Мир приключений, 1929 № 03 - 04

ЭВЕЛХУТ

Очерк и рассказ из жизни коряков

С. Н. СТЕБНИЦКОГО

Иллюстрации И. А. Владимирова

по фотографиям с натуры

Нашему сотруднику С. Н. Стебницкому, только что вернувшемуся в Ленинград, пришлось провести год среди коряков — коренного населения северной Камчатки. Он был учителем в туземной школе. Впечатления С. Н. Стебницкого живы и интересны и отлились в форму помещаемого здесь рассказа «Эвелхут», первого чисто литературного опыта молодого автора.

Предпосылаем рассказу краткие суммарные сведения о коряках — плод личных наблюдений С. Н. Стебницкого. Он принадлежит к школе молодых этнографов, созданной за последние годы проф. В. Г. Богоразом-Таном и проф. Л. Я. Штернбергом. Работая под руководством В. Г. Богораза, он и получил командировку на Камчатку от Музея Антропологии и Этнографии Академии Наук СССР.

Маленький, затерянный среди тундры поселок полуоседлых охотников на морского зверя и рыболовов. 12 юрт-землянок. За недостатком дерева только остов юрты делается из шестов, самые же стены — из земли. Дымовое отверстие служит одновременно окном и дверью этого полунодземного жилища. Настоящее жилище пещерного человека! Пища— мясо оленя, горного барана, медведя и морского зверя — лахтака, тюленя, моржа и главная— сушеная рыба «юкола». Хлеб — редкое лакомство.

Летом рыба — кета, красная, горбуша, кижуч — в огромных количествах входит в реки из моря. Оседлые коряки всем поселком скочевывают на устья рек и вылавливают рыбу по несколько тысяч штук на хозяйство. Рыбу сушат на ветру, подвешивая на вешала-юкольники. В дурную погоду рыба не высыхает, а сгнивает. Остаются одни кости. Это значит, что зимой предстоит голодовка. Другой способ заготовления рыбы — «кислые ямы». Рыба сваливается в яму по несколько сот штук, слегка засыпается землей и подгнивает. Кислые рыбьи головки — корякский деликатес.

Летом 1928 года рыбы на Камчатке было так много, что в некоторые реки она буквально не вмещалась. По берегам рек во время отлива можно было наблюдать нечто вроде барьера из рыбьих трупов — жертв борьбы за место в пресной воде.

Морской промысел неверен и опасен. Охота на пловучих льдинах каждую минуту грозит смертью. Ветер с берега часто отрывает лед, и охотник гибнет в волнах Берингова моря.

Голодовка — бытовое явление в жизни оседлого коряка. Постоянный недоход рыбы или неудачная заготовка, неудачный морской промысел, отсутствие лисицы зимой, недоснабжение факторий Дальгосторга охотприпасами — все это достаточные причины для голодовки. Но для коряка ничего не составляет провести 3–4 дня без куска пищи. Коряк в обычной дневной, — правда, великолепно приспособленкой к суровым условиям тундры, — одежде может спокойно проспать целую ночь, свернувшись калачиком на снегу в 20-градусный мороз.

По тундре в 20-50-100 км от поселка кочуют оленеводы. Их жизнь всецело зависит от привычек и потребностей оленя. Зато олень служит им почти единственной пищей, дает им материал для одежды и для жилища. У каждого хозяина в табуне от 150 до 600 оленей, а иногда — несколько тысяч. Зажиточный хозяин — оленевод уклончиво отводит разговор местного советского работника о строительстве нового быта и ликвидации 100-процентной неграмотности: «Нам ничего не надо. Наша еда вокруг нас ходит».

Молодое поколение — корякские ребятишки — в этом отношении полная противоположность старикам. С каким рвением набрасываются они на учебу! Утром чуть свет они являются в школу: «Учитель, вставай, учи». По окончании уроков на предложение итти домой отвечают: «Нет, ты нас еще учи, мы будем сидеть тихо». Это рвение скрашивало трудность условий школьной работы. А условия были действительно незавидные. В классе либо замерзают чернила, либо печурка так накалилась, что буквально нечем дышать. Ученики снимают свои меховые кухлянки и сидят полуголые — совсем дикарята каменного века: волосы черные, всклокоченные, глазенки раскосые, блестящие, лица смуглые, замазанные жиром и копотью. Древние парты ходят ходуном от малейшего движения учеников. Мест не хватает. Чернильницы падают. Тетради — самодельные из оберточной бумаги. Половина учеников совсем не понимает по-русски.

Школа — бывшая церковь. Алтарь — квартира учителя. Священники-миссионеры в свое время добрались и до Камчатки. Но коряки, оффициально православные, остались непоколебимыми шаманистами.

По представлению коряков, весь мир населен бесчисленным количеством злых духов — нинвитов. Нинвиты — невидимы. Они носятся в воздухе и ловят невидимыми сетями души людей. Поймав, поджаривают и съедают. Человек от этого болеет и умирает. После смерти человек сам становится нинвитом. Нинвиты быв ют людские, звериные и птичьи. Внешний облик их: черное мохнатое тело, огромные красные глаза, огромные уши, пасть с длинными острыми зубами.

Шаманы — люди, подверженные особой полярной нервной болезни, — якобы имеют власть над нинвитами и понимают их язык. В жертву злым духам приносятся собаки и олени на особых жертвенных местах, где есть деревянное или каменное изображение духа данного места. Праздники, приуроченные к главным моментам оленеводческо-хозяйственного и промыслового года, тоже тесно связаны с шаманством. Шаман делает предсказания как пройдет отел оленей, как они перенесут зиму, удачен ли будет промысел. Неотъемлемой принадлежностью шамана является бубен, особая шаманская одежда, полуженская-полумужская, шаманский нож, копье. Коряки твердо верят, что шаман может вылечить любую болезнь и даже воскресить мертвого.

Все эти верования в настоящее время сохранились в полном расцвете так же, как и корякский фольклор, чрезвычайно богатый фантастикой и иногда очень красивый и интересный.

В землянке еще совсем темно. Но между досками, которыми закрыто на ночь дымовое отверстие, белеют узенькие полоски света. Дымовое отверстие — единственное сообщение землянки с внешним миром. Оно служит одновременно окном, дверью и дымоходом.

Краснощекая Каманха выглянула из спального полога, где она спала вместе с другими женщинами. Посмотрела наверх — пора! Ей сегодня утром много дела. Эвелхут поедет на морскую охоту — надо все приготовить. Она осторожно выползла из полога, стараясь никого не разбудить. В землянке был мороз? немногим меньший, чем на дворе. Но девушку это не стесняло, несмотря на то, что ее странный меховой наряд представлял собою широко открытое декольте, оставлявшее без всякого прикрытия ее грудь, руки и плечи. Она неторопливо сложила костер, развела огонь, повесила над огнем чайники, приготовленные еще с вечера и, когда замершая за ночь вода оттаяла, помылась, выплевывая изо рта на руки. Потом достала «иняюсьгын»— дорожный мешок Эвелхута, сделанный из тюленьих шкур, и принялась укладывать в него все необходимое для охотника: пачку патронов, маленький дорожный чайник, несколько кусочков кирпичного чаю, неначатый коробок спичек, немного юколы — сушеной рыбы, запасные торбаза и чижи (меховая обувь). Ничего не забыла. Холод основательно пробрал ее. Но она нарочно не* хотела надевать верхнюю одежду.

— Ну, разбужу. Как посмотрит на меня сейчас. Ласкать будет. — Она опасливо оглянулась — не проснулся ли кто-нибудь из старших — и поползла в угол, где спал Эвелхут. Эвелхут — еще неполноправный член семьи. Поэтому он спит не в пологу, а отдельно от всех — на шкурах. Он только второй месяц «отработывает жену)) у старого Эмленвиля и старик еще не решил — выдать или нет за него Каманху, младшую дочь.

— Эв0, гумнин нмпсь’а клавул… (Эво, мой красавец-муж) — шептала Каманха, склонившись над ним и глядя горящими черными глазами на его смуглое, чернобровое лицо.

Она легла рядом с ним и зубами взяла его за ухо. Он проснулся, открыл глаза.

— И-ка ка, — замерзнешь.

— А ты меня согрей, — лукаво сверкнув глазами, отвечала она.

Потягиваясь, он протянул руки и хотел привлечь ее к себе, взяв за плечи.

Но она не даром слыла самой ловкой девушкой в Вороньем поселке.

— Не взять тебе меня, как лису-чернобурку.

Они принялись весело возиться, но так, чтобы не нашуметь. Пока старик не объявил своего решения, они должны быть чужими друг другу. А увидят — все дело пропало.

— Каййе, Каманха, бешеная моя чернобурка…

Но к морю надо поспеть с рассветом. Эвелхут порывисто прижал к себе Каманху и тотчас же оттолкнул, вскочил и принялся оправлять смявшуюся за ночь одежду. Каманха налила ему горячего кирпичного чаю, заварив покрепче. Охотник ничего не ест перед уходом на промысел. Но чай разогревает и разгоняет кровь, дает меткость глазу и твердость руке. Опорожнив пятую чашку, Эвелхут стянул поясной ремень, хорошенько заткнул нож в ножны, взял свое ружье-винчестер и быстро, привычными движениями, вскарабкался по гладкому бревну с зарубками, служившему выходной лестницей. Каманха надела кухлянку, красиво расшитую бусами и бахромою из ремешков, и, взбежав по бревну не менее ловко, чем ее жених, вынесла его дорожный мешок.

Вместе запрягали собак. Разбуженные хозяйским пинком, собаки лениво вылезали из ямок, протаявших под ними за ночь, встряхивались и послушно шли за хозяином. Скоро цуг из 5 пар был в полном порядке. Эвелхут уложил на нарту ружье и мешок, взял остол — толстую палку с железным острием, с помощью которой тормозят нарту на раскатах. Затем он слегка подтолкнул нарту и крикнул:

— Хак-хак, хак-хак! Услышав команду, собаки подхватили все сразу и легкая нарта заскользила по крепко промерзшему снегу. Эвелхут смеясь кивнул Каманхе:

— Аттаукон, нав‘о! (прощай, жена).

Каманха залезла на высокие подмостки амбара-юкольника, уселась там и стала смотреть вслед быстро удалявшейся нарте… Сколько девичьих дум подслушали эти длинноногие корякские амбары для сушеной рыбы… Она готова была просидеть хоть целый день.

— Камо! — мама зовет. Ты там чего делаешь? — позвала старшая сестра Лектын.

— Юколу достаю.

— Какая юкола, когда сегодня будем есть мясо. Сама знаешь, отец вчера привез. Совсем одурела девченка. Поди, воды принеси…

Эвелхут тем временем уже успел доехать до моря. Он достал из мешка свою гордость — бинокль. Нынешним летом он удачно выменял этот бинокль у японца на шкурку летней лисицы, которую ни за что не хотел брать «советский купец» из «торговой юрты». А бинокль — хороший помощник на морской охоте. Он навел его на Пологой перевал. — Если там спокойно, значит берегового ветра не будет и можно ехать спокойно на лед хоть за 10 верст, не боясь что он оторвется от берега. — А разве у Эвелхута не будет удачи, когда ему помогает в охоте такая женщина, как Каманха. Хотя Каманха еще не жена его, все же, когда он уезжает на морскую охоту, она не шьет, не режет, не скоблит шкуры и про себя шаманит, чтобы морские духи послали ему удачу. И у нее должна быть большая сила. С тех пор, как Эвелхут живет у Эмленвиля, он ни разу не возвращался с промысла без добычи. Теперь уже наверное скоро старик отдаст ему Каманху…

Эвелхут спустился на лед с крутого каменистого берега. Лед был разбит недавним морским ветром и ехать приходилось с большой ловкостью и вниманием. Приходилось переезжать широкие трещины, выбирая льдины покрупнее и понадежнее. Быстро соображать— выдержит ли, не треснет, не перевернется ли льдина. Как объехать широкую полынью, чтобы следующая не заставила вернуться обратно. Они напряженно работали вдвоем— Эвелхут и передовой пес Авахли. Авахли — опытная собака. Он без команды знает, куда свернуть. Не даром он уже восьмой год ходит в упряжке Эвелхута. В одну и ту же осень Теннои, отец Эвелхута, надел алык — собачью сбрую, на спину щенка Авахли и дал осгол для самостоятельного управления нартой своему одиннадцатилетнему сыну. И вот теперь достаточно одного движения хозяина, чтобы верный пес понял, чего от него хотят, и потянул за собой весь девятиголовый мохнатый отряд туда, куда надо. Больше часу понадобилось, чтобы отъехать верст 5 от берега.

— Кхх… — вполголоса произнес Эвелхут, застопорив нарту остолом. Собаки остановились. Бинокль охотника устремился на показавшуюся вдали черную точку… Полынья? Тень от льдины? — Нет, совершенно ясно: большой лахтак лежит на самом краю полыньи. Жирный. Ну, теперь не зевать. Каманха, думай хорошенько про своего охотника, там, у домашнего огня. Достань из своего мешка плосколицого деревянного идола, намажь ему губы лахтажьим жиром и поставь перед огнем…

Взяв ружье в правую руку и копье в левую, Эвелхут пошел вперед, низко пригибаясь и прячась за каждый ледяной выступ. Потом пополз на животе. Ползти пришлось довольно долго. Но вот он вынул из-за пояса лахтажий ласт, начал скрести им по льду. Получилось совсем так, как будто ползет лахтак. Эвелхут приподнялся на локтях и крикнул, подражая голосу тюленя — Кхук! кхук!

Лахтак поднял сонную голову, посмотрел на охотника. Но Эвелхут снова пополз, поскребывая ластом по льду. Осторожно укрепил ружье на деревянных ножках, приделанных к стволу. — Кхук! кхук!

Лахтак снова поднял голову, на этот раз быстрее, с тревогой. Охотник не дал ему одуматься. Выстрел — и тяжелая голова зверя, словно оборвавшись, сунулась в воду. Метко, и даже слишком. Хрупкая с краю льдина обломилась от резкого движения убитого наповал зверя. Лахтак медленно сполз на воду. Скорее! Если жирный, — еще немного продержится. Оставив ружье, Эвелхут бросился с копьем к лахтаку. Наконечник копья, впившись, останется в теле животного даже если оно утонет, а древко, прикрепленное длинным ремнем, всплывет, как поплавок…

Крак! — копья он не бросил. Оно едва спасло его от гибели, зацепившись концом за соседние льдины… Льдина, на которой он стоял, не выдержала упора ноги. Эвелхут провалился по пояс. Если бы не копье, он наверняка потонул бы. Как и все коряки, Эвелхут не умел плавать. Все же он кое-как выкарабкался. Но тем временем лахтак потонул.

— Каййе, отчего такая неудача?… Наверное Каманха совсем плохо шаманила… Какая некрепкая голова у этой девченки! Всегда в одно время о разном думает!

Он вынул нож и тупой стороной лезвия с досадой принялся выжимать воду из шерсти штанов и обуви. Подобрал копье и ружье и вернулся к собакам. — Куда же теперь ехать? Часа два он мыкался по льдинам, каждую минуту рискуя выкупаться еще хуже, если не совсем потонуть. Продрог. Давно бы пора вернуться — с берега все тянет да тянет.

— Чэх-чэх, чэх-чэх, — он круто завернул собак налево и поехал к берегу. И все бы обошлось хорошо, если бы не эта маленькая нерпушка. Она попалась как раз на самой дороге. Совсем еще детеныш. Но ее шкурка, такая чистенькая, нежная, с едва заметными темными пятнами, как серебряная блестела на солнце. Конечно, мясо и жир с такой маленькой в счет не идет. Но как обрадуется Каманха, когда он принесет ей эту красивую шкурку. Какие славные торбасы (обувь) сделает она себе из нее, каких понаделает мешочков для бус, иголок и прочей женской мелочи. Он скажет, что нарочно убил эту нерпушку, чтобы сделать ей подарок, и она смеясь схватит его за уши и прижмет к груди его голову.

Убить такую нерпушку не стоило труда. Но все же пока он над ней возился, береговой ветер, давно уже усилившийся, успел превратиться в частые яростные порывы. Несомненно лед уже начал отходить от берега.

— Хак-хак! Хак-хак-хак! Скорей, сухомозглые! — заторопил Эвелхут собак. Помчался по льду, плохо разбирая дорогу. Временами лед с треском выгибался под нартой, как резиновый. Один раз даже проломился и нарта стала тонуть. Но собаки изо всех сил, всеми сорока лапами уперлись в лед и вытянули нарту на надежную льдину. Невпервой им было спасать жизнь хозяину. И все же, когда стали подъезжать к берегу, ясно обозначилась темная полоса сажени в три шириной между пловучим ледяным полем и береговой закраиной.

— Так… Теперь как буду?.. Здесь останусь. — Спешить дальше некуда.

— Кхх…

Собаки остановились. Ветер все сильнее и сильнее. Если будет так один день — лед не уйдет. А если два, три… Лед уйдет в теплое море. Эвелхут погибнет… В прошлом году лед ушел в конце этого месяца… Сейчас все-таки рано было бы… А четыре года назад лед ушел как раз в это время и даже немного раньше… И унес Ахалли и Тэнгэлхута… А в прошлом году пропал Тнакуи, Муллинвиль с Ольховой речки… Нынче — я… А дядя Тальпываль спасся… Он нашел место, где лед задерживается дольше. Он поехал на мыс Иль‘ун… — На Иль‘ун! — блеснуло в голове у Эвелхута.

— Чэх-чэх-чэх! (налево) — Он замахнулся на собак остолом и снова началась бешеная езда, каждую ми-нуту грозившая смертью.

Худое опасное место скала Иль‘ун. Полно там злых духов. Потому что нехорошее дело было на этом месте. Давно, давно, еще старикам их деды рассказывали об этом, как о давнем— стоял там корякский острожек. И был этот острожек немирный — воевал соседние корякские поселки, уводил женщин и отбирал запасы. Потом пришли русские в Камчатскую землю. От самого большого начальника русских был указ: «Немирных инородцев тех усмирять всякими мерами, впрямь и заводом и из ума выводя и жесточью растрачивать». Проведали русские про Иль‘унский немирный острожек и явились усмирять его под началом «прикащика», «верного холопа царского». «Приниманы они были с честью и любовью, как приятели, дарены щедро, почиваны довольно и ни в чем не имели отказа» — так гласит казачья отписка царю Петру. И таким приемом «введены были в оплошность». Утром на другой день на Иль‘уне был праздник и большое шаманство. На самом высоком месте скалы торчал кол. На кол посажена мертвая голова «царева прикащика» — лицом к восходящему солнцу. Кругом лежали убитые холопы царские — казаки. Никто не спасся. Коряки плясали, пели, били в бубны, убивали собак и головы их тоже втыкали на колья к востоку. Собаки — это жертва душам убитых, которые теперь стали злыми духами— нинвигами. Трое суток без перерыва длилось празднество на скале Иль‘ун. Потом острожек скочевал куда-то далеко, на западный берег Камчатки.

С тех пор скала Иль‘ун считается жилищем злых духов. Во время осенних праздников Кита и Тюленя, когда старики и шаманы едят мухоморы и пьянеют от них, они приходят сюда убивать собак, пляшут, бьют в бубен, произносят заговоры и заклятия. Потом опять целый год скала стоит пустая, одинокая. Люди даже мимо нее не любят ездить. Только вороны с криком стаями кружатся над разлагающимися собачьими трупами.

Вот и сейчас, завидев нарту Эвелхута, две вороны сорвались с самой верхушки скалы и полетели, сердито каркнув. — Скорее! — уже темнеет. Ветер то какой стал. Прилив начинается. Может быть прилив задержит лед. Отошел? Не отошел?

От мыса по льду ползла длинная тень. Голая каменная стена смотрела хмуро, враждебно. Лед отошел. Черная лента воды аршина в 3 шириной обвивала все подножие скалы. Эвелхут знал берег на многие десятки верст в обе стороны от Вороньего поселка. Но у этой страшной скалы он никогда не был, слышал только от стариков: Иль‘ун — скала злых духов — отвесной каменной стеной обрывается прямо в море, в неизмеримую глубину. — Вот куда приехал… А вдруг дядя Тальпываль врет, что он спасся на Иль‘уне…

Он оглянулся: где тут разбежишься! Как раз против площадки широкая полынья и ни одной надежной льдины. Но тут его осенила догадка. Спасены и он, и собаки, и добыча! Он торопливо принялся выпрягать собак. Вывалил на лед убитого по дороге лахтака и красавицу нерпушку. Свернув ремни нарты, он подвел ее к самому краю льда, взял за задние копылья и стал наводить, как мост. Так веселый Тнанкав спас семерых товарищей. Передняя дуга нарты крепко зацепилась за обледенелый камень, торчавший на площадке. — Только бы не сорвалось! Только бы выдержало! — Когда вода подымала льдину, задники полозьев едва держались на ней самыми концами.

Эвелхут поспешно надел ружье. Хотел взвалить на спину лахтака. Льдину подкинуло волной. Нарта затрещала. Сорвалась? Нет. Он бросился к нарте, укрепил ее как мог и, забыв про добычу, перебежал по нарте на берег. На земле!

— Авахли, сюда. — Но собака догадалась и без приглашения. Она гуськом перебирались по нарте. Крак! — Hapта осела, сорвалась. Эвелхут даже не успел подхватить ее. Задние собаки взвыли, очутившись в холодной воде. Но все же выкарабкались. А нарта уплыла — подцепить было нечем. Копье осталось на ней.

Темнеет быстро. На обледенелой площадке одному человеку и десяти собакам едва хватает места. Вода заливает ноги. Прилив наступает. Эвелхут попытался забраться на ближайший уступ. Но мокрые ноги скользили по обледенелому камню. К счастью вокруг пояса у него был обмотан запасной ремень, которым опутывают убитых лахтаков и привязывают их сзади к нарте, если нарта перегружена. Он размотал ремень, зацепил конец его за уступ, влез. Пытался найти другой уступ, чтобы опять зацепиться. Если бы хоть раз до этого он видел скалу! Но стало совсем темно. И потом — как же собаки!

Он опустил руки, прислонился к скале, огляделся. Стоять на скользком уступе было трудно. Внизу, в сгущавшемся сумраке, разбивались о камни волны. Раза два где-то невдалеке треснула прибитая к скале нар га. Ветер выл заунывно, сердито. Промокшая одежда обмерзла, жгла тело. Но Эвелхут стоял не двигаясь, безнадежно уставившись в темноту, не зная что делать. И вдруг отчаянный вой собак заставил его метнуться. — Тонут! Эаелхут сложил ремень вдвое, укрепил за уступ, спустился. Вода доходила ему до колен… Прилив наступал. Собаки уже не доставали ногами до нижнего уступа, и плавали, сбившись в кучу. — Сюда, Авахли! — Он привязал собаку концом ремня себе к поясу. Из последних сил поднялся по ремню. — Хоть бы Леляпкина еще спасти. Из него хорошая собака выйдет. — Хотел оставить собаку на верхнем уступе. Но им двоим не хватало места. — Куда дену остальных, если даже спасу? — Он решил больше не спускаться: пускай пропадут.

Началась страшная ночь на скале Иль‘ун, вокруг которой носятся злые духи. Темно, хоть глаза выколи. — В-у-у-у — завывает ветер. Под ногами шумит море. На руках дрожит собака, воет. Стоять мучительно неудобно. А если прилив и сюда поднимется? Вой собак все глуше, слабее: тонут одна за другой.

— Какой я человек, если без собак буду… — Эвелхут привязал Авахли себе за спину. Собака полулежала у него на спине, упираясь в скалу лапами. — Так будем до утра, если нинвиты худого не сделают… Ох, не хорошее место… Скоро ли ночь пройдет… Хорошо все-таки, что не один, а с собакой… Один бы пропал…

— Гыррр… — донеслось по ветру непонятное, злое рычание. Эвелхут вздрогнул так, что едва не сорвался. Авахли задрожал, взвыл, ощетинился. Эвелхут весь превратился в слух.

— Гыр, гррр!..

Это морской медведь!.. Яркий весенний день. Отец с ружьем спрятался за льдиной. Эвелхут — 13-летний мальчик — поодаль, возле нарты. Раненый белый медведь вылезает из широкой полыньи со злобным рычанием. Рычание точь в точь такое. Медведь увидел отца. Со стоном идет на него. Но со второго выстрела оп убил наповал. Это единственный раз, когда Эвелхуту пришлось видеть морского медведя. — И вот теперь здесь. Как? Сюда никакой зверь не приходит… — Это главный нинвит скалы почуял. Превратился в морского медведя. Сейчас…

Эвелхут слушал, слушал… Но страшного голоса больше не было слышно. Попрежнему — только гудел ветер, да шумело море. Тело ломит от холоду. Тысячи иголок впиваются в ступни ног. Голова горит, как в огне. Боль победила страх. Эвелхут выпростал руки из рукавов кухлянки. Разорвал на себе рубаху. Стал снимать обувь. Дррр — ружье сорвалось и упало в море. — Каййе! Теперь безружейный буду… — Каждую минуту рискуя сорваться с утеса, Эвелхут обмотал себе ноги лоскутами рубахи. Стало немного легче.

— Гыррр… гыррр… — Опять!? Близко, слышнее. Почуят ли?!.. — Собака у него на спине задрожала и проскулила.

— Молчи, сухомозглый выкидыш… Только молчи…

Гыррр… ррр… О-о-ой! — на этот раз рычание сопровождалось раздирающим уши стоном. — Вот! Теперь они все проснулись. Сейчас выйдут на охоту за душами людей. Меня увидят. Много их здесь. Все набросятся.

Эвелхут развязал собаку. Обнял ее обеими руками, прижал к себе, а сам мелко мелко дрожал в страхе, в безумии. Каждую минуту ждал себе страшной, мучительной смерти от нинвитов. Так стоял час, другой, третий. Время от времени все тог же стон и рычанье доносились до его слуха, обдавая его потоком холодного пота… Так застала его заря. Тяжелые уступы каменной стены понемногу начали выступать из мрака. Все шире и шире расползалась на востоке светлая полоса… Ветер ослабел. Вдали на море обозначилось ледяное поле, ушедшее уже версты за две от берега. Пополз туман. Настало утро…

Эвелхут опустил собаку, просунув ремень ей под брюхо. Его собственное тело казалось ему непосильной тяжестью. Он оглянулся вокруг мутным взглядом. Внизу, на опустившихся с отливом волнах, ударялись о скалу обломки нарты и шесть собачьих трупов. Три остальные куда-то пропали. Кверху, саженей на десять, крутой стеною вздымался каменный обрыв. Эаелхут снова посмотрел вниз.

— Прощайте, собачки. Больше вам не надо моего моржового жиру.

Солнце взошло. При солнце человек становится силен и смел, как бы страшна ни была ночь. — Наверх! Эвелхут отрезал кусок ремня, связал своего последнего пса, крепко, как будто увязывал калаус — спинной мешок для дальней дороги — и взвалил его на плечи. — Товарища своего самого хорошего спасу. — Дальше ему осталось лишь вспомнить самые трудные приемы охоты на горных баранов.

Старики рассказывали, что когда бог людей украл себе в жены дочь начальника морского народа и спасался от его погони, он вынул нож, отрезал большой кусок от мыса Иль’ун и сделал из него сопку Морской Девки. Поэтому мыс Иль’ун словно ножем срезан. — Да, старики говорили верно. — И все же Эвелхут не терял надежды подняться. То он висел на руках, то, укрепившись кончиком ноги на каком-нибудь едва заметном выступе, прилипал всем телом к скале и осторожно шарил рукой, ища новой опоры. Подолгу закидывал ремень и поднимался по нему, каждую минуту рискуя сорваться. Он даже не слышал, как раза два все тот же страшный голос духов донесся с ветром. Наконец, с величайшим напряжением мысли, зрения, слуха и каждого мускула, он преодолел крутизну.

— Анто! — крикнул он обычное корякское приветствие, обращаясь к солнцу, которое уже высоко поднялось над морем. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели, мускулы словно оборвались все сразу. Он едва мог отойти на три шага от края обрыва и упал замертво. Собака так и осталась лежать связанная.

Прошло часа три, пока он очнулся. Сел, осмотрелся. Вспомнил все, что произошло.

— Один этот у меня остался. Один друг! — Посмотрел на Авахли и встретил покорно-страдальческий собачий взгляд.

Поскорее распустил ремень, притянул собаку к себе за мохнатые уши. — Что люди скажут… Скажут — гнилая голова у твоего хозяина. Какой он охотник. Ружье потерял, собак потерял, нарту потерял, добычу потерял… Бинокль потерял. — Каййе, Авахли! — Он спрятал лицо в густую собачью шерсть… — А Каманха, — каково ей будет слушать, как все смеются над ее женихом.

Да и не отдаст теперь старик Каманху.

И еще долго он сидел молча, тупо глядя в землю. Потом встал, машинально потянул за собой ремень. Поплелась и собака.

Вот оно страшное место: оленьи рогатые черепа лежат в куче, собачьи черепа, воткнутые на колья, глядят пустыми глазами, многие еще торчат, другие свалились. Полуистлевшие собачьи шкуры. Деревянные стрелки, перевязанные ленточками с бусами, мешочки с табаком, чаем, с бисером. Все это разрыто, в беспорядке разбросано вокруг безобразного каменного изваяния — древнего Калака — злого духа этой скалы. Тупо и злорадно он смотрит пустыми каменными впадинами на окружающую его смерть, и в огромной каменной пасти его видны прилипшие остатки мяса, следы крови и жира принесенных в жертву, собак, оленей, а было время — и людей…

Эвелхут хотел уже итти дальше, как вдруг ему почудился чей-то тяжелый вздох. Он вздрогнул. Авахли зарычал, оскалил зубы, шерсть на загривке поднялась дыбом. — Нинвиты! — Но ведь солнце стоит над самой головой… Ну, и худое же место… Даже днем… — Гр-гр-гау-у — внезапно весь ощетинился Авахли. — Пропала собака, взбесилась, душу ее поймали. Сейчас и я… Что это? — Морской медведь!

Морда белого медведя высунулась из-за уступа скалы перед самым носом у разъяренной собаки. Эвелхут схватился за нож. Но взгляд у медведя был тупой, полумертвый. Он тяжело отвернул голову, сунулся носом в лапы.

— Помирает… — Эвелхут осторожно подошел, стал почти над самым медведем. Медведь лежал в каменной впадине, снег под ним был красный от крови. Эвелхут подобрал одну из валявшихся палок, подлиннее, потрогал медведя за ухом. — Хрр-нхх! — медведь резко метнулся, перевернулся, крепко зажал палку в зубах. Но это была его последняя хватка за жизнь. Он дернулся раз, другой, и опрокинулся навзничь, выставив напоказ свое распоротое во всю длину брюхо.

— Что это с ним? Или это морж так пропорол ему брюхо. Но ведь на нашем берегу вот уже третий год не видали моржей. И морских медведей совсем мало. — Эвелхут оглянулся, как бы ища ответа. Каменное лицо идола посмотрело на него попрежнему нагло и злорадно. — О! — жертва Морского духа каменному Калаку. — Эвелхут отпрянул назад, оттащил собаку за хвост и даже руки заложил за спину. Постоял еще немного с расширившимися глазами. — Убегать надо. Куда? — Он сунулся туда, сюда. Везде огромные нагромождения камней. — Не выпускают… Но вот он отыскал тропинку между острыми глыбами. Щебень был примят ногами редких посетителей этого страшного места. — Сюда, Авахли. — Эвелхут звал собаку дрожащим шопотом. Он присел за большой камень, прячась от невидимых духов. — Авахли, приблудный выкидыш, сюда, скорее!

Собака прибежала. Морда ее была в крови. Эвелхут испуганно посмотрел на нее. — Что, он лизал кровь медведя, ел его жир. И живой вернулся!.. Эвелхут притянул собаку за шиворот, стал всматриваться ей в глаза. — Нет, и не бешеный. — Он отпустил собаку, поднялся и стоял в недоумении. Потом пошел по тропинке. Но снова остановился.

— Такая шкура здесь пропадает… У кого из наших есть белый медведь… У Аптарата, у Тнакуи, Муллиткиного брата, у Хаунто с Белой речки… И больше ни у кого… И вот если я… Авахли…моего самого хорошего товарища… принесу в жертву… духам… Они простят… Сердце Эвелхута сжалось. Он отпихнул ногой ласкавшуюся к нему собаку. Хотел пойти, но обернулся назад. Медведь отсюда был хорошо виден: огромный, шерсть добрая… — Скажут — храбрый, сильный, ловкий. Такого один убил. Пускай потерял много, чуть сам не погиб. Зато добыча какая. Все говорить будут про него. Каманха будет гордиться своим женихом. Он скажет, что медведь вынырнул около самой нарты, но он убил его с одного выстрела… А духам он отдаст своего Авахли… За такую жертву они ничего не сделают… и будут молчать… Морской дух нн узнает. А каменный Калак получит такую хорошую собаку… Да… Авахли… Он пошел назад к идолу, выбрал кол из валявшихся — потолще, остро застрогал с обоих концов, воткнул в землю, сделал наклон к востоку.

Не глядя на собаку, он каким-то шестым чувством все время ясно сознавал где и в каком положении она находится. И вот, окончив все приготовления, он стремительно обернулся, одной рукой выдернул нож, другой схватил собаку за шею и точно, без малейшей ошибки, всадил нож прямо в сердце своему другу. Бедный Авахли не успел даже пискнуть. Нож и собачий труп упали к ногам Эвелхута, а сам он стоял, как оглушенный.

— Убил…

Его движения стали вновь размеренными и обдуманными. Он надрезал собаке горло, поддел за прорез на кол. Голова собаки остеклевшими глазами уставилась в небо. Посмотрел с минуту на идола. Потом подошел к медведю. Привычными движениями стал снимать шкуру, соскоблил жилы и жир и в голове над левым глазом проделал кончиком ножа дырку — как будто от пули. Свернул шкуру, опутал ремнем, приспособил лямку и с трудом поволок тушу медведя к морскому обрыву. Спихнул в море. Обошел подальше жертвенное место, не глядя на него. Взвалил шкуру на плечи и быстрыми шагами, не оглядываясь, направился к тропинке. По тропинке он бежал, падал, разбил и исцарапал ноги, разорвал обувь. — Гонятся… Вот сейчас поймают… Отнимут медведя… Разорвут меня… Живым съедят…

Но вот из-за последней груды камней показалась ровная тундра. Вдали — березняк. Еще дальше — сопки. Вон и Медвежья сопка видна. Под ней протекает родная река Кчига. Там Вороний поселок. Землянка Эмленвиля. Там Каманха. Страх сразу прошел. Эвелхут перевел дух. Пошел ровным шагом. Напрямик по тундре. Итти было трудно. Снег не держал. Ноша была тяжелая. Но он шел. Шел и думал — Ничего не сделали… Собаку отдал… самую хорошую.

Вспомнилась первая поездка. Эвелхут — задорный мальчик, звонким голосом крикнул на собак и замахивается остолом. Авахли еще совсем щенок, пугливо настораживает длинные мохнатые уши и неумело подпрыгивает в упряжке, едва поспевая за другими собаками. Вспомнился голодный год. Летом совсем не было рыбы. Зиной нечего было есть и собак кормить тоже нечем. Люди и собаки умирали. Эвелхут на пяти собаках поехал за мясом к троюродному дяде Хотыргыну, богатому оленеводу. По дороге застигла пурга. Четыре дня Эвелхут сидел в сугробе. Когда встал, не было видно ни собак, ни нарты. Отрыл, — четыре собаки замерзли. Жив остался только Авахли.

Вдвоем с Авахли они едва тащили нарту. Авахли нюхал воздух и к вечеру привел на стойбище Муллитки косого. Если бы не привел, Эвелхут замерз бы ночью. У Муллитки Эвелхут лежал больным до новой луны… Гонки на собаках во время веселого, сытного праздника тюленей. Три года назад, на празднике у Тальпываля, Эвелхут взял лучший приз, — шкурку лисицы-сиводушки «1 сорт». Как хорошо работал тогда Авахли! Тальпываль хотел дать за него целую упряжку собак. Он сказал: — У тебя самый хороший передовой. Собаки слушаются его как люди самого умного шамана…

— И вот теперь отдал товарища духам… жалко Авахли…

Солнце опустилось совсем низко. Зашло. Стемнело. Эвелхут решил итти берегом. Узкий серп новой луны показался над морем. — Не успею до ночи. Скоро спать лягут.

Был уже совсем поздний час, когда Эвелхут пришел в Вороний поселок.

— Это из нашей юрты. Тетка, наверное, шаманит обо мне.

Да, это старуха Чачуч, старшая сестра Эмленвиля, шаманила — спрашивала у духов, что сталось с их молодым зятем. И все в страхе ждали ответа.

Эвелхут взобрался на землянку. Дымовое отверстие было заложено морской травой, как всегда во время шаманства. Во время шаманства входить нельзя. Он лег на крыше, стал ждать и слушать.

— Кейнно — о — онын-ынны-а анын к и-и-вгы, Апа-а-апкай.

Старуха пела долго, протяжно… Но вот она стала рассказывать:

— Худо… умрет наверно… Недоброе говорят… Не хотят помочь… Не придет… Не спасется…

— Кейнно-о-оннын.

— Тынмалаткын! (врет!) — гневно крикнул Эвелхут, разбросал траву, доски и бросил в юрту медвежью шкуру.

— О-ой! Ги-ги-ги!

Старуха вскрикнула резко, неистово. Захрипела. В темноте послышался глухой удар упавшего тела. Дзень — жалобно звякнул откатившийся бубен. Минуту, две в землянке стояла мертвая тишина. Потом зашевелились, зажгли огонь. Эвелхут спустился вниз. Лежавшую без движения старуху отнесли в спальный полог…

Про Эвелхута рассказывали, как про самого смелого и ловкого морского охотника. Он стал зятем Эмленвиля и хозяином в юрте.　Веселая Каманха, укачивая своего балованного первенца, нашептывала ему интересную сказку: — Жил храбрый охотник. Однажды льды его чуть-чуть не унесли в теплое море. Но его любил Морской Дух. Он спас его. Привел к морскому народу. Что он там видел!.. Потом Морской Дух отпустил его с богатым подарком. Он подарил ему красивую шкуру морского медведя. С тех пор этому охотнику всегда бывает большая удача на морском промысле… — Это твой отец, — заканчивала она. — И ты тоже будешь таким, когда выростешь.

А старая шаманка Чачуч, с того дня, когда так неудачно кончилось ее шаманство, потеряла силу. У нее ушла половина души. Левая половина ее лица скосилась. Левая рука обвисла, как тряпка, и левая нога волочилась, как мертвая. Эмленвиль часто вздыхал: — Никому не передала Чачуч свою силу. Не будет теперь шамана в нашем роде.

А бравый и возмужалый Эвелхут всегда отвечал ему на это с насмешливой улыбкой: — И хорошо. И не надо. Не шибко нужны люди эти, шаманы…