Минос, царь Крита

Глава 6 Нить Ариадны

Нить Ариадны

Смерть - врата в бессмертие. Других нет.Никос Казандзакис

Что есть человек, если не игрушка в руках богов?

Что есть наша жизнь, как не бессмысленная суета? К чему эти страсти, сомнения, страдания и ничтожные радости?

Что есть сила, как не сон, забавляющий глупцов?

Что есть мудрость, как не осознание собственной слабости?

Что есть счастье, как не смерть?

Смерть, не подобная ни запаху лотосов, ни дуновению свежего ветра в жару, ни благостному опьянению, ни объятиям любимого. Полное забвение того, что было жизнью.

Счастье - это не-жизнь...

Болото засасывает меня, я по самое горло увязаю в зловонной трясине. По цвету и запаху она напоминает свернувшуюся сукровицу, и мириады мух кружатся над ней. Рядом - только плакучая ива, хилое деревце, чудом уцепившееся корнями за едва заметную кочку. Ветки ее касаются моего лица. Я знаю, всего в локте от меня - скрытая зловонной топью тропа. И если я ухвачусь за ветки ивы, они выдержат тяжесть моего сухого, маленького тела. Я могу преодолеть этот жалкий локоть, отделяющий меня от спасения. Или могу перестать барахтаться, покорно позволить зловонной трясине поглотить меня. Я ведь хотел умереть. Да, это страшная, медленная смерть. Но все же смерть. И там, под зловонной жижей, ждет меня блаженное небытие, желанное, как запах лотосов, как сладостное опьянение, как объятия любимого. Еще немного, и я не смогу поднять руку. Лишусь возможности выбора - жить или умереть. Меня победили, я устал бороться. Еще немного...

Со дна болота с утробным воем поднимается пузырь. Жижа подползает выше, крадется к горлу, и я судорожно хватаюсь свободной рукой за ветки ивы. Трясина не хочет отпускать меня, но деревце оказывается на удивление крепким. Я высвобождаю вторую руку, цепляюсь, подтягиваюсь, перехватывая ветки. Пальцы скользят, немеют. Еще немного! Мухи залепляют глаза, лезут в рот, нос, уши. От смрада тошнит. Но я чувствую злость.

Ни за что не дам себе утонуть в этой мерзостной луже!

Там меня ждет беспамятство Асфоделевых лугов.

Еще миг назад мне казалось счастьем такое умиротворенное прозябание.

А сейчас мне стыдно вспомнить о своей слабости.

Пальцы соскальзывают, дерево угрожающе раскачивается, но я преодолеваю последний вершок и чувствую под ногами скользкую, но плотную почву. Боясь выпустить ветки, становлюсь на тропу и ощупываю ее ступней. Она чуть шире локтя. Я стою в жиже по грудь, позволяю себе немного передохнуть и осторожно, медленно двигаюсь вперед. Временами тропка ныряет в ямы, и я оказываюсь по горло в зловонной грязи.

Кажется, эта дорога никогда не кончится. Я успеваю семижды отчаяться и столько же раз обрести надежду, прежде чем глаза начинают различать вдали слабый, рассеянный свет. Он становится все явственней. Но и сил не остается. Останавливаюсь и вдруг понимаю, что если не двинусь дальше, то засну. Упаду и утону, даже стоя на твердой дороге. Бреду через силу. Надо сделать десять шагов. Еще десять. Еще немного!!!

Свет проникает через вход в пещеру, и там, за ней - чахлые кустики мирта, растущие на каменистой почве. Я выбрался.

Падаю на спину под белым тополем, деревом Персефоны. Лучи солнца пробиваются сквозь вечно трепещущие листики.

Впадаю в полудрему.

И сквозь слабый сон мне кажется, будто листики шепчут:

-Что есть наша жизнь, как не бесконечный спор с судьбой, с богами?

Что есть мудрость, как не умение принять свое поражение в этой битве, смириться с неизбежным?

Что есть сила, как не умение подняться после поражения и вступить в бой снова?

Что есть счастье, как не миг победы, когда богини судьбы, уступив, скручивают нить жизни в соответствии с твоими желаниями?

Я силен. Я мудр. Я жив...

И я счастлив, раз снова не дал себе увязнуть в этой гнили!

Андрогей. (Конец девятого года восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Пробуждение...

Мои покои в Лабиринте. Я лежу на заботливо расстеленном на полу толстом и мягком ковре.

Из соседней комнаты доносится плавная музыка: рабыни играют на сирингах. В незатейливой мелодии слышатся слова:

-Где ты? Где ты? От-зо-вись!

Где ты? Где ты? По-ка-жись!

Играют музыкантши уже давно и непрерывно. Я чувствую: они устали, борются со сном.

Не был я в Стигийском болоте. Просто снова накатила мутящая разум тоска, когда хочется наложить на себя руки. Вот уже второе девятилетие, как меня время от времени настигает эта немочь. И я, усадив в соседней комнате музыкантов, чтобы они играли свою бесконечную, заунывную мелодию, ложусь на ковер. Вдыхая воздух полной грудью и резко выдыхая на каждый звук, начинаю беззвучно, в уме, призывать пресветлую Персефону. Так научил меня Андрогей - тогда, два девятилетия назад, когда я, свершив отмщение за его убийство, решился самовольно прервать нить своей жизни.

Тот вечер мною не забыт, хотя в воспоминаниях о нем нет ничего отрадного, только стыд и презрение к собственной слабости. Я намеревался кинжалом перерезать жилу на шее. Тогда уж точно никто не смог бы меня спасти. Вернувшись в опочивальню, велел всем оставить меня одного, дождался, когда шаги последнего слуги стихнут в коридоре...

-Отец! - голос погибшего сына заставил меня резко обернуться.

Андрогей стоял возле низенького египетского столика, на котором в изящной подставке было укреплено серебряное зеркало. Мой сын ничем не походил на бестелесную тень. Только тускло светящийся в полумраке асфоделевый венок на длинных волосах выглядел непривычно.

Я подошел, коснулся кончиками пальцев его лица. Вопреки ожиданиям, призрак не исчез. Напротив, плоть его была упругой и теплой, как у живого.

Хрипло вскрикнув, я осел на пол и разрыдался.

Андрогей опустился рядом на корточки, поцеловал меня и прошептал:

-Пойдем, отец.

Легонько встряхнул за плечи:

-Ты слишком устал. Омовение готово, пойдем.

Я все рыдал, не в силах остановиться.

-Вода стынет, - Андрогей решительно поднял меня и повел к купальне. Я безвольно подчинился. Сын с ловкостью умелого слуги снял с меня сандалии, браслеты, кольца, ожерелья, выпутал из волос медные зажимы, удерживающие локоны, расстегнул фибулу на поясе, развязал мисофор. Помог забраться в ванну.

Вода оказалась горячей и пахла мятой и шафраном: Мос, как обычно, приготовил омовение. Андрогей зачерпнул ладонью и стал осторожно смывать с моего лица размазавшуюся краску. Я рыдал - до икоты, до отупения, прежде чем мне удалось успокоиться. Андрогей подал мне канфар, заботливо поддерживая донышко, пока я, давясь и расплескивая, пил из него.

-Отец! - прошептал Андрогей едва слышно. - Отец, прости меня...

-За...- я прижал пальцы к губам, сдерживая икоту, - что?

-Мне нельзя было оставлять тебя... - прошептал он.

-Мойры решили так! - злобно усмехнулся я. Губы, онемев, плохо меня слушались, и слова, рождавшиеся на языке, казались чужими. Я был словно в бреду и не совсем понимал, что говорю. - Разве нам, смертным, дано оспаривать их волю? Тебе надлежало умереть, мне - жить... Только я не сумел жить... без тебя... Что я наделал!!!

И вдруг выдохнул с яростью.

-Лучше бы тебя никогда не было!!!

Андрогей, кажется, ничуть не обиделся, даже наоборот, обрадовался, услышав эти безумные слова. Погладил меня по мокрым, спутанным волосам.

-Ты устал, отец.

-Я - устал? - выпалил я, задыхаясь. - Я не устал! Я сгорел и стал подобен пеплу, который развеивает ветер! Я возненавидел себя и не знаю, как жить мне дальше в этой ненависти! Имя мое подобно смрадной рыбьей требухе, что валяется на солнцепеке!

-Что рождает в твоей груди эти исполненные отчаяния слова? - хриплым от волнения шепотом спросил Андрогей.

-Неужели ты не видишь - уже нет твоего прежнего отца? - я стиснул его руку, пристально глядя ему в глаза. - Нет мудрого и справедливого Миноса, есть быкоголовый урод, который не в силах совладать со своей яростью!

Андрогей покачал головой.

-Все дни, с того памятного тебе жертвоприношения на Паросе и до нынешнего, я неотступно слежу за тобой. Благая Персефона показывала мне тебя в своем зеркале. Так что поверь, мне ведом каждый твой вздох!

Кровь прилила к моему лицу, и я спрятал его в ладонях, стыдясь сына. Но тот лишь заботливо обнял меня и прошептал, утешая:

-Я видел, как страдаешь ты, и понимал, что движет тобой. Эринии жили в твоем сердце. В чем твоя вина?

-В том, что уступил им! - я в ярости ударил кулаком по краю ванны. - Я, не раз перечивший богам, отчего не воспротивился песьеликим богиням?!!

-Хвала владыкам Эреба, я слышу голос своего отца! - неожиданно рассмеялся Андрогей, и мне показалось, что кто-то копьем пронзает мне грудь. - Разве стал бы быкоголовый терзать свое сердце, памятуя о несправедливостях, свершенных им? Разве зверю, не знающему иного закона, кроме собственного хотения, дано страдать, вспоминая о былом бесчестии?

Во мне словно лопнула тетива туго натянутого лука. Я задохнулся от боли в груди, но вместе с тем мне стало легче дышать. Весь тот год после смерти Андрогея мне казалось, что рана, оставшаяся в моем сердце, нагноилась и тянет, ноет. Временами она открывается, гной, переполняющий ее, вытекает наружу, потом дикое мясо снова заволакивает язву, и все начинается сначала - кажущееся облегчение, смутно нарастающая боль, которой не помогают искусно составленные снадобья, и снова набрякший гноем нарыв не дает мне забыться ни на миг. Я не жил, я носил свою рану. И вот пришел искусный врачеватель, рассек рубец, гной хлынул наружу, и я заставил себя улыбнуться, предчувствуя облегчение, следующее за страшной болью...

-Ты пришел, Андрогей, потому что знал, что я собираюсь сделать?

Он не стал кривить душой:

-Да, отец, но я давно просил владык Эреба, чтобы они дали мне встретиться с тобой и утешить тебя, сказать, что мне там не плохо. Только Аид говорил мне: "Ты не можешь следовать за ним неотлучно, как раньше. Не береди его ран". А сегодня мудрейший и справедливейший из богов сказал: "Я ошибался. Иди, помоги отцу своему. Не дай ему уйти сейчас, когда сердце его до краев заполнено отчаянием!".

Андрогей поглаживал меня по волосам, и боль, которая гнездилась под сводами черепа, постепенно уходила. Я обретал если не бодрость, то ясность мыслей. Почувствовав это, Андрогей продолжил:

-Слушай меня внимательно, отец. Владыка Эреба велел сказать: когда в следующий раз сломаешься под бременем тоски, повели позвать флейтистов, и пусть они играют возле твоих покоев. Сам же ляг на ковер и, безмолвно призывая всеблагую Персефону, дыши так, как научил тебя Асклепий. И тогда ты окажешься там, где сможешь решить: жить тебе или умереть. Если выберешь смерть, то вскоре твое тело найдут бездыханным, если жизнь - силы возвратятся к тебе, и ты сможешь далее нести возложенное на твои плечи бремя. Дай мне слово, отец, что поступишь так!

Сын с мольбой смотрел на меня, и я был не в силах отказать. Кивнул:

-Клянусь водами Стикса.

Андрогей облегченно перевел дыхание и торопливо продолжил:

-И еще! Умоляю, не гневайся на Зевса. Не позволяй эриниям затмить твой разум, отец. Вспомни, разве Громовержец не милосерднее других богов, которые желают править Ойкуменой? Разве ты сам не счел, что лучше служить ему, чем Посейдону? Разве ты откажешь ему в мудрости? Разве он не заботится о людях? Вспомни хотя бы, что ему противны человеческие жертвоприношения, которые ты ненавидишь всем сердцем! Разве не любит он тебя? И разве все эти годы, доколе усталость не стала подтачивать твой дух, ты не почитал его как родного отца? Или ты полагаешь, что доселе был слеп и безумен, и только сейчас, когда готов в отчаянии прервать нить своей жизни - ты мудр и всевидящ? Попроси у Зевса прощения за то, что бросился искать помощи у Аида. Кронион отходчив. Он вернет тебе милость и даст править в мире и покое, доколе не придет твой срок.

Что-то чужое было в этих словах Андрогея. Такие рассудительные речи больше подобали мне, и потому не приносили облегчения - я не верил им.

-Разве я не погубил свое царство?

-Ты полагаешь, есть нечто вечное? - упрямо возразил Андрогей, - Упрекать ли лекаря, который взялся лечить смертельно больного, но не смог исцелить его, или похвалить его искусство, что тот смог продлить дни жизни несчастного и облегчил его страдания?

-Или ты не видел, - сухо отрезал я, - я разрушил твердыню, расшатав ее устои!

-Там, где я обитаю, слышно биение сердца Кроноса. Побеседовав с отцом всех богов я понял: царство твое было обречено на смерть еще до того, как Астерий принял власть в свои руки! - с отчаянием воскликнул Андрогей, стискивая мои ладони и прижимая их к груди. - Отец, никто из живущих ныне не ведает мощи этого бога. А он по-прежнему правит Ойкуменой, хоть и сошел в царство первенца своего. Ни смертный, ни олимпийские боги не в силах спасти то, что он счел изжившим себя. Лишь мудрым мойрам да, пожалуй, владыке обширнейшего и гостеприимнейшего царства, куда мы все сойдем однажды, известны его помыслы. И потому...умоляю, отец! Прости Зевсу мою смерть! В том, что случилось, нет его вины. Он был лишь камешком в хальме, в которую Древнейший играет сам с собой .

-О, выходит, мне надо посочувствовать моему могучему отчиму, - горько рассмеялся я. - Кому как не мне знать, что значит быть любимой игрушкой богов!

-Слова твои исполнены горечи, - твердо ответил Андрогей, - но ты не догадываешься, насколько они верны. Так примиришься ли ты с анактом всех богов?

-Раз уж ты ходатайствуешь за него... - слабо улыбнулся я. - Разве не преклоню я слух к твоим мольбам? И, коли мне и дальше оставаться царем этой земли, неужели я решусь оставить ее без покровителя?

Андрогей облегченно вздохнул, прижался ко мне щекой. Некоторое время мы молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Потом он нехотя поднялся, улыбнулся печально:

-Мне пора идти, отец. Прости...

-Мы свидимся?- я отчаянно вцепился в руки сына.

-Да, если ты не позволишь невзгодам сломить твой дух! - он становился все прозрачнее, истончался, ускользал от меня. Так уходили снизошедшие до бесед со мной боги.

Утром меня нашли спящим в ванне.

С тех пор прошло два девятилетия. На Крите царят мир и покой. И я стараюсь не думать о том, что впереди. Окунаюсь с головой в заботы сегодняшнего дня и понимаю, что руки мои еще уверенно держат бразды правления. Я гоню колесницу своего царства к обрыву, но на пути ловко объезжаю ямы и камни. Меня по-прежнему зовут мудрым, сильным и справедливым. Мало кому известно, что временами я борюсь с приступами смертельной тоски.

Вот и сегодня я снова предпочел не утонуть в Стигийских болотах и вышел в мир живых. Значит, я все еще царь.

Звуки музыки вызывают тошноту. Голова тяжелая, все тело ноет. Я с трудом поднялся, доковылял до столика и едва слышно ударил в диск. Певцы, получив весть о моем возвращении из небытия, тотчас прекратили играть и поспешили прочь, стараясь ступать как можно тише.

Я дотащился до ложа и провалился в глубокое забытье.

Дань из Афин. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Пробудившись от свинцового сна, я омылся в ванной, и Эхекрат, мой брадобрей и банщик, особо безмолвный и услужливый в такие дни, как мог, привел мое лицо и волосы в надлежащий вид. Полированный металл зеркала бесстрастно отразил помятое лицо с черными кругами вокруг покрасневших глаз. И руки мои подрагивали. "Трудно поверить, что за последние три дня я не выпил и капли вина", - подумалось мне. Сдерживая раздражение, я положил зеркало на столик, изобразил милостивую улыбку. Брадобрей не виноват, что я старею. Эхекрат, поймав мой взгляд, виновато потупился.

-Я доволен твоим трудом, Эхекрат. Можешь идти.

Он бесшумно выскользнул из покоев.

Я прикрыл глаза. Надо перетерпеть несколько дней. Три или четыре. Потом я снова смогу владеть своими помыслами и страстями. А пока лучше не выходить из прохладного полумрака опочивальни. Там, за ее стенами, свет солнца слишком ярок, и благоухание весенних цветов такое невыносимо резкое, что лишь усиливает головную боль.

У входа кто-то переминался с ноги на ногу, слышался робкий шепот, и стражник отвечал, сдерживая густой бас. Наверно, какая-то важная весть...

-Пусть войдет, - поморщившись, приказал я.

Это оказался гонец из Амонисса, быстроногий Леандр, которого друзья называли Киренейской ланью. Стараясь успокоить сбившееся от бега дыхание, он стремительно приблизился ко мне и ловко опустился на колени. Я почувствовал резкий, до тошноты, запах пота, смешанный с прогорклой вонью оливкового масла, сглотнул и знаком приказал ему говорить.

-О, великий, богоравный анакт! - воскликнул Леандр. Голос его отозвался в моей голове тупой болью и раздражением, я едва не поморщился, но юнец не заметил ничего и со свойственной здоровым людям бесчувственностью загрохотал дальше. - Прибыли корабли с данью из Афин. Каковы будут твои повеления, владыка?

Зачем он докладывает мне об этом? Неужели ему, жителю Лабиринта, неизвестно, что я был болен? В прошлое девятилетие, встречая корабли из Афин, обходились без меня.

-Пусть лавагет Катрей, как обычно, примет дань, - едва слышно распорядился я и махнул рукой. - Можешь идти.

Киринейская лань, тем не менее, медлил.

-Что еще? - раздражение вскипало в моей груди, и я, понимая его беспричинность, старался говорить как можно более мягко.

-Великий, - гонец все же понял, что голос его причиняет мне страдания, и старался теперь говорить как можно тише, - один из афинян хотел, чтобы тебе сообщили о нем. Он называет себя Тесеем, сыном Посейдона. Но говорят, он - сын Эгея Афинского.

Сердце мое замерло. Ну да, конечно! Прошло без малого два десятка лет с той поры, как я победил Афины и проклял афинского басилевса. И вот теперь его сын, родившийся только благодаря моему проклятию, прибыл на Крит - в уплату дани!

Значит, придется ехать самому.

-Хорошо, я прибуду на берег, - отозвался я, с трудом удерживая вздох. - Ступай, верный Леандр, сын Гегелея.

Вскоре пышная процессия двинулась из дворца. Забираясь в свой паланкин, я раздраженно окинул взглядом пеструю толпу, дожидавшуюся отправления. Носилки Ариадны и Федры, гепетов, придворных дам, их разнаряженные слуги, собаки, обезьянки. Разноцветный, сплошной, радостно гомонящий поток, неумолчный шум которого отдается под сводами черепа и в груди, заставляет обливаться желчью мою печень. Сегодня эта толпа больше, чем обычно. Все хотят посмотреть на афинского царевича. Удивительно быстро разносятся по Лабиринту вести!

Мы двинулись по дороге, ведущей к Амониссу. Зеваки, стоявшие вдоль стен и на крышах домов, приветствовали нас радостными воплями. Я стиснул зубы, тщетно стараясь вернуть своим ощущениям обычную умеренность, сконцентрировал взгляд на золотисто-лазурном небе, подернутом многоцветными, как на фресках, перистыми облаками, но многоголосье толпы постоянно вырывало меня из этого ненадежного убежища.

Вот звонкий голос Федры, обсуждавшей с одной из придворных дам новое ожерелье. Он просто сверлил мне висок. А справа от моего паланкина покачивались носилки Катрея и Девкалиона. Наследник приветливо улыбался мне, но я видел, что он недоволен. Прошлый год, когда Катрей принимал дань из Афин и прочих городов, ему оказывали царские почести. А сегодня старик вылез из своего угла, отнял у мальчика любимую игрушку. Бедное дитя, его отец зажился, а он уж которое девятилетие ждет не дождется, когда сможет стать царем.

Катрей вполголоса беседовал с братом, обо мне.

-Не сам ли он учил нас, что царю надлежит скрывать свою слабость и пороки? - шептал Девкалион, и я отчетливо представил его ядовитую усмешку. - Посмотри на его лицо и ослабевшие руки! Может ли царь великой державы явиться перед данниками в таком виде?!

-Да... Полагаю, его кассит лжет, говоря о том, что душа отца бродит по царству мертвых, пока тело лежит бездыханным, - отозвался Катрей. - Он пьет. Во дворце уже все говорят.

-Скорее, одурманивает себя какими-то снадобьями, - проворчал Девкалион. - Я не помню, чтобы от него пахло вином.

Я велел рабу опустить занавески. Справа повисло испуганное молчание: сыновья поняли, что отец слышит их пересуды, подобные разговорам бездельных баб на рынке.

О, благая Персефона! Помоги мне вынести сегодняшний день, даруй силы!

Раб, сидевший за моей спиной, прошуршал едва слышно:

-Господин мой, позволь недостойному утереть пот с твоего лица. И выпей целебный настой, дабы укрепить свои силы.

Я едва заметно качнул головой. Раб с изяществом кошки приблизился ко мне, осторожно промокнул виски и лоб, протянул кубок с пахучим настоем. Я одним глотком выпил горьковатое зелье и прикрыл глаза. Сейчас кровь побежит по венам быстрее, а мир утратит раздражающую отчетливость. На путь до Амонисса мне хватит, а дальше я втянусь в дневную суету и, возможно, забуду о своей немочи. Но как же бесконечно долго тянется наша процессия!

Мы достигли Амонисса ближе к полудню.

Берег был запружен народом, но толпа почтительно расступилась перед нами.

Едва в рядах придворных стихли обычный гомон и толкотня, на афинском корабле спустили мостки, засуетились критяне, оберегавшие дань. Толпа затихла, ожидая появления обреченных. И вдруг до нас донеслась песня. Молодые, звонкие голоса пели про журавлей, летящих домой по весне, стройно и слаженно выводя простую мелодию... Потом на мостках появились люди - семь юношей и семь девушек... Сплетя руки, они шли в танце... Вот, не нарушив стройного единства, спустились на землю и, расцепившись, принялись плавно вышагивать, ритмично взмахивая руками и высоко, по-журавлиному, поднимая ноги.

Предводитель танцоров выглядел несколько старше остальных. Несомненно, это был сын Эгея. Он походил на отца и телосложением, и чертами четко вылепленного загорелого лица, и цветом волос, и умением держаться. Я невольно оценил мощь его длинных, жилистых рук и могучего торса, коротких, слегка кривоватых, мускулистых ног. Прирожденный борец. Силища у него, должно быть, звериная. Орел, невесть зачем прибившийся к стае журавлей и подражающий их повадкам. Впрочем, ничего смешного в его танце не было. Двигался он ловко и точно, а гордая посадка головы и дерзкий взгляд карих глаз, блестевших из-под густых бровей, придавали ему царственный вид. О, боги олимпийские, сколько же величия в этом юноше! Сердце кольнула зависть. Ни один из моих сыновей не мог сравниться с ним. Даже Андрогей. Мне бы такого наследника!

Я перевел взгляд на остальных афинян. Все они родились после той войны, за которую им придется расплачиваться жизнью. Половина юношей еще совсем мальчики, не брившие первый пушок на подбородках. Девушки в длинных платьях юные, голенастые и плоскогрудые. Мой взгляд невольно остановился на одной из них - высокой, худой, похожей на щенка гончей. Личико милое, но, для девушки, пожалуй, слишком грубое. Даже краска не может смягчить резких черт. Я перевел взгляд на ее запястье. Оно было широким, не женским. Никаких сомнений не осталось. Лицо иной раз вводит в заблуждение, но вот руки - никогда. Это был юноша в женском платье, причесанный и раскрашенный на девичий манер. Приглядевшись к танцорам внимательнее, я заметил еще одного переодетого, похожего на девушку еще больше. Сын Эгея собирался драться! Зачем еще брать с собой наряженных в женское платье мужчин?

Злоба накатила на меня, скверная злоба, когда кажется, что ты совершенно спокоен и действуешь расчетливо и верно, а потом стыдишься собственных дел и жалеешь, что нельзя вычеркнуть произошедшее из людской памяти.

Я знаком подозвал гепета, что сопровождал афинян.

-Как набирали этих людей? По жребию?

-О, не всех, мой богоравный анакт. Когда мы приехали в Афины, Эгей принял нас со всем почетом и попросил отсрочить на день уплату дани. На следующее утро он сказал, что сын его, Тесей, готов искупить перед тобой, великий анакт, преступление отца и пойти в уплату за смерть божественного Андрогея. Благородство царевича так поразило народ, что пять юношей и три девушки вызвались идти с ним добровольно. Остальных набирали по жребию.

Три? Я внимательно оглядел танцующих женщин, но так и не нашел среди них еще одного переодетого.

-И какие же девушки вызвались добровольно?

Гепет показал мне. Так и есть: оба ряженых оказались среди добровольцев. Третья была женщиной. Должно быть, влюблена в кого-то из обреченных.

Тем временем афиняне приблизились и со сдержанным достоинством склонились перед моим паланкином. Тесей звучно произнес:

-О, богоравный анакт Минос! Жители Афин прислали нас в уплату дани, что наложена тобой за смерть божественного Андрогея. Да исполнится твоя воля.

Его дерзкий, ненавидящий взгляд не вязался с покорной речью.

-Прежде, чем принять дань, я хотел бы посмотреть, нет ли изъяна в тех, кто прибыл сюда, - проворчал я, поднялся и направился прямиком к одному из переодетых юношей - к тому, что выглядел более женственно. Сыновья и Ариадна в недоумении уставились на меня.

Но я уже подошел к юнцу. Взял его за руку. Тот испугался, хотел вырваться. Я провел по его ладони кончиками пальцев. Жесткие мозоли от рукояти меча не спутаешь с теми, что натирают нитка и веретено...

-Как зовут тебя, милая?

-Перибея, богоравный анакт, - пролепетал он едва слышно.

-Поклянись отцом моим, Зевсом: ты и вправду девственница?

Юноша испуганно глянул на меня, потом вскинул руку к небу и воскликнул:

-Ни один мужчина не делил со мной ложе любви, клянусь всеблагим Зевсом Громовержцем.

-А вот за женщин я не поручусь, - ответил я, оглаживая его подбородок. Может быть, нежный юношеский пушок и выщипали перед отъездом, но он успел отрасти за время пути. - Мне кажется, ты трибада .

Он не нашелся, что ответить, но Тесей стремительно стал между нами. Ноздри его крупного, мясистого носа раздувались, лицо пылало гневом.

-Разве достойно великого царя прилюдно не щадить девичьей стыдливости?

-А ты дерзок, сын Эгея, - недобро усмехнулся я.

Тесей, вспыхнув, яростно ответил:

-Мой отец - Посейдон!

-Ты похож на Эгея, как оттиск на печать, оставившую его. Отчего же ты так упорно отрекаешься от семени, породившего тебя? - подчеркнуто равнодушно бросил я.

-Я могу называться сыном Посейдона, ибо Энносигей взял меня на колени и назвал своим чадом, - ответил Тесей. - И знай, анакт Минос, ты будешь наказан великим богом без жалости, коли причинишь мне вред!

Я невольно усмехнулся.

-Тебе, видно, неизвестно, сколько раз я противостоял Посейдону, когда он дерзал противиться моему отцу, и ты мнишь, что угроза твоя устрашит меня, сын афинского басилевса?

Тесей не сохранил спокойствия и вспылил:

-Наверно, у тебя есть причины не верить, что боги могут быть отцами смертных. Может, ты, глядя в зеркало, можешь назвать имя собственного отца, сын критского быка?

-Имя своего отца я знаю, - холодно отозвался я, - и у меня нет оснований стыдиться его.

-Я могу доказать тебе, что я - сын Посейдона, - горячо воскликнул Тесей. - Скажи, может ли простой смертный достать со дна морского вещь, которую забросили на глубину? Так вот, смотри!

Он снял с пальца перстень и показал его мне. Массивный, золотой, очень тяжелый, с изображением богини, воздевшей руки к небесам.

-Забрось его в воду, и я принесу его назад.

-Опытному ныряльщику такое под силу, - заметил я. - Это подвиг для ловца губок, а не для царя. Но если ты хочешь позабавить моих придворных, словно бродячий лицедей, что готов надрываться за миску похлебки, - не буду спорить.

И я с размаху зашвырнул перстень. Злость придала моей руке силу, и перстень, перелетев через корабли, шлепнулся в воду.

-Ищи, - я нарочно приказал ему, как собаке. Тесей уже не мог отступить. Сбросив одежду, он решительно направился к воде, вошел в нее и поплыл, с силой загребая воду мощными руками. Критяне загомонили, споря на драгоценности, скот и зерно, вынырнет ли афинянин. Спутники Тесея не скрывали отчаяния и страха.

Афинский царевич вернулся на удивление скоро. Его мокрая голова появилась на поверхности воды, а потом он поплыл к берегу, загребая только одной рукой. Изумленный возглас пронесся над гаванью: Тесей прижимал к груди прекрасный золотой венец. Спокойно подойдя ко мне, царевич протянул сначала правую руку: на безымянном пальце поблескивал в лучах солнца его перстень. А потом показал венец. Только в кузнице Гефеста могло появиться на свет столь совершенное украшение.

-Владыка морей Посейдон велел подарить тебе, о анакт, этот венец, дабы ты не усомнился в его благоволении ко мне.

-Что он благоволит тебе, сын Эгея, я и без венца верю, - равнодушно произнес я. - Но это ничуть не меняет твоей судьбы. Отведите афинян во дворец, и пусть сегодняшний вечер они проведут, окруженные заботой и почестями, подобающими высокородным людям. И под охраной, поскольку я вижу, тут есть не только юноши, но и девушки, от которых следует ожидать безумств. Завтра афиняне будут принесены в жертву Минотавру, кровному сыну Посейдона.

И, махнув рукой, приказал следовать во дворец.

Пока мы двигались обратно, злоба, говорившая моими устами, улеглась так же быстро, как и возгорелась. И я понял, что унизился, а Тесей показал себя истинным царем.

Тесей. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Потом была бессонная ночь. Несмотря на весеннюю свежесть, в покоях стояла духота. И вода в запотевшем кувшине казалась теплой и противной на вкус. Мне хотелось спать, но стоило лишь смежить глаза, как я видел перед собой Тесея - сына афинского царя, любимца Посейдона, отважного и достойного мужа, бесстрашно отправившегося на Крит, чтобы сразиться с чудовищем и избавить свой город от бремени кровавой дани. Я видел его дерзкий взгляд, горделивую осанку, слышал твердую, исполненную царственного достоинства речь.

Помню, как, отгоняя видение, сел на ложе, стиснул виски ладонями...

И вдруг заметил в проеме входа маленькую старушечью фигурку в широком плаще и с факелом в руке; растерянно подумал, как эта ведьма могла миновать стражу? Но едва она шагнула мне навстречу, отчетливо увидел желтые волчьи глаза, острое, тонкогубое, почти песье лицо. То, что я сначала принял за плащ, оказалось огромными кожистыми крыльями. А седые лохмы, шевелящиеся на маленькой голове, поднялись мне навстречу и грозно зашипели.

-Я пришла к тебе без зова, Минос, сын Муту. Удостоишь ли ты меня беседой?

Я почувствовал, как у меня на загривке дыбом поднимаются волосы, но все же встал, приветствовал свою божественную гостью низким поклоном и произнес:

-Приветствую тебя, Алекто, неукротимая дочь Эреба.

Эриния усмехнулась, довольная, что я назвал ее по имени, бесцеремонно уселась на растерзанное бессонницей ложе, покосилась на меня и промолвила:

-Ты можешь сколько угодно ненавидеть меня, сын Муту. Но разве ты станешь отрицать правдивость моих слов? Ты больше не нужен богам. Пришла пора Зевсу помириться с Посейдоном. Буйный Энносигей укротил свою гордыню и признал главенство олимпийского анакта. И теперь Зевс готов сделать своему старшему брату небольшой дар в знак примирения. Тесей одержит верх над тобой, Посейдон насладится местью, унизив тебя.

-Мне тоже нет дела до их игр. Я скоро умру, - бросил я в ответ. - Что же до унижения, то разве не должен смертный гордиться тем, что житель Олимпа считает его достойным своей мести?

Тонкие губы моей собеседницы скривились в ядовитой улыбке.

На кого так неуловимо похожа дочь Никты? Где-то мне уже приходилось видеть это лицо.

-Разумеется, безумный гордец, о чем тебе тревожиться? Ты скоро умрешь, и тебя не будет больше донимать мысль о судьбе царства. Какая тебе забота о бедах твоих детей?

Она сжала мое запястье угольно-черной лапкой. А рука-то у нее мужская, хотя и маленькая, вроде как у того отважного афинянина, что назвался Перибеей.

-Или все-таки тебя это тревожит?

Вспомнил, где я видел это лицо! В зеркале, сегодня утром. У злобной фурии мое лицо... Алекто расхохоталась:

-Подумай, анакт!

Расправила свои кожистые крылья и исчезла. Растворилась? Вошла в мое сердце? Улетела в световой колодец? Или ее просто не было здесь? Она почудилась мне? Я налил воды из кувшина (почему ночью она казалась мне теплой? Сейчас от нее веяло прохладой.), сделал несколько глотков, а остаток выплеснул себе в ладонь и протер лицо.

Был тот час, когда Гелиос только отворил врата своей конюшни и вывел златобоких жеребцов из стойл. Тьма еще висела над миром, но птицы уже возвещали: "Близок рассвет! Встречайте божественную Эос!". Час, когда пряди мыслей, расчесанные в ночном мраке Гипносом, сплетаются Эвноей в сложные косички решений... И я принял решение.

Я вовсе не ощущаю ненависти к Тесею, сыну Эгея, да и боль, причиненная его отцом, уже притупилась в сердце.

Но Тесей должен умереть.

Мне не раз приходилось убивать - в бою, чтобы сохранить жизнь; холоднокровно, чтобы удержать власть; в ярости, рожденной ненавистью, что пожирает мое сердце. В убийстве нет величия. Каждый раз, когда убиваешь, признаешь свою слабость. Можно лгать о пользе и справедливости, но я давно знаю: эти слова прикрывают страх и бессилие. Я боюсь Тесея Эгеида. Именно поэтому убью его.

Прежде чем отправить афинян к Минотавру, я велел привести сына Эгея в свои покои. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Взгляд у Тесея был такой же, как у его отца два девятилетия назад - испепеляющий, пронзительный. Но я не отвел глаз и заговорил тихо и спокойно:

-Обычай кровавой дани установлен мной после того, как твой отец, Тесей, отнял у меня любимейшего из сыновей. Говорили ли тебе о том, что когда басилевс Афин Эгей пришел ко мне просить мира, я пожалел, что не могу отплатить ему тем же, убив его любимейшего сына?

-Да, анакт, - отозвался Тесей, дерзко сверля меня взглядом. - Потому я здесь.

-Ты ведь собираешься биться с Минотавром. Наверно, распределил уже, что должен делать каждый воин, прибывший с тобой. Переодел двух юношей в женские платья, чтобы мужчин было больше.

Тесей на мгновение отвел взгляд, но тут же совладал с собой.

-Я не стану отрицать очевидное, раз уж ты раскрыл мой обман, анакт, - с царственным спокойствием признался он.

-Речь отважного мужа, - усмехнулся я. - Ответь, мысль, что ты - царь Афин, тебе уже привычна? Любишь ли ты этот город и его жителей, как надлежит царю? Ты готов умереть, чтобы избавить их от дани Минотавру?

-Зачем тебе знать об этом, анакт?! - Тесей снова полоснул по мне взглядом. Но я не страшусь ненависти басилевсов Афин и их проклятий. Если бы исполнилось все, что призывали на мою голову Эгей, Тесей, Скилла и те злосчастные родители, чьих детей принесли в жертву Минотавру за эти два девятилетия, я бы уже давно умер в страшных мучениях.

-Если я предложу тебе сразиться с Минотавром один на один? А все твои спутники отправятся домой?

Лицо Тесея осталось неподвижным, но в глазах в один миг я увидел сомнение, потом дикую ярость, которые тут же исчезли, и на меня впервые глянул хладнокровно-расчетливый, мудрый муж. И он спросил спокойно и твердо:

-В любом случае? Кто бы из нас ни победил?

-Клянусь Зевсом Громовержцем! - я поднял руку к небесам. - Клянусь своим отцом и водами Стикса...Я отпущу твоих спутников и отменю кровавую дань еще до того, как ты войдешь в Святилище. Но ты сразишься с сыном Посейдона!

Тесей не ожидал, что так легко вырвет у меня эту клятву. Он не мог представить, что можно лгать, поминая воды Стикса, и в то же время не верил мне, напряженно искал ту лазейку, которую я оставил, чтобы нарушить клятву. Но ее не было. Я не собирался нарушать данного юноше обещания. И он решительно тряхнул волосами:

-Да будет так, великий анакт. И я клянусь отцом своим, Посейдоном, что сражусь с Минотавром.

Я ударил в медный диск и повелел явившемуся на зов Нергал-иддину лично позаботиться о том, чтобы афиняне после того, как Тесей войдет в святилище, были доставлены в Амонисс и без препятствий посажены на корабль.

Воин поклонился и ушел. Тесей некоторое время смотрел на меня, потом произнес с нескрываемой ненавистью:

-Как бы мне хотелось сразиться с тобой, Минос, сын Зевса!

Я кротко улыбнулся.

-Мне тоже, сын Эгея. Повелеть стражам подать нам мечи и копья и самим удалиться?

Кровь прилила к лицу Тесея. Некоторое время он тяжело дышал, в точности как отец, перекатывая желваки на скулах, потом произнес, словно выплюнул:

-Мне будет мало чести победить тщедушного старца с трясущимися руками!

Я рассмеялся:

-Утешься, тебя ждет куда более могучий противник. Ступай, попрощайся со своими спутниками.

Сын Эгея поднялся и, коротко поклонившись, направился прочь из моих покоев.

Спустя некоторое время на Большом дворе собрались мои дети, придворные, афиняне. Тесей, омытый и умащенный, был облачен в новые одежды. На волосах его лежал перевитый алыми лентами венок из нежных нарциссов и жесткого мирта, что так любим Персефоной. Мрачные, насупленные юноши-афиняне стояли молча, девушки тихо плакали. А Тесей улыбался, словно его ждала не смерть, но праздник.

При моем появлении все стихли. Я поднял руку и, глядя в глаза Тесею, повторил то, что сказал ему наедине. Тот победно улыбнулся, слегка склонил голову в знак согласия и в полной тишине двинулся ко мне - спокойный, уверенный, подобный быку, обреченному на заклание. Быку, который внешне смирился со своей долей, но я видел затаившуюся на дне его угольно-черных воловьих глаз глухую ненависть. Такие же глаза бывали у Минотавра, когда я навещал его. Он подставлял свою морду под мою ладонь, а сам только и ждал, как бы улучить момент, чтобы поддеть меня рогом.

Запоздало заиграла пронзительная, рвущая душу на части музыка. Царевич преклонил передо мною колени. Я срезал у него прядь волос, посвящая Минотавру, осыпал зерном и окропил вином, после чего двое жрецов Астерия Быкоголового под жалобно-торжественное пение плакальщиц, медленно повели Тесея к святилищу, где безобразный сын Посейдона ждал свою жертву.

Женщины осыпали афинянина цветами. Некоторые подбегали и прикасались к нему - обреченный на смерть, говорят, мог принести удачу, словно тот бог, чьи изображения каждый год вывешивают критянки на деревьях.

В толпе я заметил Ариадну. Она протянула герою букет весенних цветов. До сих пор равнодушно взиравший на окружавших, Тесей благосклонно принял дар царевны, погрузил в него лицо и, должно быть, поблагодарил ее. Она тоже что-то сказала.

Тесей скрылся в переходе. Я совершил возлияние Посейдону и первый удалился c Большого двора.

На галерее меня нагнал Катрей. Бледный от ярости, он, тем не менее, сохранил внешнюю почтительность. Склонившись передо мной, подчеркнуто-смиренно спросил:

-Отец мой, великий анакт Крита и Киклад, значат ли твои слова, что ты, о, богоравный, отказываешься от плодов своей победы?

-Не от всех, - так же сдержанно произнес я. Катрей опускал ресницы, чтобы спрятать от всех глаза, такие же ненавидящие, как у Тесея. - Лишь от кровавой дани. Басилевс Эгей уплатил мне старый долг.

Катрей побледнел еще больше, и на скулах его заходили желваки. Голос стал уж совсем тихим и смиренным.

-Но ведь смерть твоего сына - оскорбление, нанесенное не только тебе. Разве не надлежит отменять дань после совета со своими гепетами, или хотя бы с наследником престола?

-Я еще анакт, сын мой, - подчеркнуто кротко улыбнулся я.

Сын поспешно склонился, тяжело перевел дыхание, но промолвил:

-Да, это так. Прости меня, мой богоравный отец, за то, что я дерзко посмел спорить с твоей волей.

О, этот короткий вздох, этот низкий поклон, который позволил моему наследнику скрыть лицо... Будь рядом Ариадна, она начала бы уверять, что ее брат умыслил против меня... Но я позволил Катрею и свите удалиться, поднялся наверх, уединился в своих покоях и приказал подать вина - не для того, чтобы, как в былые времена, вспомнить о прожитом, неведомым образом черпая в нем силу, а лишь для того, чтобы оглушить себя. Когда Итти-Нергал явился ко мне доложить, что афинян доставили в Амонисс, я уже был пьян. В ответ на мое мрачное молчание верный пес, не дожидаясь распоряжений, почтительно поклонился и удалился. Вскоре я услышал, как он вполголоса отдает страже приказания никого не впускать ко мне.

Я забыл об этом позаботиться.

Ариадна. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

На следующий день я проснулся ближе к полудню. Голова раскалывалась, меня мутило. Поплелся в уборную и, едва нагнулся над зияющим отверстием, на дне которого плескалась черная проточная вода, выблевал все, что было в желудке. Рвота принесла некоторое облегчение. Я ударил в медный диск и стиснул зубы: его звон отдавался в голове. Слуги, стараясь быть совсем неслышными и незаметными, тотчас же явились на зов.

После горячей ванны и массажа я ощутил себя бодрее и поинтересовался у распорядителя Дисавла, ожидает ли кто меня с делами. Юноша отвел взгляд.

-Да, богоравный анакт...

Мне не понравилось, как он ответил. Встревожено спросил:

-Что случилось?

-Тебе лучше услышать об этом от людей благородных и мудрых, мой божественный анакт, - пролепетал Дисавл, уже не в силах скрывать свой страх. - Ужасно...

Спешно облачившись, я вышел в соседние с опочивальней покои, где обычно занимался делами.

Меня ожидала целая толпа во главе с Катреем. Сын был взбешен. Я это сразу понял, хоть он и пытался скрыть ярость под привычной любому царедворцу любезной личиной. Мне ли не знать, что означает это едва заметное трепетание тонких, словно выточенных резцом искусного скульптора, ноздрей, эти неровные пятна, проступающие сквозь темную кожу на скулах, этот волчий блеск глаз? Девкалион тоже старался держаться невозмутимо, но время от времени исподволь бросал на брата взгляд, словно молосский сторожевой пес, который готов броситься и растерзать любого, но, вышколенный, ждет слов хозяина, хотя и не понимает, зачем тот медлит. Лавагет Тавр виновато глядел на меня. Итти-Нергал, совершенно убитый, прятал глаза. На лицах других придворных тоже читались замешательство, смятение и страх. Ариадны среди собравшихся не было, хотя именно она первая являлась ко мне по утрам. Я вспомнил торопливый, шелестящий шепот слуг и подумал: они знали обо всем и были напуганы случившимся.

Я обвел присутствующих взглядом. Почувствовал, как предательски дрогнул угол рта, перекашиваясь в нехорошей гримасе.

Катрей метнул властный, подобный остроотточенному клинку, взгляд на Итти-Нергала. Тот глухо застонал и рухнул передо мной ниц.

-Что случилось, Нергал-иддин? - спросил я. - Встань и говори мне все, как есть. Не страшись моего гнева, ибо, памятуя о верной службе, я буду снисходителен к твоим проступкам.

-О, великий анакт, - сокрушенно произнес Нергал-иддин. - Богоравный Минос! Сегодня на заре жрецы Минотавра явились для того, чтобы посмотреть, ярится ли рожденный Пасифаей, или уже можно прибраться в святилище. И увидели, что сын Посейдона мертв!

Свершилось!!!

Я перевел дыхание и... не стал скрывать радости.

-Продолжай! Что с афинянином? Как ему удалось сладить с чудовищем голыми руками?

-Афинянин взял с собой в святилище стилет и убил им божественного Астерия. А потом... Он бежал из дворца!

О, мойры, мудрые и всемогущие!!! В том, что Тесей жив, нет моей заслуги, но я с радостью принимаю вашу волю!

-Ты улыбаешься, отец?! - слишком уж любезно осведомился Катрей. - Может быть, тебе ведомо и то, что написано здесь?

Мой наследник шагнул ко мне, помахивая перед собой восковой табличкой.

-Нет, - голос мой не дрогнул, - но я чаю, Ариадна пишет, что в точности исполнила мое повеление.

Сказал я по наитию, потому что дочери здесь не было, и по лицу Катрея, который на какой-то ничтожный миг не совладал с собой, я понял: пущенная наугад стрела попала в цель.

-Ты читал ее? - в моем голосе был обычный интерес, не более. Я умею скрыть от Катрея свои помыслы.

-Табличка запечатана, - за подобающей сыну и царевичу почтительностью я слышал: он истекает желчью. Нрав моего первенца подобен моему, но более необуздан. - Ариадна хотела, чтобы ты прочел ее первым. Как смею я читать то, что надписано моему отцу и анакту? Мне ведомо лишь, что моей сестры нет во дворце. И что воин Итти-Нергала, Клисфен из Эпира, охранявший врата в святилище Астерия, - последний, кто видел царевну. Она шла с афинянином и повелела ему выпустить их вдвоем.

-Почему же я не вижу здесь Клисфена? - поднял я бровь, глядя на все еще простертого у моих ног Нергал-иддина.

-О, мой богоравный анакт! - простонал тот с земли. - Я не решился вести его сюда, дабы он предстал перед твоим ликом и перед благороднейшими мужами Кносса. Но я выспросил его обо всем, едва он сказал мне, что выпустил ночью царевну из дворца.

Вот как? Я не ожидал.

-И что же сказала твоему воину высокородная Ариадна? Повтори, пусть слышат все.

-Она сказала: "По слову отца моего, анакта Крита, я приказываю тебе, Клисфен, выпустить нас из дворца и хранить молчание до утра".

Что же.

Ариадна знала, как поступить. И я не стану противоречить.

-Вы слышали? По слову моему так поступила царевна, и никакой вины нет ни на верном Клисфене, ни на отважном Нергал-иддине.

Не ждал я этого. Но, полагаю, не выдали меня ни взор, ни голос, ни дыхание. Сын мой, изогнувшись в почтительном поклоне, протянул мне таблички. Я уверенно взял их, скрепленные по две и запечатанные перстнем царевны. Сверху поспешно нацарапано: "Богоравному анакту Миносу - Ариадна".

Спокойно сломал печать, пробежал взглядом неровные значки:

"Отец! Прости меня и не гневайся, я поступаю по велению моего сердца. Стрела Эрота поразила меня, едва Тесей Эгеид ступил на берег Крита. Я сделала все, чтобы спасти Тесея. Я дала ему букет, в котором укрыла стилет, и вывела его из дворца, помогла достигнуть Амонисса. Я уезжаю с ним. Прости. Всеми богами заклинаю, позволь нашему кораблю уйти без преследования".

Это могло быть только правдой. Я смог сохранить победную улыбку на губах и произнес, словно бы самому себе, но для тех, кто был рядом:

-Хвала мудрой Палладе и благостной Афродите Урании.

Оглянулся на окружавших меня людей.

-Нет оснований для негодования и смятения. Ибо все, что свершилось, было сделано по моей воле, - твердо произнес я. - И по воле моего отца! Ибо...

Сколь ни горячо было мое сердце, боги дали мне твердый разум. Или у меня был хранитель, который, словно услужливый писец, вовремя подающий господину папирус или глиняную табличку, необходимую в этот миг, подсказывал мне нужные слова.

-...Ибо Зевс, анакт всех олимпийских богов, сказал мне, предрекая свершения этого девятилетия: "Великий год не истечет до конца, как свершишь ты, Минос, дитя мое, все, ради чего я сделал тебя царем. Распря моя с Посейдоном Потнием подходит к концу, и придет тот, кто нанесет ему последний удар. Страшись же не узнать моего избранника! Страшись перечить моей воле!"

Все уставились на меня в крайнем изумлении. Катрей хрипло произнес:

-Но ты послал Тесея одного биться с сыном Посейдона!

-Разве тот, кому помогает мой отец, нуждается в помощниках? - невозмутимо произнес я. - Я хотел лишь избежать напрасных жертв среди жителей Афин. Они были не угодны богам.

-Тогда отчего ты не сказал ничего мне, своему наследнику? - настаивал Катрей.

-Оттого, что был болен, - ничто не могло посеять в моей груди смятения. - И мысли мои не имели обычной ясности.

Катрей недоверчиво усмехнулся, кивнул головой. Не знаю, поверил он мне, или нет, но я продолжил:

-Зевс желал смерти чудовища, а я - брака между родами афинских басилевсов и анактов Крита. Возблагодарим же моего отца Эгиоха, Геру и Афродиту и будем молить Гименея, чтобы узы, соединившие мою дочь и афинского царевича, были крепкими. Ибо я чаю немалой пользы для моего царства от их союза. Теперь же ступайте, пусть приготовят жертву пресветлым богиням.

-Великий анакт! - осмелился подать голос Девкалион, и я повернулся к нему. - Еще с афинянами бежал мастер Дедал, прихватив с собой сына Икара и жену свою, Навкрату.

-Да будут боги благосклонны к нему! - равнодушно отозвался я. - Не столь уж велика эта потеря по сравнению... (слово, родившееся на моем языке, было лишним, но я нашелся и закончил без малейшей запинки) с тем благом, которое удалось нам приобрести.

Накануне. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Старший писец Калимах робко вошел в хранилище табличек и свитков. Остановился у входа и, преданно глядя на меня, замер, ожидая, когда царь удостоит его вниманием. Я повернулся:

-Говори, мой почтенный Калимах.

-Великий анакт, завтра день, когда любой из жителей твоего царства или чужестранец может явиться пред лицом анакта и принести к ногам его просьбы и жалобы. Изволишь ли ты выслушать просителей?

-Я помню. И разве хоть раз, будучи в Кноссе, я отменил этот день?

-Не бывало такого, богоравный, на моей памяти, - ответил Калимах, опуская почтительно голову. - Но, может быть, ты доверишь это дело сыну своему Катрею?

-Разве я тяжело болен, чтобы не быть в состоянии выслушать просителей? - ответил я не терпящим возражения тоном.

Да, во дворце ничего не утаишь. После смерти Минотавра и бегства Ариадны я стал другим. Многие считают, что виной тому - душевная боль от расставания с дочерью. Это правда, мысль о том, что Ариадна любит и счастлива, служит мне слабым утешением. А еще - я устал. Когда знаешь: жить осталось недолго, каждый новый день встречаешь настороженно. Чего еще хотят от меня боги? Почему Танатос не приходит за моей душой? Я жду его, и мне трудно заставить себя думать о земных делах. Но суды меня не тяготили. Даже наоборот, веселили полуостывшее сердце.

-Лавагет Катрей, как подобает наследнику анакта Крита, будет завтра восседать рядом, и я готов преклонять слух к его речам. Ответь, много ли людей желает говорить со мной?

-Нет, великий анакт, - ответил Калимах, ставя передо мной большой ящик. - Их всего два десятка и три человека. Из них двадцать и два - это тяжущиеся с разных сторон. Все они, разумеется, желают принести свои слова к твоим стопам. Но некоторые жалобы, мне кажется, не стоят того, чтобы отвлекать тебя от более важных дел и забот.

-Есть ли у меня заботы важнее, чем благо моего народа и правосудие?

Я сурово посмотрел на писца. За прошедший со времени бегства Ариадны неполный месяц Катрей и так взял в свои руки бразды правления. Даже Калимах напоминает мне, что я зажился!

Тот, почувствовав мое недовольство, потупился и полез в ящик. Достал первый свиток папируса. Уставился на меня преданным, собачьим взглядом. Я рассмеялся - не столько перемене в его лице, сколько собственному гневу. Только что твердил себе, что устал, и заботы царя мне в тягость, а как озлился, едва мне намекнули, что пора уступить трон! Вот так, Минос, не смей лгать самому себе. Ты готов умереть, но желаешь оставить этот мир царем, пред которым смолкают все, и чье слово исполняется тотчас.

Я милостиво улыбнулся писцу:

-Начни же, мой верный Калимах. Без твоих забот слово правды не будет жить на моем языке.

-Да, богоравный анакт, - выдохнул он с готовностью и, почтительно приблизившись, начал читать со свитка.

Я внимательно слушал, время от времени задавая вопросы, иногда просил его обождать и перечитывал написанное сам.

Калимах точен и честен. Он умеет рассказать о деле, показав правоту и неправоту обеих сторон. Люди в устах Калимаха становятся похожими друг на друга, словно тени в Аиде, и с его слов я мог рассудить спор беспристрастно, однако решения свои выносил обычно только после того, как видел самих тяжущихся. Нельзя быть справедливым, не видя человека.

В лампе почти полностью догорело масло, прежде чем Калимах закончил говорить. Я опустил ресницы.

-Хорошо, Калимах. Я доволен тобой.

Писец облегченно улыбнулся и поклонился.

-Милости твои велики, анакт. И я рад, что могу хоть немного облегчить бремя, лежащее на твоих плечах.

-Что просители - позаботились о них?

Калимах позволил себе легкую улыбку. Я мог бы и не спрашивать.

-Они размещены в покоях Лабиринта, им дается вдоволь еды и питья, они не терпят ни в чем притеснения. К каждому из них приставлен раб или рабыня, которые служат им, как царским гостям. Только... здесь не все, анакт, - добавил он вдруг, кивая на ящик. - Сегодня, на самом закате, из Амонисса прибыл жрец Диониса, некий Бромий с Дии...- с Наксоса, так жители зовут свой остров после смерти твоего внука. С ним еще несколько человек, мужчин и женщин. Жрец говорит, что хочет лицезреть анакта, но не сказал нам, какое у него дело до тебя, богоравный. Примешь ли ты его, анакт?

-Нельзя отвергать посланцев богов.

Я помолчал, размышляя, потом добавил:

-Пожалуй, будет плохо, если, слушая речи вдохновленного бессмертными, я буду думать о тяжбах и жалобах простых смертных. Пусть он войдет последним. Сам пойди к нему, убеди, что так я буду более внимателен к его речам.

-В этом нет нужды, анакт! Ваши мысли сходны. Он желает говорить с тобой, когда остальные заботы отойдут от твоего сердца.

-Что же, - развел я руками. - Тогда он не станет обвинять меня в непочтительности к Дионису! Ступай и приготовь все к завтрашнему суду. Мы начнем сразу после рассвета. Смотри, пусть перед залой Лабриса не будет сутолоки. Пусть твои люди позаботятся, чтобы каждый молящий и тяжущийся являлся ко мне без опозданий, но и не томился, ожидая своего череда. Можешь идти, почтенный Калимах.

Писец поклонился и беззвучно исчез. Я достал из ящика папирусы, подвинул поближе лампу, долил в нее масла и, поправив фитилек, принялся читать. Макариос, хранитель этих покоев, внимательно уставился на меня, ожидая распоряжений. "А лицо у него настороженное, - отметил я про себя. - Знает, что ночь я проведу в хранилище, и боится, как бы не пришлось ему сидеть рядом с царем. Такое бывало. Помнится, когда благородный Ифимед пытался оттягать наследство у своих братьев, нам пришлось перерыть кучу табличек со времен правления Астерия, прежде чем я разобрался, кто чем по праву владеет".

Но завтра не будет сложных дел. Несколько жалоб от братьев и сестер, что не могут разделить наследство, крестьяне, затеявшие тяжбы из-за полей и пастбищ, просьба вдовы о помощи. Некоему Агапиту с Западных гор придется подождать хотя бы следующей лунной четверти, а то и двух, прежде чем я дам ему ответ: придется послать писцов, чтобы они порасспрашивали его соседей. Еще стоит подумать, как решить дело между детьми одного крестьянина от двух жен, чтобы между ними не разгорелась вражда, и каждый из тяжущихся остался доволен моей мудростью. А в остальном... день завтра будет легкий.

Я ободряюще улыбнулся хранителю:

-Ты можешь идти, благородный Макариос. Твоя помощь мне сегодня не понадобится. Если и придется вспомнить похожие тяжбы, я сам неплохо знаю, где что лежит, и с легкостью найду необходимое.

Оставшись, наконец, в одиночестве, я обвел взглядом стены. Деревянные полки громоздились одна над другой, сплошь уставленные глиняными табличками и ящиками с пергаментом. Их вполне хватило бы на постройку средних размеров хижины. Обычно люди оставались довольны моим решением, и покидали Лабиринт, прославляя справедливость анакта. Может, потому я так люблю эту маленькую комнатку с закопченным потолком?

Но сегодня в ней тоскливо. Мне всегда помогала Ариадна, а теперь я один. Моя мудрая, справедливая, целомудренная дочь... Моя истинная наследница...

А ведь сколько раз я молил Афродиту, чтобы она послала ей любовь! Я никогда не мог представить, как человек может прожить всю жизнь, ни разу не полюбив. Ариадна была неприступна, словно девственная Афина или Артемида. Но я не верил в то, что сердца бессмертных богинь были так же глухи к чарам Венеры, как трубит о том Осса. Тем более, я не верил в бесстрастие моей дочери! Иногда мне казалось, что Ариадна, вопреки запретам богов, пылает страстью ко мне, и только привычка владеть своим сердцем позволяет ей скрывать эту противоестественную любовь.

Помнится, она была еще совсем дитя. Я рассказывал ей об обычаях Та-Кемет и сказал, что владыка Высокого дома не может получить власть как сын царя. Но лишь женившись на собственной сестре, может надеть на чело двойную корону.

-А если у него нет сестры, или она умрет? - спросила тогда Ариадна.

-Мне говорили, что отцу невозбранно взять в жены дочь, - ответил я, не задумываясь.

-У нас тоже был такой обычай, - задумчиво проговорила Ариадна, - что царем становится муж царицы.

-Отец мой, Зевс, положил начало новому закону, когда сын наследует отцу.

-Это мудрый обычай, - ответила дочь, но меня тогда поразил ее печальный взгляд. Так смотрят утомленные жизнью люди, а не девушки, которые еще не достигли возраста, в котором родителям пора озаботиться поиском жениха.

И потом сколько раз я слышал от нее:

-Отец, я выйду замуж. Но не принуждай меня силой. Ибо, если мой муж не будет равен тебе мудростью, справедливостью и широтой духа, я стану презирать его.

И я поклялся ей, что позволю вступить в брак с любым, за кого она захочет выйти. Значит, Тесея она признала равным мне... Но почему утаила от меня голос своего сердца? Боялась, что царь во мне возьмет верх над отцом? Или напротив, знала, сколь ослаб духом Минос, сын Муту, смертный, ставший любимой игрушкой богов?

И отчего рыдает мое собственное сердце, и печень обливается желчью?

Дочь моя жива и, наконец-то, полюбила. Надеюсь, она будет счастлива с Тесеем. Такова доля всех, вскормивших дочерей. Они, рано или поздно, должны расстаться с ними. А мне так же тоскливо, как в ту пору, когда я оплакивал Андрогея. Мне больше не увидеть Ариадны.

Но довольно воспоминаний! Я заставил себя сосредоточиться на просьбе некоей вдовы Калисты, дочери Эномая, которая пыталась доказать свои права на поле у подножия гор, возле Феста, на которое покушался некий Стратоник, переселенец из Аргоса. Предки Калисты прибыли сюда вскоре после Катаклизма, и она подробно перечисляла всех своих праотцов, владевших клочком земли, который хотела сохранить за собой, но не в силах была обработать. У нее имелись сыновья, но по малолетству в поле пока не работали. Стратоник же упирал на то, что еще неизвестно, доживут ли дети до возмужания, а если и вырастут, то останутся ли на земле? Не погонятся ли за безбедной жизнью писца, не поманит ли их неверная удача воина и морехода? Да и во что превратится поле Калисты через год-другой, если она не найдет себе мужа?

Вдова принесла свои слезы к подножию моего трона незадолго до того, как явились корабли из Афин...

Нет, не надо об этом думать. Лучше хоть немного поспать перед завтрашним днем.

Я сложил в ящик свитки и пошел прочь из хранилища.

Интересно, что нужно от меня жрецу Диониса?

Бромий. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

-Бромий, жрец Диониса с Наксоса, - торжественно объявил Калимах.

Жрец вошел в зал. Черноволосый, с густой, окладистой бородой, высокий, крепкий, облаченный в широкую бассару и небриду из шкуры пантеры, он - среди наряженных придворных и гепетов - напоминал горшок-хитр для похлебки, нечаянно затесавшийся среди дорогих ваз, но держался свободно и даже по-своему величественно. За ним шла маленькая женщина, закутанная с головой в покрывало.

-О, великий анакт Крита, Минос, - воскликнул жрец, и я сразу подумал, что имя Бромий дано ему не зря. Голос у него действительно был громкий, низкий и чуть-чуть хрипловатый, словно вырывавшийся из боевого рога. - Я не стану докучать тебе просьбами и требовать награды. Просто хочу вернуть нечто, по праву принадлежащее тебе. Ты потерял драгоценность на берегу острова Наксос, что еще называют Дией. А я ее нашел.

Не дожидаясь моего ответа, он повернулся, почтительно взял за руку женщину и осторожно снял с нее покрывало.

Это была Ариадна - в повседневном шафранно-желтом платье, которое она обычно носила, и в котором бежала с Крита в ту злополучную ночь, не накрашенная, с волосами, распущенными по плечам, едва подхваченными простой лентой - в обществе Бромия некому было прислуживать царевне. Но, несмотря ни на что, она была серьезна, спокойна и величественна, как изваяние богини.

Я не сразу осознал, что это означает. Ариадну предательски бросили на Дии?! Что случилось между Тесеем и моей дочерью по дороге?

Я попытался прочесть ответ на ее лице, но оно было неподвижным, словно у статуи Афины, совершенно немым, как только что вылепленная табличка, поверхности которой еще не касалось стило. Мертвым. Однако, я понял, что таится за этой маской - мы были слишком похожи с Ариадной и легко читали в душах друг друга. Все силы моей мужественной дочери уходили на то, чтобы скрыть свою боль, гнев и... страх. Она боялась возвращения домой, ко мне?

Я не смог усидеть на троне. Поднялся и, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, пошел к ней навстречу.

-Дочь моя! - прошептал я, заключая ее в объятия. - Возлюбленная дочь моя!

Ариадна осталась неподвижной и ничего не сказала. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, но я чувствовал, как напряжено ее тело - словно туго скрученный жгут. Я повернулся к жрецу:

-Ты, Бромий, сын...

-Сын Семелы, - подсказал мой гость, широко улыбаясь. - Имя отца моего мне неведомо. Но имя моей матери созвучно тому, что носила мать бога, которому я служу.

-Многомудрый жрец Бромий, сын Семелы! Ты вернул мне величайшее сокровище. Будь гостем моим! Да отведут тебе лучшие покои в моем дворце и позаботятся обо всем необходимом, чтобы ты мог отдохнуть. Вечером мы принесем жертву Дионису и устроим пышное пиршество в честь веселого бога и его служителя.

-Великий анакт, прости! - воскликнул Бромий. - Не мне, неотесанному деревенщине, перечить тебе, но день, в который мой бог с радостью примет жертву, наступит лишь через три дня... Я не смею противиться своему богу.

-И я не смею, - отозвался я, про себя подумав, что, и верно, мне лучше побеседовать с наксосцем наедине. - Тогда вечером я приглашаю тебя разделить со мной трапезу, благородный Бромий...

Я посмотрел на Ариадну и, почувствовав, как слезы подступают к горлу, поспешно приказал:

-Все могут удалиться!

Зала Лабриса быстро опустела.

Я взял Ариадну за руку:

-Пойдем, дочь моя ...

Вести разносятся по дворцу быстро. Придворные уже толпились в коридоре, с бесстыдным любопытством глазея на Ариадну. Она прошествовала мимо них, не накинув на голову покрывала, прямая и гордая, как богиня.

Но едва царевна оказалась в своих покоях, силы оставили ее. Закрыв лицо руками, она со стоном раненой львицы осела на пол. Я опустился рядом с ней на колени, глянул в перекошенное яростью лицо, и мне показалось, что сама Мегера, неукротимейшая из эриний, сидит передо мной.

-Прокляни его, отец!!! - воздевая к небу сжатые кулачки, выкрикнула она, глядя на меня воспаленными, сухими глазами. - Прокляни этого ублюдка гефестова недоноска и трезенской суки! Чтобы ему не доплыть до родного берега! Чтобы он достался на потеху финикийским пиратам!!! Пусть они позабавятся с ним вволю и напоследок затолкают редьку в его порванную задницу! Чтобы его оскопили в далеком Баб-или и приставили прислуживать раскормленным касситским бабам!!! Пусть мореходы во всех портах, спросив, где можно найти шлюху подешевле, услышат в ответ: тебе нужен Тесей!

Я и не думал, что моя, всегда сдержанная, дочь могла так браниться, и растерянно молчал. А она продолжала, временами судорожно, со свистом, втягивая воздух:

-О, Геката, моя многомудрая, ужасная мать! Услышь свою жрицу! Дай мне насладиться видом его позора! Я не хочу для него мучительной смерти, я молю: пусть бесчестье будет ему карой! О, Афродита! Путь он узнает, что значит любить и быть покинутым! Да потеряет сын афинского козла самое дорогое, что есть у него! Пусть все женщины, с которыми он разделит ложе, принесут ему лишь несчастья и страдания!

Она бесновалась, раздирая ногтями лицо, рвала волосы и одежду, колотила кулаками по полу - и не пролила ни единой слезинки.

Лучше бы она плакала! Мне становилось жутко, когда я слышал ее проклятия. Я слишком хорошо помню свою одержимость эриниями и знаю, как гневные богини съедают душу. Но что я мог сделать? Лишь терпеливо сидеть рядом, вслушиваясь в ее бессвязные речи. Постепенно я стал понимать, что же произошло на берегу Дии.

Бежав с Крита, на островах, подвластных мне, афиняне выбирали для ночлега пустынные побережья и малозаметные гавани. И на Наксосе-Дии стали в укромном месте. Мою дочь рано сморило сном. Ариадна не могла понять, почему суета сборов не разбудила ее. Может быть, вечером Тесей примешал в питье сонного отвара? Или причиной тому была усталость и палящее солнце?

Она не знала, почему с ней обошлись, как с простой заложницей. Еще вечером Тесей был с ней приветлив, а утром, проснувшись, Ариадна увидела лишь парус в море. Поняв, что ее бросили, моя дочь решила вернуться в Кносс и во что бы то ни стало покарать Тесея.

Я смог понять: афинянин не хотел ее смерти. Он оставил ей пищи и питья на несколько дней, не подумав, что моя дочь никогда надолго не покидала дворца, и даже если это случалось, целое полчище служанок неотступно сопровождало царевну. Может быть, мужчина бы не погиб в лесах Дии, но неопытная женщина?!! По счастью, Ариадне повезло.

Она собралась, было, разжечь костер и набросать в него сырых веток, чтобы дым привлек внимание проплывающих кораблей, но вовремя одумалась: мореходы могут продать красивую молодую женщину в рабство. Тогда Ариадна решила, взяв пищу и воду, двинуться вглубь острова.

Трудно сказать, что могло ждать ее там, но в первый же день она набрела на алтарь Диониса, и бог позаботился о ней. Она так и сказала: "бог". "Да, воистину, Бромий был посланником моего филетора", - подумалось мне.

Прошло много времени, прежде чем Ариадна, излив свою ярость, заплакала, бессильно упав на пол. Я не мешал ей. Потом, когда она изнемогла, сам помог ей избавиться от тесного пояса, юбок и туники, уложил в постель, принес воды напиться, сел рядом и поглаживал ее по голове, пока моя несчастная дочь не уснула.

Дионис Лиэй. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

В свои покои я вернулся совершенно разбитым. Явившийся на мой зов раб подал мне кубок с неразбавленным вином. Я сделал пару глотков, опустился в кресло и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Хорошо, что сегодня не будет жертвоприношений и пира.

Вряд ли богам есть дело до Ариадны и Тесея. Нет ничего удивительного в том, что случилось - ни в том, что Ариадна влюбилась в Тесея, благородного, царственного мужа, отважного героя, готового бесстрашно принять смерть ради своего города; ни в том, что он, будучи в смертельной опасности, ухватился за любую возможность спасти себя и своих людей... Разве мне не приходилось поступать так же - там, под Нисой? Разве я не счел недостойным воспользоваться любовью Скиллы и бросить ее, едва утерял в ней нужду?

А на месте Тесея я бы тоже не взял Ариадну в жены. Каково жителю Аттики терпеть в доме властолюбивую и мстительную критянку? Да и моей дочери было бы с ним плохо... Видел я таких мужей на своем долгом веку.. Да вот хотя бы - его сородич, Дедал. Мне всегда было жаль его Навкрату, как бывает жалко птиц, которых держат в золотых клетках. Там они не ведают нужды ни в корме, ни в питье. Ими гордятся, их любят. А вот летать в клетке нельзя.

Скольких достойных мужей отвергла Ариадна, чтобы броситься в объятия к этому Тесею...

Кто-то вошел... зашелестел завесой у входа. Я оглянулся - распорядитель Дисавл. Ах да, разумеется, мне еще надлежит побеседовать с Бромием...

Кинув короткий взгляд на клочок неба, видневшийся в световом колодце (солнце, судя по всему, уже близилось к закату), я распорядился об ужине и подарках, которыми намеревался оделить гостя, и, едва брадобрей привел меня в порядок, велел подавать угощения и звать почтенного Бромия.

Тот не заставил себя ждать. Омытый, умащенный, облаченный в новую бассару с широкой вышитой каймой, он спокойно прошествовал к столу и, почтительно приветствовав меня, опустил свое грузное тело в дорогое кресло. Наверное, так же невозмутимо, по-хозяйски, усаживался он за столы простых крестьян Наксоса на деревенских праздниках. Раб наполнил наши кубки и положил перед нами куски мяса.

-Восславим же Гестию, хранительницу моего очага, и великого бога Диониса, могучего и всевластного, - произнес я, совершая щедрое возлияние. - Я пожертвую твоему святилищу богатые дары. Но сейчас, жрец Бромий, сын Семелы, я хочу наградить тебя. Ты вернул мне сокровище, которое я ценю дороже собственной жизни.

Дисавл неслышно поднес мне золотые браслеты и каменный кубок работы самого Дедала, один из наиболее любимых мною, с изображением Лиэя, играющего с кошкой. Я протянул дары жрецу. Он с достоинством поклонился:

-Такие сокровища пристало преподносить богам и царям, - произнес он. - Весть о твоей щедрости, как и о том, что ты умеешь быть благодарным, Минос Зинаид, достигла даже дальних пределов Ойкумены! И теперь я вижу, что и за малую услугу ты платишь щедро, словно не земной владыка, но небожитель, равный по богатству самому Аиду Плутону.

Бромий осторожно взял в руки кубок, увидел резьбу и с удивлением поднял брови:

-Клянусь моей матерью, Дионис здесь - как живой!!! Кто же тот искусный мастер, не сам ли Гефест?

-Его зовут Дедал, - заметил я.

-Дедал Афинянин? - удивился жрец. - Как удалось ему сотворить этот кубок? Он никогда не видел Диониса таким. Ему это не дано. Ты, великий анакт, должно быть, стоял за его спиной и направлял его руку.

-Почему ты решил? - усмехнулся я.

-Потому что ты из тех, кто может разглядеть этот лик моего бога, - невозмутимо ответствовал Бромий. - В тебе есть что-то от Орфея, сына Аполлона. Он говорил мне о светлом юноше, стройном и сильном, словно виноградная лоза. Остальные видят или могучего мужа, или изнеженного юнца, или вовсе развеселого и буйного сатира, толстого, как винный мех.

Бромий явно походил на эту ипостась своего бога.

-А каков истинный облик... - мне хотелось назвать имя другой женщины. Мой Дивуносойо был сыном Персефоны, - ...сына Семелы?

Я улыбнулся, чтобы предательски дрогнувший угол рта не выдал меня.

-Все, - просто ответил Бромий. - Дионис многолик, и каждый видит в его обличии то, чего ищет. Вот ты, например, ищешь наставника, который бы вывел тебя из мира мертвых к миру живых. А Орфей искал проводника в царство мертвых. Вам обоим был нужен сын Персефоны, Загрей, Дионис Хтоний, несущий тайное знание, похожий на вино в твоем кубке, утоляющее жажду и не туманящее разум. Не так ли?

И Бромий весело посмотрел на меня лиловыми, словно виноградины, глазами. Левый глаз слегка косил. У меня дыхание перехватило. Как я мог не признать его сразу?!

-Неужели ты... - едва слышно прошептал я. - Сам?!!

-Я так и знал, что надолго маской тебя не обманешь! - ответил Бромий (Дионис? Дивуносойо? Лиэй? - я не знал теперь, как его называть), смеясь, и провел рукой по лицу. Грубоватые черты задрожали, расплылись и сквозь них проступили другие, до боли знакомые, бережно хранимые в сердце. Я уставился на него. Лиэй улыбнулся, как ни в чем не бывало взял свой кубок, отхлебнул:

-Замечательное вино. Тефринское?

-Да...- я был благодарен ему, что он продолжил разговор, словно ничего не произошло. Глупо полагать, что столько лет спустя после нашего расставания в его сердце осталось что-то, кроме воспоминаний о смешном юнце, превратившемся в нелепого старика, который все еще влюблен в вечно юного, многоликого бога.

О, Минос, сдержи свое не в меру горячее сердце, забудь о былом! Вот тревоги сегодняшнего дня - займись ими. Не рушь воспоминаний, бережно хранимых на самом дне шкатулки твоей души. Они стары и хрупки, словно засохший цветок, рассыплются от неосторожного прикосновения - и не останется для тебя даже тени былого, которой ты можешь тешиться наедине с винным кувшином.

Лиэй отрезал кусок мяса от хребтины, лежавшей перед ним на каменном блюде, посмотрел на меня, укоризненно покачал головой:

-Ты снова ничего не ешь!

И добавил, глядя мне в глаза:

-Напрасно, Минос. Человек, утоливший свой голод, полон сил, а когда ты голоден, разум твой затуманен отчаянием.

Я усмехнулся и тоже занялся угощением. Есть мне не хотелось, и пока я расправлялся со своим куском мяса, Лиэй успел отдать должное и жаркому, и сыру, и медовым пирожкам. Наконец, Дионис насытился, и раб подал нам омовение для рук, поспешно унес объедки со стола и наполнил наши кубки вином из кратера.

-Ты можешь отослать рабов, великий анакт, - произнес Дионис. - Думаю, мы обойдемся без виночерпия и флейтисток.

Я покорно приказал всем удалиться, и Дионис продолжил:

-Зная тебя, Минос, полагаю, ты весь извелся от нетерпения, желая узнать о том, как я нашел твою дочь. Вряд ли я поведаю тебе многое о путях, приведших ее на Дию: твоя дочь скрытна и не стала мне рассказывать правду о том, какая судьба привела ее на мой остров. Я нашел ее в лесу. Она выбрела к моему алтарю (наверное, и на Крите крестьяне ставят такие камни в лесах и рощах, а на Наксосе их превеликое множество. Там меня чтят более других богов), упала на колени перед ним и воззвала к богам. Знаешь, я был удивлен, увидев в такой глуши женщину в столь роскошном платье, а едва она повернулась ко мне, сразу понял - это твоя дочь. Наверное, тебе не раз говорили, сколь разительно сходство между Ариадной и богоравной Европой? Я подошел к ней и заговорил. Убедившись, что я не стану злоупотреблять ее беспомощностью, Ариадна назвала свое имя и пообещала награду, если я доставлю ее к тебе. Я поклялся чревом своей матери, что помогу ей, потом взял ее на руки и отнес в свою хижину, чтобы она смогла подкрепить силы пищей и сном. А наутро мы отправились в город, чтобы сесть на первый критский корабль, идущий к родным пределам.

-И как она объяснила тебе, что с ней случилось?

-Сказала, что ее принудили покинуть твой дворец. Что афиняне под предводительством Тесея удерживали ее на корабле как заложницу и оставили на берегу, едва убедились в собственной безопасности. - Лиэй лукаво усмехнулся. - Я сделал вид, что поверил, хотя не знаю, какими путями можно было принудить царевну покинуть твой дворец. Ей не хотелось, чтобы я знал: она сама бежала из дворца. Влюбившись в Тесея, должно быть. И еще в одном я не сомневался: ты ничего не знал об этом, или даже противился этой любви.

Я только сейчас заметил, что мои пальцы выбивают частую дробь по подлокотнику, и сжал их в кулак, чтобы не выдавали моего волнения. Зачем? Лиэй, знавший меня до самого дна моей души, делал вид, что не видит следов моих волнений, словно я сидел перед ним на троне, безмолвный и неподвижный, а он говорил перед лицом анакта Крита.

-Все так. Доверься она мне - я не стал бы противиться их браку, хотя умом понимаю: они не были бы счастливы.

Лиэй вздохнул:

-Не стану скрывать: когда я вез Ариадну на Крит, то опасался, что ты велишь покарать ее, как предательницу. Но вижу, ты не схож нравом со своей матерью.

-Ты в чем-то можешь упрекнуть мою мать?! - выкрикнул я раздраженно и злобно, не сумев сдержать напряжения. Но Лиэй ничуть не смутился:

-Мне известно, что она готова была предать тебя смерти в первый год твоего царствования, ибо для нее держава всегда была важнее, чем родная кровь. Твоя дочь бежала с сыном врага...А еще мне показалось, что Катрей, сидевший подле тебя, был возмущен твоим милосердием.

Хотел ли Лиэй задеть язву в моей душе, или это вышло без умысла, но в ответ я бросил угрюмо:

-Катрей был зачат в дурное время. Может, ты слышал, что в ту пору на мне было проклятие Пасифаи, и я наполнял женское лоно не семенем, но скорпионами и змеями. Этот ублюдок точно порожден одним из этих гадов!

Дионис сокрушенно покачал головой и скривил губы в горькой усмешке:

-Похоже, из всех отпрысков твой наследник наиболее горячо любим тобой.

-Да, это так. Я с радостью бы передал власть в руки Девкалиона, если бы не знал, что узы крови не остановят Катрея на пути к власти. Его ничто не остановит!!! Тебе ведь приходилось слышать, что он чуть было не лишил жизни свою дочь Аэропу, застав ее на ложе с каким-то знатным паросцем?!

Лиэй недоуменно воздел брови:

-Вот как? Я слышал, он продал Аэропу в рабство.

-Продал, потому что рядом с ним оказался добросердечный Навплий, торговец. А собирался зашить в мешок и бросить в море. Навплий купил мою внучку за бесценок... Правда, потом позаботился о девушке, как о царевне, и нашел ей мужа - Атрея из Микен. И все же, когда до меня дошла весть, как Катрей обошелся со своим семенем... - я в гневе сжал кулаки, шумно перевел дыхание и не закончил фразы, оборвав ее на полуслове.

Потом продолжил:

-Когда-то давно жрец Аполлона сказал: Катрею суждено погибнуть от руки одного из своих детей. Теперь я верю: так и будет, тем более, что его сын Алтемен - горяч и безудержен, словно Арес или Посейдон!

Лиэй покачал головой:

-Потому дети Катрея живут на Родосе?

Я кивнул.

-Может быть, хотя бы к Алтемену и Апемосине боги будут более благосклонны, чем ко мне и Катрею...

И зачем я говорю ему об этом? Лиэю все равно. Сетующий старик утомителен... Но я продолжаю - так, словно его передо мной нет, и на столе - лишь всегдашний мой собеседник, наполненный добрым тефринским вином:

-У меня сердце сжимается от ужаса, когда я думаю, что ждет Ариадну, едва я умру. Будто мало ей горечи от предательства любимого и насмешек толпы. Осса и без того трубит, что моя дочь не нашла себе мужа не потому, что ее сердце не отозвалось на любовный призыв многих достойных мужей, а потому, что нет таких глупцов, которые взяли бы в дом потомство кносского паука, скорпиона в женском обличии!

Дионис встал, подошел ко мне, положил руки на мои плечи.

-Прости! - прошептал я. - Я становлюсь стариком, Лиэй... Ворчливым стариком, который утомляет слух гостя своими сетованиями.

-Мне не привыкать, - рассмеялся мой возлюбленный. - Минос, пойми же, это ты полагал, что мы в разлуке. Но неужели ты думал, что я могу просто так оставить тебя? И разве такое возможно - подумать, будто я могу не любить тебя, что бы с тобой ни случилось?

Руки его нежно заскользили по моим плечам, и я почувствовал на своей щеке его дыхание:

-И ты зря полагаешь, что я могу посмеяться над тобой. Да, ты походил на старика - в тот миг, когда поднялся и поспешил навстречу Ариадне. Вот тогда ты был старик, дряхлый старик, клянусь чревом матери моей, Персефоны! Сгорбленный, и ноги волочил по полу, и руки у тебя тряслись.

Он наклонился ко мне, и его щека почти коснулась моей:

-И в сердце моем родилась такая нежность, которой я не знал ранее. Ты - словно вино, Минос, с годами становишься все лучше.

Я зябко повел плечами и отвел его руки:

-Наша любовь была давно и она подобна прошлогоднему солнцу. Когда-то оно грело, но воспоминания о нем не помогут в пору зимних дождей. Я благодарен тебе за то, что ты был, и готов до конца своей жизни приносить тебе щедрые жертвы за спасение от смерти моей дочери. Но пути наши идут розно. У тебя свои дела, и тебе нет дела до моих забот.

Лиэй не обиделся, лишь задумчиво покачал головой:

-Как знать... Я не стал бы так поспешно отвергать мое участие, Минос.

Он поднялся с кресла, подошел ко мне и снова осторожно обнял за плечи.

-Дивуносойо! - с отчаянием выкрикнул я. - Ты вправду со мной, или я снова разговариваю с ойнойей? Может быть, Ате играет моими волосами?

-Ты хочешь других доказательств? - прошептал он, отыскивая губами мои губы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меня разбудил птичий гомон и солнечный свет: я проспал дольше обычного. Лиэй лежал рядом, лениво, как большая кошка, поигрывая моими волосами. Моя голова покоилась на его руке, и я чувствовал, как пульсирует кровь в его венах.

Я опустил ресницы, пытаясь снова связать в единое целое рассыпающиеся знаки недавнего блаженства: тепло и запах его тела, прикосновения рук и губ, прерывистое дыхание, солоноватый вкус на губах...

-Ты уже не спишь? - лениво промурлыкал Лиэй.

Вместо ответа я лишь подвинулся к нему ближе, прижался к его теплому боку. Мне не хотелось вставать. Снова надевать на себя личину невозмутимого, сильного, многомудрого царя, идти в совет, обдумывать грядущую войну, показывать, что дух мой силен и несгибаем, словно добрый бронзовый клинок...

Рядом с Лиэем я могу быть слабым и не бояться вызвать презрение, получить удар в спину. С кем еще я могу позволить себе такую роскошь? Есть ли то место, где можно быть только собой? Для меня - вот оно, на груди моего возлюбленного.

-Ты так радостно улыбаешься, Минос. О чем ты сейчас думаешь?

Я смутился.

-Ни о чем...

О, златоволосая Афродита Урания, прекраснейшая из богинь, ты благосклонна ко мне, раз позволила на исходе жизни снова обрести счастье!

-Мне кажется, я знаю, как помочь Ариадне, - произнес Лиэй, садясь и откидывая назад светлые волосы. - Конечно, это не исцелит язвы в душе твоей дочери, но, во всяком случае, покажет всем и каждому, что ни твоей, ни ее чести не нанесено урона.

-Не нанесено урона чести женщины, которая самовольно бежала с мужчиной, а он бросил ее? - скривил я губы в невеселой усмешке.

-Бросил не по своей воле! - азартно блеснув глазами, воскликнул Дионис.

Я не понял его замысла:

-Хотел бы я знать, по чьей же?

-По моей, - спокойно произнес Дивуносойо. - Это я, Дионис, сын Зевса, олимпийский бог, приказал ему оставить царевну на Наксосе - потому, что полюбил ее!

-Кто в это поверит? - хмыкнул я.

-Всякий - после того, как Ариадна станет моей женой, - отозвался Лиэй. - Отдай мне свою дочь.

Мне не пришло в голову столь простое решение. Был ли у Ариадны лучший выход? Стать женой бога, и какого бога!!! Мне ли не знать, сколь хорошо рядом с ним! Тем более, я скоро умру... Умру, оставив Ариадну в заботливых руках Диониса. Вот только одна мысль, словно крохотный уголечек, обожгла мне сердце: мне приходилось делить моего Дивуносойо с другими, но никто из них не был столь дорог моему сердцу, как Ариадна. И именно с ней мне не хотелось делить моего Дивуносойо! Ревность захлестнула меня, но, отогнав ее, я радостно воскликнул:

-Да, лучшего я и не желал бы! Но отчего ты не сказал мне об этом вчера, когда я сетовал на судьбу и тревожился о дочери?

Лиэй удивленно вскинул брови:

-Да потому, что я вчера не собирался жениться на ней! Эта мысль пришла мне в голову только что!!!

Прямолинейность Лиэя иной раз причиняла мне мучения, словно остроотточенный клинок. Я переплел пальцы рук и захрустел косточками. А он беззаботно улыбнулся и продолжил:

-Я пробудился, посмотрел на тебя спящего, вспомнил, как Ариадна спала в моей хижине, и вдруг решил: я ведь могу взять твою дочь в жены и тем развязать все узлы, которые Ариадна напутала на нитях ваших жизней.

-Зачем ты мне это сказал?!

-Про что? - не сразу понял он. - Про то, что не собирался жениться? А тебе хотелось бы услышать ложь о том, как я полюбил ее, едва увидев? Разве ты бы поверил?

Лиэй смотрел мне прямо в глаза. Произнес тихо, словно размышляя вслух:

-Ты хотел бы поверить в это! Нет, Минос, я слишком люблю тебя, чтобы лгать, и я не буду убеждать тебя, что замечал во взглядах Ариадны любовь ко мне. Может быть, будучи весьма сходной с тобой нравом, она и полюбит меня так же страстно, как ты. Но для этого должно пройти время, а нам надо торопиться.

Лиэй помолчал, как мне показалось, собираясь с духом, и докончил безжалостно:

-Ариадна еще не знает, что понесла от Тесея. Но я-то знаю наверняка!

Мне стало холодно.

-Откуда тебе знать?! - воскликнул я.

-Мне это дано. Ты чувствуешь, что кто-то скоро умрет, а я - зарождение новой жизни, - спокойно произнес он.

-Почему ты не сказал об этом вчера?! - я был готов ударить его.

-Вчера меня больше заботили другие помыслы. - Лиэй обнял меня, прижал к себе - ласково, как мать, утешающая ребенка. - Но не тревожь свое сердце. Я возьму ее в жены, увезу с Крита. Я стану ей защитой от пересудов и буду заботиться о ней и ее детях. Отчего ты встревожился?

-Меня страшит брак без любви, - прошептал я, нервно стискивая пальцы.

-Может, Афродита благословит наш союз, и любовь взрастет в наших сердцах, подобно многогроздной лозе, - беспечно засмеялся Лиэй. - А если этого не случится, что же? Я - из тех мужей, которые могут подарить жене свободу. В обмен на свою собственную.

Он обнял меня:

-Почему ты полагаешь, что у нас все будет так же плохо, как у тебя с Пасифаей? Разве иные пути, отличные от тех, что ведут Ариадну ко мне, привели тебя в объятия Дексифеи? Или ты не сетовал иной раз в сердце своем, что желал бы видеть на месте Пасифаи благородную дочь Огига? Или ты не был с ней счастлив?

Я кивнул и слабо улыбнулся. Лиэй был прав. Это сейчас, когда он был подле меня, я понимал: те, другие, являлись лишь слабой заменой ему. Так младенец, до времени отлученный от материнской груди и терзаемый голодом, берет в рот тряпочку с жеваным хлебом и поневоле довольствуется ею. Что же, такие дети тоже вырастают и живут. И я прожил... Просто мне хотелось, чтобы Ариадна оказалась счастливее своего отца. Не получилось...

-Не говори Ариадне, что она беременна, - попросил Лиэй. - Ей этого не надо знать. Но поторопись со свадьбой. А я попрошу Илифию, чтобы она, насколько возможно, задержала срок родов. Тогда все поверят, что это мой ребенок. Ну же, Минос, ты слышишь, что я тебе говорю?!

Да, возлюбленный мой. Я уже успокоился. Я слышу твои слова. "Ты можешь умереть спокойно, любимый". - Ты не сказал этого, но я услышал.

Я взял его руку, прижал к щеке:

-Спасибо, Лиэй.

-Я люблю тебя.

Я скоро умру. Это так легко, когда ты счастлив.

Ариадна. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Когда я пришел к Ариадне, она уже давно поднялась. Облаченная, как подобает царевне, моя дочь обходила ткацкий стан - продевала уток меж нитей основы - и, спешно бросив свое дело, склонилась в почтительном приветствии:

-Да пребудет с тобой милость богов, отец.

Я улыбнулся:

-Они не оставляют меня, моя царственная дочь. И я полагаю, что среди их помыслов и ты не обойдена вниманием.

Она стояла, опустив глаза, сосредоточенно изучая узоры на мозаичном полу. Мне было бы проще сообщить ей ту весть, что я принес, если бы она не была столь напряжена. И потому я произнес:

-Не тревожься, Ариадна. Не оставляй своих трудов. Я рад видеть тебя у ткацкого стана. Коли ты принялась за обычные дела, смею надеяться, что вскоре в твоем сердце восстановится былой покой.

-О, благодарю тебя!

Ариадна с видимым облегчением снова занялась своей работой. Так было всегда, когда на сердце моей дочери было тревожно. Хитрые переплетения нитей приводили в порядок ее помыслы, умеряли гнев и волнения.

Я взмахом руки приказал служанкам оставить нас наедине, подошел к креслу и опустился в него. Сейчас мне было хорошо видно сосредоточенное лицо дочери - нахмуренные брови, упрямо поджатые губы.

-Неужели ты чувствовал, что я вернусь? - пробормотала Ариадна, не отрываясь от своего занятия.

-Почему ты так решила?

-К моему полотну никто не прикасался, - горько усмехнулась она.

-Просто я забыл распорядиться, а служанки, видимо, не решились ничего трогать в твоих покоях без моего позволения. Я не думал, что вновь увижу тебя. Еще меньше ждал, что увижу вот так. И хвала Дионису, что он помог тебе вернуться.

-Хвала всеблагому богу! - истово отозвалась Ариадна. - Он и тебе открылся?

-Да.

Значит, она знала, кто спас ей жизнь.

Мы снова замолчали. Я никак не мог приступить к разговору о грядущем замужестве. Хотелось узнать, что у нее на сердце.

-Ты выглядишь суровой и озабоченной... Былое все еще гнетет тебя?

Ариадна отрицательно покачала головой, взяла челнок с нитью другого цвета.

-Мне довольно знать, что ты отомстишь за унижение, пережитое нами. Тебе ведомо, отец: никогда не заботили меня войны и сборы даней. Мое дело - дворец и мир в доме моем. А во дворце многое изменилось, - в голосе дочери я уловил слабые признаки раздражения. - Меня не было всего дюжину дней, а Катрей уже все забрал в свои руки.

Я рассмеялся:

-О, царевна, не успела ты прийти в себя после долгого и опасного пути, а уже свиделась со своими "глазами и ушами" и обеспокоилась моей судьбой! Поверь, у тебя нет причин винить Катрея, - успокоил я ее. - Разве не берет он то, что ему принадлежит по праву?

-Или ты уже умер?! - вспылила Ариадна. - Повсюду шепчутся, что ты постарел, что пора передать корону молодому анакту, что ты нерешителен и страшишься Афин, потому не стал преследовать Тесея! А теперь, когда я вернулась...

Она яростно сдвинула брови, но так и не отвлеклась от своего рукоделия, продолжая раздраженно подбивать нитки.

-...Катрей недоволен, что ты не покарал меня за предательство!

Голос ее дрогнул, и она, закусив губу, сделала вид, что ничто не волнует ее больше ткацкого стана, потом продолжила тихо и печально:

-Хотя, как еще можно назвать мой поступок?! - она смахнула набежавшую слезу. Я сделал вид, что ничего не замечаю. Ариадна не любит выказывать свою слабость - еще больше, чем я.

-Бедное дитя мое, - вздохнул я. - Ты просто выполнила то, что велели боги! Не терзай свое сердце, и запомни: я не страшусь шепота за спиной! И тебе не стоит думать об этом, чего бы ни надувала в людские уши безмозглая Осса-Молва, особенно сейчас.

Ариадна передернула плечами и не ответила.

-Ты ведь решила держаться так, словно ничего не произошло? И я не мог бы дать тебе более мудрого совета, царевна! Твердо иди своим путем и помни: моя любовь не оставит тебя, и, доколе в силах моих, я позабочусь о твоей защите.

Ариадна кинула уток, вздохнула, все еще не глядя на меня.

-Боюсь, у меня не хватит сил, отец...

Я подошел к дочери, обнял ее.

-Хватит, дитя мое. Ведь ты - дочь Миноса, Критского Паука.

Ариадна грустно усмехнулась, спрятала лицо у меня на груди.

-Я виновата перед тобой, отец... - прошептала она. - Мне кажется, я убила тебя. Долгие годы я заботилась о твоей жизни, и поверь: не смятенный дух говорит мне пустое! Я чую вонь измены, хотя покуда не вижу, откуда идет этот смрад. Во дворце умышляется зло против тебя!!!

-Пустое, Ариадна, - ласково произнес я.

-Ты не хочешь слушать меня, отец!!! - с отчаянием выкрикнула Ариадна и все-таки разрыдалась.

Я обнял ее, поглаживая по вздрагивающим плечам и волосам:

-Дитя мое, перестань мучить себя страхами и подозрениями, не терзайся угрызениями совести. Не о моей судьбе надлежит тебе думать сейчас, а о собственной.

-Отец! - воскликнула Ариадна, и в голосе ее послышались слезы. - Не разрывай мне сердце! Это невыносимо - вспоминать о том позоре, которым я сама покрыла себя!!! И...

-И о любимом, который тебя покинул? - докончил я.

-Как ты бываешь жесток.., - простонала Ариадна, утыкаясь лицом в мою грудь.

-Ариадна, - ласково произнес я, - ты не сможешь залечить эту рану, пытаясь не думать о ней и ища забвения в пустых дворцовых заботах. Мне ли не знать?! Разве не покидал меня тот, кто мне дороже всех на свете? Разве не терзался я мыслями о том, в чем моя вина, почему я не удержал своего возлюбленного?

Ариадна перестала всхлипывать.

-Да, я забыла... наши судьбы похожи. Ведь тебя тоже бросил тот, кого ты любишь? Что же, может, и мне стоит идти теми путями, что проторены моим отцом. И как ты пережил этот позор?

-Боль утраты, дитя, только боль утраты, - поправил я Ариадну. - Я не считал, что Дивуносойо опозорил меня, не заботился о том, что скажут люди... Я оплакал свою потерю и нашел утешение в новой любви.

Ариадна подняла на меня недоуменный взгляд. Что было непонятно ей в моих словах - как брошенный возлюбленный может не считать себя опозоренным? Или как можно искать утешение в новой любви?

Но недоумение в ее глазах тотчас сменилось изумлением.

Я знаю, что она увидела. Сегодня утром вместо унылого облика постаревшего до времени мужа зеркало отразило сияющие глаза юноши. Мне даже показалось, что морщины вдоль рта стали не так заметны, а резкие черты лица чуть-чуть смягчились. О, Афродита Урания! Ты знаешь: когда смертный получает дар из твоих рук - о чем бы он ни думал, как бы он ни был озабочен - ему не дано скрыть от окружающих знак твоей милости. Ариадне ли не знать, что означают эти перемены? Сколько раз она посмеивалась надо мной, снова и снова уязвленным стрелой Эрота!

Глаза дочери стали колючими и холодными, тело напряглось.

-Как я могла забыть? Он вернулся и снова поманил тебя?! - желчно спросила она. - И ты, словно пес, бросился к нему, забыв о гордости? Ты - анакт величайшего в Ойкумене царства?!

-А ты... не бросилась бы следом за Тесеем? - язвительность дочери болезненно задела меня, и я с готовностью воздел свой скорпионий хвост с ядовитым жалом - прежде чем подумать, насколько разумным будет ответить ей тем же.

Смуглое лицо Ариадны стало землистым, черты исказились от невыносимой боли, на глазах снова выступили слезы и, набухнув, побежали по худым щекам. Она стиснула виски мелко дрожащими пальцами и потом, немного опомнившись, отчаянно затрясла головой:

-Нет!!! Нет!!! Разве только, чтобы убить его... невыносимо...

Сделав над собой еще одно усилие, Ариадна стиснула зубы, до синевы под ногтями сжала пальцы.

-Что же в нем такого необычного, в твоем Лиэе?

-Он любим мною.

-Морок!!! - зло прошипела Ариадна. - Ни один.., ты слышишь, отец... ни один!.. Не стоит так дорого!!! И твой Лиэй - тоже!

-Жаль, что ты столь презираешь мужей, ибо сегодня один достойный юноша просил отдать тебя ему в жены.

-Достойный юноша?!!! - яростно сверкнула она глазами и тут же стиснула виски руками, отошла в сторону и прижалась лбом к стене, пытаясь остудить пылающую голову. - Коль ты считаешь его достойным, то, верно, мне будет за ним покойно.

Ариадна повернулась ко мне лицом - все еще мокрым от слез, но уже холодным и рассудительным.

-Ты выбирал мужей и жен для всех моих сестер и братьев. Ты искал для них тех, с кем они в покое могут прожить долгие годы. Ничто другое не тревожило тебя...

Она попыталась улыбнуться и кивнула:

-Я доверяю тебе, отец. Я согласна. Надеюсь, он не попрекнет меня былым.

-Ты даже не спросила имени своего будущего мужа! - в отчаянии прошептал я.

-Мне сейчас неразумно выказывать норов. Ты прав, мне надо искать мужа. Я не вижу иного разумного выхода для себя. Не бойся, я буду благодарна ему.

Ариадна приблизилась, погладила меня по лицу горячими, мокрыми ладошками:

-Коль это успокоит твое сердце, скажи: так как же его зовут? Не Эммер ли это, с Анафы?

-Нет, дитя мое. Это твой спаситель, Дионис.

Ариадна отвела взгляд, закусив губу в кратком раздумье, и я видел, как покачивает она головой, но не смеет возразить, а потом склонилась передо мной и произнесла с достоинством, подобающим царевне, и покорностью, приличной почтительной дочери:

-Я согласна стать его женой, отец, и благодарна тебе за заботу.

Эгей. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Близнецов)

Свадьбу Ариадны и Диониса отпраздновали пышно и шумно. Жених, явившийся всем в виде Диониса Кироса - статного чернобородого мужа в венце из виноградных листьев, выглядел истинным сыном Зевса. Величественный и сдержанный, немногословный, но мудрый, он был истинным анактом рядом с моей дочерью. Ариадна, целомудренная и неприступная, как Паллада, восседала рядом с ним, и на губах ее играла едва заметная торжествующая улыбка гордой избранницы божественного жениха. Она выказывала свою радость и приязнь к Дионису. Но мне повсюду чудилась ложь. Спустя несколько дней я спросил у служанки, довольна ли ее госпожа браком и любима ли она супругом? Та с готовностью ответила, что Дионис ласков и обходителен с моей богоравной дочерью, но утром их ложе бывает едва смято, как будто Ариадна и Кирос прожили в браке многие годы.

Да и сам я, встречаясь взглядом со своей дочерью, видел в ее глазах небывалую доселе усталость и покорность судьбе - и только. Я молил Афродиту, принося ей щедрые жертвы, ниспослать им любовь и уповал на целительную силу времени.

С Лиэем мы, по существовавшему меж нами уговору, встречались только на людях. С той самой поры, как я передал ему согласие Ариадны на брак, он относился ко мне с почтительностью, приличествующей зятю царственного тестя.

Едва закончились свадебные торжества, я стал готовиться к войне с Афинами.

Узелки, затянутые на нити моей жизни, рвались один за другим. Накануне моего отъезда я узнал о гибели Эгея. Это случилось около полудня, когда Гелиос вывел свою колесницу на проторенную дорогу, и его лучи падали отвесно на землю. Мы приносили жертвы Зевсу, Аресу и Посейдону. Внезапно небо опрокинулось на землю, стремительно понеслось на меня, я взлетел над морем и заскользил над его виноцветной гладью, как сокол.

Позади уже остались Киклады, Эгина, и я видел знакомый до боли берег - корабли в гавани Пирея, людей, повозки, ползущие к Афинам, неприступный акрополь. Я опустился на стену крепости и увидел Эгея.

За эти годы афинский басилевс, сын смертных, постарел. Волосы его, некогда густые и русые, стали белыми - такими же, как мои, а когда ветер взъерошивал их, то мелькала розовая кожа на голове. Его мощная спина сгорбилась, а мускулистые плечи поникли, но я охотно верил, что этот человек еще крепок и подвижен, и невольно попытался вспомнить, сколько же ему лет. Кажется, без малого восемь девятилетий. Старый лев.

Басилевс стоял, опираясь на трость, и внимательно вглядывался вдаль, в сторону Пирея.

На стену поднялся молодой слуга с креслом и скамеечкой для ног. За ним спешила девушка с большим опахалом.

-Господин мой, сядь, твои ноги уже не столь сильны, чтобы ежедневно утомлять их, простаивая от рассвета до заката на стене, - с поклоном произнес юноша.

Эгей повернулся к нему.

-Дитя, - хриплым, но все еще властным голосом произнес он. - Дитя... Твои глаза острее моих. Постой рядом со мной. Ты скажешь мне, если появится корабль, на котором отправился к Миносу на Крит мой сын.

-О, великий анакт, - ответил юный слуга, - в Пирее ждет гонец. Едва корабль появится, он устремится сюда, и ты будешь знать о возвращении твоего сына ранее, чем корабль пристанет к берегу!

-И все же, - произнес Эгей, - стой рядом и смотри. Твои глаза остры, как у сокола, ты увидишь, под белым или под темным парусом возвращается корабль.

Юный слуга почтительно склонился, но на лице его отразились раздражение и тоскливая обреченность. Похоже, не первый день ему приходилось всматриваться в морскую даль.

Эгей опустился в кресло. Девушка-рабыня привычно замахала опахалом над его головой. Никто не смел нарушать тишины. Басилевс Афин напряженно всматривался вдаль - и уже не первый день, судя по покрасневшим, слезящимся глазам под морщинистыми черепашьими веками.

И тут я увидел за его спиной безобразного старца с черными, зловещими крыльями. Скорбно опущенные углы рта, погасшие, словно подернутые пеплом, слезящиеся глаза, согбенная годами спина. В одной руке у него был чадящий потушенный факел, а в другой - кремневый нож.

Танатос... Бог смерти.

Семеня на слабых ногах, он подошел к Эгею и срезал с его головы жидкую прядь волос. Руки его старчески тряслись. Вот он увидел меня, усмехнулся беззубым ртом и согнулся в изысканном, церемонном поклоне. И вдруг игриво подмигнул, словно похотливый любовник, назначающий мальчику скорое свидание. На мгновение безобразные черты его лица изменились, в тусклых серых глазах мелькнул юношеский огонек, и мне подумалось, что коли Танатос не явился в мир старцем, то некогда был необычайно красив. Но от его юной прелести осталась лишь слабая тень. А потом он взмахнул крыльями и с проворством ласточки взмыл в радостное, по-весеннему голубое небо, стремительно описал над Акрополем петлю и исчез.

На море показался корабль. Эгей приподнялся в кресле, неловко вскочил, прихрамывая, поспешил к краю стены. Я невольно метнулся туда же.

Поднявшись на невысокий парапет между зубцами, Эгей стал вглядываться. Раб тоже напряженно уставился в морскую даль.

-Кажется, тот самый корабль, великий анакт, - неуверенно произнес он.

-А парус?! - хрипло спросил Эгей.

Мальчик приставил к глазу неплотно сжатый кулак:

-Я не вижу, анакт.

Но старик, чьи глаза с возрастом стали дальнозоркими, уже все разглядел сам.

-Темный!!! Темный парус... - прошептал он побелевшими губами. - Темный парус!!!

Он оглянулся, словно ища у кого-то поддержки, потом, закрыв лицо руками, глухо застонал и сделал шаг вперед, в пропасть...

Забыв о том, что я лишь бесплотный дух, я кинулся удержать его, но не смог: плечи старика выскользнули сквозь мои плотно стиснутые руки, и он грузно полетел вниз. Тело его глухо стукнулось о камни и, отскочив, покатилось вниз, под откос, бесформенное, окровавленное.

Мальчишка и девушка отчаянно завопили, призывая людей, а в моих глазах мир снова покачнулся. Я увидел вблизи корабль, разительно похожий на тот, что заходил в гавань Амонисса. Но это не был корабль Тесея! "Эгей ошибся..." - мелькнуло в голове. И я очнулся на ложе в своих покоях. Вокруг толпились слуги, суетился лекарь. Пахло кровью - должно быть, мне отворили жилу. Покосился на руку: действительно, она была перевязана.

-Анакт пришел в себя... - шелест многих голосов пронесся по покоям. Вопреки тревоге слуг, я чувствовал себя вполне бодро.

-Это не нездоровье. Боги говорили со мной, - властно объявил я и прикрыл глаза, вспоминая свое видение. Суета в покоях мешала. - Оставьте меня одного.

Все потянулись прочь. И только Ариадна не подчинилась, присела на край ложа. "Я же просил Лиэя увезти ее с Крита до моего отъезда!" - мне стоило больших трудов скрыть свое раздражение. Я взял ее маленькую ручку в свою ладонь:

-Сегодня погиб Эгей.

-Последний из узлов, что ты завязал тогда, после смерти Андрогея, - прошептала она.

-Он бросился со стены акрополя, - продолжал я. - Увидел корабль под темным парусом и решил, что это весть о смерти Тесея. Нелепо. Корабль был другой. Тесей наверняка войдет в Пирей под белым парусом. Эгей умер с сердцем, отягченным горем. Страшно думать, что ты пережил любимейшего из своих сыновей. Это я проклял его в те дни, когда бы мне усладило сердце его страдание. А сейчас...

-Ты простил его? - удивленно спросила Ариадна.

-Два девятилетия прошло, - пожал я плечами. - Или ты о Тесее?

-Нет, об его отце, - отозвалась царевна, но по ее враз изменившемуся лицу, я понял, что снова задел незажившую рану, и поспешил перевести разговор на другое:

-Завершили ли жертвоприношение?

Ариадна печально кивнула.

Жаль, что она, жена Диониса, захотела остаться на Крите до моего отплытия на войну. Мне было бы проще, если бы я не видел каждый день ее унылого лица и страдальческого взгляда.

-Говори, - вздохнул я.

-Много недобрых знаков, отец, - отозвалась Ариадна едва слышно. - Я тревожусь за тебя. Мало того, что ты лишился чувств, так и не принеся ни единой жертвы, ветер разметал дым костров: ни Посейдон, ни Зевс не приняли наших даров и молитв. Недобрые знамения не дают мне покоя. Их слишком много. Вчера ночью я видела тебя во сне.

-Твои сновидения, о, жрица Гекаты, - устало усмехнулся я, - никак нельзя оставить без внимания. Что навеяли тебе боги на этот раз?

-Я видела тебя крылатым, отец мой. Крылья острые и черные, как у стрижей или ласточек. Слишком длинные. Ты шел по дворцу, а они задевали пол, заставляя тебя сутулиться, и ты говорил мне: "Видишь, Ариадна, едва у тебя отрастают крылья, ты начинаешь понимать, сколь неуютно с ними на земле". Так, жалуясь, ты поднялся на крышу дворца и легко шагнул вниз. Расправил свои прекрасные и, в то же время, зловещие крылья и устремился ввысь, навстречу закатному солнцу. Ты ликовал, а мое сердце все более и более сжималось от тоски. И я крикнула тебе: "Куда ты, возлюбленный мой отец?! Не оставляй меня!" А ты со смехом ответил: "Не спеши!"

Ариадна помолчала и добавила едва слышно:

-Я проснулась в слезах.

-Слезы во сне, дитя мое, предвещают большую радость наяву, - отмахнулся я беспечно.

Ариадна высвободила запястье и до хруста стиснула пальцы рук. Бросила раздраженно:

-Радость?!!! Отец, сердце чует недоброе. Дурные знамения, тревожные сны...

-Добавь еще в знамения, что Эхекрат разболелся, - отмахнулся я, смеясь.

-Твой банщик Эхекрат? - охнула Ариадна. - Что с ним?

-Страдает животом. Да так сильно, что я повелел призвать врачевателей, опасаясь, не черная ли немочь сразила его. Правда, меня успокоили. Жаль только, что в поход со мной он никак не успеет.

Ариадна нахмурилась.

-И что ты решил?

-Что я могу решить? Не можем же мы задерживать отплытие из-за болезни банщика, - вздохнул я. - Возьму египтянина Хеви. Говорят, он не уступает Эхекрату ни искусством, ни силой рук.

Ариадна нахмурилась:

-Все одно к одному. Богам неугодно это плавание.

-Не надрывай мое сердце, дитя, и не заботься обо мне, - я не сдержал раздражения. - Я - в руках мойр.

Я помолчал, глядя в бледное, перепуганное лицо дочери и добавил:

-И это - сладко. Ступай. Я хочу отдохнуть перед пиром.

Ариадна тяжело вздохнула, но подчинилась...

Я проводил ее взглядом. Разумеется, жрица Гекаты знала, что мы видимся наедине последний раз, и, я надеялся, поняла, почему я так настойчиво старался отослать ее прочь. Из людей, что окружали меня, мне было тяжело прощаться только с Ариадной. И с Лиэем.

Он явился ко мне в покои после пира. Я лежал, притворяясь спящим, в ожидании, когда во дворце стихнет привычная суета. Мне хотелось в последний раз побродить по его залам и переходам, полюбоваться росписями, знакомыми с детства, и, может быть, если хватило бы смелости, спуститься в подвалы, туда, где, по неверным слухам, с незапамятных времен женщины совершали тайные жертвоприношения Бритомартис.

Возмущенный шепот юного Дисавла у входа заставил меня открыть глаза. Раб стоял в дверном проеме, запрещающее раскинув руки:

-Анакт уже спит, о, божественный! Не гневайтесь на меня, но он повелел никого не впускать к нему.

-Может, кто-то и поверит в эту ложь, - небрежно отмахнулся пришедший, властно отстраняя Дисавла, и я узнал голос Лиэя, - только не я. Он и в юности никогда не мог заснуть в эту пору!

Раб вынужден был сдаться. Дионис легко прошел в темноте через малую комнату и уверенно направился прямо ко мне. Притворяться было бесполезно. Я сел на ложе, подтянув колени к подбородку.

-Когда ты сердишься, - Лиэй попытался улыбнуться, - у тебя глаза в темноте сверкают красным - как у моей пантеры.

Он опустился на край ложа.

-Зачем ты пришел? - проворчал я.

-Проститься, - виновато улыбнулся Лиэй. - Я больше не увижу тебя живым.

-Завтра в Амониссе ты будешь провожать мои суда в поход, - сухо бросил я.

-Прощайся так со своими сыновьями! - прошипел Лиэй и осторожно взял меня за руку. Я рывком высвободил запястье.

-Ты же помнишь мою просьбу!!!

-Ариадна знает, где я, - спокойно отозвался Лиэй.

-Я не хочу становиться между вами! - воскликнул я.

-Сердце твоей дочери никогда не желало меня, - спокойно ответил он. - И она не желает посягать на то, что принадлежит тебе, Минос.

Я сорвался с ложа, в ярости прошелся по маленьким покоям:

-Она тебе это говорила?! Да, говорила, я знаю... Но что она может знать сейчас, когда дух ее в смятении и разум затуманен горем?!!! И какое имеет значение, любили мы с тобой друг друга, или нет, если я умру, в то время как у нее впереди целая жизнь?!!!

-Тогда какое имеет значение, проведу я эту ночь с тобой, или нет? - спросил Лиэй. - Ведь ты хочешь этого. И твоя дочь об этом знает. И я...

Он поднялся, и медленно, как ребенок, который собирается поймать бабочку, направился ко мне. Я рассмеялся этому сравнению. Возлюбленный мой, ты забыл? Я не бабочка, я паук.

-Разумеется, хочу. Но ты - муж моей дочери, и потому - забудь обо мне.

-А ты - сможешь забыть обо мне? - воскликнул он.

-Воды Леты помогут, - невесело усмехнулся я. - Прости меня, Лиэй. И уходи.

Он вздохнул устало, отступил назад, тяжело сел на край ложа, уронил голову на руки и затих. Я все еще стоял в стороне - в растерянности и боясь пошевелиться. Никогда доселе мне не приходилось видеть Лиэя таким беспомощным.

-Я уже забыл, как думают смертные, - глухо произнес Дионис и взъерошил волосы. - Но ответь, и спустя несколько лет ты бы так же прогнал меня прочь?

-У меня нет этих нескольких лет! - ответил я, смеясь. - И я надеюсь, что несколько лет спустя в ваших с Ариадной сердцах родится не только взаимная приязнь, но и любовь...

Я подошел к нему, заставил подняться, слегка подтолкнул к двери.

-Ступай, мой филетор, тот, кого желает дух мой более иных людей. Ступай, не рви мне сердце. Пойми: с тобой и Ариадной мне прощаться тяжелее, чем с другими людьми. Уйди, прошу тебя. И прощай.

Лиэй неловко поднялся.

-Вы с дочерью стоите друг друга, - сказал он, улыбаясь через силу. - Упрямцы.

Лиэй направился к выходу и уже на пороге повернулся, посмотрел на меня долгим-долгим взглядом и произнес:

-Не хочу с тобой прощаться, мой клейтос.

-Не прощайся, - отозвался я. Странно, но в душе моей не было никакой боли. Последние дни все в моей жизни складывалось легко. - Мы и тогда не прощались.

Он развернулся и решительно зашагал прочь по переходам.

Наутро мы покинули Крит. Проводы в Амониссе нам устроили пышные. Катрей, величественный и невозмутимый, до удивления похожий на меня, стоял на возвышении. Царская корона еще не увенчала его голову, но держался он уже, как настоящий анакт Крита.

Путь домой

Умирают те, кто не успел сделать свою душу бессмертной.

Никос Казандзакис.

Кокал. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)

Богам было неугодно это плавание.

Едва мы отошли от родного острова в открытое море, разыгралась ужасная буря. Бешеный Эвр разметал наши суда. Он дул, утихая лишь на короткое время, словно играл с тем небольшим флотом, который сопровождал "Скорпиона", давая нам передышку ровно настолько, чтобы мореходы не погибли, обессилев в борьбе со стихией, а потом принимался за старое, снося наши суда на закат. Каждый раз, когда выпадала передышка, мы пытались найти хоть малый безлюдный остров, но море окрест было пустынно, и мы не замечали ни малейших знаков, которые указывали бы на близость суши.

Спустя семь дней, когда, наконец, воцарился полный штиль, я увидел, что от моего флота в дюжину судов подле "Скорпиона" остался лишь один корабль. Прочие затерялись где-то в бескрайних просторах моря. Мне оставалось только надеяться, что они уцелели и смогут вернуться.

На обоих кораблях мы не досчитались людей: эти семь дней нас, словно щепки, швыряло по морской глади. Тем, кто уцелел, осталось только возблагодарить богов, что они не отправились в царство Аида. Запасы воды подходили к концу.

Посоветовавшись, мы решили плыть на запад, поскольку ветер, скорее всего, унес нас в те пределы, где располагалось царство Главка и земли тирренов. Значит, позади нас на несколько дней пути простирается лишь огромная водная гладь, лишенная островов, и если в бурю нас несло сюда целых семь дней, то вряд ли мы могли вернуться на Крит менее чем дней за двадцать.

Выверив путь по звездам, мы на веслах пошли туда, где чаяли найти землю. И действительно, к середине второго дня впереди показалась суша. Мало того, на берегу виднелся довольно большой город. Мы не знали точно, что это за земли, и встретят ли нас дружелюбно, но выбора у нас не было.

Наше появление не осталось незамеченным. Едва мы нашли удобную гавань, как на берегу показался небольшой, около сотни воинов, отряд. Остановившись на расстоянии полета стрелы, они вскинули луки, но обстреливать не стали - замерли в ожидании.

Я подошел к борту и закричал, моля о помощи. Из строя воинов на берегу вперед выступил высокий, дородный, уже немолодой, но еще крепкий и мощный муж.

-Поклянитесь богами, что слова ваши правдивы! - немилосердно коверкая наречие ахейцев, выкрикнул он.

Я поднял руку к небесам:

-Отцом своим, Зевсом Громовержцем, клянусь, что не нарушу мирной жизни этой земли.

Предводитель внимательно поглядел на нас из-под широченной ладони и дал своим людям знак опустить оружие.

-Приблизьтесь! - крикнул он. - Мы не тронем вас.

Одет вождь был просто, почти бедно, только на запястье поблескивал массивный золотой браслет, но я, по величавой осанке и манере говорить, все же решил, что вижу местного басилевса. Вгляделся, пытаясь понять, куда забросила меня судьба. Мой собеседник был немолод и с трудом объяснялся на языке жителей Киклад. Не тиррен и не лестригон. Скорее всего, мы на Сицилии, и встречать нас вышел Кокал, царь сиканов.

Корабли пристали к берегу. Я спрыгнул на песок, за мной последовал Итти-Нергал и еще двое стражей. Отряд воинов подошел ближе и замер на расстоянии полета дротика. Они все еще не доверяли нам. Я решительно направился к предводителю и, приблизившись, произнес на наречии сиканов:

-Приветствую тебя, благородный Кокал, владыка славного Камика.

Басилевс прищелкнул языком, удивленный.

-Да пребудет милость Олимпийских богов с тобой, твоей семьей и твоим народом, - уже увереннее продолжил я.

-Приветствую и я тебя, чужестранец, - учтиво отозвался Кокал. - Я вижу, что корабли твои велики и крепки, хоть и изрядно потрепаны бурей. А величие твоей осанки и властность речи говорят мне, что ты - не простой смертный, но басилевс. Назови свое имя, дабы я мог оказать тебе честь, достойную твоего рода.

-Я - Минос, анакт Крита и Кикладских островов, - произнес я, приветливо улыбаясь.

Кокал был изумлен:

-Правда ли это? Неужели сам Минос Старый, сын Зевса, справедливостью и мудростью равный богам, явился в мои владения?

Он учтиво поклонился:

-Это великая честь для меня, о, анакт! Но что привело тебя ко мне? Чем я, скромный владыка этих земель, могу услужить тебе?

-О, благородный царь сиканов, доблестный Кокал! Я прошу тебя о гостеприимстве и помощи. Владыка морей Посейдон обрушил на нас свой гнев. Яростный Эвр унес мои суда далеко от намеченного пути. Позволь мне и моим воинам, полагаясь на твое гостеприимство, поменять оснастку, запастись водой и пищей.

Кокал склонил голову:

-Гость - посланник богов. И вдвойне честь, что я могу принять в своем дворце столь прославленного мужа. Вот тебе моя рука. Вам будет оказан радушный прием в моем дворце. Но твои воины весьма многочисленны, а мое жилище скромнее твоего Лабиринта. Я прикажу, чтобы им доставили все необходимое на корабли. Да не будут они знать недостатка ни в чем - ни в еде, ни в питье, ни в почете. Ты же возьми с собой тех, кого считаешь нужным.

И он протянул мне широкую ладонь.

-Благодарю тебя за гостеприимство, богоравный Кокал, - произнес я, улыбаясь. - Я возьму не более полутора десятков человек, остальные останутся на кораблях.

Нергал-иддин за моей спиной шумно выдохнул, выражая свое недовольство, и, едва вернувшись на "Скорпион", набросился на меня с упреками.

-О, многомудрый и богоравный анакт! - восклицал он, сверкая глазами. - Разве царь сиканов друг тебе?! Отчего ты так доверяешь ему?

В его словах была доля истины. Но мне думалось, что оскорбить Кокала недоверием было бы куда опаснее.

-Разве облик царя Кокала не являет знаки простодушия и доверчивости?! К вероломству такие люди не склонны, - отрезал я.

Нергал-иддин прорычал что-то под нос, но покорно склонился предо мной, показывая всем видом, что подчиняется с неохотой.

Сборы были недолгими. Вскоре мы двинулись вглубь острова. Я и Кокал шли рядом. Я рассказывал басилевсу о тех злоключениях, которые нам довелось пережить. Он внимательно слушал. Знавший не понаслышке тяготы жизни морехода, Кокал отлично понимал, что мы чудом спаслись от смерти.

-Воистину, мойры благосклонны к тебе и твоим спутникам, - заключил он, выслушав мое повествование.

-Они вдвойне благосклонны ко мне, - ответил я, - что ты с отрядом воинов оказался на берегу.

Кокал утробно хохотнул:

-Иначе и быть не могло. За морем мои воины следят непрестанно. Земли моего народа - лакомый кусочек для всех, кто ищет легкой поживы. Тиррены, например... Не прими в укор мои слова, но когда твой отважный сын укрепился на полуночных островах, он заставил печень моего отца не раз исходить желчью, нападая на наши земли, подобный жадному волку, пока отец не выдал за него одну из своих дочерей и таким образом не закрепил союз с ним. И теперь, хотя моя сестра уже покинула этот мир, я не страшусь кораблей твоего могучего сына. Однако мне не стоит уповать на то, что он не допустит до моих берегов алчных разбойников. Твои корабли заметили верные стражи, великий анакт Крита.

Я согласно склонил голову, произнес учтиво:

-И в моем царстве не принято оставлять побережья без защиты, доблестный Кокал. Верно ли я понял твои слова - ты находишься в союзе с Главком?

-Да, это так, - ответствовал Кокал.

Я окончательно успокоился. Даже если этот союз держится на страхе перед свирепостью моего сына, Кокал не захочет нарушать мир, хотя и зыбкий. Однако, думалось мне, два мужа, столь сходных нравом, могли и дружить.

-Я давно не видел неистового Главка, подобного Посейдону, - сказал я. - Твои же владения соседствуют с его. Может быть, ты расскажешь мне о нем?

-До меня не доходило вестей, что его одолевали болезни или неудачи, - охотно отозвался мой собеседник. - Что же до старости, подстерегающей нас всех...Твой сын - внук двух великих богов и неподвластен времени!

И Кокал добавил с видимым сожалением:

-Я водрузил царский венец на чело много позже, чем он покорил лестригонов и обосновался на северных островах. Но вот я уже стар, и волосы мои покрыты сединой, а он по-прежнему исполнен весенней силы и буйства горной реки. Э! Вот и Камик!

Столица царя сиканов - множество домов, беспорядочно лепившихся на склонах невысокой горы вокруг маленького дворца. Город был обнесен бревенчатым частоколом и рвом, словно укрепленный лагерь. Мы вошли в неширокие - как раз для одной, тяжело груженой повозки, - ворота, прошествовали узкими улочками. Появление царя не было редкостью для горожан. Попадавшиеся навстречу нам люди приветствовали Кокала со всей почтительностью, но без того благоговейного трепета, что сопровождал каждое мое появление на улицах Кносса, и во взглядах сиканов, обращенных ко мне, я не видел ничего, кроме любопытства. В простом одеянии морехода и без пышной свиты я не выглядел властелином половины Ойкумены.

Камик был беднее тех городов, которые мне приходилось видеть на Кикладах и в Пелопоннесе: не столь много глинобитных домиков теснилось вокруг твердыни дворца, а тот, возвышаясь на небольшом холме, был достоин разве что басилевсов убогой Кефалении и Итаки, или гористых земель Эпира. Того, кто строил дворец, заботила больше прочность, чем красота. Мощные стены были созданы в расчете на то, что во время набега жители города могут укрыться в нем. Но все же он заметно уступал крепостям Аттики и Истма. Не случайно Кокал так страшился внезапных нападений.

Посланный вперед вестовой сообщил о прибытии важного гостя. Во дворце нас ждали.

На невысоком крыльце перед портиком столпились гепеты Кокала. Завидев нас, на ступени дворца выплыла царица: еще нестарая, но очень толстая женщина, судя по чертам лица и одежде - тирренка. Следом за ней шли две юные девушки, рослые, широкобедрые и крепкие, удивительно похожие на Кокала.

-Это моя жена, - не без гордости произнес басилевс, - благородная Рамта. И мои младшие дочери, Ларисса и Алкиона. Войди в мой дом, великий и мудрый анакт Минос.

Под любопытными взглядами женщин и знатных сиканов мы прошествовали через небольшой портик в мегарон: довольно просторное помещение, низкий потолок которого поддерживался толстыми четырехгранными колоннами. Широкие глиняные и каменные скамьи вдоль стен и росписи на них тоже были выполнены на тирренский лад - судя по всему, этот полудикий народ служил здесь образцом для подражания - точно так же, как аргивяне и ахейцы старались во всем следовать за Критом. Кокал опустился на трон, я сел рядом, в кресло, поставленное подле хозяйского места. Тотчас Ларисса принесла таз и кувшин, полила мне на руки и, разув, омыла ноги. Алкиона наполнила вином чаши и с поклоном подала - мне и отцу. Я щедро плеснул в сторону очага:

-О, Гестия, старшая сестра моего отца, Зевса Крониона! Храни этот дом и даруй гостеприимным хозяевам спокойную жизнь на много-много лет вперед!

Щелкнув пальцами, я повелел одному из гепетов приблизиться и подать заготовленные подарки:

-Прими и ты, благородный Кокал, мой скромный дар в знак благодарности за твое гостеприимство.

Вещи для подарков были отобраны наскоро, но мой бронзовый кинжал в ножнах, украшенных лазуритом, небольшая шкатулка из ливанского кедра, обитая золотом (я хранил в ней масла и притирания), и несколько перстней произвели на не слишком привычного к роскоши Кокала немалое впечатление.

Тем временем к царю подошел человек - судя по одежде, слуга - и, низко поклонившись, вполголоса доложил, что все готово для омовения гостей.

-Ты утомлен долгой дорогой, великий анакт, - приветливо улыбнулся Кокал. - Пусть мои дочери проводят тебя, смоют с твоего тела морскую соль и грязь дорог, умастят утомленные члены оливковым маслом. Тем временем все будет готово для пира.

Танатос. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)

Подчиняясь почтительному приглашению Лариссы, я поднялся и последовал за ней. На выходе из мегарона нас догнал банщик Хеви. Обреченно косясь на царевну, он кинулся передо мной на колени и запричитал:

-О, богоравный анакт, да живешь ты вечно! Выслушай своего раба и не изливай на него гнева, подобного бурному ливню!

-Что нужно тебе? - со сдержанной суровостью спросил я.

-Скорбь грызет мою печень! - воскликнул он. - Почему ты отказываешься от услуг верного твоего раба? Разве я плохо омывал тебя? Разве смогут руки царевны так умастить твое тело, размять утомленные члены, чтобы ты смог восстать из бани полный сил, словно молодой бог?

За спиной банщика тем временем появился Нергал-иддин. Ему явно были по душе причитания Хеви, да и я предпочел бы своего банщика. Царевна растерянно оглянулась на меня: она и так едва понимала по-ахейски, а Хеви сильно коверкал слова.

-Чего он хочет, мой богоравный господин?! - переспросила Ларисса.

-Это мой банщик. Он сокрушается, что я отказываюсь от его службы.

Девушка рассмеялась.

-И я не стал бы терзать его печень, отказываясь от его умения, если бы не боялся обидеть тебя и твоего великого сердцем отца, - закончил я.

-Но ты и не обидел бы меня, о, богоравный анакт, - простодушно отозвалась девушка. - Хочешь, я просто укажу тебе и твоему слуге, где устроена ванна, лежат губки, масло, сухие холсты и чистые одеяния? А потом мы с сестрой подождем, когда ты омоешься, чтобы сопроводить в мегарон, на пир.

-Что же, царевна, пусть будет так, - ответил я и повернулся к Хеви, все еще лежащему ниц.

-Благодари благородную Лариссу и следуй за мной. Тебе же, Нергал-иддин, не следует беспокоиться. Оставайся здесь, с прочими мужами.

Хеви с готовностью метнулся к ногам царевны и подобострастно облобызал их. Итти-Нергал с недовольным видом побрел прочь, в мегарон. Сестра Лариссы, Алкиона вернулась к отцу - объяснить, что произошло. Тот, выслушав дочь, рассмеялся. Хеви, наконец, поднялся и направился за мной, с видом пса, которого хозяин намеревался оставить дома, а в последнюю минуту все же позвал за собой.

Миновав несколько скромно убранных покоев, мы вошли в небольшую комнату. Просторная глиняная ванна располагалась недалеко от высокого узкого помоста, застеленного грубым полотном. В углу, вмурованные в пол, находились два широкогорлых пифоса. Над одним из них поднимался густой пар. Судя по всему, воду только что вскипятили.

-О, богоравный Минос, сын Зевса, - с почтительным поклоном произнесла Ларисса, показав Хеви, где лежит все необходимое, - мы с сестрой будем находиться в соседних покоях и, если ты пожелаешь, можем поиграть на флейте и кифаре.

-Что же, - улыбнулся я. - Пусть будет так.

Освободившись от одежды, я спустился по ступенькам в ванну и сел на небольшое возвышение, а Хеви, взяв глиняный килик , принялся поливать меня прохладной водой и привычно-точными движениями растирать тело губкой. Однако, мне показалось, что египтянин торопится. Не успел я в полной мере насладиться покоем, который дарит горячая ванна в сочетании с приятной музыкой, доносящейся из соседней комнаты, как банщик уже протянул мне руку.

-Скоро будет готов пир, мой богоравный господин, да будет твое Ка благополучно во веки веков. Ведь ты не хочешь, о мой прекрасный господин, чтобы тебя ожидало великое множество столь благородных мужей? А я еще должен размять и натереть елеем твое божественное тело и осушить волосы, чтобы уложить их подобающим образом.

Слова его были разумны, и я нехотя поднялся из ванны. Хеви накинул на мои плечи покрывало, вытирая, и вдруг, ловко зажав мне рот, резко свернул голову набок, а потом с силой толкнул в спину. На мгновение показалось, что меня отбросили ударом в грудь, а потом я увидел, что стою возле горловины пифоса с кипятком, в котором плавает мое тело.

Так вот она, смерть?!

В юности, слушая рассказы матери, я полагал, что закончу свои дни на алтаре, чтобы сила моей уходящей жизни превратилась в благополучие Крита и обеспечила счастливое правление молодого царя. Но Зевсу были противны человеческие жертвы, и он запретил их. Жаль. Это была бы красивая и благородная смерть. Куда более красивая, чем эта - от рук банщика, подкупленного моим сыном, ибо кому еще могла прийти в голову мысль именно так лишить меня жизни? "Разумно и изящно", - привычно подумалось мне.

По бане разнесся исполненный ужаса вопль. Хеви, словно на самом деле обезумев от испуга, кинулся к моему телу, самоотверженно засунул руки в кипяток и, ухватив труп за волосы, дернул на себя. Хорошее движение, которым он поставил свернутую набок голову на место и позаботился о том, чтобы наверняка добить меня. Хотя это напрасно - я уже мертв.

На его крики вбежали царевны и не сразу поняли, что произошло. Потом Алкиона, заламывая руки, бросилась в мегарон, громко призывая на помощь, а Ларисса бесстрашно вцепилась в мертвое тело, и они, на пару с Хеви, вытянули его из кипятка. К этому времени небольшое помещение бани уже было заполнено народом. Итти-Нергал, яростно расталкивая всех, прорвался к Хеви и царевне, бросился к моему трупу, как безумный, припал к его груди ухом, тряхнул.

Хеви повернулся к Кокалу, воздел к небу обожженные руки, и, воя раненным зверем, воскликнул:

-Помогите же ему!

-Шея... сломана... - выдохнул кто-то из толпившихся вокруг сиканов, - О, боги!!!

-Царь... поскользнулся на мокром полу... Я... не успел... Наверно, он ударился... о край пифоса, когда падал...- истерически всхлипывал Хеви. Каков лицедей! Я бы и сам поверил ему, глядя в его честное, перекошенное ужасом лицо.

Банщик забился в новом приступе рыданий. Итти-Нергал не слышал его слов, в отчаянии пытаясь вернуть мою душу в обожженное тело, Кокал же сразу понял всю неизмеримость беды, свалившейся на его гостеприимный дом. Глухо застонав, он осел на пол и стал в бессильной ярости рвать на себе волосы и царапать лицо руками.

-Позор мне, позор!!! - стонал басилевс. - О, горе! Великий гость нашел смерть в моем доме... Гестия, великая сестра Зевса, чем прогневил я тебя? За что мне эта кара? Почему я не умер? Зачем ты, о безжалостный Танатос, сразил моего высокородного гостя?!!! Кто поверит теперь, что я не обагрил руки кровью доверившегося мне? О я, злосчастный!!!

Я хотел было броситься к нему, обнять, утешить. Но кто-то решительно перехватил мою руку.

-Твое прикосновение, Минос, сын Муту, может быть опасно для доброго Кокала. Вспомни Афины.

Я оглянулся. Передо мной стоял бледноликий юноша, тонкий и изящный, словно сошедший с фресок Лабиринта. Венок из голубоватых асфоделей, сияющих мягким светом, украшал его черные, пушистые кудри, а за спиной покоились величественно сложенные крылья, острые, словно у ласточки. В руке он сжимал только что потушенный факел.

Танатос?!

Да, несомненно, это был он, ничуть не напоминавший мерзкого старца, явившегося за Эгеем, прекрасный и благородный юноша, удивительно похожий на Андрогея.

Крылатый посланник Аида усмехнулся.

-Приветствую тебя, Минос, сын Муту... - произнес он мягким, низким голосом. - Ты так долго ждал этой встречи, и вот я явился за тобой.

Словно приглашал к изящной любовной игре...

-Твои пути были извилисты, о, прекраснейший из богов! - прошептал я, невольно отвечая в лад ему.

Танатос одобрительно усмехнулся, кинул быстрый взгляд в сторону суетящихся живых и скорчил брезгливую гримаску - точь-в-точь Дивуносойо.

-Шумно тут. Уйдем отсюда.

И не успел я ответить ему, как он схватил меня за запястье, и мы в мгновение ока оказались на крыше дворца. Танатос кокетливо, словно Ганимед, поправил растрепавшиеся волосы и продолжил с шутливым негодованием:

-Мои пути извилисты? Я кружу вокруг тебя вот уже добрые два девятилетия! Знал бы ты, как непросто мне с вами, потомками великих богов!

-Отчего же?

Боги олимпийские, как он прекрасен!!! Я совершенно забыл об охватившем меня сразу после смерти смятении, и даже предательство сына казалось сейчас чем-то далеким. Кровь заливала мое сердце, часто-часто била в висках. Мне было так же сладко, как в те мгновения, когда стрела Эрота впервые впивалась в мое сердце.

-Неужели ты полагаешь, что я могу исторгнуть душу из тела, не готового расстаться с ней?! - спросил Танатос. - Увы, этого мне не дано! Потому ни один из вас, детей богов, еще не умер смертью, которой желают все люди - на ложе, когда душа едва держится за изношенную годами и болезнями плоть. Ваши тела слишком прочны и долговечны, потому и болезни обыкновенно вам не страшны. Хорошо если удается настигнуть вас на поле брани. Но и там детей бессмертных нелегко одолеть. Остается только ждать, когда коварные заговорщики сплетут вокруг обреченного сеть.

Юное лицо бога смерти озарил легкий румянец азарта. Наверное, в свое время Главк и Амфимед так же горячо рассказывали мне, как преследовали на охоте добычу, а она, миновав все препоны, ускользала от их дротиков.

-Я не знал, что ты ведешь охоту на меня, светлый бог, - усмехнулся я, - иначе подыграл бы тебе.

-Да-да! А сам каждый раз выкарабкивался из Стигийского болота! - Танатос возмущенно топнул изящной ножкой - так, что я вспомнил Милета. - Не бойся, я не гневаюсь на тебя, Минос, сын Муту, - он погладил меня по волосам, матерински нежно, как Дексифея. - Если бы ты сам заботился об охране собственной жизни, то давно бы сошел в Аид! Увы, за твоими недругами следили Ариадна и верный касситский пес. Хвала Эроту, поразившему сердце твоей бдительной дочери, а то и сейчас мне не пришлось бы беседовать с тобой!

Танатос приблизился ко мне с видом ребенка, доверяющего взрослому сокровенную тайну, глянул мне прямо в глаза и продолжил шепотом - так говорила со мной Прокрида:

-Знаешь ли ты, Минос, сын Муту, что среди тех заговоров, о которых предупреждала твоя мудрая дочь, не было ни одного, порожденного лишь возбужденным воображением верных стражей?

-Неужели? - улыбнулся я, завладевая тонкопалой ладошкой бога смерти. Тот усмехнулся, глядя мне в глаза, и не спеша, как изощренный в любовной игре юноша, высвободил ее из моих горячих пальцев.

-Может, ты и сейчас поверишь, что просто запнулся и нечаянно упал в пифос с кипятком? - сейчас я слышал голос Радаманта.

-Нет, я знаю имя убийцы. Катрей.

-Верно, - с довольным видом подтвердил Танатос, и сейчас в нем было что-то от моей богоравной матери.

-Изящно придумал, - усмехнулся я. - Он хорошо меня знал. И много раз Катрей покушался на меня?

-О, если я начну рассказывать тебе, кто и когда расставлял ловушки на твоих тропах, это будет весьма занимательное повествование! - захохотал Танатос, и сердце мое снова болезненно сжалось при мысли о Сарпедоне. - И Катрей, и Девкалион, уж если тебе так хочется об этом знать, а также Эгей из Афин, Мегарей Нисийский, Теламон и Пелей с Эгины, - он уже напоминал мне Итти-Нергала - не обликом, а манерой говорить, и голос у него стал чуть глуховатым, мерным.

-А Эак?

-По крайней мере, сам он приказов не отдавал, - сухо, как Ариадна, заметил Танатос.

Он походил сразу на всех, кого я любил когда-либо, но своего лица у него не было.

-Можно было спорить на то, кто меня завалит, - хмыкнул я.

-А мы и спорили с Гермесом, - с улыбкой простодушной Прокриды отозвался Танатос. - Я выиграл. Боюсь только, хитроумный Гермес докажет, что все было не так. Твои дети умны и отлично знают, как следует сделать, чтобы ниточка паутины увела подальше от хозяина.

-Вот как? Я хочу знать об этом! Назови хотя бы самые коварные их замыслы!

Танатос задумчиво возвел глаза к небу, припоминая. А я явственно увидел Парию.

-Люди Катрея два девятилетия назад подбили Эгея послать тебе в дар браслет с отравленной проволочкой в застежке, - наконец сказал он, - а позднее посланный им человек договорился с тирренскими разбойниками, напавшими на тебя - помнишь, в море у Кимвола, четырнадцать лет назад? И если бы не самоотверженность отравителя, что три года спустя под пытками сказал, что служит государю Сифноса Иолаю, то Ариадна узнала бы имя истинного господина этого человека. Или вспомни колдуна, который шесть лет назад пытался умертвить тебя, сжигая восковую фигурку?

Я расхохотался:

-Ты и этого безумца числишь опасным? Он мог навредить мне не больше, чем слепой щенок!

-Тебе - да, - горячо, совсем как Ариадна, предупреждавшая меня о грозящей опасности, возразил Танатос. - Потому что ты - сын бога. Не умри этот колдун под пытками, Ариадне удалось бы выследить доверенного человека твоего второго сына, Девкалиона. Ты же не считаешь своего младшего невинным дитятей?

-Пожалуй, из моих детей только Андрогей не был способен на коварные заговоры и тайные злодеяния, - вздохнул я.

-Еще Главк, - Танатос дружески похлопал меня по плечу и произнес ободряюще:

-Не огорчайся, ты не единственный сын бога, которому довелось умереть от предательства ближних. О! А вот и Гермес.

Гермес. (Первый день после смерти Миноса, сына Муту)

Я оглянулся. Легконогий посланник богов по-кошачьи мягко опустился на крышу дворца и направился к нам. Я и Танатос почтительно приветствовали сына Майи.

Тот широко улыбнулся, отвечая нам, не без любопытства окинул взглядом сына Никты-Ночи, иронично вскинул бровь и покачал головой:

-А я все гадал, каким ты явишься к божественному Миносу, сыну Муту? - И пояснил мне: - У него нет собственного лица. Он приходит к людям таким, каким они ожидают его увидеть. Ты, гляжу, не страшишься царства великого сына Хроноса, Аидонея Эвксеноса.

-Ты это говоришь, - почтительно ответил я вестнику богов.

-Оставь, брат, пустые поклоны и плетения словес, - похлопал меня по плечу Гермес. - Мне, вечному бродяге, это не по душе.

И, повернувшись к Танатосу, воскликнул:

-Вспомним о нашем споре! Кто же убил величайшего владыку в Ойкумене?

-Банщик Хеви, подкупленный Катреем, сыном Миноса! - заявил Танатос, и добавил, насмешливо кривя губы, - Так кто выиграл спор?

Гермес деланно вздохнул, стянул с запястья браслет тончайшей работы:

-Ты, конечно ты! Разве я посмею отпираться и хитрить в присутствии справедливейшего из судей Ойкумены? - он насмешливо покосился на меня. Кинул Танатосу браслет. Тот по-мальчишески проворно поймал его на лету, залихватски крутанул на пальце, прежде чем сомкнуть на запястье. Я невольно рассмеялся:

-Какая забота Олимпийскому богу, что думает о нем умерший человек? Пусть даже и был он величайшим из земных владык?

Гермес плутовато посмотрел на меня:

-Ты не простой умерший, Минос. Анакт всех богов счел, что ты достоин бессмертия. Тебя ждет место подле Зевса, - прищуренные в беспечной улыбке глаза смотрели испытующе. Улыбка враз сползла с моего лица. Я почувствовал, что на висках выступила испарина, и по спине пополз неприятный холодок. Ликовать ли псу, едва обретшему свободу, когда он снова чувствует железную длань хозяина, ухватившего его за ошейник? Я тридцать Великих лет служил Зевсу. Дольше, чем кто бы то ни было из смертных. Умерев, я чаял освободиться от службы...

"Не хочу!!!" - отчетливо прозвучало в голове. Но многолетняя привычка не выдавать сокровенных движений души взяла надо мной верх:

-Достоин ли я милости величайшего из богов? И все ли олимпийские боги возрадуются, увидев меня среди них?

Хитрый прищур глаз Гермеса был весьма красноречив. Сын Майи явно был из тех, кто умеет слышать невысказанные мысли.

-Ты бог по рождению, Минос. Смерть для тебя - лишь порог, переступив который ты отправляешься в дальний путь.

В отличие от шакалоголового Инпу или легконогого Гермеса мне не дано в точности знать чужие помыслы, лишь догадываться о них по едва заметным знакам. Почему он уклонился от прямого ответа на мой вопрос, и явно что-то не договаривал, будто играя со мной? Что утаивал вестник богов, лишь намекая мне? Я оглянулся на Танатоса. Тот стоял прямой, неподвижный, черты его лица стали жестче, острее. Как у богоравной Европы.

"Царь обязан совершать то, что должен. Он имеет меньше воли, чем прочие смертные, сын мой. Ежедневно его желания падают, срезанные серпом долга, благоразумия, пользы и выгоды. Только тогда в державе его царит мир и порядок, и люди восхваляют мудрость и справедливость анакта, - с детства наставляла нас моя великая мать. - Бойся перечить богам! Ибо за царскую непокорность ответит твой народ!"

Но я больше не царь.

Я умер.

Я заслужил покой.

Гермес не без иронии покачал головой.

-Богам не дано выбирать свои пути? - раз уж он слышит мои помыслы, что проку не доверять их языку?

-Нет. Ибо если они уклоняются от него - то никогда более их сердце не узнает покоя.

-И какой путь ждет меня? - сердце мое бесновалось, словно волк, которого посадили на цепь. Но я привык владеть им и смирять, подчиняя рассудку.

-Путь судии, преклоняющего слух к мольбам людей, говорящего им слово правды.

-Разве Дике и Эвномия, и мудрая Пейто не вершат эти дела? Или старые боги, родившиеся до Зевса, слишком строптивы? - твердо ответил я. - Зевс желает видеть цепного пса, всецело покорного его воле?

Гермес и Танатос удивленно посмотрели на меня, я прочел в их взглядах одобрение.

-Ты это говоришь, - наконец, произнес Гермес. - Видно, ты хорошо изведал нрав нашего анакта, раз прозреваешь его скрытые помыслы.

-А если я откажусь?

-Сойдешь в Аид, - слишком уж безразлично пожал плечами Гермес.

-Пусть иные боятся Аида, - спокойно возразил я. - Не мне, сыну великого Муту, страшиться его.

Гермес беспечно тряхнул густыми кудрями:

-Брат мой, поверь, у меня нет ни власти, ни желания принуждать тебя. Но повтори, не дрогнув, эти слова Зевсу. И довольно с нас пустых разговоров. В дорогу, мой брат!!!

-Да будет благополучен ваш путь. И да укрепится твое сердце, чтобы не дрогнуть при виде великого анакта, Минос, сын Муту! - Танатосу явно хотелось, чтобы я сошел в Аид. Он никак не скрывал своих помыслов. Но почему ни он, ни Гермес прямо не скажут мне всей правды?

-Потому что уста - мои и сына Никты - запечатаны запретом анакта всех богов, - повернувшись, пояснил Гермес. - Не трать свои силы на то, чтобы разгадать правду, лучше устреми взор в свое сердце и, выбирая, прислушайся к его желанию.

-Значит, судьба моя все же не решена окончательно?

-Аид просил выслушать твое желание, - ответил Гермес и нагнулся, поправляя ремешки на легкокрылых сандалиях. - Поспешим. Боги не любят, когда их заставляют ждать.

Что же, владыка обширнейшего царства, мне уже за то стоит быть благодарным тебе, что ты пожелал узнать, чего хочет ничтожный смертный?

Я решительно шагнул к Гермесу, и мы взмыли в воздух. Смертоносный сын Никты все еще стоял на крыше, но уже не юным царевичем, а зрелым мужем, отважным воином с суровым лицом. Я понял, что скоро для него найдется новая работа. Не к Кокалу ли он собрался? Я невольно остановился. Гермес в нетерпении оглянулся на меня и нахмурил брови.

-Поторопись, Минос, нас ждут!

-Убийца Хеви все рассчитал, - проворчал я, - и мой яростный сын отомстит ни в чем не повинному царю Камика.

-Вот как? - удивился Гермес. - Тебя это тревожит?

-Это несправедливо.

Сын Майи пожал плечами:

-Мойрам справедливость неведома, они разумеют по-своему. Но обещаю, я навещу твоего широкого сердцем сына, буйного Главка, до того, как люди известят его о смерти отца, и расскажу ему правду. Полагаю, Кокалу не придется платить кровью за то, что коварный убийца сделал свою работу в его доме. Но я с трудом верю, что мне удастся спасти его доброе имя. Осса сильнее меня, и чем нелепее ее бредни, тем охотнее им верят люди.

И он слегка подтолкнул меня в спину:

-Вперед!

И мы понеслись над волнами виноцветного моря, стремительно, как вихрь. Ветер свистел в ушах, трепал волосы. Но холода я не чувствовал, равно как и Гермес: полы его легкого дорожного плаща простирались за его спиной, словно орлиные крылья, а плоская шляпа-пилос чудом держалась на вьющихся, словно руно, русых волосах.

Я глянул вниз. Мы уже покинули Сицилию и мчались над морем. Гелиос гнал своих коней к дому, и воды под нами отливали пурпуром и расплавленным золотом. Владения Посейдона после многодневного шторма были безмятежны, и в сердце моем царило полное спокойствие. Зевс не сможет заставить меня поступить против моей воли. Эта мысль опьяняла. Раскинув руки, я с радостным возгласом взмыл в небеса и, словно пловец, легший на спину волны, улегся на воздушный поток. Он подхватил меня, понес, обгоняя Гермеса. Тот, весело свистнув, нагнал меня, и мы закружили в небе, смеясь, словно мальчишки.

Я чувствовал себя богом. И для этого мне не нужно было решение Зевса.