Мир приключений, 1929 № 03 - 04

УМНЫЙ ТРЕСТ

Читателю нужно сжато, сильно, динамично и красочно, в стиле этой главы, написать весь рассказ, чтобы он завершился этим концом. Повествование может быть в тоне легкой сатиры на современные провинциальные нравы. Размер рассказа не более ¹/₂ печатного листа, т. е. 20.000 букв.

После «повального разгрома», учиненного Мелюзгановым, «умный трест» распался. Старика Ералашина, вообще склонного к апоплексии, хватил удар, — у него отнялась вся правая сторона. Но и в этом жалком положении он остался верным себе: пока Митродора Уаровна рыскала в городе по докторам, выискивая такую «панацею» от кондрашки, от которой после двух-трех втираний болезнь мужа «как рукой сняло бы», (ее Ящиков уверил, что такие средства существуют) — Кирик Петрович, Ералашин, лежа на терраске своей «дачки на Оке», занимался «ревизией Эйнштейна».

«Философ из низов» Миней Яковлев, или, попросту — Миняка, варил на примусе «злые припарки», ставил больному банки и старался втолковать своему злополучному «учителю», что вся путаница жизни происходит от двух причин: от вековечной вражды ума с разумом, — раз — и оттого, что ноги не поспевают за головой, — два.

Кирик Петрович, силясь изобразить на одервеневшем лице мудрую улыбку, снисходительно отмахивался здоровой рукой от философии своего «управдачи»:

— При-ми-тив-но, Миняка, — говорил он коснеющим языком. — Твои выводы идут в контру с положениями новейшей науки. Эйнштейн уже доказал, что в мире все условно..

— Не суйте вы мне в нос ваших Эйзенштейнов! Пятьдесят пять лет я сам себе Эйзейнштейн!.. Вы вон весь огород стравили…

— Все условно, Миняка…

— Тьфу, ты, будьте вы неладны! Что тут условного? Кормили вы целое лето ораву дармоедов, а они вам же в шапку наклали… Не то, что там огурчики, или салат, картошку и ту всю слопали. С Верой Кириковной опять же история…

Перекошенное лицо Ералагаина побагровело.

— Миняка! — закричал он, с трудом ворочая языком и путая слова. — Гармовои мпронией тебя напоминаю, не заклинай!.. Нет у меня дочери!.. Нет и не было!..

Миняка усмехнулся.

— Ишь, все слова переиначили. Язык не слушается, а вы все сердитесь. Что нет ее, это я вижу, что не было — это шалишь, мамонишь, брат. Я ее когда-то на руках носил.

— Не можешь ты возвыситься до умозри… тельных… вершин! — с отчаянием восклицал Ералашин.

— Где же нам! — не унимался Миняка. — Мы «умных трестов» не составляли, да и ума-то у нас нет, с одним разумом все доживаем.

— Отстал ты безнадежно, старик.

— А пущай! У меня голова и ноги в одну такту действуют, под один рычаг… А у вас? Ум-то ваш — эвона где! На млечных путях рыщет, вчерашнего дня ищет, а ноги?… В сарайчик, с позволения сказать, и то без моей подмоги не сходите… Так-то… Ну, и не дрыгайтесь, а то припарку менять мешаете…

Митродора Уаровна привезла из города доктора Кошкина, того самого, который в начале лета, попав как-то на дискуссию «умного треста», не нашелся вставить ни одного слова в философский ералаш многоумной компании и только, уходя поздно вечером на пристань, бросил Недоткину:

— Да это обезьянья академия какая-то! Заумный Бедлам!

Пока Кошкин осматривал Кирика Петровича, тот попробовал было сесть на своего конька и воспарить в надзвездные выси, но доктор его сухо оборвал:

— Молчите! В вашем положении разговоры — яд.

Он долго возился над больным, потом сел и молча закурил.

— Я полагаю, доктор… — начал Ералашин.

— Если вы будете «полагать», мне здесь нечего делать. Можете разлагаться дальше в свое удовольствие. Слушайте, что я скажу: удар пустячный, через неделю-две танцевать будете, — ручаюсь. Только при одном условии: не разглагольствовать и не волноваться.

— Но доктор, это для философски мыслящего существа…

— К чорту всякую философию! Растительная жизнь и куцые мыслишки. Три аршина в глубину и три в высь, — вот ваш диапазон. Иначе… увидите, что будет… Или, правильнее, не увидите того, что будет… Согласны слушаться — буду лечить; не согласны… Не раскрывайте рта! Кивните головой…

Ералашин изобразил страдальческую мину и со вздохом кивнул головой.

— Ну и ладно. Слушайте, Митродора Уаровна, идите-ка за мной. Для этого философа самый зверский, самый скотский режим. Пить, есть, спать, дышать. Никакой болтовни, никаких книжек, понимаете? — Они вышли в соседнюю комнату.

— Отчего бы это, доктор? — беспомощно развела руками Митродора.

— «Умный трест» был? Был. Вот вам и разгадка. Глупые люди ни в чем меры не знают… В особенности, когда в философские дебри попадают прямо от кооперативного прилавка…

— Ох, уж этот «умный трест» — вздыхала Митродора Уаровна. — И Верочка нас покинула через него… Этот сманил ее куда-то к текинцам…

— Ничего, по крайней мере, жизнь увидит… Ну, всего хорошего..

Вскоре пришел Ящиков. Его воловьи глаза были красны и мутны, нижняя губа отвисла еще более. Он молча протянул Ералашину письмо, однако Миняка вырвал бумажку и замахал на Ящикова руками.

— Что вы, что вы!.. Им мозги тревожить запрещено… Идите к Митродоре Уаровне, с ней объясняйтесь…

— Миняка… ты, того… — зашепелявил Ералашин.

— А вы — чего? — озлился Миняка. — Или в самом деле в Могилевскую губернию захотели? Ну и помалкивайте в тряпочку. Идите, Ананий Иванович, идите в сад… — Он так и выпроводил Ящикова, не дав вымолвить слова ни хозяину, ни гостю. Ящиков, найдя Митродору, подал ей письмо. Письмо было от Верочки, на конверте стоял штамп «Самара».

— Укатила… — мрачно ронял Ящиков, пока Митродора Уаровна читала письмо дочери. — Пишет, будто я — ошибка ее жизни… и тот, мол, — поправка к этой ошибке… И что она в нем нашла? Топорная работа… А я… А мне… Не придумаю за что взяться… В монастырь что-ли?.. Да нет теперь монастырей… Прочли? Позвольте обратно… Я его на груди хранить буду, как… как весточку из потустороннего мира… Прощайте… — Ящиков направился было к калитке, но вернулся:

— Вот еще что… Возьмите-ка эту веревку у меня… Как в кармане очутилась? — не пойму… Ведь я сюда — пешком… Двенадцать верст… В лесу хотел того, да проезжие мужики помешали… Это за два дня уже третья веревка: одну Шландорин отобрал, другую я сам Гузкину отдал, чтобы не смущала… Впрочем, веревок на свете много… Не поминайте лихом…

Ящиков вышел за калитку. Через минуту плачущая Митродора услыхала его голос из-за изгороди:

— Эти подлецы — Шпандорин и Гузкин— потешаются над нашим «умным трестом». А Кирика Петровича величают — полнокровным идиотом… Вы их на порог больше не пускайте… Да, еще… я там у вас со стены фотографию этого хама, Мелюзганова, стащил… Он вам больше не нужен, а я его из браунинга расстреляю… До свиданья…

На другой день утром нагрянула из города Глафира Викторовна Шорх. Она только что вернулась из отпуска и влетела сияющая и радостная, сильно загоревшая. Она ожидала встретить здесь Мелюзганова. Столкнувшись с Митродорой Уаровной у калитки, Шорх засыпала ее вопросами об «учителе», о беседах, о здоровьи, не давая той вставить слова.

— А как райски чудно на Волге! — закатывала она глаза. — На будущее лето мы обязательно все вместе отправимся отдыхать. И вы с Кириком Петровичем, и Beруня с Ананием Ивановичем, и мы с Meлюзгановым. К слову, что, Андрей Павлович у вас еще не был сегодня?

— Ах, Глафира Викторовна… Вы не знаете еще нашего несчастия… У Кирика Петровича удар… он без движения… А Мелюзганов увез Верочку куда-то к текинцам…

И счастливая улыбка, и сияющее выражение, и даже, кажется, загар, — сразу сбежал с лица Глафиры.

— Позвольте, да как же это так? — лепетала она. опускаясь на скамью.

— Да так… Любовь говорит, да и все тут…

— Ведь это подлость, — всхлипывала Глафира, — ведь он мне… без малого муж… Я алименты буду требовать… Противный отпуск… Противная Волга… Теперь я понимаю, все эго подстроено нарочно… Это заговор… Вы охотились за ним… Ваша Верочка — распушенная девченка… Я жаловаться буду… В самый высший суд подам… Нельзя терпеть такой разврат… Все это ваши собрания незаконные… Сводничество одно… Скажите, какие философы объявились… Идиоты!.. Рвань коричневая!..

Митродора Уаровна только руками всплескивала:

— Глафира Викторовна!.. Голубушка!.. Да побойтесь вы..

— Мне бояться нечего… Это я вам рекомендую!.. Вам и вашей распущенной дочке…

С террасы бежал, размахивая руками, Миняка и радостно кричал:

— Митродора Уаровна!.. Идите-ка, взгляните… Кирик Петрович правой ножкой шевелят… Быстро-быстро, как точильщик… Не верите? Честное слово… Скоро первые шаги делать будут, уж поверьте мне… Вот радость-то!..

Между тем история с «умным трестом» получила в городе всестороннее освещение. Шпандорин и Гузкин, эти современные Бобчинский и Добчинский, «мстили» за то, что лишились даровых угощений на лоне природы. Они бегали но городу, хватали знаковых за полы (а знакомых у них было пол города) и таинственно сообщали:

— Слышали, Ералашин-то? Дофилософствовался до паралича… Лежит без задних ног. А ведь сколько тумана напустил. Чуть ли не весь город самопросветить собирался. В Платоны метил. Вот тебе и академия на дому! Поли, кровный идиот! Из всего «умного треста» не дураком оказался только Мелюзганов, да мы двое, — мы это давно предсказывали…

Явились они и к Недоткину. Тот принял их очень сурово и без всяких околичностей выставил за дверь. Друзья даже растерялись, не зная чему приписать «неприличное» поведение будущего писателя, обычно такого радушного и вежливого. А ларчик открывался просто. Недоткин только что получил от Нины Ручейской письмо, где она ругательски ругала «афериста» Мелюзганова, того самого Мелюзганова, которого она, при памятном объяснении с Недоткиным ночью на берегу Оки, называла своей путеводной звездой. Ручейская писала:

«Если бы Вы знали, как я нравственно подавлена! Этот человек, на время сковавший мои мысли и чувства, оказался негодяем. Оказывается, он был в связи с этой белоглазой немкой — Шорх, и в то же время подготовлял себе новенькую — Верочку Ералашину. Безнравственнейшая личность. Как я могла этого не замечать раньше? Удивляюсь своей временной слепоте и… глупости. Какими чарами этот человек затмил от меня Ваш светлый образ? Заставил меня забыть Ваше искреннее, хорошее чувство ко мне? Я говорю откровенно, — (к чему стесняться?) так как знаю это, ощущаю и ценю… Если можете, простите мне мое временное помешательство и., забудьте… пусть будет так, как будто ничего этого не было… Рука об руку с Вами жизнь еще может еще улыбаться, одной же, без Вашего светлого участия… брр… холодно и жутко… Ответьте мне, что хотите, в каких угодно выражениях, ругайте, унижайте меня, — все равно, только ответьте. Самый факт Вашего ответа я буду считать за прощение и забвение… Не будьте же жестоки к Вашей в прошлом, настоящем и (надеюсь) в будущем — Нине Р»…

Недоткин на письмо не ответил. Перебирая мысленно свои отношения к Ручейской, он обнаружил в них много фальши, мещанства и пошлости.

Вспомнил свою оригинальную «дуэль» с Мелозгановым во время купанья, которая едва не стоила Недоткину жизни. Вспомнил, как Нина легкомысленно и обидно реагировала на это «водяное единоборство» и твердо решил порвать с ней во имя «морального оздоровления», как он сказал сам себе.

Не ответил он и на целый ряд новых писем, последовавших за первым, — писем то умоляющих, то просительных, то угрожающих. Недоткин, не ожидавший от себя подобной твердости, был чрезвычайно доволен собой, хотя прежнее чувство к Нине в нем еще не совсем угасло.

«Так лучше… сразу… — подбадривал он сам себя. — «Если что то еще и осталось, я переборю… непременно переборю… На то я и человек»…

И он переборол.

Первая премия —75 р., вторая и третья — ценными изданиями на сумму 75 р.

В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений. Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора и снабжены его точным адресом. На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений». Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений». Последний срок доставки рукописей — 1 августа 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе. Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.