отозвались мои сыновья.

-Сам я пойду во главе войска против Кефала, - завершил я.

Собравшиеся в шатре на миг обескуражено затихли, а потом возражающе зашумели. Даже Главк резко подался вперед, воскликнул:

-Разве пристало великому анакту рваться в бой в первых рядах, отец?

-Тем более после того, как ты, о, богоравный, пролежал столько на ложе немощи? - тихо, но твердо подал голос Ритий, второй сын Радаманта.

-Эвмениды владеют мной, - решительно сказал я. - Мое сердце жаждет боя и крови. Оно разорвется, если я не дам ярости выхода.

Поддержал меня, к моему изумлению, рассудительный Гортин:

-Хорошо... Но думал ли ты, анакт, что случится, если смерть оборвет твою жизнь?

-Ничего! Мои лавагеты, мудрый Гортин, сын Радаманта, и отважный Главк, сын Миноса, закончат эту войну, - отрезал я. - Катрей станет царем на Крите.

-Я давно знаю тебя, о, божественный анакт Минос, - кивнул племянник, - и давно понял, что бесполезно перечить тебе. Будь по-твоему, и да хранит тебя Арес, что любит отважных воинов...

...Никто, даже Кефал Красавчик, не упрекнет меня в том, что этот бой был нечестен.

Мы успели прийти на поле битвы раньше, чем кефалонцы. Я выбрал хорошее место и расставил колесницы и копейщиков, сообразно порядку и их храбрости. Уважая обычаи предков, врагу тоже дали время построить воинов, и когда они, подобные сияющей стене, выстроились, я не стал торопиться. Кефалу хотелось поединка со мной.

Он выехал вперед на медноокованной колеснице. Возвышаясь за спиной возницы, светлый, в начищенном панцире, легком шлеме из кожи и кабаньих клыков, не по годам моложавый, он казался юным Фаэтоном. Золотистые, сверкающие на солнце кудри и короткую ухоженную бороду развевал легкий ветерок. Кефал сжимал в руке дротик - тот самый, что я когда-то подарил его супруге, - не знающий промаха. Так что он мог не тревожиться, что солнце бьет ему прямо в глаза. Я тоже был спокоен. Что же, Красавчик, дротик Артемиды не поможет тебе, сегодня ты встретишься со своей женой...

-Ты здесь, критский скорпион?! Выйди на поединок со мной, подлейший из смертных! - восклицал Кефал, выезжая вперед. - Или у тебя сердце оленя? Или ты робок, словно девица?

Мой возница обернулся, ожидая приказа. Нергал-иддин рядом весь напрягся, готовый ринуться в бой.

-Я буду сражаться с ним один на один! - спокойно ответил я, поудобнее перехватил щит и тихо бросил вознице:

-Сейчас мы выедем ему навстречу, отважный Икиши. Дротик этот страшен, но все же не должен пробить щита и доспеха. Когда он застрянет в них, выдерни его и сбереги. Пусть дар Артемиды вернется ко мне.

Икиши невозмутимо кивнул.

-Полно браниться, Кефал! - крикнул я. - Я буду биться с тобой!

Сын Гермеса взметнул руку, в которой держал дротик, и потряс им.

-Где ты, недоросток?! - крикнул он, делая вид, что ищет что-то под ногами. - Я не могу разглядеть тебя!

Кефалонцы захохотали. Мои варвары зарычали от ярости и принялись колотить копьями о щиты. Лестригоны, не понимая нашей перебранки, порывались кинуться в бой, подобные своре гончих псов, которых едва сдерживают охотники. Но в поединок двух вождей нельзя вмешиваться, и дикари, рыча и потрясая оружием, оставались на месте.

-Полно тратить слова! - отозвался я. - Ты хочешь поединка? Вот я!

Икиши тронул поводья, и мы, грохоча колесами, выехали навстречу Кефалу. Солнце било моему сопернику в глаза, но дар Артемиды лишал меня всяких преимуществ. Тем временем Кефал, издав яростно-радостный вопль, метнул в меня дротик.

-Получай за смерть моей жены!!!

Смертоносное оружие Артемиды со свистом пронеслось в воздухе, миновав Икиши, с силой врезалось в мой щит, пробив все девять толстых дубленых кож, и застряло в них. Его наконечник оказался не далее, чем на ладонь от груди. Возница тотчас выдернул дротик из щита, сжал в могучей ладони и, взревев победно, поднял над головой, дразня Кефала. Я метнул свой дротик. Кефал ловко уклонился от удара и, схватив новое копье, велел вознице гнать на меня упряжку. Я последовал его примеру, и вскоре мы сшиблись. В пылу боя Кефал слишком открылся, и мне удалось ранить его в плечо, чуть выше медного браслета, охватывавшего могучий бицепс. Однако этот одержимый Аресом безумец не ушел с поля боя, и я метнул еще один дротик, метя не в него, а в возницу. Удар оказался удачным. Кефал все же успел перехватить вожжи, а умирающий возница грузно шлепнулся в пыль. Кони шарахнулись, и у кефалонца не осталось выбора, как только спасаться бегством. Его воины, не в силах терпеть позора своего басилевса, устремились на нас. Тотчас же в бой ринулись, рыча, как потерявшие детенышей медведицы, лестригоны, за ними - мои разноплеменные варвары.

В один миг поле заполонили перемешавшиеся толпы сражающихся воинов. Главк вихрем унесся вперед, врезался на своей колеснице в ряды кефалонцев и, как лютый зверь, стал терзать врагов. Строй смешался. Я, вооружившись тяжелым медноострым копьем, устремился в самую гущу, разя направо и налево.

О, упоение боя! О, безумие воинов, когда разум одновременно и предельно ясен, и затуманен. Ты замечаешь, вернее, чуешь, как зверь, опасность, притаившуюся за спиной, и все же потом, едва пиршество Ареса закончится, не всегда можешь рассказать, что же творил в бою.

Рядом, не отставая от моей колесницы, шел могучий Нергал-иддин, подобный зверю Хумбабе. И сам я не был человеком. Величественный быкоглавец, истинный Минотавр стал на медноокованную колесницу, поднял в мощной, не знающей усталости руке копье, глаза его горели гневом, и огненное дыхание вырывалось из груди, испепеляя все на своем пути! Змеекудрая Мегера направляла его дух и его руку! И никогда пребывание бога во мне не было столь сладко и желанно. Битва опьяняла меня, как крепкое вино, и боль, терзавшая душу, изъязвившая сердце, впервые ненадолго оставила меня. В тот день я понял, что жажду крови, как пьяница жаждет чаши вина.

Потом мне говорили, что я носился меж врагов с неистовыми воплями, словно кера - крылатая дочь Никты, пьющая кровь врагов. Копье мое было подобно ядовитой змее, и тот, кого настигал я, не мог надеяться на спасение. Помню только, что Кефал снова вернулся на поле боя и все рвался ко мне. Не скоро, но ему удалось пробиться сквозь наседавших на меня воинов. Однако, Арес отвернулся от него в этот день. Не успели мы обменяться ударами, как Итти-Нергал ранил своим тяжелым длинным копьем одну из его лошадей, и та, обезумев от боли, понеслась прочь, давя всех, оказавшихся подле царя. Кефал рухнул с колесницы, но ближние его окружили царя плотным рядом щитов. Больше мне не довелось сойтись с ним, хотя несколько раз мне казалось, что я вижу в гуще сражающихся его шлем и развевающиеся золотые кудри. Но меня ждали другие противники. Они рвались ко мне, чтобы погибнуть, подобные мотылькам, что неукротимо стремятся к огню и падают, трепеща опаленными крылышками. Сколько в тот день желало убить меня? И все они пали от моей руки! Я же не получил ни одной серьезной раны, хотя и не бежал от опасности. Арес благоволит безумцам. Он стоял за моей спиной, и его грозные дети, Деймос и Фобос - Ужас и Страх - следовали рядом с верным Нергал-иддином.

Враги сопротивлялись яростно. Но мы теснили их, наступая шаг за шагом, и, когда солнце перевалило за полдень, они, наконец, дрогнули и побежали. Неукротимые лестригоны некоторое время преследовали их, поражая копьями, но потом оставили и вернулись на покинутое врагом поле боя, вместе с воинами Итти-Нергала помогать своим, добивать раненных врагов и обирать трупы.

Так заканчивается любая битва. Я видел это множество раз, но никогда поле боя не казалось мне столь прекрасным. Мне хотелось петь, пуститься в пляс, упасть в чавкающую под ногами кровавую грязь и кататься в ней, словно обезумевший кот по весне. Даже запах крови, пота, испражнений, повисший над полем, сейчас казался мне упоительным, и я бесцельно бродил меж трупов. Никогда не думал, что месть может быть так сладка.

-Что он творит!!! - Возглас, привлекший мое внимание, был не столько возмущенным, сколько удивленным. Но раздавшийся в ответ нестройный мужской гогот мне не понравился. Было в нем что-то недоброе, испуганное. Я встревожено оглянулся. Воины из отряда Нергал-иддина столпились вокруг кого-то или чего-то и возбужденно обсуждали увиденное.

-Они точно не люди! - донесся до меня взвинченный, захлебывающийся, срывающийся на визг смех. Мне стало не по себе: там не было женщин и юнцов. Что должно было случиться, чтобы так смеялся взрослый мужчина?

На гогот стягивались любопытные. В основном - из моих, хотя временами я видел в толпе тирренов и лестригонов Главка.

Я бросился туда, тронул одного из воинов, этолийца Иокса, за локоть. Тот оглянулся, увидел анакта и поспешно расчистил мне дорогу.

В центре гогочущей толпы стоял один из лестригонов и что-то сжимал в руке. Сначала я даже не понял, что это была печень. На окровавленной морде дикаря было написано крайнее недоумение и изумление. Он не мог понять, почему собралась толпа, над чем они смеются. А у ног дикаря лежал труп кефалонца с раскрытыми, как ларец, ребрами. Лестригон уже стащил с него доспехи, рассек грудную клетку и начал пожирать его печень, но ему помешали.

Возмущения я не почувствовал. Отвращения - тоже. Скорее, страх - за этого самого дикаря, за его соплеменников, за Главка и мир в моем войске. Быстро окинул взглядом толпу. Мои герои толпились вокруг и рассматривали диковинку, почти как дети. Вернее, как юнцы, которые увидели пьяную шлюху, в непотребном виде лежащую на дороге, когда женское тело кажется и особенно отвратительным, и смешным, и в то же время манит - постыдным и древним.

Я решительно подошел к лестригону, спросил:

-Зачем ты делаешь это?

Зеваки затихли, ожидая.

-Антифат сам убил этого воина. Он, - мой собеседник невозмутимо кивнул на труп, - был смелый и сильный. Антифат хочет быть смелым и сильным.

В толпе зашушукались. Несколько тирренов из воинов Главка, затесавшиеся в толпу, переводили ответ лестригона.

-Он не хочет оскорбить убитого! - я все же счел нужным пояснить своим воинам происходящее. - Он верит: съев сердце и печень отважного врага, сам обретаешь его доблесть!

Воины в ответ загомонили. Я уловил слова "дикари", "звери", "дети хаоса", но враждебности в гуле уже не услышал. Повернулся к Антифату, похлопал лестригона по плечу:

-Теперь я знаю, как мне отличить самых отважных врагов!

Антифат просиял, польщенный, раздвинул губы в улыбке, обнажая в оскале почти звериные зубы:

-Великий бог Минос! Антифат видел: великий бог поразил много врагов! Антифат говорит: ты бился, как лестригон.

Наверно, это была высшая похвала. Я благосклонно кивнул. Воины, понявшие его ответ, захохотали, по толпе снова пронесся гомон - куда более дружелюбный, чем в начале.

-Лестригоны бились, как львы. Я доволен ими.

Я повернулся к воинам:

-Пусть дети титанов вершат свои дела. Идем прочь! - И направился вон из круга, увлекая за собой Иокса и еще одного, нубийца Мерера, отважного воина, особо чтимого товарищами. За ними потянулись и все остальные.

-О, анакт, - все еще нехорошо смеясь, произнес Мерер, - я думал, он сейчас угостит тебя своей жратвой!

-Разве я не был отважнее всех сегодня? - непринужденно рассмеялся я. - Зачем мне чужая храбрость?

Воины вокруг снова захохотали.

Мос Микенец закончил омывать меня, когда в шатер, виновато опуская голову, прошел Главк. Он явился сразу с поля боя, не успев даже смыть кровь и пот и переменить одежду. Испытующе, как в детстве, быстро глянул на меня. Я рассмеялся и протянул к нему руку:

-Подойди сюда, сын мой. Твои варвары - настоящие гиганты! Теперь я понял, почему Гипотеон с Астипалеи так быстро запросил мира... Скажи лестригонам: я доволен.

Главк удивленно посмотрел на меня. Я опустил ресницы.

-Но ты прав, диким львам не стоит сидеть в праздности. И я нашел им дело. Даже если мы не сможем взять Нису быстро, то Нис и прочие гостеубийцы должны помнить: наказание неотвратимо. За смерть моего сына они заплатят дорого. Очень дорого. Возьми своих воинов и тех, кто захочет. Пожалуй, кроме моих телохранителей. Отправься по островам, что воюют на стороне Эгея. Пусть дрожат Эгина, Андрос и Тенос, пусть дрожат Олеар и Дидимы. Угоните их скот, заберите зерно, вино и оливковое масло. Полоните их женщин и детей. То, что не сможете взять как добычу, уничтожьте, сожгите! Пусть пылают деревни, пусть будут преданы огню асти, коли нельзя взять силой акрополи и дворцы басилевсов. Людей, если они спасутся бегством и укроются, не разыскивайте. Пусть голод и разорение будут им наказанием, раз уж я не могу убить убийц. Не оскверняйте лишь алтари, храмы и святилища. Все остальное да не будет знать пощады!

-Да, отец, - Главк склонился передо мной. - Слова твои мудры.

-Мои слова жестоки, - сухо отозвался я. - Но будет так.

Главк. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)

-О, богоравный отец мой! Сегодня басилевс Эак заплатил за свой дерзкий отказ помочь тебе. Мои корабли нападали на Эгину. Акрополь города устоял против наших ударов. Но в асти, в каждой прибрежной деревне будут долго помнить твой гнев. И Теламон, глядя на шрамы, оставленные моим мечом, будет проклинать тот день, когда осмелился дерзить моему отцу! Довольно ли сердце твое? - Главк, как обычно, не тратил времени на цветистые словеса.

Возвращаясь из очередного набега, он приносил вести о разорении все новых и новых земель и после короткого отдыха снова покидал лагерь. Его лестригоны не знали жалости к чужакам. За краткими словами Главка стояли дела, за которые в Аттике и союзных ей землях моего сына еще долго будут поминать с тем же ужасом, с которым поминают ламий, стриг и прочих порождений Тартара. И, полагаю, не одна мать, утихомиривая расшалившееся дитя, стращает его именем Главка, сына Миноса.

-Смотри, отец, вот боевая добыча!

Я окинул взглядом дары, лежащие на ковре подле моих ног. Обычно добыча с этих набегов небогата - зерно, вино, оливковое масло, скот, женщины и дети. Лето - не то время, когда можно всерьез поживиться в селах. Но в этот раз Главк искал битвы с мирмидонянами, и лежащие на ковре меднокованные шлемы, прочные нагрудные панцири и мечи красноречиво свидетельствовали: лестригонам и тирренам противостояли не только сельские жители, схватившиеся от отчаяния за доставшиеся от дедов копья.

-О, возлюбленный сын мой, Главк, любимец Ареса и Посейдона! - улыбнулся я. - Вот уже пятый раз с той поры, как я повелел тебе нападать на вражеские села и асти, ты радуешь мое сердце. Твою мощную длань запомнят надолго владения Ниса, при упоминании твоего имени дрожат земли Питфея из Трезен, ты посрамил воинов басилевса Эгея, разорил Дидимы. И сегодня весть твоя подобна целебному бальзаму, излитому на гноящуюся рану. Вечером мы принесем благодарственные жертвы, восславляя богов, даровавших тебе победу. Пусть отважные воины едят вдоволь мясо и пьют вино до желания сердца. Дай им отдых прежде, чем они снова вспенят широкими веслами морскую гладь, чтобы мятежные Андрос и Тенос почувствовали всю меру моего гнева.

Главк, стоявший пред троном, почтительно поклонился. Басилевсы и гепеты, окружавшие нас, разразились хвалебными возгласами и рукоплесканиями:

-Главк, любимец Ники!!!

Воины, стоявшие вокруг, колотили копьями по щитам. Когда гул ликования стих, мой победоносный сын выпрямился и ответил:

-Твое слово - закон для меня, отец. Я рад служить тебе. И сердце мое обливается кровью и желчью, когда я думаю, что не смогу в краткий срок достигнуть владений Кефала Красавчика! Но те острова и побережья, что лежат в ближних пределах - все будут брошены к твоим ногам.

Я невесело усмехнулся, протянул устало:

-Война будет длиться долго, сын мой. Я полагаю, у тебя еще будет время обогнуть Пелопоннес и предать разорению Кефалонию.

Помолчал и добавил:

-Но коли возмездие от твоего копья и меча не придет к убийцам и их приспешникам - боги покарают их. Все видят: могучая Деметра и огненноволосый Гелиос благосклонны ко мне. Лето выпало засушливое и жаркое, и все приметы говорят, что в этом году жители Аттики, Истма, Пелопоннеса и Кефалонии не дождутся хорошего урожая, - я помолчал, потом склонил голову. - Все могут удалиться. Будьте моими гостями на вечернем пиру. Отважный Амфимед, ты, доблестный Тавр, и ты, благородный Андроник, позаботьтесь о том, чтобы были отобраны лучшие тельцы из стада для жертвоприношения великодушному богу морей Посейдону и неистовому Аресу. Ты же, Главк, следуй за мной.

И, не дожидаясь, когда разойдутся басилевсы, я направился в шатер. Главк весело, как верный пес, заслуживший похвалу, вошел следом.

Вездесущий Ганимед, бойко распоряжаясь рабами, указывал, где надлежит поставить царское кресло и небольшую скамью для моего собеседника и какие подушки положить. Его суетливость снова вызвала у меня глухое раздражение, и я прикусил губу, чтобы отвлечься от злобы и горечи, готовой выплеснуться наружу. Ганимед не виноват. Меня сейчас раздражает все. Даже воздух. Никогда раньше не замечал, насколько он пропитан запахами испражнений и мочи. Жара на руку мне, но терпеть ее невыносимо. Мне сейчас все невыносимо. Могучие эринии желают насытиться. Последнее время Арес не посылал нам новых сражений, и они, за неимением пищи, пожирают мою душу.

Этот торопливый шепот Ганимеда и бестолковая суета рабов - словно надоедливое жужжание мух. Почему не все мои рабы подобны Мосу, который всегда передвигается бесшумно и удерживает свой болтливый язык, когда я не в духе?

Я велел Ганимеду оставить нас одних. Он вздрогнул, затравленно глянул на меня своими коровьими глазами и, коротко глянув на рабов, мышкой выскочил из шатра. Главк, внимательно наблюдавший за мной, сразу помрачнел, встревожился.

-Ты снова тоскуешь? - спросил он.

-Отчего ты решил? - пожал я плечами.

-Рабы боятся лишний раз потревожить тебя. Ты всего лишь тихо велел этому красавчику удалиться, а он уставился на тебя так, будто ты его сейчас убьешь.

-Правда?! - я неопределенно хмыкнул и тут же понял, насколько лживо звучит мой собственный смешок. - Да, ты прав. Мое сердце полно тоски. Вот уже две дюжины дней я не брал в руки ни копья, ни меча. Я завидую тебе, Главк. Мне бы тоже хотелось повеселить свое сердце в боях и набегах.

-Тебе бы они пришлись не по нраву, - честно признался Главк, опускаясь на скамеечку возле моего кресла. Я тоже сел. - Ты любишь равный бой. А мы грабим прибрежные селения.

И вдруг, повеселев, добавил, тряхнув спутанным султаном рыжевато-черных волос:

-Хотя, на Эгине нам было с кем сразиться!

-Они вышли тебе навстречу? Или ты искал боя с Теламоном?

-Я не смею лгать тебе, отец, - сказал Главк. - Я медлил, выжидая. Я хотел биться с воинами Эака.

-Хоть это и было против моего повеления, - равнодушно заметил я. - Впрочем, я не осуждаю тебя, пожелавшего боя с равным по силе противником. И рад, что ты показал Теламону всю мощь своих волчьих зубов! Велики ли твои потери, Главк?

-Не больше, чем под Афинами. Но я полагаю, что в твоем стане найдется немало доблестных воинов, которым наскучила ленивая осада. Мне нужно не более пяти дюжин...Мое войско должно быть мало, иначе мы не сможем быть такими стремительными.

-Поговори с Нергал-иддином, - согласился я. - Я знаю, многие из его варваров грызут щиты от зависти, что кто-то обагряет острую медь кровью, а они вынуждены жить так, словно не покидали дворца в Кноссе. Мне не хотелось отдавать их, но... придется. Они тоскуют не меньше моего.

-Мог ли я мечтать о таких воинах?! - обрадовано воскликнул Главк.

-Решено, - кивнул я. - Желаешь ли ты чего-нибудь еще, сын мой?

-Нет, мой богоравный отец, - ответил Главк, почтительно опуская голову.

-Тогда уши мои открыты для твоих речей. Я хочу услышать, что же было на Эгине.

Хотя сына моего учили великие мастера красноречия, он так и не полюбил красиво свивать слова. Но мне хватало его кратких и четких фраз. Я словно видел, как сходятся в битве два войска. Как неровная, словно прибой, толпа лестригонов, не приученных держать строя, накатывается на твердую линию белых щитов с черными муравьями. Те выдерживают натиск, и войско сына откатывается назад. Но ярость дикарей велика, и они набрасываются на врага снова, невероятным усилием ломают стену щитов. Я слышал звон смертоносной меди, крики ярости и боли, предсмертный стон поверженных. Я чувствовал на губах солоноватый вкус крови. И завидовал Главку.

Напрасно я каждый день с тоской смотрю на тяжелые, крепкие врата акрополя в надежде, что они заскрипят, медленно растворятся, и доблестные воины в блестящих шлемах выйдут из них, подобные бурной весенней реке. Напрасно я вглядываюсь в подступы к нашему стану в ожидании, что примчится вестовой из дальних секретов и принесет весть о наступающем враге. Напрасно я в своей медноокованной колеснице проезжаю мимо мощных нисийских стен, посылая Нису проклятья.

Басилевс в сопровождении своих гепетов и домочадцев тоже поднимается на башню каждый день и смотрит на наш стан. Если взять искусно ограненный Дедалом хрусталик и поднести его к глазу, то можно отчетливо разглядеть черты круглого, гладкого лица анакта Ниса под золотой диадемой, даже крупные узоры по подолу его туники. Брат Эгея всегда сосредоточен. Наверно, он ищет слабое место в нашем стане. Но я сам позаботился о том, чтобы были прокопаны рвы и врыты в землю длинные и толстые заостренные колья. Стражи мои безупречны, они не дремлют ни днем, ни ночью, потому что знают: за ними следят не только суровый Нергал-иддин, но и доблестный Амфимед с Кимвола, а по ночам - я, терзаемый бессонницей, брожу, проверяя посты. Я знаю, в войске уже в открытую говорят, что богини мщения терзают меня и не дают сомкнуть глаза ни на миг. Лгут, конечно, но последнее время я действительно сплю меньше обычной для меня трети ночи.

Нису не удастся усмотреть слабость в моем стане. А на моей стороне - неумолимое время. Вот только терпение, которым я всегда гордился, мне изменяет.

Однажды победа почти была в наших руках. Никострат, аэд из Элиды, пытался ночью открыть городские ворота, но был схвачен, и его тело, привязанное за ноги, потом долго висело на стене...

Аэд Никострат, сын Офельта, любимец Аполлона и Гермеса! Любитель приключений, хитроумный, как его покровитель, изворотливый, как мангуста... Года два назад мойры привели тебя на Крит. Женщины млели от твоих песен. Мне же они казались чересчур сладкими.

Чарам нежной Киприды

Противиться больше не в силах

Девушка.

В сердце ее засела стрела

Легкокрылого сына богини.

Стонет оно.

Бедная, мечется дева,

Не находя себе места

В доме отцовом.

Заботы ли матери, ласки ль отца,

Братьев, сестер ли приязнь -

Все постыло!!!

Но ты побывал повсюду, словно Эол, и я пригласил тебя для беседы, чтобы услышать о других землях. Мы проговорили всю ночь до утра, и, уходя, ты сказал мне: "Ты страшный человек, анакт. Я первый раз вижу тебя, и мне уже хочется сесть у твоих ног, подобно псу, и ждать, словно величайшей милости, твоего благосклонного взгляда". И тут же рассмеялся: "Да это же новая песня!" А вечером я уже слышал, как ты поешь юным девушкам, подыгрывая себе на кифаре:

-И шепчет Медея, не в силах уснуть на девическом ложе:

"Едва я знакома с тобой! Когда ж ты украл мое сердце?!

Лишь мимолетно взглянул, а я уж готова, как пес,

Идти за тобой, и у ног твоих сидя, слова приветного ждать.

Так же Кирка мужей обращала в скотов бессловесных!

Видно, сведущ и ты в древнем ее колдовстве!"

Ты прожил в моем дворце месяц, а потом сердце вновь позвало тебя в дорогу. Я подарил тебе на прощание новый плащ и сандалии и забыл думать о бродячем кифареде. А ты отдал жизнь ради меня.

Я приказал снять твой труп со стены, чтобы похоронить с подобающими почестями и дать душе моего добровольного слуги упокоиться в Аиде. Нергал-иддин позаботился о том, чтобы воля анакта была выполнена.

Я вспомнил погребальный костер, на котором корчилось то, что осталось от хитроумного, велеречивого и отважного Никострата.

В тот день были похоронены надежды взять город хитростью, а не измором...

-И он бежал! Спасся в горы. Бросил свою медноокованную колесницу. Мы ограбили его стан, - радостно завершает свой рассказ о битве Главк.

Я киваю и смеюсь, хотя снова прослушал, о чем же он говорит. Я чувствую себя, словно горький пьяница перед запертым погребом. Вожделенное вино близко, но недоступно. О, шлемоблещущий вихрь бранных полей, могучий и беспощадный Арес, яви свою милость, пошли мне достойного врага! Уйми мою жестокую тоску!!! Дай эриниям, ненасытным богиням, утолить свою жажду!!!

Я опустил веки и представил нисийцев, стоявших на башне - гордого царя, внимательно изучающего мой стан, старца Фемия, почитаемого в городе за мудрые советы, лавагета Порфаона, Главка из Эрифы , супруга дочери Ниса Эвриномы. О, это отважный и дерзкий воин! Не однажды вдыхал он жизнь в мое сердце, пытаясь пробиться в наш стан, в жестоком бою добиться мира!

Каждый раз, когда он выводил против меня своих промахов, на башне появлялись женщины. Я уже знал некоторых по именам. По крайней мере, узнавал царевен - Скиллу, цветущую красотой девушки, созревшей для брачного ложа, всегда нарядную, и совсем юную Ифиною, которая, отправляясь смотреть на кровавые потехи Ареса, не расставалась с куклой. Скилла в последнее время часто появляется на башне в сопровождении нянек. Стоит и рассматривает из-под руки наш стан, вызывая своими дорогими одеждами не слишком лестные для девушки пересуды моих варваров.

-И когда мы обогнули Эгину... Отец?! - Главк осторожно тронул меня за запястье. - Должно быть, я утомил тебя своими речами?

Снова, вот уже который раз, задумавшись, я не слышу собеседника. Старею, наверно. Рассеянность опасна для царя.

Главк понимающе опустил ресницы.

-Я вижу, отец, сердце твое обливается черной желчью. Но отчего? Разве нас преследуют неудачи? Брат мой, Гортин, говорил мне, нет оснований отчаиваться.

-Их нет, - согласился я.

Главк задумчиво смотрел на меня, подыскивая решение. Вдруг просиял, хлопнул в ладоши:

-А впрочем, я, кажется, знаю, как прогнать твою тоску. На Эгине мы взяли много пленных. Среди них есть юноша, который тебе наверняка понравится. Хочешь, я подарю его тебе?

-Зачем? - удивился я. - У меня есть Ганимед...

Главк расхохотался:

-Ну и что? Не спорю, он, должно быть, искусен в любовной игре, но новое сильнее будоражит кровь, чем привычное! Это точно выбьет кислую шерсть из тебя. Все знают: стоит стреле Эрота хоть немного оцарапать твое сердце, молодость возвращается к тебе. В кносском дворце любой ребенок, едва научившийся ходить, скажет, влюблен ты или нет.

Он белозубо рассмеялся, по-собачьи умоляюще заглянул мне в глаза:

-Право, отец, как я сразу не догадался присовокупить его к подаркам для тебя?

Его неуклюжая забота тронула мое сердце. Я расхохотался, обнял Главка, взъерошил его волосы, как в детстве:

-Хорошо, я принимаю твой дар.

Главк радостно хлопнул в ладоши.

-Он понравится тебе, отец. Я уверен.

Мермер и Ганимед. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)

Едва дар моего сына переступил порог, я понял, почему Главк счел, что он мне понравится: высокий, тоненький, как тростник, по-северному светловолосый и сероглазый. И по годам далеко не дитя, явно миновал пятнадцатую весну. Что же, Главк неплохо знает своего отца - лучше, чем я мог бы ожидать от него. Ему-то на ложе любви нужна была бесстыдная, страстная женщина, способная в краткий срок насытить своими ласками усталого воина и на следующее утро без слез и тоски проводить его в новый поход. Его тоску новая женщина на ложе прогнала бы без особого труда.

Я знаком повелел пленнику приблизиться. Двигался он угловато, неуклюже, как слепой, почти не сгибая в коленях одеревеневшие ноги. Он, конечно, стыдился выказать страх передо мной и изо всех сил сохранял приличную мужчине гордость. Но мне достаточно было раз поймать его затравленный, испуганный взгляд.

Я устало улыбнулся ему:

-Тебе нечего бояться.

Все руки и плечи у него были в синяках и ссадинах. Наверняка, и спина исполосована - не хуже змеиной кожи.

-Как зовут тебя?

-Мермер, великий анакт, - он хотел изобразить спокойствие, но страх исказил голос, его неверный тон резал ухо. И это не только страх. Я был ему отвратителен. Но Мермеру не хватало мужества противиться сильнейшему. Интересно, много ли понадобилось усилий, чтобы сломать его?

-Меня не надо бояться, - повторил я. - Повернись.

Он покорно стал ко мне спиной. Я был разочарован. Похоже, боги не наделили этот дар Главка твердостью и мужеством. Нескольких ударов плетью хватило, чтобы он уже не пытался кусаться.

-За что побили? Хотел бежать? Бросался в драку?

-Нет, анакт, я кричал и бранился, - заливаясь краской стыда, произнес Мермер, поворачиваясь ко мне лицом.

Я протянул к нему руку. Юноша невольно отпрянул, будто от чего-то нечистого, сжался. Да, для ложа этот юноша не годен. Может, Главк и способен распластать девчонку, полную страха и отвращения, но я - нет. Я уже хотел позвать слуг, чтобы они увели Мермера, накормили его и выделили ему постель в своей палатке или на корабле, и вдруг почувствовал, что жить мальчишке осталось недолго. Едва ли он увидит завтрашнее утро.

Мне это дано. Я всегда узнавал, кто из воинов, отправляясь в битву, не вернется обратно. Когда больной и немощный Астерий задыхался, борясь с новым приступом болезни, я твердо знал, что он перенесет его. А в тот вечер, когда отчим почувствовал себя лучше, я попрощался с ним навсегда. Мальчишка был так же близок к смерти, как обреченный воин во время битвы, или старик, заснувший в последний раз.

Беззащитность Мермера тронула меня.

-Сядь, - я кивнул на скамеечку.

Мермер покорно опустился рядом, уставился в землю. Я внимательно посмотрел на него, осторожно взяв рукой за подбородок, заставил поднять голову.

-Думаешь о своем позоре? - тихо спросил я.

Он испуганно глянул на меня, лицо его дернулось, в глазах появились слезы. Он мучительно покраснел. Значит, я угадал. Неважно, что мальчишка промолчал.

-Думаешь, - подтвердил я. - Ты не смог постоять за себя, не смог умереть на поле боя, как подобает достойному мужу.

Мермер закусил губу, всхлипнул. Я верно нащупал, где болит, и без жалости коснулся раны.

-Полагаешь, умереть лучше, чем разделить ложе с отвратительным критским старцем?

Изумление его было настолько велико, что слезы вмиг высохли. Он смотрел на меня, раскрыв рот и судорожно глотая воздух. А все-таки, Главк прав. Я мог бы полюбить Мермера.

В другое время я бы оставил его при себе: выслушал бы рассказы о том, как он жил до плена, как попал в плен. Нашел бы слова утешения. Добился бы его доверия и, постепенно, любви. Сейчас у меня нет сил. Но я могу прогнать от него Танатоса. И я продолжил:

-Так вот, утешься. Ты не нужен мне. Я бы тотчас отпустил тебя на все четыре стороны, если бы не война. Здесь ты будешь в безопасности, Мермер. Хотя, если ты желаешь, можешь уходить. Ты свободен.

Мермер вскочил, уронив скамеечку. Неуверенно, как слепой, сделал пару шагов ко мне, упал наземь и разрыдался.

Я невольно сполз с кресла, сел рядом с ним на пол, погладил по волосам, по спине, вздрагивающей от по-детски безудержных рыданий.

Что я делаю?! Зачем?

Сердце мое подобно пустыне, о которой рассказывал Инпу, безбрежному морю раскаленного песка, в котором никогда не бывает дождя, потому что капли, падающие с неба, высыхают на лету. А этот юный пленник, рыдающий на полу у моих ног, высасывает последние капли воды из солоноватого ручейка, все еще сочащегося в пустыне моего сердца.

Накатывает усталость. Та самая, что совсем недавно приковала меня к ложу.

Я явственно ощущаю солоноватый вкус во рту, на пересохших губах, тяжесть в голове и ставшее привычным глухое раздражение от всего вокруг. Как изжога, которая не оставляет меня вот уже несколько месяцев. Мне захотелось дотянуться до медного диска, позвать слуг, приказать им увести мальчишку и позаботиться о нем, а самому поскорее лечь.

А еще хочется неразбавленного вина: чтобы оглушить себя и забыться в глубоком, тяжелом сне. Но сейчас нельзя. Я чувствую, что стоит только начать пить, как всей моей ослабевшей воли не хватит, чтобы остановиться. И потому с самого отплытия с Эгины я пью только чистую воду.

Мермер все плачет. Надо немедля прогнать его! Но сил нет.

Эриннии поднимают свои змеиные головы.

Раздражение захлестывает меня.

Как в забытьи, я стаскиваю с запястья браслет и начинаю раздраженно сжимать его свободой рукой. Грани браслета болезненно впиваются в ладонь.

Наконец Мермер перестает рыдать, всхлипывает все тише и тише и, наконец, успокаивается. Испуганно смотрит на анакта величайшего царства, сидящего на полу. Вот он слабо улыбнулся. Нет, юный Мермер уже не умрет сегодня. Я это чувствую. И, полагаю, никуда не уйдет - побоится. И я уже не кажусь ему таким отвратительным, как совсем недавно. Мне не потребовалось бы особых усилий, чтобы породить в его сердце любовь.

Но сохранить любовь - это великий труд.

И у меня сейчас нет сил для него.

Я лениво поднимаюсь, падаю в кресло и ударяю в медный диск.

Слуга появился немедля.

-Позаботьтесь о юном Мермере. Накормите его. Если он пожелает уйти - пусть идет, нет - поселите его в стане. Мермер может оставаться у меня столько, сколько ему заблагорассудится, - равнодушно сказал я, почувствовал, как рот заливает кислым, и добавил:

-И пусть мне принесут золы.

Раб скользнул по мне почтительно-испуганным взглядом.

-Не велеть ли явится врачевателю, великий анакт?

-Нет, просто пусть принесут золы... Ступайте.

Они вышли, я даже не посмотрел им вслед. Устало бросил на ковер мятый кусок золота, который совсем недавно был моим браслетом. Нехотя поднялся, подошел к ложу и лег на спину, прикрыв глаза локтем. Опять болит в животе. Откуда эта напасть? Едва стоит проголодаться, как начинается эта противная, слабая, раздражающая боль. Вообще-то, она и раньше случалась, но тогда я не обращал на нее внимания. А сейчас она меня просто выводит из себя, как муха, неотступно зудящая над ухом.

Вошел Ганимед с кубком. Я проглотил золу и запил ее водой. Прижал пальцы к губам, стараясь заглушить рвущуюся из утробы отрыжку. Содрогнулся от отвращения к себе.

Ганимед всхлипнул. Я гневно вскинул на него глаза. Слезы его будили в моей груди ярость.

Юноша поспешно отвернулся, пряча слезы. Но грудь его вздымалась неровно, а на мраморно-белых, нежных, как у девушки, щеках багровели некрасивые пятна.

-Что случилось? - устало буркнул я.

Ганимед внезапно кинулся ко мне в ноги и разразился горестным плачем. Но иначе, чем Мермер. Тот напоминал ребенка, рыдающего от боли. Его не заботило больше ничего. Ганимед же мелодично всхлипывал, заламывал руки и возводил на меня прекрасные, затуманенные слезами глаза. Его искаженные страданием черты были по-прежнему красивы. Вот только с неровными пятнами, выступившими от рыданий на тонкой коже, он ничего не мог поделать.

Юный раб быстро освоил искусство, которому на Крите учили с детства всех отпрысков царей, благородных жриц и гепетов. Смех и слезы искажают черты лица, и, коли вовсе нельзя отказаться от них, то следует научиться облагораживать выражения своего горя и радости. Я без ошибки мог определить, лжет ли простолюдин. Но вот со знатными критянами мне не всегда удавалось угадать искренность за искусной маской. Может, горе Ганимеда и было неподдельным, но выражал он его изысканно.

-Ты разлюбил меня, мой божественный, мой несравненный анакт? - восклицал он дрожащим, срывающимся голосом. - Ты решил покинуть меня ради этого мирмидонского варвара, неотесанного деревенщины?! Чем я, твой раб, стал неугоден тебе?

Я болезненно поморщился. В последнее время мне часто бывало не до него, и иногда он осыпал меня упреками. Но раньше я хотя бы находил время выслушать их. Сейчас же я был утомлен и зол, однако следовало утешить моего раба - хотя бы для того, чтобы избавиться от его рыданий!

-Мои враги влили в твои уши клевету на меня! - сверкнул глазами Ганимед, - Я знаю - ни Амфимеду Кимвольскому, ни твоему сыну Главку я не по нраву!!! Чем я не угодил им? Разве я замышлял против тебя? Разве не служил тебе везде, где бы ты ни пожелал?! Или я надоел тебе?

Да будь он проклят! Вышвырнуть его вон! Но я никогда не позволял себе быть грубым с рабами.

-Прекрати, - сухо сказал я. Наверно, стоило сказать мягче, и я тут же расплатился сполна за свою небрежность.

-О, мой богоравный, прекраснейший анакт, не удаляй своего раба прочь от себя, верни мне свою благосклонность...- не унимался Ганимед.

Я не выдержал и, впервые за девять с лишком лет, сдвинув брови, прикрикнул на Ганимеда:

-Пошел вон!

Юноша от удивления лязгнул зубами, на миг испуганно посмотрел на меня. Наверно, в моих глазах было слишком много презрения. Ганимед начал судорожно, с каким-то лающим присвистом, втягивать в себя воздух:

-Ув-ув-ув-ув...

Его мелко затрясло, и я почувствовал запах - отвратительную, липкую, сладковатую вонь. До этого пот Ганимеда никогда не пах так отталкивающе. Глаза у него были злые, колючие, как иголочки. Потом первая оторопь прошла, и Ганимед, оскалившись, завизжал:

-Ты!!! Ты!!! Старый скорпион! Я уйду! Уйду на кухню, в мастерские - куда пошлешь!!! Все лучше, чем изображать перед тобой в постели, что я доволен твоей любовью!!! Да ты и курицу не оставишь довольной!!!

-Прекрати, - попросил я примирительно. Но было уже поздно. Я лишь плеснул масла в огонь его бешенства.

-Прогони!!! Прогони меня прочь!!! Я хотя бы успею найти другого любовника!!! - визжал Ганимед, топая ногами и потрясая кулаками. - Годы уходят! Моя красота уходит! И я так и умру, ни разу не насладившись любовью!!!

Я едва сдержал смех. Хвала вам, боги олимпийские!!! Я еще мог слышать и усмехаться над тем, что верещит эта дворцовая обезьянка! Моя злоба мгновенно улетучилась. А потом я почувствовал, что мне действительно жаль Ганимеда. Он ведь не сын бога. Век его короток. Сколько лет моему рабу? Когда его привезли, он уже не был ребенком. Ему сейчас почти три девятилетия, он - взрослый муж, которому впору иметь жену и собственных сыновей. А Ганимед все еще выглядит незрелым юношей. Я никогда не задумывался, почему. А сейчас вдруг пришло в голову, что, должно быть, целые дни у него уходят на выщипывание бороды и усов, на притирания с ослиным молоком, чтобы кожа не загрубела, и он не может позволить себе хоть раз наесться вдоволь, боясь утратить юношескую хрупкость, и прячется от солнца... Глупец, жалкий глупец.

-Прости, Ганимед...- примирительно произнес я, подходя к нему.

Он поперхнулся визгом, испуганно уставился на меня.

А потом в глазах его появился ужас. Понял, что наговорил мне много лишнего. Такой, как он, не простил бы подобных упреков. Теперь этот дурак боится моей мести.

Что может быть опаснее насмерть перепуганного труса? В животе у меня образовался и дернулся неприятный комок. И я повторил еще раз, от души надеясь, что Ганимед не заметит моего страха:

-Прости меня...

"Он теперь опасен, - думалось мне. - Но что же делать с ним?"

"Хоть бы он умер!" - противно пискнул засевший в животе страх. Я мотнул головой, прогоняя подленькую мысль.

За что наказывать Ганимеда? За его слова? Раб, он всего лишь раб - даже если не обременен работой, может нежиться до полудня в постели и увешивать себя золотыми побрякушками - лишь из-за того, что когда-то я обратил благосклонное внимание на миловидного пленника, а тот, от страха или от отчаяния, впился зубами в протянутую к нему руку анакта Крита. И прокусил мне сердце. Когда-то мне нужно было приручить этого дикого зверька. Но он слишком быстро приручился, усвоил неписанные законы моего дворца и, поняв, чем обязан мне, стал бояться разгневать меня. Если Ганимед - раб, кто виноват в этом? Не я ли?

-Ты прости, анакт. Ате овладела мной... - залепетал Ганимед.

"Оставить при себе? Сейчас он будет осторожнее... и у тебя на глазах ... - подсказал рассудок. - Ты ведь знаешь, сколько известно ему о тебе. Сколько бы ты сам дал за такого соглядатая?"

Я был готов помириться с ним. Но Ганимед, почуяв, что я не гневаюсь, бросился мне в ноги, желая показать, что раскаивается до самых глубин сердца. И это было так по-рабски! Тошнота снова подступила к горлу. Любил ли я его когда-нибудь? Если и да, то совсем недолго. Потом жалел раба. Потакал его желаниям, угождал мелким капризам, задаривал всяческими дорогими безделушками. Он считал, что я люблю его. А сейчас и на эти подачки сил нет.

"Ему надо дать свободу и определить туда, где он сможет жить в роскоши и почете. Он будет доволен, - эта мысль показалась мне наиболее разумной. Ганимед не был лишен чувства благодарности. - В храм. Или в святилище, на Дикту. Нет, лучше в то, что ближе к Кноссу, на горе, похожей с моря на профиль бородатого мужа".

-Да, верю. Но ведь ты прав. Твои годы уходят... Я отпущу тебя на волю.

Ганимед побелел, и глаза его расширились. Он уже не мог играть и притворяться. Взвыв от отчаяния, он с новой страстью принялся целовать мои ноги.

-Не гневайся, мой богоравный, мой возлюбленный Минос! Я сказал неправду тебе!!! Ате вложила в мою грудь эти слова! Ярость рождала на языке то, чего никогда не было в помыслах! Не прогоняй меня от себя!!!

Ганимед разрыдался. На этот раз - без всякого лицедейства. Вот только, в отличие от Мермера, он не вызвал у меня сочувствия.

-Ты сказал правду, - ответил я, из последних сил придавая своему голосу теплоту и мягкость. - Но в том, что я состарился, нет твоей вины. У меня нет оснований гневаться на тебя. Наоборот! Твоя верная служба достойна награды. Я не беру своих слов обратно. Ты больше не раб. Но как ты подумал, что я могу вышвырнуть тебя из дворца - после того, как ты верой и правдой служил мне столько лет?

Ганимед тотчас умерил рыдания, поднял на меня залитое слезами лицо.

-Думаю, тебе не стоит возвращаться в Трою, - продолжал я. - Вряд ли кто-то из твоих сородичей будет рад увидеть тебя. Я посвящу тебя Зевсу, моему божественному отцу.

Ганимед затаил дыхание. Не то понял, что в его лапки попал жирный кусок, не то ждал, что я нанесу предательский удар, тотчас забрав его и лишь подразнив грядущим благополучием.

-Ты войдешь в храм Зевса не как раб, но как жрец.

Ганимед медленно выдохнул, стараясь делать это как можно более бесшумно. Он еще боялся поверить в свое счастье.

-Все то, чем владел ты, живя при мне, отныне принадлежит тебе. И далее я не забуду о тебе. Я сказал.

Юноша уже настолько совладал с собой, что смог приглушить облегченный вздох. О подобной милости он и мечтать не мог.

-О, Минос, - в голосе Ганимеда звучало столько признательности, что я, боясь сорваться снова, поспешил позвать воина, стоявшего у шатра, и распорядиться:

-Доблестный Бэл-убалит! Скажи, что я повелел собрать три таланта золотом, десяток пифосов зерна, да по десятку амфор с вином и оливковым маслом. Все это надлежит отправить в святилище Зевса, моего божественного отца, что на горе под Кноссом. Ты сам соберешь отряд, который повезет дары. С тобой поедет Ганимед, сын Троса, которому я сегодня даровал свободу и который отныне - жрец отца моего. Пусть примут его с честью, достойной его царственного родителя. Пусть возносит он молитвы, чтобы боги даровали Кноссу победу над Нисой и Афинами.

Скилла. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)

Да будут прокляты эти дождь и ветер! В одну из таких ночей нисийцы обязательно подберутся к моему стану незамеченными. И даже самый бдительный страж не увидит врага, крадущегося к нему в этой тьме, подобной тьме первозданного Хаоса!!!

Кутаясь в теплый плащ, я слушал, как бесится холодный ветер за полотнищами моего шатра. До зимы уже недалеко. Скоро мы встретим под стенами Нисы шестое новолуние. А город как стоял, так и стоит - как заговоренный! Сколько раз, сходясь с войсками Ниса, мы обращали их в бегство! Но ворваться в ворота ни разу нам не удавалось.

Я заворочался на ложе. Главк, вернувшийся из очередного набега и сейчас деливший со мной кров, поднял от подушки всклокоченную голову, посмотрел на меня.

-Уже утро, отец? - хриплым спросонья голосом спросил он.

-И первой трети ночи не миновало, - успокоительно отозвался я. - Я потревожил твой сон?

-Полно, отец, - Главк сел, от души зевнул и потянулся. - Если я хочу спать, то меня не разбудит и пение пьяных лестригонов.

Мы рассмеялись. Сын рывком поднялся, подошел ко мне, положил на плечо тяжелую руку.

-А вот отчего ты не спишь?

-Мне нужно совсем мало времени для подкрепления сил сном, - грустно улыбнулся я. - А уж если одолевают думы...

-О городе?

-И о том, что впереди осада Афин.

Главк поморщился и бросил в сердцах:

-Был бы город! Ниса - не Илион, не Микены и не Афины. Это колдовство какое-то! Невольно начинаешь думать, что на голове у Ниса растет золотой волос, о котором болтают люди. Отец, ну отчего ты, подкупивший половину придворных у всех басилевсов Ойкумены, обошел вниманием брадобрея Ниса? Он бы выдернул у него этот злосчастный волос - и Ниса пала бы к нашим ногам.

-Только на это и остается надеяться! - невесело хохотнув, буркнул я. - Давай спать, Главк.

Сын нехотя направился к своей постели, улегся, поворочался с утробным ворчанием. Можно было подумать - на ложе устраивается средних размеров медведь. Потом он затих. Но по ровному, тихому дыханию я понимал: не спит. Моя бессонница заразна. Вот и Главк не может заснуть.

Внезапно я услышал окрик стражника, стоявшего на подходе к шатру, насторожился, но в ответ прозвучал условленный отзыв. Вскоре занавес у входа распахнулся, и воин Нергал-иддина доложил, что некий человек желает видеть анакта. Я, поспешно приводя себя в порядок, приказал ему ввести пришедшего.

К моему удивлению, следом за высоким нубийцем в шатер вошла женщина, с головой закутанная в черный шерстяной плащ. Она стояла, робко пряча лицо, и зябко поводила плечами. Как есть, промокшая насквозь голубка со взъерошенными перьями.

-Эта женщина пришла из Нисы, о, анакт, - прогудел нубиец.

-Пусть приблизится, - сказал я, оставаясь стоять в полумраке. Она сделала несколько шагов вперед, остановилась на почтительном расстоянии от меня и низко склонилась.

-Я - анакт Крита Минос, - как можно милостивее сказал я. - Слушаю тебя. Назови мне свое имя и ответь, что привело тебя, женщина, ко мне в столь неподобающий час?

Пришедшая выпрямилась, помедлив, робко откинула с головы покрывало. Я с удивлением увидел, что она совсем юна. Вряд ли старше двух семилетий. Круглое личико, густые русые волосы, аккуратно уложенные надо лбом и прихваченные небольшой золотой диадемой, прыщики на щеке и подбородке, столь обычные для юности... Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не следы тяжелой болезни, от которой она, наверно, не до конца оправилась. Некогда пухлые, как у всех молоденьких девушек, щечки похудели, глаза - воспаленные, запавшие. Между двух густых, пшеничного цвета бровей пролегла первая складка, а бледные губы искусаны до крови.

О, Геката, повелительница ночных тайн! Неужели - дочь Ниса?!

Девушка испуганно посмотрела на меня, на Главка, облизнула губы и произнесла едва слышно, подтверждая мысль, казавшуюся мне безумной:

-Я - царевна Скилла, о, великий анакт...

Не грезится ли мне это? Что ей надо? И тут я встретился с ней взглядом. На мгновение мне стало не по себе. Несмотря на всю робость, дрожь и бледность, взгляд у нее был не то чтобы твердый, а, скорее, устремленный в глубины своего сердца - взгляд человека, решившегося на отчаянный поступок.

Не болезнь наложила на ее детское личико свою печать, а долгие, тяжелые, отчаянные раздумья, неподъемные для столь юной девы.

"Она хочет убить меня!" - мелькнуло в голове. И еще: "Удача сама идет к тебе! Если Скилла смогла тайно выбраться из Нисы, значит, где-то есть лазейки. Не вышла же царевна через охраняемые ворота! И я заставлю ее указать путь в город!". Наверно, такое волнение чувствует голодный паук, слыша дрожь паутины. Однако, жертва не мала. Вдруг, это оса с ядовитым жалом? И осторожный хозяин, хоть и терзаемый голодом, медлит нападать на нее. Так и я пристально следил за каждым ее движением.

Скилла повела плечами, нерешительно подняла руку, коснулась покрывала на голове. Тяжелый браслет неуместно-игриво скользнул по запястью ее тонкой, но женственно-округлой ручки.

Сейчас девушка бросится на меня с заранее припасенным кинжалом или даже шпилькой . Я невольно приготовился отразить нападение. Но она не тронулась с места. Лишь неловко, смущенно поправила волосы, судорожно втянула воздух сквозь сжатые зубы и хриплым от волнения голосом произнесла:

-О, великий анакт, не презирай девушку, которая сама явилась к тебе с мольбами, потому что любовь, сжигающая мое сердце, толкнула меня на это безумие!

"Ну, разумеется! Наверняка она наслышана о том, что на ложе любви мужчина теряет осторожность", - подумал я. Вспомнилась Феано: она тоже выглядела робкой и кроткой. Впрочем, жрица Бритомартис была куда более искушенной в хитросплетениях дворцовых козней, и на лице ее не отражалось следов душевной борьбы. Но Скилла - не зрелая, искушенная женщина. Всего-навсего - юная аргивийская девчонка, выросшая в гинекее.

А она продолжала, словно в полубреду:

-Твоя умершая жена, как я слышала, была сестрой кознодейки Цирцеи, что людей может обращать в скотов! Может, она научила тебя тайным чарам? Иначе как объяснить? Я полюбила тебя, анакт. Полюбила, глядя, как ты бьешься с воинами моего отца... Я долго гнала эту любовь.., но больше не в силах противиться чарам нежной Киприды. Чарам нежной Киприды противиться больше не в силах я. В сердце моем засела стрела легкокрылого сына богини. Не нахожу себе места я. Заботы отца и матери, приязнь братьев и сестер -всё мне постыло...

Где-то я слышал эти слова? Да, слышал, и даже мелодию помню. Капизный, прихотливый слог заставлял звуки обрываться. Теперь я понял, почему. Так, от невыносимого волнения, прерывается дыхание влюбленного.

Только сейчас я увидел, как заглядывает Скилла мне в глаза. С мольбой, по-собачьи. Не могла она быть столь искусной лицедейкой, чтобы смотреть так и при этом лгать. И еще - когда плащ распахнулся, я увидел, во что она одета. Отправляясь ночью в проливной дождь, рискуя быть схваченной, царевна нарядилась не хуже обычного!!! Правда, сейчас узорчатый подол был мокрым и грязным, и многочисленные юбки липли к ногам, обнажая заляпанные глиной красные сандалии. Она поймала мой взгляд, опустила глаза и поспешно попыталась расправить бесформенный подол. Поняв тщетность своих усилий, досадливо поморщилась.

Муха это, не оса. Жирная муха, и можно приблизиться к ней без опаски. Лишь бы не вырвалась.

Что-то свело у меня в груди, как сводит желудок у человека, не евшего пару дней, при виде ароматного куска мяса. Ключ к вратам вожделенной Нисы был почти в моих руках! "О, Артемида Охотница, помоги мне!!!" - мелькнуло в голове, и я невольно усмехнулся.

Да, я не ошибся... Это охота. И я не мог позволить себе упустить жертву. Так раненая львица, несколько дней подряд не видевшая добычи, из последних сил крадется к неосторожному олененку, и в ее голове, должно быть, проносится только одна мысль: "Если я промахнусь, и жертва уйдет - сдохну от голода, обессиленная. Иной добычи мне уже не настичь".

Я - хороший охотник. Мне не надо долго обдумывать, как схватить неопытную жертву. Она желает моей любви? Пусть Скилла думает, что я вожделею ее, что я, старый, опытный муж, распаляюсь видом ее едва созревшего тела. Я отвожу взгляд от ее подола. Подумав, останавливаю его на золотых пчелках ожерелья и время от времени стремительно опускаю его чуть ниже - туда, где в полумраке смутно белеет ее девичья грудка, словно два крепких, недавно созревших яблочка. У нее красивая грудь. И наверно, во взгляде моем - вожделение. Я, и правда, вожделею. Эти два упругих холма напоминают возвышения, на которых торчком стоят башенки акрополя, и этот город готов сдаться мне.

-Слава о тебе, анакт, достигла и Нисы, - продолжала Скилла увереннее. - Мне много рассказывали о тебе. Но не верилось, что возможно, едва лишь взглянув на человека, почувствовать, что он украл твое сердце, и настолько лишиться ума, чтобы быть готовой сидеть у подножия твоего трона и ловить, как милость, мимолетный твой взгляд.

Да ты и о любви говоришь словами другого, маленькая, желанная моя Ниса! Я узнал, чьими. Спасибо тебе, Никострат, бродячий аэд, за дар твоей любви...

-Но я увидела тебя, о, великий анакт!!! И я... Значит, молва о тебе оказалась правдива... Я никогда не думала, что ты так красив! Я полагала встретить старца, но не мужа, ликом подобного Аполлону! Стан твой строен, словно молодой кипарис, и лицо твое прекрасно. Мне говорили, что волосы твои черны, будто крылья Никты. А ты сед, словно дряхлый старец! Видно, весть о смерти сына побелила твою голову. Но лик твой в обрамлении седых кудрей кажется еще более юным и прекрасным, о, Минос, мой обожаемый Минос. Ответь на любовь мою, или убей! Умоляю...

Сейчас главное - не спешить. Быть пауком, а не львом. Добыча иной раз вырывается из когтистых лап, но не из тончайших нитей потомков прекрасной Арахны. Осторожно обойдя жертву, закинуть первую петлю...

-Так вот почему ты выходила на стены города? - шепчу я, задыхаясь от волнения и нетерпения. Ниса, моя вожделенная Ниса! Ты слышишь сладострастие в моем голосе? Оно непритворно, я жажду овладеть тобой!

Но спешить нельзя. У этого города душа робкой девочки, одурманенной блудливой кифарой Никострата. Она ждет супруга - не насильника.

-Ты любовалась мной? Врагом своего отца?!

Я не ошибся в своих словах! Ведь я замечал ее среди других женщин, стоявших на стенах! Это ли не доказательство моей взаимности? Она вся счастливо вспыхивает:

-Цену любую готовы жены платить, когда чары Киприды их сердце томят.

Правильно. Говори, говори еще, моя несравненная Ниса! Кровь приливает к моим щекам.

-И ты готова предать отца ради меня? - срывающимся от страсти шепотом переспрашиваю я.

Она испуганно вскидывает глаза. Пытается угадать, не утратит ли она моего внимания, если откажет. Покажи, покажи ей, Минос, свои сомнения! Испугай ее. Я чувствую, что не в силах умерить голодного блеска в глазах, не думать о близкой победе - и поспешно представляю себе лицо Катрея. Должно быть, во взгляде моем сразу появляется холод. Скилла пугается, всхлипывает.

-Коли ты желаешь того, мой любимый...

Да, да, желаю, желаю тебя, несравненная Ниса! Сегодня ночью ты познаешь всю силу моей страсти. Я смело приближаюсь, кладу руки ей на плечи, совершенно открывшись. Нубиец напрягается, как кошка, готовая к прыжку. Главк срывается с места, ударом в грудь отталкивает девушку от меня.

-Так и поверю я твоей лжи!!! - рычит он. Скилла падает. Вся вспыхивает, гневно сводит брови, награждает моего сына ненавидящим взглядом...

Да моя овечка с норовом! Что же, тем лучше... Я бросаюсь поднимать ее, свирепо оскалившись на сына.

-Лживая сука! - Главк не умеет лицедействовать. Я вижу, он не просто боится за меня. Ему противна Скилла, и он с ужасом представляет, что я возьму ее на свое ложе. Не тревожься, Главк. Мне не нужна Скилла. А Нисой, взошедшей на мое ложе, я щедро поделюсь с тобой. Я так долго пытался овладеть непокорной, что вид ее унижения будет мне слаще любовных ласк!

Но сын не умеет слышать мысли. Огромный, с растрепанными волосами и горящими в темноте глазами, он нависает над нами, словно циклоп, и грохочет, подобно раскатам близкого грома:

-Отец, позволь мне пощекотать ее раскаленным копьем, и я выведаю, какими мышиными норами она вылезла из города.

-Нет!!! - визжит Скилла, в ужасе прижимаясь ко мне и заливаясь слезами. Я закрываю ее голову руками и, не повышая голоса, приказываю:

-Ты не посмеешь тронуть благородную дочь Ниса, царевну Скиллу!

А потом говорю Скилле, ласково, как больному ребенку:

-Никто не посмеет обидеть тебя!

Глупышка бросает на моего сына победный взгляд и доверчиво прижимается ко мне. Я чувствую ее запах. Так пахнут девушки, когда долго плачут. И дети...

Меня вдруг отчего-то мутит, рот наполняется кислятиной. Я с трудом сглатываю, глажу Скиллу по мокрым волосам. Она все сильнее прижимается ко мне и доверчиво, преданно смотрит в глаза.

-Посмела бы моя дочь хотя бы помыслить такое!!! Я бросил бы ее, связанную, на растерзание диким зверям! - беснуется Главк, сверля Скиллу ненавидящим взглядом. - Отцеубийца!!!

Жертва вздрагивает, я пугаюсь, что она сейчас опомнится, и горячо вступаюсь за свой кусок мяса:

-Ни Медею, что пожертвовала братом ради Ясона, ни Гипподамию, что погубила отца ради Пелопа, не называли так!!!

-Я всегда называю падаль падалью! - Главк перекатывает желваки. - И Гипподамия, предавшая родную кровь, и Медея - для меня лишь низкие твари, чья похоть выше долга и чести! И что же, ты женишься на этой сучке, раз в ее чреслах разгорелся огонь похоти?!

Спасибо, Главк, ты сам заговариваешь о женитьбе! Щадишь стыдливость Скиллы, которая не решается первой назначить выкуп за себя, мою невесту. На муху набрасывают еще одну петлю незримой, липкой нити - последнюю, сковывающую намертво. Теперь не уйдет.

-Коли покажет она путь в город, то разве ее любовь не заслуживает награды?

-Я покажу... - лепечет Скилла, повернувшись ко мне, а потом снова оборачивается к Главку и самодовольно улыбается - как есть Ганимед! Наверно, умеет бранить нерасторопных служанок и капризами вымаливать у отца дорогие украшения и пестрые одежды! Что же, мне на руку это! Она ничего не понимает. Она полагает, что сама охотится на меня, и теперь боится, что добыча от нее уходит...

-А ты сдержишь свое слово?

Все! Остается впиться в беззащитное брюшко мухи и впрыснуть яд. А потом ждать.

-Разве ты не заслужила награду?

Желудок мой вновь дергается, и еще один кислый комок подкатывает к горлу. Я с трудом справляюсь с тошнотой. Да что это с моей утробой сегодня?

-Или ты хочешь, чтобы я поклялся? - уверенно продолжаю я и, не дожидаясь подтверждения, боясь, что не справлюсь с новым приступом тошноты, вскидываю руку к небу, - Клянусь Зевсом Эгиохом, что сполна вознагражу Скиллу, дочь Ниса, за то, что она принесла мне победу. Клянусь, я отблагодарю тебя, как ты этого заслуживаешь!

Поворачиваюсь к нубийцу:

-Найди Амфимеда, пусть он тихо поднимает своих кимвольцев.

Главк шумно выдыхает, зло сплевывает.

-Что же. Не смею спорить с отцом, - ядовито бросает он.

-И поднимай лестригонов и тирренов, - невозмутимо отзываюсь я.

Главк рывком откидывает полог, зовет раба и, уйдя вглубь шатра, облачается. Сердито позванивает медь доспеха.

В палатку вваливается, стряхивая с волос дождевые капли, мрачный и лохматый спросонья Амфимед, наскоро облачившийся в полотняный доспех.

-Выбери десяток надежных людей, таких воинов, которые пройдут сквозь Аид и вернутся живыми, отважный мой Амфимед, - приказываю я. - Они пойдут с этой девушкой. Она укажет потайной ход в Нису. А остальные, с Главком - к воротам.

-Не сильно церемонься с этой сучкой. Пусть убьют ее, если только заподозрят обман! - злобно бросает Главк, не оборачиваясь.

-Будь уважителен с царевной Скиллой! - осаживаю я сына, властно глядя на Амфимеда. Тот удивленно вскидывает кустистые брови, но ничего не говорит. Лишь коротко кивает и выходит, увлекая за собой девушку.

Я облегченно перевожу дыхание. Охота завершена. Но меня все еще бьет дрожь, и желудок болит.

Главк, уже облачившийся в доспехи, бросает мне:

-Ты что, правда женишься на этой шлюхе?

-А я ей обещал жениться? - я слегка повожу плечами, по спине бегут неприятные мурашки. Подхожу к сыну, беру его за запястье. - Да будет с тобой и твоими воинами Арес Эниалий.

-Хвала Гере! - восклицает Главк, смеясь. - Я уж было решил, что вижу собственную мачеху. Ты, отец, оказывается, умеешь дурачить женщин не хуже опытного повесы! А Девкалиона, помнится, за подобные шутки ты сильно бранил!

Я смущенно и довольно улыбаюсь.

-А мне бы и в голову не пришло добиваться от этой курочки предательства таким тонким способом, - продолжает Главк. - Я бы ее пытал, хоть и жалко портить такую нежную кожу! Ты кому ее отдашь?

-Никому, - я чувствую, что смертельно устал. - Я клялся наградить ее. Я отпущу ее на свободу.

-Что же, это милосердно, - насмешливо кивает Главк.

-Милосердно было бы пытать ее... - ворчу я. - Вернись живым, Главк.

Главк надевает косматый шлем и встряхивает головой. Черная конская грива мотнулась по плечам. Он возбужденно хохочет, выходя из шатра:

-Я принесу тебе голову Ниса, отец! Нет, я приведу его живым, чтобы ты посмотрел в глаза убийце Андрогея!

Им уже овладевает боевое безумие...

Моя вожделенная Ниса достанется не мне. Благородные Главк, Амфимед, Итти-Нергал, иные мои гепеты войдут в нее и утолят многодневное желание. Я должен буду только ждать, когда они принесут мне корону Ниса.

Снова подкатывает к горлу кислый комок, я бросаюсь к серебряному тазу у стенки палатки, и меня рвет кислятиной.

К тому времени, как я вышел из палатки, сборы уже подходили к концу. Амфимед и Главк давно ушли. Прочие воины собирались, но во тьме и шуме дождя нисийцы вряд ли заметят сборы. И я благословил непогоду, которую еще совсем недавно проклинал.

Ниса спала. Лишь мои глаза различали мирно ходящих воинов на стенах и башнях. Время от времени они перекликались друг с другом. Жители города успели привыкнуть к близости врага за эти шесть лун.

Время тянулось медленно-медленно. Прошла вечность, прежде чем до меня донесся слабый, ликующий голос рожка. Тишину разорвало в клочья. Тотчас по всему лагерю затрубили ответно рога, раздались короткие, отрывистые приказания, заполыхали факелы. Те, кто уже был готов, с ревом устремились к Нисе.

Потом в Нисе начался пожар - небольшой: в такой дождь огонь вряд ли мог распространиться на весь город. Тем не менее, я видел, что горящее здание велико, и подожгли его изнутри. Сполохи пожара плясали пирриху, и их отблеск освещал низкое, огрузневшее влагой небо. Оставшиеся в стане восторженно вопили, глядя на это величественное и ужасное зрелище:

-Ниса пала, анакт! Ниса пала!!!

Сердце мое колотилось от радости, как безумное. Я воздел руки, во весь голос вознося хвалы грозному Эниалию и его сыновьям.

Может быть, Зевс и не желал моей победы в этой войне, но далеко не все боги были на его стороне!

Далеко не все боги...

Я замер, обожженный этой мыслью.

Разумеется! Разве не благоволили мне могучая Деметра и златокудрый Гелиос? Лето выдалось жаркое, засушливое, и урожай, который не смогли уничтожить лестригоны Главка и кимвольцы Амфимеда, сгорел на корню. Разве не забыл на время обиды грозный Посейдон? Истм, Аттику и Беотию в этом году не раз трясло. Мне исправно доносили, что басилевсы многих городов съезжались в Дельфы, испрашивать у сребролукого Аполлона пророчества, как прекратить бедствия. Эак, мой сводный брат, покидал Афины и совершал гекатомбы в Дельфах. Разве не пресветлая Афродита и ее беспощадный сын подарили мне Нису? Я уж не говорю об Аресе Эниалии, который редко отворачивал от критян свое грозное лицо.

Так отчего же я забыл об этих богах, надеясь только на милость Зевса? Или на самого себя?

И тут я почувствовал присутствие божества - словно кто-то стоит за плечами, легонько касаясь волос.

"Минос, сын Муту, ты сродни куда более великому и могучему богу, чем Зевс", - явственно шепнул мне кто-то. Я оглянулся. Могу поручиться: женская фигура мелькнула перед моим взглядом и исчезла прежде, чем я узнал ее.

Неужели я могу просить о помощи Аида? Ибо кому я еще сродни, и кто, кроме Аида, более могуч, чем Зевс?

Мысль, пришедшая мне на ум, показалась невообразимо дерзкой. И я сперва отогнал ее, потому что с детства помнил, что есть мертвое, и есть живое, и нам нельзя нарушать грань, их разделяющую. Так говорил мне мой отец. Нет, не отец! Мой отец - финикийский Муту, бог смерти. Это Зевс грозил мне карой за нарушение границ между живым и мертвым.

Тем временем прекрасная Эос поднялась над землей. Тьма сменилась серым, тусклым рассветом. Дождь почти кончился, в сером утреннем воздухе висела водяная холодная пыль. Густой, удушливый дым валил от города.

Воины мои вернулись, когда уже совсем рассвело. Пьяные от победы, вина и усталости, они медленно шли в стан, нагруженные добычей, и гнали пленников.

Радостный Амфимед, словно молодой пес, бросился ко мне. На его закопченном лице белели зубы и ярко сияли серые глаза.

-Мой богоравный анакт, мой филетор, - произнес он и, почтительно склонившись, положил к моим ногам корону Ниса и его скипетр. Я не удержался и наступил на них. - Прими эту победу! Пусть пролитая кровь омоет рану на твоем сердце. Пусть ликуют эвмениды, ибо в эту ночь свершилась месть.

-Что там горит?

-Потайной ход вел через погреба дворца. Мы подожгли пифос с маслом и в суматохе без особого труда прошли к воротам, - простодушно пояснил Амфимед и рассмеялся, обнажая крепкие клыки. - Не тревожься, анакт. В такой дождь пожар не мог распространиться даже на весь дворец! Мы возьмем богатую добычу в Нисе!

Главк появился позже. Наверно, договорились с Амфимедом поделить честь. Кимволец принес мне корону. Сын - самого царя. Живого, как и обещал перед боем.

Нис, полураздетый, накрытый окровавленным плащом, лежал на носилках, наскоро сделанных из копий. Он был ранен, но в сознании, и потому не стонал. Лежал, стиснув зубы, и на изжелта-бледном лице с заострившимися чертами застыла гримаса боли.

Я подошел к нему.

Увидев меня, он с трудом пошевелился и пытался приподняться.

-Как ты узнал?! - прохрипел он. - Ход...

-Твоя дочь Скилла указала его мне! - ответил я, пристально глядя ему в глаза. Нис глухо застонал.

-Будь она проклята! Ты не должен был победить... - пробормотал умирающий.

-Но победил, - ответил я. - А ты уходишь в Аид, Нис Пандионид, убийца моего сына. Ступай, и пусть беспамятство Леты поглотит тебя, гостеубийца.

И я, приблизившись к нему, положил руку на его глаза. В тот же самый миг Нис судорожно задергался и умер...

Я обвел глазами воинов. И снова почувствовал, что силы оставляют меня. Так бывает, когда, опьяненный, ты не засыпаешь, наполнившись весельем и умиротворением, а бодрствуешь, и тогда веселье постепенно сменяется грустью и утомлением, и все вокруг, совсем недавно радостное, многоцветное, превращается в унылое, серое и отвратительное. Я насладился победой сполна, когда Нис умер. Настало время отрезвления.

-Город отдаю на день. Завтра мы отплываем к Афинам...

Амфимед подвел ко мне заплаканную девочку лет двенадцати, растрепанную, наскоро закутанную в покрывало, завязанное узлом на плече.

-Это Ифиноя, младшая дочь Ниса, - сказал он.

Я протянул к ней руку. Девочка пронзительно завопила, повалилась на мокрый песок, закрыла лицо руками. Так кричат ягнята под ножом. Я невольно поморщился, как от боли. Ифиноя никак не была виновна в смерти моего сына... - Я дарую ей свободу. Позаботьтесь, чтобы ее накормили и отвезли в один из городов, где царевну Ифиною примут с почестями, подобающими ее роду, - приказал я. - Если с ней что-то случится, виновный будет наказан без жалости.

Махнул рукой, повелевая как можно скорее увести орущего ребенка. Кто-то из кимвольцев попробовал заставить ее подняться, но царевна все кричала и кричала, падая, как подрубленное деревце. Воин подхватил ее на руки, унес прочь.

Главк щелкнул пальцами, и один из его тирренов, вынырнув из толпы, подвел ко мне Скиллу. Я не знаю, как и когда покинула она захваченный город. Но у нее было время умыться и расчесать густые, светлые волосы, которые некому было украсить плетением, и она, зная об их красоте, распустила локоны по плечам, одев поверх диадему, отряхнула еще не до конца просохшие пестрые юбки и шествовала меж воинов, как истинная царица.

Все тело мое свела судорога: может быть, она и была преступницей, но кто толкнул ее на это злодеяние? Однако, все уже решено. Я ступил вперед. Взял царевну за руку. Она плавно шагнула мне навстречу и встала рядом.

-Теперь ты веришь моей любви, анакт Минос? Сделаешь ли ты меня своей женой, как обещал?

-Я обещал тебе, что ты получишь то, что заслужила, Скилла, - уточнил я. - Ведь так?

Она с готовностью кивнула, не подозревая, какой удар я ей приготовил. Я рывком развернул ее к городу:

-Очнись, царевна Скилла, посмотри, что ты сделала! Ты за это хочешь награды? Это называется предательством и отцеубийством, дитя...

Она побледнела и пошатнулась, но, встретив мой ледяной взгляд, совладала с собой, не заплакала и не упала без чувств. Уставилась на меня мертвыми, с расширившимся от страха во всю радужку глаз, зрачками.

-Ты клялся, - едва слышно пролепетала она.

-Дать тебе ту награду, которой ты достойна, и быть снисходительным, потому что ты дала мне победу, - сухо произнес я. - И я сдержу клятву. Я сохраню тебе жизнь и свободу. Потому что ты была полезна мне. Хотя за предательство смерть была бы лучшей наградой. Но мне не нужна такая жена, как ты. Отвезите царевну Скиллу вместе с сестрой ее, Ифиноей, в город, где она сможет найти приют. Я сказал.

Скилла слабо вскрикнула и рухнула, лишившись сознания.

На следующий день, разделив добычу и восславив благоволивших к нам могучую Деметру, сияющего Гелиоса, пеннокудрого Посейдона, неистового Ареса и, разумеется, Зевса Громовержца, мы покинули берег. Когда наши корабли отплывали в море, я снова увидел Скиллу с распущенными по плечам волосами, с истерзанными ногтями щеками и опухшими от слез глазами. Должно быть, она бежала от охраны, увозившей ее в Аргос. Видно, надеялась еще смягчить мое сердце. Но появилась она на берегу слишком поздно. Мой "Скорпион" отошел не меньше, чем на полет стрелы. Поняв, что ничего не поправить, царевна пришла в ярость и неистовство.

-Будь ты проклят! - вопила Скилла, мечась по берегу и в исступлении грозя мне кулаком. - Будь ты проклят!!! Ты, критский скорпион! С каменным сердцем, бездушный, словно покойник! Ламии мягкосердечнее тебя! Бычачье порождение, зачатое ханаанской шлюхой!!! Запомни! Мой позор и мое предательство - вот цена твоей победы!!! Забери меня!!! Умоляю, забери меня с собой, не оставляй здесь!!!

Вдруг Скилла сбросила плащ и решительно вошла в холодную воду.

-Утопится! - охнул кормчий, не отрываясь глядевший на девушку. Но она в безумном порыве попыталась догнать мой "Скорпион". На других судах люди кричали, звали ее к себе, бросали веревки. Но царевна упрямо плыла за "Скорпионом".

Я пожалел, что, услышав крики воинов, вышел на корму. Надо было остаться в палатке. Сейчас в груди что-то противно ныло и снова тошнило.

Некоторое время я тупо смотрел, как она плывет, но заставил себя отвести взгляд и, резко развернувшись, ушел в палатку. По возбужденным крикам снаружи было понятно, что силы еще долго не оставляли нисийскую царевну. Но потом она все же утонула.

И я поспешил призвать к себе лавагетов.

Берег возле Нисы еще не скрылся в туманной дымке, когда Главк и Гортин явились в мою палатку...

Саламин. (Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)

-Я позвал вас, дети мои, - начал я, едва они расселись по своим местам, - чтобы сказать: коли до следующей полной луны мы не одержим победу над Афинами, то не стоит тратить силы, чтобы сидеть у неприступных стен города бранелюбивой дочери Зевса.

Лавагеты непонимающе переглянулись. Потом Главк все же произнес недоверчиво:

-Ты так уверенно говоришь о своей победе, мой мудрый отец! Я бы подумал, что ты заготовил какую-нибудь хитрость, или в Афинах у тебя есть надежный человек, способный помочь нам проникнуть в город. Но еще три дня назад ты мрачнел на глазах, когда я заговаривал с тобой об этой крепости!

-Ты прав, сын мой, ибо три дня назад я не знал, что делать. Но вчера боги вложили в мое сердце надежду, что помогут мне восстановить справедливость. Я полагаюсь на милость олимпийцев.

И поспешно добавил:

-Хотя они не всегда преклоняют ухо к речам и просьбам смертных.

Гортин посмотрел на меня с сомнением. Хотел бы я знать, понимал ли он, что Громовержец оставил меня своей милостью? При его уме догадаться несложно. Или просто опыт подсказывал ему, что даже божественная милость чаще всего дается не напрямую, а на войне вообще всегда добывается руками смертных. Но я продолжил:

-И если мольбы мои будут услышаны, то я вернусь на Крит до того, как жители моего царства будут праздновать приход весны. В этот год мне надлежит идти в Диктейские пещеры, и я свято уверен, что к той поре я смогу возблагодарить своего божественного отца за милость и дарованную нам победу над Афинами.

Гортин почтительно склонился - кажется, пряча горькую усмешку. Но я и сам произнес эти слова с сердцем, исполненным желчной горечи.

-Твоя мудрость, о, анакт, известна, как известно и то, что ни одна из твоих молитв не остается неуслышанной. Я надеюсь, что и сейчас боги вложили эти речи в твою грудь. Да вознаградит тебя анакт богов за веру и верность ему!

Я усмехнулся про себя, но лишь подтверждающее склонил голову и богобоязненно возвел глаза горе.

-Теперь слушайте мой приказ. Я удалюсь от дел, чтобы молить Кронида о милости, мои мудрые и благородные лавагеты. И на то время, покуда я буду отсутствовать, вы распоряжайтесь моим войском. Я верю вам. И, коли боги не будут ко мне благосклонны, то утешимся тем, что довольно разорили мятежные земли. Ты, Главк, оповести: вечером мы остановимся на Саламине. А также позаботься, чтобы ко мне явился Нергал-иддин. Я сказал. Ступайте же.

Главк и Гортин почтительно склонили головы и выбрались из палатки. Почти тотчас ко мне вошел Итти-Нергал.

-Твой раб готов выслушать волю божественного анакта.

Я знаком приказал ему сесть, плотнее задернул полог и, пристально глядя в преданно-собачьи глаза кассита, произнес на его родном наречии:

-Никому, кроме тебя, мой верный воин, я не могу доверить своих мыслей. И сохрани мои слова в сердце, как в могиле. Мы остановимся на ночь на пустынном берегу острова Саламин. К тому времени, как окончательно стемнеет, ты приготовишь вязанку дров, масла, вина, меда и муки, двух ягнят, черных, без единого пятнышка. Мне нужно совершить жертвоприношение богам. И мы отправимся из лагеря затемно - тайно, вдвоем...

По мере того, как я говорил, на лице Итти-Нергала появлялось изумленно-испуганное выражение. Он несколько раз хотел перебить меня, но я поднимал руку, заставляя его замолкнуть. Наконец я закончил, и Итти-Нергал, не скрывая испуга, спросил:

-О, великий, неужели ты собираешься воззвать к тому, кто принимает души умерших?

-Ты это говоришь, Итти-Нергал-балату. Я намерен обратиться к тому, кто сродни моему отцу, - кивнул я. - И сохрани доверенное тебе в тайне!

Итти-Нергал озабоченно посмотрел на меня, поскреб щеку, а потом прогудел:

-Дозволь взять с собой хотя бы еще двух человек, анакт.

-Аид, к которому я буду воссылать свои молитвы этой ночью - нелюдимый бог, Нергал-иддин. Мне ни к чему толпа.

Итти-Нергал покачал головой.

-Ты стал отчаян до безрассудства, царь. Осторожность приличествует мудрому мужу. Я не столь юн, чтобы спутать рассудительность и трусость. Ты тоже, анакт. Но ты поступаешь как неопытный юнец, не видящий опасности. Или как человек, которому опротивела жизнь.

-Не подобна ли моя жизнь семени, которое уже проросло? - возразил я. - Разве не сделал я всего, что должен был, в этом мире?

-Да будет воля твоя, - произнес Итти-Нергал, и я заметил, что он подозрительно потягивает носом: проверяет, не пьян ли я. Его подозрения не то чтобы убедили, скорее, растрогали меня.

-Хорошо, - сказал я. - Мы пойдем не одни. Ты и еще двое будут беречь меня. Возьми своих сыновей, Син или и Римута. Они столь же отважны и верны, как ты, Нергал-иддин.

-Ты неизмеримо добр, анакт, ко мне и моим детям, - Итти-Нергал наклонил голову. По лицу его легко читалось, что он не согласен со мной по-прежнему, но спорить не решается. - Ибо нет для меня большей награды, богоравный, чем твое доверие. Поверь, жизнь наша принадлежит тебе, и мы будем служить своему анакту, доколе есть в нашей груди дыхание.

-И даже за гробом, Нергал-иддин, - пошутил я. - Знаю, что и в смерти ты не оставишь меня.

-Никому не дано знать, что будет с нами после смерти, - серьезно ответил кассит. - Но, коли дано мне будет выбрать, то я без раздумья последую за тобой, божественный.

Я положил руку на плечо Нергал-иддина.

-Да будет так. Ступай же и позаботься, чтобы у меня было все необходимое для жертвоприношения. А теперь оставь меня. Я должен отдохнуть немного, ночью мне предстоит немалый труд.

Едва Нергал-иддин вышел, я лег на постель, но в голове моей теснились мысли. И я, чтобы прогнать их, заставил себя сосредоточиться на песне гребцов, плеске весел и мерном покачивании корабля. Сначала это было трудно, но потом я провалился в сон. Мне грезилось, что я сижу в большой ванне, губкой смываю с себя грязь, и вода постепенно становится кровавой. Мне не страшно, но омерзительно до боли в животе. И на душе... пусто. С этим чувством я и проснулся, ничуть не освеженный сном.

Аид. (Остров Саламин. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Граница созвездий Скорпиона и Стрельца)

Был ли в моей жизни вечер длиннее, чем этот? Когда золотая колесница Гелиоса поворотила к дому, заливая все окрестности густым медовым светом, мои корабли пристали к берегам Саламина. Я ненадолго вышел на борт, оглядывая берег. Ни следа человеческого жилища. Зато близко виднелись поросшие густым лесом горы, и я решил, что там найдется хорошее место для моления Аиду.

Мои спутники сошли на берег, и, спустя некоторое время, я почувствовал запах готовящейся пищи. Потом Мос Микенец принес мне поесть. Голод напоминал о себе только нудной болью в животе, но я заставил себя подкрепиться жаренным мясом. Проглотил его, почти не чувствуя вкуса.

Когда совсем стемнело, Итти-Нергал с поклоном вошел в мою палатку и замер, ссутулившись.

-Все ли готово для жертвоприношения, Итти-Нергал? - сухо вопросил я.

-Да, анакт Минос, - почтительно склонился он.

Не медля, я покинул палатку. Тьма уже сошла на землю, и воины, сидевшие у костров, почти все улеглись. Над лагерем висела тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием и храпом спящих, потрескиванием углей в кострах, редкими перекличками стражи и шелестом ветвей деревьев под порывами ветра, налетавшего с моря. Итти-Нергал и сыновья его следовали за мной, возвышаясь в темноте, как скалы. Только наконечники их копий посверкивали в лунном свете, да белки глаз напряженно блестели в темноте. Нергал-иддин нес тяжелый мешок, в котором изредка негромко побрякивали сосуды с вином, водой и медом. Старший его сын, Римут, тащил вязанку дров, а младший, Син-или, - черных, как ночь, ярочку и молодого барашка. Мы направились в сторону леса, покрывавшего склоны ближайшей к лагерю горы.

Я точно не знал, куда мы идем. У владыки Аида нет алтарей и излюбленных мест. Наверное, подошло бы кладбище или хотя бы одинокая могила. Но где их найти на незнакомом мне острове? Я шел, доверившись своему сердцу, не размышляя. В конце-концов, мой отец - бог смерти.

Нужное место нашлось в роще, отстоявшей от нашего лагеря не более, чем на десяток полетов стрелы. Не знаю, что здесь произошло, может, пролилась кровь, или был похоронен кто-то, чья могила сравнялась с землей. Или просто оттого, что здесь рос белый тополь - дерево Персефоны. Его листики непрестанно дрожали на слабом ветерке, и шелест их напоминал шепот невидимых теней. Я остановился и уверенно сказал:

-Здесь, Нергал-иддин.

Тот осторожно опустил на землю мешок, потом перехватил удобнее копье. Мы принялись копать яму, разрыхляя землю острою медью меча и наконечника копья. Итти-Нергал время от времени откладывал в сторону свое оружие и широкими, как лопасти весла, ладонями принимался отгребать лишнее. Тем временем Син-или сложил костер. Римут же с самого начала напряженно вслушивался в ночную тьму, готовый в случае чего умереть, защищая своего анакта.

Вскоре все было готово для жертвоприношения. Отряхнув запачканные землей руки, я достал из мешка амфоры. Негромко воззвав к богам мертвых, совершил первое возлияние. Густой мед стек в чернеющую яму, наполнив воздух сладким ароматом, всегда пробуждавшим в моей памяти воспоминания о смерти Главка. Потом, не прекращая призывать владыку и владычицу Эреба, я вылил в яму вино, похожее в темноте на густую, черную кровь. Следом совершил возлияние водой. Не скупясь, высыпал ячменной муки и, опустившись на колени, негромко, нараспев произнес:

-Владыка Эреба, могучий Аид, и ты, царственная Персефона, внемлите молитвам моим, не оставьте их без ответа. Простите мне, смертному, что я своими воплями тревожу ваш покой. Примите благосклонно мою жертву, и да будет со мной ваша милость!

Схватив барашка, я решительно рассек ему горло и, удерживая бьющееся тело, наклонил его над ямой. Та же участь постигла и овечку. После чего, разрезав путы, я ободрал животных, и, разведя огонь, возложил туши на костер. Сухие ветви быстро занялись, пламя охватило их, и воздух наполнился ароматом жарящегося мяса. Ветер дул в мою сторону, обволакивая клубами дыма, но я не замечал его и, снова став на колени, продолжал исступленно звать владык Эреба.

Внезапно резкая боль пронзила мою голову. Она была столь сильна, что на мгновение в глазах помутилось, и вдруг я увидел яркий свет и... знакомую спираль, пылавшую среди переплетения раскаленных, сияющих нитей. Мириады синеватых искр, теснясь, неслись по спирали, от туго закрученного завитка к краям. И я слышал шум - словно вошел в пещеру и потревожил летучих мышей. Ободренный видением, я с удвоенной силой принялся молить Аида ответить на мой зов:

-Владыка душ умерших, владыка моей души, гостеприимнейший из богов, Эвксенос! Тот, чей облик сокрыт от взоров живых, незримый Аид, хозяин несметных богатств, что таятся под землей, мудрый и могучий Плутон... Внемли моему призыву, к стопам твоим припадая, зову я тебя!

Боль исчезла. Окружающий мир для меня потерял свою четкость, я едва различал Итти-Нергал-балату, его сыновей, пылающий костер. Потом их заслонила чья-то фигура. Я отчетливо увидел узкие ступни босых ног с широкими медными браслетами на лодыжках. Складки черного одеяния, серебристый наконечник посоха, вонзившийся в землю. Ощутил сладковатый, мускусный запах - странный, очень слабый, тревожащий. Боясь поверить, что мольбы мои не остались без ответа, робко поднял голову и увидел прямые плечи, узкое, безбородое лицо с длинным, четко очерченным носом, густые брови, сросшиеся на переносице. Все еще сомневаясь в том, что до меня снизошли, перевел взгляд на навершие посоха, который явившийся муж сжимал в руке. Два острых зубца, подобные рогам священного быка, тускло поблескивали в лунном свете.

-Ты? - прошептал я и почувствовал, что все слова, которые я целый день нанизывал в своем сердце, дабы не оскорбить грозного владыку непочтительностью, застряли в горле. Не от страха, просто... Я судорожно вдохнул, чтобы вознести восхваления и мольбы, и понял, что сейчас разрыдаюсь - впервые с того дня, как услышал о смерти Андрогея, - так неудержимо, как не плакал, наверное, с ранней юности. Если скажу хоть слово... И я, не желая выказать свою слабость, безмолвно обхватил колени владыки Эреба, покрыл их поцелуями, сполз вниз, облобызал босые ступни.

-Встань, сын Муту, и ответь, какое горе заставило тебя воззвать ко мне? Уши мои открыты для твоих слов, - мягко произнес Аид. Голос у него был низкий, глуховатый, и говорил он негромко. Я подчинился, но ничего не мог сказать. С мольбой и отчаянием смотрел в его черные, похожие на глубокие колодцы, на дне которых едва угадывается живительная влага, глаза. Владыка Эреба положил мне руку на голову и, выждав немного, произнес:

-Что же, молчание красноречивее слов. Теперь мне ведомо, зачем ты призвал меня, смертный. Сердце твое разрывается от горя, разум мутится от боли, ты не в силах понять, что вершится. Все для тебя покрыто мраком. Хотя я не вижу причин для страдания. Поверь, твой сын принят в Эребе с почетом и удостоился за праведную жизнь пребывания в Землях блаженных. Я знаю, ты хочешь отомстить. Но к чему это? Разве отмщение вернет тебе сына?

Я не знал, что ответить на эти слова. Но Аид сам продолжил:

-Ты полагаешь, что боль, причиненная врагу, умерит огонь скорби, сжирающей твое сердце? - он глядел на меня внимательно и... вовсе не сурово. Мне казалось, он видит меня насквозь, великий бог, которого так боятся люди. Но мне не было ни стыдно, ни страшно. Так, наверное, младенец чувствует себя, прильнув щекой к теплому плечу матери. - Что же... Я помогу тебе. Даже если не понимаю твоих желаний, сын Муту. Знай: души умерших афинян придут в дома своих родичей, и их прикосновения принесут болезни и смерть. И доколе не выполнят афиняне твои требования, мертвецы останутся в городе.

И, еще раз коснувшись моей щеки прохладной ладонью, Аид исчез. Я в изнеможении осел на землю. Потом подошел Итти-Нергал, поднес к моим губам свою походную флягу с неразбавленным вином и силой заставил меня сделать несколько глотков. Помог встать.

Румяноликая Эос еще не вышла на небосклон, когда мы вернулись. Я добрел до палатки... Едва ее полог опустился за моей спиной, как невероятная усталость сковала все мои члены. Я рухнул на ложе и...

Дочери лакедемонянина Гиакинфа. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Граница созвездий Скорпиона и Стрельца)

...Душа покинула мое тело. Я скользнул взглядом по тщедушному человечку, распластавшемуся ничком на подушках. Итти-Нергал заглянул в палатку, подошел, встревожено сжал мне запястье пальцами, сосредоточенно послушал голос сердца. Должно быть, он оказался ровен, поскольку выражение лица моего верного Итти-Нергала стало почтительным, почти благоговейным. Он осторожно накрыл тело одеялом и, пятясь, вышел. Приказал стражникам под страхом смерти не тревожить анакта, явно избегая называть мое имя.

Я сошел с корабля. Мое войско уже пробуждалось. Люди поднимались, потягивались до хруста в костях, зевали и утробно рычали спросонья, зябко поеживались - видно, утро было холодным. Сам я прохлады не чувствовал.

Не дожидаясь, когда мое огромное войско двинется в путь, я поднялся над островом и заскользил по воздуху в сторону Афин. Так, должно быть, летают над миром бесплотные души, навсегда покинув свои тела.

Скоро показался ненавистный берег Аттики. Пустынный, выжженный Пирей, пепелище на месте афинского асти, среди которого сиротливо высились алтари и нетронутые храмы с закопченными стенами; скала с крутыми склонами, которую венчали толстые, в десяток локтей, стены акрополя. Некоторое время я парил над ним, изучая сверху расположение площади, дворца, храмов и домов. Было раннее утро, и город едва пробуждался ото сна. Ходили, ворча на порывистый ветер и кутаясь в плащи, воины на стенах, сновали слуги, встающие раньше господ.

И тут я увидел быкоголового - огромного, должно быть, не менее двух сотен локтей. Мой ненавистный хранитель приблизился к твердыне Афинского акрополя, и, запрокинув морду, яростно взревел. Его медные мускулы, оплетенные канатами набухших вен, перекатывались под толстой кожей, покрытой жесткой курчавой шерстью, лоснящейся в первых лучах солнца.

Никогда в нем не было столько мощи, и он был прекрасен. Минотавр наклонил голову и поддел огромным, красиво изогнутым рогом скалу. Она задрожала, словно в лихорадке. Стены Афин, построенные в незапамятные времена киклопами, затряслись, но выстояли, зато с крыш царского дворца и храмов дождем сыпалась черепица. Перепуганные люди, разбуженные земной дрожью, выскочили на улицы, в отчаянии призывая богов.

"Корабли!" - сердце в груди рухнуло: землетрясение такой силы не может не вызвать шторма. Я оглянулся на море. К моему изумлению, водная гладь оставалась почти спокойной. Воистину, могущество богов не знает границ!!!

А в городе тем временем творилось невообразимое. Люди, моля богов и призывая родных, в ужасе метались по улицам. Среди них я увидел Эгея, полуодетого, с растрепанной бородой, пытавшегося среди этого хаоса держаться с подобающим царю достоинством, и других басилевсов, тщетно созывающих воинов. Только мудрый Эак, отойдя на безопасное расстояние от пошедших трещинами стен, взывал к Зевсу, словно моя змееокая Пасифая в дни Катаклизма.

А на Акрополь опускалась туча. Издали казалось, будто стая огромных летучих мышей вьется над Афинами, но я отчетливо видел людей. Странных людей. Серые, бесплотные, с безмятежными, счастливыми лицами, они опускались на улицы и входили в дома. Я понял, что это давно умершие жители Афин спешили к своим родственникам.

Они обнимали людей и целовали их. Каждый, кому доставался приветственный поцелуй, тотчас ощущал непереносимую тоску и немощь во всем теле. Безразличные ко всему, люди оставались в рушащихся под ударами быкоголового домах, или даже садились прямо на улицах - там, где застигал их недуг.

Толпы перепуганных и оттого разъяренных афинян устремились ко дворцу Эгея. Его обитатели, спасавшиеся во дворе от землетрясения, даже не пытались сдержать их.

-Керы парят над городом, - хрипло стонал какой-то старик, подняв к небу заплывшие бельмами глаза. - Они сеют черную немочь!

-Старец Ксантипп видит умерших!!! - надрывались рядом несколько человек.

-Вот он, гнев богов! Земля дрожит, а море спокойно!

-Керы настигли нас! Горе нам, горе!

-Керы несут гибель!!!

-Зевс карает тебя за то, что ты велел убить сына Миноса! - надрывался перед обезумевшей толпой какой-то муж, злобно поблескивая глазами из-под шапки спутанных, огненно-рыжих волос. - Ты навлек на нас неизмеримые беды!

-Ты, которого боги прокляли, не дав сыновей! - вторили ему.

-Пусть он ответит за наши беды! Минос опустошил земли Аттики!!!

-Теперь Ниса пала, и он приведет бесчисленные войска под град Тритогенеи!

-Убить его! - вопил рыжий.

-Выдать Миносу на расправу!

-Убить преступника! - крики становились все яростнее.

Они могли бы разорвать Эгея на месте, но царь, уже справившийся с первой растерянностью, собранный, властный, бесстрашно направился навстречу орущей толпе, прямо к главному крикуну. Он шел, совершенно безоружный, но божественно спокойный, уверенный. И толпа невольно стихла. Я отчетливо услышал ровный, твердый голос Эгея:

-Ты ли это, Калимах? - вопросил он, подойдя к рыжему. - Откуда ты знаешь, что я велел убить Андрогея?

Я замер, ожидая, не поклянется ли в своей невиновности Эгей. Но он не сделал этого. Зато с яростными упреками напустился на афинян:

-Подлые сердцем, готовые лизать мои пятки, когда боги благосклонны ко мне! Что же вы, словно робкие девушки, обращаетесь в бегство, едва нагрянет опасность?! О, мужи с сердцем оленя и разумом женским!!! Вы, что смотрели мне в рот, ожидая слова царя, сейчас набросились на меня, подобно трусливым шакалам! Не вы ли все говорили мне, что готовы сразиться с войсками Миноса? И вот сейчас вы бежите прочь?!

-Это гнев богов!!! Не страшны мне люди, будь хоть все войско Миноса сплошь из героев! - крикнул кто-то из толпы. - Но как противостоять гневу богов? Моя семья уже поплатилась за твое преступление! Ты жив, а мои жена и дочь умерли, заваленные рухнувшим домом!

-Все мы сгинем, расплачиваясь за грех басилевса!

-Не ты ли подал голос, Бусирис? - резко произнес Эгей, поворачиваясь на выкрик. - Что же, убей меня и посмотри, может, это остановит ярость богов? Ну же?! Дайте ему дорогу!

Толпа расступилась. Бусирис, по виду кузнец, мощный, сутуловатый, с красным, в черных точках въевшейся копоти лицом, злобно глядя на царя налитыми кровью глазами, двинулся вперед. Я ни на миг не усомнился, что этот человек способен убить.

Мое сердце сжалось. Мне нужно, чтобы царь Афин был жив. Я желал видеть его страдания!

Земля дрогнула с такой силой, что стена дворца Эгея треснула, и с крыши градом посыпалась черепица. Испуганная толпа закричала. Кто-то вцепился в Бусириса:

-Боги не желают смерти Эгея! Остановись!!!

Эгей ждал, твердый, спокойный. Словно и не произошло ничего, и он по-прежнему могучий царь сильной державы, дерзающей бросать вызов господству самого Крита. Внешне почти ничего не выдавало движения его души, только зрачки желтых, действительно козлиных - под стать имени - глаз пульсировали. И жилка на виске билась часто-часто, да на щеках играл неровный, багровый румянец.

-Коль боги хранят тебя, - мрачно процедил сквозь зубы Бусирис, перекатывая желваки, - то не мне нарушать их волю.

И, смерив басилевса исполненным бессильной ярости взглядом, он развернулся и отступил в толпу. Эгей победно усмехнулся:

-Так вот мое слово. Вознесем моления богам, будем просить их оставить свой гнев. Итак, пусть приготовят все для жертвоприношения.

Толпа народа хлынула с царского двора в святилище. Вскоре туда принесли ячмень, амфоры с вином, пригнали тельцов. Богобоязненный Эак, в белоснежной тунике и плаще, прошел к алтарю, степенно стал подле афинского царя и принял в руки жертвенный топор. Следом за отцом заняли свои места могучие, словно молодые тельцы, Теламон и Пелей, сыновья Эндеиды. По правую руку от Эгея стояли красавчик Кефал, сын Гермеса, и его сын Акрисий. Оба они, стройные и легкие, в пестрых охотничьих одеяниях, выглядели ровесниками. Палланта, брата Эгея, я не увидел, но двое его сыновей, Клит и Бутей, все же присутствовали при жертвоприношении. Впрочем, держались они обособленно, в окружении своих гепетов, и с афинянами почти не заговаривали. Понятно, вражда ко мне объединила недавних соперников, но не примирила. Еще четырех человек в добротных плащах и золотых венцах на волосах, стоявших подле Эгея, я не сразу вспомнил, но по тому, как они держались, понял, что это басилевсы. И далее уже догадался, что это правители Теноса, Андроса, Олеароса и Дидим.

Эгей обвел взглядом собравшихся и, убедившись, что собрались все басилевсы, поднял руку, давая знак, что настало время приступить к жертвоприношению. Заиграли флейтисты и кифареды. Кефал и Акрисий первыми затянули пеан олимпийским богам. Эгей подошел к украшенным цветами тучным быкам, беспокойно ожидавшим своей участи, уверенно взял за рога самого упитанного, подвел его к алтарю и собственноручно рассек ему лоб священным топором. Его примеру последовали и иные басилевсы и их дети. Вскоре обвитые полосками жира бычьи бедра были возложены на костры и густой дым поднялся к небу, вознося людские мольбы к Зевсу, могучему сокрушителю зла; Афине, чье покровительство возвысило этот город, а также предку афинских царей Эрихтонию.

Я внимательно следил за дымом, поднимавшимся от жертвенных костров. Сначала он столбом устремился вверх, что свидетельствовало о благосклонности призываемых богов, но едва огонь охватил мясо, земля вновь содрогнулась - так, что со стен посыпалась штукатурка, и некоторые из присутствующих, с ужасом косясь вверх, поспешили прочь из храма в страхе, что следующий удар обрушит крышу. Эгей тоже бросил быстрый, настороженный взгляд на мощные, черные от времени балки, державшие бревна потолка, но с места не сдвинулся.

-Зевс готов был принять нашу жертву, - произнес встревожено Эак. - Не его мы прогневили, но какого-то иного бога!

-Может, Посейдон Энносигей обрушился на нас? Он всегда благоволил Криту, - заметил было юный Мегарей. - Хоть и немало обид нанес ему Минос Старый!

-Тогда бы море было буйным! - справедливо заметил Теламон. - А сейчас оно спокойно, будто сон младенца!

Эгей нахмурился.

-Нет времени кичиться своим умом и гадать, что бы это значило. Каждый миг мор поражает все новых и новых людей... Пусть пошлют за Орфеей, дочерью лакедемонянина Гиакинфа, которую ясновзорный Аполлон наделил даром предвидеть будущее. Пусть жрица Орфея спросит богов о том, кто послал нам эти испытания, и чего боги желают, чтобы прекратились бедствия в городе совоокой Паллады.

Несколько человек тотчас устремились к выходу из святилища. Костры, разрушенные толчком, успели разгореться снова, когда толпа у входа зашевелилась, давая пройти молодой женщине. Эгей с плохо скрываемой радостью шагнул к ней навстречу.

-О, Орфея, почтенная дочь Гиакинфа, уроженка Лакедемона, - произнес он, почтительно протягивая к ней руки, - ты, которая может говорить с богами! Гнев Олимпийцев обрушился на Афины. Воззови к провидцу Аполлону, взором пронзающему мрак грядущего, пусть скажет он, кто из небожителей наслал на город мор и трясение земли?

-Я исполню волю твою, царь Эгей, - жрица величаво склонила голову. - Аполлон, который благоволит мне, да ответит на мой зов и назовет, кого из бессмертных должен ты умилостивить. Пусть ты и твои сподвижники поют гимны сребролукому богу и в такт ударяют копьями о щиты.

И Орфея первая начала хвалебную песнь Аполлону. Ее высокий, прозрачный голос вознесся под свод храма. Афиняне и союзники дружно подхватили пеан. Грохот ударов лощеного древа о туго натянутую кожу и листовую медь наполнил святилище.

Эгею подвели нового тельца, и он заклал его, посвятив Аполлону.

Девушка тем временем начала мерно всплескивать руками в такт мелодии, слегка кружиться. Постепенно танец ее стал быстрее, расшитое алыми нитями покрывало соскользнуло с головы, зацепившись за гребень, выдернуло его из волос и грузно рухнуло вниз. Шпильки, не выдержавшие тяжести косы, со звоном посыпались на плиты каменного пола, и густые, вьющиеся волосы рассыпались по плечам жрицы. Она нетерпеливо отбросила их назад, не прерывая танца.

Вскоре Орфея была целиком поглощена священным безумием и совершенно не обращала внимания на удушливый дым, который, по мере разгорания жертвенного костра, становился все более и более зловонным. Ее золотистые волосы рассыпались по плечам, яркие синие глаза потускнели, стали белесыми, закатились. На губах выступила пена. Лицо, и без того белое, как мраморное, что часто бывает у жителей Лакедемона, совсем побледнело. Она исступленно призывала сына Латоны. Потом вдруг ослабела, осела на землю и закашлялась. Двое мужчин, кинувшись к ней, оттащили ее в сторону от удушливого дыма, подали напиться. Орфея жадно припала к золотому килику, захлебываясь, проливая воду себе на грудь .

Эгей приблизился к ней.

-Слышала ли ты голос бога, почтенная Орфея, дочь Гиакинфа? - он с трудом сдерживал нетерпение.

-Да, могучий сын Пандиона, - еле слышно отозвалась она. - Аполлон сказал: "Минос, царь Крита, воззвал за помощью не к отцу своему, но к Аиду, анакту Эреба. И тот не остался глух к его мольбам. Ибо между Миносом Зинаидом и старшим Кронионом есть связь глубокая и куда более сильная, чем между критским царем и царем всех олимпийцев. Души умерших бесчинствуют в городе, послушные приказу Миноса".

И она уронила голову на грудь, совершенно обессиленная. Двое мужей помогли ей подняться и увели прочь.

Эгей повернулся к окружавшей его свите:

-Вы, верные мои гепеты, и вы, мудрые старцы, украшение керуссии! Вы слышали голос богов из уст жрицы Аполлона, славной Орфеи. Нет времени на размышления. Прав был слепой старец Ксантипп. Керы бродят по городу, сея болезни и смерть. Пусть Афина дарует нам ясность мысли, и мы решим, как справиться с напастью.

Да, все же достойный царь сын Пандиона! Умеет сохранять величие и спокойствие даже перед лицом кошмара, который я обрушил на него. Но да будут боги ко мне благосклонны! Я дождусь того времени, когда он утратит самообладание.

Тем временем Эгей и лучшие люди Афин закончили жертвоприношения и направились на площадь перед дворцом для совета. Воины поспешно прогнали оттуда домочадцев Эгея, гепеты и керусы расселись на скамьях и креслах, которые были вынесены слугами из дворца. Эгей поднял руку со скипетром, призывая всех к молчанию.

-Вы знаете, - начал он ровным, сильным голосом, - что нет на земле врага, который поверг бы меня в смятение. Не устрашился бы я и воинства Миноса, которое он привел под стены моего города на более чем пятистах кораблях. Но кто ответит мне, что делать, коли сам владыка Эреба идет против нас?

Повисло гнетущее молчание. Я видел, как хмурятся и отводят глаза седобородые афинские старцы и доблестные воители. Даже Эак не спешил взять скипетр. А мне казалось, что у него на любой случай жизни есть исполненные кроткой мудрости, округлые, правильные слова, которые он произносит тихим, мерным голосом. Наконец поднялся Кефал.

-Коварство Миноса не знает границ! - произнес он, и злая гримаса перекосила его лицо.- Он не побоялся потревожить Аида своими мольбами. И, насколько ведомо мне от отца своего, Гермеса, владыка Эреба отличается непреклонным нравом. Коли решился он ввязаться в дела живых, то трудно упросить его изменить свою волю. Но есть та, чью просьбу суровый Аид выполнит. Я говорю о супруге богатейшего из богов, Персефоне, дочери Деметры. Она, как говорят, мягкосердечна, и не раз суровый нрав Аида был смягчен ее просьбами. Вознесем молитвы Персефоне, пусть уговорит она своего мужа!

-Хотел бы я знать, Кефал, как собираешься ты умилостивить царицу Эреба?! - желчно воскликнул один из керусов, старый и сгорбленный. - Разве не ведомо тебе, что боги Аида мало склонны слышать просьбы смертных? Уж не отправишься ли ты сам в царство мертвых, чтобы пленить Персефону своими речами?

-О, многомудрый Эвпейт, - насмешливо произнес Кефал. - Разве не просим мы иных богов, принося им жертвы?!

-Боги Аида требуют человеческих жертв, - глухо произнес Эак. - Должно быть, и Минос, которого я почитал справедливым и праведным царем, обезумел настолько, что отступил от собственных устоев и принес в жертву человека...

-Не проще ли уступить требованиям Миноса?! - дерзко глянув на дядю, воскликнул Клейт Паллантид. - Пасть в ноги ему, попросить о прощении твоего преступления?!

Эгей ожег племянника взглядом:

-Согласиться на любую его волю?!

Но тот не оробел:

-Раз он позвал на помощь Аида, то, полагаю, ему и дано умолить Аида сменить гнев на милость. Кроме того, всем ведомо: Минос справедлив и рассудителен, хоть и суров. Может, наша покорность смягчит его сердце?

-А что он может захотеть? - недобро хмыкнул Акрисий Кефалид.

-Выдать ему преступника, навлекшего на город беды! - дерзко блеснув глазами на юношу, отозвался Клейт. - И это будет справедливо! Царь-гостеубийца - проклятие всему городу!

-Разве ты не видел? Боги не хотят смерти басилевса Эгея, - возразили в один голос Теламон и Акрисий. - Минос же прикажет казнить его!

-Ты так уверен, что Эгей велел убить Андрогея, будто он приказал это сделать тебе! - язвительно выплюнул Пелей.

-Я понимаю, Клейт, отчего ты желаешь обвинить во всем Эгея, - вставил Теламон. - Но! Критский скорпион никогда не получит афинского басилевса на расправу! Надо принести жертву, какую желает владыка Эреба, и молить богов Эреба о милости!

-Так поступали наши предки, - поддержал юношу царь Олеар.

-Зевс не жалует тех, кто приносит человеческие жертвы! И покровительница города, Совоокая Афина, против того, чтобы в жертву богам приносились люди! - Эак, впервые утратив спокойствие, вскочил с места. Ноздри его тонкого, точеного носа раздувались, борода на груди ходила ходуном.

-Может быть, у тебя есть другое решение, мудрейший из сыновей Зевса? -запальчиво спросил Кефал, но спохватился и закончил почти примирительно: - Не поможет ли нам смерть Миноса? Вопроси о том своего отца! Если да, то я готов сам отправиться в его лагерь и до восхода солнца либо погибну, либо принесу вам голову проклятого критянина.

-Остынь, - осадил его Эак. - Ты ведь старше меня, Кефал, но горяч, словно юноша. Поверь, в твои годы - это не достоинство.

Он помолчал и вдруг добавил - все так же тихо и весомо:

-Хотя бы потому, что правота в данном случае не на нашей стороне.

-Ты признаешь это! - злорадно подхватил Бутей. - Вы первые пролили кровь его сына!

Эак бросил на Паллантида кроткий, укоризненный взор.

-Мы пролили? - возмущенно начал было кто-то из афинских старцев, но вдруг растерял запал, встретившись глазами с Клейтом, восседавшим подле брата.

Бутея укоризненные взоры великого праведника не смутили:

-Отчего же ты, справедливейший, не дал свои корабли критянам?

-Оттого, что я, царь Эгины, поклялся еще Пандиону, что буду верным другом Афинам. И еще потому, что моему острову выгоднее не платить дань Криту, чем платить ее. Только слепец или безрассудный юнец не видит, как ослабело царство Миноса. Мы же сильны. И все вы сказали: да, сейчас лучший срок, чтобы скинуть критское ярмо с наших шей.

-Ну да, ты прав, как всегда, справедливец, - хмыкнул издевательски Бутей Паллантид. - И все же - есть и иное, чем ты обнадежил нас. Не ты ли, Эак Зинаид, поклялся богами, что оракул Зевса обещал нам победу? Коли не эти слова - многие ли пошли бы за Эгеем, обагрившим руки невинною кровью?!

По тому, как в совете приняли его слова, я понял: сын Палланта не лгал. Уж больно неистово стали все выражать свое возмущение.

-Замолчи, ты, лающий, подобно бешеному псу! - крикнул Акрисий Кефалид. - Видно, ты сам мечтал о том, чтобы критский паук помог твоему отцу надеть на чело корону Эрехтидов!

-С Критом не может у нас быть союза, - вскочил с места Клейт. - И тебе это ведомо, жалкий спесивец, с мозгами, подобными петушиным! Однако Эак обманул нас. Мы верили, что Зевс отвернул свой божественный лик от критянина!

-А что, сыновья Палланта, вы предпочли бы отдаться на милость критянам, если бы Эак не сказал о словах отца?

Сыновья Палланта возмущенно вскочили, но Протесилай Дидимский и Нелей, царь Андроса, удержали их.

-Но Нису они все же взяли, - подхватил Бутей. - Хотел бы я знать, как?

-Не вмешайся Аид, мы бы точно одержали победу над критским анактом, - сокрушенно произнес Эак. - Я не пророк, и не ведал, что царь Крита склонит на свою сторону владыку печальных теней.

-Сила его в обмане и коварстве! Скорпион, сын ведьмы, муж ведьмы!!! -поддержал эгинца Кефал. - Будь он проклят! Но я все же считаю, что любые пути хороши, чтобы растоптать кносского паука!!! Принесем жертву Аиду!

Тут все заговорили разом, крича и перебивая друг друга. Эак яростно стращал всех гневом Зевса, но его одинокий голос тонул в общем гуле. Сторонников у него оказалось немного. Разве только братья Паллантиды, которые настаивали на убийстве Эгея. Все это время афинский басилевс, сидевший на своем троне и в глубокой задумчивости пощипывавший бороду, участия в споре не принимал. Но явно размышлял о том же. Лицо его было мрачным, брови почти сошлись на переносице. Наконец, он принял решение и вскинул руку. Однако молчание воцарилось не сразу.

-Мы принесем жертву Персефоне на могиле киклопа Гереста, там, где наши предки приносили в жертву людей. Там, где нашла свою смерть Хтония, сестра твоей покойной жены, Кефал, сын Гермеса. Я сказал! - отчеканил Эгей не терпящим возражения тоном.

-И кого же мы отправим посланником к богам? - спросил Клейт Палантид, сверля взглядом Эгея.

Все сразу затихли.

-Кажется, бог, сотрясающий акрополь, ясно сказал: смерть Эгея ему не нужна! Или я не прав? - издевательски поддержал брата Бутей. - Значит, виновник наших бед смерти избежит!

-Пошлем того, на кого укажут боги, - решительно подытожил старец Эвпейт.

-И я первый готов бросить жребий, - отозвался Эгей и поднял с земли осколок черепицы.

-Лучше брось его последним! - заорал Клейт. - Со дна его точно не достанут.

-Будь по твоему! - презрительно пожал плечами Эгей и, вынув из ножен короткий кинжал, нацарапал им на черепке свое имя. Братья Паллантиды поспешили заготовить свой жребий.

-Да будет так, - подал голос один из молчавших доселе старцев-керусов. - Полагаю, что нельзя послать к Персефоне молить о милости того, кто низок родом. И лучше упросит женщину другая женщина. Сделаем так. Пусть из тех, кто сидит сейчас на совете, имеющие дочерей напишут на черепках не только свое имя, но и имена дочерей. И сын Зевса Эак вынет жребий. Тот же, чье имя окажется на нем, угоден богам и должен отдать жизнь ради народа Афин.

-Я не буду причастен к этому деянию, противному моему отцу! - воскликнул Эак, вскакивая. - Да не будет на моих руках крови! Но, коли Афинам поможет моя смерть, вот мой жребий!

Он бросил черепок на колени Кефалу и решительно вышел прочь.

-Жребий буду тянуть я, - произнес царь, тяжело глядя прямо перед собой. Ему поднесли шлем. Он запустил руку, не глядя вытащил. Прочел:

-Эглеида, дочь Гиакинфа Лакедемонянина.

Один из воинов, сидевших ближе к выходу со двора, вздрогнул, побелел, как ткань его мисофора, но, покорно встав, вышел. Снова повисла нехорошая тишина.

Гиакинф вернулся удивительно быстро и в сопровождении четырех девушек. Я сразу заметил среди них Орфею. Все остальные - такие же худенькие, остроносые, золотоволосые. Сама жрица Аполлона, еще не пришедшая в себя после священного безумия, обвела мужчин невидящим взглядом и уставилась на меня.

-Великий царь Эгей, сын Пандиона, - произнесла она, все так же глядя мимо него, прямо мне в глаза. - Если наша смерть остановит того, кто призвал кер в Афины, то мы готовы умереть - все! Нас четверо: Эглеида, Орфея, Лития и Анфеида. Мы родились одна за другой, только четыре года отделяют старшую от младшей. Мы росли дружно и в согласии. И вместе отправимся в царство Аида, дабы умягчить окаменевшее от горя сердце того, от кого зависит участь Афин. Если сможем.

Могу поручиться, жрица Орфея видела меня. Она просто сверлила меня взглядом. Мне захотелось приказать душам, чтобы они отправлялись назад в свои пределы и не несли больше смерть. Но Эгей заговорил, благословляя несчастных девушек, и милосердный порыв, вспыхнувший было в моей груди, угас. Я поторопился оставить площадь, чтобы вид девушек, так спокойно умиравших ради чужой земли, и их раздавленного горем отца, не поколебал моей решимости.

Я вошел во дворец Эгея. Побрел по пустым покоям... Некоторое время рассеянно рассматривал фрески, изображающие начало рода Эрехтидов - Афину, вручающую дочерям Кекропа ларец с чудесным младенцем; самого змееногого ребенка и обезумевших от ужаса женщин, мечущихся вокруг; спор Паллады с Посейдоном о том, кому будет посвящен город Эрихтония; основание афинского акрополя и храма в честь воинственной и мудрой девы; учреждение Панафиней...

Хотел бы я знать, бывали ли во времена мудрого и справедливого потомка Гефеста случаи, когда победителю доставалась в награду смерть, как досталась она моему Андрогею? И что сделал бы с преступниками сам змееногий мудрец? Я вгляделся в суровое лицо прародителя афинских царей. Может быть, мастер, расписавший дворец Эрехтидов, и не отличался искусностью критских художников, но в умении сообщать рисуемым образам выразительность и пробуждать в них жизнь ему не откажешь. Я верил, что Кекроп был именно таким, каким изображала его роспись. Нет, этот анакт не допустил бы подобного преступления. И девушек бы на смерть не послал. Но Эгей послал. И я - тоже.

А ведь боги, направлявшие руку Эгея, мудры. Во всем городе трудно было найти жертву, которую я мог бы пожалеть так, как дочерей Гиакинфа. И мне еще не поздно изменить их судьбу...

Тяжелые человеческие шаги, раздавшиеся в портике, заставили меня оглянуться.

Это был Эгей. А ведь нарисованный Эрихтоний похож на Эгея. Впрочем, не удивительно, ведь роспись недавняя. Наверняка ее выполняли уже при этом царе.

Величественный и прямой, живой царь шел через разгромленный мегарон, не смущаясь сурового взгляда рисованного царя. Несколько человек - союзные басилевсы и гепеты - следовали за ним.

-Да будет все приготовлено к жертвоприношению, - невозмутимо распоряжался Эгей. - И ждите меня у могилы киклопа Гереста. А сейчас оставьте меня... ненадолго.

Показалось ли мне, или вправду голос Эгея едва заметно дрогнул?

Спутники басилевса подчинились. А я пошел следом за ним, наверх.

Едва царь остался один, как величие и спокойствие слетели с него. Он сгорбился и, тяжело опустившись на ложе, издал глухой, протяжный стон, уронил темно-русую кудрявую голову на сильные, цепкие руки. Я с наслаждением увидел, как вздрагивают его плечи. Он плакал, стараясь заглушить рыдания. Так плачут сильные мужи, стыдясь своего бессилия.

Слезы его были мне сладки, как амброзия, они опьяняли сильнее неразбавленного вина. И в то же время, мне было мало его боли. Если бы я мог сделать ему еще больнее, причинить те же страдания, которые он причинил мне!

Легкий шорох за спиной заставил меня оглянуться. В покои царя неслышно скользнула тень его матери, царицы Пилии. Глядя перед собой лучисто-безмятежным взором, она медленно двинулась к сыну.

-Оставь его, благородная Пилия, - приказал я. - Я хочу, чтобы он жил.

Мертвая афинская царица склонилась передо мной:

-Да будет по слову твоему, Минос, сын Муту. Никто не посмеет коснуться царя Афин.

Я покинул спальню Эгея - бесплотный дух среди множества мертвых душ - и пошел по городу, где скоро мертвых станет больше, чем живых. Жители Аида покорно уступали мне дорогу и почтительно кланялись. Вряд ли мне удалось бы добиться столь искреннего уважения от живых афинян, даже от этих, будь они живы.

На стенах тревожно затрубили рога. Критяне подходили к Пирею. Я взмыл в воздух. Отсюда, с афинских стен, корабли казались крошечными, как утята, огромной стаей плывущие по виноцветной глади моря. Почти пять сотен кораблей. Они причаливали к берегу, густо усеивая его, окаймляя непрерывной черной линией. Я приказал душам не трогать только царей и их семьи, и устремился к своему стану.

Тело мое еще покоилось на корабле, в палатке, и я, незримый, прошел туда.

В изголовье моего ложа, распластав по полу большие мягкие крылья ночной птицы, сидел прекрасный юноша в венке из цветов мака.

-Приветствую тебя, сын Никты, великий Гипнос , - склонился я перед ним. - Что привело тебя ко мне, прекрасный и безжалостный?

Мой божественный гость широко улыбнулся:

-Воля моего анакта, милосердного Аида, коего ты не страшишься, Минос, сын Муту. Он сказал мне: "Отчего ты так неблагосклонен к Миносу? Сейчас, когда дух его изнемогает от усталости и разум отворен для легконогой Ате, ты должен быть подле него!" И я, устыдившись его укоризненного взора, поспешил сюда.

Он легко и бесшумно встал и направился ко мне, ступая неслышно, как кошка.

Я подумал, было, что стоит показаться войскам. Наверняка мое отсутствие многих тревожит.

Гипнос деланно закатил глаза, заломил руки и взвыл, изображая ревнивого любовника:

-И так каждый раз, сын Муту! Едва я приду к тебе, чтобы заключить тебя в свои объятия, как ты находишь предлог, чтобы бежать от меня! Жестокосердный!!!

Я расхохотался. Гипнос сохранил серьезную мину, но глаза его весело поблескивали из-под густых ресниц. Было в нем что-то от моего беззаботного брата Сарпедона...

-Ты можешь положиться на своего сына и на племянника, Минос, - успокоил меня крылатый бог, затем подошел ко мне, осторожно обнял за плечи, прошептал мягко, словно мать младенцу:

-Оставь все мысли, Минос. Оставь заботы. Выпусти из рук вожжи и позволь коням своей жизни хоть раз идти туда, куда им хочется...

Его мягкие крылья сомкнулись вокруг меня.

Эгей. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

-О, Минос, воротись к нам! - Итти-Нергал не смел прикоснуться ко мне, но лишь едва слышно взывал, остановившись подле царского ложа.

Я рывком сел и открыл глаза. Увидев радостную улыбку Итти-Нергала и поняв, что ничего страшного не случилось, потянулся, тряхнул свалявшимися волосами, потер глаза, провел пальцами по лицу и с удивлением обнаружил, что щеки мои покрывает щетина, причем длинная, уже не колючая, а слегка курчавая, будто ее дней десять не касалась бритва.

-Долго я спал? - охрипшим голосом спросил я.

Наверное, долго. Я чувствовал себя бодрым, как юноша.

-С той поры полная луна успела превратиться в серп, - произнес Итти-Нергал и добавил:

-Я, памятуя наставления мудрых старух моей земли, оберегал твой покой. Мне говорили, что душа того, кому дано знать не только земную жизнь, может надолго оставлять тело.

-Но на сей раз ты решился меня позвать, - улыбнулся я. - Что случилось за эти дни?

-Боги благоволили нам, - ликовал Итти-Нергал. - Море спокойно, небеса безоблачны, афиняне нас не тревожили. Оно и не удивительно. Проклятую гору трясет, как в лихорадке, хотя твердь земная в нашем стане и море почти недвижны. Да и еще кое-что происходит на Акрополе. Афиняне послали небольшой отряд воинов в Дельфы, а вчера на закате гонцы воротились. И вот, едва божественный Гелиос выехал на своей колеснице на краешек неба, из Афин вышли почтеннейшие граждане во главе с басилевсами.

-Вот как?! - я не стал прятать довольную улыбку. - Они пришли просить о мире?

-Нет, анакт, они не пришли! - ответил Итти-Нергал, утробно хохотнув. - Они приползли на животах и готовы целовать землю, на которую ты ступал. В городе мор! И, как уже успела раструбить по стану Осса, дельфийский оракул сказал: беды прекратятся, если твои враги попросят о мире и примут любые условия моего богоравного анакта.

Злая радость заставила мое сердце сжаться, а потом горячая волна наполнила грудь.

Так ликуют дети, чьи чувства не замутнены раздумьями о справедливости и несправедливости.

-Распорядись, чтобы афиняне ждали, когда я удостою их беседы, а также вели кликнуть Моса в мою палатку.

-Да, величайший, - такое же злобное веселье плескалось в карих глазах Итти-Нергала. Он вышел, и вскоре в нее почти влетел Мос Микенец в сопровождении толпы рабов.

-О, мой божественный повелитель, - Мос бросился ко мне и обнял ноги. В глазах его стояли радостные слезы. - Я уже боялся, что с тобой случилась беда, что болезнь, терзавшая тебя, вновь воротилась! Душа моя ликует, когда я вижу, что ты снова здесь, бодрый и полный сил, о, обожаемый!

Я отстранил брадобрея:

-Полно тебе, Мос. Я в добром здравии. И потому прошу: умерь свое ликование и позаботься обо мне. Я выгляжу, как нищий, от роду не видевший омовения. Я не хочу явиться перед варварами из Афин схожим с ними самими, волосатым и воняющим застарелым потом, как жеребец. Пройдись едкой пемзой по моему телу, удали волосы на ногах и груди. Еще распорядись, чтобы мне принесли поесть. Я долго не ел? Больше дюжины дней? Тогда не стоит набивать чрево. Пусть подадут воду и смоквы.

Слуги радостно засуетились вокруг меня. Мой скудный завтрак был подан в мгновение ока, и Мос, лучась восторгом и по-собачьи заглядывая мне в глаза, принес кувшин и тазик для омовения рук. Я, не спеша, умылся. Потом съел две смоквы, запил их водой. Пока достаточно.

-Помни, мой искусный Мос, что я должен явиться перед варварами во всем величии, достойном анактов Крита.

Тот хитро взглянул на меня и, поняв, что спешить не стоит, кивнул. Приказал рабам принести побольше жаровен, дабы согреть воздух в шатре, и, расстелив на низеньком столике чистое полотно, принялся аккуратно раскладывать куски пористой пемзы, бритвы, щипчики для выдергивания волос, толстые медные пруты для завивки. Потом явились горшочки с умягчающими мазями и ларчики с серебряным порошком и толченым мелом для полировки зубов, большой лекиф с оливковым маслом, коробочка с топленым жиром, алабастры с ароматными притираниями, египетская шкатулочка в виде цветка лотоса с сурьмой для подкрашивания глаз, небольшие горшочки с киноварью и белилами. Аккуратно разложив все это на столике, Мос полюбовался своим арсеналом, задумчиво глянул на меня, сокрушенно покачал головой. Вздохнув, натер мои ноги жиром, заскользил по ним куском пемзы.

Временами он привычно умолял меня не гневаться, коли сделает мне больно, хотя я никогда не упрекал его за это. Тем более сейчас. Я готов был терпеть, даже если бы Микенец предпочел выдернуть каждый волосок серебряными щипчиками. Мне хотелось как можно дольше продержать афинян возле своего шатра. На этот раз рабы казались мне чересчур проворными. Мос едва успел закончить бритье и нанести на мое лицо мазь из ослиного молока и меда, что, по его словам, прекрасно разглаживала морщины, когда рослые рабы-нубийцы внесли глиняную ванну и, наполнив ее до краев горячей водой, растворили в ней ароматные масла. Я забрался в ванну, с наслаждением потянулся, лег поудобнее, прикрыл глаза... Мос некоторое время колдовал над моим лицом, легкими ударами подушечек пальцев вбивая мазь в кожу. Потом принялся морской губкой растирать мне грудь и плечи, мыть волосы. Когда банщик закончил омовение, я приоткрыл глаза и произнес:

-Твои умелые руки, верный Мос, способны оживить мертвого и вернуть силы утомленному. Не торопись, я хочу вполне насладиться твоим искусством.

-Да, господин, я стараюсь изо всех моих сил! - радостно отозвался Микенец и с готовностью принялся растирать мое тело снова.

Вода в ванне успела стать едва теплой, прежде чем я покинул ее и простерся на ложе, заботливо приготовленном рабами.

-Члены мои ослабели от долгой неподвижности, растирай их тщательно-тщательно, дабы к ним вернулась былая бодрость и крепость, - блаженно жмурясь, пробормотал я.

-Я буду стараться изо всех моих сил, божественный повелитель, - отозвался Мос с понимающей улыбкой, - доколе руки мои слушаются меня! Умащение тела не терпит поспешности.

-Алкион, - сказал я, лениво поворачиваясь к одному из юных прислужников, - выйди из шатра, посмотри, что делают афиняне.

Тот оскалился в злорадной улыбке:

-Слушаюсь, великий анакт!!!

И, придав своему полудетскому личику напускную серьезность, вышел прочь. Но вскоре вернулся и затараторил на ходу:

-О, великий анакт! Басилевсы Афин, Кефалении и Эгины стоят подле твоего шатра с величайшим смирением. Они в твоей власти и потому не смеют роптать. В городе мор, и каждый миг промедления терзает душу Эгея, подобно острому мечу или ядовитой змее! Басилевс Афин не смеет лишний раз поднять голову и посмотреть на твой шатер. Как только очередной раб выбегает из него, он сжимает зубы в ярости, и лицо его уже настолько багрово, что похоже на рыбий пузырь, наполненный свекольным отваром!!! - раб хихикнул. - Полагаю, по возвращении в Афины ему придется кликнуть врачевателя и отворить жилу, дабы кровь не бросилась в голову, и не случилось удара!

-Надеюсь, он достаточно молод и крепок, чтобы удара не случилось у него прямо сейчас, - блаженно мурлыкнул я и повернулся к банщику. - Ну что же ты остановился, мой славный Мос? Продолжай! Пусть афинянин бесится.

О, боги Олимпийские, есть ли на земле такая боль, которую я не хотел бы причинить Эгею?!

К тому времени, как я был полностью убран для выхода, солнце перевалило за полдень. Мос поднес мне бронзовое походное зеркало, украшенное тонкой резьбой. И я, прежде чем заглянуть в него, полюбовался изображением богини, стоящей на высокой горе, возле которой резвятся в священном танце бок о бок горные козлы, быстроногие олени и хищные львы, затем перевернул тяжелый диск.

С полированного металла на меня глянула бесстрастная маска. Я исхудал за время ниспосланного Аидом сна, но лицо мое, благодаря стараниям Моса, не выглядело изможденным. Из зеркала смотрел юный сребровласый бог. Должно быть, один из тех, что сопровождает Гекату. Недобрый и безжалостный.

-Твои руки, мой добрый Мос, способны сотворить чудо. Должно быть, ты учился своему искусству у того, кто убирает волосы и наносит краску на лицо прекраснейшего из богов, златокудрого Аполлона.

Микенец довольно покраснел.

-Уберите из шатра все лишнее, пусть пол устелют коврами, сделанными мастерами далекого Цура и Сидона. Да поразятся варвары из Афин богатству и величию Крита.

Эгей, сын Пандиона. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Рабы устелили весь шатер коврами, расставили скамьи. Басилевсы союзных держав и мои гепеты чинно расселись на них сообразно обычаю. Передняя стенка шатра была снята с колышков и поднята, образуя огромный балдахин над моим троном. Эгею и его спутникам наконец-то было дозволено предстать передо мной.

Афинский басилевс вошел и, смерив меня волчьим взглядом из-под нависших бровей, поспешно опустил глаза.

Я отметил, что он действительно очень похож на того Эгея, что я видел во сне. Бычья шея. Широченные покатые плечи. Длинные волосатые руки, оплетенные синими, толстыми венами. Широкая спина, короткие, кривоватые ноги. Наверное, в борьбе ему нет равных. Только вот курчавые русые волосы, спадавшие на крутой, выпуклый лоб, за эти десять дней заметно пошли сединой. Морщин прибавилось...

Красавчика Кефала поставили подальше от меня: у него еще меньше сил, чтобы скрыть свою ярость. Не зря праведный Эак держится подле него и готов тотчас обратиться к кефалонцу с кротким и разумным увещеванием. А вот и Паллантиды. Даже сейчас не могут скрыть злорадства. Здесь ли басилевсы мятежных островов и городов? Да, все здесь. Тенос, Андрос, Олеар, Дидимы, Эрифа... Не хватает мудрого Питфея из Трезен. Но он и не ввязывался открыто в эту войну . Слишком умен... А Эак попался на отцовские уверения. Впрочем, отец не собирался обманывать его. Он ведь не знал, что я поспешу за помощью к Аиду. Что же, Эак, я от души рад, что ты побежден!!!

Приветствую тебя, Нике-Победа, титанида в кровавых одеждах. Хоть и взошла ты на Олимп, но тело твое благоухает не амброзией, но потом и кровью. И нрав твой дик и свиреп, как и полагается потомкам титанов. Глаза твои яростны, и рот искривлен в зверином оскале. Ноздри твои дрожат, как у львицы, когда ты чуешь запах крови. Но разве благообразный облик - главное в любви? И боги, и смертные вожделеют тебя - больше всего на свете. И я благодарю тебя за то, что сегодня ты снизошла до меня! Что же, я буду бесстыдно наслаждаться твоей быстротечной любовью. И пусть побежденные цари смотрят на нас!

Вы кичились передо мной, вы отказывались мне помочь. Теперь настало время пожалеть об этом.

Я молчал, недобро улыбаясь. Эгей сжимал и разжимал огромные кулаки, и его выпуклые мышцы перекатывались под кожей. На щеках проступали багровые пятна. Жилы на лбу надулись до предела.

-Я слушаю тебя, мятежный басилевс Эгей, сын Пандиона. Зачем ты явился в мой лагерь, едва Эос осветила своей красой небеса, и потревожил мой стариковский сон? - произнес я тихо. - Поверь, когда старость придет к тебе, и бессонница будет терзать душу, ты поймешь, какого блага лишил меня сегодня.

Он молчал, только ноздри его раздувались. Потом прохрипел:

-Ты победил, великий анакт Крита. И я, царь Афин, явился к тебе, чтобы ты дал нам условия мира. Такова воля богов, и я исполню все, что ты велишь.

-Впрочем, если ты будешь так яриться, то не доживешь до старости, - пропустив мимо ушей его речи, продолжил я. - Вернувшись в свой дворец, обязательно вели отворить кровь, не то тебя хватит удар. И умрешь ты, так и не оставив на земле сына. Займут твой трон сыновья Палланта.

Не мог я ужалить его больнее. Он побагровел еще больше и ожег меня взглядом. Я продолжал невозмутимо:

-А мне всей душой хочется, Эгей, чтобы у тебя родился сын. Знаешь, пожалуй, я вознесу богам молитвы, чтобы они даровали тебе сына. Мои мольбы редко остаются без ответа.

Афинянин был уже не в силах изображать хоть какое-то подобие покорности. Он ярился, как загнанный в клетку лев.

-Я хочу, чтобы у тебя родился сын, истинный герой, которого бы ты полюбил всем сердцем, - сказал я, растягивая каждое слово, - и чтобы он отправился на Крит, на верную гибель, басилевс Эгей. Чтобы ты получил весть о смерти своего единственного сына. Может, тогда удастся утолить мою жажду мести? Но пока я не в силах причинить тебе боль, равную моей. Потому, вот тебе условия мира. Афины, равно как и Ниса, Кефаления, Эгина, Эрифа, Олеар, Дидимы, Тенос и Андрос будут по-прежнему признавать мою власть и платить мне дань, как было в прежние годы. По-прежнему дань будет приноситься зерном, оливковым маслом, вином, скотом, бронзой, серебром и золотом. Но размер ее возрастет в два раза по сравнению с прежним. Платить ты будешь каждый год. То же и басилевсы иных земель, дерзнувшие подняться против меня!

Кефал, стоявший подле Эгея, побледнел, а царь Афин задохнулся и снова полоснул меня исполненным ярости взглядом. Мудрый Эак смиренно опустил глаза долу, но я-то видел, как перекатываются желваки под его холеной бородой. Другие басилевсы, державшиеся чуть поодаль, исподлобья глядели на меня. Да, я хотел их разорить. Любви и согласия между нами не будет во веки веков, но я хоть выбью им зубы - молодым волчатам, дерзнувшим подняться на старого волка!

-Ты противишься? - поинтересовался я, снисходительно улыбнувшись.

-Я не смею противиться богам, повелевшим мне принять со смирением любую твою волю, - после некоторого молчания прорычал Эгей. - Да будет так.

-Да будет так, - кивнул я. - Но это - не все. Я возрождаю обычай, по которому Афины платили мне дань людьми. Это должны быть юноши и невинные девушки, достигшие предбрачного возраста. Пусть их будут привозить на Крит по семь человек, раз в девять лет. Но если раньше они обучались играм с быками и могли остаться живы, то сейчас все будут приноситься в жертву. Жену мою, царицу Пасифаю, посетил на ложе Посейдон, и она родила от него божественного младенца, Минотавра Астерия. Ему и будут приноситься в жертву дети афинянок. Поверь, и через пространства виноцветного моря услышу я проклятия несчастных жен, которые рядом с моим ненавистным именем поставят твое, еще более ненавистное. Боги помогут мне, и я буду узнавать о каждом седом волосе и о каждой морщине, которые прибавят тебе дни сбора этой дани.

-Я вынужден согласиться и на это, - голоса у Эгея совсем не осталось. - Но боги проклянут тебя за жестокосердие.

-За свои дела я отвечу сам, - улыбнулся я. - Пусть тебя не заботит моя судьба. Раз ты согласен, я приказываю душам умерших, наводнившим твой город, оставить его и отправиться в царство Аида, откуда они пришли.

Едва я произнес эти слова, земля дрогнула так, что заколебался навес шатра, и глухой гул, донесшийся из-под земли, заставил всех затихнуть. И посольство, и критяне оцепенели. Только я нашел в себе силы продолжить:

-Ступай, Эгей, сын Пандиона, и помни, что если ты посмеешь нарушить наш договор, то беды, обрушившиеся ныне на твой город, покажутся тебе ничтожными.

-Да, великий анакт Крита, повелитель Афин, - произнес он, изо всех сил стараясь сдержать душившую его ярость. Но взгляд у него был, как у затравленного волка. Медленно, неуклюже, как деревянная кукла, изготовленная Дедалом, царь Афин поклонился мне, а потом вышел из шатра. Прочие басилевсы в молчании последовали за ним. Я видел, как он забирается на колесницу - словно слепец, как непослушными руками берет вожжи, и ставший подле него вельможа с трудом отнимает их у царя.

Я слабо махнул рукой, отпуская свиту.

-Как только афиняне выплатят дань, мы отправимся на Крит.

Некоторые покорно направились к выходу. Тавр, Гортин и Эритр задержались.

-Дозволь мне сказать, мой царственный дядя, богоравный анакт Минос, - произнес Гортин.

Я кивнул.

-Неразумно было оставлять его в живых, - сказал мой племянник. - Паллант был бы покорнее, и его детей проще стравить друг с другом: их много, как рыбы в сети у рыбака.

Я опустил ресницы.

-Да. Но нити судеб моего рода и рода Пандиона так тесно переплетены, что я не посмею мешать игре богов.

Минос. (Кносс. Конец девятого года восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Торжества в честь моего возвращения...

Наверно, со всего Крита собрались люди, чтобы встретить нас. Гавань в Амониссе была запружена народом. На протяжении всего пути до Кносса на обочине дороги стояли мужчины, женщины, дети - жители дальних селений, одетые в запыленные пестрые одежды из толстой шерсти, ремесленники и торговцы в ярких нарядах.

Великий анакт удостоил критян права лицезреть свою божественную особу. Мос Микенец постарался на славу. Под белилами, румянами и сурьмой, за блеском золота совершенно исчез постаревший Минос, ссохшийся, как залежавшийся в кладовке финик. Явивший себя народу анакт был подобен юному Зевсу, тому, что во всей славе и силе взошел на Олимп. И толпа надрывалась от восторга, возглашая мне славу. Их вопли отдавались в голове, доводя до боли, до безразличного беспамятства. Впрочем, никому это не было видно. Божественная, милостивая, мириады раз выверенная перед зеркалом улыбка не сходила с моих уст.

Ничто не заставит меня изменить выражение лица - ни болезнь, ни мысли о том, во сколько обойдется мне это празднество, ни вести из святилища Зевса Лабриса, которые я получил на корабле. Хотя, есть о чем беспокоиться: в те дни, когда я был под Афинами, одного из жрецов святилища похитил внезапно слетевший с неба огромный орел. Все истолковали этот знак как добрый. А меня бы эта весть обеспокоила - в другое время, не сейчас. Из всех жрецов, возносивших моления в то роковое утро, царственная птица избрала именно Ганимеда. Троянец слишком много знал обо мне... Но Зевсу это не поможет. Потому что я решил...

Короткий окрик возницы Икиши заставляет меня очнуться от неуместной задумчивости. В чем дело? Ах, кто-то из моих подданных, желая прикоснуться ко мне и получить частичку моей удачи, чуть было не попал под колеса. Икиши вовремя оттолкнул его. Что же, тебе повезло, безвестный дурень. Что ты сделал мне плохого, чтобы я делился с тобой своим проклятым счастьем?

Блеск золота слепит бездумную толпу...

Я еду на новой колеснице, сверкающей золотом не меньше, чем колесница моего могучего тестя Гелиоса. Мастера спешно готовили ее к торжественному выезду, обивая листами металла и усаживая каменьями. Наверное, она тяжела, как камень, который моя бабка Рея дала поглотить Кроносу вместо Зевса. И на конях, влекущих ее, золота навешано не меньше, чем на их хозяине. Возница Икиши разубран так, что, окажись он в своем родном Уре, его приняли бы за басилевса из дальней страны.

Я - исток полноводной золотой реки. Следом за мной движутся колесницы лавагетов Гортина и Главка, союзные басилевсы.

Критяне много повидали в тот день: все то золото, серебро, треножники, дорогие вазы, что были взяты на развалинах Нисы, уплачены жителями Афин, Эгины, Эрифы, Дидим, Олеара, Андроса и Теноса, пронесли по улицам. И живую дань провели по ним - семь афинских юношей и семь девушек, которых я повелел отдать Минотавру, на верную смерть. Они идут во главе толпы рабов, одетые во все белое.

Войско мое огромно.

Тошнотворно пахнет жареным мясом - по моему слову на улицах Кносса всем желающим раздается угощение. Раз уж мне удалось так быстро закончить эту войну, не стоит разрушать грезы моих подданных, что она принесла нам немалое богатство и предвещает благоденствие. Цветы, перед тем, как увянуть, благоухают особенно сладко. А тяжело больной перед смертью начинает чувствовать себя лучше.

На улицах Кносса невообразимая давка. По прибытии во дворец надо отрядить писцов, чтобы они справились, не был ли затоптан кто-нибудь в ликующей толпе, и оделить пострадавших зерном, маслом и вином.

Хвала Гелиосу, день моего возвращения солнечный, но прохладный. Иначе я вряд ли выдержал бы всю церемонию до конца.

Процессия ползет бесконечно долго, и мне кажется, прошла вечность, прежде чем мы добрались до Лабиринта. К этой поре я впал в подобие беспамятства, вызываемого зеркалами и особым ритмом дыхания. Кто из богов дарует забытье наяву? Может, это Ате нежно касается моих волос руками? В ее объятиях можно не отягощать сердце думами.

Голоса придворных, жриц и гепетов гремят, подобно горному обвалу, мне кажется, стены лабиринта подрагивают, как в землетрясение. Катрей что-то говорит мне, и я что-то говорю. Ревут жертвенные быки, забиваемые во славу Зевса Лабриса, моего всемогущего отца, даровавшего нам победу. Возносятся хвалы и гимны, мелькают лица. Иссиня-черная борода медведеподобного посланника далекого Баб-или, лисьи морды соплеменников моей матери из Ханаанской земли, кошачье-самодовольное лицо посланника Та-Кемет, притворно восторгающегося пышностью процессии и количеством трофеев, которое воистину сделает честь любому владыке. Наверняка ведь думает, что варварам все равно не сравниться с владельцами Высокого дома из его благословенной земли.

Я не говорю ни одного лишнего слова и не делаю ни одного неверного жеста. Я почувствовал бы это. Кажется, отруби мне сейчас голову, я все равно доведу церемонию до конца без запинки. Голова болит с утра, а сейчас почти лопается под пульсирующими ударами крови. Лучше бы ее отрубили! Головная боль и тошнота, судорогой сводящая пустой желудок. И в животе опять противно болит. Перекусить бы хоть немного, чтобы унять боль. Но не получится, я все время на виду. И одновременно тошнит. Если эта тошнота не прекратится, я сойду с ума. Вонь горящего мяса, крови и навоза. Клубы дыма возносятся к облакам. Жертвоприношение близится к концу. На моем лице - улыбающаяся золотая маска вечно юного бога. Вроде той, что возложена была на лицо Андрогея перед погребением.

Короткая передышка в моих покоях. Выставив всех, кроме Моса, я жадно пью прохладную воду прямо из глиняного кувшина и заталкиваю в рот длинное гусиное перо, чтобы вызвать рвоту. Рот наполняется мерзкой кислятиной. Но становится легче.

Прохладное прикосновение мокрой ткани. Мос отирает пот с моего тела, поправляет размазавшуюся краску на лице.

Я говорю, что мне надо заказать золотую маску на лицо, потому что скоро будет невозможно скрыть правду под краской. Мос почему-то пугается.

Ароматные притирания, корона на голове, пир. Бесконечные возлияния в честь благосклонных к нам олимпийских богов. Вода в моем золотом кубке даже не подкрашена вином - я отвык от вина и пьянею от пары небольших кубков хуже, чем мальчишка. Похвалы басилевсам, награды и подарки. Славословия Миносу, сыну Зевса, возродившему былое величие Крита, посрамившему мятежников, укротившему гордых.

Цветы, перед тем, как завянуть, пахнут особо сильно... А запах трупа, уже тронутого тлением, но еще не имеющего очевидных признаков разложения, некоторые принимают за аромат благовоний...

На площади перед лабиринтом пируют воины. Я приказал не жалеть для них ни мяса, ни вина.

Головная боль, раздирающая виски.

Я должен досидеть до конца этого пира. Я досижу.

Потому что это последний мой пир.

Я так решил.

Эвмениды, которые владели моей душой, изглодали ее, как яблоко. Осталась лишь червивая сердцевина.

Я не хочу жить жалким огрызком.

И на этот раз мне ничто не мешает уйти.

Да, царство мое умирает, но смерть его наступит не скоро. Вырванная из рук Зевса победа даст моему наследнику безбедно править еще три-четыре девятилетия. Не все обладают дальновидностью покойной Пасифаи. Для толпы я уйду победителем, смирившим мятежников.

Да, я знаю, что проиграл.

Самоубийство - это всегда слабость. Но я устал быть сильным.

О, милосерднейший из богов, Танатос, несущий смерть, приди ко мне, забери мою душу!

О, гостеприимнейший из хозяев, Аид, которого напрасно именуют ужасным и ненавистным, распахни передо мной двери твоего дворца, сверши свой суд без жалости!

За свою жизнь я причинил немало зла людям.

Мне приходилось перечить богам и кощунствовать.

По моему приказу поднимали руку на слабого.

Я не раз бывал причиной слез и недугов.

Я убивал, и убивали по моему слову.

Немало людей скажут обо мне: "Он был причиной моих страданий!".

По моему слову истощены припасы в храмах Бритомартис. Я запрещал жертвы и лишал владык острова их доли, унижая одних богов перед другими.

Я, Минос Старый, Критский скорпион, прелюбодей и сквернослов.

Как видишь, я не безупречен. Хвала мойрам! Мне не попасть в Земли Блаженных и не наслаждаться бессмертием рядом с праведниками.

Дай мне, о справедливейший, глоток из сладостной Леты, несущей забвение.

Подари мне спасение от самого себя!!!