Юмористический рассказ П. Г. ВУДХАУЗА
Перевод АННЫ БОНДИ
Иллюстрации Ч. КРОМБИ
Наиболее популярный в Англии писатель-юморист П. Г. Вудхауз героями своих рассказов берет обычно министров, лордов, епископов, священников и выставляет их в смешном виде, издевается над снобизмом, над светскою условностью, показывает в непривлекательном виде бездельников из высшего и среднего класса Англии, и вызывает невольный смех комическими положениями, в которые ставит своих персонажей.
Еще одно воскресенье приближалось к концу и мистер Мелинер вошел в зал кабачка «Отдых Рыболова» с блестящим цилиндром на голове, вместо обычно украшавшей эту голову поношенной старой широкополой шляпы. Сопоставив это обстоятельство с тем, что на не>1 был строгий черный костюм и что он заказал «горячее шотландское» с лимоном очень благочестивым голосом, я вывел заключение, что он присутствовал на вечернем богослужении.
— Хорошая была служба? — спросил я.
— Хорошая. Новый викарий говорил проповедь. Он, кажется, симпатичный молодой человек.
— Кстати, о викариях, — сказал я. — Я часто спрашивал себя, что сталось с вашим племянником, о котором вы мне на-днях рассказывали?
— С Августином?
— С тем, который принимал средство «Будь молодцом!»
— Это был Августин. И я очень рад и не мало тронут, — сказал сияя мистер Мелинер, — что вы вспомнили простенький анекдот, который я рассказал. В этом замкнувшемся в себе мире не всегда находишь таких расположенных слушателей. Дайте-ка мне вспомнить, на чем мы оставили Августина?
— Он как раз сделался секретарем епископа и переселился к нему во дворец.
— Ах, да. Так вот прошло шесть месяцев с того периода жизни Августина, о котором вы упомянули. Отсюда мы сегодня и начнем.
В обычае доброго епископа страдфордского, — он так же, как и все духовные сановники нашей церкви, любил труд, — в обычае его было отправляться к исполнению своих обязанностей (сказал мистер Мелинер) в веселом и игривом настроении. Обычно, когда он входил в свой рабочий кабинет, чтобы ознакомиться с корреспонденцией, пришедшей во дворец с первой почтой, на лице его сияла улыбка и, весьма вероятно, что на губах был отрывок какого-нибудь веселого псалма. Но в то утро, когда начинается наш рассказ, наблюдатель заметил бы, что на лице епископа было озабоченное, даже мрачное выражение. Подойдя к двери кабинета, он остановился в нерешительности, точно ему неприятно было входить. Потом, с заметным усилием, забрав себя в руки, он открыл дверь.
— Доброе утро, Мелинер, мой мальчик, — сказал он.
Августин весело поднял голову от груды писем, которые распечатывал.
— Да здравствует «пископ!»[2] Как сегодня лумбаго?
— Я нахожу, что боль значительно уменьшилась, благодарю вас, Мелинер, — да, фактически боли почти уже нет. Эта хорошая погода, кажется, приносит мне пользу. Потому что вот зима уже прошла. Цветы показались на земле; время пения настало и голос горлицы слышен в стране нашей. Песнь Песней Соломона, глава II, ст. 11, 12.
— Ловко сказано, — воскликнул Августин. — Ну, а в этих письмах пока нет ничего интересного. Приходский священник св. Биовульфа в Весте хотел бы знать, как насчет каждения?
— Напиши ему, что не надо.
— Слушаюсь.
Епископ беспокойно поглаживал свой подбородок. Казалось, что он собирается с духом, чтобы покончить с чем-то неприятным.
— Мелинер, — сказал он.
— Ну, что?
— Ваше упоминание слова «священник» служит намеком на то дело, которое мы вчера с вами обсуждали — дело об освободившемся приходе в Стипль Меммери[3].
— Да? — радостно произнес Августин. — Я попадаю?
Гримаса страдания исказила лицо епископа. Он печально покачал головой.
— Мелинер, мой мальчик, — сказал он, — Вы знаете, что я смотрю на вас. как на сына, и, будь я предоставлен собственной инициативе, я, не задумываясь, дал бы вам этот свободный приход. Но тут возникло непредвиденное осложнение. Незадачливый юноша, моя жена предписала мне, чтобы я отдал этот пост одному из ее двоюродных братьев. Этот молодчик, — с горестью сказал епископ, — блеет как овца и не умеет отличить стихаря от покрывала на престоле.
Было вполне естественно, что Августин испытал минутную боль разочарования. Но он был и Мелинер, и спортсмэн.
— Не думайте больше об этом, пископ, — сказал он приветливо. — Я вполне понимаю. Не скажу, чтобы я не рассчитал на этот приход, но я не сомневаюсь, что у вас через минутку будет другое свободное место.
— Вы знаете, что это значит, — сказал епископ, опасливо озираясь, чтобы убедиться, что дверь закрыта. Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливой женой в пространном доме. Притчи Соломона глава XXI, ст. 9.
— Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны. Притчи Соломона гл. XXVII, ст. 15, — согласился Августин.
— Совершенно верно. Как вы меня хорошо понимаете, Мелинер!
— Ну, а пока, — сказал Августин, протягивая епископу письмо, — вот тут есть нечто, требующее внимания. Это пишет птица по имени Тревор Энтвистль[4].
— Да? Это мой школьный товарищ. Он теперь заведующий школой в Харчестере. Это заведение, в котором мы оба получили первоначальное образование. Что же он пишет?
— Он хочет знать, не поедете ли вы туда на несколько дней для открытия статуи, которую они только что поставили лорду Хемелю Хемпстедскому.
— Это также мой школьный товарищ. Мы звали его — «Жирный».
— Внизу страницы есть post scriptum. Он пишет, что у него еще сохранилась дюжина портвейна 87 года.
Епископ поджал губы.
— Эти земные соображения не имеют для меня такого большого значения, как, очевидно, предполагает старик «Мясо для кошки»…, то есть преподобный Тревор Энтвистль. Но, как бы то ни было, нельзя пренебрегать призывом милой, старой школы. Мы, конечно, поедем.
— Мы?
— Мне понадобится ваше присутствие. Я думаю, что вам понравится Харчестер, Мелинер. Благородное здание, воздвигнутое седьмым Генрихом.
— Я хорошо знаю его. Там учится один из моих братьев.
— Правда? Подумать только, — мечтательно говорил епископ, — что прошло, должно быть, лет двадцать и даже больше с тех пор, как я в последний раз посетил Харчестер. Мне будет приятно снова увидеть старые, знакомые картины. В конце концов, Мелинер, на какую высоту мы бы ни возносились, как ни велики были бы награды, которыми осыпала нас жизнь, мы никогда не теряем вполне своих чувств к нашей милой, старой школе. Это наша alma mater, Мелинер, нежная мать, направившая наши робкие шаги на…
— Совершенно верно, — сказал Августин.
— И, становясь старше, мы убеждаемся, что никогда не сможем вернуть былую, беспечную веселость наших школьных дней. Жизнь не была тогда сложной, Мелинер. В этом счастливом периоде жизни не приходилось разрешать никаких вопросов. Перед нами не вставало необходимости разочаровывать наших друзей…
— Послушайте-ка, пископ, — весело сказал Августин, — если вас все еще мучает этот приход, так вы забудьте про него. Посмотрите на меня. Ведь я превеселый, правда?
Епископ вздохнул.
— Я хотел бы иметь вашу ясную невозмутимость, Мелинер. Как вы этого достигаете?
— О, я всегда улыбаюсь и каждый день принимаю средство «Будь молодцом»!
— Средство «Будь молодцом»?
— Это — укрепляющее средство, изобретенное моим дядей Вильфредом. Действует магически.
— Я должен буду попросить у вас дать мне попробовать это средство в один из ближайших дней. Потому что, Мелинер, жизнь как-то стала мне казаться немножко серой. Но чего ради, — продолжал епископ раздраженным тоном, говоря наполовину про себя, — захотели они поставить статую старине Жирному, — этого я просто не могу понять! Молодчик, который бросал в людей чернильные стрелы. Но как бы то ни было, — сказал он, обрывая этот ход мыслей, — об этом уж нечего рассуждать. Если Педагогический Совет Харчестерского Колледжа решил, что лорд Хемель Хемпстедский заслужил статую своими трудами на пользу общества, нам нечего к этому придираться. Напишите мистеру Энтвистль, Мелинер, и скажите, что я с удовольствием принимаю приглашение.
Хотя, как епископ и говорил Августину, прошло полных двадцать лет с тех пор, как он в последний раз посетил Харчестер, но, к некоторому своему удивлению, он нашел, что никаких — или очень мало — перемен произошло в самих зданиях, в садах и в персонале школы. Все это казалось ему почти точно таким, как в тот день, сорок три года тому назад, когда он впервые пришел сюда новичком.
Та же лавочка с лакомствами, где он проворным мальчуганом с костлявыми локтями так часто толкался, чтобы пробраться поближе к прилавку и схватить сандвич с вареньем в одиннадцатичасовую перемену. Те же бассейны, пять дворов, площадки для футбола, библиотека, зал для гимнастики; тот же гравии, каштановые деревья, все точь-в-точь такое, как в те дни, когда его познания об епископах ограничивались тем, что они носят на своих шляпах шнурки для сапог.
Единственная перемена, которую он нашел, это. что на треугольнике из дерна перед библиотекой был воздвигнут гранитный пьедестал, над которым возвышалось нечто бесформенное, закутанное в большое покрывало — статуя лорда Хемеля Хемпстедского, которую он приехал сюда открывать.
И попутно с тем, как продолжался его визит, его начало охватывать какое-то волнение, которое не поддавалось анализу.
Сначала он подумал, что это естественная сентиментальность. Но, если так, не было ли бы его волнение более приятным? Дело в том, что ощущения его были не лишены неприятной примеси. Как-то, обогнув угол здания, он наткнулся на капитана футбола во всей его великолепии и у него явилось отвратительнейшее чувство страха и стыда, которое заставило дрожать его ноги в гэтрах, точно они были из желе. Капитан футбола почтительно снял свой головной убор, и чувство это исчезло так же быстро, как и родилось. Но не так быстро, чтобы епископ не успел его узнать. Это было точь-в-точь чувство, которое он испытывал сорок лет но зад, когда, тихонько убегая от футбольных упражнений, он встречал кого-нибудь из начальства.
Епископ был смущен. Точно какая-то фея коснулась его своей волшебной палочкой, уничтожая прошедшие годы и превращая его снова в мальчика с выпачканным чернилами лицом. Иллюзия эта крепла с каждым днем и этому способствовало еще постоянное общество преподобного Тревора Энтвистль. Юный Энтвистль, по прозванью «Мясо для кошки» был особенно близким другом епископа в Харчестере и наружно он как будто бы совсем не изменился с тех пор. Епископ был неприятно поражен, когда, на третий день после своего приезда, войдя в кабинет заведующего, увидел Энтвистля в кресле заведующего в форменном одеянии и в шапочке. Ему показалось, что «Мясо для кошки» пустился на самый ужаснейший риск, чтобы удовлетворить преступное желание пошалить. А если «старик» войдет и накроет его!
Все это, вместе взятое, заставило епископа свободно вздохнуть, когда настал день открытия памятника.
Но самую церемонию он нашел утомительной и неприятной. Лорд Хемель Хемпстедский не пользовался его расположением в их школьные дни, и было нечто в высшей степени неприятное в том, что ему приходилось говорить трескучие фразы в похвалу ему.
К этому прибавилось еще то, что у него с самого начала торжества сделался приступ страха, испытываемого артистами на сцене. Он помимо своего желания должен был все время думать о том, что он похож на ужаснейшего осла, стоя перед всем этим народом и разглагольствуя. Он все время ж дал, что один из префектов школы среди его слушателей выйдет, хватит его по голове и скажет ему, чтобы он перестал быть смешным поросенком.
Но такой катастрофы все же не произошло. В действительности речь его имела значительный успех.
— Мой дорогой епископ. — сказал старый генерал Блоденеф[5] председатель Педагогического Совета Колледжа, пожимая ему руку, когда закончилось открытие памятника. — Ваше прекрасное красноречие свело мои слабые попытки на нет, свело их на нет, на нет. Вы были поразительны.
— Очень благодарен, — бормотал епископ, краснея и переступая с ноги на ногу.
Усталость, охватившая епископа, в результате продолжительной церемонии, казалось увеличивалась с течением дня. К тому времени, как он очутился после обеда в кабинете заведующего, епископ был во власти сильной головной боли.
Преподобный Тревор Энтвистль тоже казался обессиленным.
— Такие события немножко утомляют, епископ, — сказал он, скрывая зевоту.
— Да, действительно, заведующий.
— Даже портвейн 87 года оказался бессильным подкрепить нас.
— Совершенно очевидно бессильным. Хотел бы я знать, — вдруг осенила епископа мысль, — не могла ли бы маленькая порция «Будь молодцом» прогнать нашу усталость? Это какое-то укрепляющее средство, которое обычно принимает мой секретарь. Нет сомнения, что оно приносит ему пользу. Я никогда не видал более живого и крепкого молодого человека. Что, если мы попросим вашего домоправителя пойти к нему в комнату и взять у него бутылку. Я уверен, что он с восторгом даст ее нам.
— Конечно.
Домоправитель, посланный в комнату Августина, вернулся с бутылкой, наполовину полной густой темной жидкостью. Епископ внимательно рассмотрел бутылку.
— Я вижу, что тут нет никаких указаний относительно дозы приема, — сказал он. — Но я не хочу больше беспокоить вашего домоправителя, который, конечно, уже вернулся в свою комнату и снова уютно устраивается, чтобы заслуженно отдохнуть после более, чем обычно утомительного и беспокойного дня. Что, если мы положимся на собственное суждение?
— Конечно. А это средство противно на вкус?
Епископ осторожно лизнул пробку.
— Нет. Я бы не сказал, что оно противно. Вкус, хотя и совершенно особенный, не похожий ни на что другое и даже удивительный, ни в коем случае не неприятен.
— Так выпьем каждый по бокалу.
Епископ налил жидкость в два внушительных винных бокала и друзья сидели, серьезно потягивая напиток.
— Это очень вкусно, — сказал епископ.
— Замечательно вкусно, — подтвердил заведующий.
— Оно точно огонь проходит через вас.
— Ощутительным огнем.
— Еще немножко, заведующий?
— Нет, благодарю вас.
— Ну, выпейте.
— Так, только капельку, епископ, если вы настаиваете.
— Это очень вкусно, — сказал епископ.
— Замечательно вкусно, — сказал заведующий.
Теперь вы, слышавшие рассказ о прежних приключениях Августина, знаете, что мой брат Вильфред изобрел это средство первоначально с той целью, чтобы снабжать индусских раджей специфическим лекарством, которое заставляло бы их слонов с веселым хладнокровием встречаться в джунглях с тиграми. И он прописывал, как среднюю дозу для взрослого слона, чайную ложку, смешанную с его утренним кормом. Неудивительно поэтому, что, выпив этой смеси по два бокала каждый, и епископ, и заведующий стали испытывать заметную перемену в своих взглядах на жизнь.
Усталость покинула их, а вместе с ней и подавленность, которая еще несколько минут назад лежала на них такой тяжестью. Оба испытывали необычайное чувство приятной веселости, и странная иллюзия очень ранней юности, которая преследовала епископа со времени его приезда в Харчестер, была теперь сильнее прежнего. Он чувствовал себя весьма молодым и буйным юношей лет пятнадцати.
— Где спит ваш домоправитель, «Мясо для кошки?» — спросил он после минутной задумчивости.
— Не знаю. А что?
— Я только думал, что было бы забавно пойти и поставить у его двери капкан.
Глаза заведующего заблестели.
— Да, не правда ли? — сказал он.
Они подумали минутку.
Потом заведующий захихикал.
— Чего вы смеетесь? — спросил епископ.
— Я только вспомнил, каким вы выглядели сегодня восхитительным ослом, когда говорили всю эту чепуху про Жирного.
Несмотря на всю веселость епископа, он слегка нахмурил свой прекрасный лоб.
— Было довольно трудно говорить в эпических выражениях, — да, в настоящих эпических выражениях про человека, о котором мы оба знаем, что он был бездельником, какого не могло быть хуже. Кем это теперь стал Жирный, что ему воздвигают статую?
— Ах, он кажется теперь государственный деятель. — сказал заведующий, бывший человеком благожелательным.
— Вот именно этим-то он и должен был быть, — проворчал епископ. — Лезет вперед! Если я когда-нибудь кого-нибудь не переносил, так это — Жирного.
— Я тоже, — согласился заведующий. — Как он отвратительно смеялся. Точно клей, льющийся из ведерка.
— Если помните, он был жадным маленьким животным. Один из служивших у них в доме рассказал мне как-то раз, что он съел три бутерброда с намазанной на них сапожной ваксой после того, как кончил тушеное мясо.
— Между нами говоря, я всегда подозревал, что он таскает булочки в школьной лавке. Я не хочу необдуманно обвинять, не имея настоящих улик, но мне всегда казалось в высшей степени странно, что какое бы ни было время учебного года и как бы ни были стеснены обстоятельства других учеников, мы никогда не видели Жирного без его булочки.
Епископ наклонился вперед и понизил голос.
— «Мясо для кошки».
— Что?
— Знаете, что?
— Нет, а что?
— Вот, что нам следовало бы сделать: подождать часов до двенадцати, когда никого не будет поблизости, потом выбраться и выкрасить статую в голубой цвет.
— Почему не в розовый?
— Ну, в розовый, если вы предпочитаете…
— Розовый — славный цвет.
— Да, очень славный.
— К тому же я знаю, где я могу попользоваться розовой краской.
— Вы знаете?
— Целую массу розовой краски.
— Да будет мир в стенах твоих, «Мясо для кошки», благоденствие в чертогах твоих. «Псалмы, CXXI, ст. 7».
Когда спустя два часа епископ бесшумно закрывал за собой дверь, ему казалось, что Провидение, всегда стоящее на стороне правых, превзошло себя в своих усилиях, чтобы это его маленькое предприятие было успешно. Все условия для окраски статуи были благоприятны. Дождь, шедший весь вечер, перестал. А луна, которая могла стать помехой, весьма кстати спряталась за облаками.
Относительно людского вмешательства им нечего было опасаться. Нет более пустынного места, чем школьные сады после полуночи. Статуя Жирного с таким же спокойствием могла бы стоять в центре Сахары. Епископ и заведующий влезли на пьедестал и с помощью кисти скоро выполнили то, что повелевало им чувство долга. И только тогда, когда они, осторожно ступая, чтобы никто не услышал их шагов по гравию, снова достигли парадной двери, произошло нечто, нарушившее гармонию их действий.
— Чего вы остановились? — прошептал епископ, когда его спутник задержался на верхней ступени.
— Полсекунды, — сказал заглушенным голосом заведующий. — Может быть он в другом кармане.
— Кто?
— Мой ключ.
— Вы потеряли ключ?
— Кажется, потерял.
— «Мясо для кошки», — со строгим упреком сказал епископ, — я в последний раз выхожу с вами красить статую.
— Я должно быть уронил его где-нибудь.
— Что же мы будем делать?
— Есть еще надежда, что окно в чулан открыто.
Но окно в чулан не было открыто. Осторожный, усердный и преданный своим обязанностям домоправитель, уходя на покой, запер окно и закрыл ставни. Дом оказался недоступным для епископа и заведующего.
Но правду говорят, что уроки, которые мы учим в дни нашей юности в школе, готовят нас для жизненных задач в более широком мире, вне школьных стен. Из тумана прошлого выскользнуло и возникло в уме епископа неожиданное воспоминание:
— «Мясо для кошки!»
— Ну, что?
— Если вы не наделали в этом месте всяких перемен и улучшений, так сзади должна быть водосточная труба, которая ведет к одному из окон наверху.
Память не изменила ему. В плюще действительно пряталась труба, вверх и вниз по которой он лазил круглолицым мальчуганом в 86 году, когда убегал из школы, чтобы поплавать ночью в реке.
— Полезайте наверх, — сказал епископ коротко.
Заведующего не нужно было уговаривать. И оба, не теряя времени, стали взбираться по трубе.
Как раз. когда они добрались до окна, и как раз после того, как епископ сообщил своему старому другу, что если он еще раз хватит его ногой по голове, так он попомнит это, — окно неожиданно раскрылось.
— Кто это? — спросил звонкий молодой голос.
Заведующего это застало совершенно врасплох. Хотя освещение и было тусклое, но он ясно видел, что человек, высунувшийся в окно, держал наготове палку для гольфа весьма неприятного вида. Первым его движением было назвать себя, освободить себя таким образом от подозрения и доказать, что он не вор, за которого, повидимому, приняли его. Но потом ему пришли в голову некоторые обстоятельства, которые мешали ему объявить свою личность, и он молча висел на трубе и не мог придумать следующего подходящего движения.
Епископ был человек более находчивый.
— Скажите ему, что мы — две кошки, принадлежащие кухарке — шепнул он.
Мучительно было такому до мелочей правдивому и честному человеку, как заведующий, опуститься до такой лжи. Но это казалось единственным возможным способом.
— Отлично, — сказал он, стараясь придать голосу тон легкой веселости. — Мы— две кошки.
— Кошачьи воры?
— Нет. Просто обыкновенные кошки.
— Принадлежащие кухарке, — подсказал снизу епископ.
— Принадлежащие кухарке, — добавил заведующий школой.
— Понимаю, — сказал человек у окна. — Ну, в таком случае полезайте сюда!
Он отступил от окна, чтобы дать им возможность пролезть. Епископ, артист в душе, благодарно мяукал проходя, чтобы придать обману достоверность. Потом он направился в отведенную ему спальню в сопровождении заведующего. Эпизод, повидимому, был исчерпан.
Но, несмотря на это, заведующий испытывал некоторое беспокойство.
— Как вы думаете, он, действительно, поверил, что мы кошки? — спросил он озабоченно.
— Я не совсем то уверен. — ответил епископ, но я думаю, что мы обманули его беспечностью нашего поведения.
— Да, я тоже думаю. Кто это был?
— Мой секретарь. Молодой человек, про которого я говорил. Это он дал нам это удивительное средство.
— О, тогда все хорошо. Он не выдаст вас.
— Нет. И ничто другое не может навести на подозрение. Мы не оставили никаких улик.
— Все-таки, — задумчиво сказал заведующий, — я начинаю думать, было ли в полном значении этого слова справедливо, чти мы выкрасили эту статую.
— Но кто-то, ведь, должен был это сделать, — решительно сказал епископ.
— Да, это верно, — согласился заведующий и повеселел.
Епископ долго спал на следующее утро и ел в кровати свой скромный завтрак. День, так часто приносящий с собой угрызения совести, не имел на него такого действия. Он не испытывал никакого раскаяния и только думал теперь, когда все было кончено, что голубая краска произвела бы большее впечатление. Но его старый друг так стоял за розовую краску, что ему, как гостю, было бы трудно не исполнить желания принимавшего его у себя хозяина. Но голубой цвет все-таки больше бросался бы в глаза.
Раздался стук в дверь и вошел Августин.
— С добрым утром, пископ.
— С добрым утром, Мелинер, — приветливо сказал епископ. — Я немножко поздно залежался сегодня.
— Послушайте, пископ, с некоторым беспокойством спросил Августин, — вы приняли очень большую дозу «Будь молодцом» вчера вечером?
— Большую? Нет. Насколько я вспоминаю, совсем маленькую. Всего два полных обыкновенных бокала.
— Да неужели?
— Почему вы спрашиваете, мой милый?
— Ах, ничего. Особенной причины у меня нет. Мне просто показалось немножко странным, как вы вели себя на водосточной трубе, вот и все.
Епископ почувствовал некоторое огорчение.
— Так вы проникли в наш… гм… невинный обман?
— Да.
— Я пошел немножко прогуляться с заведующим, — объяснил епископ, — и он куда-то задевал ключ. Как прекрасна ночью природа, Мелинер! Темное, бездонное небо… легкие дуновенья ветерка, точно шепчущие вам на ухо какие-то секреты… запах всяких растущих…
— Да, — сказал Августин. Он помолчал. — Целый скандал сегодня. Оказывается, что кто-то выкрасил этой ночью статую лорда Хемеля Хемпстедского.
— Правда?
— Да.
— Ну, чтож, — терпимо сказал епископ, — мальчики всегда мальчики.
— Это очень таинственная история.
— Без сомнения. Но, в конце концов, Мелинер, разве не вся наша жизнь тайна?
— А что еще более делает эту историю таинственной, это, что на голове статуи нашли вашу шляпу.
Епископ привскочил.
— Как?
— Именно вашу.
— Мелинер, — сказал епископ, — оставьте меня. Есть один или два вопроса, над которыми я хочу подумать.
Он стал торопливо одеваться и его онемелые пальцы долго возились с гетрами. Теперь он все вспомнил. Да, он помнил, что одел шляпу на голову статуи. В ту минуту казалось, что это очень хорошо, и он сделал это. Как мало мы предвидим, что наши самые обыкновенные поступки могут иметь последствия!
Заведующий был в школе и преподавал шестую форму в греческих дополнительных предложениях. Епископу пришлось ждать до двенадцати часов тридцати минут, когда звонок зазвенел для отдыха на полпути дневной работы. Он стоял у окна кабинета, ожидая с плохо скрытым нетерпением, и, наконец, заведующий появился, тяжело шагая, как человек, на совесть которого что-то давит.
— Ну что? — крикнул епископ, когда тот вошел в кабинет.
Заведующий сбросил шапочку и одеяние, в котором он сидел в классе, и бессильно опустился на стул.
— Не могу понять, — простонал он, — во власти какого безумия был я прошлую ночь.
Епископ был потрясен, но он не мог перенести такого отношения к событиям.
— Я не понимаю вас, заведующий, — сказал он холодно. — Нашим долгом было выкрасить статую. Это был протест против несправедливого восхищения человеком, про которого мы оба знаем, что он был пренеприятнейшим школьным товарищем.
— И долгом вашим тоже, вероятно, было оставлять шляпу на голове статуи?
— Ну, что ж, — сказал епископ, — я, конечно, мог зайти немножко далеко. — Он кашлянул. — А разве это, быть может немного необдуманное действие, вызвало подозрение людей авторитетных?
— Они не знают, что им думать.
— А какого мнения держится педагогический Совет?
— Они настаивают на том, чтобы я нашел виновного. Они грозят самыми серьезными последствиями, если мне не удастся этого сделать.
— Вы хотите сказать, что они лишат вас места заведующего?
— Они на это-то и намекают. Меня попросят подать в отставку. А если это случится, так конец моим надеждам стать епископом.
— Ну, тоже не всегда сладко быть епископом. Вам бы это не доставило удовольствия, «Мясо для кошки».
— Вам, конечно, очень хорошо говорить. Это вы меня втянули в это, глупый осел.
— Это мне нравится! Вас это заняло так же точно, как и меня.
— Вы предложили это.
— Ну, а вы сразу ухватились за предложение.
Оба взволнованно смотрели друг на друга, и казалось, что сейчас произойдет серьезная битва. Первым овладел собой епископ.
— «Мясо для кошки» — сказал он со своей удивительной улыбкой и взял заведующего за руку, — это недостойно нас. Мы не должны ссориться. Мы должны соединенными силами подумать, нет ли выхода из несчастного положения, в которое, как бы ни были основательны причины, мы очевидно поставили себя. А что если..
— Я уже думал об этом, — сказал заведующий. — Это не привело бы ни к чему. Конечно, мы могли бы…
— Нет, и это не имеет смысла, — сказал епископ.
Они некоторое время сидели, погрузившись в сосредоточенное молчание. И тут открылась дверь.
— Генерал Блоденеф, — объявил домоправитель.
— О, кто дал бы мне крылья, как у голубя, — Псалом, LIV ст. 7, — пробормотал епископ.
Едва ли можно было считать неблагоразумным его желание унестись с этого места со всей возможной быстротой.
Генерал сэр Гектор Блоденеф, кавалер множества орденов, выйдя в отставку, много лет до своего окончательного возвращения в Англию заведывал тайной полицией в Западной Африке, где его проницательность без промаха заслужила ему от туземцев прозвище Вах-Нах-Бгош-Бджинго, — что в вольном переводе означает: «Большой начальник, который видит через дыру в сыром орехе».
Человек, — обмануть которого невозможно. Епископ никак не мог желать, чтобы такому человеку поручили вести расследование дела.
Генерал вошел, гордо выступая. У него были проницательные голубые глаза под торчащими белыми бровями; епископ нашел его взгляд слишком сверлящим, чтобы быть приятным.
— Нехорошее это дело, — сказал генерал. — Нехорошее дело. Нехорошее дело.
— Да, действительно, — проронил епископ.
— Возмутительно нехорошее дело. Возмутительно. Возмутительно. Вы знаете, что мы нашли на голове этой статуи, а? Этой статуи, этой статуи, этой статуи? Вашу шляпу, епископ. Вашу шляпу. Вашу шляпу.
Епископ сделал попытку ободриться. Мысли его кружились в каком-то вихре, потому что привычка генерала повторять все по три раза производила на него такое впечатление, что проделка этой ночи казалась ему теперь втрое хуже. Он уже видел себя изобличенным в том, что выкрасил три статуи тремя ведерками розовой краски и что надел на каждую статую из этого трио по шляпе. Но епископ был сильный мужчина и сделал и тут все, что мог.
— Вы говорите, моя шляпа, — возразил он с раздражением — Почему вы знаете, что это моя шляпа? Сотни епископов могли слоняться прошлой ночью в школьных садах.
— Нашли на ней ваше имя. Ваше имя. Ваше имя.
Епископ ухватился за ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала пронизывали его насквозь, и с каждой минутой он все больше и больше чувствовал себя, как кролик, имевший несчастье привлечь внимание змеи. Он уж был готов заявить, что надпись в шляпе была подделкой, когда раздался стук в дверь.
— Войдите, — закричал заведующий, сидевший съежившись в своем кресле.
В комнату вошел маленький мальчик в школьном костюме. Лицо этого мальчика показалось епископу как будто знакомым. Лицо это очень сильно напоминало спелый помидор с посаженным на него носом, но не это поразило епископа. Этот мальчуган напоминал ему не помидоры, а нечто другое.
— Сэр, пожалуйста, сэр, — сказал мальчик.
— Да, да, да, — раздраженно сказал генерал Блоденеф. — Бегите отсюда, мой мальчик, бегите отсюда, бегите отсюда. Разве вы не видите, что мы заняты.
— Но сэр, пожалуйста, сэр, это насчет статуи.
— Что насчет статуи? Что насчет статуи? Что насчет статуи?
— Сэр, пожалуйста, сэр, это был я.
— Что? Что? Что? Что? Что?
Епископ, генерал и заведующий заговорили одновременно, и все эти «что» были распределены следующим образом:
Епископ. 1
Генерал. 3
Заведующий 1,
составляя в сумме пять.
Они произнесли эти восклицания и продолжали смотреть во все глаза на мальчика, побагровевшего еще больше.
— Что вы говорите? — закричал заведующий. — Вы раскрасили статую?
— Сэр, да, сэр.
— Вы? — сказал епископ.
— Сэр, да, сэр.
— Вы, вы, вы? — сказал генерал.
— Сэр, да, сэр.
Наступила трепетная пауза. Епископ смотрел на заведующего. Заведующий смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Машчик смотрел на пол.
Первым заговорил генерал.
— Чудовищно! — воскликнул он. — Чудовищно! — Чудовищно! — Никогда не слыхал ни о чем подобном. Этот мальчик должен быть исключен. Исключен. Ис…
— Нет! — сказал заведующий звенящим голосом.
— Тогда его нужно засечь на дюйм от смерти. На дюйм. На дюйм.
— Нет! — Странное новое достоинство вдруг точно снизошло на преподобного Тревора Энтвистля. Он немножко быстрее обычного дышал через нос и глаза его приобрели сходство с рачьими. — В вопросах школьной дисциплины, генерал, я должен, при всем моем почтении к вам, требовать себе главенства. Я поступлю в этом случае так, как найду лучшим. По моему мнению, тут не требуется никакого проявления строгости. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ вздрогнул и пришел в себя. Он думал о статье на тему о чудесах, которую только что кончил для одного журнала, и шалел, что взятый им тон, хотя и в соответствии с направлением современной мысли, имел нечто, приближающееся к скептицизму.
— О, совершенно, — произнес он.
— Так все, что я могу сказать, — гневно заявил генерал, — это — что я умываю руки во всем этом деле, во всем этом деле, во всем этом деле. И если наши мальчики теперь так воспитываются, неудивительно, что страна идет к собакам, к собакам, идет к собакам.
Дверь громко хлопнула за ним. Заведующий обернулся к мальчику с доброй, заискивающей улыбкой.
— Нет сомнения, — сказал он, — что вы раскаиваетесь в этом необдуманном поступке.
— Сэр, да, сэр.
— И вы не сделали бы этого больше?
— Сэр, нет, сэр.
— Так я думаю, — сказал заведующий, — что мы можем отнестись мягко к тому, что, в конце концов, было просто мальчишеской шалостью. А, епископ?
— О, конечно, заведующий.
— Это точно такая же вещь., ха, ха!.. которую вы или я могли бы сделать… гм… в этом возрасте.
— О, вполне.
— Так вы напишите мне двадцать строчек из Виргилия, Мелинер, и мы не будем больше об этом говорить.
Епископ вскочил со своего кресла.
— Мелинер? Вы сказали — Мелинер?
— Да.
— У меня секретарь с такой фамилией. Вы случайно не родственник его, мой мальчик?
— Сэр, да, сэр. Брат.
— О! — сказал епископ.
Епископ нашел Августина в саду, где тот пускал струю раствора китового жира на розовые кусты, так как был большим любителем-садоводом. Епископ положил ему на плечо дружескую руку.
— Мелинер, — сказал он, — не думайте, что я не увидал за этим удивительным случаем вашу скрытую руку.
— А? — спросил Августин. — Какой удивительный случай?
— Как вы знаете, Мелинер, я и преподобный Тревор Энтвистль были принуждены прошедшей ночью по причинам, которые, уверяю вас, были благородны и согласны с самым чистейшим духом истинной церковности, отправиться и выкрасить в розовый цвет статую старого Жирного Хе*меля. Только что сейчас, в кабинете заведующего, мальчик сознался, что это сделал он. Этот мальчик, Мелинер, был ваш брат.
— О? Да?
— Это вы для того, чтобы спасти меня, внушили это признание, не отрицайте, Мелинер.
Августин улыбнулся смущенной улыбкой.
— Это были пустяки, пископ, сущие пустяки.
— Надеюсь, что дело это не вовлекло вас в слишком большие расходы. Насколько я знаю братьев, молодчик этот едва ли отдал бы даром эту благожелательную хитрость.
— О, всего несколько шиллингов. Он хотел три, но я выторговал у него.
— Нелепо, хочу я сказать, — горячо продолжал Августин. — Три шиллинга за совершенно простое легкое дело, как это. Я так ему и сказал.
— Это будет вам возвращено, Мелинер.
— Нет, нет, пископ.
— Да, Мелинер, это будет вам возвращено. У меня нет сейчас при себе этой суммы, но я пришлю вам чек по вашему новому адресу: — Приходский дом, Стипль Меммери, Ханте.
Глаза Августина наполнились неожиданными слезами. Он схватил руку епископа.
— Пископ, — сказал он прерывающимся голосом. Я не знаю, как мне вас благодарить. Но… приняли ли вы в соображение?
— Принял ли я в соображение?
— Жену на лоне твоем, Второзаконие гл. XIII ст. 6. Что скажет она, когда узнает об этом от вас?
Глаза епископа засверкали огнем решимости.
— Мелинер, — сказал он, — поднятый вами вопрос не ускользнул от меня. Но дело в моих руках. Птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая пересказать речь твою. Экклезиаст гл. X, ст. 20. Я сообщу ей о своем решении по телефону.