Мир приключений, 1986 (№29)

Приключенческая повесть

Глава I. ОГОНЬ В ОКЕАНЕ

В июне 1973 года спасатель «Геркулес» возвращался в порт приписки Петропавловск–Камчатский из Владивостока, куда зашел по независящим от него обстоятельствам: стягивая с мели тяжелогруженый лесовоз, богатырь–буксир, видно, надорвался — потекли трубки котла. Вот и задержались во Владивостоке, а теперь, наверстывая упущенное, спешили в родной порт.

Миновали Сангарский пролив. До базы оставалось около двух суток хода.

Вечерело. Капитан «Геркулеса» после ужина вышел из кают–компании и по звенящему под ногами трапу с крепкими дубовыми поручнями поднялся на просторный ходовой мостик.

На палубе никого — все, кроме вахты, отправились в столовую смотреть кинофильм.

Пароход почти бесшумно скользил по заштилевшему, будто задремавшему под лучами заходящего солнца океану. Над приземистой трубой судна поднимались и дрожали струйки горячего воздуха. Пахло нагретым деревом и масляной краской.

Из–под форштевня, вспарывающего волну мертвой зыби, хлопая по воде кончиками крыльев, попарно разлетались в разные стороны ленивые тупики и белобокие кайры.

С секстантом в руках из рубки вышел штурман.

— Погодка — прямо загляденье, товарищ капитан, душа радуется.

— Высоты брали? — капитан кивнул на секстант.

— Да, тренировался. У нас на Балтийском море простора такого нет. Как сказано в лоции, внутренний бассейн. Определялись чаще всего по береговым отметкам, астрономию считали чуть ли не анахронизмом. Ну и радиолокация избаловала. А тут раздолье. — Штурман взглянул на часы. — Скоро к острову Варудсиме подойдем.

— К Мрачному? У нас его так называют.

— Это в переводе с японского?

— Нет. Варудсима по–японски означает «плохой остров». А Мрачным его окрестили местные мореходы. Слава у этого острова худая. Катастроф вокруг него, пожалуй, не меньше, чем в таких роковых местах, как Бискайский залив, мели Гудвина, мыс Гаттераса или остров Тасмания.

— Скажите пожалуйста! А я — то думал… — В голосе молодого моряка звучало уважение.

— Еще древние айны, коренные жители этих мест, обходили Варудсиму стороной. Говорили, что там обитают злые духи. А уже в наши дни многие рассказывали, будто видели на нем огни, вернее, какое–то таинственное свечение, что ли. Хотя на острове испокон веков никто не жил.

— Может, это огни святого Эльма?

— Кто его знает. Вулкан там высотой в два с половиной километра — все возможно. Не исключено — предрассудки. Но вот ночной вой я сам слышал.

— Какой вой? Вы серьезно?

— Самый настоящий. Проходил неподалеку и слыхал леденящее душу завывание. Откровенно скажу — жутко стало. Потом решил, что это ветер дует сквозь расщелины в скалах. Так оно, наверное, и есть.

— Конечно. — Штурман кивнул.

— Однако некоторые думают иначе. Чего греха таить, суевериями морячки порой грешат. Но это уже из области мистики. Передаются из уст в уста разные поверья, причем предпочтение отдается тем, что пострашнее. Понимаете, в одной из легенд об этом «заколдованном» месте говорится: на Варудсиму в старину свозили мертвецов для погребения. Хоронили, разумеется, как бог на душу положит, без всякой там помпезности — на поминовение родственники не придут: далековато и не доберешься просто так. А сейчас, когда могилы повсеместно на большинстве кладбищ ухоженные, даже можно сказать, пышные, души покойников на Мрачном возроптали, протестуют.

— Здорово! — засмеялся штурман. — Навыдумывают же!

— Тем более, изустная молва, как снежный ком, обрастает различными нюансами. Услышал, передал, но и от себя добавил. Однако я сам наблюдал: если проходишь близко от Варудсимы, начинает отклоняться стрелка магнитного компаса. Репитер гирокомпаса показывает одно, а магнитный — другое. Никакие аномалии на карте не отмечены. Прекрасно известно: залежей железной и прочих руд на острове нет. В Японии вообще плоховато с полезными ископаемыми и каждый кусочек металла на учете.

— Никто этим серьезно, по–научному, не занимался?

— Где уж. Остров–то можно сказать, бесхозный. Официально принадлежит Японии, а там делают вид — думается, чтобы не тратиться на установку маяка или навигационных огней, — что вроде бы остров и не их. Кому он нужен? Ни земли, по сути дела, ни воды пресной. Пристать можно лишь в одном месте, да и то в полный, как сейчас, штиль. Если разобраться, весь Варудсима — вулкан. Берега скалистые, глубоко и почти всегда прибой.

— Страсти–мордасти. — Штурман с любопытством посмотрел вперед, где маленьким треугольником выделялся островок.

Вокруг заметно потемнело. Прямо по носу из–за растрепанной тучи выглянул край луны, словно вырезанный из латуни.

Штурман поднес бинокль к глазам. Варудсима приближался, словно вырастая из воды.

— Да, видик у него жутковатый. Особенно ночью. И знаете, товарищ капитан, то ли мне померещилось, не пойму, то ли правда будто огонек на берегу мелькнул.

— Где? На Мрачном? — Капитан засмеялся. — Вот уж воистину — не рассказывайте детям на сои грядущий страшных сказок!

— Посмотрите! Вроде бы опять вспыхнуло или блеснуло что–то. К востоку от подножия, внизу, на косе.

— Кто же это там объявился? — недоуменно протянул капитан и тоже поднял бинокль. — Верно. Что–то светится, — сказал он серьезно. — Давайте–ка подойдем поближе.

— А можно ближе? Территориальные воды Японии.

— Если на необитаемом острове горит огонь, это сигнал бедствия, и любое судно обязано оказать помощь пострадавшим. Подворачивайте.

Штурман наклонился к переговорной трубке и скомандовал рулевому новый курс. Спасатель плавно, подминая под крутую скулу волны, покатился влево и пошел прямо на оконечность темного мыса, тянувшегося вдоль основания вулкана.

— Смотрите! — Капитан кивнул на магнитный компас.

Штурман обернулся и удивленно вскинул брови: картушка резво виляла из стороны в сторону.

— Убедились?

— Дела–а–а! — изумился штурман и стал пристально вглядываться в даль. Минуту спустя он взволнованно воскликнул: — Товарищ капитан, хорошо вижу на суше огромный костер!

— Вот оказия! Вызовите–ка старпома. Пусть прикажет подготовить катер — выясним, что произошло.

«Геркулес» отдал якорь в пяти кабельтовых от острова.

Теперь даже невооруженным глазом было отчетливо видно: на песчаном откосе, извиваясь языками пламени, горит большой костер. Со спасателя спустили катер, и он, тарахтя мотором и оставляя за собой фосфоресцирующий след, быстро пошел к берегу. Катер уже начал растворяться в темноте, когда на судне вспыхнул прожектор. Длинный белый луч уперся в кромку прибоя.

Через час, гулко отдаваясь в хрупкой тишине, послышался дробный стук двигателя: катер возвращался. Он ошвартовался у кормы, и там началась какая–то возня, будто на борт поднимали тяжелый груз, слышались отдельные возгласы, слова команды, поскрипывание блоков талей.

— Что там у вас, старпом? — нетерпеливо крикнул с мостика в мегафон капитан.

— Сейчас поднимусь, доложу, — ответил с юта неторопливый, чуть хрипловатый голос, и вскоре старпом, вытирая платком мокрое от пота и брызг лицо, уже стоял рядом с капитаном. — Понимаете, какое дело, подошли мы честь по чести. Накат метра три, по высадились благополучно. На косе — прилив не достанет — разложен огонь, и около него человек. Неподвижно лежит. Молодой.

— Спит, что ли? — капитан вскинул брови.

— В том–то и дело, что нет. Без сознания. Я даже дыхания не обнаружил сначала. Пульс пощупал — еле–еле пробивается.

— Раненый?

— Нет. Повреждений на теле никаких, одет аккуратно. Лежит на одеяле, животом вниз, руки вытянуты вперед и согнуты. Голова на них опущена.

— Вот те на! Одеяло подстелил и сознание потерял? Может быть, от голода?

— Не похоже, — с сомнением покачал головой старпом. — Вид вполне упитанный. Мы его сейчас к доктору отправили. — Старпом помолчал, подумал, заговорил снова: — Подозрительно как–то все… Кругом ни вещей, ни там снастей каких или шлюпки. Ничего абсолютно. Костер из плавника, крупного, зажгли полчаса–час назад — еще не весь прогорел. Одеяло это самое да в кармане у парня иностранная книжонка. Лежит головой к огню, со стороны ветра, шагах в четырех. Смотрели внимательно вместе с боцманом. Обошли в радиусе метров двести. И покричали для порядка, три ракеты засветили — никого!

— Хорошо. Врач разберется, приведет человека в чувство, тогда все выясним. Поднимайте якорь, и так много времени потеряли.

«Геркулес» солидно и неторопливо развернулся и лег на курс. На мостике, горячо обсуждая необычное происшествие, собрался почти весь командный состав спасателя.

— Смотрите! Смотрите! — вдруг закричал старпом и указал рукой за корму. — Что же это творится–то!

Все повернулись к острову.

Над чуть подсвеченным луной силуэтом вулкана Варудсимы — и что особенно невероятно, среди мертвой тишины — вскинулось в небо на неправдоподобно огромную высоту багровое, узкое, будто струя расплавленного металла, пламя. У его основания, как на замедленной киносъемке, набухал, словно накаляясь изнутри, огненный круглый вал, затем он начал по крутому склону сползать к подножию. Ночь сразу сгустилась и стала иссиня–черной.

Наконец до судна докатился раскатистый грохот, похожий на усиленный в тысячи раз шум промчавшегося мимо с бешеной скоростью товарного поезда. Плотная масса теплого воздуха упруго и пружинисто прошла над «Геркулесом». В ту же минуту спасатель подкинуло, будто снизу чем–то тяжелым ударило по днищу, затем плавно подхватило, понесло вверх и стремительно опустило вниз. Люди, цепляясь за что попало, повалились на палубу. Судно, переваливаясь с боку на бок, чуть не черпая бортами воду, закачалось на расходящихся от острова высоких и длинных волнах. Между тем первый гром взрыва перешел в непрекращающийся гул, который изредка перекрывался гудением и завыванием вырывающегося из недр земли пламени. Все озарилось розовым светом, переходящим в лимонные, оранжевые и пунцовые тона. На фоне темного конуса взлетали в небо, рассыпались веером раскаленные добела, похожие на хвостатые кометы, камни и куски скал. Все, кто стоял на мостике, оцепенели от таинственной и зловещей картины. Столб огня все вырастал, и, хотя судно отошло далеко от острова и ему ничего не угрожало, казалось, что сейчас эта огненная громада рухнет и расплющит, расплавит, загонит в бездонную глубину спасатель, ставший совсем крохотным во всей этой кутерьме стихии.

Ветер принес едкий запах серы и сгоревшего угля. От него запершило в горле и заслезились глаза. На головы сначала редко, затем сильнее и гуще посыпались хлопья пепла. Впрочем, скорее, это был песчаный ливень, где каждая крупинка напоминала раздробленный каменноугольный шлак, которым засыпают на стадионах гаревые дорожки. Мохнатые черные облака скрыли луну, ее тонкий диск стал красным и еле просвечивал, как сквозь закопченное стекло, через которое наблюдают затмение. Отражение пламени, вылетающего из лона земли, бликами, извиваясь, бежало по гладким длинным и маслянистым волнам, пересекало судно и терялось в теневой стороне океана. Вулкан бушевал пуще и пуще. Было впечатление, что остров раскачивается в каком–то ритуальном танце. Бурлящие потоки лавы, как горные ручьи, белыми змейками ползли вниз, соединялись, образуя огненную реку, и изливались в воду, которая строптиво клокотала и пенилась, медленно отступая перед огнем. Новые волны снова накатывались на остров, и тогда поднимались вверх белые клубы пара и слышалось сиплое, надсадное и возмущенное шипение.

«Геркулес» набирал скорость, стремясь как можно быстрее отойти от злополучного места.

Капитан вызвал радиста и приказал срочно передать сообщение на базу и в Петропавловский институт вулканологии об извержении вулкана на острове Варудсима.

Глава II. НЕИЗВЕСТНЫЙ

Утром, когда следователь Комитета государственной безопасности Томилин вошел в свой кабинет, светло–желтый солнечный квадрат с четкими тенями от оконного переплета располагался на политической карте СССР, висящей на стене. Затем квадрат незаметно спустился на диван, обтянутый блестящей клеенкой, вплотную приблизился к двухтумбовому письменному столу, расплескался по белой бумаге и, осветив руки писавшего, уперся ему в грудь. Томилин поднял голову. Стекла очков вспыхнули, и он тотчас же зажмурился от бивших в глаза из–под верхнего края рамы длинных и узких лучей.

Окно выходило на набережную, обсаженную хилыми, рахитичными деревцами. Из него хорошо просматривался порт, ажурные фермы кранов, бетонные причалы рыбокомбината, мачты сейнеров. За всем этим круто поднимался вверх заросший пушистыми лиственницами, березами и кряжистым сосняком отрог сопки Никольской.

Томилин поднял руку и слегка, сверху вниз, провел ладонью по лицу. Он был молод, всего месяц назад отпраздновал свое двадцатипятилетие, но выглядел еще моложе. Среднего роста, худощавый, в ладно сидевшей на его почти юношеской фигуре хорошо подогнанной форме. Продолговатое, покрытое легким загаром лицо, короткий, чуть вздернутый тонкий нос, светлые волосы. Из–под очков в модной оправе с закругленными углами смотрели серые, в мелких коричневых крапинках глаза. Когда он щурился или улыбался, у глаз веером собирались еле заметные, как паутина, морщинки.

Сейчас следователя заботило странное происшествие. В госпитале их города, вторые сутки не приходя в сознание, словно погруженный в летаргический сон, лежит неизвестный, доставленный на спасателе «Геркулес». Таинственная история.

Томилин взял папку с документами и начал неторопливо их рассматривать. «Чем же мы располагаем?» — мысленно задал он себе вопрос и попытался в который раз проанализировать факты.

Итак, 18 июня, ночью, точнее, в 21 час 17 минут по местному времени на острове Варудсима в Тихом океане, вблизи границы, при весьма загадочных обстоятельствах обнаружен молодой парень. Остров японский, необитаемый. Наш спасатель подошел к нему, привлеченный горящим костром, что означает сигнал SOS.

На миг Томилину вспомнилась его племянница–акселератка с ее неизменным «Ну и что?». Действительно, ну и что? Сняли, оказали помощь и вернули «по принадлежности». Еще и благодарность получили бы за спасение. Но не все так просто. Имеется существенная закавыка: человек этот не японец. Впрочем, по порядку.

Ни одно наше судно, это установлено с абсолютной точностью, с предыдущего года не подходило к острову. Как выяснилось, в последнее время не сообщалось, чтобы из близлежащих крупных населенных пунктов на островах и побережье кто–либо пропал без вести. Незнакомец найден у костра, сложенного из больших обрубков плавника, кусков дерева, досок, бревен, которые в изобилии выбрасывает море. Обрубков? Однако, как доложил старпом с «Геркулеса», ни топора, ни пилы не обнаружено, следы же затесов очевидные. Правда, приходится верить на слово — компетентные товарищи место происшествия не осматривали, а сейчас там, говорят, все засыпано пеплом.

Человек лежал недалеко от огня на одеяле. А–а, вот и заключение эксперта. Томилин прочел: «Одеяло белое, шерстяное, новое, справа в уголочке японский иероглиф, обозначающий «императорская армия». Незнакомец одет в военную форму рядового японской армии, летнюю, цвета хаки, пятидесятый размер. Ботинки военного образца, светло–коричневые, из свиной, добротно выделанной кожи, сорок второй размер. Головного убора нет. Черные трусы, белая майка с короткими рукавами, носки. Все вышеперечисленное японского фабричного производства фирмы «Мацусима», выпуска приблизительно сороковых годов. Ботинки не зашнурованы. Пуговицы на манжетах рукавов куртки и обшлагах брюк не застегнуты, что дает основание предположить, что человека одевал кто–то посторонний, а может, одевался сам, но второпях. В карманах полотняный носовой платок, тоже японского производства, и брошюра какого–то английского псевдопрорицателя». Никаких вещей, снаряжения, инструментов. Даже спичек. Как же он развел огонь?

Теперь о самом незнакомце. Старший лейтенант пододвинул к себе стопку аккуратно скрепленных металлическим зажимом листов — заключение судебно–медицинского эксперта.

«Мужчина, около двадцати лет, рост 172–175 сантиметров, сложение пропорциональное, мускулатура хорошо развита, на ладонях мозоли, которые свойственны людям, занимающимся гребным спортом. Упитанность средняя, вес 70–75 килограммов. Тело чистое, без признаков загара. Волосы густые, темные, с ореховым отливом, стрижка короткая, фасон неопределенный — наподобие нашей «польки». Лицо европейского типа, овальное, нос тонкий, прямой, глаза серые, брови прямые, узкие, темные. Уши слегка оттопыренные. Зубы ровные, без единого изъяна. На правом предплечье татуировка черной тушью в три иглы: парусник — трехмачтовый барк — ив ленте под ним надпись на русском языке: «Попутного ветра». Никаких следов насилия или повреждений кожного покрова нет. Зато, как установил рентгеновский снимок, имеются переломы годичной давности: трещины восьмого и девятого ребер справа и малой берцовой кости левой ноги.

В крови обнаружены остатки препарата хорарпон — американского транквилизатора, употреблявшегося еще в тридцатые–сороковые годы для лечения сном психических расстройств или заболеваний. В современной медицине не применяется. В зависимости от дозы принятого лекарства и от свойств организма больного он может проспать от суток до трех».

«Вот и все, — думал Томилин. — Что ж, можно сделать обобщающий портрет: родился в 1952 или 1953 году, явно европеец. Одет в форму японской армии выпуска 1940–1942 годов. Ребра поломал приблизительно год назад. Создается впечатление, что кто–то специально напялил на него все новое, но давнего производства, и неизвестно каким образом, а главное, зачем подбросил к костру на пустынном острове. Куда же подевались те, кто все это совершил?»

Томилин вынул из серого конверта небольшую фотографию и стал ее внимательно разглядывать.

«Кого он мне напоминает? Кого? — думал следователь. — И ведь видел я это лицо сравнительно недавно. — Он приблизил фото к глазам. Ну конечно! Поразительное сходство с артистом Вячеславом Тихоновым… Прямо двойник, только лет на двадцать моложе».

Томилин засунул фотографию в конверт, снял очки, кусочком желтой замши старательно, круговыми движениями, протер стекла и снова надел очки.

«Следует, пусть приблизительно, — продолжал размышлять он, — наметить рабочие гипотезы, выработать версии. Прежде всего хотя бы в общих чертах попытаться установить, кто этот человек, как, когда и для чего попал на остров. Определить опять же, кому это было выгодно… Получается, вроде бы никому не выгодно, в том числе и самому субъекту. Словно какие–то шутники, резвясь, предвкушая, как будет недоумевать следователь, натыкаясь на взаимоисключающие факты, подстроили для собственного развлечения весь этот никчемный спектакль.

Попасть на остров можно двояко: морем или по воздуху. Так. Теперь, кто он? Европеец? Несомненно. А национальность? Судя по татуировке на плече — русский. Но почему обряжен в японский мундир? Может, как в кинофильме «Золушка», для «антиресу»? Впору самому этот самый, как его, хорарпон глотать. Не ясно и с какой целью забросили. Форма японская, книжонка английская, лекарство американское, а наколка русская».

Томилин потер ладонями виски, сложил бумаги в папку и взглянул на часы.

«Четырнадцать тридцать. Через десять минут нужно докладывать руководству. Обозначить версии, сделать предложения. А где они? Стоять и разводить руками? Это несерьезно. Вот если бы неизвестный пришел в себя, дал объяснения… Сыграли, мол, с друзьями шутку или заключили пари, — тогда все понятно, действуй, как положено. Но человек молчит, а медики неопределенно обещают: скоро должен очухаться. Ладно. Попрошу подождать, пока незнакомец не придет в сознание, а пока буду подбирать и суммировать факты. Не бог весть какой выход, но ничего не поделаешь».

Старший лейтенант завязал бантиком тесемки папки, встал, одернул китель и направился к руководству.

От начальства Томилин вернулся сравнительно скоро и в приподнятом настроении: его внимательно выслушали и неожиданно предложили связаться со знаменитым вулканологом профессором Охтиным. Он недавно прилетел из Москвы и ждет разрешения японского правительства посетить Варудсиму, где встретится с иностранными коллегами.

Поначалу это предложение слегка обескуражило следователя. Заметив это, полковник спросил:

— Что вам известно о месте происшествия? — И сам ответил: — Ничего. Или почти ничего. А иногда этот фактор — решающий. Вот профессор и восполнит пробел в вашей информации. Даст, может быть, какие–то новые сведения для размышления или иных версий. Не помешает… Старший лейтенант позвонил в гостиницу, где остановился ученый. Профессор оказался на месте, и они быстро договорились о встрече.

Гостиница называлась «Восток». Томилин поднялся на второй этаж и по неширокому коридору, застеленному потертой малиновой дорожкой, прошел к двери с табличкой «17». После стука и ответа «войдите», он открыл дверь и шагнул в помещение, которое почему–то всеми командированными называется предбанником.

Через арку–дверь была видна часть комнаты. Пахло сигаретами и одеколоном «Шипр». В проеме стоял еще сравнительно молодой человек. Он протянул следователю руку и сказал:

— Здравствуйте. Это вы говорили со мной по телефону? Я Охтин.

— Здравствуйте. — Старший лейтенант пожал руку и представился: — Томилин, следователь КГБ.

— Давайте уточним, чем вас заинтересовала моя персона. Садитесь.

Старший лейтенант сел в кресло и, не вдаваясь в подробности, изложил события последних дней.

— Да–а–а. Любопытно. Занимательно и таинственно. Только я не возьму в толк, какая роль отведена мне?

— Я бы попросил, чтобы вы рассказали о Варудсиме и землетрясениях. Конечно, в доступной моему пониманию форме.

— Извольте. — Охтин сел напротив. — Значит, Варудсима. О его истории мы знаем очень немного. Первая активность вулкана относится к концу семнадцатого века. Последняя, вернее, предпоследняя — к 1933 году. После этого вулкан задремал и по прогнозам японцев — они, между прочим, в этом доки — должен был спать почти до двухтысячного года. То, что произошло сейчас, полная неожиданность.

— Значит, ученые не предвидели извержения?

— Да. Весьма аргументированно полагали, что оно начнется лет через тридцать, не раньше.

— А на чем строится прогноз? Как специалисты определяют: вот в таком–то районе тогда–то то–то должно случиться?

— Вопрос сложный и комплексный. Постараюсь попроще. Для прогнозирования можно использовать изменения скоростей распространения упругих колебаний, электрических сопротивлений и магнитных свойств земной коры. Некоторым землетрясениям предшествовало нарушение ритма электропроводности горных пород. Если в районе имеются гейзеры, то накануне землетрясения они фонтанируют чаще, после события — реже. Кроме того, перед толчками в земной коре изменяется содержание газа радона — из–за сжатия породы он вытесняется с больших глубин. Ну и, наконец, местные признаки, так сказать, народные приметы: перед землетрясением змеи выползают из нор, рыбы поднимаются к поверхности, кошки покидают дома, собаки начинают выть. Я даже читал, что в Индонезии, на Яве, произрастает редкий цветок — примула «Империалис», так вот она расцветает накануне извержения вулкана. За достоверность не ручаюсь. Тем более пользы от этих примет мало, так как все происходит, когда катастрофа уже началась. — Он задумался и неожиданно спросил: — Помните о проекте противоселевой плотины на Медео в Алма–Ате?

— Еще бы! Уникальное сооружение!

— Главный аргумент противников был: не спровоцирует ли столь мощный взрыв землетрясение, которое будет пострашнее любого селя.

— Получается: люди могут не только предсказывать, но и вызывать землетрясения?

— Конечно.

— А как?

— Проще простого. Правда, надо разграничить понятия «можно» и «нужно». Хрестоматийный идеалист Манилов в «Мертвых душах» мечтал построить каменный мост через пруд в своем поместье. Сделать это можно, но не нужно.

— Ну а все–таки? — Томилин подался вперед. Интуитивно он почувствовал: появилась какая–то еще слабая, но имеющая право на существование версия. — Отбросим «можно» и «нужно». Как это сделать?

Профессор хмыкнул. Переспросил:

— Вы имеете в виду извержение?

— Да.

— Хорошо. Представьте себе модель Земли — скажем, очищенное от скорлупы яйцо. Тоненькая пленочка под скорлупой — кора, белок — мантия, желток — ядро. На больших глубинах огромные давления и температура. Она такова, что при обычных условиях расплавились бы горные породы. Но они не расплавлены — ведь там колоссальное давление. А если его резко сбросить — любым способом, — что произойдет?

— Породы расплавятся и создадут очаг.

— Правильно. Под действием пара и газа расплав из этого очага ринется вверх, найдет трещину или прорвет поверхность и выплеснется наружу — произойдет извержение.

— Значит, нужно, фигурально говоря, проткнуть кору и дать выход лаве?

— Разумеется.

— А как все же спровоцировать внезапное землетрясение?

— Пробурите в районе вулкана скважину, как — не знаю. На худой конец, взорвите в кратере атомную бомбу.

— А извержение на Варудсиме могло быть вызвано искусственно?

— На Мрачном? — Профессор засмеялся: — Нет, мой друг, не могло. Остров необитаем, а подготовительные работы, если бы кому–то в голову пришла столь бредовая мысль, чрезвычайно сложны.

— Значит, спровоцированное землетрясение тут исключается?

— Абсолютно. Да и зачем?

Ниточка, за которую собирался потянуть следователь, оборвалась. «А жаль, — подумал он, — так все логично выстраивалось. Но ничего не попишешь». Место происшествия теперь он знает. Правда, кажется, это не прибавило ничего нового к тому, что имеется.

Томилин взглянул на часы.

— Извините. Задержал вас. Спасибо за консультацию.

— Не за что. — Профессор проводил его до двери и, прощаясь, сказал: — Вероятно, я завтра утром полечу на Варудсиму. Обещали получить разрешение и дать вертолет. Думаю, долго не задержусь. Вернусь прямо сюда, даже номер сдавать не стану. Приходите, побеседуем.

— Спасибо. Постараюсь. Может быть, на месте вы обнаружите что–либо необычное?

— Вряд ли. Но тем не менее буду рад вас видеть. — Он пожал Томилину руку.

— Хорошо. Приду. До свидания.

— До свидания…

Глава III. НА ОСТРОВЕ

Комната была небольшая, прямоугольная. Стены сплошь затянуты блестящими, светло–желтыми, косо плетенными циновками, скорее всего, из камыша или рисовой соломы. Высоко в стене, у которой он лежал, неширокое, в резной полированной раме окно. В полумраке на гладком потолке, расчерченном деревянными планками на квадраты, выделялся матово–белый двойной плафон освещения. Прямо перед глазами дверь, окрашенная под слоновую кость. Справа в углу плоский, вероятно платяной, шкаф и ближе к нему тумбочка, покрытая тисненой бумажной салфеткой, на ней металлический кувшин и две фаянсовые чашки. Посредине маленький столик с горящей настольной лампой, на абажур наброшен свободно свисающий кусок ткани в ярких разводах, напоминающих расцветку павлиньего хвоста. Рядом, на низеньком, точно детском, стульчике, поставив локти на стол, подперев ладонями щеки, сидела вполоборота женщина и читала.

Бахусов лежал на широком ложе, напоминающем толстый матрац или низкий корабельный рундук, но без ящиков. Глаза застилало какой–то пеленой. В затылке пульсировала тупая боль. Он еще не совсем отчетливо осознал, видит ли все это во сне или проснулся. В легком, как бы невесомом теле никакой боли, только слабость и тихий звон в ушах. Прояснение наступало медленно. Постепенно исчезла резь в глазах, все стало обретать реальность.

Алексей скосил глаза, отчего немного закололо в висках, и стал рассматривать склонившуюся над книгой хрупкую женщину. Свет от лампы освещал ее почти всю. Кто она? Как очутилась здесь? Да и как он сам попал в эту чисто прибранную, аккуратно обставленную, точно гостиничный номер, комнату, золотящуюся циновками?

На вид женщине лет сорок. Черные блестящие волосы собраны в высокую пышную прическу и скреплены шпильками с шариками на концах. На овальном лице резко выделяются тонкие, полукругом, черные брови, глаза раскосые, слегка приподнятые к вискам, затенены длинными ресницами. Красиво очерченный, маленький, как у ребенка, рот, изящно изогнутая шея. Никакой косметики. Она, несомненно, или кореянка, или японка. Длинное лиловое кимоно в крупных оранжевых, напоминающих маки цветах. Из–под его края выглядывает нога в белом чулке с одним пальцем. Тут же на полу, покрытом циновкой из расщепленного пополам бамбука, стоят деревянные босоножки–колодки с ремешком. «Как же они называются? — Бахусов напряг память. — Дзори? Нет, не дзори. Гэта — вот как».

Женщина не спеша перевернула страницу, оторвалась от книги и, подняв голову, встретилась взглядом с Алексеем. Ему показалось, что она, увидев его открытые, разглядывающие ее глаза, слегка вздрогнула — очевидно, от неожиданности: привыкла видеть его все время в забытьи.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она приятным тихим голосом, с небольшим акцентом, старательно выговаривая слова, смягчая окончания и чуть–чуть картавя.

— Спасибо, хорошо, — сипловато ответил Бахусов и тут же закашлялся. — Где я?

В горле першило, губы пересохли, язык двигался с трудом.

Женщина не ответила, выпрямилась, сунула ноги в гэта, отодвинула в сторону дверь, как в купе поезда, и вышла. В замке с мелодичным звоном щелкнул ключ.

«Тоже неплохо. Запирать–то зачем? — недоуменно подумал Алексей. — Куда это меня занесло?»

Минут через десять ключ в замке повернулся и на пороге показался среднего роста мужчина в незнакомой моряку, но определенно военной форме зеленоватого цвета. Френч с накладными карманами, хорошо отутюженные брюки, коричневые ботинки. На плечах неширокие поперечные погоны, на поясе кобура с пистолетом. Редкие прямые волосы с легкой сединой на висках зачесаны назад, на прорезанном морщинами лбу большие залысины, лицо слегка скуластое, под коротким носом усики. Глаза узкие, серые, внимательные, чуть–чуть усталые. Это был, несомненно, японец. Человек не спеша приблизился к Бахусову и присел на край кровати. Женщина последовала за ним и остановилась рядом. В руках она держала что–то накрытое салфеткой.

— Как вы себя чувствуете? — Японец задал тот же вопрос, что и женщина.

Алексею показалось, что и голос у него как у женщины, разве что чуть–чуть грубее, и каждый слог он произносил так же старательно, как она.

— Хорошо чувствую. — Моряк попытался приподняться на локтях. — Где я? Как сюда попал? — Говорить ему было все–таки трудновато.

— Лежите. — Мужчина мягко уложил его на подушку, прикоснувшись растопыренной ладонью к груди. — Сейчас вы поедите и отдохнете, а утром поговорим. Так, я думаю, будет правильнее. — Заметив, что моряк хочет возразить и приподняться снова, он настойчиво повторил: — Лежите.

Затем японец обратился к женщине на своем языке. Из всей фразы Бахусов уловил только «Сумико–сан». Так, вероятно, ее зовут. «По–русски значит «чистая», — вспомнил он. Это имя где–то встречалось ему раньше.

Словно отвечая на его мысли, японец указал рукой на женщину.

— Моя жена, Сумико–сан. Она позаботится о вас.

Мужчина встал, отрывисто сказал еще что–то жене и вышел из комнаты. Женщина опустила свою ношу на пол, переложила на тумбочку с маленького столика книги, пузырьки и коробочки с лекарствами.

— Сядьте, пожалуйста, — тихо попросила она. — Вы можете сесть?

— Конечно. — Моряк приподнялся, сел и вытянул ноги.

Японка заботливо положила ему под спину подушку, поставила на его колени поднос и сняла крахмальную салфетку. Под ней оказалась круглая глубокая фарфоровая чашка с бульоном, тарелка с жареной рыбой и на плоском блюдце несколько плавающих в растопленном масле круглых лепешек, похожих на русские колобки. Запахло чем–то острым и очень вкусным. Защекотало в носу.

— Ешьте. — Она поправила подушку и одеяло. — Я скоро вернусь. Приятного аппетита.

Алексей при виде обильной пищи почувствовал нестерпимый голод и, как только за Сумико закрылась дверь, с жадностью набросился на еду. Съел он все, но, казалось, остался таким же голодным, как и до еды. Поставив поднос на стол, он прикрыл глаза и откинулся на подушку.

Бахусов не заметил, как снова появилась женщина, — так легки и неслышны были ее шаги. Он приподнял веки, лишь когда она, убирая посуду, звякнула чем–то металлическим. Широкие рукава кимоно слегка завернулись, и он мог видеть до локтя тонкие, смуглые и нежные руки. Она держала небольшой стеклянный шприц, наполненный желтоватой жидкостью.

— Дайте руку, пожалуйста. Не беспокойтесь, это совершенно не больно.

Моряк протянул правую руку. Она немного помассировала ее, перетянула у бицепса резиновым жгутом, ввела иглу и ваткой, смоченной в чем–то очень холодном, растерла руку.

— Теперь спать. Отдыхайте, — сказала она и стала убирать посуду.

Бахусов хотел что–то спросить, но язык отяжелел, мышцы лица будто окаменели, по телу, ставшему необыкновенно легким, почти воздушным, словно побежали, растекаясь по сосудам, вибрирующие горячие пузырьки. Глаза сами собой закрылись, и Алексей погрузился в мягкую, блаженную теплоту…

Проснулся он от беспокойного ощущения, что кто–то пристально смотрит ему в лицо. Стараясь дышать ровно, делая вид, что спит, Бахусов слегка приподнял веки. В комнате полумрак, горела лишь настольная лампа. Он увидел склонившееся над ним бледное, белое, как бумага, лицо Сумико. Она стояла у его изголовья и держала на согнутых в локтях руках какую–то одежду. Заметив, что он проснулся, японка улыбнулась:

— Вставайте. Сейчас пойдете в баню. А это, — она положила на край тумбочки сверток, — хаори и хакимо, ваш домашний костюм — вместо пижамы. Если чувствуете слабость, обопритесь на мое плечо.

— Я сам, сам. — Алексей в смущении выше подтянул одеяло, вспомнив, что, кроме трусов, на нем ничего нет.

— Не стесняйтесь, пожалуйста. Сейчас я не женщина, а ваш лекарь. — Она легонько потянула одеяло за край.

Бахусов сел на постель и опустил ноги на пол.

— Одеваться не стоит — только дзори на ноги. Идти недалеко, и здесь тепло. Пойдемте.

Он встал. Ноги подогнулись, задрожали колени, закружилась голова, в глазах запрыгали мелкие красные искорки. Заметив его состояние, Сумико осторожно снова усадила его на кровать.

— Посидите немного, пусть восстановится кровообращение, это скоро пройдет.

Несколько минут он сидел, приходя в себя.

— Ну, давайте еще попробуем?

Он опять поднялся и, положив руку на ее хрупкое плечо, сделал первый шаг.

— Вот так, молодец. Не торопитесь, потихонечку.

Они медленно вышли из комнаты, пройдя в конец темноватого коридора, свернули налево и остановились перед раздвижной дверью.

— Проходите. — Сумико пропустила его вперед.

Ванная комната сверкала чистотой. Слева у стены, облицованной кафельной плиткой, стояла деревянная широкая скамья, над ней вешалка для одежды. Справа большая, тоже деревянная, овальной формы лохань, стянутая широкими обручами. Над бурого цвета водой белым плотным облаком висел пар.

— Садитесь в ванну. Да не стесняйтесь, пожалуйста, — засмеялась Сумико.

Алексей снял дзори и сунул ногу в воду. От ступни вверх прошла густая и горячая волна.

Он встал обеими ногами на дно и присел. Тело сразу покрылось мурашками, приятно защекотало спину, потянуло ко сну.

— Вот мыло и мочалка. — Японка дала Алексею длинный пузырек с изумрудной жидкостью и губку из актинии. — Я вернусь через полчаса, пропарьтесь как следует, но не слишком. Старайтесь держать левый бок над водой: в нее добавлен хвойный экстракт.

Бахусов сидел в пахнущей сосновой корой лохани и чувствовал, как к нему снова возвращаются силы. Он вытянулся во всю длину и, прислонившись затылком к широкой доске, блаженно зажмурил глаза. «Странная женщина, — думал он. — Ухаживает, как за больным малышом, чуть ли не с ложечки кормит. Да, странная, но, вероятно, очень добрая, иначе чего ей со мной нянчиться, а она, кажется, делает это искренне».

Помывшись, он поднялся и повернул кран укрепленной над лоханью лейки душа. От тугого ледяного дождя перехватило дыхание, и моряк с веселым вскриком опять плюхнулся в ванну. По лицу, освежая его, застучали хлесткие струи. Было очень приятно сидеть в пышущей жаром лохани и, запрокинув голову, ловить ртом холодные крупные капли.

Алексей снова встал, приплясывая и подставляя под струйки то плечи, то живот, повертелся под душем и, выключив воду, выскочил на деревянную решетку пола. Он досуха вытерся полотенцем, надел хаори и хакиму — короткое, дымчатого цвета кимоно и шаровары — и огляделся, ища зеркало. Его не было, не было и расчески. Алексей пригладил волосы пятерней и открыл дверь. За ней стояла все с той же доброжелательной кроткой улыбкой Сумико. В руках она держала черный лакированный кувшин с длинным узким горлом.

— О–о, — сказала она, — вид у вас совсем здоровый. Пойдемте. После бани надо обязательно хорошенько выспаться, а потом я вас подстригу.

Они прошли к Бахусову в комнату. Сумико уложила его в кровать, присела рядом и налила в высокий стакан из кувшина густого, мутного и светло–желтого, как апельсиновый сок, напитка.

— Выпейте, — сказала она. — Это настой из целебных трав. Пейте как можно больше.

Бахусов с наслаждением осушил подряд два стакана прохладного, пахнущего свежим сеном и немного отдающего валерьянкой питья. Сразу же ему неудержимо захотелось спать.

— А теперь закройте глаза и постарайтесь уснуть. — Сумико встала. — Спокойной ночи.

И снова в замке дважды повернулся ключ.

Сколько Алексей проспал, он не знал. Но, вероятно, долго, потому что, когда приподнял веки, через окно лился неестественно розовый солнечный свет. Он чувствовал себя вполне нормально, хотя после сна в теле и ощущалась некоторая вялость. Держась за стену, Бахусов встал на постели и, приподнявшись на цыпочках, хотел заглянуть в окно. Но что это? Окна не было. За толстым матовым стеклом с нарисованными на его внутренней стороне кучевыми облаками и синевой неба горела яркая лампа. Он ощупал стены и обнаружил за тонкими циновками прочную твердь камня. Моряк спрыгнул с матраца и обследовал все помещение. Сомнений не оставалось: кругом камень, и, очевидно, судя по тому, что при стуке звука слышно не было, довольно толстый, как в пещере, штольне или каземате.

Тренькнул ключ, и на пороге появилась японка с подносом, накрытым белой салфеткой. «Как будто она все время стоит за дверью и ждет, когда я проснусь», — подумал Бахусов.

— Здравствуйте. Вы уже встали? Как самочувствие? — Она улыбнулась. От улыбки ее красивое лицо сразу помолодело. — Давайте завтракать.

Она расставила на столике приборы. Делала она все удивительно сноровисто и ловко, нисколько не смущаясь, что моряк был в одних трусах и трикотажной майке с каким–то черным, как паук, иероглифом на груди.

— Садитесь. Но перед едой примите это, пожалуйста. — Она протянула ему на ладони две белые таблетки.

— Опять усыпить хотите? — набычился моряк. — Зачем все это? Где я? У кого?

— Не волнуйтесь. Узнаете со временем. Ешьте, вам надо набираться сил. Могу сказать пока лишь одно: вы серьезно болели, сейчас кризис миновал. Два месяца были на искусственном питании.

— Два месяца? Что же со мной произошло?

— Воспаление легких, очень тяжелое. Кроме того, сломаны ребра и нога. Теперь вы выздоровели. Организм у вас молодой и сильный. Быстрее поправляйтесь, а потом Токуда–сан все вам объяснит. Не сомневайтесь, зла вам не причинят. Ешьте.

Она вышла за дверь и тут же вернулась, поставив в изголовье небольшой ночной горшок с крышкой.

У Алексея от смущения запылали щеки, и он недовольно пробурчал:

— Это–то зачем? Я же вполне могу сам пользоваться гальюном… извините, я хотел сказать — туалетом.

— Пока не можете. Не капризничайте, слушайтесь старших. — Она лукаво взглянула на него и погрозила пальцем.

Спал он крепко, без сновидений, и, вероятно, долго: когда открыл глаза, снова почувствовал волчий аппетит. Слабости как не бывало, лишь чуть–чуть, совсем немного, шумело в ушах и слегка покалывало в суставах.

«Так, она сказала, у меня были сломаны ребра и нога. Здорово!» — подумал он и ощупал торс. Да, кажется, справа еле заметно ощущается боль. Он вытянул ноги и несколько раз сжал и разжал пальцы. Какая из них? Ничего необычного — обе действовали нормально. Затем он несколько раз глубоко вдохнул. В груди, в конце вдоха, покалывало, и появлялся кашель, но не надсадный, царапающий, а самый обыкновенный, как после легкой простуды.

Алексей сбросил толстое ватное одеяло, опустил ноги с койки–рундука, встал и прошелся по комнате. Слегка кружилась голова, но это бывало и раньше, когда приходилось резко подниматься по авралу и бежать на свое место по расписанию.

«Куда же все–таки меня занесло? И если верить японке, я здесь шестьдесят суток. Ничего не понимаю».

Он несколько раз присел и сделал десяток различных гимнастических упражнений. «И зачем запирают? Это что, больница для буйных умалишенных, изолятор? А может быть, я в плену? Но у кого? У японцев? Смех!»

В замке повернулся ключ. Вошла Сумико со свертком под мышкой, перетянутым шпагатом, в руках — ботинки.

— Здравствуйте. Вот. Примерьте, пожалуйста, размер определяли на глаз, но, думаю, подойдет. А здесь, — она протянула небольшую коробочку, — бритва, механическая. Умеете ею пользоваться?

— Здравствуйте. — Алексей чувствовал себя при ней неловко. — Умею.

— Одевайтесь. Сейчас я принесу воду — умойтесь. Приду через десять минут. Пока.

Алексей развязал пакет. Серо–зеленые брюки с двумя блестящими металлическими пуговицами внизу у щиколоток. Короткая курточка–рубашка с открытым воротом и небольшими поперечными, как нашивки у наших военных моряков, погончиками. Желтые кожаные ботинки и белые носки. «Чудеса!» — подумал он и начал натягивать брюки.

Когда Сумико возвратилась, он уже был одет и побрит. Она, немного склонив голову набок, осмотрела его.

Он стоял, слегка откинувшись, высокий по сравнению с ней и стройный, исхудавший. Отросшие волосы спадали на лоб длинными темными космами и закрывали слегка оттопыренные уши. Серые глаза светились из–под длинных темных ресниц. Прямые, вразлет брови почти сходились у переносицы. Поднявшись на цыпочки, она погладила его рукой по щеке, отодвинула прядь у уха и сказала:

— Ушастик. Совсем юноша. — Трудно было понять, сожалеет она, что он так молод, или рада этому, но в голосе слышалась глубоко–глубоко затаенная грусть. Будто его вид вызвал у нее не очень веселые воспоминания. — Берите воду и освежите лицо. Можете считать, что выздоровели окончательно, и мои заботы теперь не понадобятся.

При слове «ушастик» Алексей вздрогнул. По его лицу скользнула тень, словно он вспомнил что–то далекое–далекое и болезненно–нежное.

Бахусов смочил уголок полотенца в теплой, пахнущей одеколоном поде, протер лицо и шею, положил полотенце на край стола и вопросительно уставился на женщину.

— Сейчас придет Токуда–сан и пригласит вас обедать. — Она собрала посуду на поднос и направилась к двери. На пороге она обернулась, неопределенно покачала головой н улыбнулась.

Почти тотчас в дверях появился Токуда–сан, подтянутый, аккуратный, в той же форме с кобурой на поясе.

— Добрый день, молодой человек. — Голос его звучал властно, но мягко. — О самочувствии не спрашиваю, знаю: все нормально. Следуйте за мной, мы пообедаем вместе. — Он повернулся и вышел, не оглядываясь.

Бахусов направился следом. Шли они медленно, и Бахусов внимательно все осмотрел.

Сразу за дверью тянулся длинный коридор, шириной метра в два с половиной и высотой в три. На потолке горели плафоны дневного света. Все стены затянуты точно такими же циновками, как и в комнате Алексея. Под ногами скользил гладкий бамбуковый настил. В левой стене три совершенно одинаковые закрытые двери. Одна в конце коридора. Токуда довел Бахусова до нее и свернул направо. Здесь в небольшой холл выходило еще три двери. Японец подошел к крайней и открыл ее. Они очутились в просторной круглой комнате. В стене перед Алексеем было два псевдоокна. У противоположной стены стоял невысокий диван, обтянутый коричневой кожей, несколько кресел, письменный стол, на котором возвышалась черная терракотовая статуэтка круглолицего и бритоголового бога судьбы Хотэя, далее шкаф с корешками книг за стеклами. В центре — большой прямоугольный стол, накрытый для обеда на три персоны, вокруг шесть полумягких стульев. Бахусов обратил внимание: к приборам положены не только палочки–хаси, которыми пользуются японцы, но и обычные ложки, ножи и вилки. Японец жестом пригласил Алексея. У двери, у маленького, заставленного кастрюльками и судками столика, стояла Сумико.

— Садитесь, прошу вас. — Он подождал, пока моряк уселся, сел сам и кивнул женщине.

Она захлопотала вокруг столика, наливая суп, расставляя тарелки с закусками, судки с соусами.

— У нас сухой закон, кофе тоже кончился, — начал Токуда, — мы пьем только воду, чай, консервированное молоко и соки, которые мастерски готовит моя жена. Так что извините. — Он улыбнулся и развел руками. — И никто из нас не курит. Простите еще раз, если эти ограничения огорчат вас или обременят.

— Я не пью и не курю.

— Вот и отлично. Тогда спокойно, по–домашнему, посидим и побеседуем. Сначала вы расскажете, кто вы и откуда, потом я объясню, где вы и что мы за люди. Согласны?

— Давайте так, если вам удобнее. — Алексей придвинулся ближе к столу.

— Кушайте, пожалуйста. После поговорите. — Сумико поставила перед ним тарелку и присела рядом. — Если еда вам не понравится, скажите — в следующий раз я приготовлю другие блюда.

Все принялись за обед, и несколько минут был слышен только стук ложек о тарелки. Большинство кушаний было Алексею совершенно незнакомо, но все выглядело аппетитно и приготовлено очень вкусно. Наконец, когда с обедом покончили, Сумико принесла и поставила перед каждым маленькую чашечку с темным ароматным чаем. Токуда сделал небольшой глоток, отодвинул чашку на край стола и вопросительно посмотрел на моряка.

Алексей немного подумал и сказал упрямо и с вызовом:

— Только учтите, — он постучал указательным пальцем по столешнице, — никаких сведений, касающихся чего–либо, кроме моей жизни, вы не получите.

Японец сначала, словно не понимая, сдвинул брови, затем запрокинул голову так, что обозначился острый кадык на смуглой жилистой шее, и громко рассмеялся. Заулыбалась и его жена.

— Нас это не интересует, можете быть абсолютно уверены. Ни на военную, ни на государственную тайну мы не претендуем.

— Тогда другое дело. — Алексей почувствовал себя свободнее. Он почему–то, сам не понимая причины, верил этой доброжелательной паре. — Но сперва ответьте, пожалуйста, зачем меня на ключ запирали? Я что, пленник? Вы ведь военный? — Он кивнул на портупею. — Судя по форме и знакам различия, офицер японской армии.

— Об этом я расскажу позже. Ведь мы договорились: сначала вы поведаете о своей жизни. Тем более, судя по вашему юному возрасту, повесть будет короткой. Нам же придется, я думаю, рассказывать долго, если, конечно, вам это не будет в тягость. Так я слушаю вас.

Бахусов вытер салфеткой рот и слегка откинулся на спинку стула.

Глава IV. ДОМ НА НАГОРНОЙ

— Лешка! Лешка, окаянный! Господи, ну чисто сатана какая! Куда запропастился–то, чертов сын? — ругалась бабка, шаркая под кроватью шваброй. — Вылазь, говорю, ирод. И за какие только грехи мне такое наказанье! Ох, придет Киститин, все разъясню ему, как есть. Вылазь, слышишь, аспид?! Ох, господи боже мой!

Бабка, кряхтя, опустилась на колени, нагнулась и, откинув край покрывала, заглянула под кровать — там никого не было.

— Сбег, шельмец! Сбег, паралич тебя расшиби! Ох, горе ты мое, безотцовщина!

Старушка грешила против истины: отец у Лешки был, у него не было матери.

Алексей смутно помнил — ему тогда еще и четырех лет не исполнилось, — как отец, старший судовой механик, часто ходивший на многопалубном большом белом и красивом теплоходе в «загранку», вернувшись то ли из Америки, то ли из Франции, сидел на кухне за столом, покрытым вылинявшей клеенкой, в маленьком деревянном домике на Нагорной улице Владивостока. Держа на коленях что–то лепетавшего сынишку, он невидящими глазами смотрел на лежащий перед ним голубоватый, в разводах водяных знаков, лист бумаги в черной рамке. У двери в сени, прислонившись острым плечом к притолоке, подперев щеку костлявой рукой, стояла и нараспев слезливо причитала бабка.

Официальный бланк назывался свидетельством о смерти.

Когда отец находился в плавании, мать Алексея, женщина веселая, молодая и вполне здоровая на вид, внезапно, развешивая во дворе на веревке выстиранное белье, почувствовала себя плохо, да так, что еле–еле, ползком добралась до кровати. На крик, поднятый бабкой, сбежались соседи. Вызвали «скорую помощь». Мать отправили в больницу, и к вечеру она умерла от острой сердечной недостаточности: сказалось тяжелое голодное детство и горькие, полные недосыпания и работы военные времена.

Домой мать не привезли. Мальчишка не мог уразуметь, с чего это вдруг вечером собрались соседи и знакомые, пили вино, женщины плакали, ласкали его, целовали, угощали конфетами и пряниками и называли непонятным словом «сиротинка».

Отец приехал спустя две недели.

— А где мама? — задавал вертящийся на его коленях малыш извечный вопрос детей, рано теряющих родителей. — Когда мама придет? К ма–а–ме хочу. — Он хныкал и канючил, уже не обращая внимания на игрушки — гостинчики, как он их называл, — которые привез отец.

— Уехала мама. Ненадолго. Приедет скоро, приедет, — машинально повторял отец, гладя сынишку по кудрявой голове…

Это поглаживание растравляло ребенка, напоминало ему о матери, когда она, причесывая его после умывания, вся светясь от счастья, ласково повторяла:

— Ах ты мой ушастик! Да какие же у нас розовенькие да прозрачные ушки! Так бы и съела. Ам!

В приземистый, аккуратный, под тесовой крышей домик на Нагорной, утопающий в зарослях разлапистой акации и сирени, пришла беда…

И когда Лешка, поверив, что мать скоро приедет, сладко причмокивая губами, уснул в своей кроватке, отец и бабка, удрученные горем, стали думать, как жить дальше.

Все приходилось круто менять. Бабке стукнуло семьдесят. Она хотя и выглядела крепкой, но накормить, одеть, обуть непоседливого мальчугана и уследить за ним физически не могла.

Морская карьера отца кончилась. Он списался с судна и устроился в порт, в ремонтные мастерские. Отец так больше и не женился.

Утром, после завтрака, он уходил на работу, а Лешка с ватагой таких же босоногих и исцарапанных сорванцов бежал в Гнилой угол или на Чуркин мыс дергать в заливе большеголовых, рогатых и пучеглазых бычков или, захватив немудреной еды — краюху хлеба и луковицу, — отправлялся в сопки, отроги которых начинались прямо в городе. К приходу отца он прибегал домой. Наскоро ополоснувшись, почистив щеткой штаны и рубашонку, умилостив бабку корзинкой грибов или неполным ведром воды из колонки, мальчишка садился у окна и с нетерпением ждал: вот–вот заскрипит и хлопнет калитка, радостно, с повизгиванием, затявкает дворняга Шарик, прошуршат подошвы отцовских ботинок по дорожке из битого кирпича. Отец войдет в кухню, большой и сильный, в синем форменном морском — правда, уже без нашивок на рукавах — кителе с золотыми, в якорях, всегда начищенными до блеска пуговицами, снимет фуражку с «крабом» и нахлобучит ее на темную головенку сына. Потом, подхватив его под мышки, с радостным хохотом трижды подбросит к самому потолку, повторяя невесть откуда и как пришедшею к ним присказку «Космонавты! Космонавты! Ко–о–осмонавты!», хотя в те времена о космосе еще только мечтали.

Лешка, задыхаясь от удовольствия и захлебываясь смехом, будет взлетать, как он говорил, высоко–высоко. Волосенки разлетятся в стороны, глаза загорятся восторгом и немножко страхом. Отец, покружив его и перебросив с руки на руку, поставит на пол и, оглядев со всех сторон, спросит:

— Так как у нас дела на полубаке? Порядок или что?

Лешка серьезно ответит: «Или что» — и, торопясь и проглатывая слова, заглядывая отцу в глаза, сообщит о последних событиях, изредка косясь на хлопотавшую у плиты бабку — не выдала бы, чего доброго. Потом они сядут ужинать, а отец под домовитое гудение пузатого, в медалях и позеленевших разводах медного самоварчика станет рассказывать бесконечные истории о моряках, дальних походах и чужих таинственных странах, о том, какие там люди, диковинные звери, разноцветные птицы, умеющие даже говорить.

Разрумянившись от хлопот, бабка станет недоверчиво качать головой, ахать и удивляться, поминать то бога, то дьявола. Потом они с отцом выйдут посидеть на скамеечке в небольшом садике (дом и сад — пять яблонь, вишенник и несколько кустов черной смородины и малины — купил еще дед, бабкин муж, бывший лоцман). Или отправятся гулять по улицам города, убегающего огоньками на склоны сопок.

В школе Лешка, надо отдать ему должное, учился почти на одни пятерки. Правда, было и такое: в дневнике появилась запись, что классная руководительница приглашает родителей в школу, — уж очень непоседливым был мальчуган. Сын никогда ничего от отца не скрывал — с самого начала повелось у них говорить друг другу правду, какой бы неприятной она ни была.

Когда Алексей уже вступил в комсомол и заканчивал девятый класс, умер отец. Возвратился как–то вечером с работы бледный, расслабленно и устало опустился на жалобно заскрипевшую табуретку, расстегнул крючки у ворота кителя, скорее выдохнул, чем сказал:

— Плохо мне что–то, Леша, принеси водички, сынок.

Бабки дома не было — ушла к соседке. Когда он прибежал из кухни с железным ковшиком воды — к этому времени уже провели и газ, и водопровод — и, открыв кран, долго ждал, чтобы струя стала ледяной и звонкой, отец сидел свесив голову на грудь, вытянув ноги и опустив почти до пола застывшие руки.

Мальчишка оцепенел от ужаса. Затем бросился к отцу, тряс его за плечи, повторял, стуча зубами:

— Папа, папочка, ну, что с тобой, папа?!

А когда понял, что произошло непоправимое, дико, в исступлении, закричал и свалился на пол.

Леша остался с бабкой, которая, казалось, словно навсегда засохла в каком–то однозначном состоянии, как вяленая рыба, и, несмотря на летящие годы, не менялась, лишь стала молчаливой и одевалась в черное.

Так и жили. Алексей поступил в мореходку и переехал в училище. По субботам и воскресеньям он приходил к бабке, и они, приодевшись, шли на дальнее кладбище, где была могила родителей.

Бабка скончалась, как рассказывали, тихо и незаметно, когда Алексей, после третьего курса, проходил в море практику. Соседи обмыли и похоронили старушку. В домике на Нагорной прочно поселилась тишина, молодой курсант теперь редко сюда наведывался.

Наконец настала последняя, преддипломная практика, через полгода Бахусов должен был распрощаться с училищем и пойти в море, как отец. Да, многим он был обязан ему. Правда, осознать и оценить это полностью смог лишь позже, и, когда он вспоминал об отце, в душе появлялась острая, щемящая боль и грызло чувство неосознанной вины за те огорчения, которые, как ему казалось, он причинял отцу при жизни…

***

Сумико снова принесла им по чашечке свежего, горячего чая. Токуда ни разу не перебил рассказ моряка, слушал внимательно, изредка в знак согласия покачивал головой или на какое–то время задумывался. Его жена сидела в стороне, положив локти на столик, подперев ладонями щеки, и затуманенными глазами смотрела на Бахусова, время от времени смахивая набегавшие слезы. Первым молчание нарушил Токуда.

— Ваш отец был достойным человеком. Он понимал и прекрасно отдавал себе отчет, что с людьми на всю жизнь остается их детство и именно тогда в юную душу и нужно сеять семена добра, заботиться о молодых прорастающих побегах, оберегать их, дать возможность укрепиться корням. — Токуда опустил голову, на лбу глубже обозначились морщины. — Он привил вам любовь к морю, сам был моряком, а люди этой профессии в большинстве честны и благородны.

Несколько минут они молчали, каждый переживал повествование по–своему, будто пропускал через запрятанный глубоко, в самом сокровенном уголке сознания, фильтр.

— Я прервал вас, извините. — Токуда улыбнулся одними глазами. — Продолжайте, пожалуйста. Как же вас прибило к нам сюда, к этому далекому и пустынному берегу?

Глава V. ЦУНАМИ

Бухта, куда зашел «Алмаз», вытянутым сердечком врезалась в остров, расположенный на юге Курил. В ее острую оконечность впадала маленькая, но быстрая и глубокая речушка, клокочущая мутной, в грязноватой пене, водой. Устье ее образовало небольшое плат, зажатое с обеих сторон сопками. По плоским и каменистым берегам раскинулся рыбацкий поселок — несколько деревянных, то рубленых, то щитовых, с засыпкой, домиков, окруженных сарайчиками, навесами для сушки рыбы, плетнями огородиков. Равнины не хватало, кое–где постройки взбегали вверх, ютились на террасах по склонам.

Сейнер наведался сюда пополнить запас пресной воды, которую с берега доставлял пузатый, крепко сколоченный из деревянных брусьев кунгас. В его середине соорудили брезентовую, просмоленную по швам емкость, похожую на плавательный бассейн. С борта сейнера в нее опускали толстый гофрированный, обвитый проволокой рукав мотопомпы и перекачивали воду в танки.

«Алмаз» был особым судном, он не промышлял рыбу, а разведывал рыбьи косяки и сообщал о них на базу для наведения сейнеров, производящих лов.

Сейчас он стоял на якоре, носом к раскинувшемуся в полутора кабельтовых берегу. Прямо за кормой, в одной миле, возвышался зеленый от разнотравья, пологий, без скал и холмов, небольшой островок. Вдалеке, за торчащими из воды пирамидами камней, виднелся выход в Тихий океан, а немного правее в пасмурной, не разогнанной ветром дымке колыхалось Охотское море. Было как раз то время, когда уже закончился отлив, но еще не начинался прилив, и волны, словно в нерешительности, куда податься, бестолково набегали друг на друга, толкались в проливе, прежде чем, набрав силу, устремиться мощным потоком назад в океан. День обещал быть теплым. Небо, похожее на голубое прозрачное стекло с застывшими там и сям меловыми мазками облаков, прочерчивали стаи длинношеих бакланов. У подмытого речкой обрывистого глинистого берега шныряли красноклювые топорки, а дальше, над пенистыми барами, то и дело присаживаясь на воду, чтобы выхватить мелкую рыбешку, суетливо махая длинными изогнутыми крыльями, гомонили черноголовые чайки–хохотуньи.

На вымытой добела палубе, у кормового среза, проходящие на сейнере практику курсанты мореходки Бахусов и Артюхин, собираясь «подергать» камбалу, раскладывали донки. Рядом с ними, беспрерывно подавая советы, хлопотал молодой боцман Паучков. Пожалуй, редко кому так подходила фамилия, как ему. Невысокого росточка, кряжистый, с большой круглой головой, на которой выделялись выпуклые, тоже круглые глаза и рот от уха до уха, постоянно растянутый в довольной улыбке, он действительно очень походил на эдакого домовитого паучка. Но главное сходство заключалось, пожалуй, в коротких, кривоватых, кренделем, ногах и длинных, оттопыренных и согнутых в локтях руках. Он имел постоянную привычку переминаться со ступни на ступню, раскачиваться и, словно от чего–то отмахиваясь, мельтешить руками. Создавалось впечатление, что и рук и ног у боцмана больше, чем следовало по норме. Была у Паучкова и другая особенность — поучать.

— Ты, Ляксей, это самое, корюшку сначала насади, — назидательно наставлял он Бахусова, вытянув пистолетиком указательный палец и помахивая им. — А как первую камбалу заарканишь, разрежь, аккурат на кубики — Ребром ладони боцман показывал, как это надо делать. — На ее саму и лови. Понял?

— Понял, понял. — Алексей размахнулся и, едва не зацепив боцмана крючком за ноздрю картофелеподобного носа, бросил в воду донку. Тонкая леска, с тихим жужжанием разматываясь с катушки, скрылась в глубине.

— И как почувствуешь, опять же, это самое, пальцами рывок, — скрюченным, измазанным смолой пальцем боцман изобразил, как следует чувствовать рывок, — так сразу не пускай, а тяни, не мешкай. Она, камбала–то, хватает намертво. Понял?

— Понял, понял, не суетись, Паучок. Чего сам–то не ловишь?..

— Мне с вами чичкаться недосуг. — Он важно надул круглые щеки и выпятил живот. — Дела.

Артюхин тоже забросил снасти, зябко передернул плечами и, охватив их руками, облокотился на леер.

— На, надень, мне жарко. — Бахусов снял короткую нейлоновую куртку с белыми полосами на рукавах и передал другу.

— Ну, рыбальте, пойду помпу готовить, кунгас, должно, скоро пришлепает. — Боцман глубоко засунул руки в карманы штанов и, косолапя, засеменил на бак.

— Ты не замечаешь, вроде бы течение усилилось, а? — Бахусов показал на леску. — Ишь как ее потащило под самый киль. Смотри, что это?

Действительно, происходило что–то необычное. Вода резко уходила от берега, и казалось, что судно приближается к оголившемуся песчаному пляжу. Течение стало сильнее. Вытравленная якорная цепь вытянулась втугую, задрожала, с лязгом рывками заходила в клюзе. Со стороны острова послышался протяжный гул. Вода с тихим журчанием отступала дальше и дальше, а остров словно вырастал из нее, наплывая на судно Все больше и больше обнажалось дно Виден был влепленный в синеватый ил якорь с повисшей на цепи зеленой бахромой водорослей. Там и сям на оголившемся осклизлом грунте, в небольших лужицах, трепыхались рыбы, поблескивая, как жестянки, и бочком, быстро перебирая лапами, шныряли мелкие крабы.

— Боцман! — громко позвал Бахусов. — Боцман! Паучок! На шкафуте, как мельница, размахивая руками, широко

разевая рот, появился Паучков Гул между тем перешел в грохот, и трудно было разобрать, что кричит боцман, указывая куда–то в пролив.

— Цунамь прет! Цунамь! Мотор заводи! — донеслось до ребят. — Бе–да–а!

Бахусов обернулся и обомлел Со стороны океана шла, Завиваясь пенным гребнем, огромная волна.

На палубу выскочили все, кто находился на сейнере. Люди заметались, забегали. Боцман и два матроса возились у брашпиля, пытаясь травить якорь. Кругом грохотало, будто тысячи груженных пустыми железными бочками самосвалов мчались по булыжной мостовой.

Волна приближалась.

«Алмаз» неожиданно ушел кормой вниз, нос его стремительно взлетел вверх, со звоном лопнула цепь, и он, развернувшись, подняв у форштевня два белых буруна, скользнул по гладкому склону прямо в стеклянно–зеленоватую стену. На миг стало темно, и тотчас все завертелось в бешеной круговерти. Алексей увидел: Артюхина швырнуло к планширу и, как боксера через канаты ринга, перебросило через леер в воду. В тот же миг Бахусова подхватило, обдало каскадом воды и он, ослепший и оглушенный, захлебываясь, полетел за борт.

Когда Алексей вынырнул, кипящий гребень уже пронесся, а сзади, за ним, шли большие, невероятно высокие волны, удивительно похожие на гигантские складки серой слоновьей кожи. Судно бросало, как щепку, метрах в двадцати позади моряка.

Бахусов завертел головой, закашлялся, зафыркал, кулаками протер глаза и огляделся.

Впереди, среди зеленоватых всплесков, мелькнула желтая куртка. Мощными взмахами, широко загребая воду, Алексей поплыл на помощь товарищу. Через несколько секунд он был рядом и, схватив Артюхина одной рукой за воротник, другой приподнял его лицо над водой. На правом виске зияла страшная, с рваными краями, рана, из уха темно–вишневой струей толчками текла кровь. Алексей просунул левую руку под мышки Артюхина, лег на бок и, работая правой, поплыл к берегу.

Волны подхватили их и понесли вперед. Он уже несколько раз задевал за что–то ногами, но встать не решался — поток был слишком силен и мог в один миг опрокинуть. Наконец скорость потока заметно ослабла и Бахусов почувствовал ногами землю. Он приподнял тело друга и по грудь в воде двинулся к небольшому незалитому отрогу, на котором прилепился маленький, сколоченный из неструганых досок сарайчик. Выйдя на сушу, он положил Артюхина на поленницу сложенных у стенки наколотых дров, расстегнул куртку и прижался ухом к его груди. Сердце не билось. Засучив рукав, он пытался нащупать пульс — его не было. Мертв. Бахусов, еще не веря в случившееся, в испуге отшатнулся, ноги его подкосились. Он оцепенел. В голове суматошно застучали мысли: «Надо же что–то делать! Бежать Звать на помощь». Он закричал и сразу убедился: в этом ералашном шуме все равно никто не услышит Он опустился на землю и, закрыв глаза, прижал ладони к ушам. Шум пропал.

А в бухте творилась какая–то сатанинская кутерьма. Волна, словно огромным языком, слизнула несколько построек в самой низине и теперь, повернув в океан, точно на невидимых канатах, волокла их за собой. Поток изменил направление и сейчас, бурля, стекал в пролив.

Когда Бахусов отнял от ушей руки, мимо него, покачиваясь, проплывал сорванный с фундамента домик, окрашенный в темно–красный цвет, с небольшими оконцами, обведенными белым. Жалобный протяжный крик, доносящийся изнутри, заставил его вздрогнуть. Он вскочил. Сомнений не было: в доме плакал ребенок. Маленький, скорее всего, грудной. Ни секунды не раздумывая, моряк, хватаясь за торчащие колья, съехал по жирному, глинистому, в переплетениях травы обрыву и прыгнул в воду. Отодвинув плечом сорванную с одной петли, перекосившуюся, с оторванной ручкой дверь, он, держась за стену, стал пробираться через небольшие сени к темному проему комнаты, откуда доносился плач. Дом покачивало, несло быстрее и быстрее, пол уходил из–под ног, вода, завиваясь воронкой в узком пространстве, то отбрасывала Бахусова назад, то прижимала к стене или загоняла в угол. В лицо тыкались коробки, пустые бутылки, щеки царапала ощерившаяся ивовыми прутьями корзинка. Он уже совсем выбился из сил, когда, наконец, ухватился за верхний косяк и, раздвигая грудью плавающий хлам, протиснулся в комнату. Сквозь темноту — окна находились под водой, она только на метр не доходила до потолка — ничего нельзя было разобрать. Крика ребенка он не слышал, но чувствовал, что тот рядом. Ему казалось, что он даже слышит его дыхание, слабое, прерывистое. За идущей к потолку широкой кирпичной трубой что–то закопошилось и пискнуло. Отталкиваясь от пола, он двинулся туда. Когда глаза немного привыкли к темноте, моряк разглядел в небольшом углублении печной лежанки огромного рыжего кота, прижатого к кирпичам обломком бревна. Животное не кричало, а, выпучив глаза, жалобно подвывало и озиралось по сторонам, судорожно перебирая когтистыми лапами. «Пес тебя задери!» — выругался Бахусов и отшвырнул обломок. Кот изогнулся дугой и прыгнул на выступ трубы. Моряк повернул к выходу. Держась рукой за верхнюю притолоку двери, нагнув голову, он поднырнул в сени. В этот момент строение подняло, бросило в сторону и накренило набок. Мелькнул свет в дверном проеме, внутри с грохотом обвалилась печь. Поток воды накрыл моряка. Бахусов вынырнул и больно, так что зазвенело в голове, ударился затылком о потолок. Кругом темень, будто он свалился в закрытый сверху колодец. Загребая одной рукой, Алексей другой зашарил по потолку в надежде отыскать лаз на чердак или хоть что–нибудь, за что можно было бы ухватиться. Наконец он нащупал пальцами край наличника, пододвинулся ближе и теперь находился точно под чердачным люком. Отдышавшись, он попытался головой приподнять крышку. Она поддалась, он просунул ладонь под закраину и всем телом двинулся вверх. Крышка откинулась. Посветлело. Ухватившись за края лаза, Алексей подтянулся и, выпрямив руки, очутился на чердаке. Уперев колено в брус, окаймлявший люк, Бахусов подобрал ногу, грудью вперед повалился на настил и уткнулся лицом в толстый слой пахучих сосновых опилок.

Немного отдохнув, Алексей поднял голову и огляделся. Чердак напоминал длинный двухскатный шалаш. Одна торцевая стенка заделана наглухо, в другой прорезано небольшое, переплетенное крест–накрест рамой окно. Каркас крыши сколочен из крепких занозистых тесин, кое–где перетянутых венцами неошкуренных стропил. В углу валялись два деревянных ящика и рассохшийся бочонок со сбитыми ржавыми обручами, у конька, почти во всю длину, висели на веревке золотистые пучки мелкого лука–севка и тощие снопики высушенных трав. В стороне, у дымохода, на куче сухих веников, подрагивая малиновым, свисавшим набок гребешком, дергая клювом, растопырив обвисшие крылья, стоял белый петух. В кровле и под ней, в полу чердака, в середине, зиял четырехугольный проем от провалившейся внутрь печной трубы.

Бахусов встал.

Петух заквохтал и, неторопливо перебирая желтыми чешуйчатыми лапами, сошел с кучки веников и степенно направился в угол. Моряк нагнулся и заглянул в оконце. Как ни странно, стекло не разбилось, и сквозь него он увидел уходящую вдаль серую равнину. Океан был пустынен и спокоен, только небольшие язычки волн изредка еле–еле лизали стекло. Алексей отошел от окна и высунулся в пролом. Снаружи крышу покрывал шифер. В двух метрах внизу все та же похожая на слоновью кожу вода, но теперь гладкая, без морщин и валов. Далеко, приблизительно в миле–двух, виднелись ярко освещенные солнцем утесы острова, у которого днем стоял сейнер… «Вынесло через пролив в океан, — подумал Бахусов. — Начался прилив, а скорость его здесь четыре–пять узлов. И вот с этой–то скоростью домик сейчас и дрейфует по воле волн». Он огляделся, но нигде, куда хватало глаз, не было никаких судов.

Бахусов прошел в угол и сел на заскрипевший под ним ящик. Только теперь он почувствовал, что страшно замерз и его бьет, как в лихорадке, мелкая дрожь. Он охватил колени руками и положил на них голову. Как же все чудовищно нелепо произошло! И Генка… Бедный Генка! Несмотря на различие характеров — местные острословы звали их Шустрик и Мямлик, — они очень любили друг друга. В школе сидели за одной партой, в мореходке спали рядом. И на тебе! Невозможно поверить. В течение какого–то часа не стало человека, замечательного толковою пария, хорошего товарища! Бахусов вспомнил, как на первом курсе они в знак вечной дружбы сделали одинаковые татуировки, за что их потом крепко «продрали» на комсомольском собрании А ведь еще сегодня утром договаривались по окончании путины поехать в отпуск к Генке домой под Уссурийск, где его отец работал в леспромхозе. Порыбачить, побродить с ружьишком по распадкам и падям дремучей тайги, по тем местам, где когда–то водил Арсеньева верный следопыт Дерсу Узала.

Бахусов вскинул голову, под сердцем тоскливо ныло, сами собой навернулись слезы. Он смахнул их ладонью, но чем больше вспоминал отдельные эпизоды, тем горше и горше становилось на душе. Он уже не вытирал катившихся по щекам слез, сидел и плакал горько, навзрыд, как не плакал, пожалуй, с самого детства, с той минуты, когда умер отец…

Успокоившись, Алексей разделся, крепко выжал одежду и разложил ее на ящиках сушиться. Минут пятнадцать он делал различные упражнения и, когда устал, а тело покрылось потом, до покраснения растерся влажной тельняшкой. Затем оторвал от гирлянды две луковицы, очистил от шуршащей золотистой шелухи и стал сочно грызть. Чтобы не замерзнуть, он все время ходил. Порой начинал бег на месте по мягким и теплым опилкам, высоко подбрасывая ноги. Иногда выглядывал в пролом и осматривал горизонт в надежде увидеть какое–либо судно. Он прекрасно понимал: все находящиеся поблизости корабли пойдут к месту трагедии, на помощь, но этот район лежал в стороне от путей, по которым обычно ходили суда, и от оживленных участков лова. Накануне они с Артюхиным просматривали карту–рекомендацию, и он хорошо запомнил: центр наиболее активного промысла значительно западнее, у самого побережья.

На востоке, над горизонтом, как призрак–мираж, возник темный конус.

«Это Варудсима, — подумал Алексей. — Вот ведь куда несет». Он сел и неподвижным взглядом уставился вдаль.

Остров приближался. Уже явственно различались крутые, как дюны, песчаные откосы и горбатый черный мыс. Бахусов заметил: течение несет его прямо на Варудсиму, но он отдавал себе отчет — прилив, подойдя к острову, разделится на две струи, и он продрейфует севернее или южнее. Первое было предпочтительнее — его могут заметить суда. Второе означало, что домик понесет на восток, в океан, в его пустынную безлюдную часть. И с каждым часом из–за наступавшей темноты шансы на спасение будут падать. Кроме того, полный штиль и ясная погода — редкость и не могут продлиться долго, а первый же, даже слабый шторм разнесет в пух и прах его ненадежное убежище. Сейчас оно, правда, хорошо держалось на плаву: рухнувшая печь рассыпалась кирпичами по полу, создав таким образом нечто подобное «ваньке–встаньке» — переместив вниз центр тяжести.

На всякий случай Алексей оторвал от ящика доску и привязал к ней найденную на чердаке дырявую, прожженную в нескольких местах наволочку — если покажется судно, можно вылезти на крышу и подать сигнал. Спичек у него не было, и зажечь что–либо он не мог. Дом высовывался из воды метра на три, но если встать на конек во весь рост, то в такую видимость его заметят свободно с расстояния мили в три.

Постепенно с юга, медленно затягивая горизонт, начинали наваливаться низкие дымчатые облака. Хоть ветерок был слабым, но там, откуда он шел, вероятно, дуло значительно сильнее. У Бахусова от долгого стояния стали затекать ноги, и ему приходилось порой буквально пускаться в пляс, чтобы разогнать кровь.

Он взглянул на часы. Водонепроницаемые и антиударные — подарок отца ко дню рождения, — бойко отстукивая секунды, показывали четверть седьмого. А цунами налетело после обеда, вернее всего, в начале второго. Алексей притащил к провалу ящик, поставил его на попа, сверху положил кипу веников и устроил себе кресло. Затем натянул на себя еще холодную одежду и, не надевая ботинок, уселся на свой наблюдательный пункт.

Остров приблизился еще больше. Теперь приходилось немного задирать голову, чтобы разглядеть мрачную вершину вулкана. Изрезанные ручьями крутые склоны у подножия заросли курчавым зеленым ковром кустарника. До берега оставалось мили две. Бахусов с тревогой видел, что его пока медленно, но уже начинает сносить к западу, чего он так опасался Он поудобнее уселся на веники, высунул локти в проем и, положив на них подбородок, стал внимательно наблюдать за дрейфом.

От съеденного лука горело во рту, щипало губы и очень хотелось пить. Но на пыльном чердаке не было ничего, что могло бы утолить жажду. Его снова начало противно знобить, появилась внутренняя мерзкая, нервная дрожь, проходящая но рукам до самых кончиков пальцев. Несколько раз он ловил себя на том, что ему, как ни странно, совершенно не страшно, он даже не испытывал одиночества, скорее всего, потому, что еще не вполне представлял себе степень поджидавшей его опасности. Может быть, это была самоуверенность, свойственная юности, или, наоборот, непоколебимая, глубокая убежденность, что его никогда не оставят в беде, бросят на поиски и спасение все силы и средства.

Из задумчивости его вывел резкий крик и хлопанье крыльев петуха. Птица вышла на середину чердака и, широко открыв клюв и вытянув шею, несколько раз огласила воздух своим кукареканьем.

«Вечереет», — подумал Алексей и, собрав на ладонь остатки лука, бросил петуху.

Солнце стало закрываться кудлатой, похожей на верблюда, темной тучей От нее снизу, по вулкану, поползла огромная тень, размывающая резкие и контрастные вначале очертания. Ветерок засвежел «Жаль, поздновато, — подумал Алексей. — Если бы пораньше, то обязательно вынесло бы на песчаную косу» Ветер немного помогал и сейчас, но сомнения не было — домик пройдет левее До берега оставалось метров пятьсот. Остров Мрачный громадной глыбой нависал над ним, и, да же до предела задирая голову, Алексей еле–еле различал вершину

У обрывистого берега разбегались и сталкивались белые гребешки волн. Хотя ветер еще не создал сильный накат, но длинные и пологие валы мертвой зыби, подходя к мелководью, становились короче и выше. От черных обломков скал слышался рокот Волны, ударяя в камни, вздымали высокие султаны брызг, и создавалось впечатление, что там резвится стадо китов, то и дело выпуская к небу широкие фонтаны воды. Да, его сносило в океан. Остров начал уплывать левее. «Что же делать? — лихорадочно думал Алексей. — Если проскочу мимо — конец. Через три–четыре часа стемнеет, а ветер все больше набирает силу».

Он спрыгнул с ящика и забегал по чердаку, стукаясь головой о крышу и царапая кожу о выступавшие концы гвоздей. Соорудить плот не из чего. В бочке остатки затвердевшей известки, а дощечки ящиков и веники ничего не дадут. Выломать стропила ему не по плечу — дом строили добротно, — да и нечем, нет ни лома, ни топора. Он вернулся к окну и убедился: домик с минуты на минуту начнет удаляться от острова.

На мгновение он задумался. «А чего, собственно, стремиться на эту сушу? На Мрачный никто не заходит, там даже воды нет, как сказано в лоции. Кроме того, остров японский, не лучше ли остаться здесь? — Однако Алексей быстро отбросил эту мысль. — Там все–таки земля, а тут неминуемая смерть». Он отшвырнул ногой ящик, высунулся по пояс в пролом и вылез наружу. Серый шифер, чуть поблескивая, был сух и прохладен — эта часть ската находилась в теневой стороне. Бахусов, балансируя на покачивающейся крыше, встал и огляделся. Все чисто. Ни точки, ни дымка, ровная пустынная гладь. Берега Курил не видны, да и вся южная часть уже сплошь затянута тучами, будто опущенным сверху тяжелым занавесом.

Алексей повернулся к острову и, взмахнув руками, прыгнул в воду. Когда вынырнул, в проломе показался петух, поднял свою маленькую головку и снова длинно и голосисто пропел.

«Эх, петька, жаль, что ты не утка и не гусь, — подумал Алексей. — Плыви, брат, один».

Бахусов до того перемерз, что сначала не ощутил холода, хотя знал, что температура воды летом не поднимается выше двенадцати градусов. Она показалась теплой и ласковой. Это придало бодрости. Однако он поразился, что береговая черта словно отодвинулась назад и теперь маячила где–то далеко–далеко. Алексей понял: сказалась так называемая «высота глаза наблюдателя». Плавно разводя руками, брассом, самым экономным, как их учили, стилем, он поплыл туда, где выплескивались фонтанчики бурунов.

Чем дальше плыл моряк, тем студенее становилась вода, теперь она казалась колючей и густой. Было впечатление, что он совсем не продвигается вперед, а, стоя на месте, перемешивает руками волны. Иногда, чтобы отдохнуть, Алексей ложился на спину и, замерев, стараясь дышать ровно, лежал, раскинув руки и ноги, как огромная буква «X». Тело начинало деревенеть, он переворачивался и плыл дальше. Бахусов очень устал. Глаза слезились, их резало. Замерзала голова, руки работали автоматически. Но берег был уже близко. Совсем рядом моряк увидел первую белую гряду прибоя, сделал несколько взмахов, и его сначала слегка, потом быстрее и быстрее потащило вперед.

Помня наставления, как входить в прибой и выходить из него, он повернулся ногами к берегу, лег на волну спиной и растопырил крестом руки. На песчаной предскальной террасе зачернели округлые, как застывшие тюлени, камни, вокруг них с пеной и брызгами клокотали трехметровые волны. «Если туда угодить, — мелькнула мысль, — всё, костей не соберешь, охнуть не успеешь, как жерновами перемелет». Его понесло быстрее. Казалось, что навстречу надвигается вся громада скалистых утесов. Бурлящие соленые всплески закрутили его. Перед глазами замелькали скалы, одиноко стоящие деревья, обломки гранита. Конус вулкана стал падать вправо и словно воткнулся вершиной в море. Алексея перевернуло через голову, швырнуло на берег и плашмя ударило о песок. Он смутно, теряя сознание, ощутил, что волна цепко потянула назад. Вода горькими струями ворвалась в нос и рот, его снова подкинуло на остром пенистом гребне и с огромной силой бросило далеко–далеко в какую–то вязкую, как нефть, и огненно–жаркую черноту…

Глава VI. БАЗА «SBS»

Токуда, после того как Бахусов замолчал, долго сидел, прикрыв глаза, теребя пальцами мягкую бахрому салфетки. Потом, выпрямившись в кресле, глубоко вздохнул:

— Что ж, теперь моя очередь поведать вам, как обещал, где вы и что, собственно, тут происходит. — Он искоса взглянул на Сумико. — Слушайте. Времени у нас много, поэтому давайте не торопясь. — Он повернулся к жене. — Принеси нам еще чаю, если тебя не затруднит, этот уже остыл, будь любезна. — Затем снова обратился к Бахусову: — Вы находитесь на острове Варудсима.

— Где–где? — Бахусов привстал и, словно желая убедиться, что не ослышался, посмотрел на Сумико.

— На острове Варудсима, у вас его называют Мрачный, — спокойно повторил японец, — совсем недалеко от принадлежащей СССР Курильской гряды.

— Но ведь остров необитаем? — оторопело возразил Алексей. — Почему же вы здесь?

— Я поставил вас в известность о вашем месте пребывания. Но… — Заметив, что его хотят перебить, Токуда поднял ладонь. — Не торопитесь, сейчас вам все станет ясно. Да, вы именно на этом острове. В сорок третьем году наше правительство решило создать тут секретную базу. Провели изыскания, обнаружили в чреве вулкана много пещер и пустот и провели строительство с наименьшими затратами. Кстати, пробурив скважины, нашли прекрасную воду. Естественная же неприступность и дурная слава острова были нам на руку. Строили только в глубине земли, соблюдая секретность. Мы, японцы, вообще народ замкнутый и никогда не стремились к общительности, даже если это нам было выгодно, — вспомните попытки к сближению и походы Путятина и Головнина. Последний сделал особенно много, чтобы усыновить дружеские отношения между Японией и Россией, он был как бы первым послом–дипломатом. Ему же и принадлежали слова, под которыми я со спокойным сердцем и совестью могу поставить свою подпись. Он писал: «Нет такой державы, которая могла бы оспаривать наше право первого открытия островов Курильских, Алеутских и всего берега Амурского». Но острова перешли к нам, и мы начали строить здесь базу. Нам удалось сохранить тайну. Используя тепло земных недр, мы получили практически неисчерпаемый источник энергии — тепловой и соответственно электрической. Предполагалось, что в этой цитадели будут жить и работать сто человек.

— По ведь рядом вулкан, каждую минуту может начаться извержение, — перебил Бахусов. — Это смертельно опасно.

— Вероятность не больше, чем в Токио попасть под автомобиль, улыбнулся Токуда. — Спокойствие вулкана предсказали лучшие вулканологи Японии; в ближайшие сто лет он будет молчать. Этот срок, вероятно, вполне устраивал тех, кто был вдохновителем строительства. Сюда завезли оборудование, продовольствие, в общем, все необходимое. Работы завершили к апрелю 1945 года. В мае Красная Армия, разгромив Гитлера, закончила войну. Мне не ясны причины, но до августа готовая база в строй не вступила. Вы только не подумайте, что здесь намеревались установить дальнобойные пушки, капониры для самолетов, или гроты для подводных лодок, или еще что. Цель была другая, я сам узнал о ней весьма недавно, когда было уже слишком поздно что–либо предпринять или сделать какие–то выводы. Короче, в начале августа меня, в то время скромного интендантского капитана, неожиданно вызвал лично сам командующий северной группой войск генерал Цуцуми Фусаки и, всячески подчеркивая мое происхождение, сообщил: наш отряд — нас было три человека, находящихся на Варудсиме, — по своей категории приравнивается к камикадзе. Вы знаете, что это?

— Смертники. Летчики, пикирующие на корабли противника с грузом бомб, — ответил Бахусов. — Или люди–торпеды, по те, по–моему, назывались как–то иначе.

— Приблизительно так. Приравнивание к этой когорте означало: заботу о семьях в случае нашей гибели берет на себя государство. Все делалось добровольно, с нашего согласия. Наша задача состояла в следующем: мы должны продолжать находиться на острове — эвакуировать оборудование и запасы не было возможности, — ждать определенного сигнала и, получив его, уничтожить базу, разумеется, вместе с ее маленьким гарнизоном. В конце августа 1945 года, когда ваши войска начали штурм Курил, на Мрачный никто не высаживался, как на необитаемый, да и стоящий несколько в стороне. Тогда–то мы получили по радио команду: базу уничтожить. Подразумевалось — вместе с нами. Мы ответили: «Приказ приняли и остров взрываем». Но, как видите, приказ не выполнили и ничего здесь не уничтожили. Там, в Японии, прекрасно знали: система самоликвидации никаких следов не оставит. Короче, нас списали в архив. У них не могло возникнуть мысли, что камикадзе не выполнят команду. С тех пор мы живем тут, отрезанные от всего мира. От соблазна я дал указание испортить передатчики. Однако приемниками мы пользуемся и, я бы сказал, информированы, что творится на этом свете.

— И вас ни разу не обнаружили? Ведь минуло столько лет!

— Представьте себе. Хотя было несколько таких моментов — мы как бы висели на волоске, — но нам везло. Вначале мы искусственно, так сказать, подогревали худую славу Варудсимы. Рассчитывая на суеверия, устраивали на вершине подсветку, включали сирены. Но быстро прекратили — вдруг кому–нибудь пришло бы в голову полюбопытствовать и высадиться на остров? Я уверен, почти невозможно обнаружить закопавшуюся глубоко под землей горсточку людей, соблюдающих все меры предосторожности. Если их, разумеется, специально не искать. Нас же никто не ищет — мы павшие самоотверженно герои, до нас нет никому дела. — Он помолчал и продолжил: — Мы нашли вас на берегу без сознания и оказали помощь.

— Извините, но почему вы не оставили меня умирать там?

— Мы не убийцы. По, как это ни огорчительно, вынуждены были принять некоторые меры предосторожности: носить оружие и в случае вашей попытки к побегу или выдачи места пребывания, как ни прискорбно, применить его.

— И что вы теперь намерены со мной делать? Обратить в свою веру?

— Вы зря ершитесь. — Токуда положил ладонь на руку Алексея. — Обсуждать этот вопрос пока не станем. Как у вас говорят, поживем — увидим. И самое главное, не следует делать опрометчивых шагов. Поверьте мне, я не хочу причинять вам зла. Думаю, мы еще вернемся к этой теме. Сначала окрепните, присмотритесь, а потом будем решать.

В комнату вошла Сумико с подносом, на котором стоял белый пузатый чайник и изящная вазочка с мелко наколотым сахаром. Токуда помешал ложечкой чай и продолжил:

— Как вы заметили, я все время упоминал «мы» о нашей группе. — Он отхлебнул глоток. — Здесь нет никакой тайны. Гарнизон состоит всего из четырех человек. Я, капитан Токуда, бывший историк из порта Отомари на Сахалине. Моя жена, Сумико–сан, медицинская сестра и моя землячка. Поэтому мы и говорим более или менее сносно по–русски; до войны на юге острова жило много русских — и эмигрантов, и коренных, — приходилось часто общаться. Инженер–механик Экимото–сан, мой одногодок, уроженец города Токио. Наконец, Ясуда–сан, он помоложе, ему еще нет и пятидесяти, родился в Осаке. Завтра я вас познакомлю.

— Но как же вы здесь жили? Чем, наконец, питались? Прошло много времени.

— Я упоминал: на базу завезли продовольствие, обмундирование, в том числе постельное белье и массу другого для ста человек в расчете на год. Даже без местных источников пищи, а их не так мало, мы безбедно просуществуем еще лет тридцать. Никто из нас пи разу не страдал от цинги или зубной боли — этим мы обязаны чудодейственному растению айну–неги, у вас оно называется черемшой, или охотским луком. Не было случаев и бери–бери — коварной болезни–авитаминоза, скрючивающей суставы. У нас есть оранжереи на термальных водах, мы выращиваем ароматные грибы синтакэ, шампиньоны, сою, помидоры, огурцы, лук, чеснок. Но главная кладовая — море. Оно снабжает всем необходимым. Как видите, без дела не сидим. Каждый занимается тем, что ему по душе, к чему имеет большую склонность и способности. Наш духовный багаж — около двухсот фильмов, немного книг, радио. Очень жаль, что отсутствуют телевизоры. Я, правда, смутно представляю их себе, но по радиопередачам сложилось мнение — изобретение стоящее. Уж вы–то, вероятно, его оценили по достоинству. — Токуда доброжелательно посмотрел на Бахусова и сочувственно спросил: — Устали?

— Да нет, — неуверенно ответил Алексей.

— Устали. Ступайте отдохните, у нас еще будет время побеседовать. До завтра.

Бахусов встал и направился к себе в комнату.

***

На следующий день на обед к коменданту пришли все обитатели острова. Во главе стола сидел Токуда. Место по правую руку занимал крупный, даже не полный, а, скорее, громоздкий японец в круглых очках в старомодной металлической оправе. Его голова была наголо обрита. На щекастом, одутловатом лице прорезались почти заплывшие жиром щелки. В глубине их виднелись маленькие, но умные и проницательные светло–зеленые глаза. Мощные покатые плечи словно сразу переходили в руки, локти которых прочно покоились на столе. Ладони он держал у рта, и создавалось впечатление, что японец, вытянув мясистые губы, дует на руки, отогревая их от холода. Одет он был в точно такую же форму, как и Токуда, если не считать повязанного вокруг борцовской шеи цветастого шелкового платка.

По левую руку от коменданта разместился худощавый, тщедушный человек. Его черные, как лакированная проволока, волосы торчали коротким и жестким ежиком. Выпуклые скулы нависали над впалыми желтыми щеками, большой рот полуоткрыт, и видны крупные, тоже желтоватые, ровные зубы. Цвет темных глаз разглядеть было трудно, так как казалось, что они все время шариками перекатываются в узких глазницах. Сидел он деревянно выпрямив спину, чинно положив руки на колени, нервно постукивая по ним длинными тонкими пальцами.

Когда Бахусов вместе с Сумико вошел в комнату, Токуда поздоровался, жестом пригласил его сесть напротив толстого японца и, не вставая, медленно произнес:

— Я хочу представить своих товарищей и коллег. — Он повернулся к полному: — Экимото–сан, механик. — Затем указал на худого: — Ясуда–сан, радист.

Оба представленных приподнялись, низко, почтительно поклонились и сели. Токуда перешел на японский и, переводя взгляд на Алексея, что–то объяснял Экимото и Ясуде. Те, поворачиваясь то к коменданту, то к моряку, время от времени кивали.

— Я прошу меня извинить, но эти господа не понимают по–русски. Основное о вас они уже знают, сейчас я просто представил вас. Если захотите их о чем–либо спросить, я и Сумико–сан к вашим услугам.

Обед прошел почти в молчании. Изредка японцы перебрасывались между собой фразами. Однако Бахусов заметил, что оба исподволь рассматривают его с пристальным вниманием.

Окончив есть, Экимото и Ясуда встали и, поклонившись, покинули комнату.

Токуда пригласил Бахусова пересесть на диван. Сумико поставила перед ними чай, а сама стала убирать со стола.

— Мне бы хотелось рассказать вам поподробнее о людях, с которыми вы только что познакомились, а я прожил уже столько лет, — начал Токуда — Оба они интересны, хотя совершенно различны не только по внешности, но и по характеру образованию, привычкам.

Мито Экимото в армию попал с острова Кюсю, из города Кумамото, он родился в Эдо — так называлась наша столица раньше. Окончил политехнический факультет Токийского университета — он инженер Образование получил благодаря брату, человеку состоятельному Тот оплачивал лишь учебу, думать же о крыше над головой и хлебе насущном студент обязан был сам, так что ему приходилось не только штудировать конспекты, но и работать, где и кем придется В армию призван в сорок четвертом году, к тому времени имел уже две пары близне нов — двух мальчиков и двух девочек Мы, японцы, очень любим детей, относимся к ним с большой нежностью, европейцы даже сетуют, что мы их балуем без всякой меры. Не берись судить об этом, но с древних времен у нас укоренился обычай отдавать своих малышей на воспитание в богатые, но бездетные семьи родственников или друзей Вам трудно понять, вы из другого мира, но в тех семьях, куда попадают детишки, к приемышам относятся как к родным. Их окружают и заботой, и лаской, воспитывают и дают образование Таким образом, у ребенка при живых родителях появляются еще мать и отец Я хочу подчеркнуть — детей не сплавляют с рук, а отдают на воспитание. Иногда эти дети с общего согласия родителей и родных, и приемных — даже принимают фамилию своих one кунов. Экимото–сан не мог прокормить столь многочисленною семью, тем более что с работой было туго, да и заработок начинающего инженера невелик. И он стал перед дилеммой или опуститься до полной нищеты, или отдать детей старшему брату, человеку бездетному Я повторяю, в этом у нас никто не видит ничего предосудительного. Но у Экимото–сан дурной характер — он очень горд А гордиться в нашей стране можно, лишь имея солидный куш в банке. Он хотел быть единственным отцом своих детей — это и стало главной причиной того, что он согласился быть зачисленным в сухопутные камикадзе и остаться на Варудсиме. Теперь семья получает от государства пенсию — они могут жить безбедно, во всяком случае, не голодают. Он, можно сказать, ушел из жизни, чтобы дать своим детям возможность жить и учиться. У нас за все надо платить, иногда эта цена очень высока, но приходится выбирать из двух зол меньшее, иного выхода нет Мы систематически слушаем радио и знаем, что сейчас в Японии опять кризис, много безработных. Мне кажется, Экимото–сан поступил благородно и правильно. После поражения в войне, при огромном количестве появившихся в результате демобилизации дешевых рабочих рук ему с семьей пришлось бы туго. Он очутился бы на грани не просто нищеты, а смерти. Ради благополучия детей он пожертвовал собой. Экимото–сан необщителен и молчалив, но прекрасный человек, замечательный художник, влюбленный в технику, и, как это ни покажется странным, именно ему мы обязаны тем, что едим свежие овощи и грибы.

Они несколько минут молчали, думая каждый о своем. Потом комендант отхлебнул из чашечки и продолжил:

— Иного склада радист Накамера Ясуда. Он родился на Хонсю, в Осаке Как ни прискорбно и ни чудовищно говорить об этом в двадцатом веке, который многие окрестили атомным и космическим, но Накамура с появления на свет был обречен. Он принадлежал к париям. Да, к самым настоящим изгоям, такие когда–то были в Индии, что–то вроде касты неприкасаемых. У нас их называют буракумин и подвергают ничуть не меньшей дискриминации, чем негров или индейцев в США. Но там в ее основе лежит расовый признак, у нас же профессиональный По внешнему облику эти люди ничем не отличаются от других, они такие же японцы, как и сам император, и тем не менее их третируют.

Если вы прошествуете по широкой фешенебельной улице Осаки, которая ведет к университету, то за магазином Муйзи попадете в узкий переулок — это Сака: гетто буракумин. Зловоние и грязь, оборванные и изможденные дети, болезни и безысходная нищета. Почти полная неграмотность — удел отверженных. Возникло это в глубокой древности, и трудно установить точную дату, ссылаются на разные источники — и получается большой разнобой. Одни говорят, это произошло в шестнадцатом — семнадцатом веках, другие утверждают, что значительно раньше Самураи, которые составляли от силы две пятых населения, потребовали четко разграничить систему каст. Сами они, разумеется, обосновались на вершине, потом шли крестьяне, ремесленники, купцы и наконец буракумин. Раньше их называли «эта» — «отбросы» или «хинин» — «нелюдь». Сенсены — правители Японии, — как я уже упоминал, исходили из профессионального признака и объявляли «нечистыми» всех, кто занимался «нечистой» работой — резал и свежевал животных, выделывал кожи, скорняжничал, служил мусорщиком, рыл могилы, обмывал покойников. Если учесть, что профессия передавалась по наследству, то станет ясным: попав в парии, выбраться из их рядов невозможно.

В период «Токугава», с 1603 по 1868 год, эти люди уже официально считались неполноценными и обитали в трущобах, по–японски — «бураку». Их обязывали носить особой расцветки одежду со специальным кожаным значком. Так длилось до 1868 года, когда император Мейдзи сначала отменил касту самураев, а в 1871 году — и старые сословные деления. Но равенство осталось только на бумаге, в жизни же ничего не изменилось. Бывшие «нелюди» были занесены в «семейные» списки и стали «новыми подданными». Каждый имеет право в муниципалитете проверить эти списки, а при бракосочетании их проверяют и официальные органы. Стоит знать место рождения или адрес, чтобы выявить, что вы буракумин со всеми вытекающими последствиями.

Протестовали ли сами эта? В двенадцатом году правления Тайсе, то есть в 1922–м, в поселках Кавой и Миякэ произошел настоящий бой между шестьюстами эта, вооруженных палками, мечами, бамбуковыми пиками, и тремястами членами шовинистических организаций. К ним присоединилась и «военная косточка» — более тысячи военных в отставке. Конечно же, несчастные были жестоко наказаны за свое «непослушание», и жизнь их стала еще беспросветнее.

Токуда поднялся со стула, подошел к шкафу, раздвинул стекла и достал тонкую пожелтевшую брошюрку.

— Вот что эта писали о себе в прокламациях, я прочту вам: «Мы сдираем шкуры с убитых животных, а с нас. живых, сдирают кожу. Мы вынимаем сердце из мертвых животных, а из нашей груди вырывают теплое, живое сердце. А ведь мы тоже люди, в наших жилах течет красная человеческая кровь…» — Капитан захлопнул книгу и поставил за стекло. — Насколько мне известно из радиопередач, сейчас эти обездоленные основали в Осаке свою организацию — «Союз борьбы за освобождение». Эта не смирились со своей участью, они борются. Мне кажется, в конце концов их усилия не пропадут даром — справедливость должна восторжествовать. Всем сердцем я на их стороне и желаю успехов в их праведном деле.

Капитан помолчал, словно собираясь с мыслями, и неожиданно, горько усмехнувшись, добавил:

— Представьте себе, молодой человек, некоторые современные исследователи–статистики, как наши, так и американские, приводят различные данные, якобы подтверждающие неполноценность эта, негров и прочих цветных. Основной–де процент преступников и других социально опасных элементов составляют именно они, эти отверженные люди. Какая гнусная подлость! Какая вопиющая и беззастенчивая ложь! Все тут поставлено с ног на голову, извращено и фальсифицировано. Кто довел их до этого? Кто толкнул на столь ужасный путь, отрезав все дороги к иной жизни? Кто виноват в их трагедии? Я глубоко убежден: они обычные нормальные люди, но дискриминация, издевательства и глумления, лишение работы, всяческие ограничения и притеснения оставляют единственную стезю: чтобы не умереть с голоду, они идут на преступления. Я уверен: если бы им создали терпимые условия существования, многие бы прославили человечество добрыми и выдающимися деяниями. Вся болтовня об их неполноценности или, как выражался Гитлер, «недочеловечности» — людоедский бред.

Вот в такой семье и появился Ясуда. Постоянные унижения и обиды озлобили ребенка, а впоследствии и юношу. Увязав фурусики — узелок с немудреными пожитками, — он сбежал из дому и сделался, подобно тысячам, маленьким жестоким волчонком. До армии бродяжничал, скитался по городам и весям. Затем недолго шалопайничал в порту, сменил несколько самых низкоквалифицированных профессий и в конце концов, совершенно не задумываясь о последствиях и не заглядывая в будущее, пришел к выводу: надо заниматься тем, что требует мало сил и энергии и хорошо оплачивается. Но Ясуда был слаб и телом, и духом, а там, в том окружении, куда он попал, царил только один закон — крепкий кулак, жестокость и отчаянная, безысходная дерзость.

Постепенно он скатился на самое дно, стал промышлять сводничеством, торговлей наркотиками и мелким воровством. За какую–то темную историю ему грозила тюрьма — единственным спасением было добровольное вступление в армию.

— Его могли взять в армию, когда ему грозил суд? — удивленно поднял брови Алексей.

— Конечно. Это помогло многим избежать заслуженной кары, хотя были и такие, которые предпочитали тюрьму армии. В спецчастях он освоил профессию радиста, и его перевели на Парамушир; точно не знаю, но там он, кажется, натворил еще что–то, на этот раз более серьезное, и опять ему ничего не оставалось, как снова проявить свои глубоко патриотические чувства, — Токуда усмехнулся, — и согласиться с предложением командования добровольно изъявить желание стать самоубийцей — принести свою жизнь на алтарь императора и отправиться на этот остров.

Тут, как мне кажется… Может быть, я и ошибусь но он наконец почувствовал к себе человеческое отношение. Не парадокс ли? Не найти сочувствия у живых и обрести подобное среди людей, по сути дела давших согласие сделаться трупами. Во всяком случае, пока ничего плохого о его поведении сказать не могу.

Мне думается, просто сейчас его ничто не интересует. При кажущейся активности он может целыми днями валяться на койке в каком–то оцепенении, а ночами ловить рыбу и чели–мов–это его единственное увлечение.

— А кому пошли деньги за его жизнь? — перебил Алексей.

— Скорее всего, сестре. Она живет в Кобэ.

— Скажите, а вы… — Он немного поколебался, не зная, как более уместно назвать Сумико. — Вы с вашей женой?.. Почему согласились пойти в самоубийцы?

— Длинная история. Впрочем, торопиться некуда, чего–чего, а времени у нас достаточно. Я неохотно рассказываю об этом, да и некому, но, если вам интересно, слушайте. Тем более, мне показалось, что вы задали этот вопрос не из праздного любопытства… — Токуда помолчал. — Я вырос на Сахалине, в глубоко религиозной, потомственной самурайской семье. Выезжал только учиться в Иокогаму, где окончил университет, стал историком, и вернулся домой, собираясь целиком посвятить себя науке. Мой отец был богат и неглуп, но беззаветно предан традициям своего старинного рода. Когда я возвратился, для меня уже подыскали невесту из такой же патриархальной, самурайской семьи. Излишне говорить, что ее я не только не любил, но и видел–то всего раза три. А у меня, еще с юношеских дней, была пылкая и романтическая любовь — дочь нашей служанки Сумико Мицу. В семье, к которой я принадлежал, невесту выбирают родители. Деньги идут к деньгам. Знатность к знатности. И в этом испокон веков никто не видит ничего дурного. Со временем супруги привыкают друг к другу, надо отдать должное — в подавляющем большинстве японки заботливые матери и покорные, верные жены Но расстаться с Сумико было выше моих сил. Тем более что я пользовался не менее пылкой взаимностью. Мы с ней прекрасно отдавали себе отчет: спорить с родными бесполезно, они никогда не нарушат традицию, а у меня не хватит духу, чтобы обесчестить навеки семью невесты. Ведь, отказавшись от брака с Сумико, я наносил ей оскорбление. «Очиститься» ока могла, только лишив себя жизни. Вопрос был решен. Я женился на Сумико, а спустя три месяца добровольно вступил в армию, что, разумеется, вызвало восторг во всем нашем клане, и отправился на Парамушир. Видите, у нас армия — прямо–таки панацея от всех несчастий Само собой разумеется, следом за мной — к тому времени окончив школу медицинских сестер — отбыла Сумико–сан. Скажу больше: мы договорились с ней, ибо через месяц после свадьбы она стала моей фактической женой. Опьяненные своей любовью, никаких планов на будущее мы не строили, жили по принципу: сейчас хорошо, а там посмотрим. Когда меня вызвал генерал и предложил остаться на острове как камикадзе, я, нисколько не колеблясь, согласился. Больше того — обрадовался. Правда, я не повязал голову флагом Страны восходящего солнца, не кричал, как положено по ритуалу: «Тенно хейко банзай» — «Да здравствует император», — но был доволен. Узнав об этом, Сумико решила тайно остаться со мной — официально ей это запрещалось как женщине — и была счастлива.

Из всех четверых только она и я знали: взрывать базу мы не станем, а, оставаясь для родственников погибшими героями, обретем любовь в полной изоляции от мира. Так мы оказались тут. Прошло более четверти века, но я да, мне кажется, и она ни на секунду не пожалели о сделанном. На Варудсиме похоронен наш ребенок, мой сын, — он умер в сорок восьмом году, едва начав говорить, от неизвестной скоротечной болезни. Здесь же умрем и мы, вместе. У нас, японцев, есть такой обычай, скорее, ритуал… Правда, он не касается семей потомственных самураев. Если молодые люди не могут соединить свои судьбы, они отправляются на прогулку в долину Любви на Хонсю, к вулкану Михара, и там, проведя вместе ночь, взявшись за руки, бросаются в кратер. До Хонсю далеко, но вот вулкан тут есть — правда, бросаться туда мы не собираемся: мы счастливы.

— И вам никогда не хотелось очутиться снова среди людей, своих близких, друзей, в родных местах? — недоверчиво спросил Бахусов.

— Никогда. Самый близкий для меня человек всегда рядом, а самое родное место — то, где Сумико.

— Ну а родина? Неужели у вас не возникало желание снова вернуться туда, где вы родились?

— Никогда. У нас нет родины. Она развращена и растоптана злом и жадностью, отравлена радиацией американских бомб, сведена с ума вероломной истерикой политиканов. Она, словно одержимая амоком, несется сквозь Авике и Раурава — агонию и стенание (два последних из восьми кругов огненного буддийского ада). Нам нет до нее дела, как и ей до нас. Мы счастливы на этом диком клочке суши, среди первозданной природы и моря. У нас нет никаких забот, нам не дергают нервы и ничем не грозят. Здесь мы свободны и независимы и телом и духом. Тут наше новое отечество, и мы будем ему преданы до конца.

Токуда отодвинул чашку, поднялся и, заложив руки за спину, прошелся по комнате. Чувствовалось: воспоминания о прошлом и сам рассказ взволновали его. Затем он остановился посередине комнаты и в раздумье, точно говоря сам с собой, тихо произнес:

— Родина? Патриотизм? Какие хорошие слова, если они сказаны хорошими людьми! Но у нас их выкрикивают зачастую и те, кто вообще не имеет права называться человеком, даже в самом обыкновенном, биологическом понятии этого слова. Что же такое родина? Почему многим не сиделось на том месте, где они родились, где все им дорого и близко? Что заставило нас, японцев, с огнем и мечом захватывать Маньчжурию, Китай, Филиппины? Тускнеет человеческая память, время неудержимо сглаживает углы, заглушает вопли и стоны замученных, слоями праха покрываются развалины уничтоженных городов. И вот уже смотришь — перед именем отпетых захватчиков появляется эпитет «великий». Великий полководец, стратег, объединитель… И забыты горе и кровь. Римляне начинают гордиться Цезарем, греки — Македонским, французы — Наполеоном. Так в чем же святость понятия «родина»? В том, что одни увеличивали владения своей отчизны, лишая родины других? И за это они становятся великими? Нет. Слово «великий» можно ставить лишь перед именем того человека или даже целого народа, кто принес людям не смерть и злобу, а доброту и радость. И сделал это бескорыстно, по зову сердца, души, справедливости.

Глава VII. СЕКРЕТ ТОКУДЫ

Круглые часы, светящийся циферблат которых был разбит на двадцать четыре деления, показывали шесть. Времени оставалось совсем мало. Бахусов сбросил одеяло, вскочил, наскоро сделал зарядку. Затем, ополоснувшись до пояса холодной водой над алюминиевым тазом, оделся и присел на татами в ожидании коменданта.

Токуда явился ровно в полседьмого, минута в минуту, как и договорились накануне. В руках он держал парусиновую сумку с двумя сплетенными из кожи ручками. Поздоровавшись, он, прищурившись, окинул Алексея взглядом с ног до головы. Удовлетворенно хмыкнул, легонько похлопал по плечу и пригласил следовать за собой. По коридору они подошли к двери с номером «3». Капитан вынул из нагрудного кармана металлическое кольцо с ключом и отпер дверь. За ней открылась узкая сводчатая, похожая на наклонную штольню галерея. Бахусов заметил, что у капитана всего один ключ, и удивился: неужели все замки одинаковы? Словно отвечая на его мысли, комендант улыбнулся и сказал:

— Ключ «мастер» — одна из бытовых новинок нашего механика, открывает все замки аналогичного типа, хотя по набору нет и двух одинаковых. — И, немного помолчав, добавил: — Такие ключи только у меня и Якимото–сан. Есть помещения, куда имеем доступ лишь мы.

Они спустились по широким выщербленным базальтовым ступенькам, свернули направо, миновали круглый холл, опять спустились и остановились у небольшой, но массивной двери. Тем же «мастером» капитан отпер ее и распахнул настежь. Пахнуло солоноватым морским холодком, от которого сразу слегка закружилась голова. Пахло специфическим, присущим островам, запахом сырой рыбы и водорослей. Начинало светать. Прямо перед выходом, метрах в пяти–шести, полого уходил вниз песчаный откос. На него набегали мелкие и льдистые волны, как на реке или небольшом озере. Да и сама бухта, закрытая со всех сторон крутыми и острыми утесами, напоминала скорее высокогорное озеро, чем залив. По низкому серому небу стремительно проносились, гонимые свистящим ветром, клочья закопченных облаков. В самой же бухточке было тихо и спокойно. Токуда приблизился к воде, присев на корточки, зачерпнул ее ладонью. Пошевелил пальцами.

— Как лед. А не замерзает, хотя уже декабрь. Бухту питают теплые ключи нагретой вулканом воды, здесь она даже почти пресная. Попробуйте.

Алексей тоже зачерпнул ладонью воду и поднес ее к губам.

— Да, еле–еле солоноватая. Как у нас на целине в колодцах. А вы не боитесь, что нас заметят? С какого–нибудь корабля или, наконец, с самолета?

— Исключено. Мы вообще редко выбираемся наружу, и только в тех местах, которые совершенно не просматриваются с океана. Делаем это чаще всего ночью и в нелетную, как сейчас, погоду. Это дает возможность не попадать в поле зрения авиации и судов. Бывали, конечно, случаи, продиктованные обстоятельствами. Например, когда вас, как Робинзона Крузо, подарил нам прибой.

— Ну а если все–таки кто–либо высадится на остров? Мало ли зачем, тогда что? Будете сражаться?

— До этого, я надеюсь, не дойдет. Нас все равно не обнаружат. Посмотрите… — Комендант указал рукой туда, откуда они вышли.

Бахусов обернулся и опешил. На том месте, где должна была находиться дверь, он увидел только замшелую скалу с выбоинами и стеблями сухой, припорошенной снежком травы да уходящий вверх и пропадающий в серой мгле склон вулкана, испещренный бороздками.

— Видите? Сделано на совесть. Выходы на поверхность — их не так уж много, всего четыре на каждую сторону света, — замаскированы, их нельзя заметить, даже стоя рядом. Если хотите, можете убедиться.

Бахусов подбежал к скале и осторожно провел по шершавому камню растопыренными пальцами. Да, исполнено действительно на совесть. Как он ни всматривался, не смог обнаружить ничего, что говорило бы о двери или вообще каком–либо искусственном сооружении.

— Смотрите. — Токуда слегка отвел в сторону бурый и морщинистый, перекрученный корень дерева. — Это не корень, а фигурно отлитая из отожженной стали ручка. — Жестом фокусника он потянул ее на себя, и часть камня плавно и бесшумно отошла в сторону. — Готово! — Он захлопнул дверь, и она опять воедино слилась со скалой. — Пойдемте, скоро начнется клев.

Мокрый песчаный откос, по которому они шли, поскрипывал под ногами: он был усеян выброшенными на берег скелетами морских звезд и ежей. Подойдя почти вплотную к вертикальному обрыву, они повернули направо и, перескакивая с камня на камень, добрались до плоской глыбы. У ее чуть приподнятого, обращенного к центру бухты края, покрытого осклизлыми зелеными нитями водорослей, они остановились.

— Располагайтесь. — Комендант поставил на каменную плиту сумку и открыл ее. — Здесь снасти и наживка — Сумико–сан приготовила с вечера. Забрасывайте недалеко, глубина тут около четырех метров, дно ровное, зацепы бывают нечасто.

Бахусов принялся снаряжать удочку.

— Леска–то у вас шелковая, — сказал он, укрепляя на жале крючка квадратный кусочек. — А теперь в миру капрон или жилка — синтетика. Кстати, самой дефицитной и пользующейся наибольшим спросом у любителей считается ваша, японская. Химия прочно входит в быт, удивляешься сейчас, как мы раньше жили без ее благ.

Токуда повернулся и пристально посмотрел на Алексея.

— Хорошо, если в быт, — тихо произнес он. — Ведь химия может обернуться не добром, а злом — вспомните ядовитые газы, которые употреблялись в войнах. На то, чтобы убить человека, бросили не только химию, но и кое–что пострашнее.

— Вы имеете в виду атомную и термоядерную бомбы? — спросил Алексей. — Оружие массового уничтожения? А может быть, и последнюю новинку, так называемую нейтронную, «чистую» бомбу?

— И их тоже. Правда, меня удивляет, как это прилагательным «чистый» можно назвать то, что предназначено для грязных целей…

Меньше чем за полчаса сетка из толстых, крепких ниток до отказа заполнилась черноспинными рыбами.

— Хватит. Не входите в охотничий азарт. — Токуда стал наматывать леску на катушку. — Нам больше не съесть, к обеду и ужину вполне достаточно; рыба вкусна, когда она свежая, не позже часа после вылова.

Бахусов выбрал леску и тоже начал сворачивать снасть. Совсем рассвело. Бухта словно стала шире, а утесы — их зазубренные вершины — выше.

— Хорошо–то как на воздухе! — задумчиво произнес он. — Вот где действительно девственная природа.

— Да, хорошо. Пока сюда не добрался человек–варвар, который, как ненасытный, жадный волк, уничтожает все живое даже когда того, что имеет, хватает с избытком. А то, что не сможет взять, изломает и испакостит, лишь бы не досталось другим.

— Посидим немного просто так? — попросил Алексей. — Полюбуемся, отдохнем.

— Давайте посидим, если не замерзли. — Токуда расстелил кусок мятого брезента и пригласил моряка присесть.

Они немного помолчали, глядя, как у ног темная вода лениво лижет блестящие, отполированные волнами бока каменной глыбы.

— А что вы имели в виду, когда по поводу бомб сказали: «их тоже»? — спросил Алексей.

Комендант медленно повернулся, исподлобья взглянул ему прямо в глаза Потом снова уставился на воду.

— Я, наверное, старею, — тихо произнес он. — Уж вам–то, вероятно, вообще кажусь выжившим из ума старцем, ибо молодость эгоистична и опрометчива в своих выводах.

— Что вы! — запротестовал Алексей. — Сейчас там, — он махнул рукой в сторону фиолетовых зубчатых утесов, — старость начинается с семидесяти. Так что вы, по теперешним понятиям, человек средних лет, зрелого, но далеко не старческого возраста.

— Вы не забывайте: мы слушаем радио, и может быть, больше, чем люди на материке, — у них хватает других забот Мы в курсе событий и научных, и технических, и социальных, хотя они и не задевают нас Не задевают физически, — поправился он. — Но морально не могут не касаться. На земле многое переменилось, но многое осталось прежним. В той же Японии человеку за сорок трудно найти работу, если он не политик или финансовый воротила — тем возраст не помеха. Но я предполагал другое, когда заговорил о том, что старею. С годами большинство из нас становятся сентиментальными. Вот и мне жалко людей. Я отнюдь никогда не слыл альтруистом или каким–то восторженным филантропом, но это так. Люди, как муравьи, копошатся в поисках хлеба, мечтая не о каких–то там райских кущах, а хотя бы о простом маленьком, с мизинчик, счастье: жить, трудиться, рожать детей и — самое главное — не чувствовать страха ни за себя, ни за близких. Гнетущего, испепеляющего душу страха, что тебя выгонят с работы, лишат жилья и еды, как бессловесное стадо скота, погонят куда–то убивать невесть за что таких же, как ты, гомосапиенсов, что растопчут, смешают с навозом твое, пусть крошечное, но все же человеческое достоинство. Это очень печально и поневоле настраивает на какой–то сентиментальный лад.

— Ну, знаете, еще древние говорили: «Каждый сам кузнец своего счастья». Если все люди не захотят, то с ними трудно будет поступать, как со скотиной, — горячо возразил Бахусов. — А они все больше и больше этого не желают. Борются.

— Бросьте вы, — устало махнул рукой Токуда. — Не надо, ради всего святого, этих громких, насквозь лживых и фарисейских фраз. Получается: тот же японский или американский народ хотел, чтобы на Хиросиму и Нагасаки сбросили эти адские бомбы? Да они и понятия не имели о том, что готовится, — все свершила небольшая горстка воротил, в своих корыстных интересах. Уж так устроен человек — как баракуда: проглотит и переварит все, что ему ни подкинь.

— Ну, это вы зря. — Алексей вскочил. — Вы, очевидно, помните: во время войны в Корее общественность же не допустила применения бактериологического оружия как средства массового уничтожения. Протестовал весь мир, все люди доброй воли, и они многого добились.

— Бактериологического? — Токуда быстро поднялся, внезапно побледнев, губы нервно подергивались. — А знаете, что за базу проектировали здесь? Нет? Тогда слушайте. — Он глубоко вздохнул и тяжело опустился на брезент, словно его не держали ноги.

Бахусов удивленно уставился на коменданта и тоже присел.

— С детства я больше верил хорошему, чем плохому. Этому я обязан только себе — ни отец, ни мать не занимались моим воспитанием, считая: пресловутый самурайский традиционный дух и буддизм сделают все сами. Свято выполнялся и рескрипт Мэйдзи 1890 года, провозглашавший основой образования верность императору, благочестие и умеренность. Однажды, когда я уже был студентом, мне попалась газета с указом Хирохито о награждении генерал–лейтенанта медицинской службы Исии Сиро за выдающиеся заслуги перед страной орденом «Благословенного сокровища I степени» — это очень высокая награда. Я поинтересовался у знакомого врача, что совершил этот военный медик: открыл новый препарат или способ исцеления тяжелого недуга? И вот тогда я услышал о так называемой бомбе «И» — фарфоровом сосуде, начиненном болезнетворными бактериями. Узнал я также, что главная лаборатория находится в Токио, в квартале Вакамацу, а испытание этого «фарфорового чуда» проходило в Маньчжурии. В отряде 731, на китайцах и корейцах, которых — какой цинизм! — называли бревнами. Все это звучало слишком зловеще и чудовищно. Откровенно, я скептически отнесся к рассказу моего приятеля и вскоре совсем о нем забыл. Но вот я попал на Варудсиму. — Он сглотнул слюну, словно ему было трудно говорить, и продолжил: — Я долго ничего не подозревал и ни о чем не имел ни малейшего понятия, да и не особенно интересовался. — Токуда помолчал, положил руки на колени, повернул лицо к Бахусову и тихо, почти шепотом произнес: — Что такое «SBS»… Меня не посвящали в высочайшие планы. На остров в строжайшей тайне завезли приборы, оборудование. Перестроили огромные пустоты и пещеры в вулкане. Мало ли какие мысли обуревали тех, кто стоял на недосягаемой высоте, над всеми нами. Иногда я, правда, недоумевал: зачем нужна база на этом стоящем особняком клочке суши, сюда и подходов–то хороших нет, он не обжит, условия самые суровые, издревле идет о нем дурная слава. Но отгонял эти мысли: начальству виднее. Сравнительно недавно в одном из сейфов я нашел пакет, в котором находилась пояснительная записка к проекту. Я не обратил бы внимания, но насторожил гриф: «Кио ку мицу» — «Совершенно секретно, по прочтении уничтожить». Сначала, ознакомившись с документами, я не поверил своим глазам, но потом стало ясно, зачем выбрали именно этот остров–отшельник. В его недрах создали военную базу для установки ракет. Не удивляйтесь, японские ученые и инженеры тоже трудились над подобным оружием, и ничуть не хуже, чем другие, но делали это более тайно, нежели европейцы и американцы. Самым потрясающим было другое. Эти ракеты готовились понести не тротил, не атомную бомбу, а микробов. Да, да, миллиарды, сотни миллиардов бактерий чумы, холеры, энцефалита, сибирской язвы.

Бахусов со страхом, точно у капитана на теле сидели микробы, словно тот был покрыт полчищами клещей и блох, попятился от него.

— Да, мой друг, — повторил комендант, — сотни миллиардов микробов. Чтобы уничтожить людей. И не только, да и не столько тех, кто с оружием в руках будет этому сопротивляться и защищать то, что вы называли Родиной, но мирных жителей, женщин, детей, стариков. Несколько ночей я не сомкнул глаз, а когда забывался, мне виделись кошмары: мертвая планета, пустые, заваленные трупами людей, животных и птиц города. Я до сих пор удивляюсь, как не сошел с ума, — так бы и случилось, не будь рядом Сумико. Вот тогда–то и укрепилось бесповоротное решение не возвращаться в этот подлый мир зависти и гнусности. — Он вытер ладонью вспотевший лоб и продолжал: — Войны велись издревле. С тех пор, когда богиня Аматерацу основала династию Солнца, как повествуют наши летописи. Разные войны, с разными целями. Был Гитлер с лагерями смерти, были и наши доблестные самураи с их пресловутым кимотори.

— Простите, Токуда–сан, а что такое кимотори? — перебил его Бахусов.

— Древний ритуал, когда у живого пленного врага вскрывали живот, вынимали печень и ели, дабы стать храбрым и выносливым. Нашлись такие, кто возродил этот обычай в прошлой войне. Дойти до такого каннибальства могли только маньяки, люди с больной психикой. Никогда еще человечество не было так развращено и жестоко, как сейчас. И никакой болтовней, никакими общественными протестами вы ничего не сделаете. Тогда я и решил: пусть обходятся без меня, я не хочу быть соучастником злодейского преступления… Однако, — он взглянул на часы, — засиделись мы, пойдемте сдавать улов Сумико–сан. Ночью, если вы не против, я приглашу вас половить креветок, здесь они очень крупные и жирные, занятие это увлекательное, да и хочется иногда побыть с природой. Можем прихватить жену. Не возражаете?

— С удовольствием.

Они собрали снасти и направились к входу в подземелье.

Весь день Бахусов чувствовал себя не в своей тарелке, все валилось из рук, не хотелось ничего делать, даже читать. Токуда заперся в кабинете, и моряк пошел помогать Сумико чистить рыбу и готовить обед. К середине дня он, хотя почти ничего не делал, устал так, словно таскал тяжелые и громоздкие вещи.

После обеда Алексей, возвратившись в свою комнату, завалился спать. Сон его был тревожен, мучали кошмары: снились несметные скопища отвратительных, похожих на фаланг и тарантулов, насекомых. Они надвигались со всех сторон на него, лежащего голым, со связанными руками и ногами. Он слышал, как трутся друг о друга их членистые волосатые лапки, как шелестят усики. Иногда они меняли облик, превращались в лесных клещей, грызли его тело и сосали кровь. Бахусов дергался, кричал от ужаса, но крик комком застревал в горле…

Когда Алексей проснулся, сердце его стучало, как отбойный молоток, тело покрывал липкий холодный пот, кожа зудела, как обожженная крапивой. Он вылез из–под влажного одеяла и, свесив ноги с кровати, сел. Немного отдышавшись, взглянул на часы, стрелки показывали начало десятого — скоро придут комендант и Сумико.

Бахусов начал поспешно одеваться. Когда он уже натягивал принесенные ранее резиновые сапоги, в дверь постучали.

— Пожалуйста, — крикнул он и со смехом добавил: — Не заперто! Вероятно, забыли — бдительность начинает притупляться.

Вошел капитан. В руках та же сумка, два небольших сачка, на палках длиной метра в полтора — два тонких и гибких камышовых удилища.

— Вы готовы? — спросил Токуда, остановившись в дверях.

— Да, да, готов. А где же ваша супруга? Она ведь тоже хотела пойти?

— Ей немного нездоровится. Но кажется, ничего страшного — легкое недомогание. Пусть полежит, будем надеяться, к утру пройдет. Пойдемте?

Они тем же путем, что и на ловлю корюшки, миновав повороты и спуски, вышли к знакомой бухте. Бахусову показалось, что стало значительно теплее, чем утром.

Быстро темнело. Снег на склонах и вершинах скал как бы плавал белесыми пятнами в воздухе, внизу и вверху все сливалось в сплошную черноту, словно небо начиналось сразу над головой, — до того темен и густ был плотный шатер туч. Токуда уверенно шел впереди, чувствовалось — этой дорогой он ходил не раз. Через несколько минут они уже взбирались на каменную плиту. Полное безветрие. Кругом тихо–тихо, только сзади, очевидно с нависшей над обрывом глыбы, раздавался редкий и звонкий, отдающийся эхом звук падающих капель.

— Ночью, когда не видно луны, креветки собираются несметными стаями. Сумико–сан подкармливает их, здесь у нас своеобразный садок. Когда нужно, мы наведываемся сюда и, как в магазине, берем на выбор.

Токуда положил сачки, привязал к удилищам куском тонкой проволоки пропитанною керосином паклю, поджег ее и укрепил шест так, чтобы потрескивающая, коптившая пакля висела сантиметрах в пятидесяти над водой. Темнота немного отступила, блики огня засветились на влажной плите, вода стала прозрачной, в глубине обозначились длинные, извивающиеся, как плоские змеи, бурые ленты ламинарий. Комендант взял сачок и стал пристально вглядываться в воду. Из густых переплетений водорослей, двигаясь толчками, появилось несколько крупных рачков.

Комендант ловко выхватил крупную креветку и осторожно опустил ее в ведро.

— Завтра мы полакомимся славным деликатесом. Люблю рачков, сваренных без всяких специй, в одной морской воде. Все есть в ней, как в волшебной животворной влаге. Недаром сейчас ученые обратились к океану… Конечно, если и его не запакостят нефтью, мусором и отходами от производства атомных бомб.

— Вот и надо не бежать от людей. Человек не может оставаться нейтральным, жизнь обязательно его коснется, и прямо или косвенно он станет содействовать или добру или злу, от этого никуда не денешься. Диалектика. Вам не удастся спрятаться от жизни.

— Отчего же? — медленно произнес Токуда. — Мы же ушли, построили, если хотите, микрокоммунизм. У нас осуществлены все ваши основные принципы: нет государства, эксплуатации, денег, частной собственности; каждому по потребности, от каждою по способности. А? — Токуда, оживившись, захохотал. — Не об этом ли мечтали Маркс, Энгельс, Ленин и Кампанелла?

— Нет, не об этом. — Алексей отрицательно замотал головой. — Совсем не об этом. Тюрьму вы построили, а не коммунизм.

— Почему же? — спокойно возразил комендант. — Мы никого не трогаем, никому не причиняем зла. Пусть нас оставят в покое.

— Но вы забыли, как очутились здесь. Во имя чего? — еще более распаляясь, закричал Алексей. — Один — чтобы спасти от голодной смерти семью. Другой — дабы уйти от ответственности за сомнительные деяния. Третий — ради жизни рядом с любимым и дорогим человеком. Ну, хорошо, для вас четверых это был выход. Пусть нелепый, случайный, но выход. А остальные? Где им найти столько заброшенных островов? Да и самое главное — зачем искать? Чтобы добровольно приговорить себя к вечному заточению? Человек, как мыслящее существо, не имеет права быть нейтральным, ибо рано или поздно, косвенно или прямо, добровольно или невольно очутится в том или другом лагере…

Они начали складывать снасти и надолго замолчали. Убрав все в сумку, оба, так же молча, направились к двери, ведущей в вулкан.

У самого входа Токуда остановился и, доброжелательно глядя в глаза Бахусову, тихо произнес:

— Мне нравится ваша убежденность. Тем более что вас никто не слышит и слова не могут повлиять на карьеру или кому–нибудь доказать вашу лояльность. Больше того, вы прекрасно знаете, что я пусть не совсем обычный, не кадровый, но все же офицер капиталистической, чуждой вам армии, другого мира. Обнажая передо мной свои убеждения, вы можете навредить себе, действуете, так сказать, как вам невыгодно, причем, — он немного помолчал, — смертельно опасно. Это–то мне и импонирует в вас, молодом еще человеке, с таким темпераментом отстаивающем то, что он считает правильным.

Он повернулся, открыл дверь, и они стали подниматься по лестнице. Прощаясь, Токуда тепло улыбнулся Бахусову и, похлопав его по боку, сказал:

— Спокойной ночи. Не знаю, как вы, а я прекрасно провел время. О ваших словах стоит серьезно поразмышлять. До свидания.

— Спокойной ночи. — Алексей улыбнулся. — Мне было тоже очень приятно. Передайте сердечный привет Сумико–сан, пусть скорее поправляется.

— Спасибо, передам. — Капитан помахал рукой: — Отдохните несколько дней, а потом я познакомлю вас с машинами Экимото–сан, с, так сказать, сердцем острова.

Они расстались, и каждый направился к себе.

Едва за ними закрылись двери, в коридор, воровато оглядываясь, выглянул Ясуда. Он наблюдал за комендантом и моряком в щель чуть–чуть приоткрытой двери своей комнаты, и хотя не разобрал ни слова, но доброжелательность беседы понял по интонации, выражениям лиц и жестам. Его очень насторожили и улыбка коменданта — а Ясуда прекрасно знал, что тот вообще улыбается крайне редко, — и дружеское похлопывание молодого русского по боку.

Ясуда долго стоял, переминаясь с ноги на ногу, обдумывая виденное. Затем осторожно, стараясь не шуметь, задвинул дверь и запер ее на два оборота ключа, оставив его в замке, прислушался, приложив ухо к двери, и, убедившись, что никого нет, на цыпочках прошел к татами. Потоптавшись на месте, словно раздумывая, стоит ли что–то делать или нет, он выключил верхний свет и оставил только слабый ночник. Потом поднял матрац, сдвинул его в сторону и, завернув рулоном циновку, достал из небольшого углубления маленький черный чемоданчик…

Глава VIII. В ЧРЕВЕ ВУЛКАНА

Центр управления энергетическим и машинным хозяйством находился глубже жилых помещений метров на пятьдесят — шестьдесят. До нижней площадки они добирались, держась за деревянные поручни, крепленные к стенам металлическими консолями. Пролеты, похожие на разрезанные вдоль огромные трубы, зигзагами уходили в каменную глубину. Вероятно, строители не особенно заботились об эстетике помещений — на гранитных стенах остались после обработки грубые борозды. Наконец Токуда остановился перед небольшой нишей со сферическим потолком. Слева и справа к ней было прирублено несколько узких тамбуров–входов. Маленькие лампочки на потолке еле–еле освещали дорогу. Метров через пять взору предстала массивная дверь, облицованная листовым железом.

— Вот мы и пришли. — Комендант нажал сбоку незаметную круглую кнопку.

Минуту спустя дверь медленно поползла в сторону. В проеме появилась подсвеченная сзади и от этого казавшаяся еще более тучной фигура Экимото. На его лице не было никакого выражения, словно те, кого он увидел, только что вышли и вернулись, что–то забыв. Инженер посторонился, пропуская посетителей внутрь. Когда они вошли, дверь почти бесшумно заскользила вдоль стены и прочно закрыла выход.

Помещение — оно напоминало по форме эллипсоид — разгораживала пополам фусума, раздвижная ширма из тонкого алюминия. Сверху она была оклеена белой рисовой бумагой с рисунками, нанесенными цветной тушью, из японского быта. Здесь было душно, пахло металлом, лаком и линолеумом.

На стене против двери располагались до самого потолка покрытые эмалью стенды управления, усеянные рубильниками, выключателями, тумблерами, кнопками и сигнальными лампочками. На щитах поблескивали стеклянными циферблатами различные приборы. По потолку тянулись толстые, словно пожарные шланги, кабели, оплетенные разноцветной изоляцией. Справа гудели какие–то установки, похожие на стоящие вертикально сундуки, — скорее всего, трансформаторы. Сквозь кругленькие дырочки в их обшивках светились лампы.

— Здесь расположен главный пункт управления системой жизнедеятельности острова, мозг всего сооружения, — начал объяснять комендант. — Как ни странно, строительство не потребовало ни больших трудов, ни материальных затрат, ни, тем более, каких–то уникальных инженерных решений. Внутри вулкана, как я уже говорил вам, нашли массу огромных пустот и естественных пещер, образовавшихся в результате сдвига и сброса пород во время землетрясений. К ним–то и привязали весь проект. Большинство подземных залов слегка обработали, так сказать, косметически, нанесли гидроизоляцию. Не пришлось прорубать ни одной новой штольни — разве только уже существующие туннели соединили переходами. — Токуда немного помолчал и добавил: — Почти не пришлось. Я рассказывал вам — вся энергетика основана на принципе тепла недр и термальных вод. Образно всю схему можно изобразить так: в зоны доставили и смонтировали особые бурильные установки, состоящие из малогабаритных секций; затем в вулкане просверлили вертикальные скважины–колодцы диаметром около сорока сантиметров, в которые до критической глубины опустили двадцать двойных, длинных, согнутых наподобие буквы

У стальных труб сечением в десять сантиметров, покрытых антикоррозийным составом. Свободное пространство в скважинах сверху на всю глубину наглухо залили приготовленным по особому рецепту раствором. Левые и правые части буквы

У соединили горизонтальными патрубками и на отводах от них установили коллекторы. В один под большим давлением закачивали воду. Проходя вниз, она нагревалась, превращалась в пар, затем в перегретый пар, который поднимался вверх и поступал к другому коллектору, откуда и шел по необходимости. Стоит отметить — для отопления мы этой энергией не пользуемся, природное тепло земли само нас обогревает. В основном энергия эта предназначена для получения электричества, которое мы и употребляем в самых различных целях: для освещения, вентиляции, приводов, зарядки аккумуляторов, охлаждения и так далее, то есть, разумеется, только для своих бытовых нужд.

Перед постройкой базы провели очень тщательные геологические, сейсмические и вулканологические исследования. По их данным кое–где казематы укрепили сталью и бетоном, иногда до пятиметровой толщины. Пульт управления вынесен вверх. Сам машинный зал находится немного ниже. При строительстве использовались особо прочные и термостойкие материалы. Механизмы оборудования имеют большой комплект запасных частей. Основная деятельность инженера — контролировать систему, проводить профилактические осмотры и небольшие ремонты, регулировать периферийную смазку и заменять вышедшие из строя детали. В схеме широко применен принцип аварийного дублирования и сигнализации. К слову скажу: система за время, что мы здесь, действовала безотказно, у нас не было ни одной аварии. Сказалось, конечно, и то, что наши потребности в энергии весьма малы. При работе базы по своему основному назначению они бы возросли, вероятно, в десятки, а то и сотни раз. Но испытывать систему в этом режиме, к счастью, не пришлось.

Вот в принципе и вся механическая часть. Я думаю, вам будет интересно ознакомиться с ней подробнее, поэтому я и прикрепляю вас помогать инженеру Экимото–сан. Он не говорит по–русски, но, думается, с помощью чертежей вы найдете общий язык. Согласны? Если нет, вас никто не принуждает — пожалуйста, подыщите себе что–либо более привлекательное. — Токуда вопросительно посмотрел на моряка.

— Да. Согласен, — кивнул Бахусов. — Я люблю технику и не привык сидеть сложа руки, тем более, мне это действительно интересно. — И, немного помедлив, добавил: — У нас на Камчатке ведется большая работа по использованию природных источников энергии на благо человека.

— Очень рад, что мы достигли взаимного понимания, — улыбнулся Токуда. — Хочу заодно заметить, чтобы вы не проявляли излишнего любопытства: две закрытые двери, расположенные на промежуточной площадке, ведут одна к складам продовольствия и прочего имущества, другая — к складам оборудования, которое предполагалось установить на базе; там же размещались инкубаторные лаборатории, кабинеты сотрудников, жилые помещения для них. Входы туда мы замуровали за ненадобностью, тем более что они так и остались недостроенными. Сырье, о котором я говорил, доставлено не было. Следовательно, с этой стороны опасности не существует. Если ко мне нет вопросов, я вас покину, оставайтесь с Экимото–сан. Привыкайте, теперь это ваше рабочее место. — И, улыбнувшись, добавил: — Вероятно, жаль, но зарплаты вам не полагается — у нас просто нет денег, да если бы и были, тратить их все равно негде.

— Спасибо. Если что не пойму, спрошу, а деньги, как толкует пословица, большое зло, так что перебьюсь.

— Тогда до свидания, встретимся за ужином. — Токуда кивнул и направился к выходу. За ним захлопнулась дверь, и Бахусов остался наедине с Экимото.

Пока комендант в общих чертах объяснял Алексею устройство базы, инженер с полным безразличием глухонемого что–то осматривал, подняв крышку пульта, подвинчивал гайки, протирал контакты, регулировал реле. Когда капитан ушел, он неторопливо опустил крышку, защелкнул стопорные планки, вынул из стоящего в углу тубуса толстый рулон немного засаленных и потрепанных чертежей и положил их на стол, Ни слова не говоря, он развернул листы, тщательно разгладил их ладонями и очень наглядно и выразительно, как настоящий мим, с помощью рук, лица и изредка отдельных восклицаний стал показывать, как работает вся система.

Его одутловатое и застывшее, как маска, лицо преобразилось, глаза заблестели, он оживился, на бледных щеках появился румянец. Было ясно: рассказывать о сооружении ему приятно, а кроме того, к собеседнику, который интересуется его сложным хозяйством, он испытывал симпатию.

Если что–либо было неясно, Бахусов останавливал его, и тогда механик, внимательно посмотрев на моряка, будто хотел прочесть вопрос в глубине его глаз, снова начинал своеобразное объяснение. Порой он забывал, что Алексей не понимает по–японски, и начинал говорить, но, спохватываясь, смущался, отчего выражение лица его делалось виноватым, и опять переходил на жесты.

С грехом пополам объяснив действия оператора за пультом, Экимото провел Бахусова за ширму. Эта часть комнаты была больше. Вдоль одной стены стояли станки: токарный, фрезерный, сверлильный, шлифовальный, слесарный верстак — полное оборудование механической мастерской. Вдоль другой размещались выдвижные шкафчики с аккуратно разложенными инструментами и материалами. На каждом наклеена белая табличка с иероглифами и цифрами, вероятно, обозначающими, что и в каком количестве здесь хранится.

Все содержалось в идеальном порядке. В торец комнаты врезалась желтым фанерным прямоугольником небольшая дверь. Механик открыл ее. В углу стояла обычная железная, как у европейцев, кровать, застеленная таким же, как у всех, белым одеялом, рядом с ней — тумбочка с настольной лампой, прикрытой абажуром из фольги. За стеклами шкафов виднелись книги и журналы. Перпендикулярно стенам в несколько рядов размещались короткие полки, на которых стояли маленькие глиняные горшочки с какими–то — в четыре–пять листочков — растениями или рассадой и много разного размера картонных коробок с прямоугольными этикетками. Экимото открыл одну из них и показал Бахусову. Там лежали похожие на бобы, палевые, в коричневую крапинку зерна. Алексей догадался: здесь механик хранит семена цветов и овощей, которые сажает в оранжерее острова. Тут же был столик–верстачок, на нем крошечные напильники, тисочки, сверла, иглы, пинцеты, лупы и небольшой медицинский микроскоп. Экимото отодвинул затянутую розовой занавеской стеклянную дверцу плоского шкафа, и Бахусов замер в восхищении. На смонтированных почти до самого потолка стеллажах стояли сделанные с изумительным мастерством различные модели судов, механизмов, автомобилей, макеты домов, храмов, построек.

До вечера пробыл Алексей в удивительной мастерской Экимото. Он так увлекся сложным, интересным и необычным для него оборудованием, оригинальными и одновременно простыми техническими решениями, что не заметил, как пролетело время. Ему показалось, будто они с Экимото объясняются на странном, но понятном, словно ноты для музыкантов, языке, и он чувствовал самую теплую симпатию к этому трудолюбивому и, безусловно, талантливому человеку.

Когда Бахусов и Экимото поднялись наверх и вышли из холла в коридор, они увидели Сумико, стоящую у дверей столовой с большой плоской миской в руках.

У ее ног, тыкаясь носом в ладонь, сидела рыжая лисичка, прижав острые ушки к голове, вытянув по полу пушистый хвост. Она подняла треугольную мордочку и с умилением смотрела на женщину. К беловатым бокам животного прижимались два маленьких юрких лисенка.

— Откуда это? — невольно засмеялся Алексей. — Ваш личный живой уголок?

Сумико потрепала лису по шее.

— Года четыре назад я подобрала Туки, так ее зовут, у северного выхода, она лежала со сломанной лапкой. Скорее всего, в погоне за сусликами сорвалась с обрыва. Принесла к себе, наложила шину, выходила, кормила, а когда она поправилась и перестала хромать, отпустила на волю — на острове много лис. И вот, представьте, год спустя она явилась ко мне с семейством и повадилась часто захаживать в гости. Подойдет к восточной двери — я выпустила ее именно там — и начинает царапаться, повизгивать и лаять, словно домашняя собачка. Впускаешь ее вместе с детенышами, накормишь, иногда они даже остаются ночевать, когда на воле непогода. И очень забавно наблюдать: пока их нет, папа–лис ждет в зарослях рябинника около входа — сам войти не решается.

— А я — то думал, что вы лишь меня одного выходили, — засмеялся Алексей, — а оказывается, вы и для них ангел–исцелитель. И я, и они перед вами в неоплатном долгу.

— Полноте, о каком долге может быть речь! — Сумико погладила лисичку по голове. — Я очень привыкла к ним и скучаю, когда они долго не заходят. Им бывает трудно зимой. Летом на острове раздолье — много пищи, а зимой плохо, особенно когда задуют эти жестокие северные ветры. — Сумико закашлялась, лицо ее помрачнело. — Я их тоже с трудом переношу, — печально сказала она. — Когда они неделями воют, мне нездоровится и становится так тревожно и безысходно–тоскливо, что я не нахожу себе места. Мой сынишка умер зимой, когда свистели эти лютые, свирепые ветры. — Глаза ее отрешенно посмотрели на Алексея. — Ему бы сейчас было, вероятно, столько же лет, сколько вам, но он заболел и умер. Я думала, что сойду с ума. Детям нельзя жить здесь, они маленькие и слабые, а поэтому умирают.

Лисица, будто догадавшись, что ее благодетельница чем–то расстроена, завиляла хвостом и стала лизать ей руку. Бахусов почувствовал, как в нем закипает возмущение этой добровольной рабской покорностью судьбе. Ему хотелось завыть дико, истошно, так, чтобы эхо разнесло голос по всем гранитным казематам. «А вам можно здесь жить? — хотел крикнуть он. — Что вам мешает сбросить это иезуитское смирение, лицемерное мнимое благополучие, этот склепский покой?» Он еле–еле сдержал себя.

Чтобы успокоиться, Алексей присел на корточки и почесал пальцем лису за ухом. Рыжая сузила глаза, слегка подняла одну сторону верхней губы, показывая белые и острые, как иглы, зубы. Он знал, что так «улыбаются» собаки, когда им приятно.

Лисята навострили утки, затявкали, засуетились и настороженно потянулись к нему черными и блестящими носиками, готовые в случае опасности тотчас спрятаться под теплое и мягкое брюхо матери.

— Идите умывайтесь, — сказала Сумико. — Через десять минут ужин. Сегодня я накормлю вас экзотическим блюдом — осьминогом. Никогда не пробовали?

— Признаюсь, не приходилось. — Бахусов встал, ласково посмотрел на нее и побрел к своей комнате. На душе у него было тягостно.

Он долго мылся холодной водой. Пытаясь успокоиться, плескал на разгоряченное лицо полные пригоршни. Окунул голову в таз, немного подержал там, уперев ладони в край табурета, затем насухо вытерся, быстро переоделся и направился в столовую.

За ужином Токуда, отрезая ножом небольшие плотные кусочки осьминога, по вкусу напоминающие жаренные на подсолнечном масле белые грибы, сказал:

— Спрут, пожалуй, один из самых умных, не считая дельфинов, обитателей моря. Очень своеобразное существо, обладающее уникальными свойствами. Я уже не говорю, что он, как хамелеон, меняет цвет в зависимости от своего эмоционального состояния. В злобе — пятнистый и переливающийся розовый, в горе — голубой, в радости — почти белый. Он может так растянуть и расплющить свое тело, что проникает сквозь малейшую щель, оставленную в западне, клетке или расщелине скалы. Ко всему прочему он еще и ужасно хитер, даже трудно поверить. Обнаружив раковину моллюска, захлопнувшуюся при его приближении, спрут тихо подплывает к ней и, захватив в щупальце камень, замерев и распластавшись на дне, терпеливо ждет, когда тот, решив, что опасность миновала, разведет створки. Тогда спрут быстро опускает камень, как распорку, и не торопясь, с наслаждением поедает сочное мясо легкомысленного хозяина ракушки.

— Одним словом, зря рот не разевай, — пошутил Бахусов. — Иначе это чревато для тебя большими неприятностями.

— Остроумно, — усмехнулся Токуда. — Похожая поговорка в ходу и у нас, содержание ее, как мне кажется, мудрое. Это закон природы, если хотите, естественный отбор, о котором говорил Дарвин. Постоянное напряжение вырабатывает в особи бдительность, собранность, приспособляемость. Слабые гибнут — сильные выживают. Так и в обществе, и от этого никуда не уйдешь.

— Вероятно, это далеко не совершенное общество, где всегда надо быть начеку, растрачивать львиную долю творческих и физических сил не на созидание, а на сохранение своей безопасности, — запальчиво начал Бахусов.

— Ничего не поделаешь, — перебил его Токуда. — На земле правит один закон — страх. Страх за свое благополучие, здоровье, относительную свободу.

— Плох тот закон, который держится только на страхе. Тем более, раз в вашем мире закон — страх, значит, победить его может антипод — смелость.

— А у вас не случается, что вдруг появляется эдакий плотоядный среди вегетарианцев? — прищурился Токуда.

— К сожалению, случается. Но если у нас это исключение из общего правила, то у вас наоборот. Добавлю заодно: у вас миллионы ищут работы, а у нас сотни не хотят работать. Тоже парадокс? У нас это наши недоработки, если хотите, издержки производства, брак в общей воспитательной деятельности, из года в год идущий на убыль. У капиталистов — это система, постоянно растущая. Вот поэтому–то у вас и появилась как бы новая профессия — преступность.

— Занятно. Но ведь у нас есть законы против преступников, мы с преступниками боремся. Как же объяснить это?

— Боретесь? Пока они мелкие воришки и таскают кошельки с жалкими грошами, за которые обыватель перегрызет горло. А когда становятся крупными — не все, разумеется, а единицы из тысячи — и начинают грабить миллионы, происходит метаморфоза: они обретают не только неприкосновенность, но и почет. И эту их деятельность охраняют ваши законы.

— Трудно с вами спорить. Ну ладно, допустим, построили вы коммунизм: от каждого по способности — каждому по потребности. Где вы возьмете столько продукции, если каждый захочет иметь десятки домов, машин, костюмов, жен, наконец? Растолкуйте мне, пожалуйста.

— Вопрос вы задали несколько вульгарно, но если подробнее рассмотреть ту цитату о способностях и потребностях, которую вы приводите, так ведь там сказано: каждому по разумной потребности высококультурного и образованного человека. Иначе говоря, в коммунистическом обществе сознание людей достигнет такого уровня, что у них просто не может возникнуть низменных, мещанских и потребительских желаний.

— Ну, этого вам долго придется ждать, — скептически протянул капитан. — Сменится не одно и не два поколения.

— Многие футурологи утверждали, что искусственный спутник Земли создадут лишь в середине двадцать первого века и уж во всяком случае никак не в СССР.

— Интересно вы рассуждаете, — засмеялся Токуда, — мне даже порой кажется, что я, пожилой человек, не только говорю с вами на равных, но не нахожу слов, чтобы возразить или опровергнуть ваши доводы.

— Так ведь трудно не согласиться, если вы человек объективный. А насчет возраста — ответ простой. У нас есть хорошая пословица: «Лучше послушать молодого, объехавшего весь свет, чем старика, просидевшего всю жизнь на печи». Но ради бога, не подумайте, что я провожу какую–то аналогию.

— А вы дипломат! — Токуда снова улыбнулся и подмигнул Сумико. — Мало того, что сравнили меня с дедом на печке, но еще и усугубили сравнение, извинившись за отсутствие аналогии.

— Ну а как вам понравились механизмы Экимото–сан? — прервала мужа Сумико. — Ведь правда, он очень талантливый инженер и замечательный человек?

— Мне откровенно жалко его — он человек действительно незаурядный. У нас Экимото–сан занял был подобающее место и своим трудом и способностями смог бы с лихвой прокормить семью.

— Он бы занял место на нарах одного из ваших лагерей для военнопленных, — перебил Токуда. — А свои способности применял бы при очистке открытых уборных.

— Военнопленных у нас давно нет, они отпущены домой — и немцы, и японцы. Амнистированы даже те из частей СС, кто отбывал тюремное заключение за свои злодеяния.

— Вы хотите сказать, что их тоже освободили? — с сомнением спросил Токуда. — По отбытии срока отправили домой подобру–поздорову, как говорят, восвояси?

— Именно это я и хочу сказать. Зачем они нам?

— Но ведь не исключено, что, приехав на родину, они продолжат свою деятельность против вашей страны, против коммунистов и им подобных вообще?

— Это дело их совести. Нам они совершенно не опасны, мы и судили их не потому, что боялись, а в назидание другим.

Глава IX. СУМИКО — ЗНАЧИТ ЧИСТАЯ

Весна наступила дружная. Снег на вершине вулкана подтаял и сочился звенящими ручейками. На ольхе, рябинах и низкорослых березках набухали, лопались и распускались, источая горьковатый аромат, почки. На прогретых солнцем склонах показались изумрудные ростки травы, проклюнулись голубоватые подснежники. Свирепые северо–восточные ветры, словно надорвавшись в лютой злобе, потеряли силу и уступили место легким, теплым и влажным юго–западным. Разрывы в тучах посветлели, в них все чаще и чаще стало задерживаться желтоватое солнце. Запахло подсыхающей землей, цветами и сосульками. Над острыми скалами и головоломными кручами с каждым днем громче и громче горланили птицы. На этот пустынный остров слеталось их великое множество. Стаи глупышей, похожих на городских сизарей, беломанишковых кайр, смоляных гагарок и разномастных чаек заполнили обрывы, своей формой похожие на оргны. Над водой со свистом и шелестом проносились косяки черных, длинношеих бакланов. В лужах и озерцах талой воды заплескались утки и чирки. Днем воздух гудел на разные голоса кряканьем, скрипом, клекотом, цоканьем, писком и гоготом.

На кустиках и стрелках прошлогодней травы клочьями повисла линялая шерсть.

Среди бугорков замелькали домовитые суслики. У прибрежных валунов засуетились желто–белые ласки.

Вечером после ужина Бахусов остался посидеть у Токуды. Тягучей смолой тянулось время. Капитан большей частью молчал, подперев щеку, сидел, замкнувшись в себе. Алексей подумал, что Токуда чем–то озабочен и ему хочется побыть одному, и собрался было уходить. Внезапно Токуда тяжело поднялся с кресла, направился к двери комнаты, где лежала больная Сумико, приоткрыл ее — оттуда сразу потянуло запахом лекарств — и, убедившись, что она спит, плотно задвинул фусума и подошел к моряку. Несколько минут он стоял перед ним, заложив руки за спину, затем повернулся, сел и, словно смахнув ладонью с лица оцепенение, произнес:

— Сумико–сан стало хуже. — Он глубоко вздохнул и затуманенными глазами посмотрел на моряка. — У нее всегда было неладно с легкими, вероятно, каверны, зачатки туберкулеза, и вот теперь болезнь обострилась. Ее лихорадит, началось кровохарканье, она все время глотает лед и с каждым днем слабеет, почти совсем перестала есть. — Он прижал пальцы к вискам и затряс головой. — Я бессилен и не знаю, как помочь. Сульфидин уже не действует. Она тает на глазах, как свеча. Мерзнет. Ей не хватает тепла.

— Ее нужно поместить в специальную больницу. Здесь она умрет, — жестко сказал Бахусов. — Можно лишь удивляться, как эта хрупкая и слабая женщина смогла так долго держаться и не захиреть в этом каменном могильном склепе без солнца.

— В больницу? — горько усмехнулся комендант. — Ни в одной лечебнице за ней не будут ухаживать так, как это делаю я, в этом, как вы выразились, каменном склепе. Но ей хуже и хуже.

— Вы не врач, поймите это. — Бахусов встал. — У вас нет современных препаратов, медикаментов. Нужно солнце, свежий воздух, кумыс и антибиотики. У нас давно покончили с туберкулезом и смерть от него — большая редкость Ей необходимо в санаторий, к целебному морю и благодатному воздуху юга.

Токуда покачал головой, расслабленно развел руками, вывернув их ладонями вверх, и безнадежно произнес:

— Нет у меня ни санатория, ни животворного моря, пи даже молока или обыкновенных куриных яиц — яйца морских птиц она не ест. Я больше ничего не могу ей дать, хотя, не задумываясь, отдал бы жизнь за ее здоровье.

— Можете. Можете дать, но никак не решитесь. — Алексеи прошелся но комнате и остановился, скрестив руки на груди, против капитана. — Я говорил вам и повторяю: бросьте это пресловутое затворничество. Сообщите о себе.

— Возвращение на родину, в Японию, — это позор, равносильный самоубийству, проклятие, презрение на всю жизнь

— Наши суда сейчас выходят на промысел и все чаще и чаще появляются в этом районе. Они снимут нас, и ваша жена будет спасена, ею тут же займутся врачи.

— Ею, как и всеми нами, тут же займется ваша кампетай — контрразведка. Не забывайте: мы военнослужащие и подданные Японии.

— Вы не военнослужащие, а какие–то «потешные войска» вроде петровских. Война давно кончилась — ну как мне вас убедить? Ваши военнопленные разъехались по домам. Никакая контрразведка вам не грозит — вы не сделали в нас ни одного выстрела Как мне еще втолковать вам это? Что нужно, чтобы вы поверили?

— Ничего. — Токуда взглянул на него из–под насупленных бровей. — Не считайте меня несмышленым, наивным ребенком. Законы войны суровы, и уж во всяком случае, никто не станет тратить ни сил, ни денег на какую–то бедную больную японку, да и никто не обязан это делать.

— У вас не станут, а у нас станут, — горячо начал Бахусов. — Могу поклясться всем, чем угодно, если хотите, — памятью своего отца… Я никогда не давал такой клятвы, а сейчас дам Ваша медлительность убьет ее. А потом угрызения совести убьют вас. — Он немного помедлил. — Меня бы, на пример, убили. Да и вас тоже — вы человек честный. Пока не поздно и болезнь не зашла далеко, решайтесь.

— Все не так просто, как вы думаете. — Токуда наморщил лоб и глубоко вздохнул. — Мы слишком долго были оторваны от всего мира, и возвращение в него не принесет ничего хорошего, а ее, выбив из привычной колеи, сведет в могилу. Рухнет последняя надежда.

— Какая надежда? Вы же рассудительный и разумный человек. Не стройте иллюзий. На что вы надеетесь? На чудо?

— В чудеса я не верю, но ей всегда весной и летом становилось лучше, она оживала.

— А потом неотвратимо наступит осень и зима, и ей вновь станет плохо. Вы просто жестокий упрямец, если в состоянии спокойно наблюдать, как медленно угасает близкий вам человек.

— Я бы никому не простил таких слов. — Глаза коменданта сузились и стали злыми. — Но вам делаю скидку на молодость и искреннее, как мне кажется, желание помочь Сумико–сан. Хотя и не уверен окончательно, нет ли у вас стремления самому поскорее попасть домой под видом бескорыстной помощи моей жене.

— У меня? — оторопел Бахусов. — У меня? Да я все равно убегу, об этом вы знаете. Не сегодня, так через месяц, год, но убегу, как, несмотря ни на какие заслоны и оковы, бегали наши пленные из фашистских застенков и лагерей. Не сомневайтесь. Но в данном случае речь не обо мне, а о больной женщине, которой я обязан жизнью. В данной ситуации вы эгоист, и грош цена, простите меня, Токуда–сан, вашей так называемой счастливой тихой и безоблачной любви.

Капитан вскочил, глаза сделались колючими и засверкали, руки, упирающиеся в стол, дрожали, по впалым щекам пошли красные пятна.

— Замолчите! Я не намерен выслушивать ваши нравоучения и оскорбления, мальчишка! Марш сейчас же к себе! — срывающимся голосом закричал он.

— Что ж, я уйду. — Бахусов повернулся и направился к двери. Уже взявшись за ручку, он остановился. — Очень рад, что сумел задеть вас за живое. Я вас знаю: вы еще извинитесь за свою несправедливую грубость, но от слов своих не отказываюсь, в теперешнем положении вы просто трус.

— Убирайтесь вон! — Голос коменданта зазвенел. — Оставьте меня одного! — Он опустился в кресло и закрыл лицо руками. — Уходите.

— Подумайте. Время еще есть, но его не так много, как кажется, и с каждым часом становится меньше. — Алексей вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь.

***

Дни тянулись за днями, нудно и однообразно проходили недели. С болезнью Сумико но лабиринтам казематов словно расплылась и заполнила их до отказа, до каждой малюсенькой щелочки, какая–то серая и унылая апатия.

Однажды, когда Алексей отдыхал у себя после ужина — сидел, поджав ноги, на татами и листал словарь, занимаясь японским языком, — в дверь тихо постучали.

— Войдите. — Он привстал и спустил ноги на пол.

Вошел Токуда. Комендант сильно сдал. Под запавшими глазами набрякли мешки, резче обозначились скулы, между бровей залегли глубокие вертикальные складки.

— Я пришел извиниться за свою бестактность, — сказал он, усаживаясь на стул. — Я погорячился. Хотя меня и можно понять, но выходить из себя и терять над собой контроль не следует никогда. Сумико–сан лучше. Сегодня у нее нормальная температура, и она впервые с аппетитом поела. — Капитан мягко улыбнулся. — И даже попросила дичи. Она любит топорков, зажаренных на вертеле над углями. Если вы на меня не сердитесь, давайте отправимся перед закатом солнца на ловлю птиц. Уверяю вас, это захватывающее занятие. — Токуда положил ладони на колени и выжидательно смотрел на моряка.

— Я очень рад, что Сумико–сан чувствует себя хорошо, и охотно пойду с вами ловить не только топорков, но, если бы она пожелала, даже касаток. Извините и меня, я тоже погорячился и в запале наговорил лишнего. Простите, пожалуйста. — Он смущенно улыбнулся и встал. — Вы назвали меня мальчишкой в споре? А знаете, почему в Отечественную войну день пребывания на передовой считался у нас за три? Думается, не только потому, что было тяжело и смертельно опасно, но еще и потому, что люди быстрее взрослели. Так, если хотите, и здесь. Я имел полную возможность рассуждать, мыслить и решать все самостоятельно, мне никто не мог помочь из моих старших друзей и единомышленников, и приходилось, как говорят, думать за троих. — Он помолчал и добавил: — Мне бы хотелось видеть Сумико–сан, если это, конечно, не повредит ей.

— Хорошо. Не будем больше ссориться. — Токуда поднялся. — Через два часа заходите ко мне. Мы навестим Сумико, она тоже очень соскучилась по вас. — Он направился к двери. — Вы напоминаете ей о сыне. Но это не тяжкие, а хорошие воспоминания. Итак, я жду вас, до свидания. — Он вышел.

***

Сумико лежала на двух положенных один на другой татами, укрытая до груди стеганым атласным малинового цвета одеялом, поверх которого вытянулись вдоль тела обнаженные по локоть, тонкие, как у девочки–подростка, почти прозрачные руки. В комнате было жарко, от котацу — жаровни с электроподогревом — струилось тепло. В углу у псевдоокна самисэн, чем–то отдаленно напоминающий среднеазиатскую трехструнную домру.

На низеньком столике в беспорядке, словно только что прервали игру, были расставлены го — японские шашки. Ело уловимый аромат духов перебивался запахом лекарств и каким–то еще терпким и горьковатым запахом — так обычно пахнет осенью в степи, когда жгут подсохший курай. На тумбочке у изголовья Бахусов увидел фигурку бога Хатэя, которая раньше стояла в кабинете Токуды.

— Не принес он мне в мешке жизнь, — заметив, куда смотрит Алексей, тихо произнесла женщина.

Она сильно похудела, бескровные губы запеклись, щеки запали, под затуманенными глазами лежали глубокие голубовато–зеленые тени. Распущенные волосы густыми волнами разметались по подушке, длинными поблескивающими прядями в них проступила седина.

Движением глаз она пригласила его сесть. Бахусов опустился на дзабутон — подушку для сидения.

— Токуда–сан сообщил, что вам лучше, — сказал он, — и позволил вас навестить. Как вы себя чувствуете?

— Да, мне полегчало. Но не стоит себя обманывать — это не надолго. Сегодня я видела во сне моего маленького сына — он умер двухлетним, только–только начав говорить. Он протягивал ручонки, плакал и звал меня, и, как ни странно, почему–то не по–японски, а по–русски. По нашим поверьям, мне осталось жить всего три дня. — Она замолчала и опустила веки.

— Не надо, Сумико–сан. Вы знаете, я атеист и не верю в бога, а тем более в разные предчувствия и суеверия. Вы обязательно поправитесь.

Алексей покраснел и запнулся, чувствуя, что говорит совершенно не то и слова утешения звучат фальшиво. В горле у него запершило, страстно захотелось уткнуться лицом в плечо этой ставшей для него близкой и дорогой женщины. Он осторожно взял ее руку в свои ладони. Рука была легкая, как былинка, вялая, влажная и горячая.

— Когда он родился, меня переполняла радость, — не обращая внимания на его замешательство, продолжала Сумико. — Я твердо решила: когда он вырастет, станет взрослым и сильным, то обязательно покинет остров, уйдет в большую и светлую жизнь и найдет там свое счастье. Я лелеяла надежду воспитать его благородным и храбрым, но не смогла, не успела это сделать. Он умер, когда там, — она открыла глаза и посмотрела куда–то вверх, — вовсю завывали эти противные, леденящие душу ветры, бушевала война в Корее и опять одни люди убивали других. Я знаю, что такое война, и почти наяву видела и ощущала, как горят города, в огне мечутся обезумевшие от горя матери в поисках своих детей. И я подумала: может быть, и лучше, что он таким безгрешным и чистым ушел из жизни.

— Нельзя так. — Алексей легонько погладил ее руку. — В одной персидской поговорке говорится: «Если мыши едят зерно, лучше не подвешивать его в корзине к потолку, а уничтожить мышей». И если все матери, чтобы избавить детей or страданий в жизни, перестанут их рожать или начнут сожалеть об их появлении на свет, человечество просто исчезнет. А сначала огрубеет, потому что дети приносят радость и счастье, делают людей добрее, а жизнь — полнее и целеустремленнее.

— Вероятно, вы правы, но люди слабы, обстоятельства всегда сильнее их. — Сумико немного запрокинула голову. На лбу блестели капельки пота.

Бахусов хотел ободрить ее, вселить надежду, но не находил слов и видел: Сумико устала и то, что ей, как сказал Токуда, лучше, не предвещает ничего хорошего.

Она лежала, прикрыв глаза. Длинные ресницы сливались с голубизной подглазий, и от этого казалось, что на ее неестественно белом лице, как на черепе, обозначались большие черные впадины.

— Поправляйтесь, Сумико–сан. — Алексей поднялся. — Я пойду. Вам сейчас нужно набираться сил. Мы хотим угостить вас сегодня жареными топорками с рисом и соевым соусом. Отдыхайте. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Спасибо, Алексей, приходите еще, мне очень тоскливо. — Она открыла глаза и ласково, сквозь выступившие слезы, посмотрела на моряка. — Как только поправлюсь, мы спустимся с вами вниз, там в начале лета берега покрывает бархатная зеленая травка, много цветов, над которыми порхают бабочки и жужжат пчелы, там синее небо отражается и плещется в хрустальных ключах родниковой воды, и все это пронизано золотыми лучами солнца и пряным ароматом молодых листочков…

***

Вечер был пасмурный и какой–то слякотный. Варудсиму больше чем наполовину затянул светло–серый, ровный и влажный полог облаков. Он распластался над островом, словно круглая гигантская сфера с промятой внутрь вершиной. У берега, немного отступя — на сто–двести метров, — плотный туман спускался к самой воде, отчего создавалось впечатление, что там, за этим мутным покрывалом, ничего нет, кончается мир и начинается неизвестная, загадочная и никому не нужная бесконечность. Океан притих и выглядел спокойным и безнадежно скучным. Над скалами у кромки прибоя с бестолковыми криками носились птицы, но даже их разномастные, суетливые голоса не оживляли пейзаж, а еще больше навевали тоску.

Токуда и Бахусов присели за высокий пепелыю–седой зубчатый гребень, по другую сторону которого отвесно спускалась к морю каменная слоистая стена. В ней топорки долбили свои гнезда, а на утесах и террасах примостились бакланы, похожие на пингвинов. Комендант и моряк ждали, когда над гребнем вылетят топорки, выставив вперед красные массивные клювы, распустив по ветру белые хохолки–брови. Рядом лежали два больших, круглых, из редкой сетки сачка на длинных бамбуковых шестах. Едва появлялась птица и, часто, как стрекоза, трепета крыльями, зависала в воздухе, словно искала путь, куда же ей лететь дальше, сачок резко поднимали вверх полиции ее полета, и она оказывалась в сетке. Сачок опускали, доставали добычу и, убедившись, что это самец — самок выпускали, — сажали в плетенную из прутьев корзину с крышкой. Сильные аспидно–черные топорки беспокойно ворочались, хватали прутья клювами, скребли дно когтистыми лапками. Птицы еще не сбились в пары и только готовились к строительству гнезд.

Когда корзина значительно потяжелела, охоту прекратили и присели отдохнуть.

— Вы не ознакомились с содержанием той книги, что я вам дал? — спросил Токуда. — Этого английского футуролога?

— К сожалению, еще нет, так и ношу в кармане.

— Жаль. Из нее вы узнаете, что ждет человечество в следующем веке.

— Меня сейчас больше заботит наш век и здоровье Сумико–сан. Поймите.

— Может быть, я это скоро пойму. — Капитан поднял корзинку. — Пойдемте. Потом поговорим, а сегодня порадуем жену ее любимым блюдом. Ей надо восстанавливать силы. Лишь бы она поправилась, а там решим, как жить дальше. Лишь бы она поправилась…

***

Сумико умерла на следующий день рано–рано утром. Лил хлесткий дождь. Небо трескалось от розовых молний. Ее похоронили с восточной стороны подножия вулкана, рядом с большим глянцевито–черным камнем, под которым была могила ее маленького сына.

Бахусова не удивило, что никто из японцев не проронил ни слезинки, — он знал: на японских кладбищах не плачут, отдавая дань усопшему скорбным молчанием, как бы он ни был дорог и как бы ни разъедала душу и ни рвала на части сердце боль утраты.

Вечером Токуда совещался с Экимото и Ясудой, запершись у себя в кабинете. Когда они разошлись, Алексей не знал.

Ночью, едва обитатели острова уснули, Ясуда отодвинул татами и достал из каменного тайника черный чемоданчик…

Глава Х. В РЕЗИДЕНЦИИ ХОУДА

Из широкого окна, наполовину затянутого пластиковыми решетчатыми жалюзи, со стеклом, вымытым до такой прозрачности, что, казалось, его нет вообще, открывался дивный и величественный вид на бескрайний простор океана. Дом стоял на высоком скалистом и тяжелом, как огромный утюг, утесе. У подножия утеса постоянно бурлил белой пеной прибой.

Долетающий наверх рокот напоминал звук перекатывающихся на гальке стальных корабельных цепей.

В доме на холме располагался филиал отдела Центрального разведывательного управления США. Сотрудники его жили здесь, тут же размещались их служебные и подсобные помещения.

Начальнику филиала Хоуду только что доставили расшифрованное донесение одного из агентов, который сообщал:

«На Варудсиме появился русский моряк, лет двадцати, встречен комендантом благожелательно».

И подпись: «Баклан».

Много лет этот объект был законсервирован и переведен в резерв в ожидании своего определенного часа. И вот, казалось, когда этот час стал приближаться и пора было заняться недостроенной японской базой вплотную и сделать так, чтобы она не простаивала без дела, возникли неожиданные осложнения — на ней вдруг объявился — по мнению Хоуда, совершенно ни к чему — человек, и не кто–нибудь, а советский моряк, которого, кроме всего прочего, извольте видеть, еще и принимают с распростертыми объятиями. Надо спешить, но действовать осмотрительно. Досадно, что накануне как раз разработали план действий, но теперь его придется изменить. Начальство требовало в течение месяца представить на рассмотрение и утверждение окончательные предложения Хоуда.

Предстояло забросить на остров для первоначального обследования пять человек: инженера, химика, медика, коменданта, желательно русского: рядом граница СССР, знающий русский необходим, — и сержанта, переводчика с японского.

Хоуд как раз занимался подбором кандидатуры будущего коменданта.

Из пачки карточек с круглыми дырочками — листов–контролек агентов ЦРУ — он отложил больше половины: не годились.

На столе осталась маленькая стопка прямоугольников из плотной глянцевитой бумаги и рядом папки с личными делами. Хоуд не спеша взял верхнюю.

«Улезло Николай Иванович, — прочел он. — Рост шесть футов, глаза серые, волосы светло–каштановые, редкие». Пробежав мельком прочие мелочи, Хоуд более внимательно остановился на краткой биографии.

«Родился в деревне, в Орловской области, в 1924 году.

Призван в армию в начале войны.

Перебежал к гитлеровцам, стал полицаем.

В 1945 году под Шверином захвачен советскими солдатами.

Бежал.

Ранил конвоира и очутился у американцев.

Отправлен в Штаты, где обучали в специальной школе».

Характеристика — как набор безличных предложений:

«Туповат. Завистлив. Себялюбив. Карьерист. Жаден. Демагог. Лицемерен. Жесток. Труслив».

«Вот это букет! — Хоуд даже присвистнул. — Законченный подонок. Ну, да чем хуже — тем лучше. Этот не распустит слюни и не побежит с повинной; за измену родине, прошлые зверства, да еще ранение бойца, — на этот счет у русских строго, расстрел обеспечен. А впрочем, черт в его душу влезет Предал один раз, предаст и другой… А где же взять других? Идейных противников Советской власти давно нет и в помине, вот и перебиваемся разной поганью».

Хоуд вспомнил, что в конце войны он, еще молоденький лейтенант, офицер связи, недавно окончивший колледж, находился именно там, где этот проходимец переплывал реку Теперь, несмотря на прошедшие годы, он почти не изменился и твердо верил: удача тебе сопутствует лишь тогда, когда не рассуждаешь, а хорошо исполняешь свое дело, за которое платят деньги. Его ведомство занималось кругом определенных вопросов. Эти вопросы, в масштабе своего сектора, должен решать он, Хоуд, решать добросовестно и так, как с него требуют. Разведка существует с незапамятных времен, и ничего аморального в этом нет. Его, Хоуда, во всяком случае, это не интересует, пусть об этом болит голова у тех, кто сидит на материке, шлет ему инструкции и получает раза в четыре больше. Ему же хватает своих забот и нечего засорять башку разной чушью, пусть ею занимаются политики. А убеждения у майора как были, так и остались твердые. Была бы его воля, безо всяких там реверансов и экивоков выгнал бы из Штатов всех негров, а на большевиков, ничтоже сумняшеся, сбросил бы целую гроздь водородных бомб, а еще лучше — нейтронных, чтобы все люди подохли, а имущество осталось. Своих же собственных коммунистов вообще передушил бы без суду и следствия.

Хоуд еще раз бегло просмотрел досье перебежчика Он с большим уважением относился к разведчикам, людям деловым, умным, хитрым и, несомненно, талантливым. Но то были агенты–профессионалы — это их ремесло, их бизнес, добывание средств к жизни. Хоуд оправдывал их иногда самодовлеющий авантюризм, восхищался и теми методами, которыми он утверждался.

«В достижении цели хороши все средства» — это был любимый лозунг Хоуда. Чистоплюйство — удел дипломатов. Он почему–то всегда представлял себе людей этой профессии лощеными чистоплюями и болтунами.

Хоуд отложил карточку русского. Да, он уважал и ценил настоящих разведчиков. Но к какой категории отнести этого? Хоуд испытывал чувство брезгливости, когда приходилось работать с подобными субъектами. И не потому, что сам был безгрешен, — уж ему–то есть что вспомнить. Просто Хоуд никак не мог определить их место в столь ответственном деле, как разведка. Кто они? Профессионалы? Но какие? Профессионалы–разведчики? Нет, пожалуй, профессионалы–подонки. Да, именно подлость, а всякая измена, несомненно, подлость — это признавал даже он, Хоуд, — стала их ремеслом. Это какая–то особая категория людей, может быть даже психологический или физиологический феномен, ведь патология в них налицо. Если есть профессиональные провокаторы, убийцы, отравители — надо же кому–то выполнять и грязную работу! — то почему не быть профессиональным негодяям? Хоуду не раз приходилось убеждаться: люди, предавшие родину, становились извращенными садистами, сосредоточением самых низменных пороков. Им доставляло удовольствие не только истязать свои жертвы, но и делать пакости сослуживцам. Вот и этот тип, кроме всего прочего, постоянно строчит доносы на своих коллег. И самое характерное: не получает за это ни цента. Если бы платили, Хоуд мог бы оправдать и клевету. Но нет, пишет по призванию, безвозмездно, как писатель–графоман. Вот они, его опусы, аккуратно, страничка к страничке, подшиты к делу. И странно, чем человек достойнее, тем он более им ненавистен. Что это, зависть? Может быть. Но скорее всего — полная деградация личности, именно профессиональная подлость, ставшая ремеслом, натурой, характером, жизненным принципом.

Майор в раздражении — хотя и сам бы не мог объяснить себе его причину — захлопнул папку и несколько минут сидел неподвижно, вытянув вперед руки и уставившись на картонную обложку.

«И с такой мразью мне, Хоуду, выпускнику Гарварда, приходится работать, — подумал он. — Ладно, найдем занятие и этому. Любит возиться в дерьме — предоставим такую возможность, тем более конец один: отпадет надобность — пристрелим ко всем чертям. А пока пустим в дело, для которого он вроде бы подходит по всем статьям. Попробуем». Хоуд снял трубку и набрал номер.

— Вызовите ко мне 9831–го в одиннадцать. — Он положил трубку на рычаг и стал собирать разбросанные по столу бумаги и папки.

Ровно в одиннадцать в дверь майора вкрадчиво, словно поскреблись, постучали.

— Войдите, — бросил он и немигающими глазами уставился на дверь.

На пороге показался высокий человек лет пятидесяти, весь словно припорошенный пылью. Какой–то спереди плоский, а от затылка сутулый. Одно плечо выше другого, и от этого кажется, что руки разной длины. На лбу небольшие залысины, тонкие губы слегка кривятся, треугольный подбородок чуть–чуть выдается вперед и вверх к кончику носа. Светло–коричневый поношенный костюм. Давно не глаженные брюки пузырятся на коленях… Хоуду показалось, что запахло чем–то залежалым, затхлым.

— Прошу разрешения. Прибыл по вашему приказу, — произнес вошедший.

— Садитесь, — не ответив на приветствие, резко сказал Хоуд.

Улезло, чуть шаркая подошвами стоптанных, потерявших форму ботинок, прошел к столу, присел в кресло. Немного подавшись вперед, прищуренными, подслеповатыми глазами, словно пытаясь что–то рассмотреть на лице собеседника, угодливо уставился на Хоуда, губы вытянулись в линию и почти исчезли.

— Вам предстоит отправиться на остров Варудсиму. Там находится бывшая особо секретная база японцев. Среди четырех человек, — он на секунду запнулся, — среди пяти — наш агент. Всех, кроме него, уничтожить — разумеется, после того, как получите от них полную исчерпывающую информацию. Действовать осторожно, головой отвечаете. Вы должны обеспечить нормальную работу нашим сотрудникам. Вот список экипировки. — Он двумя пальцами протянул Улезло лист бумаги, который тот быстро схватил и поднес к глазам, словно стал нюхать. От Хоуда не ускользнуло, что ногти на покрытых заусенцами пальцах обкусаны. — Там же план действий и таблица связи. Все подробно указано. На сборы и организацию две недели. Проверю группу лично. Будут вопросы?

— Вопросов не будет, сэр, — растягивая слова, начал Улезло, — но…

— Ваши «но» меня не интересуют. Оставьте их при себе. Если вопросов нет, можете идти и, не теряя времени, начать подготовку.

— Прошу меня извинить, но я бы все–таки хотел сказать…

— Идите! — Хоуд едва сдерживал себя, до того противен был ему этот человек. — И помните: ровно через две недели я проверю готовность группы к операции. Ступайте.

Улезло нехотя встал, губы его недовольно скривились, еще сильнее шаркая ногами, он направился к двери.

— Не забудьте. За выполнение задания и его полную скрытность отвечаете головой, — вдогонку крикнул Хоуд и нажал кнопку кондиционера, чтобы проветрить кабинет.

***

Комната Ясуды ничем не отличалась от той, в которой жил Бахусов, разве что здесь не было не только ни одной книги, но и вообще даже листочка бумаги. Накамура лежал одетый на толстом татами, небрежно застеленном одеялом, и, не мигая, смотрел в затянутый циновкой потолок. Воздух был спертый и застоялый, пропитанный запахом грязного белья и пота. Свет притушен, в углах плавали сгустки тени. Радист провел ладонью по глазам, поднялся с постели, ногами в шерстяных грязноватых, порванных на пятках носках нащупал на полу тростниковые, со смятыми задниками туфли. Словно отряхиваясь, завертел головой и, волоча ноги, побрел к двери. Осторожно, стараясь не шуметь, открыл ее, выглянул в коридор, прислушался, затем плотно прикрыл, повернул дважды ключ и направился в дальний угол. Там Ясуда приподнял циновку, вынул плоскую деревянную коробку, извлек из нее стеклянный пузырек, высыпал на дрожащую ладонь несколько голубых таблеток, положил одну в рот, остальные спрятал назад и тщательно закрыл циновкой. Немного постояв, он вернулся к кровати, не раздеваясь, лег на одеяло, закрыл глаза и затих, ожидая, когда подействует наркотик…

***

Случилось это незадолго до того, как он попал на Варудсиму. Казалось, минула целая вечность. В маленьком и неопрятном кабачке, пропахшем насквозь кислым вареным рисом, жареной рыбой и плохим, отдающим денатуратом сакэ, к Ясуде подсел скромно, но чисто и аккуратно одетый человек. По виду метис — среднее между японцем и европейцем. Разговорились. Незнакомец вынул из бокового кармана пиджака небольшую плоскую и изогнутую флягу с виски и угостил Ясуду. Скоро выяснилось: собеседник знает о нем очень много такого, о чем знать посторонним не следовало. Ему известны не только его прегрешения с наркотиками и жрицами любви, но и потомственная принадлежность к буракумин. И многое другое. Без обиняков, в весьма категорической форме, упомянув, что это делается для его же пользы, незнакомец предложил встретиться на следующий день для серьезного разговора. Не допускающим возражений тоном он назвал адрес, время и, посоветовав не опаздывать, удалился.

Всю ночь Ясуда не мог заснуть, и не оттого, что одолевали блохи. Он ворочался с боку на бок на жестком скрипящем топчане в маленькой вонючей каморке на задворках кабачка, пытаясь понять, что от него понадобилось этому странному господину и какой предстоит завтра разговор. Он даже подумал, не сбежать ли, переехав в другой город, но со страхом вспомнил недвусмысленные намеки, что его разыщут, где бы он ни был, если он проболтается или решит скрыться, и отбросил эту мысль.

Поздно вечером он явился в назначенный час по указанному адресу. Улочка была темной и пустынной. На нее не выходили фасады домов, и она производила впечатление узкого и длинного проезда между заборов, идущих по обеим ее сторонам. От калитки в высокой решетчатой изгороди петляла густо усыпанная крупным гравием дорожка. Она вела к деревянному, с острой черепичной крышей дому, стоящему в глубине дворика, мощенного каменными плитами. Вокруг крошечного пруда зеленели сакуры и яблони. Когда Ясуда приблизился к широкой застекленной веранде, на ее пороге показался вчерашний незнакомец, настороженным взглядом окинул его с головы до ног и, не ответив на поклон, провел в комнату. Там за низеньким столиком сидел пожилой, седоватый японец в больших роговых очках, одетый в модный, с иголочки, костюм.

Ясуду пригласили сесть и долго бесцеремонно разглядывали. Затем, не вдаваясь в подробности и без лишних слов, сказали: с момента появления здесь он становится агентом американской разведки. И тут же предупредили: в случае отказа не станут шантажировать за наркотики, сводничество и мелкие кражи — просто убыот, и дальше этого дома он никуда не уйдет. Если же Ясуда согласен, то на его имя будет здесь или в Штатах, как пожелает, откладываться огромная для него сумма — пятьдесят долларов ежемесячно, а заодно он навсегда исчезнет из «семейных списков» муниципалитета. На размышления дали пять минут. Он согласился. Да, собственно, другого выхода и не было. Когда все оформили на бумаге и Ясуда, оставив отпечатки пальцев и расписавшись, стал агентом под псевдонимом Баклан, ему порекомендовали немедленно, на следующий же день, добровольно вступить в армию и добиться всеми правдами и неправдами направления в школу радистов, обещая со своей стороны поддержку.

Дальнейшее происходило как в тумане. Будто по мановению волшебной палочки, перед ним открылись двери тех учреждений, куда ему приказывали наведаться новые хозяева. Через неделю Ясуду зачислили в подготовительный класс военной радиошколы.

В армии он чувствовал за собой постоянное наблюдение, словно все время находился в сфере чьего–то пристального внимания. По окончании школы его неожиданно отправили на Северные Курилы, на остров Парамушир, хотя буквально за два дня до распределения собирались послать на юг. Перед концом войны он, опять внезапно, был включен в группу камикадзе, остающихся на Варудсиме. За сутки до этого с ним встретился незнакомый человек, как ему показалось, китаец, и передал приказ отправиться на остров.

Обосновавшись на новом месте, Ясуда должен очень осторожно, не чаще двух раз в год, выходить в эфир и сообщать, что происходит на острове, что за объект там сооружают японцы. Задания и инструкции он получал по радио открытым текстом под видом рассказов о животных, для этого в передаче была специально введена рубрика под названием «Мы и природа».

На острове жизнь текла медленно. Ясуда думал даже, что о нем забыли. В эфир он вообще не вышел, и никто его не тревожил.

То, что он узнал совершенно случайно, спустя много времени, когда, убирая комнату, обнаружил на столе Токуды небольшую записку, сначала ужаснуло, и он несколько дней ходил как оглушенный, притупляя животный страх наркотиками, которыми в изобилии снабдил его тот же китаец, предупредив, чтобы расходовал экономно. Потом, немного оправившись, Ясуда понял: неожиданное открытие делает его персону куда более ценной в глазах шефов, чем раньше. В этом он убедился тотчас, как передал в эфир, для чего японцы хотели использовать базу на острове, необитаемом и стоящем особняком, какое завезли оборудование и оснащение лабораторий.

На сообщение Ясуды пришел немедленный ответ: тщательно следить за всем происходящим, записывая на бумагу, которую прятать в надежном тайнике. Советовали вести себя по отношению к другим обитателям не только лояльно, но и подобострастно, намекая, что за ослушание и, не дай бог, за срыв операции кара будет беспощадной. Под конец говорилось: его гонорар увеличивается с пятидесяти долларов до семидесяти.

С тех пор Ясуда преобразился и не находил себе места, но уже не от страха, а от предвкушения богатства. Он лез вон из кожи, угождал коменданту и его жене, стараясь предупредить каждое их желание. Однако постепенно пыл и усердие начали ослабевать, тем более что и работы было не так уж много.

Оставаясь один, Ясуда жадно, со страстью старого, выжившего из ума скупца подсчитывал, сколько на его счету за океаном накопилось денег, каковы наросли проценты. Получалась весьма солидная сумма, а с той, которую обещали единовременно в награду после окончания операции, он смог бы, вернувшись в Японию, открыть собственное дело. Он грезил наяву, как купит себе в пригороде столицы виллу наподобие той, где его завербовали, — с маленьким парком и прудом, в котором будут плавать зеркальные карпы и золотые рыбки. Приобретет роскошный лимузин, женится на молодой и красивой танцовщице — на такой, какую видел однажды сквозь стекло фешенебельного ресторана. У него появятся слуги и телохранители. И это будет он, когда–то стоявший на самой низкой ступеньке общества! Для этого благословенного часа, который, несомненно, скоро пробьет, стоило сидеть тут, в кротовой норе, столько лет. Он еще не стар, по радио слышал — люди живут до семидесяти — девяноста лет, у него все впереди. Настанет день, когда мечты обретут осязаемую реальность, и уж тогда он возьмет свое с лихвой, наверстает все, чего лишал себя в этой вынужденной ссылке. Не забудет, разумеется, и свою сестренку, пусть она отдохнет.

Ясуда не мог допустить и мимолетной мысли, что заокеанские хозяева и не думали класть на его счет деньги. Именно в данную минуту, когда он предавался мечтам о сказочном будущем и строил планы безмятежной и сытой жизни, далеко в просторном здании на холме, напоминающем утюг, давались самые конкретные инструкции, как от него избавиться, когда надобность в его помощи отпадет.

Ясуда не знал этого и был по–своему счастлив.

***

Вернувшись после совещания у коменданта, Ясуда достал из тайника черный чемодан, в котором находился радиопередатчик, и, настроив его на нужную волну, дрожа от возбуждения, отстучал срочную радиотелеграмму: «Ускорьте операцию, Токуда решил сдаться русским…»

Глава XI. ДЕСАНТ

Субмарина всплыла в пять часов утра почти под самым берегом. Ее длинный темный корпус, похожий на спину гигантского нарвала, возник из волн неожиданно и почти бесшумно. Сначала на морской палубе появились, поеживаясь от предрассветного холода, боцман и несколько матросов. Они вынесли наверх два больших складных понтона. Быстро собрали, спустили на воду и перетащили в них какие–то тюки, ящики и пакеты. Затем из люка вылезли пятеро людей в защитных с коричневыми камуфляжными разводами комбинезонах и кожаных куртках. Они расселись по местам, разобрали короткие, с широкими пластиковыми лопастями весла, не спеша отвалили от борта и скрылись в темноте. Спустя минут двадцать с берега трижды мелькнул слабый желтоватый огонек.

Палуба лодки опустела, за ее кормой забурлила и вспенилась вода. Субмарина дала ход, развернулась и исчезла, будто растворилась в зеленовато–синей глубине.

В бухте, куда причалили понтоны, высаживающихся встретил, озираясь по сторонам и подобострастно кланяясь, Ясуда. Несмотря на клеенчатую накидку на теплой байковой подкладке, наброшенную на худые плечи, его била мелкая дрожь. Понтоны приподняли за носовую часть и наполовину вытащили на крупнозернистый серый песок. Сгрузили поклажу, отнесли подальше от воды и сложили в кустарнике у скалистого обрыва. Закончив работу, все пятеро собрались в кружок вокруг радиста.

— Переведи ему, — Улезло ткнул пальцем в грудь японца. — Где сейчас здешние жители, чем занимаются? Пусть поточнее укажет, как к ним пройти.

Долговязый и длинноволосый молодой сержант снял берет, вытер им лицо и, повернувшись к радисту, быстро заговорил по–японски. Ясуда закивал, заморгал короткими ресничками и начал торопливо, размахивая руками, отвечать, бросая настороженные и любопытные взгляды на окружающих. Потом, суматошно пошарив за пазухой, достал скомканный листок бумаги и сунул сержанту в руки.

— Он говорит, — обратился долговязый к Улезло, — комендант ничего не подозревает. Все спят по своим комнатам. Здесь нарисован план помещений. От дверей есть ключ, он изготовил его сам, сняв слепок с «мастера» капитана.

— Тогда приготовьте оружие. У него есть что–нибудь? — Улезло кивнул на Ясуду.

Сержант спросил. Ясуда отрицательно замотал головой и попятился. В глазах появился испуг.

— Хорошо. Пускай идет вперед и показывает дорогу, надо торопиться, скоро совсем рассветет. Да скажи этой макаке, чтоб не трясся.

Сержант перевел. Ясуда опять угодливо закивал, но трястись не перестал, а лишь поплотнее запахнул накидку.

Его бил озноб. Спазмами сжало живот, пересохло во рту. До этого момента он не представлял себе реально, что может произойти, больше думал о том, как распорядится свалившимся на него богатством, как облагодетельствует бедняжку сестру и ее малышей. Ясуда думал, что он участвует в какой–то таинственной, запутанной и увлекательной игре, и совершенно не предполагал трагической развязки. Теперь, увидев оружие, решительные и жестокие лица десантников, злобные гримасы этого сутулого, он вдруг понял: все очень серьезно и смертельно опасно. Эти люди не остановятся ни перед чем, и здесь они совсем не для того, чтобы вызволять его из добровольной каторги. Нет, они пришли убивать. Убивать тех, кто не только не сделал ему, Ясуде, ничего дурного, но, наоборот, призрел отверженного эта, человека низшего сорта, относился к нему как к равному, ни словом, ни действием не напоминая, что он пария. Столько лет он делил с ними и радости, и горести, искренне переживал смерть малютки, а затем и Сумико, на которую всегда взирал с благоговением и благодарностью. А сейчас он поведет этих неприветливых и совершенно чужих ему пришельцев на какое–то, несомненно, гнусное, а может быть, и кровавое дело…

Сознание вдруг открывшейся истины привело его в ужас. Лишь теперь Ясуда понял, что натворил, и пожалел о содеянном. Однако пути назад уже не было.

Отряд подошел к скале. Японец, повозившись с замком, открыл дверь. Один за другим люди скрылись в темном проеме, и плита снова прочно встала на прежнее место, слившись со стеной.

Десантники, будто тени или бесплотные призраки, неслышно ступая толстыми резиновыми подошвами, поднялись по каменной лестнице, проскользнули вдоль жилого коридора и остановились у двери комнаты Токуды. Ясуда вынул ключ и дрожащей рукой вставил в скважину.

— Обожди. — Улезло достал из кармана никелированные наручники и открыл их. — Теперь отворяй. Да смотри, тихо.

Радист, затаив дыхание, повернул ключ, медленно открыл дверь и отступил на шаг в сторону, прижавшись спиной к стене. Он весь покрылся липким потом.

В комнате горела только слабая лампочка под зеленым абажуром. Вероятно, Токуда читал перед сном да так и заснул с открытой книгой на груди.

Улезло огляделся вокруг, сунул пистолет за пояс, рот его приоткрылся, меж зубов показался кончик языка. Как охотничья собака, делающая стойку на дичь, он на цыпочках, сгибая ноги в коленях, приблизился к кровати. Тень от его фигуры на стене напоминала огромную косматую обезьяну. Остальные с оружием наготове сгрудились около него. Улезло осторожно, большими пальцами приподнял за запястья руки коменданта и резким движением защелкнул блестящие браслеты. Токуда дернулся, открыл глаза, обвел мутным взглядом стоящих вокруг и, словно не веря, что это наяву, снова опустил веки. Затем встряхнулся и сел. На руках звякнула стальная цепочка.

— Скажи ему, чтобы не рыпался. Пускай встает и одевается, как может. Комнату эту займете вы, мистер Дик, согласно инструкции. Оставайтесь с ним. Когда оденется, пусть смирно сидит на койке и молчит. Глаз с него не спускайте, эти желторожие макаки — народ ушлый. — Улезло криво усмехнулся. — Свет зажгите полный. Мы пойдем обезвреживать остальных. Веди к механику, — кивнул он Ясуде.

Десантники вышли и стали спускаться вниз.

Экимото забрали так же бесшумно. Его приволокли в комнату коменданта, не дав окончательно прийти в себя, и усадили на татами рядом с Токудой.

Охранять их остались инженер, медик и химик. Радист, Улезло и сержант направились к комнате Бахусова.

Открыв глаза, Алексей увидел в ярком свете верхней лампы незнакомого мужчину с пистолетом в руках. Черный зрачок дула целился моряку в грудь. Он хотел заслонить ладонью глаза, но запястья плотно охватывали стальные обручи на никелированной цепочке.

— Наше вам, соотечественник, — ехидно прищурился Улезло. — Как спалось–дрыхлось?

— Вы наш, советский! — радостно воскликнул Алексей, но тут же, шевельнув кистями, понял неуместность восторга. — Кто вы?

Услышав родную речь, Улезло вздрогнул. Будто тонкая и острая иголочка вонзилась в сердце. По–русски говорили и там, где он сейчас жил, но те люди были такими же отщепенцами, и слова звучали словно на другом языке. А тут показалось, что повеяло далекой Орловщиной, запахом липового цвета, парного молока, подсыхающего сена и прохладой зеленых омутов деревенской речушки. На миг душу захлестнуло горькой тоской, сразу сменившейся жгучей завистью к этому парнишке в наручниках. А ведь ему и жить–то осталось от силы несколько часов. «Этот–то и умрет русским, — мелькнуло в сознании, — а я…» Яростная злоба перехватила дыхание, будто этот юнец и был причиной его несчастий. Улезло оскалился, заскрипев зубами.

— Кто вы? — строго повторил Бахусов.

— Еще узнаешь, ублюдок. — Улезло грязно выругался, взял со стула одежду и бросил в лицо моряку. — Одевайся, сволочь паршивая. Да живее. Подсоби ему, — повернулся он к сержанту и сунул пистолет в карман. — Сработано чин чинарем. Господин шеф будет доволен. Тащите.

Токуда, Экимото и Бахусов сидели на татами, руки на коленях. Напротив них на стульях разместились прибывшие.

— Господин комендант, — растягивая слова, начал Улезло и бросил сержанту: — Переводи. Мы захватили ваш остров. Вы в плену, как военнослужащие вражеской армии, не сложившие оружие после капитуляции. Кроме этого щенка, — он согнутым пальцем ткнул в Бахусова. — С ним разговор особый и короткий. Как поступим с вами, зависит от вас самих. Если проявите понятливость, а другого ничего не остается, не сделаем ничего дурного. Мне нужны ключи от сейфа и документация на базу, абсолютно вся, до последнего плана. До единого чертежа и листочка.

Токуда плотно сжал губы, немного помолчал, вздохнул и что–то ответил переводчику. Тот, выслушав, кивнул, направился к тумбочке, достал из верхнего ящика связку ключей и отпер стоящий в углу сейф, до отказа набитый папками.

— Больше нет хранилищ? — Улезло поджал губы.

Переводчик снова обратился к Токуде.

— Нет.

— Значит, все тут? — снова спросил Улезло. — Он не темнит?

— Говорит, все, — ответил сержант. — Документы только здесь.

— Тогда запри и передай ключи господину инженеру Дику.

Сержант закрыл сейф и положил ключи перед невысоким, худощавым человеком с рыжеватой бородкой.

— Этих двух отведете к механику, вниз. — Улезло указал на Экимото и Бахусова. — Заприте их там хорошенько, а с комендантом мы немного побеседуем. К нему есть еще один деликатный вопрос.

Сержант привел Бахусова и Экимото в пост управления и, захлопнув за ними дверь, ушел.

«Что же произошло? — думал Алексей. — Откуда эти люди и чего они хотят? Почему с ними Ясуда? Этот плоский говорит по–русски совершенно без акцента».

Моряк сидел на вертящемся кресле, погрузившись в размышления, когда услышал в той стороне, где находилась мастерская и куда прошел механик, странное царапанье, гудение и скрежет.

Он поднялся и заглянул за ширму. Экимото стоял у станка с наждачным кругом и, подставив под вращающийся диск цепочку наручников, перепиливал ее. Делал он это неторопливо, так, как обычно обтачивал детали. Вероятно, металл сильно нагрелся, снопом летели оранжевые хвостатые искры, механик иногда морщился от боли, время от времени опускал обе руки в ведро с водой, а затем снова подводил их к наждаку. Наконец цепочка была перепилена. Он поднял руки вверх, потряс ими, смахивая опилки, и, повернувшись к моряку, подмигнул. Жестами он пригласил Алексея последовать его примеру. Через несколько минут цепочку на наручниках Бахусова тоже перепилили. Теперь их руки были свободны. Алексей пальцем поковырял в скважине замка наручников, словно объясняя, что такому мастеру, как Экимото, открыть его — пара пустяков. Японец с сомнением покачал головой и, сложив руки вместе, дал понять, что так, если войдут налетчики, ничего не будет заметно, если же они снимут наручники, то сразу себя выдадут. Бахусов сел рядом с Экимото, сжал правую руку в кулак и сделал несколько движений указательным пальцем, будто нажимая на спусковой крючок. Он хотел спросить, есть ли здесь у механика оружие. Тот замотал головой и указал глазами на потолок.

Часа через четыре в коридоре послышалась возня. Дверь широко отворилась. Токуду бросили на пол, и дверь снова захлопнулась. Вид коменданта был страшен: лицо разбито в кровь, правая скула рассечена, один глаз совсем заплыл, на тыльной стороне ладоней круглые следы от прижиганий сигаретами, китель порван в клочья, из угла приоткрытого рта струилась на подбородок почти черная струйка.

Экимото и Бахусов бросились к нему, подняли, отнесли за перегородку и бережно уложили на кровать. Моряк, смочив в воде конец полотенца, начал осторожно протирать коменданту ссадины и кровоподтеки. Токуда долго лежал, прикрыв глаза, хрипло дыша, затем приподнялся и что–то сказал механику. Тот вышел, и Бахусов услыхал, как он задвинул тяжелый засов на входной двери. Затем Экимото вернулся, присел рядом с капитаном, и они начали о чем–то совещаться между собой. Когда они замолчали, Алексей присел около Токуды на корточки и спросил:

— За что они истязали вас? Что им нужно? Кто они?

— Люди Центрального разведывательного управления США. Тот, что сутулится, скорее всего, русский — вероятно, из эмигрантов или из тех, кто сотрудничал с немцами во время войны. Им необходима схема системы самоликвидации. Ясуда предатель. Они, оказывается, прекрасно осведомлены об острове еще с 1945 года и ждали какого–то момента, чтобы захватить базу и расконсервировать оборудование лабораторий. Во всяком случае, так я понял из их разговоров: они не таились, ибо уверены, что я не понимаю по–английски. Вы были правы, Алексей, — капитан назвал его по имени впервые, — наша изоляция оказалась блефом. Очевидно, на этой земле никуда не спрячешься от политики и тебя никогда не оставят в покое. — Он откинулся на подушку и замолчал. Потом приподнял голову и с гордостью и торжеством в голосе продолжал: — Но где пульт включения самоликвидации, они не знают. Это известно только мне и механику, а мы скорее проглотим собственный язык, чем скажем.

Тем временем Экимото загнутым железным крючком отомкнул наручники и они сбросили их.

Токуда начал что–то быстро говорить механику, время от времени показывая на моряка. Инженер внимательно слушал, иногда согласно кивал, порой протестующе поднимал руки и махал ими почти у лица коменданта. Наконец, после бесконечных препирательств, они вроде бы пришли к согласию и замолчали. Затем Экимото, кряхтя, поднялся, шаркая подошвами, прошел в мастерскую и, повозившись там, вернулся с квадратной канистрой, небольшим топором и фонарем. Повертев и то и другое в руках, он направился в угол комнаты, отодрал от стены циновку, за которой оказалась овальная низкая ниша с дверью. Открыв ее, механик обернулся и выжидательно посмотрел на Бахусова. Токуда сел на татами и, положив ладонь на руку моряка, тихо произнес:

— Вы пойдете через эту дверь в туннель — он тянется почти километр — к северному берегу. Там разведете большой костер. Сейчас разгар путины и в море полным–полно советских судов. Когда вас заметят и вышлют шлюпку, передайте им, чтобы тотчас уходили. Понимаете, пусть ничего не предпринимают, а тотчас уходят: оставаться небезопасно. — И, взглянув на голого по пояс механика, сказал: — Набросьте на плечи одеяло, Экимото–сан, простудитесь.

— А почему вы не хотите идти с нами? — Бахусов положил руки на его плечи. — Пойдемте вместе. Если не можете, мы донесем вас.

— Нет. Я останусь. — Токуда глубоко вздохнул, взгляд его затуманился. — Тут могилы моих любимых — жены и ребенка. Здесь же будут похоронены вместе со мной и мои иллюзии. Идите. Надо спешить. Наверху вечер. Скоро они могут прийти и выломать или подорвать дверь.

— Слушайте, ведь это глупо, право же, мы не можем вас бросить одного. Ну послушайте меня. — Бахусов почти с мольбой смотрел на коменданта.

— Торопитесь, прошу вас. Мое решение бесповоротно. Все. — Токуда снял руки Алексея со своих плеч. — Идите и… будьте счастливы.

— Хорошо, мы идем и постараемся быстрее вернуться с помощью. Ждите нас Здесь. — Бахусов обнял капитана и прижался лицом к его щеке. — Ждите нас.

— Вы чудак, Алексей, и в благородном порыве забываете, что Варудсима принадлежит Японии и никто, даже ваши пограничники, не пойдут на конфликт — это нарушение международного права.

— Тем более вам надо идти с нами!

— Я сказал — нет. Отправляйтесь, мое решение бесповоротно.

Экимото и Бахусов, нагнувшись, прошли в дверь и, освещая себе путь фонариком, двинулись по длинному узкому и темному коридору.

Когда они вышли из подземелья, уже темнело. В высоком небе перемигивались загорающиеся голубоватые звезды. В лунном свете, отбрасывая гигантскую зловещую тень, возвышался конус наполовину покрытого снегом вулкана. В море, вдали, рассыпались огоньки промышлявших рыбу сейнеров.

Бахусов и Экимото насобирали плавника, нарубили его и сложили на песчаном плоском холме в огромную кучу. Механик плеснул из канистры бензином, чиркнул спичкой и поднес к плавнику. К небу взметнулось пламя. Экимото встал, отошел на шаг и начал рыться в карманах брюк. Он вынул небольшой бумажный пакетик и что–то достал из него.

Костер разгорался сильнее и жарче. Потрескивали занявшиеся обрубки, языки багряного пламени отрывались и улетали в небо.

Механик повернулся к Бахусову и, дотронувшись до его груди, протянул на раскрытой ладони два маленьких зеленых круглых, как конфеты–драже, шарика, показав, что их нужно принять.

Алексей машинально, не задумываясь, бросил таблетки–шарики в рот, проглотил их и только хотел спросить, для чего он это, собственно, сделал, как почувствовал, что ноги подгибаются, словно кости в них растворились, перед глазами все поплыло, а сам он стремительно взвился в бездонную, усыпанную яркими вспышками темноту.

Экимото бережно поддержал отяжелевшее тело теряющего сознание моряка, оттащил его от костра, положил на одеяло, подбросил в огонь несколько кусков бревен, вылил остатки горючего и, захватив топор и канистру, несмотря на свою тучность, вприпрыжку припустился к входу в туннель.

К северу от острова, в море, показались ходовые огни идущего к берегу судна…

Глава XII. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Когда Томилин на следующий день после вечера в компании с профессором явился в отдел, светло–желтый прямоугольник — тень оконного переплета — обосновался где–то в Скандинавии, у мыса Нордкап.

Старший лейтенант сел за стол, достал и разложил бумаги и углубился в работу. В первую очередь предстояло ознакомиться с ответами на посланные ранее запросы. Решив по ярко выраженному маринистскому характеру татуировки, что неизвестный имеет какое–то отношение к флоту, Томилин запросил отделы кадров пароходств, рыбников и некоторых других ведомств срочно сообщить обо всех случаях гибели или пропажи без вести в последние три года моряков, рыбаков, работников гидроэкспедиций и прочих людей, сопричастных прямо или косвенно морю. Большинство ответов, а они поступали из всех пунктов запроса, пестрели лаконичными, однообразными фразами, обрубающими все концы для поиска: не произошло, не было, нет. Некоторые ответы, где указывалось, что данное событие имело место и были дата и район погребения, он отложил в папку. Из пропавших его интересовали прежде всего те, кому сейчас могло быть около двадцати лет. Суживая круг, он вычеркнул двух женщин, укорив себя, что в спешке не указал в запросе пол.

Оставалось всего четыре человека. На всех были присланы не только справки, но и фотографии, маленькие, со следами скрепок в левом верхнем углу.

Первой шла карточка совсем молодого, большеглазого, курносого и светловолосого паренька в форме курсанта мореходного училища. В сопроводительной записке сообщалось: Артюхин Геннадий Васильевич, родился в городе Уссурийске. Бесследно исчез из рыбацкого поселка Океанский на острове Птичьем во время стихийного бедствия — неожиданного удара цунами». Далее следовало написанное круглым аккуратным и разборчивым почерком разъяснение, что организованные поиски успеха не имели и прекращены. Через абзац указывалось место происшествия и цель пребывания Артюхина на острове. «Странно, — недоуменно подумал Томилин, — а это зачем?» И стал читать дальше: «Проходил преддипломную штурманскую практику на сейнере «Алмаз». Значит, не местный житель. Старший лейтенант еще раз внимательно посмотрел на снимок. Возраст подходит, остальное — ничего общего, ни малейшего сходства. Жалко мальчишку. Парень, вероятно, хороший — глаза мечтательные и добрые. Томилин вздохнул и хотел уже отложить фото, как вдруг ниже, в графе «Особые приметы», прочел: «На правом плече татуировка и надпись «Попутного ветра». «Постой, постой… — Он снова пробежал глазами сообщение. — У неизвестного, по–моему, тоже нечто подобное», — вспомнил он. В пакете с донесением об Артюхине лежала еще какая–то сложенная вчетверо бумажка. Старший лейтенант развернул ее и даже вскочил от внезапно нахлынувшего радостного возбуждения. Какой же молодец кадровик! Как его фамилия? Синицына Т.

— Умница, товарищ Синицына Т., прелесть, спасибо! — громко сам себе сказал он. — Могла бы не написать, но не поленилась — и правильно сделала!

Томилин снял трубку и набрал номер госпиталя. Было занято. Он опустил трубку на рычаг, и почти тотчас раздался дребезжащий, нетерпеливый звонок.

— Двадцать три — сорок пять, Томилин. Да, да, я. Как? Когда? Иду немедленно, — он положил трубку и несколько секунд, словно оглушенный, сидел молча: сотрудник, дежуривший в госпитале, сообщил, что полчаса назад медсестра, выходившая готовить инструменты для инъекций, возвратившись, обнаружила палату пустой.

В светлом и ослепительно белом кабинетике дежурного врача молоденькая белобрысая медицинская сестра, нервно перекладывая из руки в руку коробочку из–под лекарства, сбивчиво рассказывала Томилину:

— Все нормально было, честное комсомольское. Он спал хорошо, я никуда не отлучалась. Ночник включила и читала подшивку журнальную, у подруги взяла, «Вокруг света». Она еще, Дуся, забегала, сказала, дескать, уж больно схож с Тихоновым, что Штирлица по телевизору играл. Он на спине лежал. Дышал ровно, тихо–тихо, не храпел. Да. В полдевятого отлучилась я, — она сильнее зашмыгала носом и слегка покраснела, — по своим делам, но враз вернулась. Он на месте был. Потом, перед самым обходом врача, около девяти — надо укол было сделать, — побежала в автоклавную шприц взять с иголками. — Она всхлипнула и, вынув из кармана тщательно, до блеска, отглаженного халатика маленький скомканный платочек, вытерла глаза. — Возвращаюсь, а его нет. Я в коридор, туалет, туда–сюда — нигде нет. Тогда я вот к ним, — она кивнула в сторону сотрудника, стоявшего у стеклянного шкафчика с медицинскими инструментами. — Мы вместе обратно в палату. А его и след простыл. — Она высморкалась и замолчала.

— Ладно, не волнуйтесь. — Томилин поднял голову и ободряюще улыбнулся девушке. — Идите занимайтесь своими делами. — Старший лейтенант отложил карандаш в сторону.

— И вышла–то минут на пять, даже не знаю, куда он мог пропасть. — Девушка, беспомощно опустив худенькие плечи, побрела к двери, затем, обернувшись, добавила: — Мы и у дежурной внизу спрашивали, и у вахтерши. Никто ничего не знает, исчез, как человек–невидимка какой.

— Хорошо, успокойтесь. — Томилин повернулся к своему сотруднику.

Девушка вышла.

— Что вы скажете, страж бдительный? — Он укоризненно покачал головой.

— Виноват, товарищ старший лейтенант, устал очень, заснул в дежурке напротив. Вчера доктор сказал: не очнется до вечера. Вот и понадеялся. Полностью моя вина, девчонка ни при чем. Готов нести наказание, самое строгое. Проступок совершил серьезный.

— Да, серьезный, — задумчиво проговорил Томилин. — Отправляйтесь в отдел и доложите обо всем подробно. Хотя подождите.

Он снял трубку телефона, набрал номер руководства и рассказал о случившемся. Повесив трубку, немного подумал и спросил:

— В чем был одет?

— Белые больничные трусы, и все. Правда, вот здесь висела синяя фланелевая пижама, а под кроватью чувяки–шлепанцы. Ничего этого нет. — Словно для того, чтобы убедить следователя, сержант провел рукой по гладкой спинке кровати.

— Добро. Пойдемте. — Томилин вышел в коридор.

Маленький плутоватый старичок с забинтованным горлом потянул старшего лейтенанта за полу халата.

— Ай шапиона упустили или что? Так мы, это самое, могем подсобить, поймать. А еще собаку бы надоть. Она завсегда против шапионов самый что ни на есть злейший враг.

Томилин улыбнулся, ничего не ответил и, дойдя до середины коридора, спустился вниз. Первый этаж был точно таким же, как и второй. Осмотрев его, они по широкой каменной лестнице вышли во двор и направились к проходной.

Старший лейтенант взглянул на часы. Прошло минут тридцать после звонка из госпиталя.

— Ничего. Далеко не уйдет. — Он повернулся к сержанту: — Идемте в отдел. У меня такое впечатление, что мы его там встретим…

Едва Томилин открыл скрипучую входную дверь управления, как навстречу ему поспешил дежурный.

— Вас ждут, — начал он, — какой–то весьма странный товарищ, только–только пришел. Рассказывает что–то сбивчиво об острове Варудсиме. Мы решили: это к вам, — и сразу позвонили в госпиталь, там ответили, что вы ушли. И вот…

— Где он? — перебил Томилин.

— Около вашего кабинета сидит, ждет.

Старший лейтенант, провожаемый недоуменными взглядами офицера, опрометью, перескакивая через ступеньки, бросился по лестнице на второй этаж.

На узеньком деревянном диванчике, откинувшись на спинку, сидел человек. Услышав шаги, он поднял голову, и Томилин сразу его узнал. Никаких сомнений быть не могло — это был исчезнувший из госпиталя незнакомец. Увидев офицера, он поспешно вскочил и уже собрался было что–то сказать — лицо взволнованно, волосы взлохмачены, глаза горят, — но Томилин его опередил:

— Пройдемте ко мне. — Он открыл дверь и посторонился, пропуская человека вперед. — Садитесь, пожалуйста. — Томилин, обойдя стол, сел на свое место. — Слушаю вас.

— На острове Варудсиме бандиты. Там база, бывшая база японцев. Ее захватили. Нужно срочно что–то сделать! Они могут убить Токуду, — задыхаясь выпалил незнакомец.

— Успокойтесь, Алексей Константинович, меры уже приняты. Расскажите все по порядку.

— Откуда вы знаете мое имя? — Парень вытаращил глаза.

— Об этом потом. Сейчас расскажите о событиях последних дней.

Волнуясь, Бахусов поведал все, что с ним произошло.

— Та–ак, — протянул Томилин. — Дело в том, Алексей Константинович, что базы больше нет. На острове все уничтожено сильным землетрясением и извержением вулкана. Оно началось спустя десять минут после того, как вас оттуда сняли.

— Меня одного? А где же механик? — Бахусов вскочил. — Вместе со мной был инженер Экимото.

— Вы сидите, сидите. Когда подошли моряки с «Геркулеса», вы были один. Крепко, как в летаргическом сне, спали. Кругом никаких следов. Вы сказали, что место расположения рубильника системы самоликвидации знали только Токуда и механик?

— Да. Так мне сообщил комендант, перед тем как мы с Экимото побежали в туннель.

— Скорее всего, рубильник находился там, где сидел Токуда. Убедившись в вашей безопасности, он включил его и взорвал базу.

— А куда же делся Экимото? Он ведь был со мной рядом.

— Может быть, вернулся к своему старому товарищу, считая, что должен разделить его судьбу.

— Но как же с землетрясением?

— Этого я пока не знаю. Вероятно, взрыв или нарушение какого–то равновесия в чреве вулкана послужило причиной…

***

Охтин только что вернулся с Варудсимы и после душа лежал на диване, курил, пытаясь привести в стройную систему то, что там увидел.

В дверь постучали.

— Входите! — Он повернулся на бок и потянулся к пепельнице.

Вошел Томилин.

— О–о! Вот это да! — радостно воскликнул Охтин и вскочил. — Страж государства собственной персоной, милости прошу. Именно вы–то мне и нужны. Да вы садитесь!

Томилин пожал протянутую руку и сел к столу.

— Понимаете, пытаюсь разрешить одну загадку. — Охтин тоже сел. — Помните, когда мы здесь с вами беседовали, вы спросили, можно ли искусственно вызвать извержение?

— Помню, — подтвердил Томилин.

— Тогда я категорически это отрицал, а вот после обследования вулкана мечусь в сомнениях. Все факты и прогнозы сопоставил. На животе буквально оползал чуть ли не каждую фумароллу. Ничего не выходит. Извержения не должно было быть минимум еще лет тридцать. Такого же мнения придерживаются и японцы. А если бы оно и случилось, то совершенно в другом месте, через центральный, основной кратер. Если бы не абсолютная уверенность, что на острове никого нет, так бы и сказал: некто каким–то неведомым мне способом убыстрил события, дал мощный первоначальный импульс, помог лаве пробить путь к поверхности через паразитный кратер. Голова идет кругом. Разрываюсь в противоречиях и все время натыкаюсь на пресловутый ответ: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

— А если может? — Томилин широко улыбнулся и рассказал то, что знал.

— Вот это да–а–а, — протянул, всплеснув руками, Ох–тин. — Но как же вы–то узнали, что этот моряк и есть Бахусов?

— В донесении об Артюхине — его готовили люди добросовестные — лежала справка, что тогда же там погиб курсант Бахусов, и давались приметы, которые точно совпадали с приметами незнакомца. А насторожила меня необычная татуировка — надпись «Попутного ветра». Впоследствии я выяснил: Бахусов накрыл друга своей курткой, в кармане которой лежала его мореходная книжка. Понимаете, Артюхина похоронили под фамилией Бахусова, а Артюхина числили пропавшим без вести. К счастью кадровик положила оба документа и фотографии в один конверт, связав эти события. Вог и все.

— Здорово, Михаил Аполлинарьевич, молодец!

Охтин и Томилин подошли к окну и некоторое время стояли молча, наблюдая, как в рыбацкий «коезш» входил загруженный по самую ватерлинию краболов.