Мир реки. Книги 1-6

1

Жена обнимала его, словно этим могла спасти его от смерти.

— О Боже, — воскликнул он. — Я умираю!

Дверь в комнату распахнулась, и он увидел огромного черного одногорбого верблюда и услышал, как от дуновения горячего ветра пустыни забренчали бубенцы в его сбруе. Затем в двери появилось черное лицо, увенчанное пышным черным тюрбаном. Вошел евнух, подобный черной туче, сжимая в руке гигантский ятаган. Смерть, Разрушительница Наслаждений и Всемогущая Разлучница, наконец пришла.

Наступила тьма. Пустота. Он так и не почувствовал, как его сердце навеки остановилось.

Только небытие.

Затем глаза открылись. Сердце забилось. Он вновь ощутил в себе силы, огромные силы! И нет больше мучительной боли в суставах ног, острых колик в печени, нестерпимой пытки, истязающей сердце.

Было так тихо, что он слышал, как кровь пульсирует в его голове. Он был один в мире безмолвия.

Пространство заполнял ровный, яркий свет, однако он никак не мог понять, что же он видит. Что за предметы над ним, по бокам, внизу? Где он находится?

Он попытался сесть и оцепенел в ужасе. Сесть было не на что — он висел в пустоте. Попытка сесть привела только к тому, что он всего лишь чуть-чуть сместился в сторону, как будто находился в бассейне, наполненном не слишком густой патокой. В полутора футах от кончиков пальцев он увидел стержень из ярко-красного металла. Стержень шел откуда-то сверху, казалось, из бесконечности, и простирался вниз, в бесконечность. Он попробовал было ухватиться за него, поскольку это был ближайший твердый предмет, но что-то невидимое помешало это сделать. Как будто какое-то силовое поле отталкивало его, мешая его движениям.

Мало-помалу он выполнил кувырок. Но невидимая сила остановила его, когда от кончиков пальцев до стержня оставалось всего каких-нибудь полфута. Выпрямившись, он выиграл еще несколько дюймов, но теперь его тело начало вращаться вокруг продольной оси. Он стал судорожно втягивать в себя воздух, хотя и знал, что это вряд ли поможет. Поддавшись панике, он принялся молотить руками, пытаясь за что-нибудь зацепиться.

Теперь он находился лицом «вниз». Хотя это, пожалуй, с тем же успехом можно было назвать и «вверх». Однако, каким бы ни было это направление, оно было противоположным тому, куда он смотрел при пробуждении. Особой разницы, впрочем, не было. Что «над» ним, что «под» ним — вид был абсолютно одинаков. Он висел в пространстве, и какой-то невидимый и неощутимый кокон не давал ему упасть.

«Внизу», в двух ярдах от него, парило тело женщины с очень бледной кожей. Тело было обнажено и совершенно лишено волос. Казалось, что женщина спит. Глаза закрыты, грудь слегка то опускается, то подымается. Ноги сведены вместе и вытянуты, руки прижаты к туловищу. Она медленно поворачивалась, как цыпленок на вертеле.

Та же сила, что вращала его, поворачивала и ее. Он медленно перевел взор в сторону и увидел бесконечное число обнаженных тел, также без малейших следов растительности — тела мужчин, женщин и детей, простиравшиеся во все стороны от него безмолвными вращающимися рядами. Как раз над ним вращалось голое тело негра.

Он опустил голову, чтобы взглянуть на свое собственное тело. Он тоже был обнажен и лишен волос. Кожа была гладкой, мышцы живота — упругими, молодые сильные мускулы буграми вздувались на бедрах. Исчезли набрякшие темно-синие вены. Тело больше не было телом изможденного и больного шестидесятилетнего старика, умершего всего мгновение назад. Исчезли и многочисленные шрамы, покрывавшие его тело.

Он заметил, что среди тел, окружавших его, не было тел стариков или старух. Всем, казалось, было лет по двадцать пять, хотя точно определить возраст было трудно — лишенные волос головы и гениталии делали людей и старше, и моложе одновременно.

Когда-то он похвалялся, что не ведает страха. Теперь же страх вспорол его горло, навалился на него и, казалось, выдавливает из него эту вновь обретенную жизнь.

Сначала он был ошеломлен тем, что все еще жив. Затем его местоположение в пространстве и новое окружение заставили замереть все чувства. Ощущение было таким, будто он смотрит и воспринимает все сквозь толстое полупрозрачное стекло. Еще через несколько секунд что-то как бы щелкнуло внутри него. Он почти отчетливо услышал этот звук, словно внезапно распахнулось окно.

Мир принял очертания, которые он мог воспринять, но еще не был в состоянии постичь. Над ним, под ним, по бокам — всюду, насколько можно было видеть, плавали тела. Они располагались правильными вертикальными и горизонтальными рядами. Верхние ряды отделялись от нижних стержнями, тонкими, как прутики; один из стержней проходил в футе от ног спящих, другой — на таком же расстоянии от головы. Каждое тело размещалось в шести футах от другого, как вверх и вниз, так и в обе стороны.

Стержни поднимались из бездны, простиравшейся до бесконечности вниз, и пропадали в бесконечной бездне наверху. Серая мгла, в которой исчезали стержни и тела — вверху и внизу, слева и справа — не была ни небом, ни землей. Вдали тоже не было видно ничего, кроме тусклой бесконечности.

С одной стороны от него находился смуглый мужчина, похожий на итальянца, с другой — жительница Индии, а за ней — крупный мужчина с характерными нордическими чертами. Только после третьего оборота ему удалось понять, почему этот мужчина показался ему странным. Его правая рука, начиная от самого локтя и до кончиков пальцев, была красной, словно на ней не было наружного слоя кожи.

Еще через несколько мгновений недалеко от себя он заметил тело мужчины, у которого на лице не было не только кожи, но и мускулов.

Были и другие тела, у которых чего-либо не доставало. Довольно далеко смутно виднелся скелет с клубком внутренностей меж ребер.

Он продолжал озираться, все так же вращаясь. Вдруг сердце в ужасе затрепетало у него в груди. Только сейчас он понял, что находится внутри какой-то колоссальной камеры и что металлические стержни излучают ту силу, которая непонятным образом поддерживает и вращает миллионы — если не биллионы — человеческих существ.

Где же расположено это место?

Во всяком случае, не в городе Триесте 1890 года, входящем в состав Австро-Венгерской Империи.

Оно нисколько не походило на ад или на небеса, о которых ему доводилось слышать либо читать, хотя он всегда считал себя знатоком всех версий загробной жизни.

Он умер. Теперь же он ожил. В течение всей жизни загробный мир вызывал в нем только усмешку. Теперь же он не мог отрицать его существования. И очень хорошо, что рядом не было никого, кто мог бы сказать с усмешкой: «А, что я говорил тебе, проклятый нечестивец!»

Из всех этих миллионов людей бодрствовал только он один.

Он прикинул, что один полный оборот совершается за девять секунд. Вдруг на глаза ему попалось нечто, от чего он чуть было не задохнулся в изумлении. В пяти рядах от него висело тело, которое только на первый взгляд казалось человеческим. Но ни один представитель рода «гомо сапиенс» не имел четырех пальцев на руках и ногах! Так же как и кожистого носа и тонких черных губ, как у собак. Да вдобавок мошонки со множеством мелких шишек и ушных раковин столь причудливой формы.

Страх понемногу отступил. Сердце стало биться ровнее, но все еще не вернулось к привычному ритму. Мозг понемногу приходил в нормальное состояние. Ему просто необходимо выбраться из этого положения, где он столь же беспомощен, как и кабан на вертеле.

Надо что-то делать.

Он должен найти кого-нибудь, кто знает, что он здесь делает, как сюда попал и почему? Вместе с решимостью к нему вернулась и способность действовать.

Он подтянул к себе колени и резко выпрямил ноги. Обнаружив, что это движение продвинуло его тело на полдюйма, он еще раз резко выбросил вперед ноги и снова ощутил, что преодолевает сопротивление неведомых сил. Но стоило ему остановиться, как его медленно повлекло назад, в первоначальное положение.

Неистово работая руками и ногами, словно пловец, он добился небольшого продвижения к стержню. Но чем ближе к нему он оказывался, тем мощнее становилась силовая паутина, в которой он беспомощно барахтался. Однако он не собирался сдаваться. Уступи — и снова окажешься в исходной точке, а сил начать все сначала уже не будет. Да и не в его характере было уступать, пока не израсходованы силы.

Он тяжело дышал, тело покрылось потом, ноги и руки двигались как бы в густом студне, и все же он перемещался! Наконец, кончиками пальцев левой руки он дотянулся до стержня. На ощупь тот был твердым и теплым.

Внезапно он ощутил свой вес, понял где находится «низ» и… тут же начал опускаться.

Прикосновение к стержню как бы развеяло колдовские чары. Силовая паутина вокруг него беззвучно опала, и он стал медленно погружаться куда-то вниз.

Теперь он был настолько близок к стержню, что смог ухватится за него одной рукой. Внезапно появившееся ускорение рвануло его вниз, заставив инстинктивно, испытывая при этом жуткую боль, всем телом навалиться на стержень. Трение в скользящей по нему руке все более усиливало жар в ладони. Наконец, не вытерпев страшной боли, он ухватился за стержень и другой рукой, пытаясь остановить свое падение.

Впереди него, по другую сторону стержня, начали падать тела. Они опускались с земным ускорением свободного падения и при этом сохраняли свое положение и первоначальное расстояние между собой как сверху, так и снизу. Они даже не прекратили свое вращение.

Его вспотевшая спина ощутила движение сзади. Оглянувшись, он увидел, что и там начали падать спящие тела. Одно за другим, продолжая методично вращаться, они проносились мимо него. Их головы проходили лишь в нескольких дюймах от него. Ему просто повезло, что его не сшибло со стержня и не увлекло вместе со всеми в зиявшую бездну.

Некоторое время он просто смотрел на эту процессию проносящихся мимо него тел. Затем он начал считать их. Он всегда любил точные цифры. Но когда он досчитал до трех тысяч его терпение лопнуло. Он только тупо смотрел на этот водоворот плоти. Где же, в какой невообразимой глубине начнется укладка этих людей? Сколько еще их будет? Он невольно обрек их на это падение в тот момент, когда его прикосновение к стержню оборвало излучаемую этим предметом энергию.

Он был не в состоянии подниматься вверх по стержню, но мог спускаться. Потихонечку он начал сползать вниз, но когда через некоторое время поднял голову и посмотрел вверх, то сразу же начисто забыл о телах, со свистом проносящихся мимо него. Где-то далеко вверху мощное гудение перекрыло свист падающих тел.

Узкий предмет из ярко-зеленого материала, по форме напоминающий каноэ, опускался между колонной падающих тел и вереницей продолжавших находиться в подвешенном состоянии. Это воздушное каноэ на первый взгляд не имело ничего, что могло бы держать его в воздухе, отметил он. Абсолютно ничего, словно волшебный ковер-самолет из сказок тысячи и одной ночи.

Над краем этого воздушного корабля появилось лицо. Лодка остановилась, и гудение прекратилось. За первым лицом показалось еще одно. У обоих были длинные прямые волосы. Затем лица исчезли, гудение возобновилось, и вместе с ним возобновилось движение каноэ. Лодка медленно и неотвратимо приближалась к нему. Когда до него оставалось что-то около пяти футов, аппарат вновь остановился. На его зеленом носу виднелся маленький символ — белая спираль, закрученная вправо. Один из находившихся в этой диковинной лодке людей заговорил на незнакомом языке со множеством гласных и отчетливыми часто повторяющимися гортанными звуками. В этом языке было что-то от полинезийского.

Внезапно невидимый силовой кокон снова обволок его. Скорость падающих тел вокруг него постепенно стала уменьшаться, и вскоре они совсем застыли на месте. Человек, вцепившийся обеими руками в стержень, ощутил, как какая-то невидимая сила схватила его и стала поднимать. И хотя ладонями он с отчаянием погибающего продолжал сжимать стержень, ноги его поднимались вверх. За ними последовало и тело. Теперь он смотрел уже вниз. Руки невольно разжались. Ему показалось, что вместе с этим он снова стал терять контакт с жизнью, с сознанием, с окружающим миром. Снова вращаясь, он медленно поплыл вверх, мимо каноэ, и завис над ним. Сидевшие в лодке люди были обнажены. Они были довольно красивы: темнокожие, как арабы из Йемена, с нордическими чертами лица, какие он встречал у исландцев.

Один поднял руку с зажатым небольшим металлическим предметом размером с карандаш. Похоже, это было какое-то оружие, судя по тому, как он его держал.

Человек, повисший в воздухе, взвыл от ярости и нахлынувшей ненависти к незнакомцу. Ощущая полное бессилие, он тем не менее бешено замахал руками, стремясь приблизиться к неизвестной машине.

— Убью! — закричал он, захлебываясь от злости. — Убью! Убью!!!

И тут снова наступило забвение.

2

Бог возвышался над ним, а он лежал на траве под сенью плакучих ив с открытыми глазами и беспомощный, как новорожденный младенец. Бог тыкал ему под ребра концом металлического прута. Это был высокий человек среднего возраста с длинной черной раздвоенной бородой. Бог был одет как джентльмен в годы правления королевы Виктории.

— Ты опоздал, — произнес Бог. — Давно пора оплатить свой долг. Ты понял?

— Какой долг? — спросил Ричард Френсис Бартон. Он провел пальцами по ребрам, чтобы удостовериться в их целости.

— Ты обязан мне плотью, — ответил Бог и опять ткнул металлическим прутом под ребра. — Не говоря уже о духе. Ты задолжал мне за тело и душу, что в общем-то одно и то же.

Бартон изо всех сил пытался подняться на ноги. Никто, даже Бог, не смеет тыкать Ричарда Бартона в ребра и безнаказанно уйти после этого.

Не обращая внимания на эти тщетные попытки, Бог вытащил большие золотые часы из кармашка жилета, отщелкнул массивную резную крышку, взглянул на них и произнес:

— Давно пора.

Бог протянул другую руку открытой ладонью вверх:

— Плати. В противном случае я буду вынужден лишить тебя права дальнейшего пользования.

— Пользования чем?

Наступила тьма. Бог начал растворяться во мгле. Именно тогда Бартон заметил, что Бог похож на него самого. У него были такие же темные прямые волосы, лицо с черными колючими глазами, высокие скулы, полные губы и выдвинутый вперед сильно раздвоенный подбородок. Тот же длинный шрам — след от сомалийского дротика, вонзившегося в его челюсть во время памятной схватки вблизи Берберы. Небольшие руки и ноги резко контрастировали с широкими плечами и мощной грудью. И еще у Бога были длинные черные усы; за эти самые усы бедуины прозвали его «Отцом Усатых».

— У тебя взгляд дьявола, а не Бога, — крикнул Бартон, обращаясь к ускользавшему во мгле Богу, но тот уже стал всего лишь еще одной тенью во мгле.

3

Бартон еще спал, но уже не крепко, осознавая, что пока еще спит. Свет заступал место уходящей ночи.

Затем глаза его открылись. И он опять не понял, где находится.

Над ним было голубое небо. Легкий ветерок обвевал его обнаженное тело. Лишенная волос голова, спина, ноги и ладони рук касались травы. Он повернул голову направо и увидел равнину, покрытую низкой ярко-зеленой и густой растительностью. Равнина плавно поднималась вверх на расстоянии около мили, а еще дальше простиралась гряда холмов — сначала пологих, затем все круче и круче, дальше форма их становилась беспорядочной, и в конце концов они превращались в горы. Холмы простирались мили на две с половиной. Они были покрыты деревьями, которые сверкали алыми, лазурными, ярко-зелеными и ярко-розовыми красками. Невообразимо высокие горы за холмами, вздымались круто — почти отвесно. Они были черные с бледно-зеленым, напоминая остекленевшие породы вулканического происхождения, с пятнами лишайника, покрывавшего не менее четверти их поверхности.

Между ним и холмами лежало множество человеческих тел. Ближе всех, всего лишь в ярде, лежала женщина с необычайно бледной кожей, которая прежде находилась в нижнем от него вертикальном ряду.

Ему захотелось подняться, но это у него не получилось, настолько он был вялым и оцепеневшим. Все, что ему удалось сделать, да и то большим усилием, это повернуть голову влево. На равнине, полого спускавшейся к реке, на протяжении примерно сотни ярдов лежало еще множество голых тел. Река была в милю шириной, а на другом ее берегу простиралась такая же равнина, тянувшаяся на расстояние около двух миль. Она также поднималась вверх к подножию холмов, сплошь покрытых деревьями. Еще дальше громоздились отвесные кручи гор. И над ними сияло только что взошедшее солнце. Там восток, с трудом сообразил Бартон.

Почти у самой кромки воды находилось необычное строение. Оно было из серого с красными крапинками гранита и по форме напоминало гриб не менее двух ярдов высотой, а шляпка — около пятнадцати ярдов в диаметре.

Ему все же удалось приподняться, оперевшись на локти.

По обеим берегам реки виднелось много таких же гранитных грибов.

Повсюду на равнине лежали обнаженные человеческие тела без волос на голове. Друг от друга их отделяло не более двух ярдов. Большинство людей лежало на спине, устремив взор в небо. Некоторые начинали уже шевелиться, озираясь по сторонам, и даже привставать.

Он сел и ощупал руками голову и лицо. Они были гладкими.

Его тело не было высохшим, сморщенным, скрюченным телом шестидесятилетнего старика, лежавшего на смертном одре. Сейчас у него была гладкая кожа и могучее мускулистое тело. Такое тело у него было в двадцать пять лет… и в том сне, когда он висел между двумя стержнями. Во сне ли??? Слишком отчетливым и ярким он был, чтобы быть сном. Нет, то был не сон.

На своем запястье он обнаружил узкое кольцо из прозрачного материала, соединенное с ремешком из того же материала в полфута длиной. Другой конец ремешка был зажат в металлической дужке на рукоятке цилиндра из сероватого материала, плотно закрытого крышкой.

Лениво, не сосредотачиваясь, поскольку мозг работал очень вяло, он поднял цилиндр. Сосуд весил не более фунта. Значит, материал, из которого он изготовлен, — не металл, даже если принять во внимание, что сосуд сейчас пуст. Диаметр цилиндра составлял почти полтора фута, а высота — более двух футов.

Точно такой же предмет был прикреплен к запястью каждого человека.

Пошатываясь, он поднялся на ноги. Сердце постепенно стало биться ровнее, чувства медленно возвращались.

Другие тоже начали подниматься. У многих были недоумевающие, изумленные лица, на некоторых явственно читался испуг. Глаза широко раскрыты и бегают в разные стороны. Дыхание учащено. Некоторые тряслись так, будто стояли на ледяном ветру, хотя было довольно тепло.

Странным, непостижимым и страшным было то, что вокруг стояла абсолютная тишина. Никто не произнес ни слова. Слышен был только свист от дыхания тех, кто находился вблизи.

Рты его соседей были открыты, как будто они хотели что-то сказать. Постепенно люди начали двигаться, заглядывать в лица, иногда протягивая руки, чтобы прикоснуться друг к другу. Они шаркали босыми ногами, поворачивались то в одну, то в другую сторону, смотрели на холмы, деревья, усыпанные огромными, ярко окрашенными цветами, на покрытые лишайником, устремившиеся ввысь горные вершины, на искрящуюся зеленью реку, на грибовидные камни, на ремешки и прикрепленные к ним металлические контейнеры.

Многие уже заметили, что на голове и лице у них нет волос.

Люди вертелись, делая бессмысленные движения, и все это — в полной тишине.

Вдруг одна из женщин начала стонать. Она опустилась на колени, запрокинула назад плечи, голову и завыла. Мгновенно где-то у самого берега реки завыл еще кто-то.

Эти два крика послужили как бы сигналом. Или, скорее, двойным ключом, который отпер человеческие уста.

Мужчины, женщины и дети принялись кричать, плакать, царапать лица ногтями, бить себя в грудь, падать на колени и воздевать руки в молитве. Они бросались навзничь и зарывались лицом в траву, словно страусы, катались по земле, лаяли как собаки и выли как волки.

Ужас и истерия охватили и Бартона. Ему захотелось пасть на колени и молиться о спасении от Страшного Суда. Ему хотелось милосердия. Он боялся увидеть ослепительное лицо Бога, которое могло появиться над вершинами этих гор, лицо, сияющее ярче тысячи солнц. Страшный Суд должен был быть столь ужасным, столь всецело окончательным, что он не смел даже подумать об этом.

Когда-то давно ему привиделось, что после того как он умрет, он предстанет перед Богом. В том кошмаре он был маленьким и голым, стоявшим посреди огромной равнины, напоминающей эту, но тогда он был совершенно один. И тогда Бог, огромный как гора, двинулся к нему. А он, Бартон, не сдвинулся с места. Он бросил вызов самому Богу.

Здесь же Бога не было, но тем не менее он позорно бежал. Он бежал по равнине, натыкаясь на одних, обегая других, перепрыгивая через третьих, катавшихся по земле. И на бегу он вопил:

— Нет! Нет! Нет!

Его руки вертелись, как крылья ветряной мельницы, в попытках отогнать невидимые ужасы. Цилиндр, прикрепленный к его запястью, бешено кружился в воздухе.

Затем, когда он настолько запыхался, что уже не мог больше вопить, руки и ноги налились свинцом, воздух начал жечь легкие, а сердце — стучать как барабан, он рухнул на землю под первым же деревом.

Через некоторое время он сел и взглянул на равнину. Крики и стенания толпы превратились в один сплошной гул. Большинство людей пыталось что-то сказать своим соседям, хотя, казалось, никто никого не слышал. Бартону не удавалось различить ни единого отдельного слова. Некоторые мужчины и женщины обнимались и целовались, как будто они были знакомы в своей предшествующей жизни и теперь не отпускали друг друга, чтобы удостовериться в подлинности и реальности происходящего.

Среди огромной толпы было множество детей, но не было детей младше пяти лет. Так же, как и у взрослых, на их головах абсолютно не было волос. Половина детей плакала, не в силах двинуться со своего места. Другие тоже плакали, но при этом бегали, стараясь заглянуть в лица взрослых, очевидно, разыскивая родителей.

Дыхание Бартона стало более ровным. Он поднялся и осмотрелся. Дерево под которым он стоял, было красной сосной высотой в 1000 футов (иногда ее ошибочно называют норвежской сосной). Рядом росло дерево, которое прежде видеть ему не доводилось. У него был толстый, покрытый наростами черный ствол и множество массивных веток с треугольными пятифутовыми листьями зеленого цвета с алыми прожилками. Оно было высотой примерно 1500 футов. Рядом росли деревья, похожие на светлый и темный дуб, ель, тис и кедр.

Повсюду были разбросаны группы похожих на бамбук растений, а там, где не было деревьев или бамбука, росла трава почти в ярд высотой. И не было видно ни животных, ни птиц, ни насекомых.

Он стал озираться в поисках хорошей палки или дубины. Он не знал, что дальше будет с человечеством, но если его оставить без контроля, то оно скоро обязательно вернется к своему обычному состоянию. Как только пройдет потрясение, люди вновь займутся собой, то есть примутся выяснять отношения друг с другом.

Он не нашел ничего похожего на оружие. Затем ему пришло в голову, что в качестве оружия можно использовать металлический цилиндр. Он ударил им по дереву, и хотя тот был очень легким, его корпус, на удивление, выдержал этот довольно сильный удар.

Бартон поднял крышку цилиндра, которая с одной стороны была на петлях. Внутренняя часть имела шесть металлических колец, по три с каждой стороны. Они поддерживали высокую чашку и прямоугольный контейнер из голубого металла. Вся эта посуда была сейчас пустой. Он закрыл крышку и задумался. Не придумав ничего путного, он отбросил эти мысли, решив, что со временем он узнает, для чего нужен этот цилиндр.

Что бы там ни случилось, воскрешение из небытия не повлияло на хрупкое равновесие человеческого организма. Все было на своем месте — и кости, и кровь, и плоть.

Хотя он все же в какой-то степени еще чувствовал себя отрешенным от действительности, он уже вполне оправился от потрясения.

Ему хотелось пить! Ему нужно спуститься к реке и напиться. Надо надеяться, что вода в ней не ядовита. От этой мысли он криво ухмыльнулся и провел пальцем по верхней губе. На мгновение он опешил, но тут же понял, что исчезли и его пышные усы. О да, вода в реке наверняка не отравлена. Что за нелепая мысль! Зачем возвращать мертвому жизнь — неужели только для того, чтобы снова убить его??? И все же он еще долго стоял под деревом. Ему совсем не хотелось идти назад сквозь захлебывавшуюся в болтовне истеричную толпу. Здесь, вдали от людей, он был почти что свободен от ужаса и паники, которые как море захлестнули воскресшее человечество. Если только он отважится вернуться туда, его снова захлестнет их эмоциями!

Вскоре он увидел, как кто-то отделился от толпы обнаженных и побрел к нему. Тут он разглядел, что это был не человек!

Только сейчас Бартон со всей уверенностью осознал, что этот День Воскрешения совершенно отличен от любого, который какая-либо религия предрекала дрожащему от ужаса человечеству.

Бартон не верил в Бога, изображаемого христианами, мусульманами, индусами, и вообще, приверженцами любой другой известной ему религии. По сути, он вообще не был уверен, что верит в существование какого-либо Создателя. Он верил только в Ричарда Френсиса Бартона и еще в некоторых своих друзей. И еще он твердо верил в то, что когда он умрет, мир прекратит свое существование.

4

Когда он пробудился после смерти в этой речной долине, ему нечем было опровергнуть сомнения, появляющиеся у каждого человека, как только он сталкивается либо с первыми этапами религиозной обработки, либо со зрелым обществом, не упускающим случая на каждом шагу промыть мозги своим членам.

Сейчас, глядя на приближающегося нечеловека, он был убежден в существовании какого-то объяснения всему случившемуся, но только не сверхъестественного. Была какая-то физическая, научно обоснованная причина тому, что он здесь находится! И нет надобности углубляться в иудейско-христианско-мусульманскую мифологию.

Оно, это существо, было… нет, скорее всего — он (в мужском естестве сомнений не возникало) был двуногим, ростом не более семи футов. Его бледно-розовое тело было очень хрупким на вид. На каждой из конечностей — по четыре очень длинных и тонких пальца, причем так же как и у человека, большой палец на руке отстоял от остальных. Ниже сосков на груди располагались два темно-красных пятна. Лицо было почти человеческим. Густые черные брови свисали на выдвинутые вперед скулы. Ноздри были окружены тонкой губчатой тканью. Хрящ на конце носа прорезала глубокая впадина. Губы были тонкие, кожистые и черные. Уши не имели мочек, а очертания ушной раковины очень сильно отличались от человеческой. Мошонка выглядела так, будто она содержала много маленьких яичек.

Он уже видел это существо, плававшее в одном из рядов в том кошмарном месте.

Существо остановилось в нескольких шагах от него, обнажив совершенно человеческие зубы, и произнесло:

— Надеюсь, вы говорите по-английски. Хотя я могу столь же бегло говорить по-русски, по-китайски или на хинди.

Бартону стало немного не по себе. Его охватило такое чувство, будто с ним заговорила собака или обезьяна.

— У вас среднезападный американский акцент, — произнес наконец Бартон. — Весьма недурно. Хотя и чересчур академично.

— Благодарю вас, — сказало существо. — Я последовал за вами, поскольку вы, как мне показалось, единственный, у кого нашлось достаточно здравого смысла, чтобы выбраться из этого хаоса. Возможно, у вас есть какое-то объяснение этому… Как вы это называете?.. Воскрешение?

— Похоже, у нас с вами одинаковые возможности для оценки происходящего, — пожал плечами Бартон. — По сути, у меня нет никаких объяснений даже вашему существованию среди воскрешенного человечества.

Тяжелые надбровья нечеловека дернулись. Как решил Бартон, этот жест мог означать удивление или же недоумение.

— Нет? Очень странно. А я мог бы поклясться, что нет ни одного из шести миллиардов землян, кто бы не слышал обо мне или не видел меня по ТВ.

— По ТВ???

Брови существа снова дернулись.

— Вы не знаете, что такое ТВ, — растягивая слова, произнес нечеловек, но тут же улыбнулся. — Ну, конечно же, как это глупо с моей стороны. Вы, должно быть, умерли прежде, чем я прибыл на Землю?

— А когда это случилось?

Брови существа поднялись. Бартону показалось, что это эквивалент нахмуривания. Существо медленно вымолвило:

— Давайте разберемся по порядку. Я уверен, что по вашему летоисчислению это было в 2008 году н. э. А когда же вы умерли?

— В 1890 году.

Слова существа снова пробудили в Бартоне ощущение нереальности происходящего. Он провел языком по внутренней стороне зубов. Коренные зубы, которые он потерял после памятного удара сомалийским дротиком, пронзившим обе его щеки, теперь были на месте.

— По крайней мере, — добавил он, — я ничего уже не помню после 20 октября 1890 года.

— О! — выдавило из себя существо. — Значит, я покинул свою родную планету за 200 лет до того, как вы умерли? Моя планета? Это спутник той звезды, которую вы, земляне, называете Тау Кита. Мы погрузили себя в состояние продолжительного охлаждения, и когда наш корабль приблизился к вашему солнцу, автоматы разморозили нас и… но вы понимаете, о чем я говорю?

— Не совсем. Все произошло так быстро. О подробностях мы могли бы поговорить и несколько позднее. А пока, не могли бы вы сказать мне, как вас зовут?

— Монат Граутат. А вас?

— Ричард Френсис Бартон, к вашим услугам.

Он слегка поклонился и улыбнулся. Несмотря на необычную внешность этого существа и некоторые отталкивающие детали его физиологии, Бартон почувствовал к нему расположение.

— В прошлом капитан, сэр Ричард Френсис Бартон, — добавил он через мгновение. — В конце своих дней — консул Ее Величества в австро-венгерском порту Триест.

— Елизаветы?

— Я жил в девятнадцатом веке, а не в шестнадцатом.

— Королева Елизавета правила в Великобритании в двадцатом веке, — сказал Монат и обернулся, глядя на берег реки. — Почему они все так напуганы? Все люди, с которыми мне приходилось встречаться, были убеждены либо в том, что загробной жизни не существует, либо в том, что им в грядущем будет отдано предпочтение перед другими.

Бартон усмехнулся и произнес:

— Те, кто отрицал загробную жизнь, теперь убеждены, что они в аду из-за этого отрицания. Те же, что были уверены в том, что попадут на небеса, испытали, как мне кажется, потрясение, обнаружив себя обнаженными. Вы понимаете, на большинстве наших изображений загробного мира те, кто попал в ад — обнажены, а те, кто вознесся на небеса — одеты. Так что если тебя воскресили с голым задом, значит, ты, скорее всего, в аду.

— Похоже, что вас это развлекает.

— Несколько минут назад мне было совсем не до смеха, — сказал Бартон. — Я тоже был очень потрясен. Очень потрясен. Но то, что я вижу здесь, наводит меня на мысль, что происходящее — совершенно не то, что предполагает большинство людей на этой равнине. Я полагаю, что этому существует объяснение, но пока что оно не укладывается ни в одну из известных на Земле гипотез.

— Я сомневаюсь в том, что мы находимся на Земле, — сказал Монат, подняв вверх длинные тонкие пальцы, на которых вместо ногтей были толстые хрящевые подушечки. — Если прищурившись очень долго смотреть в направлении солнца, то рядом с ним можно увидеть еще одно небесное тело. И это точно не Луна.

Бартон прикрыл глаза, пристроил металлический цилиндр на плечо и стал смотреть в указанном направлении. И он увидел едва светящееся тело размером в одну восьмую часть полной луны. Опустив руки, он спросил:

— Звезда?

— Полагаю, что да, — кивнул совсем по-человечески Монат. — Как мне кажется, и в других областях неба можно увидеть слабо светящиеся тела, но полной уверенности у меня пока нет. Когда наступит ночь, тогда и узнаем, насколько наши предположения верны.

— Но где же, по-вашему, мы находимся?

— Откуда мне знать. — Монат сделал жест в сторону солнца. — Сейчас оно поднимается, затем будет опускаться, и наступит ночь. Я думаю, что не мешало бы приготовиться к наступлению ночи. И… к другим событиям. Сейчас тепло, и становится еще теплее, но ночью, возможно, будет холодно, а кроме того, может пойти дождь. Поэтому неплохо было бы соорудить какое-нибудь убежище. И следует также подумать о еде. Хотя почему-то мне кажется, что вот эта штуковина, — он указал на цилиндр, — накормит нас.

— Почему вы так думаете?

— Я заглянул внутрь. Там есть тарелки и чашки, сейчас, правда, пустые, но очевидно, что они созданы для того, чтобы наполняться едой.

Ощущение нереальности, преследовавшее Бартона, несколько ослабло. Это существо — таукитянин — рассуждает столь прагматично, столь осмысленно, что смогло послужить тем якорем, к которому Бартон сумел подцепить свои чувства, прежде чем их унесло от него прочь. И несмотря на некоторое отвращение, которое вызывала внешность этого создания, от него исходили дружелюбие и искренность, а это согревало душу Бартона. Более того, любое существо, представляющее цивилизацию, способную преодолеть многие миллионы миль межзвездного пространства, должно обладать очень ценными знаниями и способностями.

От толпы стали понемногу отделяться другие люди. Группа из десяти мужчин и женщин медленно приближалась к ним. Некоторые разговаривали, другие молча брели, широко раскрыв глаза. Не похоже было, чтобы на уме у них была какая-нибудь определенная цель. Их просто несло, будто облако, подгоняемое ветром. Очутившись рядом с Бартоном и Монатом, они остановились.

Мужчина, находившийся в хвосте группы, заставил Бартона особенно внимательно присмотреться к нему. Монат, конечно же, человеком не был, зато этот парень был чем-то вроде прачеловека. Он был пяти футов роста, приземист и очень мускулист. Голова его свешивалась вперед на очень могучей склоненной шее. Низкий, скошенный лоб; узкий, продолговатый череп. За огромными мохнатыми веками прятались темно-коричневые глаза. Нос представлял собой комок плоти, окружающей ноздри. Выпирающие челюсти выворачивали наружу тонкие губы. Когда-то на нем было, наверное, столько же волос, как и на любой обезьяне, но сейчас, как и все, он был лишен волосяного покрова. Казалось, что его огромные руки могут выжать воду даже из камня — настолько впечатляюще выглядела его несокрушимая мощь.

Он непрерывно оглядывался, как будто опасался, что кто-то может наброситься на него сзади. Люди отходили от него, как только он к ним приближался.

Однако к нему все же подошел какой-то мужчина и заговорил по-английски. Было вполне очевидно, что мужчина и не лелеял мысли о том, что будет понят. Тут, очевидно, подумал Бартон, главное — дружеская интонация голоса. Тем не менее, неандерталец продолжал нервничать.

Подошедший был мускулистым юношей шести с лишним футов роста. Обращенное к Бартону, лицо его казалось красивым. В профиль же оно было до смешного плоским. Глаза незнакомца были зелеными.

Юноша вновь заговорил. Услышав новые слова, недочеловек подскочил. Он посмотрел на говорившего из-под низких выдающихся вперед надбровий, улыбнулся, обнажив огромные желтые зубы, и заговорил на незнакомом Бартону языке. Недочеловек показал на себя и произнес что-то вроде «Каззинтунтруалбемз». Позднее Бартон узнал, что это было его имя и что оно означало: «Человек, который убил длиннозубого».

Среди подошедших было пять мужчин и четыре женщины. Двое мужчин были знакомы друг с другом еще при жизни на Земле и один из них был женат на одной из присутствующих здесь женщин. Все они были итальянцами либо словенцами, жившими в Триесте где-то на рубеже девяностых годов девятнадцатого столетия.

— Эй вы, — обратился Бартон к юноше, единственному из мужчин говорившему по-английски. — Подойдите сюда. Как вас зовут?

Юноша нерешительно приблизился к нему и произнес с ярко выраженным акцентом, характерным для жителей среднезападных штатов:

— Вы англичанин, не так ли?

Бартон протянул руку.

— Да-а-а. Меня зовут Бартон.

Парень поднял лишенные волос брови.

— Бартон? — Он наклонился вперед и уставился в лицо Бартону. — Трудно сказать… Не может этого быть… — Затем он выпрямился. — Меня зовут Питер Фригейт, Ф-р-и-г-е-й-т!! — Он оглянулся, а затем еще более натянуто произнес: — Очень трудно сказать что-либо определенное. Все так потрясены, вы же видите. У меня такое ощущение, будто я распался на отдельные части. Но… мы вот здесь… снова живы… снова молоды… и не в аду… во всяком случае, пока. Я родился в 1916 году, а умер в 2008… все из-за того, что натворил этот проклятый пришелец… Я не виню в этом лично его… он только защищал себя, вы же знаете.

Голос Фригейта перешел в шепот. Он невольно улыбнулся Монату.

— Вы знакомы с этим существом? — спросил Бартон, указывая на Моната.

— Не совсем, — немного помявшись, ответил Фригейт. — Я видел его по телевидению и достаточно хорошо знаю его историю.

Он протянул руку так, будто ожидал, что она будет отвергнута. Монат улыбнулся, и они пожали друг другу руки.

— Мне кажется, было бы совсем неплохо держаться всем вместе. Нам, возможно, придется защищаться.

— Зачем? — спросил Бартон, хотя причина ему была совершенно ясна.

— Вы же знаете, какими низкими могут быть люди в своем большинстве, — сказал Фригейт. — Как только они освоятся с тем, что воскрешены, тут же начнется борьба за женщин, еду и вообще за все, что кому-нибудь захочется. И я полагаю, что нам следовало бы подружиться с этим то ли неандертальцем, то ли другим нашим предком, как бы его не называли. В любом случае, он будет незаменим в драке.

Казз, так его стали называть в последствии, казалось, так и рвался в группу. Однако он всегда настораживался, как только кто-либо оказывался слишком близко к нему.

Мимо брела женщина, непрестанно бормоча себе под нос по-немецки:

— Боже мой! Что я такое сделала, что Ты обиделся?

Какой-то мужчина, размахивая кулаками, кричал по-еврейски:

— Борода! Моя борода!

Другой человек орал на сербском, показывая на свои половые органы:

— Меня сделали евреем! Евреем! Только представьте себе! Нет, этого нельзя вынести!

Бартон ухмыльнулся и произнес:

— Этому человеку и в голову не приходит, что, может быть, его сделали магометанином или австралийским аборигеном, а то и древним египтянином! Ведь все эти народы тоже практиковали обрезание.

— А что он говорит? — поинтересовался Фригейт.

Бартон перевел, и молодой человек рассмеялся.

Какая-то женщина пробежала мимо них. Она трогательно пыталась прикрыть руками грудь и лобок, шепча при этом:

— Что они могут подумать. О Боже! Что они подумают.

Мимо прошли мужчина и женщина. Они разговаривали по-итальянски так громко, словно их разделяла широкая автострада.

— Не может быть, чтобы мы находились на небе… Я знаю, о Боже мой, я знаю! Я видела здесь Джузеппе Замеини, а ты знаешь, какой он порочный человек… Он должен был гореть в адском пламени! Я знаю… знаю. Он обкрадывал казну, был завсегдатаем всех борделей, часто напивался до смерти… а теперь он здесь… Здесь!.. Я знаю… я знаю…

Другая женщина бежала, выкрикивая по-немецки:

— Папа! Папа! Где ты? Это же твоя дорогая Хильда!

Какой-то мужчина сердито смотрел на них, не переставая повторять по-венгерски:

— Я ничуть не хуже других и даже, наверное, лучше многих. И за что же, о Господи, ты поместил меня вместе с ними в ад?

Какая-то женщина кричала, причитая:

— Я потратила всю свою жизнь, всю свою жизнь. Я делала ради них, что угодно, и вот теперь…

Один мужчина, размахивая перед собой металлическим цилиндром, как кадилом, призывал:

— Идите за мной в горы! За мной! Мне открылась истина, люди добрые! За мной! Мы будем в безопасности там, как у Бога за пазухой! Не верьте — все это обман зрения! За мной! Я открою ваши глаза!

Другие несли всякую чушь или молчали, плотно сцепив губы, как будто опасаясь выпустить наружу то, что кипело у них внутри.

— Пройдет некоторое время, прежде чем все успокоятся, — заметил Бартон. Он чувствовал, что пройдет немало времени, пока и для него мир обретет реальность!

— Возможно, они так никогда и не познают истину, — сказал Фригейт.

— Что вы имеете в виду?

— Им была неизвестна Истина — Истина с Большой Буквы — на Земле! Почему же они должны познать ее здесь? Что заставляет нас полагать, что нам станет доступным Откровение здесь?

Бартон пожал плечами и сказал:

— Не знаю. Но я все-таки думаю, что нам обязательно нужно определить, куда мы попали и как нам можно выжить в этом новом мире. Удача сопутствует тем, кто ищет. Дорогу осилит идущий!

Он сделал жест в сторону реки.

— Видите эти каменные грибы? Они, кажется, размещены с промежутками в милю. Интересно, каково их назначение?

— Если хорошенько присмотреться, — отметил Монат, — то видно, что поверхность каждого из них содержит около семисот круглых отверстий. Они, похоже, такого же размера, как и основания наших цилиндров, так что их можно вставлять в эти углубления. И еще, в центре поверхности шляпки каждого гриба помещен цилиндр. Обследовав этот цилиндр, мы сможем выяснить назначение остальных. Я полагаю, что он помещен туда только для того, чтобы и мы поступили так же.

5

К ним подошла женщина среднего роста, превосходного сложения. Ее лицо с большими темными глазами было бы прелестным, если бы не отсутствие волос. Она не прикрывала руками свою наготу, но Бартона ничуть не возбуждало то, что он смотрел на обнаженную женщину. Все его чувства сейчас были притуплены.

Хорошо поставленный голос женщины имел оксфордский акцент:

— Я прошу извинить меня, джентльмены, но я невольно вас подслушала… Вы — единственные, кто говорит по-английски. Я — англичанка и ищу защиты. Поэтому я отдаю себя на вашу милость.

— К счастью для вас, мадам, — отвесил поклон Бартон, — вы обратились как раз к нужным людям. По меньшей мере, говоря за себя, я могу вас заверить, что вам будет оказана любая защита, которая в моих силах. Хотя будь я похож на нескольких знакомых мне английских джентльменов, вы бы, возможно, раскаялись в своем опрометчивом поступке. Кстати, этот джентльмен — не англичанин. Он — янки.

Что-то странное было в том, как спокойно говорил он в этот день, в то время как все вокруг кричат и стонут, а вся долина заполнена голыми — в чем мать родила — людьми, начисто лишенными волос.

Женщина протянула руку Бартону.

— Меня зовут миссис Харгривс.

Бартон коснулся руки и поцеловал ее. Он чувствовал себя страшно глупо, но в то же время этот жест укрепил ощущение того, что он находится в здравом уме. Если можно будет сохранить правила хорошего тона, то, возможно, удастся восстановить и нормальный уклад жизни.

— Бывший капитан, сэр Ричард Френсис Бартон, — отрекомендовался он, слегка улыбнувшись, произнося слово «бывший». — Возможно, вы слышали обо мне?

Она убрала руку, но затем снова протянула ее.

— Да, я слышала о вас, сэр Ричард.

— Не может быть! — воскликнул кто-то.

Бартон взглянул на Фригейта, который раньше так спокойно разговаривал с ним.

— Почему это — «не может быть»? — недоуменно спросил он.

— Ричард Бартон! — сказал Фригейт. — Да, однако, совершенно без волос…

— Да-а-а? — нараспев произнес Бартон.

— Да! — кивнул Фригейт. — Точно, как говорится в книгах.

— О чем это вы?

Фригейт сделал глубокий вдох.

— Слушайте и не возражайте, мистер Бартон. Позже я все вам объясню. Теперь же вы должны понять только то, что я сейчас очень потрясен. Или, можно сказать, лишился здравого смысла. Вам это, конечно, пока не понятно. — Он внимательно посмотрел на миссис Харгривс, покачал головой и произнес: — Вас зовут Алиса?

— Конечно же! — кивнула женщина и улыбнулась, отчего стала еще более красивой, отсутствие волос ее ничуть не портило. — Но откуда это вам известно? Разве я встречалась с вами? Нет… я вас не знаю.

— Вы — Алиса Лидделл Харгривс?

— Да!

— Я должен сесть, — сказал американец. Он прошел под дерево и уселся, облокотясь спиной о ствол. Глаза его слегка блестели.

«Очевидно, последствия потрясения», — отметил про себя Бартон. Через некоторое время и от других можно ожидать подобного поведения и бессвязных речей. Он подумал, что и его поведение было в некоторой степени бессмысленным. Сейчас было важно найти кров и пищу и разработать какой-нибудь план совместной защиты.

Бартон представился остальным сначала на итальянском, затем на сербском. Он предложил собравшимся спуститься к самой реке.

— Я уверен, всех нас мучает жажда, — сказал он. — Кроме того, мы должны обследовать этот каменный гриб.

Они побрели вслед за ним к прибрежной низменности. Повсюду люди сидели прямо на траве, расхаживали взад и вперед. Они прошли мимо громко спорящей пары с раскрасневшимися от гнева лицами. По-видимому, это были когда-то муж и жена, и теперь они возобновили продолжавшийся всю прежнюю жизнь спор. Вдруг мужчина повернулся и зашагал прочь. Не веря своим глазам, жена остолбенело смотрела на него, а затем с криком бросилась за ним. Он отшвырнул ее столь яростно, что она упала на траву, и быстро затерялся в толпе. Женщина же принялась искать его, выкрикивая его имя и угрожая устроить скандал, если муж не выйдет из своего укрытия.

На мгновение Бартон подумал о своей собственной жене, Изабелле. Он не заметил ее в этой толпе, хотя это вовсе не означало, что ее здесь не было. Она-то уж наверняка будет искать его и не прекратит поисков, пока не найдет.

Он протиснулся сквозь толпу к самому берегу. Опустился на колени и зачерпнул воду ладонями. Вода была чистой, холодной и хорошо освежала. У него возникло такое ощущение, будто его желудок совершенно пуст. И сразу же, как только он утолил жажду, Бартон почувствовал голод.

— Воды Реки Жизни, — сказал Бартон. — Стикса? Леты? Хотя нет, не Леты. Я еще помню кое-что из своего земного существования.

— А я хотел бы позабыть кое-что! — почти выкрикнул Фригейт.

Алиса Харгривс посмотрела на своего соотечественника — Бартона, потом на янки — Фригейта, пожала плечами и опустилась на колени у воды. Оперевшись на руку, другой она черпала воду из реки. «У нее действительно прекрасная фигура, — отметил про себя Бартон. — Интересно, будет ли она блондинкой, когда ее волосы отрастут, если вообще отрастут. Вероятно, у Тех, кто поместил нас сюда, кто бы они не были, были причины, известные только им самим, чтобы сделать нас навечно лысыми».

Они взобрались на верхушку ближайшего к ним грибообразного сооружения. Оно было из неполированного гранита, испещренного крупными красными вкраплениями. На его плоской поверхности было около семисот выемок, образующих что-то около пятидесяти концентрических окружностей. В центральном углублении находился металлический цилиндр. Его внимательно изучал темнокожий человек с большим носом и скошенным подбородком. Когда они приблизились к нему, он поднял голову и улыбнулся.

— Цилиндр не открывается, — сказал он на немецком. — Может быть, откроется позже. Я уверен, что он помещен сюда для примера. Мы должны поступить так же со своими контейнерами.

Он представился Львом Руахом и, как только Бартон, Фригейт и Харгривс назвали свои имена, тут же переключился на английский с сильным акцентом.

— Я был атеистом, — произнес он, обращаясь скорее к самому себе, чем к остальным. — Теперь же — не знаю! Происшедшее такое же страшное потрясение для атеиста, как и для фанатично верующих, рисовавших загробную жизнь совершенно иначе. Что ж, значит я не прав, и далеко не в первый раз!

Он довольно засмеялся и обратился к Монату.

— А я сразу же узнал вас. Вам очень повезло, что вы воскрешены среди людей, умерших, в основном, в девятнадцатом веке. Иначе бы вас сразу линчевали.

— За что же? — удивился Бартон.

— Он умертвил все человечество, — ответил Фригейт. — По крайней мере, я думаю, что это сделал он.

— Сканирующее устройство, — печально кивнул таукитянин, — было настроено только на вид «гомо сапиенс», так что весь остальной животный мир Земли остался в неприкосновенности. Кроме того, это устройство не могло истребить все человечество. По достижении заданного времени оно прекратило свое действие. К несчастью, это время довольно велико. Поверьте мне, друзья мои. Я не хотел совершать этого. Вы не представляете себе, скольких мучений стоило мне принятие решения о нажатии кнопки. Но я вынужден был защищаться и защищать свой народ. Земляне вынудили меня пойти на это преступление.

— Все началось с того, что Монат отвечал на вопросы во время телевизионной передачи, — пояснил Фригейт, видя недоумение Бартона. — Монат, к своему несчастью, неосторожно проговорился, что их ученые располагают знаниями и возможностями предотвращать у людей старение. Теоретически, пользуясь техникой планеты Тау Кита, человек мог бы жить вечно. Но этим знанием не пользовались — оно было под строгим запретом. Интервьюер спросил, можно ли эту технику применить к обитателям Земли. Монат ответил, что нет причин, по которым нельзя было бы это сделать. Но его народу в вечной молодости отказано из самых благих побуждений, и в равной мере это должно относиться и к землянам. К тому времени как правительственный цензор осознал, что произошло, и отключил передачу, было уже слишком поздно.

— Позже, — подхватил объяснение Лев Руах, — американское правительство сообщило, что Монат неверно понял вопрос. Его плохое знание английского языка привело к тому, что он сделал неверное заявление. Но было поздно. Американцы, да и весь остальной мир, потребовали, чтобы Монат открыл тайну вечной молодости.

— А этого секрета у меня не было, — продолжил Монат. — И ни у одного из членов нашей экспедиции. По сути, даже на нашей планете этой тайной владеют считанные люди. Но мои правдивые слова ни к чему хорошему не привели. Все считали, что я лгу. Поднялся бунт, толпа смяла охрану нашего корабля и вломилась внутрь звездолета. На моих глазах мои друзья были разорваны на куски, несмотря на все их попытки образумить толпу. Какой там разум!

Но мои последующие действия не были продиктованы чувством мщения. Я руководствовался совсем другим. Я был уверен, что независимо от того, убьют ли нас всех или нет, правительство США восстановит порядок и тогда наш корабль окажется в полном распоряжении землян. Вашим ученым понадобилось бы не так уж много времени, чтобы разобраться в принципах его работы. А для того, чтобы узнать секрет долголетия, земляне не остановятся ни перед чем, вплоть до вторжения на нашу планету. Поэтому, чтобы быть уверенным в том, что Земля будет отброшена назад на много сотен, а может быть, даже и тысяч лет, я должен был сделать эту страшную вещь. Спасая свой родной мир, я дал сигнал сканирующему устройству выйти на околоземную орбиту. Я бы не сделал этого, будь у меня возможность добраться до кнопки взрыва нашего корабля. Но я не мог проникнуть в штурманскую, а поэтому активизировал сканирующее устройство. Через несколько мгновений после этого толпа взломала дверь в каюту, где я укрылся. Больше ничего не помню…

— Я был в больнице на Западном Самоа, — сказал Фригейт, — и умирал от рака. Меня утешала одна мысль, что, может быть, хотя совсем необязательно, моя могила окажется рядом с прахом Роберта Льюиса Стивенсона. Ведь я все же перевел на самоанский язык «Илиаду» и «Одиссею»… Затем стали появляться сообщения, что по всему миру начали умирать люди. Неизбежность рокового конца стала очевидна. Спутник таукитян излучал что-то, что валило людей с ног. Последнее, что я слышал, было то, что США, Англия, Россия, Китай, Франция и Израиль запустили ракеты для уничтожения спутника. По подсчетам местных самоанских ученых таукитянский аппарат должен был пройти над островом через несколько часов. Я слишком переволновался, да еще учитывая мое плачевное состояние… Я потерял сознание. Это все, что я помню.

— Ракеты не долетели, — угрюмо произнес Руах. — Сканирующее устройство сбивало их, как только они приближались к нему.

Бартон понял, что ему нужно будет многое узнать из того, что произошло после 1890 года, но сейчас не время было говорить об этом.

— Я предлагаю отправиться в холмы, — сказал он. — Нам необходимо узнать, что там за растительность и каким образом ее можно использовать. Кроме того, вдруг там есть какие-нибудь твердые камни, ну хотя бы кремень. Мы могли бы обзавестись оружием. Этот парень из каменного века, должно быть, хорошо знаком с техникой обработки камня. Он и нас мог бы обучить.

Они пересекли равнинную часть долины. По дороге еще несколько человек присоединились к их группе. Среди них была небольшая девочка лет семи с темно-голубыми глазами и прелестным личиком. Она трогательно смотрела на Бартона, который спросил ее на двадцати языках, есть ли поблизости кто-либо из ее родственников. Она отвечала на незнакомом никому из присутствующих языке. Члены группы перепробовали все известные им языки — почти все европейские и многие афроазиатские — но все тщетно.

Когда Фригейт, немного знавший валлийский, а также шотландский языки, заговорил с нею, глазенки девчушки расширились, и она помрачнела. Казалось, что слова Фригейта чем-то ей знакомы или напоминают что-то, но не в такой степени, чтобы она могла что-либо понять.

— Судя по всему, — наконец произнес Фригейт, выпрямляясь, — она из древних кельтов. Вы заметили, что в ее словах часто повторяется что-то похожее на «гвиневра»? Может быть, это ее имя?

— Мы обучим ее английскому! — твердо произнес Бартон. — И с этого мгновения будем звать Гвиневрой.

Он взял ребенка на руки и зашагал вперед. Девочка заплакала, но не пыталась освободиться. Этот плач, очевидно, был вызван облегчением после невыносимого напряжения. Она плакала от радости, что нашла защиту. Бартон склонил голову и уткнулся лицом в ее тельце. Ему не хотелось, чтобы другие видели на его глазах слезы.

Когда равнина кончилась и начались холмы, сразу же, как по команде, исчезла низкая трава и пошла густая, жесткая растительность почти до пояса высотой. Здесь росли корабельные сосны и развесистые дубы; тисовые деревья, покрытые наростами, стояли вперемежку с бамбуком, самых разных видов. У некоторых видов тонкие стебли были всего в два фута высотой, но попадались и огромные экземпляры в тридцать-сорок футов. Многие деревья покрывали лианы, с которых свисали большие зеленые, красные, оранжевые и синие цветы.

— Из бамбука можно сделать древки для копий, — сказал Бартон, — водопроводные трубы, корзины. Это отличный материал для постройки домов, изготовления мебели, лодок, древесного угля, из которого можно приготовить порох. А молодые стебли некоторых видов вполне можно употреблять в пищу. Но сейчас нам важнее камни для изготовления орудий, вот тогда мы сможем рубить и обрабатывать древесину.

По мере того, как приближались горы, высота холмов, по которым они взбирались, все более увеличивалась. Они быстро преодолели первые две мили, потом медленно, как гусеницы, тащились еще около восьми миль и уперлись в отвесную гору, сложенную из какой-то темно-синей вулканической породы. По ней были разбросаны огромные бледно-зеленые пятна лишайников. Высоту горы невозможно было точно определить, но Бартон подумал, что он не так уж будет далек от истины, оценив высоту в двадцать тысяч футов. Насколько они могли судить, как нижняя, так и верхняя части горы представляли собой неодолимое препятствие.

— Вы заметили полное отсутствие животных? — спросил Фригейт. — И к тому же ни единого насекомого.

— Сланец! — воскликнул Бартон, подойдя к груде битых камней, и поднял зеленоватый булыжник размером с кулак. — Если его здесь достаточно, то мы сможем изготовить ножи, скребки, наконечники для копий, топоры. А с их помощью построим дома, лодки и многое другое.

— Орудия и оружие надо крепить к деревянным рукояткам, — заметил Фригейт. — Чем же мы воспользуемся в качестве веревки?

— Возможно, человеческой кожей, — ответил Бартон.

Присутствующие были ошеломлены. Бартон издал странный клокочущий смешок, совершенно неуместный для мужчины его могучей комплекции, и произнес:

— Если нам придется убивать в порядке самозащиты или если нам повезет и мы наткнемся на труп, который какой-нибудь убийца будет столь любезен приготовить для нас, то мы будем круглыми дураками, не воспользовавшись тем, в чем страшно нуждаемся. Однако, если кто-либо из вас чувствует в себе готовность к самопожертвованию, чтобы предложить кожу на благо группы, то — шаг вперед! Мы будем всегда помнить, что вы сделали это по своей собственной воле!

— Вы, конечно же, шутите, — воскликнула Алиса Харгривс. — Но должна вам сказать, что такие шутки мне не нравятся!

— Когда вы поближе познакомитесь с ним, миссис Харгривс, — заметил Фригейт, — я уверен, что вы услышите гораздо худшие вещи.

Однако он не объяснил, почему он был в этом так уверен.

6

Бартон обследовал скалы у подножия горы. Темно-синий зернистый камень, из которого состояла сама гора, был одной из разновидностей базальта. Но по его поверхности были разбросаны куски сланца. Такие же куски валялись и на обнажениях скальной породы у основания горы. Было похоже, что они свалились с какого-то находящегося вверху выступа, и поэтому гора, наверное, не была единой массой базальта. Пользуясь куском сланца с острой кромкой, он соскреб пятно лишайника. Порода под ним была похожа на зеленоватый доломит. По-видимому, куски сланца выходили из-под доломита, хотя никаких признаков разрушения или выхода жилы не было.

Лишайник походил на один из земных видов, росший на старых костях, включая черепа, и, следовательно, из него по теории восточной медицины можно было приготовить лекарство от эпилепсии и целительную мазь для ран.

Услышав звуки ударов камня по камню, Бартон возвратился к группе. Все стояли вокруг неандертальца и американца, которые, присев на корточки спиной друг к другу, обрабатывали куски сланца. Они пытались изготовить грубые ручные топоры. Пока остальные наблюдали за ними, они уже сделали шесть штук этих примитивных орудий. Затем каждый взял по крупному куску сланца и разбил его на две части молотком, если так можно было назвать более крупные куски доломита. Пользуясь одним из разбитых кусков, они стали отсекать длинные тонкие слои с внешнего края сланца. Вращая камень, они скололи с него почти по дюжине лезвий. Так они и продолжали работу, один — человек, что жил за сто тысяч лет до рождества Христова, другой же — рафинированный продукт человеческой эволюции, творение высочайшей (в технологическом отношении) цивилизации Земли и один из последних людей на Земле — если верить его собственным словам.

Вдруг Фригейт взвыл, подскочил и стал дико прыгать, держась за большой палец левой руки. Один из ударов пришелся мимо. Казз ухмыльнулся. Он тоже встал и пошел к зарослям травы своей удивительной походкой вразвалку. Вернулся он через несколько минут, неся шесть бамбуковых палок с заостренными концами и несколько с тупыми. Он сел и стал обрабатывать одну из палок, пока не расщепил ее конец и не вставил в нее треугольный заостренный край топора. Затем, он привязал топор каким-то длинным травянистым стеблем.

Через полчаса группа была вооружена ручными топорами с бамбуковыми рукоятками, ножами и копьями, как с деревянными остриями, так и с каменными наконечниками.

К тому времени рука Фригейта уже перестала болеть и кровотечение остановилось. Бартон спросил у него, как случилось, что он стал столь искусен в обработке камня.

— Я был антропологом-любителем, — пожал плечами янки. — Очень много людей моего круга — относительно много — учились делать орудия или оружие из камня. Это было наше хобби. Некоторые достигли определенного совершенства, хотя не думаю, что кто-либо из моих современников мог бы превзойти в искусстве и скорости этого специалиста из неолита. Вы же знаете, что эти ребята занимались такой работой всю свою недолгую жизнь. Но все же и мы тоже кое-что умеем. К тому же, в свое время мы немного знали и о выделке бамбука. Поэтому я рад, что могу быть хоть в чем-нибудь полезен нашей группе.

Они снова двинулись к реке. На вершине одного из высоких холмов они на мгновение остановились. Солнце стояло уже почти над головой. Перед ними в обе стороны простиралась река. Хорошо была видна и местность на другом ее берегу. Хотя они находились слишком далеко, чтобы разглядеть отдельные фигуры людей на другой стороне потока почти в милю шириной, они отчетливо различали и там грибовидные сооружения. Характер рельефа и растительности был такой же, как и на их стороне. Низменность шириной в милю, может быть, чуть больше полумили холмов, покрытых деревьями, а дальше — отвесная круча непреодолимого черного с бледно-зеленым гребня.

На юг и на север долина простиралась миль на десять прямо. Затем она поворачивала, и река пропадала из вида.

— Восход солнца здесь должен быть поздний, а заход ранний, — заметил Бартон. — Что ж, все свои дела нужно будет успевать заканчивать засветло.

В это мгновение все подскочили, а многие испустили испуганный вопль. Над верхушкой каждого из каменных сооружений поднялось голубое пламя, воспарило футов на двадцать, а затем исчезло. Еще через несколько секунд до них дошел звук отдаленного грома. Раскаты ударились о гору позади них и отдались гулким эхом.

Бартон подхватил на руки девчушку и стал вприпрыжку спускаться с холма. И несмотря на то, что время от времени ему приходилось замедлять шаг, чтобы перевести дыхание, чувствовал он себя превосходно. Прошло так много лет с тех пор, когда он мог с такой же расточительностью пользоваться своими мышцами. Сейчас ему даже не хотелось останавливаться. Он упивался ощущением вновь обретенной силы и уже почти не верил, что лишь совсем недавно на его правой ноге были опухшие вены и черные тромбы, а сердце начинало бешено колотиться, стоило ему подняться на несколько ступенек.

Они спустились на равнину. Но Бартон продолжал бежать трусцой, так как увидел, что вокруг одного из сооружений собралась большая толпа. Ругаясь и расталкивая, Бартон прокладывал себе путь. На него бросали преисполненные злобы взгляды, но никто не пытался оттолкнуть его в ответ. Внезапно он очутился на свободном пространстве возле самого основания гриба и увидел то, что всех взволновало. И не только увидел, но и ощутил запах.

— О, Боже мой! — воскликнул бежавший за ним Фригейт и схватился за живот.

Бартон многое повидал на своем веку, и на него мало действовали вызывающие ужас зрелища. Более того, он научился уходить от реальности, когда печаль или мучения становились невыносимыми. Иногда ему удавалось сделать это только усилием воли, хотя обычно это происходило автоматически, и в данном случае вся процедура произошла машинально.

Труп лежал на боку, половина его находилась под шляпкой гриба. Кожа мертвеца была почти полностью сожжена, и сейчас виднелись обнаженные обуглившиеся мышцы. Нос, уши, пальцы, половые органы или полностью сгорели, или превратились в бесформенные головешки.

Рядом с трупом какая-то женщина стоя на коленях бормотала молитву по-итальянски. Ее большие черные глаза можно было бы назвать красивыми, если бы они не были красными и отекшими от слез. У нее была хорошая фигура, которая при других обстоятельствах полностью завладела бы его вниманием.

— Что случилось? — спросил Бартон.

Женщина прекратила причитания и взглянула на него, затем поднялась на ноги и прошептала:

— Отец Джузеппе облокотился на скалу, он сказал, что страшно голоден. И еще он сказал, что не видит смысла в том, что его воскресили только для того, чтобы потом уморить голодом. Я сказала, что мы не умрем, как такое может быть? Нас подняли из мертвых и поэтому о нас должны позаботиться! Тогда отец Джузеппе сказал, что если мы в аду, то о нас некому беспокоиться. Мы останемся обнаженными и голодными во веки веков! Я попросила его не богохульствовать, потому что из всех людей ему пристало бы богохульствовать в последнюю очередь. Но он сказал, что все произошло совсем не так, как он втолковывал каждому на протяжении сорока лет, а затем… а затем…

Бартон переждал несколько секунд и спросил:

— Что же… затем?

— Отец Джузеппе сказал, что во всяком случае никакого адского огня здесь нет. И что было бы лучше, если бы здесь была Геенна Огненная, чем умирать от голода. И вот сразу же после этих слов вспыхнуло пламя и обволокло его. Раздался звук, будто бы взорвалась бомба, после чего он был уже мертв. Сгорел почти дотла. Это было так ужасно, так ужасно!

Бартон подошел к трупу с наветренной стороны, но даже здесь зловоние вызывало тошноту. И не столько запах, сколько сам факт смерти огорчил его. Прошло всего полдня после Воскрешения, а уже лежит мертвый человек! Означает ли это, что жизнь после Воскрешения столь же уязвима перед лицом смерти, как и в земной жизни? Если это так, то какой же смысл во всем этом?

Фригейт прекратил свои попытки облегчить и без того пустой желудок. Бледный и трясущийся, он поднялся и подошел к Бартону, стараясь повернуться к мертвецу спиной.

— Не лучше ли нам избавиться от этого? — спросил он, тыча через плечо своим большим пальцем.

— Полагаю, что да, — спокойно ответил Бартон. — Хотя и очень жалко, что кожа его испорчена.

И он ухмыльнулся американцу. Фригейт еще больше побледнел.

— Вот здесь, — сказал Бартон, — обхватите его ноги, а я возьмусь с другого конца. А потом швырнем труп в реку.

— В реку? — переспросил Фригейт.

— Да. Если только вам не хочется отнести его на холмы и выкопать там могилу.

— Я не могу, — покачал головой Фригейт и отошел прочь. Бартон презрительно посмотрел ему вслед и махнул рукой Каззу. Неандерталец хмыкнул и пошлепал к трупу своей косолапой походкой. Он наклонился и, прежде чем Бартон успел ухватиться за обугленные головешки ног, поднял тело над головой и, сделав несколько шагов к воде, бросил труп в волны. Течение тут же подхватило тело и потащило его вдоль берега. Каззу показалось этого мало. Он вошел в воду по пояс и наклонился, отталкивая труп как можно дальше от берега.

Алиса Харгривс в ужасе наблюдала за происходящим. С дрожью в голосе она сказала:

— Но ведь это та же самая вода, которую нам придется пить!

— На вид река достаточно большая, — заметил Бартон. — В любом случае, у нас есть гораздо больше других поводов для беспокойства, чем соблюдение санитарных норм.

Он повернулся от прикосновения Моната, который указывал на воды реки.

В том месте, где должен был находиться труп, вода вскипала и бурлила. Внезапно серебристая с белыми плавниками спина вспорола поверхность воды.

— Похоже, что ваши беспокойства, леди, о заражении воды напрасны, — сказал Бартон, показывая на водяное пиршество. — В реке есть пожиратели падали. Что? Интересно, безопасно ли в ней плавать, как вы думаете?

Алиса пожала плечами. А неандерталец поспешил выбраться из воды. Он остановился возле Бартона, стряхивая воду со своего безволосого тела и скаля в улыбке огромные зубы. Сейчас он был ужасающе уродлив. Но у него были знания первобытного человека, которые уже пригодились им в мире со столь примитивными условиями существования. И он будет чертовски приятным партнером, если стоять с ним бок о бок в сражении. Несмотря на небольшой рост, у него были невообразимо могучие мускулы. Чувствовалось, что по какой-то причине он привязался к Бартону, которому это было очень приятно. Бартону льстило, что дикарь вместе со всеми его дикарскими инстинктами интуитивно «знал», что он — Бартон — именно тот человек, за которым нужно идти, если хочешь выжить. Более того, не являясь еще человеком, он, очевидно, лучше чувствовал движения души, так как ближе был к животному, нежели к человеку. Поэтому он так хорошо разобрался, как хотелось думать Бартону, в его психических способностях и впредь будет испытывать к нему душевное влечение даже несмотря на то, что Бартон — «гомо сапиенс».

Но затем Бартон признался себе, что его репутация человека, наделенного сверхъестественными психическими способностями, создана большей частью им самим. На самом деле он наполовину шарлатан. Он так много говорил о своих способностях и так часто слышал о них, особенно от жены, что поверил в них сам. Однако все же были мгновения, когда его «способности» оказывались фальшивы только наполовину.

Но несмотря ни на что, он был все же талантливым гипнотизером и искренне верил, что его глаза, когда он хочет что-нибудь внушить другим, излучают особую экстрасенсорную силу. Может быть, именно это и привлекло к нему этого предка человека.

— Камень выделил чрезвычайно большое количество энергии, — сказал Лев Руах. — Это, должно быть, электричество. Но зачем? Я не могу поверить, чтобы этот разряд энергии был бесцельным.

Бартон осмотрел грибообразный камень. Серый цилиндр в центральной выемке, казалось, не пострадал от разряда. Он притронулся к камню. Тот был теплым, но не теплее, чем можно было ожидать от простого нагрева на солнце.

— Не трогайте! — закричал Лев Руах. — Возможен еще один… — Но он осекся, увидев, что его предупреждение опоздало.

— Еще один разряд? — спросил Бартон. — Не думаю. Во всяком случае, не сразу. Может быть, через некоторое время. Этот цилиндр не зря был оставлен здесь. С его помощью мы должны что-то узнать.

Он протянул руку к верхнему краю грибообразного сооружения и подпрыгнул. Он взобрался на шляпку гриба с легкостью, которая невообразимо обрадовала его. Столько лет прошло с тех пор, когда он ощущал себя таким же молодым и сильным! И таким же голодным!

Несколько человек из толпы крикнули, чтобы он быстрее слезал, пока еще раз не вспыхнуло пламя. Другие смотрели, как бы ожидая, что сейчас разряд сметет его. Большинство же было довольно, что рискует он, а не они.

Ничего не произошло, хотя он не был на сто процентов уверен, что все кончится для него благополучно. Он ощущал приятную теплоту камня под босыми ступнями. Подойдя к цилиндру в центре камня, он засунул пальцы под обод крышки. Она легко откинулась. Сердце возбужденно забилось, когда его взгляд упал внутрь. Он ждал, что произойдет чудо, и чудо произошло. Внутри цилиндра было шесть сосудов, и каждый из них был полон.

Он помахал своей группе, чтобы те поднялись к нему. Казз легко впрыгнул на шляпку гриба. Фригейт, оправившийся от приступов тошноты, также с гимнастической легкостью взлетел вверх. Если бы у парня было поменьше щепетильности, ему цены бы не было, отметил Бартон. Фригейт повернулся и, подав руку, помог Алисе Харгривс подняться наверх.

Все собрались вокруг него, склонив головы над содержимым цилиндра.

— Это истинный Грааль! Священная чаша! Смотрите! Жареное мясо — сочный, толстый кусок! Хлеб с маслом! Повидло! Салат! А это что? Пачка сигарет! Да-а-а! И сахар! И бокал виски. Судя по запаху, весьма недурного! Что-то еще… что это?

— Похоже на кусок резины, — сказал Фригейт. — А это, должно быть, зажигалка.

Бартон запустил руку в цилиндр и, не трогая сосуды, подхватил маленький серебристый прямоугольный предмет, лежавший на дне. Фригейт сказал, что это, возможно, зажигалка. Бартон не знал слово «зажигалка», но он предположил, что она дает пламя для закуривания сигарет. Держа предмет в ладони одной рукой, другой он прикрыл крышку. Рот был наполнен слюной, а желудок урчал. Другим тоже было невтерпеж. Судя по выражению их лиц, они не понимали, почему же он не извлекает пищу.

Дюжий мужчина неистово закричал с акцентом жителя Триеста:

— Я голоден! Убью любого, кто помешает мне! Откройте эту штуку!

Остальные молчали, но было ясно, что все ждут от Бартона отпора. Однако вместо этого он произнес:

— Открывайте сами, — и отвернулся.

Остальные колебались. Они уже видели пищу и ощутили ее сладостный аромат. У Казза даже текли слюни из приоткрытого рта.

Но Бартон постарался успокоить своих товарищей.

— Посмотрите на толпу, — произнес он. — Через минуту начнется драка. Пусть дерутся за свой кусок. Поймите, я не боюсь драки, поймите, — добавил он, сердито глядя на своих приверженцев. — Просто я уверен, что у всех нас цилиндры будут полны пищи уже к вечеру. Эти цилиндры, назовем их чашами, если вы не возражаете, нужно только оставить в скале — и они наполнятся. Это же совершенно ясно. Именно для этого в центре камня была оставлена чаша.

Он подошел к краю шляпки гриба, нависшей почти над самой водой, и спрыгнул вниз. К этому времени вся верхушка гриба была до предела заполнена людьми, и еще больше пытались взобраться.

Здоровяк схватил кусок мяса и впился в него, но кто-то попытался вырвать сочащийся соком кусок прямо у него изо рта. Мужчина зарычал от ярости и, внезапно протаранив стоящих между ним и рекой, спрыгнул со шляпки и бросился в воду. Тем временем мужчины и женщины, крича и толкая друг друга, боролись за остатки пищи и вещей из цилиндра.

Здоровяк, прыгнувший в воду, дожевывал остатки мяса, лежа на спине в воде. Бартон внимательно наблюдал за ним, ожидая, что речные хищники не упустят такого мгновения. Но все было спокойно, и мужчину медленно относило вниз по течению.

Скалы к северу и югу по обеим берегам реки были заполнены дерущимися людьми.

Бартон двинулся в сторону, вышел из толпы и сел. Члены его группы собрались возле и наблюдали за шумной, колышущейся массой дерущихся. Камень для чаш был сейчас похож на гриб-поганку, облепленную личинками навозных мух. Очень шумными личинками. Некоторые были красными, так как уже пролилась кровь!

Наиболее удручающим в этой сцене была реакция детей. Те, что были поменьше, держались вдали от камня, но понимали, что в чаше была пища. Они плакали от голода и страха, вызванного криками и дракой взрослых у камня. У девчушки, спутницы Бартона, глаза были сухими, но она тряслась от страха. Сидя у него на руках, она обвила ручонками его шею. Бартон погладил ее по спине и пробормотал слова поддержки, которые она не могла понять, но их тон помог ей успокоиться.

Солнце клонилось к закату. Через два часа оно наверняка спрячется за похожую на башню гору на западе. Хотя настоящие сумерки, вероятно, наступят гораздо позже. Сколько длится здесь день, пока определить было невозможно. Стало жарче, но даже на солнце можно было сидеть, не опасаясь перегрева. К тому же постоянно дул легкий прохладный ветерок.

Казз начал знаками объяснять, что надо развести огонь, указывая при этом еще и на кончик бамбукового копья. Очевидно, он хотел обжечь острие, чтобы оно стало тверже.

Бартон достал металлический предмет, взятый им из чаши, и внимательно осмотрел. Он был из твердого, обработанного металла цвета серебра, прямоугольной формы, плоский, длиной в два и толщиной в половину дюйма. На одном его конце было небольшое отверстие, на другом — что-то похожее на выступающую часть ползунка. Бартон надавил на этот выступ. Ползунок немного сместился вниз, и из отверстия на другом конце выскользнул проводок диаметром в пару сотых дюйма и длиной приблизительно в полдюйма. Даже при ярком солнечном свете он ослепительно сверкал. Бартон прикоснулся кончиком провода к стеблю травы, и тот сразу же сморщился. Когда Бартон приложил этот проводок к бамбуковому копью, в дереве образовалось крохотное отверстие. Бартон вернул ползунок в прежнее положение, и провод, подобно голове медной черепахи, спрятался в серебристый панцирь.

И Фригейт, и Руах не могли скрыть удивления при виде энергии, таившейся в столь крохотном брусочке. Для того, чтобы проводок раскалился добела, требовалось очень большое напряжение. Сколько раз сможет сработать эта батарея или, может быть, миниатюрная ядерная установка? И можно ли ее перезарядить?

Было много вопросов, на которые нельзя было в данный момент ответить. Возможно, на них не удастся ответить никогда. Но сейчас был главным только один вопрос — каким образом удалось вернуть их к жизни в омоложенных телах??? И кто бы это ни сделал, в его распоряжении были средства, подобные божественным! Однако рассуждения об этом хотя и давали пищу для разговора, но ничего не проясняли.

Через некоторое время толпа рассеялась. Пустой опрокинутый цилиндр валялся на верхушке камня для чаш. Там же лежало и несколько тел, а многие мужчины и женщины, слезшие с камня, получили ранения. Бартон решил обойти толпу.

У одной женщины было расцарапано все лицо. Она всхлипывала, но никто не обращал на нее внимания. Мужчина сидел на земле, держась за поясницу, на которой были отчетливо видны следы острых ногтей.

Из четверых, оставшихся на шляпке гриба, трое пришли в сознание, когда на их лица плеснули водой из чаши. Четвертый же, невзрачный, маленький мужчина, был мертв — кто-то свернул ему шею.

Бартон вновь посмотрел на солнце и сказал:

— Я не знаю точно, когда наступит время ужина. Поэтому предлагаю вернуться сюда, как только солнце спрячется за горой. Мы установим наши чаши, или называйте их как хотите, в углубления. А затем будем ждать. А пока что…

Тело мертвеца можно было бы тоже выбросить в реку, но можно было использовать его и получше. Бартон сказал остальным о своих намерениях. Они сбросили труп с камня вниз и, подхватив его на руки, потащили через равнину. Фригейт и Галеацци, в прошлом купец из Триеста, несли труп первыми. Фригейт не напрашивался на эту работу, но когда Бартон попросил его, он утвердительно кивнул и, подхватив ноги мертвеца, пошел впереди. Галеацци же нес труп, держа его за подмышки. Алиса шагала рядом с Бартоном, ведя девочку за руку. Кое-кто из толпы бросал любопытные взгляды. Слышались замечания и вопросы, но Бартон не обращал на это внимания. Ярдов через семьсот труп перешел на руки Казза и Моната. Ребенка, казалось, вовсе не смущал мертвец. Девочка даже проявляла любопытство к первому трупу, совершенно не пугаясь его обожженного вида.

— Если она действительно из древних кельтов, — заметил Фригейт, — то, скорее всего, привыкла видеть обожженные тела. Если только мне не изменяет память, кельты сжигали свои жертвы живьем в больших плетеных корзинах во время различных религиозных ритуалов. Я вот только не помню, в честь какого бога или богини проводились подобные церемонии. Жаль, что у меня нет библиотеки, куда я мог бы обратиться за справками по этому вопросу. Как вы думаете, у нас здесь будет хоть одна библиотека? Мне кажется, я свихнусь без чтения!

— Посмотрим, посмотрим, — успокоил его Бартон. — Если нас не обеспечат библиотекой, то мы создадим собственную. Если это вообще возможно сделать.

Он подумал, что Фригейт задал несколько глупый вопрос, видимо, он все еще не в себе.

Возле самых холмов двое мужчин, Рокко и Бронтич, сменили Казза и Моната. Группа, возглавляемая Бартоном, двигалась сквозь высокую, по пояс, траву. Он отрезал один стебель и проверил его на прочность и эластичность. Фригейт старался держаться поближе к Бартону и, похоже, от страха постоянно болтал. Наверное, чтобы не думать об этих двух смертях, решил Бартон.

— Если каждый, кто когда-либо жил, воскрешен здесь, то подумать только, какие исследования можно провести! Подумайте о исторических тайнах и неразрешенных вопросах, которые теперь наконец-то можно выяснить. Можно будет поговорить с Джоном Уилксом Бутом и установить, на самом ли деле министр обороны Стентон был причастен к убийству Линкольна. Можно определить личность Джека-Потрошителя. Выяснить, действительно ли Жанна д'Арк была связана с ведьмами. Поговорить с наполеоновским маршалом Неем; проверить, действительно ли ему удалось избежать расстрела и он стал впоследствии школьным учителем в Америке. Заполучить истинную историю Пирл-Харбора. Увидеть лицо человека в Железной Маске, если таковой вообще существовал. Расспросить Лукрецию Борджиа и тех, кто был с ней знаком, действительно ли она была именно такой шлюхой-отравительницей, какой считало ее большинство людей до сих пор. Узнать, кто же на самом деле был убийцей двух малюток-принцев в Башне Смерти. Может быть, их на самом деле убил Ричард Третий.

Да и к вам, Ричард Френсис Бартон, есть много вопросов относительно вашей собственной жизни, на которые ваши биографы хотели бы иметь ответ. Была ли у вас на самом деле возлюбленная-персиянка, на которой вы собирались жениться и ради которой намеревались отречься от своей истинной веры и остаться жить в Иране? На самом ли деле она умерла до того, как вы смогли жениться на ней, и на самом ли деле ее смерть наполнила вас такой печалью, что избавиться от нее вы не могли до конца своих дней?

Бартон вспыхнул, глянул на Фригейта. Он только-только повстречался с этим человеком, а тот уже задает такие глубоко личные вопросы, столь бередящие душу. Ничто не может извинить его.

Фригейт пошел на попятную:

— Ну… ну… все это может подождать, неужели я не понимаю. Но знаете ли вы, что ваша жена экстренно провела над вами обряд помазания вскоре после вашей смерти. И вы были похоронены на католическом кладбище. И это вы! Неверующий!!!

Лев Руах, чьи глаза все больше расширялись от болтовни Фригейта, вмешался в разговор:

— Вы — Бартон, исследователь и языковед? Первооткрыватель озера Танганьика? Человек, совершивший паломничество в Мекку, переодевшись мусульманином? Переводчик «Тысячи и одной ночи»?

— Я не хочу вам лгать. Впрочем, в этом нет никакой необходимости. Я — именно тот человек.

Еврей плюнул на Бартона, но ветер отнес плевок в сторону.

— Ты — сукин сын! — вскричал Лев Руах. — Вонючий нацист! Я читал о тебе! Я все знаю! Да, во многих отношениях тобой можно было восхищаться! Но ты же антисемит!!!

7

Бартон смутился.

— Мои враги, — покачал он головой, — распространяют эти нелепые и очень грязные слухи. Но те, кому известны факты или кто хоть немного знает меня, скажут, что это не так. А сейчас, я думаю, вам следовало бы…

— Так может быть, это не вы написали «Еврей, Цыган и Эль-Ислам»? — спросил Руах, насмешливо улыбаясь.

— Я, — ответил Бартон. Его лицо побагровело. А когда он опустил взгляд, то заметил, что тело тоже вспыхнуло. — А теперь — я уже начал говорить об этом, но вы перебили меня — я думаю, что вам лучше было бы уйти от нас. Как правило, в прошлой жизни на Земле я брал за горло своих обидчиков. Человек, который осмеливался говорить со мной подобным тоном, вынужден был подкреплять свои слова действием. Но мы сейчас в необычном положении и, возможно, слишком возбуждены. Не знаю точно, в чем здесь дело. Если вы немедленно не извинитесь или не уйдете прочь, то сейчас здесь будет еще один труп.

Руах сжал кулаки и свирепо посмотрел на Бартона. Затем он повернулся и пошел прочь.

— Что такое нацист? — спросил Бартон у Фригейта.

Американец, как мог, объяснил.

— Мне нужно многое узнать о том, что случилось после моей смерти, — кивнул Бартон. — Относительно меня этот человек ошибается. Я — не нацист. Англия, вы говорите, стала второразрядной державой? Всего лишь через пятьдесят лет после моей смерти? Трудно в это поверить.

— Какой мне смысл лгать вам? — удивился янки. — Да вы не печальтесь. Перед самым концом двадцатого столетия она снова возвысилась, причем весьма любопытным образом, правда, было уже слишком поздно…

Слушая американца, Бартон испытывал гордость за свою страну. Хотя Англия часто в течение всей его жизни поступала с ним более чем подло, да и Бартон всегда старался вырваться из нее, но где бы он ни был, он всегда защищал ее до последней капли крови. И всегда был предан королеве.

Неожиданно он произнес:

— Если вы догадывались, кто я такой, почему вы ничего не сказали об этом?

— Я хотел удостовериться. Кроме того, у нас не было времени для разговора, — ответил Фригейт. — Как, впрочем, и для чего-либо другого, — добавил он, кося взглядом на великолепную фигуру Алисы Харгривс.

— О ней я знаю тоже, — сказал он. — Если она именно та женщина, о которой я думаю…

— Мне лично ничего не известно, — ответил Бартон и остановился; они уже поднялись на вершину первого холма. Здесь носильщики опустили тело на землю рядом с огромной красной сосной.

Тотчас же Казз, зажав в ладони кремневый нож, присел на корточки перед трупом. Он поднял голову и произнес несколько фраз, видимо, молитву. Затем, прежде чем кто-либо успел что-то сказать, он вспорол мертвецу живот и вытащил его печень.

Почти вся группа вскрикнула от ужаса. Бартон крякнул. Монат не отводил глаз.

Казз впился огромными зубами в этот кусок мяса и оторвал большой ломоть. Затем массивными челюстями, снабженными мощными мышцами, стал жевать печень, прикрыв глаза в экстазе. Бартон подошел к нему и протянул руку, пытаясь остановить дикаря. Но Казз расплылся в широкой улыбке и, оторвав кусок мяса, протянул его Бартону. И был очень удивлен отказом.

— Людоед! — закричала Алиса Харгривс. — О, Боже мой!! Дикарь! Дикарь! Отвратительный людоед! И это дарованная нам загробная жизнь!

— Он ничуть не хуже наших собственных предков, — сказал Бартон. Он уже оправился от потрясения и даже несколько забавлялся реакцией остальных. — В местности, где мало пищи, его действия в высшей степени практичны. Что ж, проблема погребения трупа без надлежащих инструментов для копания разрешена. Более того, если мы окажемся неправы в том, что чаши являются источником еды, мы совсем скоро превзойдем Казза.

— Никогда! — закричала Алиса. — Лучше я умру!

— Вот это как раз и произойдет, если вы не откажетесь от своих земных убеждений, — спокойно произнес Бартон. — А сейчас я предлагаю всем отойти и оставить Казза наедине с едой. Хоть это никоим образом не повлияет на мой аппетит, я все же нахожу его застольные манеры столь же отвратительными, как и манеры пионеров-янки Дальнего Запада. Или деревенских священников, — добавил он, косясь на Алису.

Они отошли так, чтобы Казза не было видно, и остановились позади одного из покрытых наростами деревьев.

— Я не хочу, чтобы он был рядом! — первой начала Алиса. — Он — животное, низкая тварь! Пока он находится рядом, я не могу чувствовать себя в безопасности ни одной минуты!

— Вы просили у меня защиты, — ответил Бартон. — И я обеспечу ее, пока вы остаетесь членом нашей группы. Но вам придется мириться с моими решениями, одно из которых заключается в том, что этот обезьяночеловек останется с нами до тех пор, пока он сам этого хочет. Нам нужна его сила и его навыки, которые, как оказалось, очень соответствуют нашему положению. Мы должны стать первобытными людьми, и поэтому нам надо учиться у первобытного человека. Он останется!

Алиса, ничего не говоря, умоляюще посмотрела на остальных членов группы. У Моната подергивались веки. Фригейт пожал плечами и сказал:

— Миссис Харгривс, если вы только можете это сделать, то забудьте все условности вашего времени. Мы сейчас не в высшем обществе викторианской эпохи. И вообще, ни в каком другом обществе, то есть приличном обществе. Сейчас нельзя мыслить и вести себя так, как прежде, на Земле. Вот, возьмите хотя бы то, что вы происходите из кругов, где женщины прикрывали себя от шеи до пяток плотными одеждами и один только вид обнаженного колена был волнующим сексуальным откровением. Однако сейчас вы как будто не испытываете смущения от своей наготы. Вы держитесь столь же уравновешенно и достойно, будто на вас одеяние монахини.

— Мне это действительно не нравится, — кивнула Алиса Харгривс. — Но почему я должна ощущать стыд?! Там, где все голые, никто не голый. Только так нужно воспринимать все происшедшее. И если бы какой-нибудь ангел одарил бы меня любыми одеждами, я бы не взяла их. Я бы стала неуместной, выпадала бы из общей массы. К тому же у меня хорошая фигура. Если бы она была плохой, возможно, я страдала бы больше.

Двое мужчин рассмеялись, и Фригейт сказал:

— Вы просто женщина из сказки, Алиса. Можно вас называть Алисой? Миссис Харгривс звучит так официально, когда вы совершенно обнажены.

Женщина ничего не ответила, отошла от них и скрылась за большим деревом.

— В самое ближайшее время необходимо что-то предпринять для обеспечения надлежащей санитарии. Это означает, что кому-то придется принимать решения относительно политики по охране здоровья и обладать властью для того, чтобы назначать правила и добиваться их выполнения. Как создать законодательные, судебные и исполнительные органы и выйти из нынешнего состояния анархии? — Бартон, казалось, не замечал того, что разговаривает практически сам с собой.

Члены группы были заняты самыми разнообразными делами. Один только Фригейт ответил:

— Займемся-ка лучше более неотложными делами. Что нам делать с этим мертвецом?

Он был почти так же бледен, как и чуть раньше, когда Казз произвел вскрытие трупа кремневым ножом.

— Я уверен, что человеческая кожа, подвергнутая дублению… или человеческие кишки после надлежащей обработки будут намного пригодней, чем трава, для изготовления веревок или ремней. Я намерен отрезать несколько полос. Не хотите ли мне помочь?

Только ветер, шелестевший в листве и стеблях травы, нарушал молчание. Солнце все еще пылало, но пот быстро высыхал на ветру. Не было слышно ни крика птиц, ни жужжания насекомых. Внезапно пронзительный крик девочки вспорол тишину. Ей ответил голос Алисы, и девчушка побежала к ней за дерево.

— Я попытаюсь, — сказал американец. — Но не знаю, смогу ли. Не слишком ли много пришлось нам испытать для одного дня?

— Поступайте, как вам хочется, — заметил Бартон. — Но тот, кто мне поможет, будет первым, кто воспользуется кожей. Вы, возможно, захотите иметь немного кожи, чтобы привязать топор к рукояти?

Фригейт громко икнул и произнес:

— Я иду.

Казз все еще сидел на корточках возле трупа, держа в одной руке окровавленный кусок мяса и забрызганный кровью каменный нож в другой. Увидев Бартона, он ухмыльнулся, показав зубы, покрытые запекшейся кровью, и указал на мясо. Бартон покачал головой. Остальные: Галеацци, Бронтич, Мария Туцци, Филипс Рокко, Роза Палицци, Катарина Капоне, Фьеренца Фиорри, Бабич и Джунта удалились, чтобы не видеть этой омерзительной сцены. Они находились по другую сторону толстенной сосны и тихо перешептывались между собой по-итальянски.

Бартон присел на корточки перед мертвецом и приложил кончик ножа к телу, начав надрез чуть выше правого колена и доведя до ключицы. Фригейт стоял рядом и смотрел. Он стал еще бледнее, а дрожь усилилась. Но стоял он твердо, пока две длинные полосы не отделились от тела.

— Так что? Попробуете? — спросил Бартон и перевернул тело на бок, так чтобы можно было снять другие, еще более длинные полосы. Фригейт взял нож, с кончика которого капала кровь, и, стуча зубами, принялся за работу.

— Не так глубоко, — начал поучать Бартон. — А теперь вы сделали слишком мелкий надрез. Ну-ка, дайте мне нож. Смотрите!

— У меня был сосед, который частенько подвешивал убитых им кроликов у себя за гаражом. Как-то я наблюдал за ним. И одного раза оказалось достаточно.

— Нельзя позволять себе быть таким щепетильным и привередливым, — сказал Бартон. — Вы отныне живете в примитивном обществе. Нужно приспособиться к этому окружению, чтобы выжить, независимо от того, нравится вам или нет.

Бронтич, высокий, жилистый серб, который прежде был управляющим гостиницей, подбежал к ним.

— Мы только что нашли еще один камень в форме гриба. Ярдах в сорока отсюда. Он спрятан за деревьями в ложбине.

Первый восторг Бартона от превосходства над Фригейтом прошел. Ему даже стало немного жаль этого парня.

— Слушайте, Питер, — сказал он. — Почему бы вам не пойти посмотреть на этот камень? Если это действительно так, то нам незачем будет спускаться вечером к реке.

Он передал Фригейту свою чашу.

— Поместите ее в отверстие гриба, но запомните точно, в какое. Пусть и другие сделают точно так же. Удостоверьтесь, что все точно помнят, куда поместили свои чаши. Вы понимаете, что нам нужно остерегаться всевозможных ссор.

Странно, но у Фригейта не было желания идти. Ему казалось, что он своей слабостью как-то опозорился. Он постоял еще мгновение, переминаясь с ноги на ногу, несколько раз вздохнул. Затем, пока Бартон продолжал соскребать остатки мяса и крови с внутренней стороны полоски кожи, он все же пошел прочь, неся в одной руке две чаши, а в другой каменный топор.

Бартон перестал работать, как только американец скрылся из виду. Он мог бы срезать еще полосы и рассечь туловище, чтобы вынуть внутренности. Но сейчас он не мог ничего сделать для того, чтобы сохранить кожу и кишки. Может быть, кора вот этих, похожих на дуб деревьев, содержит танин, который можно использовать вместе с другими материалами для дубления свежесодранной человеческой кожи. Но к тому времени, как он приготовит все необходимые материалы, эти полосы сгниют. И все же, он не зря потерял время. Была доказана эффективность каменных ножей, и он восстановил в памяти знания о человеческой анатомии. Когда он был юношей и жил в Пизе, Ричард Бартон и его брат Эдвард дружили с итальянцами, студентами-медиками университета. Оба молодых Бартона многое почерпнули из этой дружбы, и ни один из них не ослаблял впоследствии интереса к анатомии. Эдвард стал хирургом, а Ричард посетил кучу лекций, как публичных, так и частных. Он очень часто присутствовал на публичных вскрытиях в Лондоне. Но позабыв многое из того, чему он когда-то учился, он начал действовать по принципу «познавать никогда не поздно».

Стемнело. Солнце спряталось за выступом горы. Бледная тень пала на его лицо, и в течение нескольких минут вся долина погрузилась в сумерки. Но небо еще довольно долго было ярко-голубым. Ветерок продолжал дуть все с той же силой. Пропитанный влагой воздух стал немного прохладней. Бартон и неандерталец оставили тело и двинулись на голоса остальных членов группы. Все собрались возле камня для чаш, о котором говорил Бронтич. Бартона заинтересовало, имеются ли еще такие же камни у подножия горы? На этом камне, однако, не было чаши в центральном отверстии. Возможно, это означало, что он еще не готов к действию. Но Бартон отверг эту мысль. Скорее всего те, кто сооружал эти камни, поместили чашу в центральное углубление только у грибов возле реки. Так как знали, что воскресшие сначала воспользуются именно ими. К тому времени, когда они разыщут отдаленные от берега камни, они уже будут знать, как ими пользоваться.

Чаши были установлены в углубления, образующие внешнюю окружность. Их владельцы стояли или сидели вокруг, переговариваясь между собой, хотя все их помыслы были устремлены к чашам. Все ждали, когда же — если это вообще произойдет — возникнут голубые языки пламени. Почти все разговоры сводились к тому, что они очень проголодались. Некоторые предавались размышлениям о том, как они сюда попали, кто поместил их сюда, кто эти существа и какие планы у них в отношении людей. И только совсем немногие говорили о своей жизни на Земле.

Бартон уселся под развесистыми ветвями железного дерева, толстый черный ствол которого был весь покрыт наростами. Он чувствовал себя усталым, как и все остальные, кроме, может быть, Казза. Пустой желудок и натянутые как струны нервы не давали возможности вздремнуть, хотя тихие голоса и шелест листьев склоняли ко сну… Ложбина, в которой собралась группа, была образована склонами четырех холмов, поросших деревьями. Хотя здесь было немного темнее, чем на вершинах холмов, но зато несколько теплее. Через некоторое время, когда сумерки еще более сгустились и усилился холод, Бартон организовал бригаду на поиски дров для костра.

Пользуясь ножами и топорами, они срезали большое количество бамбука и собрали несколько охапок травы. С помощью своей «зажигалки» Бартон разжег костер. Но поскольку собранного должно было хватить для поддержания огня на всю ночь, костер был не слишком велик. И все же игра пламени на сухом бамбуке успокаивающе действовала на нервы.

Внезапно раздавшийся взрыв заставил всех подскочить от испуга. Некоторые женщины закричали. Занятые костром, они совсем забыли о камне для чаш. Бартон обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как голубые языки пламени взметнулись почти на двадцать футов ввысь. Даже с расстояния десятка ярдов от камня Бартон ощутил тепло от разряда.

Затем грохот прекратился, и все уставились на чаши. Бартон первым вскочил на камень. Большинство не отважилось подойти к камню сразу же после исчезновения огня. Он поднял крышку своей чаши, заглянул внутрь и завопил во все горло от восторга. Другие тоже стали залезать на камень и открывать чаши. Примерно через минуту они сидели возле костра и быстро ели, время от времени вскрикивая и показывая друг другу, что они обнаружили. «После всего случившегося дела не так уж и плохи». Похоже, эта мысль вертелась в голове у каждого. Те, что были в ответе за все случившееся, видимо, приняли на себя все заботы об их хлебе насущном.

Еды было вдоволь, даже несмотря на то, что они постились целый день или, в изложении Фригейта, «вероятно, постились добрую половину вечности». При этом он имел в виду, что неизвестно сколько времени прошло между 2008 годом н. э. и сегодняшним днем. Этот мир не мог быть создан за один день, а подготовка человечества к Воскрешению определенно отняла больше семи дней. Конечно, если все это произведено с помощью науки и техники, а не каким-нибудь сверхъестественным образом.

Чаша Бартона принесла ему: кусок жареного мяса величиной с добрую ладонь, небольшой черный хлебец, масло, картошку с подливкой, салатные листья с незнакомым, но восхитительным вкусом. Вдобавок, там еще была полуфунтовая кружка отличного виски и еще одна маленькая чашечка с четырьмя кубиками льда.

Было и еще многое. Из-за полной неожиданности один предмет казался восхитительнее другого. Небольшая трубка, вырезанная из шиповника. Кисет с табаком. Три сигары. Пластиковая пачка с десятью сигаретами.

— Без фильтра! — воскликнул Фригейт.

Была также маленькая коричневая сигарета, понюхав которую Бартон и Фригейт одновременно воскликнули:

— Марихуана!

Алиса, вынимая маленькие металлические ножницы и черную расческу, произнесла:

— Очевидно, наши волосы отрастут. Иначе зачем эти вещи! Вы не поверите, но я так рада! Но… неужели они… на самом деле ждут от меня, что я буду пользоваться этим?

Она держала в руках тюбик ярко-красной губной помады.

— Или я! — засмеялся Фригейт, рассматривая точно такой же предмет.

— Они в высшей степени практичны, — заметил Монат, вертя в руках пакет туалетной бумаги. Затем он вытащил круглое зеленое мыло.

Бифштекс Бартона был очень сочным, хотя он предпочитал более прожаренное мясо. С другой стороны, Фригейт пожаловался на то, что мясо у него оказалось пережаренным.

— Очевидно, эти чаши содержат меню, не учитывающее вкусы и привычки каждого, — сказал Фригейт. — Поэтому мужчинам досталась помада, а женщинам — трубки. Это массовое производство!

— Два чуда в один день, — сказал Бартон. — То есть, можно ли это назвать чудесами? Я предпочитаю рациональное объяснение и намерен получить его. Я не думаю, что сейчас кто-нибудь может рассказать мне, каким образом нас воскресили. Но, наверное, люди из двадцатого века имеют мало-мальски сносную теорию, объясняющую хоть приблизительно волшебное появление всех этих предметов в пустом контейнере?

— Если сравнить внутренние и внешние размеры чаши, — сказал Монат, — то можно заметить разницу по глубине примерно в два дюйма. Ложное днище, возможно, скрывает молекулярные цепи, которые способны превращать энергию в материю. Энергия попадает сюда во время разряда. В дополнение к преобразователю «энергия-материя» в чаше должны быть также молекулярные шаблоны, содержащие различные сочетания элементов и составляющих. Мои рассуждения, скорее всего, верны, поскольку на нашей родной планете имелись подобные преобразователи. Но не таких миниатюрных размеров, как эти. В этом я абсолютно уверен!

— То же самое на Земле, — кивнул Фригейт. — Еще до 2008 года человечество научилось изготовлять материю из чистой энергии, но это был очень трудоемкий и очень дорогостоящий процесс с почти микроскопическим выходом готовой продукции.

— Хорошо! — сказал Бартон. — Но для нас пока все это ничего не стоит. Пока…

Он осекся, вспомнив о сне, который видел перед пробуждением.

«Плати! — говорил тогда Бог. — Ты задолжал мне за плоть!»

Что все это могло означать? На Земле, в Триесте, в 1890 году он умирал на руках у жены и просил… что? Хлороформ? Что-то, чего он не мог вспомнить. А затем — Забвение…

И вот он проснулся в том кошмарном месте и увидел такое, что не могло существовать ни на Земле, ни, насколько ему было известно, на этой планете. Но он был уверен, что это не было сном!

8

Покончив с едой, они хотели было снова поместить цилиндры в углубления камня. Но прежде надо было вымыть посуду, хотя поскольку поблизости не было воды, пришлось бы ждать до утра. Однако Казз и Фригейт соорудили несколько ведер из секций гигантского бамбука, и американец вызвался пойти к реке, если будут еще желающие составить ему компанию, и принести воды. Бартон задумался, почему именно Фригейт вызвался пойти к реке, но затем, взглянув на Алису, он понял, в чем дело. Фригейт, должно быть, надеялся найти себе там, на берегу, подходящую подругу. Очевидно, он воспринял как само собой разумеющееся, что Алиса Харгривс предпочтет ему Бартона. А другие женщины: Туцци, Малини, Капоне и Фиорри уже сделали выбор раньше. Бабич откололся от группы вероятнее всего по той же причине, по какой и Фригейт пожелал пойти к реке.

Монат и Казз вызвались прогуляться вместе с янки.

Небо внезапно озарилось гигантскими искрами и светящимися облаками. Блеск огромного числа теснящихся друг к другу звезд и сияние пылевых туманностей вселяло в людей ужас, чувство собственной ничтожности и убогости. Некоторые звезды были столь велики, что могли сойти за осколки земной Луны.

Бартон лежал на спине на охапке листьев и попыхивал сигаретой. Она была превосходна и в Лондоне его дней стоила бы по меньшей мере шиллинг. Сейчас он уже не чувствовал себя крохотным и ничтожным. Звезды, сиявшие на небе, были неодушевленной материей, а он — полон жизни. Никакой звезде не дано познать того чувственного экстаза, когда рядом с тобой находится теплая, хорошо сложенная женщина.

По другую сторону костра, наполовину или целиком скрытые травой и тенью, расположились жители Триеста. Спиртное оживило их, хотя чувство раскрепощенности, возможно, возникло и от сознания того, что они снова живы и молоды. Они громко и весело смеялись, катаясь по траве и целуясь. А затем пара за парой они отступили в темноту. Или по крайней мере, больше не издавали громких звуков.

Девочка заснула рядом с Алисой. Свет костра отражался на красивом аристократическом лице молодой женщины, на ее безволосой голове, на великолепном теле и длинных ногах. Внезапно Бартон обнаружил, что в нем воскресло все его естество с неослабевающей силой. Он определенно уже не был стариком, который в течение последних шестнадцати лет своей жизни жестоко расплачивался за множество лихорадок и других болячек, выжавших его досуха уже в сорок лет. Теперь он снова был молод, здоров и одержим тем же неугомонным бесом.

Но он дал этой женщине обещание защищать ее. Он не мог предпринять какой-либо шаг или произнести слово, которое она могла бы истолковать как попытку соблазнить ее.

Что ж, она далеко не единственная женщина в этом мире. По сути, все женщины, если и не в его распоряжении, так, по крайней мере, доступны. Надо только попросить. Если все, кто когда-либо жил на Земле, теперь воскрешены на этой планете, она — лишь одна из многих миллиардов (из 36 миллиардов, если подсчеты Фригейта верны). Но что это именно так, пока еще не было достоверно известно.

Чертовски плохо было то, что Алиса сейчас была одной-единственной на целом свете. Он не может просто так подняться и уйти в темноту на поиски другой женщины, потому что она и ребенок останутся без защиты. Алиса, конечно же, не будет чувствовать себя в безопасности, находясь рядом с Монатом и Каззом, и нельзя упрекать ее за это. Они были ужасающе безобразны. И не может он доверить ее Фригейту — если он только вернется этой ночью, в чем Бартон сомневался — потому что парень этот во многом был для него непонятен и, похоже, еще не раскрыл все свои качества.

Оценив создавшееся положение, Бартон неожиданно рассмеялся. Он подумал, что эти мысли он мог спокойно отложить на потом. Эта мысль в свою очередь вызвала смех, и он не мог остановиться, пока Алиса не спросила, все ли у него в порядке.

— Более, чем когда бы то ни было, — сказал он и повернулся к ней спиной. Он запустил руку в свою чашу и извлек оттуда последний предмет. Эта была маленькая плоская пластинка из похожего на кожу вещества. Фригейт, перед тем как уйти, заметил, что их неизвестные благодетели, должно быть, американцы. В противном случае, им и в голову бы не пришло снабжать воскресших жевательной резинкой.

Потушив сигару о землю, Бартон засунул пластинку в рот.

— Вкус хотя и странный, но довольно приятный, — отметил он. — И похоже, можно привыкнуть к ее употреблению.

Обратившись к женщине, он спросил:

— Пробовали ли вы эту сладкую конфетку, мисс?

— Мне хотелось, но я представила себе, что буду похожа на корову, жующую жвачку.

— Забудьте о том, что вы были на Земле леди, — рассмеялся Бартон. — Вы думаете, что у существ, располагающих могуществом воскресить вас, настолько грубые и низкие вкусы?

Алиса слегка скривилась и сказала:

— Не знаю, что и подумать. А впрочем…

С этими словами она вытащила пластинку и решительно положила ее в рот. Некоторое время они праздно жевали, глядя через костер друг на друга.

— Фригейт упомянул, что он знает вас, — сказал Бартон. — Вернее, знает о вас. Кто же вы, простите мне мое любопытство?

— Между покойниками не может быть секретов, — ответила она легкомысленно. — Так же как и среди бывших покойников.

Она была урожденной Алисой Лидделл и родилась 25 апреля 1852 года.

Бартон отметил, что ему тогда было уже тридцать лет.

…Она была одним из прямых потомков короля Эдуарда и его сына — Иоанна Худого. Отец ее был директором колледжа Церкви Христовой в Оксфорде и соавтором знаменитого греко-английского словаря («Лидделл и Скотт», отметил Бартон). У нее было счастливое детство, отличное образование, она встречалась со многими знаменитостями того времени: Гладстоном, Метью Арнольдом, принцем Уэльским, который был препоручен отцовской опеке на время обучения в Оксфорде. Мужем ее был Реджинальд Джарвис Харгривс, и она его очень любила. Он был «сельским джентльменом», любил охоту, рыбную ловлю, игру в крикет, садоводство и чтение французских романов. У нее было три сына, все офицеры, двое погибли в Великой Войне (во второй раз за этот день Бартон слышал о Великой Войне).

Она все говорила и говорила, как будто выпила вина и оно развязало ей язык. Или как будто она хотела возвести словесный барьер между собой и Бартоном.

Она рассказывала о своем котенке, которого очень любила, когда была ребенком, о могучих деревьях в лесном питомнике своего мужа, о том, как ее отец, работая над словарем, всегда чихал ровно в двенадцать часов дня и никто не знал почему… В возрасте восьмидесяти лет ей присудили Почетную Грамоту одного из американских университетов, кажется, Колумбийского, за ту важную роль, которую она сыграла в создании знаменитой книги мистера Доджсона. (Алиса забыла упомянуть название, а Бартон, хотя и был ненасытным читателем, не помнил ни одной книги этого писателя)

— Это был самый великий день в моей жизни, — сказала Алиса. — Несмотря… Впрочем, был и еще один. — Алиса мечтательно прикрыла глаза. — Это было 4 июля 1862 года. Мне было тогда десять лет… На мне и на моих сестренках были черные туфельки, белые ажурные носочки, белые ситцевые платьица и шляпки с широкими полями.

Она то и дело вздрагивала, как будто внутри боролась сама с собой. И чтобы не выдавать этого, стала говорить еще быстрее:

— Мистер Доджсон и мистер Дакворт несли корзины с провизией для пикника… Мы уселись в лодку возле Фолли Бридж… На веслах сидел мистер Дакворт. Капли воды, подобно стеклянным слезкам, падали с лопастей весел на гладкое зеркало воды.

Последние слова Бартон услышал так, будто они обрушились на него. Он удивленно посмотрел на Алису. Губы ее двигались с нормальной скоростью. Теперь она не могла оторвать взгляда от Бартона, ее глаза, казалось, высверливали в нем отверстия, ведущие куда-то за него, в глубины пространства и времени. Руки были слегка приподняты, казалось, она была чем-то изумлена и не могла ими шевельнуть.

Все звуки усилились. Он слышал дыхание девочки, биение ее сердца и сердца Алисы, урчание ее кишечника и шелест ветерка в ветвях деревьев. Откуда-то издалека донесся крик.

Он встал и прислушался. Что случилось? Почему так обострились чувства? Почему он в состоянии слышать стук их сердец, а своего нет? Он даже ощущал форму и шероховатость травы у себя под ногами. Он почти что чувствовал, как отдельные молекулы воздуха с грохотом ударяются о его тело.

Алиса тоже встала.

— Что происходит? — спросила она. Ее голос обрушился на него, словно порыв ураганного ветра.

Он не ответил, пристально глядя на нее. Теперь, как ему показалось, только теперь, по-настоящему, он рассмотрел ее тело.

Алиса подошла к нему, обмякла и закрыла глаза. На губах выступила влага, и она, раскачиваясь из стороны в сторону, почти что пела:

— Ричард! О, Ричард!

Затем она остановилась. Глаза ее округлились, когда она почувствовала, что объятия Бартона стали сильнее. А когда он наклонился и попытался ее поцеловать, она с криком «Нет! Нет!» отпрянула от него и скрылась во тьме среди деревьев.

Какое-то мгновение он неподвижно стоял. Для него казалось непостижимым, что она, которую он любит так, как никогда никого не любил, может не откликнуться на его призыв.

Она, наверное, дразнит его. Вот в чем дело. Поэтому он ринулся в темноту ночи, не переставая выкрикивать ее имя.

Прошло, должно быть, несколько часов, когда на них обрушился дождь. То ли действие наркотика ослабело, то ли холодная вода отрезвила их — но оба словно в одно и то же мгновение пробудились от этого, больше похожего на сон, наваждения. Она взглянула ему в лицо, освещенное вспышкой молнии, закричала и яростно толкнула его.

Падая на траву, он резко выбросил вперед руку и поймал ее за лодыжку. Она упала на него и на четвереньках попыталась отползти.

— Что с вами? — закричал он.

Алиса как будто пришла в себя. Она села на траву и уткнулась лицом в колени. Тело ее начало сотрясаться от всхлипываний. Бартон встал, поднял ее подбородок и посмотрел в глаза. Где-то поблизости снова сверкнула молния, и Бартон увидел, что лицо женщины искажено мукой.

— Но вы же обещали защищать меня, сэр! — вскричала она.

— Судя по вашему поведению, — возразил Бартон, — вы вовсе не хотели, чтобы я вас защищал. И я не обещал защищать вас от естественных человеческих порывов.

— Порывов?! — заплакала она. — Порывов! Боже мой, я никогда в жизни не вела себя так! Я всегда, слышите, всегда была добропорядочной! Я была девственницей, когда вышла замуж! И всю жизнь я была верна своему мужу! А теперь… С абсолютно незнакомым!.. Только подумать! Не знаю, что это в меня вселилось.

— Значит, я потерпел полный провал, — спокойно сказал Бартон и рассмеялся. И все же в нем зашевелилось чувство раскаяния и горечи. Если бы все это произошло по ее собственному желанию, тогда бы у него не возникло ни малейших угрызений совести. Но эта резинка содержала в себе какой-то сильнодействующий наркотик, и именно он заставил их стать любовниками, страсть которых не имела границ. Этот наркотик сделал из Алисы очень пылкую и страстную женщину, словно это была не добропорядочная английская леди, а опытная наложница в гареме турецкого султана.

— Вы не должны ни в чем раскаиваться и упрекать себя, — нежно сказал он. — Считайте, что вы были одержимы. Во всем виноват дурман.

— Но ведь я допустила это! — воскликнула она. — Я… Я!!! Я хотела этого! О, какая я низкая, порочная девка!

— Что-то не припоминаю, чтобы я предлагал вам какие-нибудь деньги!

Ему вовсе не хотелось быть таким бессердечным, просто он пытался ее разозлить, чтобы она забыла свое унижение. И он преуспел в этом. Она вскочила на ноги и вцепилась ногтями в его грудь и лицо.

Она называла его такими именами, какие высокородной и благовоспитанной леди викторианской эпохи совсем не следовало бы знать.

Бартон схватил ее за запястья, чтобы не допустить серьезных повреждений, и пока он держал ее, она поливала его всякой словесной дрянью. Наконец, она выдохлась и снова начала плакать. Он отвел ее к костру. От костра, конечно, остались только мокрые головешки. Бартон отгреб верхний слой и подбросил свежую охапку сухого сена, лежавшего во время дождя под деревьями. При свете янтарных угольков он увидел, что девочка спит, свернувшись калачиком между Каззом и Монатом, укрывшись сверху копной травы. Он вернулся к Алисе, которая сидела под другим деревом.

— Держитесь от меня подальше, — сказала Алиса. — Я вас больше не хочу видеть. Вы обесчестили меня! Вы испачкали меня в этой грязи! И это после того, как дали слово защищать меня!!!

— Если вы хотите замерзнуть, то пожалуйста. — Бартон пожал плечами. — Я подошел к вам просто предложить лечь вместе с остальными, чтобы хоть как-то сохранить тепло. Но если вам не хочется спать с такими удобствами, то пусть будет по-вашему. Но я еще раз повторяю, что все наше поведение было обусловлено воздействием какого-то наркотика. Нет, нет, не обусловлено. Наркотики не могут порождать желания или поступки. Они просто позволяют им прорваться наружу из-под контроля нашего сознания. Обычные наши внутренние запреты падают, и никто не может за это винить себя или кого-либо другого.

И тем не менее, я был бы лжецом, если бы сказал, что это не доставило мне наслаждения. Да и вы солгали бы, сказав, что не получили удовольствия. Поэтому зачем терзать свою душу ржавыми ножами совести???

— Я не такое животное, как вы! Я — добрая христианка и богобоязненная, добродетельная женщина.

— В этом нет сомнений, — согласился Бартон. — Однако позвольте заметить еще вот что. Я сомневаюсь, что вы сделали бы это, если бы в глубине вашей души не было этого сокровенного желания. Наркотик подавил ограничения, которые вы сами на себя налагаете, но безусловно не вкладывал в ваш разум саму идею. Эта мысль была у вас уже раньше. Любой поступок, обусловленный принятием наркотика, исходит от вас, поскольку в глубине своей души вы хотели его совершить.

— Я понимаю это! — закричала она. — Неужели вы думаете, что я глупая служанка? У меня есть разум! Я отлично отдаю себе отчет в том, почему я это сделала! Мне просто никогда и не снилось, что я могу быть такой… такой… особой! Но, должно быть, я такая и есть на самом деле! А почему бы и нет!

Бартон пытался утешить ее, доказывая, что у любого человека в его естестве могут быть противные для его духа желания. Он указал на то, что понятие первородного греха именно и проистекает из этого: поскольку она — человек, следовательно, и у нее могут быть темные желания. И так далее.

Но чем больше он пытался успокоить ее, тем хуже она себя чувствовала. В конце концов, дрожа от холода и устав от бесполезных аргументов, он сдался. Растолкав Моната и Казза, Бартон залез между ними, обнял девочку и постарался заснуть.

Тепло трех тел и одеяло из травяной охапки успокоили его. Когда он засыпал, всхлипывания Алисы все еще доходили до его сознания, несмотря на то что он укрыл голову травой.

9

Проснулся он, когда небо уже было покрыто серым светом ложной зари, которую арабы называли «волчьим хвостом». Монат, Казз и девочка еще спали. Некоторое время он чесал тело, зудящее от жесткой травы, а затем выполз наружу. Костер прогорел. Капли росы свешивались с листьев деревьев и с венчиков стеблей высокой травы. Он поежился от холода. В теле не чувствовалось ни усталости, ни каких-либо других последствий действия наркотика, которых он опасался. В траве под одним из деревьев он обнаружил охапку сравнительно сухого бамбука. Бартон снова разжег костер, и через некоторое время ему стало тепло и уютно. Затем он увидел бамбуковые сосуды и напился. Алиса сидела в копне из травы и угрюмо смотрела в его сторону. По всему ее телу от холода выступила гусиная кожа.

— Подходите погреться, — предложил он.

Она выползла из своего гнезда, встала, подошла к ведру, наклонилась, зачерпнула воды и брызнула ею себе в лицо. Затем она села на корточки у огня, грея руки над слабым пламенем. «Когда все вокруг голые, даже самые скромные очень быстро перестают быть застенчивыми», — подумал Бартон.

Чуть позже он услышал вблизи шелест травы. Повернув голову, он обнаружил Питера Фригейта. Тот выбрался из травы, а за ним показалась лысая голова женщины. Выйдя из травы, она явила взору Бартона хоть и мокрое, но красивое тело. У нее были большие темно-зеленые глаза, но толстоватые губы не позволяли назвать ее красавицей. Зато все остальное было прелестно.

Фригейт широко улыбнулся, обернулся и, взяв женщину за руку, подтащил ее к теплу костра.

— Вы сейчас похожи на кота, который только что закусил канарейкой, — засмеялся Бартон. — Что это с вашей рукой?

Питер Фригейт взглянул на костяшки пальцев правой руки. На них запеклась кровь. Тыльная сторона кисти была покрыта царапинами.

— Я ввязался в драку, — сказал он и указал пальцем на женщину, которая присела возле костра рядом с Алисой, молча греясь.

— Прошлым вечером у реки был сумасшедший дом. Видимо, в этой резинке содержится какой-то наркотик. Вы даже не представляете, что вытворяли там люди. Представляете? Ах да, ведь вы же Ричард Френсис Бартон. Во всяком случае, все женщины, включая самых уродливых, так или иначе были разобраны. Сначала меня испугало то, что происходит, но затем я обезумел и сам. Я ударил двоих мужчин чашей, свалив их наземь. Представляете, они напали на десятилетнюю девочку. Возможно, что я даже убил их. Надеюсь, что это так. Я предложил девчушке свою защиту, но она с плачем скрылась в темноте.

Я решил вернуться, так как мне было не по себе от одной мысли, что я сделал с теми двумя, даже если они и заслуживали того. Во всем был виноват этот наркотик. Он, видимо, освобождает ярость и неудовлетворенные желания, накопившиеся за целую жизнь. Поэтому я пустился назад к реке и натолкнулся еще на двух мужчин, только что напавших на женщину. Вот на эту. Я полагаю, что она вовсе не противилась идее вступить с ними в связь, поэтому они и пристали к ней. Но двое одновременно… Вы понимаете, что я имею в виду… Во всяком случае, она стала кричать или только притворялась, что кричит и сопротивляется. Вот тут-то они и стали ее бить. Я бросился на них с кулаками, отшвырнул, а затем вышиб из них дух чашей.

Потом я взял эту женщину с собой. Ее имя — Логу, и это все, что я о ней знаю, поскольку так и не смог понять ни единого словечка из ее языка. Она пошла за мной. — Он снова широко улыбнулся. — Но мы так никуда и не попали.

Он перестал улыбаться и вздрогнул.

— Нас разбудили дождь, молнии и гром, которые обрушились, как Гнев Господний. Я подумал, что это, может быть, — не смейтесь, пожалуйста, — наступил Судный День. Что Бог отпустил вожжи, удерживающие нас, отпустил на один день, чтобы позволить нам самим составить мнение о себе. А теперь нас побросают в преисподнюю. — Он слегка усмехнулся и продолжил. — Я был атеистом с четырнадцати лет да так им и умер в девяносто, хотя при смерти я подумывал позвать священника. Но тот ребенок, который боялся старого деда-Бога, Адского Огня и Вечных Мук в Аду, видимо, все еще здесь, даже в душе старика. Или в молодом человеке, воскресшем из мертвых.

— Что же случилось дальше? — спросил Бартон. — Мир ведь не кончился с грохотом и ударом молнии? Вы все еще здесь и, как я понимаю, вовсе не отреклись от прелестей греха в лице этой женщины.

— Мы нашли камень для чаш вблизи гор. Он в миле к западу отсюда. Мы заблудились и бродили по окрестностям, замерзшие, мокрые, вздрагивая при каждом ударе молний. Тогда мы и наткнулись на этот «гриб». Вокруг него уже сгрудилось много людей, исключительно дружелюбно настроенных. Людей было так много, что мы почти согрелись, хотя шел довольно неприятный дождик. В конце концов, среди этого скопища мы и уснули. Когда я проснулся, то бросился на поиски Логу, потерявшейся ночью в толпе. И когда я ее наконец нашел, на ее лице мелькнула улыбка — она была рада, что опять увидела меня. Да и я был очень рад видеть прелестное личико. Вам не кажется, что между нами есть какое-то родство душ, а? В чем оно заключается, я, может быть, узнаю, когда она научится говорить по-английски. Я пробовал и французский, и немецкий, русский, литовский, финский, шотландский, все скандинавские языки, итальянский, еврейский, ирокезский, арабский, современный и античный греческий, еще дюжину других. И вы знаете, чего я добился? Да ничего! Один недоуменный взгляд!

— Вы, наверное, языковед? — удивился Бартон.

— Я не слишком бегло владею каждым из языков, — покачал головой Фригейт. — Я могу читать на большинстве, но устно — лишь составить пару обыденных фраз. В отличие от вас, сэр, я не знаю тридцати языков, включая сюда и порнографию.

«Этот парень, кажется, знает обо мне слишком много, — подумал Бартон. — В свое время нужно будет узнать, что же ему известно на самом деле».

— Я буду искренен с вами, Питер, — громко произнес Бартон. — Ваша агрессивность удивила меня. У меня и мысли не было, что вы можете напасть и избить так много людей. Ваша привередливость…

— Это все жвачка! Она открыла дверь той клетки, в которой всю земную жизнь жил каждый из нас.

Фригейт присел на корточки рядом с Логу и стал тереться о нее плечом. Женщина взглянула на него слегка раскосыми глазами и рассмеялась.

«Да, она определенно будет красавицей, дай только времени отрасти волосам», — отметил Бартон.

— Я столь робкий и щепетильный потому, что боюсь выйти из себя, возжелать насилия — а это, как показала сегодняшняя ночь, лежит во мне не так уж и глубоко. Я боюсь насилия еще и потому, что по натуре я — насильник. Боюсь даже подумать о том, что произошло бы, не будь во мне этого страха. Черт, я знал об этом сорок лет. Много же добра принесло мне это знание!

Он взглянул на Алису и сказал:

— Доброе утро, мисс.

Алиса достаточно бодро ответила и даже улыбнулась Логу, когда их познакомили. Она не прятала глаз от Бартона и отвечала на его прямые вопросы, но никогда не заговаривала сама. А при разговоре с ним ее лицо выражало только подчеркнутую строгость.

Зевая, к огню подошли Монат, Казз и девочка. Бартон обошел весь лагерь и обнаружил, что жители Триеста ушли. Некоторые оставили свои чаши. Он обругал их за небрежность и решил, что было бы неплохо проучить этих недотеп и оставить их чаши в траве. Но передумав, он поместил все чаши в углубления.

Если владельцы не возвратятся, то они останутся голодными, вряд ли кто-нибудь поделится с ними своей пищей. А в это время еда в их чашах останется нетронутой — он не может открыть чужой цилиндр. Еще вчера было обнаружено, что только владелец чаши может открыть ее. Эксперименты с длинной палкой показали, что для того, чтобы открыть крышку, владелец обязательно должен прикоснуться к чаше пальцами либо другой частью тела. Согласно гипотезе Фригейта, механизм в чаше был настроен на индивидуальное строение поверхностного слоя кожи владельца. Либо она содержала в себе датчик личных биоволн.

Небо стало проясняться. Солнце еще не вышло из-за восточного хребта. Примерно через полчаса камень для чаш извергнул под раскат грома голубое пламя. Гром от камней, установленных вдоль реки, эхом отдавался в горах.

На этот раз в чашах оказались: бекон и яйца, ветчина, поджаренный хлеб, масло, джем, молоко, четвертушка дыни, сигареты и чашка, наполненная темно-коричневым порошком. Фригейт сказал, что это растворимый кофе. Он вылил молоко из одной чашки, прополоскал ее в бамбуковом ведре, наполнил холодной водой и поставил рядом с костром. Когда вода начала кипеть, он бросил горсть порошка в воду и размешал. Кофе получился восхитительным, и порошка хватило на шесть чашек. Алиса положила свою долю кофе в воду перед тем, как поставить чашку у огня, и внезапно обнаружила, что в огне не было необходимости. Вода в чашке сама закипела приблизительно секунд через пять после того, как порошок кофе был брошен в воду.

Поев, они вымыли посуду и вновь разместили ее в контейнерах. Бартон привязал чашу к запястью. Он собрался идти на разведку и не хотел оставлять единственное свое богатство в камне. Хотя воспользоваться содержимым чаши не мог никто, кроме него самого, однако низкие люди могли забрать ее только ради удовольствия посмотреть, как он будет мучиться от голода.

Бартон начал давать уроки языка девочке и Каззу, а Фригейт добавил к ним и Логу. Фригейт предложил употреблять универсальный язык, так как за несколько миллионов лет своего существования человечество использовало великое множество языков, примерно 50–60 тысяч, и теперь все они будут в ходу на берегах реки.

Конечно, если воскрешено все человечество. Пока же все, что ему было известно, касалось всего лишь десятка квадратных миль, доступных обозрению. Будет очень неплохо начать пропаганду эсперанто, искусственного языка, изобретенного в 1887 году польским окулистом, доктором Заменгофом. Этот язык отличала очень легкая грамматика, не знающая исключений. Звукосочетания хотя и не для всякого легки в произношении, но, во всяком случае, были сравнительно легки. Да и базой для словаря была латынь с большим количеством слов английского, немецкого и других западноевропейских языков.

— Я слышал об этом перед смертью, — заметил Бартон, — но никогда не сталкивался с примерами этого языка. Возможно, он пригодится. Но пока что этих двоих я буду учить английскому.

— Но ведь большинство людей здесь говорит на итальянском и славянских языках! — возразил Фригейт.

— Ну, ну, не утверждайте этого слишком категорично. Вы что, провели доскональные исследования? А кроме того, я, а значит, и моя группа, не намерен оставаться здесь продолжительное время, будьте в этом уверены.

— Я мог бы об этом догадаться, — пробормотал Фригейт. — Вам всегда не сиделось на одном месте. Вам необходимо движение.

Бартон бросил свирепый взгляд на американца, а затем начал занятия. В течение пятнадцати минут он вдалбливал в учеников смысл и произношение девятнадцати существительных и нескольких глаголов — огонь, бамбук, чаша, мужчина, женщина, девочка, рука, нога, глаз, зубы, есть, ходить, бежать, говорить, опасность, я, ты, они, мы. Он еще хотел и сам понять их языки, чтобы со временем говорить на них.

Солнце озарило вершины восточного хребта. Воздух потеплел, костер потух, оставленный без присмотра. Настал второй день Воскрешения. А они все еще почти ничего не знали об этом мире, о том, какова их дальнейшая судьба, о том, кто эту судьбу определяет.

Из травы высунулся громадный нос Льва Руаха.

— Можно к вам присоединиться?

Бартон кивнул, а Фригейт сказал:

— Конечно же, а почему нет?

Руах вышел из травы, оставив вопрос без ответа. За ним шла невысокая бледнокожая женщина с большими карими глазами и прелестными тонкими чертами лица. Руах представил ее, как Таню Каувиц. Он повстречался с ней прошлым вечером, и они остались вместе, поскольку между ними, как оказалась, было много общего. Девушка происходила из русско-еврейской семьи, родилась в Бронксе в 1958 году, стала учительницей английского языка, вышла замуж за бизнесмена, который сколотил миллион и скончался в сорок пять лет, предоставив ей возможность выйти замуж за замечательного человека, любовницей которого она была уже пятнадцать лет. Вместе с любимым она прожила всего шесть месяцев. Смерть наступила от рака. Все эти сведения, притом на едином дыхании, выложила сама Таня.

— На равнине вчера вечером был сущий ад, — сказал Лев. — Нам пришлось убегать в лес. Поэтому я и решил разыскать вас и попроситься назад в группу. Я прошу прощения за свои опрометчивые вчерашние заявления, мистер Бартон. Думаю, что мои выводы обоснованы, но ваше отношение к теме, которую я вчера затронул, следует рассматривать в контексте с другими вашими высказываниями.

— Мы еще разберемся с этим как-нибудь, — кивнул Бартон. — В то время, когда я писал, ну… ту книгу, о которой вы так нелестно высказывались, я страдал от низкой и злобной клеветы заимодавцев из Дамаска, и они…

— Разумеется, разумеется, мистер Бартон, — поспешно проговорил Руах. — Как вы сказали? Позже? Чудесно! Я только хочу подчеркнуть, что считаю вас очень способным и сильным человеком и поэтому хочу присоединиться к вашей, именно к вашей, а не к какой-либо другой группе. Мы сейчас находимся в состоянии анархии, если только анархию можно назвать состоянием. И многие нуждаются в защите.

Бартон терпеть не мог, когда его перебивали. Он нахмурился и сказал:

— Позвольте, пожалуйста, мне самому объяснить. Я…

В это время Фригейт поднялся и произнес:

— Похоже, что к нам направляются сбежавшие итальянцы. Интересно, где они все это время были?

Однако пришли назад только четверо из девяти ушедших. Мария Туцци объяснила, что они ушли все вместе, нажевавшись резинки. Но прогулка вскоре оборвалась у одного из огромных костров, горевших на равнине. Затем произошло много всяких событий. Драки и нападения мужчин на женщин, мужчин на мужчин, женщин на женщин и даже нападения тех и других на детей. Группа растворилась в наступившем хаосе. Утром она, Мария, встретила троих других, когда искала среди холмов камень для чаш.

Лев добавил несколько подробностей:

— Последствия от употребления наркотической резинки были поистине трагичными… забавными… или упоительными… в зависимости, по-видимому, от индивидуальных особенностей организма. На многих резинка действовала возбуждающе, хотя были и другие реакции. Например — мужа и жены, умерших в одном из пригородов Триеста в 1889 году.

Они воскресли в двух ярдах друг от друга. Они плакали от радости воссоединения, ведь так много пар было разлучено. Они благодарили Бога за ниспосланную удачу, хотя и делали кое-какие замечания вслух, что этот мир не такой, как им было обещано. Но они провели пятьдесят лет в счастливом браке и теперь собирались не разлучаться веки вечные.

Всего лишь через несколько минут после принятия наркотиков муж задушил жену, сбросил ее тело в реку и, подхватив на руки другую, убежал с ней в темноту леса.

Другой мужчина взобрался на камень для чаш и произнес речь, которая длилась всю ночь. Тем немногим, кто мог его услышать или хотел слушать его, он изложил принципы совершенного общества и как эти принципы осуществить на практике. К утру он настолько охрип, что смог лишь прокаркать несколько слов. По словам знавших его на Земле, там он не удосуживался принимать участия даже в голосованиях.

Какие-то мужчина и женщина, разъяренные публичным удовлетворением похоти, хотели силой разъединить несколько пар. И как следствие: шрамы, окровавленные носы, разбитые губы и сотрясение мозга у обоих. Некоторые провели всю ночь на коленях, молясь и исповедуясь в своих грехах.

Руах описал также отчаяние и отвращение хорватского мусульманина и австрийского еврея, обнаруживших в своих чашах свинину. А индус выкрикивал ругательства, потому что его чаша предложила ему говядину. Один мужчина кричал, что они попали в пенаты дьявола, и выбрасывал в реку сигареты. Глядя на это, некоторые говорили:

— Почему же вы не отдали нам это курево, если сами не хотите насладиться им?

— Табак — выдумка дьявола! Это растение было взращено дьяволом в райском саду!!

— По крайней мере, вы обязаны были поделиться своим богатством с нами, разве не так? — заметил один мужчина. — Вам бы от этого не было никакого вреда.

— Я лучше выброшу это сатанинское зелье в реку! Ведь если я поделюсь этим дьявольским даром с ближним, то часть его греха падет и на меня! — крикнул святоша, брызгая слюной.

— Вы — фанатик и просто дурак, — засмеялось в толпе несколько мужчин.

Святоша, красный от религиозного усердия, подскочил было к ним, но был тут же встречен прямым в челюсть. И прежде чем он успел что-либо понять и подняться, на него набросились и жестоко избили ногами.

Позже табаконенавистник поднялся, сотрясаясь от плача и ярости, и принялся вопить:

— Что я такое сделал, о Господи, за что заслужил такое??? О Боже! Ведь я всегда был благонравным человеком! Я жертвовал тысячи фунтов на благотворительность. Всю жизнь я боролся против греха и коррупции… Трижды в неделю я поклонялся тебе, Боже, в твоем храме… я…

— А! Я вас узнала! — закричала какая-то женщина с голубыми глазами, красивым лицом и точеной фигурой. — Я узнала вас! Вы сэр Роберт Смитсон!

Мужчина замолчал и, моргая, уставился на женщину.

— Но я вас не знаю, мисс!

— Конечно же, не знаете! А следовало бы. Я одна из тех трех тысяч девушек, которые вынуждены были работать на вас по шестнадцать часов в день. Шесть с половиной дней в неделю ради того, чтобы вы могли жить в своем большом доме на холме. Чтобы вы могли одеваться в красивое платье, а ваши лошади и собаки питались гораздо лучше, чем я и мне подобные! Я была одной из ваших фабричных девушек! Мой отец гнул на вас спину, моя мать гнула на вас спину, мои братья и сестры — те, что могли работать и не умерли от недостатка пищи, от грязных кроватей и закопченных окон или от укусов крыс — все они были вашими рабами. Одна из ваших машин отрезала моему отцу руку, и вы вышвырнули его на улицу без единого гроша. Моя мать умерла от чахотки. Я тоже медленно выкашливала свою жизнь, мой милый баронет, пока вы объедались изысканной пищей и отдыхали на диванах… а может быть, беззаботно дремали на роскошной церковной скамье и швыряли тысячи для того, чтобы прокормить бедных азиатов или снарядить миссионеров для обращения в истинную веру африканских язычников. Я выкашливала свои легкие и вынуждена была ходить на панель, чтобы прокормить своих младших братишек и сестренок. И я подхватила сифилис, вы, гнусный, набожный ублюдок, и все потому, что вы хотели выжать последние капли пота и крови из меня и мне подобных несчастных! Я умерла в тюрьме, потому что вы требовали от полиции, чтобы она покончила с проституцией. Вы… Вы!..

Смитсон сначала покраснел, а затем побледнел. Потом приосанился, хмуро взглянул на женщину и произнес:

— Вы, распутницы, всегда найдете, кого обвинить в том, что вы начали предаваться похоти. Обвинить в том, что вы начали предаваться столь гнусным вожделениям! Бог знает, что я стойко следовал его заповедям!

Он повернулся и пошел прочь, но женщина побежала за ним и замахнулась на него своей чашей. Все произошло очень быстро. Кто-то вскрикнул. Смитсон повернулся и присел. Чаша едва задела его макушку.

Смитсон быстро шмыгнул мимо женщины и, прежде чем та опомнилась, затерялся в толпе. К несчастью, отметил Руах, мало кто понял, что происходит, потому что там не было никого, кто понимал бы по-английски.

— Сэр Роберт Смитсон, — задумчиво произнес Бартон. — Насколько мне помнится, он владел хлопкопрядильными фабриками и металлургическими заводами в Манчестере. Он был известен своей благотворительностью и добрыми делами среди язычников. Умер он, как я помню, в 1870 году в возрасте что-то около восьмидесяти лет.

— И вероятно, в твердом убеждении, что за свои дела будет вознагражден на небесах, — сказал Лев Руах. — Разумеется, ему и в голову никогда не приходило, что он убийца многих сотен людей.

— Если бы он не эксплуатировал рабочих, это делал бы кто-нибудь другой, уж будьте в этом уверены! — засмеялся Бартон.

— Вот! Вот! Именно этим оправдывались очень многие на протяжении всей истории человечества, — взорвался Руах. — Между прочим, в вашей стране были промышленники, которые следили за тем, чтобы зарплата и условия труда рабочих улучшались. Одним из таких идеалистов был… да, Роберт Оуэн.

10

— Не вижу особого смысла спорить о прошлом, — примиряюще произнес Питер Фригейт. — Мне кажется, нам следовало бы заняться нашим нынешним положением.

Бартон поднялся.

— Вы как всегда правы, янки! Нам нужен кров над головой, орудия и Бог знает что еще! Но прежде всего, я думаю, нам стоит взглянуть на стойбища людей на равнине и посмотреть, чем занимаются их обитатели.

В это мгновение из-за деревьев на холме, возвышавшемся над ними, показалась Алиса. Фригейт первым заметил ее и разразился хохотом:

— Последний крик моды в одежде высокородных леди!

Бартон повернулся и изумленно вытаращил глаза. Харгривс нарезала длинные травянистые прутики и сплела из них одежду из двух предметов, одним из которых было что-то вроде пончо, прикрывающее грудь, а другим — юбка, ниспадающая до икр.

Эффект был довольно странный, хотя именно его ей и следовало бы ожидать. Когда она была нагая, лысая голова не так уж сильно вредила ее женственности и красоте. Но в этом зеленом, бесформенном, оттопыривающемся одеянии ее лицо сразу же стало мужеподобным и некрасивым.

Остальные женщины столпились возле нее и стали ощупывать пряжу из стеблей и пояс из травы, поддерживающий юбку.

— Самое большое неудобство — трава сильно раздражает кожу, и она все время чешется, — сказала наконец Алиса. — Но зато так приличнее. Вот все, что я хотела сказать по этому поводу.

— По-видимому, вы изменили свое мнение. Помните, вы как-то говорили, будто вам безразлично, что вы обнажены, если остальные также голые, — съязвил Бартон.

Алиса холодно посмотрела на него и заявила:

— Надеюсь, что теперь все будут одеты, как и я. Все! Каждый порядочный мужчина и женщина!

— Да… теперь я вижу, что для некоторых условности превыше всего! — покачал головой Бартон.

— Я сам был ошарашен, очутившись среди множества голых людей, — рассмеялся Фригейт. — Даже несмотря на то, что нагота на пляжах и дома стала обыденной в конце восьмидесятых годов. Однако здесь все довольно быстро привыкли к нынешнему положению вещей, не так ли? Все, кроме, как мне кажется, безнадежных психопатов.

Бартон развернулся и обратился к другим женщинам:

— Ну, а как вы, дорогие дамы? Вы тоже оденете эти безобразные колючие копны сена только потому, что одна из представительниц женского пола вдруг решила, что у нее снова появились интимные части тела? Может ли то, что уже было публично обозреваемо, снова стать интимным?

Логу, Таня и Алиса ничего не поняли из его слов, поскольку он говорил по-итальянски. Но через мгновение он произнес те же самые слова на английском.

Алиса, вспыхнув, сказала:

— То, во что я одета — мое личное дело! Если кому-нибудь нравится ходить голым в то время, как я пристойно прикрыта — что ж!..

Логу опять не поняла ни слова, но, очевидно, сама сообразила, что происходит. Она рассмеялась, пожала плечами и отвернулась. Остальные женщины, казалось, старались предугадать, как намерены поступить другие. В этот момент их не интересовало ни уродство, ни неудобство этой новой одежды.

— Пока вы, женщины, определите, как вам поступить, — предложил Бартон, — было бы неплохо, если бы вы соизволили взять бамбуковые ведра и пройтись с ними к реке. Мы смогли бы выкупаться, наполнить ведра водой, посмотреть, каково положение на равнине, а затем вернуться сюда. До наступления ночи надо соорудить несколько домиков или хотя бы временных шалашей.

Они двинулись вниз, продираясь сквозь траву, волоча с собой чаши, оружие и ведра. Пройдя совсем немного, они повстречали довольно много людей. По-видимому, многие решили покинуть равнину. И кроме того, некоторые нашли сланцы и изготовили орудия и оружие. Возможно, они научились технике обработки камня у других первобытных людей, оказавшихся в этой местности. Пока Бартону повстречалось только два существа, не принадлежащих к виду «гомо сапиенс», и оба были в его группе. Но от кого бы люди ни научились технике обработки камня, она пошла им на пользу. Бартон с товарищами прошел мимо двух уже почти завершенных бамбуковых хижин. Они были круглые, с одной комнатой и конической крышей, покрытой листьями железных деревьев. Один мужчина, пользуясь кремневым топором и скребком, делал бамбуковое ложе на невысоких ножках.

За исключением нескольких высоких, довольно грубых хижин или навесов, сооруженных без применения каменных орудий, да немногих купающихся, на равнине было пустынно. Останки погибших во время вечернего безумия исчезли.

До сих пор никто не носил юбок из травы, и многие встречные удивленно смотрели на Алису и даже смеялись, бросая хриплые реплики. Алиса поминутно краснела, но не пошевелила и пальцем, чтобы избавиться от своих одеяний. Солнце начало припекать, и она беспрестанно чесалась.

То, что Алиса, воспитанная в строгих правилах викторианских высших кругов, чесалась при всех, показывало степень ее раздражения.

И все же когда они добрались до реки, то увидели добрую дюжину охапок, которые оказались травяными платьями, оставленными у самой воды мужчинами и женщинами, которые сейчас смеясь плескались и плавали в реке.

Это было полной противоположностью тем пляжам, которые он знал. Те же люди, ранее пользовавшиеся закрытыми кабинами, пляжными костюмами, прикрывавшими их от лодыжек до шеи, и всеми другими аксессуарами пристойности, столь абсолютно нравственными и жизненно необходимыми для сохранения благопристойного общества. И всего лишь на другой день, очутившись здесь, они уже плавали нагишом и наслаждались этим.

Отчасти они смирились с наготой благодаря потрясению, вызванному Воскрешением. Кроме того, в первый день они мало что могли с этим поделать. К тому же здесь перемешались люди цивилизованные с дикарями или, другими словами, цивилизованные обитатели городов с цивилизованными жителями тропиков, а южан, как известно, нагота не очень смущает.

Бартон помахал рукой и окликнул женщину, стоявшую по пояс в воде. У нее было вульгарно-красивое лицо и сверкающие голубые глаза.

— Это как раз та женщина, что напала на сэра Смитсона, — тихо заметил из-за плеча Бартона Лев Руах. — Ее зовут, кажется, Вильфреда Олнорт.

Бартон с любопытством посмотрел на нее, особенно оценив роскошный бюст. Он еще раз окликнул ее:

— Ну как вода?

— Очень хорошая! — ответила она, улыбаясь. Он отстегнул свою чашу, поставил на землю корзину, в которой нес кремневый нож и топор, и, взяв зеленое мыло, полученное вместе с едой, вошел в воду. Вода была градусов на пять ниже температуры человеческого тела. Намыливаясь, он возобновил разговор с Вильфредой. Если в ней и было еще какое-то чувство обиды на Смитсона, она его не выказывала. У нее был отчетливый акцент, характерный для уроженцев северных графств, скорее всего… Камберленда.

— Я слышал, как вы слегка отделали этого старого великого лицемера, — усмехаясь, произнес Бартон. — Но сейчас вы должны быть счастливы. Ведь вы теперь молоды, здоровы, красивы и вам не надо больше ишачить ради куска хлеба. И кроме того, вы теперь можете заниматься любовью ради любви, а не как раньше — ради денег.

Ходить вокруг да около фабричной девчонки было бесполезно. Вильфреда одарила его таким же холодным взглядом, как и любой из взглядов Алисы Харгривс.

— У вас что, с нервами не в порядке? Англичанин, не так ли? Что-то не могу понять, откуда. Судя по вашему акценту, из Лондона, не так ли? Или… что-то не наше…

— Вы очень близки к цели, — сказал он, смеясь. — Меня, между прочим, зовут Ричард Бартон. Вы бы не хотели присоединиться к нашей группе? Мы объединились вместе для защиты и взаимопомощи.

Там, среди холмов, мы обнаружили камень для чаш, которым пользуемся пока только мы. Сейчас мы возвращаемся туда, чтобы построить несколько домиков.

Вильфреда внимательно посмотрела на таукитянина и неандертальца.

— Они что, тоже входят в вашу группу? Я уже слышала о них. Говорят, что одно из этих чудищ — человек, прибывший со звезд в… двухтысячном году.

— Он не причинит вам зла, дорогая. Так же как и неандерталец. Так что вы скажете на мое предложение?

— Я всего лишь женщина, — пожала плечами Вильфреда. — Что я могла бы предложить в качестве вступительного взноса?

— Все, что может предложить женщина, — ухмыльнулся Бартон.

К его удивлению она расхохоталась. Женщина подошла к Бартону, ощупала его грудь и произнесла:

— Разве вы не молодец? В чем же дело? Разве сами вы не в состоянии раздобыть себе девушку по вкусу?

— Я уже имел одну и ту потерял, — скривился Бартон. Это было не совсем правдой. Он не знал, что намерена предпринять в дальнейшем Алиса. И не мог понять, почему она остается с группой, если чувствует к нему такой ужас и отвращение. Возможно, только потому, что предпочитает зло знакомое злу неизвестному. Сейчас его раздражала ее глупость, но все же ему не хотелось, чтобы она покинула группу. Любовь, которую он испытал ночью, возможно, и была обусловлена наркотиком, но все-таки безусловно что-то осталось в его сердце. Тогда почему же он просит эту женщину присоединиться к ним? Наверное, пытается вызвать ревность у Алисы. Наверное, хочет иметь в запасе женщину, если сегодня вечером Алиса ему откажет. Возможно… впрочем, он и сам не знает зачем…

Алиса стояла на берегу, почти касаясь воды пальцами ног. Берег здесь был всего лишь на дюйм выше кромки воды. Невысокая трава, та же, что и на равнине, росла и в воде. Он все время ощущал ее под ногами, пока ноги доставали до дна. Бросив мыло на берег, он отплыл ярдов на сорок и нырнул. Здесь неожиданно течение стало сильнее, а глубина — больше. Бартон погружался с открытыми глазами, пока не стало совсем темно и не заломило в ушах. Но все же он превозмог себя и, наконец, пальцы коснулись дна. Здесь также была трава.

Сделав это открытие, он поплыл назад, туда, где вода была ему по пояс, и увидел, что Алиса сбросила с себя одежду. Она недалеко вошла в воду, но, присев на корточки, окунулась по самую шею и намылила голову и лицо.

Бартон окликнул Фригейта:

— А вы почему не заходите?

— Я охраняю чаши!

— Очень хорошо!

Бартон выругался про себя. Он должен был сам подумать об этом и назначить кого-нибудь сторожить вещи. По сути дела, он не был хорошим руководителем, он, пожалуй, любил, чтобы в жизни все шло естественным ходом, образовывалось само собой. Не надо забывать об этом. На Земле он был руководителем многих экспедиций, и ни одна из них не отличалась подготовленностью или умелым руководством. Но все же во время Крымской войны, когда он был одним из командиров, обучавших необузданных турок-кавалеристов, этих башибузуков, у него получалось совсем не плохо. По крайней мере, гораздо лучше, чем у большинства. Поэтому ему не стоило особенно упрекать себя…

Лев Руах вылез из воды и стал обтирать руками свое тощее тело, стряхивая капли. Бартон тоже вышел на берег и присел на траву. Алиса повернулась к нему спиной, то ли нарочно, то ли нет, этого он, конечно, узнать не мог.

— Меня не так радует то, что я снова молод, — сказал Руах по-английски с сильным акцентом, — как то, что вот эта нога снова при мне.

Он похлопал по правому колену.

— Я потерял ее во время аварии на одной из магистралей в Нью-Джерси, когда мне было пятьдесят лет. — Он засмеялся и продолжил. — Была какая-то ирония в той ситуации, которую некоторые называют судьбой. За два года до этого меня схватили арабы во время геологической экспедиции в пустыне, как вы понимаете, в государстве Израиль…

— Вы имеете в виду Палестину? — удивился Бартон.

— В 1948 году евреи основали собственное государство, — гордо вымолвил Лев Руах. — Вам об этом, конечно, ничего не известно. Когда-нибудь я расскажу об этом. Итак, меня схватили и пытали арабские партизаны. Мне не хочется вдаваться в подробности. При воспоминании об этом мне до сих пор становится дурно. Но в ту же ночь я бежал, хорошо саданув камнем по голове часового и еще двоих застрелив из его винтовки. Так я ушел. Можно считать, что мне повезло. Через несколько часов меня подобрал армейский патруль. Однако через два года, когда я уже был в Штатах и ехал по автостраде, большой грузовик, я вам потом опишу его, в лоб врезался в мою машину. Я получил тяжелые повреждения, и мою правую ногу ниже колена пришлось ампутировать. Но весь фокус в этой истории в том, что водитель грузовика был родом из Сирии. Так что, как видите, арабы мне отомстили, хотя им и не удалось разделаться со мной. Эту работу за них сделал наш друг с Тау Кита. Хотя я не могу сказать, что он что-либо изменил в судьбе человечества. Он просто ускорил то, что было суждено.

— Что вы этим хотите сказать?

— Миллионы умирали от голода. Даже в Штатах была введена система рационирования, а загрязнение окружающей среды убивало тысячи и тысячи людей ежедневно! Ученые говорили, что половина атмосферного кислорода на Земле исчезнет за десять следующих лет, потому что из-за загрязнения безнадежно погибал фитопланктон океанов. А он обеспечивал, как вам известно, половину поступления кислорода.

— Океанов???

— Вы что, не верите? Ну да. Вы ведь умерли в 1890 году, поэтому вам так трудно поверить. Некоторые ученые еще в 1963 году предсказывали, что океаны превратятся в сточную канаву уже к 2008 году. И я этому верил, так как был биохимиком. Но большинство населения, особенно политиканы и те, с кем считаются массы, отказывались верить этому, пока это не стало очевидно, а затем и слишком поздно. Меры были приняты, когда положение стало еще хуже, но они были слабыми и к тому же слишком запоздалыми.

Да еще им противостояли некоторые группировки, которые могли потерять прибыль, будь приняты эффективные меры. Впрочем, это длинная и печальная история, и если мы будем строить хижины, то лучше начать сейчас же после обеда.

Алиса вышла из воды и стала стряхивать с себя воду. Солнце и ветер быстро высушили ее кожу. Она подобрала свои одежды из травы, но не стала одевать их. Вильфреда спросила, почему? Алиса ответила, что одежда вызывает очень сильный зуд. Но она сохранит ее, чтобы одеть вечером, если станет чересчур холодно. Алиса была вежлива с Вильфредой, но открыто сторонилась ее. Она знала, кем была девушка в земной жизни. Вильфреда очевидно это поняла, потому что с улыбкой на лице принялась рассказывать о том, как стала продажной девкой и умерла от сифилиса. По крайней мере, она думала, что умерла от этой болезни. Так как она совершенно не помнила момента смерти.

— Несомненно одно, — сказала она, широко улыбаясь и глядя на Алису, — сначала я сошла с ума, а уже потом умерла.

Слушая все это, Алиса Харгривс отодвигалась еще дальше. Бартон усмехнулся, размышляя о том, как бы она повела себя, узнав, что он сам мучился от этой болезни, которую подцепил от девушки-рабыни в Каире во время своего паломничества в Мекку в 1853 году под видом мусульманина. Его «излечили», и мозг его физически не пострадал, хотя нравственные мучения были очень сильны. Но ведь главное состояло в том, что Воскрешение снабдило каждого свежим, молодым и здоровым телом, и то, что с кем-либо происходило на Земле, не должно влиять на их отношения здесь.

Но «не должно», однако, вовсе не означало «не будет».

Он, по сути, не мог ни в чем упрекнуть Алису Харгривс. Она была продуктом своего общества и, подобно всем женщинам, являлась тем, чем сделали ее мужчины, и у нее был сильный характер и гибкость ума, позволявшие подняться над некоторыми предрассудками своего времени и своего класса. Она достаточно хорошо приспособилась к наготе, она не была открыто враждебна или высокомерна к несчастной девушке. Ночью она вела себя с Бартоном так, будто в ней не было никаких ограничений, ни явно, ни тайно внушенных за всю прожитую жизнь на Земле. И это случилось в первую ночь ее жизни после Воскрешения, когда она просто обязана была стоять на коленях и петь Осанну, потому что она «грешила», и обещать, что никогда больше не будет «грешить», и таким образом пытаться спастись от Геенны Огненной.

Все время, пока они шли по равнине, он думал о ней, время от времени поглядывая в ее сторону. Отсутствие волос на голове делало ее лицо гораздо старше, но отсутствие волос в области паха — похожей на ребенка. В них всех заложено это противоречие: старики и старухи выше шеи, дети — ниже пояса!

Он поотстал, пока не оказался рядом с Алисой. Они шли за Фригейтом и Логу. Вид этой женщины доставлял определенное удовольствие, и это как-то скомпенсировало его огорчение, так как он догадывался, что разговор с Алисой ни к чему не приведет. У Логу была красиво округлая задняя часть тела, ее ягодицы — как два яйца. Она покачивала бедрами так же обворожительно, как и Алиса.

— Если прошлая ночь причинила вам такие сильные страдания, то почему вы остались со мой? — тихо спросил он.

Красивое лицо Алисы исказилось и стало уродливым.

— Я не осталась с вами! Я осталась с группой! Более того, я все обдумала, что касается прошлой ночи, хотя это было очень мучительно для меня. Но я должна быть честной. Это наркотик заставил нас вести себя как… ну так, как мы себя вели. И я не сомневаюсь, что и вы думаете точно так же, как и я.

— Значит, на повторение нет никакой надежды? Совсем никакой?

— Как вы можете еще говорить об этом! Конечно же, нет! Да как вы осмелились просить об этом?!

— Я вас не принуждал, — пожал плечами Бартон. — Как я уже говорил, вы вели себя так, как и должны были вести, не сдерживай вас ваши внутренние запреты. Хотя эти запреты вовсе не такая плохая штука — при определенных обстоятельствах, таких как — ну… Допустим, вы являетесь законной женой человека, которого любите… человека, который живет на Земле, в Англии. Но не забывайте, что сейчас Земли для нас не существует и Англии больше нет. Так же как и английского общества. И если все человечество воскрешено и разбросано вдоль этой реки, вы все равно, скорее всего, больше никогда не увидите своего мужа. Так что считайте себя теперь незамужней. Помните? «…пока смерть нас не разлучит…» Но смерть вас разлучила — вы умерли. Кроме того, разве вы не произносили такие слова: «Нет браков на небесах!..»

— Вы богохульник, мистер Бартон. Я читала о вас в газетах и некоторые ваши книги об Африке и Индии и ту книгу о мормонах в Америке. Я также слышала рассказы. Большинству из них я не смела верить, настолько порочным вы были в них представлены. Реджинальд кипел от негодования, когда прочел вашу книгу «Касида». Он сказал, что не потерпит такой мерзкой, безбожной литературы в своем доме. Мы тогда сожгли в печке вашу писанину.

— Если я настолько порочен, а вы себя ощущаете «падшей женщиной», то почему же вы не уходите?

— Неужели я должна снова все повторять? В другой группе могут оказаться мужчины еще хуже. И как вы уже любезно подчеркнули, вы не принуждали меня. В любом случае, я уверена, что у вас есть что-то вроде сердца под оболочкой циника и насмешника. Я видела, как вы плакали, неся рыдающую Гвиневру.

— Вы разгадали меня, — улыбнулся Бартон. — Ну что ж, очень хорошо. Пусть будет так. Я стану рыцарем. И поэтому оставлю все попытки соблазнить вас или каким-то образом приставать к вам. Но когда в следующий раз вы увидите, что я жую резину — прячьтесь. Во всех остальных случаях, я даю честное слово, вам нечего меня опасаться. Правда, до тех пор, пока я не нахожусь под влиянием этой жвачки.

Ее глаза округлились, и она остановилась.

— И вы намерены снова попробовать эту гадость?

— А почему бы и нет? Она, возможно, и превращает некоторых людей в диких зверей, на меня она так не действует. Я не чувствую тяги к этому наркотику, и сомневаюсь, что привыкну к нему. Мне приходилось не раз курить опиум, вы это, должно быть, знаете, и у меня не выработалось привычки к нему. Видимо, у меня нет психологической предрасположенности к наркотикам.

— Я знаю, что вы не могли оторваться от рюмки, мистер Бартон. Вы и это тошнотворное создание — мистер Суинберн…

Она умолкла. Ее окликнул какой-то мужчина. И хотя она не понимала по-итальянски, она заметила непристойность его жестов. Алиса вся вспыхнула, но продолжала идти не останавливаясь. Бартон посмотрел на мужчину. Это был хорошо сложенный смуглый юноша с большим носом, маленьким подбородком и близко расположенными глазами. Его речь была насыщена словами из воровского жаргона Болоньи, где Бартон провел много времени, изучая гробницы и останки этрусков. За этим парнем стояло еще с десяток мужчин, которые вели себя так же вызывающе и были столь же зловеще неприятны. Еще дальше, немного в стороне, стояло несколько женщин. Было очевидно, что эти молодцы хотели пополнить свою группу женщинами, а также не прочь были получить каменное оружие группы Бартона. Сами они были вооружены только чашами и бамбуковыми палками.

11

Бартон отрывисто скомандовал, и его люди сомкнулись вокруг него. Казз не понял слов, но сразу же сообразил, что происходит. Он чуть отстал и занял позицию с тыла. Его звериная внешность и огромный каменный топор несколько охладили пыл болонцев. Но они двинулись за группой Бартона, отпуская грубости и угрозы, хотя и не приближаясь. Однако, когда начались холмы, вожак подал команду, и они пошли в атаку.

Юноша с близко поставленными глазами, вопя и размахивая чашей, кинулся на Бартона. Тот оценил ситуацию и метнул свое бамбуковое копье в тот момент, когда чаша описывала дугу позади болонца. Каменный наконечник вошел в солнечное сплетение вожака, и тот завалился набок вместе с воткнувшимся в него копьем. Неандерталец ударил одного нападавшего по руке, выбив у него чашу. Затем отпрыгнул назад и ударил топором по макушке другого. Тот осел с окровавленным черепом.

Маленький Лев Руах метнул свою чашу в грудь одного из мужчин и прыгнул на него. Мужчина отшатнулся. Руах, изловчившись, ударил его в плечо кремневым ножом, и тот с воплями побежал.

Фригейт действовал намного лучше, чем ожидал от него Бартон, поскольку в первый момент он побледнел и начал дрожать. Его чаша была привязана к левой руке, а в правой он держал каменный топор. Сначала он отступил назад, получив удар в грудь, однако ему удалось ослабить его, частично блокировав своей чашей. И все же он упал набок. Нападавший поднял бамбуковое копье обеими руками, намереваясь поточнее воткнуть его во Фригейта, но тот откатился в сторону, и удар копья опять пришелся в чашу. Затем американец вскочил и, низко опустив голову, бросился на болонца, ударив его головой в живот. Оба упали, но Фригейт оказался сверху и дважды ударил мужчину каменным топором в висок.

Алиса швырнула свою чашу прямо в лицо еще одному атакующему, а затем ударила его обожженным на огне концом своего копья. Тут откуда-то сбоку выскочила Логу и добавила болонцу палкой по голове, и притом так сильно, что тот упал на колени.

Все сражение длилось всего около минуты. Другие нападающие, оценив ситуацию, вместе со своими женщинами быстренько убрались восвояси. Бартон перевернул стонущего вожака на спину и выдернул копье из раны. Оказалось, что конец оружия вошел в живот не более, чем на дюйм.

Мужчина поднялся на ноги и, зажав кровоточащую рану, побрел прочь. Трое бандитов остались лежать. Двое из них, похоже, были живы, напавший на Фригейта — мертв.

Американец сначала из бледного стал красным, затем снова побледнел. Однако было непохоже, что он сокрушается по убитому или что ему дурно. Если его лицо что-то и выражало, то это было торжество. И облегчение.

— Это первый человек, которого я убил! — сказал он. — Первый!

— Сомневаюсь, что последний, — заметил серьезно Бартон. — Правда, если вас не убьют раньше.

Руах, глядя на труп, медленно произнес:

— Мертвец здесь выглядит точно так же, как и на Земле. Интересно, что происходит с теми, кого уже успели убить в этой загробной жизни?

— Если мы проживем здесь достаточно долго, то, возможно, и узнаем это. Кстати, вы молодцы, женщины. Я не ожидал от вас такой прыти.

— Мы делали то, что надо было делать, — сказала в ответ Алиса и отошла в сторону. Она была бледна и дрожала. Логу же, наоборот, — очень весела.

Примерно за полчаса до полудня они добрались до своего камня. Но там уже все изменилось. В их тихой ложбине теперь расположилось человек шестьдесят, причем многие из них возились со сланцевыми осколками. Один человек держался за окровавленный глаз, куда, очевидно, попал осколок от камня. У других кровь капала с лица или из разбитых пальцев.

Бартон расстроился, хотя и понимал, что он бессилен что-либо изменить. Единственная надежда на восстановление спокойствия в их убежище была в том, что пришельцев прогонит отсутствие воды. Но и эта надежда быстро исчезла. Какая-то женщина сказала, что примерно в полутора милях к западу есть небольшой водопад. Он течет с вершины горы через каньон в форме стрелы в большое и только наполовину заполненное углубление. В конце концов, это озеро должно будет переполниться, и ручеек потечет до самой реки. «Было бы очень хорошо, — отметил про себя Бартон, — соорудить для ручья канал из камня, выбитого из подножия горы».

И, словно угадав эти мысли, Питер Фригейт произнес:

— Проблема с питьевой водой для нашей долины была бы решена, если бы мы сделали из гигантского бамбука трубы и проложили их от источника к нашим хижинам.

Бартон напомнил ему, что здесь, пожалуй, собралось и так довольно много народа, на что Фригейт пожал плечами и отвернулся. Бартон хотел было что-то сказать, но передумал и повел группу к чашному камню.

Они вставили чаши в камень — каждый хорошо запомнил расположение своей — и стали ждать. Бартон объяснил группе, что он намеревается уйти отсюда, как только будут наполнены чаши. Местность на полпути между водопадом и этим камнем была лучше, да и к тому же, возможно, не столь многолюдна.

Голубые языки пламени с грохотом взметнулись над камнем, когда солнце достигло зенита. На сей раз чаши выдали салат, итальянский черный хлеб с мелкими вкраплениями чеснока, масло, спагетти вперемешку с мясным фаршем, чашку сухого красного вина, виноград, снова кофейные гранулы, десять сигарет, палочку марихуаны, сигару, опять туалетную бумагу, кусок мыла и четыре шоколадных пирожных. Среди присутствующих послышались жалобы, что им не нравится итальянская пища, но никто не отказывался от еды.

Выкурив по сигарете, они отправились к водопаду, расположенному у основания скалы. Он оказался в самом конце треугольного каньона, где вокруг провала уже расположилась лагерем довольно большая группа людей. Вода была ледяная. После того, как люди Бартона вымыли, высушили посуду и наполнили сосуды водой, группа двинулась в обратный путь. Ярдов через восемьсот они выбрали холм, поросший соснами. На самой верхушке росло гигантское железное дерево. Бамбук всех размеров рос вокруг в изобилии. Под руководством Казза и Фригейта, проведшего много лет в Малайзии, они нарезали стебли бамбука и соорудили из них хижины. Это были круглые строения с одной дверью и окном сзади, с конической крышей, покрытой травой. Они работали быстро и не стремились к совершенству строений, так что ко времени очередного приема пищи все, кроме крыши, было закончено. Фригейт и Монат остались возле хижин, остальные же взяли чаши и пошли к камню. Здесь они увидели около трехсот человек. Бартон предвидел это. Большинству не захочется шагать две мили три раза в день за едой. Они предпочтут тесниться вокруг камней, только бы не сделать, упаси Господи, лишнего усилия. Теперь хижины были разбросаны беспорядочно и гораздо ближе друг к другу, чем это необходимо. Однако оставалась еще проблема свежей воды, и Бартон удивился, что так много людей собрались здесь, не продумав, как ее решить. Но тут же одна хорошенькая сербка сообщила ему, что днем был найден совсем рядом с камнем источник отличной питьевой воды. Ручей бежал из пещеры, расположенной прямо над одной из скал. Бартон тут же отправился его обследовать. Вода вырывалась из пещеры и тонкой струйкой стекала по отвесной скале в водоем, около пятидесяти футов шириной и глубиной около восьми.

Бартон отметил, что, похоже, это место характеризовало запоздалую мысль тех, кто создал все это великолепие.

Он возвратился как раз к вспышке голубого пламени. Казз неожиданно встал и на виду у всех начал мочиться. Ему и в голову не пришло отойти в сторону. Логу хихикнула, Таня покраснела. Итальянки привыкли к тому, что мужчины жмутся к стенкам домов в любых местах, где только им приспичит, поэтому, казалось, не заметили происходящего. Вильфреда привыкла и к гораздо худшему. Алиса, к удивлению Бартона, тоже не обратила внимания, как будто это был не человек (почему бы неандертальца и не назвать человеком?), а просто собака или кошка. Похоже, так и объяснялось ее отношение к происходящему. Для нее Казз не был человеком, и поэтому от него не следовало ожидать, что он в таких случаях будет поступать как человек.

Сейчас трудно было объяснить Каззу суть его проступка, тем более что он пока не понимал их языка. «Но выразить свое неодобрение, хотя бы жестом, необходимо, чтобы в будущем он не облегчался на виду у всех, тем более во время приема пищи, — подумал Бартон. — Каждый должен научиться определенным запретам, и все, что портит аппетит другим, когда они едят, должно быть запрещено. И сюда же должны быть включены перебранки во время еды». Честно говоря, за свою прошлую жизнь он принимал участие в обеденных диспутах более, чем достаточно.

Подойдя к Каззу, он похлопал по верхушке его похожего на буханку хлеба черепа. Казз вопросительно посмотрел на Бартона, и тот неодобрительно покачал головой. Казз поймет причину неодобрения, когда научится говорить по-английски. Но вдруг Бартон позабыл о своем первоначальном намерении и, пытаясь вспомнить, что же он хотел сделать, погладил себя по голове. И тут он осознал, что на черепе стали пробиваться волосы.

Тогда он провел тыльной стороной ладони по лицу — оно было гладким, как и раньше. Но подмышками тоже оказался пух. Зато пах, как и лицо, пока еще не начал зарастать. Возможно, там волосы будут расти не так быстро, как на голове. Он поделился открытием с остальными, и все стали проверять себя и друг друга. Все было правильно. Волосяной покров к ним возвращался, по крайней мере, на голове и в подмышках. Лишь Казз был исключением. У него волосы росли повсюду, кроме лица.

Это открытие вызвало ликование. Смеясь и шутя, они шли в тени основания горы. Затем повернули на восток и, пройдя мимо четырех холмов, подошли к склону, за которым начиналось то, что они считали своим домом. Поднявшись до середины склона холма, они молча остановились. Фригейт и Монат не отзывались на их оклики.

Бартон распорядился рассеяться и замедлить шаг и только после этого вновь повел их к вершине холма. В хижинах никого не было, некоторые, те что поменьше, были даже перевернуты или раздавлены. У Бартона мороз прошел по коже, словно пронесся ледяной ветер. Тишина, поврежденные хижины, отсутствие Моната и Фригейта — все предвещало нечто недоброе.

Минутой позже они услышали улюлюканье и обратили взоры к подножию холма. В траве возникли лысые головы двух охранников и вскоре оба быстро поднялись вверх по склону. Монат казался мрачным, зато американец улыбался вовсю. У него было исцарапано лицо, а костяшки пальцев были изодраны и кровоточили.

— Мы только-только прогнали четырех мужчин и трех женщин, которые хотели завладеть нашими хижинами, — сказал Фригейт. — Я говорил им, что они могли бы построить собственные дома, и, кроме того, неоднократно предупреждал, что вы вот-вот вернетесь. И если они не уберутся восвояси, вы им крепко намылите шеи. Они прекрасно все поняли — они говорили по-английски. Как я узнал из разговора, они были воскрешены у чашного камня в миле севернее нашего. Большинство народа там было из Триеста ваших дней, кроме десятка жителей Чикаго, умерших в районе 1985 года. Распределение мертвецов, несомненно, довольно забавное. Не правда ли? Я бы сказал, что во многом просто случайный выбор.

Во всяком случае, я им сказал то, что Марк Твен вложил в уста одного дьявола: «Вы, жители Чикаго, думаете, что вы лучшие среди людей, в то время как истина заключается в том, что вы просто более многочисленны».

Это им, конечно, не понравилось. Они, кажется, думали, что я должен быть с ними потому, что я — американец. Одна женщина даже предложила мне себя, если я только переметнусь к ним и помогу отстоять эти хижины. Я отказался. И тогда янки заявили, что они все равно отберут их, и если надо, то через мой труп.

Но на словах они были храбрее, чем на деле. Монат напугал их одним только взглядом, и к тому же у нас было каменное оружие и бамбуковые копья. И все же предводитель подстрекал их напасть. Тут я внимательно присмотрелся к одному из их шайки.

Тогда его голова не была лысой. На ней была копна густых прямых черных волос. К тому же, когда я впервые с ним встретился там, на Земле, ему было уже лет тридцать пять и он носил толстые роговые очки. Я не видел его пятьдесят четыре года. Подойдя поближе, я постарался получше рассмотреть его лицо, улыбавшееся, как и раньше. О, я хорошо запомнил эту вошедшую в поговорку улыбку скунса-вонючки. У меня вырвалось: «Лем? Лем Марко? Да ведь это Лем Марко, не так ли?»

Он сделал круглые глаза и еще больше расплылся в улыбке. Схватил мою руку (Понимаете, мою руку! И это после того, как он мне напакостил!) и закричал, как будто мы были потерявшими друг друга братьями: «Да, да! Это же Питер Фригейт! Здорово! Дружище!»

Я был почти рад, встретив его. Он, похоже, тоже обрадовался нашей встрече. Но затем я сказал себе: «Ведь это тот самый негодяй-издатель, который надул тебя на четыре тысячи долларов, а ты был еще начинающим писателем». Я сказал себе: «Не забудь Питер, этот тип надолго испортил твою карьеру. Этот лицемернейший и скользкий тип обобрал тебя и еще, по меньшей мере, четырех писателей. Оставил всех без гроша, а затем объявил себя банкротом и сбежал со всеми деньгами. Это как раз тот человек, о котором ты не должен забывать не только потому, что он сделал с тобой и другими, но и из-за многих других известных тебе издателей-мошенников».

Бартон усмехнулся и сказал:

— Я когда-то говорил — священники, политиканы и издатели никогда не пройдут через небесные врата. Я тогда ошибся, если, конечно, мы сейчас на Небе.

— Да, да, я помню, — кивнул Фригейт. — Я всегда помнил эти ваши слова. И вот тогда я отбросил невольную радость, вспыхнувшую при виде знакомого человека, и сказал: «Марко…»

— С таким-то именем он добился вашего доверия? — удивилась Алиса, перебив на полуслове Фригейта.

— Он сказал мне, что это чешское имя, означающее «достойный доверия». Как и все остальное, это была очередная ложь. Мне он очень много говорил и обещал, а я верил… Так вот, я почти что убедил себя, что нам с Монатом надо им уступить. Мы бы ушли, а затем все вместе, как только вы вернулись бы после прогулки к чашному камню, выгнали их. Это было бы наиболее разумное решение. Но когда я узнал Марко, я совершенно обезумел! Я сказал этому негодяю: «Дружочек, это действительно очень радостно — увидеть твою гнусную рожу после многих лет забвения, особенно здесь, где нет ни суда, ни фараонов!»

И я заехал ему прямо в нос! Он рухнул на землю, захлебываясь кровью. Мы с Монатом, не давая опомниться остальным, бросились на них. Одного я ударил ногой, зато другой заехал мне своей чашей по щеке. У меня все поплыло перед глазами, но Монат вышиб дух у одного из них древком копья и сломал ребра другому — он хоть и тощий, но ужасно проворный. Марко к тому времени поднялся, и я еще раз приложился к нему кулаком. Удар пришелся в челюсть, и как мне показалось, мой кулак пострадал гораздо больше, чем его лицо. Он развернулся, этот подлый трус и побежал прочь. Я погнался за ним! Остальные, видя, что один начал бегство, тоже дали деру. Но Монат все же успел хорошенько отдубасить спины некоторых своим копьем. Я гнался за Марко до соседнего холма, поймал его на спуске и уж тут отделал его, как хотел! Он полз прочь, умоляя о пощаде, каковую я предоставил ему, дав на прощание пинка под зад, от которого он, вопя, покатился до самого подножия.

Фригейт все еще дрожал от возбуждения: он был очень доволен собой.

— Я боялся, что за столько лет я размягчусь, — сказал он. — Ведь это было так давно и на другой планете. Может быть, мы здесь для того, чтобы простить наших врагов и бывших друзей или чтобы простили нас. Но с другой стороны, я подумал: «Может, мы здесь для того, чтобы вернуть себе кое-что, что упустили на Земле». Что вы на это скажете, Лев? Вы бы хотели получить возможность поджарить Гитлера? На очень медленном огне, а?

— Я не уверен, что можно ставить на одну доску плута-издателя и этого наци, — вспыхнул еврей. — Нет, я бы не хотел жарить этого негодяя на огне. Я бы скорее уморил бы его до смерти… Или кормил бы его так, чтоб он только не подох с голоду. Но, наверное, я бы и этого не стал делать. Что в этом хорошего? Разве это заставит подлеца хоть чуть-чуть измениться, разве он тогда поверит, что евреи тоже люди? Нет, я бы ничего не стал с ним делать, будь он в моей власти. Я бы просто убил его, чтобы он больше не смог причинять зло другим. Но я не уверен в том, что убийство означало бы, что он останется мертвецом навеки, тем более здесь.

— Вы настоящий христианин, — осклабился Бартон.

— Прошу вас, прекратите лицемерить и юродствовать, — твердо сказал Фригейт.

— Я знал, что вы настоящий друг, спасибо, — кивнул головой Руах. — Можете впредь на меня во всем полагаться, Питер.

12

Во второй раз Бартон услышал фамилию Гитлер. Он хотел бы все узнать об этом человеке, но сейчас нужно было отложить все разговоры до завершения строительства хижин.

Все дружно взялись за работу. Одни нарезали траву маленькими ножницами, которые они обнаружили в своих чашах. Другие залезли на железные деревья и срывали огромные треугольные зеленые с алым узором листья. Крыши, конечно, оставляли желать лучшего. Бартон взял себе на заметку найти профессионального кровельщика и научиться у него его искусству. Кроватями, как решили все, будут просто охапки травы, по верху которых будут укладываться связки мелких листьев железного дерева. Одеялами должны были служить другие охапки этих же листьев.

— Слава богу или кому там еще, что здесь нет насекомых, — заметил Бартон.

Он поднял серую металлическую кружку, в которой еще оставалось около ста граммов водки, напитка, лучше которого ему так и не доводилось пробовать.

— За того, кем бы Он ни был, — провозгласил он тост. — Если бы Он поднял нас только для того, чтобы мы жили на точной копии Земли, то мы бы делили свое ложе с десятком тысяч разного рода кусающихся, царапающихся, жалящих, щекочущих, кровососущих паразитов.

Они выпили и еще некоторое время сидели у костра, курили и разговаривали. Тени сгущались, небо потеряло голубизну, и огромные звезды, которые до наступления сумерек были едва видны, теперь расцвели вовсю. Небо этой планеты сверкало на славу!

Бартон встал, прошел на другую сторону костра и сел на корточки рядом с Алисой. Она только что вернулась, уложив спать в одной из хижин Гвиневру.

Он протянул пластинку жвачки Алисе и произнес:

— Я только что взял себе половинку. Не угодно ли вам другую?

Она равнодушно посмотрела на Бартона и презрительно скривила губы:

— Нет, благодарю вас, сэр.

— Здесь восемь хижин, — усмехнулся Бартон, хотя его голос звучал без тени иронии. — Нет никаких сомнений, кто с кем будет разделять этой ночью постель. Кроме разве что Вильфреды, вас и меня.

— Я не думаю, что в этом могут быть какие-то сомнения!

— Значит, вы спите с Гвиневрой?

Она даже не посмотрела в его сторону. Он посидел рядом еще несколько секунд, затем встал и вернулся на свое прежнее место, рядом с Вильфредой.

— Вы можете уйти отсюда, сэр Ричард? — поинтересовалась та, скривив губы. — Черт меня побери, но я не люблю быть второй на очереди. По крайней мере, вы могли бы поинтересоваться ее мнением, когда вас никто не видел. А так как у меня есть кое-какая гордость, то очень прошу вас, сэр, перебраться от меня куда-нибудь подальше.

Минуту Бартон молчал. Его первым побуждением было обругать ее изысканно грязными выражениями. Но потом он понял, что она права. Он слишком высокомерен с этой женщиной. Даже если там, на Земле, она и была продажной девкой, она имела право на человеческое обращение. Тем более, что, как она утверждала, до проституции ее довел голод. Правда, Бартон довольно скептически отнесся к этим словам, но не высказывать же громогласно свои сомнения по этому поводу? Очень многие проститутки находили рациональные извинения своей профессии. У них всегда были оправдания относительно вступления на путь торговли своим телом. И все же ярость, с которой Вильфреда набросилась на Смитсона, и ее поведение с Бартоном говорили, что она в чем-то искренна…

Наконец, он встал и произнес:

— Я вовсе не хотел вас обидеть, поверьте мне.

— Вы в нее влюблены? — спросила Вильфреда, подняв на него взгляд.

— Только одной женщине я говорил, что люблю ее! — гордо заявил Бартон.

— Своей жене?

— Нет. Девушке, которая умерла прежде, чем я смог на ней жениться.

— А сколько лет вы были женаты?

— Тридцать девять лет, хотя вас это совершенно не касается.

— Черт меня побери! Столько времени вместе, и вы ни разу не сказали ей, что любите?

— В этом не было необходимости! — заявил он. И пошел прочь. Он выбрал себе для ночлега хижину, которую занимали Монат и Казз. Казз уже похрапывал. Монат курил марихуану, опершись на локоть. Монат предпочитал ее табаку, поскольку вкус этой травки напоминал ему табак его родины. Однако марихуана почти не действовала на него, тогда как табак иногда давал мимолетные, но довольно яркие видения.

Бартон решил сохранить остаток, как он называл, «мечтательной резинки». Он соврал Алисе, что уже использовал жвачку, надеясь, что той ничего не останется делать, как согласиться на его предложение. Поэтому он закурил сигарету, хотя и знал, что марихуана, возможно, сделает его обиду и опустошенность еще более страшными. От нечего делать он стал расспрашивать Моната о его родной планете. Все это очень интересовало его, но марихуана не оправдала его опасений, и под все более слабеющий голос инопланетянина он поплыл далеко-далеко…

…прикройте сейчас же глаза, мальчики! — приказал Джилкрист в своей раскатистой шотландской манере.

Ричард взглянул на Эдварда. Тот ухмыльнулся и поднес руки к глазам. Он определенно подсматривал в щелочки между пальцами. Чтобы не отставать от брата, Ричард тоже прикрыл глаза руками, но продолжал стоять на кончиках пальцев. Хотя и он, и его брат стояли на ящиках, им все же нужно было вытягиваться, чтобы видеть поверх голов стоящих впереди взрослых.

Теперь на подпорке покоилась голова женщины. Ее длинные каштановые волосы свисали на лицо. Он хотел разобрать выражение ее лица, смотрящего вниз, на корзину, дожидавшуюся ее или, вернее, ее голову.

— Не подглядывайте, мальчики! — снова приказал Джилкрист.

Раздался рокот барабанов, один-единственный вскрик, и лезвие устремилось вниз. Из шеи захлестала кровь и казалось — она никогда не остановится. Раздался дружный вопль толпы, смешанный с чьим-то криком и стенаниями. Голова женщины медленно падала вниз. Кровь хлестала и хлестала из шеи, заливая толпу, и хотя он был на расстоянии не менее сотни футов от жертвы, кровь и ему брызнула на руки и стала капать сквозь растопыренные пальцы на лицо, заливая глаза и ослепляя его. Губы его слиплись, и он почувствовал на них соленый привкус. И тогда из его горла вырвался дикий крик…

— Проснитесь, сэр Ричард? Да проснитесь же наконец, Дик! — начал тормошить его Монат. — Проснитесь! У вас, должно быть, кошмар!

Бартон, всхлипывая и дрожа, сел. Он потер руки и осторожно потрогал лицо. И руки и лицо были влажными. Но от пота, а не от крови.

— Мне снился сон, — наконец вымолвил Бартон. — Тогда мне было всего шесть лет, и я жил в городе Тур, что во Франции. Мой наставник, Джон Джилкрист, взял нас, меня и моего брата Эдварда, посмотреть на казнь женщины, которая отравила свою семью. Я был страшно взволнован и подсматривал сквозь пальцы, хотя он запретил нам смотреть на последние секунды ее жизни, пока нож гильотины падал вниз. Но я смотрел! Я должен был это сделать. Я помню, что меня немного мутило, но это было единственное, чем подействовала на меня эта отвратительная сцена. Мне казалось — я отделился от самого себя, когда наблюдал за казнью. Как будто я все это рассматривал через толстое стекло, как будто все происходящее было абсолютно нереальным. А может быть, нереальным был я? Поэтому, по сути, эта сцена так и не привела меня в ужас.

Монат закурил еще одну сигарету с марихуаной. Ее огонька было достаточно для того, чтобы Бартон увидел, что инопланетянин качает головой.

— Как дико! Вы хотите сказать, что вы не просто убивали своих преступников — вы еще и отрезали им голову? На виду у всех? И вы позволяли еще и детям смотреть на этот ужас??

— Ну… В Англии поступали несколько человечнее. У нас преступников вешали.

— По крайней мере, французы разрешали людям осознать то, что именно они пролили кровь преступников, — сказал Монат. — На их руках была кровь. Но, по-видимому, этот аспект никому не приходил в голову. Во всяком случае, сознательно. А вот теперь, после многих лет — шестьдесят три года, не так ли? — вы закурили марихуану, и перед вашим взором оживает происшествие, которое, как вы всегда были убеждены, не оставило в вас никакого следа. Но от этого зрелища вы сейчас корчились в ужасе. Вы кричали, как напуганное дитя. Вы отреагировали так, как должны были бы реагировать в детстве. Я бы сказал, что марихуана вскрывает какие-то глубинные слои сдерживания и воскрешает страхи, которые были погребены там в течение шестидесяти трех долгих лет.

— Вполне возможно, — согласился Бартон.

Где-то вдали прогрохотал гром, сверкнула молния. Через минуту стремительно нахлынул звук падающих на крышу капель. Прошлой ночью дождь начался примерно в это же время, около трех часов утра. И в эту вторую ночь дождь пошел в то же самое время. Ливень стал проливным, но крыша держалась, и ни одна капля не проникла внутрь хижины. Немного воды показалось все же из-под задней стенки, которая выходила в сторону вершины холма. Вода растеклась по полу, но не намочила лежащих людей, поскольку трава и листья под ними образовали матрас в добрый фут толщиной.

Бартон разговаривал с Монатом примерно еще полчаса, пока дождь не прекратился. Монат заснул, а Казз так ни разу и не проснулся. Бартон попытался было заснуть, но так и не смог. Он никогда не чувствовал еще себя таким одиноким… Он боялся, что опять во сне может соскользнуть в какой-то кошмар. Через некоторое время, поняв, что так и не уснет, он вышел из хижины и побрел туда, где спала Вильфреда. Еще до того, как он подошел ко входу в хижину, его ноздрей коснулся запах табака. В темноте возле хижины светился огонек сигареты. На фоне уже чистого звездного неба на копне из травы отчетливо вырисовывалась женская фигура.

— Привет! — произнесла она. — Как я и ожидала, вы появились.

— Обладание собственностью — это инстинкт, — сказал Бартон.

— Я очень сомневаюсь, что в человеке это — инстинкт, — возразил Фригейт. — Некоторые люди в шестидесятых годах, я имею в виду в 1960-х годах, пытались доказать, что человеку присущ инстинкт, который они назвали «зовом земли». Но…

— Мне нравится это название. В нем ощущается какой-то звон, — отметил Бартон.

— Я догадывался, что оно вам понравится, — согласился Фригейт. — Но Ордри и другие пытались доказать, что человеку не только присущ инстинкт объявлять определенную часть земли своей собственностью, но также и то, что он произошел от обезьяны-убийцы. И что инстинкт убивать все еще очень силен в его наследственности. Этим они объясняли национальные границы, патриотизм (как общегосударственный, так и местный), капитализм, войны, убийства, преступления и так далее. Но другая философская школа утверждала, что все это плоды культуры, то есть общества. Что все дело в непрерывности общественных формаций, посвятивших себя с самых ранних времен племенной вражде, войне, убийству, преступлению и так далее. Измените культуру — и обезьяна-убийца исчезнет. Исчезнет потому, что ее никогда и не было подобно тому, как не было и карлика на лестнице. Убийцей было общество, и общество воспитывает новых убийц из подрастающих несмышленышей. Правда, были некоторые сообщества, образовавшиеся еще до изобретения письменности, это точно… которые так и не воспитали убийц. И это было их доказательством того, что человек не произошел от обезьяны-убийцы. Или я бы сказал, что он, вероятно, произошел от обезьяны, но уже не несет в себе гены убийства, либо несет, но не в большей мере, чем гены, определяющие тяжелые надбровные дуги, или шерсть на коже, или череп объемом в 260 кубических дюймов.

— Все, что вы говорите, довольно интересно, — заметил Бартон. — Мы еще займемся более глубоко разными теориями в другое время. Но пока позвольте все же заметить, что почти каждый член воскрешенного человечества происходит из культур, поддерживавших войны, убийства, преступления, насилие, разбой и безумие. Таковы люди, среди которых мы живем и с которыми имеем дело. Когда-нибудь, возможно, появится новое поколение. Не знаю, слишком рано о чем-то говорить, так как мы провели здесь всего лишь семь дней. Но, нравится нам это или нет, мы находимся в мире, населенном существами, которые очень часто поступают как обезьяны-убийцы.

А пока, давайте вернемся к нашей модели.

Они сидели на бамбуковых стульях перед хижиной Бартона. На небольшом бамбуковым столе стояла модель лодки, сделанная из сосны и бамбука. Она имела два параллельных корпуса, соединенных в верхней части площадкой с невысокими перилами. У нее была одна очень высокая мачта с передними и задними штагами, пузатый, быстро убирающийся парус и чуть приподнятый мостик со штурвалом. Эту модель катамарана изготовили Фригейт и Бартон, используя кремневые ножи и лезвия ножниц. Бартон решил: когда лодка будет построена, они назовут ее «Хаджи». Она отправится в долгое путешествие, целью которого будет не Мекка. Он намеревался пройти на ней как можно дальше вверх по Реке. (Теперь в разговорах река стала именоваться — Рекой!)

Разговор о «зове земли» зашел по поводу некоторых препятствий, которые, как они думали, возникнут при постройке лодки. К этому времени люди в округе кое-как осели и наладили свою жизнь. Они разметили границы владений и построили — или еще продолжали строить — жилища: от простых навесов до сравнительно крупных строений — некоторые имели четыре комнаты и два этажа. Изготовлялись они в основном из бамбуковых бревен и камня. Большинство теснилось вблизи чашных камней вдоль берегов Реки или у основания гор. Обследовав двумя днями раньше близлежащую местность, Бартон прикинул, что плотность населения составляет примерно 108–110 на квадратную милю. На одну квадратную милю равнины с каждой стороны Реки приходилось примерно две с половиной квадратной мили холмистой местности. Но холмы были столь высокими и разбросаны так беспорядочно, что фактически площадь, пригодная для жилья, составляла девять квадратных миль на каждую милю длины Реки. В обследованных им местах оказалось, что примерно две трети населения строили жилье вблизи прибрежных чашных камней и одна треть — около удаленных от воды.

Более сотни человек на одну квадратную милю было, по земным меркам, очень высокой плотностью, однако холмы покрывали такие густые леса, а долины были настолько извилистыми, что любая небольшая группа могла чувствовать себя в изоляции. Да и на равнине не так уж многолюдно, кроме разве что часов получения пищи. А все потому, что обитатели равнины большую часть времени проводили либо в лесу, либо на берегу Реки, ловя рыбу. Многие выдалбливали челноки или строили бамбуковые лодки для рыбной ловли в водах Реки. А может, для экспедиций, подобных той, что решил осуществить Бартон.

Заросли бамбука исчезли, хотя было очевидно, что они скоро вырастут снова, так как это растение обладало феноменальной скоростью роста. По оценке Бартона растение высотой в 45 футов могло вырасти за десять дней.

Группа усердно трудилась и заготовляла все, что только можно было использовать для постройки лодки. Для защиты от воровства они возвели высокий забор, потратив на него большое количество леса. Его закончили в тот же день, когда была завершена работа над моделью. Больше всего их беспокоило то, что им, скорее всего, придется строить лодку на равнине, иначе ее вряд ли удастся протащить сквозь заросли и через холмы, отделяющие их поселение от Реки.

— Но если мы уйдем отсюда и попробуем заложить новое поселение, то обязательно встретим противодействие, — сказал Фригейт. — Сейчас уже нет ни одного дюйма на равнине, на который бы не было претензий. Следовательно, чтобы добраться до равнины, придется пойти на нарушение границ. Пока что еще никто не заикается о своих правах на владения, но положение может измениться в любой момент. Однако, если мы будем строить свою лодку на границе между холмами и равниной, мы вполне сможем, хотя и с трудом, доставить ее к Реке. Но в этом случае нам придется установить круглосуточное дежурство для охраны стройки и материалов. Вы же знаете этих варваров!

Он имел в виду случаи повреждения хижин во время отсутствия их хозяев, а также крайне антисанитарные привычки многих людей.

— Мы возведем новые дома и верфь как можно ближе к границе, — подытожил сказанное Бартон. — А потом срубим любое дерево, которое окажется у нас на пути, и проложим себе дорогу силой, если кто-нибудь откажется пропустить нас миром.

Алиса была отправлена к людям, занимавшим облюбованное место на границе между равниной и холмами, с целью заключения сделки. Не рассказывая никому об истинной цели своей миссии, она нашла три пары, которые были недовольны своим местом — им не хватало уединения, и уговорила их переехать в хижины группы Бартона. Это случилось на двенадцатый день Воскрешения, в четверг. По всеобщему согласию первый день стал воскресным, днем Воскрешения. Руах заметил по этому поводу, что он бы предпочел назвать первый день субботой, или еще лучше — просто Первым Днем. Но он попал в местность, где евреев почти не было, и ему пришлось уступить. Руах завел бамбуковую палку, на которой вел счет дням, делая зарубки каждое утро. Палка была воткнута в землю перед его хижиной, и каждый мог лицезреть этот примитивный календарь.

Транспортирование леса для постройки лодки заняло четыре дня тяжкого труда. К этому времени итальянские пары решили, что они уже достаточно «намяли мышцы до самых костей». А кроме того, начали задавать праздные вопросы — зачем нужна эта дурацкая лодка и зачем куда-то уезжать, когда любое другое место скорее всего такое же, как и это? Их несомненно воскресили из мертвых для того, чтобы вволю наслаждаться жизнью. Иначе зачем это спиртное, сигареты, марихуана, мечта-жвачка… и главное — нагота!!!

С такими мыслями итальянцы покинули группу Бартона, не тая, впрочем, ни на кого обиды. Фактически, они даже закатили пирушку на прощание.

На следующий день — двадцатый, года первого — произошло два события, одно из которых приоткрыло тайну, другое — добавило новую, хотя и не особо важную.

На заре группа, перейдя равнину, вышла к чашному камню. Здесь они нашли двух новеньких, оба — спали. Их без труда разбудили. Но оба они оказались очень смущенными и встревоженными. Один новенький был высокий смуглый мужчина, говоривший на непонятном языке. Другой оказался красивым, хорошо сложенным, с серыми глазами и черными волосами, великаном. Бартон сразу же сообразил, что он говорит по-английски. Это был камберлендский диалект, на котором говорили во времена короля Эдуарда Первого, иногда называемого Длинноногим. Как только Бартон и Фригейт научились опознавать звуки и сделали определенные перестановки, они начали понимать незнакомца. Фригейт обладал большим запасом слов времени раннего английского средневековья, но и ему никогда не приходилось встречаться со многими словами или определенными грамматическими формами этого диалекта.

Джон де Грейсток родился в графстве Камберленд. Он сопровождал Эдуарда Первого во время похода во Францию, когда англичанам удалось захватить Гасконь. Здесь, если верить его словам, он несколько раз отличился в рукопашном бою. Позже его призвали в парламент в качестве лорда Грейстока, а затем он снова принимал участие в военных действиях в Гаскони. Он был в свите епископа Энтони Бека, Патриарха Иерусалимского. Двадцать восьмой и двадцать девятый годы правления Эдуарда Первого он сражался с шотландцами. В 1305 году умер бездетным, оставив поместье и титул барона двоюродному брату Ральфу, сыну лорда Гримторна из Йоркшира.

Сэр Джон воскрес на берегу Реки среди людей, на девяносто процентов состоявших из англичан и шотландцев начала четырнадцатого века и на десять процентов из жителей древнегреческого города Сибарис, что располагался в свое время на юге Италии. По другую сторону Реки обитали монголы времен Кубла-хана и какие-то темнокожие люди, национальность которых Грейстон установить не мог. Судя по его описанию, это были североамериканские индейцы.

На девятнадцатый день после Воскрешения дикари с противоположного берега пересекли Реку и напали на мирных англичан. По-видимому, им просто хотелось хорошенько подраться. Сражение было очень жестоким. В качестве оружия в ход были пущены палки и чаши, поскольку местность была очень бедна кремнием. Джон де Грейсток вывел из строя с десяток монголов, но затем сам получил по голове булыжником. Когда он упал на землю, ему в живот вонзили копье. И вот теперь, голый, он вновь проснулся у чашного камня, имея в распоряжении только чашу.

Второй мужчина изложил свою историю с помощью жестов и мимики. Он ловил рыбу, когда на крючок попалось что-то настолько крупное и сильное, что утащило его в воду. Выныривая, он стукнулся головой о днище лодки и, очевидно, потеряв сознание, утонул.

Таким образом, на вопрос о том, что случается с теми, кто был убит в этой послежизни, ответ был получен!!! Но почему они восставали из мертвых не в той же местности, где умерли — это уже совсем другой вопрос.

Вторым событием было то, что после полуденной зарядки чаш в них не оказалось еды. Вместо этого туда было запихано шесть кусков материи различного размера и разных оттенков. Четыре куска, очевидно, надо было носить в качестве кильта. Обвязав вокруг тела, их можно было закрепить изнутри с помощью магнитных кнопок. Два куска были из более тонкого, почти прозрачного материала, скорее всего, их надо было использовать в качестве бюстгальтеров, хотя могли быть и другие применения. Материал был мягким и гигроскопичным, но выдерживал любые нагрузки, и его нельзя было разрезать ни острым камнем, ни бамбуковым ножом.

Человечество издало дружный возглас восторга, найдя эти «полотенца». Хотя мужчины и женщины к тому времени привыкли или, во всяком случае, смирились со своей наготой. Только большие эстеты или люди, неспособные адаптироваться, считали повсеместное зрелище человеческих половых органов некрасивым и даже отвратительным. Теперь у всех были кильты, бюстгальтеры и тюрбаны. Последние употреблялись, чтобы покрывать голову, пока не отросли волосы. Позже тюрбаны обещали стать обычным головным убором.

Волосы отрастали повсюду, кроме лица.

Бартон очень сожалел об этом. Он всегда испытывал особую гордость за свои длинные усы и раздвоенную бороду. Он заявил, что их отсутствие в большей степени вызывает у него чувство обнаженности, чем отсутствие трусов.

— А я рада, что они исчезли, — возразила Вильфреда. — Я терпеть не могла волосы на лицах мужчин. Целовать мужчину с бородой все равно что засунуть лицо в рваный матрац.

13

Прошло шестьдесят дней. Лодку протащили через равнину на больших бамбуковых катках. Наступил день спуска на воду. «Хаджи» был почти 35 футов длиной и состоял из двух корпусов с заостренными носами, соединенных между собой платформой. Его единственная мачта несла паруса, сотканные из бамбукового волокна. Управлялся он с помощью огромного соснового весла, поскольку руль и штурвальное колесо были слишком сложны. Канаты были сделаны из единственно пригодного материала — травы, хотя вскоре можно было бы их сделать из продубленной кожи и внутренностей какой-нибудь крупной речной рыбы. К передней палубе был привязан челнок, выдолбленный Каззом из соснового бревна.

Они хотели спустить лодку на воду, но Казз стал им препятствовать. Теперь он уже мог выговаривать несколько фраз на ломанном английском языке и ругаться по-арабски, на хинди, суахили и итальянском, чему он научился, конечно, от Бартона.

— Нужно… Как это называется?.. Валлах!.. Что это такое?.. Убить кого-нибудь, прежде чем ставить лодку на воду… Мерда… Нет слов. Бартон-нак… ты дашь слово… слово… слово… убить человека, чтобы Бог Каббуркана-крубемц… водяной бог… не утопил лодку… Рассердится… утопит нас… пожрет нас.

— Принести жертву? — спросил Бартон.

— Благодарю кровью своей, Бартон-нак… Именно так, жертву! Перерезать горло… поставить лодку и тереть о дерево… Тогда водяной бог не будет на нас сердиться…

— Мы этого не будем делать, Казз, — покачал головой Бартон.

Казз еще некоторое время упирался, но в конце концов согласился сесть в лодку. При этом лицо его вытянулось — он очень нервничал. Бартон, чтобы его успокоить, сказал, что это не Земля, а совсем другой мир, и для того, чтобы убедиться в этом, достаточно просто внимательно осмотреться вокруг. Особенно взглянуть на звезды. Боги не обитают в этом мире, а поэтому нет причин бояться их гнева. Казз слушал и улыбался, но по нему было видно, что он ждал, что вот-вот из глубины Реки поднимется жуткое лицо с зеленой бородой и выпученными рыбьими глазами — Его Величество Бог Каббуркана-крубемц.

В это утро вокруг лодки столпилось очень много людей. Здесь собрались люди со всего близлежащего побережья Реки, поскольку все необычное было для людей развлечением. Люди кричали, смеялись, шутили. Хотя слышались иронические замечания, у всех было отличное настроение. Перед тем как лодку спустили с берега в Реку, Бартон вошел на чуть приподнятый мостик и поднял руку, требуя тишины. Болтовня в толпе стихла, и он заговорил по-итальянски:

— Дорогое друзья, обитатели долины в Земле Обетованной! Через несколько минут мы покидаем вас…

— Если только лодка не перевернется… — пробурчал Фригейт.

— …чтобы подняться вверх по Реке, против ветра и против течения. Мы предпринимаем это тяжелое путешествие потому, что трудности всегда вознаграждаются сторицей, если только верить земным моралистам. А вы знаете, насколько можно им верить!

Раздался смех, сопровождаемый неодобрительными взглядами твердолобых верующих.

— На Земле, как известно некоторым из вас, я когда-то возглавлял экспедицию в самые непроходимые дебри Африки с целью отыскать верховья Нила. Я не нашел их, хотя и подошел очень близко. Обманом меня лишили заслуженного вознаграждения. Меня обманул человек, который был мне обязан всем — некий Джон Хеннинг Спеке. Если мне доведется с ним повстречаться во время этого путешествия, я знаю, что я с ним сделаю…

— Боже праведный! — пробормотал Фригейт. — Вы заставите его еще раз покончить с собой от угрызений совести и стыда?

— …но суть остается в том, что Река, похоже, длиннее, чем какой-то Нил, который — знаете вы или нет — является самой протяженной рекой земного шара. Хотя американцы ошибочно заявляют, что Амазонка и Миссисипи с Миссури длиннее.

Некоторые из вас могут спросить, зачем нам задаваться целью, которая находится неизвестно где, а может быть, и вовсе не существует. Я скажу вам, что мы отправляемся в путь, потому что есть Неизведанное. И наша цель сделать его Изведанным! И здесь, в отличие от нашего печального и сокрушающего планы опыта на Земле, не требуется денег для снаряжения и поддержки экспедиции. Король Наличмен, король Толстая Сума умер! Туда ему и дорога! Нам нет нужды заполнять сотни прошений и бланков, ожидать аудиенции у влиятельных особ и мелких чинуш, умоляя о даровании милости пройти по Реке. Здесь нет национальных границ!

— Пока, — подсказал шепотом Фригейт.

— …Здесь нет паспортов, нет чиновников, вымогающих взятки. Мы только что построили лодку, не задумываясь над тем, нужно ли для этого разрешение. И мы отправляемся в путь безо всякого пропуска от какого-нибудь дерьма — высоко, средне или мелкопоставленного. Мы свободны впервые за всю историю человека. Свободны!!! И поэтому мы говорим вам «до свидания» — я не могу сказать такое унылое слово, как «прощайте»!

— Вы никогда не прощались… — снова вставил Фригейт.

— …Потому что, возможно, мы вернемся через какую-нибудь тысячу лет! Поэтому «до свидания» говорю я, «до свидания» говорит со мной и команда. Мы благодарим вас за помощь при строительстве лодки и при спуске ее на воду. При сем я препоручаю свою должность Консула Ее Британского Величества в Триесте любому, кто пожелает занять это место. На основании вышесказанного я провозглашаю себя Свободным Гражданином Планеты Река! Я никому не буду платить дань, никому не буду присягать на верность. Отныне я буду верен только самому себе!

Фригейт гнусаво затянул:

Твори все, что обязывает делать твое мужское естество, не ожидая от кого-нибудь оваций.

Он благородно живет и благородно умрет, не нарушая установленных самим тобою правил!..

Бартон мельком посмотрел на американца, но не стал его перебивать. Фригейт цитировал строчки из написанной Бартоном поэмы «Деяния Хаджи Абду-аль-Язди». Это был уже не первый раз, когда он цитировал прозу или поэзию Бартона. И хотя иногда янки очень раздражал Бартона, он не мог гневаться на человека, восхищавшегося им настолько, что знал наизусть написанные им строки.

Через несколько минут, когда лодку столкнули на воду и толпа зааплодировала, Фригейт снова процитировал несколько строк из опусов Бартона. Он посмотрел на тысячи красивых молодых людей, собравшихся на берегу, на их покрывшуюся бронзой кожу, на юбки, лифчики и тюрбаны, красочно развевавшиеся на ветру, и произнес:

О! Веселый день. Сияло солнце, дул ветерок. Толпу друзей я повстречал на берегу реки и веселился с ними, когда был молод я, когда был молод.

Бартон оттолкнулся шестом. Нос лодки развернуло ветром и течением в сторону низовий, но новоявленный капитан Бартон тут же отдал приказ поднять паруса. Подойдя к огромному рулевому веслу, он развернул лодку на полоборота, и паруса захлопали против ветра. «Хаджи» покачивался на волнах, с шипением рассекая воду двумя форштевнями. Солнце было ярким и теплым, дул приятный бриз. Все чувствовали себя счастливыми, хотя и немного смущенными от расставания с привычными берегами и лицами. У них не было ни карт, ни описаний путешественников, которые могли бы указать путь и предостеречь от опасностей. Новый мир открывался после каждой мили пути.

В тот вечер, когда они первый раз пристали к берегу, произошло событие, озадачившее Бартона. Казз только-только сошел на берег и, очутившись среди группы любопытных, вдруг сильно забеспокоился. Он начал что-то лопотать на своем родном языке и попытался схватить стоявшего рядом человека. Тот увернулся и моментально затерялся в толпе.

Когда Бартон поинтересовался, в чем дело, Казз ответил:

— У него не было… э… как это назвать?.. этого… это… — и он указал на свой лоб, затем начертил в воздухе несколько необычных символов.

Бартон намеревался докопаться до сути, но Алиса, внезапно завопив, подбежала к какому-то человеку. Очевидно, она подумала, что это ее сын, погибший во время Первой Мировой Войны. Началась небольшая суматоха. Вскоре Алиса убедилась в своей ошибке, и все успокоились. Наступила очередь других дел, и Бартон совсем забыл об этом странном инциденте, а Казз больше не упоминал об этом деле. Позже Бартон очень ругал себя за то, что не придал этому случаю большого значения.

Ровно через четыреста пятнадцать дней они прошли уже 24910 чашных камней по правому берегу Реки. Лавируя против ветра и энергично гребя против течения, делая в среднем по шестьдесят миль в день, останавливаясь днем, чтобы наполнить чаши, и ночью для сна. Иногда простаивая целый день для того, чтобы размять ноги и поговорить с кем-нибудь из прежних знаменитостей, они прошли почти 27000 миль, что равнялось длине земного экватора. Если соединить в одну реку Миссисипи, Миссури, Нил, Конго, Амазонку, Янцзы, Волгу, Амур, Ганг, Лену и Замбези, то ее гигантской протяженности не хватило бы, чтобы покрыть расстояние, пройденное ими по Реке. А Река все текла и текла, делая гигантские повороты, извиваясь то вправо, то влево. Повсюду вдоль русла тянулись низменности, за ними поросшие деревьями холмы, а дальше возвышалась непроходимая громада бесконечных гор.

Иногда низменность сужалась и холмы подходили к самой воде. Иногда Река расширялась и становилась озером шириной три, пять, семь миль. То здесь, то там горы сближались друг с другом, и лодка неслась по каньонам, где поток кипел в узком русле, небо превращалось в голубую полоску где-то очень высоко над ними, и черные стены, казалось, наваливались на путешественников.

И всегда повсюду были люди. День и ночь мужчины, женщины и дети толпились по берегам Реки и смотрели на проплывающих, оживленно размахивая руками и что-то крича.

К этому времени они поняли некоторую закономерность. Человечество было воскрешено вдоль Реки приблизительно в географической и национальной последовательности. Лодка прошла мимо местностей, занимаемых словенцами, итальянцами и австрийцами, умершими в последнее десятилетие девятнадцатого века, прошла мимо венгров, норвежцев, финнов, греков, албанцев и ирландцев. Иногда они оказывались в областях, где люди были из других времен и мест. Одной из таких областей была двадцатимильная полоса, где обитали австралийские аборигены. Еще был отрезок в сотню миль, населенный неизвестным науке народом — точарами (это были соплеменники Логу). Они жили примерно во времена Христа, в местности, впоследствии названной Китайским Туркестаном или Синьцзяном. Они представляли собой самую восточную ветвь древних индоевропейцев. Их культура некоторое время процветала, но затем угасла под напором пустыни и кочевников.

С помощью доступных, поспешных и довольно неточных наблюдений Бартон определил, что каждая местность, в основном, была населена на шестьдесят процентов представителями какой-нибудь одной национальности или страны, на тридцать процентов другим народом, обычно из другого времени, и на десять процентов людьми из самых различных мест и времен.

Все мужчины пробуждались от смерти, подвергнутые обрезанию. Все женщины воскрешались девственницами. Для большинства особ женского пола, как отметил как-то Бартон, это состояние длилось не дольше первой ночи.

До сих пор им не встретилось и они не слышали ни об одной беременной женщине. Тот, кто поместил сюда человечество, должно быть, подверг его стерилизации, по-видимому, из благих намерений. Если бы жившее здесь человечество могло размножаться, то Речная Долина была бы закупорена человеческими телами всего лишь за столетие.

Сначала казалось, что здесь нет никаких животных. Но теперь стало известно, что несколько пород червей вылезает из почвы по ночам. И в Реке жила по крайней мере сотня видов рыб, от созданий величиной с ладонь до рыбин размером с кашалота — речных драконов, живущих у дна Реки, на глубине сотни футов. Фригейт заявил, что все эти животные приносят пользу. Рыбы, питаясь падалью и отбросами, очищают воды Реки. Некоторые виды червей также поедают отходы и трупы, другие выполняют обычные функции их земных собратьев.

За время путешествия Гвиневра немного подросла. Бартон заметил, что все дети здесь росли, и если в будущем ничего не изменится, то через двенадцать лет в долине не будет ни одного ребенка или подростка.

Подумав об этом, Бартон сказал Алисе:

— Ваш друг, преподобный Доджсон — человек, который любил только маленьких девочек — здесь оказался в совершенно безвыходном положении, не так ли?

— Доджсон не страдал извращениями, — возразил Фригейт. — А что будет с теми, у кого единственные сексуальные объекты — дети? Что они будут делать, когда детей здесь не останется? И что будет с теми, кто удовлетворял свои страсти, мучая животных или пользуясь ими? Вы знаете, раньше меня огорчало отсутствие животных. Я люблю кошек и собак, медведей, слонов, носорогов… в общем… почти всех животных. Правда, только не обезьян, уж очень они похожи на человека. Но теперь я рад, что здесь нет животных. Теперь их не будут мучить. Всех этих бедных, беспомощных существ, которые тоже чувствуют боль, голод или жажду… И все по вине порочных или просто легкомысленных людей.

Он провел рукой по светлым волосам Гвиневры, уже отросших примерно на полфута.

— Те же чувства я испытываю и к этим беспомощным и униженным малюткам.

— Что это за мир, если в нем нет детей? — воскликнула Алиса. — И нет животных! Если их нельзя мучить и унижать, то их нельзя и ласкать, любить!

— В этом мире одно уравновешивает другое, — сказал Бартон. — Нет любви без ненависти, добра без зла, мира без войны. Но в любом случае у нас нет выбора. Невидимые боги этого мира постановили, что здесь не будет животных, а женщины не будут рожать детей. Следовательно… быть по сему.

Утро четыреста шестнадцатого дня не было ничем примечательно. Солнце поднялось над вершиной хребта слева по ходу движения «Хаджи». Ветер с верховьев Реки как всегда дул со скоростью примерно пятнадцати миль в час. Температура воздуха поднималась по мере восхода солнца и к двум часам дня достигла уже градусов тридцати по Цельсию. Катамаран «Хаджи» качался на тихой воде. Бартон стоял на мостике, держась за длинный толстый сосновый румпель справа от себя, подставив солнцу и ветру свою сильно загоревшую кожу. На нем был красно-коричневый кильт, доходящий почти до колен, и ожерелье из витых черных блестящих позвонков саргана — длинной шестифутовой рыбины с полуфутовым рогом, торчащим как у единорога прямо изо лба. Сарган жил на глубине девяноста футов, и поймать его было очень трудно. Но из его позвонков получались красивые ожерелья, его шкура, обработанная надлежащим образом, шла на сандалии, доспехи и щиты или могла быть переработана в прочные эластичные канаты и пояса. Мясо этой рогатой рыбы тоже было превосходным.

Но наибольшую ценность представлял рог. Он мог служить наконечником для копий и стрел или же, предварительно насаженный на деревянную рукоять, — кинжалом.

На подставке рядом с Бартоном стоял лук, зачехленный в прозрачный рыбий пузырь. Он был сделан из изогнутых костей, торчащих с каждой стороны рта речного дракона, по размерам не уступавшего киту. Снабженный тетивой, выделанной из кишок того же чудовища, лук мог натянуть только очень сильный мужчина. Бартон увидел его сорок дней назад и предложил владельцу за это сокровище почти полтора литра виски, сорок сигарет и десять сигар. Но предложение было отвергнуто. Тогда Бартон и Казз вернулись туда поздней ночью и выкрали оружие. Или, вернее, поменяли, поскольку Бартон почувствовал непреодолимое желание оставить прежнему владельцу свой тисовый лук.

С той поры он придумал себе оправдание: он имел полное право украсть лук, так как его владелец хвастался, что ему пришлось убить человека, чтобы завладеть этим чудо-оружием. Так что украв у него лук, он отнял его у убийцы. И все же вспоминая об этом, Бартон страдал от угрызений совести. Поэтому он старался вспоминать как можно реже.

Бартон вел «Хаджи» по сужающемуся каналу. Еще за пять миль до этого Река была фактически широким озером, берега которого находились в добрых трех милях друг от друга. Но сейчас скалы обступили Реку, и ширина ее в самой широкой части не превышала от силы 2000 футов. Русло было извилистым и исчезало между стенами каньона.

Лодка медленно ползла, так как приходилось преодолевать сильное течение, а пространство для маневра было очень ограничено. Но они уже много раз проходили подобные ущелья, и Бартон не слишком беспокоился. И все же каждый раз, проходя подобные места, он не мог отделаться от мысли, что лодка как бы рождается заново. Она выходила из озера, подобного утробе, через узкое влагалище и попадала в другое озеро. Вода бурлила, а впереди их ждали или неприятности, или сказочные открытия.

Катамаран сделал очередной поворот у самого чашного камня, всего лишь в двадцати футах от берега. На низменности справа они увидели большое скопление народа. Так как ширина Реки в этом месте была не более полумили, то можно было различить, что на берегу что-то кричали, размахивая руками, или трясли кулаками, выкрикивая какие-то резкие фразы, которых раньше Бартону не доводилось слышать. Но что это ругательства, ему было ясно, так как подобное повторялось уже много раз. Судно Бартона, как и вся его группа, было здесь чужим, и местные жители всегда приветствовали его каждый раз на свой манер. Жители этих мест были невысокими, худыми, темнокожими и темноволосыми людьми. Они говорили на языке, похожем, как заметил Руах, на протохамито-семитский. Они жили на Земле где-то в Северной Африке или Месопотамии, когда эти местности были более плодородными, чем в девятнадцатом или двадцатом веках. Они носили кильты, но женщины ходили, не прикрывая грудь. Эти люди занимали берег протяженностью в шестьдесят чашных камней или, другими словами, что-то около 150 миль. На противоположной стороне Реки жили сингалезцы десятого столетия с небольшой примесью майя доколумбового периода.

— Расовый котел Времени, — назвал как-то Фригейт такое распределение человечества. И тут же продолжил свою мысль. — Кто-то ставит над нами величайший антропологический и социальный эксперимент.

Это заявление вовсе не было таким уж голословным. Похоже на то, что люди были перемешаны так, чтобы они могли учиться друг у друга. В некоторых случаях разным группам удавалось сожительствовать сравнительно дружелюбно. В других происходила резня между группировками до полного взаимоистребления либо порабощения побежденных.

Некоторое время после Воскрешения, как правило, царила анархия. Люди «перемешивались» и образовывали группки для взаимной защиты на небольших территориях. Затем на передний план выходили прирожденные вожди или авантюристы, а прирожденные последователи выстраивались за ними по своему усмотрению… или во многих случаях по усмотрению вождя.

Одной из нескольких политических систем, возникших после Воскрешения, было «чашное рабство». Господствующая группа в какой-нибудь местности содержала более слабые группки на положении пленников. Рабу давали необходимое количество еды только потому, что чаша мертвого раба становилась совершенно бесполезной для хозяев. Но у пленника отбирали сигареты, сигары, марихуану, жвачку, спиртное и наиболее изысканную пищу.

По крайней мере раз тридцать во время приближения к чашным камням «Хаджи» едва не был захвачен чашными рабовладельцами. Но Бартон и остальные все время были начеку и внимательно следили за берегом. Часто их предупреждали соседние государства. Раз двадцать им наперехват высылались лодки, и «Хаджи» с трудом удавалось избежать абордажа. Пять раз Бартон был вынужден поворачивать назад и уходить от преследования вниз по течению. Его катамаран всегда уходил от погони. У преследователей обычно не было особой охоты следовать за ними за пределы своих границ. После этого «Хаджи» незаметно, обычно ночью, возвращался и проходил мимо рабовладельцев.

Бывало и так, что «Хаджи» не мог приставать к берегу, так как рабовладельческое государство занимало оба берега на довольно большом расстоянии. В этих случаях команда переходила на урезанный рацион и, если им везло, ловила рыбу, чтобы хоть как-то наполнить желудки.

Протохамиты-семиты этой местности стали достаточно дружелюбны, удостоверившись, что у команды «Хаджи» нет злых помыслов. Один русский восемнадцатого века предупредил их, что на другом берегу узкого русла есть рабовладельческие государства. Из-за отвесных скал русский не мог более подробно информировать путешественников. Некоторые пытались переправиться на другой берег, но почти никто из них не вернулся. Те же, кто вернулся, рассказывали о злобных людях на том берегу.

Поэтому «Хаджи» был загружен бамбуковыми побегами, сушеной рыбой и другим снаряжением с таким расчетом, чтобы не приближаться к берегам в течение двух недель.

Оставалось еще около получаса до входа лодки в узкий пролив. Бартон стоял у рулевого весла, управляя движением судна, но половина его мыслей была занята командой. Его люди лежали на передней палубе, греясь на солнце, или сидели, прислонившись спиной к покрытому крышей комингсу, который они называли «передний замок», праздно рассматривая проплывающие берега. Джон де Грейсток прикреплял тонко нарезанные кости рогатой рыбы к хвостовику стрелы. Кости в этом мире, где не существовало птиц, прекрасно заменяли перья. Грейсток, или лорд Грейсток, как он просил себя называть — и Фригейт в этом его поддерживал (Бартон не мог понять почему) — был незаменим в сражении или когда требовалась тяжелая, упорная работа. Он был прекрасным рассказчиком, хотя и невообразимо похабным, был полон анекдотов о кампании в Гаскони и на шотландской границе. Мог без устали рассказывать о своих сердечных победах, сплетни об Эдварде Длинноногом, и, конечно же, он сообщал множество различных сведений о своем времени. Но он был очень практичен и переполнен предрассудками — с точки зрения последующих веков — и не очень чистоплотен. По его словам, в земной жизни он был очень набожным, и, скорее всего, это было правдой, потому что в противном случае его бы не удостоили чести пригласить в свиту патриарха Иерусалимского. Но теперь, когда вера поколебалась, он терпеть не мог попов. Своим презрением он доводил до бешенства любого встречного священника, страстно надеясь, что тот первым поднимет на него руку. Некоторые попадались на эту удочку и потом жестоко жалели об этом.

Бартон как-то осторожно упрекнул его за это (резко разговаривать с ним было небезопасно — это грозило смертным боем с «обидчиком»), указав, что когда они находятся на незнакомой территории и у хозяев явно численный перевес, ему бы следовало вести себя как подобает вести гостю. Де Грейсток согласился с Бартоном, но все же не мог удержаться и не поиздеваться над каждым встречным священником. К счастью, сейчас они редко бывали в районах, где жили попы-христиане. Да к тому же оставалось все меньше попов, которые открыто заявляли, что некогда были служителями церкви.

Рядом с ним, если говорить честно, была очередная его женщина, урожденная Мери Резерфорд (1637), умершая будучи леди Уорвикспир (1674). Она была англичанкой, но жила на триста лет позже его, и в их отношениях и поступках было очень много разного. Поэтому Бартон старался не давать им возможности подолгу оставаться вместе.

Казз лежал на палубе, положив голову на колени Фатимы, турчанки, которую неандерталец повстречал несколько дней назад во время обеденной стоянки. Фатима, как сказал Фригейт, могла «повеситься ради мужского волосатого тела». Так он объяснял странную одержимость жены пекаря из Анкары, жившей в семнадцатом веке, этим получеловеком — Каззом. Он вообще возбуждал ее, но его волосатость доводила ее до экстаза. Обоим это доставляло удовольствие и особенно, конечно же, Каззу. В течение их долгого путешествия он так и не встретил ни одной женщины-соплеменницы, хотя о некоторых и слышал. Большинство женщин человеческого рода пугались его заросшей волосами звериной внешности. И у него не было постоянной женщины, пока он не встретил Фатиму.

Маленький Лев Руах оперся о передний край «замка», где он мастерил пращу из шкуры рогатой рыбы. У него в мешке лежало более тридцати камней, собранных им за последние двадцать дней. Рядом с ним что-то быстро говорила Эстер Родригес, непрерывно показывая длинные белые зубы. Она заняла место Тани, у которой до отплытия «Хаджи» Лев Руах находился под каблуком. Таня была очень привлекательной и к тому же миниатюрной женщиной, но она, как оказалось, была не в состоянии удержать себя от того, чтобы не воспитывать близких ей мужчин. Лев узнал, что она в свое время «перевоспитала» отца, дядю, двух братьев и двух мужей. Она попыталась то же самое сделать и с ним, причем делала это достаточно громко для того, чтобы ее добродетельные советы слышали и другие находящиеся по соседству мужчины. В тот день, когда «Хаджи» отправлялся в плавание, Лев прыгнул на борт, обернулся и сказал:

— Прощай, Таня! Больше я не в состоянии выносить самый большой рот Бронкса. Поэтому поищи себе кого-нибудь другого — получше меня.

Таня задохнулась от неожиданности, побледнела, а затем стала кричать на Льва. Она продолжала кричать довольно долго, судя по жестикуляции, даже после того, как «Хаджи» вышел из зоны слышимости. Все смеялись и поздравляли Руаха, но тот только печально улыбался. Через две недели в местности, населенной преимущественно древними ливийцами, он повстречался с Эстер, испанской еврейкой пятнадцатого столетия.

— Почему бы вам не попробовать удачи с женщиной другой национальности? — как-то поинтересовался Фригейт.

— Я уже пробовал. Но рано или поздно случается крупная ссора, и они выходят из себя и называют меня «грязным жидом», а это я еще как-то могу стерпеть только от женщин-евреек.

— Послушайте, дружище, — рассмеялся американец и развел руками. — Но вдоль этой Реки есть миллиарды не-евреек, которые и понятия не имеют о евреях, так как в их времена тех просто не существовало. У этих женщин не может быть никаких предрассудков относительно вашей национальности. Что если вам попробовать с одной из них?

— Я привык выбирать зло, с которым знаком.

— Вы имеете в виду, что уже привыкли к этому? — спросил Фригейт.

Бартон иногда задумывался, почему Руах поплыл с ними. Он больше никогда не упоминал «Еврея, Цыгана и Эль-Ислама», хотя частенько спрашивал Бартона о других сторонах его прошлого. Он был достаточно дружелюбен, но казалось, что все-таки что-то скрывает. Хоть Руах и был малого роста, он хорошо зарекомендовал себя в бою и не имел цены, обучая Бартона дзюдо, карате и самбо. Отпечаток печали, который всегда лежал на его лице, подобно пуританскому ореолу, даже когда он смеялся или занимался любовью, по словам Тани имел корни в душевных травмах, нанесенных ему на Земле. Таня как-то сказала, что он уже и родился печальным, унаследовав гены печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами у вод вавилонских.

Монат был другим образцом грусти, хотя иногда он мог полностью отогнать ее от себя. Таукитянин все еще искал своих соплеменников, кого-нибудь из тридцати женщин и мужчин, разорванных на куски толпой линчевателей. Он понимал, что шансов у него немного. Тридцать среди примерно 30 или 35 миллиардов людей, разбросанных по берегам невообразимо длинной Реки. Вероятность встретить когда-нибудь хотя бы одного была практически равна нулю. Но надежда все же оставалась.

Алиса, как правило, сидела на носу судна. Она принималась разглядывать людей на берегу, как только лодка приближалась к нему настолько близко, что можно было различить отдельные лица. Она искала своего мужа, Реджинальда, а также троих сыновей, отца, мать, братьев и сестер — любое дорогое ей лицо. Подразумевалось, что она тотчас же покинет лодку, как только встретит кого-нибудь. Бартон ничего не говорил по этому поводу — он ощущал боль в груди при одной только мысли об этом. Он хотел, чтобы она ушла, и одновременно не желал этого. С глаз долой — из сердца вон. Это было неизбежно. У него было к ней такое же чувство, как некогда к персиянке. Он боялся потерять эту женщину, помня о той вечной земной пытке.

Однако он ни разу даже словом не обмолвился о своих чувствах. Он заговаривал с ней, давая понять, что находит забавным, если она не отвечает на его вопросы. В конце концов он добился, что она начала довольно непринужденно разговаривать с ним, но только не наедине. Едва они оставались одни, она еще больше замыкалась.

С той первой ночи она никогда не пользовалась жвачкой. Он попробовал ее в третий раз, а затем весь свой запас обменял на более нужные предметы обихода. В последний раз, когда он жевал резинку, он надеялся на необычайно упоительное совокупление с Вильфредой. Однако он внезапно перенесся на Землю, в то время, когда заболел в экспедиции к озеру Танганьика страшной тропической болезнью, едва не стоившей ему жизни. Кроме того, в этом кошмаре был Спеке, и он убил его. На самом деле Спеке погиб во время «несчастного случая» на охоте, хотя все считали, что это самоубийство. Но никто не высказывал этого вслух. Спеке, терзаемый угрызениями совести за то, что предал Бартона, застрелился сам. Но в кошмаре он задушил Спеке, когда тот наклонился к нему, чтобы спросить, как Бартон себя чувствует. Затем, ближе к концу кошмара, он целовал Спеке в мертвые губы.

14

Да, он понимал, что любил Спеке, но в то же время и ненавидел, причем ненавидел совершенно заслуженно. Но это понимание было мимолетным и редким и поэтому не оказывало на него большого воздействия. Во время же кошмара он понял, что глубоко под ненавистью в нем таится любовь к Спеке. Проснулся он от того, что Вильфреда трясла его за руку, спрашивая, что с ним. Раньше, на Земле, Вильфреда любила курить опиум или употребляла его растворенным в пиве, но здесь, после первой же пробы резинки, она отказалась от наркотиков. Ее ужас проистекал от того, что она снова стала свидетельницей смерти от туберкулеза своей младшей сестренки и в это же самое время вновь испытала все, что было связано с тем моментом, когда она впервые продала свое тело.

— Это довольно странное психоделическое средство, — сказал Руах Бартону. Он объяснил, что значит это слово. Дискуссия об этом шла уже давно. — Похоже на то, что оно воскрешает в памяти происшествия, во время которых были нанесены душевные травмы, смешивая их с действительностью и добавляя в эту смесь определенные символы. Но не всегда. Иногда это стимулирует сладострастие. Иногда, как говорят, оно увлекает индивидуума в красивое путешествие. Но мне кажется, что этой жвачкой нас снабжают, исходя из терапевтических соображений. Говоря другими словами, для самоочищения. И нам еще необходимо выяснить, как правильно пользоваться ею.

— Почему же вы тогда не так часто жуете ее? — поинтересовался Фригейт.

— По той же причине, по какой и многие люди отказываются пройти курс психотерапии или же бросают лечение, не доведя до конца. Я боюсь.

— Я тоже, — кивнул Фригейт. — Но когда-нибудь, когда мы остановимся надолго, я буду жевать ее каждый вечер. Даже если кошмары набросятся на меня. Разумеется, сейчас об этом легко говорить.

Питер Джайрус Фригейт родился всего лишь через двадцать восемь лет после смерти Бартона, но их миры очень сильно отличались друг от друга. На многие вещи они смотрели совершенно по-разному. Они могли бы яростно спорить друг с другом, если только Фригейт вообще мог с кем-нибудь яростно спорить! Не по поводу дисциплины в группе или вождения лодки. А по многим другим вопросам, касающимся взглядов на мир… И все же во многом Фригейт был похож на Бартона. И возможно, именно вследствие этого, он был так очарован им, еще на Земле. Фригейту в 1936 году попалась в руки книжонка в мятой обложке некоего Феракса Дауни, озаглавленная «Бартон — искатель приключений тысячи и одной ночи». На обложке была фотография Бартона в возрасте пятидесяти лет. Свирепое лицо, высокий лоб, выступающие надбровья, густые брови, прямой грубый нос, крупный шрам на лице, толстые «чувственные» губы, густые, свисающие вниз усы, пышная раздвоенная борода, а также черты, присущие только Бартону, какая-то особенная задумчивость и агрессивность — все это послужило причиной того, что он купил эту книгу.

— До этого я никогда не слышал о вас, Дик, — рассказывал Фригейт. — Но я залпом прочел эту книжонку и был очарован вами. В вас было что-то особое, даже если отбросить ваши очевидные достоинства и подвиги: мастерское владение холодным оружием и многими языками, перевоплощение в местного знахаря, то, что вы были первым европейцем, сумевшим выбраться живым из священного города Харар, первооткрывателем озера Танганьика и почти что открыли истоки Нила. Вы были одним из основателей Королевского Антропологического Общества; вы первым ввели термин «внечувственные восприятия»; вам отлично удались переводы сказок «Тысячи и одной ночи»; вы были серьезным последователем восточной сексуальной практики и так далее…

Даже помимо всего этого, что само по себе достаточно привлекательно, я чувствовал в вас какую-то особую близость. Я пошел в публичную библиотеку, и хоть я жил тогда в маленьком городке, там было довольно много ваших книг и книг о вас самом. Эти книги были пожертвованы библиотеке одним вашим умершим почитателем. Я прочел все. Затем я стал собирать первые издания ваших книг и вам посвященных. Вскоре я сам стал писателем-беллетристом и у меня была мечта — написать огромную, самую полную вашу биографию, побывав всюду, где бывали вы, сделать фотоснимки этих мест и вести при этом путевые заметки. Я хотел даже основать общество по сохранению вашей могилы…

В первый раз в этом мире была упомянута его могила.

— Где? — озадаченно спросил Бартон. Затем спохватился. — Да, конечно же! На Мертвом Озере, совсем забыл! Был ли там надгробный памятник в виде шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?

— Конечно. Но кладбище поглотили трущобы, все поросло травой, а памятник был обезображен какими-то вандалами. Ходили слухи, что кладбище будет перенесено в более удаленный район Англии, хотя в то время уже довольно трудно было отыскать на самом деле удаленный район.

— Ну и как вы основали общество и сохранили мою могилу? — нетерпеливо спросил Бартон.

Он уже свыкся с мыслью, что был когда-то мертвецом. Но разговаривать с кем-нибудь, кто видел твою могилу! От этого у него прошел мороз по коже.

Фригейт глубоко вздохнул и произнес извиняющимся тоном:

— Нет. К тому времени, когда у меня появились возможности это сделать, я не имел морального права тратить время и деньги на мертвеца. В мире стояла такая кутерьма. Во внимание принимались только живые. Загрязнение окружающей среды, нищета, голод и так далее. Проблемы живых стали самыми важными в мире.

— А как же большая и самая полная биография?

Снова Фригейту пришлось говорить извиняющимся тоном.

— Когда я впервые прочел о вас, я думал, что только я один питаю к вам такой интерес или вообще знаю о вас. Но в шестидесятые годы интерес к вашей личности увеличился. О вас было написано немало книг и даже одна о вашей жене.

— Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но зачем?

Фригейт улыбнулся.

— Это была весьма интересная женщина. Очень назойливая, должен признать. К тому же, похоже, шизофреничка, тешившая себя самолюбием. Очень немногие могли простить ей то, что она сожгла все ваши рукописи и путевые заметки…

— Что? — взревел Бартон. — Сжечь…

Фригейт кивнул и добавил:

— Ваш врач Гренфелл Бэйкер назвал это «безжалостной катастрофой, последовавшей за оплакиванием вашей смерти». Она сожгла ваш перевод «Благоуханного Сада», заявив, что вы не хотели его публиковать. И только крайняя необходимость в деньгах заставила вас отнести перевод в издательство. А так как теперь в них нет нужды, то, как она заявила, «пускай это уйдет вместе с ним!»

Бартон не мог произнести ни слова. За всю его земную жизнь он лишь однажды испытал такое нервное потрясение.

Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, ему доставляло удовольствие видеть растерянность Бартона.

— Сожжение «Благоуханного Сада» хоть и было само по себе скверным актом, но это было не самое жуткое. Сжечь оба комплекта ваших дневников, личных записей, в которых, как предполагали, вы поверяли самые сокровенные мысли и наиболее жгучие неприязни — этого я бы никогда не смог простить. Не только для меня, но и для многих других это было невосполнимой потерей. Сохранилась только одна небольшая записная книжка, да и та сгорела при бомбежке Лондона во время Второй Мировой Войны.

Он помолчал немного, а потом спросил:

— Это правда, что на смертном ложе вы приняли католичество? Об этом заявила ваша жена.

— Не помню, — удивился Бартон. — Изабелла обхаживала меня с этой просьбой многие годы, хотя никогда не осмеливалась настаивать. А когда я в конце концов заболел, то, может быть, и обещал ей это, но только чтобы сделать ей приятное. Она была так расстроена, так удручена, так напугана мыслью, что моя душа будет гореть вечным огнем в аду.

— Значит, вы любили ее? — удивился Фригейт.

— Я бы это сделал и для собаки.

— Для человека, который может быть в высшей степени искренним и непосредственным, вы иногда бываете очень двусмысленным.

Этот разговор состоялся через два месяца после Первого Дня Первого Года, на второй стадии их любопытных взаимоотношений. Фригейт стал ближе, но в то же время начал сильнее раздражать его. Американец всегда был сдержан в замечаниях относительно различных качеств Бартона, несомненно из-за того, что не хотел обидеть его. Фригейт сознательно избегал вызывать гнев у кого бы то ни было, но в то же время неосознанно пытался противостоять всем. Его настороженность, а иногда и враждебность, проявлялись в различных мало приметных, а порой и явных, поступках и словах. Бартону не нравилось это. Он всегда называл вещи своими именами и совсем не боялся собственного гнева. Возможно, как отметил как-то Фригейт, он излишне стремился к конфликтам.

Как-то вечером, когда они сидели у костра под чашным камнем, Фригейт заговорил о Карачи.

Эта деревушка, которая в последствии стала столицей созданного в 1947 году государства Пакистан, во времена Бартона имела всего лишь две тысячи жителей.

В 1977 году население Карачи было уже около двух миллионов. Разговор этот, хотя и не сразу, привел к тому, что Фригейт задал вопрос относительно доклада, составленного Бартоном для генерала сэра Роберта Вапира относительно домов терпимости этого города, в которых проституировали мужчины. Доклад этот предполагалось хранить среди прочих секретных документов Ост-Индской армии. Но один из многочисленных недругов Бартона все же вытащил его на свет божий. Хотя о том докладе публично никогда не упоминали, но использовали его против Бартона до конца его жизни. Суть дела была в том, что Бартон под видом местного жителя проник в публичный дом и увидел то, что не позволялось видеть ни одному европейцу. Бартон был очень горд тем, что избежал разоблачения. Он и взялся за ту неблаговидную работу только потому, что был единственным, кто мог бы ее выполнить, да и уговоры его обожаемого начальника Вапира сыграли свою роль.

Обычно, не желая ворошить прошлое, Бартон с неохотой отвечал на расспросы Фригейта. Но в этот день, немного раньше, его разозлила Алиса, и он обдумывал, как досадить ей. И вот подходящая возможность, причем предложенная Фригейтом. Он разразился ничем не сдерживаемым перечислением того, что происходило в публичных домах Карачи. Руах вынужден был встать и уйти. Фригейту на вид было дурно, но он остался. Вильфреда хохотала до тех пор, пока не покатилась со смеха в траву. Казз и Монат сохраняли невозмутимость. Гвиневра спала в лодке, и Бартону не надо было ее стесняться. Логу, казалось, была очарована рассказом, хотя все же кое-что ей было противно.

Алиса, главная его цель, сначала побледнела, а затем залилась краской. В конце концов, она встала и произнесла гневную речь:

— Я и раньше, мистер Бартон, считала вас низким человеком. Но хвастаться такими… такими гнусностями… вы абсолютно развращенный, отвратительный и достойный всяческого презрения человек. И не потому, что я верю каждому вашему слову. Я просто не могу представить, что кто-нибудь мог вести себя так, как вы говорите, а затем хвастаться этим. За свою жизнь вы заработали репутацию человека, любящего шокировать других, причем несмотря на вред, который вы себе этим наносите.

И она исчезла в темноте.

Фригейт усмехнулся:

— Когда-нибудь, может быть, вы скажете мне, сколько в этой вашей сказке правды. Я раньше тоже думал, как и она. Но позднее появились новые свидетельства относительно вас, а один из ваших биографов провел психоанализ вашей личности, основываясь на ваших же записях и на других документальных источниках.

— И каковы же выводы? — насмешливо спросил Бартон.

— Вывод таков, что вы просто Хулиган, — сказал Фригейт и отошел.

Теперь, стоя у руля и наблюдая за тем, как солнце поджаривает группу, прислушиваясь к журчанию воды, рассекаемой двумя острыми форштевнями, к скрипу рангоута, он думал о том, что лежит впереди, по другую сторону этого напоминающего каньон пролива. Конечно же, это еще не конец Реки. Она, вероятно, будет течь вечно. Но конец группы может наступить гораздо быстрее. Они уже и так слишком долго теснятся, как в курятнике, на узкой палубе, где почти нечем заняться, кроме разговоров да постановки парусов. Они и так еле терпят друг друга — трения друг о друга уже начали задевать за живое. Даже Вильфреда стала тихой и безразличной. Да и его самого иногда охватывает апатия. Честно говоря, он устал от этого путешествия. И Вильфреда… У него нет к ней ненависти, он не желает ей зла. Он просто пресытился этой женщиной, и то, что он обладает ею, а не Алисой Харгривс, делало ее еще более постылой.

Лев Руах сторонился его и старался разговаривать с ним как можно меньше. Он все больше ссорился с Эстер по поводу привычек в еде, из-за того, что любил подремать днем, а она требовала все время разговаривать с ней.

Фригейт из-за чего-то был сильно обижен на Бартона. Но Фригейт — трус, он никогда не выйдет и не скажет прямо, в чем дело, пока его не загонишь в угол и не доведешь до белого каления. Логу сердилась и презирала Фригейта, потому что с ней он был таким же угрюмым, как и с другими. К тому же она злилась на Бартона из-за того, что он как-то отверг ее, когда они вдвоем собирали бамбук среди холмов. Он ответил ей отказом, добавив, что он не колеблясь позабавился бы с ней, но не хочет ради этого обманывать ни Фригейта, ни кого-либо другого из своей команды. Логу, надув губы, ответила, что она отнюдь не перестала любить Фригейта. Просто ей время от времени нужна смена партнера. И между прочим, Фригейт именно так и поступает.

Алиса как-то сказала, что она уже почти отчаялась увидеть кого-нибудь из тех, кого она знала раньше. Они прошли мимо примерно 44 миллионов людей, а она так ни разу никого и не встретила. Но и из этих 44 миллионов она видела только ничтожное число людей, да и то издали. Но не в этом дело. Алиса устала от этой набитой битком палубы с единственными развлечениями: работа с рулем и парусом да открывание и закрывание рта при разговорах, причем большей частью глупых.

Бартон старался не допустить этого, но все же боялся, что она уйдет. На следующей стоянке она может просто встать, сойти на берег со своей чашей и жалкими пожитками и раскланяться. «Увидимся через сотню лет», — скажет она.

Главным, что удерживало ее на этой дурацкой лодке, была Гвиневра. Она воспитывала маленькую древнюю британку, как викторианскую леди эпохи после Возрождения. Это обещало быть прелюбопытнейшей смесью, но ничуть не более удивительной, чем все остальное, окружавшее их на обоих берегах Реки.

Бартон и сам до чертиков устал от этого вечного путешествия. Ему хотелось подыскать какую-нибудь мирную местность и осесть там, чтобы отдохнуть. Потом он бы с радостью включился в местную политическую жизнь… Он вдоволь находился бы пешком и ждал, ждал бы того момента, когда тяга к перемене мест и странствиям снова возобладает в нем. Но все это он хотел осуществить только вместе с Алисой в качестве сожительницы по хижине.

— У того, кто сидит, удача тоже сидит, — часто бормотал он свою любимую поговорку, когда на него накатывали домоседные настроения.

Ему следовало бы предпринять более решительные действия в отношении Алисы. Он был с ней джентльменом уже более чем достаточно. Пора ее уговорить. Взять натиском. Когда он был молод, он был более агрессивным любовником. Затем привык к тому, что в него влюблялись, и даже перестал замечать это. И после этого он женился! Теперь же все его прежние привычки, все его нервные цепи — все осталось при нем. Он остался стариком, хотя и в молодом теле.

«Хаджи» вошел в темный бурный пролив. С обоих сторон высились сине-коричневые скалистые стены. Лодка шла по извилистому руслу, широкое озеро осталось позади. Теперь все были заняты, часто бросались к парусам, поскольку Бартону приходилось непрерывно изменять курс катамарана, идя против течения в потоке шириной не более 400 ярдов. Быстрое течение поднимало высокие волны, и лодка то поднималась, то с размаху ныряла вниз, а при резком изменении курса еще и давала сильный крен. Она часто проходила на расстоянии нескольких ярдов от стен каньона. О скалы тяжело шлепали волны. Но он достаточно поднаторел в управлении лодкой, слился с ней, стал одной из ее частей, да и команда так долго с ним работала, что могла предугадывать его распоряжения, хотя и никто не опережал события.

Прохождение этого каньона заняло около получаса. Возникло некоторое беспокойство. Это происшествие взволновало не только Руаха и Фригейта, но и встряхнуло, вселило бодрость в других. Скука и угрюмое настроение, пусть на время, но исчезли.

«Хаджи» вошел в большое озеро, залитое солнцем. Оно было не менее четырех миль шириной и простиралось на север насколько хватало глаз. Горы внезапно отступили. По обеим сторонам Реки открылся привычный равнинный ландшафт.

Впереди было видно около полусотни различных лодок, от долбленных челноков до двухмачтовых бамбуковых судов. Большинство было занято рыбной ловлей. Слева, в миле от них, располагался вездесущий чашный камень. На берегу виднелись темные фигуры, за ними, на равнине и среди холмов, стояли хижины, выполненные в обычном стиле. Фригейт называл его неополинезийским или посмертно-прибрежным.

Справа, примерно в полумиле от выхода из ущелья, высился большой деревянный форт. Перед ним с десяток массивных бревенчатых причалов с большим количеством крупных и мелких лодок. Через несколько минут после появления «Хаджи» раздалась барабанная дробь. Скорее всего это звучали полые стволы или барабаны из дубленной рыбьей кожи, а может, и из человеческой. Перед фортом собралась толпа, но еще больше людей повыскакивало из крепости и из нагромождения хижин, теснившихся за ней. Они прыгали в лодки и, отвязав их, отходили от причалов.

И на левом берегу темные фигуры прыгали в челноки, каноэ и одномачтовые лодки.

Было похоже, что с обоих берегов стартовали соревнующиеся команды: кто первым захватит «Хаджи». Бартон несколько раз менял курс, пробивая брешь среди рыбацких лодок. Нападающие справа подходили все ближе и ближе. Это были хорошо вооруженные белые люди. Человек, стоящий на носу первой боевой пироги с многочисленными гребцами, крикнул им что-то по-немецки.

Бартон с деланным удивлением развел руками.

Немец опять закричал:

— Сдавайтесь! И вам не причинят вреда!

— Мы пришли к вам с миром! — во все горло крикнул Фригейт.

— Он это видит! — заметил Бартон. — Это же очевидно. Нас слишком мало для нападения!

Теперь барабаны гремели уже с двух сторон. Оба берега, казалось, содрогались от их рева. Появлялись все новые и новые люди, и притом отлично вооруженные. Еще одна пирога вышла на перехват. Оставшиеся позади лодки тоже бросились в погоню, но вряд ли они могли их догнать.

Бартон колебался. Не развернуть ли «Хаджи» обратно в ущелье, а затем быстро пройти мимо этих берегов ночью? Правда, ночью это будет очень опасно, так как стены ущелья высотой около 20000 футов будут практически полностью заслонять свет звезд и газовых туманностей, и придется плыть почти что вслепую.

А кроме того, у их судна, казалось, было преимущество в скорости по сравнению с судами неприятеля. Да, пока это было так. Однако на горизонте виднелись высокие быстро увеличивающиеся паруса. Но эти суда шли при попутном ветре и по течению. Смогут ли они развернуться, если «Хаджи» вовремя совершит маневр?

Все суда, которые он до сих пор видел, были максимально нагружены людьми, что замедляло их ход.

Он решил продолжать двигаться вверх по течению.

Через десять минут, при очередной смене галса, их путь перерезала одна из боевых пирог. На ней было по шестнадцать гребцов с каждого борта, а на носу и корме на небольших площадках располагалось по катапульте с двумя заряжающими. Стоявшие у носовой катапульты поместили в ее гнездо какой-то круглый дымящийся предмет. Один из них потянул за защелку, и метательный рычаг, взметнувшись, ударился о перекладину. Пирога вздрогнула, и ритмичный хрип гребцов на мгновение оборвался. Предмет, оставляя за собой дымный след, описал высокую дугу и на высоте десяти футов над поверхностью воды, не долетев двадцати футов до катамарана, громко взорвался, выпустив густые клубы черного дыма, тут же унесенного бризом.

Женщины вскрикнули. Бартон же с радостью отметил, что в этой местности есть месторождение серы, иначе нападающие не смогли бы изготовить порох.

Бартон позвал Логу и Эстер Родригес, чтобы те встали за руль. Обе женщины были бледны, но держались достаточно спокойно, хотя ни та, ни другая никогда не видели разрывающихся бомб.

Гвиневру поместили внутрь «замка». У Алисы за спиной уже болтался колчан со стрелами, а в руках появился тисовый лук. Ее бледное лицо шокирующе контрастировало с красной помадой и подведенными зеленой краской веками. За ее плечами было уже не менее десятка речных сражений, и ее нервы стали такими же крепкими, как меловые скалы Дувра. Более того, она стала отлично стрелять из лука. Бартон превосходно стрелял из огнестрельного оружия, но ему не доставало практики в стрельбе из лука. Казз мог натягивать лук из рогов речного дракона еще сильнее, чем Бартон, но стрелял отвратительно. Фригейт предсказывал, что Казз так никогда и не научится хорошо стрелять. Как и у большинства неразвитых индивидуумов, у неандертальца было очень слабо развито чувство перспективы.

Стрелки из катапульты не стали закладывать другие бомбы. Очевидно, первый выстрел был предупредительным. Бартон не намеревался останавливаться ни при каких обстоятельствах. Их преследователи давно могли бы уже несколько раз убить каждого из команды «Хаджи» из лука. И то, что они не сделали этого, означало, что их хотят взять живьем.

Вода кипела под носом пироги, весла сверкали на солнце, гребцы в унисон издавали хрюкающие звуки. Лодка близко подошла к корме «Хаджи». Двое с передней площадки прыгнули на борт, и пирога закачалась. Один из них плюхнулся в воду, и его пальцы напрасно пытались ухватиться за край палубы катамарана. Другой допрыгнул до «Хаджи», но не удержался на ногах. У него в зубах был зажат бамбуковый нож, а на поясе болтались небольшой каменный топор и кинжал из рога саргана. Какую-то секунду, пока он, ухватившись за мокрую обшивку, пытался встать на ноги, Бартон смотрел ему в лицо. У него были пышные соломенные волосы, бледно-голубые глаза и классически красивое лицо. Скорее всего, он намеревался ранить одного-двух членов команды, а затем прыгнуть в воду, предпочтительно захватив с собой одну из женщин. А пока он отвлекал внимание членов команды, его приятели должны были зацепиться за борт и пойти на абордаж.

У этого человека не было особых шансов осуществить этот план, и он, вероятно, знал это, но ему было все равно. Большинство людей все еще боялись смерти, так как этот страх сидел в каждой клеточке человеческого тела, побуждая людей спасать свою жизнь в экстремальных ситуациях. Кто мог, преодолевал этот страх, тогда как другие вообще никогда его не испытывали.

Бартон шагнул вперед и ударил человека топором с боку по голове. Тот открыл рот, выпустил нож и рухнул на палубу лицом вниз. Бартон подхватил нож, отвязал пояс и столкнул то ли раненного, то ли мертвеца ногой в воду. При виде этого находившиеся в пироге люди дико взревели. Тут же Бартон заметил быстро приближающийся берег и едва успел отдать команду сменить галс. «Хаджи» развернулся и опять понесся по Реке, преследуемый дюжиной лодок: три челнока, с четырьмя гребцами каждый, четыре боевые пироги и пять двухмачтовых шхун. На последних было по нескольку катапульт и множество людей на палубах.

Точно на середине Реки Бартон опять приказал сделать поворот. Этот маневр позволил парусным судам сильно приблизиться, но Бартон на это и рассчитывал. Теперь «Хаджи», идя против ветра, рассекал воду между двумя шхунами. Они были так близко, что на их борту были отчетливо видны лица людей, обращенные в их сторону. В основном это были представители индоевропейской расы, хотя среди них виднелись и очень смуглые и даже черные люди. Какой-то человек, очевидно капитан шхуны, крикнул по-немецки:

— Мы не причиним вам вреда, если вы сдадитесь. Но замучаем вас до смерти, если вы будете сопротивляться.

Он говорил по-немецки с акцентом, который смахивал на венгерский.

В ответ Бартон и Алиса выпустили по стреле. Стрела женщины не попала в капитана, но ударила в рулевого. Тот отшатнулся назад и упал за борт. Судно немедленно развернуло, и парус потерял ветер. Капитан прыгнул к штурвалу, и вторая стрела — Бартона — попала ему в ногу чуть выше колена.

Обе шхуны столкнулись с диким грохотом. Во все стороны полетели щепки и бревна, люди с криками падали в воду и на палубу лодки.

— Даже если они и не утонут, они больше не опасны для «Хаджи», — удовлетворенно отметил Бартон.

Но перед тем, как лодки столкнулись, их лучники выпустили дюжину горящих стрел в бамбуковые паруса «Хаджи». Древки стрел, обвитые сухой травой, были, очевидно, пропитаны скипидаром, изготовленным из сосновой смолы. Пламя, подхваченное ветром, быстро распространялось по парусам катамарана.

Бартон отобрал у женщин руль и стал отдавать распоряжения. Члены команды стали заливать пламя, черпая воду из Реки сосудами из обожженной глины и открытыми чашами.

Логу, которая умела лазить как обезьяна, забралась на мачту с веревкой, обмотанной вокруг плеча. Она спустила ее вниз и поднимала сосуды с водой.

Пожар позволил остальным шхунам и нескольким пирогам значительно приблизиться к «Хаджи». Одна из них держала курс поперек движения катамарана. «Хаджи» снова совершил поворот, но он получился очень медленным из-за веса Логу на верхушке мачты. Эта заминка позволила лучникам прицелиться, и еще несколько стрел угодило в парус. Пожар стал распространяться гораздо быстрее. Несколько стрел воткнулось в палубу. На мгновение Бартон подумал, что неприятель передумал и решил покончить с ними. Но он не успел додумать эту мысль, так как необходимо было совершить очередной маневр, чтобы не угодить в руки неприятеля.

И опять «Хаджи» проскользнул между двумя шхунами. Капитаны и команды обоих кораблей улыбались во весь рот. Возможно, они уже давно скучали и теперь были очень рады этой погоне. Правда, заметив в руках команды «Хаджи» луки, все спрятались за бортами, оставив под огнем только командиров, рулевых и лучников. Горящие стрелы с голубыми хвостами пронзили паруса «Хаджи» еще в двадцати местах. Много попало в мачту и такелаж, десятки шипели в воде, одна прошла в нескольких дюймах от головы Бартона.

Пока Эстер стояла у руля, Алиса, Руах, де Грейсток, Вильфреда и Бартон непрерывно вели стрельбу. Логу застыла на середине мачты, ожидая прекращения стрельбы. Пять стрел группы нашли свои цели: капитана, рулевого и одного из матросов, высунувшего голову в самый неподходящий момент.

Эстер предостерегающе вскрикнула, и, повернувшись, Бартон увидел, что из-за шхуны всего лишь в пяти футах от носа «Хаджи» вынырнула боевая пирога. Избежать столкновения было уже невозможно. Двое стоявших на передней площадке пироги бросились за борт, а гребцы встали, чтобы точно так же покинуть судно. Через мгновение катамаран ударил в левый борт пироги около носа, расколол ее, перевернул и раскидал команду по Реке. Люди на «Хаджи» полетели вперед, а де Грейсток оказался даже в воде. Бартон упал лицом вниз на палубу и сильно ободрал кожу.

Эстер отшвырнуло от руля и, прокатившись по палубе, она врезалась в стенку надстройки, где и осталась лежать недвижимо.

Бартон посмотрел вверх. Парус разгорелся так, что уже не было надежды его спасти. Логу исчезла. Ее, должно быть, сбросило с мачты в момент столкновения. Поднявшись на ноги, он увидел ее и де Грейстока, плывущих к «Хаджи». Вода вокруг них кипела от всплесков гребцов, лишившихся пироги. Многие, судя по крикам, не умели плавать.

Бартон крикнул, чтобы мужчины помогли Логу и британцу взобраться на борт. А сам тем временем бросился осматривать повреждения. Оба форштевня были сломаны и вода хлестала внутрь корпусов. Вокруг клубился дым от все более разгорающихся парусов и мачты. Женщины начали кашлять.

Еще одна боевая пирога приближалась с севера. Две шхуны шли к ним против ветра.

Они могут продолжать драться, пролить кровь своих врагов, не желающих убивать их. Но в любом случае исход битвы предрешен.

Логу и де Грейстока втащили в лодку. Фригейт сообщил, что Эстер невозможно привести в чувство. Руах пощупал ее пульс и, приблизившись к Бартону, сказал:

— Она еще не умерла, но похоже на то, что долго не протянет.

— Вы, женщины, наверно догадываетесь, что с вами будет, — сказал Бартон. — Это, конечно, ваше дело, но я предлагаю вам нырнуть как можно глубже и хорошенько наглотаться воды. И завтра вы проснетесь как ни в чем ни бывало, правда, уже в другом месте.

Гвиневра вылезла из-под надстройки. Она обняла его за пояс и испуганно смотрела на него, но глаза ее были сухими. Он крепко обнял девочку одной рукой, а затем сказал:

— Алиса! Возьмите ее с собой!

— Куда? — спросила англичанка. Она посмотрела на пирогу, приближающуюся к катамарану, затем снова на него. Она хотела что-то сказать, но закашлялась от дыма.

— Когда же вы, — сделал он жест в сторону Реки, — нач…

— Я не могу сделать такое! — воскликнула Алиса.

— Но вы же не хотите, чтобы эти негодяи издевались над девочкой? Или вы думаете, что ее возраст их остановит?

Алиса выглядела так, словно она вот-вот зальется слезами, но не заплакала.

— Хорошо, — спокойно согласилась она. — Сейчас это уже не грех — убить себя. Я только надеюсь…

— Да! — быстро ответил Бартон.

Сейчас не было времени на разговоры — пирога была в пятнадцати ярдах от них.

— Другое место может быть еще худшим, чем это, — сказала Алиса. — И Гвиневра проснется совсем одна. Вы же знаете, Бартон, насколько ничтожны шансы воскреснуть в одном и том же месте!

— С этим ничего не поделаешь.

Она поджала губы и наконец вымолвила:

— Я буду биться до самого конца. Затем…

— Тогда, возможно, будет слишком поздно, — сказал он. И поднял лук. Он вытащил стрелу из колчана и прицелился. Де Грейсток, потерявший свой лук, отобрал оружие у Казза. Неандерталец зарядил пращу камнем и стал ее раскручивать. Руах тоже приготовил пращу и достал из мешка несколько круглых камней. Монат взял лук Эстер, так как тоже потерял свой.

Капитан пироги закричал по-немецки:

— Поднимайте руки! Вам не причинят вреда!

Но через секунду он валялся уже на площадке пироги со стрелой в груди. Алиса выполнила свое обещание и первая открыла огонь. Другая стрела, очевидно де Грейстока, свалила в воду человека, стоявшего на площадке пироги. Камень из пращи ударил одного из гребцов по плечу, и тот зашелся в крике. Еще один камень угодил в голову другому гребцу, заставив выронить весло.

Но пирога продолжала свой путь. Двое на кормовой платформе понукали команду приблизиться к «Хаджи». Но и они через мгновение тоже пали под ударами стрел.

Бартон посмотрел назад. Две шхуны спустили паруса. Очевидно, они додрейфуют к «Хаджи», а потом матросы забросят крюки и полезут на абордаж. «Но, — тут же подумал Бартон, — если они подойдут близко, пламя может перекинуться и на них!»

Когда пирога уткнулась в катамаран, четырнадцать человек из ее команды были уже мертвы или тяжело ранены. Перед столкновением оставшиеся в живых побросали весла и подняли небольшие круглые щиты. Но все равно две стрелы минули эту незатейливую защиту и воткнулись в руки врагов. В живых осталось человек двадцать. И это против шестерых мужчин, пяти женщин и одного ребенка!!!

Но среди членов команды «Хаджи» был пятифутовый, заросший волосами человек чудовищной силы и с большим каменным топором. Казз за секунду до столкновения спрыгнул в пирогу. Его топор тут же размозжил два черепа, а затем проломил днище пироги. Вода начала заполнять судно, и де Грейсток, что-то крича на средневековом английском, прыгнул вниз и очутился рядом с неандертальцем. В одной руке он держал кинжал, в другой — огромную дубовую палицу с острыми кремневыми шипами.

Остальные члены команды катамарана продолжали осыпать врага стрелами. Неожиданно Казз и де Грейсток снова перебрались на «Хаджи» — пирога вместе с трупами, умирающими и перепуганными уцелевшими начала тонуть. И очень многие утонули. Другие же или отплыли, или пытались взобраться на борт «Хаджи». Последние попадали за борт с отрубленными пальцами и раздробленными кистями.

Что-то неожиданно ударилось о палубу рядом с Бартоном, а затем обвилось вокруг него. Он повернулся и разрубил кожаный аркан, который набросили ему на шею. Бартон отпрыгнул в сторону, увернулся от другого аркана и отчаянно дернул за третий, стащив за борт матроса, державшего второй конец лассо. Тот, крича, упал на палубу катамарана, ударившись о нее плечом. Бартон развернулся и рубанул по его лицу топором.

Но теперь атакующие прыгали с палуб обеих шхун, и отовсюду взвивались арканы. «Похоже, что они не боятся поджариться вместе с нами», — отметил Бартон.

Дым и пламя усугубляли суматоху, но она больше помогала экипажу «Хаджи», чем атакующим.

Бартон крикнул Алисе, чтобы она хватала Гвиневру и бросалась в Реку. Он не мог найти ее глазами и поэтому был вынужден просто несколько раз прокричать в дым и смрад. Затем ему пришлось парировать удар копьем, нанесенный громадным негром. Казалось, что этот великан начисто забыл все приказы о взятии пленных. У него был такой вид, будто он намеревается поубивать всех. Бартон отвел в сторону удар и с размаху сделал выпад топором в шею негра.

Битва продолжалась. Несмотря на острую боль в ребрах и ключице, ему удалось сбить с ног еще двоих, а затем столкнуть их в воду. Он следом бросился в воду между двумя шхунами, нырнул и, выбросив топор, вынул из чехла нож.

Когда он всплыл, то увидел, что высокий костлявый пират высоко поднял над собой кричащую Гвиневру и швырнул ее далеко в воду.

Бартон снова нырнул и, поднимаясь на поверхность, увидел лицо девочки всего лишь в ярде от себя. Оно было серым, глаза полуприкрыты. Через мгновение он увидел, что вода вокруг нее темнеет от крови. Она исчезла прежде, чем он смог дотянуться до нее. Он нырнул, подхватил и вытащил ее наверх. Из ее спины торчал кинжал из рыбьего рога.

Бартон осторожно разжал пальцы. Он никак не мог понять, зачем этому человеку надо было убивать такую маленькую девчушку. Ведь он мог запросто взять ее в плен. Наверное, это Алиса воткнула кинжал, а пират, увидев что удар смертелен, швырнул ее на корм рыбам.

Из дыма вылетело чье-то тело, затем еще одно. Первое было мертвым, со свернутой шеей. Второй был еще жив. Бартон обвил пирата за шею и нанес удар кинжалом между челюстью и ухом. Тот сейчас же прекратил сопротивление и ушел на глубину.

Затем из дыма вылетел Фригейт с окровавленным лицом. Он ударился боком о воду и глубоко вошел в нее. Бартон поплыл, чтобы помочь ему. Пытаться взобраться на лодку уже не имело никакого смысла. Она кишела борющимися телами, и к ней приближались другие пироги и челноки.

Голова Фригейта показалась над водой. Бартон подплыл к нему и спросил:

— Женщинам удалось покинуть лодку?

Фригейт покачал головой и тут же прокричал:

— Берегись!

Бартон инстинктивно нырнул. Что-то ударило его по ногам. Он продолжал погружаться, но был не в состоянии выполнить свое намерение — наглотаться воды. Он будет сражаться, пока они не окажутся вынуждены сами прикончить его.

Вынырнув, он увидел, что вода бурлит от прыгавших в воду за ним и Фригейтом неприятелей.

Американца в полубессознательном состоянии уже привязывали к корме пироги. Его же окружили трое пловцов. Он ранил кинжалом двоих, но потом кто-то с приблизившегося челнока обрушил ему на голову дубинку и вышиб из него сознание.

15

Их выволокли на берег рядом с большим зданием, окруженном стеной из сосновых бревен. Голова Бартона гудела от боли при каждом шаге. Раны на плече и груди тоже причиняли неимоверную боль, но уже перестали кровоточить. Крепость была сооружена из сосновых колод. Она имела выступающий вперед второй этаж и множество бойниц. Пленников провели через вход, который закрывался огромными бревенчатыми воротами, через шестидесятифутовый мощеный двор и еще через одни ворота. Они оказались в зале размером примерно 30 на 45 футов. Все, кроме Фригейта, который был слишком слаб, стояли перед огромным круглым столом из дуба. В зале было прохладно и сумрачно. Только через некоторое время они смогли разглядеть, что за столом сидят два человека.

Часовые с копьями, дубинами и каменными топорами стояли повсюду. Деревянная лестница в конце зала вела к галерее, с которой на них смотрели женщины, опершись на высокие перила.

Один из сидевших за столом был невысок и мускулист. У него было волосатое тело, черные курчавые волосы, ястребиный нос и свирепые, как у ястреба, карие глаза. Второй — повыше — имел светлые волосы, широкое тевтонское лицо, цвет глаз впотьмах было трудно разобрать, но скорее всего — голубые. Пузо и массивные челюсти красноречиво говорили о чревоугодии их хозяина. Не оставалось сомнений и в том, где он брал себе дополнительную пищу. Рабов, похоже, здесь хватало.

Фригейт опустился на пол, но по сигналу блондина его подняли на ноги. Фригейт посмотрел на толстяка и удивленно вымолвил:

— Вы похожи на Германа Геринга в молодости!

Затем он снова упал на колени и вскрикнул от удара древка копья по почкам.

Блондин что-то произнес, поворачиваясь к своему напарнику. Тот кивнул головой.

После этого он повернулся и произнес по-английски с сильным немецким акцентом:

— Больше так не делать, пока я не прикажу! Пусть говорят.

Несколько секунд он внимательно рассматривал каждого пленного, но поняв, что они ничего не скажут, кивнул головой и произнес:

— Да, я Герман Геринг.

— Кто это Геринг? — удивился Бартон.

— Ваш друг сможет рассказать вам об этом позже, — рассмеялся немец. — Если это «позже» все же наступит для вас. Я не сержусь за то великолепное сражение, которое вы дали. Я восхищаюсь людьми, которые умеют хорошо драться. Мне всегда нужны лишние копья, особенно если учесть, что вы убили много наших людей. Поэтому мужчинам я предлагаю выбор. Становитесь на мою сторону, и ваша жизнь будет заполнена пищей, спиртным, табаком и женщинами, которых вам наверняка захочется, как только вы очухаетесь. Ха-ха-ха! В противном же случае — будете работать на меня в качестве рабов.

— На нас! — поправил его по-английски второй мужчина, сидевший за столом. — Вы забыли, Герман, что я тоже мог бы повторить ваши слова.

Геринг улыбнулся, хихикнул и сказал:

— Ну конечно же! Просто под этим «я» надо подразумевать нас обоих. «Я» — это как бы единое целое двух наших индивидуальностей. Но если вам не нравится это «я», то давайте говорить «мы». Так вот, ребятки, — снова обратился он к пленникам, — если вы поклянетесь служить нам — а для вас будет гораздо лучше, если вы так поступите — вы принесете присягу на верность мне, Герману Герингу, и бывшему Императору Древнего Рима — Туллу Гостилию.

Бартон присмотрелся. Мог ли это быть на самом деле легендарный Император Древнего Рима? Рима, когда он был еще маленькой деревенькой, которой угрожали племена италиков, сабин, аквы и вольски? Который по очереди подвергался нападению то со стороны умбрийцев, то со стороны более могущественных этрусков? Был ли это на самом деле Тулл Гостилий, воинственный преемник миролюбивого Нумы Помпилия? В этом человеке не было ничего, чем он мог бы выделиться среди тысяч мужчин, которых Бартон видел на улицах Сиены. И все же, если он тот, за кого себя выдает, то он был бы ценнейшей находкой для историков и лингвистов. Тулл был, скорее всего, этруском и знает этот язык вдобавок к доклассической латыни и языку сабинов и, возможно, даже знает язык греков Кампинии. Он мог знать Ромула, предполагаемого основателя Рима. Какие истории мог бы поведать этот человек!

— Ну? — прервал молчание Геринг.

— Что мы должны будем делать, если присоединимся к вам? — поинтересовался Бартон.

— Во-первых, я… мы должны быть уверены, что вы немедленно и без колебаний выполните все, что мы прикажем. Поэтому вам придется выдержать небольшой экзамен.

Он отдал распоряжение, и через минуту вперед вывели группу изможденных и покалеченных людей.

— Они у нас были на тяжелой работе, ха-ха-ха. И поэтому слегка надорвались. Правда, вот те двое были пойманы при попытке к бегству. И поэтому должны быть наказаны. Эти двое — за побег, остальные — за то, что стали плохо работать. Мы постановили, что все они должны быть убиты. Они стали для нас бесполезны. Поэтому вам следует без колебаний убить всех этих людей и тем самым доказать свою решимость служить нам.

Должен также вам заметить, что этот сброд перед вами — евреи. А раз так, пусть ваши души ничем не омрачатся!

Рыжеголовый, который швырнул Гвиневру в Реку, протянул Бартону увесистую дубину с кремневыми лезвиями. Два стражника схватили раба и поставили его на колени. Это был крупный светловолосый человек с голубыми глазами и греческим профилем. Он бросил на Геринга полный ненависти взгляд и плюнул в его сторону.

Немец засмеялся.

— Он полон высокомерия, как и вся его раса. Я мог бы превратить его в груду корчащегося вопящего мяса, умоляющего о смерти, если бы только захотел. Но я равнодушен к пыткам. Какой-нибудь другой мой соотечественник с удовольствием дал бы ему попробовать вкус огня, но я по натуре человеколюбив.

— Я могу убивать, только отстаивая свою жизнь или защищая тех, кто нуждается в этом, — сказал Бартон. — Но я не убийца!

— Убийством этого еврея вы как раз и спасете свою жизнь, — ответил Геринг. — Если вы этого не сделаете, то умрете сами. Только для этого придется немного подождать.

— Я отказываюсь!

Геринг тяжело вздохнул.

— Вы — англичанин! И этим сказано все. Что ж. Я бы очень хотел, чтобы вы были на моей стороне. Но раз вы не хотите совершить разумный поступок, то пеняйте на себя. Ну, а вы как? — спросил он, обращаясь к Фригейту.

Фригейт, который все еще испытывал сильные страдания от ран, покачал головой:

— Ваши останки были сожжены в Дахау и развеяны по ветру. Причиной этому были вы и ваши преступления. Неужели вы хотите все повторить на этой планете? Неужели вы не пресытились преступлениями там, на Земле?

Геринг засмеялся и сказал:

— Мне известно, что случилось со мной после моей смерти. Об этом мне подробно, даже слишком подробно, рассказали мои «друзья» — евреи.

Он указал на Моната.

— А это что за урод?

Бартон объяснил. Геринг сделал важный вид, а затем сказал:

— Я не могу ему доверять. Пусть отправляется в лагерь для рабов. А ты, обезьяночеловек? Что скажешь ты?

Казз к удивлению Бартона вышел вперед.

— Я убивать за нас! Я не хочу быть рабом!

Он взял дубину. Стражники подняли на перевес копья, чтобы опередить его, если только у него появится желание воспользоваться дубиной не по назначению. Неандерталец взглянул на них из-под нависших бровей и поднял оружие. Раздался хруст костей, и раб упал. Казз вернул дубину рыжему и отошел в сторону. Он так и не взглянул на Бартона.

— Сегодня вечером все рабы будут собраны, и им покажут, что с ними произойдет, если хоть один из них попытается бежать.

Беглецов сначала немного поджарят, а затем убьют. Мой выдающийся брат-соправитель, я думаю, сам проведет это собрание. Ему нравятся подобного рода увеселения.

Он указал на Алису.

— А вот эту я беру себе.

Тулл вскочил.

— Нет! Нет! Она нравится мне. Забирай остальных, Герман, а эту женщину оставь мне. У нее вид, как это вы говорите… аристократки… нет… э… королевы!

Бартон взревел, вырвал дубинку из рук рыжего убийцы и прыгнул на стол. Геринг опрокинулся на спину, кончик дубины едва не задел его нос. Римлянин ткнул копьем Бартона и ранил его в плечо. Не выпуская дубины из рук, Бартон мгновенно повернулся и вышиб оружие из рук Тулла.

Рабы с криками набросились на стражников. Фригейт вырвал у кого-то копье и древком ударил Казза по голове. Неандерталец осел наземь. Монат лягнул одного из стражников в пах и схватил его копье.

Что произошло дальше, Бартон не помнил.

Он пришел в себя за несколько часов до наступления темноты. Голова болела еще больше, чем раньше. Ребра и оба плеча от боли онемели. Он лежал на траве в загоне из сосновых бревен, который огораживал примерно 50 на 50 футов пустого пространства, а на высоте около 15 футов по всему периметру сосновой ограды тянулся балкон, по которому прохаживались вооруженные стражники.

Бартон приподнялся, пытаясь сесть, и застонал. Фригейт, сидевший на корточках рядом с ним, повернул голову и произнес:

— Я боялся, что вы так и не придете в себя.

— Где женщины?

Фригейт всхлипнул. Бартон покачал головой и сказал:

— Перестань реветь, как девчонка. Где они?

— Где же, черт возьми, они могут быть? О, Боже, Боже!

— Не думайте о женщинах. Все равно вы им ничем не можете помочь. Во всяком случае сейчас. Почему меня не убили после того, как я бросился на Геринга?

Фригейт вытер слезы и сказал:

— Убейте меня, не знаю. Может быть, они оставили вас и меня в живых для того, чтобы предать огню? Для примера. Жаль, что они сразу не убили нас.

— Вы же только-только обрели рай и уже так быстро желаете его потерять? — спросил Бартон. Он начал смеяться, но затем затих, так как боль пронзила его голову.

Бартон разговорился с Робертом Спрюсом, англичанином, родившимся в 1945 году в Кенсингтоне. Спрюс сказал, что прошло не более месяца с тех пор, как Геринг и Тулл захватили власть. Пока они не тревожат своих соседей, но вскоре, конечно же, попытаются завоевать прилегающие территории, в том числе и земли индейцев онондаго на другом берегу Реки. До сих пор ни одному рабу не удалось убежать и поведать соседям о намерениях этих двух маньяков.

— Но люди, живущие у границ, сами в состоянии увидеть, что рабы возводят крепостные стены, — удивился Бартон.

Спрюс посмотрел на него и криво улыбнулся.

— Геринг распространил слухи о том, что это все из-за евреев. Его, видите ли, интересуют только евреи, и он только из них намерен набирать себе контингент рабов… Поэтому, дескать, соседям нечего беспокоиться. Но как вы сами могли убедиться, это абсолютная ложь. Половина рабов не являются евреями.

С наступлением сумерек Бартона, Руаха, де Грейстока и Моната вывели из загона и погнали к чашному камню. Здесь собралось уже около двухсот рабов, охраняемых семьюдесятью приверженцами Геринга. Чаши Бартона и его друзей поставили в камень и стали ждать. После того, как прогрохотало пламя, чаши были убраны. Каждый из рабов открыл свою, и стражники изъяли из них табак, спиртное и половину еды.

— Значит, мы — настоящие рабы! — чуть ли не с гордостью произнес Фригейт. — Дик, вы довольно долго размышляли об институте рабства. Что вы думаете о нем сейчас?

— Все, что мы знали на Земле можно было бы назвать «восточным» рабством. Здесь же у раба нет ни малейшей возможности стать свободным человеком. Здесь нет никаких личных чувств между рабом и рабовладельцем, кроме ненависти. На востоке же положение резко отличалось. Разумеется, как у любого человеческого института, там были свои злоупотребления.

— Вы упрямый человек, — произнес Фригейт. — Вы заметили, что по крайней мере половина рабов — евреи? Причем большинство из государства Израиль двадцатого века. Девушка возле чашного камня сказала мне, что Герингу удалось ввести чашное рабство, возбудив антисемитизм в этой местности. Разумеется, чтобы его можно было возбудить, он и раньше должен был существовать. Затем, после того как он с помощью Тулла добился власти, он обратил в рабство многих своих бывших сторонников. Самое дьявольское во всем этом, — продолжал он, — это то, что Геринг на самом деле — не антисемит. Он неоднократно лично вмешивался в дела Гиммлера и других, чтобы спасти некоторых евреев. Но Геринг в чем-то даже хуже, чем искренние антисемиты. Он — оппортунист. Антисемитизм был приливной волной в Германии. Для того, чтобы заполучить приличное место, нужно было оседлать именно эту волну. Так же как Геринг воспользовался ею там, он воспользовался ею и здесь. Такие антисемиты, как Геббельс или Франко, верили в принципы, которые они проповедовали. Пусть это были извращенные, основанные на ненависти, но все же это были принципы. В то время «счастливчик» Геринг был по сути абсолютно равнодушен к евреям. Он просто использовал их.

— Все это хорошо, — согласился Бартон, — но какое это имеет ко мне отношение? О, я понимаю! Этот взгляд! Вы, я вижу, готовитесь поучать меня!

— Дик, я восхищаюсь вами в такой степени, как восхищался очень немногими. Вы мне нравитесь, как мужчина может нравиться мужчине. Я очень счастлив, что мне повезло встретиться с вами. Так был бы счастлив Плутарх, доведись ему встретиться с Тесеем или Алкивиадом. Но я не слеп. Мне известны ваши недостатки, которых, кстати, у вас много. И поверьте мне, я очень огорчен этим.

— Каким же вы огорчены сейчас?

— Ну… допустим, хотя бы книгой «Еврей, Цыган и Эль-Ислам». Как вы только могли написать ее?

Как вы могли написать столь античеловечный документ, полный кровожадной чепухи, выдумок и суеверий? Взять только эти ритуальные убийства!

— Поверьте, я был обижен несправедливыми наговорами, от которых мне пришлось столько натерпеться в Дамаске. Не забывайте, что меня прямо-таки вышвырнули с должности консула из-за вранья, распространяемого моими недругами, среди которых…

— Это не может служить вам оправданием того, чтобы писать ложь в отношении всей нации, — перебил Бартона Фригейт.

— Ложь?! Я написал чистую правду!

— Может быть, вы только думали, что это чистая правда. Но я вырос в столетии, когда было определенно известно, что это все ложь. По сути, даже в ваше время никто из здравомыслящих не верил в такую чушь!

— Факты таковы, — медленно выговаривая каждое слово, произнес Бартон, — что ростовщики-евреи там, в Дамаске, ссужали займы беднякам под тысячу процентов. Факты таковы, что они навязывали чудовищное лихоимство не только мусульманам и христианам, но и своим соплеменникам. Факты таковы, что когда мои недруги в Англии обвинили меня в антисемитизме, многие евреи в Дамаске встали на мою защиту. Общеизвестно, что я протестовал, когда турки продали здание синагоги евреев Дамаска православному епископу, который хотел превратить ее в церковь. Всем известно: я сумел убедить восемнадцать мусульман свидетельствовать в суде в пользу евреев. Факт и то, что я защищал христианских миссионеров от курдов. И именно я предупредил курдов, что этот жирный и льстивый турецкий боров — Рашид-паша — пытается толкнуть их на восстание, чтобы потом иметь возможность устроить резню. А когда меня отозвали с должности консула из-за лжи, распускаемой христианскими миссионерами, попами, Рашид-пашой и евреями-лихоимцами, тысячи христиан, мусульман и евреев встали на мою защиту, хотя было уже поздно.

И наконец, фактом является то, что я не должен отвечать ни перед вами, ни перед любым другим человеком за свои действия!

На Фригейта это было похоже — затронуть неуместный вопрос в столь неподходящее время. Возможно, так он пытался уйти от угрызений совести, обратив собственный страх и гнев на Бартона. Или, может быть, он на самом деле почувствовал, что его кумир больше не оправдывает возложенных на него надежд.

Лев Руах сидел, уткнувшись в ладони. Он поднял голову и как бы в пустоту произнес:

— Добро пожаловать в концентрационный лагерь, Бартон! Вы впервые вкусили, что это такое. Для меня же это давным-давно забытая история. И я уже устал ее слушать. Я сидел в нацистском лагере — и сбежал оттуда! В Израиле меня схватили арабы — я опять спасся бегством. И теперь, наверное, мне удастся бежать! Но куда бежать? В другой лагерь? Похоже, им не будет конца. Человек во все времена строит их и помещает туда вечных узников, например — евреев. И даже здесь, где мы получили возможность начать все с самого начала, где все религии, все предрассудки должны быть разбиты вдребезги молотом Воскрешения, мало что изменилось.

— Закройте, наконец, свой рот, — прошептал какой-то человек неподалеку от Руаха. У него были рыжие, очень курчавые волосы, голубые глаза и лицо, которое было бы красивым, если бы не перебитый нос. Он имел телосложение борца и более четырех с половиной футов роста.

— Меня зовут Дов Таргофф, — сказал он с четким оксфордским произношением. — Я бывший офицер израильских ВМС. Не обращайте внимания на этого человека, джентльмены… Он один из тех известных стародавних евреев, которые славились своим нытьем и пессимизмом. Он скорее возопит к стенам, чем поднимется на борьбу, как должно мужчине.

Руах, задохнувшись от негодования, просипел:

— Вы надменный сабра! Я дрался и я убивал! Убивал, как настоящий мужчина! Я не нытик! А что сейчас здесь делаете вы, бравый вояка? Разве вы не такой же раб, как все остальные???

— Это старая история, — произнесла одна из женщин. Она была высокой, черноволосой и тоже, возможно, была бы красавицей, если бы не крайняя степень измождения. — Старая, как мир. Мы грызлись между собой до тех пор, пока наши враги не покорили нас. Так же, как во времена, когда Тит осаждал Иерусалим. Мы грызлись между собой и убили тогда больше своих соотечественников, чем римлян. Так же, как…

Ей начали возражать двое мужчин. Все трое стали громко спорить, пока стражник не отколотил их, а заодно и остальных, палкой.

Позже, шлепая разбитыми губами, Таргофф сказал:

— Я не в силах переносить все это. Больше нет сил. Скоро… Ну, этот стражник — мой. Я убью его.

— У вас есть план? — нетерпеливо поинтересовался Фригейт.

Таргофф не ответил.

Незадолго до зари рабов разбудили и погнали к чашному камню. Снова им оставили небольшое количество пищи. После еды их разделили на группы и погнали на различные работы. Бартона и Фригейта повели к северной границе. Вместе с тысячью других рабов они гнули спину под лучами жгучего солнца. Единственным отдыхом был полуденный поход к чашному камню и обед возле него.

Геринг намеревался построить стены между горами и Рекой. Он намеревался также возвести еще одну стену, которая бы шла вдоль всех десяти миль побережья озера. Планировалось и возведение третьей стены с юга…

Бартон вместе с остальными копал глубокую траншею, а затем из выкопанного грунта наваливал стену. Работа была тяжелой. Единственным инструментом, с помощью которого разрыхляли грунт, были каменные мотыги. Толстый слой плотного дерна, образованный переплетением корней трав, можно было разрушить только изрядно потрудившись. Грунт и корни с помощью деревянных совков ссыпались на бамбуковые носилки. Бригада за бригадой волокли, тащили, несли грунт на самый верх стены, где земля сбрасывалась, чтобы стена стала еще выше и толще.

Вечером рабов загнали назад, за частокол.

Большинство тотчас же завалилось спать. Но Таргофф, рыжий израильтянин, подсел к Бартону.

— Я слышал о сражении, которое устроили вы и ваш экипаж, слышал о вашем отказе присоединиться к Герингу.

— А вы слышали о моей печально знаменитой книге?

Таргофф улыбнулся:

— Я о ней ничего не знал до тех пор, пока Руах не рассказал мне о ней. Однако я больше полагаюсь на ваши поступки, а они говорят сами за себя. Кроме того, Руах слишком чувствителен к подобным вещам. Но его нельзя за это упрекать. Особенно после того, что ему довелось испытать. Судя по вашим поступкам, вы не такой человек, каким вас описал Руах. Я полагаю — вы не плохой человек. Вы как раз такой человек, который, как я полагаю, нам нужен. Поэтому…

Дни и ночи тяжелой работы и урезанных рационов следовали друг за другом. Через систему тайной связи между рабами Бартон узнал, что Вильфреда и Фатима находятся в хоромах рыжего детины — убийцы Гвиневры. Логу была с Туллом. Геринг с неделю подержал Алису у себя, но затем передал ее одному из своих заместителей — некому Манфреду фон Кройфшафту. Ходил слух, что Геринг жаловался на холодность Алисы и хотел было отдать ее на забаву своим телохранителям, но фон Кройфшафт выпросил ее себе.

Бартон был в отчаянии. Он не мог вынести мысли о том, что она живет с другим человеком. Он должен сделать все для ее освобождения. Мысли об этом не давали ему спокойно спать.

Как-то ночью он выполз из большой хижины, которую занимал вместе с двадцатью пятью другими мужчинами, прокрался в хижину к Таргоффу и разбудил его.

— Вы как-то говорили, что я подхожу вам, — зашептал Бартон. — Я хотел бы знать ваши планы. Но прежде хочу со всей серьезностью предупредить вас, если вы в ближайшее время ничего не предпримете, то я намерен подбить свою группу на мятеж, и к нам наверняка присоединятся и другие рабы.

— Руах много говорил мне о вас. Я не всему верю. И все же где гарантии того, что став нашим союзником сейчас, после победы над общим врагом вы не приметесь за евреев?

Бартон открыл было рот, собираясь наговорить грубостей, но все же сдержался. Когда он заговорил, голос его был спокоен:

— Прежде всего, мои поступки на Земле говорят обо мне красноречивее, чем любые мои печатные слова. Я был другом и покровителем многих евреев. У меня было довольно много приятелей среди них.

— Последнее заявление обычно является предисловием перед нападками на евреев, — покачал головой Таргофф.

— Может быть. Однако даже если все, о чем вам говорил Руах, правда, то Ричард Бартон, которого вы сейчас, в этой долине, видите перед собой, уже не тот Бартон, который жил на Земле. Каждый человек, как мне кажется, в чем-то изменился после воскрешения здесь. А если кто не изменился, то значит, он вообще не способен меняться и ему было бы лучше по-настоящему умереть. Я не отношу себя к этим людям.

За 476 дней, прожитых на этой Реке, я многое узнал. Я слушал Руаха и Фригейта, часто и горячо спорил с ними. И хотя не хочу в этом признаваться, довольно много думал о том, что они говорили.

— Ненависть к евреям — это нечто усвоенное с детства, — сказал Таргофф. — Она становится частью нервной системы, как безусловный рефлекс. От нее можно избавиться усилием воли только тогда, когда она неглубоко укоренилась или если у человека чрезвычайно сильная воля. Упомяните слово «еврей», и нервная система начинает брать верх над крепостью разума. Точно так же я реагирую на слово «араб», хотя у меня есть довольно веские причины для ненависти ко всем арабам.

— Я не буду больше просить, — спокойно произнес Бартон. — Или вы принимаете меня или отвергаете. В любом случае, вы знаете, что я предприму.

— Я принимаю вас, — произнес Таргофф. — Если ваше сознание способно изменяться, то и мое тоже. Скажите, если вы планируете мятеж, то каким образом намерены его осуществить?

Бартон начал объяснять, а Таргофф очень внимательно слушал. В конце разговора он кивнул Бартону и произнес:

— Это напоминает мой собственный план.

16

На следующий день, вскоре после завтрака, несколько стражников пришли за Бартоном и Фригейтом. Таргофф сурово посмотрел на Бартона, догадавшегося, о чем подумал рыжий еврей. Но делать было нечего, кроме как шагать во «дворец».

Геринг сидел в большом деревянном кресле и курил трубку. Он велел им сесть и предложил сигары и вино.

— Время от времени, — сказал немец, — я люблю расслабиться и поговорить с кем-нибудь помимо моих преданных коллег, которые, честно говоря, не слишком смышлены. Особенно мне нравится беседовать с теми, кто жил после моей смерти, и с людьми, бывшими на Земле знаменитостями. Пока что последних у меня совсем мало, впрочем, первых тоже.

— Многие ваши пленники-израильтяне жили после вас, — вставил Фригейт.

— Ох, уж эти евреи! — Геринг грациозно покачал трубкой. — С ними не оберешься хлопот. Они знают меня слишком хорошо. Когда я начинаю с ними беседовать, они сразу замыкаются. Кроме того, слишком многие желают моей смерти. Поэтому я не чувствую себя свободно среди них. Не то, чтобы я что-то имел против них. Мне они не очень нравятся, но у меня было все же довольно много друзей-евреев…

Бартон покраснел.

Геринг, пососав трубку, продолжил:

— Фюрер был великим человеком, но, к несчастью, у него было несколько заскоков. Один из них — его отношение к евреям. Что же касается меня, то мне было все равно. Но в Германии тех лет настроения были антисемитскими, а если хочешь добиться чего-либо в жизни, нужно идти в ногу со временем. Но хватит об этом. Даже здесь эти жиды стоят у меня как кость в горле.

Он болтал еще некоторое время. Затем задал Фригейту ряд вопросов, касающихся судеб современников и истории послевоенной Германии.

— Если бы вы, американцы, имели хоть немного политического чутья, вы должны были бы сразу после нашей капитуляции объявить войну России. Если бы мы сражались против нее вместе, то несомненно одолели бы.

Фригейт ничего не ответил. Тогда Геринг рассказал несколько «смешных», то есть крайне непристойных анекдотов.

Он попросил Бартона рассказать о том, что с ним произошло перед тем, как он был воскрешен в долине.

Бартон удивился. Откуда Герингу об этом известно: от Казза или от какого-нибудь доносчика из рабов?

Он до мельчайших подробностей рассказал обо всем, что случилось от момента, когда он открыл глаза и обнаружил, что находится среди как бы плавающих в пространстве тел, и до момента, когда человек из летательного аппарата направил на него металлическую трубку.

— У пришельца, Моната, есть гипотеза, согласно которой некоторые существа, назовем их «Кем-то» или «Икс», вели наблюдения за человечеством с тех пор, как люди перестали быть обезьянами. На протяжении, по меньшей мере, двух миллионов лет. Эти сверхсущества каким-то образом кодировали и записывали каждую клетку тела каждого человека, который когда-либо существовал. Эта концепция поражает воображение, но не менее ошеломляющим является воскрешение всего человечества и переоборудование всей планеты в единую Речную Долину. Записи скорее всего велись, пока жили оригиналы. А может быть, эти сверхсущества регистрировали какие-то колебания или волны из прошлого наподобие того, как мы видим свет звезд, какими они были за тысячу лет до момента наблюдения.

Монат однако склоняется к первой гипотезе. Он не верит в возможность путешествия во времени даже в самом ограниченном смысле.

Монат уверен, что эти «Икс» сохраняли произведенные ими записи. Каким образом — неизвестно. Затем была переоборудована эта планета. Очевидно, она представляет из себя единую Речную Долину. Во время нашего плавания вверх по Реке мы беседовали с десятками людей, их описания местности не оставляют сомнений, что они были воскрешены в самых разных районах планеты. Одни — на крайнем севере, другие — в высоких широтах южного полушария. Все описания хорошо стыкуются друг с другом, составляя единую картину планеты, переоборудованной в одну непрерывно петляющую долину Реки.

Люди, с которыми мы беседовали, были убиты или погибли во время несчастных случаев на этой планете и затем воскресли в тех местах, мимо которых нам довелось проплывать.

Монат объяснял это тем, что нас, воскресших, все еще продолжают сканировать и записывать. И когда один из нас умирает, самые последние записи передаются в какое-то хранилище — может быть, под поверхностью планеты — и затем пропускаются через преобразователи «энергия-материя». Тела воспроизводятся такими, какими они были в момент смерти, а затем устройства омоложения реставрируют спящих. Возможно, как раз в этой камере я и проснулся. После этого снова молодые и неповрежденные тела записываются и уничтожаются. Записи опять прокручиваются, и преобразователи энергии воспроизводят нас на земле, около чашных камней. Не знаю почему, воскрешение во второй раз не производится в том же месте, где произошла смерть? Не знаю также, почему при этом уничтожаются все волосы и почему они не растут на лице? Почему всех мужчин подвергают обрезанию, а женщинам возвращают девственность? Или зачем нас вообще воскресили? С какой целью? Кому это надо? Те, кто нас сюда поместил, до сих пор не показываются и не объясняют нам этой причины.

— Главное, — заметил Фригейт, — главное в том, что мы уже не те люди, которыми мы были когда-то на Земле. Я умер. Бартон умер. Вы умерли, Герман Геринг. Умер каждый из нас. И нас уже нельзя возвратить к жизни!

Геринг, чмокая, посасывал трубку, глядя на американца. Через несколько секунд он сказал:

— Но почему же нельзя? Ведь я снова живой! Понимаете, живой!!! Вы что, отрицаете это?

— Да! Я отрицаю это. В определенном смысле. Мы действительно сейчас живем. Но вы уже не тот Герман Геринг, родившийся в санатории «Мариенбад» в Розенхейме, Бавария, 12 августа 1893 года. Вы не тот Герман Геринг, крестным отцом которого был доктор Герман Эппенштейн, еврей, принявший христианство. Вы не тот Геринг, который стал преемником Рихтгофена после его смерти и продолжал посылать самолеты против союзников даже тогда, когда война по сути была уже закончена. Вы уже не рейхсмаршал гитлеровской Германии и не беглец, арестованный лейтенантом Джеромом Шапиро. Каково? Эппенштейн и Шапиро? Ха!!! И вы уже не Герман Геринг, который покончил с собой, проглотив цианистый калий во время трибунала, судившего его за все преступления, совершенные им против человечества!

Геринг набил трубку табаком и тихо произнес:

— Вы определенно очень много знаете обо мне. Я думаю, что я должен быть этим польщен. По крайней мере, меня не забыли в грядущем.

— Вообще говоря, да, — кивнул Фригейт. — Вы действительно создали себе репутацию зловещего шута, банкрота и подхалима.

Бартон был поражен. Он не ожидал, что этот парень будет так держаться перед тем, кто властвует над его жизнью и смертью и кто так гнусно обращается с ним, держа его в рабстве. Но может быть, Фригейт надеялся, что его убьют? Или, вероятно, он играет на любопытстве немца?

— Растолкуйте-ка поподробнее ваше заявление, — попросил, улыбаясь, Геринг. — Вернее, ту его часть, которая касается моей репутации. Каждый выдающийся человек ждет того, что он будет обруган безмозглыми массами после своей смерти. Объясните, почему я не тот же человек?

Фригейт пожал плечами и произнес:

— Вы продукт-гибрид записывающего устройства и преобразователя «энергия-материя». Вы были воспроизведены с памятью мертвеца Германа Геринга. Ваши клетки — копии клеток его тела. У вас есть все, что было у него. Поэтому-то вы и полагаете, что вы Геринг. Но вы-то им не являетесь! Вы копия, дубликат — и в этом все дело! Настоящий Геринг — это молекулы вещества, поглощенные почвой и воздухом, оттуда — растениями, затем — животными, потом — плотью людей и снова вернувшиеся в почву в виде экскрементов — и так вечно.

Вы, стоящий предо мною человек, не более подлинник, чем запись на диске или ленте по сравнению с первоначальным голосом, чем при воспроизведении записи по сравнению с колебаниями, исторгнутыми ртом человека.

Бартон понимал, о чем идет речь, так как он видел как-то фонограф Эдисона. Это было в Париже в 1838 году. Сейчас он почувствовал себя глубоко оскорбленным, по сути изнасилованным, этими откровениями Фригейта.

Широко раскрытые от изумления глаза Геринга и раскрасневшееся лицо говорили о том, что эти слова глубоко обидели и его.

Заикаясь, немец выдавил:

— И зачем же этим существам доставлять себе такие хлопоты? Неужели только ради того, чтобы полюбоваться этими копиями?

Фригейт пожал плечами:

— Откуда мне знать.

Геринг, тяжело дыша, поднялся и, тыча черенком трубки в сторону американца, заорал по-немецки:

— Ты лжешь! Ты лжешь, грязная собака!

Фригейт сжался, словно ожидая, что его снова ударят по почкам, но все же нашел в себе силы, чтобы сказать:

— Я должен быть прав. Конечно, вы не обязаны верить этому — ведь доказательств у меня нет. И я прекрасно понимаю ваши чувства. Я знаю, что я — Питер Джайрус Фригейт, родившийся в 1918 году и умерший в 2008 году. Но логика подсказывает, и я вынужден этому верить, что по сути я всего лишь существо, располагающее воспоминаниями того Фригейта, который никогда не будет больше существовать. Он не может восстать из мертвых!!! В некотором смысле можно считать, что я сын того Фригейта. Не плоть от плоти, кровь от крови, а разум от разума! Ведь я — не человек, рожденный женщиной. Я — внебрачный ребенок науки и машины. Если только не…

— Что если только? — грозно спросил Геринг.

— Если только здесь не присутствует некоторое реально существующее «Нечто», прилагаемое к человеческому телу. Некоторое «Нечто», составляющее суть человеческого существа. Я имею в виду, что оно вмещает в себя все то, что делает личность такой, какая она есть, и когда тело разрушается, это «Нечто» продолжает существовать. Так что если тело еще раз будет воспроизведено, это «Нечто», хранящее в себе суть личности, может быть снова приложено к телу. И тогда будет перезаписано все, что содержится в индивидуальности. И таким образом первоначальная особа будет живой снова. Она уже не будет просто дубликатом.

Бартон улыбнулся:

— Ради Бога, Фригейт! Неужели вы имеете в виду «душу»?

Фригейт кивнул головой и произнес:

— Или нечто аналогичное «душе». «Нечто», которое первобытные люди неосознанно ощущали и называли душой.

Геринг начал во все горло хохотать. Бартон тоже рассмеялся бы, но он не хотел оказывать немцу какую-либо поддержку — ни моральную, ни интеллектуальную.

Насмеявшись вдоволь, Геринг сказал:

— Даже здесь, в мире, который несомненно является продуктом науки, сторонники сверхъестественного не прекращают своей болтовни. Но хватит об этом! Перейдем к более практическим и насущным вопросам. Вы не передумали? Вы готовы перейти ко мне на службу?

Бартон ответил, сверкнув глазами:

— Я никогда не буду подчиняться человеку, который насилует женщин. Более того, у меня есть одна неприятная, с вашей точки зрения, слабость: я уважаю евреев.

Геринг напыжился и хрипло закричал:

— Хорошо же! Я о многом размышлял. Я надеялся… что ж… у меня много хлопот с этим римлянином. Если дать ему волю, то вы увидели бы, как милосерден я по отношению к вам — к рабам. Вы не знаете этого римского волка. Только мое вмешательство спасает одного из вас от мучительной смерти каждый вечер ради его развлечения.

В полдень оба вернулись к своей работе среди холмов. В этот день им не представилось возможности переговорить ни с Таргоффом, ни с кем-нибудь из рабов, поскольку они работали отдельно от других невольников. Они даже не осмеливались окликнуть кого-нибудь из знакомых им рабов, так как за этим могло последовать жестокое избиение.

Вечером, вернувшись в загон, Бартон рассказал другим обо всем, что произошло.

— Скорее всего, Таргофф не поверит моему рассказу. Он будет думать, что мы провокаторы. В любом случае, даже если он не уверен в этом, он не будет нам доверять, дабы не рисковать. Поэтому сейчас между нами возникнут затруднения. Очень плохо, что все так получилось. Побег, намеченный на сегодняшний вечер, надо отменить.

Пока особых неприятностей не было. Израильтяне отходили от Бартона и Фригейта, как только те пытались заговорить с ними. Наступил вечер. Показались звезды, и загон рабов залил свет, почти такой же яркий, как свет полной луны на утраченной Земле.

Узники оставались внутри бараков и тихо переговаривались между собой. Несмотря на страшную усталость, никто не мог уснуть. Стражники, должно быть, тоже ощущали эту напряженность, хотя и не могли ни видеть, ни слышать людей внизу. Они прохаживались по балкону, разговаривали, собравшись вместе по нескольку человек, заглядывали внутрь загона, освещенного ночным небом и факелами.

— Таргофф ничего не предпримет, пока не пойдет дождь, — сказал Бартон и решил установить дежурство. Фригейт должен был дежурить в первую смену, Роберт Спрюс — во вторую. Бартон в третью.

Бартон лег на охапку листьев и заснул, не обращая внимания на глухой гул голосов и передвижения людей.

Казалось, он только-только закрыл глаза, как до него дотронулся Спрюс. Он быстро вскочил на ноги, зевнул и потянулся. Все остальные уже бодрствовали. Бартон выглянул наружу и посмотрел на небо. Звезд уже практически не было видно. В горах раздавались раскаты грома, и вспышки первых молний вспарывали ночное небо.

В свете этих вспышек Бартон увидел, что стражники сбились в кучи под крышами смотровых площадок в углах загона. Они укрылись покрывалами от дождя и холода.

Бартон ползком пробрался в соседний барак. Таргофф стоял внутри у самого входа. Бартон поднялся на ноги и спросил:

— План все еще в силе?

— Вам лучше об этом знать, — прошипел еврей. Вспышка молнии высветила его разгневанное лицо. — Вы — Иуда!

Он шагнул вперед, и дюжина молодцов (если можно было так назвать изможденных рабов) грозно двинулась за ним. Бартон не стал ждать — он бросился первым. Но в тот момент, когда он рванулся вперед, раздался страшный вой. Протолкавшись к двери, он выглянул на улицу. Еще одна вспышка высветила тело стражника, распростертого лицом вниз на траве под балконом.

Таргофф опустил кулаки и в недоумении обратился к англичанину:

— Бартон, что происходит?

— Подождите… — оттягивая время, ответил Бартон. Он не больше, чем израильтянин, понимал, что происходит. Но любая неожиданность давала ему преимущество.

Молния озарила приземистую фигуру Казза на балконе. Он размахивал огромным каменным топором среди целой кучи стражников, сгрудившихся в одном из углов балкона. Еще одна вспышка. Стражники уже были разметаны по балкону в разные стороны. Следующая вспышка — несколько сброшено с балкона. Оставшиеся разбегались в разные стороны по балкону.

Еще одна вспышка молнии высветила картину сражения, и стражники наконец-то поняли, что происходит. Они начали сбегаться, злобно крича и размахивая копьями.

Казз, не обращая на них никакого внимания, спустил в загон длинную бамбуковую лестницу и швырнул вниз связку копий. Во время следующей вспышки он уже двигался навстречу ближайшему к нему стражнику.

Бартон выскочил наружу, схватил копье и мгновенно взбежал по лестнице наверх. Остальные рабы последовали за ним. Схватка была кровавой и непродолжительной. После того, как охрана на балконе была уничтожена, остались только те, кто находился в сторожевых башнях. Напротив ворот установили лестницу, и через несколько минут люди перелезли наружу, спрыгнули вниз и распахнули ворота. Впервые за все время пребывания здесь у Бартона появилась возможность переговорить с Каззом.

— Я думал было, что ты продал нас.

— Нет. Не я, Казз, — произнес неандерталец с упреком. — Вы же знаете, как я люблю вас, Бартон. Вы — мой вождь. Я просто притворился, что присоединился к этим ублюдкам, чтобы ловко обмануть их. Я был удивлен, что вы не догадались сделать то же самое. Вы же не болван!

— Конечно, и ты не болван, — похлопал его по плечу Бартон. — Но я не мог заставить себя убить этих несчастных рабов.

Вспышка молнии высветила пожимающего плечами Казза.

— Меня это не беспокоило. Я не знал этих людей. А кроме того, вы же слышали Геринга. Он же сказал, что их все равно убьют.

— Очень хорошо, что ты выбрал именно эту ночь, — похвалил неандертальца Бартон. Он не сказал ему почему, поскольку не хотел сбивать его с толка. А кроме того, необходимо было заняться более важными делами.

— Эта ночь очень хороша, — кивнул Казз. — Идет большая битва. Тулл и Геринг очень сильно напились и ссорятся. Они дерутся. Их люди дерутся. Коричневые люди с другой стороны Реки… как вы их называете?.. Онондаго? Их лодки появились, как только пошел дождь. Они напали чтобы захватить рабов, а может быть, просто от скуки. Поэтому, сказал я себе, сейчас самое хорошее время освободить своих друзей. Освободить Бартона-нака!

Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Бартон услышал откуда-то издалека крики. Барабаны стучали вдоль всего берега со всех сторон. Бартон повернулся и сказал Таргоффу:

— Мы можем попытаться сбежать, и, вероятно, это нам удастся без труда, но может быть, нападем сами?

— Я намерен истребить этих зверей, порабощавших нас, — зло выкрикнул Таргофф. — Поблизости есть другие загоны. Я уже послал людей открыть их ворота. Некоторые, правда, слишком далеко, чтобы можно было быстро до них добраться. Насколько я знаю, загоны разбросаны по всей стране с интервалом в полмили.

К этому времени уже был взят штурмом блокгауз, где отдыхали свободные от дежурства стражники.

Группе Бартона отдали правый фланг. Они не прошли и пятисот ярдов, как стали натыкаться на убитых и раненых белых и онондаго.

Несмотря на прошедший сильный ливень, возник пожар. По разгорающемуся зареву было видно, что очаг огня находится возле резиденции Геринга. На фоне зарева были отчетливо видны силуэты сражающихся. Бывшие рабы бегом пересекли равнину. Вдруг фронт одной из сражающихся сторон был прорван, и ее приверженцы побежали навстречу рабам, преследуемые торжествующими криками победителей.

— Вон Геринг! — сказал Фригейт. — Живот этого борова не позволит ему убежать. Это уж точно! — Он указал рукой, и Бартон увидел Геринга, хоть и отчаянно работавшего ногами, но все же отстававшего от остальных.

— Я не хочу, чтобы честь заколоть его досталась индейцам, — сказал Бартон, сжав кулаки. — Мой долг перед Алисой сделать это собственными руками!

Впереди всех мелькали длинные ноги рыжего детины, убийцы Гвиневры. Именно в него метнул свое копье Бартон. Тому показалось, что снаряд возник как бы ниоткуда, из темноты. Ошеломленный, он так и не смог увернуться. Кремневый наконечник копья воткнулся глубоко в плоть, под левую ключицу, и он грузно упал на бок. Мгновением позже он попытался подняться, но снова был повержен на землю ударом Бартона. Глаза рыжего закатились, кровь, запузырившись, хлынула изо рта. Он показал на шрам, глубоко рассекший его бок.

— Ты… твоя женщина… Вильфреда… это сделала, — прохрипел он. — Но я убил ее… суку… — Дыхание прерывалось.

Бартон хотел спросить, где находится Алиса, но Казз, выкрикнув что-то на своем родном языке, обрушил дубину на голову рыжему шотландцу. Бартон подобрал копье и побежал вслед за неандертальцем.

— Не убивай Геринга! — кричал он. — Оставь его мне!

Казз не слышал его. Он был занят поединком с двумя индейцами. Внезапно Бартон увидел пробегавшую Алису. Он бросился к ней, сгреб ее в охапку и повернул к себе. Она закричала и стала вырываться. Бартон прикрикнул на нее. Внезапно, узнав его, она обмякла в его руках и разрыдалась. Бартону хотелось утешить ее, но он боялся, что время будет потеряно и Геринг успеет скрыться.

Бартон отодвинул женщину в сторону и побежал вслед за Каззом. В свете огненных сполохов он внезапно увидел грузную фигуру немца. Брошенное Бартоном копье скользнуло по голове Геринга, он вскрикнул, остановился и поднял нож. Но Бартон уже налетел на него. Оба упали наземь и покатились. Каждый пытался задушить противника.

Что-то ударило Бартона по затылку. Он оттолкнул Геринга и упал. Геринг бросился в сторону за копьем. Схватив оружие, он сделал несколько шагов к распростертому телу Бартона. Бартон попытался подняться, но ноги у него стали как ватные, земля кружилась перед глазами. Внезапно Геринг пошатнулся и полетел вперед. Это Алиса схватила его сзади за ноги. Бартон сделал еще одну попытку встать. Шатаясь, он приподнялся и неуклюже навалился на Геринга. Они снова стали кататься по земле. Немцу все же удалось первому вцепиться в горло Бартона. Внезапно древко копья скользнуло по плечу Бартона, ободрав кожу, но каменный наконечник оружия все же вонзился в горло Геринга.

Бартон встал, вытащил копье и воткнул его в жирное брюхо немца. Геринг дернулся, приподнялся, но тут же опять рухнул на траву и затих. Алиса тяжело опустилась на землю и заплакала.

Заря возвестила об окончании сражения. К этому времени рабы вырвались на свободу уже из всех загонов. Воины Геринга и Тулла были зажаты между онондаго и рабами, как шелуха между мельничными жерновами. Индейцы, совершившие набег скорее всего только ради грабежа и захвата рабов с чашами, отступили.

Они забрались в свои челноки и пироги и налегли на весла, чтобы поскорее пересечь озеро. Никто не был склонен их преследовать.

17

Последующие дни были до предела загружены. Приблизительные подсчеты показывали, что не менее половины из двадцати тысяч обитателей крохотного королевства Геринга были убиты, тяжело ранены, похищены онондаго или же попросту разбежались. Римлянин Тулл Гостилий, по-видимому, бежал. Оставшиеся в живых создали временное правительство. Таргофф, Бартон, Спрюс и еще двое вошли в Исполнительный Комитет, наделенный значительной, хотя и временной властью. Джон де Грейсток исчез. Его видели вначале сражения, а затем он выпал из поля зрения.

Алиса Харгривс, не сказав ни слова, перебралась в хижину Бартона.

Позже она рассказала:

— Фригейт говорил мне, что если вся планета устроена подобно тем местам, которые мы видели — а предполагать противное нет никаких причин — тогда Река должна иметь протяженность не менее двадцати миллионов миль. Это невероятно, но не более, чем наше Воскрешение и все остальное на этой планете. Кроме того, вдоль Реки живет, возможно, 36–37 миллиардов человек. Насколько же ничтожна вероятность того, что я хоть когда-нибудь найду своего земного мужа!

Кроме того, я люблю вас. Да, я понимаю, что я поступала не так, как должна была бы поступать любящая женщина. Но сейчас что-то изменилось во мне, по-видимому, из-за того, что случилось с нами. Не думаю, что на Земле у нас что-нибудь получилось бы. Может быть, я восхищалась бы вами, но многое в вас меня бы отталкивало и даже ужасало. Я не смогла бы на Земле стать вам хорошей женой. Здесь же, я уверена, смогу. Вернее, я буду вам хорошей подругой, потому что похоже, что здесь нет какой-либо власти или религиозного учреждения, которое могло бы соединить нас. Уже это само по себе показывает, насколько я изменилась. То, что я могу жить спокойно с человеком, с которым не связана узами брака!..

— Мы не в викторианской эпохе, милая! — засмеялся Бартон. — Кстати, как можно назвать время, в котором мы здесь живем? Эпоха Смешения? Смешанный Век? А может быть, уместнее назвать все это Речной Культурой, Прибрежным Миром… хотя, скорее, даже Речными Культурами…

— При условии, что все это скоро не закончится, — согласилась Алиса. — Не забывайте, что все началось внезапно, столь же быстро и неожиданно все может и кончиться.

«Конечно, — подумал Бартон, — зеленая Река и травянистая равнина, лесистые холмы и неприступные горы вовсе не кажутся иллюзорными шекспировскими видениями. Они основательны и реальны. Причем столь же реальны, как и люди, которые сейчас направляются к нам — Фригейт, Монат, Казз и Руах».

Он вышел из хижины и поздоровался с ними.

— Давным-давно, — первым заговорил Казз, — еще до того, как я научился хорошо говорить по-английски, я кое-что увидел. Я хотел было рассказать вам об этом, но вы меня так и не поняли. А увидел я человека, у которого на лбу не было вот этого.

Он указал на середину собственного лба и на это же место у остальных.

— Я знаю, — продолжал Казз, — что вы, люди, не можете видеть этого, так же как и Монат. Этого никто не видит. А я вижу. Это есть у всех, кроме того человека, которого я давно хочу поймать. Однажды я видел женщину, у которой тоже не было этого, но я ничего не сказал вам об этом. Теперь же я говорю вам, что сегодня видел человека, у которого нет этого.

— Он имеет в виду, — пояснил Монат, видя недоумение на лице Бартона, — что он способен различать определенные символы или фигуры на лбу каждого человека. Он их видит только при ярком солнечном свете и строго под определенным углом. У всех, кого ему приходилось встречать, эти символы были — кроме троих, о ком он сейчас сказал.

— Он, должно быть, видит в более широкой полосе спектра, чем мы, — заметил Фригейт. — Очевидно, Те, Кто Запихнул Нас Сюда, проштемпелевали на лбу каждого из нас клеймо зверя, или как там вам будет угодно его называть, не догадываясь об этой особенности неандертальцев. Видимо, и они не всеведущи!

— Согласен! — энергично кивнул Бартон. — Следовательно, они могут допускать ошибки. Иначе я бы не проснулся в том месте перед Воскрешением. Так кто же это, у кого на лбу нет человеческого клейма?

Сердце его учащенно забилось. Если только Казз прав, то он, возможно, обнаружил агента существ, давших человечеству жизнь на берегах этой величавой Реки. Не переодетые ли это боги? Хотя вряд ли. Боги непогрешимы.

— Роберт Спрюс! — тихо произнес Фригейт в ответ на вопрос Бартона.

— Прежде чем мы что-нибудь решим, — вставил Монат, — надо учесть, что отсутствие такого клейма может быть просто случайностью.

— Мы это очень скоро выясним, — зловеще произнес Бартон. — Но мне очень хочется знать — для чего эти символы? Почему нас нужно клеймить?

— Наверное, с целью идентификации и нумерации, — сказал Монат. — Заметьте, что я тоже заклеймен. Значит, это не врожденная особенность человеческого рода… Впрочем, о целях клеймения могут знать только Те, Кто Поместил Нас Сюда.

— Давайте сюда Спрюса, — приказал Бартон.

— Сначала его нужно поймать, — ответил Фригейт. — Сегодня утром за завтраком Казз допустил ошибку, сказав Роберту, что он знает об этих символах. Меня там не было, но говорят, что, услышав это, Спрюс страшно побледнел. Через несколько минут он извинился перед присутствующими и вышел. Больше его не видели. Мы выслали уже поисковые группы вверх и вниз по Реке, на противоположный берег, а также в леса на холмах.

— Бегство означает признание вины! — констатировал Бартон. Он был зол. — Разве люди — скот, на котором можно по каким бы то ни было причинам выжигать клейма?

В полдень барабаны возвестили о том, что Спрюс пойман. Через три часа он уже стоял перед столом совета в заново отстроенном зале для собраний. За столом находились члены Комитета. Заседание происходило при закрытых дверях, поскольку члены Комитета чувствовали, что допрос вести лучше без лишних свидетелей, однако Монат, Казз и Фригейт были приглашены на заседание.

— Я должен заранее вас предупредить, — начал Бартон, — что мы готовы пойти на все, чтобы добиться от вас полной правды. Использование пыток противоречит принципам любого из присутствующих здесь. Мы презираем тех, кто прибегает к подобного рода аргументам. Но мы чувствуем, что сейчас перед нами возник вопрос, при рассмотрении которого принципы могут быть отброшены.

— Принципы никогда нельзя отбрасывать! — спокойно произнес Спрюс. — Цель не оправдывает средства! Даже если это равносильно поражению, смерти или вашему неведению.

— Не забывайте, что на кон поставлено слишком много, — возразил Таргофф. — Все мы были жертвами беспринципных людей: я, Руах, многократно подвергавшийся пыткам, да и остальные, и все согласны. И если возникнет необходимость, мы прибегнем и к огню, и к мечу по отношению к вам. Нам обязательно нужно узнать правду! А теперь скажите нам, являетесь ли вы одним из тех, кто ответственен за Воскрешение?

— Вы будете ничуть не лучше Геринга и его приспешников, если станете меня пытать, — покачал головой Спрюс. Голос его дрогнул. — Фактически же вы будете даже хуже его, поскольку вы принуждаете себя, чтобы заполучить нечто, чего может вообще не быть. Или есть, но для вас может не представлять никакой ценности.

— Скажите нам правду, — твердо произнес Таргофф. — И не лгите. Мы знаем, что вы агент. Возможно, даже один из тех, кто непосредственно принимал участие в Воскрешении.

— Вот там, в углу, пылает огонь, — тихо сказал Бартон в ответ на молчание Спрюса. — Если вы немедленно не начнете говорить, вас… Ну, об этом пока не стоит. Хочу только заметить, что когда вас начнут поджаривать, это будет наименее мучительным по сравнению с тем, что у нас имеется в запасе. Я специалист по китайским и арабским методам пыток. И я вас заверяю, что среди них есть очень утонченные средства извлечения правды. А для того, чтобы вытянуть из вас правду — всю, я безо всяких угрызений совести применю все свои познания.

Спрюс, побледнев, прошептал:

— Вы лишите меня вечной жизни, если решитесь на это. Во всяком случае, это отбросит вас далеко назад в вашем путешествии и надолго отложит достижение конечной цели.

— Что такое? — удивился Бартон, но Спрюс не обратил внимание на это восклицание.

— Мы не можем переносить боль, — прошептал он. — Мы слишком чувствительны.

— Так вы будете говорить? — словно нехотя спросил Таргофф.

— Даже идея самоубийства мучительна для нас, и этого следует избегать, конечно, кроме тех случаев, когда это неизбежно необходимо, — промямлил Спрюс.

— Я не слышу вашего согласия? — нетерпеливо воскликнул Бартон.

— Мысль о смерти для нас мучительна, хотя мы знаем, что возродимся снова, — прошептал Спрюс.

— Поместите-ка его над огнем, — приказал Таргофф людям, державшим Спрюса.

— Подождите, — вмешался Монат, — одну минуту! Спрюс, наука моего народа намного опередила земную. Поэтому я более подготовлен к тому, чтобы делать научно обоснованные предположения. Возможно, мы сможем избавить вас от пытки огнем и от мучений совести, если вам не придется выдавать свои цели. Я буду говорить, а вы — подтверждать или отрицать мои предположения. Таким образом, вы не сможете себя упрекнуть в непосредственном предательстве.

— Я слушаю вас, — кивнул Спрюс.

— Согласно моей гипотезе, вы — землянин. Вы принадлежите времени, наступившему много позже 2008 года. Вы, должно быть, потомок тех немногих, кому удалось избежать воздействия моего сканирующего устройства. Судя по уровню технологии и энергетики, требуемой для переоборудования поверхности планеты в единую Речную Долину, ваша эпоха наступила через много столетий после двадцать первого века. Попробуем-ка сейчас угадать. Пятидесятое?

Спрюс посмотрел на огонь и медленно произнес:

— Добавьте еще две тысячи лет.

— Если эта планета таких же размеров, как Земля, то вместить она может не так уж много людей. А поэтому где все остальные — мертворожденные, дети, умершие до пяти лет, где слабоумные, сумасшедшие, где те, которые жили на Земле после двадцатого столетия?

— Где-нибудь в другом месте, — пожал плечами Спрюс. Он снова взглянул на огонь, губы его сжались.

— У моего народа, — заметил Монат, — существует гипотеза, что в будущем нам удастся заглянуть в прошлое. Я не буду вдаваться в подробности, но возможно, что прошедшие события можно будет обнаружить визуально, а затем записать. Путешествие во времени не такая уж фантастическая идея.

Но что, если ваша цивилизация способна совершить то, о чем мы сейчас теоретизируем? Что если вы записали каждое человеческое существо, когда-либо жившее? Отыскали эту планету и на ней создали Речную Долину? Где-то, может быть, под поверхностью планеты, вы установили преобразователи энергии, ну, скажем, энергии магмы планеты, и поместили какие-то устройства для воссоздания человеческих существ? Может быть, вы используете биотехнологию для омоложения тел, для восстановления конечностей, глаз и так далее, а также для исправления физических недостатков?

Затем, — Монат перевел дыхание, — вы делаете новые записи заново созданных тел и храните в каком-то огромном запоминающем устройстве. Позже вы уничтожаете старые воссозданные тела и снова воссоздаете их с помощью проводящего материала, используемого также и в чашных камнях. Все, о чем я говорю, вполне можно спрятать под землей. Насколько я понимаю, в нашем Воскрешении нет ничего сверхъестественного? Но нас всех мучает только один главный вопрос: Зачем???

— Если бы у вас была такая возможность, не подумали бы вы о том, что это ваш этический долг? — спросил Спрюс.

— Да! Но я бы не воскрешал недостойных!

— А что если другие не согласятся с вашими критериями? — усмехнулся Спрюс. — Уж не думаете ли вы, что вы настолько мудры и добродетельны, чтобы судить? Не поставите ли вы себя в этом случае на один уровень с Богом? Нет, вторая возможность должна быть у всех, вне зависимости от таких качеств, как грубость, эгоизм, тупость или ничтожность. После этого это уже будет не их дело…

Он замолчал, будто раскаиваясь в своей вспышке и показывая своим видом, что он разговаривать больше не намерен.

— Кроме того, — сказал Монат, как бы не замечая реакции Спрюса, — вы, наверное, хотели провести изучение человечества с точки зрения его истории. Записать все земные языки, обычаи людей, их мировоззрение, жизненный путь. Для этого вам нужны агенты, которые, смешавшись с людьми, делали бы записи, наблюдения, проводили исследования. Вопрос: сколько времени может занять воплощение этого замысла? Тысячу лет? Две тысячи лет? Десять? Миллион?

И как насчет нашей будущей ликвидации? Или нам суждено оставаться здесь вечно?

— Вы здесь будете оставаться столько, сколько понадобится для вашего выздоровления, — выкрикнул Спрюс. — И только после этого…

Он закрыл рот, сверкнул глазами, а затем все же, очевидно, пересилив себя, заявил:

— После длительного контакта с вами даже самые крепкие заражаются чертами, характерными вашему роду. После возвращения приходится проходить реабилитацию, чтобы избавиться от них. Я уже давно ощущаю себя запятнанным…

— Поместите его над огнем, — приказал Таргофф. — Мы вытянем из него всю правду.

— Нет, нет! Вам этого не удастся! — закричал Спрюс. — Не удастся! Мне давным-давно следовало это сделать! Но кто знает, может быть…

Он упал на землю, и кожа его стала быстро голубеть. Доктор Стейнберг, один из членов Комитета, осмотрел его. Но и без этого всем давно стало ясно, что этот человек умер.

— Нужно убрать его отсюда, — сказал Таргофф. — Я бы посоветовал сделать вскрытие. Мы будем ждать ваш отчет, доктор.

— Каменным ножом, без необходимых препаратов, без микроскопа? Какого рода отчет вы ожидаете? — вскричал Стейнберг. — Впрочем, было бы очень интересно, в самом деле, взглянуть на внутренности этого существа.

«Спрюса» унесли.

— Я рад, что он не заставил нас признаться в блефе, — сказал Бартон. — Если бы он молчал, то нам ничего не оставалось бы делать, как признать себя побежденными.

— Значит, вы действительно не собирались подвергать его пыткам? — удивился Фригейт. — Хотя я надеялся, что вы запугивали его. Правда, черт вас знает. Голова идет кругом. От вас всего можно ожидать. По крайней мере, я бы сразу же ушел, скорее всего, навсегда бы ушел от вас.

— Ну, ну, Питер, — начал успокаивать американца Руах. — У нас никогда не было никаких кровожадных намерений относительно этого лже-Спрюса. Он прав, если бы мы применили пытки, то были бы ничуть не лучше Геринга и его приспешников. Но мы могли бы использовать против него другие средства. Например, гипноз. Если мне не изменяет память, вы, Бартон, на Земле были специалистом в этой области?

Бартон кивнул, но ничего не ответил.

— Но вот в чем неприятность, — начал Таргофф, — мы ведь так и не знаем, добрались ли мы до истины. Может быть, он нам все врал. Монат выдвигал предположения, и если они были неверны, Спрюс мог довольно легко увести нас в сторону, соглашаясь с этими выдумками. Я бы сказал, что сейчас ни в чем нельзя быть уверенным относительно этого дурацкого допроса. Надо было действовать как-то по другому.

Они согласились в одном. Теперь, когда Они, кем бы Они не были, знают о зрительных способностях Казза и его соплеменников, возможность обнаружить еще одного их агента отпадает. Они наверняка предпримут надлежащие меры для исправления своей ошибки.

Стейнберг вернулся ровно через два часа.

— Нет ничего, чем бы он отличался от любого другого представителя вида «гомо сапиенс». Кроме вот этого небольшого устройства. — Он протянул черный блестящий шарик, размером со спичечную головку. — Я обнаружил это на поверхности лобной доли мозга. Он подсоединялся с помощью проволочек к некоторым областям мозга и был заметен только под определенным углом зрения. Мне просто повезло, что я это обнаружил. Я думаю, что Спрюс убил себя с помощью этого устройства, буквально подумав, что надо умереть. Каким-то образом шарик преобразует желание умереть в соответствующее действие. Возможно, он реагирует на мысль выделением какого-нибудь яда, распознать который у меня сейчас нет никакой возможности. — С этими словами он передал шарик членам Комитета.

18

Тридцатью днями позже, перед самым восходом солнца, Бартон, Фригейт, Руах и Казз возвращались из плавания вверх по Реке.

Вокруг них клубился густой холодный туман, поднимавшийся в эти последние часы ночи над Рекой на высоту до 5–8 футов. Ничего не было видно далее, чем на длину прыжка с места сильного мужчины. Бартон стоял на носу одномачтовой бамбуковой лодки. Он знал, что они находятся недалеко от западного берега, так как в относительно мелких местах течение заметно ослабевало, а они только что свернули с середины Реки к левому берегу.

Если его расчеты верны, они должны находиться поблизости от развалин «чертогов Геринга». В любое мгновение он ожидал увидеть полосу более интенсивной тьмы, возникающую из темных вод — берег земли, которую он теперь называл Домом. Дом для Бартона всегда был местом, из которого он отправлялся в очередное путешествие, местом отдыха, временной крепостью, где можно без помех писать книгу о своей последней экспедиции, берлогой, где зализывались раны, боевой рубкой, из которой он высматривал новые земли, подлежащие обследованию.

Всего лишь через две недели после смерти Спрюса Бартон ощутил необходимость податься в какое-нибудь другое место. Он прослышал, что на западном берегу, примерно в 100 милях вверх по Реке, обнаружили медь. Это был берег, заселенный на протяжении пятнадцати миль сарматами пятого века до н. э. и голландцами из тринадцатого века н. э.

Бартон не очень-то верил в правдивость этого слуха, но это давало ему долгожданный повод отправиться в путь. Он пустился в плавание, не обращая внимания на мольбы Алисы взять ее с собой.

Теперь, месяц спустя, после многих приключений — некоторые из них были даже весьма приятными — они были почти дома. Слух оказался вовсе не беспочвенным. Медь была, но в ничтожных количествах. Поэтому четверка забралась в свою лодку, предвкушая легкое плавание вниз по течению с наполненными непрекращающимся ветром парусами. Днем они плыли, приставая к берегу во время еды повсюду, где встречались дружелюбные люди, позволявшие странникам воспользоваться своими чашными камнями. Ночью они или спали среди дружественных аборигенов, или плыли в темноте мимо враждебных берегов.

Последним этапом их поездки стал проход опасного участка Реки после захода солнца. Прежде чем попасть домой, нужно было пройти мимо сектора долины, в котором на одной стороне жили охочие до рабов мохауки восемнадцатого века, а на другой столь же алчные карфагеняне третьего века до н. э. Проскользнув мимо них под покровом тумана, они почувствовали себя почти что дома.

Внезапно Бартон произнес:

— Вот и берег! Пит, спускай мачту. Казз, Лев, за весла!

Через несколько минут после достижения берега они вытащили свое легкое судно из воды и затащили на пологий берег. Теперь, когда они выбрались из тумана, стало видно, как светлеет небо над восточными горами.

— Считавшиеся мертвыми возвращаются живыми! — продекламировал Бартон. — Мы в десяти шагах от чашного камня у развалин.

Он окинул взглядом бамбуковые хижины. Нигде не виднелось ни одной живой души. Долина спала.

— Вам не кажется, — удивился он, — странным то, что до сих пор никто еще не поднялся? По крайней мере, нас должны были окликнуть часовые!

Фригейт указал в сторону смотровой башни справа от них.

Бартон выругался:

— Черт побери, эти негодяи или спят, или бросили свой пост!

Но он уже почувствовал, что дело было не этом. Он ничего не сказал остальным, но только ступив на берег, он уже был уверен, что здесь что-то неладно.

Высоко поднимая ноги в высокой траве, он побежал к хижине, в которой жил вместе с Алисой.

Алиса спала на ложе из бамбука и травы справа от входа, завернувшись в одеяло из полотнищ, скрепленных магнитными застежками, так что виднелась только одна голова. Бартон откинул одеяло, встал на колени перед свернувшимся на низком ложе в калачик телом и приподнял ее за плечи. У нее был здоровый цвет лица и нормальное дыхание.

Бартон трижды окликнул ее по имени. Женщина продолжала спать. Он резко ударил ее по щекам, отчего на них быстро проступили красные пятна. Веки ее дрогнули, но через мгновение она снова спала крепким сном.

К этому времени подоспели Фригейт и Руах.

— Мы заглянули в несколько хижин, — сказал Фригейт. — Все спят. Я попробовал разбудить одну пару, но безрезультатно. Что-то здесь неладно!

— Кто, как вы думаете, усыпил их? И кому это может понадобиться? — спросил Бартон. — Что? Да! Именно, Спрюс! Спрюс и его шайка!

— Зачем? — В голосе Фригейта зазвучал испуг.

— Они ищут меня! Они, должно быть, пришли под покровом тумана и каким-то образом усыпили всю эту местность!

— Это несложно сделать усыпляющим газом, — заметил Руах. — Хотя люди, обладающие таким могуществом, как Они, могут иметь устройства, которые нам и не снились.

— Они ищут меня, — тихо повторил Бартон.

— Если это так, то Они, возможно, вернутся сюда следующей ночью, — кивнул Фригейт. — Но зачем Им искать вас?

За Бартона ответил Руах.

— Потому что он, насколько нам известно, единственный человек, проснувшийся на стадии, предшествовавшей Воскрешению. Почему такое случилось — неизвестно. Очевидно, произошло что-то непредвиденное. Возможно, это тайна и для Них. Я склонен думать, что Они обсуждали этот случай и в конце концов решили похитить Бартона для наблюдений или какой-нибудь другой только им известной цели.

— Наверное, Они хотят стереть в моей памяти все, что я видел в той камере с плавающими телами, — пожал плечами Бартон. — И Они вполне могут сделать это. По крайней мере, мне кажется, что для их науки это не проблема.

— Но вы уже многим рассказали об этом, — удивился Фригейт. — Какой смысл Им ловить вас? Все равно Им не удастся выследить всех людей, с которыми вы поделились своими впечатлениями по этому поводу, а тем более убрать из их памяти ваш рассказ.

— Разве в этом есть необходимость? А кто поверил моему рассказу? Иногда я сам в нем сомневаюсь!

— Любые мудрствования сейчас бесплодны, — сказал Руах. — Нам следует что-то решительно предпринять!

— Ричард! — пронзительно вскрикнула Алиса, и все повернулись в ее сторону. Она сидела и с ужасом смотрела на них.

В течение нескольких минут они втолковывали ей, что же произошло. Наконец она сказала:

— Поэтому-то туман и покрыл землю! Мне тогда это показалось странным, но, разумеется, я никогда не смогла бы сообразить, что происходит на самом деле.

— Забирайте свои чаши. Все, что хотите взять, сложите в мешки. Мы уходим прямо сейчас. Я хочу убраться отсюда еще до того, как начнут просыпаться остальные, — решительно заявил Бартон.

Алиса еще шире раскрыла глаза:

— Но куда мы пойдем?

— Куда угодно! Нам нельзя здесь оставаться! Мне тоже не хочется уходить, поверьте мне, но оставаться здесь и бороться с Ними — пустая трата времени. Так я даю Им фору — Они ведь знают, где я нахожусь. Я уже говорил вам, что моя цель — найти истоки Реки. И даже если туда нет пути, я обязательно его найду — можете закладывать свои души!

Тем временем, я уверен, Они будут искать меня повсюду. Тот факт, что Они еще не нашли меня, позволяет предположить, что у Них нет средств для мгновенного обнаружения любого человеческого индивидуума. Они, может быть, и заклеймили нас как скотину, — он указал на незримый символ на своем лбу, — но даже среди скота есть бродяги. А мы, к тому же, скот с мозгами!

Он повернулся к остальным:

— Я вас всех приглашаю идти. Идти вместе со мной. И если вы согласитесь, я буду очень польщен.

— Я должен взять Моната, — сказал Казз. — Думаю, что он не захотел бы оставаться.

Бартон поморщился:

— Старый милый Монат! Мне ужасно не хочется этого делать, но я не могу иначе! Он не может идти вместе со мной! Он слишком выделяется. Их агентам не составит особого труда определить местонахождение любого, кто обладает такой запоминающейся внешностью! Мне очень жаль, но он должен остаться здесь!

В глазах Казза застыли слезы. Надтреснутым голосом он произнес:

— Бартон-нак, значит, я тоже не могу идти? Ведь я тоже сильно выделяюсь среди людей!

Бартон почувствовал, что слезы наполняют его собственные глаза.

— В твоем случае мы можем рискнуть. В конце концов, твоих соплеменников здесь должно быть довольно много. Во время нашего путешествия мы уже видели, если не ошибаюсь, человек тридцать или больше.

— Но до сих пор ни одной женщины, Бартон-нак, — печально покачал головой Казз. Но тут же улыбнулся. — Но может быть, мне все же повезет, если я пойду с вами, Бартон-нак, вверх по Реке?

Но улыбка тут же сбежала с его лица.

— Нет, черт побери! Я не пойду! Я не могу причинить боль Монату. Он и я… Другие считают, что мы уродливы как чудовища. Поэтому мы стали как братья. Он — не мой «нак», но ближе всех остальных к этому. Поэтому я остаюсь!

Он подошел к Бартону, сжал его в объятиях так, что тот едва не испустил дух, отпустил, пожал руки остальным, заставив их корчиться от боли. Повернулся и поплелся прочь.

Руах, держась за онемевшую руку, прошептал:

— Ваша затея бесплодна, Бартон. Разве вы не понимаете, что можно плыть по этой Реке хоть тысячу лет и все равно быть в миллионе миль, если не больше, от ее конца? Я тоже остаюсь здесь! Мои соплеменники нуждаются во мне! Кроме того, Спрюс четко дал понять, что мы должны стремиться к духовному совершенству, а не бороться с Теми, кто дал нам возможность существовать.

На смуглом лице Бартона сверкнули зубы, он поднял чашу, как будто она была оружием.

— Я не просил помещать меня сюда! Как и не просил рождения на Земле! И я не намерен раболепствовать перед чьими-то предписаниями! Я намерен во что бы то ни стало отыскать истоки этой Реки. Разве вам это не интересно? И даже если я не сделаю это, то, по крайней мере, получу удовольствие и очень многое узнаю по дороге.

Вскоре жители долины начали появляться из дверей своих хижин, спотыкаясь и позевывая, потирая опухшие лица. Руах не смотрел на них, он глядел на то, как тугой парус гнал против течения Реки небольшую бамбуковую лодку. За рулем стоял Бартон. Он обернулся только один раз и помахал чашей. Солнце заиграло на ней множеством сверкающих зайчиков.

Руах подумал, что Бартон, наверное, действительно счастлив тому, что его вынудили принять подобное решение. Теперь он сможет избежать проклятой ответственности — управлять этим маленьким государством. Бартон теперь волен поступать, как ему заблагорассудится! Теперь он волен выйти на путь величайшего из всех его приключений.

— Я полагаю, что так будет лучше, — прошептал сам себе Руах. — Человек может найти в дороге спасение, если он к этому стремится… Впрочем, спасение можно найти и сидя дома. Это зависит только от человека. А тем временем я, подобно персонажу Вольтера — как там его звали?.. Земные имена начинают ускользать от меня… — буду ухаживать за своим маленьким садиком.

Он с затаенной завистью смотрел вслед Бартону, но боялся признаться себе в этом.

— Кто знает?.. Может быть, он когда-нибудь встретится с Вольтером?..

Он вздохнул, а затем улыбнулся:

— Но с другой стороны, Вольтер может в любой момент оказаться в моем государстве! В любой день он может объявиться возле меня!

19

— Я ненавижу тебя, Герман Геринг!

Голос то поднимался до крика, то застревал, словно зуб шестеренки его сна сцеплялся с зубцами сна другого человека, прокручивался по нему, а затем снова выходил из зацепления.

Покачиваясь на гребне пульсирующего гипнотического состояния, Ричард Френсис Бартон знал, что видит сон. Но ничего не мог поделать с этим.

К нему вернулся тот первый его сон.

Все было как в тумане. В свете вспыхнувшей молнии он увидел себя в невообразимой камере. В той необозримой камере с плавающими телами. Еще одна вспышка — безымянные Опекуны находят его и возвращают ко сну. Затем короткие обрывки сна, виденного им перед настоящим Воскрешением на берегах Реки.

Бог — красивый старик в одежде джентльмена средней руки викторианской эпохи с соответствующим достатком и воспитанием — тыкал ему под ребра стальной тростью и говорил, что он должен за плоть.

— Что? Какую плоть? — удивился Бартон, смутно сознавая, что он бормочет во сне.

— Плати! — приказал Бог. Его лицо расплылось, затем на нем начали проявляться черты самого Бартона.

Пять лет назад, в том первом сне, Бог не ответил. Теперь же он сказал:

— Сделай свое Воскрешение достойным потраченного мною времени, ты, болван! Мне стоило гигантских расходов и еще более гигантских страданий дать тебе и всем этим ничтожествам, этим ничего не стоящим идиотам, вторую возможность!

— Вторую возможность чего? — опять удивился Бартон. Он ощутил страх перед тем, что мог ответить Бог. И почувствовал огромное облегчение, когда тот, Кто всех отец не ответил ему. Один глаз этого Яхве-Одина пропал, и из пустой глазницы ослепительно сияло адское пламя. Затем Бог исчез, нет, не исчез, а трансформировался в какую-то огромную серую башню цилиндрической формы, возвышающуюся из серого тумана, ниже которого ревело море.

— Чаша! — Он снова увидел человека, который рассказал ему о Большой Чаше. Этот человек слышал об ней от другого, тому рассказала об этом женщина, которая в свою очередь услышала это от… и так далее. Большая Чаша была одной из легенд, которые рассказывали миллиарды людей, живших на берегах Реки, извивающейся подобно змее вокруг планеты от полюса до полюса, вытекая из чего-то недостижимого и впадая в нечто недоступное.

Человеку или неандертальцу, неизвестно, удалось пройти через горы на северный полюс. И он увидел Большую Чашу, Черную Башню, Туманный Замок, как раз перед тем, как споткнуться. А может быть, его толкнули. Он упал в холодную речную воду, безумно крича. Упал в воду, скрытую до этого туманом… и умер. Но этот человек пробудился где-то на берегах Реки. Как известно, здесь не было вечной смерти, хотя жалила она столь же мучительно.

Он рассказал о том, что видел. И рассказ этот начал путешествовать вдоль Реки быстрее парусной лодки.

Вот поэтому Ричард Френсис Бартон, вечный пилигрим и странник, страстно желал взять штурмом этот таинственный бастион Большой Чаши. Он обязательно должен раскрыть тайну Воскрешения и тайну планеты, поскольку он был убежден, что существа, перестроившие эту планету, также возвели и Башню.

— Умри, Герман Геринг! Умри и оставь меня в покое! — кричал какой-то человек по-немецки.

Бартон открыл глаза. Он ничего не мог различить, кроме бледного сияния многочисленных звезд сквозь открытое окно в дальнем конце хижины.

Он перевел взор на что-то темное внутри помещения, где спал. Это были Питер Фригейт и Логу, спящие на циновках у противоположной стены. Он повернул голову и увидел белое полотнище, на котором спала Алиса. Ее бледное лицо было повернуто к нему, и темная копна волос разметалась по земле рядом с циновкой.

В этот вечер одномачтовая лодка, на которой он и трое его спутников плыли по Реке, причалила к мирному берегу. Маленькое государство Совьерия было населено большей частью англичанами шестнадцатого века, хотя главой его был американец, живший в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого веков. Джон Совьер, основатель «потерянного штата» Франклина, ставший потом штатом Теннесси, встретил Бартона и его спутников с распростертыми объятиями.

Совьер и его народ не признавали рабства и не задерживали гостей дольше, чем они сами того хотели. После того, как он разрешил путешественникам наполнить чаши и поесть, Совьер пригласил их на пирушку. Она была устроена в честь празднования Дня Воскрешения. После этого он провел их на постоялый двор для гостей.

Бартон обычно засыпал очень быстро, но сейчас никак не мог уснуть. Все остальные уже начали глубоко дышать и похрапывать, а его еще долго не могла сморить усталость. После ужасного кратковременного сна, показавшегося ему вечным, он проснулся, услышав голос, вплетавшийся в его сновидения.

«Герман Геринг», — подумал он. Он убил этого немца, но Геринг должен был воскреснуть где-то на берегах Реки. Человек, который сейчас стонет и кричит в соседней хижине, тоже, наверное, один из тех, кто страдал из-за притеснений Геринга. Но где? На Земле? Или в Речной Долине?

Бартон сбросил темное полотнище и быстро бесшумно встал. Он застегнул кильт магнитными кнопками, нацепил пояс из человеческой кожи и проверил, есть ли в ножнах кремневый нож. Взяв короткое массивное копье с каменным острием, он вышел из хижины.

Хотя у этой планеты не было луны, но было светло, как в полнолуние на Земле. Это сияли огромные многоцветные звезды и бледные туманности межзвездного газа.

Постоялый двор располагался в полутора милях от Реки, на одном из холмов второго ряда, окаймлявших равнину. Он состоял из семи хижин, представлявших собой однокомнатные бамбуковые строения с крышей из листьев. На некотором удалении от них, под огромными ветвями железных деревьев, сосен и дубов находилось круглое огороженное строение — резиденция должностных лиц Совьерии.

Высокие башни из бамбука были расставлены через каждые полмили вдоль берега Реки. Всю ночь на площадках этих башен горели факелы, откуда часовые вели наблюдения во избежание неожиданных нападений.

Внимательно осмотревшись, Бартон подошел к хижине, из которой раздавались стоны и крики.

Он отодвинул в сторону занавес из травы. Свет звезд через открытое окно падал на лицо спящего. Бартон свистнул от изумления. Он узнал светлые волосы и массивные черты спящего молодого человека.

Бартон босиком осторожно начал подкрадываться к нему. Спящий застонал, закрыл лицо рукой и повернулся на другой бок. Бартон замер, но затем так же осторожно снова двинулся вперед. Он положил копье на землю, вытащил кинжал и слегка прикоснулся кончиком оружия к впадине на горле спящего. Рука упала с лица, глаза открылись и посмотрели на Бартона. Англичанин кивнул и крепко прикрыл рукой рот немца.

— Слушай, Геринг! Попробуй только шелохнуться или заорать! Я снова убью тебя! — Светло-голубые глаза немца казались в полумраке темными, однако было видно, как его лицо побледнело от ужаса. Он затрепетал и попытался сесть, но тут же откинулся назад, так как кремень ножа впился в его горло.

— Сколько времени вы здесь находитесь? — тихо прошептал Бартон.

— Кто?.. — Геринг начал говорить по-английски, но затем его глаза раскрылись еще больше. — Вы? Ричард Бартон? Мне не снится? Это вы?

Бартон уловил запах жевательной резинки в дыхании немца и вонь от пропитанного потом матраца, на котором тот лежал. По сравнению с последней их встречей Геринг заметно похудел.

— Я не знаю, сколько я здесь пробыл, — промямлил Геринг. — Который сейчас час?

— Примерно час до рассвета. Вчера был день Праздника Воскрешения.

— Значит, я здесь уже целых три дня. Мне хотелось бы напиться воды. Можно? Мое горло пересохло, как у мумии!

— Неудивительно, — усмехнулся Бартон. — Вы сами как мумия — раз пристрастились к резинке.

Бартон встал, указал копьем на сосуд из обожженной глины на бамбуковом столике и произнес:

— Можете, если хотите, напиться. Но не пытайтесь сделать что-нибудь еще.

Геринг медленно поднялся и, шатаясь, направился к столику.

— Даже если бы я и хотел, я не могу оказать вам сопротивление — я слишком слаб. — Он с шумом напился и поставил сосуд на стол, взяв оттуда яблоко. Откусив кусок, он сказал: — Что вы здесь делаете? Я думал, что избавился от вас.

— Сначала ответьте на мои вопросы, — приказал Бартон, — и поживее. Вы поставили передо мной проблему, которая мне очень не нравится.

20

Геринг начал было жевать, но затем перестал, взглянул на Бартона и произнес:

— Какую проблему? У меня здесь нет никакой власти и я не могу ничего с вами сделать, даже если бы хотел. Я здесь просто гость. Чертовски скромные люди — эти наши хозяева. Они не беспокоят меня, если не считать того, что то и дело спрашивают, все ли у меня в порядке? Правда, я не знаю, сколько времени они позволят мне оставаться здесь, не отрабатывая содержание.

— Вы не выходили из хижины? — нетерпеливо оборвал его Бартон. — Тогда кто же наполнял для вас чашу? Откуда у вас столько наркотической резинки?

Геринг хитро улыбнулся.

— У меня были кое-какие припасы… примерно в тысяче миль отсюда выше по Реке.

— Конечно же, отнятые силой у каких-нибудь несчастных рабов, — зло прошипел Бартон. — Коли у вас так хорошо все получалось, зачем вам нужно было уходить оттуда?

Геринг всхлипнул:

— Я… мне пришлось убраться оттуда. Я больше не был им нужен. Я утратил свое влияние на них, проведя очень много времени в пьянстве, курении марихуаны и жевании резинки. Они сказали, что я слишком размягчился. Они убили бы меня или сделали рабом, если бы я вовремя не удрал. Поэтому одной прекрасной ночью… на лодке… я благополучно смылся и плыл по течению, пока не попал сюда. Я обменял часть своих запасов на двухнедельное пребывание здесь, и вот из этого срока прошло три дня.

Бартон изумленно уставился на Геринга.

— Вы же знали, что случится, если злоупотреблять резинкой! — сказал он. — Кошмары, галлюцинации, иллюзии. Полный моральный и физический износ. Вы, должно быть, видели, что случалось с любителями этого наркотика?

— У меня и на Земле было пагубное пристрастие к морфию! — вскричал Геринг. — Я боролся с этим злом, и, представьте себе, на какое-то время мне удалось победить его. Затем, когда дела Третьего Рейха стали ухудшаться — а мои собственные тоже становились все хуже и хуже — когда Гитлер стал докучать мне, я снова пристрастился к наркотику. Но здесь, когда я очнулся для новой жизни в молодом теле, когда казалось, что передо мною вечность жизни и молодости, когда здесь не оказалось ни сурового Бога на небесах, ни дьявола в аду, которые могли бы в чем-то остановить меня, я подумал, что могу поступать, как мне заблагорассудится. Здесь я мог бы стать даже более великим, чем фюрер там, на Земле! Эта маленькая страна, где вы встретили меня, была для меня только началом! Я уже видел перед собой Империю, простирающуюся на тысячи миль вверх и вниз по Реке, по обоим берегам! У меня было бы в десятки раз больше подданных, чем Гитлер даже мог мечтать!

Он снова заплакал, затем затих, чтобы опять выпить воды. После этого он вытер губы тыльной стороной ладони и положил в рот еще кусочек жвачки. Лицо его стало менее возбужденным; по мере того, как он жевал, на нем проступало выражение блаженства.

— Меня преследовали кошмары, в которых вы всаживали копье мне в живот. Когда я просыпался, мой живот болел так, будто кремень в самом деле проткнул мои кишки. Поэтому я стал прибегать к резинке, чтобы избавиться от боли и унижения. Сначала резинка помогала — я был Великим. Я был Хозяином Мира — Гитлером, Наполеоном, Цезарем, Чингиз-ханом, Александром Великим — одним человеком, объединившим все эти образы в единый конгломерат. Я снова был командиром эскадрильи «Алая Смерть». Да, это были счастливые деньки — во многих отношениях самые счастливые в моей жизни. Но эйфория быстро уступила место омерзению. Я погружался в ад. Я видел себя, обвинявшего себя же самого, а позади обвинителя миллион других. Но не Герингов, а жертв «великого и славного героя», этого циничного безумца Гитлера, которого я так боготворил. Во имя которого я совершил так много преступлений.

— Вы признаете, что были преступником? — спросил Бартон. — Это уже что-то новое по сравнению с тем, что вы мне раньше рассказывали. Тогда вы говорили, что вас бы оправдали во всем, совершенном вами, и что вас предали…

На мгновение он замолчал, осознав, что отвлекся от своего первоначального намерения.

— То, что в вас пробудился призрак совести, довольно невероятно. Но, возможно, это объясняется тем, что особенно озадачивает пуритан — почему вместе с пищей чаши предлагают спиртное, марихуану и наркотическую жвачку. По крайней мере, наркотическая жвачка, видимо, является даром, в котором скрыта хитро замаскированная ловушка, опасная для злоупотребляющих этим наркотиком.

Бартон приблизился к Герингу. Глаза немца были полузакрыты, челюсть отвисла.

— Вы знаете, кто я. Я путешествую под чужим именем. У меня есть для этого свои причины. Вы помните Спрюса, одного из ваших рабов? После того, как вы были убиты, его разоблачили, причем совершенно случайно, как одного из тех, кто каким-то образом воскресил из мертвых все человечество. Из тех, кого мы стали называть этиками, от слова «этика», за неимением лучшего названия. Геринг, вы слышите меня?

Немец кивнул.

— Спрюс покончил с собой, — продолжал Бартон, — прежде чем нам удалось вытянуть из него все, что мы хотели узнать. Позже кто-то из его соплеменников появился в нашей местности и на время усыпил всех, вероятно, с помощью усыпляющего газа, намереваясь, очевидно, забрать меня в свою штаб-квартиру. Но они промахнулись. Меня тогда не было на месте, я путешествовал вверх по Реке. Когда же я вернулся, то сразу понял, что меня ищут, и вот с тех пор я, если можно так сказать, нахожусь в бегах. Геринг, вы поняли меня?

Бартон стал отчаянно шлепать по щекам бывшего рейхсмаршала. Через некоторое время Геринг открыл глаза.

— Я слышал вас, Бартон, — прошептал немец. — Просто мне казалось, что на все это не стоило отвечать. Все это такая чепуха! Вот если бы уплыть отсюда куда-нибудь далеко-далеко…

— Молчите и слушайте, — зло прошипел Бартон. — У этиков повсюду есть свои агенты, которые разыскивают меня. Поэтому я не могу позволить себе оставить вас в живых. Вы понимаете это? Даже если бы вы были мне другом, я все равно не смог бы вам довериться. Да вы теперь и не человек. Вы — жвачное животное!

Геринг хихикнул, приблизился к Бартону и попытался обвить руками его шею. Бартон оттолкнул немца так, что тот споткнулся о столик и еле удержался от падения, вцепившись в его край.

— Это очень забавно, — усмехнулся немец. — В тот самый день, когда я попал сюда, какой-то человек спросил у меня, не видел ли я вас. Он подробно описал вас и назвал ваше имя. А я сказал ему, что когда-то очень хорошо вас знал — даже слишком хорошо — и я надеюсь, что никогда больше с вами не встречусь. Если только вы сами не окажетесь в моей власти. На что тот человек сказал, чтобы я сразу же известил его, как только увижу вас. А еще он сказал, что за это мне будет вознаграждение.

Бартон все понял. Не теряя зря времени, он бросился на Геринга и схватил его обеими руками. Геринг завопил от боли.

— Что вы хотите? Еще раз убить меня? — прохрипел немец.

— Нет. Но только при одном условии. Мне нужно имя того человека, который расспрашивал обо мне. Иначе…

— Давайте! Давайте, убивайте меня! — закричал Геринг. — Что из этого? Я проснусь где-нибудь еще, в тысячах миль отсюда, уже вне вашей досягаемости.

Бартон указал на коробку из бамбука, стоявшую в углу хижины, догадываясь, что Геринг хранит в ней запас своей жвачки.

— Но вы же проснетесь без этого! Как вы сможете там добыть такое количество этой дряни?

— Черт бы вас побрал! — крикнул Геринг и попытался вырваться, чтобы схватить коробку.

— Скажите мне его имя! — встряхивая немца, прошипел Бартон. — Или я сейчас же заберу жвачку и вышвырну ее в Реку!

— Агню! Его имя Агню! Только отстаньте от меня! Его зовут Роджер Агню. Он спит в хижине напротив Круглого Дома, — захныкал Геринг.

— Я еще займусь вами позже, — сказал Бартон и рубанул ладонью по шее немца.

Внезапно за его спиной возник какой-то шум, и Бартон резко обернулся. Он увидел человека, припавшего к земле перед входом в хижину. Человек понял, что его увидели, вскочил на ноги и бросился прочь. Бартон выбежал за ним, и через минуту оба скрылись среди высоких сосен и дубов, покрывавших холмы. Преследуемый Бартоном человек скрылся в высокой, по пояс, траве.

Бартон замедлил бег. Внезапно впереди мелькнуло белое пятно — отражение света звезд на белой коже. Погоня продолжилась. Бартон надеялся, что этик не убьет себя тотчас, как будет пойман. У Бартона был план, как извлечь из агента нужную ему информацию, если только удастся сразу вышибить из него сознание. Этот план включал в себя гипноз, но сперва нужно было поймать этика.

Возможно, у него в тело было встроено что-то для беспроволочной связи, и сейчас он общается со своими соотечественниками. Если это так, то Они прибудут на своих летающих машинах, и тогда он проиграл!

Бартон остановился. Он потерял добычу из виду, и единственное, что ему сейчас оставалось, это поднять Алису и остальных и бежать. Вероятно, на этот раз им лучше уйти в горы и на некоторое время спрятаться там.

Но сначала ему нужно было обязательно побывать в хижине Агню. Маловероятно, что Агню вернется туда, но попытаться нужно было обязательно.

21

Бартон вышел к хижине вовремя. Он заметил, как мелькнула спина входящего в нее человека. Бартон сделал круг, чтобы оказаться перед хижиной с той стороны, где в темноте холмов и деревьев он мог дольше находиться незамеченным. Пригнувшись к самой земле, он осторожно крался, пока не оказался перед входной дверью.

Вдруг позади раздался громкий крик, и, мгновенно обернувшись, Бартон увидел ковыляющего к нему Германа Геринга. Немец громко кричал по-немецки, предупреждая Агню о том, что Бартон находится у хижины. В одной руке немец держал длинное копье, замахиваясь им на англичанина.

Бартон развернулся и с размаху ударил в тонкую бамбуковую дверь. Его плечо проломило непрочную преграду, сорвав с деревянных петель. Дверь влетела внутрь, ударив стоявшего за ней Агню. Бартон, дверь и Агню упали на пол, причем Агню оказался под дверью. Бартон скатился с двери, вскочил и прыгнул на нее обеими ногами. Агню дико вскрикнул и больше не издавал ни звука. Бартон отодвинул дверь чуть в сторону и увидел свою жертву лежащей без сознания с разбитым носом, из которого текла кровь. Хорошо! Теперь, если шум не привлек внимания стражи и если ему удастся достаточно быстро управиться с Герингом, он сможет осуществить свой план.

Бартон поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть длинный черный предмет, со свистом летящий к нему. Он бросился в сторону, и копье воткнулось с чмокающим звуком в грязный пол хижины. Его древко дрожало, как тело гремучей змеи, изготовившейся к броску.

Бартон ступил на порог и, оценив расстояние до Геринга, метнул в него копье. Оно воткнулось в живот немца, и тот, взмахнув в воздухе руками, вскрикнул и упал на бок. Бартон вернулся в хижину, взвалил обмякшее тело Агню на плечо и вышел наружу.

Теперь стали слышны крики из Круглого Дома. Появились факелы. Истошно орал часовой с ближайшей сторожевой башни. Геринг сидел, скрючившись на земле, вцепившись в древко копья обеими руками. Широко разинув рот, он не сводил глаз с Бартона.

— Вы… вы снова это сделали! Вы…

Он повернулся лицом вниз и издал предсмертный горловой клекот.

Агню пришел в себя и, бешено извиваясь, освободился от захвата Бартона, упав при этом на землю. В отличие от Геринга, он не издавал ни звука. Видимо, у него было столько же причин не производить лишнего шума, как и у Бартона — а может быть, даже и больше. Бартон был настолько ошеломлен, что так и остался стоять с куском полотнища в руках, которым были обмотаны бедра Агню. Бартон хотел было швырнуть со злости материю о землю, но вдруг почувствовал что-то твердое и квадратное внутри подкладки полотнища. Он переложил материю в левую руку, выдернул свое копье из тела мертвого немца и побежал за Агню.

Этик спустил на воду одну из бамбуковых лодок, лежавших на пляже вдоль берега. Он отчаянно греб по залитой звездным светом Реке, часто оборачиваясь назад. Бартон поднял копье над плечом и метнул его. Это было короткое копье с толстым древком, предназначенное не для метания, а для рукопашного боя. Однако летело оно по прямой линии, и траектория полета окончилась в спине Агню. Этик упал вперед, накренив свое легкое суденышко. Лодка перевернулась, а Агню так больше и не появился из воды.

Бартон выругался. Он хотел поймать этика живым, но и не мог допустить, чтобы тот сбежал живым. Оставался шанс, что Агню до сих пор не связался с другими этиками.

Он отправился назад, к хижинам гостей. Вдоль берега раздавался грохот барабанов, и люди с зажженными факелами спешили к Круглому Дому. Бартон остановил какую-то женщину и попросил у нее на минутку факел. Она передала ему факел и стала засыпать вопросами. Он отвечал, что, наверное, обитатели противоположного берега совершили набег. Женщина всплеснула руками и поспешила к собравшимся у ограды Круглого Дома.

Бартон воткнул факел в прибрежный ил и осмотрел полотнище, которое стащил с этика. В подкладке он обнаружил карман, закрытый двумя тонкими магнитными застежками, которые легко открылись; Бартон вынул из него какой-то предмет и при свете факела принялся осматривать его.

Он долго сидел на корточках, не в силах отвести взгляд, находясь в состоянии почти паралитического удивления. Фотография на этой планете, на которой не существовало фотокамер, была делом неслыханным. Но то, что на снимке оказался он, было еще более невероятным. Этот снимок нельзя было сделать здесь, на этой планете! Его можно было сделать только на планете Земля, на той Земле, которая теперь затерялась в столпотворении звезд где-то на сверкающем небе, и одному Богу было известно, в скольких тысячах лет во времени.

Невероятность громоздилась на невероятности. Но снимок был сделан в такое время и в таком месте, где — он был абсолютно уверен — не могло быть нацеленного на него фотоаппарата. Его усы были убраны с лица, но тот, кто производил ретуширование негатива, не побеспокоился о том, чтобы убрать фон и одежду. Вот он, чудесным образом запечатленный по пояс и заточенный в плоский предмет из какого-то прозрачного вещества. Плоский? Когда он повернул снимок, то увидел, что его изображение поворачивается к нему в профиль. Если же он держал его прямо перед собой, то видел свое изображение в три четверти.

— В 1848 году, — прошептал он про себя, — когда я был двадцатисемилетним младшим офицером Ост-Индской армии. А это — голубые горы Гоа. Это, должно быть, сделано, когда я был там на отдыхе. Но, Бог мой, как? Кем? И каким образом этикам удалось заполучить этот снимок?

Агню, очевидно, носил этот снимок, чтобы точно идентифицировать любого человека, похожего на Бартона. Вероятно, каждый из выслеживающих его охотников имеет такой же снимок. Его ищут вверх и вниз по Реке, наверное, десятки тысяч Их. Кто знает, сколько имеется в Их распоряжении агентов и как сильно Они жаждут его найти. И почему он Им так нужен?

Положив снимок на место, он направился к своей хижине. И в это мгновение Бартон мельком бросил взгляд в сторону горных вершин — непроходимых громадин, сжавших Речную Долину с обеих сторон. Что-то мелькнуло на фоне яркого покрывала межзвездного газа. Оно появилось всего лишь на миг, а затем исчезло.

Несколькими секундами позже оно возникло из ничего, оказавшись темным полукруглым предметом, но затем исчезло вновь.

Вскоре показался второй летательный аппарат, возникший на небольшой высоте, но, как и первый, через мгновение он исчез из вида.

«Этики заберут меня отсюда, а обитатели Совьерии удивятся, почему они заснули в столь тревожный час».

У Бартона не было времени возвращаться в хижину и будить своих друзей. Если он потеряет хоть одно мгновение, то непременно окажется в западне.

Бартон повернулся, вбежал в Реку и поплыл к противоположному берегу, находившемуся в полутора-двух милях. Он не успел проплыть и сорока ярдов, как почувствовал над собой присутствие чего-то огромного. Бартон перевернулся на спину и посмотрел вверх. Над ним было только мягкое сияние звезд. Затем, возникнув прямо из воздуха примерно в пятидесяти футах, какой-то диск диаметром около тридцати футов закрыл целый сектор неба. Он исчез почти сразу же, но затем снова оказался в поле зрения Бартона всего лишь в пятнадцати-двадцати футах над ним.

«Значит, у Них есть какие-то средства, позволяющие Им видеть ночью на больших расстояниях!»

— У-у, шакалы! — закричал он Им. — Все равно я вам не достанусь!

Он перевернулся головой вниз, нырнул и поплыл вглубь. Вода стала холоднее. В ушах возникла боль. Хотя глаза его были открыты, он все равно ничего не мог разглядеть. Вдруг давление резко увеличилось. Он понял, что скачок давления вызван чем-то тяжелым, опустившимся в воду.

Аппарат погружался в воду вслед за ним!

Сейчас для Бартона был только один выход! Им достанется только его мертвое тело — и больше ничего! Он еще раз убежит от Них и снова окажется где-то на берегах Реки, чтобы опять перехитрить Их и нанести ответный удар.

Он открыл рот и вдохнул воду глубоко в себя, одновременно носом и ртом. Вода, хлынувшая внутрь его тела, заставила сработать инстинкт самосохранения. Однако огромным усилием воли он удержался от борьбы с наступающей смертью. Умом он понимал, что будет жить снова, но клетки его тела не хотели этого понимать. Они цеплялись за жизнь. Для них не существовало этого воображаемого будущего. Это они исторгли из его захлебнувшегося водой горла вопль отчаяния!

22

— Ааааааааааааа!

Крик поднял его с травы. У него было такое ощущение, будто его подбросил какой-то трамплин. В отличие от первого воскрешения, он не почувствовал ни слабости, ни замешательства. Теперь Бартон знал, что его ждет. Он был готов к тому, что очнется на траве возле чашного камня. Но он не был готов к тому, что предстало перед его глазами. Рядом с ним шла битва гигантов.

Первым же его побуждением было найти какое-нибудь оружие. Но под рукой ничего не было, кроме чаши, которая всегда была рядом с воскресшим, и пачки полотнищ различного размера, цвета и толщины. Он поднялся, сделал шаг, схватил чашу и стал ждать. При необходимости чашей можно воспользоваться как дубиной. Она, правда, была легкой, но практически не повреждаемой и очень твердой.

Однако было похоже, что чудовища, ничего не чувствуя, могут дубасить друг друга весь день.

Большинство было не менее восьми футов роста, некоторые даже под девять футов. Их могучие мускулистые плечи были почти трех футов ширины. У них были человеческие, а точнее, почти человеческие тела, белая кожа была покрыта длинными красноватыми или бурыми волосами. Гиганты не были столь заросшими, как шимпанзе, но волос у них больше, чем у любого из виденных Бартоном людей, а ведь он встречался с некоторыми на удивление волосатыми субъектами.

Однако выражение лиц у них было нечеловеческим, устрашающим, особенно это подчеркивалось их бешеным рычанием. Глаз почти не было видно под низко нависшим лбом. Огромные носы придавали гигантам вид обезьян с хоботом. Подбородок был резко скошен.

В какое-нибудь другое время они, возможно, позабавили бы Бартона. Но только не сейчас. Исторгаемый из их глоток рев был столь же жутким, как рычание льва, а огромные зубы заставили бы даже белого медведя дважды подумать, прежде чем напасть на них. В их кулаках размером с его голову были зажаты дубины — толстые и длинные, как оглобли. Они яростно размахивали этим оружием, и когда оно ударялось о плоть противника, кости ломались с таким хрустом, будто раскалывались сухие деревянные колоды. Правда, иногда ломались и сами дубины.

Бартон улучил мгновение, чтобы осмотреться. Освещение было тусклым. Солнце наполовину взошло над горными вершинами противоположного берега Реки. Воздух здесь был намного холоднее, чем в других местах на этой планете, даже холоднее, чем в горах, куда он взбирался во время тщетных попыток преодолеть круто поднимающийся хребет.

Один из победителей битвы в поисках очередного противника увидел Бартона.

Глаза великана расширились. Какую-то секунду у него был ошеломленный вид, такой же, как и у Бартона, когда тот впервые открыл глаза в этом месте. Возможно, он никогда раньше не видел такого создания, так же как Бартон не видел никого хоть отдаленно похожего на него. Но удивление продолжалось совсем недолго. Гигант взревел, перепрыгнул через искромсанное тело своего прежнего противника и побежал к Бартону, подняв над головой топор, которым можно было уложить и слона.

Бартон побежал прочь, сжимая чашу в руке. Если он потеряет ее, то лучше уж умереть сразу. Без нее он умрет с голоду или будет перебиваться рыбой и молодыми побегами бамбука.

Ему почти удалось убежать. Бартон сумел быстро протиснуться в открывшуюся перед ним щель между двумя титанами, обхватившими руками друг друга и пытавшимися опрокинуть соперника, и еще одним, который пятился под ударами дубины четвертого. Но в последний момент двое борцов стали валиться в его сторону.

Отставленная назад рука одного из великанов зацепила Бартона за левую ногу. Удар был настолько силен, что вогнал ее в землю и мгновенно остановил его бег. Бартон упал навзничь и закричал. Его ступня была раздроблена, и почти все мышцы порваны.

Тем не менее, он попытался подняться — ему необходимо было добраться до Реки. Тогда он смог бы уплыть, если, конечно, прежде не потеряет сознание от боли. Он дважды подпрыгнул на правой ноге, но тут же кто-то схватил его сзади.

Он взлетел в воздух, перекувырнулся и был пойман прежде, чем начал падать.

Титан держал его на вытянутой руке; огромный, могучий кулак сомкнулся вокруг груди Бартона. Он едва дышал, так как ребра были туго стиснуты могучей хваткой.

Несмотря на все это, Бартон не выронил свою чашу, а стал бить ею по плечу гиганта.

Легко, будто смахнув муху, титан хлопнул по чаше топором и выбил ее из рук Бартона.

Чудовище оскалило зубы и согнуло руку, чтобы получше рассмотреть человека. Бартон весил добрых 170 фунтов, но рука гиганта даже не напряглась.

Какое-то мгновение Бартон смотрел прямо в тускло-голубые глаза, утонувшие под надбровными дугами черепа гиганта. Затем титан взревел и поднял Бартона над головой. Бартон барабанил кулаками по его огромной руке, отлично сознавая, что все тщетно. Но он не желал сдаваться, подобно пойманному кролику. Несмотря на его безнадежное положение, в сознании Бартона запечатлелось несколько интересных наблюдений.

Когда он очнулся, солнце только поднималось над горными вершинами. И хотя с того момента прошло всего лишь несколько минут, солнце должно было уже полностью подняться из-за гор. Но оно висело на той же высоте.

Более того, склон долины позволял видеть не менее чем на четыре мили, и было видно, что чашный камень рядом с ним был последним. Дальше были только равнина и Река.

Это был конец обитаемой зоны — или… начало Реки.

У него не было ни времени, ни желания осмыслить, что это означало. Он просто заметил все это в то время, когда находился в железной хватке гиганта, охваченный болью, яростью и ужасом. Изготовив свой топор, чтобы расколоть череп Бартона, гигант почему-то окаменел и пронзительно закричал. Для Бартона это было чем-то вроде гудка локомотива. Хватка гиганта ослабла, и Бартон свалился на землю. На мгновение он потерял сознание от боли в ноге.

Когда сознание вернулось, ему пришлось скрежетать зубами, чтобы не завопить от ужасной боли.

Он застонал и сел. Тусклый свет дня померк у него в глазах. Вокруг него с прежней яростью продолжалось сражение, но похоже, сейчас он очутился в крохотной зоне относительного спокойствия. Рядом с ним лежал толстый, как ствол дерева, труп гиганта, едва не убившего его. Затылок великана, который на вид казался настолько массивным, что должен был выдержать удар парового молота, был расколот, как скорлупа ореха.

Вокруг слоноподобной туши ползал на четвереньках другой тяжелораненый человек. Взглянув на него, Бартон на мгновение позабыл свою боль. Ужасно искалеченный человек был Германом Герингом.

Оба были воскрешены в одном и том же месте. Времени думать о том, что же означало это совпадение, не было. Боль начала возвращаться.

Геринг заговорил с ним.

Вид у него был такой, что не только что говорить — жить ему оставалось совсем немного. Он был весь окровавлен. Правого глаза не было. Угол рта разорван до самого уха. Одна из рук полностью расплющена. Из кожи на боку торчало ребро. Как ему удавалось при этом оставаться в живых и к тому же еще ползать — этого Бартон не мог постичь.

— Ты… ты! — хрипло начал Геринг по-немецки. Внезапно он обмяк. Из его рта на ноги Бартона брызнул фонтан крови, глаза остекленели.

Интересно, что хотел сказать ему Геринг. Но это сейчас не имело никакого значения. Ему нужно было думать о более жизненно важных вещах.

Примерно в 30 футах от Бартона, спиной к нему, стояли два гиганта. Они тяжело дышали, видимо, отдыхая, прежде чем снова броситься в битву. Затем один что-то сказал другому.

В этом не было никаких сомнений. Великан не просто издал рык, он пользовался языком.

Бартон, конечно, ничего не понял из сказанного. Он понял только одно — это речь!

И для подтверждения этого ему не нужно было слышать модулированный, членораздельный ответ другого.

Выходит, это не какая-то доисторическая обезьяна, а одна из рас первобытного человека. Они, должно быть, неведомы земной науке двадцатого столетия, поскольку Фригейт как-то описал ему все ископаемые расы, известные в 2008 году.

Он лежал, прислонившись спиной к готическим ребрам павшего великана. Бартон смахнул со своего лица рыжеватые длинные, пропитанные потом волосы титана. Он боролся со рвотой и болью в ноге. Если бы он начал стонать, то мог бы привлечь к себе внимание тех двоих, и они завершили бы работу над ним. Но если они и не обернутся, то каковы шансы у него выжить с его ранами в местности, населенной такими чудовищами?

Но еще хуже, чем мучительная боль в ноге, была мысль о том, что в первом же рейсе, как он это назвал, Самоубийственного Экспресса он достиг своей цели.

Он оценивал шансы попасть в эту местность как один к десяти миллионам, и он мог бы так и не попасть сюда, даже утопив себя десять тысяч раз. Однако ему сопутствовала фантастическая удача. Такое, возможно, больше никогда не повторится. А он вынужден сейчас терять этот шанс, причем так быстро.

Солнце, наполовину высунувшись из-за гор на противоположном берегу Реки, скользило по их вершинам. Это место, о котором он только догадывался, существовало на самом деле. Он очутился здесь с первой же попытки! Теперь, когда зрение его стало ослабевать и боль уменьшилась, он понял, что умирает. Слабость была обусловлена не только раздробленными костями ноги. Должно быть, произошло и внутреннее кровоизлияние.

Он попытался еще раз подняться.

Он встанет, пусть всего лишь на одной ноге, и погрозит кулаком судьбе-насмешнице и проклянет ее. Он умрет с проклятиями на устах!

23

Алое крыло зари слегка коснулось его глаз. Он поднялся на ноги, зная, что раны должны быть исцелены и он снова здоров, хотя и не верил в это целиком и полностью.

Рядом с ним находилась чаша и пачка плотно уложенных полотнищ различных цветов, размеров и толщин.

В четырех ярдах от него из невысокой ярко-зеленой травы поднялся другой мужчина, тоже обнаженный. По коже Бартона пробежали мурашки. Светлые волосы, широкое лицо и светло-голубые глаза принадлежали Герману Герингу.

Немец был удивлен так же, как и Бартон. Медленно, как бы просыпаясь от глубокого сна, он произнес:

— Что-то здесь не так.

— Да, что-то непонятное, — согласился Бартон. Он знал о порядке воскрешения вдоль Реки не больше любого другого и никогда не видел самого Воскрешения, но был знаком с несколькими свидетелями этого процесса. На заре, как только солнце поднималось над неприступными горами, рядом с чашным камнем возникало в воздухе какое-то мерцание. В мгновение ока искаженное пространство застывало, и прямо ниоткуда в траве на берегу появлялся обнаженный человек. Рядом с ним всегда лежала чаша и полотнища.

Вдоль предполагаемых 20–30 миллионов миль Речной Долины, в которой обитало примерно 35–36 миллиардов людей, каждый день умирал добрый миллион человек. Как выяснилось, здесь не было никаких болезней, кроме душевных. Но хотя учет и не велся, миллион людей все же погибали каждые двадцать четыре часа в бесчисленных войнах между примерно миллионом крохотных государств, во время казней преступников или в порыве страсти или ревности. Многие погибали от несчастных случаев или совершали самоубийства. Всегда существовал постоянный и обширный поток так называемых «малых воскрешений».

Но Бартон никогда не слышал о том, чтобы умерших в одном и том же месте в одно и то же время воскрешали вместе. Процесс выбора местности для новой жизни был случайным — так во всяком случае он полагал.

Однако такое совпадение могло произойти, хотя вероятность его была равна одной двадцатимиллионной. Но два таких совпадения, одно за другим, было уже чудом.

Бартон не верил в чудеса. Он считал, что нет такого события, которое нельзя было бы объяснить физическими законами, если известны все факты.

Но их-то он как раз и не знал, поэтому сейчас его и не беспокоило это «совпадение». Требовалось скорейшее решение другой задачи. Она состояла в том, что ему делать с Герингом?

Этот человек знает, кто он такой, и поэтому может выдать его любому этику.

Бартон быстро осмотрелся и увидел, что к ним приближаются, как будто с дружественными намерениями, довольно много мужчин и женщин. Времени было только, чтобы перекинуться с немцем несколькими словами.

— Геринг, я могу сейчас убить вас или себя. Но я не хочу ни того, ни другого — во всяком случае, в данное время. Вы знаете, почему вы представляете для меня угрозу. Мне не следовало бы рисковать, доверяя вам, вероломный шакал. Но сейчас в вас ощущается нечто необычное, нечто такое, чего я еще не осознаю. Однако…

Геринг, имевший репутацию человека, быстро восстанавливающего свои физические и духовные силы, казалось, уже оправился от потрясения. Он лукаво ухмыльнулся и сказал:

— Я застал вас врасплох, не правда ли?

Увидев, что Бартон напрягся, он поспешил поднять руку и добавил:

— Я клянусь, что никому не открою, кто вы такой! Я клянусь, что ничего не сделаю вам во вред! Возможно, мы с вами и не друзья, но по крайней мере мы знаем друг друга и находимся среди чужих. Хорошо иметь рядом с собой хотя бы одно знакомое лицо. Я знаю, что слишком долго страдал от одиночества, от душевной опустошенности. Я думал, что сойду с ума. В этом одна из причин, почему я прибегал к наркотику. Поверьте мне, я не продам вас, Бартон.

Бартон ему не поверил. Однако он подумал, что в течение некоторого времени ему можно будет доверять. Геринг хочет иметь здесь потенциального союзника, во всяком случае, пока он не определит для себя, что будет делать. Кроме того, возможно, и Геринг изменился в этом мире к лучшему.

«Нет, — тут же сказал сам себе Бартон. — Нет. Ты снова все такой же. Каким бы ты ни был на словах циником, ты всегда слишком быстро прощал, всегда был готов быстро забыть о нанесенном тебе вреде и предоставить своему обидчику еще одну возможность. Не будь глупцом, Бартон».

Прошло три дня, а он все еще не знал, как ему поступить с Герингом.

Бартон выдал себя за Абдула ибн Гаруна, жителя Каира девятнадцатого века. У него было несколько причин взять себе это имя.

Одной из них было то, что он превосходно говорил по-арабски, знал каирский диалект этой эпохи и получил возможность прикрывать голову тюрбаном, в качестве которого он использовал одно из полотнищ. Он надеялся, что таким образом сможет хоть как-то изменить свой внешний вид. Геринг не сказал никому ни слова, которое могло бы поставить под сомнение эту маскировку, Бартон был уверен в этом, поскольку проводил с немцем все свое свободное время. Они жили в одной хижине, пока не освоились с местными обычаями. Это было время их испытательного срока. Частично оно было занято интенсивными воинскими тренировками. Бартон был одним из лучших фехтовальщиков девятнадцатого века, а также отлично разбирался во всех разновидностях боя как с оружием, так и голыми руками. После того, как он продемонстрировал свои способности в серии испытаний, его пригласили стать новобранцем. По сути, ему обещали, что он будет инструктором, как только в достаточной мере овладеет языком.

Геринг также быстро добился уважения местных властей. При всех его недостатках, храбрости ему было не занимать. Он был силен и искусен в рукопашном бою, общителен, привлекателен, когда это было ему нужно, и почти не отставал от Бартона в овладении беглой речью. Он быстро продвигался к власти, приличествующей бывшему рейхсмаршалу гитлеровской Германии.

Эта часть западного берега была населена людьми, говорящими на языке, совершенно незнакомом Бартону. Когда он наконец изучил этот язык настолько, что смог задавать вопросы, то пришел к заключению, что эти люди, должно быть, жили когда-то в Центральной Европе, где-то в начале бронзового века. У них были некоторые странные обычаи, одним из которых было совокупление на виду у всех. Это было интересным даже для Бартона — одного из основателей в Лондоне Королевского Антропологического Общества в 1863 году — повидавшего много неожиданных обычаев во время экспедиций на Земле. Он не участвовал в отправлении этого обычая, но и не ужасался.

С радостью он воспринял обычай рисовать на лице бакенбарды и усы. Мужчины были возмущены фактом, что при Воскрешении их навсегда лишили волос на лице и крайней плоти. Они ничего не могли поделать с последним надругательством, но зато были в состоянии в некоторой степени компенсировать первое. Они мазали верхнюю губу и подбородок темной жидкостью, приготовляемой из древесного угля, рыбьего клея, дубильных веществ и еще нескольких компонентов. Особо фанатичные вместо раскраски татуировали себя, терпеливо снося многочисленные болезненные уколы острой бамбуковой иглой.

Теперь Бартон был вдвойне замаскирован, но все же он зависел от одного человека, который мог при первой же удобной для него возможности выдать его. Бартон надеялся поймать кого-либо из этиков, но так, чтобы остаться неузнанным.

Бартон хотел быть уверенным в том, что он сможет вовремя убраться — прежде, чем его засунут в сеть. Это была опасная игра, подобная ходьбе по канату, натянутому над волчьим логовом. Но он хотел в нее играть. Он побежит только в случае крайней необходимости. Остальное же время он сам будет охотником, а не преследуемой жертвой.

Однако мечта о Темной Башне или Большой Чаше всегда присутствовала в каждом его помысле. Зачем играть в кошки-мышки, когда можно прорваться в самую цитадель замка, внутри которого, по его предположению, располагалась штаб-квартира этиков? Или, если прорваться — слишком сильно сказано, то хотя бы прокрасться. Пока коты ищут мышь повсюду, она прошмыгнет в Башню, а уж там мышь может превратиться в тигра.

От подобной мысли он рассмеялся и привлек к себе внимание двух своих сожителей по хижине — Геринга и англичанина семнадцатого века Джона Коллона. Его смех отчасти был вызван нелепостью сопоставления себя с образом тигра. Что питало его надежду на то, что один человек может хоть чем-то навредить этим Создателям планеты, Воскресителям миллиардов мертвых, Кормильцам и Покровителям воскрешенных? Он сжал кулаки и попытался убедить себя в том, что именно он и его мозг будут причиной свержения этиков. Почему эта мысль не покидала его разум, он не понимал? Но Они боялись его. Если бы он только мог узнать почему…

Другой причиной его смеха было то, что его «я» действительно верило, что он — тигр среди людей. «Человек таков, каким он себя представляет», — вновь и вновь беззвучно повторял Бартон.

— У вас, друг мой, очень необычный смех, — заметил Геринг. — В нем чувствуется что-то женское… Это удивительно для такого мужественного человека, как вы. Он напоминает… звук камня, скользящего по замерзшему озеру. Или лай шакала…

— Во мне есть что-то и от шакала, и от гиены, — кивнул Бартон. — Именно это утверждали мои завистники — и они были правы. Но не более.

Он поднялся с постели и начал делать упражнения, стряхивая остатки сна. Через несколько минут он вместе с другими пойдет к чашному камню у Реки, чтобы наполнить свой желудок. После этого один час патрулирования местности. Затем муштра, после которой последует обучение владению копьем, дубиной, пращой, обсидиановым мечом, луком, кремневым топором и драка голыми руками и ногами. Час отдыха, бесед и полдника. Затем час обучения языку. Двухчасовая работа по строительству крепостей на границе этого маленького государства. Получасовой отдых, затем обязательный бег на милю, чтобы возбудить аппетит. Затем обед и свободный вечер для тех, кто не занят на дежурстве по охране или по другим служебным поручениям.

Такой распорядок был введен и в других крохотных государствах вдоль Реки. Почти везде человечество или воевало, или готовилось к войнам. Граждане обязаны были поддерживать физическую форму и как можно лучше сражаться. Упражнения к тому же заполняли избыток свободного времени граждан. Как бы ни была однообразна военная жизнь, это было лучше, чем сидеть сложа руки, размышляя, чем бы поразвлечься. Свобода от забот о хлебе насущном, квартплате, деньгах и от других мелочных обязанностей, которые наполняли жизнь землян, вовсе не была благословенной. Шла грандиозная борьба со скукой. Руководители каждого государства только и были заняты в основном мучительными размышлениями, чем бы заполнить время граждан.

Речная Долина должна была стать раем, но стала ареной непрекращающихся войн, в которых находили себе выход жадность и агрессивность людей.

После обеда каждые мужчина и женщина были вольны делать все, что заблагорассудится, но не нарушая местные законы. Они могли обменять сигареты и спиртное из своих чаш или рыбу, выловленную в Реке, на более совершенное оружие — лук и стрелы, хороший щит, на более тонко выполненные предметы домашнего обихода — чашки и тарелки, столы и стулья, или бамбуковые флейты, глиняные трубы, барабаны из человеческой кожи и шкур рыб, редкие камни (которые на самом деле были редкими), ожерелья, сделанные из красиво нанизанных и раскрашенных костей глубоководных рыб, из нефрита или резного дерева, обсидиановые зеркала, башмаки и сандалии, картины, написанные углем, редкую и потому дорогую бумагу из бамбука, чернила, перья из рыбьих костей, шляпы, изготовленные из длинных грубоволокнистых трав, росших среди холмов, маленькие тележки, арфы из дерева со струнами из кишок рыбы «драка», дубовые кольца на пальцы рук и ног и другие предметы, необходимые для жизни людей.

Позже, разумеется, наступало время для любовных утех, но пока что Бартону и его товарищам по хижине это было запрещено. Только когда они станут полноправными членами этого небольшого государства, им позволят жить в отдельных домах и обзавестись женщиной.

Джон Коллон был невысоким стройным юношей с длинными соломенными волосами, узким, но приятным лицом и большими голубыми глазами с темными, загнутыми вверх длинными ресницами. При первом же после знакомства разговоре с Бартоном он сказал:

— Я был освобожден из тьмы материнского лона и увидел божий свет на Земле в 1625 году. И слишком быстро оказался опять в лоне матери-природы с твердой надеждой на Воскрешение и, как видите, не ошибся. Хотя я должен признаться, что эта загробная жизнь вовсе не такая, какую обещали нам проповедники. Но откуда им, этим бедным, слепым червям, поводырям таких же слепых, было знать истину.

Прошло совсем немного времени, и Коллон сказал ему, что он является представителем Церкви Второго Шанса. Бартон в недоумении поднял брови. Он уже встречался с этой новой религией во многих местах вдоль Реки. Бартон, хотя сам не был верующим, завел обыкновение тщательно изучать каждую религию. Зная веру человека, ты знаешь его по меньшей мере наполовину! Познай его жену — и будешь знать его вторую половину!

Церковь Второго Шанса опиралась на несколько простых догм, иные из которых были основаны на фактах, но большинство на предположениях. В этом она не отличалась от религий грешной Земли. Но приверженцы Второго Шанса имели одно преимущество перед любой из земных религий. У них не было затруднений в доказательстве того, что мертвецы могут воскресать — и при этом не единожды, а постоянно!

— Так почему же человечеству предоставили эту Вторую Возможность? — Коллон говорил тихо и искренне. — Разве оно заслужило его?

Нет! За небольшим исключением люди нечестны, жалки, ничтожны, порочны, ограничены, в высшей степени эгоистичны, своенравны и омерзительны. Глядя на них, Богам — или Богу — хочется блевать. Но в этой божественной блевотине есть и сгусток жалости, надеюсь, вы меня извините за использование такого образа. Как бы ни был низок человек, в нем есть искорка божественности. Это не праздная фраза, что человек сотворен по образу божьему. Даже в самом худшем из нас есть что-то, что стоит спасать, и из этого чего-то может быть вылеплен новый человек.

Тем, кто дал нам новую возможность спасти свои души, известна эта истина. Нас поместили сюда, в Речную Долину — на этой чужой планете, под чужим солнцем — для того, чтобы мы заработали себе спасение! Сколько нам для этого отпущено времени, этого я не знаю, а руководители моей Церкви даже не удосуживаются размышлять об этом. Может быть, перед нами вечность… а может быть, только сто лет или тысяча… Но мы должны использовать любое отведенное нам время, друг мой!

— Разве вас не принесли в жертву, — пожал плечами Бартон, — на алтаре Одина норвежцы, придерживающиеся своей древней религии, несмотря даже на то, что мир этот вовсе не та Валгалла, обещанная им их жрецами? Не кажется ли вам, что вы зря потратили свое время и одну жизнь, проповедуя свою Церковь Второго Шанса среди них? Они же веруют в тех же самых богов, правда, с некоторым отличием от старой теологии, обусловленным необходимостью приспособить их к здешним условиям. Так же как и вы, они в общем-то цепляются за свою старую веру.

— У норвежцев нет объяснения этому новому окружению, — покачал головой Коллон, — а у меня есть разумное объяснение, которое с течением времени вынуждены будут принять норвежцы и которое позволяет мне так страстно верить. Они убили меня, но к ним придет другой миссионер, более красноречивый проповедник Новой Церкви и уговорит их, прежде чем они распнут его на деревянных коленях своего идола и проткнут его сердце. Если же и ему не удастся переубедить их, то это обязательно сделает следующий миссионер.

Святая истина на Земле заключалась в том, что кровь мучеников — это семена Церкви. И эта истина еще более оправдывается здесь. Если вы убьете человека, чтобы заткнуть ему рот, он восстанет в каком-нибудь другом месте вдоль Реки. И на место предыдущего мученика придет человек, замученный в сотнях тысячах миль от этого места. В конце концов, Церковь победит! И тогда люди прекратят бессмысленные, порождающие ненависть войны и примутся за настоящее, единственно достойное дело — спасение своей души.

— То, что вы сказали о мучениках, столь же приложимо и к любому человеку, одержимому какой-либо идеей, — возразил Бартон. — Порочный человек, которого убили, также восстанет, чтобы и дальше творить зло.

— Добро обязательно победит. Не забывайте, что Истина всегда торжествует, — горячо начал Коллон.

— Я не знаю, какая была у вас возможность путешествовать на Земле и сколько лет вы прожили, — прервал его Бартон, — но, очевидно, и то, и другое у вас было столь ограничено, что вы так и остались слепы.

— Церковь основывается не только на вере, — закричал Коллон. — У нее есть нечто фактическое, материальное, на чем основывается ее учение. Скажите мне, друг мой, вы когда-нибудь слышали о ком-нибудь, кто после Воскрешения оставался мертвым?

— Да это же парадокс! — воскликнул Бартон. — Что вы имеете в виду? Мертвый после Воскрешения???

— Имеется по крайней мере три случая, подлинность которых удостоверена, и еще четыре, о которых Церковь слышала, но не в состоянии проверить это. Это были мужчины и женщины, убитые в одном месте на Реке и перенесенные в другое. Странно то, что их тела были воссозданы, но в них не было искры жизни. Так вот вопрос. Почему же так случилось?

— Не представляю себе, — пожал плечами Бартон. — Если у вас есть мысли по этому поводу, то говорите. Я слушаю. Вы говорите с уверенностью истинного знания.

Он знал об этих случаях, так как еще год назад слышал подобный рассказ. И сейчас Бартон хотел сравнить с ним рассказ Коллона.

Но это была та же самая история. Даже вплоть до имен людей, воскрешенных мертвыми. Суть заключалась в том, что эти мужчины и женщины были опознаны хорошо знавшими их на Земле людьми. Все они были святыми или почти святыми. Один из них был на Земле даже причислен к лику святых официальной церковью. Существовала теория, что они приобрели такое состояние святости, уже более не требовавшее необходимости проходить через «чистилище» Речной Планеты. Их души навсегда отлетели… куда-то… оставив позади себя только излишний груз материальных тел.

Скоро, как утверждала Церковь, многие достигнут такого же состояния. И их тела также останутся позади. С течением времени, если только его будет достаточно, Речная Долина станет безлюдной. Все избавятся от своей порочности, ненависти и озарятся любовью к людям и Богу. Даже наиболее испорченные, те, кто, казалось, были полностью потеряны, станут способны покинуть свою материальную оболочку. А для достижения этой благодати нужна только любовь!

Бартон вздохнул, громко рассмеялся и сказал:

— Еще одна сказка, чтобы вселить в людей надежду. Старые религии оказались дискредитированы — хотя не все смогли честно признаться в этом — и приходится изобретать новые.

— В этом есть смысл, — согласился Коллон. — И если у вас есть лучшее объяснение тому, что мы здесь находимся, то…

— Вероятно, я тоже могу сочинять сказки.

По сути дела, у Бартона было объяснение. Однако он не мог рассказать об этом Коллону. Из допроса Спрюса Бартон кое-что понял о том, что из себя представляют этики и каковы их цели. Многое из этого не противоречило теологии Коллона.

Спрюс покончил с собой, так и не успев объяснить, что такое «душа». Можно было только предполагать, что «душа» должна быть частью общей организации Воскрешения. В противном случае, если человек обретает «спасение» и больше не воскресает, то что будет продолжать нести в себе сущность человека. Поскольку послеземная жизнь могла быть объяснена законами физики, то «душа» тоже должна быть физической единицей, не связанной ярлыком сверхъестественности, как это было на Земле.

Многого Бартон не знал. Но у него перед глазами стояла подлинная картина того, как происходит Воскрешение на этой Речной Планете. Этой информацией никто из людей не располагал.

Это небольшое знание он планировал преумножить, из любопытства приоткрыть крышку и проникнуть в святая святых. Но для этого он должен достичь Темной Башни. И единственный способ быстро добраться туда — воспользоваться Экспрессом Самоубийств. Но сначала пусть его обнаружит кто-нибудь из этиков, и он должен будет одолеть его прежде, чем тот сможет убить себя, и каким-то образом извлечь из него дополнительную информацию.

А пока он продолжал играть роль Абдула ибн Гаруна, египетского врача, ныне гражданина государства Баргавдиза. К тому же, он решил присоединиться к Церкви Второго Шанса. Он объявил Коллону о своем разочаровании Магометом и его учением и о желании стать первым новообращенным в этой местности последователем Коллона.

— Тогда вы должны поклясться, что не подымете оружия против любого из людей и даже не будете защищаться от нападения, мой дорогой друг, — заметил в ответ Коллон.

Бартон взбесился и заявил, что он никогда никому не позволит ударить себя и тем более не простит обиды!

— Но я не требую ничего неестественного, — нежно заявил Коллон. — Хотя это и противоречит вашим прежним привычкам. Человек может стать в чем-то иным, в чем-то лучше, только если у него есть сила воли и желание.

Бартон ответил яростным отказом и ушел прочь. Коллон печально покачал головой, но продолжал так же дружелюбно относиться к Бартону, как и прежде. Не без чувства юмора он иногда называл Бартона своим «пятиминутным неофитом», имея в виду, разумеется, не время, в течение которого он обратил его в свою веру, а время, которое понадобилось Бартону, чтобы расстаться с ней.

К этому времени Коллон заполучил второго новообращенного — Геринга. Сначала немец только насмехался и глумился над миссионером. Но затем он вновь пристрастился к наркожвачке, и начались кошмары.

В течение двух ночей он не давал спать Коллону и Бартону своими стонами и криками. Вечером на третий день он спросил у Коллона, может ли тот принять его в свою Церковь. Однако наряду с согласием Коллон потребовал исповеди. Коллон утверждал, что он должен знать, что за человек вступает в лоно его Церкви.

Выслушав смесь самоунижения и самовозвеличивания, миссионер сказал:

— Мой друг, мне сейчас все равно, кем вы были там, на Земле. Для меня важно только то, кто вы сейчас и кем вы будете! Я слушал вашу исповедь только потому, что она была бальзамом для вашей души. Вам нужно было выговориться. Я понимаю, что вы до глубины души растревожены, что вы испытываете мучительное сожаление и печаль от того, что вы совершили. Однако вам доставляет определенное удовольствие мысль о том, что вы были некогда могущественной фигурой среди людей. Многое из того, что вы мне рассказали, я не в состоянии постичь, поскольку я ничего не знаю о вашей эпохе. Да это и не имеет никакого значения. Сейчас имеют смысл только сегодня и завтра. Каждый будущий день сам позаботится о себе!

Бартону показалось, что Коллону далеко не безразлично, кем был Геринг, но он просто не мог поверить истории о его земной славе и падении. Здесь было так много самозванцев, что подлинные герои и злодеи обесценились. Бартон, например, встречал трех Иисусов Христов, двух Авраамов, четырех королей Ричардов Львиное Сердце, шесть Аттил, добрую дюжину Иуд (только один из них мог говорить по-арамейски), нескольких Джорджей Вашингтонов, двух лордов Байронов, трех Джесси Джеймс, огромное количество Наполеонов, генералов Кастеров и и многих других, которые как могли, так и не могли быть теми, за кого они себя выдавали.

Кем бы человек ни был на Земле, ему нужно было приспособиться к здешней жизни. Это было не очень-то легко, поскольку условия коренным образом изменились. Великие и выдающиеся земляне здесь подвергались постоянным унижениям. И когда они заявляли о том, кем они были, им отказывали в возможности доказать свою подлинность.

Что касается Коллона, то он благословлял это унижение. «Сначала унижение, затем смирение, — частенько повторял он. — А затем, с течением времени, приходит и человечность!»

И Геринг попал в западню этого Великого Плана — как окрестил его Бартон — потому что ему было свойственно предаваться излишествам, особенно в отношении наркотиков. Понимая, что жвачка взывает к темным сторонам его души, вытаскивая их на свет божий, что он разрывается на куски, дробится на мелкие составляющие, Геринг все же при первой возможности продолжал жевать резинку. После очередного воскрешения он временно исцелялся и некоторое время был в состоянии противостоять соблазну наркотика. Но через несколько дней он не выдерживал, и вскоре опять ночь вспарывалась его пронзительными выкриками: «Герман Геринг, я ненавижу тебя!»

— Если это будет продолжаться, — сказал как-то Бартон Коллону, — он сойдет с ума. Или снова убьет себя, или вынудит кого-нибудь это сделать, чтобы бежать от самого себя. Но все это будет бессмысленно, он никогда не сможет уйти от себя, и все повторится снова! Скажите мне честно, разве это не Ад?

— Скорее Чистилище! — сказал Коллон. — Не забывайте, что Чистилище — это Ад, где еще есть надежда!

24

Прошло два месяца — Бартон отмечал дни зарубками на сосновой палке. Это был четырнадцатый день седьмого месяца пятого года п.в. (после воскрешения). Бартон стремился поддерживать календарный счет, поскольку он, помимо всего прочего, еще и вел летопись. Но делать это было трудно. Время у Реки не имело особого значения. Ось планеты была наклонена к эклиптике ровно на девяносто градусов, поэтому здесь не было смены времен года, а звезды настолько близко располагались друг к другу, что не было возможности отличить одно светило от другого или хотя бы составить из них созвездия. Звезд было так много и они были такими яркими, что даже в полдень, когда солнце находилось в зените, оно не могло затмить самые яркие из них. Как призраки, не желающие отступать перед дневным светом, они ждали почти не таясь своего часа, ничуть не стесняясь пламенеющего дня.

Тем не менее, человеку нужно было время, как рыбе вода. Если бы у него не было его, то он бы его изобрел!

Так что для Бартона это было четырнадцатое июля пятого года п.в.

Но Коллон, подобно многим другим, вел отсчет времени как продолжение его земной жизни. Для него это был 1667 год н. э. Он не верил в то, что милый его сердцу Иисус навеки исчез. Скорее всего, эта Река была рекой Иордан! И эта долина была долиной по ту сторону смертной тени. Он признавал, что загробная жизнь оказалась не такой, как он ожидал. Однако во многих отношениях это более величественное место, чем можно было себе представить. И это свидетельствует о всеобъемлющей любви Бога к своему творению. Он дал всем людям, даже тем, кто этого не заслуживает, еще одну возможность! И если эта планета и не новый Иерусалим, то во всяком случае это было место, подготовленное для его возведения. Любовь к Богу и Любовь к человеку — вот те кирпичи, которые должны быть вылеплены и обожжены в этой печи, в этой мастерской, название которой — Речная Долина.

Бартон был абсолютно не согласен с такой концепцией, но не мог не полюбить этого человека, который так настойчиво пытался утвердить ее правоту. Коллон был искренен! Он не поддерживал огонь в своей печке красноречия цитатами из книг или страницами теологических догм. Он не действовал по чьему-либо принуждению. Он горел пламенем, которое питалось топливом его собственного существа, и сущностью этого была Любовь! Любовь даже к тому, что нельзя было любить — редчайшая и потому самая сложная разновидность любви.

Он рассказал Бартону кое-что из своей земной жизни. Он был врачом, фермером, либералом с непоколебимой верой в религию. И все же у него было полно вопросов. Вопросов в отношении веры и тогдашнего общества. Он написал воззвание, в котором призывал к веротерпимости, вызвавшее тогда и похвалы, и проклятия. Он был поэтом, хорошо известным своим современникам, но затем незаслуженно забытым.

Боже, пусть неверующие увидят, что прекратившиеся чудеса ожили во мне.

Прокаженные и слепые исцелятся, и мертвые воскреснут по воле твоей.

— Мои строчки, может быть, и умерли, но их правда не умерла, — сказал он Бартону. Он взмахнул рукой в сторону холмов, Реки, гор и людей. — Вы сможете увидеть ее, стоит только пошире открыть глаза и не упорствовать в своем мифе, что все это создали люди, подобные нам. Даже если допустить, что вы правы, то все равно эти этики действуют по воле Создателя.

— Мне больше нравятся вот эти ваши строки, — перебил его Бартон.

Да воспарят глухие души.

Ты — не Земля, здесь горы круче.

И небеса свое сверканье, огонь свой возвращают им.

Коллону было приятно, что хоть один человек в Речной Долине все же помнит его, но он не предполагал, что Бартон совсем иначе, чем поэт, понимает смысл этих строк.

«Возвращают им огонь…»

Это означало, что нужно каким-то образом проникнуть в Темную Башню, раскрыть тайны этиков и повернуть их машинерию против них самих. Он не ощущал благодарности за то, что Они даровали ему вторую жизнь. Он был взбешен тем, что Они это сделали без его согласия. Если же Они хотят услышать от него спасибо, то почему Они не скажут, для чего нужна эта вторая возможность? Какова причина того, что Они вынуждены держать в тайне свои побуждения? Он обязательно должен отыскать эти «почему?». Искра, которую Они воскресили в нем, превратится в неистовый огонь, который сожжет их!

Он проклинал судьбу, которая забросила его так близко к истоку Реки и, следовательно, к Башне и через несколько минут унесла его назад, куда-то к середине Реки, за миллионы миль от его цели. И все же, если он там однажды побывал, он сможет попасть туда и еще раз без помощи лодки, поскольку такое путешествие займет очень много времени. Да и при этом его могут тысячу раз поймать и превратить в раба. А если его убьют где-то на середине пути, то, возможно, он окажется воскрешенным гораздо дальше от цели, и ему придется начинать все с начала.

С другой стороны, если полагаться на кажущийся случайным выбор места воскрешения, то он может опять очутиться у истоков Реки. Именно это побуждало его вновь отправиться на Экспрессе Самоубийств. Однако, несмотря на то, что он знал о своем последующем воскрешении, ему было очень трудно совершить этот необходимый шаг. Разум убеждал его, что это всего лишь билет на экспресс, но тело восставало против этого. Яростная борьба клеток за существование превозмогала его волю.

Некоторое время он оправдывался перед собою тем, что ему интересно изучить обычаи и язык доисторических людей, среди которых он сейчас жил. Затем честность к самому себе восторжествовала, и он понял, что яростно ищет предлог, чтобы отложить этот страшный момент. Но все же он продолжал бездействовать.

Бартон, Коллон и Геринг покинули свой холостяцкий барак, чтобы зажить нормальной жизнью граждан этого небольшого государства. Каждый из них стал жить в отдельной хижине и в течение недели нашел для себя женщину. Церковь Коллона вовсе не требовала безбрачия. Ее приверженец мог дать клятву целомудрия, если ему так нравилось. Но Церковь рассудила так: мужчины и женщины были воскрешены в телах, которые сохранили признаки своего первоначального пола (или, если на Земле они были утрачены, то здесь их восстановили). Было очевидно, что творцы намекали на то, что плотью можно пользоваться. Было хорошо известно, хотя некоторыми это и отрицалось, что плотская жизнь имеет и другие функции, кроме размножения. Поэтому «вперед юные, катайтесь в траве» — таков был негласный лозунг Церкви.

Другим выводом неумолимой логики этой новой религии, которая, между прочим, заявляла, что логики не следует доверять, было то, что разрешалась любая форма любви, но до тех пор, пока она была добровольной и не сопровождалась жестокостью и насилием. Использование детей в любви каралось рабством, ибо смертная казнь здесь ничего не значила. Правда, эта проблема со временем и сама исчезла бы, поскольку через несколько лет все дети вырастут.

Коллон отказывался иметь свою сожительницу только в качестве предмета для облегчения напряжения плоти. Он настаивал на необходимости любви к женщине, с которой живешь. Бартон смеялся над ним, говоря, что для Коллона это очень легко выполнимо. Ведь Коллон любил все человечество. Следовательно, теоретически он должен взять себе первую женщину, которая скажет ему «да».

— По сути, друг мой, — заметил в ответ на это Коллон, — именно это и случилось.

— Значит, это всего лишь совпадение, что она красивая, страстная и умная? — усмехнулся Бартон.

— Хотя я и стремлюсь стать лучшим человеком, я во многом еще просто человек, — серьезно ответил Коллон. — А вам бы больше понравилось, чтобы я преднамеренно мучил себя, выбрав в подруги уродливую каргу?

— Похоже, вы больший дурак, чем я думал раньше, — сказал Бартон. — Что же касается меня, то все, что мне требуется от женщины, это ее красота и привлекательность. Мне абсолютно все равно, какие у нее мозги. И я предпочитаю блондинок. Во мне есть какая-то струна, которая откликается только на прикосновение златокудрых женщин.

Геринг взял себе в хижину Валькирию, высокую широкоплечую шведку с огромным бюстом, жившую когда-то на Земле в восемнадцатом веке. Бартон подумал, что Геринг взял ее только из-за того, что она напоминала ему его первую жену, дочь шведского исследователя графа фон Розена. Немец как-то признался, что она не только внешне похожа на Корину, но и голос у нее почти такой же. Казалось, он был очень счастлив с ней, а она с ним…

Как-то ночью, во время неизменного предрассветного дождя, глубокий сон Бартона был неожиданно прерван.

Ему показалось, что он слышал крик, но все, что ему удалось услышать, когда он полностью проснулся, были раскаты грома и треск упавшей от удара молнии гигантской секвойи. Он только закрыл глаза, чтобы опять погрузиться в пучину сна, как тут же снова услышал крик. В одной из соседних хижин пронзительно кричала женщина.

Он вскочил, отодвинул в сторону дверь из бамбука и высунул голову наружу. В лицо ему брызнул холодный дождь. Вокруг стояла ночная мгла, и только горы на западе освещались вспышками молний. Внезапно очень близко прозвучал удар грома, и сердце Бартона на мгновение затрепетало. Он был оглушен. Однако ему удалось разглядеть мельком две призрачные фигуры возле хижины Геринга. В свете молний Бартон успел разглядеть Геринга, сомкнувшего пальцы на горле Валькирии, в то время как женщина держала его запястья, пытаясь вырваться.

Бартон выбежал, поскользнулся на мокрой траве и упал. Как только он поднялся, еще одна вспышка молнии высветила выгнувшуюся назад фигуру женщины, стоявшей на коленях, и искаженное яростью лицо Геринга, склонившегося над ней. В этот момент из своей хижины выскочил Коллон, обернутый вокруг пояса куском материи. Бартон бросился к хижине немца, но Геринг уже исчез. Бартон опустился на колени перед лежавшей на земле женщиной. Пульса не было. Еще одна вспышка молнии озарила лицо трупа — открытый рот с отвисшей нижней челюстью и глаза, выскочившие из орбит.

Он поднялся и закричал:

— Геринг, где вы?

Что-то ударило его по затылку. Он упал лицом вниз. Оглушенный, он все же сумел подняться на колени, упираясь руками в землю, но следующий тяжелый удар вновь поверг его на землю. Находясь в полубессознательном состоянии, он тем не менее перекатился на спину и, защищаясь, поднял руки и ноги. Молния осветила лицо Геринга, стоявшего над ним с дубиной в руках. Это было лицо безумца.

В наступившей тьме что-то белое и туманное налетело на немца. Два бледных тела покатились по земле. Они кричали, как дерущиеся на крыше коты. Очередная вспышка молнии позволила Бартону увидеть, что они вцепились ногтями друг другу в лицо.

Бартон, шатаясь, поднялся и бросился к ним, но был сбит телом Коллона, которого отшвырнул Геринг. Снова Бартону пришлось подниматься. Коллон быстрее его вскочил на ноги и через мгновение снова дрался с Герингом. Раздался громкий хруст, и внезапно Коллон согнулся вдвое. Бартон поспешил на помощь товарищу, но поскользнулся. Очередной удар молнии и грохот грома — и Бартон увидел, что Геринг, как на фотографии, застыл над ним, занеся дубину.

Бартон ощутил, как сразу же после удара дубиной онемела рука. Теперь не только ноги, но и левая рука отказалась ему служить. И все же он сжал в кулак правую руку и попытался замахнуться на Геринга. Опять раздался хруст, и ему показалось, что его ребра выбиты со своих мест и впились в легкие. Медленно теряя сознание, он катался от боли по мокрой траве.

Что-то упало на землю рядом с ним. Превозмогая боль, он протянул руку и нащупал дубину — должно быть, ее выронил Геринг. Вздрагивая от боли при каждом вздохе, он заставил себя приподняться на одно колено. Где этот безумец? Две тени плясали вокруг него, то соединяясь, то раздваиваясь. Хижина! Его глаза закрывались от мучительной боли, охватившей все его тело. Наверное, у него сотрясение мозга. Но тут же он забыл об этом, заметив Геринга в слабом свете далекой молнии. Вернее, двух Герингов! Один, казалось, сопровождал другого. Один стоял на земле одной ногой, другой Геринг шагал по воздуху.

У обоих руки были подняты к небу, как будто они пытались их вымыть. И когда эти двое повернулись и пошли к нему, он догадался о том, что они старались сделать. Они кричали по-немецки (одним голосом):

— Смой кровь с моих рук! О, Боже! Омой их!

Бартон заковылял с высоко поднятой дубиной к безумцу. Он намеревался сбить его с ног, но Геринг вдруг развернулся и побежал. Бартон с трудом последовал за ним. Вниз по холму, вверх по другому, затем на равнину. Дождь прекратился, уже не было ни грома, ни молний и в течение пяти минут тучи как всегда разошлись. Свет звезд омыл белую кожу Геринга.

Подобно призраку, он легко и бесшумно передвигался впереди своего преследователя, намереваясь, как казалось, выйти к Реке. Бартон не отставал, хотя и не понимал, зачем он это делает. Сила вернулась к его ногам, и в глазах больше не двоилось. Вскоре он настиг Геринга, который, сидя у самой воды, напряженно всматривался в испещренные звездами воды Реки.

— У вас теперь все в порядке? — спросил задыхаясь Бартон.

Геринг от неожиданности вздрогнул. Он начал подниматься, но затем передумал. Застонав, он уткнулся головой в колени:

— Я помню, что я сделал. Но почему? О Боже, почему? Карла говорила мне, что утром, если не ночью, уйдет от меня. Она сказала, что уже больше не в силах терпеть тот шум, который я произвожу ночью во время кошмаров…

«Карла? — удивившись, отметил про себя Бартон. — Вроде бы, Геринг говорил, что так звали его первую жену».

— …Я стал совершать довольно странные поступки, — тупо говорил Геринг. — Я умолял ее остаться. Я говорил, что очень ее люблю. Что я умру, если она меня покинет. Но она сказала, что уже не любит меня. И вдруг мне показалось, что если я хочу удержать ее, то должен убить. Она поняла, чего я хочу, и с криком бросилась из хижины. Все остальное вы знаете.

— Я хотел прикончить вас, — сказал Бартон. — Но теперь я понял, что вы, как сумасшедший, не отвечаете за свои поступки. Здешние люди, разумеется, не примут подобное извинение. Вы знаете, что они сделают с вами — они повесят вас за ноги головой вниз и оставят висеть, пока вы не умрете.

— Я не понимаю, что это! — вскричал Геринг. — Что случилось со мной? Эти кошмары! Поверьте мне, Бартон! Если я согрешил, то мне уже воздано. Но я не могу остановить расплату! Мои ночи превратились в ад, и скоро таким же адом станут и мои дни! Значит, у меня остался только один способ обрести покой! Значит, я должен убить себя! Но ведь это не принесет мне никакого избавления! Я проснусь, и тогда снова наступит ад!

— Держитесь подальше от жвачки, — заметил Бартон. — Вам придется трудно, но вы должны избавиться от этой привычки. Как-то вы рассказывали, что на Земле вам уже удалось одолеть привычку к морфию!

Геринг поднялся и взглянул на Бартона.

— Я так и сделал! Я не прикасался к резинке с той минуты, как очутился здесь!

— Что?

— Но я клянусь! Вы полагали, что я пользуюсь этой дрянью, потому что меня постоянно преследуют ночные кошмары? Нет, у меня нет ни кусочка резинки. И как видите, от этого ничего не изменилось!

Несмотря на всю ненависть к Герингу, Бартон почувствовал к этому человеку жалость.

— Вы сами для себя стали Пандорой и теперь, похоже, не в состоянии закрыть крышку. Я не знаю, чем все это кончится, но мне не хотелось бы быть на вашем месте. Правда, нельзя сказать, что вы этого не заслуживаете.

— Я одолею их, — спокойно и решительно произнес Геринг.

— Вы имеете в виду, что одолеете себя? — покачал головой Бартон. Он с трудом повернулся и собрался уже уйти, но остановился, чтобы сказать последнее слово:

— Что вы теперь будете делать?

Геринг махнул в сторону Реки.

— Утоплюсь! Попробую еще раз начать все с самого начала. Может быть, в следующем месте я смогу лучше собраться с силами. Да к тому же я определенно не хочу, чтобы меня подвесили за ноги, как цыпленка на витрине мясной лавки.

— Тогда, оревуар! — произнес Бартон. — Желаю удачи.

— Спасибо. Вы знаете — вы не такой уж плохой. Только одно слово в качестве совета.

— Что?

— Хочу вам дать один совет. Держитесь и сами подальше от резинки! До сих пор вам везло. Но когда-нибудь она вцепится в вас так же, как вцепилась в меня. И у вас появятся свои демоны, и они будут так же жестоки и чудовищны, как и мои.

— Чепуха! Мне нечего от себя утаивать! — громко рассмеялся Бартон. — Я достаточно нажевался этой дряни, чтобы понять это.

Он ушел прочь, но продолжал думать о предупреждении. Он пользовался этим наркотиком раз двадцать. И после каждого раза клялся себе, что больше никогда к нему не прикоснется.

На пути к холмам он оглянулся. Неясная белая фигура Геринга медленно таяла в серебристо-черных водах Реки. Бартон отдал честь, не в силах сдержать столь драматический жест. Чуть позже он уже позабыл о Геринге. Боль в затылке, на некоторое время утихшая, стала еще более острой, чем прежде. Колени стали подгибаться, и в нескольких ярдах от своей хижины он вынужден был опуститься на землю.

Затем он, должно быть, потерял сознание. Он не помнил ничего, что с ним происходило дальше. Очнулся он внутри своей хижины на бамбуковом ложе.

Было темно. Звезды — единственный источник света — пробивались в квадрат окна сквозь ветви деревьев. Он повернул голову и увидел в тени бледно-белое туловище сидящего рядом с ним на корточках мужчины. Перед глазами Бартона мужчина держал тонкий металлический предмет, мерцающий конец которого был направлен прямо на него.

25

Как только Бартон повернул голову, мужчина опустил предмет и заговорил по-английски:

— Долго же мне пришлось вас разыскивать, Ричард Бартон.

Бартон стал на ощупь левой рукой искать оружие. Он надеялся, что эта рука была вне поля зрения незнакомца. Но пальцы повсюду натыкались только на грязь.

— Теперь, когда ты нашел меня, проклятый этик, что ты намерен сделать со мной?

Мужчина немного изменил позу и усмехнулся:

— Ничего. — Он сделал паузу, а затем продолжал: — Я — не один из них. — Он снова засмеялся, когда у Бартона перехватило дух. — Это, конечно, не совсем так. Я с ними, но я не один из них.

Он поднял устройство, которое ранее было направлено на Бартона.

— Этот аппарат говорит мне, что у вас сломан череп и сотрясение мозга. Вы, должно быть, очень выносливы, потому что, судя по повреждениям, вы давно должны были умереть. Вы еще смогли бы выкарабкаться, но, к несчастью, у вас нет времени на выздоровление. Они знают, что вы находитесь в этой местности, причем с точностью в тридцать миль. Через день или около того они уже смогут вас найти.

Бартон попытался сесть и обнаружил, что кости его стали мягкими, как шоколад на солнце, а в затылок будто вогнали штык. Застонав, он откинулся на спину.

— Кто вы такой?

— Я не хотел бы вам называть своего имени, Ричард Бартон. Если — а скорее всего когда — они вас поймают, они обязательно просмотрят всю вашу память вплоть до того момента, когда вы пробудились в предвоскресительной камере. Но они не смогут понять, что заставило вас проснуться раньше срока. Они обязательно узнают об этом разговоре, они даже смогут увидеть меня, но только так, как видите сейчас меня вы — бледную тень, без каких-либо отличительных признаков. Они будут слышать мой голос, но не узнают его. Так как сейчас я пользуюсь преобразователем голоса.

Тем не менее, они будут напуганы. То, что они медленно и неохотно предполагали, внезапно окажется правдой. То, что среди них имеется изменник, окажется очень чувствительным ударом.

— Я не понимаю, о чем это вы говорите? — проворчал Бартон.

— Я вам все постараюсь рассказать по порядку. Вам сказали чудовищную ложь о целях Воскрешения. То, что вам говорил Спрюс, и то, чему учит это творение этиков — Церковь Второго Шанса — ЛОЖЬ!!! Все ложь! Истина заключается в том, что вам, человеческим существам, жизнь дарована только для того, чтобы участвовать в научном эксперименте. Этики — трудно найти более неправильное применение понятию «этика» — переделали эту планету в одну Речную Долину, построили чашные камни и воскресили вас только с одной-единственной целью: записать все ваши обычаи и историю. И как побочный результат — произвести наблюдение за вашей реакцией на Воскрешение и узнать, что получится, если смешать различные расы и эпохи. Вот и все и ничего больше — научный эксперимент. И когда вы отслужите этим целям — все снова обратится в прах! Эта легенда о предоставлении вам еще одного шанса заработать вечную жизнь и спасение, так как в этом якобы заключается этический долг этиков — ЛОЖЬ!!! Фактически, люди, к которым принадлежу и я, не верят, что вы достойны спасения. Им безразлично, что у вас тоже есть «души»!

Бартон все это время молчал. Человек казался искренним или, во всяком случае, судя по тяжелому дыханию, был сильно эмоционально возбужден.

Наконец, Бартон заговорил:

— Я не могу поверить, что кто-нибудь может пойти на такие расходы и затратить столько труда только для того, чтобы провести научный эксперимент или сделать исторические записи.

— Время медленно течет для бессмертных. Вы были бы очень удивлены, если бы узнали, чего только мы не делаем для того, чтобы разнообразить вечность. Кроме того, имея в своем распоряжении вечность, мы можем распоряжаться временем по своему усмотрению и нас не обескураживают даже в высшей степени сомнительные проекты. После того, как умер последний землянин, работа по подготовке Воскрешения продолжалась несколько тысяч лет, хотя последняя стадия подготовки к этому эксперименту длилась всего лишь один день.

— А вы? — спросил Бартон. — Что делаете вы? И зачем?

— Я — единственный настоящий этик среди всей этой чудовищной расы! Мне не нравится эта игра. Словно вы просто куклы или подопытные животные в лаборатории! Ведь в конце концов, сколь бы примитивными вы не были, вы все же разумные существа. Вы, в определенном смысле, как… как…

Подобный тени, он сделал своей бесплотной рукой движение, как бы стараясь вытащить из темноты нужное слово.

— …Я вынужден использовать термин, которым вы сами себя называете, — продолжал он. — Вы такие же люди, как и мы. Так же, как и первобытные люди, которые впервые стали пользоваться языком, такие же люди, как и вы. И вы являетесь нашими предками. Насколько мне известно, я, возможно, ваш прямой потомок. Весь мой народ мог бы произойти от вас.

— Сомневаюсь в этом, — покачал головой Бартон. — У меня не было детей, то есть, о которых я бы знал.

У него возникло много вопросов, и он начал задавать их.

Но мужчина не обращал больше на него никакого внимания. Он держал свое устройство около своего лба. Внезапно он оторвал его и перебил Бартона прямо на середине предложения:

— Меня… у вас нет слова для этого… ну, скажем… слушают. Они обнаружили мой… «ватан». Им известно только то, что он принадлежит этику. Они могут быть здесь уже минут… через пять. Поэтому я вынужден вас покинуть, Ричард Бартон.

Бледная фигура незнакомца поднялась.

— Вам тоже нужно покинуть эту местность, Ричард Бартон, — послышался голос незнакомца.

— Куда же? Вы возьмете меня с собой? — удивился Бартон.

— Я вас никуда не возьму! Вы должны умереть. Они должны найти только ваш труп! Поверьте, что я не могу взять вас с собой. Это просто невозможно. Но если вы сейчас умрете, то они снова на некоторое время потеряют вас. И тогда есть вероятность, что мы встретимся вновь. Тогда…

— Подождите! — вскричал Бартон. — Я ничего не понимаю. Почему Они не могут обнаружить нас? Ведь Они сами соорудили всю эту машинерию Воскрешения! Неужели Они не знают, где находится мой личный воскреситель?

— Нет! — Гость снова улыбнулся. — У них были только визуальные записи всех людей Земли. И размещение предназначенных к Воскрешению в предварительной фазе было случайным, поскольку они планировали рассеять людей вдоль Реки примерно в хронологической последовательности, но с определенным процентом примеси. Перейти к индивидуальной базе они намеревались несколько позже. Конечно, они не имели тогда ни малейшего понятия, что я буду противостоять им. И что для провала этого кошмарного Плана я выберу себе помощников среди людей. Поэтому они и не знают, где находитесь вы или другие из выбранных мною людей. Сейчас вы могли бы спросить, почему я не могу настроить ваш воскреситель так, чтобы он перенес вас прямо к вашей цели? Прямо к верховьям Реки. Дело в том, что я уже настроил его один раз таким образом, что как только вы умрете, то на следующее утро окажетесь возле первого чашного камня. Но у вас тогда ничего не получилось. Должно быть, гигантопитеки убили вас. Поверьте, что для меня это был тяжелый удар, поскольку я больше не могу без риска близко подходить к предкамере. Это запрещено для всех, кроме обслуживающего персонала. А они подозрительны! Они подозревают тайное вмешательство. Так что это теперь становится чисто вашим делом, Ричард Бартон. Вам надо положиться на случай.

Что же касается других, то у меня никогда не было возможности перенастроить их воскресители. Все происходит сейчас только в соответствии с законами вероятности. Которая составляет один шанс на двадцать миллионов.

— Других? — удивился Бартон. — Каких других? Неужели есть такие же, как я? Но чем вы руководствовались, когда выбирали нас?

— У вас у всех нужная «эманация». Поверьте мне, я знаю, что делаю. И думаю, что мой выбор правилен.

— Но вы намекнули мне, что это вы разбудили меня до срока… в той камере. С какой целью? Чего вы хотели этим достичь?

— Это было единственным убедительным для вас доводом, что Воскрешение не является сверхъестественным событием. И это же послужило причиной для выслеживания вас со стороны этиков.

Вот. Возьмите это.

С этими словами этик передал Бартону крохотную ампулу.

— Проглотите. Вы умрете мгновенно и окажетесь вне пределов их досягаемости — на некоторое время. Клетки вашего мозга будут так разрушены, что они не смогут прочесть их содержимого. Спешите! И помните то, что я вам рассказал!

— А что, если я не приму ваш подарок? — тихо спросил Бартон. — Что, если я позволю Им поймать себя?

— У вас не та «эманация», чтобы допустить это. — Гость издал тихий чуть издевательский смешок.

Бартон уже почти решил не принимать капсулу. Почему он должен позволять этому высокомерному типу то и дело приказывать ему, Бартону?

Затем он сообразил, что злость — плохой советчик. Приняв эту капсулу, он получит еще одну возможность поиграть с этим незнакомцем и встретиться с Теми, о которых он только что упоминал.

— Хорошо, — согласился Бартон. — Но почему вы сами не убьете меня? Почему заставляете меня самого сделать это?

Незнакомец снова рассмеялся и произнес:

— У этой игры есть определенные правила, объяснять которые у меня нет времени. Но вы же умный человек, вы сами поймете большинство этих правил. Одно из них — это то, что мы этики. Мы в состоянии даровать жизнь, но не можем отбирать ее. Нельзя сказать, что это немыслимо для нас или что это лежит за пределами наших физических или технических способностей. Просто это действие трудно выполнимо с психологической точки зрения…

Внезапно, на полуслове оборвав свою речь, незнакомец исчез. Бартон, не колеблясь, положил ампулу в рот и проглотил ее. Через мгновение над ним сверкнула ослепительная вспышка…

26

И глаза его снова наполнились светом только что взошедшего солнца. У него было время бросить взгляд вокруг, увидеть чашу, стопку плотно уложенного белья и… Германа Геринга.

Затем Бартон и Геринг были схвачены небольшими смуглыми человечками с крупными головами и кривыми ногами, вооруженными копьями и каменными топорами. На них были полотнища, но только как накидки, завязанные вокруг толстых коротких шей. Полоски кожи, несомненно человеческой, стягивали длинные лохматые черные волосы. Они были похожи на монголов и говорили на незнакомом Бартону языке. Пустую чашу нахлобучили ему на голову, руки связали за спиной кожаным ремнем. Слепого и беспомощного, Бартона погнали через равнину, подгоняя уколами каменных наконечников в спину. Где-то поблизости стучали барабаны и женские голоса протяжно выли какой-то мотив.

Он прошел что-то около сотни шагов, прежде чем его остановили. Прекратился стук барабанов, замолчали женщины. Он ничего больше не слышал, кроме стука крови в висках. Что за чертовщина здесь происходит? Неужели он стал частью религиозной церемонии, требовавшей, чтобы жертва ничего не видела? А почему бы и нет? На Земле было много культур, где не хотели, чтобы те, кого приносили в жертву, видели своих убийц. Чтобы призрак мертвеца не захотел отомстить мучителям.

Но эти люди теперь должны были знать, что призраков не существует. Возможно, они считают такими призраками вторично воскрешенных и хотят прогнать их обратно, просто убив их?

Геринг! Он тоже был перенесен сюда! К этому же чашному камню! В первый раз это могло быть совпадением, хотя вероятность этого была слишком ничтожной. Но три раза — один за другим? Нет, это было…

Первый же удар по голове практически лишил его сознания. Он упал на колени, по всему телу прошел звон, и из глаз посыпались искры. Второй удар он не почувствовал и очнулся уже в каком-то другом месте…

27

Рядом с ним стоял Герман Геринг.

— Наши души, должно быть, близнецы, — сказал он. — Похоже на то, что мы всегда будем носить на себе этот крест, взваленный на нас этиками.

— Бык и осел в одной упряжке, — усмехнулся Бартон, оставив немцу решать, кем он его считает.

Через некоторое время оба были очень заняты тем, что представляли себя людям, среди которых оказались. Как выяснилось чуть позже, это были шумеры древнего или классического периода. Жили они в Месопотамии между 2500 и 2300 годами до н. э. Мужчины этого народа брили голову (такой обычай было непросто соблюдать с помощью каменных ножей), а женщины ходили обнаженными до пояса. Эти люди были в основном пучеглазыми, у них были (по мнению Бартона) уродливые лица и невысокие приземистые тела.

Но если степень красоты среди них была не очень высокой, то самоанцы доколумбового периода, составляющие здесь тридцать процентов населения, были более чем привлекательны. И конечно же, здесь были пресловутые десять процентов людей из других мест и другого времени, причем обитатели двадцатого столетия были наиболее многочисленны. Это можно было объяснить, поскольку их общее число составляло почти четверть человечества. У Бартона не было, разумеется, точных статистических данных науки, но во время своих путешествий он убедился, что люди двадцатого века были умышленно рассеяны вдоль Реки, причем в соотношении с другими людьми даже большем, чем это можно было ожидать. Это было еще одной особенностью Речной Планеты, которую он никак не мог понять. Чего этики хотели этим добиться?

Вопросов было чересчур много. Ему необходимо было время, чтобы подумать, но его-то как раз и не было из-за частых «рейсов» на Экспрессе Смерти!

Эта местность, в отличие от большинства других, которые он посещал, обещала некоторый покой, что позволило бы ему многое осмыслить. Поэтому он решил задержаться здесь на некоторое время.

И кроме того, здесь был Герман Геринг! Бартону хотелось узнать, что с ним будет дальше. Одним из многих вопросов, который он не успел задать Таинственному Незнакомцу (Бартон стал в мыслях называть его с большой буквы), был вопрос о роли наркотической жвачки. Какую роль она играла в общей картине всего происходящего? Является ли она еще одной составляющей Великого Эксперимента?

К несчастью, Геринг продержался недолго.

Он начал кричать в первую же ночь. Выскочив из хижины, Геринг побежал к Реке, то и дело останавливаясь, чтобы отмахнуться от чего-то невидимого в воздухе, или падая в траву, пытаясь кого-то схватить. Бартон последовал за ним до самой Реки. Здесь Геринг хотел уже было броситься в воду, наверное, чтобы утопиться, но вдруг замер, задрожал, а затем рухнул на землю и застыл неподвижный, как статуя. Глаза его были открыты, но смотрел он на окружающее невидящим взглядом. Все его зрение было обращено внутрь. Какие ужасы проходили перед его взором — определить было невозможно.

Губы его беззвучно двигались и уже не останавливались в течение тех десяти дней, которые он еще прожил. Бартон несколько раз безуспешно пытался накормить его. Челюсти Геринга были сведены. Он худел на глазах, плоть высыхала, кожа западала, и сквозь нее стал проступать скелет. Однажды утром у него начались конвульсии, затем он привстал и закричал. Через мгновение он был мертв.

Бартон сделал вскрытие с помощью кремневого ножа и обсидиановых пилок. От первого же прикосновения вздутый мочевой пузырь немца лопнул и разлил мочу по всему телу.

Бартона это не остановило, и он вытащил зубы Геринга, перед тем как его похоронить. Зубы были предметом торговли, поскольку из них делались пользующиеся спросом ожерелья. Скальп Геринга тоже пошел в дело. Шумеры переняли у одного из индейских племен, жившего на противоположном берегу Реки, обычай сшивать скальпы вместе и использовать их для изготовления накидок, юбок и даже занавесок. Скальп, конечно, ценился гораздо меньше, чем зубы, но все же кое-что стоил.

Бартон копал могилу возле большого валуна у подножия горы. Сделав небольшой перерыв в работе, чтобы напиться, он случайно взглянул на труп Геринга и в его памяти вспыхнуло воспоминание. Полностью ободранная голова и безмятежное выражение лица Геринга, подстегнули память англичанина.

Он уже видел это лицо, проснувшись в той колоссальной камере в одном ряду с другими телами. Это лицо принадлежало телу в соседнем ряду. Тогда у Геринга, как и у всех спавших, была бритая голова. Бартон, всего лишь мельком увидел его перед тем, как Попечители заметили его самого. Позже, после Воскрешения, повстречавшись с немцем, он не заметил сходства между спавшим и этим человеком с копной светлых волос.

Но теперь он знал, что Геринг занимал в той камере место поблизости от него.

Возможно ли, чтобы два воскресителя, близко расположенные друг к другу, стали действовать синхронно? Если это так, то всякий раз, умирая примерно в одно время, они оба будут воскрешены у одного и того же чашного камня. Геринг как-то пошутил, что их души — близнецы, и, видимо, был не так уж далек от истины.

Бартон снова стал копать, отчаянно ругаясь. У него было очень много вопросов и очень мало ответов на них. Если ему представится еще одна возможность добраться до этика, он вырвет из него ответы любым способом.

Последующие три месяца Бартон был занят адаптацией к необычайному обществу этой местности, он чувствовал себя буквально завороженным новым языком, возникшим в результате смешения шумерского с самоанским. Поскольку шумеры были более многочисленными, то возобладал их язык. Но как и всюду, это была «пиррова победа». Результатом смешения стал жаргон — речь с начисто отброшенными склонениями и упрощенным синтаксисом. За борт были выброшены категории грамматического рода, в словах пропускались звуки, вид и времена глаголов были сведены к простому настоящему. Прошедшее время определялось обстоятельствами времени. Тонкости языка были заменены выражениями, которые могли понять и шумеры и самоанцы, даже если они на первый взгляд казались неуклюжими и наивными. Самоанские слова с несколько измененным произношением изгнали из языка многие шумерские.

Подобное возникновение языков-жаргонов было широко распространенным явлением на берегах Реки. Бартон подумал, что если этики намеревались записать все человеческие языки, то им нужно спешить; старые языки отмирали или, вернее, видоизменялись. Но судя по всему, что было ему известно, Они уже завершили эту работу.

Тем временем по вечерам, когда ему удавалось побыть одному, он курил сигары, столь щедро поставляемые чашами, и пытался проанализировать ситуацию. Кому верить: этикам или Отступнику, Таинственному Незнакомцу? Или все они лгали?

Зачем Таинственному Незнакомцу было нужно, чтобы Бартон вставлял палки в колеса космической машинерии? Что мог он — обычный человек, заброшенный в эту долину, столь ограниченный собственным невежеством, — сделать, чтобы помочь этому Иуде?

Ясно было одно. Если бы Бартон не был нужен Незнакомцу, то тот не беспокоился бы о нем. Он хотел, чтобы Бартон попал в Башню у северного полюса планеты!!!

— Но зачем???

Две недели понадобилось Бартону, чтобы сделать предположение о единственно возможной причине.

Незнакомец сказал, что он, подобно другим этикам, не в состоянии сам отнять человеческую жизнь. Но у него не возникало угрызений совести, когда это делал кто-нибудь другой — доказательство тому яд, переданный Бартону. Поэтому, если ему нужно, чтобы Бартон оказался в Башне, то только для того, чтобы Бартон убивал за него! Он выпустил тигра на своих соплеменников — он открыл окно для наемного убийцы!

Но убийца может потребовать платы! Что тогда Незнакомец предложит ему?

Бартон глубоко затянулся сигарой, выдохнул дым и сделал большой глоток доброго виски. Незнакомец пытается использовать его. Но пусть остерегается. Бартон также воспользуется Незнакомцем.

К исходу трех месяцев Бартон решил, что раздумий с него достаточно. Настало время уходить.

В этот момент он купался в Реке и, повинуясь какому-то импульсу, поплыл к ее середине. Он нырнул как можно глубже, чтобы воля его тела к жизни, которую невозможно было подавить, не смогла вынести его на поверхность и заставить вдохнуть драгоценный воздух. Нет, он не позволит этого! Рыбы — пожиратели падали — съедят его тело, а кости упадут в ил на дно Реки. Итак, чем глубже, тем лучше! Он не хотел, чтобы его тело попало в руки этиков. Если то, о чем говорил Незнакомец, правда, Они возможно, сумели бы извлечь из его мозга все, что он видел и слышал, если только его тело попадет к ним в руки до того, как будут разрушены клетки мозга.

В течение последующих семи лет, судя по всему, ему удавалось скрываться от этиков. Если Отступник и знал, где он находится, то не показывал вида. Бартон был почти уверен в том, что никто не знает этого. Он и сам не знал своего местонахождения, насколько далеко или насколько близко он находится от Башни. Но он не переставал идти, идти, идти. Он непрерывно был в движении. Однажды он вдруг осознал, что, должно быть, установил в некотором роде рекорд. Смерть стала его второй натурой. Если подсчеты были верны, то он совершил 777 рейсов на Экспрессе Смерти.

28

Временами Бартон представлялся себе планетарным кузнечиком, который сам прыгает во мрак смерти, приземляется, щиплет немного травки, одним глазком поглядывая, не появится ли внезапно тень хищного сорокапута — этиков. На этом обширном лугу человечества он повидал много разных травинок. Чуть-чуть попробует и — снова в путь.

Но иногда он представлял себя неводом, который то тут, то там выхватывает образцы в обширном человеческом море. Ему досталось несколько крупных рыбин и множество сардинок, но и у мелкой рыбешки можно было научиться не меньшему, чем у крупной.

Ему, однако, не нравилась аналогия с сетью, поскольку это наводило на мысль, что существует намного большая сеть, заброшенная на него самого.

Но какими бы сравнениями и аналогиями ни пользоваться, он был человеком, ставшим притчей во языцех. Причем настолько, что сам несколько раз сталкивался с легендой о Бартоне-цыгане или, в англоязычных местностях, о Скитальце-Бартоне, в других — о Скачущем Лазаре. Это немного тревожило его, поскольку этики могли нащупать ключ к методу, с помощью которого он избегал ловушек, и принять соответствующие меры, чтобы изловить его. Или Они могли догадаться о его конечной цели и поставить охрану вблизи верховьев Реки.

К исходу седьмого года после множества наблюдений за видимыми днем звездами и обобщения тысяч бесед он смог нарисовать картину русла Реки.

Это была не река в привычном смысле этого слова. Это была змея с головой у северного полюса, телом, обвивающим тысячью колец всю планету, причем хвост этой змеи находился у нее во рту. Говоря простыми словами, Река вытекала из северного полярного моря, меридиональными зигзагами прокладывала себе путь по одному из полушарий, делала круг вокруг южного полюса и затем так же зигзагообразно устремлялась опять к северному полюсу, пока снова не впадала в полярное море.

И если верить одному из гигантопитеков, заявлявшему, что он видел Туманную Башню, то Башня вздымалась из покрытого туманом северного ледяного моря.

Сам Бартон лично не слышал этого рассказа. Но он видел этих первобытных псевдолюдей возле начала Реки при первом «прыжке». Казалось вполне допустимым, что кто-то из них действительно пересек горы и подобрался достаточно близко, чтобы увидеть это полярное море. А где прошел один человек, там непременно сможет пройти и другой!

Но как эта Река течет вверх?

Течение, казалось, оставалась постоянным даже там, где ему полагалось бы замедлиться или вовсе остановиться. Из этого Бартон сделал вывод о существовании ограниченных гравитационных полей, которые побуждали устремляться вверх могучий поток, пока он не достигал места, где начинало преобладать естественное тяготение. Где-то, скорее всего, под самой Рекой, находились устройства, обеспечивающие этот эффект. Их поля должны быть сильно локализованы, поскольку люди не замечают отличия силы тяжести в этих областях от силы тяжести в других местах.

Вопросов было слишком много. Он должен и дальше идти по этому пути, пока не попадет туда, где есть Кому на них ответить.

Через семь лет после первой смерти он наконец достиг желанной местности.

Это был семьсот семьдесят седьмой «прыжок». Он верил, что «семь» было его счастливым числом. Бартон, несмотря на насмешки своих друзей из двадцатого столетия, незыблемо верил большинству суеверий, которые он приобрел еще на Земле. Он часто смеялся над суевериями других, но был уверен, что некоторые числа приносят ему удачу, что серебряные монеты, прикладываемые к глазам, снимают усталость с тела и обостряют «второе» зрение — чувство, которое заранее предупреждает его о будущих опасностях. Правда, было похоже, что на этой бедной минералами планете нет серебра, но если бы оно было, он не замедлил бы им воспользоваться.

Весь первый день он оставался на берегу Реки, не обращая особого внимания на тех, кто пытался втянуть его в разговор, ограничиваясь только любезной улыбкой. В отличие от большинства виденных им мест здешние жители не были настроены враждебно.

Солнце двигалось вдоль восточных вершин, едва-едва поднявшись над ними. Пламенный шар скользил вдоль долины, ниже, чем ему когда-либо приходилось видеть, кроме того случая, когда он очутился среди гигантопитеков. Солнце некоторое время заливало долину светом и теплом, а затем поплыло чуть-чуть выше западных вершин.

На долину легли тени, стало холоднее, чем в любом другом месте, кроме, разумеется, того первого прыжка. Солнце двигалось по кругу, пока снова не оказалось в той же точке, где Бартон впервые увидел его, открыв глаза в этой местности.

Уставший после двадцатичетырехчасового бдения, но счастливый, он стал рассматривать тех, кто жил здесь. Теперь он знал, что находится в арктической местности, но не у верховьев Реки, как в первый раз, а у другого конца — у ее устья.

Повернувшись, он услышал голос, который показался ему знакомым:

— Абдул ибн Гарун!

— Джон Коллон? — изумился Бартон.

— Конечно, это я! А еще говорят, что чудес на свете не бывает. Что случилось с вами после того, как мы в последний раз с вами виделись?

— Я умер в ту же ночь, что и вы, — сказал Бартон. — Правда, с тех пор умирать мне приходилось еще несколько раз. На этой планете немало плохих людей.

— Это вполне естественно. Их было много на Земле. Но все же я отважусь заявить, что число их уменьшилось, так как Церковь, слава Богу, оказалась способна сделать много добрых дел. Особенно в этой местности. Но идемте со мной, друг. Я познакомлю вас со своей подругой. Должен вам заметить, что это очень прелестная и верная женщина, и это в мире, который все еще не очень-то ценит супружескую верность и добродетель вообще. Она родилась в двадцатом веке и почти всю жизнь преподавала английский язык. Я даже иногда думаю, что она любит не столько меня как такового, а то, что я могу ее научить языку своего времени.

Коллон издал характерный нервный смешок, благодаря чему Бартон понял, что он шутит.

Они пересекли равнину и подошли к подножию холмов, где перед каждой хижиной на небольших каменных площадках горели костры. Большинство мужчин и женщин от холода завернулись в полотнища.

— Угрюмое и промозглое место, — сказал Бартон. — Почему они живут здесь?

— Большинство населения — финны или шведы конца двадцатого столетия. Они привыкли жить в высоких широтах. И все же вы, должно быть, счастливы, что очутились здесь. Я помню ваше жгучее любопытство к полярным районам и ваши соображения относительно них. Здесь бывали и другие, которые подобно вам прошли вниз по Реке в поисках удачи или, извините меня за это выражение, в поисках презренного золота на кончике радуги. Но им всем либо не довелось вернуться, либо вернулись, испугавшись непреодолимых препятствий.

— Что за препятствия? — воскликнул Бартон, схватив Коллона за руку.

— Друг! Вы делаете мне больно! Первое препятствие: чашные камни кончаются и поэтому больше негде наполнить чаши едой. Второе: низменные равнины долины исчезают, и Река течет прямо среди гор, сквозь глубокие ущелья с обледенелыми стенами. Третье: это то, что находится дальше, оно мне неведомо, потому что никто оттуда не возвращался, чтобы поделиться впечатлениями. Но я боюсь, что их ждал один конец, всех, кому свойственен дух гордыни.

— Как далеко уходили те, кто не вернулся?

— Если следовать изгибам Реки, то примерно на 25 тысяч миль. Под парусом туда можно добраться за год, если не больше. Один всемогущий Бог знает, сколько нужно пройти, чтобы потом добраться до конца Реки. Вероятно, задолго до этого наступает голодная смерть, потому что в лодку нельзя погрузить необходимое количество провизии.

— Есть только один способ определить, — заметил Бартон, — продолжительность пути.

— Значит, ничто не остановит вас, Ричард Бартон? — воскликнул Коллон. — Почему вы до сих пор не бросили эту бессмысленную погоню за мирским? Почему вы не стремитесь столь же ревностно к духовному?

Бартон снова схватил Коллона за руку:

— Вы сказали, Бартон???

— Да… я так сказал. Ваш друг, Геринг, поведал мне ваше истинное имя некоторое время назад. Он также рассказал о других вещах, касающихся вашего прошлого.

— Что? Геринг здесь?

Коллон кивнул:

— Он здесь уже около двух лет. Живет он в двух милях отсюда. Завтра, если вы не против, можно навестить его. Вам понравится, как он изменился, я уверен. Он победил распад своей личности, начатый наркожвачкой, и из осколков создал нового, гораздо лучшего человека. По сути, теперь он один из руководителей Церкви Второго Шанса в этой местности.

Пока вы, мой друг, искали какой-то непонятный сосуд вне себя, он нашел священный сосуд внутри своего «я». Он почти что погубил себя безумием, едва не вернулся на злые круги своей земной жизни, но благодаря милости божьей и своему истинному желанию доказать, что он достоин того, что ему дали еще одну возможность прожить, он… ну, сами завтра убедитесь. И я молюсь, чтобы его пример пошел вам на пользу.

Коллон стал рассказывать подробности. Геринг умирал примерно столько же раз, сколько и Бартон, обычно кончая самоубийством. Не в силах перенести кошмары и отвращение к самому себе, он снова и снова добивался всего лишь кратковременной и бесполезной отсрочки. Но через день после смерти он снова оказывался один на один с самим собой. Однако после того, как он очутился здесь и стал искать помощи у Церкви, человек, которого он тщетно старался победить, перестал существовать.

— Я поражен! — усмехнулся Бартон.

Заметив, что Коллон скривился, Бартон быстро добавил:

— Нет, нет! Поверьте, что я действительно рад за Геринга. Но у меня иные цели. Вы должны обещать мне, что никому не расскажете о том, кто я на самом деле. Позвольте мне и дальше быть Абдулом ибн Гаруном.

Коллон согласился молчать, хотя по нему было видно, что он разочарован тем, что Бартон не хочет повидать Геринга. И увидеть, что могут сделать с человеком вера и любовь. С человеком, казалось бы, самым безнадежным и развращенным.

Коллон повел Бартона к своей хижине и познакомил с женой — невысокой стройной брюнеткой. Она была очень приветлива и дружелюбна и настаивала на том, чтобы незамедлительно отправиться всем вместе к местному старосте.

Вилли Ахонен был огромным мужчиной с тихим голосом. Он очень терпеливо выслушал Бартона, приоткрывшего перед ним часть своего плана. Бартон сказал, что хотел бы соорудить лодку и пройти до конца Реки. Он не упомянул о том, что хочет провести лодку еще дальше. Но Ахонен, очевидно, уже встречался с такими, как он.

Он понимающе улыбнулся и сказал, что Бартон может построить лодку. Но люди в этой местности — сторонники охраны окружающей среды, и они не допустят разграбления леса. Дуб и сосна должны оставаться в неприкосновенности. Бамбук можно будет приобрести в обмен на сигареты и спиртное, так что потребуется некоторое время, чтобы накопить все это.

Бартон поблагодарил старосту и вышел вон. Коллон помог ему устроиться на ночлег в одной из хижин поблизости от своей. Но хотя Бартон очень устал за этот день, уснуть он долго не мог.

Незадолго перед неизбежным на этой планете дождем Бартон вышел немного прогуляться. Он, пожалуй, пойдет в горы и переждет дождь под каким-нибудь выступом. Теперь, когда он столь близок к цели, он не хотел чтобы Они застигли его врасплох. Казалось весьма вероятным, что этики сосредоточили здесь немало своих агентов. Похоже, жена Коллона была одним из них.

Не прошел он и мили, как хлынул дождь. Молния ударила в землю совсем близко. При свете ослепительной вспышки он заметил, как что-то мелькнуло впереди на высоте примерно двадцати футов.

Резко повернувшись, он бросился к рощице, надеясь, что Они не заметили его и что он сможет укрыться среди деревьев. Если его не заметили, то он успеет подняться в горы. И когда Они погрузят здесь всех в сон, то обнаружат, что он опять улизнул…

29

— Вы заставили нас долго и упорно преследовать вас, Бартон, — сказал человек на чистом английском языке.

Бартон открыл глаза. Появление здесь было столь неожиданным для него, что у него закружилась голова. Но только на мгновение. Он сидел в кресле из какого-то мягкого материала. Помещение было правильной сферической формы; стены бледно-зеленого цвета, полупрозрачные. Сквозь них он видел другие сферические камеры — впереди, сзади, над собой, а если наклониться вперед, то и под собой. Он пришел в замешательство, поскольку другие помещения не просто громоздились на его сферу, а пересекались с ней. Секции других сфер проходили сквозь стены его сферы, но становились столь бесцветным и прозрачными, что он едва мог различать их.

На противоположной стене сферы располагался темно-зеленый овал, кривизна которого повторяла кривизну стены. В овале виднелся призрачный лес. Призрак молодого оленя скакал в овальной раме. От нее исходил запах сосны и кизила.

Напротив него, в таких же креслах, с другой стороны сферы сидело двенадцать человек. Шесть мужчин и шесть женщин довольно приятной внешности. У всех, кроме двоих, были черные или темно-коричневые волосы и очень смуглая кожа. Трое имели небольшую складку эпикантуса. Волосы одного из мужчин были настолько курчавы, что прическа казалась почти эксцентричной.

У одной из женщин были длинные волнистые светлые волосы, завязанные сзади узлом. Волосы одного мужчины были рыжими, как лисий мех. Его красивое лицо с темно-зелеными глазами несколько портили неправильные черты и большой изогнутый нос.

Все были одеты в серебристые или пурпурные блузы с короткими дутыми рукавами и гофрированными кружевными воротниками, с тонкими светящимися полосами на поясах. Кроме того, на них были кильты и сандалии. Как у женщин, так и у мужчин на руках и ногах был маникюр, губы подведены помадой, в ушах сверкали серьги и глаза ярко контрастировали на фоне подкрашенных век.

Над головой у каждого, почти касаясь волос, кружился разноцветный шар диаметром примерно в фут. Шары сверкали всеми цветами радуги.

Бартон глянул вниз. На нем было только черное полотнище с застежками на поясе.

— Чтобы вы не вздумали задавать вопрос о том, где мы находимся, я заявляю, что подобных сведений мы не сообщим!

Говорил рыжеволосый мужчина. Он улыбнулся Бартону, показав такие белые зубы, каких у обычных людей не бывает.

— Что ж, хорошо, — согласился Бартон. — А на какие же вопросы вы тогда будете отвечать? Может быть, вы ответите, как вам удалось найти меня?

— Меня зовут Лога, — представился рыжий. — Мы нашли вас благодаря сочетанию сыска и удачи. Процедура была довольно сложной, но я постараюсь ради вас упростить изложение. У нас было некоторое количество агентов, разыскивающих вас. К сожалению, очень небольшое, если учесть, что вдоль Реки живут 36 миллиардов, 6 миллионов, 9 тысяч 637 кандидатов.

«Кандидатов, — удивленно подумал Бартон. — Кандидатов на что? На вечную жизнь? Значит, Спрюс сказал правду о целях Воскрешения?»

— Нам и в голову не приходила мысль, что вы ускользаете от нас, используя самоубийство, — сказал Лога. — Даже тогда, когда вас находили в местностях, столь удаленных друг от друга, что совершенно исключалась возможность того, что вы могли попасть туда иным образом, кроме Воскрешения, мы не подозревали этого. Мы думали, что вы были убиты и затем перенесены в эту местность. Шли годы. Мы понятия не имели, где вы находитесь. У нас было много других дел, поэтому мы сняли всех агентов с «дела Бартона», как мы назвали его, кроме нескольких, располагавшихся вблизи обоих концов Реки. Каким образом вы узнали о существовании полярной Башни? Немного позже мы обязательно определим, откуда у вас такие сведения. А сейчас я хотел бы еще сказать, что нам очень помогли ваши друзья, Бартон — Геринг и Коллон, хотя они, разумеется, не догадывались, что разговаривали с этиками.

— Кто уведомил вас о том, что я нахожусь вблизи устья Реки?

Лога улыбнулся и сказал:

— Вам не надо знать это. Все равно мы поймали бы вас. Вы понимаете, каждое место в воскресительной камере — место, где вы так необъяснимо пробудились на стадии перед Воскрешением — имеет автоматический счетчик. Счетчики эти были установлены для статистических и исследовательских целей. У нас принято сохранять записи о том, что происходит. Например, любой кандидат, у которого число смертей превосходит среднюю величину, рано или поздно становится объектом тщательного изучения. Обычно позже, потому что у нас не хватает рук…

Только после вашей семьсот семьдесят седьмой смерти мы удосужились просмотреть случаи с высокой частотой воскрешения. Ваш показатель, Бартон, был самый высокий. Вас, я полагаю, можно поздравить с этим рекордом!

— Существуют и другие такие же?

— Их мы не разыскиваем, если это то, что вы имеете в виду. И таких, можно сказать, сравнительно немного. Мы не догадывались, что именно вы набрали это ошеломляюще большое число. Ваше место в камере предвоскрешения было свободным, когда мы заглянули туда, проводя статистическое обследование. Два техника, которые видели вас, когда вы проснулись в этой камере опознали вас по вашей… фотографии.

Мы настроили воскреситель так, что на следующий раз, когда ваше тело воссоздавалось, нас об этом оповестил сигнал, и мы смогли точно определить, куда вы попали, и привести вас сюда.

— Но предположим, я бы не умер еще раз?

— Вам было предопределено умереть, Бартон! Вы же намеревались добраться до полярного моря? Вам безразлично, доберетесь вы до него через устье Реки или через верховья, не так ли? Так вот, через устье Реки это невозможно! Полагаю, присутствующие позволят мне приоткрыть вам маленькую тайну. Дело в том, что последние сто миль Река течет по подземному туннелю. И там любая лодка была бы разнесена в щепки. Подобно многим другим, которые отважились на похожие путешествия, вы погибли бы.

— Моя фотография — та, которую я взял у Агню, — заметил Бартон. — Она, очевидно, была сделана на Земле, когда я служил в Индии. Как это вам удалось?

— Изыскания, мистер Бартон, — засмеялся Лога, — изыскания…

Бартону захотелось сбить спесь с этого мерзкого типа. Казалось, ничто не удерживало его. Казалось, он мог свободно подойти к этому мужчине и ударить его. Но Бартон догадывался, что этики вряд ли сидели бы с ним в одном и том же месте, не приняв мер по защите. Они скорее выпустили бы на свободу бешеную гиену, чем рискнули остаться с ним наедине без подстраховки.

— Вы все-таки нашли причину, почему я очнулся в той камере раньше срока? — спросил он. — Или что заставило тех других прийти в сознание?

Лога смутился. Несколько мужчин и женщин, затаив дыхание, невольно подались вперед в креслах. (По крайней мере, так Бартону показалось.)

Первым овладел собой Лога:

— Мы произвели тщательную проверку вашего тела, мистер Бартон. Вы даже себе не представляете, насколько тщательно мы это проделали. Мы проверили каждый компонент вашего… психического облика, как сказали бы вы. Или «эманации», если вам это слово нравится больше. — Он указал рукой на сферу над своей головой. — Мы так и не нашли разгадки.

Бартон откинул назад голову и засмеялся громко и счастливо…

— Значит, вы, ублюдки, ни черта не знаете!?

Лога натянуто улыбнулся.

— Нет. И думаю, что никогда не узнаем. Только Он один всемогущ!

С этими словами Лога прикоснулся ко лбу, губам, сердцу и половым органам тремя пальцами правой руки. Остальные сделали то же самое.

— Однако я скажу вам, что вы напугали нас, — продолжал через некоторое время этик, — если вы от этого почувствуете себя хоть немного счастливее. Вы, должно быть, заметили, что и сейчас вы нас немного пугаете. Видите ли, мы практически уверены в том, что вы один из тех, о ком нас предупреждали.

— Предупреждали? Кто же? — изумленно воскликнул Бартон.

— Э… в некотором роде, гигантская логическая машина. И ее оператор… Это живая машина. — Этик снова сделал курьезный жест пальцем правой руки. — Это все, что я могу сказать вам, хотя через некоторое время вы ничего не будете помнить… о том, что произошло здесь, внизу.

— Что вы со мной сделаете? — совершенно спокойно спросил Бартон.

— Мы… отправим вас, мистер Бартон, обратно к Реке!

Гнев помутил рассудок Бартона, но не настолько, чтобы не заметить слов: «Здесь, внизу». Означало ли это, что вся машинерия воскрешения и логово этиков находились под поверхностью Речной Планеты?

— Имеющиеся у нас данные, — продолжал Лога, — показывают, что вы, возможно, располагаете определенным потенциалом, способным нарушить наши планы. Для чего вам это нужно и как вы это сможете сделать, мы не знаем. Но мы доверяем нашему источнику информации, причем настолько, что вы даже представить себе не можете.

— Если вы верите этому, — изумился Бартон, — то почему же тогда вы просто не поместите меня в обыкновенный ледник? Или еще лучше, подвесьте меня между теми двумя прутьями. Оставьте меня висящим в пространстве этой вашей предкамеры, и я буду вращаться там вечно, как жаркое на вертеле, пока вы не завершите выполнение своих планов!

— Мы не можем сделать этого! — закричал Лога. — Одно только это уничтожило бы все остальное! А как же вы тогда достигнете своего спасения, если мы вас лишим второй возможности? Кроме того, это означало бы непростительное насилие с нашей стороны! Нет, это немыслимо!

— Вы уже прибегли к насилию, когда вынудили меня пуститься в бега и прятаться от вас, — усмехнулся Бартон. — Вы и сейчас творите насилие, держа меня здесь против моей воли. И совершите насилие, когда уничтожите память об этой маленькой встрече с вами «тет-а-тет».

Лога едва не выкрутил себе руку. Если именно он был Таинственным Незнакомцем, этиком-отступником, то он был великим актером.

С печалью в голосе он сказал:

— Это только частично правда. Мы вынуждены применять определенные меры предосторожности, чтобы обезопасить себя. Будь это другой человек, а не вы, мы бы оставили его в покое. Это правда, мы сейчас нарушаем наши собственные этические принципы, заставив вас претерпеть этот ужас, но поверьте мне, мистер Бартон, мы платим за все это колоссальными душевными муками.

— Вы могли бы запросто избавиться от них, сказав мне, для чего вы воскресили меня и все человечество, когда-либо жившее на Земле? И каким образом вам это удалось совершить?

Лога посмотрел на собравшихся этиков и начал рассказывать. Время от времени его прерывал кто-нибудь из присутствующих. Наиболее часто это делала светловолосая женщина, и через некоторое время Бартон пришел к выводу, что она либо его жена, либо занимает более высокое положение, чем рыжий Лога.

Время от времени в разговор вмешивался другой мужчина.

Как только он начинал говорить, лица остальных принимали выражение сосредоточенного внимания и уважения. Это навело Бартона на мысль, что он является главой этой группы. Однажды этот мужчина повернул голову так, что из одного его глаза сверкнул тонкий луч света. Это изумило Бартона, так как до этого он не замечал, что левый глаз незнакомца был заменен бриллиантом.

Бартон предположил, что это, вероятно, какое-то устройство, обеспечивающее ему некое чувство или восприятие, которым не располагали остальные. С этого мгновения Бартон неловко чувствовал себя каждый раз, когда фасеточный, сверкающий глаз поворачивался в его сторону. Что можно было увидеть с помощью этой многогранной призмы, Бартон не знал, но чувство неловкости не покидало его.

К концу объяснения Бартон понял, что он так ничего и не понял. Сейчас он знал не более того, что знал ранее. Этики могли просматривать прошлое чем-то вроде хроноскопа. С его помощью им удавалось производить записи любых нужных им существ. Пользуясь этими данными в качестве шаблонов, они затем осуществляли Воскрешение в преобразователях.

— Что случится, — спросил Бартон, — если вы воссоздадите одного человека в двух телах одновременно?

Лога криво улыбнулся и сказал, что такой эксперимент был однажды проведен. Живым при этом было только одно тело.

Бартон улыбнулся, как кот, сожравший только что мышь.

— Думаю, что вы говорите мне сейчас неправду, господа. Или, может быть, полуправду. В этом чувствуется обман. Если человеческие существа могут достичь настолько утонченного высоконравственного состояния и получить вечную жизнь, почему вы, этики, по общему мнению высшие существа, все еще здесь? Почему вы в самом деле не стали Богами?

Лица всех, кроме Логи, стали суровыми. Лога же рассмеялся и произнес:

— Очень проницательное замечание. Отличные умозаключения, Бартон. На вашем месте я бы гордился таким мозгом. Но сейчас на ваш вопрос я могу ответить только то, что некоторые из нас в самом деле «ушли дальше». Но от нас требуется больше, чем… в общем, больше, если говорить об этике, чем от вас, воскрешенных.

— Я все еще думаю, что вы лжете, — твердо сказал Бартон. — Однако с этим я ничего не могу поделать. — Он ухмыльнулся. — Пока…

— Если вы будете упорствовать в своем отношении к нам, вы никогда не сможете достичь высшего состояния, вы не сможете «идти дальше», — пожал плечами Лога. — Но мы чувствуем, что в долгу перед вами, Бартон, не объясняя наших действий. И поэтому обещаем вам отплатить этот долг наилучшим образом. Но только когда мы поймаем этих других, похожих на вас, мистер Бартон, которые как и вы пытаются нам помешать. И точно так же поступим и с ними.

— Среди вас есть Иуда, — сказал Бартон, наслаждаясь эффектом своих слов.

Но человек с бриллиантом в глазу быстро пришел в себя:

— Почему вы не говорите ему правду, Лога? Думаю, что она сотрет с его лица эту отвратительную самодовольную улыбку и поставит на место.

Лога задумался, колеблясь в нерешительности, а затем сказал:

— Хорошо, Танабар. Вам теперь нужно быть очень осторожным, Бартон. Вы не должны больше совершать самоубийств и должны изо всех сил бороться за то, чтобы оставаться в живых. Бороться за жизнь, как это делали на Земле, когда считали, что вам дана только одна жизнь. Дело в том, что существует предел количеству раз, когда человека можно воскресить. После определенного числа — оно различно для каждого индивидуума и нет способов определения, сколько кому на роду написано — психоматрица уже не способна соединяться с телом. Каждая последующая смерть ослабляет силу взаимодействия между телом и психоматрицей. С течением времени психоматрица доходит до точки, откуда уже нет возврата. Он становится… что ж, если употребить ненаучный термин — «загубленной душой». Она начинает бесплодно странствовать по Вселенной. Мы можем обнаружить эти неприкрепленные психоматрицы без применения всяких инструментов, в отличие от тех, которые… ну как это сказать… «спасены» и полностью исчезли из нашего круга восприятия.

Поэтому, вы понимаете, вам надо отказаться от самоубийственной формы путешествия, вот так. Вот почему продолжение самоубийств теми несчастными, кто не в состоянии смотреть жизни в лицо, если и не является непростительным грехом, то, во всяком случае, отрезает дорогу назад.

Человек с бриллиантом вместо глаза кивнул головой и произнес:

— Этот грязный предатель, этот подонок, который, как вы заявляете, помогает вам, на самом деле пользуется вами в своих корыстных целях. Он не сказал вам, что вы зря тратите свой шанс достичь вечной жизни, способствуя его замыслам. Он, или она, кем бы этот предатель ни был, является, поймите это, олицетворением зла! Зла, зла!!!

Поэтому, начиная с этого момента, вам следует быть очень осторожным. У вас, может быть, осталась всего лишь дюжина смертей. А возможно, что ваша следующая смерть станет для вас последней.

Бартон вскочил и закричал:

— Вы не хотите, чтобы я добрался до конца Реки! Но почему же? Почему?

— Прощайте, — спокойно произнес Лога. — И простите, если можете, нас за это насилие.

Бартон не видел, чтобы кто-нибудь из этих двенадцати направил на него какой-либо инструмент. Однако сознание покинуло его так же быстро, как выпущенная из лука стрела.

Правда, через мгновение, как ему показалось, он очнулся…

30

Первым, кто приветствовал его, был Питер Фригейт. Он утратил свою обычную сдержанность — при виде Бартона из его глаз полились слезы. Бартон и сам немного всплакнул. Ему с трудом удавалось отвечать на следующие один за другим вопросы. Бартону самому не терпелось узнать, что делали Фригейт, Логу и, конечно же, Алиса после его исчезновения. Фригейт ответил, что они втроем очень долго искали его, а затем отправились вверх по Реке в надежде отыскать его по дороге.

— А где ты был? — поинтересовался Фригейт.

— Рыскал по этому миру взад и вперед, то погружался вниз, то карабкался вверх, — ответил Бартон, коверкая строчки давно забытой поэмы. — Однако в отличие от сатаны, я действительно нашел несколько безупречных и честных людей, боящихся Бога и сторонящихся зла. Правда, их чертовски мало. Большинство мужчин и женщин все так же эгоистичны, лицемерны, невежественны, трусливы, как и на Земле. И в большинстве красноглазая обезьяна-убийца насмерть бьется со своим сторожем — обществом и, вырвавшись иногда на свободу, обагряет руки кровью.

Фригейт болтал без умолку все время, пока они шли к большому зданию, где размещалось правительство государства Телем. Бартон слушал его вполуха. Он трепетал, сердце усиленно стучало, но не потому, что он вернулся к своим друзьям.

Он помнил все!!!

Вопреки тому, что обещал ему Лога, он помнил о своем пробуждении в предвоскресительной камере много лет назад и об этих двенадцати этиках-инквизиторах.

Этому могло быть только одно объяснение. Один из двенадцати предотвратил стирание памяти и сделал это в тайне от остальных.

И это мог быть только Таинственный Незнакомец; этим этиком мог быть только Отступник.

Но кто он? Сейчас уже не было никакой возможности определить это. Но когда-нибудь он обязательно узнает это. А пока что все это время у него будет друг при дворе, человек, который, возможно, использует его, Бартона, в своих собственных целях… Но придет время, когда он, Бартон, использует Его!

Были еще и другие люди, с которыми Незнакомец, по его словам, был тайно связан. Возможно, он разыщет их, и они вместе пойдут на штурм Полярной Башни.

У Одиссея была Афина. Обычно, Одиссей сам выпутывался из рискованных ситуаций благодаря собственному уму и смелости. Но время от времени, в тех случаях, когда богиня была способна что-либо сделать, она подавала Одиссею руку помощи.

У Одиссея была его Афина, у Бартона его Таинственный Незнакомец.

— И что же ты намерен предпринять? — вежливо поинтересовался Фригейт, оборачиваясь на ходу.

— Я собираюсь построить корабль и пуститься в плавание вверх по Реке. До самого ее Конца!!! Хотите плыть со мною?