Мир приключений, 1923 № 04

АПЕЛЬСИНОВАЯ КОРКА
Рассказ Мак-Нейля («Сапер»)

Нас. собралось несколько человек в уютной курительной комнате полковника. Дамы уже разошлись, пожелав нам доброй ночи, но мы не были расположены последовать их примеру.

Наша маленькая компания впервые после окончания школы собралась вместе, а от школьной скамьи нас отделяло немало лет.

Мы перебрасывались отдельными фразами, связанными с воспоминаниями юности, когда кто-то из нас припомнил свою тетку, поскользнувшуюся на апельсинной корке. Неизвестно почему этот эпизод вызывает смех еще со времен допотопного человека, все мы рассмеялись, а полковник с задумчивой улыбкой сказал — Вы напомнили мне одну историю…

Мы забросали его вопросами, и после недолгого сопротивления сн сдался.

— Прежде всего я должен предупредить вас, друзья мои, — начал полковник, — что мой рассказ не имеет никакого отношения к войне. Все мы слыхали немало сказок о войне, и я не желаю придумывать новой. Моя история касается мирной военной жизни, и кончается вполне благополучно, в чем я убедился всего два дня назад, за обедом в отеле Ритц. Правда, благоприятное окончание куплено ценою жизни одного из главных участников, но… в жизни это неизменное правило.

В то время я был командиром эскадрона. Наш полк стоял в Мер-честере, славном местечке, где любители охоты и спорта могли недурно провести несколько месяцев. От Лондона нас отделял всего час езды по железной дороге, по соседству обитало немало гостеприимных людей, и после скитаний за границей Мерчестер пришелся нам по вкусу.

Только одно обстоятельство доставляло нам много хлопот. С возвращением на родину солдаты плохо подчинялись дисциплине. Не забудьте, что наш полк провел около десяти лет в Индии, Египте и Южной Африке, и запах родной земли вскружил голову всем. То и дело наблюдались своевольные отлучки, и офицеры принимали все меры, чтобы уладить недоразумения.

Помню, однажды я обсуждал этот вопрос со старшим сержантом моего эскадрона.

— У нас все в порядке, сэр, — сказал он. — Много молодежи, но годика через два, через три они станут образцовыми солдатами. Особенно Тревор.

— Вот как! — сказал я, глядя ему прямо в лицо. — Вы считаете Тревора хорошим человеком?

— Первым во всем эскадроне, сэр, — ответил он спокойно, выдержав мой взгляд.

— Раньше вы были не так уверены, — напомнил я.

— Признаться, я ему завидовал, сэр. Он перешел из другого полка через головы многих. А теперь мы прожили вместе два месяца и я лучше узнал его.

— Хотел согласиться с вами — учтиво сказал я. — Он сбивает меня с толку, этот сержант.

Старший сержант улыбнулся.

— Неужели, сэр? Никогда бы я этого не подумал. Кажется, Киплинг писал о таких, как Тревор.

— Киплинг вообще немало написал об армии, — улыбнулся я в ответ. А как вы думаете, Тревор — его настоящее имя?

— Право, не знаю, сэр.

В эту минуту тот, о ком мы говорили, прошел мимо и отдал честь.

— Сержант Тревор! — окликнул его я. Он тотчас же подошел. Правду сказать, я не знал, о чем заговорить с ним, но этот человек интересовал меня с каждым днем все сильнее и сильнее. Наконец я завел разговор о крикете, которым увлекались все солдаты полка.

— Вы, кажется, прекрасно играете в крикет? — сказал я.

— Мне приходилось много играть, сэр, — ответил он, и легкая улыбка пробежала по его лицу.

— Отлично. Нам хочется привлечь всех солдат к игре…

Несколько минут я поговорил с ними о делах эскадрона, все время внимательно изучая бесстрастное лицо Тревора. Кажется, он заметил это: два или три раза усмешка скривила его губы, но глаза оставались серьезными и усталыми. У него были темно-синие глаза, и когда я шел через плац, я все время видел их перед собою, хотя я и не молоденькая девушка, восхищающаяся глазами мужчины. Наш разговор не разъяснил ничего; этот человек оставался для меня загадкой.

Несколько дней спустя я ужинал в офицерской столовой. За нашим столом сидел капитан Блентон, из другого эскадрона, страстный любитель крикета. — Бедняга погиб на войне… — Разговор вертелся вокруг крикета, но я не принимал в нем участия. Я мало понимаю в этой игре и вряд ли суме к отличить, каким концом лопатки надо подбрасывать мяч.

— У «бульдога» завелся игрок, — донесся до меня через стол голос Блентона. Должен вам сказать, что я отзываюсь на это прозвище по некоторым основаниям, о которых нет надобности упоминать здесь. — Я говорю о сержанте Треворе из вашего эскадрона, старина, — повернулся он ко мне. — Я видел его сегодня вечером у сетки.

— Хорошо играет? — спросил я.

— Дорогой мой, лучшего игрока не было в полку уже много лет.

— Кто это? — спросил командир полка, прислушавшись к разговору.

— Сержант Тревор в эскадроне. А, полковник. Я видел, какой играет. Ни один солдат не сравняется с ним.

— Вы говорили с Тревором? — с любопытством спросил я.

— Да. Он показался мне на редкость несообщительным. Я спросил его, где он выучился крикету. Он замялся и отвечал, что часто играл в деревне до поступления в армию. Больше я ничего не мог из него вытянуть; почему он не играл с нами в Джобурге, «бульдог»?

— Очень просто: он поступил в полк всего два-три месяца тому назад.

— Хотел бы я иметь побольше парней из его деревни, — заметил Блентон. — С ними у нас дело пошло бы на лад.

После ужина я поймал Филипа Блентона в передней.

— Ваше мнение о Треворе, Филип? спросил я просто.

Он остановился и задумчиво откусил конец своей сигары.

— Мнение о Треворе, как об игроке в крикет, — сказал он, — или просто, как о человеке?

И то, и другое, ответил я.

— Видите ли, я глубоко убежден, что он выучился играть в первоклассной школе… Что он за человек? Я обменялся с ним всего несколькими фразами, но мне кажется, что его место здесь, в офицерском клубе, а не в солдатских бараках. Вы знаете его историю?

— Нет, ответил я. покачав головой. — Понятия не имею. Но мое впечатление сходно с вашим.

Так прошло несколько месяцев, а я ни на шаг не приблизился к разгадке. Часто приходилось мне говорить с Тревором, и всякий раз я пытался вырвать у него признание, которое осветило бы его прошлое. Но он был осторожен, как лисица, и замкнут, как устрица. Не знаю, зачем я вмешался в это дело; в конце концов, оно меня не касалось, но странный парень сильно заинтересовал меня. Он казался мне джентльменом до мозга костей, и я ничем не мог объяснить его присутствия в казармах.

И вот, в один прекрасный день, когда я уже потерял надежду, тайна осветилась сама собой. Утром Филип Блентон позвонил мне по телефону; он уехал на пару дней в имение по соседству, где должны были состояться крикетные матчи. Не могу ли я прислать к первому матчу сержанта Тревора? Лучший крикетист их партии, Картер, в последний момент не явился; он должен был приехать с поездом из Оксфорда, откладывать невозможно, и, если я не выручу, им грозит поражение.

Я послал за Тревором и спросил его, не согласится ли он принять участие в матче. На секунду глаза его вспыхнули; потом он покачал головой.

— Нет, благодарю вас, сэр, — сказал он спокойно.

— Вы подведете капитана Блентона, Тревор, — заметил я, — Он так надеялся на вас.

Я затронул чувствительную струну, но мне хотелось во что бы то ни стало сломить его упорство; я сам собирался поехать на этот матч, и мне нужно было увидеть Тревора в новой обстановке. С минуту поколебавшись, он согласился и вышел из канцелярии. Я последовал за ним. В передней висело старое разбитое зеркало. Открыв дверь, которую он захлопнул за собой, я увидел сержанта Тревора, внимательно изучающего в зеркале свое лицо. Одной рукой он прикрыл усы и, казалось, о чем-то размышлял. Услыхав мои шаги, он обернулся, и с минуту мы молча смотрели друг на друга. Командир эскадрона и сержант исчезли; остались только двое мужчин. В передней не было ни души. Повинуясь бессознательному импульсу, я подошел к нему и положил руку ему на плечо:

— Слушайте, друг мой, — сказал я, почему вы боитесь, что вас узнают?

— У меня есть основания продолжать то, что я начал, майор, — ответил он спокойно. Ничего позорного я не скрываю.

Послышались чьи-то шаги. Тревор вздрогнул, отдал честь и вышел.

— Думаю, все эти события были заранее предопределены, задумчиво продолжал полковник. — Циники объясняют все слепым случаем, игрой судьбы, но мне эти слова не освещают загадки. Какой-то ребенок ел апельсин на улице Оксфорда и бросил корку на мостовой. Если бы Картер, известный крикетист, не поскользнулся на этой корке и не свихнул себе ноги, события, о которых я расскажу вам, не имели бы места. Но лучше я не буду углубляться в корень вещей. Слушайте дальше.

Около трех часов дня я приехал в Кросби-Холл с товарищами из полка. Игра была в разгаре. Филип Блентон встретил меня с сияющим лицом.

— Спасибо, что вы отпустили его, старина! — воскликнул он. — Теперь наша возьмет!

— Сначала он не хотел итти, Филип, — сказал я. — Мне кажется, он боялся, что его узнают.

Взрыв апплодисментов приветствовал удачный ход Тревора. Несколько минут мы молча, следили за игрой. Сержант Тревор оказался выдающимся игроком, и старый лорд Эптон, наш хозяин, был вне себя от восторга. Я, улыбаясь, выслушивал его комплименты и купался в отраженных лучах славы Тревора. В эту минуту за ограду вошел какой-то мужчина в обществе очаровательной дамы. Вглядевшись, я, у знал одного из своих старых друзей.

— Веверлей! Это вы, старина? — бросился я к нему. — Как живете?

— Боже мой, Бульдог! — крикнул он, сдавив мне руку. — Как я рад вас видеть! Позвольте вас представить моей жене; Дорис, это — майор Чильгэм, по прозванию «Бульдог».

Молодая женщина, улыбаясь, протянула мне руку. Веверлей был лет на пятнадцать старше меня, и вышел в отставку капитаном. В былые дни я знал его близко. Женился он года четыре тому назад, и теперь, впервые увидев его жену, я вспомнил все, что мне писали о его браке. Она была гораздо моложе его, он годился ей в отцы; все пророчили несчастье, утверждая, что она не стоит такого человека, как Гильберт Веверлей. Она была обручена с кем-то другим, но порвала со своим женихом, чтобы стать женой Гиля. Глядя на них обоих, я понял, что пророчество, по обыкновению, не сбылось: собачья преданность светилась в глазах Гиля, когда он смотрел на свою жену.

Я придвинул плетеные кресла, и он усадил ее с такой заботливостью, как будто она была тяжело больной. Его услуги она принимала с очаровательной улыбкой, и, когда он отошел с лордом Эптоном, оставив меня с ней вдвоем, она все еще улыбалась.

— Вы хорошо знаете Гиля? — спросила она меня.

— О, да! — воскликнул я. — И теперь, вернувшись на родину, я надеюсь также хорошо узнать и его жену.

— Как это мило с вашей стороны, Бульдог! — Она повернулась и посмотрела на меня. Клянусь Юпитером! В эту минуту она показалась мне замечательно хорошенькой.

— Если вы хоть немного похожи на Гиля, я буду вас очень любить.

Эти милые слова сразу сблизили нас, и в течение следующих десяти минут я не много внимания уделял крикету. Мистрис Веверлей рассказала мне, что ее сынишка, Гиль младший, — баловень и любимец отца, и в настоящий момент этот молодей джентльмен трех лет воспылал любовью к четырехлетней дочке генерала и без всякого стеснения ухаживает за ней. Узнал я от нее, что Гиль и она приехали погостить к генералу на пару недель.

В эту минуту наш разговор прервался новым взрывом апплодисментов: повидимому, партия Тревора одержала верх.

— Выдающийся игрок, — сказал я, следя за ним глазами. — Сам-то я не много понимаю в крикете, но знатоки говорили мне… — Тут я взглянул на нее и сразу замолчал: она сидела вся бледная, с широко раскрытыми глазами, а пальцы судорожно сжимали ручку зонтика.

— Майор Чильгэм, — сказала она, и голос ее дрожал, как натянутая струна. Кто этот человек, который только что прошел мимо?

— Его имя — Тревор, — спокойно ответил я. — Один из сержантов моего эскадрона. Я с любопытством взглянул на нее; кровь снова прилила к ее щекам.

— Вам показалось, что вы его знаете?

— Он напомнил мне одного человека… я встречала его много лет назад, сказала она, откидываясь на спинку кресла. — Но, конечно, я сшиблась…

И она резко перевела разговор, но время от времени поглядывала в сторону соседней палатки, куда вошел сержант. Я чувствовал, что дело серьезное. Она тщетно пыталась подавить волнение, — а причиной его был Тревор или человек, называвший себя Тревором. Я с любопытством наблюдал за ней, и развязка не заставила себя ждать.

Все участники матча собрались под навесом, где был подан чай; все, за исключение Тревора, скрывшегося в палатке. Я видел, как лорд Эптон взял его под руку и буквально вытащил к нам. Тревор показался мне очень красивым парнем в своей синей форменной куртке, с лицом, разгоряченным игрой. Я перевел глаза на жену Гиля Веверлея. Она пристально смотрела через мою голову на приближающихся мужчин, потом медленно опустила зонтик.

— Значит, вы всетаки не сшиблись, мистрис Веверлей, — спокойно сказал я.

— Нет, Бульдог, я не ошиблась, — ответила она. — Пожалуйста, разыщите Гиля и скажите ему, что я хочу вернуться. Мне нездоровится…

Я вскочил и бросился разыскивать ее супруга. Он разговаривал с капитаном Лауренсом и сержантом Тревором. Гиль показался мне очень возбужденным, а Тревор слушал его с легкой улыбкой.

— Он совершенно прав, сержант Тревор, — сказал Лауренс, когда я подошел к ним. — Я советую вам обдумать его предложение.

— Бульдог! — крикнул Веверлей, заметив меня. — Он в вашем эскадроне, неправда ли? Уже столько лет прошло с тех пор, как я вышел в отставку, что все правила дисциплины вылетели из моей головы, и сейчас я подбиваю сержанта Тревора бросить военную службу и сделаться профессиональным крикетистом. Бимбо Лауренс согласен со мной.

— Гиль, если бы будете так горячиться, на вас лопнет жилет, — предупредил я. — А кроме того мистрис Веверлей хочет вернуться домой.

Я искоса взглянул на Тревора, и последнее сомнение исчезло. Он сильно вздрогнул и отошел в дальний угол чайной палатки, а Гиль, ничего не замечая, поспешил к жене. Но тактике Тревора помешал старик Эптон. Пятиминутный перерыв показался ему бесконечно длинным, и он снова повел свою команду в поле. Выход из палатки был только один, и здесь они встретились — мистрис Веверлей и Тревор. По странной иронии судьбы Гиль способствовал этой встрече; бедняга совершенно потерял голову, раз дело зашло о крикете, и не видел того, что происходило перед самым его носом.

Заметив Тревора, он бросился к нему и схватил его за руку.

— Не забудьте моего совета, Тревор, — воскликнул он. — Я думаю серьезно поговорить о вас с майором Чильгэмом.

Вряд ли Тревор слышал хотя бы одно слово. Через плечо Гиля он смотрел на его жену, а она смотрела на него. Мне показалось, что она задыхается, а губы ее дрожат. Потом Тревор круто повернулся и вышел в поле, Гиль подошел к своей жене, а я отправился разыскивать виски.

Полковник замолчал и закурил новую сигару.

— Гиль действительно горячо взялся за дело, — продолжал полковник после небольшой паузы. Два или три дня спустя я за- из казарм втракал у генерала, и разговор все время вертелся вокруг Тревора.

— Редкий игрек, — говорил Гиль. Это не только мое мнение. Капитан Лауренс, лучший знаток крикета в Англии, вполне согласен со мной…

И так далее, без конца. А за другим концом стола, рядом со мною сидела жена Гиля. Два или три раза она с мольбой взглянула на меня, как будто хотела сказать. Ради бога, останови его! — но это было свыше моих сил. Я сделал две-три неудачных попытки перевести разговор, но наконец счел лучшим замолчать. Оставалось только ждать конца завтрака.

Между тем Гиль, исчерпав тему о крикете, перешел к характеристике человека.

— Вы ничего не знаете о нем, Бульдог? — спросил он. — Там, у Эптона, он держал себя, как джентльмен. А какой красивый мужчина! Удивляюсь, почему он записался в армию…

— Ради бога, Гиль, — воскликнула вдруг его жена. — Поговори о чем-нибудь другом! С самого начала завтрака я только и слышу, что о сержанте Треворе.

Бедняга Гиль с изумлением взглянул на нее; она отвечала ему улыбкой и смягчила резкость своих слов. Но я видел, что последние силы оставляют ее; в точности я, разумеется, не знал, в чем дело, но не трудно было догадаться о причинах ее волнения.

В конце завтрака она наклонилась ко мне и шепнула. — Боже мой, Бульдог… Я не могу больше…

— Скажите, в чем дело?.. Я бы хотел помочь вам.

— Может быть когда-нибудь я вам скажу, — тихо проговорила она — Но никто не может мне помочь. Я сама во всем виновата, и теперь важно только одно: Гиль не должен узнать никогда…

Не знаю, почему она доверилась мне. Вероятно, женским чутьем она поняла, что многое я угадал без слов, и бессознательно она искала сочувствия и помощи. Повидимому, встреча была неожиданной для обоих, и я проклинал себя зато, что заставил его играть. Но кто же мог предвидеть?.. Эго была непрерывная цепь, а начало положила проклятая апельсинная корка. Она права: важно только, чтобы бедняга Гиль ни о чем не узнал.

Так предполагает человек, но сила, двигающая событиями, часто руководствуется другими мыслями. Когда я собрался уходить, в комнату вбежали няньки с перепуганными детьми на руках; они бормотали что-то несвязанное; за ними появился грум генерала с царапиной через все лицо. От него мы и узнали о случившемся.

Детей повезли кататься, лошадь чего-то испугалась и понесла. Обычно грум без труда справлялся с нею и, вероятно, и на этот раз сумел бы ее сдержать, но дорога пересекалась железно-дорожным полотном, и шлагбаум был опущен. В эту минуту из казарм выбежал какой-то сержант, бросился к лошади и повис на оглобле. Шлагбаум выдержал напор, дети отделались испугом, а сержанта унесли на носилках. Он был без сознания.

— Как его имя? — спросил я, заранее зная ответ.

— Сержант Тревор, сэр, — сказал грум, из эскадрона А.

— Он получил серьезные повреждения? — спросила жена Гиля. Лицо ее покрылось каким-то сероватым налетом.

— Не знаю, сударыня… Его унесли в госпиталь, а я возился с лошадью.

— Если вы разрешите, я переговорю по телефону, генерал, — сказал я, а тот кивнул. головой.

Я вызвал врача нашего госпиталя, Пурвиса. Голос его звучал серьезно. Тревора принесли в бессознательном состоянии; в настоящую минуту нельзя сказать ничего определенного, но, кажется, поврежден спинной хребет. Более тщательный осмотр можно произвести, когда Тревор придет в себя. Я повесил трубку и обернулся: подле меня стояла мистрис Веверлей. Она молча ждала, когда я заговорю.

— Пурвис еще ничего не знает, дорогая моя, — сказал я, сжимая ее руки. — Он боится, что поврежден спинной хребет.

Я ждал слез, истерики, но она не шелохнулась и только не спускала с меня глаз.

— Я должна итти к нему, — сказала она наконец. — Устройте это как-нибудь для меня…

— Но он все еще без сознания, — сказал я.

— Я должна быть подле него, когда он придет в себя, — ответила она спокойно.

— Я отвезу вас в моем автомобиле, — проговорил я, видя, что ничто не заставит ее изменить своего решения. — Предоставьте это дело мне.

Она остановилась в дверях, сжимая в руке носовой платок.

— Я должна остаться с ним вдвоем, Бульдог. Мне нужно знать, что он простил меня.

— Я сделаю все, что от меня зависит, — ответил я.

Хорошенько не помню, как мне удалось увезти ее без ведома Гиля. Гиль младший не получил ни единого ушиба и был склонен рассматривать это происшествие, как новое развлечение, придуманное специально для него. Убедившись, что он цел и невредим, она осыпала его поцелуями, к величайшему его неудовольствию, и уехала со мной.

— Вы не должны отчаиваться, если вам не удастся остаться с ним наедине, — предупредил я ее дорогой. Боюсь, что его положили в общей палате.

— Пусть они поставят ширму и отгородят кровать, — шепнула она. Я должна поцеловать его, прежде чем… прежде чем… — Она не окончила фразы.

Мы оба молчали, пока вдали не показались ворота госпиталя. И тогда я задал ей вопрос, который все время вертелся у меня на языке.

— Кто же он в действительности?

— Его зовут Джимми Даллас, — ответила она просто. — Мы были обручены. А потом его отец потерял все состояние. И Джимми подумал, что из-за этого я вдруг изменила свое отношение к нему. Но, Бульдог, клянусь вам, это не было причиной! Мне показалось, что он увлекся другой девушкой; но я ошибалась… Слишком поздно поняла я свою ошибку. Джимми исчез; я вышла замуж за Гиля. На этом матче я встретила его в первый раз после свадьбы.

Мы остановились у дверей госпиталя, и я вышел из автомобиля. На душе у меня было тяжело. Маленькое недоразумение разрослось в непоправимую трагедию. Мужчина и женщина, оба слишком гордые, чтобы искать или давать объяснение, жестоко поплатились за свою ошибку.

Она осталась ждать в автомобиле, а я отправился разыскивать Пурвиса. Я нашел его у кровати Тревора; бедняга все еще был без сознания. Доктор поднял голову, когда я на цыпочках вошел в комнату, и предостерегающе приложил палец к губам. Я вышел в корридор и ждал. Через минуту он присоединился ко мне…

— Еще ничего не могу определить, — сказал он. — Он сильно пострадал; левая рука сломана в двух местах… три ребра. Боюсь, что и спина… Но я не уверен. Меня пугает это оцепенение.

— Мистрис Веверлей здесь, — сказал я. — Мать ребенка, которого он спас. Она хочет его видеть…

— Никоим образом, — перебил Пурвис. — Я категорически запрещаю.

— Но вы не имеете права запретить мне, доктор!

Мы обернулись: она стояла в дверях коридора.

— Я должна его видеть. И не только потому, что он спас моего ребенка.

— Придется отложить ваше посещение, мистрис Веверлей, — ответил доктор. — В настоящую минуту я мог бы пустить к нему только его жену.

— Если бы я не потеряла рассудка, я была бы сейчас его женой, — решительно сказала она, проходя в палату мимо остолбеневшего Пурвиса.

— Вот так история, чорт возьми — пробормотал он, и я не мог не улыбнуться.

Мы прохаживались взад и вперед по коридору, и доктор, как истинный джентльмен, не задавал мне вопросов.

— Если спина его сломана, ему уже ничто не повредит, — задумчиво проговорил он. А если — нет, пожалуй, это может принести пользу.

Мы оба замолчали. Вдруг к ужасу моему я увидел Гиля, входившего в госпиталь.

— Боже мой! — воскликнул я. Это ее муж! Он не знает, что она здесь…

И я бросился ему наперерез, но опоздал на несколько секунд. Когда я подбежал к двери, я увидел Гиля, стоявшего у входа в палату. Казалось, он превратился в каменное изваяние. Высекая ширма скрывала от нас кровать, но ширма не заглушает звука. Я замер на месте, увидев лицо Гиля. Из комнаты ясно донесся голос его жены.

— Дорогой, дорогой мой мальчик! Тебя одного я любила всегда…

Думаю, Гиль знал о том, что она была невестой другого, но я уверен — он никогда не связывал с этим другим Тревора. Года два спустя она рассказала мне, что, выходя замуж, не скрыла от Гиля своего обручения. Она сказала ему, что любила другого… и любит его до сих пор. И Гиль женился на ней, несмотря на это. Но тогда я не знал ничего. Я видел только, что волшебный мир моего бедного друга рухнул и придавил его своей тяжестью.

Гиль первый пришел в — себя и твердым голосом сказал. — Ну, Бульдог, где же наш больной?

Еще минуту он помедлил на пороге и только тогда зашел за ширму.

— А, дорогая, — сказал он спокойно, увидев свою жену. — И ты здесь…

Минут десять он, не срываясь, играл свою роль. Потом вышел, и его жена пошла за ним. Спина Тревора не была сломана, он поправился и через пару месяцев вернулся к своим обязанностям. И един бог знает, сколько времени продолжалось бы такое положение, если бы Гиль не утонул, удя рыбу в Ирландии.

Иногда мне кажется странным, что Гиль Веверлей, один из лучших пловцов, утонул. Говорят, с ним сделалась судорога в воде. Может быть… Кто знает?

Я видел их — Джимми Далласа и его жену — два дня тому назад в отеле Ритц. Они попрежнему влюблены друг в друга, хотя женаты уже десять лет. Я остановился у их столика.

— Садитесь с нами, Бульдог, — сказала сна, — и выпейте ликеру.

Я не отказывался. Когда я собрался уходить, сна взглянула на меня задумчиво и тихо сказала. Слава бегу! Бедный Гиль не узнал… А если он знает теперь, — он поймет.

Полковник встал и прошелся по комнате.

— Вот какие неожиданные события повлекла за собой апельсинная корка…