Мир приключений, 1975 (№20)

РЫЖИЙ ЧУКЧА (Отрывок)

“Дар Анюя” — отрывки из повести “Геутваль” В.Болдырева. Первый отрывок — “В тисках” — печатался в предыдущем сборнике “Мир приключений”. Действие всей повести происходит на Чукотке в 40-е годы. Обстановка в этом отдаленном районе нашей страны сложилась сложная и своеобразная. Дело в том, что коллективизация на Чукотке происходила намного позже, чем в остальных районах Советского Союза. При ликвидации кулачества приходилось принимать самые разнообразные меры: дипломатию, разъяснительную работу, — крайние меры применялись только к тем, кто выступал против Советской власти с оружием в руках. Молодые специалисты, выполняя ответственное поручение Дальнего строительства, проникают в Центральную Чукотку, где остались последние крупные кулаки и шаманы. Преодолевая их интриги, а также стихийные бедствия, Вадик и Костя скупают для совхозов многочисленные табуны оленей и выводят их на Анадырское плоскогорье на летние пастбища. Им помогает Геутваль — пастушка “короля” Анадырских гор Тальвавтына.

В публикуемых отрывках рассказывается о последних днях “острова прошлого” на Чукотке и о необычайной судьбе героев повести.

Июнь — чудесная пора в горах Чукотки. Снега стаяли, греет проснувшееся солнце, комаров еще нет, тундра, освободившись от снега, расцветает. Люди и олени блаженствуют после долгой зимней стужи.

Все наши злоключения остались позади. Мы обрели мир, покой и тишину. Нежимся на пушистом ковре ягельников, на террасе, высоко приподнятой над долиной. Голову слегка кружит терпкий запах цветущего багульника. Повсюду зеленеют побеги горной осоки с пушистыми серыми головками.

Вокруг, куда ни глянь, синеют сопки — островерхими голубыми валами. Целая страна Синегория! Море света заливает долину дивной красоты, простершуюся у наших ног. На альпийских высотах все источает свет: небо, горы, озера, ослепительно белеющая наледь на дне долины.

Голубоватый ледяной ее щит, покрывая галечное русло во всю ширь долины, теснит горную речку, и она ветвится под щитом. Сквозь лед это, конечно, не видно, но вековое потепление климата, сократив некогда величественную наледь, освободило побелевшее ложе, израненное ручьями.

На зеленом склоне сопки, ниже террасы, где мы расположились, мирно пасутся тысячи важенок с пушистыми оленятами, похожими на Бемби. Склон так густо усыпан оленями, что издали кажется живым — шевелится. Отел прошел благополучно, и мы удвоили свой громадный табун…

— Как хороша наша страна весной… — задумчиво говорит Геутваль.

Девушка устроилась на пестрой кочке, обняв колени руками. У ее ног дымит костер, и греются на угольях походные кружки с крепким чаем. Костя, раскинув могучие ручищи, лежит на спине, разглядывая эмалевую синь неба. Рядом покоятся глянцевитый пастушеский посох и маленький винчестер Геутваль.

Набираю, не вставая, полную пригоршню сморщенной прошлогодней шикши, протягиваю девушке. Она машинально берет по одной ягодке. Губы наши черны от водянистого сока. Смуглое обветренное личико Геутваль затуманено грустью.

“Милая девочка… Что смущает ее? Вспоминает ли недавние дни холода и всевозможных лишений? Или жаль прощаться с Пустолежащей землей, оставшейся за близким перевалом?”

Мы с Костей боготворим ее. Бродим повсюду втроем, точно связанные незримой нитью. Вместе дежурим сутками у стада, вместе отдыхаем, вместе ловим хариусов и форель в прозрачной горной речке у нашего стойбища.

Геутваль смягчает необузданный нрав моего друга. В своих чувствах не могу разобраться. После всех наших злоключений юная охотница еще милее мне и будит в душе безграничную нежность. И вместе с тем понимаю, что не должен переступать грань дружбы. Ведь Мария, может быть, уже возвращается на Чукотку из далекой Польши…

Вдруг Геутваль встрепенулась. Глаза ее округлились, лицо окаменело.

— Человек, человек! Смотрите…

Она указывала на крутой перевал по ту сторону долины. За каменистой его седловиной синели островерхие гребни Пустолежащей земли. По сланцевой россыпи, почти сливаясь с серым фоном камней, двигалась крошечная фигурка. Ее мог заметить только наметанный глаз охотника.

Геутваль вообще отличалась необыкновенной остротой чувств. Она первой замечала что-то необычайное в тундре, слышала звуки, которые мы с Костей еще не улавливали, чувствовала едва ощутимые запахи.

— Издалека идет — с пастушьей палкой… — говорила Геутваль, прикрыв глаза козырьком ладони.

— Ну и дьяволенок! — удивился Костя. — Разрази гром, не вижу посоха. Котомка за плечами, точно, есть…

Действительно, фигурка человека, спускающегося с перевала, казалась горбатой.

— Ружье еще несет… — разглядывая путника, прошептала Геутваль.

С тревожным любопытством следим за пришельцем. Появление непрошеного гостя из Пустолежащей земли не предвещает ничего хорошего.

— Кого еще черт несет?! — пробормотал Костя, поднял винчестер и выстрелил в воздух.

Эхо раскатилось в сопках. Путник точно споткнулся о невидимую преграду. Оглядел долину и стал быстро спускаться к наледи.

— Табун увидел, — констатировала девушка.

— Пошли встречать! — рявкнул Костя, повесив маленький винчестер на шею, как автомат.

По крутому склону мы быстро спустились на дно долины и пошли по наледи навстречу незнакомцу, оставляя следы на голубоватом подтаявшем снегу. Пришелец остановился у края наледи, поджидая нас. Откинув замшевый капюшон, он стирал пот с разгоряченного лица.

Меня поразила необыкновенная внешность незнакомца. Рослый, в замшевой весенней одежде, с ножом на поясе, винчестером и котомкой за плечами, с пастушьим посохом в руках. Широкоскулое, типичное монголоидное лицо обрамляла огненно-рыжая, давно не стриженная шевелюра!

Пришелец настороженно следил светло-голубыми глазами за нашей троицей.

На чистом чукотском языке он приветствовал нас.

— И-и, — недоумевающе ответил Костя. — Вот так диво, — пробормотал приятель, — рыжий чукча!

С любопытством разглядываем странного гостя. Рыжие волосы и голубые глаза придают ему сходство с европейцем. Но скуластое лицо, ладно сшитая чукотская одежда, чистая чукотская речь свидетельствуют, что перед нами настоящий чукча.

Спрашиваем по-чукотски. Незнакомец отвечает односложно и скупо.

— Откуда пришел?

— Из стойбища Тальвавтына…

— Где Тальвавтын стоит?

— У Большой сопки с каменной вершиной, весной вы там жили.

— Как олени?

— Плоховато отел прошел, много оленят погибло…

“Интересно… Могучий снегопах Федорыча спас наш табун от бедствия. Отел у нас прошел на удивление хорошо”. Я сказал об этом рыжему парню. Он угрюмо кивнул, глаза его стали ледяными.

— Тальвавтын зовет тебя. — Гость протянул дощечку, исписанную знакомыми иероглифами.

Я взял послание и передал Геутваль. Девушка громко прочла:

— “Совсем плохо мне. Грудь болит, дышать трудно. Шаманы лечить не могут. Приходи в главное стойбище, вылечи…”

— Плохие дела… — обернулся я к Косте.

Но тот сосредоточенно молчал. Нахмурилась и Геутваль.

Оставив девушку дежурить у табуна, мы с Костей и незнакомцем двинулись к белеющим вдали ярангам нашего стойбища. По дороге я расспрашивал о болезни Тальвавтына. Пришелец отвечал довольно вразумительно.

— Воспаление легких у старика, — уверенно поставил диагноз Костя, — сульфазолом лечить надо…

Появление гостя из Пустолежащей земли взволновало наших друзей. Все собрались в яранге Гырюлькая. Я попросил его послать Ранавнаут сменить Геутваль у табуна. Мне не хотелось лишать девушку радости встречи с соплеменником.

Меня удивило, что Гырюлькай тоже не знал гостя. Старик помнил всех жителей Пустолежащей земли в лицо, но о Рыжем Чукче даже не слыхивал. За чаем Костя спросил пришельца, где он кочует и давно ли знаком с Тальвавтыном. Рыжий Чукча ответил, что кочует далеко в Корякской земле, у моря. Тальвавтына знал его отец и, умирая, велел ему посетить стойбища Пустолежащей земли.

Тут явилась Геутваль, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Она устроилась на своем любимом месте, на пестрой оленьей шкуре, рядом со мной. Эйгели наполнила ее расписную чашечку крепким чаем. Поставив чашку на смуглую ладонь, девушка молчаливо пила чай, испытующе поглядывая на гостя.

Мне показалось, что глаза пришельца вспыхнули недобрым огнем. Геутваль заметила это и нахмурилась. Спрашиваю: сколько дней он шел к нам от главного стойбища Тальвавтына?

— Три дня, хорошая дорога, сухая, быстро пойдем с тобой обратно…

После чая утомленный гость крепко заснул в летнем пологе, а мы, покинув ярангу, еще долго сидели на грузовых нартах, обсуждая неожиданное приглашение.

— Нельзя тебе идти, Вадим, — горячилась Геутваль, — больная лисица еще хитрее. Лекарство надо с Рыжим послать.

— Провались я на этом месте, — тихо выругался Костя, — Рыжий — пройдоха и плут, больно хитрющая у него рожа. Тальвавтын подослал бестию неспроста. Но если старик действительно болен, посылка лекарства не поможет — лечить его надо все-таки от воспаления легких. А в таком возрасте это не шутка. Я ветеринарный врач, и я пойду к нему. Да и моя очередь идти в разведку, — закончил свою тираду Костя.

Гырюлькай заметил, что время для похода сейчас подходящее — “две недели комаров еще не будет, а важенок с телятами без хайдана[6] легко держать”.

У меня письмо Тальвавтына не возбуждало подозрений. Это был зов о помощи, и не откликнуться мы просто не могли. Но я понимал, что Косте идти к Тальвавтыну нельзя. Они ненавидят друг друга. И от лечения проку будет мало.

Я сказал об этом приятелю. Гырюлькай одобрительно кивнул. Но Костя возмутился:

— Заманивает, старый хрыч, а ты опять лезешь, как заяц в петлю!

Не унималась и Геутваль:

— Рыжий очень плохой человек, как пойдешь с ним?! Возьми меня с собой.

— А тебе и подавно нельзя показываться в стойбище Тальвавтына. Пойду вместе с Ильей. А ты с Костей беречь табун останешься.

— Правильно, Вадим, вдвоем ходить надо, так будет хорошо, — выколачивая трубку, проговорил Илья.

Пока гость отсыпался, мы с Костей и Геутваль, захватив сетку, пошли на речку ловить рыбу. Подходящее место было километрах в двух от стойбища, у подножия крутой сопки.

Река ветвилась тут на протоки, образуя тихие заводи. В прозрачной воде, на фоне голубоватой гальки, сходились густыми стаями черноспинные рыбины. За полчаса мы наловили с полсотни отличных хариусов.

Геутваль разожгла костер, быстро очистила несколько рыб, завернула каждую в листы из старого журнала и положила на раскаленные угли. Сидим вокруг догорающего костра, любуемся игрой пламени. Галька теплая — нагрета солнцем. Долина, распахнувшись голубыми воротами, наполнена светом, дышит миром и спокойствием.

“Куда опять влечет меня погоня за необычайным? Влечет из этой тихой, прекрасной долины, от верных друзей и мирного очага?”

— Как будто в бурях есть покой… — вздохнул Костя, словно разгадав мои мысли.

— Не сердись, старина, мне хочется сдвинуть горы!

— Да уж понимаю… а мне, по-твоему, не хочется?!

— Ну нельзя же тебе идти к Тальвавтыну! Понимаешь? Потасовка у вас будет вместо лечения…

Геутваль хлопотала у костра, молчаливая и печальная. Она решительно откинула волосы и сказала:

— Пусть Илья винтовку возьмет, весной без ружья не ходят, на сендуке[7] медведей голодных много.

Оружия я брать не собирался. Но доводы Геутваль были вразумительны. Появление в Главном стойбище Ильи с винтовкой п такое время не вызовет нареканий. Да и огорчать Геутваль не хотелось. Я кивнул:

— Ладно, пусть так…

— И патронов побольше прихватите, — вставил Костя, — может быть, удирать от чертей придется.

Чай в кружках закипел. Бумага обуглилась — рыба на угольях испеклась. Сидим у костра, уплетаем необыкновенно вкусных свежеиспеченных хариусов. Как хорошо нам втроем среди диких сопок, в солнечной долине, вдали от цивилизованного мира!

Геутваль по-своему выразила охватившие нас чувства. Она взяла наши руки, соединила в своей ладони, запачканной копотью костра, посыпала три скрещенные руки горячей золой и сказала, что этот обычай ее сородичи переняли от последних юкагирских племен, обитавших в верховьях Анюя. Вероятно, и наши далекие дикие предки соединяли огнем верную, нерушимую дружбу.

Я привлек Геутваль и погладил ее рассыпавшиеся черные волосы. Особенно был тронут Костя. Осторожно он взял своими ручищами испачканную ручку Геутваль и нерешительно поцеловал. Это было удивительно: приятель никогда не отличался сентиментальностью. Он смутился и покраснел.

— Дьяволенок… — пробормотал он.

Дьяволенок между тем лукаво поглядывал на двух смятенных закаленных бродяг своими черными, удлиненными глазищами.

Долго мы сидели у костра, обсуждая детали предстоящего похода. Договорились о контрольном сроке — две недели. Если после этого мы с Ильей не вернемся, Костя отправится на выручку.

Геутваль немного успокоилась.

— Вадим, — сказала она, — если ты не придешь, я тоже с Костей пойду тебя искать…

На этом наш разговор у костра окончился. Мы еще раз закинули сеть и с полным уловом пошли к лагерю.

Рыжий Чукча спал. Геутваль сдала хариусов неутомимой Эйгели, опустила в яранге большой летний полог. Утомленные дежурством и треволнениями беспокойного дня, мы уснули мертвым сном…

Рано утром, когда солнце вышло из-за гор, Гырюлькай разбудил всех, и мы сели за прощальный завтрак. Походные котомки наши были собраны. Костя уложил в мой мешок небольшую медицинскую аптечку, где главным лекарством был сульфазол и горчичники. Илья вычистил и приготовил свою длинноствольную берданку.

Собрались вокруг чайного столика, уничтожаем сваренных хариусов. На столике стоят блюда, полные оленины, сырого костного мозга, и наши деликатесы: банки с консервированными фруктами и сгущенным молоком, груды печенья и конфет.

Проводы получились торжественными и… грустными.

Геутваль сидит печальная, не поднимая глаз. Костя, о чем-то задумавшись, молча потягивает из своей большой кружки чай. Гырюлькай и Илья тоже неразговорчивы. Меня охватила тоска. Как будто все мы предчувствовали надвигающуюся грозу.

Только Рыжий Чукча был необычайно оживлен. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. Ранавнаут разливала чай. Ее тонкие руки едва удерживали здоровенный медный чайник. Но она старалась лить в чашки до краев. Так полагалось отправляющимся в дальний путь.

Рыжий Чукча протянул свою чашку, он сидел поодаль от молодой женщины. Ранавнаут поспешно подняла чайник и, стараясь налить полную чашку, случайно плеснула кипятком на руку гостя.

— Damn it all! — воскликнул он, отдернув руку.

Ранавнаут испуганно вскрикнула. Чай расплескался из чашки. Гость как ни в чем не бывало вытер ладонью обожженное место и, усмехнувшись, сказал по-чукотски:

— Нельзя так стараться…

Мы с Костей удивленно переглянулись. Рыжий Чукча выругался на чистейшем английском языке. Я знал английский. Damn it all означало: черт побери!

Прощаясь и тиская меня в могучих объятиях, Костя прошептал:

— Берегись, смотри в оба за рыжей бестией.

— Не тревожься, старина, ведь он с Корякского побережья, а там еще помнят язык американских китобоев.

Но смутная тревога невольно закралась в мою душу…

ЭКЕЛЬХУТ

Трое суток пробираемся по каменистым тропам снежных баранов, напрямик пересекая пустынную горную страну. Сверху узнаем долины, где прокладывали с Федорычем путь стаду, взрыхляя стальными ножами снегопаха мертвый, обледенелый панцирь.

Теперь эти долины, освобожденные от снегов, согретые солнцем, цветут яркой зеленью и больше не пугают своей безжизненной пустотой. Иногда спускаемся вниз и находим кострища прежних наших стоянок. Идем, почти не останавливаясь, не смыкая глаз…

На третьи сутки увидели вдали знакомую вершину, увенчанную каменным чемоданом. Снова вступили в пределы Пустолежащей земли.

Рыжий Чукча повеселел, глаза его заблестели.

— Стойбище Тальвавтына близко, — сказал он тихо и вкрадчиво, — конец твоего пути!

В его голосе слышалось скрытое торжество.

— Нашего пути… — холодно поправил я.

Полуночное солнце повисло над гребнями сопок и ниже уже не спускалось. В косых его лучах величественный конус с каменным останцем на вершине горел дивным малиновым светом, словно освещенный изнутри. В долинах улеглись темные тени, а небо сияло нежными красками: розовыми, фиолетовыми, зелеными, голубыми, незаметно переходящими друг в друга.

Невольно я залюбовался игрой света.

— Чай последний раз пить надо… — сказал Илья, вытаскивая из котомки маленький чумазый чайник.

Рыжий Чукча взял посудину, сбежал к близкому перевалу и зачерпнул воды из темно-синего озерца. Мы с Ильей смастерили из камней очаг, собрали ворох черного высокогорного лишайника. Бриопоген, сухой как порох, ждал только спички.

Странное это было чаепитие. Молчаливо сидим у догорающего костра, вокруг притихла уснувшая горная страна, раскрашенная бликами потухающей зари. Над гребнями сопок низко висит бледный серпик луны.

Спрашиваю нашего рыжеволосого спутника, долго ли он прогостит у Тальвавтына.

— Коо[8], — неопределенно ответил он, — невесту буду искать.

— Ты хочешь остаться у Тальвавтына навсегда?

— Коо…

Разговор не клеился. Летнее стойбище Тальвавтына, вероятно, километрах в десяти, не больше. Илья спрятал чайник в котомку, затоптал тлеющую золу, и мы снова пустились в путь по каменистым гребням. Казалось, что вершина с причудливым останцем медленно идет навстречу, облитая кровью.

Я вспомнил рассказ Гырюлькая: там погибли последние корякские воины, сраженные копьями Кивающего Головой и его сотоварищей. В голову лезут мрачные мысли…

Выходим на последний перевал. Внизу широкая корытообразная долина. На плоском ее дне ветвится тонюсенькими рукавами горная речка. А на широкой террасе…

Черт побери, целый город!

С полсотни яранг, смутно белеющих в сумраке долины. Почему так много? Ведь летом оленеводы кочуют с семьями, двигаясь вслед за стадами.

Стойбище спит. Ни одного дымка не вьется над ярангами. Долину запирает молчаливая сопка с “каменным чемоданом”. Вершина ее померкла, стала фиолетовой. Разглядываем с перевала главное стойбище. На восточном краю его различаю большую ярангу Тальвавтына. Вертится назойливый вопрос: зачем собрались они все здесь? Что ждет нас внизу? Пожалуй, зря сунулся в это пекло.

— Большое стойбище! — удивляется Илья. — Почему не кочуют?

Спускаемся в сумрачную долину, точно в бездну. Повсюду следы оленей — вытоптанные ягельники, объеденная листва, поломанные веточки карликовых ивняков и березок, россыпь высохшего помета.

— Совсем все съели, — бормочет Илья, внимательно разглядывая почерневшую, словно после пожара, тундру.

На дне долины — неповторимая свежесть ночного, холодного воздуха. Переходим вброд быстрые и прозрачные рукава речки. Стойбище спит, даже собаки не лают. Минуем одинокую ярангу на отлете. Подходим к большому шатру Тальвавтына. Откуда-то слышатся редкие удары бубна: тамтам, там-там…

В ночных сумерках бубен звучит торжественно и глухо.

— Шаманят, — тихо сказал Рыжий Чукча.

Откинув рэтэм[9], вошли в ярангу. Пламя костра, горящего посреди яранги, освещает медными бликами скрюченную фигуру. Узнаю старуху Тальвавтына. Она сидит на корточках и, мерно покачиваясь, словно в забытьи, бьет в бубен, не замечая гостей. Тень ее, похожая на горбатую птицу, мечется по натянутому рэтэму.

У ног старухи, на оленьей шкуре, неподвижно лежит человек. Лицо его накрыто темным платком. Он простерся недвижный и молчаливый.

— Умер?! — невольно вырвалось у меня.

— Не Тальвавтын это, — прошептал Рыжий, — шаман Экельхут…

Старуха, не обращая ни на что внимания, била и била в бубен.

— Духов зовет, — пробормотал Илья, — сейчас шаман лечить Тальвавтына станет. Всю ночь, видно, шаманил.

И тут я заметил в глубине шатра, под балдахином откинутого летнего полога, ворох мехов и бледное лицо Тальвавтына. Укрытый меховым одеялом, старик дремал.

Вдруг шаман мигом сдернул платок с лица, вскочил, выхватил у старухи бубен и стал громко бить в него и петь заунывно и протяжно. Иногда пение переходило в зловещий вой.

Лицо Экельхута, морщинистое и свирепое, подергивалось нервной дрожью, на лбу блестел обильный пот. Нестриженые космы жесткими прядями падали на плечи. Глаза лихорадочно блестели. Хмурились густые черные брови. Жесткие линии губ подчеркивали свирепость лица прокаленного морозами, темного от загара.

Невнятно он бормотал какие-то заклинания, а потом громким, пронзительным голосом заговорил быстро и сбивчиво — на разный манер.

Старуха, согнувшись в три погибели, внимательно слушала и кивала головой. Я не успевал уловить смысл невнятной речи шамана.

— Говорит, — перевел Рыжий Чукча, — духи велят медведя убить, сало топить, грудь, бока Тальвавтыну сильно мазать, крепкий чай с медвежьим жиром пить, в зимнюю одежду тепло одеваться…

— Крепкий шаман! — одобрительно кивнул Илья.

Советы шамана действительно были дельными. Видимо, он добросовестно хранил житейскую мудрость поколений. О чудодейственной силе медвежьего жира я слышал еще на Омо-лоне. Но в нашей аптечке мы принесли куда более действенное лекарство — сульфазол. Сульфазолом Костя успешно лечил воспаление легких у оленей.

Экельхут бросил бубен и устало опустился на шкуру. Старуха точно пробудилась ото сна. Заметив Рыжего, она угодливо согнулась, всем своим видом выражая почтение, меня наградила злобным взглядом, подкинула дров в костер и подвинула к огню прокопченную клюшку с чайником.

Я подошел к Тальвавтыну, опустился на шкуру и положил ладонь на горячий его лоб. Он тихо застонал, открыл покрасневшие веки. Глаза его вспыхнули. Он порывисто приподнялся на локтях…

— Пришел ты, Вадим! Совсем помираю, везде болит, духи отвернулись от меня.

Вытянув из рюкзака аптечку, я достал градусник и сунул старику под мышку.

— Крепко прижимай, нельзя ронять.

Экельхут молчаливо следил за каждым моим движением. В его недоверчивом взгляде светилось острое любопытство. Я попросил старуху опустить полог Тальвавтына. Экельхут протянул мне бубен, решив, видимо, что я собираюсь шаманить в пологе.

— Не нужны мне твои духи — сам лечить буду, — остановил я его.

Сам не знаю, почему так грубо ответил ему.

Угрюмое лицо Экельхута искривилось, задергалось. Густые брови сошлись крыльями. Он вскочил и вышел со своим бубном из яранги, бормоча проклятия.

— Очень злой стал… — заметил Илья.

Старуха неодобрительно заворчала. Тальвавтын прикрикнул на нее и закашлялся. Мегера поставила перед нами чайный столик. Открыла знакомый ящик, обитый сыромятью, и стала вытаскивать из-под вороха денежных пачек, доверху наполнявших сундук, чашки и блюдца. Богатство, полученное за оленей, Тальвавтын хранил без запоров, полагаясь на честность сородичей.

— Ух, много денег, однако! — прищелкнул языком Илья.

Старуха поставила на столик блюдо с жирной олениной, миски с бульоном. Я вытащил термометр у Тальвавтына.

— Тридцать восемь и пять! Вовремя пришли…

Мне хотелось поскорее осмотреть больного. Специалистам оленеводческих совхозов приходится быть мастерами на все руки. Однажды в далеком стаде мне пришлось принимать роды, а Косте делать даже неотложную хирургическую операцию. В те времена в оленеводческих совхозах не было еще вертолетов, походных радиостанций в стадах, и раздумывать долго не приходилось.

Наконец старуха, бурча себе что-то под нос, опустила замшевый полог. В пологе я не опасался простудить старика и велел ему снять кухлянку. Старуха принесла и зажгла светильник. Жилистое, худое тело Тальвавтына было горячим. Слушал я его, точно больного оленя, — приникая ухом прямо к телу.

Вскоре я уловил в нижней части левого легкого ясно различимые хрипы. Да и жаловался старик на колющую боль в этом месте. Диагноз был ясен.

— Левостороннее воспаление легких!

Меня поразил пульс старика. Даже при такой температуре, он размеренно бил, как молот, не чаще шестидесяти ударов в минуту.

— Ого! Как у боксера!

— Что говоришь? — переспросил Тальвавтын.

— Говорю, сердце у тебя, как у ермекына[10]. Одевайся, старина, скоро будешь бегать, как молодой бык.

Теперь я не опасался за больного. С таким сердцем можно применить большие дозы сульфазола. Лицо Тальвавтына порозовело, глаза заблестели.

— Большой ты шаман, Вадим!

— Доктор, старина, а не шаман…

Я позвал старуху и велел принести плошку с теплой водой.

Увидев порозовевшее лицо Тальвавтына, она беспрекословно повиновалась.

Из аптечки я вынул пачку горчичников и скоро смоченными листками залепил весь бок старика, накрыл полотенцем, а сверху теплой кухлянкой.

— Ну, лежи, больно будет — терпи.

Я вылез из полога, сполоснул руки и принялся уплетать оленину. С дороги мне очень хотелось есть.

— Что с ним? — вдруг спросил по-русски Рыжий Чукча. — Умрет?

— Левостороннее воспаление легких, — ответил я. — Сердце необыкновенно крепкое, через неделю встанет на ноги.

И тут я спохватился:

— Ты говоришь по-русски, как профессор?!

— В школе учился, в Воегах, — спокойно ответил он. Просто удивительно, какой волчий аппетит нападает, когда надышишься вольным воздухом в горах!

Мы съели все мясо, выпили бульон, опорожнили чайник. Сидим разговариваем — вспоминаем о перипетиях молниеносного марша по каменистым россыпям Пустолежащей земли.

Я вспомнил о горчичниках. Почему Тальвавтын молчит и не зовет?!

Откинул полог, вижу — лежит, точно окаменел, на лбу капли пота, губы плотно сжаты, желваки играют. Старуха сгорбилась в изголовье — тревожно всматривается в искаженное лицо больного.

— Тальвавтын! Почему не зовешь, ведь больно?!

— Ты сказал — терпеть надо. Духи острыми когтями бок скребут, горячими угольями посыпают…

Поспешно я снял горчичники, осторожно вытер багровую кожу смоченным в теплой воде полотенцем и поставил новые горчичники на грудь.

— Ох, хорошо, — облегченно вздохнул Тальвавтын, — крепкая твоя бумага!

Хорошенько прогрев горчичниками тощую грудь старика, я скинул ковбойку, стянул с себя майку и велел Тальвавтыну надеть ее на голое тело. Старуха принесла пыжиковую рубашку и помогла ему облачиться. Прикрыв меховым одеялом больного, я успокоился. Теперь он не мог простудиться. Потом я дал Тальвавтыну чудовищную дозу сульфазола и напоил горячим чаем с оленьим жиром.

Старик быстро уснул, крепко и спокойно. Мы долго еще сидели вокруг чайного столика, распивая чай. И снова я заметил странное поведение старухи. Она с необычайной подобострастностью прислуживала Рыжему Чукче, словно именитому гостю. Рыжий принимал это как должное, напустив на себя важный вид.

“Что же ты за птица?” — думал я, внимательно вглядываясь в маловыразительное лицо нашего спутника в огненном ореоле рыжих волос. Почтительность старухи заметил и Илья.

Рыжий Чукча перевернул чашку на блюдце, заканчивая чаепитие, неторопливо поднялся.

— Пойду я… спать к Экельхуту.

Он взял свою котомку, посох, винчестер и вышел из яранги. Старуха пошла за ним, провожая гостя. Мы с Ильей остались одни.

— Большой начальник, однако… — задумчиво проговорил Илья, закуривая трубку.

Старуха вернулась с полной охапкой хвороста. Она, по обыкновению, бурчала что-то себе под нос. Илья спросил ее по-чукотски: кто такой Рыжий Чукча? Но старуха не удостоила pro ответом. Молчаливо мы сидели вокруг костра, думая каждый о своем. У огня было уютно и тепло.

— Вредный очень старуха… — Илья сердито прочистил трубку гусиным пером.

Вдруг полог у входа зашевелился, сильная рука откинула его, и в ярангу, согнувшись, протиснулся высокий человек в летней замшевой одежде. Красноватые блики огня осветили мрачное лицо.

Черт побери, да это же наш знакомец Вельвель, один из телохранителей Тальвавтына!

Не поздоровавшись, без тени замешательства Вельвель сказал Илье:

— Пойдем, покажу, где спать будешь…

Мне не хотелось расставаться с Ильей. Но Вельвель, словно предупреждая возражения, хмуро проговорил:

— Экельхут велел, у старухи Вааль будет спать…

Илья не спеша собирался. Выбивал трубочку, плевался, завязывал свою котомку, поправлял ремень на длинноствольной винтовке. Видимо, ему тоже не хотелось расставаться со мной.

— Ну, да все равно, старина, завтра приходи сюда.

— Хорошо, можно, пожалуй…

Илья поднялся, вскинул котомку и винтовку за спину и вышел вслед за своим провожатым.

Мы остались наедине со старухой.

Сухой корень в костре вспыхнул. Мне почудилось, что старуха смотрит на меня с неистовой злобой и торжеством, а глаза ее светятся, как у сказочной колдуньи…

БАБУШКА ВААЛЬ

Проснулся я поздно. Выглянул из полога — яранга пуста, старуха куда-то пропала.

Множество солнечных лучиков пронзает таинственный полумрак яранги. В тонких, как спицы, полосках, горят пылинки. Кажется, светящиеся стрелы пучками пронзают рэтэм. Это свет солнца проникает сквозь бесчисленные дырочки, оставшиеся в замше от личинок овода. Яранга кажется волшебным чертогом из метерлинковской “Синей птицы”.

Тишина… Лежу на пушистых шкурах, словно внутри магического кристалла. Приподнял соседний полог: Тальвавтын спокойно спит — видно, легче ему стало…

В очаге тлеют угли, не давая остыть закопченному чайнику. Выбираюсь из яранги. Ярко светит солнце, ни единого облачка. Синие сопки теснят долину. Вдали голубым шатром вздымается вершина с каменным “чемоданом”.

Вокруг молчаливо толпятся яранги с опущенными рэтэмами — стойбище еще спит. Лишь у одинокой яранги, на отлете, около раскрытого входа сидит человек. Мне показалось, что на коленях он держит винчестер.

В пяти шагах от шатра Тальвавтына стремительно течет речка — серебрится на солнце, играет струями. Захватив полотенце, сбрасываю ковбойку, умываюсь до пояса. В светлой глуби мелькает пятнистыми боками форель.

Омовение холодной водой и мирная картина спящего стойбища вернули оптимистическое настроение.

В яранге все по-прежнему — старухи нет, Тальвавтын мирно спит. Подвязываю ремешками полог к шестам — пусть старик дышит свежим воздухом. Расположился на шкурах как дома — вытащил заветную тетрадь, записываю впечатления минувшего дня. Может быть, эти записи когда-нибудь пригодятся?

Снаружи послышались нетвердые шаги, кряхтение, хруст сбрасываемого хвороста. Согнувшись, в ярангу вошла незнакомая старушка.

Истертый керкер[11] мягкими складками облегал ее сухонькую фигурку. Замшевый капор, откинутый на спину, освобождал черные, без признака седины волосы, завязанные ремешком в тощий пучок. Морщинистое лицо гостьи светилось душевной теплотой и старческой мудростью.

Не решаясь зайти в ярангу, она присела на корточки у самого входа и, добродушно щурясь, с любопытством разглядывала меня слезящимися глазами.

Поздоровавшись по-чукотски, я спросил старушку:

— Кто ты?

Озираясь, она тихо ответила:

— Бабушка Вааль…

— Илья у тебя спал?

Она кивнула:

— Кайво[12]. Хороший старик, много о тебе рассказывал, очень устал — спит долго.

Словно тень затуманила ее доброе лицо. Тревожно взглянув на спящего Тальвавтына, она прошептала:

— Вельвель еще у нас спал — так велел Экельхут. Теперь сидит у яранги с ружьем…

Бабушка Вааль испуганно умолкла. Кто-то шел к яранге и что-то бормотал. Я узнал голос старухи Тальвавтына. Она вошла в ярангу, подозрительно покосилась на гостью и резко сказала ей несколько непонятных слов.

Вааль сжалась в комочек, поспешно выбралась из яранги и принялась ломать хворост. Вскоре она вернулась с охапкой наломанных сучьев и стала разжигать потухающий костер. Старуха с ворчанием подвинула к огню клюшку с чайником.

Я продолжал как ни в чем не бывало писать дневник: “Кой черт принес Вельвеля ночевать к бабушке Вааль? Зачем он торчит с винчестером у яранги, где спит Илья?” Это была последняя запись в моем дневнике…

Старуха поставила на чайный столик блюдо с ломтями вяленого мяса. Налила чай в новенькие фарфоровые чашки. Сунула одну бабушке Вааль, скромно примостившейся у порога.

Вдруг в ярангу вошел Экельхут — хмурый и насупленный. Молча он сел у столика. Старуха подала ему чай. Мне захотелось восстановить дипломатические отношения с шаманом, загладить вчерашнюю грубость.

— Экельхут, — примирительно сказал я, — пусть ваши охотники убьют медведя. Ты правильно вчера говорил: медвежьим жиром бока Тальвавтыну надо мазать, чай с жиром пить. Хороший твой совет.

В глазах шамана мелькнули искорки.

— Духи мне это вчера шептали. Завтра убьем медведя. Только сухой он весной — долго топить жир надо.

Поддерживая завязавшийся разговор, спрашиваю: почему в летнем стойбище так много яранг?

Экельхут внимательно и остро взглянул из-под насупленных бровей.

— Женщины, дети тут живут, еще старшины. Мужчины пошли за оленями с легкими пологами.

Странно… Чукчи-оленеводы исстари избегали пасти оленей без семей. Только особые обстоятельства могли изменить установившуюся веками привычку. Я подумал, что причиной этого была болезнь Тальвавтына.

Но Экельхут заметил, что наступают важные события и люди Пустолежащей земли собрались вместе для необходимых решений. Заявление шамана удивило меня.

— Скажи, Экельхут, какие важные события заставили собраться ваших людей в такое неподходящее время?

Экельхут нахмурился.

— Ты чужеземец и не должен знать об этих событиях… пока они не наступят, — загадочно усмехнулся он.

Искренний ответ Экельхута поставил меня в тупик. Молчаливо пьем чай, закусывая вяленым мясом.

“Какие важные события имел в виду Экельхут? Что опять грозит Пустолежащей земле?”

Шаман тянул и тянул с блюдца горячий чай, словно не замечая моего недоумения. Но я отлично видел, что хитрец притворяется. Я не стал больше задавать вопросов, не касаясь, по тундровому обычаю, главной, интересующей меня темы.

Тут проснулся Тальвавтын и попросил пить. Старуха поспешно налила ему крепкого чаю.

— Хорошо, Вадим, лечил меня, — сказал Тальвавтын, — совсем бок не болит.

— Лежать тебе еще надо. Медвежатину есть, жиром грудь мазать.

Я протянул Тальвавтыну градусник, и старик покорно сунул его под мышку.

— Завтра медведя убьем, — сказал Экельхут. И, обратившись ко мне, спросил: — Скажи, долго ли будет болеть Тальвавтын?

— Дней пять еще…

Разговор продолжался. Я спросил его, где Рыжий Чукча. Шаман сдвинул густые брови и спокойно ответил, что Рыжий Чукча ушел в стадо и вернется через двое суток. Не отставая от Экельхута, я спросил, кто Рыжий Чукча и откуда он явился в Пустолежащую землю.

Нахмурившись, шаман неохотно ответил, что гость пришел из Воег и что он сын богатого корякского оленевода. Словно избегая дальнейших расспросов, Экельхут быстро допил чай, перевернул чашку и поднялся, бросив на ходу:

— Пошел я, старшины ждут в моей яранге…

Тальвавтын сосредоточенно пил чай, осторожно прижимая свободной рукой градусник.

— Плохой человек Рыжий, — вдруг зло проговорил он по-русски, — совсем чужой…

Слова больного изумили меня. Но я, не сморгнув, взял у него градусник. Температура резко упала.

— 37,2! Отлично, на поправку пошел, старина!

Я дал ему порцию сульфазола, положил перед ним ломти вяленого мяса. Это был местный деликатес — мясо горного барана, отличавшееся особой питательностью.

Как хотелось возобновить откровенный разговор о Рыжем Чукче! Но Тальвавтын, словно спохватившись, замолчал. Он с аппетитом съел вяленое мясо и попросил старуху сварить оленины. Бледное лицо его оживилось, покрылось едва заметным румянцем.

Старуха, не скрывая радости, принялась готовить мясо. Тальвавтын давно не просил есть.

— Хорошо, что пришел, Вадим, ко мне, — продолжал он, — совсем собирался кочевать к “верхним людям”, сильное твое лекарство.

— Рад, что помог тебе…

После болезни Тальвавтын стал как-то мягче, общительнее, в его словах звучала искренность. Не сладко, видно, пришлось ему за это время.

— Помнишь, — говорил старик, — когда ты приехал ко мне первый раз, бега делали? Старшины решили вас убить в моей яранге: пусть, говорили они, забудут русские дорогу в Пустолежащую землю. Не кивнул я тогда, не подал знак, пошел против старшин. Совсем, Вадим, ты другой человек: с миром в гости ко мне пришел, торговать оленей, как купец.

Старик закрыл глаза: ему еще трудно было говорить после изнурительной болезни.

— Очень нужны, старина, олени, потому к тебе пришел, а теперь мы квиты: трудно тебе стало — лекарство хорошее принес, к “верхним людям” не пустил, — улыбнулся я.

— На хороших делах люди живут на земле, — тихо проговорил Тальвавтын.

Я чуть не поперхнулся, проглотив полчашки горячего чая, — не ожидал, что король Анадырских гор станет философствовать.

Старик замолчал, затих и задремал. Стараясь не шуметь, старуха убрала с чайного столика посуду.

Тальвавтын оказался куда более сложной натурой, чем я его себе представлял. Почему он так недоброжелательно отзывается о Рыжем Чукче? И что значит “чужой человек”?

Осторожно ступая, остерегаясь разбудить старика, выбрался из яранги. Стойбище проснулось-рэтэмы у многих яранг откинуты. Там и тут копошились согнутые женские фигуры. Соседняя белая яранга дымила, как паровоз, — видимо, там пили чай собравшиеся у Экельхута старшины.

Я направился к одинокой яранге бабушки Вааль — выручать Илью. Около входа сидел Вельвель с блестящим винчестером на коленях. Лицо его, холодное и неприступное, точно окаменело.

— Не ходи в ярангу — Илья спит, — угрюмо проговорил он.

В его словах послышалась скрытая угроза.

Меня поразил наглый тон Вельвеля — я остановился.

— А если войду и разбужу Илью? — думая, что он шутит, спросил я.

— Стрелять, наверное, буду, так велел Экельхут, — хрипло ответил Вельвель, едва заметно поворачивая ко мне дуло винчестера. Свирепая его рожа не предвещала ничего хорошего.

Ответ Вельвеля мгновенно спустил с облаков. Ясно, что мы с Ильей очутились в ловушке. Я повернулся спиной к Вельвелю и спокойно зашагал обратно к яранге Тальвавтына. Не заходя к старику, прошел на берег речки и улегся на гальке. Мне хотелось обдумать создавшееся положение.

Ярангу бабушки Вааль и Вельвеля с винчестером отсюда не было видно — их заслонял большой шатер Тальвавтына. Долго я лежал на берегу потока, ломая голову, как выбраться из ловушки, в которую мы попались так неосмотрительно.

Размышления мои прервала довольно странная картина: по берегу двигалась ко мне женская фигура в обвисшем керкере. Плечо и рука ее были обнажены. Женщина то и дело взмахивала длинным удилищем, закидывая удочку. Усилия ее не пропадали даром. Она часто выхватывала из воды черноспинных рыбин.

Удильщица медленно шла по берегу вниз по течению речки, приближаясь к месту, где я сидел. Пойманных хариусов она умерщвляла ударом голыша по голове и прятала свою добычу в сумку, перекинутую через плечо.

С интересом я наблюдал за ловкой удильщицей и вдруг узнал бабушку Вааль. Не спеша она подвигалась ко мне, словно не замечая присутствия гостя. Движения ее были ловки и артистичны. Когда шатер Тальвавтына заслонил Вельвеля, бабушка Вааль устремилась ко мне, резво перепрыгивая валуны, и быстро, беспорядочно заговорила:

— Вельвель не велит Илье ходить к тебе, никуда не пускает. Опасность вам большая грозит. Рыжий Чукча и Экельхут, как Тальвавтына вылечишь, убить вас хотят, табун обратно поворачивать. Рыжий — плохой, чужой человек.

Бабушка Вааль, подхватив удочку, суетливо понеслась дальше, взмахнув удилищем в ту минуту, когда из-за шатра Тальвавтына вновь показался сидящий у дальней яранги Вельвель. Не оборачиваясь, она уходила все дальше и дальше по течению речки, энергично закидывая свой чудесный самолов.

Черт побери! В голову лезли и роились разные мысли, одна тревожнее другой…

ВАЖНЫЕ ВЕСТИ

Прошло пять томительно долгих дней. Тальвавтын почти поправился. В последние дни я давал ему умеренные дозы сульфазола, горчичники ставил все реже и реже. Поил на ночь чаем с медвежьим жиром. Растирал теплым жиром грудь и бока.

Хрипы в легких исчезли, температура понизилась, кашель прекратился. Болезнь была побеждена. Но каждый день воскресения Тальвавтына приближал неизбежную для меня развязку.

Илью по-прежнему не пускали ко мне, и он, как сообщила потихоньку бабушка Вааль, сидел целыми днями на шкурах, курил трубочку и о чем-то думал.

Стойбище затихло словно перед бурей, люди редко выходили из своих яранг. Экельхут избегал встречаться со мной, не появлялся в яранге Тальвавтына. Вельвель со своим винчестером постоянно торчал у яранги бабушки Вааль, не спуская глаз с Ильи.

Я много передумал за эти дни, искал и не находил выхода из тупика. Часто разговаривал с Тальвавтыном, но о “домашнем счастье” Ильи ничего ему пока не говорил — не хотел волновать выздоравливающего. Судя по всему, он к этой истории был непричастен. Вероятно, Экельхут на время болезни Тальвавтына принял бразды правления.

Не появлялся в стойбище и Рыжий Чукча.

И вот пришел тот, памятный день…

Утром меня разбудил какой-то странный, до боли знакомый звук. Все в яранге спали, я вскочил как ужаленный и прислушался. Едва слышно, ровно и монотонно где-то гудел самолет.

— Сашка летит?!

Я выскочил в одних трусах наружу. Было ясное-ясное утро. Едва слышный звук самолетного мотора не стихал. Я заметил, что необычный звук всполошил все стойбище. Почти у каждой яранги замерли люди, к чему-то прислушиваясь. У соседней яранги стоял Экельхут и оглядывал небо.

Звук несся откуда-то из-за сопок. Но как я ни вглядывался — ничего не видел.

Внезапно звук оборвался, точно в небе лопнула тетива лука. Долго стояли люди у яранг, прислушиваясь и разглядывая небо. Звенящая тишина повисла над долиной. Я вернулся в шатер.

“Что это, самолет или вертолет? Может быть, нас ищут?”

В полдень снова послышался едва уловимый гул. Тальвавтын приподнялся на локтях, насторожился.

— Железная птица летает, — тихо, словно про себя, сказал он.

Старик тоже узнал знакомый звук. Я воспрянул духом. Далекий гул мотора разбудил надежду, вселил бодрость. Но вскоре все стихло, и ничего не нарушало больше тишины…

Часов в пять я вышел на берег речки, надеясь услышать знакомый зов. С надеждой оглядывая небо, сопки, долину, я заметил крошечную фигурку человека, идущего к стойбищу со стороны сопки с “каменным чемоданом”.

Кто же это?

Человек быстро приближался, он спешил и двигался почти бегом. В руках у него мелькал посох, за спиной висела котомка и болтался винчестер. Что-то знакомое было в подтянутой, худощавой фигуре путника.

Дьявольщина! Да это же Рыжий Чукча…

Возвращение его не предвещало ничего хорошего. Он проследовал беглым шагом мимо, не обратив на меня внимания. Возбужденное лицо его, похудевшее и почерневшее, дышало энергией, одежда была забрызгана грязью. Куда спешит рыжий бродяга?

Не заходя к Тальвавтыну, он прошел к белой яранге Экельхута. События разворачивались. Я вернулся в ярангу Тальвавтына, решив откровенно поговорить с королем Анадырских гор. Старик пил чай, закусывая медвежатиной.

— Сядь, Вадим, разговаривать будем, — торжественно произнес Тальвавтын, будто угадав мое желание. Он величественным жестом указал на почетное место на шкуре пестрого оленя.

Старуха поспешно налила мне чай, пододвинув плошку с медвежатиной.

Но мы не успели начать разговор. В ярангу стремительно вошел молодой чукча с хмурым и неприветливым лицом — товарищ Вельвеля и склонился перед Тальвавтыном.

— Экельхут зовет тебя на совет, старшины собрались — важные вести есть…

Тальвавтын нахмурился, долго не отвечал и наконец отрывисто бросил:

— Хорошо, приду я…

Приятель Вельвеля исчез как привидение. Молча мы пили чай. После болезни он впервые пойдет на воздух.

— Надень пыжиковую рубаху — простудишься.

Тальвавтын кивнул.

— Рыжий Чукча, наверное, вести принес, — сказал я. — Сейчас прошел в ярангу Экельхута.

Старик сдвинул лохматые брови. Не спеша допил чай, натянул пыжиковую рубашку и пошел к выходу.

— Жди меня здесь, никуда не ходи, — сказал он на прощание.

Рэтэм опустился. “Жаль, что не удалось объясниться с Тальвавтыном!”

Долго не возвращался старик. Лишь к вечеру пришел, раздраженный, бледный, усталый. Достал свою трубку с медным запальником и хотел закурить. Я посоветовал ему не курить, пока не окрепнут легкие. Он послушно спрятал трубку и кисет за пазуху.

— Какие вести принес Рыжий? — спросил я.

— Так себе… — уклончиво ответил он. — Устал я, спать буду…

Старик, не раздеваясь, улегся на шкурах и вскоре уснул как убитый. Старуха выскользнула из шатра — видно, пошла узнать новости. В яранге стало тихо, как в могиле. Давило ощущение нависшей опасности. Вдруг рэтэм у входа заколебался. В ярангу протиснулась бабушка Вааль с вязанкой наломанного хвороста.

Оглянувшись на спящего Тальвавтына, она поманила меня морщинистой ладонью и тревожно зашептала:

— Важные вести тебе принесла… Чужая железная птица сегодня прилетала — на сопку с каменной вершиной садилась. Из брюха выбрасывала много ящиков с патронами, еще ящики с винчестерами — Рыжий по счету брал, под брезент на сопке складывал. — Бабушка Вааль торопилась, захлебывалась. — Рыжий — чужой человек, начальник большой… Совет старшин с Экельхутом собирал, велел русских больше не пускать в Пустолежащую землю, тебя с Ильей убивать, ваш табун обратно гонять. Через пять дней железная птица опять прилетит, бочки железные принесет — кормиться на сопке с каменной вершиной всегда будет… И еще… — округлив глаза, зашептала бабушка Вааль, — железная птица принесет главного начальника — он бумагу чукчам привезет: не пускать русских в Пустолежащую землю! Тальвавтын на совете очень сердился, говорил: не надо чужих людей, чужих бумаг — свой ум у чукчей есть. Табун не будет брать у тебя обратно — много денег, товаров нужных ты привез. Сказал, что надо торговать с русскими, а чужих людей Пустолежащей земле не надо! Экельхут очень Тальвавтына ругал — говорил, что эти люди добра чукчам хотят, шаманить можно будет, оленей держать сколько хочешь. Долго спорили старшины. Пять дней дали Тальвавтыну думать…

Старушка перевела дух, испуганно поглядела на спящего Тальвавтына.

— Илья, — совсем тихо прошептала бабушка Вааль, — сегодня ночью убегать будет — Костю звать на помощь; спрашивает: как бросать тебя будет? Может, вместе с ним убежишь?

Тальвавтын застонал, заворочался во сне. Старушка замолкла и принялась суетливо ломать сучья для костра.

“Вот так рыжая бестия! Недаром в стойбище Тырюлькая он выругался на английском языке. Так вот какая птица залетела к нам! Бежать из стойбища Тальвавтына в такое время мне нельзя…”

— Думай, думай скорее: что делать Илье? — торопила бабушка Вааль.

Махнув рукой (без риска не выигрываешь), я ответил:

— Пусть Илья быстро убегает, Косте и Гырюлькаю все расскажет, табун подальше гоняют. Я пять дней буду говорить с Тальвавтыном — время тянуть.

Кивнув, бабушка Вааль выскользнула из яранги. Подождав с полчаса, я вышел наружу. Спускалась ночь. Собственно, ночей уже не было. Солнце ненадолго скрывалось за гребни сопок, долина погружалась в светлые сумерки, туман клубился в распадках, холодный воздух наполнял долину.

Громко шумел поток, дымя туманом. Лишь несколько яранг курились синеватыми дымками. Там пили последний чай. Спала и одинокая яранга бабушки Вааль. Вельвеля не было видно — он убрался в ярангу поближе к Илье. Меня охватила тревога. Удастся ли старику обмануть бдительность стража? Уцелеет ли Илья, ускользая от погони?

Я улегся в пологе не раздеваясь. Долго не мог уснуть: одолевали мрачные предчувствия. Главное стойбище Пусто-лежащей земли было накануне мятежа, и предотвратить его я не мог.

Незаметно я уснул. Не знаю, сколько времени спал. Меня разбудили громкие голоса в яранге. Кто-то приподнял замшу и заглянул в мой полог. Я притворился спящим. Спросонья я не понимал, о чем идет разговор, но узнал гортанный голос Экельхута, злые реплики Рыжего Чукчи, недовольное бормотание Тальвавтына. Взволнованно переговариваясь, мужчины вышли из яранги.

“Неужели Илью поймали? Может быть, ему нужна помощь?”

Я выскочил из яранги. Солнце уже показалось из-за гор. Наступало утро. У яранги бабушки Вааль толпились люди, возбужденно размахивая руками. Через речку вброд переправлялись на ту сторону трое с винчестерами за плечами: Рыжий Чукча, Вельвель и его угрюмый товарищ.

“Черт побери, погоня! Ушел милый Илья!” У меня отлегло от сердца. Не так просто им изловить Илью — великого, мудрого следопыта. Невольно я вспомнил, как хитро он обвел вокруг пальца Чандару и Медведя, тоже величайших следопытов, запутав наш след в Синем хребте.

Неторопливо я пошел к яранге бабушки Вааль, где толпились встревоженные мужчины. Заметив меня, все сумрачно притихли.

— Что случилось? — спросил я Тальвавтына.

— Убежал твой старик, — нахмурившись, ответил он.

— Хорошо делал Илья! — не сморгнув, ответил я. — Зачем гостя с винтовкой стерегли?!

— Этот, — пренебрежительно кивнул на Экельхута Тальвавтын, — без меня велел.

— Кончать надо было их, — зло кивнул на меня Экельхут.

— Замолчи! — рассердился Тальвавтын. — Гости они мои. Правильно сделал Илья…

— Далеко не убежит… — прошипел Экельхут, — Рыжий поймает, на аркане приведет, как норовистого быка

ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ

С большим нетерпением ждали в стойбище возвращения погони.

Тальвавтын окреп и принял бразды правления от Экельхута. Все сразу почувствовали его твердую руку. Он вызвал из стад мужчин, оставив у табунов самых надежных пастухов. “Столица” Пустолежащей земли наполнилась вооруженными людьми и напоминала теперь военный лагерь.

Перевал, ведущий в долину, охранял целый отряд молодых людей. К девятизарядным винчестерам они приладили сошки, связанные ремнями, и засели в скалах, точно альпийские стрелки с ручными пулеметами.

Словно оправдываясь, он сказал мне:

— Буйный твой товарищ, наверное, придет искать тебя, если Рыжий Илью не поймает…

В последние дни старик стал неузнаваем. Он подтянулся и посуровел, как-то замкнулся в себе, был полон скрытой энергии. Целыми часами о чем-то думал, устремив неподвижный взгляд на тлеющие угли очага.

Изменились и наши отношения — мы почти не разговаривали, словно сторонились друг друга. И все-таки я чувствовал глубоко скрытую симпатию Тальвавтына.

Однажды, когда мы наедине пили чай, он сказал по-русски:

— Вадим, ты мой гость, и я не хочу тебе зла. Экельхут, старшины говорят: что убежишь ты, как Илья, — большая беда будет. Стеречь, говорят, тебя надо, пока Илью ловят, руки ремнем вязать. Не хочу тебя пленником держать. Слову твоему верю. Обещай три дня не бегать. Через три дня Рыжий вернется. Большой совет будем делать — решать, как дальше жить…

Предложение Тальвавтына не противоречило моим планам. Двухнедельный контрольный срок, о котором мы условились с Костей, оканчивался, и он, несомненно, поспешит на выручку. Меня охватывала страшная тревога за его судьбу. Костя мог ринуться напролом и угодить в засаду на перевале. И бежать я не мог: ведь Главное стойбище Пустолежащей земли было накануне мятежа и нужно было сделать все возможное на предстоящем Большом совете, чтобы предотвратить трагические события.

Мысли проносились и путались в голове. Я сидел, опустив голову, не отвечая Тальвавтыну. “Нет, бежать, конечно, нельзя”.

Старик сидел неподвижный и невозмутимый — курил длинную трубку, ждал ответа.

— Ладно, Тальвавтын, спасибо за гостеприимство. Верное слово даю не убегать от тебя, пока сам не отпустишь. Только обещай и ты: если Костя придет в стойбище искать меня, прими его как гостя…

Старик облегченно вздохнул. Глаза его загорелись. Подумав, он ответил:

— Хорошо, не убьют твоего друга мои помощники… если не будет стрелять первый.

Ответ Тальвавтына мало успокоил меня. Я знал вспыльчивый нрав друга и был уверен в неизбежности столкновения…

Прошло трое суток. Утром мы не успели допить чай. В ярангу вбежала бабушка Вааль…

— Идут! Наши люди с перевала идут!

Тальвавтын торопливо поднялся и шагнул к выходу. Я ринулся за ним. Обитатели стойбища высыпали из всех яранг. Люди молчаливо смотрели на близкий перевал. По зеленому мшистому склону спускались в долину три человека. Впереди брел, опираясь на посох, Рыжий Чукча, за ним шагали, опустив головы, его товарищи. Ильи с ними не было.

— Неужели убили?!

— Убежал твой старик, — с сердцем заметил Тальвавтын, — скучные идут…

Лица преследователей действительно были невеселые. Но я еще не верил в спасение Ильи. Измученные преследователи поравнялись с нами. Нахмурившись, Тальвавтын спросил:

— Где старик? Почему пускали его?!

Рыжий Чукча остановился, тяжело опираясь на посох, и язвительно ответил:

— Говорил я тебе: убивать их надо — мертвые не бегают. Шустрый у него старик, — кивнул он на меня, — след запутал, как хитрая лисица. Твой табун далеко угнали. Продукты кончились, не могли далеко по следам табуна идти. Завтра вертолет наш прилетит — все равно настигнем, убьем их…

Тальвавтын помрачнел, круто повернулся спиной к Рыжему и молча ушел к себе в ярангу. Наши взгляды скрестились, в глазах Рыжего Чукчи стояла холодная ненависть.

— Завтра уйдешь к “верхним людям”, — прохрипел он и побрел к яранге Экельхута.

За ним, едва передвигая ноги, поплелись Вельвель и его утомленный товарищ. Больше всего меня тревожило появление неизвестного вертолета. Если завтра он действительно нагрянет, моим друзьям грозит смертельная опасность…

В яранге меня встретил Тальвавтын, торжественный и серьезный.

— Садись, Вадим, разговаривать будем… Торжественность короля Анадырских гор удивила меня.

Я устроился на шкуре около Тальвавтына, вытащил кисет и закурил трубку.

— Завтра прилетит чужая железная птица. Главный начальник бумагу привезет. Не хочу я в Пустолежащую землю их пускать. Жадные они очень: давно у русских Аляску купили, потом оленей живых у чаучу, потом товары свои привезли, хорошие правда, но всю пушнину у чукчей брали. Недавно у нас брали пушнину — винчестеры давали. Теперь хотят нашу землю брать. Нельзя их пускать сюда!

— Правильно говоришь, мудрая у тебя голова, Тальвавтын!

— Скажи, Вадим, — спросил он, — будут ли еще русские торговать в Пустолежащей земле оленей?

— Много нужно будет оленей — первое золото на Чукотке находят, скоро люди придут с машинами золото копать…

Тальвавтын задумался, долго молчал и наконец твердо сказал, словно подводя черту под долгими раздумьями:

— Кайво! Пусть так… Завтра на Большой совет вместе пойдем, — решать, как жить дальше…

В этот вечер мы больше не касались интересующей нас темы. Я попросил Тальвавтына рассказать “Древние вести”, И Тальвавтын поведал мне много удивительных, никем не записанных сказаний. С особенным подъемом он рассказывал о подвигах чукотских богатырей — военачальников, отражавших натиск пришельцев.

— Много столетий, — с гордостью говорил он, — чаучу защищали свою землю от разных племен, потом убили вашего Якунина и с той поры остались непокоренным народом, русские только мирно торговали с нами…

И тут я понял основу политики старика — он не хотел вмешательства в дела Пустолежащей земли людей с другого берега. Стремился установить торговые отношения с представителями Советской власти, сохраняя в Пустолежащей земле порядки старой тундры. Но времена нэпа давным-давно прошли, и затормозить колесо истории Тальвавтын не мог, даже в недоступном сердце Чукотки. Об этом я не хотел пока говорить старику, и мы продолжали свой мирный разговор.

Тальвавтын повторил во всех деталях историю чукотских ерымов[13] и, заканчивая свой рассказ, вдруг сказал:

— Давно это было, когда белый царь еще жил, мой отец молодой был — чукотские старшины собирались, предлагали Вэиппу[14] стать чукотским ерымом, чтоб лучше шла торговля с русскими…

— Ну и что ответил старшинам Вэипп?

— Вэипп сказал, что он всю жизнь воевал против белого царя и его исправников и, будучи чукотским ерымом, не сможет помочь важному делу.

Тальвавтын сообщал уникальные сведения. Видимо, Богораз-Тан пользовался огромным доверием чукчей. Наш интересный разговор окончился лишь поздно ночью. Я забрался в свой полог и долго не мог уснуть, размышляя о предстоящей битве на Большом совете старшин…

Ночью меня преследовали кошмары. Под утро я внезапно проснулся. Во сне кольнула тревожная мысль: “Ведь Костя должен быть уже в стойбище Тальвавтына, а его нет… Что с ним случилось?”

Сон больше не шел, я то и дело выбирался из яранги, оглядывал спокойно спящее стойбище, пустую долину, молчаливый перевал, где притаилась засада, и тревожно прислушивался, ожидая выстрелов. Солнце еще не выходило из-за гор, но его лучи позолотили вдали молчаливую вершину с “каменным чемоданом”.

Так я и промаялся все утро в ожидании надвигающихся событий.

Когда стойбище стало просыпаться, из яранги Экельхута вышел Рыжий Чукча с котомкой и винчестером за плечами. Широким шагом он проследовал мимо яранги Тальвавтына в сторону сопки с золотившимися скалами на вершине. Он заметил меня, и на его самодовольном лице мелькнула торжествующая усмешка. Видно, он отправился встречать свой вертолет. Меня охватила страшная тревога. Рыжий мог исполнить свою угрозу, настигнуть наш табун на вертолете и погубить моих товарищей.

Теперь я жалел, что не взял оружия и не мог нанести решающий удар. Рыжий уходил все дальше и дальше к сопке с “каменным чемоданом”. Сжимая кулаки, я смотрел ему вслед. Один план фантастичнее другого возникал в разгоряченном воображении. Мне хотелось отбросить к чертям всю дипломатию, похитить у Тальвавтына винчестер и догнать предателя на пути к пристани воздушных пиратов. Я поспешил в ярангу.

Но Тальвавтын уже проснулся, а старуха собирала чайный столик к утреннему чаепитию.

— Рыжий пошел на каменную сопку свою железную птицу встречать, — тревожно сказал я, — как будешь без него совет старшин собирать?

— Рыжий — чужой человек, — спокойно ответил старик, — пусть идет куда хочет, сами решать свои дела будем.

Тальвавтын позвал старуху и велел готовить ярангу к Большому совету. Наскоро закончив чаепитие, он вышел из шатра и пошел к Экельхуту. Старуха принялась устилать огромную ярангу белыми оленьими шкурами.

Тревога не покидала меня. Я вышел на волю. Вид стойбища преобразился. Во всех направлениях сновали нарочные, извещая о предстоящем Большом совете. Яранги курились синими дымками — старшины спешили закончить утренний чай. Мне ничего не оставалось, как принять сражение…

Вернулся Тальвавтын хмурый и сосредоточенный. Мы вошли с ним в ярангу, и он пригласил меня сесть с ним на шкуру пестрого оленя, на почетное место под громадным балдахином откинутого полога.

— Упрямый стал Экельхут, старый, не понимает, как жить надо… — проговорил Тальвавтын, закуривая трубку.

Старуха тем временем сложила круг из крупных голышей, ограждая очаг. По старинному поверью, это препятствовало проникновению в ярангу злых духов.

Поодиночке стали входить старшины. Лица их мне были знакомы. Молчаливо и важно они усаживались на шкурах, вытаскивали длинные трубки и закуривали, высекая огнивами блестящие искры. Скоро шатер заполнился суровыми, загорелыми людьми.

Невольно я вспомнил тот — первый совет, безжалостно решивший нашу участь. Холодок пробежал по спине. Двадцать сумрачных людей сидели передо мной загадочные, как сфинксы…

Тальвавтын нетерпеливо оглядывал своих сподвижников. Экельхута среди них не было.

Прошло еще некоторое время. Все сидели спокойно, покуривая свои трубки. Наконец рэтэм заколебался, и в ярангу вошел Экельхут в замшевой камлейке, изукрашенной белой бахромой. Он держал почерневший от времени бубен. Экельхут прошел мимо почетного места и сел рядом с Вельвелем, напротив нашего балдахина. Лицо его, иссеченное морщинами, неподвижное и высокомерное, напоминало маску.

Первый заговорил Тальвавтын. Говорил он долго, с воодушевлением, очень быстро. И мне удалось уловить лишь общий смысл его экспансивной речи.

Король Анадырских гор сказал, что настали новые времена и в Пустолежащей земле скоро негде будет укрыться последним эрмэчынам[15] и шаманам. Он говорил, что долго думал, какой путь должны избрать люди Пустолежащей земли. Сейчас надо торговать с русскими — оставить тропу распрей и свернуть на мирный путь торговых сношений.

И если удастся завязать торговлю, то новые порядки, которые так не нравятся эрмэчыпам и шаманам, установленные вокруг Пустолежащей земли, долго не придут сюда — пока будут у людей Пустолежащей земли лишние олени, которых можно продавать “людям, копающим золото”.

— Удивительно, — продолжал Тальвавтын, — что некоторые не понимают всего этого, может быть, потому, что они стали слишком старыми. И предлагают снова вступить на военную тропу — принять оружие от чужих людей, которые потом захватят древнюю землю чаучу жадными руками. И эти непонимающие люди даже хотят убивать гостя, который впервые пришел мирно торговать оленей у наших эрмэчынов!

Конечно, речь Тальвавтына была куда более интереснее и ярче, чем я передаю. Слова Тальвавтына многие присутствующие воспринимали очень живо, отвечая одобрительными возгласами:

— Кайво!

— Гык[16], гык!

— Эмнобык[17]!

— Какомей[18]!..

В устах короля Анадырских гор эта “тронная речь” звучала как откровение и была по-своему логична…

Окончив свое слово, Тальвавтын опустил голову и задумался. Затем неторопливо зажег погасшую трубку и внимательно оглядел своих сподвижников, словно желая убедиться, какое впечатление произвели его слова.

Оживление царило в яранге. Видимо, жить изгоями на пустынных плоскогорьях порядком всем надоело. Только Экельхут и его сторонники оставались сумрачными.

Тальвавтын, сдвинув мохнатые брови, долю смотрел на Экельхута и наконец резко сказал:

— Говори теперь ты, Экельхут…

Все притихли, ожидая ответа старого шамана. Экельхут спокойно загасил трубку пожелтевшим от табака, узловатым пальцем и ответил:

— Шаманить надо — спрашивать духов, как жить дальше…

Экельхут стянул с себя замшевую камлейку, обнажив до пояса смуглое жилистое тело. Выколотил погасшую трубку, набил свеженарезанным черкасским табаком и закурил. Он сидел невозмутимый и сосредоточенный, глубоко втягивая дым в легкие.

Старшины застыли. Неподвижно восседал и Тальвавтын, глаза его ярко блестели.

Языки пламени освещали красноватыми бликами скуластые лица старшин, полуобнаженного Экельхута. Длинные причудливые тени колебались на полотнище рэтэма. Вся эта сцена казалась мрачным сном, напоминала жрецов перед жертвоприношением.

Экельхут взял бубен и ударил по натянутой перепонке. Сначала тихо, потом все громче и громче. И затянул протяжный напев без слов:

— Ах, яа-ка, яа-ка, яа-ка… ах, яа-ка!

Так призывал он духов, которые должны были явиться сквозь его тело. Шаман вскочил и стал бесшумно прыгать на шкурах возле очага, то вздымая бубен, то опуская его, ударяя в такт своей дикой и ритмичной пляске. Длинная темная тень металась по рэтэму, словно черное, встрепанное привидение.

Бубен звучал все громче и громче. Заунывный напев перешел в истошные вопли. Экельхут, не останавливая бешеной пляски, выхватил откуда-то из полутьмы медвежью шкуру и набросил ее на себя. Шкура была с черепом и когтями. Казалось, что у огня, неловко переваливаясь, танцует медведь, гремя когтями как кастаньетами. Удары бубна следовали один за другим все быстрее и быстрее. Протяжный напев оборвался. Плясун стонет, рычит, трясет головой, изображая медведя, застигнутого комарьем. Отчетливо слышен тонкий, навязчивый писк освирепевших насекомых, пронзительные вопли потревоженных чаёк, холодящие душу, булькающие крики ворона, голодный вой волка…

Это появляются духи и возвещают о себе разными голосами. Кажется, что кто-то кричит прямо в ухо, и я невольно хватал воздух, желая поймать пронырливого духа.

Присутствующие отвечали одобрительными возгласами, что еще более усиливало экстаз шамана. Феерическая пляска и дикий хаос звуков возбуждали и гипнотизировали присутствующих. Я чувствовал, что на мозг находит смутное облако, на затылок давит какая-то тяжесть. Смутные видения вились вокруг очага.

Мелькнула спасительная мысль: “Экельхут великий артист, обладающий гипнотической силой и даром чревовещания. Надо собрать всю волю и не поддаваться его влиянию…”

Полуголое тело шамана блестело от пота, на губах выступила пена. Танцор казался полубезумным. И вдруг он повалился на шкуры замертво.

Я впервые видел настоящее шаманское действо и подумал, что человек, как говорится, “откинул лапти”. Но тут замшевый полог над нами зашевелился и с шуршанием опустился. Мы с Тальвавтыном очутились в темноте. Какие-то люди внесли в полог недвижное тело шамана и опустили на шкуры.

В полог вползали старшины и скоро набились в него битком. Стало душно. Тальвавтын взял бубен и начал бить редкими, негромкими ударами. Потом я узнал, что так кончалось настоящее шаманское действие. Экельхут “смотрел внутрь” — “разговаривал с духами”.

С четверть часа он неподвижно и безмолвно лежал на шкурах, а Тальвавтын размеренно бил и бил в бубен. Внезапно Экельхут вскочил, выхватил у Тальвавтына бубен и, громко ударяя, запел дико и заунывно.

Старшины притихли, словно ожидая чего-то. Полог вдруг поднялся, как занавес в театре, бубен смолк и Экельхут заговорил быстро, но довольно разборчиво:

— Духи говорят: торговать с мериканами надо, пушнину им давать, винчестеры, много патронов брать. Русских в Пустолежащую землю не пускать, не торговать с таньгами. Плохие люди они — эрмэчынов, шаманов гоняют, жить настоящим чаучу не дают…

Экельхут перевел дух и хрипло продолжал:

— И еще говорят духи: надо мериканов с железной птицы принимать как гостей — они верные друзья эрмэчынам, а русского, что к нам в стойбище пришел, убивать надо, живот разрезать и внутренности в жертву духам на сендуке бросать!

Экельхут замолк. И тут все явственно услышали далекий, непрекращающийся гул самолета.

— Слышите?! — приподнялся на локтях шаман. — Железная птица! Вот они, близко — летят к нам,

Тальвавтын сидел бледный, нахмуренный, как туча. В яранге наступила зловещая тишина. Где-то вдали непрестанно гудел самолет. Экельхут встал и пошел, шатаясь, к своему месту рядом с Вельвелем, застывшим как истукан. Костер освещал бесстрастные, непроницаемые лица старшин.

Все взоры обратились к Тальвавтыну.

— Слушай, безумный старик, — грозно воскликнул тот, — упрямая, твердая голова! Много тебе нашептывали злые кельчи. Гибели, крови людей Пустолежащей земли они хотят. Смотри, Экельхут!..

Тальвавтын встал во весь свой огромный рост и величественно поманил свою старуху. Та, согнувшись в три погибели, вынесла к очагу из полутьмы яранги какой-то сверток. Все с любопытством следили за движениями старухи.

— Смотрите… — громко повторил Тальвавтын.

Он неторопливо развернул сверток и, склонившись, положил у моих ног кипу чего-то яркого и блестящего…

Что это?!

На пестрой оленьей шкуре передо мной лежал аккуратно сложенный расшитый кафтан с малиновыми отворотами, эполеты, отливающие золотом, кортик в блестящих ножнах с ручкой, инкрустированной золотом, большие медали на ярких шелковых лентах, а сверху этой блестящей мишуры красовалось… костяное ожерелье Чаидары!

Даже Экельхут опешил и недоумевающе смотрел то на Тальвавтына, то на старинные реликвии чукотских ерымов.

— Вот главные знаки наших ерымов! — торжественно провозгласил Тальвавтын. — Вадим! Я даю тебе эти знаки. Теперь тебе будут подчиняться все стойбища Пустолежащей земли. Отныне ты будешь посредником в нашей торговле и сношениях с русскими. Мы подарим тебе самый большой табун и четырех самых красивых девушек нашей земли. Возьми их в жены. Пусть Геутваль будет первой твоей женой. Когда отведешь купленный табун на Омолон, возвращайся, живи и кочуй всегда с нами.

— Го-ок! — изумился кто-то из старшин неожиданному повороту дела. — Никогда не слышал сразу так много интересного!

— Прими эти знаки власти, будь нашим ерымом, “близким человеком”. И злые духи, — насмешливо прищурился старик, — потеряют твой след, не смогут просить твоей крови. Вэипп не согласился когда-то быть нашим ерымом, потому что воевал с русскими начальниками, — ты с ними в дружбе и будешь достойным ерымом.

Экельхут едва сдерживал бешенство, желваки на скулах перекатывались. Он скрипнул зубами. Я был потрясен и растерянно оглядывал реликвии, покоившиеся у моих ног.

Что я мог ответить на фантастическое предложение Тальвавтына? Когда-то ерымы обладали неограниченной властью, и в этой роли, опираясь на поддержку Тальвавтына, я мог предотвратить мятеж эрмэчынов и шаманов в Пустолежащей земле, спасти своих товарищей. Но и принять архаическое звание, почти монархическую власть я не мог, не предавая своих убеждений.

“Нет, принять эти побрякушки нельзя, даже во имя жизни друзей…”

Старшины, Тальвавтын, Экельхут ждали моего ответа с нетерпением. И я решился.

— Спасибо, Тальвавтын, за уважение и почет… Я не могу быть вашим ерымом! Не хочу, потому что я и мои товарищи там, далеко отсюда, не признаем власти эрмэчынов и шаманов, боремся с ними там, где они еще остались. Но я согласен быть посредником в торговле с русскими. Потому что это нужно сейчас и нам и вам. Если хочешь, я отвезу ваши бесценные реликвии в большой город на берегу моря и сдам в музей, чтобы люди видели, какие важные вещи имели чукотские ерымы. Там очень довольны будут твоим подарком и пришлют тебе ответный дар.

Речь свою я произнес по-чукотски, и она была куда более пространна, чем я передаю ее по-русски. Ведь я довольно плохо владел чукотским языком, мне приходилось употреблять много окольных оборотов. Но смысл ее отлично поняли все присутствующие.

Тальвавтын насупился и покачал головой. Он сделал все, что было в его силах, чтобы спасти меня, а я отказывался от его помощи. Экельхут едва мог скрыть торжество.

— И еще хочу сказать, — добавил я, — эрмэчынов Пустолежащей земли никто не будет трогать, если мирно торговать оленями будете. Но если с оружием в руках эрмэчыны и шаманы пойдут против Советской власти, оленей у них обязательно отберут!

Заключительное слово мое пришлось многим совсем не по вкусу.

Экельхут запальчиво крикнул:

— Правильно говорят духи, убивать его надо!

В настороженной тишине его голос прозвучал зло и решительно.

В эту минуту где-то вдали поднялась отчаянная стрельба, как будто целая рота палила беглым огнем, вступая в долину.

Стрельба не утихала и разгоралась пуще и пуще. Иногда бухали взрывы, и грозное эхо перекатывалось в горах.

— Пушки? Откуда?!

Потом ахнул взрыв словно взорвалась фугасная бомба. Горы откликнулись раскатистым рокотом.

Все это было так неожиданно, что люди, находящиеся в яранге, словно окаменели. Сначала я подумал, что стреляют на перевале и что Костя попал в губительную засаду. Но выстрелы были так часты, а взрывы столь внушительны! Такой шум не могла поднять горстка людей, спрятавшаяся в засаде.

Тальвавтын сидел неподвижно, закрыв глаза. Я окликнул его и спросил, где стреляют.

Старик взмахнул ладонью, показывая на юг, в сторону сопки с “каменным чемоданом”…

На лице Экельхута застыла гримаса. Склонив голову набок, он тревожно к чему-то прислушивался. И вдруг по стойбищу пронесся пронзительный крик:

— Идут, идут! Таньги идут!

Экельхут хрипло выругался и выхватил у остолбеневшего Вельвеля винчестер.

Полотнище входа откинулось, в ярангу влетел, задыхаясь, молодой чукча с длинноствольной винтовкой в руках.

— Вадим! — дико заорал юноша.

Дальше все происходило как в полусне.

Экельхут поднял винчестер, и я увидел, точно сквозь увеличительное стекло, черный беспощадный зрачок дула. Зрачок ходил ходуном и никак не мог остановиться — руки Экельхута дрожали.

И снова мелькнула как молния мысль: “Почему не взял оружия, хоть пистолет?!” Я прощался с жизнью. Страха почему-то не было.

И в это время… сбоку оглушительно прогремело. С глухим стоном шаман повалился набок, выронив винчестер. Сталь магазина звякнула о камни очага.

Костер вспыхнул.

Передо мной, точно в сказке, стоял взволнованный, возбужденный и растерянный Тынетэгин, сжимая дымящуюся длинноствольную винтовку.,

ИЗБАВЛЕНИЕ

Я не верил глазам. Молодой чукча, ворвавшийся в ярангу, был действительно Тынетэгин, живой и невредимый. Он спас меня от верной гибели.

Сраженный Экельхут молчаливо лежал на белой шкуре у очага. Вокруг застыли с побелевшими лицами старшины. Все так же неподвижно сидел, опустив голову, Тальвавтын.

Выстрел Тынетэгина ошеломил всех.

— Наши пришли… — проговорил юноша сдавленным от волнения голосом. — Хорошо, жив ты, Вадим…

— Где Костя?!

— Там, — махнул Тынетэгин на юг, — на сопке с каменной вершиной.

— Ого!

Снаружи послышался топот бегущих людей. В ярангу, задыхаясь, протискивались один за другим люди в телогрейках и резиновых сапогах.

— Кто стрелял?! — грозно спросил по-чукотски высокий голубоглазый человек с удивительно знакомым лицом.

И вдруг я узнал его.

— Полковник?! Как вы здесь очутились?

Это был тот молодцеватый полковник, который предостерегал нас на совещании в Певеке…

— Так же, как и вы, Вадим, — улыбаясь ответил он, — по делам.

— Ну и вовремя же вы подоспели! Если бы не Тынетэгин, Экельхут отправил бы меня кочевать к “верхним людям”.

— Видно, под счастливой звездой вы родились, Вадим. Успел выстрелить первым? — спросил Тынетэгина полковник.

Юноша испуганно кивнул:

— Никогда в людей не стрелял…

— Правильно сделал — плохой человек Экельхут!

Весь этот разговор происходил по-чукотски, и сидящие в яранге понимали, о чем говорят.

— А где Рыжий? — вдруг спохватился полковник.

— Вы его знаете?! — удивился я.

— Давно ищем. Из Воег от нас ушел. Проворный, гад…

— На сопку с каменной вершиной утром ушел — свой вертолет встречать.

— Опять улизнул… — зло процедил полковник.

— Перестрелку слыхали? — тревожно спросил я. — Где-то там стреляли…

Полковник снял шапку и сказал по-русски:

— Да-а, не повезло вашему другу. Ведь он с Ильей пошел на сопку захватить оружие и патроны. Тынетэгина к вам на выручку послал. Неподалеку встретили — у самого стойбища в кустах притаился.

— Неужели, гады, убили Костю! — воскликнул я.

— Ваш товарищ — сорвиголова, видно, крепко столкнулся с непрошеными гостями.

— Сколько у вас людей, полковник?

— Да вот они все — пятеро нас в оперативной группе, — с мужественной иронией усмехнулся он, — прошу любить и жаловать: представители окружных организаций — милиция, комсомол, окружком, окрисполком…

— Скорее на сопку! Если бежать — через час там будем.

Полковник грустно покачал головой.

— Поздно… улетели, мерзавцы. А нам дело срочное тут сделать надо. Но, впрочем… Гемелькот! — обратился он к одному из своих сотоварищей. — С Вадимом пойдешь как представитель милиции.

— Есть! — по-военному отчеканил смуглолицый молодой чукча, выступив вперед.

— Извините, сам не могу — служба, — тихо сказал полковник, — окрисполком вынес решение изъять лишнее оружие в кулацких стойбищах внутренней Чукотки. Пока сбегаете на сопку, разговаривать будем. А операцию начнем, когда вернетесь…

Невольно я подумал, что для такой операции в стойбище Тальвавтына у полковника слишком мало людей.

— Ну, Тальвавтын, принимай гостей из Анадыря, — громко сказал я, — а мы пошли на сопку с каменной вершиной — Костю искать.

— Возьми мой винчестер, метко бьет. — вдруг сказал Тальвавтын, — может, Рыжего встретишь.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я. Полковник не мог скрыть удивления.

— Какомей! — оторопев, воскликнул он. — Вы что же, друзья с королем Анадырских гор?

— Вылечил я его, — умная голова. Потом все расскажу… Мы быстро собрались в поход и втроем — Тынетэгин, Гемелькот и я — устремились к синеющей вдали сопке с “каменным чемоданом”. Страшная тревога гнала нас. Мы бежали напрямик, не обращая внимания на торфяные бугры и болота, вброд пересекали бесчисленные рукава горной речки. Горячая вера в счастливый исход спасательной экспедиции несла нас на крыльях. Но горькая действительность скоро вернула нас на землю. В притаившейся долине повисла зловещая тишина. Молчаливая вершина с “каменным чемоданом” курилась дымками, словно вулкан после извержения.

— Ягель там горит… — тихо сказал Тынетэгин.

— Скорее, друзья!

Мы понеслись сломя голову, перепрыгивая кочки. И вдруг Тынетэгин закричал:

— Смотри, Вадим, люди идут!

По зеленой речной террасе быстро двигались навстречу две черноватые фигурки.

Неужто Рыжий возвращается в стойбище с прилетевшим своим начальством? А что они сделали с Костей?!

Бежим с винтовками наперевес, точно в атаку.

— Что за наваждение!

Люди повторяют наши движения и несутся навстречу с ружьями в руках.

— Мираж?

Но их только двое. И вдруг Тынетэгин заорал:

— Наши бегут!

Теперь и я узнаю знакомые очертания фигур. Костя, размахивая винтовкой, что-то кричит. Но ветер относит голос. Разом подымаем винтовки и стреляем вверх. Друзья отвечают приветственным залпом. Бурная радость заполняет душу.

Гемелькот в изумлении рассматривает бегущих навстречу людей. Друзей трудно узнать. Впереди тигровыми скачками несется Костя с черным, как у негра, лицом, с опаленными волосами. Одежда на нем тоже опалена. Перевязанная рука болтается на ремне, перекинутом через плечо. Алое пятно крови пропитало повязку.

Не лучше вид и у Ильи. Все лицо в саже и копоти, точно у трубочиста. Одежда изорвана. От платка, покрывающего голову, остались обгоревшие лохмотья. Оба они сейчас похожи на танкистов, выбравшихся из горящего танка.

— Наконец-то, пропавшие души!

Обнимаемся, вопим что-то несусветное, хохочем. Гемелькот с удивлением разглядывает совершенно прокопченных Костю и Илью.

— Вовремя подоспели? — спрашивает меня Костя, небрежно поправляя ворот обгоревшей штормовки.

— Порядок, Костя! Тынетэгин Экельхута подстрелил — от верной пули меня спас! А вы откуда свалились, обугленные, как черти?

— Из боя вышли! — торжественно изрек Костя.

— А Рыжий где? Патроны, винчестеры?

— Взорвали к чертовой бабушке! — блеснул он ослепительной улыбкой. — Сейчас расскажем все по порядку.

Исцарапанной рукой Костя достал трубку. Гемелькот выхватил из-за пазухи кисет, ловко набил и зажег Костин запальник. Мы уселись прямо на кочки, положив у ног винтовки.

— Постой, — спохватился Костя, — а Тальвавтын, старшины где?

— В стойбище, разговаривают с полковником.

— Каким еще полковником? — растерялся Костя.

— Ну, помнишь с тем, что тогда был в Певеке? В стойбище сегодня пожаловал с оперативной группой.

— Чудеса!

Приятель выпустил из трубки синие кольца дыма — изгибаясь, они медленно поплыли в притихшем воздухе.

— Мне и невдомек было, — начал свой рассказ Костя, — какая чехарда у вас с Тальвавтыном происходит. Но контрольный срок подходил к концу, и я стал подумывать о походе. Геутваль твоя мне проходу не давала — звала скорее идти тебя искать. Но уговор дороже денег, я честно ждал контрольного срока! Геутваль не находила себе места и каждый день тащила на перевал и смотрела, смотрела на молчаливые вершины Пустолежащей земли. Любит она тебя, Вадим, крепко. Мне тоже трудно было ждать контрольного срока. Как подумаешь, что вы с Ильей в капкан попали, — ноги сами бежали на перевал. Вскарабкаемся на седловину и смотрим, ждем вас, а у нее слезы в глазах. Вокруг сопки да пустое небо. Девчонка из себя выходит. Злится на меня. “Плохой ты друг Вадиму”, говорит.

Приходило ли тебе в голову, Вадим, что так может любить не каждый человек? Сердце у нее горячее, верное.

— Дальше, дальше, знаю я…

— Не знаешь ты ничего! — рассердился Костя. — Твоя Мария в подметки ей не годится. Уж будь покоен — Геутваль каждый бы день тебе писала, с любого конца света.

— Костя!

— Все! Хватит, не буду, — поднял он руку с трубкой. — Сдаюсь, “все хорошо, прекрасная Мария”!

В общем, однажды, когда мы переругивались с Геутваль на перевале, на соседней сопке появился Илья. Взлохмаченный, с воспаленными глазами, потный, в стоптанных ичигах, измотанный вконец.

Бормочет спекшимися губами:

“Живо… бегать надо, вниз в долину, Вадим велел: табун скорее дальше гонять… Экельхут, Рыжий отнимать хотят…”

Все рассказал Илья: и о вертолете чужом, и о рыжем предателе, и о твоей дружбе с Тальвавтыном, и раздорах старика с Экельхутом.

Приказ есть приказ. Вмиг спустились с перевала, в два счета сняли яранги, собрали табун и погнали по курсу, уходя от погони. Не хотела Геутваль отступать, да и я не прочь был засаду хорошенькую па перевале устроить. Но Илья твердил, что Рыжий хитрый, с большой погоней придет — не отбиться. Надо табун прежде спасать.

Ну и гнали мы оленей! Впереди Гырюлькай с женщинами и грузом на нартах — дорогу показывают, потом табун бежит, а позади мы четверо с целой винтовочной батареей — в арьергарде. Двое суток как проклятые шпарили, не останавливаясь, далеко угнали табун.

Лагерь поставили в широкой долине, словно приподнятой на ладони. Зелени уйма, воды полным полно — речки тихие, глубокие, как в тундре. Откуда только Гырюлькай такую долину выкопал! Точно для комариной поры создана!

Поставили яранги, и тут главная баталия началась с Геутваль. Налетела как рысь, взъерошилась: “Пойду с вами Вадима спасать!” Едва уговорили остаться с Гырюлькаем и женщинами — табун беречь. Илью послушалась, сказал он: “Так Вадим велел: мужчинам на выручку к нему идти, а Геутваль и Гырюлькаю табун беречь”.

Побледнела, губы искусала, но послушалась. Сказала: “Метко стреляю, умру, а табун не отдам”. Мне заявила, что, если без тебя вернусь, совсем чужим человеком буду и никогда, всю жизнь она не простит мне, что ее с собой не брал!

Все это она выпалила единым духом, сверкнула глазищами, взяла винчестер, сумку с патронами и ушла к табуну, даже не попрощалась.

Костя грустно опустил свою опаленную голову и притих.

— Кремневая девчонка… — вздохнул он. — Такая до конца за тобой пойдет! В тот же день, — продолжал он, — мы с Ильей и Тынетэгином ушли выручать тебя. Илья думал, что преследователи, вероятно, будут “делать ловушку на перевалах”, и надо хитрить. Вот тогда я и вспомнил Багратиона. Помнишь, книжку о нем читали? И придумал фланговый марш!

Мы с Ильей должны были ударить по складу патронов на сопке — там нас никто не ожидал, — а Тынетэгин в это время должен обойти стойбище с востока и в суматохе пробиваться к тебе на выручку. После разгрома склада мы должны были соединиться в стойбище Тальвавтына.

У нас оставалось чертовски мало времени. Надо было поспеть на сопку до прилета чужого вертолета. Илья рассказал, когда он пожалует. Оставалось всего двое суток. Это неимоверно мало! Видно, на роду нам с тобой написано встревать в разные авантюры. Но фланговый марш к сопке избавлял нас от возможной засады по пути и — главное — позволял влепить сногсшибательный багратионовский удар…

— Ну и ну, Костя, и фантазер же ты…

— У тебя учусь, — усмехнулся приятель. — Наконец-то дорвался до настоящего дела!

Как мы одолели этот путь в двое суток — не понимаю. Особенно трудно было Илье — ведь он совершил этот крестный путь дважды. Старик неутомимо шел впереди и вел нас точно по курсу, словно у него в голове был спрятан магнит.

Мы вышли чуть правее сопки с “каменным чемоданом”, благополучно миновав засады. Когда увидели ее голубой шатер, расстались с Тынетэгином. Он пошел обходить стойбище с востока. А мы помчались с Ильей к заветной сопке. Наступало утро, и надо было поспеть вовремя…

Ох и устали мы — едва волочили ноги. Стали подыматься по крутому склону сопки, тут и потеряли последние силы. Решили передохнуть. Расположились среди валунов и — черт нас усыпил! — моментально заснули.

Ты ведь знаешь, как я сплю — пушкой не разбудишь. А Илья спал чутко, как охотник. Он нас и выручил.

Проснулся я от толчков. Кто-то трясет меня, что-то кричит в ухо. А я не пойму, где я, что со мной.

“Проснись, проснись, железная птица летит!”

Оглушительный рев мотора привел меня в чувство. Над нами, как хищная птица, неслась странная машина. Окрашенная в белесый цвет, с разводами по бортам. Без опознавательных знаков, вместо колес — какие-то полозья. В общем, чужая машина. Пронеслась над нами и скрылась за гребнем скальной вершины.

И тут я понял: прозевали — сядет эта чертова штука на вершину прежде нас!

Ох и ругался я, колотил себя по башке, неудобно даже вспоминать…

— Представляю себе, — рассмеялся я, глядя на разгоряченное лицо приятеля.

— И вдруг рев мотора стих — села, стерва! Представляешь? Глубокое молчание кругом, раздолье гор, долины, залитые солнцем… А мы проспали жар-птицу! Просто всему конец, нитка оборвалась, и нет дальше хода…

— Смотри, Рыжий бежит! — толкает меня в бок Илья.

Глянул я и обомлел. Ползет, гад, спешит к своему вертолету, ничего кругом не замечает. Уже к скалам “каменного чемодана” подбирается.

Тут я поспешил, не сдержал руки. Надо бы подождать, когда на скалы выползет. Поднял винчестер и — бац! — выстрелил.

Ну и псих оказался Рыжий. Завопил благим матом, подпрыгнул на метр и упал за глыбу.

Я вскочил. Илья кричит: хоронись! Куда там, несусь сломя голову вверх по склону. Уж очень хотелось Рыжего перехватить.

И вдруг впереди грохнул выстрел. Струя теплого воздуха пронеслась у виска — и кепку мою снесло, точно ветром.

“Гад! Метко стреляет, чисто сработано…”

Я упал за каменную плиту, прижался к земле. Рыжий выскочил из-за своего валуна и понесся вверх, прыгая, как заяц.

Грянула винтовка Ильи, Рыжий одновременно юркнул за глыбу.

“Расторопный парень!”

Я выстрелил и вдребезги разбил гребень валуна, где торчала котомка Рыжего. Пуля жикнула рикошетом.

“Враки! Не уйдешь…”

Надеясь на Илью, я помчался вверх по склону. Выстрел Рыжего опять прижал к земле. Укрытия не было, и я понимал, что следующей пулей он прикончит меня, как куропатку. И я расстанусь с этим миром на веки вечные.

Но Илья не зевал и не давал высунуться ему, посылая пулю за пулей в гребень валуна. Мне удалось отползти за плиту песчаника.

“Надежное укрытие! Сейчас я сведу с тобой счеты!”

Теперь я был осторожнее. Целиться из-за высокой глыбы мне было неудобно. И Рыжий это заметил.

Он пошел на риск. Обстрелял Илью и сделал стремительную перебежку к подножию “каменного чемодана”. Рыжий занял отличную позицию. У подножия каменной стены валялось множество глыб, сорвавшихся сверху, и он мог долго обороняться там. Но главное — в руках у него очутилась господствующая высота.

Теперь взять его было труднее. Он сразу смекнул, в чем дело, и, постреливая, перебегал от укрытия к укрытию, продвигался к месту, где скала выступала углом, сворачивая к ступеням Кивающего Головой. Видно, Рыжий отлично знал этот ход на вершину и понимал, что там лежит единственный путь к спасению.

Но в эту минуту замолкший вертолет снова затарахтел наверху мотором. Это встревожило Рыжего, и он помчался как ветер к спасительному выступу. Я выскочил из-за своего укрытия и ринулся к подножию скалы. Мой внезапный бросок помешал Илье укокошить Рыжего, и тот, сжавшись, юркнул за каменный выступ.

Я представил себе, как рыжий плут скачет галопом вверх по ступеням, не опасаясь выстрелов (каменный выступ скрывал от нас ступени).

Взмахнув винтовкой, я бросился вперед. Задыхаясь, выскочил к ступеням. Действительно, Рыжий улепетывал вверх и достиг уже половины пути — от кромки скалистой вершины его отделяло метров двести, не больше.

С ходу я пальнул. Смелость Рыжего не прошла ему даром. Он словно споткнулся о невидимый порог и упал на широкую каменную ступень, край которой скрыл его от моих глаз.

Не дожидаясь Ильи, пригнувшись, я прыгал вверх по ступеням. Но Рыжий ответил метким выстрелом, и я почувствовал, как пуля ударила в котомку на спине. Но, к счастью, Илья вышел к каменному выступу и не давал Рыжему высунуть дуло.

Наверху ритмично работал мотор, раскручивая винт вертолета вполсилы, словно ожидая пассажира. Я открыл стрельбу, Илья перебежал и залег у кромки первой ступени. Стрелять нам снизу вверх, укрываясь за довольно высокими ступенями, было неудобно. И Рыжий воспользовался этим.

После беглого огня он вскочил и, не обращая внимания на наши выстрелы, хромая, помчался вверх.

“Что он, белены объелся?” — подумал я. Меня разбирал нервный смех, и я плохо целился. Рыжий с торжествующим воплем перемахнул через кромку вершины и скрылся из глаз.

“Ушел, собака!”

Я вскочил и, не обращая внимания на предостерегающие крики Ильи, побежал вверх по гигантской лестнице. Меня гнало какое-то дьявольское возбуждение. Позади я слышал выстрелы Ильи — он обстреливал кромку вершины, прикрывая мою безумную атаку.

“Труби атаку, эскадрон!” — почему-то орал я во всю глотку и быстро подвигался к вершине, не ощущая ни страха, ни усталости. Вспомнил Кивающего Головой, который штурмовал эти же ступени триста лет назад. А его воины и “подмышечные” осыпали стрелами роковую кромку, не давая высунуться корякским воинам. Теперь Илья тоже был моим “подмышечным”.

Вмиг я очутился на вершине. Рыжий шпарил к вертолету по ровной мелкокаменистой поверхности, словно преодолевая стометровку на стадионе. Раненая нога мешала ему бежать, и он продвигался довольно медленно.

Вертолет стоял неподалеку от груды ящиков, накрытых брезентом. Тут же валялись какие-то железные бочки. Вертолет словно подпрыгивал от возбуждения на своих полозьях, ожидая Рыжего.

На бегу я перезарядил винчестер и открыл бешеный огонь. Пули то и дело взметывали столбики пыли у ног Рыжего. Но беглец не отвечал на мои выстрелы: из последних сил рвался к спасительному вертолету.

Я переборщил — взял крупную мушку, и пули, видимо, угодили в фюзеляж. Там прибавили газ, вертолет стал медленно подниматься. В ярости Рыжий обернулся и выстрелил.

Цап-царап!

Огненный бич хлестнул по руке. Я упал на теплую землю.

Хлесткий ветер от крутящихся лопастей поднимающегося вертолета привел в сознание. Я увидел открытую дверь в фюзеляже, веревочную лестницу, свисающую вниз, и… Рыжего, вцепившегося, как кошка, в скрученные веревки. Какие-то люди в синих комбинезонах подтягивали веревочную лестницу к себе.

Рыжий рискнул прыгнуть на лестницу потому, что некуда ему было податься, вдобавок он думал, что подстрелил меня. Превозмогая острую боль, я поднял винчестер, на секунду словил Рыжего на мушку и нажал курок. Грянул выстрел.

“Получай, мистер!”

Все совершилось, как в ковбойском кинофильме. Рыжий выпустил веревочную лестницу и, вместо того чтобы лететь кверху, кувырком полетел вниз. Я увидел бандитские рожи наверху, искаженные злобой. Бросив лестницу, они схватились за винтовки.

Я еще раз спустил курок, но выстрела не последовало — Рыжий получил мою последнюю пулю…

“Все, конец!”

Я лежал перед ними, точно на тарелке, беззащитный, как младенец: Неутешительные мысли проносились в сознании…

И тут, заглушая рев мотора, бухнул громобой Ильи. Трещины побежали по стеклу прозрачной летной кабины вертолета. Сквозь желтоватое стекло, словно во сне, я увидел оседающее на кресло, обмякшее тело второго пилота.

Вертолет тряхнуло, накренившись, он косо понесся к краю пропасти. Промелькнула вздыбленная дверь, скрюченные фигуры в синих комбинезонах, барахтающиеся в полутьме фюзеляжа…

Илья сделал свой королевский выстрел!

Почти у самого склона сопки вертолет выровнялся и, косо прочертив воздух, стремглав понесся на восток, наполняя долину адским грохотом…

Вот и все! — закончил Костя свой необычайный рассказ, поправляя окровавленную повязку.

— Давай перевяжем… — предложил я ему.

— Плевать! В стойбище перевяжемся, я тебе в аптечку йод положил.

— А патроны? — спросил Тынетэгин.

— Очень боялись, — ответил Костя, — что гады спохватятся и вернутся со своим вертолетом. Побежали к брезенту. А там полно цинковых ящиков, набитых винчестерными патронами. Да еще несколько длинных деревянных ящиков. Прикладами сбили крышки, а там винчестеры в промасленной бумаге. И на каждом стволе клеймо — представляешь! — этого гада. Новехонькие!

А рядом три бочки с горючим лежат — видно, не успели весь бензин выгрузить: испугались выстрелов. Недолго думая подкатили бочки, сбили прикладами гайки, облили бензином весь груз да еще в гущу ящиков запихали одну бочку с бензином, из третьей пролили целую дорожку к ступеням Кивающего Головой и подожгли.

Ну и полыхнуло! Едва ноги унесли. Патроны рвутся, тарахтят, как тысячи дьяволов, такая стрельба — ужас! Пули свистят во всех направлениях… А потом бочка с бензином как ахнет! Скалы посыпались. Копоть всю вершину заволокла. Бриопоген[19], земля кругом горят, едва потушили куртками!

— А Рыжий?

— Там, наверху… Последняя моя пуля сердце ему прошила. Обгорел, как головешка.

Костя замолк. Молчаливо сидели и мы, покуривая трубки.

— Хорошо воевали, — удовлетворенно погладил свой длинноствольный громобой Илья, — сильно чужую железную птицу пугали…

ДИКОЕ СЕРДЦЕ

— Скорее в стойбище надо бежать, — спохватился Гемелькот, — полковник беспокоится: наши выстрелы слышал.

Действительно, приветствуя друг друга, мы дали залп неподалеку от лагеря.

Приближаясь к стойбищу, еще издали увидели большую островерхую палатку военного образца, поставленную рядом с ярангой бабушки Вааль. У палатки виднелись фигурки. Там блеснули стекла бинокля — видно, наш отряд заметили. Но странно — стойбище словно вымерло, ни один человек не вышел из яранг.

— Не пойму, что у них стряслось, — удивился Костя.

Вдруг люди у палатки зашевелились и побежали к нам навстречу.

Это были спутники полковника.

Целым отрядом вступаем в стойбище. Впереди шагает Костя в окровавленной повязке. От него не отстает Илья в развевающемся обгорелом платке. Из своей яранги выбежала бабушка Вааль.

— Какомей! — воскликнула она. — Илья живой пришел!

Полковник встретил нас у палатки. Серые глаза его смеялись.

— А-а, вояки с того света пожаловали!

Из яранги Тальвавтына высунулся Вельвель. Увидев Костю и Илью, растерялся, глаза его забегали, и он поспешно скрылся обратно.

Расспросам не было конца. Костя слово в слово повторил свой необыкновенный рассказ.

— Ну и нахальные, черти! — усмехнулся полковник. — Дали им прикурить! К награде представить вас нужно — ухлопали рыжего волка. Много бед у нас натворил. Мы без вас тут, Вадим, ультиматум предъявили…

— Ультиматум? — нахмурился я.

Полковник рассмеялся:

— Не хмурься, добрый молодец. Просто предъявили твоему Тальвавтыну решение окрисполкома и предложили в 24 часа сдать все лишнее оружие. Тальвавтын старшин у себя собрал — обсуждают ультиматум.

— А куда вы денете оружие? — поинтересовался Костя. — Здесь целый арсенал винчестеров наберется.

— Распилим… — невозмутимо ответил полковник. — Во всех стойбищах Центральной Чукотки оперативные группы сейчас принимают оружие.

— Чисто сработано! — восхитился Костя.

— Еще не сработано… — покачал головой полковник. — Ждем ответа Тальвавтына.

Теперь понятно, почему притихло стойбище, — все ждали решения короля Анадырских гор.

— Может быть, мне пойти туда? — спросил я полковника.

— Не стоит, пусть сами решают…

Всю ночь Тальвавтын совещался со своими помощниками. Яранга его дымила, как паровоз, — ультиматум обсуждали за трапезой. Мы все собрались в палатке. Бабушка Вааль угощала гостей отварной олениной, поила бульоном и чаем. Тальвавтын поручил ей ухаживать за гостями.

Я усадил старушку рядом и угощал печеньем. Полковник преподнес ей плитку армейского шоколада и совсем смутил нашу хозяйку. Робко поглядывая на гостей, она с удовольствием пила чай, закусывая невиданным лакомством.

В эту тревожную ночь мы почти не смыкали глаз. Лишь Костя и Илья, растянувшись на шкурах, спали как убитые после тяжкого похода. У палатки полковник поставил часовых…

Рано утром в палатку пришел Тальвавтын. После бессонной ночи он был бледен. Глаза глубоко запали. С олимпийским спокойствием он уселся на шкурах.

— Где Рыжий? — спросил он меня, словно не замечая Костю с забинтованной рукой.

— К “верхним людям” отправил Костя Рыжего, Илья чужую железную птицу прогнал — разбил ей стеклянный глаз. Патроны, пищу для железной птицы, потом палили…

Тальвавтын внимательно слушал и вдруг сказал:

— Хорошо делали!

Все опешили. Костя так и застыл с разинутым ртом.

— Как решили с оружием? — не вытерпел неторопливости северного разговора полковник.

— Будем отдавать тебе, как солнце на юг встанет. Не надо нам так много винтовок…

— Умная у тебя голова, — облегченно вздохнул полковник.

— А как дальше жить будем, Тальвавтын? — спросил инструктор райкома.

— Коо, — развел руками старик, — сам не знаю теперь…

— Соединяйтесь в артель — сообща оленей держать будете, а доходы делить между всеми, кто трудится…

Тальвавтын задумался. Мы с острым интересом ждали ответа короля Анадырских гор.

— Наверно, людям хорошо будет, — тихо, словно про себя, проговорил старик. — Чайвуургин[20] правильно делал, очень умный человек был: дарил людям свой табун — Чуванский колхоз из его оленей получился. А себе немного оленей оставлю, все равно скоро помирать буду…

Тут в разговор вмешался представитель окрисполкома:

— Бумага есть брать оленей у эрмэчынов, выступавших с оружием против — Советской власти.

— Эта бумага, — твердо заявил я, — к Тальвавтыну не относится…

— Оленей Экельхута, — рявкнул Костя, — забирать надо и отдавать новой артели!

— А мы с артелью, — добавил я, — заключим контракт на поставку оленей для совхозов Дальнего строительства, вмиг колхоз миллионером станет…

Так закончился исторический разговор, взволновавший нас до глубины души. Стоит ли говорить, что это было началом новой эры Пустолежащей земли? Словно темная туча ушла за горизонт, освободив ясное, чистое небо. Все почувствовали освежающее веяние ветра свободы.

Мы присутствовали при катаклизме: глыбы раздвинулись, открыв непроходимую пропасть между прошлым и настоящим. Нам посчастливилось стать свидетелями последних дней последнего “острова прошлого” на Чукотке…

Через несколько дней пришлось распрощаться с полковником и его спутниками. Наступало жаркое время, появились комары, предвещая беспокойную комариную пору. Надо спешно возвращаться к нашим друзьям: ведь они не в состоянии удержать в жару многотысячный табун.

Костина рана затянулась: бабушка Вааль все время поила Костю отваром из каких-то трав и смазывала рану медвежьим жиром. Лечение оказалось чудодейственным.

Теперь мы шагали по знакомому пути, преодолевая перевал за перевалом.

— Ну и жизнь, — ворчал Костя, — носимся туда-сюда как полоумные!

— Ноги оленевода кормят… — глубокомысленно заметил Илья, неутомимо шагавший впереди нашего маленького отряда.

На второй день пути появились бесчисленные рати комаров. Пришлось надеть накомарники. Долины погрузились в знойное марево. Мы шли, изнывая от жары, делая короткие передышки у дымокуров.

— Откуда они взялись? — удивлялся Костя. — В горах комаров не должно быть.

— Больно жарко стало, — заметил Илья.

Охватывала тревога. В такие знойные комариные дни удержать многотысячный табун невероятно трудно. Как справляются там наши друзья одни-одинешеньки?

Костя, не зная устали, часами шагал впереди отряда, проклиная невиданную в горах жару и освирепевших комаров…

Заря багрила небо, когда мы спустились в долину, откуда я ушел в стойбище Тальвавтына. Истомленные, останавливаемся у кострищ нашего лагеря. Круги из булыжников отмечают место, где стояли яранги. К этим камням прикасалась Геутваль, а тут был натянут полог, где она спала.

— Порядок! — хрипло проговорил Костя, устало опустившись на гальку, не остывшую еще от дневной жары. — Завтра настигнем табун в Приподнятой долине.

Нам удалось спокойно поспать несколько часов, потом разбудили комары. Остаток ночи шли напрямик по гребням сопок. Наверху было меньше гнуса — обвевал прохладный ветерок. Мы быстро приближались к заветной долине, где Костя и Илья оставили табун.

Возбуждение охватило даже всегда спокойного Илью. Просто удивительно, как быстро привыкает человек в северной пустыне к своему стойбищу! Солнце позолотило вершины.

— Опять жарко будет… — встревожился Илья.

— Смотри, Вадим, — махнул рукой Костя, — вон сопка с одиноким кичиляхом… там перевал в нашу долину!

Не замечая усталости, устремляемся вперед, точно на крыльях. На последний перевал поднимаемся почти бегом. Задыхаясь, выбираемся на седловину…

Диво, вот так диво!

Внизу раскинулась широченная зеленая долина, словно приподнятая к небу. Гребнистые вершины поднимались прямо из зелени, образуя отдельные миниатюрные хребетики. Мы словно забрались на крышу Чукотки. Широкие просветы открывались между хребетиками, и там, вдали, тоже нежно зеленела высокогорная равнина.

Глубокие тихие речки змеились по зеленому ложу. Там и тут блестели озера. И вся эта дивная долина, залитая светом, купалась в ослепительных лучах солнца. Видно, мы забрались на Главный водораздел, приподнятый над всем Анадырским плоскогорьем.

— Дьявольщина! — вдруг заорал Костя. — Беда, скорее!

Сбросив винчестер и котомку, он понесся вниз саженными скачками, орудуя посохом как тормозом.

И тут я увидел оленей. События разворачивались будто на арене грандиозного цирка. Громадный табун, кружившийся на плоской речной террасе, волнуясь, как море, раскручивался тугой пружиной в длинную ленту. Передние олени с разбегу кидались в широкую речку и плыли к противоположному берегу. За ними всей массой напирал табун. Издали казалось, что живая плотина перехватила реку. В воде колебался лес коричневых рогов. Река бурлила, клочья пены плыли по течению…

Что там случилось? Почему олени ушли под ветер?

В комариную пору это грозное бедствие. Обезумевшие животные, если их не завернуть, долго будут бежать против ветра, а потом растекутся в горах бесчисленными табунами.

Мы ничем уже не могли помочь беде. От перевала до переправы стада было не менее двух километров.

И вдруг я заметил бегущую фигурку. Выхватив бинокль, прильнул к окулярам.

— Геутваль!

Стройная фигурка девушки ясно вырисовывалась на зеленом фоне тундры. Она бежала наперерез обезумевшему табуну и не успела повернуть оленей.

Я знал легкость и быстроту ног Геутваль, ее никто не мог опередить в беге — любимом спорте чукотской молодежи. Но я понимал: дальше пути у Геутваль нет. Чукчи не умеют плавать — попадая в воду, они камнем идут на дно. Перед ней непреодолимая преграда — глубокая река. А за ней блестит еще широкая протока!

И вдруг (безумная девчонка!) она выскользнула из своей одежды — керкер упал к ее ногам — и ринулась в воду. Девушка не умела плавать — хлопала по воде руками, как подстреленная чайка крыльями, взметая фонтаны брызг.

Больше я ничего не видел. Сбросив походную амуницию, я понесся большими скачками вслед за Костей…

Не помню, сколько времени бежал. Видно, летел как ветер — опомнился на берегу взбаламученной, еще не успокоившейся реки. Оленей не было, не было Геутваль и Кости. На берегу, у одинокого кустика карликовой березки, сиротливо лежал помятый керкер. Отбросив бесполезный бинокль, я схватил керкер и бросился в воду.

Нерпичьи торбаса и одежда быстро намокли. Я с трудом выплыл к противоположному берегу, держа над головой комбинезон девушки. В том месте, где олени выскочили на берег, трава и кусты были примяты и смешаны с черной грязью.

Я со страхом оглянулся на реку. Темная ее вода молчаливо струилась среди пустынных берегов. И вдруг чуть поодаль, на узкой полоске илистой отмели, увидел следы маленьких босых ног…

Мигом взлетел на пригорок. Черная оленья тропа уходила напрямик к широкой протоке. Спустя несколько минут я очутился на ее берегу. Протока испугала меня шириной. Следов Геутваль не нашел. Переплыл протоку, но и здесь не нашел ее следов. Геутваль, видимо, погибла, бросившись следом за уходившим табуном. Я представил, как она плыла до тех пор, пока силы не оставили ее.

В жестокую комариную пору стадо теперь не собрать. Но думать о гибели отважной девушки было еще тяжелее. Опустив голову, я брел по следам оленей. Поднялся на песчаную террасу, развеянную ветрами. То, что увидел, я никогда не забуду.

Сверкая озерами, передо мной простиралась ярко-зеленая равнина. У подножия холма спокойно паслись наши олени. Рядом стояла Геутваль. Ее распущенные волосы развевались по ветру. Она протягивала руки к солнцу, как будто благодарила его. Девушка только что завернула оленей и спасла табун.

Ее тоненькая фигурка светилась, окутанная голубоватым, прозрачным дымом. Только теперь я заметил Костю. Опустившись на колени, он торопливо разжигал дымокуры, защищая девушку от комаров.

— Геутваль! — громко закричал я и понесся к ней, размахивая керкером.

Через минуту я сжимал ее маленькие грязные ручки.

— Жив ты?!

Она осторожно гладила мою бороду, усы и тихо смеялась. Потом юркнула в свой керкер. Мы стояли втроем на мшистой тундре, освещенные солнцем, не обращая внимания на вьющихся комаров. Геутваль взяла наши руки.

— Ой, как я вас люблю! — пылко воскликнула она.

— Обоих?! — опешил Костя.

— Да… — без колебания проговорила она. — Ты, Костя, очень храбрый, спас Вадима; Вадим тоже храбрый и очень добрый, совсем хороший. Всю жизнь вас буду любить…

— Нельзя любить обоих одинаково, чудачка!

— Нет, можно… — запальчиво ответила девушка. — Вадим невесту искать пойдет, а ты останешься со мной. А потом Вадим вернется с Марией, я встречу ее как сестру, и мы всю жизнь проживем вместе. Будем всегда любить друг друга.

— Ну и дикое сердце! — изумился Костя. — Слава богам, хоть так меня полюбишь. — И он решительно привлек ее к себе и нежно поцеловал. — Краса моя…

— Подруга… — тихо ответила девушка. Чукчи называют свою жену “моя подруга”…

Оказывается, оленей пугнул громадный медведь. Он выскочил из кустов, когда измученные комарами животные мирно кружились на речной террасе. Олени шарахнулись. Паника мгновенно охватила многотысячное стадо. Вожаки ринулись под ветер, увлекая за собой обезумевший табун.

Дежурили у табуна Гырюлькай и Геутваль. Гырюлькай вступил в единоборство с медведем, а девушка понеслась наперерез убегающему стаду и сумела завернуть его, рискуя жизнью.

Так окончилось последнее наше испытание. Целый месяц мы пасли оленей в Приподнятой долине, с честью выдержав натиск комаров. Мы по-прежнему не разлучались с Геутваль ни на минуту. Нас соединяла верная дружба, закаленная испытаниями.

И вот однажды, в ясный солнечный день, когда лёт комаров стал стихать, в небе послышался знакомый гул. Вдали мы увидели крошечный самолет, рыскавший над вершинами.

Быстро развели дымовой костер, и скоро над нами закружила знакомая машина. Самолет стремительно спикировал, заложил головоломный вираж и выбросил вымпел с алой лентой. Чудесная машина молнией пронеслась над нами. За стеклами кабины мелькнула смеющаяся небритая физиономия Сашки. Самолет с оглушительным ревом круто взмыл к небу, дружески покачал крыльями и унесся на север, как призрак.

Геутваль бросилась искать вымпел и вскоре принесла алюминиевый патрон с алой лентой. Я отвинтил крышку, развернул скрученную бумажку и громко прочел депешу:

— Ого! — восхитился Костя. — Видно, Анюй пошел в гору! Такого крутого поворота в своей судьбе я не ожидал и растерянно смотрел на приятеля.

— А Мария? Почему он ничего не пишет о Марии?

— Не пропадет твоя суженая, из-под земли достанем, — сжимая огромные кулачищи, твердо сказал Костя.

Втроем мы склонились над картой, рассматривая маршрут предстоящего похода. Верховья Большого Анюя отмечены на карте голубым пунктиром. Истоки его подбирались к Главному водоразделу и, судя по карте, лежали не так далеко от Приподнятой долины.

— Пойдем к верховьям вместе, как комариная пора кончится… — говорит Костя, — построим тебе плот и поплывешь вниз по Анюю.

— Я с тобой, Вадим, поплыву — буду варить тебе пищу, — заявила Геутваль, — нельзя одному на сейдуке кочевать.

— Ну уж нет! — рявкнул Костя. — Вадим пойдет Марию искать, ты со мной останешься. У нас с тобой целый табунище на руках.

Я погладил рассыпавшиеся волосы Геутваль. Было мучительно жаль расставаться с ней.

— Утонешь ты, с Ильей поплыву. Марию найду, к вам приеду на Омолон, навсегда…

ПЕРСТЕНЬ

— Такого еще не бывало, — ворчал Костя, разглядывая пустое пятно на карте.

С безлесного кряжа, где мы стояли, открывалась долина Анюя, стиснутая синеватыми сопками. С птичьего полета бегущий по галечному дну поток казался неподвижным. Внизу, на анюйских террасах, нежно зеленели летней хвоей лиственницы. Деревья росли вдоль широкого русла.

Давно мы не видели леса, и я жадно разглядывал в бинокль зеленеющие чащи, так красившие дикую долину. Вероятно, люди редко забредали сюда.

— Ну и дыра… — пробормотал Костя, складывая бесполезную карту. — Что там переселение народов! Монголы шли по обжитым местам.

В душе я соглашался с приятелем. Двигаться в безлюдных горах, в глубь тайги с полудикими тундровыми оленями казалось сущим безумием.

Но комариная пора благополучно окончилась, телята подросли. С Омолона к нам явилась долгожданная помощь — бригада молодых пастухов во главе с Ромулом. Теперь я мог покинуть табун и отправиться с отчетом вниз по большому Анюю, оставив оленей в надежных руках…

К верховьям Анюя мы выбрались с Костей, Ильей и Геутваль, совершив утомительный переход на вьючных оленях по каменистым гребням Главного водораздела. И вот мы разглядываем лежащую перед нами долину.

Вдруг Илья хмыкнул. У невозмутимого охотника это означало крайнюю степень удивления. Он потянулся за биноклем и прильнул к окулярам.

Я удивился. Дальнозоркий старик редко пользовался биноклем, предпочитая разглядывать дальние предметы из-под ладони.

— Тьфу, пропасть! Зачем, анафема, тут стоит? Совсем дальний место… — говорил Илья, не отрываясь от бинокля.

— Сохатого, старина, увидел, а? — усмехнулся Костя.

Он разлегся на пушистом ковре ягельников около Геутваль, с наслаждением покуривая обгорелую трубочку.

— Гык! Русская дом, однако… — растерянно моргая покрасневшими веками, сказал старик.

— Дом?!

Эвен плохо говорил по-русски и, видно, перепутал слово. Ближайшее поселение находилось в трехстах километрах ниже, почти у самого устья Анюя, и тут, в неизведанных его верховьях, не могло быть никакого дома.

— А ну, дай-ка! — взял бинокль Костя.

— Зачем не туда смотришь? Вон пестрый распадок… Видела?! Совсем густой деревья — дом маленький притаился…

— Ну и номер! Всамделишная изба стоит. Посмотри… — Костя протянул мне “цейс”.

Действительно, в глубоком боковом распадке среди вековых лиственниц приютилась крошечная бревенчатая избушка. Она стояла в укрытом месте — с реки не заметишь. Ее можно было обнаружить лишь в бинокль с высоты горного кряжа.

В сильные восьмикратные линзы я различил обтесанные бревна, темные оконца, прикрытую дверь, груду каких-то вещей на плоской крыше. Кто же поселился в этих диких местах?

— Однако, русский люди строила… — ответил на мои мысли Илья. — Ламут, юкагир, чукча в чуме, в шалаше, в яранге кочевала.

Геутваль потянулась за биноклем и с любопытством стала разглядывать невиданное жилище. Русская избушка в глубине безлюдного Анадырского края поразила нас.

Посоветовавшись, мы решили тотчас двигаться в распадок к одинокой хижине. Идти к Анюю все равно было нужно. Оленьи стада остались на попечении Ромула у Дальнего перевала. Костя и Геутваль провожали меня, я же собирался спуститься на плоту по Анюю к Нижне-Колымской крепости (так величали колымчане Нижне-Колымск), а оттуда добираться с отчетом в Магадан.

Костя считал, что избушку в этой дьявольской глуши построил недобрый человек и надо быть готовыми ко всему. Он прибавил патронов в девятизарядный магазин винчестера и заявил, что берет на себя “лобовой удар” — спуск прямо к хижине, с сопки.

— На мушку удобнее брать сверху, я у вас вроде артиллерийской батареи буду.

— Я с тобой пойду, — заявила Геутваль, — твоим “подмышечным” буду, как Илья на сопке с каменной вершиной.

— Ну и дьяволенок! — махнул рукой Костя. — Ладно, идем…

Мы с Ильей но этой диспозиции совершали обходный маневр — спускались с вьючными оленями в долину Анюя и запирали выход из распадка.

В долине мы оказались быстро. Где-то рядом, в камнях, посвистывали пищухи, у болотца, распушив синеватые перышки, наскакивали друг на друга турухтаны. Они не замечали людей.

— Кыш, кыш… совсем ум теряла, лиса ловить будет, — взмахнул посохом Илья.

Анюй, сделав излучину, вплотную прижимался к распадку, где скрывалась избушка. Река, пропуская воды недавних дождей, вздулась, взгорбилась пенными валами и несла мутные струи вровень с берегами.

Быстрота течения смутила меня. Но Илья, посмотрев на взбаламученный поток, удовлетворенно чмокнул:

— Совсем большая вода. Плот мино делать будем, быстро поедем.

Плыть по Анюю я решил вместе с Ильей. Старик предлагал связать треугольный юкагирский плот — мино. На таких плотах юкагиры благополучно спускались по неспокойным колымским рекам.

Оглушительный выстрел гулко раскатился в горах.

— Аей-и! — подскочил эвен. — Беда. Костя палила.

Бросив вьючных оленей, мы кинулись к распадку, щелкая затворами.

Опередив Илью, я мчался по мшистой террасе, перепрыгивая кочки. Проломившись сквозь лесную чащу, выбежал на опушку и увидел Костю и Геутваль. Они прыжками спускались по черной осыпи, съезжая на языках щебня.

Костя что-то кричал, показывая винчестером вниз на избушку. Она была рядом. Двумя зрачками чернели в светлых бревнах крошечные квадратные оконца, похожие на бойницы. Дверь была плотно закрыта.

Избушку поставили ловкие руки. Она напоминала маленькую бревенчатую крепость. Обитатели ее могли долго отстреливаться из своего убежища. Учитывалась каждая мелочь. Даже с тыла к этому крошечному блокгаузу по рыхлой осыпи подобраться бесшумно невозможно.

Эти немаловажные детали мгновенно слились в разгоряченном воображении в довольно правильную, как выяснилось потом, картину.

Подбежал, задыхаясь, Илья.

— Пус-то! — крикнул Костя, закидывая винтовку за спину.

Но Геутваль на всякий случай держала свой винчестер наготове. Веточки голубики и багульника густо разрослись у порога избенки, мохом поросла притолока низкой двери, он зеленел и на плоской крыше, где кучей громоздились оленьи рога, совершенно выбеленные временем.

Мы молча разглядывали мертвое жилище. Бревна, сухие, как телеграфные столбы, были вдвое толще росших поблизости лиственниц. Просто удивительно, откуда притащили сюда такие стволища.

— Эх и жаль, пи души… — разочарованно протянул Костя.

Он вытащил кисет и закурил трубочку. Пустая хижина его мало интересовала. Меня, наоборот, влекли молчаливые избушки Севера. Нередко они хранили память о таинственных полярных трагедиях.

Дверь так обросла мхом, что мы едва отворили ее. Петли из сыромяти истлели, и дверь осталась у нас в руках.

— Совсем не помнила, когда люди в дом ходила… — кивнул Илья на замшелый порог.

Полутемная горенка оказалась небольшой — метра три на четыре. Светилось небольшое окошко без рам. Видно, сюда вставляли зимой лед вместо стекол. В бревенчатых стенах прорубили квадратные бойницы на высоте человеческого роста. Избушку, несомненно, приспосабливали к длительной осаде.

В левом углу чернел полуразвалившийся камелек из прокопченных сланцевых плит. Зимой открытый очаг освещал и обогревал жилище. Теперь в обрушившийся дымоход просвечивало небо. Вдоль стены в самом теплом месте избушки помещались широкие нары, сгнившие доски осели под грудой истлевшего тряпья.

Я принялся ворошить эту кучу. Илья разгребал мусор в углу. Геутваль замерла у порога, не решаясь идти дальше. Костя, посасывая трубку, насмешливо процедил:

— Ну чего ищешь? Ясно: охотник тут жил, наколотил оленей и уплыл обратно на Колыму.

Перебирая тряпье, я нащупал вдруг какой-то длинный и твердый предмет. Пыль от трухи поднималась столбом. Чихнув, я вытащил здоровенную кость совершенно бурого цвета.

— Ого! — Костя поспешно затушил трубку. Он довольно хорошо разбирался в анатомии человека. — Большая берцовая! Вот так костище, а ну-ка встань.

Он примерил кость к моей ноге.

— Ух и детина! Ростом был метра два. И много шире тебя — посмотри, какая толстенная.

Двухметровый обитатель хижины обладал, видно, недюжинной силой.

— Это он сломал, — кивнул Костя на тяжелую скамью, переломленную надвое, точно спичка. Слом был давний…

В углу хмыкнул Илья. Он сидел на корточках, с интересом рассматривая какой-то ржавый предмет странной формы, похожий на вилку.

— Как попала сюда очень старая стрела? — качал он вихрастой головой.

Раздвоенный ржавый наконечник походил на жало змеи, был туго прикручен к обломанному древку пыльной лентой бересты. Таких стрел мне не приходилось встречать ни в одном музее.

— Где ты видел такие стрелы?

— Дедушка говорила: давние юкагирские люди ленного гуся била.

— У нас в стойбищах Пустолежащей земли такие стрелы у стариков еще остались — юкагиры им дарили, — вмешалась Геутваль.

— Правы они, — усмехнулся Костя, — слыхивал я, в тундре и чукчи били ленных гусей вильчатыми копьями еще совсем недавно, до революции: берегли дробь. Говорю же, промышленник в избушке жил, на Колыму только не вернулся.

Эвен покачал головой:

— Чукча берестой вилку не вязала, очень старый стрела…

Мы принялись опять ворошить тряпье и нашли два ребра, разбитую теменную кость, кусок полуистлевшего алого сукна, подбитого темным мехом.

Илья долго рассматривал находку, щупал расползающееся сукно, нюхал мех, думал о чем-то, кряхтел, пощипывал редкие волоски на безбородом лице.

— Однако, давно такой зверь помирала, соболь это.

— Соболь?! — Костя не смог удержать восклицания.

— Послушай, старина, это очень важно… Почему думаешь, что соболь?

— Сам щупала такой шкурка, бабушка совсем старый душегрейка показывал, рукава соболем подбита, ей родной бабушка дарила.

— Бабушка твоей бабушки?! Сколько же лет собольей душегрейке?! — удивился Костя.

Эвен долго считал по пальцам.

— Ламуты еще за Колымой кочевала, сюда не приходила, полтора, два сто лет…

— Странно, старик считает точно, — задумчиво проговорил Костя, — соболя выбили на Колыме двести лет назад.

А триста лет назад соболь был золотым руном Сибири, главной доходной статьей государевой казны, золотым эталоном торговли. В поисках новых соболиных угодий казаки и промышленники открывали в XVII веке одну за другой великие реки Сибири. За шестьдесят лет российские аргонавты прошли от Урала до берегов Тихого океана…

Обитатель хижины носил одежду из алого сукна, подбитую соболем. В этих местах это мог быть только старинный казацкий кафтан.

— Неужели мы нашли хижину с останками сибирского землепроходца?!

— Ну, Вадим, ты уж хватил… Может быть, тут и жил казак, но занимался он промыслом. Нашли мы с тобой, брат, избушку колымского зверолова.

— Звероловы, Костя, носили сермягу…

— А-ё-и! — подскочил в своем углу Илья.

Теперь он держал довольно странный предмет, похожий на маленькую булаву. На тонкое древко был насажен грушевидный костяной набалдашник величиной с луковицу. Я протер его рукавом. На пожелтевшей кости выступили глубокие борозды кольцевого орнамента. Набалдашник вырезали из мамонтовой кости, прочно насадили на древко и прикрутили ленточкой бересты таким же манером, как и двурогий наконечник стрелы.

Костя дивился, прикидывая, для чего же служила такая штуковина. Удивлялась и Геутваль.

— Еще пуще старинный стрела, — пробормотал эвен. — Томара прежде звали. Нюча на Колыму привезла. Такой тупой стрела соболь убивала, мех не портила, казну целый шкурка давала.

— Нюча? Кто это?

— Самая первый русский. В старинную пору ламуты крепко хотела бить юкагира, недруги били, а бородатые пришли, говорила: “Нюча, нюча — не надо, не надо воевать…” Так и звать русская люди стала: нюча, нюча — не надо, не надо. — В глазах эвена вспыхнули смешливые искорки.

— И давно нючи на Колыму пожаловали? — спросил Костя, проверяя познания Ильи.

Присев на корточки, старик опять принялся считать на пальцах поколения своих родичей.

— Однако, три сто лет будет…

— Вот так живая старина! Ну чем не академик! Эх, и золотая башка у тебя! — восхитился Костя. — А томара — дело ясное: нашли мы, Вадим, как ни верти, последнюю пристань старинного русского зверолова.

Спорить не хотелось. Полуночное солнце ушло за сопки. В эту пору оно не опускается за черту горизонта. Но горы заслонили свет, и в хижине стало так темно, что раскопки пришлось отложить до утра. Да и надо было отдохнуть после длинного перехода по каменистым россыпям Анадырского плоскогорья.

Бивак разбили рядом с избушкой на пестром ковре ягельников. Зажгли яркий костер из смолистых сучьев, пустили развьюченных оленей пастись на опушке. Поужинав копченой олениной, закутались в теплые спальные мешки.

Дремали лиственницы в пушистом летнем убранстве. Светлое беззвездное небо мерцало над полусонной долиной. Где-то на близком перекате глухо шумел Анюй. Я долго не мог заснуть, раздумывая о судьбе обитателя старинной избушки. Как решился одинокий скиталец построить ее у порога неведомой страны, среди воинственных горных племен?

Остатки дорогого кафтана, подбитого соболем, свидетельствовали, что здесь поселился не простой промышленник…

Крепко спалось на свежем воздухе, утром Илья едва растолкал нас. Наскоро позавтракав, мы устремились к избушке, сгорая от нетерпения.

Я читал, что археологи просеивают “культурный слой” сквозь сито в поисках мелких предметов. Костя связал арканом раму из лозняка и затянул ее тюлевым пологом. Полдня мы просеивали мусор из хижины, но нашли лишь пожелтевший костяной гребень, вырезанный из моржового бивня…

Геутваль осторожно разгребала кучу перегнившего тряпья на обвалившихся нарах. Настил был засыпан трухой из сухого мха, свалявшейся оленьей шерсти и гусиных перьев, выпотрошенных, видно, из перин и подушек. Нары оказались сломанными так, будто сверху упал на доски тяжелый груз.

Разбирая мусор на полу хижины, мы все время находили обломки самодельной мебели.

Костя полагал, что обитатель избушки, застигнутый врасплох, отбивался чем попало до последнего и был убит в дальнем углу хижины на своем ложе.

Илья поддержал Костю:

— Видела? Очень крепкий скамья: здоровый человек ломала, сильно дрался, потом тут погибала, тяжелый, однако, была, падала, полати ломала.

Пожалуй, так оно и было. Многое говорило о внезапной и трагической развязке. Имущество землепроходца нападавшие, видимо, разграбили: в хижине остались лишь случайно уцелевшие предметы.

Почти целый день ушел на раскопки. Пора было строить плот. “Ловить живую воду”, как заметил Илья. Да и Косте с Геутваль следовало возвращаться к оленьему табуну. Он головой отвечал за многотысячное стадо.

Но странно: у границы леса мы не находили сухих деревьев, подходящих для плота. Костя чертыхался.

— Не век же тут канителиться! Куда, к дьяволу, запропастился сухостой?

Лиственницы тут не хотели засыхать, пышно зеленели, пуская вверх по Анюю буйную молодую поросль. Я объяснял это потеплением арктического климата и наступлением леса на верхний пояс гор.

— Откуда казак притащил кондовые бревна для своей хибары? Может быть, триста лет назад тут росли могучие деревья? — На Севере я привык размышлять вслух.

Костя обернулся и хватил топором корявую лиственницу,

— Идиоты… бестолочь! Бродим попусту, как лешие. Разберем, Вадим, избушку — вот тебе и плот. В два счета построим, да еще какой! Бревнища-то сухие, как порох, триста лет сушились. Плыви хоть на край света!

Пронзительные вопли Ильи всполошили нас. Он махал нам платком и кричал тонким фальцетом:

— А-яи-яи-и, а-яи-ян-и… Быстро беги… Русский люди хоронила!

Старого следопыта мы нашли с Геутваль в густой поросли вейника недалеко от избушки. Согнувшись в три погибели, они рассматривали омытый дождями, покосившийся крест. Высокие травы совершенно скрывали одинокую могилу. На перекладине едва проступала надпись, вырезанная церковной вязью. Удалось разобрать лишь одно слово.

— Голубка… — громко прочел Костя. — Имя, что ли?

— Не думаю. Слово вырезано в середине строки с малой буквы.

Могильный холм, кем-то давно разрытый, сровнялся с землей. На нем пышно разрослись травы.

— Смотри: большая медведь давно копала, все украла. — Узловатыми пальцами эвен поглаживал старые царапины от когтей на основании креста.

Я принес шанцевую лопатку и наше сито. Костя срезал ножом траву, и мы вчетвером снова принялись за раскопки.

Крест устоял под натиском медвежьих лап потому, что его основание намертво врубили в колоду и щели залили свинцом. Медведь безжалостно расправился с погребением. В горизонте вечной мерзлоты мы откопали лишь лоскут старинного русского сарафана и длинные пряди русых женских волос.

— Ну и дела! — почесал затылок Костя. — Откуда бабу сюда триста лет назад занесло?

Чудилась романтическая история давних лет. Удалой казак любил эту женщину. В последней надписи он ласково назвал ее голубкой. Вместе они прошли всю Сибирь и сложили буйные головушки у подножия Главного водораздела, в ту пору не более известного русским людям, чем для нас с вами Марс или Венера.

Геутваль терпеливо просеивала грунт через тюлевое сито и вдруг обнаружила в сетке потемневшую металлическую бляху, похожую на медаль. Вылили ее, по-видимому, из сплава серебра с бронзой. На выпуклой поверхности рельефно выступал рисунок: человеко-конь — кентавр пронзал копьем дракона.

Меня поразил византийский характер изображения. Непонятно, как попала такая медаль на край света, в дебри Сибири, в могилу доблестной спутницы землепроходца?!

Долго рассматривал эвен находку.

— Совсем такой зверь люди не видела… — растерянно бормотал он.

Больше мы ничего не нашли в могиле. Перевалило далеко за полдень. Костя предложил не отдыхать — разбирать избушку и скорее вязать плот.

Не хотелось трогать историческое жилье. Но так сложились обстоятельства: ни сухостоя, ни плавника вокруг не оказалось, а терять время мы больше не могли. Полые воды Анюя пошли на убыль…

Работа спорилась. Сняв прогнившую крышу, мы принялись разбирать стены венец за венцом. Скоро образовалась груда бревен, необычайно сухих и легких.

— Эх и плот будет, как пробка, — восторгался Костя, — на крыльях полетите!

Геутваль грустно смотрела на бревна, которые должны были унести нас навсегда…

Седьмой от верха венец покоился на уровне нар. Топором я стукнул в угол сруба, у самого изголовья нар, и вдруг часть бревна отскочила, как крышка волшебного сундука, открыв выдолбленный в бревне тайник. В углублении, точно в дубовом ларце, покоился пыльный сверток бересты. Бросив топор, я поспешно извлек его.

— Эй, старина! Что там ты выудил? — спросил Костя.

— Клад нашел. Чур, на одного!

В берестяном свертке оказался длинный замшевый мешочек, похожий на рукавицу, расшитый знакомым мне узором.

— Поразительно… Посмотри, Костя, индейский кисет. Как он попал сюда?

Год назад по делам Дальнего строительства я летал на Аляску и в Номе в магазине сувениров видел точно такой же узор на изделиях юконских индейцев.

— Вот так российский землепроходец! — усмехнулся Костя. — А ну сыпь, — подставил он широкую ладонь, — покурим американского табачку.

— Черт подери! Неужто в верховья Анюя забрел американский траппер или золотоискатель с Аляски?

На Чукотке в самых глухих местах иногда находят заброшенные жилища американских контрабандистов и золотоискателей. В двадцатые годы, пользуясь отдаленностью и неустроенностью наших окраин, эмиссары американских компаний проникали на Чукотку, скупали у местного населения за бесценок пушнину, искали в чукотской земле золото.

Но кошель с индейским узором имел слишком древний вид: замша ссохлась и затвердела, местами истлела. Илья протянул свой охотничий нож, острый как бритва:

— Режь, пожалуйста… смотреть брюхо надо.

Мы столпились вокруг находки. Я разрезал огрубевшую замшу. На ладонь выскользнул массивный золотой перстень с крупным рубином. Шлифованный камень мерцал таинственным кровавым сиянием.

— Какомей! — воскликнула девушка.

— Эко диво… — прошептал Илья.

Дивный перстень был филигранной работы. Резчик вправил рубин в золотую корону, а по обручу перстня выточил тончайший орнамент: выпуклый жгут сплетенной девичьей косы. Я осторожно надел перстень на руку Геутваль и золотая коса обвилась вокруг смуглого пальца. Перстень был ей очень велик.

— Красиво… — проговорила она, поглаживая золотое кольцо.

— Хоть под венец… — сказал Костя по-русски.

— Что он говорит? — спросила Геутваль.

— Хочет навсегда брать тебя в жены. Геутваль смутилась и покраснела.

Костя ощупал кошель и вытряхнул здоровенный ключ с узорчатой головкой, бурый от ржавчины. Такими ключами закрывали замки старинных русских ларцов. Я видел их под зеркальными витринами Оружейной палаты в Кремле.

— А где сундук с брильянтами? — засмеялся он. — Эх и везет тебе, Вадим, на клады! Аи… Посмотри, бумага тут какая-то…

Костя не решался тронуть ветхий документ. По счастливой случайности нож прошел мимо сложенного пергамента. Он сильно пострадал от сырости и плесени — слипся и пристал к истлевшей замше.

Приятель вытащил из полевой сумки хирургические ножницы, скальпели, пинцеты. Ему приходилось делать хитроумные операции оленям. Теперь хирургическая практика пригодилась. С величайшей осторожностью он благополучно извлек и расправил пинцетом уцелевшие лоскутья документа.

Пергамент был покрыт затейливой славянской вязью. Мы нашли фрагменты старинной русской грамоты…

По характеру письма найденная грамота не отличалась от известных челобитных Якутского архива. Такой скорописью писали во времена сибирских землепроходцев.

— Ничего не разберу, Вадим, что писал твой землепроходец!

Действительно, буквы славянской вязи читались с большим трудом. Расшифровать удалось лишь обрывки разрозненных предложений. Я записал их в той же последовательности, что и в грамоте:

Буквы прыгали и плясали перед глазами. Мы сделали потрясающее открытие! В одинокой хижине у истоков Большого Анюя жил спутник Семена Дежнева, испытавший все тяготы и лишения знаменитого похода вокруг Северо-Восточной оконечности Азии. Какими судьбами занесло его в сердце Анадырского края?

Опытный историк, разумеется, прочел бы весь спасенный текст. Но вокруг на сотни километров вряд ли нашлась бы хоть одна живая душа.

Плавание Дежнева всегда поражало меня размахом и удалью, драматизмом событий. Я не упускал случая собирать разные сведения о дежневцах и многое знал. Расшифрованные строки анюйской грамоты удивительно точно изображали события великого плавания.

Флотилия русских аргонавтов, состоявшая из шести кочей Семена Дежнева и Федора Попова и коча Герасима Анкидинова, самовольно приставшего к походу, вышла из Нижне-Колымской крепости триста лет назад — 20 июня 1648 года.

Флотилия отправилась искать морской путь на легендарную реку Погычу[22] имея на борту девяносто казаков и промышленников, довольно разных припасов, вооружения и товаров. Сильные встречные ветры мешали ходу парусных кочей, но льдов в море, к счастью, не было, и все корабли благополучно миновали Чаунскую губу. У мыса Шелагского, в ту пору неведомого, грянула первая буря. Здесь скалистый кряж Чукотского хребта обрывается в море мрачными стенами. Валы бьют в отвесные утесы, и высадиться на берег во время ветра невозможно.

В этом месте два коча разбило о скалы, а два унесло от флотилии во тьму ненастья. Вероятно, отрывок строки в грамоте: “разметало навечно” — относится к этому событию.

Оставшиеся три коча продолжали плавание по неспокойному морю, постоянно борясь с встречными ветрами. Через два с половиной месяца после выхода в плавание истомленные мореходы увидели крутой каменный мыс, обращенный на северо-восток. Этим мысом, далеко вдающимся в море, оканчивался неохватный материк Евразии. Русские кочи подошли к проливу, разделявшему Азию и Америку.

В нашей, грамоте, без сомнения, говорилось именно об этом мысе: “Мимо Большого Каменного носу пронесло, а тот нос промеж сивер и полуночник”. В переводе со старинного поморского это означает: “обращенный к северо-восточному ветру”. Такую ориентировку имеет только мыс Дежнева.

Но почему в грамоте написано: пронесло мимо носа? Из сохранившихся челобитных сотоварищей Дежнева известно, что у этого мыса разбило коч Герасима Анкидинова и он вместе со своими людьми перешел на коч Федота Попова. Двум оставшимся кочам удалось пристать к мысу, образующему оконечность Азии. Дежневцы долго отдыхали в прибрежном поселке эскимосов.

О каком же бедствии повествовали последующие строки грамоты? Бедствии, постигшем мореходов после мыса Дежнева, с одновременной гибелью двух кочей и высадке людей на заморскую землю: “а люди к берегу плыли на досках чють живы… А другой коч тем ветром бросила рядом на кошку… И с того погрому обнищали… А преж пас в тех местах заморских никакой человек с Руси не бывал…”

Ведь судьба двух дежневских кочей, прорвавшихся в пролив между Азией и Америкой, была иной. После отдыха у Каменного носа мореходы поплыли дальше искать желанную Погычу. У Чукотского мыса они встретили враждебно настроенных чукчей. В жаркой битве ранили Федота Попова. Фома Пермяк, казак из отряда Дежнева, взял в плен чукчанку, ставшую потом его женой. Она рассказала, что устье Погычи далеко — в глубине Анадырского залива.

Сильная буря, застигшая мореходов в открытом море, южнее Чукотского мыса, навсегда разлучила кочи Дежнева и Попова. Арного дней носили волны коч Дежнева. Первого октября, на сто второй день исторического плавания, судно, потерявшее управление, выбросило на заснеженный пустынный берег, далеко за устьем Анадыря. С Дежневым на Корякское побережье высадилось всего двадцать четыре человека.

Дежневцы оказались в бедственном положении. Наступила суровая полярная зима. Смастерив нарты, погрузив уцелевшие припасы, землепроходцы десять недель пробирались к Анадырю на лыжах по мертвым снежным долинам Корякского хребта.

“И шли мы все в гору, сами пути себе не знали, холодны и голодны, наги и босы”, — написал в одной из челобитных участник необычного похода.

С невероятными трудностями горсточка русских людей выбралась к устью замерзшего Анадыря и основала зимний стан. В пути от непосильных лишений погибло двенадцать путешественников. Из многолюдной экспедиции, вышедшей из Нижне-Колымской крепости искать Погычу, обосновались на новой реке двенадцать землепроходцев.

Двенадцать лет Дежнев прожил на Анадыре, делил с товарищами “последнее одеялишко”, трудности и опасности беспокойной жизни, разведывая огромную реку и окрестные земли. Во время похода на Корякское побережье он “отгромил” у коряков якутку, бывшую жену Федота Попова. Она рассказала, что случилось с людьми второго коча. Бурей коч Федота Попова занесло на Камчатку. Белокожих бородатых людей i-ямчадалы приняли за богов, сошедших на землю. Зимовать мореходы устроились на реке Камчатке, где было много леса. Там они построили бревенчатые дома. На следующее лето предприимчивые Федот Попов и Герасим Анкидннов обошли с товарищами вокруг Камчатки и расположились па зимовку на речке Тпгль, на западном берегу полуострова.

На реке Тигль оба смелых землепроходца умерли от цинги. Начавшиеся раздоры между оставшимися казаками и промышленниками привели к гибели буйную команду, оставшуюся без предводителей…

— Кто же, черт побери, в твоей грамоте плыл к берегу на досках “чють жив” и откуда взялся в юрой коч, который “бросило рядом на кошку”?

Отрывочные строки анюйской грамоты не объясняли этого. Как жаль, что мы не могли прочесть всего документа.

— По-моему, Вадим, — продолжал Костя, — здесь пишется о других кочах, тех двух, что отбились у Шалагского мыса. Буря пронесла их мимо мыса Дежнева и прибила к заморской землице. Один коч разбили волны, и люди выбрались на берег кто как мог, другой выкинуло на мель…

— Ого!

Если эго действительно было так, нам посчастливилось отыскать документ величайшей важности. Пятьдесят лет спустя после похода Дежнева, когда русские новоселы окончательно утвердились на Анадыре, смутные слухи донесли удивительную весть: на той стороне пролива, открытого Дежневым, на берегу Кенайского залива, на неведомом материке живут в рубленых избах белокожие бородатые люди, говорящие по-русски.

Неужто нам повезло добыть письменное свидетельство высадки русских мореходов на берега Северо-Западной Америки еще триста лет назад?

Кисет с индейским орнаментом и грамота убеждали, что наш землепроходец был очевидцем этого исторического события…

— Хуг!

Восклицание Ильи опустило нас с облаков на землю. Пока мы обсуждали исторические проблемы, эвен обследовал неразобранные венцы и в щели между бревном и нарами обнаружил нож в полуистлевших ножнах. Рукоятку из потемневшею дуба украшала резьба, залитая оловом. Кое-где олово вывалилось, оставив глубокие канавки узора.

Илья потянул за рукоятку и вытащил узкое лезвие, совершенно изъеденное ржавчиной.

— Совсем дедушка, — сказал старик, придерживая пальцами рассыпающееся острие.

Рукоятка, вырезанная из прочного дерева, хорошо сохранилась. По верхней и нижней се части двумя поясками врезались буквы славянской вязи. Мы с Костей довольно свободно прочли обе надписи:

МАТВЕЙ

КАРГОПОЛЕЦ

Нашелся именной нож обитателя избушки. Резная рукоять сохранила в веках имя российского морехода, ступившего на берега Америки.

Русские землепроходцы XVII века часто принимали прозвища по месту своего происхождения. Например, Федот Попов именовался во многих челобитных Колмогорцем — выходцем из Колмогор. Землепроходец, погибший в хижине у истоков Анюя, вышел в трудный жизненный путь из Каргополя.

Бею важность этого открытия мы оценили позже.

— А-ей-и! Другую бумагу прятала! — закричал вдруг Илья, ощупывая ножны.

Старого следопыта охватил азарт, хорошо знакомый археологам и кладоискателям. Он потерял невозмутимость, подобающую северному охотнику.

В старых ножнах было что-то спрятано. Костя взялся за скальпель и вскоре извлек небольшой свиток пергамента, пестрый от ржавчины. Мы развернули его. На побуревшем пергаменте явственно проступал полинявший рисунок.

— Батюшки, да это Анюй! Гляди, Вадим, Нижне-Колымская крепость ещё на старом месте — на боковой колымской протоке, где Михаил Стадухин ее ставил.

Рисунок Анюя Матвей Каргополец выполнил с поразительной точностью: верно изобразил изгибы главного русла, отмстил притоки, прижимы и перекаты, нарисовал приметные горы, мысы и даже Главный водораздел, именуемый на рисунке Камнем.

В левом углу чертежа казак нарисовал компасные румбы, пометив юг полуденным солнцем, север — полярной звездой, путеводными светилами мореходов.

В избушке у истоков Анюя жил не только грамотей, но и многоопытный путешественник, выполнивший с помощью компаса совершенную по тому времени “чертежную роспись” Анюя.

— Вот тебе и лоцманская карта! Все перекаты и прижимы как на ладони. Приставай вовремя к берегу, осматривай опасные места.

Костя был прав: чертеж землепроходца открыл нам Анюй с верховьев до устья, точно с птичьего полета. Костя призадумался, рассматривая рисунок:

— Не пойму, куда он пер? Помнишь, в конце грамоты: “от крепости шли бечевой шесть недель”; вот и путь он свой обозначил. Выходит, Каргополец шел из Ннжне-Колымской крепости вверх по Анюю к Камню?

Действительно, куда же пробирался он со своей смелой подругой? Вернувшись с Аляски в Нижне-Колымскую крепость, мореход повернул обратно на восток, по сухопутью. И почему высадка русских людей на новый материк не оставила следа в переписке целовальников[23] Нижне-Колымской крепости с якутскими воеводами? Ведь челобитные и “отписки” той эпохи чутко откликались на псе события, связанные с открытием новых “землиц”.

Возникало много неясных вопросов.

Илья, прищурившись, разглядывал па свет горящий рубин. Он вертел перстень и так и сяк, то приближая камень к глазу, то отдаляя его.

— Чего ты суетишься?

— Птица в красный озеро тонула, — ответил старик, — на дно буквы хоронила.

— Какая птица, какие буквы?!

Я взял перстень и вгляделся в драгоценный камень.

— Что за дьявольщина! Смотри, Костя, рисунок какой-то.

Костя повернул камень, и вдруг он отделился вместе с золотым ободком короны, открыв печать с выгравированным рисунком. Летящий орел нес в когтях три сплетенные буквы замысловатого вензеля: “И.П.Б.”

— Ну и чудеса! — воскликнул Костя. — И перстень именной!

Ни одна буква не совпадала с именем землепроходца. Владелец перстня с именной печатью был, очевидно, человеком знатным. В XVII веке по имени и отчеству величали лишь бояр, воевод и царей.

В одинокой хижине у истоков Анюя нам досталась уникальная коллекция реликвий XVII века. Найденные вещи носили отпечаток не только глубокой старины, но роскоши и богатства…

ПРОЩАНИЕ

Походная жизнь полна неожиданностей. На Анюе мы искали оленьи пастбища, а нашли бесценные реликвии сибирских землепроходцев и превратились в археологов.

Но и поиски пастбищ увенчались успехом. Пересекая с вьючными оленями Главный водораздел, мы обнаружили в верховьях Анюя высокогорный узел, вздымавшийся к небу ребристыми вершинами.

Перед нами открылась благословенная страна нетронутых летних пастбищ. В широких корытообразных долинах ярко зеленели карликовые ивнячки, струились речки, полные прозрачной воды, там и тут блестели озера и голубоватые нетающие наледи.

Забираясь на вершины, оглядывая с птичьего полета высокогорные долины, мы убедились, что верховья Анюя вместят в летнее время целый оленеводческий совхоз!

Нас поразило обилие ягельников на склонах сопок. Можно было предполагать, что мы встретим в Анюйской тайге богатые ягельники.

Утром Костя и Геутваль проводили нас в плавание. На обветренных лицах друзей мелькнула тень тревоги, когда быстрые струи подхватили и понесли шаткий плот. У меня тоже сжалось сердце: Костя и Геутваль оставались с горсткой пастухов в безжалостной северной пустыне. Вырвутся ли они из ее объятий?

— Прощай, Геутваль! Крепче руль, старина!

На глазах девушки блестели слезы. Костя сбросил с плеча винчестер и пальнул вверх. Выстрелила и Геутваль.

Раскатисто откликнулось эхо. Ответить прощальным салютом мы не успели. Река круто повернула. Костя и Геутваль с дымящимися винчестерами скрылись за скалистым мысом с лысой вершиной…

Вцепившись в ослабевшие ремни, Илья стягивал мертвым узлом поклажу. Я всей тяжестью наваливался на рулевое бревно, удерживая на стрежне наш треугольный плот, похожий на полураспущенный веер.

Вокруг вздымались голые купола сопок. Анюй в этом месте стискивали каменные щеки, и взгорбившийся поток гнал плот с ошеломляющей быстротой. Сухие бревна почти не погружались в воду, и мы летели среди пенистых гребней точно на ковре-самолете.

— Смотри, девка машет, — невозмутимо сказал Илья.

Я обернулся. Рулевое бревно выскользнуло из рук. На лысой вершине скалистого мыса замерла Геутваль. Тонкая и стройная в своих лыжных брюках, резиновых сапожках и белой кофточке, она подняла над головой руки и взмахивала ладонями, точно птица крыльями. Черные волосы ее разметал ветер. Я схватил винчестер и выпалил в воздух. Геутваль вытянулась на носках, словно хотела взлететь над рекой белокрылой чайкой.

Размахивая штормовкой, отвечаю ей до тех пор, пока высокий лесистый мыс не заслонил девушку. “Словно Кожаный Чулок, — невольно подумал я, — устраиваю чужое счастье, а сам ухожу неизвестно куда. Как перекати-поле…”

Замечу мимоходом, что облик Геутваль совершенно переменился. Мы с Костей сшили ей из синей байки отличный спортивный костюм: Костя скроил лыжные брючки, а я смастерил спортивную курточку. У нас нашлись маленькие резиновые сапожки, и Геутваль стала совершенно неотразимой. Плутовка это понимала и носилась в своем костюмчике с необыкновенной природной грацией.

Это была первая девушка Центральной Чукотки, сбросившая шкуры и облачившаяся в современный наряд…

Полдня мы мчались вниз по Анюю без всяких приключений. Полая вода доверху наполнила русло, скрывая мели и перекаты. Не застигла врасплох и быстрина в скалистом проходе. Землепроходец разрисовал на своей карте “щеки” и прижимы, сдавливающие долину Анюя, и вязью написал: “Быстер матерая вода”.

Колымчане до сих пор называют матерой водой глубокие, удобные для плавания места. Поэтому, не опасаясь порогов, мы вошли в быстрину и теперь неслись сломя голову у подножия каменной стены. С высоты скал наш плот, вероятно, казался спичечной коробкой, а люди, примостившиеся на нем, муравьишками.

Продовольствие, спальные мешки, путевое снаряжение Илья завернул в палатку и притянул арканами к бревнам.

Бесценные реликвии плавания Дежнева, добытые в хижине землепроходца, я сложил в рюкзак и надел его на себя. Золотой перстень с рубином красовался на моем исцарапанном пальце. Фрагменты грамоты и чертежную роспись Анюя спрятал в планшетку, накрепко зашил просмоленной бечевой и сунул за пазуху. В любую минуту можно было вытащить сумку — полюбоваться сквозь прозрачный целлофан редкой грамотой или посмотреть путеводный чертеж.

Илья восседал на вьюке, невозмутимо покуривая костяную трубочку. Меня восхищало спокойствие старого охотника. Коренные жители Севера не умеют плавать, и любая передряга в стремительном потоке Анюя могла обернуться для него трагически.

Приплясывая у рулевого бревна, я чувствовал себя заправским плотогоном. Впрочем, треугольный плот не особенно нуждался в управлении, он великолепно держался на самой стремнине.

Внезапно речная долина расширилась. Русло разветвлялось здесь на несколько проток. Желтоватые песчаные острова заросли ивняками. Клейкие листочки совсем распустились, рощи как бы окутались зеленоватым облаком, источая душистый запах, нежный и горьковатый.

Теперь я внимательно рассматривал чертеж Анюя. Выполнили его добросовестно, и спустя три столетия этот труд приносил практическую пользу.

На своей карте землепроходец у крутого поворота Анюя черточками обозначил несколько порогов, рядом нарисовал крест. Вероятно, тут ждали нас основные неприятности. Известно, что в прошлом сибиряки у опасных порогов воздвигали рубленые кресты, вручая свою судьбу провидению. Течение влекло нас с большой скоростью. Часа через два плот должен был подойти к Крестовым порогам.

Дальше землепроходец отметил еще три переката: Шивер, Долгий перекат, Гремячий. Крестов возле них на карте не было. Видно, быстрины были полегче.

В нижнем течении Анюя на чертеже красовались две неразборчивые надписи: у островерхой сопки, около круглого озера, в стороне от Анюя, и у виски — протоки, соединяющей озеро с Анюем. Прочесть их удалось с большим трудом.

“Серебряная гора” —значилось у нарисованной сопки “Курья” — называлась виска. Только сейчас мне представился важный смысл этих надписей. Ведь в грамоте тоже упоминалась Серебряная гора, но мы с Костей вначале не обратили внимания на странное название.

Я вытащил планшетку и прочел загадочные строки: “а Серебряная гора около Чюн-дона стоит, томарой руду отстреливают, а в дресьве серебро подбирают…”

— Послушай, Илья, где река Чюн-дон течет?

Эвен перестал сосать трубочку. В его глазах мелькнули знакомые смешливые искорки.

— Однако, с тобой верхом едем. Давно юкагир Анюй звали Чюн-дон, поняла?

— Анюй — Чюн-дон?!

Это было географическим откровением. Выходило, что мы плыли по реке, которая не раз упоминалась в челобитных землепроходцев, искавших неведомую Серебряную гору.

Эта загадочная история всегда манила исследователей. В архивах сохранилось несколько интереснейших челобитных. Землепроходцы, открывшие за несколько лет до Дежнева Индигирку и Алазею, сообщали, что на какой-то реке, впадающей в море восточнее Колымы, есть гора, “в утесе руда серебряная, а висит де из яру соплями. И те нелоские мужики от той серебряной руды сопли отстреливают томарами и стрелами, а инако де они нелоские мужики и с Камени серебро добывать не умеют”.

Сличая разные челобитные, историки пришли к выводу, что гора с самородным серебром, по-видимому, находится в долине реки Баранихи, впадающей в Полярное море, восточнее Колымы и верховьями сближающейся с Анюем. Геологи, изучавшие этот район, никакой Серебряной горы не обнаружили.

В двадцатых годах нашего века на Анадыре записали рассказ чукчей о Серебряной сопке у озера, где-то за Главным водоразделом.

Я рассказал обо всем этом Илье и спросил, не знает ли он, где находится такая гора?

Старик молчал, о чем-то раздумывая, и наконец ответил:

— Денежный сопка далеко кругом нету; есть, однако, Каменный яр, старики молодая была, белые камни стрелами отбивала…

Бросив рулевое бревно, я схватился за планшетку. Неужели нам посчастливилось напасть на след легендарной сопки?

Эвен между тем преспокойно изрек, что Каменный яр находится между Анюем и Омолоном у озера, соединяющегося с Анюем безымянной виской. Все приметы сходились с картой землепроходца!

Сведения о Серебряном яре близ устья реки, впадающей в море восточнее Колымы, землепроходцы получили от плененного на Алазее колымского князька Порочи и юкагирского шамана, тоже выходца с Колымы. Может быть, ограждая свой край от вторжения иноземцев, аманаты, сговорившись, указали на допросах неверно местоположение Серебряной горы — из землях наттов, приморских зверобоев, издавна враждовавших с колымскими и ашойскими юкагирами? Что, если во время исследования пастбищ попытаться достигнуть Серебряной сопки, отмеченной на чертежной росписи Анюя у истоков Курьи…

Далекий гул встревожил Илью. Он вскочил, склонил голову набок, прислушался:

— Перекат близко… Тарабаганы ленивые, почему к берегу плот не чалили?!

Мы так заговорились, что потеряли счет времени. Течение убыстрилось, мутная река мчалась теперь сплошным потоком, покрываясь мраморным рисунком пены.

Впереди, за дальними островами, русло сужалось, сжатое скалами. Нельзя было терять ни секунды. Повиснув на мокром бревне, мы старались направить плот к берегу. Но все наши попытки оказались напрасными. Поток цепко держал треугольный плот и все быстрее гнал к ревущему порогу.

— Совсем худо! — крикнул Илья.

Старик засуетился, кинулся подтягивать вьюк, сунул мне конец ремня:

— Хорошенько держи, совсем не пускай аркан!

Река с клекотом втягивалась в теснину. Перед самым ущельем поток стремительно закручивался водоворотами. Мутные струи, вырываясь из водяной карусели, поднимали крутые гребнистые волны.

Только сейчас я оценил преимущество юкагирского плота. Никакое течение не могло сбить со стрежня треугольный настил. Плот пронесся мимо водоворота, встречные волны захлестнули вьюк, окатили нас холодным душем.

Впереди белели гладкие каменные лбы в воротниках пены. Громадные каменюги просвечивали и сквозь воду. Их беловатые спины проносились под бревенчатым настилом плота. Рев воды, густой и тяжелый, леденил душу. Лицо Ильи посерело. Вцепившись в ремни, он что-то кричал, указывая на камни. Бледные губы шевелились, но голос пропал в грохоте взбесившейся реки.

Длинный плот то взлетал на водяные горбы, то проваливался между ними. Неумолимо надвигались черные глыбы в ослепительной пене.

Наваливаясь изо всей мочи на скользкое бревно, я стремился пустить плот между гранитными лбами. Я видел каждую морщину обточенных водой утесов, матовые жилы кварца, пронизывающие серый камень. Острый бревенчатый нос скользнул по мокрому камню. На секунду плот выполз боком на глыбу и, страшно накренившись, ринулся куда-то вниз, в гремящее облако пены.

Вода накрыла с головой…

Дальше я почти ничего не помнил. Чувствовал: швыряет куда-то, обливает водой, ударяет о камни, бревна расходятся под ногами. Обжигающий холод на секунду вернул сознание. Цепляясь за аркан, я барахтался в кипящем потоке, глотая вспененную воду. Нависло синеватое лицо Ильи. Ухватившись за ворот штормовки, он вытаскивал меня на шаткие бревна…

Когда очнулся, была тишина. Лишь где-то вдали глухо шумели пороги. Плот плавно несся по коричневой реке. Рядом ничком лежал на развороченном вьюке Илья. Окостеневшими пальцами он вцепился в мою штормовку, даже сжатые пальцы побелели.

Старик не шевелился, воспаленные веки вздрагивали, на виске билась голубоватая жилка. С трудом разжав его скрюченные пальцы, сбросил со спины мокрый рюкзак, достал аварийную флягу со спиртом и влил старику порцию обжигающей жидкости. Это подействовало, Илья закашлялся и открыл глаза.

— А-ей, жива, Вадим! Думала, совсем пропадала, на дно кочевала…

— Как благодарить тебя, друг?

— Больно прыгала ты, — улыбнулся эвен, — аркан забывала, бревно ломала, в реку падала, аркан тебе кидала.

Я взглянул на часы: в пороги мы вошли всего девять мину г. назад.

Вьюк наш опустел — порвались ремни, поток унес почти все снаряжение: переметные сумы с продовольствием, спальные мешки, винтовку Ильи, топор. Остались лишь палатка, мой карабин и закопченный котелок, запутавшийся в обрывках аркана. У меня уцелел рюкзак с найденными реликвиями, планшет за пазухой, на поясе сотня патронов и охотничий нож.

— Страсть злой Анюй, жертва ему дарила, голова только целый уносила. — На морщинистую ладонь эвен вытряхнул из уцелевшего кисета мокрый табак.

Русло разветвилось на протоки. Плот плыл теперь в одной из них. Течение ослабело. Отвязав запасное бревно, я принялся мастерить новый руль.

Вдруг Илья замер, вглядываясь в прибрежные чащи.

— Тихо сиди, — прошептал он, — смотри: много мяса стоит…

У берега, в укромной заводи, расставив высокие ноги и вытянув морду, пил воду могучий лось. Громадные уши стояли торчком, ноздри раздувались. Зимняя шерсть вылиняла, и крутые бока в темных подпалинах сливались с шерстистой холкой и массивным, как у лошади, крупом.

Я невольно залюбовался великолепным зверем. В колымской тайге водятся самые крупные в мире лоси — настоящие лесные великаны, не уступающие вымершему торфяному оленю. В холке эти гиганты достигают двух метров, а рога весят несколько пудов.

Лось пил и пил, не замечая опасности. Старик медленно поднял вороненый ствол. Трудно целиться с плывущего плота. Да и расстояние было порядочным — метров двести. Эвен превратился в статую.

Многое зависело от его меткости. Ведь мы остались без продовольствия в безлюдной тайге, в самом начале дальнего пути.

Выстрел разорвал тишину. Лось вздрогнул, сделал громадный скачок и, ломая тонкие стволики ив, повалился в чащу. Илья опустил винтовку, капельки пота блестели на морщинистом лбу.

— Совсем боялась промах делать, зверь больно крепкий — раненый далеко бегает…

Старый охотник не промахнулся. Причалив к берегу, мы подошли к мертвому зверю. Пуля поразила сохатого в сердце.

Несколько часов ушло на разделку громадной туши. Илья резал мясо длинными ломтями и развешивал на шестах вялиться. Я растянул на поляне огромную лосиную шкуру, поставил палатку, нарвал сухой травы и устроил пушистое ложе: ночевать приходилось без спальных мешков.

Солнце ушло за сопки. Чозениевые рощи[24] окрасились нежно-фиолетовой синью. Протока стала перламутровой. Устроившись у костра, я вытащил заветную планшетку. Ох и приятно было после пережитых опасностей, наслаждаясь теплом, разгадывать ребус старинной грамоты, изучать чертежную роспись Анюя!

Воспользовавшись стоянкой, мы проложим первый боковой маршрут и посмотрим ягельники анюйской тайги…

СЕРЕБРЯНАЯ СОПКА

Целый день пришлось коптить сохатину на пустынном острове, а на следующее утро мы с Ильей сделали стремительный бросок в сопки — пересекли все террасы, лесистые склоны сопок и углубились в горнотаежные дебри анюйской тайги километров на пятьдесят.

Результаты маршрута превзошли все ожидания. Повсюду мы встречали ковры нетронутых ягельников. Девственные леса Анюя почти не уступали по богатству зимних пастбищ омолонской тайге!

Усталые и довольные, вернулись в лагерь на покинутый остров. Наши запасы были целы. Медведи не успели разграбить наш мясной склад на шестах. Умаявшись в тайге, мы спали в эту ночь как убитые. Рано утром позавтракали копченой сохатиной, хорошенько завернули в палатку объемистый вьюк продовольствия и не мешкая отчалили на своем треугольном ковчеге. Протока быстро вынесла нас в главное русло, и плот помчался вниз по Анюю с прежней скоростью.

Долина раздвигалась шире и шире. Островерхие сопки уступали место сглаженным солкам, заросшим нежно-зеленой тайгой. Волнистые гряды иногда обрывались к воде диковинными скалами.

Обернешься назад — и развертываются во всю ширь величественные перспективы. Уходят вдаль, кулисами, синеватые мысы, отсвечивают серебром пустынные плесы, малахитовыми ступенями поднимаются погорья к туманной полосе гор. Всматриваешься в расплывчатые очертания Камня и начинаешь понимать беспокойную душу землепроходца: дальние вершины манят человека, притягивают сильнее магнита…

Не стану описывать наше плавание подробно, это будет неинтересно. Две недели мы плыли вниз по течению без всяких приключений. Долгий перекат и Гремячий, отмеченные погибшим казаком, представляли собой в высокую воду широкие стремнины. Лишь пенные гребни, вспахивающие поверхность реки, напоминали о коварстве перекатов, вероятно небезопасных в межень[25].

Впрочем, плавание наше отнюдь не казалось увеселительной прогулкой. Тут подстерегала опасность, более грозная, чем перекаты. Анюй часто принимался петлять. Струя течения ударяла в берег, нагромождая в излучинах штабеля плавника. Стремнина подмывала эти груды, уходила под нависающие бревна, затягивала туда все плывущее по воде. Бревна торчали над водой словно тараны.

Попадись в такую пасть — крышка! Плот уйдет вниз, на дно пучины.

К счастью, наш треугольный плот хорошо держался на стрежне и пока увертывался от бревенчатых пастей. Но все равно приходилось часами плясать на плоту у тяжелого рулевого бревна. После шестичасовой вахты ломило плечи, едва подымались руки, мы валились с ног и приставали к берегу на отдых.

Илья с философским терпением принимал трудности плавания. Он умудрился высушить свой табак, часами посасывал трубочку, разговаривая с Анюем, как с живым существом: то ласково — хвалил быстрые струи, когда они плавно несли плот мимо лесистых берегов, то увещевая, когда брызги и пена летели через головы, то насмешливо, награждая обидными прозвищами, если сумасшедшее течение пыталось бросить плот на штабеля плавника или каменистые обрывы прижимов.

На стоянках мы прокладывали свои сухопутные маршруты и пришли к выводу, что верхнее течение Анюя пересекает настоящее “пастбищное Эльдорадо”. Здесь можно было держать на зимних пастбищах многотысячные табуны оленей…

Так мы двигались довольно быстро, проплывая за день километров пятьдесят. Приближались ворота в Серебряную страну — устье Курьинской виски. Она впадала в Анюй слева.

И вот однажды вдали появился причудливый мыс, похожий на лосиную голову. Его силуэт удивительно точно нарисовал казак на своей карте.

— Эге-гей! Вадим… Чалить плот Сохатиный нос надо… Напрямик ходить Серебряная сопка.

Ближе и ближе к берегу подгонял я плот, надеясь воспользоваться обратным течением. Нам повезло: у Сохатиного носа плот вошел в поворотную струю, мы очутились в укромной заводи и пристали к берегу у подножия рыжеватых скал.

В поход взяли самое необходимое: рюкзак вяленого мяса, котелок, палатку и карабин. Нетерпение охватило даже невозмутимого охотника. В дорогу пустились, не вскипятив традиционного чая, не позавтракав.

Целый день мы шли на юго-запад, напрямик из распадка в распадок. Трудная это была дорога.

Тайга выгорела. Приходилось перелезать через поваленные почерневшие стволы, обходить вывороченные корни, похожих на каких-то чудищ. Ноги проваливались в ямы, наполненные пеплом. Наконец выбрались на гребни сопок. Но и тут ягельники сгорели дотла. На голых щебенистых лысинах скрючились обугленные корни кедрового стланика. И все же здесь двигаться было легче. Илья брел впереди, поблескивая вороненым стволом карабина на сгорбленной спине.

У ручья, в неглубоком распадке, он остановился:

— Чай пить надо, силы прибавлять будем. Совсем сопка близко.

— Откуда ты знаешь?

— Далеко идем. Верст пятьдесят.

Вскипятили чайник, подкрепились вяленым мясом и тронулись дальше. Когда поднялись на широкое каменистое плато, впереди вдруг замаячила одинокая вершина. Ровный край плато почти скрывал ее, выступала лишь макушка, похожая на островерхий чум.

Илья ускорил шаг. Предчувствие открытия волновало. Да и все вокруг будоражило, казалось призрачным и нереальным: аспидно-черная каменистая пустыня, плоская, как сковородка, сгорбленные фигурки людей, бредущих с посохами к светлому конусу, восстающему из пепла. Плоскогорье медленно повышалось, и чем быстрее мы шли, тем выше и выше выползала сопка, молчаливая и загадочная.

Я испытал странное ощущение, будто уже когда-то, в давние времена, может быть во сне, видел уже эту выжженную печальную пустыню и фантастический лунный конус.

Мы почти бежали, не замечая усталости, и через час достигли края плато.

Совсем близко торчала, как перст, одинокая гора, похожая на потухший вулкан. Дальше, до самого горизонта, простиралась низина, исчезавшая в голубой дымке. Там где-то текла Колыма.

У подножия сопки петляла речка. Тысячелетиями подтачивая крутой бок горы, она образовала высокий каменный яр. Казалось, с обрыва ниспадают белые струи замерзшего водопада. Вся стена побелела от каких-то натеков и сосулек, тускло отсвечивавших в неярком свете полуночного солнца.

— Видела? Тут старики белый камень стрелами отбивала… — тихо сказал Илья.

Опершись на посох, он разглядывал Белый яр.

Гарь, которую мы почти преодолели, упиралась в речку. Вода не пустила дальше огонь. На противоположном берегу, по склонам сопки, ярко зеленела тайга. Сквозь хвойный полог просвечивали серебристые поля ягельников. Пушистым ковром они одевали конус почти до вершины.

Дальше, за озером, гарь занимала всю низменность, насколько хватает глаз, преграждай доступ к Серебряной сопке с Колымы. Клочок живой тайги уцелел под защитой извилистой виски и большого озера. Это был последний островок ягельных пастбищ Анюя.

Каменный яр белой стеной возносился по ту сторону протоки. У подножия Белых скал широким пляжем рассыпалась голубоватая галька. Плато, где мы стояли, уступами ниспадало к реке. Только при спуске я почувствовал усталость. Колени болели, ноги не слушались. Пятидесятикилометровый марш по гарям и осыпям отнял силы. Спустившись к берегу, мы решили отложить на утро переправу через глубокую виску и поставили палатку на мшистой террасе, против Белого яра. Ужинать не стали. Забрались в палатку, растянулись на подстилке из трав и мгновенно заснули мертвым сном.

Проснулся я от пронзительного жалобного рева. Палатка покосилась. Взъерошенный эвен сидел на корточках и сердито плевался:

— Тьфу, тьфу, анафема!

— Что с тобой, старина?

— Медведь чесала палатку…

— Какой медведь?

Немногословный рассказ развеселил меня. Охотники спят чутко. Утром Илья внезапно проснулся: трясли палатку. Он вскочил и увидел: что-то большое, круглое, мохнатое терлось о кол, поставленный внутри палатки, у самого входа. Илья понял, что это такое, и возмутился.

— Больно шлепал задница! — воскликнул он, оканчивая рассказ.

Получив неожиданный шлепок, медведь с диким ревом пустился наутек. Озираясь, я выполз из палатки. Цепочка лепешек величиной с тарелку осталась на мшистой террасе. Зверь, удирая, оставил следы “медвежьей болезни”.

Эта история здорово насмешила нас, но… непрошеный гост, прежде чем разбудить Илью, забрался на сухой ствол лиственницы, сбросил рюкзак, повешенный на сук, и съел все наше вяленое мясо. Эвен чертыхался, стучал кулаком по голове.

— Старая башка. Зачем мешок палатка не убирала?

— Успокойся, Илья, медведь слопал бы нас вместо мешка.

Но старик не унимался:

— Робкая медведь… Люди совсем не трогает.

Словно рок преследовал нас. Потеря продовольствия путала все карты. Так хотелось облазить Серебряную сопку, поискать серебряный клад, составить кроки местности, а тут приходилось спешно возвращаться к Анюю, где оставался последний запас сохатины. Илья молча вернулся в палатку, вытащил свой нож и принялся сбивать рукоятку. Освободив лезвие, старик принес два булыжника и устроил целую кузницу. Хвост ножа отковал в острие, заточил на камне и согнул в крюк. Ремешком накрепко прикрутил лезвие к своему длинному посоху. Получилось нечто вроде багра.

— Ну пойдем… продукты низать.

Спустились на галечное русло. В первой же заводи в прозрачной воде плавали довольно крупные темноспинные хариусы. Они сошлись в круг, будто совещаясь о чем-то. Старик осторожно погрузил свой снаряд в голубоватую воду. Я видел каждый камешек на дне. Медленно-медленно он завел острие под рыбину, замер и молниеносно выхватил из воды трепещущего хариуса.

Илья был великолепен — ловко выхватывал рыбину за рыбиной. Я тоже попробовал “низать”, но загарпунить добычи не смог — не хватило сноровки. Через полчаса вернулись к палатке с тяжелой связкой хариусов, сварили полный котелок ухи и плотно позавтракали.

Курьинскую виску переплыли верхом на стволах сухостоя и вступили на неведомый берег у подножия Белого яра. Ноги, погружаясь в зеленовато-голубую гальку, оставляли глубокие ямки следов. Эвен поднял карабин и выстрелил. Пуля вдребезги разбила наверху белую сосульку. Мы бросились подбирать осколки.

“Вероятно, — думал я, — это кальцит”. Довольно легкие куски белой мелкокристаллической породы напоминали кальцитовые эмали и натеки, которые довелось мне видеть когда-то в пещерах Таджикистана.

— А-ей… Денежный жук, смотри!

Илья протягивал горсть осколков и серебряно-белый кусочек величиной с горошину.

— Серебро?!

Я схватил самородок. Он был необычайно тяжелый.

— Где нашел?

— Сверху падала — белый камень разбивала, тут подбирала…

Илья выстрелил и сбил еще сосульку. Мы собрали все кусочки кальцита, но больше ничего не нашли. По очереди стали обстреливать яр.

Бум… бум… бум… — гремели выстрелы, отзываясь далеким эхом в горах. Кальцит брызгами летел сверху, едва успевали подбирать породу. Быстро опустошили половину патронташа, собрали кучу кальцита, но странно — металла больше не было ни кусочка. Серебро точно сквозь землю провалилось…

И тут вспомнил я одну встречу. Ассоциация возникла сама собой, как забытый сон; вероятно, мозг иногда воскрешает давние впечатления автоматически, независимо от нашей воли.

В студенческие годы мне довелось побывать в гостях у известного московского зоолога и путешественника Сергея Александровича Бутурлина. Тяжелый недуг приковал ученого к постели. Он лежал, как подкошенный дуб, мощный, крутолобый, с шевелюрой седых волос. Обложенный книгами, рукописями, Бутурлин работал. Преодолевая недуг, ученый создавал уникальный определитель птиц Советского Союза.

В просторной и какой-то неустроенной квартире на диванах и креслах лежали винчестеры, карабины, ружья. На ковре дремали рыжие сеттеры. Охотничьи трофеи украшали стены. Полки в шкафах гнулись от книг.

Долго длился наш разговор с ветераном Дальнего Севера. Вспоминая свой колымский поход, путешественник достал из письменного стола коробочку, открыл крышку и вытряхнул на широкую ладонь кусочек серебристо-белого металла.

“Это… — загадочно усмехаясь, сказал он, — платиновая пуля, ее подарил мне в 1911 году старый ламут в устье Анюя, попробуйте, какая она тяжелая”.

Окончив свой последний труд, Бутурлин вскоре умер. В сутолоке дел я, признаться, забыл о платиновой пуле. И вот теперь, на глухой виске между Анюем и Омолоном, держал слиток такой же тяжелый и светло-серебристый, как бутурлинская пуля…

— Неужели платина, самый драгоценный металл на земле?!

Впервые тяжелый металл, похожий на серебро, обнаружили в XVII веке испанцы в Южной Америке. Серебряно-белые самородки конкистадоры находили вместе с золотом в россыпях. Испанцы назвали редкий металл платиной (уменьшительное от испанского plata — серебро). В России платину нашли в начале XIX века на Урале, и тоже в золотоносных россыпях.

— Черт побери! В россыпях, понимаешь, Илья, в россыпях! Не ищем ли мы с тобой жар-птицу там, где ее нет?!

Видимо, юкагиры, исконные обитатели Анюя и Омолона, отбивая стрелами кальцитовые натеки с Белого яра, подбирали металл, издревле покоившийся в галечной россыпи, у его подножия.

Я растолковал Илье все это. Теперь мы не обстреливали Белый яр, не собирали кальцита. Я сполоснул котелок и затарахтел галькой, промывая россыпь, как старатель в лотке. Эвен растянулся на голубой отмели и перебирал узловатыми пальцами приречную гальку.

Удача пришла к нам одновременно.

— А-ей-ей, Вадим, нашла! — закричал Илья.

Из гальки он выудил серебряно-белую бусину, необычайно тяжелую. На дне моего котелка блеснули зерна и чешуйки драгоценного металла. Вероятно, мы ухватили сердце платиновой жилы.

— Пла-ти-на! Пла-ти-на!

Подхватив старого охотника, я пустился в пляс. Галька, перекатываясь, гремела под ногами, развевался клетчатый платок Ильи.

— Тьфу, тьфу, пусти… не баба, — отбиваясь, смеялся эвен. Он тоже был рад, что экспедиция к Серебряной сопке окончилась успешно…

ПРЕДСКАЗАНИЕ ЛЮБИЧА

— Вы забыли фиту, ижицу, кси, омегу — непременные буквы древнерусского письма, — улыбнулся Любич. — Читать славянскую вязь трудно. Как вы эти-то строки умудрились разгадать?

Ученый-краевед с острым любопытством разглядывал в лупу найденные нами пергамента землепроходца.

Накануне мы приплыли на расшатанном, полуразбитом плоту к устью Анюя. Старые бревна набухли, осели. Широченный плес разлившейся Колымы трепетал солнечными бликами, колыхался лениво и сонно, как море. Крошечные домики Нижне-Колымска едва виднелись на том берегу. Переплыть Колыму тонущий плот был уже не в состоянии. Мы выбрались на пустынный песчаный берег, обдутый ветрами. Природной дамбой он запирал двойное устье Анюя. Пришлось зажечь дымовой костер из плавника и ожидать выручки.

Дым на пустынном Анюйском острове заметил Любич из окна школы. Он поспешил на пристань, завел свой глиссер и снял нас с необитаемого острова.

Так судьба свела меня с этим необыкновенным человеком. Ясноглазый, рыжебородый великан, с копной огненных волос и удивительно доброй, застенчивой улыбкой, внушал невольную симпатию. В тридцать пять лет он сохранил пламенное воображение, чистоту чувств, неукротимое стремление к знанию. Бородатого мечтателя постоянно влекло необычайное, и, может быть, поэтому мы так быстро сблизились.

Любич приехал на Колымский Север с экспедицией и снимал пастбищную карту оленеводческого совхоза. Растительность тундры он знал великолепно, но в рамках одной ботаники ему было слишком тесно. Ученый с увлечением исследовал историю и географию далекого Нижне-Колымского края. Много свободного времени он отдавал нумизматике. О старинных монетах и медалях, эмблемах и древних надписях, о весе и чистоте металла он, кажется, знал все. Сейчас на столе перед Любичем лежали реликвии, найденные в хижине землепроходца, и самородки серебряно-белого металла, добытые в галечной россыпи у Белого яра.

В просторном классе, где устроил свою базу Любич, парты были сдвинуты в дальний угол. По стенам висели ботанические сетки с пачками гербарных листов, картонные папки, полевые сумки. Мы расположились вокруг стола на вьючных ящиках.

Металлическая бляха с изображением византийского кентавра из могилы спутницы землепроходца почти не привлекла внимания ученого. Он показал точно такую же бляху, снятую с наряда последнего юкагирского шамана, умершего на речке Ясашной. Оказалось, что это вовсе и не медаль, а византийское металлическое зеркальце, которыми когда-то широко пользовались на Руси. В Сибирь их завезли триста лет назад землепроходцы. Особенно заинтересовал Любича перстень с именной печатью, эмблемой летящего орла и девичьей косой. Он долго рассматривал выгравированный орнамент, покачивая рыжей головой.

— Редчайшая находка… Дивлюсь, как попала девичья коса на этот перстень? Вензель печати действительно свидетельствует о знатности и высоком положении владельца, и вдруг… плебейская коса… Просто необъяснимо! Знаете, кто гравировал сплетение косы на перстнях?

Я развел руками.

— Запорожцы, простые казаки Запорожской Сечи на Днепре! Сплетенная девичья коса — знак нерушимого казацкого братства. Как попала она на перстень вельможи? Вот загадка…

Любич задумался, отложил кольцо и принялся за фрагменты грамоты.

Переводил он почти без запинки:

“О Русь, наша матушка, прости…” — повторил Любич, глаза его блестели. — Не правда ли, странно? Мореходы, несомненно, высадились на берега Америки, совершили величайший географический подвиг — открыли новый материк и молят прощения? Ваша грамота, Вадим, полна загадок.

— Однако, казак письмо Анадырь носила… — сказал вдруг Илья. Он устроился на полу у открытой дверцы печурки и, посасывая трубку, любовался игрой пламени. — Баба старинный цингой болела, помирала…

— И нес он грамоту, — оживился Любич, — Семену Дежневу.

— Но почему вкруговую, через Нижне-Колымскую крепость?. Не проще ли с Аляски явиться к Дежневу прямо на Анадырь через Берингов пролив?

— Берингов?! — взъерошился Любич. — Сибирские казаки разведали пролив между Азией и Америкой за восемьдесят лет до Витуса Беринга, прошли его вдоль и поперек, высадились на берега Аляски…

Любич стукнул кулачищем по столу, серебристые самородки подпрыгнули и покатились.

— Довольно несправедливости! Приоритет так приоритет — Казацкий пролив, только Казацкий, и баста!

Волнение Любича рассмешило меня. Не все ли равно, в конце концов, как называть пролив? Беринг тоже служил России и сложил голову на Тихом океане…

Он развернул карту.

— Поглядите… На берегу Кенайского залива, на Аляске, американские археологи откопали поселок трехсотлетней древности, целую улицу русских изб. Ваша грамота рассказывает, чей это поселок и чья это улица…

— Не кажется ли вам странным одно обстоятельство, — прервал я Любима, — что мореход умолчал о факте государственной важности — открытии нового материка за проливом? Любич внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:

— Вы наблюдательны… Ни в одной челобитной колымских приказчиков и помина нет о заморском материке. Это, пожалуй, главная загадка анюйской грамоты. И разгадка скрыта, кажется, здесь…

Любич взял грамоту и громогласно прочел предпоследние строки грамоты:

Атаманская башня — око в землю, ход в заносье…

Схватив перо, краевед быстро написал: “В Атаманской башне Нижне-Колымского острога в земле ход в тайник”.

Нумизматам постоянно мерещатся подземные тайники и клады. Толкование последних строк грамоты показалось мне слишком фантастичным.

— Только так… — тихо и твердо произнес Любич. — Атаманская башня стояла в бревенчатой ограде Нижне-Колымского острога, выстроенного Михаилом Стадухиным, рассказы о ней слышали старые колымчане от своих отцов и прадедов.

— Ого!

Прямые потомки первых колымских переселенцев ошибаться не могли. “Око в землю” Любич переводил “смотри в землю” или “в земле”, а непонятное словечко “заносье” заменял словом “тайник”, предполагая, что землепроходец упомянул о нем иносказательно.

Стоит ли говорить о возбуждении, охватившем нас? Городище старинной крепости находилось на берегу Стадухинской протоки, всего в двадцати километрах от Нижне-Колымска.

— Сомневаться тут не приходится… — рокотал Любич. — Отложите, Вадим, дела, раскопаем городище.

Предложение было заманчивым. Но найдем ли там что-нибудь? В 1755 году восставшие чукчи разгромили крепость, и от старинного Нижне-Колымского острога остались, как говорится, рожки да ножки.

— Валы сохранились, — заявил краевед, — найдем и основание Атаманской башни. Говорят, это была самая высокая — северо-западная башня. Да и казаки там больше не селились — построили новую крепость здесь, в Нижне-Колымске. Непременно откопаем ход в тайник!

Любич потрогал слитки тяжелого серебристо-белого металла.

— И в Магадане вас примут с распростертыми объятиями. Ведь это, Вадим, чистейшая ирридистая платина, переворот в судьбах Анюя. Будьте уверены: платина — вернейший признак золотых россыпей. Видимо, Большой Анюй так же богат золотом, как и родной брат его — Малый Анюй. А там геологи, кажется, нащупали большое золото. Пусть даже ваша платина окажется случайной жилой, но она укажет путь к Новому Клондайку… И ваши олени здесь пригодятся. Ваш пастбищный узел в верховьях Анюя окажется рядом с золотыми приисками. Последним могиканам Пустолежащей земли откроется дверь в новый мир!

Любич воодушевился, глаза его горели. Он навалился могучей грудью на столик, и тот жалобно заскрипел.

— Только так, Вадим… Вы привезете вашему генералу первый драгоценный дар Большого Анюя!

Я и не предполагал тогда, как быстро сбудутся предсказания Любича…

АТАМАНСКАЯ БАШНЯ

Долго уговаривать меня не пришлось. Провожать нас сбежались к пристани все мальчишки Нижне-Колымска: пронесся слух, что экспедиция едет откапывать старинные пушки…

Глиссер вошел в узкую, но глубокую Стадухинскую протоку. С гулом мчался он среди низких берегов, заросших ольховником. Кусты низко свисали над водой. Был полдень, сияло солнце. Эмалевое небо опрокинулось над нами голубой чашей. Высоко-высоко небесную лазурь пронзала белая стрела — след самолета, летящего в Магадан.

У дальнего мыса в колеблющемся нагретом воздухе тундры двоились голубоватые столбики.

— Хибары Стадухинской заимки! — крикнул Любич. — Там и городище крепости.

Рев мотора стих, глиссер мягко уткнулся в непролазную чащу ольховника. Мы прорубились сквозь заросли и выбрались на плоскую террасу. Обветшалые избушки развалились, утонули в душистом багульнике и карликовых березках.

Вот и холмы заветного городища!

Вейником и ольховником зарос крепостной вал. Ковер мхов прикрыл улицы сгоревшего острога. Дальше, за торфяным болотом, поднималась пологая возвышенность с лиственничным редколесьем. Крепость Михаил Стадухин поставил на границе леса и тундры…

Любич довольно легко обнаружил в северо-западном углу вала широкое основание Атаманской башни — холм, заросший багульником и ягелем. Мы принесли сюда палатку, рюкзаки с продовольствием, спальные мешки, лопаты, ломы и кирки. Ученый разметил площадку раскопок, и начались поиски.

Целый день мы долбили мерзлую землю. Уже под тонким слоем торфа стали попадаться обгоревшие заостренные бревна крепостного палисада, обугленные стропила башни. Захватив крепость, чукчи сожгли ее, разобрали палисад и разрушили Атаманскую башню почти до основания.

Лишь к концу дня, умаявшись, докопались к последним уцелевшим венцам башни. Толстенные бревна казаки обсыпали валом из крупной морской гальки. Бревна почти не пострадали от огня. Вероятно, пожар потушили поселенцы, подоспевшие на выручку из окружающих заимок.

Между бревнами не оказалось и следа конопатки. Несомненно, это был нежилой сруб боевой башни. Любич вошел в раж — лом гнулся в его могучих руках. Мы разворотили глубокую квадратную траншею, подобрались к самому полу башни и, выбившись из сил, решили продолжать раскопки утром.

Весело было у нас на биваке. Илья настрелял уток, развел яркий костер и варил в котле утиный гуляш. После ужина Любич поведал нам историю Стадухинской крепости. Окончив свой захватывающий рассказ, рыжебородый великан поднялся, вдохнул полной грудью пьянящий северный воздух, потянулся:

— Ну, братцы, спать пора… Завтра подземелье откопаем…

Когда я проснулся, мои товарищи были уже на раскопках. Пол башни был засыпан полуистлевшими обломками разбитых бочек. Лопаты постоянно натыкались на ч го-то твердое. Мы торопливо разбрасывали перегнивший мусор и, чертыхаясь, снова вытаскивали позеленевшую клепку. Первую находку сделал Илья. Он вытянул из мусора старинную пищаль. Ствол ее был согнут, приклад разбит вдребезги. Видно, последние защитники крепости вели в Атаманской башне жаркий рукопашный бой.

Наконец расчистили утрамбованный земляной пол. Промерзшая земля не поддавалась. Любич ломом долго прощупывал почву. И вдруг лом ударился о железо.

— Здесь… — тихо сказал Любич, сдерживая дыхание.

Он принялся осторожно раскапывать землю шанцевой лопаткой. Уж слишком медленно и осторожно снимал ученый слои почвы. На дне ямы что-то звякнуло. Краевед отбросил лопатку и, расчищая взрыхленную землю ладонями, обнаружил литое кольцо.

— Люк?!

Любич лихорадочно разгребал почву.

— Сундук!

Кованая крышка почернела. Сундук был невелик и походил на старинный ларец. Мы с Любичем ухватились за кольцо и вытянули тяжелый сундучок. Ржавый висячий замок запирал ларец.

— Ломом ударяй… — посоветовал Илья.

Любич мотнул головой:

— Давайте же, Вадим, ключ!

Поспешно я выхватил из полевой сумки узорчатый ключ землепроходца. Любич сунул массивную бородку в скважину и повернул. Скрипнули петли, крышка поднялась.

— Ух! — выдохнул Илья.

В ларце лежал сверток алого сукна, перевязанный плетеным арканом. Истлевший ремень рвался, а тонкое сукно расползалось на мохнатые лоскутья. Из такого же сукна был сшит алый кафтан анюйского землепроходца. С величайшей осторожностью Любич развернул сукно.

В свертке покоилась объемистая старинная книга, похожая на церковный молитвенник. Кожаный переплет ее запирали потемневшие серебряные застежки. В кожу врезался перламутровый крест необыкновенной формы: серебряное колесо корабельного штурвала охватывало скрещение перламутровых перекладин.

— Светское оформление, — удивился Любич, — штурвалом изукрасили молитвенник мореходы…

Он отстегнул застежки и раскрыл книгу. Переплет из тонких дубовых досок был обтянут кожей, титульный лист расписан замысловатыми заглавными буквами — киноварью и золотом.

Любич свистнул:

— Вот так молитвенник! — Он громко прочел заглавие: — “Ход в Заносье. Слово о подвиге казаческом”.

— А тайник?

— Нет тайника, — отмахнулся Любич. — Землепроходец спрятал в Атаманской башне клад драгоценнее платины…

Мы перелистали старинную рукописную книгу. Написана она была скорописью XVII века с такими залихватскими завитушками, что даже Любич растерялся. Он разбирал лишь отдельные абзацы. Целые страницы неразборчивого текста, попорченные к тому же плесенью, требовали кропотливого изучения.

Нам посчастливилось откопать уникальную воинскую казачью повесть XVII века.

Из тьмы веков выступила необыкновенная история, полная драматизма и суровой поэзии.

Повесть состояла из стихотворного пролога, названного “Разнобоярщина”, и трех частей: “Перстень”, “Вотчина Златокипящая” и “В Заносье”.

В прологе автор поет торжественную песнь казачеству, вспоминает, откуда повелись на Руси вольные наездники, сравнивает казаков с “богатырями светорусскими”. Величает Дон отцом казачества. Певец рневно укоряет бояр и дворян государевых в междоусобицах, алчности, лихоимстве, утеснении холопов; уличает в измене государству Русскому в тяжкое Смутное время. В единстве и крепости государства он зрит силу, способную сломить “разнобоярщину”. Славя государство великое и пространное Московское, многолюдное, “сияющее посреди всех государств яко солнце”, он сокрушается, что казачество зародилось и умножается “отбегохом и с того государства Московского от холопства полного, в пустыни непроходные”.

Песню грозную и величавую казачий певец поет о подвигах витязя отважного, орла степного, радетеля воли казаческой, “любомудрого” предводителя стотысячного войска — Ивана Болотникова, наводившего “страх и скорбь на бояр алчущих”. Певец плачет об участи смелейшего воина, изменнически ослепленного и убитого боярами в темницах Каргопольского монастыря, призывает к “отмщению нещадному, кровавому…”

Пролог оканчивается эпическим раздумьем о Правде в государстве. Автор ищет Правду в казачьем укладе всеобщем, мечтает о государстве, где “любомудрием правит Круг казаческий”, а старшины и атаманы “волю Его сполняют”.

Последняя строфа звенит призывом “беречь накрепко волю казацкую, искати Новую Сечь Вольную на дальних Украинах”.

— Вот так стих — кованый…

Любич даже побледнел от волнения и торжественно заявил, что найден превосходный образец поэзии древности.

Вслед за прологом в первой части повести рассказывается история перстня. Эти страницы сильно повредила плесень, и Любич уловил лишь общий смысл текста…

Смутно вырисовывалась драматическая судьба отрока монастырского “во сажень ростом, не вкусив мирской суеты, во иноческий чин вступившего”. Старый схимник Каргопольского монастыря, обучив отрока грамоте и любомудрию, открывает ему “чюдный мир” летописей, хроник византийских, былин и древнерусских воинских повестей. Сам того не ведая, наставник пробуждает в молодце жаркое стремление к ратному подвигу. На смертном одре схимник передает пестуну драгоценный перстень мученика за правду — Ивана Болотникова, убитого “кривдою боярской”, и успевает вымолвить, что “несчастный воин велел снесть перстень удалым молодцам, пусть де орлами вольными летают…”.

— Перстень?! Послушайте Любич, не помните ли вы отчества Болотникова?

— Исаевич… Иван Исаевич Болотников. Ваше кольцо с рубином, Вадим, принадлежало предводителю казацкого восстания. Летящий орел — именная печать знаменитого атамана.

Любич долго рассматривал в лупу позеленевшие листы.

— Черт побери, не пойму: откуда тут девица взялась?!

Он продолжал пересказывать текст. Молодой чернец бежит в Сибирь с заветным перстнем и “красной девицей Авдотюшкой”. Беглянка скрывает девичество мужской одеждой и выглядит “отроком красоты несказанной”. В Тобольске — “стольном граде Сибирском” — их принимают в казаки. “Во казацком чине” они пускаются в трудный путь к Якутскому острогу.

— Не славная ли это спутница анюйского землепроходца?

— Не знаю… Для тех времен такой маскарад неудивителен. Въезд “жопок” в Якутск был запрещен тобольскими воеводами, и свою девицу удалец переодел отроком.

Увеличительное стекло дрожало в руке краеведа, он рассматривал с необычайным волнением листы следующей части повести.

— Не правда ли, здорово? “Вотчина златокипящая”! Ваш землепроходец, Вадим, не только великий грамотей, но и даровитый писатель. Иначе и не скажешь — в Якутском остроге скапливались бесценные пушные богатства…

Удалец с “отроком” прибывают сюда вовремя. Якутский острог бурлит, готовый к “извержению огненному”. Здесь, на краю света, собрались самые отчаянные головушки — казаки, высланные из Тобольска, Мангазеи, Енисейска, непослушные, непокорные, “заводчики разных смут казаческих”. Недовольство накалилось злоупотреблениями якутских воевод, душивших новоселов повинностями.

Появление удалого молодца с именным перстнем Болотникова (печать атамана помнили многие ссыльные казаки) приводит к вспышке.

Объединившись, казаки и гулящие люди решают истребить воевод, стрельцов и ярыжек, захватить Якутский острог. Воеводам удается схватить одного из заговорщиков. Не стерпев пытки каленым железом, он выдает план восстания. Воеводы “оберегаютца”, верные им стрельцы ловят главного зачинщика мятежа — бывшего есаула Болотникова — Василия Бугра. Его бьют на площади кнутом и заковывают в кандалы.

— Ух! Смелая люди была… — пробормотал Илья.

Он слушал Любича так внимательно, что трубка его давно погасла.

— Просто удивительно! — воскликнул ученый. — На Крайнем Севере нашелся документ, решающий давний спор…

— Дальше? Что было дальше? Переводите же, Любич…

Удалой молодец силушкой богатырской ломает решетку темницы в подвалах якутского приказа, освобождает Василия Бугра. Казаки захватывают ружья, пороховую и свинцовую казну, а у пристани струги и купеческий коч с хлебными и соляными запасами. На коче и в стругах “полета удальцов побежали на низ Леною рекой на море”. С того времени “Авдотюшка не скрывается, в сарафан девичий одеваетца”…

— Представляете, Вадимище, что мы нашли?! Тут вся подноготная якутского казацкого восстания…

— Казацкого восстания?

— Вот именно. Историки так и не разгадали причин далекой якутской вспышки. Она казалась им случайной. А тут гремучим порохом послужили сподвижники Болотникова…

Окончательно потрясла Любича последняя глава казачьей повести о перипетиях бурного плавания казаков — “в Заносье”.

Восставшие казаки укрылись в протоках огромной дельты Лены. Они решают плыть морем студеным “на Колыму реку” и потом “уходить на Погычу, искати землицы дальние, вольные”.

Удалой молодец разузнает от встречных мореходов о сборах Семена Дежнева в Нижне-Колымской крепости. С попутной оказией он плывет на Колыму “дозорным”, прежде сотоварищей, и успевает попасть вместе с Авдотюшкой на последний коч флотилии Дежнева.

Силушкой славясь на весь караван, он помогает кормчему. Страшная буря отбила два коча от всей флотилии. Почти былинным языком живописуются злоключения мореходов в бурном “море-окияне”, высадка потерпевших кораблекрушение на суровые берега заморской “матерой землицы”.

Удалой молодец выплывает на мачте, “выносит свою суженую из волн без памяти”. Мореходы, собрав уцелевшие пожитки, ставят на пустынном берегу зимовье, ограждаясь тыном, завязывают добрые отношения с воинственными соседями — “племенем квихпах — писаные рожи”.

Любезный молодец строит дом. После долгих скитаний “удалец с голубушкой” обретают отдых, покой и счастье…

— Эх и документик! — восхитился Любич. — Как ни верти, а первое поселение в Америке казаки поставили триста лет назад!

…“Житие” в неведомой земле сплотило новоселов в крепкий казаческий Круг. “Второю весной” Круг решает “послати на Русь-матушку гонца надежного, верного, тайного… вольных казаков да охочих людей в Новую Сечь звати, припасы, оружие, снасти привозити”.

Трудную миссию поручают удалому молодцу с Авдотюшкой неразлучною. Казаки доверяют гонцу призвать “имянным вещим перстнем” атаманить в Новую Вольную Сечь Семена Дежнева, а “Землю Матерую, что отведали за морем, в великия нерушимыя тайны держати”.

— Странно. Почему Дежнева?

— Ну, это понятно: Дежнев вышел из простых казаков, был умен, храбр, любознателен и по тому неспокойному времени добр. Делил все беды и радости с товарищами, предпочитая обходиться с народами Сибири “ласкою, а не жесточью”. Но посмотрите, что совершают удалой молодец с Авдотюшкой!

На кожаной байдаре вместе с эскимосами переплывают они пролив между Азией и Америкой, минуют “Большой Каменный нос, что промеж сивер и полуночник” и, почти не приставая к опасным берегам, “идут морем” вдоль Чукотского побережья. В устье Колымы мореходы с грустью прощаются с друзьями и “на куяках” поднимаются вверх по Колыме, к Нижне-Колымской крепости, сказавшись там “ушлыми из Чюхочьего плену”.

Удалец “припоздал” — не застал в крепости своих мятежных сотоварищей. Они благополучно достигли на коче Колымы, встретили Михаила Стадухина и, влившись в буйный его полк, ушли последним зимним путем “во след Степану Моторе” через Камень на Погычу.

Неудача не смутила удалого молодца. Он решает на каяках подыматься вверх по Анюю с проводником — юкагирским атаманом — и через Камень достигнуть Анадыря. Надеясь вернуться обратно в крепость с Дежневым “сбирати припасы, снасти да вольные люди в ту Новую Сечь”, добрый молодец с Авдотюшкой закапывают тайно ларец с повестью в Атаманской башне.

— Ай да баба! Такой жена, Вадим, ищи… все равно Геутваль — везде за мужиком ходить будет!

Илья расстроился. На глазах старого эвена блестели слезы. Я вспомнил отважную чукотскую девушку. Сжалось сердце, было до слез жаль, что расстался с ней, может быть, навсегда…

Заканчивалась повесть жаркими строками стихотворного диалога “удальца с голубушкой”. В постановлениях казаческого Круга оба зрят высший смысл “Чести и Правды казаческой”…

Любич осторожно закрыл книгу. Молчаливо сидели мы, не решаясь спугнуть витающие образы.

День окончился. Малиновое солнце тлело в фиолетовом сумраке. Мохнатые лиственницы на близком увале застыли, к чему-то прислушиваясь. Совсем близко, за кустами, в Стадухинской протоке, тихо крякали утки.

— Удивительно… — наконец проговорил Любич, — удивительно и просто. Сорок лет спустя после этих событий, в 1690 году, казаки затеяли второе восстание в Якутском остроге. В заговоре участвовал один атаман, казачьи десятники и тридцать рядовых казаков. Они собрались “побить до смерти” якутского стольника и воеводу, захватить пороховую и свинцовую казну, оружие, припасы и бежать в “заносье”. Видно, американские робинзоны прислали на Русь второго гонца.

— И чем же кончилось восстание?

— Заговор раскрыли, зачинщиков казнили, а рядовых казаков в кандалах сослали в дальние остроги. Но о Вольной Сечи за проливом воеводы не допытались. Никто не выдал заветной тайны. Историкам и это восстание до сих пор кажется случайной вспышкой.

Все это было необычайно интересно. Я спросил Любича, почему нигде в своей повести казачий певец не отождествляет себя с главным героем — “удалым молодцем”?

— Такова особенность древнерусских повестей… В те времена жанра автобиографических повестей просто не существовало.

— А казаческие повести?

— Впервые появились в Запорожской Сечи, — ответил ученый краевед, — сочиняли их гусляры. На Руси первую казаческую повесть “О взятии царства Сибирского” написали сподвижники Ермака, в тридцатых годах XVII века. Десять лет спустя донской казак Федор Порошин окончил великолепные казачьи “Повести о взятии и сидении Азовском”, известные во многих списках. А Матвей Каргополец — “удалой молодец” — оставил нам ярчайшую антибоярскую казачью повесть, по-видимому уникальную, в единственном, вот этом экземпляре. Недаром он упрятал его в землю. Не только автор, но и переписчик или хранитель такой повести могли угодить на дыбу или виселицу…

***

Прошло четыре месяца после находки уникальной рукописи на берегу Стадухинской протоки. Мы с Ильей давно прилетели в Магадан. Генерала в городе я не застал — он улетел в Москву по срочному вызову и должен был скоро вернуться.

Буранов рассказал, что перед отъездом начальник строительства получил из Анадыря шифровку от нашего полковника. Он превозносил наши подвиги в Пустолежащей земле и ходатайствовал о правительственной награде.

— Генерал был очень рад, — рассказывал Буранов, — написал собственной рукой приказ с благодарностью и велел тебе ждать его возвращения в Магадане… В отпуск поедешь, — улыбнулся Андрей, — Марию твою нашли — приедет сам расскажет…

Образцы платины взбудоражили магаданских геологов. На Большой Анюй спешно собирались разведчики. Рукопись старинной повести и реликвии из хижины землепроходца произвели сенсацию в Историческом музее. Ученые принялись за полный перевод текста. Костя и Геутваль пропали с оленями в дебрях Северной тайги и не подавали о себе вестей. Наступила полярная стужа, тайга укуталась зимним покрывалом, и мы готовили аварийный самолет на поиски пропавших друзей…

Однажды я сидел в кабинете начальника главного управления Дальнего строительства за громадным письменным столом, так хорошо мне знакомым. На улице гудела пурга, билась в высокие зеркальные окна. Магадан, утонувший в снежном вихре, спал глубоким сном. Я принял ночное дежурство и в это время замещал генерала.

Передо мной висела все та же карта Золотого края с горными предприятиями.

Далекие, иногда тревожные голоса сообщали о снежном обвале на индигирской трассе, о движении колонны машин по льду Индигирки с грузом для нового прииска, о зимнем наводнении на Тарын-Юряхе, вызывали самолет с хирургом к геологу, раненному в тайге, дежурные горных управлений передавали сводки о “металле”…

После полуночи звонки стали реже, и к двум часам вовсе прекратились. Пурга не стихала, бесновалась и выла за окнами. В кабинете было тепло и уютно. Я вспомнил давний разговор с генералом и развернул книгу Сергея Маркова о Русской Америке, мне удалось отыскать ее в городской библиотеке.

Сто пятьдесят лет спустя после первых казацких новоселов на берегах Аляски снова высадились наши мореходы. Основывались военно-торговые поселения. Аляска стала провинцией Российской империи.

Парусные корабли Балтийского флота бороздили воды Тихого океана. Исследователи и промышленники того времени совершали на оснащенных ботах, на кожаных байдарах и каяках вместе с эскимосами и алеутами тысячеверстные походы вдоль берегов Аляски и Дальнего Запада Америки. Русские фактории, форты и гавани возникли по всему американскому побережью — от Аляски до испанских владений в Сан-Франциско.

Самодержавие не сохранило эти земли за Россией. Кто знает, если бы укрепилась Новая Сечь казаческая на открытой дежневцами Матерой Земле, может быть, совсем иначе сложилась судьба Аляски?

Зазвонил телефон. В трубке едва слышалось:

— Магадан… Магадан…

— Алло. Дежурный слушает. В чем дело?

— Доложите оленеводческому управлению…

Чертовски знакомый, родной, охрипший голос Кости, то пропадая, то вновь возникая из помех, докладывал, что чукотский табун благополучно вышел к Дальнему прииску и разместился на зимних пастбищах Омсукчана.

— А Геутваль, где Геутваль?

— Здесь я, с Костей, — зазвенел в трубке ее знакомый голос, — мы очень любим тебя, Вадим!

Помехи прервали наш короткий телефонный разговор…