Мир приключений, 1925 № 02

КАК БРОСИТЬ КУРИТЬ?

Психологическая юмореска на злобу дня,

с поучительными чертежами. П. Лазаревского

— Ты бы не курила, Наташа, это вредно и не идет тебе…

Лысаковский глубоко затянулся из «толстой», по особому заказу Укртабтреста, и строго посмотрел на жену.

— А сам не бросаешь! Брось, и я брошу, — шутливо ответила жена и зажгла папиросу. — Я курю немного. А у тебя и легкие не в порядке… Доктор что говорил? Я тебе показывала в книге легкие курящего… Противно смотреть! Сплошная гипертрофия!..

Лысаковский посмотрел на жену еще строже и задумался. Ему в самом деле давно следовало оставить эту вредную привычку. Кашель, больное сердце, отсутствие аппетита, — все это может окончиться плохо. Он уже неоднократно бросал курить, раз десять, должно быть, и, можно сказать, изучил процесс бросания всесторонне. Он даже знает, в чем заключается настоящий секрет…

Проклятая привычка!

Самое страшное в ней — микроскопичность доз и необходимость бороться постоянно и в каждый момент, размениваясь, вместо того, чтобы вооружиться настоящей, большой силой для борьбы с настоящим врагом.

Проклятый яд! Он овладевает своей жертвой навсегда. Он пропитывает легкие и все клеточки организма желтой гарью. Он делает центром страстного ожидания горло, нервы и весь организм.

— А что же ты думаешь, так трудно бросить? — раздумчиво спросил Лысаковский.

— А вот не бросишь!

— Я не буду спорить, но прекрасно знаю, что бросить могу.

На несколько минут Лысаковский ушел в себя: оставить табак он давно хотел, не воспользоваться ли этим разговором и доказать, что он обладает волей? Именно, сейчас, сразу, бее подготовок!..

Он знал по опыту, что никакие подготовки не приводят к результатам. Даже хуже… Выждать, пока останется немного табаку и гильз, и выбросить за окно перед самым сном, накурившись предварительно целым десятком подряд, а утром, часам к 11-ти, лезть под кровать, чтобы из найденных окурков и бумаги из Шекспира вертеть папироску… — Только одну! — в этом и заключается ошибка.

Ни одной!

Внимательным наблюдением он пришел к своему способу: ни одной! Не выкурить первой!

Это, быть может, даже софизм, но в нем кроется настоящая, нужная истина. Все только в этом, потому что не выкурить первой, значит не выкурить ни одной.

Вопрос не решался, но на всякий случай Лысаковский закурил вторую папиросу, без перерыва, вслед за первой.

— Ты думаешь, невозможно? — с расстановкой спросил он, напряженно прищурив глаза, будто прижимая в себе нужные мысли, чтобы они не ушли от него. — Если хочешь, я брошу… — смущенно добавил он и, затянувшись— в последний раз! — неожиданно швырнул недокуренную папироску далеко от себя на пол. — Хоть сейчас! Изволь!.. Я бросаю! Это не так трудно для человека с характером. Два месяца от сего дня не курю!

Жена проводила взглядом окурок и недовольно встала поднять огонь с ковра.

До вечера не так трудно было Лысаковскому, потому что папироска заменялась в нем возбуждением от решения и от надежды на возможность действительно не курить. Только он жалел, что бросил утром. Лучше бы вечером, и сразу в постель.

На завтра и послезавтра было труднее, особенно когда в дом приходили курящие. В воскресенье пришли братья жены. Лысаковский излишне часто предлагал им папиросы, стараясь дать заметить, что он не курит.

— Саша курить бросил, знаете? — наконец сказала жена.

— Да? Это хорошо. Полезней, — равнодушно заметил один из братьев и заговорил о другом.

Лысаковскому хотелось, чтобы говорили о курении, но к его досаде никто не возвращался к этому. Он был доволен, что никто из присутствующих не знает какая борьба происходит в нем.

От времени до времени гости протягивали руки к коробке. Клейко липли к глазу Лысаковского три счастливые руки и три папироски в них и геометрическими линиями прочерчивались в сознании. (Черт. № 1).

Он наклонился к коробке, нарочно прищурил глаза и прочел на мудштуках: «фабрики Асмолова в Ростове-на-Дону». Густые слоги этих слов перекатывались под языком, дымились и видоизменялись. Слюна прибавлялась и становилась тягучей и, будто, насыщенной ароматно-желтым экстрактом табака. Курить очень хотелось, но он пересилил желание и резкими линиями похерил его. (Черт. № 2).

Мысль о папиросе не оставляла Лысаковского. Он с вожделением ожидал, когда гости вновь закурят. Три руки потянулись к коробке, и так приятно зашуршали тугонабитые, и он ковырнул глазом одну — раз — раз — одну, одну! — Одну папиросочку…

Потом еще одну. Еще одну — разз-раззз, раз, раз-з-з, ра-ззз…

Ах!.. Он рванул себя мысленно рукою по лицу, по губам, которыми курит, схватился, взвинтился и пришел в себя, будто резко отбросил окурки некуренных папирос, и повернул рычаг мышления:

— Нет! Не выкурить первой!

Победа была за ним. Он знал по опыту, как это важно! Он знал, что волю можно упражнять, как мускулы Он знал, что даже самая незначительная победа укрепляет волю, а малейшее отступление губит ее. Он знал этот параллелограмм сил из воли и страсти и был счастлив, что равнодействующая отклонилась в сторону укрепления воли (черт. № 3) в противоположность минуте, когда побеждала страсть (черт. № 4).

Гости сидели долго. Они не выразили участия Лысаковскому, только накурили в комнате и ушли, оставив его с несколькими окурками и желанием, которое возрасло, когда он только подходил к возможности покурить сейчас. Он с силой отгонял от себя мысли о хорошей, толстой папиросе, о глубокой затяжке, которая так щекотала горло. Он будто стегал себя по этому месту, чтобы спутать следы и мысли. Папиросу! И он уже будто набивал одну за другой наскоро выстроганной палочкой, и заворачивал щепотки смешанного из многих сортов табаку и глубоко затягивался ароматным дымом. Он будто вкладывал в свой портсигар несколько папирос, — не больше, — потому что все только в этой одной, которую куришь сейчас и немного после, потому что только одна-другая по настоящему нужны.

Но сейчас он не курит и не закурит. Завтра тоже. И послезавтра… — вероятно… Но с каждым следующим днем (он знал) вероятность будет уменьшаться, потому что он — он мечтает!.. Он — у основания спирали, и он стремится к острию ее, когда затянется первой затяжкой!!.. (Черт. № 5).

Он знал, что самое страшное ждет его к концу недели, когда в организме не останется ни одной капельки никотина, которым он был насыщен. Нужна будет неимоверная борьба! Все клеточки, все нервы, на которых уже без остатка сгорит никотин, будут ждуще тянуться к невидимой папиросе и к глотку дыма. Он даже знал, что дело не в этой первой папироске, которую так хочется выкурить, — ведь она неприятно затуманит голову и заставит ненормально быстро биться сердце. Нет, он мечтает о 3-ей, о 5-й папиросе, когда уже вновь вкурится, и о бесконечном количестве, которыми будет хорошо затягиваться и выкуривать через каждые полчаса.

Он отваживал желание представлениями о вреде табаку. Он соединял в своем уме слагаемые из папиросы и вреда от нее и в сумме получал новую величину. Он будто производил в себе химический процесс соединения для получения нового психического тела, для получения в себе нового психического состояния: «не курить». Он прислушивался к шороху в своей душе и понимал, что весь подвиг воли заключается в том, чтобы вынудить у себя согласие на господство в сознании идеи вреда курения. Он знал, что, если эта идея будет предоставлена самой себе, она ускользнет, и он старался не дать ускользнуть ей.

В порыве борьбы он резко нажимал на невидимый рычаг Архимеда. — Рраз! (Черт, № 6).

И он уже владел собой. К чоргу! Ни папиросы! Рраз! Рразз! — он все яростней нажимал на рычаг — он чувствовал, как пружина желания становилась сильней и сильней! Он бесновался! Он хотел вырвать ее с корнем!

Он вышел на улицу и долго бродил, останавливаясь возле продавцов папирос и был доволен, что не находил у них тех сортов, которые любил. Он приценивался и шел дальше. На Проспекте 25-го Октября он купил коробку дешевых папирос, без всякой цели, но, испугавшись, что может вдруг закурить, вскочил в проходивший трамвай, потому что в трамвае запрещалось курить.

Он вернулся домой и лег рано спать, чтобы покончить с этим вопросом.

На пятый день было неожиданно легче. Даже всё совершенно изменилось, и он удивлялся, что желание не посещало его. На пятый день он даже решил, что бросить курить — не такая большая победа. Разве это все, — совершенно не курить? Есть более высокое напряжение воли, — выкуривать лишь несколько папирос в день, — две-три, и то в определенные часы!

Он уже совершенно владел собой. Он даже играл. Он даже не боялся сгущать желание. Он будто окунулся в самую гущу себя и почти пальцами ощущал свою волю и знал, что на чистом экране воли желание пролетало легкой, еле задевающей молнийкой (черт. № 7), и было даже приятно.

Это было какое-то разжижение, — сок воли, — в котором он плавал без напряжения.

Он бравировал! Легко и свободно перемешал он векторы сил и держал их как бы во взвешенном состоянии. Он сделал обе силы равными! (черт № 8).

Проник ли кто-нибудь в самые глубокие тайники души? В тот день, может быть, всего на одну секунду, Лысаковский почувствовал, насколько хитра мысль человека. Он понимал, он наверняка знал тогда, что каким-то неведомым, окольным путем потребность почти удовлетворялась в нем. Прямая линия желания, разрывалась и где-то стороною делалось нужное (черт. № 9).

Мысль хитра, как собака! В этом расплавленном соке воли был, может быть, всего один микроскопический кристаллик страсти, но — готовый концентрировать и вырасти в полную величину.

Несколько раз он подзывал жену и говорил с ней о курении, о воле.

— Волю можно упражнять, как мускулы! — почти кричал Лысаковский. — Ты думаешь, я бросил курить навсегда? Нисколько! Всего на два месяца, чтобы по истечении их выкурить одну папиросу — только одну! И потом не курить, скажем, месяц, чтобы опять выкурить только одну. Понимаешь? Дойти до такой силы, чтобы выкуривать по одной папироске в день! Да, да! — солидно повторял он, глядя на жену горящими глазами. — Понимаешь? Не просто глупо бросить курить, потому что есть более высокое проявление личности, ежедневно испытывать себя в определенный час. Ты думаешь, я не сумею?

Он передохнул, и взгляд его упал на подоконник, где стояла пепельница с несколькими окурками. Один окурок был большой, в треть папиросы, вкусный, с желтинкой. Самый кончик мундштука был слегка накусан одним зубом. Машинально он приблизил глаза к окурку и узнал, что он асмоловский. Само слово это, густое и смолистое, будто осмолило ему нёбо и вызвало слюну. Легким, еле заметным штришком чиркнулось желание курнуть (черт. № 10), но на момент, и сразу с сожалением забылось, и еще с большим жаром он продолжал разговор.

— Я достигну того, что буду выкуривать только одну папиросу в день! (Если одну, то почему не две или три? — проворно проскочило в созидании. — Да, да, две или три еще приязней…). Я докажу, что могу управлять страстями! Ты понимаешь, сколько нужно силы!..

Он был приподнят. Ему даже странно было чувствовать себя таким. Ведь у него не было никакого желания курить!

Ах, он никогда не забудет этот участливый взгляд жены тогда, и потом, — как она вяло и небрежно взяла папироску и закурила ее, держа по-женски, между кончиками вытянутых пальцев. Волна дыма достигла Лысаковского, и он втянул немного в рот. Вкус был приятный, только еле заметный. Должно быть, очень захотелось курить, и его будто осенила мысль: ведь уже сегодня можно начать курить по одной папиросе…

Он строго огляделся и вспомнил, что бросил курить только 20-го числа. На минуту выдвинулось «удержись», но он почувствовал в нем что-то чужое, даже враждебное и не дал перейти ему выше порога сознания.

Гнилыми пальцами он потянулся за папиросой, — он мог бы поклясться, без всякого желания! — и зажег ее.

Можно ли по настоящему заглянуть в самые глубинные тайники души и мысли? Лысаковский в точности знал тогда схему происходившего. На самый ничтожный момент, но он видел, как прервалась даже линия окольного пути, когда он держал зажженную спичку у рта (черт. № 11).

Будто укрывшись от самого себя, он шел к цели. Как просто: впечатление, желание и поступок, все эти три акта даже не разделены заметным интервалом. — Выстрел! Да, настоящий выстрел: курок спущен, порох воспламенился, и пуля летит… И он уже распластался в жалкий паралеллограмм и раздумчивым взглядом видел, как поганой гадюкой, избитой и расслабленной, наползала равнодействующая на вектор страсти — через минуту они превратятся в одну линию, — как тает вектор воли, как постепенно он превращается в незаметный — аппендикс!.. — и как за его счет удлиняется чертеж номер двенадцатый:

— Нет, мой способ бросать негодный, — сухо и деловито сказал он жене после того, как выкуривал третью папиросу сряду. Есть более хороший способ одного известного профессора. Он заключается в том, чтобы прежде всего приучиться выкуривать свое обычное количество папирос в строго определенные часы. Потом постепенно нужно от постоянных, например, 30-ти, перейти к 29, 28 и т. д., наконец, к одной после обеда, и, в результате, к полному отказу от курения. Имеется даже таблица, по которой от каждой следующей папиросы следует отказываться все с большими промежутками времени. Весь курс продолжается около трех месяцев… Неправда-ли, остроумно? Надо будет бросить по этому способу…