Мир реки. Книги 1-6

Предисловие[17]

То, что сейчас перед нами — сборник рассказов разных писателей об одной планете. Это — Мир Реки, первый роман о котором был написан мною и опубликован в 1971 г. Первый роман назывался «Восстаньте из праха». Второй — «Сказочный корабль» появился в том же году. Затем вышли «Темные замыслы», «Магический лабиринт» и «Боги Мира Реки».

Книга, которая у вас в руках — мировая антология. То есть, в каждом из рассказов действие происходит в Мире Реки, но все они написаны разными авторами. Этим писателям дана была «карт бланш» относительно ситуаций и характеров, но они должны были следовать построению и морали Мира Реки так, как было задано мною. Однако, если действие происходит на планете, где протекает река почти в восемнадцать миллионов миль длиной и которая населена более чем тридцатью шестью биллионами и шестьюстами миллионами человеческих существ, которые жили и умерли на Земле в промежуток со 100 000 до н. э. до 1983 н. э., писатели не особенно связаны.

«Через темную реку» — ведущий рассказ, написанный мною. «Дыра в аду» — короткий, но сильный рассказ Дэйна Хелстрома — это имя впервые появляется в печати. «Забавы Мира Реки» Дженнингса — первая юмористическая история о Мире Реки, какая только написана. «Веселые молодцы Мира Реки» Бетанкура — посвящена герою, хорошо известному в западном мире. Что ж, это кстати. «Рай для дураков» принадлежит перу Эда Гормана, хорошо известному писателю детективных сюжетов, и это его первый научно-фантастический рассказ. Главный его герой, как можно убедиться, — автор детективов, хорошо известных в двадцатом веке. «Незаконченное дело» Вейнберга, «Всяк человек бог» Резника и Мальзберга и «Два вора» Тертлдава представляют находчивую добродетель и высокую степень воображения, какие мы вправе ожидать от этих писателей.

А на самом деле я, как один из издателей, отбирая эти рассказы для включения в антологию, очень доволен тем, что они основываются на концепции другого писателя и тех исторических персонажах, о которых они предпочли написать.

Надеюсь, вам эти рассказы понравятся так же, как и мне.

Филип Фармер

Филип Хосе Фармер Через темную Реку[18]

Дэйн Хелстром Дыра в Аду[22]

Его перо часто устремлялось в Ад. Теперь он, которому полагалось бы быть в Раю с его обожаемой Беатриче, попал в яму — такую, как описал в «Чистилище».

Годами он искал на Реке единственную женщину, которую когда-либо по-настоящему любил, свет его жизни и его поэзии. Теперь он находился в темнице, куда засадил его человек, которого он по-настоящему ненавидел.

Яма площадью в восемь квадратных футов и глубиной двенадцать футов находилась на вершине холма. Стенки ее были из дубовых стволов, наклоненных вовнутрь. (Весь мир, думал он, имеет наклон внутрь и держит меня в тюрьме). Яма была в тени, за исключением того времени, когда солнце светило прямо над головой. О, благословенное солнце! О, быстро движущееся солнце! Остановись на своем пути!

По самые лодыжки в сточных водах стоял Данте Алигьери, с опрокинутым кверху лицом. Рассвету уже час. Скоро появится проклятый враг Данте, Бенедикт Каэтани, папа Бонифаций VIII с 1294 по 1303. Данте узнает, что Бонифаций приближается, потому что он слышит лай и вой псов. И все же — нет собак в этом месте, которое может быть Чистилищем, а может быть — и Адом.

Через несколько минут он застыл. Тявканье, лай и вой звучали слабо. Как будто бы он только что различил звуки, исходящие из трех голов Цербера, противного природе пса Сатаны, охранявшего вход в Чистилище. Вскоре эти звуки сделались громкими, и он увидел владельца собак.

— Еще одно данное Господом утро, — провозгласил Бонифаций. — Время мне первый раз помочиться. Я крещу тебя, синьор Алигьери, во имя тех, кого ты с такой ненавистью отправил в Ад!

С закрытыми глазами Данте вытерпел дождь, который обрушился на него отнюдь не с небес. Минуту спустя он открыл глаза. Папа сбросил свое одеяние и деревянную тиару в форме пчелиного улья. Собаки — обнаженные мужчины и женщины, стоящие на руках и коленях или на руках и пальцах наг — рыскали вокруг краев ямы. Ошейники из рыбьей кожи были прикреплены к своре, которую держали мужчины и женщины двора Бонифация. Кобели, стоящие у края ямы и параллельно с ней, задрали по задней лапе, чтобы облегчиться в чистилище.

Бонифаций навис над ямой своими ягодицами, в то время как двое слуг держали его за руки, чтобы он не упал назад.

— Во имя тех, кого ты несправедливо поместил в Ад в своей порочной поэме, даю тебе хлеб и вино лишенных благословения! Ешь это и славься в пресуществовании твоего павшего бога, Люцифера!

И тут же дюжина собак опорожнила содержимое своих кишечников. Только стоя в центре ямы, можно было избежать того, чтобы в тебя попали.

После года такой жизни, думал Данте, он должен быть задохнуться нечистотами, ежедневно выливаемыми в яму. Но множество червей, поедающих экскременты, держали их уровень на высоте его лодыжек. Бонифаций выпрямился было, но снова согнулся, когда несколько рабов стали лить воду между ягодицами папы. Тем временем, собаки лаяли, выли, скулили и визжали.

Данте закричал:

— Да заставит тебя Бог вечно носить железную тиару, раскаленную добела, в Его гневе!

— Данте Алигьери никогда не научится!. — взвизгнул папа. — Ему ли пасть на колени, этому непреклонному флорентийцу, и умолять прощения у тех, с кем он обошелся жестоко и несправедливо? Нет, не ему! Его ум — такое же дерьмо, как то, в котором он живет!

Ты совершил богохульство, когда написал обо мне в «Чистилище», будто бы я нахожусь в Аду, когда я еще был жив! Даже Господь не помещает людей в Ад до того, как они умрут!

— Ты был и есть воплощение зла! — вскричал Данте. — Разве человек, служащий Богу, сотворит собак из людей, неважно, какова их вина!

Бонифаций взвизгнул:

— На колени, свинья, гвельф проклятый, сознайся, что ты несправедливо обошелся со мной, покайся истинно! Тогда сможешь продолжать путь, чтобы искать твою любимую Беатриче! Хотя тебе следовало бы искать Бога, а не такую шлюху, как она!

— Фиг тебе! — заорал Данте. И он откусил свой большой палец и запустил в Бонифация.

— Данте сам себя осудил сидеть в яме; он признается в своей вине и грехе. Так продолжай же страдать в своем справедливом наказании!

Тут папа, рабы, охранники и свора собак ушли. Четверо стражников остались, дабы убедиться, что он не найдет никакого способа покончить с собой.

Сегодня ночью, как каждую ночь, разразится такой ливень, что он сможет лечь в воду и утонуть. Проделать это будет означать совершить не прощаемый грех, такой грех, который автоматически принесет проклятие душе. Будет ли это грех в этом мире? Ведь здесь, если человек умирает, он вновь поднимается к жизни через двадцать четыре часа, хотя вдалеке от того места, где умер. Есть ли это в таком случае грех — убить себя? Логика говорит, что нет. Все же, он не мог быть уверен. То, что Бог запретил на Земле, должно быть запрещено и в этом мире. Или заповеди здесь каким-то образом изменены, чтобы подходить условиям?

Не отстраняясь от хлюпающей мягкой жижи у себя под ногами, он шагал взад-вперед. Раздумья его перешли от не имеющего ответа вопроса к самоубийству в этом мире и конфликтам, кипевшим, во время его жизни. Когда он был спокоен и логичен, что бывало не часто, он говорил себе, что кровавые ссоры между гибеллинами и гвельфами или между темными и светлыми гвельфами насчет политико-религиозных убеждений не имели никакого значения теперь.

Громадное большинство бунтовщиков никогда и не слыхали об этих конфликтах — и зевали бы от скуки, если бы им об этих распрях рассказали. Только на этой территории, где жили итальянцы его эпохи, старая ненависть свирепо разгоралась. Все же ее следует забыть. В долине Реки возникают гораздо более важные проблемы, которые требуют решения. Если с ними не разобраться, спасения им не достигнуть.

Но не смог ни забыть, ни простить.

Ровно в полдень загромыхали грейлстоуны. Эхо, разносимое горами, едва успело утихнуть, когда он услышал, что к нем приближаются собаки. В скором времени лай и вой, смешанные с щелканьем плеток, раздавались над ним и вокруг него. Данте посмотрел вверх, прикрывая глаза от солнца. Крик вырвался из его груди, он упал на колени. Потом произнес:

— Беатриче.

Бонифаций обнаженный стоял у края ямы с плеткой в руке, он объявил:

— Твой долгий поиск окончен, синьор! Сегодня утром работорговцы доставили сюда твою возлюбленную шлюху! Вот она, славная сучка, которая должна гореть в пламени!

Данте отвел глаза, но заставил себя снова взглянуть. И снова закричал от ужаса.

Она, обнаженная, стояла на четвереньках. Она плакала, ее лицо настолько исказилось, что он не смог бы узнать ее. Но нечто, какой-то божественный элемент, что-то вроде молнии, блеснувшей между небом и землей, озарило его сознание, исходя от нее. Он мгновенно понял, что это Беатриче.

Бонифаций, ухмыляющийся, как лиса перед тем, как съесть цыпленка, потянул ее за свору и пнул под ребра, хотя и не сильно. Она послушалась его приказа подойти к самому краю ямы и встать очень близко. Потом он передал поводок стражнику и встал на четвереньки позади нее.

— Сучку надо брать сзади, — крикнул он.

Она закричала:

— Данте!

Другой стражник взмахнул плетью и огрел ее по плечам. Она опять закричала.

— Не разговаривать! — приказал Бонифаций. — Ты бездушная псина, а собаки не разговаривают!

Он устроился над ней. Она закричала, когда он проник в нее.

Данте снова и снова подскакивал вверх и выл, как собачонка. Но он не мог прыгнуть так высоко, чтобы схватиться за край.

— Смотри, смотри, грешник! — приказывал Бонифаций.

— Я не пес, но я оседлал, точно кобель, сучку, которую ты так любил!

Данте хотел закрыть глаза, но не мог.

И тогда Беатриче потянулась вверх и подняла вместе с собой Бонифация. Хотя стражник свирепо дернул за поводок, он не смог ее остановить. Она в этот момент была сильна, как будто ангел отмщения влил в нее свою священную свирепость.

Она повернулась кругом и ухватилась за Бонифация. Крича и визжа, оба свалились в яму, поводок вырвался из руки стражника. Она устроилась на папе верхом и ударами заставила его пустить ветры. И тут же начала рвать его нос зубами. Она перестала кусаться только когда копье, брошенное стражником, вонзилось глубоко ей в спину.

Она произнесла, задыхаясь:

— Мать тв… хочу… умереть навсегда, — и скончалась.

Стражники закричали на Данте, чтобы он отошел от папы. Тот спихнул труп женщины в сторону и с трудом поднялся на ноги. Данте, плача от горя и ярости, вытащил копье из своей любимой и воткнул его острие в брюхо папе. Потом дернул его и начал поворачивать.

Стражник, который только что спрыгнул в яму, побежал к Данте с копьем наперевес, но поскользнулся в нечистотах и тяжело упал лицом вниз.

Данте поднял копье, чтобы пронзить-стражника. Он колебался. Если он убьет стражника, его тоже пронзят копьем. Но слуги папы сделают это только для того, чтобы помучить его, а после, вероятно, опять бросят его в яму.

Когда стражник, поскользнувшийся в нечистотах, попытался встать, Данте вскричал:

— Беатриче! Подожди меня!

Он упер тупой конец копья в бревенчатую стену, а острие вонзил себе в желудок. Несмотря на агонию, он продолжал надвигаться на острие, пока оно целиком не вошло в него.

Он совершал грех самоубийства. Но это был единственный способ бегства. Если он действительно отправится в Ад из-за своего злодеяния — если это было злодеяние — он охотно уплатить полную цену.

Беатриче находилась от него на расстоянии вытянутой руки. Потом, в течение двух минут, она исчезла.

Но ее можно будет снова найти.

Хотя бы пришлось искать ее сто лет, он найдет ее.

Конечно же, Бог понимает его великую любовь к ней. Не станет же он ревновать из-за того, что его создание, Данте Алигьери, любил Беатриче больше, чем он любил своего Создателя.

Последняя мысль Данте растворилась во тьме… Прости… не хотел так…

Аллен Стил Благословенная земля[23]

Майк Резник, Барри Н. Мальзберг Всяк человек Бог[25]

Селус молча пробирался по труднопроходимой лесной тропе, иногда бросая взгляд назад и стреляя туда. Он особенно не беспокоился: шорох сухих листьев и веток предупредит его, если преследователь подберется к нему слишком близко.

Он увидел небольшой ручей, остановился, чтобы утолить жажду, потом зашел до середины ручья в воду, повернулся налево и прошел с четверть мили, затем выбрался на берег.

На другой стороне чаща была гуще, и ему доставляло немало труда продираться сквозь нее. Он вгляделся вдаль натренированным взглядом, отыскал кривое дерево, которое заметил прежде чем входить в густое скопление деревьев, и, Я используя его как отметку своего пути, сделал большой полукруг, огибая самые труднопроходимые заросли терновника.

Через некоторое время он дошел до дерева. Он знал, что за ним простирается травянистая равнина, недостаточно большая, чтобы быть саванной, но именно такая, какую он должен беспрепятственно перейти, один и невооруженный.

То и дело он осматривал землю, чтобы найти следы каких-нибудь животных, но ничего не видел.

Он выбрался из последнего кустарника и стоял на краю равнины. Тишина была почти осязаемой: ни птиц, ни обезьян, ни даже жужжания насекомых. Он прикинул, что сможет перебежать через равнину в безопасности к лесу позади нее, вероятно, за три минуты, но колебался, не привлечет ли он внимания каких-нибудь хищников, которых может раздразнить вид бегущего человека, а потому он начал идти не спеша, осторожно, все ощущения его были напряжены.

К собственному удивлению, Селус проделал весь путь к деревьям, не увидев никакого признака жизни, даже такого небольшого его свидетельства, как бабочка. На некоторое время он был охвачен сомнением: неужели его лесное чутье покинуло его в этом странном новом мире? И тут он заметил едва видимые признаки кого-то: сломанный прутик, поврежденный листок, человеческий волос, зацепившийся за низко свисающую ветку, и понял, что все еще находится на верном пути. Бартон проходил здесь.

Разумеется, Бартон не знает, что Селус следует за ним; тот пробудился в Мире Реки не позднее, чем вчера. Эти два человека встречались только однажды, и не более, чем на двадцать минут, в Занзибаре.

Но, когда Селус проснулся в Мире Реки и начал искать ответы, немногие люди, которых он встречал, упоминали того, второго англичанина, исследователя, говорили, что он проходил по этому пути перед Селусом, и, складывая вместе обрывочные кусочки сведений, он решил, что это Бартон, и немедленно начал его выслеживать.

Каждый сам по себе, эти два человека открыли половину Африки; вместе они могут отыскать какой-то способ прояснить тайны Мира Реки.

И все же, в течение последних трех часов, он начал сознавать, что, пока он выслеживает Бартона, кто-то другой выслеживает его. Это мог быть друг, это мог быть враг — но один и невооруженный, каким он был, он не имел намерений оставаться легкой добычей, если это был враг. Он готов встретить своего преследователя, но сделает это на своих собственных условиях.

Он прошел еще милю, все время насторожившись, все еще отказываясь верить, что такой примитивный нетронутый лес абсолютно лишен животной жизни. Наконец, он замедлил шаг. Деревья стали реже, и, если бы он захотел поставить ловушку, не было никакой уверенности, что он не найдет лучшего места для нее дальше.

Он взял веревку, которую сплел, отыскал крепкое дерево, нависающее над тропой, по которой он пробирался, и перекинул через него веревку. Поманипулировал ею на краю ветки и воспользовался своим весом, чтобы опустить ветку на такой уровень, где он мог бы достать ее и привести в определенное положение. Затем привязал один конец веревки к дуплу дерева, старательно сделав так, чтобы она не была видна тому, кто будет приближаться в том направлении, в каком только что шел он сам. И установил ловушку, прикрыв петлю листьями и палочками.

Недостаточно удовлетворенный этим, он нашел несколько упавших веток и тщательно расположил их вдоль тропинки, стараясь, чтобы они выглядели естественно, так, чтобы тропа постепенно сужалась и его добыча неизбежно должна была ступить одной или обеими ногами в назначенный круг.

Наконец, он отступил назад, чтобы осмотреть свою работу. Она никогда не обманула бы леопарда, этого самого осторожного из животных, но он не мог вообразить себе ни одного другого живого существа, включая и человека, которое заметило бы хотя бы единственный прутик, лежащий не на месте. Селус был охотником, не следопытом, ему не хватало ощущения тяжести ружья в руках, но слишком много лет он провел в буше, чтобы не подметить, как туземцы, не имеющие ружей — хотя они, возможно, стали бы пользоваться ими, как дубинками, если бы овладели ими, — ловили зверей для того, чтобы их есть.

На секунду он пожалел о том, что его друг Теодор не с ним. Знание буша может завести далеко, и тогда, даже посреди зарослей, вы обнаруживаете, что даже еще больше вам нужно знание государственных дел. И никто не способен очаровать толпу, будь это республиканцы, демократы, британцы или массаи, как Рузвельт.

Селус вспомнил прошлый раз, когда он его видел. Это было ровно восемь лет тому назад — или восемь тысячелетий? — когда он устраивал первое профессиональное сафари в истории континента и без всякого умысла создал громадный новый бизнес, когда нанял охотников, трапперов, кожевников, гончаров, поваров, ребят, обустраивающих лагерь — общей сложностью пятьсот человек — для африканской охоты экс-президента.

А потом Рузвельт опять вернулся на должность президента, и началась великая война, и, хотя ему было уже за шестьдесят, и большую часть своих лет после сорока и до пятидесяти он провел в буше, он остался британцем до мозга костей, и немедленно вызвался собрать полк, чтобы форсировать Ган возле Танганьики.

Да, теперь Селус все это живо Вспоминал. Как он вел своих людей через границу, как потом они плыли на плотах вниз по реке Руфиджи. Сражения, победы. А потом, когда он сидел и завтракал возле совей палатки, из ниоткуда выскочила немецкая пуля и нашла для себя самое подходящее место прямо у него в горле. Он попытался вскрикнуть, но захлебнулся в собственной крови.

Он всегда ожидал, что смерть найдет его в Африке, возможно, в когтях льва или между бивней слона, возможно, он умрет от какой-нибудь тропической болезни, возможно, в каком-нибудь сражении, против реки Ган. Но умереть вот так, сидя и прихлебывая чай…

Теперь он припомнил, что тогда пытался крикнуть: Бессмысленно! Бессмысленно!

Как у человека, жизнь которого что-то значила, его смерть тоже должна была иметь смысл, и получилось, как будто война и немецкая пуля сговорились лишить его жизнь смысла. Что значат книги, которые он написал, что значит его обращение из охотника в сторонника экологии, борющегося за сохранение природы, что значит его служба Империи, если последним действием его жизни должно было стать клокотание в горле, когда он выплевывал изо рта чай с кровью пополам? Его жизнь читалась, как книга, которая шла к кульминации, а потом, на последней странице, обратилась в фарс. Возможно, эта новая земля, этот Мир Реки, был создан, чтобы дать ему второй шанс, и, когда его рука осторожно искала рану, более не существующую, он молчаливо решил использовать его.

Внезапно Селус услышал резкое «крак» — звук ломающейся веточки, и он снова стал охотником. Он тихо растаял в буше, ожидая, чтобы его преследователь подошел ближе — и еще ближе — к тому, что он теперь считал своим местом охоты, затем он скорчился и ждал с жутким терпением одного из хищников, на которых прежде так часто охотился.

Шаги приблизились, и Селус поборол искушение выглянуть сквозь кусты, чтобы определить природу своего преследователя. Это станет ясно меньше, чем через минуту, если только он не сделает какой-нибудь глупости, чтобы выдать свое местоположение, а он не для того прожил до начала седьмого десятка, чтобы быть глупым.

Еще тридцать метров, прикинул Селус. Теперь — двадцать, теперь десять, теперь…

— Что происходит? — требовательно спросил разгневанный голос. — Выпустите меня сейчас же!

Селус выпрыгнул из своего убежища и обнаружил, что его ловушка зацепила белокожего блондина, который перекувырнулся вниз головой, с одной ногой, подвешенной в самодельном лассо.

— Кто вы такой и почему меня преследуете? — вопросом ответил Селус.

— А на кого я похож, дурень этакий? — рявкнул человек.

— Вы похожи на человека, который находится не в том положении, чтобы выставлять требования, — сказал Селус.

— Человека? — пронзительно выкрикнул пленник. — Вы что, не можете узнать бога, когда поймали его?

Хьюи Лонг посмотрел на Бетховена и подумал: «Ах ты, хитрый ублюдок! Ты еще хитрее, чем я бы когда-нибудь подумал, — но ты тоже тут заперт, разве не так? Для тебя это вовсе не по-другому, чем для меня».

Они упорно пробивали себе путь из города на равнины, а вокруг них сражающиеся разновидности красношеих — именно так он, во всяком случае, их воспринимал — казалось, поднимались и падали в грязь, крича на него, чтобы он продвигался, чтобы двигался назад, чтобы убирался отсюда. Или, может быть, Хьюи все это сочинил, может быть, они вовсе ничего не говорили. Может быть, и не было тут никаких красношеих, а у него просто галлюцинация, и он навоображал себе целую кучу их. Может быть, это просто какой-то отвратительный сон, а он лежит себе на спине в здании Капитолия, спиртное бродит у него в желудке, а кровь струится из него, и люди плачут, вынося его. Может быть, он проснется в белой комнате, и к его голове прикреплены разные трубочки, а все это останется позади.

Однако Бетховен казался достаточно реальным. Солидный немецкий парень, пять футов шесть дюймов, крепкого сложения, а по всей поверхности щек — прыщи.

Хьюи продолжал продвигаться, он тянулся вперед, прыгал, проходил взад и вперед по грязи, не очень-то преуспевая из-за моросящего дождя и из-за того, что красношеие на расстоянии приободряли его (или ему хотелось так думать).

Это истинное проклятие, проклятая жареная рыба, такая непритязательная, проклятие пробираться по этой грязи, а еще и этот Бетховен прицепился сзади, приноравливая шаг к его шагу, а назад еще более длинный путь, думал он.

Но ничего нельзя с этим поделать. Это была идея Бетховена — покинуть город. Для Хьюи в этом был какой-то смысл: определенно не было никакой причины, чтобы цепляться за этот город, сражаясь за пищу, а еще сильнее сражаясь за внимание, пытаясь освободить немного пространства между пестрыми ордами, желающими его смерти. (Это было условие для Хьюи в этом месте, проницательность, которой он доверял, на которую полагался из непосредственности старого эксперимента; там люди настолько поглощены собой, что они могли убить его). Если Бетховен хотел уйти, для Хьюи Лонга все было в порядке. Бетховен имел свои причины, у Лонга были другие, но суть заключалась в том, чтобы образовать расстояние между ними и остальными.

О, он хотел бы избавиться и от этого персонажа, но Бетховен привязал его к себе этими сверкающими глазами, этими глубокими страстными глазами, выпуклыми, которые Хьюи Лонг мог понять, видев их тысячи раз.

— Императора нет, — сказал Бетховен, — я думал, что он там, но я ошибся.

Что ж, с Хьюи все в порядке. В Америке тоже нет никаких императоров, если не считать, что каждый человек король. Каждый человек сам себе король; это дошло до него, а дальше дойдет еще лучше.

— Император мертв, — снова повторил Бетховен. — Все умерли, все умерло. Это должно быть единственным объяснением. Вот почему мы здесь. В смерти нет ничего, кроме предательства. Конечно, я это видел в Missa Solemnis, в торжественной мессе. В конце, глухой и безумный, я мог видеть все до самого дна. Хотя, здесь я не глухой; я наполнен звуком и светом, но нет цели. Императора нет.

— Ты неправ, — солгал Хьюи. — Иногда император есть.

Все, что угодно, чтобы успокоить Бетховена, чтобы отвлечь его от этой странной угрюмой ярости, которая находит на этого человека. Между тем, надо идти, не обращая внимание на компанию, которая у тебя имеется. У Босса свои планы. Дайте ему перерыв, дайте ему равную возможность в этой неразберихе, и он сможет найти способ, чтобы все осуществилось для него. Выбраться из города — это достаточно приличный первый шаг. Вообще-то это не столько город, сколько большой лагерь. Бетховен называл это городом, но это верно, действительно, для иного времени и места нужна другая терминология.

Ладно, сказал он себе, только продолжай идти.

— Пфуй, — сплюнул Бетховен.

Было странно, как Хьюи удается понять некоторые немецкие односложные слова, и никакие другие, как язык Бетховена выделяется среди иностранной речи и понятного эсперанто. Это было другое обстоятельство, которое для него слишком сложно, нечто такое, о чем ему не хотелось говорить, не хотелось размышлять…

— Император меня предал, — сказал Бетховен. — Сначала он, потом остальные. Все они. И оставили нас тут разбираться с этим предательством.

— Ты, вроде бы, слегка ранен, сынок, — сказал ему Хьюи. — Тебе надо чуток успокоиться.

— Надо начинать сначала, — не слушал его Бетховен. — Они это обещали, этого я ищу. Но как может быть новое начало, когда все da capo, и опять, и опять, и ничего fine.

— Я тебя не понимаю, — не без доброты заметил Хьюи.

— Я могу следить за некоторыми твоими словами, но не все их понимаю. — Он сделал паузу, пытаясь найти какую-то общую тему. — У меня, знаешь, тоже не все ладно. В один момент я иду через здание Капитолия, а в следующий уже сердце вроде бы взрывается, как ракета, несущая тебя прямо в небо, и я смотрю на этот проклятый потолок, а после просыпаюсь здесь. Не так-то это легко, знаешь ли. Тебе было легко, знаю, — а меня убили, сынок, укокошили, прикончили. Убили меня, потому что знали, что я буду следующим президентом. — Он сделал паузу, чтобы запасти воздуха в легких. — Знаешь, так дьявольски тяжело пережить такой переход — только что ты был почти что следующий президент — и вдруг просыпаешься в этом вонючем месте. Это странное, такое странное дело.

О, он мог идти, если хотел. Старый талант был при нет, нить языка, которую он мог размотать, — оказалось, что она заботится сама о себе в этом гнездышке мира. Каждый человек король, а я — их президент, подумал он. Даже Бетховен, кажется, приведен в ужас, вроде наконец замолчал и отвернулся от него.

Хьюи улыбнулся потайной улыбкой. Все продолжать и продолжать заседать в Сенате, открывать заседания, возражать против конституции Соединенных Штатов, его любимого документа, величайшего документа в истории всего мира, продолжать и продолжать — с жестяной баночкой, прикрепленной к бедру, так, что он мог облегчаться в середине речи и при этом не покидать трибуны, сражаться с обструкцией — это означало находить новое значение глагола «говорить».

Если он обдумает истинное значение «слова», это будет гораздо труднее и более вызывающе, чем то, что произошло с ним здесь. То немногое, что он мог выполнять здесь, в Мире Реки, он делает даром, и это немногим более, чем выстрел в небольшом зале. Настоящее дело было то, что ему удавалось выполнять в Сенате и в предвыборной кампании. Да, он был чудом для своего возраста, это было дьявольски очевидно. А потом его кишки оказались на полу в Капитолии, и теперь он очутился здесь.

До настоящей минуты рядом не было никого, чтобы выслушать или произнести проклятие. Все здесь, даже хорошенькие женщины, работавшие моделями или ночными «бабочками» по пятьдесят долларов, перед кем он мог высказаться, у всех у них хватало своих неприятностей, больших неприятностей, и во многом таких же, как у него.

Прежде всего, они все умерли. Они когда-то закрыли глаза и испустили дух спокойно или каким-то насильственным путем; и следующее, что они осознали — это то, что они пришли в себя в этом вонючем месте вместе с миллионами других. Это была дьявольская травма, и, кажется, таковы были общие условия этого места — и приходилось это понять, и один только этот дар слегка давил на всех. Очевидно, единственное, что можно здесь сделать — это умереть, что было ужасным.

— Ты же знаешь, что я прав, — сказал Бетховен.

Он снова был расположен к беседе. Он вытащил один из своих грязных носовых платков из какого-то внутреннего кармана, вытер со лба струящийся пот так, как это делали в его эпоху, и дружески предложил платок Хьюи.

Хьюи с отвращением покачал головой. Самое подходящее слово тут было «пфуй», лучше не выразишься.

— Не надо, — отказался он. — Не хочу. Нет необходимости.

Ничего подобного, никогда в мировой истории не было такого, о чем он думал сейчас. Он вспомнил, как стоял у одного из рукавов дельты, борясь со своей боязнью аллигаторов и одновременно почти ожидая, что эти твари выползут из болота и вцепятся в его лодыжки, и все время он пытался удержать толпы их у залива.

Это было одно — но это — это совершенно иное. Удивительно, как ты чувствуешь, что твой опыт приготовил тебя к тому, чтобы иметь дело с целым рядом активной деятельности, а потом выясняется, что тот опыт совершенно бесполезен и ни к чему не применим. На самом-то деле он рассчитывает на Бетховена куда больше, чем композитор полагается на него. И ни от чего этого не стало легче, когда немец схватил его за локоть и заставил остановиться, устремив на него сверкающий взор.

— Слушай! — сказал Бетховен. — Ты слышишь их?

— Ладно, — решил Селус, подходя к бледному блондину и обрезая петлю. — Так почему ты меня выслеживал?

— Я не обязан тебе отвечать, смертный, — блондин пытался растереть затекшую ногу.

— Что заставляет тебя думать, будто ты бог?

— Думать, будто я бог? — возмутился тот. — Я и есть бог. Я это объявил.

— Только и всего? — легкомысленная улыбка выдавала, как это забавляет Селуса.

— Довольно с меня твоих оскорблений! — огрызнулся тот. — Я целые города истреблял за гораздо меньшее!

— Ах, неужели?

— Да. А теперь помоги мне встать.

Селус поставил ногу на грудь своего пленника и тяжело надавил.

— Или убей меня за это, или приготовься дать какие-то объяснения, — потребовал он.

— Я тебя убью! — завизжал блондин, снова пытаясь встать. И снова Селус надавил ногой.

— Я всякое терпение с тобой теряю, — объявил он. — Кто ты такой и почему меня преследуешь?

— Я Гай Калигула Цезарь, и я не даю объяснений никому.

— Калигула? — повторил Селус, поднимая бровь.

— Ты обо мне знаешь?

Селус кивнул.

— Тогда склонись передо мной ниц, воздай мне должное уважение и тогда, возможно, я подарю тебе жизнь.

— Ответь на мои вопросы — и тогда, возможно, я подарю тебе жизнь.

— Я бессмертен, — сообщил Калигула. — Я не могу умереть.

Селус усмехнулся:

— Где ты считаешь, ты находишься, и как ты полагаешь — каким образом ты сюда попал?

На секунду Калигула задумался.

— Мне приснился сон, — сказал он. — Мне приснилось, будто мои слуги зарезали меня, разрезали на кусочки. А потом я, будто бы, проснулся на берегу широкой реки. Но это был только сон, потому что теперь я здесь.

— Это не сон.

— Тогда здесь, наверное, небеса.

— Это не небеса, — сказал Селус. — Могу тебя в этом уверить.

— Это должны быть небеса, — упрямился Калигула. Внезапно он оглянулся кругом: — Но где Юпитер? Где Марс и быстроногий Меркурий? И еще важнее — где Венера? Где Афродита? Где Елены в нашем распоряжении? Где женщины?

— Этого я тебе сказать не могу, — усмехнулся Селус, — хотя знаю о твоей репутации.

— И она вполне заслужена, — оживился Калигула. — Кто, кроме меня, знает все сто один способ ублажить Венеру и из ее удовольствия извлечь свое собственное? — Он сделал паузу, уставившись на Селуса. — А ты что за бог?

— Меня зовут Фредерик Кортней Селус, и я не бог. С другой стороны, ты меня не побьешь ни в том, чтобы доставлять женщинам удовольствие, и ни в чем другом.

— Тогда ты просто демонстрируешь свое невежество, — заявил Калигула. — Ты незнаком с великолепной техникой, в которую я посвящен. Но у тебя, конечно же, нет императорского фаллоса с божественной устойчивостью.

— Ты и в самом деле много о себе мнишь, да? — спросил Селус.

— А почему я не должен быть о себе высокого мнения?

— Могу тебя заверить, здесь нет никаких богов.

— Никаких? — Калигула дотронулся до себя знакомым и, по мнению Селуса, отвратительным способом. — Тогда — я последний и, стало быть, величайший. Приказываю тебе сейчас же дать мне встать.

— Ты можешь и сам это прекрасно проделать.

— Я тебе покажу, как вставать, в такое время, о котором тебе и во сне не приснится, — пообещал Калигула, и пристально вгляделся в него. — Ты, должно быть, один из слуг богов. Так подними меня и отведи к ним, или плохо тебе будет, Фредерик Кортней Селус.

— Я убил больше слонов, львов и буффало, чем ты можешь сосчитать, — сообщил Селус. — Не заставляй меня добавить к этому списку еще и бога.

— Я не могу умереть, — конфиденциально поведал ему Калигула. — В Риме пробовали, но из этого получилось только то, что я поднят на небеса.

— Ну, это не совсем небеса, — объяснил ему Селус.

— Если я оказался здесь, оно должно быть так.

Селус отступил назад и позволил Калигуле подняться на ноги, несколько секунд понаблюдал за ним.

— Так почему ты меня преследовал?

— Я ищу город богов, — ответил римлянин. — Я видел, как ты исчез в лесу, и решил, что ты знаешь, где этот город и приведешь меня туда.

— Ты ошибся.

— Бог не может ошибаться, — убежденно сказал Калигула. — А потому — ты лжешь.

— Это правда, что я ищу город, — согласился Селус. — Любой город. Должна же быть какая-то сила, управляющая этим миром, какие-то правила и те, кто их вырабатывает, и, поскольку правители не заявили о себе на берегу Реки, я решил пойти и исследовать их цивилизацию. Я шел по следу сэра Ричарда Бартона, имя которого так же неизвестно тебе, как и мое. Оно, кажется, теперь забыто, но я надеюсь опять его возродить. Не знаю, куда он направился, но допускаю, что у него тоже хватило ума, чтобы разыскивать правителей этих мест, и надеюсь объединить с ним усилия, прежде чем он достигнет своей цели. Вот и все.

— Почему я должен тебе верить?

— Ты волен верить всему, чему хочешь, — пожал плечами Селус. — Ты также точно волен идти собственным путем. Я только предупреждаю тебя сейчас: не преследуй больше меня, следующая моя ловушка может оказаться не такой приятной.

Он повернулся и пошел было, но Калигула закричал:

— Подожди!

Селус остановился и повернулся лицом к римлянину:

— Что такое?

— Я устал, и нога болит. Я разрешу тебе нести меня, пока я не обрету свою силу.

Селус хихикнул:

— Очень великодушно с твоей стороны, но я думаю, что как-нибудь обойдусь без этой чести.

Он повернулся, чтобы уйти, а римлянин взгромоздился ему на спину, вцепился ногтями в глаза и укусил за плечо.

Селус опрокинулся наземь, перекатился и умудрился схватить Калигулу за руки и резко их вывернуть. Римлянин закричал и ослабил свою хватку, а Селус поднялся на ноги.

— Только тронь меня — я тебя убью! — пригрозил он.

— Ты мне больно сделал! — пожаловался Калигула. Внезапно он начал плакать, как ребенок. — Почему все хотят сделать мне больно?

Селус воззрился на него и ничего не ответил.

— Ты что, не знаешь, что тебе не разрешается дотрагиваться до бога? — рыдал Калигула. Вдруг слезы исчезли, чтобы смениться улыбкой. — И все-таки я восхищаюсь твоей храбростью, Фредерик Кортней Селус. Может быть, я разрешу тебе быть моим военачальником. Мы прорежем кровавую тропу среди моих врагов.

— Весьма великодушное предложение, — саркастически заметил Селус, — но в настоящую минуту я — единственный враг, которым ты располагаешь.

— Чепуха, — отрезал Калигула. — Разве лес не наш враг? Разве не скрывает он ту тропу, которую мы ищем? — Он отщипнул небольшую отмершую веточку от ближайшего дерева. — Я возьму эту добычу, чтобы доказать, что мы его завоевали!

— Думаю, что Гиббон поймет эту проблему, — буркнул Селус, во все глаза уставившись на римлянина, когда тот отправился собирать другие доказательства в память победы.

— Ну? — спросил Калигула, когда его руки были полны. — Не стой же там! Нам еще надо отыскать город — и мир, чтобы завоевать его!

— Думаю, что мы отыщем город куда быстрее, если разделимся, — предложил Селус.

— Великолепное предложение, — отозвался Калигула.

— Но тогда кто будет наполнять мне ванну и приносить еду?

— А я-то думал, что я военачальник!

— Ты тот, кем я желаю тебя сделать, — пояснил Калигула. — А иначе — какова цель того, чтобы быть богом и на первом месте?

— Память у тебя короткая, — сказал Селус.

— Моя память совершенна.

— Но ты уже забыл, что произошло в прошлый раз, когда ты пытался мне приказывать.

— Это другое дело, — возразил Калигула. — Это было до того, как я сделал тебя своим военачальником и до того, как мы поставили лес на колени. — Он помолчал. — Завтра утром я создам какую-нибудь женщину, чтобы мы ею наслаждались, и, может быть, нескольких птиц, чтобы они воспевали наш приход, и мы отправимся маршем искать город.

Селус отрицательно покачал головой.

— Я сейчас же ухожу.

— Тогда я должен идти с тобой.

— Не могу я ждать у следующей своей ловушки. Ты можешь целую вечность вставать вверх ногами, или же прокалываться на острых палках на дне ямы.

— Я позволил тебе меня поймать, — возмутился Калигула. — Я старался захватить тебя, и это оказался простейший путь встретиться с тобой.

— Да уж, конечно, — сказал Селус.

— Не умничай со мной, смертный, не то ты рискуешь навлечь на себя мой божеский гнев.

— Это возможность, которой я должен воспользоваться, — на Селуса слова Калигулы не произвели впечатления.

— Самое меньшее, что я сделаю — это заставлю членов моей стражи проткнуть тебя.

— Сначала найди их, а уж после я буду об этом беспокоиться.

— Тогда я сам это сделаю, — пообещал Калигула, хватая самую длинную и острую ветку, какую мог найти, и размахивая ею, как мечом.

— Только сделай шаг ко мне, и я оберну эту штуку вокруг твоей шеи, — пригрозил Селус.

— Ты всего лишь смертный, — напомнил Калигула с издевательским смехом.

— Никогда раньше не обращал внимания на прихоти сумасшедших, когда жил в первый раз, — сказал Селус. — Не собираюсь менять свои привычки и в этой жизни.

Калигула воззрился на него, ошеломленный:

— Почему все не кончилось, когда я умер?

— Империя?

— Весь мир. Как он может продолжать крутиться без меня?

— Он великолепно обошелся без тебя, — констатировал Селус.

— Кто меня сменил? Неужели сам Юпитер спустился, чтобы сесть на трон?

— Тебя сменил Клавдий.

— Этот старый дурак и калека? — Калигула даже взвыл с досады. — Теперь-то я знаю, что ты лжешь! Он едва мог выговорить собственное имя!

— Зато он не объявлял войну кучке деревьев, — заметил Селус.

— Я всегда знал, что он трус, — Калигула помолчал, пытаясь снова нащупать нить разговора. — Ну, не стой же так. Нам еще предстоит отыскать город.

Селус пристально смотрел на него долгое мгновение и решил, что, вероятно, лучше уж знать, где этот ненормальный находится каждую секунду, чем допустить, чтобы тот выскочил из-за кустов в самый неподходящий момент. Наконец, он пожал плечами.

— Следуй за мной, — сказал он.

— Ты слышишь их? — повторил Бетховен.

Хьюи Лонг с размаху остановился и посмотрел Бетховену через плечо, вглядываясь в даль мимо композитора, в дымку и туман текущей Реки.

— Слышу что? — удивился он. — Ничего я не слышу. Вот разве что чайки, может быть — зов какой-то птицы. Вот и все. Ничего из ряда вот выходящего.

— Лошади, — сказал Бетховен. — Войска Наполеона. Они идут за нами.

— Не слышу я лошадей, — сказал Хьюи.

— Они посылают войска конников с копьями и мушкетами, — с полной убежденностью сказал Бетховен. — Они знают, где мы. Таков был их план все время. Нас собираются убить, как свиней. — Он повернулся к Хьюи. — Я тебя предупредил, — продолжил он. — Мы должны были выбраться оттуда еще три дня назад. Я же сказал, пошли, давай, уйдем, но ты хотел остаться.

— Подожди-ка минуточку, — сказал Хьюи. — Ты неправ. Нет никаких войск, никаких лошадей, никаких мушкетов. Только обычные звуки. — Agitato, это было одно из бетховенских слов. Вот что происходило где-то впереди.

— Спокойно, сынок, — сказал Хьюи Лонг, — ничего такого не происходит, чего мы не могли бы остановить.

Но Бетховен вышел из равновесия, он дрожал и трясся, слезы струились из его удивленных глаз, громадный лоб весь исходил потом. Музыкант задыхался, он схватил большое полотенце, заменяющее ему плащ, потом неуклюже упал в грязь и барахтался там, хватаясь за свои колени.

Какой-то припадок, вроде эпилептического, решил Хьюи. Мне бы следовало задержаться, побыть с самим собой, попытаться понять это место, прежде чем что-то начало происходить. Но, когда я пришел в себя в этом сумасшедшем мире, он был первым человеком, которого я увидел, он помог мне и каким-то образом привел в сознание. Как я мог его оставить?

Все же, это непонятно. В течение одного момента, окруженный телохранителями, ты шагаешь в вестибюль Капитолия навстречу истории, будущему и собственной судьбе, точно во сне, — и в следующую минуту ты сокрушен на пол, удивленный, мертвый, — и беседующий с этим немецким музыкантом.

Сколько же может человек вынести? Сколько он может по-настоящему понять? Для него это слишком много. Ты делал все, что мог, несмотря ни на что, ты пытался извлечь смысл из бессмыслицы, но это уже слишком.

Бетховен начал кашлять и содрогаться.

Не следовало мне этого делать, думал Хьюи. Надо было остаться там, где была жареная рыба, остаться в этих лесах, искать местного законодателя. Действительно, может быть, это для меня не было бы достаточно, может быть, мне следовало бы стать губернатором. Вот этого для меня, безусловно, было бы достаточно. Я бы посылал пароходы вверх и вниз по реке, играл бы с девицами, иногда брал бы взятки… Но что я вместо того сделал? Поехал в Вашингтон и взбесил Ф. Д. Р.[26], а потом опять отправился в Капитолий, чтобы встретить пулю, которую для меня приготовили. Каждый человек король, но иной раз и королей убивают.

Теперь слишком поздно, подумал он, слишком поздно. Они меня достали, дьявольски меня достали. Черт, может, это и были лошади, то, что слышал на расстоянии Бетховен, может быть, Бетховен прав, может быть, вся эта чертова наполеоновская гвардия гонится за нами.

— Пошли, Людвиг, — позвал он. — Вставай! Давай, уйдем из этого чертова города. Это же была твоя идея, ты забыл?

Бетховен, наконец, тяжело поднялся на ноги, бормоча что-то о предательстве и о героях и о грубых ударах судьбы, и Хьюи понял, что скоро он будет в порядке. Как только человек начинает говорить, как свойственно ему, он в порядке. Это нечто такое, что ты быстро начинаешь понимать в Мире Реки.

— Почему мы остановились? — требовательно спросил Калигула.

Селус присел на корточки, рассматривая землю.

— Кто-то проходил этой тропой не так давно.

— Несомненно, это был твой друг Бартон.

— Он не совсем мой друг, — поправил Селус. — И это был не он. Я потерял его след за целые мили отсюда. Это был кто-то, кто очень спешил, наполовину бежал. Кроме того, кто бы он ни был, он никогда не носил ботинок. Пальцы ног у него спрямленные, но на концах сходятся вместе.

— А какое нам до этого дело?

— Еще не знаю.

— Тогда — зачем мы остановились?

— Впереди нас могут быть люди, и они могут не быть дружественными.

— Они падут на колени и станут мне поклоняться, и, может, я в своем великодушии позволю некоторым из них жить, — объявил Калигула — и устремился мимо Селуса.

На мгновение англичанин чуть не поддался искушению схватить его за руку и дернуть назад. Потом он пожал плечами. Какого черта, если уж кто-то получит первый выстрел из ружья или стрелу из лука, лучше пусть этот сумасшедший, чем он.

И он пустился вслед за богом-блондином.

В первые же минуты их знакомства, несколько дней назад, Бетховен обратился к Хьюи Лонгу со словами:

— Они нам лгали. С начала, с самого начала, мы были обмануты.

— Ложь — это то, на чем все держится, — объяснил ему политический деятель. — Без лжи, сынок, не было бы никакой политики. Была бы просто кучка людей, колотящих друг друга дубинками, чтобы посмотреть, кто окажется наверху. Это ложь приводит суету к четкому построению, понимаешь меня?

— Нет, — покачал головой Бетховен. — Не понимаю, что ты хочешь сказать.

Все казалось таким ясным у него в голове до того, как он начал говорить, а потом куда-то уплыло, просто покинуло его. Все из-за того смешения понятий, которые произошли в результате слишком длинных разговоров и мыслей с этим дурацким американцем. — Но ты, конечно же, видишь, что об этом месте не говорят правды. Оно непохоже ни на что такое, что мы видели прежде, это что-то совсем иное.

— Это правда, сынок, — согласился Хьюи. — Все здесь какое-то иное, потому мы и должны обратиться к высшим властям за объяснением ситуации.

— Но ситуация не такова, как ты думаешь, — сказал Бетховен — и ему хотелось произнести длинную речь, обращенную к политику, о природе мысли и о различных типах лжецов, с которыми он всю свою жизнь вынужден был бороться, но поразительная триада до-минор из первых тактов симфонии до-минор, самая громкая, какую он слышал с тех пор, как оглох, вырвалась из него на этом месте, прошла, громыхая, сквозь силу света и оставила его удивленным и онемевшим.

— До-минор, до-минор! — произнес он неистово. — Это вся жизнь, неужели ты не понимаешь, тонизируящая к доминантному до — и снова назад!

Он вспомнил, как было в последние годы, до того, как его поразила глухота, когда музыка казалась такой абсолютной в своей чистоте и силе, что даже Hammerklavier казался только подготовкой к тому, что он мог бы сделать. А потом — потерять слух, потерять терпение, потерять все из-за льстивых несчастных дилетантов, которые сделали легкость возможной, они-то все время понимали, что он медленно опускается — ниже своего собственного позора.

— Хватит! — заорал он вдруг. — Хватит!

Он услышал, как триада переходит в мажор, и вот уже грохочущая до-мажорная триада посылает сигнал к финальным аккордам после того, как переступает через басы.

— Не могу понять, как это случилось, — обратился он к Хьюи Лонгу. — Не было вообще никакого указания на эту судьбу. Ни намека на молитву или свет. Даже когда я разорвал занавес в Missa Solemnis, там не было ничего похожего на это, только акры и акры кладбища, мертвецы в гробах, мертвецы без гробов, они поднимались, пели, медленно поднимались…

— Ох, сынок, — слова Лонга звучали по-доброму, — тебе бы в самом деле надо прекратить всю эту чушь. Ты только душу свою терзаешь тревогой, и ты так никуда и не придешь.

Все это было до того, как Бетховен осознал, что они должны уйти из города, что путь к освобождению лежит в пустынных пространствах далеко за пределами оград, когда он все еще пытался постичь какой-то смысл в этих обстоятельствах.

Как глуп он тогда был! Теперь ему кажется, что он стал на целые годы старше, хотя, конечно, миновало всего несколько дней. Разговаривая с этим несчастным Лонгом, прибытие которого в то же самое оглушающее и гибельное государство, какое Бетховен так хорошо помнил, он наблюдал — он чувствовал не только симпатию, но какую-то необходимость, нужду выбраться отсюда и освободить этого человека от ужаса, воплощенного и проявляющегося при первом же взгляде на Мир Реки.

Он сделал для Лонга то же самое, что для него до своего исчезновения в плоскогорья сделал крестьянский мальчик из Стокгольма: утешил его, успокоил, снял с него свирепый страх, в каком перед ним впервые открылась новая ситуация, а потом убедил его поискать более безопасное и изолированное пространство, где Лонг мог бы, наконец, найти какой-то смысл в том, что с ним произошло.

Бетховен и сам тогда не особенно понял, что такое Мир Реки, но он постарался облечь в короткие понятные фразы то, что знал, чтобы дать Лонгу кое-что, в чем тот нуждался, чтобы каким-то образом оправиться и отойти от первоначального ужаса.

И вот они оказались здесь, и Лонг медленно начинал привыкать.

— Сынок, — Лонг ласково дотронулся до макушки Бетховена, мягко подталкивая его вперед, — мы остановимся ненадолго и отдохнем, если ты не возражаешь.

— Но нас преследуют! Они в любую минуту могут оказаться здесь.

— Знаю, — не стал спорить Хьюи, — но я чувствую, что у меня почти готова речь. Я хочу обратиться к войскам. Я был в свое время прекрасным оратором, и теперь, я считаю, пора сделать мои способности известными здесь.

Они, наконец, добрались до конца леса. На последней миле деревья сделались реже, кустарник тоже не был таким густым, и вот Селус смотрел через большую опушку. Он остановился, положив руки на бедра, пытаясь определить, куда пойти дальше. Далеко на расстоянии с левой стороны он увидел маленькое озерцо.

Вдруг он услышал позади дикий, почти нечеловеческий крик. Он мгновенно резко повернулся, как раз в ту минуту, когда Калигула заносил у него над головой огромное бревно. Он поднял руку, чтобы смягчить удар, но опрокинулся на спину, прежде чем римлянин нанес смертельный удар.

— А ты храбрец! — пробормотал Калигула, колотя его обеими руками. — Я возьму твою храбрость себе!

Селус пытался перекатиться, так, чтобы освободиться от веса блондина, но у него все еще кружилась голова от удара.

— Слезай с меня! — рявкнул он. — Ты безумец!

— Как я съел своего нерожденного сына, так я съем твое сердце!

Селус почувствовал, как теряет сознание, а Калигула пригнул свою голову к груди англичанина и откусил большой кусок.

Должно быть, ужас того, что должно произойти, помог Селусу обрести свежий приток адреналина, и он жестко вонзил свое колено в яички Калигулы. Римлянин испустил пронзительный крик фальцетом, покатился по земле и начал непрестанно кричать.

У Селуса кровь струилась из торса по животу, он вскочил на ноги и осмотрел себя так тщательно, как только мог. На самом деле было бы неплохо несколькими стежками зашить рану, но в этом мире раны заживали, как по волшебству. Кроме того, от львов и леопардов он получал и похуже; если бы зубы Калигулы не содержали инфекции, — а причины не считать их таковыми не было — это было бы только временным досадным неудобством.

Но все-таки рана дьявольски болела, и он подошел к павшему богу и снова пнул его, на этот раз по голове.

Но Калигула на это не реагировал, он все еще выл и потирал свои яички, и все, что Селус получил от этого удара, была острая боль в ноге.

Он поискал веревку, которую нес свернутой у себя на плече, нашел ее там, где недавно упал, и подошел к Калигуле. Прежде, чем римлянин смог оказать сопротивление, Селус связал ему руки за спиной, а потом несколько раз обвязал веревку вокруг его шеи, оставив десяти футовый поводок.

— Порядок, — констатировал он. — А ну, встать!

Он дернул за веревку, и Калигула, задыхаясь и давясь, неуклюже поднялся.

— Ты делаешь мне больно! — негодовал он.

— Ты хотел меня убить, — отвечал Селус.

— Но ведь это большая честь — умереть ради удовольствия бога, — сказал Калигула, искренне удивленный реакцией Селуса.

— Обойдусь без этой чести.

— Тогда ты просто дурак!

Селус дернул за веревку, и Калигула снова стал задыхаться.

— А как насчет того, чтобы бог умер ради моего удовольствия? — спросил он.

— Богохульство! — закричал Калигула, кидаясь на Селуса с опущенной головой.

Селус отступил вбок — точно так же он отступил бы от носорога, если бы тот наклонил голову в его сторону. Вместо того, чтобы пустить пулю ему в ухо, как он сделал бы с носорогом, Селус просто подождал, пока Калигула достигнет конца веревки, а потом быстро и сильно потянул.

Римлянин совершил курбет в воздухе и тяжело приземлился на спину.

— Я, наверное, руки сломал! — завыл он.

— А я-то думал — боги не могут ощущать боль, — сардонически произнес Селус.

— Помоги же мне! — ныл Калигула. — Мне больно!

— Помогу, — Селус приблизился к нему. — Я даю тебе три секунды, чтобы ты встал, прежде чем я опять лягну тебя по яичкам!

— Нет! — пронзительно закричал Калигула, вскакивая.

— Моя персона священна! Ты никогда больше ее не тронешь!

— Так-то мы понимаем друг друга, — Селус подошел к нему и ударил по лицу.

Он ожидал, что Калигула выругается, или заплачет, или, может быть, даже захихикает. Вместо того римлянин посмотрел на него, как будто ничего не случилось, и сказал, как ни в чем не бывало:

— Я думаю, скорее всего мы найдем город у Реки. Городам нужна коммерция, а на этом озере большой торговли не выйдет.

Преодолев удивление, Селус согласился с пленником.

— Ладно, — сказал он. — Пошли к Реке. Ты впереди.

— Мы могли бы воспользоваться лошадьми, — заметил Калигула, направляясь направо.

— Если мы их найдем, я тебя на них обменяю, — пообещал Селус.

— Не пристало торговцам обменивать богов, — Калигула внезапно принял высокомерный тон.

— А все-таки, что сделало тебя богом? — поинтересовался Селус.

— Я провозглашен богом.

— Кем провозглашен?

— Мною самим.

— Только и всего?

— Никто никогда этого не оспаривал.

— Так-таки никто?

— Ну, никто из тех, кто оставался жить в течение следующего часа.

— Прекрасная работа, если ты можешь ее выполнять, — сухо откомментировал Селус.

— Я и есть бог, — настаивал Калигула. — Без меня не будет ни ночи, ни дня, ни дождя, ни солнечного света. Когда я умру, небеса разверзнутся и изольют потом черной лавы, которая убьет все живое и покроет всю землю.

— Это должно утешать тебя в час нужды, — сказал Селус.

— Ты что, не веришь мне?

— Если ты бог, создай нам парочку лошадей. Если не сможешь — прекрати болтать: тебе понадобится вся твоя сила для марша, который нам предстоит.

— Я умею создавать лошадей, — убежденно заявил Калигула. — Я могу вызвать их к жизни прямо здесь, сию же минуту.

— Почему же ты этого не делаешь?

— Потому что ты осмелился поднять руку на бога. Ты не заслуживаешь того, чтобы ехать верхом.

— А ты заслуживаешь того, чтобы идти пешком? — спросил Селус.

— Я бог. Я не чувствую ни боли, ни усталости. Солнце — мой брат, я не могу обжечь себе кожу. Трава — моя возлюбленная: она обновляет меня с каждым шагом, который я делаю.

— Как тебе повезло.

— Я не нуждаюсь ни в еде, ни в воде, ни во сне, — продолжал Калигула. — Сегодня же вечером, попозже, когда ты не сможешь больше бодрствовать, я превращусь в змею и выжму из тебя жизнь. И тогда, — продолжал он будничным тоном, — я съем твое сердце и, вероятно, еще твои зрачки, потому что у тебя великолепное зрение, и тогда я отправлюсь искать город.

— Раз ты способен на все это, я полагаю, ты не станешь возражать, если я для безопасности привяжу тебя к дереву, прежде чем лягу спать? — спросил Селус.

— Нисколько, — вежливо заверил его Калигула. — Я ничего другого и не могу от тебя ожидать, хотя, конечно, ничего хорошего для тебя из этого не получится.

Еще одну милю они прошли в молчании, а потом Селус остановился, заставив Калигулу давиться, когда тот достиг конца веревки.

— Ты уже устал, смертный? — спросил Калигула.

— Помолчи. — Селус поднял свободную руку и заслонил ею глаза от солнца.

— Что ты там видишь? — спросил Калигула.

— Не уверен. Что-то. Это может быть группа людей.

— Они идут поклоняться мне, без сомнения.

— Или убивать тебя.

— Я не могу умереть.

— Попробуй остаться благоразумным настолько, чтобы запомнить, что ты больше не император и никогда не был богом, и держи рот на крючке, пока я не пойму, друзья эти люди или враги.

— Я превращусь в птичку-колибри, так что они не смогут меня видеть до тех пор, пока я не узнаю, почему они здесь, — быстро согласился Калигула.

— В очень тихую птичку колибри, — напомнил Селус.

— Начинай идти.

— Лететь, — поправил Калигула.

— Да что угодно.

— Я не могу лететь, — вдруг объявил Калигула. — Ты связал мне крылья.

— Даже у птиц есть ноги, — заметил Селус.

— И правда. Ты очень мудр. Некоторым образом, я буду почти сожалеть, когда вскрою тебя и съем твои внутренности.

И тут, тихонько щебеча про себя, римлянин повел англичанина через саванну по направлению к кучке людей.

Приказ, казалось, исходил изнутри у него, как это всегда бывало, когда в нем как бы образовывался часовой механизм.

— …Здесь я, как у себя дома, — сказал Хьюи Лонг. — Подойди! Я хочу с тобой говорить.

В туманном свете инфернального солнца Хьюи показалось, что он видит начало какого-то движения перед собой, но потом снова оказалось, что это, вероятно, всего лишь иллюзия. Зато он привлек внимание Бетховена: музыкант скорчился на месте, сел на корточки, глядя на Хьюи этими странными сверкающими глазами, взглядом безумного человека.

— Позвольте мне рассказать вам о моем друге, великом музыканте, — продолжал Хьюи. — У него есть планы. Он хотел попасть в город и найти императора, чтобы свести и с ним старые счеты, но он переменил свои планы. И знаете почему? Не знаете?

Ответа на вопрос не было, только какой-то грохот слышался на расстоянии, да чье-та дыхание. Однако надо завоевать доверие, тогда можно их привлечь.

— Он оставил эту мысль, — сказал Хьюи, — потому что, подобно вам, он думал, что в городе нет ничего такого, что там сплошная суета, что кто-то приходит, а кто-то уходит, но что перевоплощение не имеет никакого смысла, и императора невозможно найти, потому что император может находиться за тысячу миль, совсем в другом месте. И он сделался разочарованным, он устал от шума, от жары, от ощущения, что совсем ничего невозможно изменить, ничего нельзя сделать. — Хьюи сделал паузу и огляделся вокруг, выжидая возможный ответ. — Но теперь я здесь, чтобы сказать вам, что мой друг увидел все по-иному, что он понял природу своей участи, и он должен преодолеть свое упрямство, потому что; император на самом деле там, он там ради всех нас, и все, что нам нужно, можно найти в том городе желаний. Правда о Мире Реки снизошла на нас.

Теперь он знал, что завладел их вниманием.

— Знаете ли вы, в чем истина? — продолжал он. — Она здесь для всех нас. Это и есть истина. Нас наградили всей мощью, всеми возможностями, всеми основными условиями в этом дьявольском месте. Каждый мужчина король, каждая женщина королева! Мы можем делать все, что захотим, все мы короли и королевы наших владений, мы ждем присуждения титула, мы ждем, чтобы на нас надели плащ обладания. И вот поэтому мы собираемся изменить образ жизни. — Он выдержал драматическую паузу. — Мы собираемся вернуться. Мы собираемся исправить город.

— О чем это ты болтаешь? — спросил кто-то. С британским акцентом, с проглатыванием звуков, почти неразличимый в густом тумане, но Хьюи мог разобрать то, что говорилось. — Да ты не в своем уме, произнес голос. — Вы, американцы, дерьма не видали!

— Где этот человек? — закричал Хьюи. — Дайте мне увидеть человека, который такое говорит! Выйдите вперед и возражайте мне! Если у вас есть храбрость, чтобы так поступить, тогда у вас есть храбрость, чтобы вернуться в город.

— Никакая не храбрость, — сказал голос, принадлежащий тщедушной фигуре, которая вышла из тумана и опустилась перед ним на одно колено, скорчившись в грязи под пеньком, на котором стоял Хьюи. — Эй, друг, почему ты это все не бросишь и не посмотришь правде в лицо? Мы заблудились. Мы заблуждаемся так же, как это было с нами всегда. Почему ты не дашь нам спать? Почему не дашь нам выбраться из этого ужасного места?

— Если у тебя хватило храбрости сказать это, — ответил Хьюи, — должно хватить храбрости и на то, чтобы отсюда уйти. Мы можем снова вернуть себе город. Мы можем найти свои души в этом месте. Мы можем исправиться и начать все снова.

Он в этом уверен, подумал Хьюи. Ведь не только его собственный голос в нем убеждал его в осуществлении всего, о чем он говорил, но и какой-то признак того, что они начали. Он спустился со своей трибуны в виде пня, разглядывая британца, который подкусывал его, а за этим бритом — толпа оборванцев, которые собрались все вместе, самая худшая армия, какую он когда-либо видел — и все же это была армия, если смотреть в том направлении, можно было так считать.

— Бетховен, — позвал Хьюи, — встань и выдай нам марш! Выдай нам марш, ты меня слышишь? Мы собираемся снова отвоевать этот город!

И, больше не думая об этом, не останавливаясь, чтобы поразмышлять над комичностью и бессмысленностью своего предложения, Хьюи Лонг протолкался сквозь них и начал приближаться к городу.

Внезапно зазвенел чей-то голос:

— Это очень большой город, а у вас очень маленькая армия. Если вы намерены его взять, вы нуждаетесь в преимуществе, чтобы как-то уравнять силы.

— Что? — спросил Хьюи, поворачиваясь лицом к тощему бородатому незнакомцу, только что подошедшему. — Что вы имеете в виду?

Селус улыбнулся и предъявил молодого блондина, который сражался со связывающей его веревкой.

— Бога, — пояснил он. — Настоящего позолоченного бога.

Калигула поднял взгляд на этого человека и сказал:

— Он прав. Это в точности то самое, чем я являюсь. Ты немедленно меня развяжешь. Ты освободишь меня от этих веревок, иначе я прокляну…

— Вот он как разговаривает, — вмешался Селус. — Всю дорогу, и ничего подобного вы никогда не слышали. Но ты можешь дать ему попробовать. В конце концов, он не только лелеет планы — большие планы, — но как можно потерпеть поражение, если в авангарде у тебя бог? В любом случае, — заключил Селус с вкрадчивым жестом, — предоставляю решить тебе. Распоряжайся им, как пожелаешь.

Калигула внимательно осмотрел другую пару: человек с взъерошенными волосами с ненавистными чертами Клавдия, но моложе, гладколицый человек со смешными руками и странными жестами. Не были они похожи на тех военных, каких ему бы хотелось получить, но, с другой стороны, приходится использовать то, что получаешь. При дворе — или вне двора, или вне стен города, приходится жить так, как получается, окруженными дураками и сумасшедшими, получая приказы от нижестоящих.

— Что ж, — произнес Калигула с высокомерным наклоном головы, привлекая внимание гладколицего, который казался наиболее разумным, вероятно, самым почтительным из всех, — вы собираетесь меня освободить? Или бросаете мне вызов и навлекаете на себя мое ужасное проклятие?

— Вот так он разговаривает, — повторил Селус. — Почти все время. Я ничего не могу с ним поделать, возможно, вы сможете.

— Да, — ответил гладколицый, его взгляд наполнился почтительностью, или, по крайней мере, должным пониманием происходящего. — Да, думаю, что мы можем это сделать. — Он протянул руки и начал возиться с веревкой. — Стой спокойно, — сказал он, — и дай мне освободить этого бога от его алтаря, — он улыбнулся Калигуле. — Моя латынь не такова, чтобы ею пользоваться, по правде говоря, она никогда не была моим сильным местом. Как ты сказал твое имя?

— Живей развязывай меня, — приказал Калигула, — и узнаешь мое имя и мое проклятие, все мои обстоятельства…

— Все время он так разговаривает, — снова повторил Селус. — Я-то одинокий человек, привык к тихим местам. Вот вы с ним и управляйтесь, а с меня хватит, спасибо.

— Со всех нас довольно, — сказал гладколицый. Но вообще-то удивительно, сколько человек может вынести. — Он пристально поглядел на Калигулу, опустился на колени, потянул за узел. — Всяк человек бог — такова моя философия. А что еще привело бы нас сюда?

— Божественность ограничена, — возразил Калигула. — Она подобает только одному из нас.

— О, успокойся, — сказал его освободитель. — Успокойся и прекрати болтать, хотя бы на минуту. Бетховен, подойди и наступи на эту веревку, ладно? Так мы его никогда не освободим.

Они усердно наклонились для того, чтобы прислуживать ему. Калигула принял горделивую позу, наклонил голову под углом, чтобы найти солнце, тонкие лучи, проникающие сквозь тяжелые катящиеся облака. На мозг его давил один образ, картина, которая возникала сама по себе, непрошено, и он не мог ее убрать. Склоненный, в таком же положении, как сейчас, он прижался к камням, его живот отяжелел и вспучился, колени ощущают холодную сырость камней, а руки вцепились в рукоятки.

И позывы на рвоту.

Не имея инструментов, на которых он мог бы исполнить мелодию в этом месте, где нет даже ударных, Бетховен все-таки исполнил им марш, когда они стали пробираться то вверх, то вниз, во главе с этим типом, который называл себя Калигулой. Это был Турецкий Марш из «Афинских развалин», не самый его любимый, но достаточно хороший для мычания вместе с пронзительными деревянными духовыми инструментами и рокотанием барабана — эффекты, которые он мог воспроизвести в голове, если не своим бормочущим и стонущим голосом.

Взять город — это была и идея Селуса, отвоевать город. Не то чтобы она когда-либо была у них на первом месте, не то, чтобы город, который следует взять, находился повсюду. Что можно было бы сделать? Но римский император, этот странный юноша с горящим взором, кажется, знал свое дело: у него была уверенность Наполеона и безумие архиепископа, и он шагал в конце их строя странным шаркающим шагом, и это, если не королевские права, убеждало, да еще такая решимость, какую Бетховен мог оценить.

Селус и Хьюи Лонг, шагая вперед, глубоко погрузились в свою беседу. Время от времени какая-нибудь фигура отскакивала от толпы, струившейся сбоку, и кидалась на римского императора, потом с ревом отлетала обратно.

Ничего подобного этой процессии Бетховен никогда не видел. Он в свое время написал достаточно маршей и контрдансов, всякого хлама и музыки для развлечения, но никогда он не видел такой группы людей, как эта.

Он мог сказать, что обстоятельства переменились с тех пор, как они наткнулись на Селуса и Калигулу, освободили Калигулу от его пут и направились назад, к тому месту, откуда он ушел. Все пошло совсем не так, как раньше. Воздух стал гуще, он прочищал ноздри Бетховена, и толпы сбоку нажимали с таким напором, какого он никогда не знал раньше. Всяк человек бог, сказал Хьюи Лонг, и в самом деле, этому Калигуле уделялось столько внимания, сколько Бетховен никогда не видел. Может быть, и в самом деле в конце этого пути что-то есть, Бетховен не знал, и не стоило об этом размышлять. Надо было только брать питание и продолжать путь вместе с остальными: римскими императорами, галльскими императорами, демократами, свободными, архиепископами и рабами — все они одно и то же. Здесь был какой-то внутренний смысл, но он о нем не думал. Не с этой музыкой, ревущей у него в голове, «cymbalio»[27] грохочут, педаль барабана с яростью работает, пытаясь прорвать экран его сознания.

Когда они подошли к холму и взглянули на изгородь, где возвышались над Рекой домишки, Селус ощутил триумф, доказательство своей правоты.

— Видишь? — повернулся он к Хьюи Лонгу. — Я же говорил вам, что мы сюда доберемся. Я знал, что это всего лишь дело поворота — а потом вернуться, что никто нас не остановит! — И в самом деле, никто их не останавливал, а они действительно собрали вокруг себя определенную группу людей, которых не испугали ни жара, ни суровые условия, ни выходки Калигулы. — Теперь мы совершаем следующий шаг.

— А что такое — следующий шаг, сынок? — спросил Хьюи Лонг. Прогулка его не освежила, ничего в Мире Реки, кажется, не имело того эффекта, какой могло иметь в той жизни, которую он привык считать цивилизованной. — Предполагается ли, что я должен произнести речь? Есть там какое-то место, которое нам полагается занять? Уполномочены ли мы что-то взять на себя?

В его глазах сверкнул какой-то безумный огонек, и он внезапно показался Селусу не только странным, но, возможно, и опасным человеком. Конфиденциальность между ними Прошла, и он был теперь просто разжиревшим американским политиком без избирателей.

— Я совершенно уверен, все это теперь решится, — сказал Селус. — Как только нас увидят, как только узнают, что мы сюда вернулись, для нас сделают соответствующие приготовления.

Хьюи Лонг воззрился на него с тем странным доброжелательным выражением, которое могло внезапно и странным образом перейти в грубость, и сказал:

— Не понимаю, о чем ты говоришь, сынок. Правда, не понимаю.

Селус пожал плечами:

— А разве кто-нибудь из нас понимает? Разве кто-нибудь из нас действительно знает, что происходит в этом проклятом месте?

— Я знаю, — вступил в разговор Калигула. — Я точно знаю, что происходит. — Он повернулся к ним, тело его было насторожено, взор свиреп и настойчив. — Теперь, — произнес император, — теперь мы приведем все это к концу. — Он поднял руку, уставился на Селуса, потом на Лонга, затем перевел взгляд на других, которые начали собираться вокруг. — Приведите мне девственницу, — приказал император. — Сейчас же — приведите мне девственницу!

Но, разумеется, он знал, что такова была их миссия, что именно она ждала их здесь все время. Калигула ощущал, как божественность поднимается в нем, почувствовал в эти жгучие минуты полноту своей нужды и медленно опустил взор на ряд поклонников и последователей, чтобы высмотреть в их рядах женщин. Он чувствовал, как знакомая мощь шевелится глубоко внутри него. Они не посмеют отказать, потому что скоро они узнают его истинную власть.

— Приведите мне девственницу, — повторил он, — или скоро вы все будете мертвы. Я произнесу над вами проклятие, и он обратит вас в навоз, коим вы являетесь.

Он протянул руки, хватая Селуса в неожиданное и крепкое объятие, потом отбросил его от себя с силой, рожденной вместе с безумием у него внутри, и помчался к той туманной линии, которую видел перед собой.

— Я вас буду иметь! — взвыл он. — Всех вас буду иметь! — Судьба наполнила его чресла так грациозно, как будто бы это была кровь и сексуальный призыв той девственницы, которую он жаждал. — Вы еще узнаете мою божественность! — кричал Калигула. — Я открою ворота этого города в игре в помазание, и я поимею вас всех, так, как было приказано!

Он потянулся, схватил чье-то тело, с жестокостью пощупал его в разных местах руками, ища груди, ища знакомые половые органы, забавное ощущение судьбы переполняло его. О, это место великолепно! Он не оценил его прелести до настоящего момента. Потому что он поистине был здесь богом. Он мог с любым из них сделать все, что захочет. Почему он не понял этого раньше? Они все боги.

Он начал взбираться на это тело, его нужда возрастала. Он никогда и не мечтал, что может быть место, подобное этому, но вот же оно — здесь. Это было удивительно, грандиозно, потрясающе. В его голове возникла цепочка вскриков, и он уцепился за нее, ухватил ее, и позволил вскрикам отправить его на место.

Бетховен смотрел в отчаянии. Никогда он не видел ничего подобного. Даже когда чернь штурмовала ворота Парижа в 1789, там не было ничего похожего, он был в этом убежден. Хьюи Лонг уставился на зрелище, посмеиваясь. Селус потирал руки и в викторианской ярости кричал на Калигулу… но никто не подвинулся к юному императору в том небольшом пространстве, которое тот расчистил, пока продолжал свой жестокий и странный акт.

Цимбалы в голове Бетховена умолкли, пикколо тоже, и все, что осталось — это гудение басов в трио симфонии до-минор, эта чудовищная адская пляска.

— Что же мы делаем? — спросил он Хьюи Лонга. — Неужели это то, чем мы стали? Неужели это конец для нас?

Его постигло внезапное внутреннее озарение: Лонг и Селус уговорили их повернуть к воротам города специально для этой, цели, так чтобы это мародерство и насилие могло быть предпринято, и Калигулу развязали, чтобы он повел их, потому что только Калигула смог без колебаний управиться со всем, что необходимо.

— Неужели вы не собираетесь остановить это? — продолжал Бетховен.

Лонг закусил губу, покачал головой в знак отрицания. Селус пожал плечами: казалось, он зачарован происходящим, заинтересованный, но не вмешивающийся.

— Отсюда я даже не вижу, мужчина это или женщина, — сказал Селус.

— Разве тут есть разница? — спросил Хьюи Лонг.

— Тогда я это остановлю!

Бетховен, не совсем осознавая, что делает, бросился на округлившиеся тяжелые бока императора, чувствуя такое отвращение, какого никогда не знал. Тот, другой император, Наполеон, предал его, но образ его был безликим, все это не походило на теперешнее. Это был бунт. Это было похабно, отвратительно, это было отрицание всего, ради чего он прожил свои пятьдесят семь лет, стремясь такое уничтожить. Свобода — да, но свобода для всех, а не только для больных рассудком и злобных людей.

— Прекратите! — заорал он, проталкиваясь к ним. И тогда он ощутил на себе руки Хьюи Лонга, громадные руки, которые тянули его назад.

— Нет! — сказал Хьюи Лонг. — Не останавливай его! Для этого-то мы сюда и пришли — чтобы видеть.

— Всяк человек бог, — сказал Хьюи Лонг. Селус воззрился на американца в шоке и одобрении. — Так вот зачем нас взяли сюда, — продолжал Лонг. — Чтобы мы могли поступать так, как хотим.

Бетховен пытался вырваться из его объятий, предвидя, как он будет наблюдать бегство Калигулы, скорчившегося, точно насекомое и думал: прав ли этот человек.

Прав американец, каждый человек бог, и мы явились в это проклятое место для того, чтобы сделать из себя самих богов, будь они даже самые презренные на вид. Это ответ, который лежит в самом сердце этого города; это то, что мы всегда понимали.

Всю свою жизнь он стремился, как должны делать и остальные, к такому положению, а теперь, когда он его нашел, остается только подчиниться.

— Подчиниться! — кричал на Бетховена Селус. — Да будет так! Делай так, как ты хочешь! — Он разглядывал на расстоянии лагерь, ближайшие силуэты, которые в неотложности нужд Калигулы расступились, чтобы освободить место. Я бы это сам сделал, если бы мог, подумал Селус, и я так сделаю. Сделаю. — Теперь я понимаю, зачем мы вернулись к берегам Реки, — сказал он, обращаясь к Хьюи Лонгу.

— Это все время нас ждало, да?

Лонг улыбнулся, тряхнул головой, протянул руки Селусу. Выражение его лица было странным, абстрактным. Бетховен, боровшийся в сильной хватке Лонга, вдруг сдался, опустился на колени, потом нагнулся к земле и потерся лбом о грязь.

— Вы его не остановите, — пробормотал Бетховен. — Ничего не может снова прекратиться. Это ответ, да? Вот что вы хотели дать мне понять, вот почему вы привели меня обратно — чтобы унизить меня.

— Не знаю я об этом ничего, сынок, — возразил Хьюи Лонг. Он слегка улыбнулся и поглядел на Селуса. — Но мы считаем, что теперь знаем ответ, да?

— Да, — подтвердил Селус. Перед ним повисла туманная и прочная дымка, он мог бы ее смахнуть одним движением руки, но предпочел этого не делать. — Да, я понимаю. Всяк человек бог. — Он взглянул на зачарованного угрюмого Бетховена. — Даже ты, — сказал он. — И я, и все остальные. Вот что должно нам открыться.

Голос Калигулы проблеял сквозь дымку, сквозь поразительную тишину Мира Реки. Селус услышал пение императора, затем томительный крик его облегчения. Будь я проклят, подумал он, а затем: да, наверное, я проклят. Наверное, мы все прокляты. Что точно то же самое, что и быть свободным.

— Так он, конечно, положил того цыпленка в горшок, да? — спросил Хьюи Лонг. — Посмотрите на человека, который поставил машину в гараж. — Он крякнул и подивился, что скажет на это Селус. — Так скажи, — обратился он к Бетховену, который теперь тихонько всхлипывал у него за спиной, — что, как ты думаешь, сказал бы англичанин?

— Mussessein^[28], — сказал Бетховен. — Ess mussein.

Великолепный в своих делах, победоносный относительно своего облегчения, бог Калигула вышел из нейтральной формы, которая служила ему так хорошо, — однако, ее было достаточно для настоящего времени, хотя, конечно, будет и получше, — и посмотрел на своих подданных, расположившихся лагерем на расстоянии, упавших на колени, чтобы служить и изменять ему.

— О да, — спокойно произнес он. — О да, измена и служение — это ведь одно и то же.

Он привел в порядок свою одежду, встал, отпихнул набок признак своего возвращения и шагнул к небольшому пространству, освобожденному для него слугами Мира Реки, к его трибуне, откуда он будет говорить. Он соберет их вокруг себя и отдаст им команды, и тогда начнется истинная и окончательная природа его царствования. Издалека он слышал пронзительные крики, воздающие ему почести, а скоро явится сам Клавдий, чтобы свидетельствовать, чтобы склониться перед ним и служить ему. Всяк человек бог, да…

… но этот бог, даровавший Мир Реки, его терпимость, его безумие и его сокровища… этот бог — человек.

Филип К. Дженнингс Забавы Мира Реки [29]

Неужели даже смерть стала неопределенной и неуверенной? Разве мы смеемся сами над собой? Или ты и есть Насмешник?

Голос деланно улыбающегося человека эхом разносился от трона. П. Г. Вудхаус, вынужден был встать на колени, по обе стороны от него — стражники, и важная шишка — этот парень Аль-Хаким, перешел на другую систему речи, в которой Плам вынужден был признать исключительно блестящий арабский.

«Сказать, что Бог говорит, это значит — предположить, что он когда-нибудь может молчать. Этот… этот мир Реки — не реальность, это кодекс законов, а потому послание, и не от Бога. Но здесь подразумевается послание вроде загадки друзов, а потому в тысячу раз более обманчиво. Что ты знаешь об Обманщике?»

Могучая цепь мысли Хакима казалась почти логичной. Какой-нибудь парень из Оксфорда мог бы проследить, каким образом одно предположение ведет к следующему, и каждый вывод более мрачный, чем предыдущий.

— Ну, теперь — опровергни это! То есть, кодекс и все!

Плам только моргал глазами, обремененный привычками близорукого периода жизни, пытаясь что-то разглядеть в зале, выложенном громадными плитами. Его дух определенно нуждался в поддержке. Случайный наблюдатель этого скопления рядов людей в черных одеяниях и белых тюрбанах — означенный наблюдатель мог бы легко перескочить к выводу, что он «здорово влип».

Не вывод хотел бы Плам Вудхаус осознать. Смерть могла потерять большую часть горечи в третий и четвертый раз, но в последнее свое воскрешение он был лишен даже возможности поесть, и его вера в лучшую природу человечества испытала разочарование.

— Если ты принимаешь меня за Дьявола или думаешь, что с ним знаюсь, я должен ответить словами, которые выше моего знания. Нет. Я хочу сказать, я так не думаю.

«Истина знает, что она имеет в виду».

— Полагаю, что да, — согласился Плам. В минуты отчаянного беспокойства его улыбка становилась до невозможности широкой и казалась почти ужасающей. — Но я не могу поручиться ни за кого, кроме самого себя, а я встречался со многими парнями и девицами в последние несколько жизней… — Глаза его сузились от внезапного понимания. — Кроме того, разве вы не говорили, что мы могли бы не быть самими собой? В данных обстоятельствах я не знаю, как доказать свою добросовестность.

— Мы терпим здесь только один народ и один язык. Определенно, я никогда не слышал, чтобы так говорили по-арабски, как ты, — загрохотал Аль-Хаким со своего высокого и отдаленного сиденья. — Тем не менее, это арабский — в некотором роде.

Он поразмышлял, а сбоку копьеносцы покачивались в ожидании, готовые сокрушить этого неверного по мановению пальца.

— Ты прожил несколько жизней? После пира посети нас лично в нашем саду, и мы выслушаем твои показания.

Плам решил, что это благоприятная новость, и снова вздохнул полной грудью. Четыре часа этого настоящего существования могли бы стать восемью, а потом шестнадцатью… Он социально неприспособленный, да, но он всегда очаровывал — ну, не каждого. В его последнем воскрешении Ганс Хорбигер на него надулся, да еще как! Все же Аль-Хаким би’Амр Алла подобреет, слопав немного ветчины, к тому же при свидании tete-a-tete[30] многое проще…

Плам почувствовал, как его хлопнули по плечу. Его труд закончен, но дело при дворе продолжается — дело о перерыве на ланч в соответствии с неумолимым режимом работы местных грейлстоунов.

Один из копьеносцев посадил его в альков с несколькими другими джентльменами и взял его завтрак. На сцену выступило обычное волшебство, и завтрак вернулся к нему немногим менее часа спустя, чтобы Плам мог его открыть.

Плата за этот сервис состояла из всей порции его сигарет и алкоголя. Плам едва ли возражал против того, чтобы благословить мозолистую ладонь местным фининспекторам. В какой-нибудь день обида может дать себя знать, но на данный случай он смотрел шире. Сделавшись любезнее после еды из цыпленка, перца, лука и сметаны, он попытался заговорить с окружающей его группой смуглых людей по-французски. Французский язык дипломатии, незаменимый при обмене государственными тайнами, — но его хромающие попытки ne marche pas[31].

Немецкий? Carpe diem[32] могло бы с таким же успехом быть вьетнамским рецептом для приготовления рыбы. После некоторых попыток преодолеть робость и прочистить горло похожий на бандита посетитель осмелился продемонстрировать свой английский:

— Не надо дат Иисуса. Он тебя спросит. Из всего вычти шестьсот сорок.

Плам с полным ртом лучезарно улыбнулся. Апаш продолжал:

— Не всегда одно и то же число, потому у них годы короче. Но, если ты жил на земле после 1200 года его времени, он заинтересуется тобой.

Плам проделал математическое Действие. Что касается шестисот, эта часть была легкой: тысяча триста — тра-та-та. Тысяча триста сорок два. Можно округлить: пятьдесят, шестьдесят, семьдесят. Он спросил:

— А хочу ли я быть интересным?

Апаш засмеялся. Он мог бы сказать touche, но норманнское завоевание не дошло до Аризоны.

После пудинга Плам попробовал облегчить свою ситуацию среди этой толпы:

— Ох, жизнь после смерти полна досуга.

Ирония, очевидная в этой фразе по-английски, не выдержала перевода. Он восстанавливал веселое настроение, вызывая этим полное молчание слушателей, пока двое в черных одеяниях — и много же вышло бы кильтов из этой зря потраченной материи! — не подошли и силой не поставили его на ноги.

Местная жандармерия промаршировала с ним налево и повела через крытый портик в коридор без крыши. Коридор, обжигаемый полутропическим солнцем, раздваивался, по обе стороны шли камни, похожие на хорошо отполированные зубы. Отлично сказано, подумал Плам, всегда он был искусен в подборе метафор и сравнений.

Далее его путь лежал через неглубокий пруд, и снова на свежий воздух. Некоторое время все трое оставляли мокрые следы ног, потом лабиринт расширился, чтобы перейти в поле — маленькое, даже для крикетного матча.

Хаким ждал под деревом. Если смотреть на него вблизи, он мог похвастать героическим семитским лицом: точно ассириец, только что сошедший с фрески, минус борода и украшения. На расстоянии от него стояли два стражника, расстояние было настолько безопасным, насколько это можно было позволить, но Плам все-таки вспомнил все эти библейские истории — насчет волков в поле и о горах отрезанных голов.

Он поклонился, неуверенный в местных обычаях, его эскорт отошел, присоединившись к другим стражникам, Хаким сразу приступил к делу:

— Когда ты умер?

Плам ринулся навстречу опасности:

— В 1380 году, — он немного преувеличил, — после того, как Мухаммед сделал свое дело, чем бы оно ни было.

— Ты даже вычислил. Хорошо, — таким тоном, как сказал бы: «хороший щенок…» или «хороший неверный».

Хаким прошел по кругу:

— Ты получишь хижину. Видишь этот ряд? По хижине каждому моему историку. Я в этом мире оказался отстающим, так что будешь мне помогать. На кого ты нарвался?

Этот Аль-Хаким би’Амр Алла имеет кое-что на своей стороне: он знает, как вывести человека из равновесия.

— В твоих нескольких жизнях, — добавил Хаким. — Гитлер? Ленин?

Плам покачал головой:

— Царица Билкис. Это было в мое первое воскрешение. Они с мадам Блаватской установили теткократию женщин, которые на земле прожили долгие жизни и научились не воспринимать дерзких реплик. Эта Блаватская — она ввела эту религию в действие, когда я был школьником. А… э…

— Да?

— Я прекрасно умею организовывать издание газет; это только в реальной жизни я неудачник. Хотите знать всех голливудских типов, которых я встречал на Земле? Кинозвезды. — И он продолжил: — Кларк Гэйбл, Фред Эстер, бродвейские парни.

— Царица Билкис — мифическая фигура, — заметил Хаким.

— Для мифа она была уж очень фигуристой, — ответил Плам. — Она весила больше меня на стоун или два… и чертовски настаивала, чтобы я выучил арабский. Кто еще? Соседи Билкис из-за реки нацеливали ружья на принца Фердинандо Монтесиноса, который претендовал на то, что был раньше кем-то важным. Но тут я бесполезен, я имею в виду, что не могу сказать, была ли Ровена дочерью Хорсы или Хенгиста[33].

— Ровена? — Хаким обладал даром терпения.

— Вверх по Реке шли сплетни о том, что она вышла замуж за Райдера Хаггарда, но аллах его знает, за сколько королевств от меня это случилось; где-то вдалеке царства императора Алексия. Меня убили из-за Билкис, неужели не знаете? Я пошел грудью на копье из-за того, что мое новое зрение было слишком хорошим.

Плам мчался дальше на всех парусах, раз уж ему удалось завладеть вниманием Хакима:

— Настоящий-то я был слепой, как летучая мышь. Снимал очки только перед тем, как ложиться спать. Мне нужно было, чтобы все перед глазами все расплывалось, не то не заснуть. Весь период перед Билкис и ее синедрионом тетушек страдал бессонницей, как никто другой. Я был пьян в драбадан, когда принц Фердинандо причалил к берегу со своей армадой.

«Вторжение!» — закричали местные. «Вторжение? Что? Где?» — я зевнул, нащупывая свою дубинку.

Черные глаза Хакима пристально впились в него, несмотря на отклонение от темы.

— Но ты, может, знаешь о Ленине, — прервал он. — И о большевистском движении? Они уже достигли полного коммунизма в твою эпоху на Земле?

Безусловно, эта резкая перемена темы означает что-то глубокомысленное, подумал Плам.

— Ленин умер… простите мою математику… лет за пятьдесят до меня. Россия продолжала отправлять и возвращать спутники. Они покупали мои книги, разве вы не знаете? Покупали их — будь здоров! Массу чертова времени я потратил, придумывая, что сделать с их рублями — потому что мои герои были идиоты-капиталисты, и им это нравилось.

— Так ты писал книги.

— Беллетристику. Музыкальные тексты. Забавные.

Хаким игнорировал эти слова.

— Пятьдесят лет. И дело Ленина процветало?

Это у орла есть такая привычка — клюнуть здесь, клюнуть там — и делают паузы между кусками, чтобы поразмышлять над своей добычей. У Хакима крутая внешность орла — и все время на свете в его распоряжении.

— Красные-то? Ну, в некотором смысле, поднимались по каменным ступеням из громадного количества мертвых к высоким материям. Политика не была моей стихией. Когда настало лето, человек перестает жить ужасами зимы, а я летний человек.

Хаким кивнул в ответ на эту метафору. Он заговорил с задумчивым сочувствием:

— А все эти люди в черных одеяниях — люди зимние. Это делает религия. Они мигрируют вверх и вниз по Реке, целыми неделями, потому что слышали, что их Хаким вернулся после своего исчезновения. Я должен завоевывать новые грейлстоуны, чтобы кормить их всех, а потому мои соседи меня ненавидят. Возможно, они правы. Ведь мессии — зло, разве нет?

Плам пожал плечами. За несколько часов пребывания здесь он находился под впечатлением, что мистер Аль Хаким би’Амр Алла был богом во плоти для друзов, которые доминировали на этом участке Реки. Он был Мухаммедом современности. Такт требовал, чтобы он проявил желание проклинать этого человека в лицо.

Он размышлял — что сказать? Пока он раскидывал мозгами, Хаким оставался непроницаемым.

— Твоя хижина. Последняя в углу. Мы туда пойдем.

И они пошли. Там оказалась кровать, небольшой стол, дверь и окно. Во время участия во Второй Мировой войне у Плама бывало и похуже. Куда хуже. Учитывая нехватку зданий в районе Реки, эта бамбуковая коробочка могла сравниться с многокомнатным номером в Ритце.

Богоподобный и, вероятно, злой Хаким сделал жест — это твое, — и удалился. Плам вошел внутрь, положил свой грааль на стол и попробовал матрац. Вместе пружин были веревки, но оказалось удобно.

Личная жизнь!

Лицо Плама вытянулось. Неплохо, что досталось и такое, но Мир Реки продолжал оставаться адом. Ни бумаги, ни чернил, ни прессы. Как ему здесь функционировать? Единственное, что он делал хорошо, было ему недоступно. А за исключением этой деятельности, он полный дурак. Его роль «советника по истории» была просто дурацкой. Ни один человек, вынужденный пребывать в двадцатом столетии, не обратил меньше внимания на его особенности.

Кроме того, Хаким. Когда Плам говорил, проявлялись причуды его ума. Хаким был такой же непостоянный, как и он, но при одной ужасающей разнице: у него в мозгу была целая бездна. В перемене тем он следовал хитрому ментальному алгоритму, который губил его собеседника.

Говоря о литературе, Плам всегда находил, что дурно проникать в психологию своих отрицательных героев. Теперь же, когда он был действующим лицом рассказа, вместо того, чтобы его писать, у него появилось иное ощущение. Плам сожалел, что ему ничего неизвестно о внутренних побуждениях его автора. Он был бедным мулом Хакима, ведомым при помощи морковки и палки, но почему?

Почему Хаким намекал, что на самом деле он вовсе не выдумка, которую почитают его поклонники? Что-то не сходилось. Что здесь происходит? Через некоторое время Плам встал и вышел в «сад» — этот гигантский окруженный резиновой стеной луг для игры в крикет — чтобы проверить, не имеют ли его сотоварищи, советники по истории, каких-либо соображений.

Он получил целые фонтаны информации. Бывший торговец галантерейными товарами из Смирны указал направо, на стену, противоположную их ряду хижин.

— За ней — женская сторона, — объяснил он. — Хаким проводит с ними гораздо больше времени. Мы — запасная команда. Он использует нас, чтобы проверять их факты. Когда Мария ему рассказывает о том, что Кемаль Ататюрк делает то-то и то-то, он рыскает кругом, чтобы убедиться в этом.

— Мария?

— Предполагается, что мы не знаем их имен, — пояснил Набух ад-Наср, который считался экспертом по политике Среднего Востока за две тысячи лет до того, как Хаким стал Имам-Халифом. Плам нашел странным, что современник Ветхого Завета должен скакать с бодростью юноши и быть таким же легкомысленным мальчиком, как боец афганского сопротивления — несмотря на свою любовь к макияжу и тщательно подведенные глаза, этот последний был экспертом по девяти военным организациям, воевавшим с советскими захватчиками.

Ни один из перечисленных выше, если по-честному, не был арабом: они были турок, аморит и патан. Но это было необходимое условие для здешнего проживания, которое они заставили себя принять, и поэтому у них были хижины, в то время как Джим Апаш вынужден был ютиться в лагере в углах, пока не станет разговорчивым. Плам повторял имя в арабском звучании, как будто бы по-английски «Мария» произносится иначе. Прежде чем он успел рассмеяться над самим собой из-за собственной глупости, Джим ответил на ломаном арабском:

— Она лучшая королева гарема. Она много говорит о Ленине.

— О Гитлере тоже, — сказал галантерейщик.

— Хаким ревнивый. Он думает — он сравняется в истории с этими двумя, — вставил юный иракский принц, убитый в какой-то стычке в 1950-е.

Плама удивила и откровенная враждебность принца, и общая свобода слова внутри этих стен, но большинство заговорщиков попали сюда тем же путем, как и он, «проехав по дешевому билету». Они были наполовину готовы и почти хотели умереть опять.

Существовали худшие виды наказания, чем смерть. Можно было услышать о королевствах, где процветало рабство: слепых, обездоленных заморышей держали в тюремном заключении, украв у них грааль. Если бы Хакиму была нужна репутация насильника, он мог бы поступить таким же образом. Но он этого не делал. Это давало передышку. Это заставляло думать, — а не имеет ли Хаким в душе чего-то доброго — и пытаться узнать это.

Плам Вудхауз уснул, размышляя над этой проблемой и не найдя ответа. Ежедневные дожди начинались как раз перед рассветом. На завтрак дали булочку и горячий суп с вермишелью, стражники отбирали обычную таксу. Для несуществующей трубки Плама не будет никакого табака, а после — никакой пишущей машинки, которой можно было бы занять себя, никакой аудитории для последнего приключения в Замке Вежливой Обходительности. Что остается? Чего стоит такая жизнь?

В тот день, ближе к вечеру, добрый человек Хаким и его приближенные навестили мужскую сторону сада, бродя из хижины в хижину для разговоров с местными жителями. Добравшись, наконец, до Плама, мастер оккультных наук друзов разыгрывал радушного хозяина:

— Что неладно? — спросил он после того, как Плам выразил ему благодарность за свое жилье. — Не хотел бы ты пройтись по этой стране зимнего благочестия? Я и сам чувствую себя ограниченным в пространстве, поэтому мы организуем походы и экскурсии, и пикники. Ты не должен думать, будто ты пленник.

Неужели?

— Нет, дело не в этом. Я просто… Я просто… я посвятил себя тому, чтобы писать, — ответил Плам. — Шестьдесят с лишним лет я только этим и занимался. Писать — и гулять, или заниматься борьбой теперь, когда я опять в силе. Собаки. Я любил собак. Но нет для меня ничего лучше, чем заполнять словами чистую бумагу.

Он отвернулся в сторону, волна его эмоций дошла до крайности. Он взволнованно продолжал:

— Я ни разу не видел в Мире Реки бумагу!

Хаким взял Плама за руку, как священник мог бы взять дрожащую руку горюющей вдовы, и дружески похлопал по ней.

— Я могу принести тебе бумагу! Мы делаем ее из бамбука. Я знал, что тут что-то есть. Людей ко мне присылают с некоторой целью. Вчера я не знал, для чего ты, но теперь это становится ясным.

— Аллах не послал бы тебе П.Г.Вудхауза, чтобы писать забавные рассказы, — ответил Плам. Даже при том, что его настроение взмыло на слабых крыльях надежды, он восставал против величия концепций Хакима.

— Ты должен иметь веру! Вселенная разбита, — ответил Хаким. — Логические требования, чтобы все случайные цели соединили начало с концом в круге времени, и каждое звено этой круглой цепи, когда ты об этом подумаешь, остается тем же самым звеном, каким оно было восемьдесят биллионов лет назад. Тот же самый Хаким встречает того же П.Г.Вудхауза, но, благодаря Аллаху, предназначение этого вечного цикла циклов этого Великого Удара и падения нас не касается. Физическая вселенная треснула, и Его благодать чинит ее своими инструментами. Я не знаю ничего, кроме того, что испытываю на опыте — я сосуд этой милости. Я ей доверяю. Когда я был моложе, я использовал ее плохо, хотя милость знает путь, как сделать дурные вещи хорошими.

— Я не был уверен вчера. Ты казался дурным: насмешником. Человеком анти-друзианского характера в мире, человеком, который высмеивает верования друзов. Но теперь ты можешь доказать себе сам. Пойдем. Мы должны пошептаться.

Удалившись от своих стражников в хижину Плама, Хаким приложил палец к губам:

— Это тайна, которую ты не сможешь выдать: мои помощники убьют тебя, если заподозрят правду. Говорят, что за девятьсот лет до твоего времени я оставил Каир и бежал моих почестей и титулов. Я писал письма из того места, где прятался следующие три десятилетия. Эти письма наставляли людей в религии. Ложь, ложь! Но, естественно, мне было бы интересно прочитать их самому. Узнать, что я сказал! В День Воскрешения мы все проснулись в Мире Реки, нагие и лишенные книг, и нет у меня никакого способа процитировать себя самого.

Хаким подошел к окну, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Через минуту он вернулся.

— Отсюда мой интерес к чернилам и бумаге. Все, что я должен сделать — все, что могу сделать, — это опубликовать столько текстов, сколько смогут здесь вспомнить те, кто старше меня. Мы все с энтузиазмом относимся к этому проекту, по разным причинам, моя — это выжить.

— Выжить? Но…

— Я знаю, я воскресну, если все, что они сделают — это убьют меня. Но подумай, что они могут сделать хуже. Подумай также: ведь я не умер ни разу с того утра в Каире, когда «погрузился в оккультизм». Я не привык к этой идее, как ты. Но я не просто трус, который разыгрывает забияку из самозащиты: преданность этих людей дает мне поразительные возможности. То, что я тебе сказал, — правда. Если я не сумасшедший, говоря это, я — один из сосудов милосердия самого Аллаха. Для этого я рожден, и я ощутил в себе эту мощь.

Плам прочистил горло. Почему я? — подумал он про себя. Если этот парень исповедуется каждому посетителю, которого встречает в течение сорока восьми часов… Есть один шанс, что он действительно сумасшедший.

К счастью, Хаким сохранил нить разговора без активной помощи Вудхауза.

— В твоей земной жизни Аль Хаким би’Амр Алла ничего для тебя не значил. Ты никогда обо мне и не слышал до вчерашнего дня.

— Ммм… Э-э-э… Я догадываюсь…

— Мало кто обо мне слышал за пределами секты африканских друзов. Но, пока по приказу моей сестры меня не умертвили, я был Лениным своей эпохи. Я правил из Каира, а Каир был такой великий город, какой когда-либо была Византия. Более великий, чем Дамаск, более великий, чем Рим!

Будучи сосудом Бога, я ненавидел религию. Я не входил ни в какую партию — я их все ненавидел. Я разрушил Храм Гроба Господня в Иерусалиме. Я уничтожил святые места пилигримов, включая и священный Хадж в Мекке и Медине. Но я управлял через моих шиитов, моих поклонников, а они были пресыщены. Христиане и евреи страдали куда больше, чем мусульмане.

Какая была польза призывать людей, приверженных Библии, к отступничеству, если они все были противниками Ислама? Мое решение состояло в том, чтобы создать новую религию — без священников и жрецов и упрощенную, так что фанатизм мог бы работать на меня, и Аллах послал мне прозелитов, чтобы выполнить эту работу. Если бы у нас было больше, чем четыре года… если бы восемь — или двадцать… — Хаким вздрогнул. — До того, как появился я, мусульмане, христиане и евреи мирно жили в моей области. Я дал прецедент угнетения, но не дожил до того, чтобы увидеть, что он выполнил свою роль как следует — это всегда было несправедливое угнетение, оно так и не стало справедливым. Годы спустя правители продолжали мучить христиан с упорным рвением. Через поколение франки ответили Первым Крестовым Походом.

На этой драматической точке Хаким сделал паузу. Плам уловил его Цель. Очевидно, этот человек нуждался в том, чтобы его обвинили — или поверили ему. Вчера он почти просил о том, чтобы его считали воплощением зла.

— Значит, это ты устроил все это.

— Весь этот вред. Бесполезное кровопролитие во имя религии, потому что я хотел сломать эти установления, а не использовать их.’ Разве я не должен был прославиться через столетия за мои ошибки? Возможно, Ленин был более великим, чем я. Он преуспел там, где у меня не получилось.

Плам покачал головой:

— Вот в этом и вердикт. Не в том, как сложилась моя прежняя жизнь. Во всяком случае, ленинская религия коммунизма — не вижу, чтобы она была лучше, чем другие. Люди некоторым образом за нее умирали.

Хаким улыбнулся:

— Мне нравится, как ты оцениваешь труд. Но мы с Марией предвидели твои оговорки. Тайны внутри тайн! Это — та тайна, которую я не могу выдать. Исключительная женщина!

Он снова подошел к окну и заговорил более рассчитанным на публику голосом:

— Для тебя мои женщины не существуют. Ты никогда не будешь полезным для них по той же мерке, как мои любимцы. Ничего скандального в тебе нет. Никакой энергии, какую я мог бы взять и использовать. Я просто дам тебе бумагу и чернила и доверюсь насчет результата.

На этой ноте он удалился, только в этом однокомнатном сооружении не хватало пространства для выхода. Для выразительного отступления требуется три шага, ну, два, если там имеется дверь, которой следует драматически хлопнуть. Но Хаким на третьем шаге был уже вне помещения, говоря о чьей-то предстоящей казни.

Повестка дня у тирана была весьма заполнена делами. Плам восстановил в памяти последние десять минут и решил, что этот человек снова его достал. Одолел его. Больше всего из своих произведений он гордился вовсе не английской лирикой и не искусством рассказчика. Нет, он высоко ценил сюжеты этого Руде Голдберга, полные точных до мелочей и невероятных совпадений. Ему стоило громадных трудов собрать их вместе — это была более тяжелая работа. Гораздо легче было избавиться от многословия.

Хаким? Хаким был живым заговором. Едва ли можно удержаться от того, чтобы сочинить историю о дервише вроде него, который вертится рядом. Это Вудхаузу не нравилось. Реальность есть реальность, а сочинительство — сочинительство, и никогда эти две категории не должны встречаться. Ему-то всегда нравились персонажи его рассказов, но нравятся ли этим персонажам их автор? Результат пришел вместе с местью, ибо Хаким имел над ним авторскую власть.

Плам взорвался. Что здесь было ценного, так это слуги, самозванцы. Вещи, знакомые каждому читателю. А как насчет любовной линии? Или наводящей ужас тетушки? Что ж, по другую сторону стены такого сколько угодно, — там, в женском саду.

Да, он мог бы что-то из этого сделать. Это могло быть своего рода терапией. Если Хаким сдержит свое обещание насчет бумаги, ГІламу удастся написать рассказ: вежливая обходительность в Мире Реки, что-нибудь, чтобы восстановить свое ощущение равновесия. Что-нибудь такое, чтобы поставить Хакима на место.

Осторожнее. Лучше всего вести тонкую игру, принимая во внимание весь этот чертов фанатизм. Актерский состав может играть в костюмах и масках. Это обстоятельство создавало хорошую проблему, и весь остаток дня и вечер Вудхауз посвятил разработке замысла.

К утру он все добавлял подробности и хотел бы все их запомнить. Хаким и его команда снова пришли с дневным визитом.

— Люди, которые одновременно умирают — они что, воскресают в одном и том же месте? Ты слышал какие-то разговоры об этом? Любовники и тому подобное?

Плам в недоумении заморгал глазами:

— Я… я не знаю.

— Сделаем эксперимент. Набуч и Афганец могут быть любовниками где-нибудь в другом месте, с моего благословения, — голос у него дрогнул, точно у новичка, впервые севшего перед микрофоном. — Неестественных пороков здесь не терпят.

— А-а…

Плам сосредоточился, глядя на двух советников по истории, которых подвели к большому дереву. Прижали к стволу. Привязали. Если такое случается часто, немудрено, что имеются свободные хижины для вновь прибывших, как он сам.

Хаким подошел сзади и протянул ему пакет:

— Бумага, перья и чернила. Не смотри так, как будто бы это тебя огорчает.

Плам собрал драгоценные предметы и заковылял в свою хижину. Он слышал удары копий. Но они не прозвучали одновременно.

Примерно в течение часа после того Вудхауз нашел, что писать невозможно. Сюжет должен был крутиться вокруг американского магната, производящего резиновые игрушки, который основал культ, объединяющий здоровье и религиозность, нечто вроде адвентизма седьмого дня. У этого парня был счастливый брат-двойник с пристрастием к алкоголю…

Оба близнеца был Хаким, хороший Хаким и плохой. Но кровь застывала в жилах у Плама при одной мысли об этом ужасном человеке, об этом водовороте противоречий. Его замерзшие жилы оттаяли только после того, как он отложил этот рассказ в долгий ящик и принялся за новый.

На каком языке писать? На арабском. Если так, рассказ должен быть коротким. Пламу не справиться как следует с пятью тысячами слов не на родном языке.

А какой алфавит использовать? Он бросил перо и стоял. Болтовня о превратностях судьбы! Ну, тогда пусть будет римское написание. Если все бывшие обитатели Земли украсят собою пейзаж в каком-нибудь месте Мира Реки, должны найтись дюжины, даже сотни, которые будут наслаждаться хорошим арабским языком, историей, сочиненной наугад.

Он вернулся к столу и начал писать.

Пламу понадобилось много дней, чтобы набрать скорость. Даже в лучших обстоятельствах требуется неделя, чтобы написать рассказ в пять тысяч слов. Хаким Терпеливый понять этого не мог. При своем шестом посещении он похлопал по законченным Вудхаузом страницам:

— Ничего не могу разобрать в твоем дурацком шифре. Если в этом писании есть действительно какой-то смыл, прочти мне вслух, чтобы доказать.

— Я… я ужасно, — растерялся Плам. — Мне авторитеты говорили, чтобы я никогда не читал вслух.

— А ты попробуй.

Состроив гримасу, Плам взял в руки первую страницу и начал ораторствовать. Он заикался и мэкал, пропуская строчки, возвращался назад и чесал в голове.

— У-ух! — вскричал Хаким после двух минут пытки. — Давай сюда! Я знаю, что надо сделать.

Он вышел с полузаконченным произведением Плама. Вудхауз поник от своего поражения. Да, он потерпел поражение — а почему нет? Как он только мог подумать, что будет иначе? Разве Гитлер стал бы смеяться над остротами, написанными на пиджин-немецком, переведенным на еврейский? Джентльмены вроде Ленина никогда не славились своим чувством юмора, разве не так? Хаким не составляет исключения. Хаким, который мог держать его здесь и не допускать ни к какой аудитории!

Настроение Плама сделало для него вид рабочего стола невыносимым. Он вскочил и направился в сад, обходя большие круги по его краям, поворачивая от центрального дерева. Что сделал Хаким с его злосчастной рукописью? Использовал вместо туалетной бумаги? Бросил в реку?

На каждый пятый раз он менял направление своих кругов. По часовой стрелке — против часовой стрелки — по часовой стрелке опять. Он услышал смех с женской стороны стены. На ум пришло слово «гоготание», слишком жесткое для того, чтобы вообразить гогочущую девушку. Жизнь по ту сторону стены была приятной. Светило солнце.

Может быть, если бы он распростерся орлом у ствола того дерева, какой-нибудь стражник услужливо метнет копье в направлении его фигуры.

— Хаким обманщик! — крикнул бы он тогда, чтобы воодушевить это ничтожество. — Никогда он не сочинял ваше писание! Все это — ложь!

Ну, довольно. Плам ушел с тропы, где он весь горел в траве, лучше уж превратить себя в мишень.

Когда он подошел к дереву, появился Хаким из боковой аллеи, лицо его сияло улыбкой.

— Отлично! Потрясающе!

Он вручил Пламу его страницы и снова отбыл, человек, привыкший неожиданно уходить. Так обычно и бывает с твоей текущей критикой, подумалось Вудхаузу. Ты хочешь, чтобы они не пропустили ни одной детали отличного великолепия: эта строчка, эта шутка, это удачное выражение, — а они вместо этого только гудят.

Мир только что повернулся на сто восемьдесят градусов, можно выразиться. И Плам тоже. Он вернулся в хижину…

Девичий смех. Девичий смех над его рассказом? Значит, они там о нем знают? Кто-то знает. Как она может выглядеть?

Наверное, она здоровенная. Тот тип женщины, который ржет. Ах, нет. Там, конечно, была эта ржущая, но почему бы не быть и еще другой женщине? Кто его знает, какова там плотность населения? Могли слышать десятки ушей. Губы лепетали: «Вудхауз. Может ли это быть тот самый? Тот Вудхауз?»

Плам был одиноким человеком, он жил в обществе созданий его собственного воображения. Уберите эту проклятую стену, и он все еще останется одиноким. Лучше уж так. Он может притворяться, будто там есть люди, которые о нем думают. Люди, которых он смог взволновать.

Нет, не надо притворяться. Он и в самом деле мог взволновать их. Он мог бы к ним попасть. Он сел за стол, воодушевленный новыми амбициями. Рассказ? Книга! И по-английски, особенно первый черновик. Довольно этой таинственной путаницы!

Когда Плам погрузился в осуществление своего грандиозного замысла, время так и помчалось вперед, с регулярными перерывами для того, чтобы в очередной раз перекусить. Он чуть ли не негодовал на эти перерывы, которые становились еще хуже из-за официальности приносившего еду человека, который никогда не забывал отбирать табак, марихуану и алкоголь; и/или жевательную резинку-наркотик. Никакие изменения в ментальном состоянии в резиденции друзов не допускались!

Хаким навещал Плама ежедневно, а затем сделал перерыв в своих визитах, отправившись путешествовать по своим владениям. Плам продолжал усердно писать. То и дело он выходил погулять, чтобы размяться, его крупное тело настаивало на своем собственном здоровье.

Первая глава оформилась. Она останется первой главой. Первые главы других авторов становились главами двенадцатой или семнадцатой, прежде чем их книги были закончены, или в процессе работы их убирали, или основательно перерабатывали. Но не таков был метод П.Г.Вудхауза.

Он одолел главу вторую. Хаким возвратился из своего королевского путешествия. Он собрал первые густо исписанные страницы Плама и ощутил на себе остроту вудхаузовского гнева:

— Эй! Ты что это такое делаешь?

— Ты же сказал, что это уже готово. Мария хочет посмотреть.

Плам настаивал на выполнении обещаний. Хаким нахмурился и ушел.

Через несколько часов стражник возвратил страницы. Плюс трубку. Плюс пачку табаку. Повернулся и ушел. Плам сплясал вокруг своей хижины, выкурил полную трубку и вернулся к работе.

Он трудился, пока золотой вечер не потускнел и не унес свет, а тогда предпринял еще одну прогулку, радостно кивнув Джиму Апашу, галантерейщику из Смирны, и новоприбывшему, французскому алжирцу, с тлеющим негодованием по поводу всего арабского. Иракский принц величественно поклонился Пламу, когда тот проходил мимо, это не был приветственный поклон, но нечто вроде обвинения. Слух о подаренной трубке уже распространился.

Никакой дворецкий не появился с виски и содовой в девять тридцать, когда Плам отправился спать.

Его разбудило чье-то шиканье:

— Ш-ш-ш!

Кто-то был у него в хижине.

— Пожалуйста! — шепнула она. — Не шумите!

Плам начал шарить около себя, потом вспомнил, что в очках он больше не нуждается. Он заговорил с чьим-то надушенным силуэтом:

— Как вы сюда попали? Кто вы?

— Я так и знала, что это вы. Я должна была увидеть. — Она говорила на английском теплого юга, где-то между Альпами и Гангом. — Мне нравится ваш рассказ. Трубка была моей идеей.

— А-а. — Когда он полностью пришел в себя, Плам был охвачен ужасом: — Это же… вы должны вернуться назад. Это безумие! Нас за это убьют!

Тень покачала головой. Кровать Плама скрипнула, когда она села с краешку.

— Хакиму не приходит в голову, что воскрешения происходят наугад. Он подозревает в них цель. Для него каждый или опасен, или полезен. Я? Я одна из приносящих пользу. Если его алхимики смогут создать экстракт из наркотической жевательной резинки, и снова сделают из его людей детей, я должна буду их развивать некоторым образом — ради свободы? Так он говорит — добра и свободы. Он говорит, что должен устроить великое шоу из друзоизма, но в глубине души он против. Выживание! Прежде всего, он должен остаться живым здесь, где его положение уникально.

Это было точное резюме того, о чем уже говорили Пламу, но ее слова только слегка затрагивали тот факт, который лил воду на его мельницу.

— Он чертов обманщик. Никогда он не писал их писание. Он просто с толку сбивает.

— У нас в вашем замке Вежливого обхождения всегда действовали обманщики, — напомнила женщина. — Я думаю, ему это нужно. Ему нужно попасть в аллегорию, как человеку с добрыми намерениями. Ваша книга будет взывать к новым людям, которых мы создадим. Любители ортодоксальности ее возненавидят. Вы будете громоотводом для их молний. Страна друзов будет для вас тюрьмой, но ваша книга проникнет в более широкий мир.

— Пока, с не слишком виноватым видом, Хаким не прикажет меня убить.

Посетительница покачала головой:

— Не вижу, как он сможет это осуществить. Создание племени «летних детей» посреди этой духовной зимы. Его тоже убьют. И новеньких. Но мы снова воскреснем, понимая, как воссоздать себя концентрированной эссенцией наркотика для жевания. Отношение лета к зиме ускорит наш путь.

Плам разобрал черты славного лица — хотя оно было отягощено заботой и менее красивым, чем могло быть. Она наклонилась и поцеловала его.

— Вы чистое лето — если только у вас нет какой-то тайной глубины.

Плам заколебался:

— Нет, никакой глубины нет. Я всегда избегаю глубины.

Она улыбнулась:

— Да, вы героически мелки. Вы сможете написать свою книгу? Книгу о добром самозванце Хакиме?

Плам неуклюже склонился, чтобы удобнее было похлопать лодыжку своей соблазнительницы.

— Он послал вас. Ваши ноги сухие. А сюда никак не попасть сухим. По пути — лужа. Разве только Хаким проходит так каждый раз. У него есть тайная дорога.

Женщина повела головой из стороны в сторону:

— Я никогда раньше не бывала на этой половине. Я хотела пойти. Так это было возможно. Я использовала летнюю сторону Хакима. Кроме того, с вами я в безопасности. Я сказала Хакиму, что вы не темпераментный мужчина. Любой, кто воспитывался в английской школе для мальчиков и любит борьбу и бокс — я сказала ему, что вы определенно скрытый гомосексуалист, или, возможно, педофил…

— Ну, знаете ли!

Она приложила палец к его протестующим губам:

— Так легче. Я, видите ли, должна быть вашим издателем.

— Так вы — Мария?

— Мария Монтессори. Выдающийся мировой эксперт по детскому образованию! — Она продолжала с горькой иронией: — Если вы бесполезны в Мире Реки без бумаги, представьте себе меня без юных умов, которыми нужно руководить.

Вудхауз ощутил тепло ее тела. Рука, которой он проверял ее ноги, скользнула вверх, чтобы ощутить ее фигуру. Эта кровать, в конце концов, не так уж велика, даже если он прижмется к стенке в наполовину возбужденном состоянии.

— Ах, — сказал он. — Ах!

Она откинулась. На некоторое время наступила неразбериха: колени и локти стали тем, чем они на самом деле были.

— Почему Ленин? — недоумевал Плам после первого страстного объятия. — Зачем вся эта болтовня насчет Ленина и Гитлера?

— Они украли мои идеи о пластичности юных умов. Новый человек коммунизма. Гитлерюгенд. Получите детей достаточно рано, и вы сделаете из них все что угодно.

Поцелуй — и продолжение лекции:

— Конечно, направление у них было неверным, но концепция! Чистая доска! Коммунизм оправдал себя — или нет? Если мы опять создадим взрослых детей и обратив их в… Вы изобрели слова: «Летние люди». Это то, что нам нужно.

— Вы уверены в Хакиме? Вы ему доверяете?

Мария засмеялась:

— Я всегда могу его перехитрить, в любой день. Ведь я здесь, правда? Пусть он меня убьет. Я вернусь с моими знаниями куда-то еще и начну жить по собственному режиму. Так что я не беспокоюсь. Ну, довольно. Хватит об этом говорить. Боже, какое у тебя большое расстояние от ног до головы! И такие мягкие волосы — как у ребенка!

На следующий день Плам закончил главу вторую и предпринял прогулку. На его тропинку вышел иракский принц.

— A-а, комнатная собачка аристократа!

— Простите?

— Мне сказали — вы пишете о герцогах и графах. Высший слой. Обыкновенные люди для вас недостаточно хороши.

— Мои герцоги и графы вполне обыкновенны, — ответил Вудхауз. — На самом деле, я заодно с массами. Во всяком случае, с теми массами, которые покупают «Сатердей ивнинг пост».

— Презренные массы. Хаким их презирает. Вы не предполагаете, что он мне сказал? Он делает дурные вещи только потому, что от него их требуют. Я слыхал за свои несколько жизней, что политические деятели хнычут о таких вещах. Имели ли иные из них смелость, чтобы ожидать от своих подданных самого лучшего? Или они потворствуют худшему?

— Полагаю, и то, и другое, — пробормотал Плам.

— Да. А вы знаете, что за человек Хаким, и, тем не менее, пишете для него?

Плам покраснел:

— Я пишу то, что пишу. Любой, кто что-то в это вкладывает, — идиот. Вы бы поняли, если бы когда-нибудь читали мою ерунду.

— А вы обращались к людям по нацистскому радио во время Второй Мировой войны, чтобы они вкладывали в это значение, правильно?

Краска на лице Плама усилилась:

— Это была ошибка. Я находился в изоляции и был наивен. Не хотел, чтобы люди обо мне беспокоились. Я не знал, что мое чириканье и блеяние принесут страдания лондонцам, которых бомбят.

— Перестань ты его донимать, — сказал сзади Джим Апаш.

Принц ухмыльнулся:

— Я слышу голос Хакимова индийского скаута. Того, кто бегает на свободе и выслеживает уклоняющихся от работы по сломанным прутикам. А твой арабский усовершенствовался.

— Не давай ему тебя задевать, — сказал Джим, обращаясь к Пламу, игнорируя разгневанного иракца.

— Спасибо. Постараюсь.

— Потому что, когда мы здесь начинаем драки, иногда стражники казнят всех замешанных. Я видел такое.

Плам состроил гримасу, но, дурные новости или нет, а готовность Джима помочь была вознаграждена.

— Ты куришь? Не разделишь ли со мной трубочку?

Улыбкой Джим выразил согласие. Оказавшись в хижине, вдали от ушей принца, Плам спросил:

— Э, так об этом сломанном прутике…

— Это про то, что Мария ночью здесь была? Ничего об этом не знаю. Есть там такой камень, который поворачивается, но я и о нем ничего не знаю. Третий слева, по ту сторону от лужи.

Плам пыхнул трубкой и посмотрел поверх нее.

— Я твой должник. Что до этой женщины — понимаешь, я изучаю архетипы. Тиран, вампир и дурак. Издатель, редактор и писатель. Разницы нет — Нью-Йорк или Лондон. Бандиты Двойного Дня не мечут копья с таким воодушевлением, но надо делать поправку на местные обычаи. — Плам вздохнул. — Может быть, я здесь не останусь. Наш иракский друг, кажется, настроился на то, чтобы совершить еще одно «дешевое путешествие». Я мог бы ускорить путь для нас обоих.

Джим улыбнулся, его смуглое лицо расплылось в дыму.

— Копьеметатели Хакима практиковались. Они достигли хороших результатов. Если правду говорят о людях, убитых в одно и то же время, вы с ним можете кончить тем, что воскреснете бок о бок.

— Не хочу этого, — Плам рассмеялся.

Он сделал еще одну затяжку и передал трубку. Через пять минут окрашенных никотином размышлений Апаш кивнул и вышел. Плам повернулся к бумаге и начал главу третью.

Четвертая глава обретала форму. Жулик Ван Дорп вышел из спальни с дохлым котом под прокуренной курткой и налетел на свою служанку. Как раз в этот момент в хижину Плама вторгся целый отряд рабочего персонала, вынесли его кровать и начали устраивать другую, побольше, «потому что ведь вы такой высокий».

Эта кровать была длиннее и шире. Ночью Мария опять посетила его и ушла через два часа, унося главы с первой по третью.

— Вот увидишь, — шепнула она. — Железное дерево подходит. Мы режем его для нашего печатного станка. Это будет выглядеть потрясающе.

Плам проинструктировал ее в издательском деле:

— Сначала ты вдоволь порезвишься на полях рукописи. Потом я буду переписывать. Потом ваша сторона сделает набор и выпускает первую корректуру. Я смотрю, негодую и исправляю все вкравшиеся ошибки. И только после этого выпускается тираж.

— В мое время я была писателем, — заверила его Мария. — Не волнуйся. Я знаю это дело.

Она ушла. Плам услышал знакомое хихиканье иракского принца под самой его дверью.

— Эй, стра-а-а-жа! Смотрите, что у нас здесь творится — ха-ха!

Тишина. Плам высунул голову и увидел, что кто-то убегает по траве. Он почесал в затылке. Разве Мария Монтессори в прежние времена не была пацифисткой? Вот она, здесь, удирает в крайней спешке…

— Ха-ха!

Какая-то другая фигура нанесла удар, второй — из-за кустов — и снова скрылась. Иракский принц немного похныкал, а Плам отступил, чтобы дать ночи скрыть свои секреты. В садах Хакима это всегда оказывалось самой мудрой тактикой.

Плама беспокоило открытие, что убийства больше не вторгались в его работу. В его сон — да, но, несмотря на бессонницу, он ввел преподобного Панкрофта в главу шестую, и неважно, что он должен был умчаться из бедного дома во Франции. Уличный мальчишка Тоби Уинкельман напал на кухарку, которая уволилась в день важного обеда…

У Марии Монтессори оказалась легкая рука. На третье свое посещение она шепнула насчет «Сиджилл, журнала, номер один, с местными известиями, обозрением, краткой проповедью о славе Хакима» — и о книге Вудхауза, которая будет печататься с продолжением.

— Мы пошлем его вверх и вниз по Реке на малагасийском, на растафарийском, на фригийском, шангском, английском, эсперанто и французском. Хакиму нужна пища для его орд. Он будет распространять подписку среди соседей, плата продуктами, или мы на них нападем.

— Издатель-тиран! — вздохнул Плам. — Неужели ты не написала статей за мир? Разве ты не поддерживала пацифистские конференции перед Второй Мировой войной?

— Да. И, если я смогу сделать эту работу, у нас будет мир, — ответила Мария Монтессори.

Через несколько дней стражник вручил еще порцию табака и корректуру страниц Плама, «которые вот-вот будут напечатаны». Вероятно, потому что Фатима, корректор, плохо знала английский, она совсем не правила важную прозу Вудхауза. Все ошибки были по части запятых, заглавных букв и кавычек. Плам их исправил и перенес все внимание на главу восьмую. Добрый старый «жулик» спрятался на балконе, у него не было никаких путей к спасению, только по водосточной трубе…

Для жулика все обернулось еще хуже, полное унижение приближалось для него в главе двенадцатой. Появились новые советники по истории и стали соседями Вудхауза. «Сиджилл» выходил на деревянном печатном станке. Каботажные суда Хакима ходили на восток и на запад, добывая выгоду из подслащенной религии, в которую оккультный мастер, по его словам, не верил.

Молчание. А где же восторженные отзывы, адресованные редактору? Пресс-конференции? Литературные обеды? Согласно слухам, на дальней стороне планеты были открыты месторождения металла величиной с холм. Антиподы употребляли его, чтобы делать пароходы и радиоустановки.

Дело отправки журнала за пределы границ облегчалось в результате подобных сплетен: иммигранты друзы подтверждали разговоры о металлическом пароходе, «приближающемся в эту сторону»!

Ничего из них не попало во второй номер. «Институт» Марии завоевал шесть колонок славы, похвалы и почестей, весьма слегка коснувшись фактов: экстракт из каучуковых наркотиков улучшил ментальность немногих детей нескольких опытных подчиненных, дети лепетали и бегали по идеальной классной комнате, которую она им оборудовала.

Хорошие новости заключалась в том, что самые мощные из наркотиков оказывали постоянное воздействие на «зимние» личности. А дурные новости? Они превращали их в животных.

— Я должна обнаружить в них души, — сказала Мария Пламу во время следующего ночного визита. — У меня еще есть надежда. В один прекрасный день, когда они овладеют речью, мы сможем понять, что мы делали неправильно. Как мы нанесли им травмы. Они смогли бы нам рассказать.

— А что говорит Хаким? — спросил Плам.

Мария вздохнула:

— Я должна исправить свою ошибку, или — она может обернуться злом. Я потеряла влияние. Он ведь политик. Это дело о летних и зимних людях — на некоторое время он принял эту идею как свою собственную, но…

— Он пустился в рискованное предприятие, да? А теперь хочет прекратить свои потери?

Она покачала головой:

— Пока еще не совсем так. — Ее глаза наполнились слезами: — Разве я не заслуживаю, чтобы он действительно наказал меня? Но ведь создатели этого мира не снабдили нас экспериментальным материалом — животными. Что мы еще могли сделать?

— Шшш, я слышу голоса. Люди так кричат.

— Боже! — Мария стала шарить по краю кровати в поисках своей одежды.

— Живо. Прячься. Я посмотрю, что происходит.

Пароход из металла идет скоро. Делая двадцать миль в час, «Потемкин» обгонял все, что встречал на пути. Он шел чуть ли не быстрее слухов о нем. Ни один человек во владениях Хакима не думал о возможности такой скорости, пока огни его иллюминаторов не засверкали на Реке. Вырванный из постели какой-то женщины с женской половины, Хаким вызвал милицию. Вооруженные и бдительные граждане столпились на берегу. «Потемкин» скользил совсем рядом, его имя начертано такими символами, которые могли прочесть немногие друзы. Влево долина сужалась, и могучее чудовище пыхтело, переходя на следующий свой режим.

Сгустились тучи как предвестник дождя, и все же гудящее население не возвращалось в постели. В мужском саду консультанты по истории и стражники собирались в кучки и взволнованно переговаривались. Плам вошел в дом и объявил Марии дурную весть. Как ей незамеченной выскользнуть отсюда?

Для этих тайных рандеву кто-то снабдил ее мужской одеждой.

— Я похожа на мужчину? — нервно спросила она, хорошенько закутавшись. — Пойду к выходу выпрямившись, как будто у меня в заднице кочерга.

Плам поморщился. В качестве мужчины она выглядела крайне неубедительно.

— Подожди минутку. Я создам прикрытие. — Он выбежал из хижины. — Джим, Джим! Давай подеремся!

— Что-о? — устав от ночной драмы, Апаш вернулся к своему отдыху под деревом и закутался в одеяло. Он приподнялся на одном локте.

Плам опустился на колени и толкнул его плечом.

— Ты, чертов краснокожий! Я твой скальп сниму!

— Эй!

— Покричи еще! Вот так!

Джим ударил Вудхауза справа. Он встал. Плам тоже встал, заревел и напал снова.

Джим пнул его ногой. Плам ухватил его за ногу и заплясал на одном месте. Группа стражников бросилась к ним:

— А ну, прекратите! Что это вы затеяли?

Плам отпустил ногу Джима и встал на четвереньки, заскакал лягушкой:

— Наступил апрель с дождями, — заорал он что есть силы, сверкая безумными глазами. — Спрячемся в глубокой яме!

— Хочешь быть убитым? — заорал Джим. — Ты что, спятил?

Ну, теперь Мария уже ушла. Плам поднялся и отряхнул пыль.

— Извини. Я что-то разволновался. Теперь мне лучше.

Стражники буркнули:

— Иди-ка в свою хижину!

Плам кротко подчинился.

На другой день Хаким оказался слишком занят, чтобы проверить безумие Плама. Копьеносец пришел за корректурой третьего номера, он унес листы за запретную черту. Следующий номер журнала приходилось выпускать в поспешности, он содержал проповедь Хаким о ночном приходе «Потемкина» и о том, что это значит.

Вообще, соседние королевства могли и обидеться. Они должны были меньше бояться друзов после того, как увидели, что их техника отстает. Теперь следовало проповедовать им снова мирное состояние умов.

Снова торговцы отправились на охоту и вернулись с новостями. «Потемкин» прервал свое долгое путешествие в конце Реки. Растафарийцы развлекают матросов парохода на своих берегах в нижнем течении.

Хорошей новостью было то, что журнал пользовался большим спросом как у русских, так и у жителей Ямайки, так что добытчики вернулись нагруженные продуктами. Самый медленный дошел до дому как раз перед самым появлением огней: несколько часов тому назад «Потемкин» бросил якорь и прервал свой курс.

С мостика парохода закричал офицер, сначала на эсперанто, потом на английском:

— Доставьте нам П.Г.Вудхауза!

Такова была изоляция Плама, что первый намек на это появился тогда, когда садовую стражу удвоили. Это место кишело копьеносцами.

— Я мог бы выйти к ним, — заявил Плам генералитету друзов, который взглянул на него в негодовании. — Я бы не хотел, чтобы была какая-то борьба. Не ради себя. Джим, что происходит?

Джим протолкался к нему, вернувшись с какой-то экскурсии по дворцу.

— Хаким окопался. Он упрям.

Ясно, что Апаш имел еще что-то сказать.

— Ну? — торопил его Плам.

— Ты заложник. Хаким тебя убьет, если они нападут. Он им так сказал.

— Черт!

У входа в сад завязалась какая-то суматоха.

— Пропустите меня! — потребовала Мария королевским тоном. — Я иду от Хакима.

Плам рванулся к ней:

— Что…?

— Эти, с Ямайки, — она просто захлебывалась. — Они вынудили к этому русских. Ты только cause celebre[34]? Нечто, что сделает войну популярной. У тебя есть поклонники среди русской команды, которые считают, что ты и есть то, из-за чего весь сыр-бор разгорелся, и поэтому они сделают все. Я знаю правду, и Хаким тоже. Этот ультиматум — только для того, чтобы унизить друзов, но что он может сделать? Копья против ружей!

— Предполагается, что я должен сочувствовать забияке? — недоверчиво спросил Плам. — Он угрожал…

— Знаю. Он всю душу продал за власть. Теперь для него нет ничего слишком низкого. — Мария Монтессори развязала узел и сбросила одежду. Обнаженная, она подошла слишком близко. — Поцелуй меня. Мы умрем вместе.

— Какого черта!

Это оказалось последней соломинкой для разъяренных стражников. На дальней стороне каменной стены загрохотала большая пушка. На этой стороне стражники потащили Плама и Марию к стволу дерева.

— Убить насмешников! Это все их рук дело!

— Мы попытаемся снова — вместе! — закричала Мария.

— Другую смешную книгу!

Орудие снова бухнуло. Каменные стены в тронном зале Хакима задрожали. Одновременно полетели копья в саду оккультного мастера.

— И вот — мы здесь, — объяснил Плам президенту республики Пароландо Файрбрассу. — Я никогда не слышал об этих «одновременных воскрешениях». А вы?

Файрбрасс покачал своей крупной головой.

— Это желание Хакима. Но всегда бывает первый раз, — заключил Плам.

Мария налила себе еще бокал вина и уютно устроилась на стуле возле камина.

— Эти снабженцы — таинственные незнакомцы. Агенты. Боги за занавесом, которые шныряют вокруг нас, как шпионы. Пароландо полон слухов. — Она посмотрела на Плама.

— А что ты думаешь о своем друге Джиме?

— О Джиме?

— Кто еще мог бы устроить нам такое уникальное «дешевое путешествие»? Сам Хаким?

— Хаким! Что мне делать с этим человеком? — спросил президент Файрбрасс. — Он действует как совершенный негодяй.

Глаза Плама расширились:

— Джим? Да! Может быть, в конце концов, это и был Джим! Я помню, как говорил ему: тиран, вампир, дурак. Издатель, редактор, писатель. Зачем бы еще посылать нас троих возродиться в величайшей литературной Мекке Мира Реки?

Мария поставила свой бокал:

— Ты гораздо лучше сойдешь за издателя, чем Хаким.

— Я тоже так думаю, — просиял Плам. — Я могу заставить мои сюжеты работать гораздо лучшее вообще без всяких злодеев. Почему бы реальной жизни не быть сюжетом?

— Пью за это! — Мария, Плам и президент Файрбрасс подняли бокалы, произнеся последний тост.

Гарри Тертлдав Два вора[35]

Алексей Комнин скрестил руки на груди.

— Вы слышали мои требования, — сказал он по-арабски, на единственном языке, на котором могли объясняться он и соседи Нового Константинополя вниз по Реке. — Выполните их — или столкнетесь с последствиями.

— Вы неверные. Мы не намерены вам уступать.

Идрис Алума был представителем султана борну в Новом Константинополе. Высокий, худощавый и черноволосый, он возвышался над Алексеем. Чтобы выразить презрение, он сплюнул к ногам басилевса.

Солдаты Алексея зароптали и угрожающе потрясли копьями с кремниевыми наконечниками. Алексей воздел руку.

— Пусть язычник удалится с миром. Довольно скоро он пробудится, нагой и лысый, где-нибудь у Реки далеко отсюда. — Он произнес это по-гречески, на языке, на котором его люди говорили между собой, а затем перевел для Идриса Алумы.

Большой темнокожий человек с презрением рассмеялся.

— Может быть, тебя извлекли из ада, чтобы поселить рядом с нами здесь на Реке, христианский пес, но тебя, а не кого-то иного, обратит в бегство Аллах, когда встретятся наши воинства. — Он повернулся на пятках и удалился в направлении отрезка Речного берега, где жители повиновались султану борну Мусе ар-Рахману.

Алексей наблюдал за ним, мысленно спрашивая себя, а не следовало ли дать солдатам возможность отвести душу. И тряхнул головой, ответив себе «нет»; он поступил правильно. Если бы Идрис Алума не вернулся в город борну, Муса отомстил бы, замучив Михаила Палеолога до смерти с последующим возрождением в иных краях. Алексей Комнин ничего не имел против убийства, но убийство без цели — это глупость и пустая трата сил.

Он повернулся к своему брату Исааку, который стоял, как обычно, по правую руку от него. Эти двое были почти близнецы, особенно с тех пор, как возвратились к жизни на берегу Реки в одном и том же юном возрасте. Оба они были чуть ниже среднего роста, но крепкие и мускулистые. У обоих — узкие лисьи мордочки с широкими лбами; оба смуглые и черноволосые. Исаак чуть посветлей Алексея. Но лучше всего вы отличили бы одного от другого, если бы заметили, что черты Исаака более открытые и дружелюбные, чем алексеевы. Алексей правил во время своей достопамятной жизни; Исаак лишь помогал ему.

— Будет война, — сказал Алексей.

— Судя по всему, да, — согласился Исаак. — И война не из легких.

— Нет, — хмурь на лице Алексея была черной, точно борода, которую он больше не мог отпустить. Временами его раздражало, что без бороды он выглядит, как евнух. — Почему мы воскрешены рядом с этими грязными мусульманами? — Будь он менее благочестив, он поразился бы милости Божией. Вверх по течению от Нового Константинополя обитали краснокожие язычники, который хотели одного: чтобы их не беспокоили. И, поскольку с другой стороны располагались владения борну, басилевс счастлив был сделать им одолжение. Исаак сказал:

— Они неверные, но они отважны. Если мы встретимся с ними в открытом бою, мы потеряем множество наших лучших воинов, тех, без кого нам не обойтись. А это означает, что если кто-либо на этом участке Реки преуспеет в объединении нескольких маленьких государств под своей рукой, мы окажемся под угрозой.

— Знаю. — Алексей опять нахмурился. Это его целью было господствовать над здешним участком Реки. Опираясь на ромейское большинство, он успешно подчинил себе меньшее по численности сообщество земледельцев из Египта Птолемея III. Как только египтяне приняли христианство, они стали такими же добрыми подданными, как и его народ — возможно, и лучше, ибо их верность была прочнее. Некоторые из них говорили по-гречески до воскрешения; а теперь греческим владели все.

— Войны ждать недолго, — предупредил брата Исаак.

— Если мы не начнем ее по-своему, Муса ар-Рахман развяжет ее так, как сам считает нужным, ибо он любит нас не больше, чем мы его.

— Это я также знаю, — ноздри Алексея раздулись, и он сделал долгий глубокий вздох. Он тут же вздохнул, выпуская воздух. Ему не хотелось говорить то, что требовалось сказать дольше. — И войну начнем мы, брат мой. Но прежде, чем начнем, я намерен отправиться в Шайтаун.

Кустистые брови Исаака взлетели до линии волос.

— Ты хочешь снестись с этими… с послерожденными?

Ни в одном греческом словаре не содержалось слова «опистапнропой» — люди, пришедшие после; население Нового Константинополя изобрело это словцо для обозначения обитателей Реки, которые жили на Земле много столетий спустя после их времени.

— Ведает Бог и святые, что я не питаю к ним любви, — признался Алексей. Послерожденных отличала слабость в вере; что делало их ненадежными, и тяга к оккультизму, что представляло опасность. Алексей еще раз вздохнул. — Но они соседствуют с борну с другой стороны. Если удастся привлечь их на свою сторону, язычники падут, точно созревшие колосья в пору сбора урожая.

— Давай удостоверимся, что жатва будет нашей, а не людей из Шайтауна, — предостерег Исаак. Наконец Алексей нашел в их беседе нечто забавное.

— Брат мой, я был басилевсом ромеев тридцать семь лет. Кто-нибудь хоть однажды перехитрил меня за все годы моего правления?

Исаак не ответил. Алексей знал, что ему нечего ответить. Алексей одолел мятежников из числа своего народа, турок, печенегов и норман; он даже преподал урок западным варварам, которые называли себя крестоносцами и забрал у них для ромеев большую часть земель, которые они отвоевали у сельджуков в Анатолии. Возможно, кто-то у бесконечной Реки и превосходил его хитростью, но он сомневался.

И словно прочитав эту хвастливую мысль в его уме, Исаак заметил:

— Тем не менее, будь осторожен. Шайтаунский басилевс не дурак.

— И это истинно. Хотя, он не именует себя Императором. Он не франк, но пользуется одним из их титулов, и называет себя мэром.

— Хотел бы я знать, почему, — протянул Исаак.

— А кто знает, почему послерожденные ведут себя так, а не иначе? — ответил Алексей. — Их обычаи еще непонятней, чем обычаи франков, и ты знаешь, каково мне об этом говорить.

Никаких франков не оказалось поблизости от них у Реки, за что Алексей благодарил Бога. Немытые невежественные, дурнопахнущие грубые дикари, которые имели любезное обыкновение убивать любого, кто оказывался у них на пути. Император потер голый подбородок.

— Так о чем шла речь? А, да, о послерожденных из Шайтауна. Ты знаешь, они выбрали своего мэра не за храбрость, не по рождению и не в силу каких-то разумных причин. Нет, они велели всем, кто желал ими править, произносить речи, а затем выбирали из них одного, поднимая руки, мужчины и женщины, все вместе. Демократия. Так они это называют. Если ты спросишь меня, я скажу, что это чушь.

— Демократия, — Исаак сплюнул в грязь. На том греческом, на котором беседовали два Комнина, это слово означало «власть толпы». Как указывал Алексей, это казалось бредовым способом управлять государством, но Шайтаун процветал. Исаак добавил:

— Тебе действительно нужно отправиться туда самому?

— А кого бы ты предложил послать? — отпарировал Алексей. — Единственные двое, кому я доверил бы такое дело — ты и Михаил Палеолог. Если я вытащу Михаила из города борну, Муса, несомненно, догадается, какова моя цель. А ты, брат мой, лучше как солдат, нежели как посол. Не хочу проявлять к тебе неуважения, но, если ты станешь иметь дело с их мэром, он тебя проглотит, а твоими косточками почистит зубы.

Поскольку это было правдой, Исаак только и мог, что с укором взглянуть на брата. Он сказал:

— Как ты хотя бы предполагаешь добраться до Шайтауна? Ты отпустил Идриса Алому, и черные мусульмане вот-вот узнают, какие предстоят неприятности. И Муса ар-Рахман тоже не дурак. Он будет ждать, что ты попытаешься ударить его в спину подобным образом. Будь я на его месте, я держал бы на Реке плоты день и ночь. Ты хочешь, чтобы тебя выудили и стали пытать, затем дали время выздороветь, а затем снова подвергли пыткам — и так до конца твоих дней, год за годом?

— Хочу ли я этого? Конечно, нет. Но мне нужно попасть в Шайтаун, и не думаю, что я мог бы сойти за истинного подданного Мусы, чтобы пробираться через его владения. — Алексей рассмеялся. Исаак тоже, хотя больше в тон брату, нежели веселясь. Черные из племени Мусы ар-Рахмана составляли около двух третей народа борну. Большинство остальных были невысокими, золотокожими, плосколицыми и узкоглазыми. Надежды, что Алексей успешно сойдет за представителя тех или других, в сущности, не было.

— Отлично. Значит, придется плыть по Реке, но мне это тоже не нравится, — сказал Исаак. Алексей рассмеялся.

— Вот ты каков, кесарь византийского басилевса; если я пропаду, ты станешь императором. И все-таки, ты предупреждаешь меня. Что ты за брат, а? — Он знал, каков ответ: верный брат. Верный брат, особенно среди изменников-ромеев, дороже рубина. Это Алексей тоже знал. Он с искренней теплотой хлопнул Исаака по спине.

— Между прочим, у меня есть мысль…

Буря улеглась незадолго до зари. Река бежала меж берегов, вздувшаяся и колышущаяся. По течению плыл всякий мусор: стволы деревьев, стебли бамбука, обломки разрушенных хижин, разметанных суденышек и плотов.

Исаак Комнин хихикнул.

— Если бы мусульмане вышли нынче ночью высматривать тебя, кое-кто из них утонул бы, и мы бы встретили несколькими меньше, когда пробил бы час.

— Что верно, то верно, — отозвался Алексей. — Я… — Его слова прервал утренний грохот грейлстоунов. Ослепительный синий огонь взметнулся в воздух на высоту в три человеческих роста. Когда он угас, население Нового Константинополя толпой подалось вперед, взглянуть, что сегодня окажется в Граалях. Алексей взял свой с не меньшим любопытством, нежели остальные. Открыл державшуюся на петлях крышку и улыбнулся, когда густой аромат защекотал его ноздри. Черный хлеб, мед, овсянка с большими кусками моллюсков и тунца, легкий кувшинчик вина и набор курительных палочек, которыми его народ, преимущественно торговал с теми, кто ими увлекался. И…

— Воспламенитель! — радостно воскликнул он. Его грааль принес лишь горсточку таких с момента воскрешения.

— Хороший знак, — согласился брат.

— Больше, чем знак, — ответил Алексей. — Это еще и доброе оружие. Сегодня вечером я возьму его вместе с ножом. Если борну обнаружат меня, я спалю язык любого, прежде чем он криком предупредит остальных. — То была бравада, и он знал это. И все же новая вещь придавала уверенности, не появись она, он бы и не подумал, что она может пригодиться в пути.

Остаток дня он провел, обсуждая свои планы, пока его не затошнило от них, а Исаака еще пуще. Большая часть того, о чем они переговорили, имела отношение к событиям, которые вряд ли произойдут. Но Алексей в своей жизни на Земле видел достаточно маловероятных происшествий, чтобы полагать, что хотя бы некоторые из них вдруг да и стрясутся: и, как правило, те, о которых вообще не подумаешь. Он был из людей, которые как можно меньше предоставляют случаю.

Солнце в красочном великолепии село за горы на западе. Когда сумерки сгустились, становясь ночью, Алексей спустился к Реке. Там его ждала команда во главе с братом. Когда они принялись простираться перед ним ниц, он взмахнул рукой, давая понять, что этого не нужно.

— У нас нынче ночью много дела, друзья мои.

Он сдернул красновато-пурпурный набедренник — цвета, какой в Новом Константинополе дозволялось носить только ему (любые куски ткани этого цвета, появлявшиеся в Граалях, либо приберегались для него, либо использовались для внешней торговли). Теперь же император заменил его несколькими темно-синими длинными полосами ткани, так что остались видны только голова, ладони и стопы.

Ухая и ругаясь, все сообща спихнули в Реку большой тис. Последний канат из травянистого волокна, присоединенный к дереву, не был обрублен, чтобы дерево не унесло течением. Исаак Комнин шлепнул Алексея по спине.

— Отправляйся с Богом, и пусть Он доставит тебя домой целым и невредимым.

— Ты так говоришь просто потому, что не хочешь обременять себя властью, — заметил Алексей.

Исаак рассмеялся.

— Истинная правда, брат мой. Тростник не забыл?

— Здесь. — Алексей показал ему растение около двух локтей в длину. Это был, собственно, не тростник, который он срезал бы на Земле, а тонкий побег бамбука с продолбленными перемычками. Но он годился.

Алексей соскользнул в воду. Прохладная, но не ледяная. Басилевс ухватился за корень, волочившийся позади тиса. По команде Исаака один из его людей острым куском кремня перерезал последний канат. Тис медленно тронулся вниз по Реке. Берега заскользили мимо. Поселения в Новом Константинополе сосредоточились вокруг грейлстоунов. Как только грейлстоун, от которого он заряжал свой грааль, скрылся позади, все вокруг поглотила тьма — и так продолжалось почти милю. Алексей бросил взгляд на дальний берег Реки. Там горело даже еще меньше огней; обширный участок того берега населяли охотники и собиратели, еще более дикие, чем кочевники-печенеги. Они даже не отличались достаточной свирепостью, чтобы стать достойными союзниками против борну; если бы да, то Алексей попытался бы с ними поладить. Что-то куснуло его за ногу. Он дернулся и замолотил ногами по воде. Кар кун испустил скорбный зов, который дал имя этой рыбе, и со всплеском пропал. Они были трусишками и питались отбросами, и самих их не стоило есть, если находилось что получше. Алексей радовался, что избавился от этой дряни.

Могло оказаться похуже. К нему могла подплыть Рыба-Дракон. Обычно эти твари не нападали на лодки и людей на Реке. А если и да, пострадавшие обычно возрождались на другом отрезке Реки.

Еще один грааль, еще один ромейский городок. Его назвали Фессалоники в честь второго города империи Алексея. Жители развели костер. Алексей видел пляшущих вокруг огня мужчин и женщин. Музыка черепаховых лир и высокие голоса едва долетали до его ушей. Он улыбнулся. Уж лучше бы ему теперь плясать у костра, чем плыть по Реке во мраке.

Посреди следующего отрезка в полной темнотище еще один каркун, фыркая, подплыл к Алексею, надеясь, вне сомнений, что это мертвая туша. Басилевс ударил рыбу кулаком. Она ущипнула его за ногу, прежде чем бежать. Он надеялся, что нога не закровоточила. Кровь в воде привлекла бы Рыбу-Дракона куда вернее, чем что-либо еще.

Последним городом ромеев перед границей с борну была Никея. На границе полыхало несколько ярких костров: подразделение ромеев несло дозор, следя за неверными. Менее чем в полутора сотнях шагов стоял пограничный дозор черных, равный по численности дозору Алексея. Борну скакали вокруг костров под бой барабанов из бамбука с покрытиями из шкур красной рыбы. Они потрясали копьями с кремневыми наконечникам и выкрикивали угрозы ромеям через границу. Большинство ромеев и, пожалуй, к счастью, их не понимало.

Алексей поглядел вперед. И очень скоро заметил на Реке факелы. Борну, как он узнал после самого своего воскресения, происходили из пустынных областей Африки; они были непривычны к воде. Но они также не отличались глупостью и понимали, что если Новый Константинополь пожелает снестись с Шайтауном, Река — естественный путь для посланцев.

Басилевс нырнул и поплыл дальше под водой. Он попытался убраться как можно дальше под тисовый ствол. Лишь верхушка полого бамбука выдавалась над поверхностью воды. Другой конец путник держал во рту. И дышал через бамбук, глубоко, медленно и размеренно. Трактат по военному делу, созданный за сотни лет до его эпохи, который он однажды прочел, сообщал, как славяне использовали этот прием, чтобы их не заметили ромеи. А теперь, как ему подумалось, басилевс ромеев оборачивает его против варваров. Глаза он оставил открытыми, хотя вода вокруг была черной, как тушь. Затем сквозь непрестанно колеблющееся зеркало поверхности он увидел полыханье факелов. Он знал, что борну с факелами пристально вглядываются в Реку. И если приметят его бледную кожу, несмотря на темные ткани, в которые он завернулся, если, волей недоброго случая, они разглядят конец его дыхательной трубки и поймут, что это… Если случится одно или другое, басилевсом станет Исаак. Алексей только надеялся, что борну, в конечном счете убьют его, а не станут пытать почти до смерти, чтобы потом дать оклематься, и опять все сначала.

Свет факелов потускнел и пропал, по мере того, как дерево плыло все дальше. Алексей испустил вздох облегчения через свой полый бамбук. Еще некоторое время он оставался под водой, дабы всплеск при выходе на поверхность не выдал его врагам. Но довольно скоро потребовалось выставить голову. Нужно было наблюдать за землями, мимо которых текла Река, чтобы знать, когда он минует владения борну и попадет в область Шайтауна. Следовало также высматривать на Реке плоты и лодки. Он не удовольствовался одной цепью дозоров, будь он Муса ар-Рахман, а он не смел предположить, будто султан менее осторожен, нежели он сам.

Разумеется, ему понадобилось погрузиться и дышать через трубочку еще два раза. Но люди борну, очевидно, не нашли ничего подозрительного в дереве, плывущем вниз по течению после бури. Хотя, казалось, один из их факелов реял прямо над его головой, они ни разу не пошарили в воде копьями.

После третьего ряда плотов на Реке не оказалось никаких сторожевых мусульманских постов. Алексей проплывал мимо одного их поселения за другим. Он устал и начал замерзать оттого, что так долго находится в воде, но охотно выносил и усталость, и холод ради выигрыша, который могло ему дать путешествие.

Борну, как ему представилось, укрепили свою границу с Шайтауном еще основательней, чем границу с Новым Константинополем. Палисад из бамбука и дерева бежал от Реки к непроходимым горам, ограничивавшим с суши каждую область.

Вскоре после того, как Алексей миновал палисад, он оторвался от тиса и стал грести к берегу. Бамбуковую трубочку он сохранил: кто мог бы предвидеть, когда она опять ему пригодится.

Он с всплеском выбрался на берег. Часовые Шайтауна были бдительны: едва он успел вылезти из воды, как кто-то окликнул его:

— Эй! Кто ты и какого дьявола тут делаешь?

Это он разобрать сумел, хотя очень мало понимал на их языке. Жители владений Мэра называли свой язык английским, но он едва ли напоминал язык, которому император научился у англов и саксов из своей Варяжской Гвардии — тех, что покинули Англию после того, как ее прибрал к рукам Вильгельм Завоеватель. Алексей, которому довелось иметь дело с Робером Гискаром и его сыном Богему ном, тоже не жаловал норманнов.

Он ответил на диалекте послерожденных англов, как можно старательнее:

— Я Алексей Комнин, басилевс Нового Константинополя. Я хочу видеть вашего Мэра.

— Что такое? — Последовало резкое восклицание; ничего для Алексея не значащее. — Проклятие! Возможно, это ты и есть. — И часовой закричал громче. — Эй, Фред, Лу, сюда! И пусть один встанет здесь вместо меня, ладно? Этот тип говорит, что он Алексей с верховьев, и что он хочет видеть мэра Далея. Мне надо отвести его к Йвочести.

Подошел то ли Фред, то ли Лу. Кто бы он ни был, он нес факел.

— Ага, это Алексей, порядок… Я его уже однажды видел. Лады, Пит, ты его обнаружил, тебе его, стало быть, и вести. Будет проситься к нам, это наверняка.

Алексей уловил смысл сказанного только отчасти, но понял, что Пит препроводит его к мэру. И пошел в ногу с шайтаунским часовым. Всю дорогу до обиталища мэра Далея Пит забрасывал его вопросами. Почему ему нужно видеть мэра? Имеет это отношение к борну? Если нет, то о чем пойдет речь? Алексей счел бы такое любопытство несносным в одной из своих подданных. Но обитатели Шайтауна слыли равно привыкшими вольно говорить со своими вышестоящими и любителями до невозможности совать повсюду нос. Алексей нашел благоразумным прикинуться, будто владеет английским хуже, чем на самом деле.

Мэр обитал во дворце недурных размеров. Алексей счел явной причудой такое изобилие окон, выходящих на улицу. В Новом Константинополе, как и в утраченной имперской столице, принято было строить дома с окнами, выходящими во внутренний двор. Но дворец окружало достаточно стражей, чтобы воровство было легким делом.

Пит переговорил с часовым у дверей, слишком быстро, чтобы Алексей что-то понял. Затем обернулся и сказал:

— Ты не прочь подождать, пока встанет солнышко? Не стоит будить Йвочесть среди ночи.

Алексей поразмыслил и решил закатить скандал. Он выругался по-гречески, а затем завопил по-английски во всю глотку:

— Я басилевс, чтоб вам провалиться! Вы заставляете меня ждать, как будто я торговец рыбой! — Если мэр до сих пор спал, то теперь уж точно проснулся…

Выслушав еще кое-что в том же роде, часовой ушел внутрь. Мэр Далей появился несколько минут спустя в сопровождении худого рыжеволосого мужчины с костяным крестом на кожаном ремешке вокруг шеи. Далей прогремел что-то на своем искореженном английском. Худой мужчина сказал на латыни, которую Алексей понимал:

— Я отец Бойл, переводчик Йвочести. Он спрашивает, что это за дело такое, которое не может подождать до утра.

— Я настолько же правитель, насколько и он, и я здесь, — ответил Алексей. — Так и скажи ему. «К тому же он выскочка, а я басилевс ромеев», — подумал он, но вслух не произнес. Далей заговорил снова:

— Отлично. Давайте приступим к делу.

Алексей махнул рукой на священника-переводчика: это он и сам понял. Он изучал Йвочесть. Как и любой другой житель Мира Реки, мэр Ричард Дж. Далей был физически совершенен и в расцвете молодости. Это не прибавляло ему красоты; он смахивал на борца-профессионала. Но глаза… Может, с ними сыграл шутку свет факелов, но Алексей так не думал. В этих холодных серых глазах содержалось нечто большее, чем юношеский опыт. Алексей поспорил бы, что Йвочесть прожил долгую жизнь и совершил немало тайного и хитрого. Исаак утверждал, что у самого у него такой взгляд, неудивительно, что басилевс узнал его.

Вслух он произнес:

— Мы скоро собираемся сражаться с борну. Мы хотим, чтобы вы к нам примкнули. Вместе мы сможем сокрушить черных неверных, завладеть их Граалями и умножить богатства равно Шайтауна и Нового Константинополя. Это достаточно заманчиво звучит, чтобы так рано вызвать тебя из постели, мэр?

Далей не говорил на латыни, ему пришлось подождать, пока отец Бойл не переведет. Даже после того, как священник умолк, лицо мэра не переменилось. «Да, хорош», — подумал Алексей с невольным восхищением. Далей ответил:

— Может быть. Смотря, когда вы начнете войну, и что она даст нам. У меня нет лишних людей, чтобы бросать кого-то в Экспресс Самоубийств.

Эта Via Suicida странно прозвучала на латыни, но Алексей понял: Далей не хочет, чтобы верные ему люди погибли и воскресли далеко-далеко ниже по Реке. Алексей тоже не хотел терять своих сподвижников. Он сказал:

— Вот почему я предлагаю союз. Вместе мы возьмем в клещи и превзойдем численно людей борну. Наши потери будут невелики.

— Да, это может удаться, — согласился Далей. — Я тоже не против увидеть, как наши ленивые черные соседи работают на живых, а не лежат на траве, опустошив свои Граали, словно они в раю благосостояния. Да. Это заманчиво. Говори дальше.

Даже после того, как священник перевел до конца, Алексей не все понял. Особенно сбил его с толку «рай благосостояния». Похоже было также, что мэр Далей презирает людей борну только за то, что они черные. Это смутило Алексея. Не их вина, что у них черная кожа. Но они, наделенные свободной волей, выбрали ложную веру — Ислам — и однажды (он продолжал верить в это, несмотря на воскрешение в Мире Реки) поплатятся муками Ада за свою ошибку. Однако, разница во взглядах с мэром ничего не значила. Он сказал:

— Итак, мы союзники? Не назначить ли нам день, когда решится судьба черных неверных? — Если Йвочесть не любит борну из-за цвета кожи, Алексей напомнит ему об этом.

— Не все так просто, — ответил мэр Далей. — Хорошо одно: черные не позволяют нам столкнуться друг с другом. Когда мы станем соседями, нам придется постоянно следить друг за дружкой. Муса немало докучает мне, особенно, когда его жеребцы являются и крадут белых женщин, и весьма часто — но это просто докука, если ты все правильно понимаешь. А стать соседями для нас может оказаться откровенно опасно.

Алексей воззрился на Йвочесть с внезапным уважением. Если мэр понимает подобные вещи, он действительно неглуп. Подумав немного, Алексей предложил:

— Давай тогда согласимся с тобой заранее, кто из нас станет распоряжаться каким грейлстоуном борну. Споры, разрешенные до времени, не перерастают позднее в тяжелые ссоры.

Но мэр Далей покачал головой.

— Этого недостаточно. Я слыхал, что ты большой проныра, и теперь я это вижу. Так что рано или поздно Шайтаун и Новый Константинополь станут воевать. Мы оба не против отхватить как можно больше, такова наша природа. Я прав или нет?

— Думаю, ты прав, — признал Алексей. Он именно так понимал положение, но намеревался помалкивать. Повадка Йвочести была иной, прямой до грубости. Басилевс спросил:

— Как ты полагаешь выйти из затруднений?

— А вот как, — ответил Далей. — Большая война равно нанесла бы ущерб твоей стране и моей, и, кто бы ни победил, он бы вышел из драки настолько помятым, что не устоял бы перед кем угодно достаточно сильным, кто явился бы сверху по Реке. Так что давай договоримся: мы вместе идем против борну, заметано. Но при этом я буду называть тебя вице-мэром Шайтауна, а ты меня… как бишь там у вас кличут шишку номер два?

— Кесарь, — подсказал Алексей.

— Отлично. Тогда так ты и станешь меня называть. Понял, к чему я клоню?

— Понятно, — медленно проговорил Алексей. Если он примет условия мэра Далея, тот из них, кто убьет другого, будет править и Новым Константинополем, и Шайтауном. Отныне жизнь станет неспокойной для двух властителей, но их сподвижники окажутся вне опасности. Алексей добавил:

— Но, видишь ли, у меня уже есть кесарь. Он…

— У меня тоже есть вице-мэр, — прервал его Далей. — Невелика важность. Существенней другое. Надо это сделать, если Шайтаун и Новый Константинополь окажутся друг с дружкой по соседству. Я прав или нет?

Алексей собирался сказать, что его кесарь — его родной брат, единственный из людей, каких он когда-либо знал, на которого он может полностью положиться. И последнее, чего он желал бы — это заменить Исаака кем-то, кто далеко не прочь его убить. Но Далей недвусмысленно дал понять, что Шайтаун не поможет против борну, если будет отвергнуто его условие. А если Новый Константинополь схлестнется с борну один, то, даже победив, он окажется уязвим для нападения тех, кто ниже по Реке. Лучше поставить под удар себя самого, чем свою империю, решил он.

— Сделаем по-твоему, — ответил он мэру. — Как только борну окажется разгромлен, ты станешь называть меня вице-мэром, а я назначу тебя кесарем. — «И поглядим, что случится потом», — добавил он про себя. Далей протянул руку. Алексей взял ее. Пожатие руки мэра было скорым, твердым и бесстрастным, точно рычаги и приводы, которые поднимали императорский трон в Константинополе высоко в воздух, дабы поразить посланцев варваров. Далей, что скверно, не действовал как варвар, он не показывал на лице, что он думает. Алексей напомнил себе, что у послерожденных было несколько сотен лет после его времени, чтобы научиться хитрости. Он надеялся, что получил в этом достаточный опыт за свою долгую жизнь.

Как только мэр получил, чего хотел, он спешно стал крайне деловитым.

— Давай-ка все обсудим, — сказал он. — Если мы что-то затеваем, надо все провернуть как следует. Думаю, мы справимся, но нужно все заранее подготовить…

Взошло солнце, а Далей и Алексей все еще сговаривались. Только гул грейлстоунов побудил басилевса заметить, что теперь им не нужны факелы. Один из подручных Далея принес им завтрак: яичницу с беконом, поджаренный хлеб с фруктовым, слаще меда, джемом и горячее горькое питье, называемое кофе. Алексей не увлекался кофе, но выпил ради вежливости. После того, как он осушил свою чашку, он почувствовал себя гораздо бодрее, чем мог бы после долгой бессонной ночи.

Звание мэра Далея было отнюдь не воинским, но он весьма здраво смотрел на стратегию. Если все пойдет, как они с Алексеем наметили (что редко случается на войне), борну окажутся размолото их силами, точно зернышко верхним и нижним жерновами. А план Далея касательно возвращения Алексея в Новый Константинополь был сама простота:

— Мы отправим тебя как матроса, на одной из наших лодок и скажем черным парням, что они тут же нарвутся на войну, если попытаются обыскивать что-нибудь, что от нас плывет. Как ты думаешь, годится?

— Превосходно, клянусь Богоматерью, — сказал Алексей. К его удивлению, Йвочесть нравился ему все ощутимей. Если бы только можно было достаточно доверять этому послерожденному, чтобы без опаски отвернуться на миг, из него вышел бы славный кесарь. По всему выходило, что он мог бы стать нешуточным врагом, если не дать ему поступать по-своему. Алексей улыбнулся. Конечно, он намерен сдержать свое обещание Далею…

Войско ромеев пересекло границу незадолго перед рассветом. Несколько часовых пустили в солдат стрелы. Куда больше убежало с воплями вглубь страны.

— Принимай решение я, а не Муса, я бы настоял, чтобы шайтаунскую лодку обыскали и забрали меня, если обнаружат, — сказал Алексей Исааку. — Но мэр Далей был прав: люди борну не решились ссориться одновременно с ним и со мной, и я благополучно вернулся домой.

— Я тоже этому рад, — ответил Исаак Комнин. — Судя по всему, что ты рассказал, когда вернулся, опистантроп — это слишком много для простого честного старого солдата вроде меня. — Он рассмеялся, чтобы показать, что не стоит особенно брать в голову его слова.

Алексей тоже рассмеялся.

— Не все сразу, брат мой. Первое, что требуется сделать — это избавиться от Мусы ар-Рахмана. Только после того, как борну перестанет быть опасностью, таковой станет Шайтаун… если, конечно, только Вочесьсь не намерен выжидать с тем, чтобы мы и мусульмане обескровили друг друга, а затем прибрать к рукам то, что останется. — То, что он не обдумал такую вероятность раньше, свидетельствовало об искусстве Далея убаюкивать собеседника. А ведь еще одна новая забота…

С каждым шагом, которые делали ромеи, видно становилось все дальше. Солнце встало, когда войска подтянулись к ближайшему от границы грейлстоуну. Воины борну выкатились из городка, выросшего вокруг грейлстоуна. Как и люди Алексея, они были вооружены копьями и луками, каменными топорами и мечедубинами с деревянной основой и кремниевыми или обсидиановыми вкладышами. И, подобно ромеям, они также носили несколько слоев полотна, как броню.

На этом сходство заканчивалось. Солдаты Алексея шагали, построившись правильными ромбами с пустой серединой, и солдаты внешнего ряда держали щиты из дерева и рыбьей кожи, дабы прикрыть себя и товарищей от метательного оружия. Борну презирали и правильное построение, и щиты. Вопя: «Аллах акбар!», они толпой кинулись на своих недругов-христиан.

Исаак Комнин подождал, пока черные не подойдут совсем близко, и тогда прокричал:

— Стреляйте!

Сотни стрел вылетели одновременно. Стрелки доставали из-за плеча все новые и новые стрелы и пускали их почти беспрерывно. Их луки, изготовленные из челюстей Рыбы-Дракона, были лучше любых, какими они располагали в прежней земной жизни.

И даже теперь пало не так уж много борну. Полотняная броня защищала их от стрел в большинстве случаев. Но некоторым стрелы угодили в лицо, других ранило в руку или в икру, и таким образом, они выбыли из схватки. Ромеи почти не понесли потерь.

Скорбь черных воинов возросла, когда стороны схватились вплотную. Они были такими же храбрецами, как их враги, возможно, храбрее — ромеи редко выказывали больше отваги, нежели требовал случай. Но у борну каждый бился отдельно, они понятия не имели, что битва может быть чем-то иным, нежели совокупностью поединков.

И дорого платились за подобное понятие. Для Алексея и Исаака на первом месте стоял успех войска как единого целого, а личная слава — на одном из последних. Алексей сражался в первых рядах, это верно, но больше для того, чтобы воодушевить своих сподвижников, нежели из любви к бою. Его куда больше заботила власть, которая достигается в итоге войны, чем война как таковая. Борну, один за другим, налетали на него. Он легко угадал их замысел: если он падет, с ним иссякнет и боевой дух его воинства. Он знал, что они заблуждаются; Исаак, пусть отнюдь не дипломат, но солдат хоть куда. Алексей предпринял ряд нападений, учитывая, что сопротивление борну рухнет, как только он убьет Мусу ар-Рахмана.

Басилевс был вооружен здоровой дубиной с каменной оконечностью. То было оружие здравомыслящего и трезвого человека: такое, которое раздробит кости даже сквозь полотняную броню. Высокий, истошно вопящий черный воин направил копье ему в лицо. Он уклонился, подступил поближе, замахнулся своей дубиной. Ребра его противника были достаточно крупной и не такой ускользающей мишенью, как голова басилевса. Черный воин испустил стон. Розовая пена выступила из его носа и рта, и он рухнул. Наступающие ромеи втоптали его в грязь.

Совершенно внезапно борну прекратили бой и кинулись в бегство. Алексея одолевало искушение развернуть свои порядки и начать преследование, но он отказался от этого: пусть разгромленные мусульмане посеют панику на пути войска Нового Константинополя. Не мог он быть уверен и в том, что борну не пытаются заманить его в засаду.

Завидев приближающихся ромеев, женщины, вереща, кинулись прочь из деревни, окружавшей грейлстоун. Это убедило Алексея, что он действительно одержал достойную победу. Когда некоторые из его воинов явно пожелали вырваться из рядов и припустить за женщинами, он воззвал к ним:

— Мы получим столько этих девок, сколько нам будет угодно, когда побьем борну. А пока не стоит их преследовать, утрата дисциплины все еще опасна.

Ряды не расстроились. В отличие от противника, ромеи знали цену дисциплине; они могли отложить развлечение ради более существенного выигрыша позднее. Алексей ощутил гордость за них. Вперед, где-то далеко, в небо поднимался дымок.

— Это то, на что мы надеемся? — спросил Исаак.

— Должно быть, — ответил Алексей. — Мэр Далей пообещал, что шайтаунцы сожгут палисад, который построили борну, чтобы от них защищаться. Послерожденные, похоже, искусны в поджогах и знакомы много с чем, помимо нашего жидкого огня. — Еще один повод для беспокойства, — тут же подумалось ему. Но не теперь. Пока что нужно думать, прежде всего, о Мусе ар-Рахмане.

Алексей отослал отряд наполнить Граали у грейлстоуна захваченного городишки. Некоторые из Граалей принадлежали солдатам, другие были отняты у пленных мусульман. А сам басилевс со своими главными силами продолжил наступление. У снабженческого отряда имелись повозки, чтобы доставить нагруженные Граали (минус спиртное, курево и жвачка грез) к остальным силам. Борну придется остаться голодными, но это уж им так не повезло.

— Как ты думаешь, они попытаются отразить нас на подступах к столице? — спросил Исаак.

— Я бы не стал, если бы угодил в заварушку, вроде этой, — ответил Алексей. — Но кто может с уверенностью прочесть мысли Мусы? Он может раздробить силы, выступив сразу против нас и шайтаунцев, или может попытаться сперва разбить одного противника, а затем повернуть, и немедля обрушиться на другого. Но я на его месте ожидал бы нападения там, где городские укрепления благоприятны для успешной обороны. И не представляется, чтобы мы быстро могли выгнать его из-за стен голодом, что весьма скверно.

Исаак прыснул:

— Граали заметно усложняют всю эту возню с осадами, по сравнению с тем, к чему мы привыкли.

Тут и там лучники борну стреляли из укрытия по наступающим ромеям. Они наносили немного ущерба. Разведчики Алексея захватили парочку из них, перерезали им сухожилия и отобрали граали. Если застрельщики и пытались замедлить продвижение армии басилевса, то потерпели неудачу.

Муса поступил так, как предполагал Алексей. После первой попытки сопротивления, не появлялось сколько-нибудь крупной борнусской силы, чтобы бросить вызов ромеям. Второй прибрежный граальный городок борну оказался полностью покинут жителями, когда его достигли ромеи. Население бежало вниз по Реке, прихватив Граали. Та же картина ждала Алексея в третьем городке, где он остановился, чтобы наполнить Граали для полуденной трапезы.

Четвертый городишко вниз по течению от границы с Новым Константинополем был столицей борну. Здешний грейлстоун был не крупней прочих, так что обычное население не превышало численностью население других городков, но Муса ар-Рахман уделял своему городу куда больше внимания. Высокая стена была выстроена из крепкого дерева и бамбука и прикрыта полотном на случай поджога. Второй этаж султанского дворца возвышался даже над этой стеной. Там укроется Муса, если потеряет остальной город, как подумалось Алексею.

У стены теснились черные воины, провывшие ромеям свой вызов. Исаак Комнин нахмурился при виде их.

— Это место было бы мало радости осаждать, даже если бы они не смогли получать еду из своих Граалей.

— Не буду спорить, брат мой. Однако… — Алексей кивнул музыкантам, сопровождавшим войско. Пронзительный вопль флейты и гулкие удары барабана велели воинам изменить построение. Алексею не хватало военных труб, но в Новом Константинополе не нашлось бы достаточно меди даже на одну.

Передовые ряды его войска расступились, пропустив вперед инженерное подразделение, которое перемещалось в середине ромба. Солдаты подтянули повозки (совершено отличные от тележек фуражиров) поближе к стене. С ними двигались щитоносцы, оберегая их от града стрел и дротиков, пущенных борну.

Человек у заднего края каждой повозки орудовал полотняными мехами. Полотно устилало также внутренность длинных бамбуковых труб, которые другие солдаты нацелили на верх стены. Люди у мехов прокричали предупреждение, и щитоносцы, превосходно обученные, проворно убрались с дороги.

Золотистая жидкость вырвалась из бамбуковых труб. Целившиеся воспламенили ее тщательно сберегавшимися зажигалками. Полдюжины потоков струящегося пламени взметнулась и стала поливать стену и воинов на ней.

Алексей наблюдал с холодным удовлетворением, как неверные с воплями мечутся туда и сюда, разнося повсюду пламя. Жидкий огонь просочился между полотнищами. В несколько секунд стена занялась.

У некоторых черных воинов хватило храбрости и ума оставаться на своих постах. Они стали заливать водой из ведер взлетающее языками пламя. Басилевс улыбался, слыша их горестные возгласы, ибо пламя не унималось. Это был не в точности тот состав, который греки применяли в Константинополе; никто в этом странном новом мире пока еще не нашел нефть, текущую из расселин в скалах. Но жир Рыбы-Дракона оказался недурным заменителем. Стоило смешать его с лигроином, серой и некоторыми другими составляющими, тайну которых инженеры, которые знали в этом толк, отказывались открыть даже Алексею, и получалась адская смесь, которая горела, пока не иссякнет, или пока ее не закидают песком.

Борну, однако, ничего об этом не знали, да и научиться у них не хватило времени. Все больше их карабкалось по стене, то срывалось или прыгало вниз по мере того, как распространялось пламя. Ромеи приветствовали криками густой черный дым, поднимавшийся в небо.

Алексей дал новый приказ музыкантам. Их пронзительная музыка перекрыла шум. Воины Нового Константинополя послушно образовали клин. «А с этими солдатами можно что-то сделать, — подумал Алексей. — Они одновременно отважны и послушны.»

С оглушительным треском обрушилась часть стены. Взметнулись искры. Завизжали флейты. Выкрикивая имя Алексея и «Христос с нами!», греки хлынули в город.

Свирепый бой бушевал несколько минут. Затем борну прекратили сопротивление и принялись сбегаться к цитадели. Алексей встретился взглядом с Исааком. Братья ухмыльнулись. Если загорелась столь основательно сооруженная стена, каким веселым костром вспыхнет скоро дворец Мусы ар-Рахмана. Столица борну мало отличалась от их столицы.

Кое-кто из черных тоже это понял. Подразделение воинов в пятьдесят вломилось прямым ударом в войска Алексея, отчаянно пытаясь вновь оттеснить солдат Нового Константинополя за городские стены. Возглавлял это подразделение крючконосый мужчина в полной полотняной броне и с сияющими медными кольцами в обеих ушах и одной ноздре. Такую роскошь мог выставить напоказ только сам Муса. Султан заметил Алексея в тот же миг, в который Алексей узнал его.

— Выходи на смертельный поединок! — крикнул он по-арабски. — Пусть победитель правит обоими народами!

Алексей стал приближаться к нему. Но, когда Муса ар-Рахман устремился навстречу тому, что предполагал как единоборство, Исаак Комнин и три других ромея, также ввязались в бой. Алексей разнес череп султана своей дубиной, но впоследствии так и не понял, оказался ли удар смертельным.

Борну взвыли от ужаса при виде такого вероломства. Алексея это не обескуражило.

Как и варвары-франки, которые осложнили ему жизнь своим крестовым походом, они были достаточно глупы, чтобы считать войну делом чести. Война ведется ради победы, только и всего.

Гибель их правителя повергла борну в уныние. Вскоре вопящие женщины препятствовали продвижению ромеев больше, нежели черные солдаты. Воины борну поднимали руки и отдавали свои Граали в знак того, что сдаются.

— Оставьте в живых как можно больше! — прокричал Алексей. — Если они падут, мы лишимся пищи и прочих благ, которые они станут нам отдавать.

Муса составлял исключение для этого правила. Он был слишком хитер, слишком опасен, чтобы держать его как граального раба — пусть лучше возродится где-нибудь подальше от Нового Константинополя и там не дает людям покою. Можно было также калечить его каждые несколько месяцев, но Алексею это не подходило. У него имелись свои понятия о чести, и беспричинная жестокость в них не входила.

Вскоре лишь дворец султана еще держался против ромеев. Алексей послал туда говорящего по-арабски вестника, чтобы передал:

— Сдавайте оружие и Граали, и с вами не станут дурно обходиться. Иначе мы применим против вас жидкий огонь. Вы можете впоследствии возродиться, но смерть ваша будет медленной и отвратительной. Решайте быстро, или мы приступим.

Он ждал. И когда уже готов был приказать инженерам выйти вперед, ворота дворца распахнулись. Стали выходить один за другим удрученные черные воины. Свои луки, копья и дубины они бросали в кучу справа от ворот. Мало-помалу куча выросла в гору. Оружие было не хуже того, которым бились ромеи. Алексей решил приберечь его на будущее.

Ответственные за снабжение стали собирать у мусульман их Граали. Борну расставались с ними еще неохотней, чем с оружием. Лишившись Граалей, они полностью оставались на милость победителя. Отныне, если они не станут повиноваться, не получат и еды. О, кое-кто может ускользнуть и не пропасть, питаясь рыбой, плодами и клубнями растений, который встречаются повсюду от самого берега до предгорий. Но участок земли, на котором проживет тысяча людей с Граалями, позволит жить без них разве что горстке.

После того, как победители приняли все оружие и Граали, архивчеты Алексея принялись спрашивать имена мужчин, женщин и подростков борну. Свитки из бамбуковой массы заменяли здесь пергамент и папирус, которые использовали писцы в Константинополе. Франки, как вспомнилось Алексею, поражались, какие мелочи записывали его чиновники. Но как бы кому-то удалось управлять государством, если не занести в списки всех, кто его населяет?

Солнце начало опускать за горы на западе. Когда грейлстоун города — отныне его города — прогремел и исторг пламя, басилевс наконец почувствовал, насколько устал. Пришлось тут же опять заставить себя взбодриться, ибо один из разведчиков, которые ходили вниз по течению от бывшей столицы борну, со всех ног примчался обратно, крича:

— Сюда движется войско!

Один из темнокожих, должно быть, немного научился греческому с тех пор, как возродился у Реки, ибо рванулся к горе оружия. Вдогонку прыгнул ромей и пронзил его копьем. Тот лежал, корчась в предсмертной муке.

— Прикончить, — распорядился Алексей. Один из воинов расколол череп борну. Пусть какой-нибудь властитель далеко-далеко отсюда разбирается с этим смутьяном, — подумал Алексей.

Едва дыша, прилетел другой разведчик.

— Идут шайтаунцы, — доложил он. Ромеи возопили, словно желали, чтобы им отозвались далекие горы. Алексей немедля приказал, чтобы весть перевели на арабский. Отчаяние борну усугубилось.

С отрядом отменно вооруженных телохранителей Алексей вышел приветствовать союзников. Шайтаунцы завыли от восторга, когда узнали его в тускнеющем свете. На миг обе победоносные армии ликовали сообща в мире и согласии. Но мэр Далей выступил навстречу Алексею тоже в окружении телохранителей. Далей заговорил. Отец Бойл переводил его наполовину понятную речь на латынь.

— Все действительно вышло так, как мы замышляли. Как часто случается подобное на войне?

— Нечасто, — ответил Алексей, поражаясь, насколько хорошо этот послерожденный смыслит в войнах. Но это не имело значения. Теперь, как сказал мэр Далей, они победили. Алексей вышел из-за спин телохранителей и протянул руку мэру. Далей раздвинул своих солдат, чтобы ее пожать. На один краткий и славный миг их союз колебался на грани искренней дружбы. Затем Далей произнес:

— Когда ты полагаешь прибыть в Шайтаун и принести присягу, как вице-мэр?

Любопытный вопрос, как подумалось Алексею. Но так, мимоходом. И он снова сосредоточился на том, что надлежит теперь делать, каков и в чем ожидается выигрыш, и какова вероятная цена. Он сказал:

— Думаю, разумно было бы сперва навести порядок и разместить гарнизоны на землях, которые мы нынче завоевали. Из твоих людей многие уже на месте, поскольку вы берете пять из прибрежных грейлстоунов борну против наших четырех. Но нам еще предстоит оторваться от Реки, чтобы взять добавочный камень внутри суши, который нам причитается. Возможно, нам предстоят еще кое-какие стычки, хотя Муса и сосредоточил своих вдоль Реки. Я посещу тебя… гм… в течение недели. А затем ты прибудешь в Новый Константинополь, и тебя помажут как нашего кесаря.

Алексею стоило немалых усилий говорить ровно. Чужеземец — кесарь ромеев. Такое уже случалось однажды, когда Юстиниан II вознаградил болгарина Тервела за поддержку в гражданской войне. Алексей по-прежнему считал это позором. Но ему нужен был Далей, как Юстиниану некогда Тервел. Он не постоял бы за ценой… на свой лад.

Отец Бойл перевел его слова для мэра. Далей сказал что-то на английском. Священник нагнул голову, затем опять повернулся к Алексею:

— Йвочесть дозволяет мне сказать тебе несколько слов от себя. В наше время и в нашей стране земли, которыми правил Константинополь чаще называли Византийской Империей, нежели Римской. Слово византийский стало мало-помалу означать в нашем английском языке искусную, изощренную и хитрую дипломатию. Познакомившись с вами, ваше величество, я вижу теперь, насколько не случайно это слово.

— Ты мне льстишь, — голос Алексея неожиданно прозвучал как мурлыканье. Впрочем, главное, когда слышишь лесть — получить от нее удовольствие, не дав вскружить себе голову. — Можешь передать Йвочести, что у него самого в этом отношении отнюдь не убогие способности.

Далей разразился хохотом:

— Конокрад конокрада легко распознает, — заметил он. Это побудило рассмеяться и Алексея, и снова они ощутили себя почти друзьями. Но басилевс видел, что улыбка мэра Далея никогда вполне не доходила до проницательных глаз. Да, они были одной породы, спору нет, и каждый пытался вертеть другим.

Басилевс еще раз кивнул Йвочести, затем отступил к телохранителям. Скоро нагрянет беда, — подумалось ему, — если шайтаунцы не отойдут от этого граалегорода. Граница, о которой договорились два правителя, проходила на полпути между этим поселением и следующим ниже по Реке.

Усталость опять охватила Алексея, на этот раз — неодолимо. Завтра будет достаточно времени побеспокоиться о границах.

Михаил Палеолог и другие важные персоны из Нового Константинополя присутствовали при вступлении Алексея Комнина в должность вице-мэра Шайтауна: после исчезновения борну, Палеолог был назначен послом басилевса при мэре Далее. Но Исаак Комнин остался дома, так что вероломство Далея не могло бы сгубить одним разом всех предводителей ромеев.

Алексей поймал себя на том, что завидует брату. После-рожденные, может быть, изощренные политики и ловкие ремесленники, но их церемонии скучны до предела. Йвочесть произносил речь, которой все не было и не было конца. Алексей пытался некоторое время вникать в диалект после-рожденных, но оставил эту затею, как только пришел к выводу, что Далей в действительности говорит ни о чем.

Басилевс ожидал, что отец Бойл призовет его к присяге вице-мэра. Это несколько смущало его: некоторые из подданных Алексея считали последователей папы Римского, таких как Бойл, схизматиками. Но оказалось, что клятву у него должен был принять какой-то человек, весь в черном полотне; Далей через Бойла представил его как судью Коркорана.

— Судья? — переспросил Алексей. — У него светское звание?

— У нас церковь отделена от государства, — ответил отец Бойл. Алексей пожал плечами. Это поразило его, как нечто то ли непостижимое, то ли откровенно безумное. Но вообще-то, не его дело, как шайтаунцы управляют своей страной.

— Поднимите правую руку, — сказал судья Коркоран, и Алексей повиновался. Судья произнес слова присяги:

— Вы торжественно клянетесь, что будете выполнять обязанности вице-мэра Шайтауна честно и, насколько вам позволяют ваши способности, и да поможет вам Бог?

В сущности, особых обязанностей у вице-мэра не было. Присяга не затрагивала ни одно из тех разногласий, которые имелись между теологами Константинополя и Рима. И отличалась поразительной простотой. Алексей сказал:

— Клянусь.

Все ликующе завопили. Как и присяга, обычай мэра Далея справлять праздники был простым, но основательным. Йвочесть прогудел:

— А теперь давайте выпьем.

И служители внесли на подносах фляжки вина и виски.

После возрождения в Мире Реки Алексей пристрастился к виски. Ему нравилось, как оно обжигает горло, а затем согревает, попав в желудок. Он отхлебнул из фляжки.

— Когда ты прибудешь к нам, — сказал он мэру, — я тебе покажу, как мы обмываем дела.

Йвочесть кивнул и сам потянулся за фляжкой.

Когда мэр Далей, покинув лодку, ступил на берег, он подошел к Новому Константинополю меж двумя рядами факельщиков. Хор пел ему хвалы. Прелестные девушки бросали цветы ему под ноги. Он улыбался во весь рот.

— Обалдеть можно, — признался он, когда встретился с Алексеем перед императорским дворцом.

— А почему бы и нет? — доброжелательно отозвался Алексей. — Ты знаком с моим братом Исааком, как я полагаю, носящим пока титул кесаря.

— Надеюсь, он не держит на меня обиды, — заметил Далей, возможно, искренне. Его прежний вице-мэр был полным ничтожеством, а вовсе не его братом. Но Исаак лишь улыбнулся и покачал головой. Йвочесть просиял.

— Славно. Славно.

— А вот экуменический патриарх Нового Константинополя, Евстратий Гарид, — сказал Алексей, указывая на мужчину в ослепительно-золотом. Большинство ромейских священников очень тяжело переживали утрату бород здесь, на Реке, но Гарид всегда отличался гладким подбородком, в прежней жизни он был евнухом. После того, как он воскрес во плоти вместе с прочими жителями Нового Константинополя, и у него, впервые во взрослом состоянии, появились яички, его целомудрие подверглось тяжким испытаниям, особенно вследствие эротически возбуждающего действия жвачки грез, но он оставался добрым и благочестивым человеком.

Далей вежливо поклонился. Отец Бойл тоже, что, учитывая его вероятное отношение к Константинопольской церкви, могло потребовать немалого самообладания. Патриарх, голос которого звучал октавой ниже, чем Алексей помнил по своей прежней имперской столице, сказал:

— Готов ли мэр Шайтауна принести присягу как кесарь Нового Константинополя?

Алексей перевел это с греческого на латынь для Бойла, а тот переложил на английский послерожденных.

— Готов, — торжественным голосом ответил Йвочесть.

Присяга, к которой привел мэра Далея Гарид, была много пышнее и обязывала куда к большему, нежели та, которую принес басилевс судье Коркорану. Она взывала ко всем трем ликам Святой Троицы, к Божьей Матери и целому воинству святых (среди прочих — и к Святому Андрею, покровителю Константинополя) и навлекала на него анафему и проклятие, если он отступит от нее хотя бы на йоту.

— Итак, будешь ли ты верен своему слову, во имя Отца, Сына и Святого Духа? — закончил патриарх.

Далей перекрестился.

— Да, клянусь именем Отца, Сына и Святого Духа.

— Склони голову, — приказал Гарид. Когда Йвочесть подчинился, патриарх помазал его маслом из рыбьего жира, которому был придан сладкий аромат добавлением духов, полученных из грааля.

Алексей водрузил на голову Далея травяной венок, окрашенный в алый цвет.

— Слава нашему кесарю! — воскликнул он. Жители Нового Константинополя закричали: «Ура!» вместе с делегацией из Шайтауна. Хор запел гимн хвалы и благодарения.

— Что теперь? — спросил вновь испеченный кесарь.

«Когда будем праздновать?» — так понял Алексей его слова. Он сказал:

— Нам осталось еще одно перед тем, как начнется пир.

— Далей скрестил руки на могучей груди и принялся ждать. Басилевс возвысил голос:

— Возведя Йвочесть в звание кесаря, я оставил моего брата Исаака без подобающего ему титула. Поскольку он одновременно плоть от моей плоти и моя правая рука, с вашего согласия, жители Нового Константинополя, я предлагаю ему достоинство Себастократора, августейшего правители, и достоинство указанного звания да будет между моим званием басилевса и званием кесаря.

— Да будет так! — вскричала толпа, которую хорошо подготовили. Себастократор, звание, которое Алексей изобрел еще на Земле, было тем самым, которое Исаак Комнин носил большую часть своей земной жизни; в Новом Константинополе басилевс вновь упростил иерархию. Но старый титул сохранялся на случай, если когда-нибудь пригодится, как, например, сегодня. Алексей не перевел на латынь для отца Бойла, что провозглашает Исаака Себастократором; чем дольше мэр Далей останется в блаженном неведении того, что происходит вокруг него, тем лучше для басилевса. Выяснилось, однако, что отец Бойл достаточно понимает по-гречески, чтобы догадаться, в чем дело. И это не удивило Алексея; мэр лишь доказал свое благоразумие тем, что держал у себя в свите кое-кого, кто знаком с языком Нового Константинополя. С Алексеем в Шайтауне тоже была парочка англоговорящих. Он мог с точностью до секунды определить, когда Йвочесть осознал, что его провели. Не иначе, как у Далея были в роду кельты, кожа-то у него отличалась такой же белизной, что и у любого франкского крестоносца. И в один миг он стал красным, как кирпич.

— Какого дьявола! — провыл он столь яростно, что у Алексея не возникло сложностей с пониманием.

Евстратий Гарид почти закончил приводить к присяге Исаака. Он умолк на полуслове и с вопросом в глазах посмотрел на Алексея.

— Продолжай, отче, — спокойно произнес басилевс. И Гарид стал продолжать. Лишь после того, как он завершил помазание вновь провозглашенного Себастократора, тем самым сделав титул Исаака неснимаемым, Алексей счел нужным обратить внимание на недовольного кесаря. Он повернулся к мэру Далею и произнес елейным голосом:

— Почему ты огорчен? Я провозгласил тебя кесарем Нового Константинополя, как и обещал. Будь у нас золото, я бы возложил на тебя корону, а не эту повязочку, но она не менее хороша, чем та, которая досталась Исааку.

Далей швырнул наземь красный венок.

— Ах ты, сукин сын, ты меня одурачил!

— Видит Бог, это неправда, — ответил Алексей. — Ты поставил мне условием нашего союза, чтобы я назвал тебя кесарем. Я согласился, и союз принес нам все, на что мы надеялись; государства борну нет, и мы честно поделили его землю между Шайтауном и Новым Константинополем. Ты ни разу не требовал у меня не назначать кого-либо на должность между моей и твоей. Я сделал это для безопасности моего государства. Но чтобы я тебя одурачил? Я отрицаю это, и отрицаю с чистой совестью.

Мэр вылупился на него. Лишь холодный расчет способен унять гнев Йвочести — так и случится: он со своей делегацией будет отдан на милость ромеев, если они вздумают вмешаться. Но Далей даже не взглянул в сторону толпы; он не сводил глаз с Алексея. А затем раскатисто захохотал.

— Ах ты сукин сын, ну ты меня и одурачил! — повторил он снова. Слова — почти те же, что и минуту назад, но тон — совершенно иной.

Мэр шлепнул басилевса по спине, достаточно увесисто, чтобы тот закачался.

— Теперь, когда тебе известно, каков я, возможно, нам окажется проще жить друг с другом в мире. Я заметил, что, помимо прочего, вы, опистантропы, считаете, будто любой, кто жил до вашего времени, глупее вас. Разве ты предложил бы такую договоренность кому-либо из своих современников? Они бы тебя без труда раскусили, вот и я тоже.

— Большинству это не удалось бы, видит Бог, — ответил Далей. О том, что он замышлял убийство, он не упомянул, точно так же, как не упомянул и Алексей. В сущности, это входило в правила игры.

Йвочесть снова рассмеялся, еще громче прежнего.

— Отлично! Я кесарь, а на все прочее плевать. Хотя, знаю, чем я займусь, как только ворочусь в Шайтаун.

— И чем же? — спросил Алексей.

— Назначу себе Товарища Мэра, чем же еще?

Настал черед смеяться басилевсу.

— Вполне справедливо. А теперь давай пировать.

Эд Горман Рай для дураков[36]

Джон Грегори Бетанкур Веселые молодцы Мира Реки [37]

Мужчина во всем зеленом, как на театральной сцене, остановился у вершины каменистого утеса, одна рука его затеняла глаза от солнца.

Его длинные, до плеч, волосы цвета пшеницы слегка шевелились от бриза. Он держал тисовый лук, а колчан бамбуковых стрел висел через плечо. Солнце освещало его лицо, а за спиной темнел густой лес, и он выделялся на фоне деревьев, являя собой примечательную фигуру.

Внизу Река делала поворот, она казалась бесконечной серебристой лентой, насколько мог видеть глаз. На дальнем берегу, на расстоянии с полмили вверх по Реке, стоял город — скопление ветхих сорока или пятидесяти бревенчатых домов. От кирпичных труб поднимался дым, а мужчины и женщины, одетые в яркие наряды разных расцветок, передвигались между домами.

Он слышал, как низкий женский голос напевает мелодию, которую он не помнил, на языке, которого он не знал. Его молодцы должны были его предупредить, если бы там была какая-то опасность, но он все-таки не любил сюрпризов. Позже он поговорит об этом с Биллом или Туком.

Не спеша, он отнял правую руку от глаз. Единым движением резко повернулся, выхватил лук и поставил стрелу.

Это была полуобнаженная женщина с кожей цвета шоколада, и она несла связку бамбука. Она уронила бамбук в беспорядочную кучу, рот ее раскрылся от удивления и страха. Робин видел, что волосы у нее длинные и черные, а юбка сплетена из травы. Ее обнаженные груди были маленькие и загорелые.

— Ya linya! — выдохнула она. — Me ton fevin!

Опустив лук, Робин вскочил на низкий камень и осмотрел ее сверху донизу. Голос его прозвучал низко и мощно, когда он спросил:

— Говоришь ли ты на языке нашего короля, на английском?

Женщина начала пятиться.

Робин свистнул. Леса вокруг внезапно наполнились движением — две дюжины людей соскочили с деревьев, с кустов, казалось, даже с самого воздуха. Все были одеты в зеленое, у каждого был лук.

— Я Робин Гуд, — сказал он. — Добро пожаловать в Шервуд, миледи!

Завизжав от ужаса, женщина повернулась и побежала в гущу деревьев. Робин откинул голову назад и расхохотался.

— Сэр Робин, — напомнил высокий мужчина, которого он называл Маленьким Джоном, — на Реке…

Робин повернулся, чтобы проследить за взглядом своего друга.

По изгибу реки приближался один из самых странных речных кораблей, какие ему приходилось видеть. Они уже встречали на Реке три других, но этот…

Он был громадным, добрые две сотни футов от заостренного носа до плоской широкой кормы, с каждой стороны имелось по два колеса, а третье колесо взбаламучивало воду позади. Три высокие палубы были замысловато сработаны из дерева, а с расположенной в центре рубки поднимались две трубы. Солнечный свет отражался от застекленных окон и от того, что выглядело как медные поручни. Несколько десятков людей двигалось на двух верхних палубах, выполняя разную работу, а на нижней вооруженные мечами стражники несли бдительную вахту.

— Невероятно! — воскликнул Робин. Он так и уставился на это зрелище, на лице у него появилось задумчивое выражение.

— Что ты думаешь? — спросил у него дородный брат Тук.

— Никогда я не видывал ничего подобного, — вздохнул Вилл Скарлет.

— Кто мог его построить? — спросил Маленький Джон.

— Ты лучше спроси — где они достали металл, — сказал Мач.

В прошлой жизни он был гражданским инженером и склонялся к практическим вопросам.

— Ты видишь эти окна? Это же стекло! Настоящее стекло!

— Я думаю, — объявил Робин, садясь, — мы подождем, когда этот речной корабль пойдет обратно. Вилл, Бен, обследуйте-ка холм. На другой стороне должен быть грейлстоун. Если туземцы мирные, мы здесь переночуем.

— Да, Робин, — сказал Вилл Скарлет. И они с Беном Тейлором проскользнули в лес, точно тени.

Пока Робин внимательно вглядывался в тот берег, глубоко погрузившись в свои мысли, остальные его люди начали устраивать лагерь, расчищая территорию, собирая дрова, укладывая круг камней, чтобы разжечь костер. Через минуту Родин открыл свой дорожный пакет, вытащил небольшой квадратик сигаретной бумаги, крошечный глиняный кувшинчик с затычкой и резное перо из рыбьей кости. Он открыл кувшин, окунул перо в жидкие сероватые чернила и начал писать. Почерк у него был мелкий и педантичный.

Когда Робин закончил, он обернул бумагу вокруг рукоятки стрелы, привязал ее туда веревкой из человеческих волос и вернул стрелу в колчан. Теперь это был вопрос времени.

Туземцы оказались на удивление мирными, если учесть языковой барьер. Они были застенчивыми, спокойными и по-своему простыми, все жили в травяных хижинах вокруг грейлстоуна. Они позволили Робину и его людям поместить их граальчики в неиспользованные прорези грейлстоуна, а потом собрались в дальнем конце деревни, чтобы соблюдать осторожность.

Робин насчитал двадцать пять мужчин и тридцать женщин. Он заметил, что каждый из мужчин держит наготове длинное копье с наконечником из рыбьей кости, хотя ни один не делал враждебных движений.

— Полинезийцы, — предположил брат Тук, — или с каких-нибудь других тихоокеанских островов. — Он побывал социологом прежде, чем его завербовали в шайку веселых молодцев; одна из причин, по которым он к ним присоединился, была — повидать побольше народу, воскрешенных на берегах Реки. — Возможно, они никогда не видели белого человека в своей естественной жизни.

Кивнув, Робин забрал свой граальчик из грейлстоуна после того, как прогремел разряд.

— И какова, ты считаешь, возможность, что они нападут?

Тук поколебался:

— Они были дружественным народом. Но я бы не хотел испытывать нашу удачу.

— Тогда пошли, — скомандовал Робин остальным своим людям. Назад, к Реке. Не будем рисковать гостеприимством тем, что станем есть у них на виду.

Он повел их назад к скале. Вилл Скарлет стоял на страже, внимательно глядя, не проплывет ли речное судно.

— Никаких его признаков, — доложил он. Робин медленно кивнул:

— Уверен, что на этот раз у них задача разведать что-то, — сказал он. — Они вернутся.

— Это на таком-то судне? — выразил сомнение Маленький Джон, и его кустистые брови сошлись на переносице. — Им бы дойти до конца Реки. Для чего бы им возвращаться сюда?

— Да по любой из десяти причин.

Робин присел на корточки и открыл свой грааль. Там он нашел хрустящие вафли, маленький пакетик того, что выглядело вроде орехового масла, ломтики сушеного мяса и бутылочка бренди… так же, как обычные табак, марихуана и жвачка грез.

Робин откусил кусочек мяса и продолжал:

— Во-первых, пароход — один из самых ценных на Реке, прекрасно оборудованный, — но он сжигает дерево. Они должны будут приставать к берегу всякий раз, когда оно кончается. Уверен, что они останавливаются только на безопасных заранее предусмотренных базах, а если они хотят разведать новую территорию, они вообще не станут останавливаться. Когда у них останется мало горючего, они помчатся домой. Может, через два дня, может, через три. Во-вторых, у них на борту недостаточно народу для продолжительного путешествия. Был бы это мой кораблик и собирался бы я уехать далеко, я бы доверху набил его вооруженными людьми. Каждый тиран на Реке попытается его украсть, если у них будет хотя бы полшанса.

— Тень Роберта Фултона, — пробормотал почти про себя Маленький Джон.

— Но если ты неправ, — сказал Вилл Скарлет Робину.

Робин сверкнул ослепительной улыбкой:

— Если он не вернется через неделю, мы отправимся дальше.

В прежние деньки, до Воскрешения, Робин был хорошо обученным классическим актером по имени Эдмонд Хоуп Брайор. Начиная с шестилетнего возраста, он двадцать два года играл на сцене маленькие роли, до своего перехода в Голливуд и к голубому экрану. После трех трагических любовных историй, восьми легко забытых вестернов (критика отмечала больше лошадей, чем его актерский талант), и одного гангстерского фильма, в котором в самом конце его убивает юный Спенсер Трейси, он совершил большой прыжок к игре на телевидении, прослыв enfant terrible[38].

Роль Робина Гуда в показываемом дважды в неделю сериале «Робин Гуд и его веселые молодцы» начинающего драматурга Дюнона Петворка должна была сделать его героем десятка тысяч детей. Он точно это знал, когда подписывал контракт. Он знал также, что никогда не достигнет быстрого успеха в кино, так же как не достиг его на сцене.

Но только Диаболо, белый жеребец с дурным характером, когда продюсер настоял на том, чтобы он поехал на нем верхом, сбросил его на первой же съемке «Робина Гуда и его веселых молодцев». Настоящих воспоминаний после этого у Эдмонда уже не было, он только запомнил, что видел, как пол киносъемочного павильона помчался навстречу ему.

Сломанная шея, как он понял, немедленная смерть — или около того.

За три года странствий по берегам Реки он ни разу не встретил никого, кто бы подтвердил его подозрения. Он часто думал, что это и неважно: он все равно оставил свою прежнюю жизнь и принял другую: жизнь Робина Гуда. Это была роль, играть которую он родился, мечта с самого детства, из которой он никогда так и не вырос.

Он формировался как единственный сын двух трагических актеров, по их образцу, ему преподавали красноречие, танцы и музыку вместо игр и отдыха. Он понимал, что его таким образом испортили и изнежили. Проснувшись на Реке, он решил начать все с начала, жить той жизнью, которую всегда хотел для себя, полной приключений и романтики. Так начались его скитания.

Он принял имя Робин Гуд и начал путешествовать по Реке, борясь с любой несправедливостью, которую обнаруживал, прикидываясь, будто он ищет короля Ричарда Львиное Сердце. Актерская игра, да, но она его странным образом удовлетворяла. По пути он повстречал остальных, имевших желание разделить с ним его задачу, и из их числа он составил свою шайку веселых молодцев. Казалось, что его сон обратился в явь. Он даже уговорил уставшего от политики Авраама Линкольна взять на себя новую политическую карьеру и принять роль Маленького Джона. С тех пор они стали близкими друзьями.

Две ночи спустя чья-то легкая рука тронула Робина за плечо. Он проснулся мгновенно — и увидел над собой таинственную физиономию Мача.

— Ты был прав, — сказал Мач. — Он вернулся.

Робин вскочил и помчался к скале, забравшись настолько близко к краю, насколько ему хватило смелости. Пароход готов был причалить; окна сияли ясным желтым светом, точно маяки в темноте. И что за фонари такие у них на борту, подумал он. Что за люди смогли так быстро цивилизовать этот мир?

— Зажигайте костер, — скомандовал Робин.

Остальные послушались, бросая дрова сверх на угли и раздувая их, пока не получился хороший костер.

К тому времени, как пароход поравнялся со скалами, Робин приготовил лук и свои особые стрелы. Он две недели когда-то тренировался в стрельбе из лука для телевизионного шоу; продюсеры собирались рекламировать его как лучшего лучника двадцатого века. К собственному удивлению, он обнаружил, что у него к этому есть талант, и за три года практики на Реке он довел этот талант до совершенства.

Робин прицелился, потом выпустил стрелу. Уже через миг его взгляд не мог разглядеть ее в темноте, потом она ударила в дверь лоцманской рубки, и над водой послышалось громкое «трынк».

Дверь открылась. На секунду высветился силуэт приземистого широкоплечего мужчины. Он увидел стрелу и записку на ней, схватил их и захлопнул дверь. Колеса парохода продолжали стучать.

— Они не остановились, — сказал Тук.

— Остановятся.

— А что, если они не понимают по-английски? — настаивал тот.

Мач вспомнил:

— Пароход — американское изобретение. Они будут говорить по-английски.

— А что ты им сказал, Робин? — спросил Маленький Джон.

— Уверен, что ты одобришь — правду.

Джон наклонил свою большую голову:

— Да, но которую из них?

— Свою, — улыбнулся Робин.

Судно замедлило ход, но не остановилось. Почти что казалось, как будто внутри происходили какие-то бурные споры. Наконец, оно начало разворачиваться, громадное заднее колесо остановилось. Пароход медленно плыл вниз по Реке по течению, прочь от них.

— А это еще что значит? — спросил братец Тук.

— Это значит, что они не хотят знакомиться с нами в темноте, — разъяснил Маленький Джон. — Они поплывут по течению, а потом пустят в ход колеса и вернутся к нам.

— В точности мои соображения, — одобрил Робин. Он уселся, скрестив ноги: — Будем ждать.

Пароход появился через час после рассвета, слабо попыхивая, дым из трубы оставлял двойную серую полосу в воздухе. Робин сел и начал махать своим луком. То же стали делать и его молодцы.

Судно замедлило ход; его колеса поворачивались с достаточной скоростью для того, чтобы держаться чуть впереди Робина и его людей. Матросы, одетые в черное с белым, засуетились на палубе. Они сняли маленькую шлюпку, погрузили ее в воду, два человека начали быстро грести к скалам. На борту еще два человека, вооруженные короткими кривыми саблями, не спускали бдительного взгляда с Робина и его людей.

Робин начал спускаться к скалистому берегу. Остальные последовали за ним. Он добрался до места как раз к тому времени, когда шлюпка достигла мелей, и вышел по воде вперед, чтобы помочь им выбраться на берег.

— Bonjour, — поздоровался один из вооруженных саблями людей. — Je m’appelle Claude de Ves. Je suis..[39]

Робин перебил, качая головой:

— Я по-французски не говорю. Вы говорите по-английски?

— Немного, — ответил тот с сильным акцентом. — Я Клод де Вэ с… ну, с парохода «Belle Dame»[40].

— Кто ваш капитан? — поинтересовался Робин.

— Мосье Жюль Верн.

— Писатель?

— Оиі.[41]

Для Маленького Джона и для большинства остальных это имя ничего не значило, как понял Робин. Он наскоро сделал объяснения относительно знаменитого французского знатока техники и писателя, который предвидел изобретения всего, начиная от подводной лодки и кончая атомной энергией.

— Вот это человек, — восхитился Маленький Джон, — и я бы очень хотел с ним познакомиться.

— Да, он великий человек, — подтвердил Клод. — Ваше письмо… alors, не знаю этого слова по-английски — но капитан хочет встретиться с вами.

— Прекрасно! — воскликнул Робин. — Потребуется всего четыре или пять рейсов, не более, чтобы перевезти нас всех.

— А вы главный? — спросил Клод.

— Да.

— Мосье Верн желает, чтобы только вы посетили его.

Робин взглянул на Маленького Джона:

— Как ты думаешь?

— Если этот Верн такой великий человек, как вы говорите, вам нечего опасаться.

— В точности мои мысли, — Робин посмотрел на Клода де Вэ. — Очень хорошо, ваше условие принято.

Он пробрался по воде в лодку и сел. Его молодцы столкнули их в более глубокую воду, и люди Верна развернулись и начали грести к пароходу усиленными гребками.

Один раз Робин обернулся и увидел, что Маленький Джон стоит на берегу, глядя на него с непроницаемым лицом. Робин помахал ему и крикнул:

— Я скоро вернусь!

Сам пароход был техническим чудом, но, присмотревшись с близкого расстояния, Робин начал замечать мелкие детали, которые говорили о том, что судно — результат более примитивной техники, чем он заподозрил сначала. Стекла в окнах были затуманены и вздувались пузырями, которых было немало. По меди сильно стучали, чтобы придать ей форму поручней, следы молота были ясно видны. Когда Робин спустился на нижнюю палубу, он заметил в лесенке гвозди с квадратными шляпками. Пароход строился вручную, он уверился в этом, и представлял собой результат фантастического приложения чисто физического труда.

— Мосье Верн в своей каюте, — объявил Клод.

Он подвел Робина к люку, затем громко постучал.

Ответил слабый голос.

Клод открыл люк и отступил, чтобы Робин мог войти первым. Робин неуклюже вошел.

Его глазам понадобился всего миг, чтобы приспособиться к полумраку внутри. Когда он смог видеть, он разглядел бледного человека с короткими и тонкими черными волосами, лежащего в постели. В воздухе стоял сладкий запах, напоминающий тот, какой бывает у мяса, слишком долго пролежавшего на солнце. Инфекция, — подумал Робин.

— Мосье Верн?

Жюль Верн кивнул. Несмотря на его болезнь, в его взгляде горел огонек, которого Робин не мог отрицать. Верн держал ту записку, которую Робин привязал к стреле.

— Так вы претендуете на то, что вы сэр Робин Локсли? — спросил он на английском, почти лишенном акцента.

— А я и есть он, — ответил Робин. — Я в восторге от знакомства с вами, сэр.

— Возьмите тот стул, и мы побеседуем, — предложил Верн.

Робин так и сделал.

— У вас британское произношение девятнадцатого века, я бы сказал, — продолжал Верн. — Как вы это объясните?

Робин передернул плечами:

— А вы был поняли саксонский?

— Touche [42].

— И кстати, это произношение двадцатого века.

И прежде, чем он успел это осознать, Робин обнаружил, что он рассказывает о том, как он взялся за роль Робина Гуда, о своих приключениях и злоключениях на Реке, о том, как он и его молодцы стараются искоренять несправедливости в этом новом мире.

Верн то и дело кивал, жадно слушая.

— Поистине, жизнь — это ряд любопытнейших событий, — сказал он. — Неделю назад мне был нужен кто-то вроде вас. На самом деле, я чуть не умер из-за этого.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Робин.

Верн вздохнул и откинулся на своей постели, закрыв глаза. Он вдруг стал выглядеть усталым и хрупким. Когда он снова заговорил, это был голос старика:

— Когда я проснулся на Реке и обнаружил, что я молод, мне казалось, будто Бог создал этот мир для меня одного…

Теперь (как говорил Верн) я мог выполнять такие вещи, о которых в течение моей жизни я только мечтал. Все мои изыскания, все мои книги и писания, они неумолимо привели меня к этому моменту.

Я поклялся создать совершенное общество. Эта новая цивилизация будет смоделирована по примеру старого человечества, но все отклонения и ошибки должны быть устранены. Человечеству здесь дается второй шанс, почувствовал я, и нам следует как следует воспользоваться им.

Я был достаточно счастлив тем, что воскрешен посреди группы состоящей главным образом из французов конца девятнадцатого столетия. Среди нас оказались и русские — из нашего будущего, жившие на двадцать или тридцать лет позже нас, китайцы из другого века (я не мог определить их место в истории; в моих знаниях по части Востока кое-чего не хватает), и еще несколько других людей из разных периодов нашей мировой истории.

Китайцы немедленно сплотились все вместе и ушли в поисках того китайского, что в состоянии были найти; к моему сожалению, мы так и не преодолели языковой барьер. С другой стороны, русские остались с нами. Был среди них один пламенный юноша с непроизносимым именем, который просил нас называть его Лениным, начал проповедовать массам социализм, но его голоса никто не хотел слушать. Большинство людей было довольно жить естественной жизнью, поедая пищу из металлических рогов изобилия; они загорали на речных берегах, жевали наркотические палочки и с гедонистической страстностью вступали во внебрачные связи.

Ленина убили на вторую неделю его пребывания здесь. Но то, что он говорил, заинтересовало меня. Идея о том, что все люди равны, разумеется, является странной, но организационная система, которую он обрисовал, казалась стоящей, даже практичной в наших текущих обстоятельствах.

Я соединил его идеи с моими. Когда я поговорил со своими приятелями, я нашел среди них многих инженеров, которые сочувствовали моим новым идеям. Имена их вам ни о чем не скажут, потому что они никоим образом не были знаменитостями, но они были упорными людьми, хорошо знающими в пределах своего поля деятельности, и не боялись тяжелой работы.

Сначала мы отдалились от остального населения, найдя отдельный Рог изобилия в холмах. Здесь мы начали систематическое изучение почвы и возможного сырья. Там были месторождения железа, олова и меди, и добывать их было легко. Деревья могли снабжать нас дровами для костров и инструментами. И должен признаться, мы использовали все, что могли, в человеческих трупах, попадающихся нам — кости были нашими первыми инструментами.

В течение нескольких месяцев мы создали коммуну, основанную на научном планировании. Когда мы обсуждали свои дела, мы пришли к согласию во мнениях, что наше воскрешение было некоторым испытанием и что для того, чтобы доказать достоинства нашего вида, мы должны бороться за создание более совершенного общества при помощи доступных материалов.

Нет нужды говорить, как это было трудно. Но по мере того, как к нам присоединилось больше людей, мы находили силу в нашем количестве. Возводились дома, строился частокол, чтобы защитить нас от наших соседей и каких-нибудь мародерствующих животных, каких мог бы приютить этот мир.

Скоро мы выплавляли бронзу, потом — железо. Песок, после некоторой обработки, оказался подходящим для изготовления грубого стекла, который вы видите на окнах «Belle Dame». За три месяца мы построили процветающий город, где каждый мужчина и каждая женщина трудились, десять часов в день для общего блага. Моя мечта осуществлялась, приобретая определенную форму прямо у меня на глазах.

Разумеется, наше общество было технократическим. Управлял им наш Технократический Совет Инженеров со мной во главе. Когда нам пришло в голову, что мы должны попытаться собрать лучшие элементы этого нового мира в одном месте, мы отправили эмиссаров. Наши посланники-ученые отправились за тысячи миль вверх и вниз по Реке, убеждая всех инженеров и ученых, каких они встречали, присоединяться к нашему делу.

И опять замысел осуществился. Люди из всех эпох собирались вокруг нашего новорожденного общества. Какие лаборатории мы устроили — там было на что посмотреть! У нас были заводы, водопровод и даже часы — уже через год. Каждый успех воодушевлял нас на дальнейшее продвижение вперед. Строились железные дороги, соединяющие Рога изобилия. Шары, наполненные горячим газом, поднимались в воздух. Картографы начали составлять карты нашего нового мира. И наконец, мы начали строить этот пароход.

Нет, не перебивайте — дайте мне закончить рассказ. Я уже близок к концу.

Возможно, у нас закружилась голова от успехов. Мы разрешали каждому, кто хотел, присоединяться к нам — каждому. Это оказалось ошибкой. В одно прекрасное утро мы проснулись и обнаружили, что наше общество потонуло в неквалифицированном «пролетариате», если использовать ленинское слово.

Среди тех, кто к нам присоединился, был человек по имени Капоне. Он пришел к нам с группой своих последователей. Он был небольшого роста, быстрый, гладко говорил. Капоне предложил выделить чиновников, чтобы они имели дело с нашим населением в целом. Мы, конечно, уже видели необходимость в администрации и полиции, но никто из Совета в действительности не хотел возглавлять столь приземленные дела. Мы все были учеными, мечтателями, мы смотрели в будущее. У каждого из нас были свои проекты, за которыми нужно было смотреть. Мы предоставили Капоне управляться с такими делами, это казалось идеальным решением, так как позволяло нам сосредоточиться на своей работе.

Капоне дал нам всем телохранителей. В то время это казалось хорошей мыслью, но теперь я понимаю его планы. Он хотел изолировать нас от населения, так чтобы ему нас контролировать и держать в руках. Я слыхал о многих изобретениях двадцатого века к тому времени — о том, что люди ходили по луне, о спутниках, компьютерах, телевидении, — и я хотел достижения всех этих технических чудес — и еще большего. Возможно, это и ослепило меня. Я хотел за месяцы перескочить через столетия, я жаждал прорваться к высшей точке человеческих технических достижений за промежуток в несколько лет.

Вероятно, это и в самом деле было наказанием за мою гордыню. Возможно, это была слепая глупость. Однажды я проснулся — и обнаружил, что я пленник. Мои телохранители стали моими тюремщиками. Я — и другие технократы — не были больше во главе общества. В течение одной ночи наше правительство пало в бескровном бою. Аль Капоне взял вверх.

Он был умный человек, я это допускаю. Когда мы встретились с ним в палате Технократического Совета — мы на полу, он на низком троне — пояснил, кто обвиняется. Когда Леонардо да Винчи осмелился выступить против него с речью, Капоне забил его насмерть деревянной дубинкой. Кровь, кровь! Это было так ужасно… самый ужасный момент в моей жизни.

Я мечтал увидеть Капоне мертвым, но никто из нас ничего не мог сделать, оставалось только согласиться на все его требования. Вероятно, если бы попытались выступить против него, мы бы разделили судьбу Леонардо. Подчиниться — было единственно правильно. Даже при том, что я знал, что воскресну где-нибудь в другом месте на Реке, я не мог ему противостоять… Стыдно сказать, я боялся смерти и боли, которую он мне причинит перед кончиной.

После этого Капоне держал нас на коротком подводке. Мы никогда не появлялись перед народом в одиночку, никогда ни с кем не разговаривали ни о чем, кроме наших технократических проектов, и то всегда при строгом наблюдении наших стражников. Капоне хотел, чтобы я как можно скорее осуществил самый любимый из моих проектов: речной пароход; догадываюсь, почему мне давали минимум свободы. Большинство других технократов были заперты в своих комнатах, принуждаемые работать над чертежами машин, которые полностью осуществят другие люди без их участия.

Как я выяснил позже, большая часть корпуса инженеров и работающих ученых привели к тому, что произошло. Капоне был жадной свиньей. Он переименовал наш небольшой город в Новое Чикаго и начал брать пошлину с каждого в виде табака, марихуаны и жвачки грез.

Те, кто не проявлял достаточной искусности и умения, оказались сосланы в рабочие команды в горах, добывать металлы или рубить деревья, чтобы обеспечивать технические нужды Нового Чикаго.

Следующий год стал поистине мрачным. Но строительство речного парохода было близко к завершению, и, хотя Капоне решил превратить его в плавучий бордель и казино, его наличие обещало надежду многим из наших ученых.

Ночью накануне испытательного путешествия «Belle Dame», они устроили восстание. При помощи луков, которые они изготовили в свободное время, они расстреляли стражу того здания, где жили я и другие технократы, и освободили нас.

За какие-то секунды они объяснили свои безумные планы. Мы захватим пароход и отправимся основывать новое технократическое государство. На этот раз мы не станем повторять ошибок, которые привели Капоне к власти. На этот раз мы действительно создадим совершенный мир.

Если говорить короче, Капоне каким-то образом узнал о попытке освободиться. Он отправил отряд своих людей остановить нас — а скорее, убить нас, поскольку пароход был готов. Если никому из ученых доверять нельзя, наша польза для него кончилась.

Дошло до борьбы в рукопашную. Я об этом когда-то писал, изучал кулачные бои, но сам оказался мало приспособлен к настоящей схватке насмерть. Один из лейтенантов Капоне вскрыл мен живот мечом. Я упал без сознания.

Проснулся я здесь, на борту «Belle Dame». Горсточка людей подобрала мое лежащее тело, с боями прорвалась на пароход и отчалила. Когда вы встретились нам, мы искали на реке другое место для нашего технократического государства.

Когда Верн закончил свой рассказ, Робин сидел задумавшись. В каждом слове звучала правда, он не сомневался в истинности всей истории.

— Так вы ищете, — сказал, наконец, Робин, — место, похожее на прошлое ваше обиталище, с доступными месторождениями металлов и богатого лесов, с легким выходом на Реку и с Рогом изобилия — с тем, что мы называем грейлстоуном.

— Правильно, — Верн опять приподнялся с постели, немного морщась от боли. — Вы знаете такое место?

— Мы пропутешествовали тысячи миль вдоль Реки, всегда в сторону верхнего течения, — сообщил Робин. — Я следил, нет ли по пути металлов, и знаю такие места, где найдены свинец и медь. Но железная руда? Нет, ее нет.

Верн снова откинулся на подушки.

— Тогда, вероятно, мы пропали, — сказал он. — Провидение привело нас к тому месту, и мы в своей гордыне там не преуспели, не заметили опасностей, которые навлекли на себя.

— Провидение могло свести нас вместе по какой-то причине. Вы не удивляетесь совпадению всего этого?

— Вы это о чем?

Робин встал и начал шагать по каюте.

— Вас выставили из вашего города этот головорез и его люди. После этого, вы встречаете меня, человека с группой последователей, которые ищут, как бы им побороть несправедливости мира. Вы можете придумать более подходящее сотрудничество?

— А вы думаете о том же, что и я?

— Если вы считаете, что мы могли бы завоевать власть в Новом Чикаго и отнять ее у Капоне, — тогда да.

— Я должен это обдумать, — заявил Верн. Насилие никогда не было ответом на мировые проблемы.

— Но иногда оно единственное решение, — отрезал Робин.

Верн закрыл глаза.

— Найдите Клода, — попросил он. — Пусть он приведет ваших людей на борт. Мы снова побеседуем позже.

В этот день Вилл Скарлет, который когда-то провел целый год, обучаясь на медика, пока не бросил эту специальность, пришел осмотреть Жюля Верна. Робин надеялся, что он сможет помочь технократу. Из всех, кто находился на борту, Вилл был ближе всего к специальности врача.

Пока все ожидали прогнозов, Робин встретился с Маленьким Джоном в салоне, красиво украшенной комнате: на всех столах были выложены из костей гигантской рыбы, жившей на дне Реки, вполне сходившей за слоновую кость, мозаики, изображающие растения. Робин всего два раза видел таких рыб… один раз рыбий труп длиной в двадцать футов выкинуло на берег, другой раз — такую рыбу ел рыбак, когда Робин со своими людьми проходили через его город. Интересно, подумал Робин, откуда Верн достал столько этих костей, что смог расщедриться и пустить их на украшения. Может быть, речных рыб водилось больше в окрестностях Нового Чикаго.

Робин с Маленьким Джоном придвинули стулья и уселись друг к другу лицом. Эти двое всегда принимали главные решения; бывший президент был мудрым человеком, блестящим во многих отношениях, и его советы много значили для Робина.

— Не уверен, что мне нравится дело с этим типом Капоне, — начал Маленький Джон.

— Мы с ним справимся достаточно легко.

— Эдмунд — да ты послушай сам, что говоришь!

— Я себя слышал.

— Ты актер, а не герой. Допускаю, было забавно играть эту игру с тобой, бродить по холмам, как это делали бы Робин Гуд и его молодцы. Это было роскошно, возможность осуществить мои мальчишеские мечты. Но, вероятно, настало время заканчивать этот маскарад. Мы вовсе не разбойники из зеленого леса, мы же цивилизованные люди. И напугать Капоне будет не так-то легко.

— А я и не хочу пугать его. Я хочу заставить его прекратить — или, если это будет невозможно, убить — и пусть воскреснет за миллион миль оттуда.

— Сомневаюсь, что мы сможем это сделать.

— Ты что, забыл все, что мы совершили?

Кустистые брови Линкольна сошлись на переносице.

— Мы напугали нескольких крестьян так, что они перестали быть рабами грейлстоуна. Мы прекратили несколько пьяных потасовок. Исследовали тысячи миль этой проклятой Реки. Вот и все. Мы вовсе не Армия мщения, и мы не кулак Бога. Этот Капоне — опасный преступник. Он окружил себя своей личной армией, если правда то, что поведал тебе Верн. Двадцать бойцов против двух сотен — это же самоубийство.

— То есть ты хочешь сказать, что мы должны оставить его там строить величайшую криминальную империю в истории человечества?

— Я вовсе не говорю. Я говорю, что мы не можем захватить город, действуя как разбойники. Тут нужен план, стратегия и масса терпения.

— А как насчет удачи?

— Ты невозможен!

— Маленький Джон…

— Называй меня Авраамом!

— Ладно, Маленький Авраам. Я всегда чувствовал, что должен осуществлять свое призвание. Жизнь всегда на меня наседала: сначала это были мои родители, потом — труппа, а потом — куча агентов. Я всегда знал, что предназначен для чего-то великого. А после нашего воскрешения это ощущение стало во мне еще сильней, чем всегда. То, что я взял на себя роль Робина Гуда, наша встреча с Верном и этот пароход, все это вместе, — привело к настоящему моменту. Это судьба. Жребий брошен, я слышу зов судьбы.

Линкольн встал:

— Пора покончить с твоими детскими мечтаниями, — сказал он. — Если мы собираемся захватить с Капоне Новый Чикаго, нам нужен человек, способный вести нас, а не персонаж из книжки.

— Ты уверен?

— Вполне.

Авраам Линкольн повернулся и вышел из комнаты.

Робин Гуд, урожденный Эдмонд Брайар, долго сидел в одиночестве, погруженный в задумчивость.

Прогнозы Вилла Скарлета были многообещающими: он промыл и перевязал рану Жюля Верна, затем аккуратно зашил ее — и теперь чувствовал уверенность, что его пациент со временем совершенно выздоровеет.

— Сложность в том, что он потерял много крови и получил скверную инфекцию, — доложил он. — К счастью, никакие жизненно важные органы не повреждены.

Для Робина это была замечательная новость.

— Можешь ли ты еще что-нибудь сделать для него? — спросил он.

— Пусть спит. Это для него сейчас лучшее лекарство.

— Хорошо, — обрадовался Робин, кивая. — Побудь с ним. Дай мне знать, если что-то понадобится.

Через два дня Жюль Верн послал весточку, что он снова хочет видеть Робина. Верн выглядел значительно лучше, подумал Робин сразу, как только вошел в каюту. Цвет лица вернулся к нему, а голос стал сильнее в более властным.

— Я решил одобрить ваш план, — сообщил он без всякой преамбулы. — Мы вернемся и попробуем отвоевать Новый Чикаго. Подробности я оставляю на ваше усмотрение — я человек науки, не насилия, как показали недавние события. Все, что вам понадобится, я устрою. Итак, каковы ваши планы?

— Пока у меня их еще нет, — сказал Робин. — Мы с Маленьким Джоном должны изучить город, подсчитать наши ресурсы и оценить силы врага, прежде чем начнем что-нибудь.

— Весьма мудро, — медленно кивнул Верн. — Я проинструктировал Клода де Вэ, чтобы он оказал вам любую помощь, в которой вы будете нуждаться. Все наши разнообразные таланты в вашем распоряжении, сэр.

— Спасибо, — поблагодарил Робин. — Выше доверие ко мне не напрасно. Вы не будете разочарованы.

Робин не придерживался никаких ложных иллюзий относительно себя самого или предстоящей задачи: он знал, что она будет трудной, что борьба будет кровавой и сильной, что в результате некоторые из его людей, — а быть может и он сам, — погибнут. Но он также знал, что у Капоне необходимо отобрать власть и что он единственный человек, способный выполнить это успешно.

На следующий день Клод де Вэ устроили для Робина и его людей экскурсию по пароходу. Они увидели паровые машины, приводившие в движение пароходные колеса, и громадные бункеры, где хранились дрова для топок; осмотрели лоцманскую рубку и роскошные салон; каюты и трюмы.

Робин решил, что пароход имеет невероятно громадные возможности, но они не смогут его использовать для нападения. Он был слишком большой и заметней — если Капоне увидит, как он приближается, у него будет масса времени подготовиться, чтобы встреть его. Кроме того, превосходящие силы Капоне легко одержат верх над Верном и его людьми. Нет, решил Робин, прикинув неравенство между ними, им придется полагаться на собственные мозги, чтобы одержать верх.

Пароход стучал лопастями, плывя вверх по Реке, три недели, одолев сотни миль, пройдя мимо тысяч разных цивилизаций. Ацтеки, минойцы, современные японцы, индийцы семнадцатого столетия… тут было все разнообразие народов.

В течение всего этого времени Робин беспощадно тренировал своих молодцев и людей Верна в искусстве стрельбы из лука. Они изготавливали соломенные мишени в форме людей и стреляли в них снова и снова позади рубки лоцмана. Задняя стенка рубки покрылась дырами и стружками от бесчисленных наконечников стрел.

Вечерами Робин и его молодцы изготавливали новые луки и стрелы, им помогала команда Верна. В результате через некоторое время у каждого мужчины и женщины на борту насчитывалось по два лука и по две дюжины стрел. Робин ощущал уверенность — и Маленький Джон склонялся к тому, чтобы с ним согласиться, — что для взятия Нового Чикаго им понадобится каждый человек, находящийся на борту.

Когда они оказались в неделе пешего пути до Нового Чикаго, «Belle Dame» замедлила ход и снова подошла к берегу. На этот раз с нее сошел только один Робин. Пароход должен был вернуться через три недели, чтобы подобрать его; тем временем, он подождет далеко отсюда вниз по Реке, где Маленький Джон, Вилл Скарлет и остальные будут продолжать тренировать команду Верна в стрельбе из лука.

У Робина была простая миссия: он сделает разведку, осмотрит Новый Чикаго, оценит силы Капоне и вернется.

Путь до Нового Чикаго оказался абсолютно лишенным событий, а потому разочаровывал. Местное население вдоль Реки оказалось редким: большинство, как узнал Робин, мигрировало в Новый Чикаго еще в первое время его существования. С тех пор, как власть захватил Аль Капоне, оставшееся население мигрировало вниз по Реке… к этому привели слухи о лагерях для рабов… — все казалось одинаково безумным и одинаково невозможным.

Оставался один день пути до Чикаго — и тут он нарвался на патруль головорезов Капоне: шестеро мужчин, вооруженных мечами и щитами. Они тотчас окружили Робина, обнажили мечи.

— Бросай оружие, — приказал их начальник с жестокой усмешкой, — тогда мы, может быть, оставим тебе жизнь.

Робин стоял, опершись спиной о дерево, лук натянут, стрела на тетиве, полная готовность выстрелить.

— У тебя никаких шансов, — отрезал Робин. — Еще шаг — и ты мертв. — Его стрела прицелилась начальнику в грудь. — Стрела пройдет сквозь этот щит, который ты держишь, как нож в масло.

Начальник с некоторым беспокойством отступил.

— А ну, — начал он, — ты же не можешь…

— Я слышал, там, впереди, есть город, где люди с искусными умениями могут найти для себя хорошую жизнь — продолжал Робин. — Так это правда — или нет?

— А что ты умеешь?

— Делаю оружие.

— Какое именно?

— Всякое — от луков до пушек.

— Говоришь — пушки?

— Так и есть.

Ухмыляясь, мужчина отступил и вложил меч в ножны.

— Что ж ты сразу не сказал, друг? У нас тут есть проблемы с туземцами, а потому никакая предосторожность не излишняя. Добро пожаловать в Новый Чикаго, все в порядке — у босса всегда найдется местечко еще для одного человека, владеющего полезным ремеслом.

Робин опустил лук:

— Я думаю, — сказал он.

Первым впечатлением Робина было то, что Новый Чикаго — жемчужина, спрятанная в навозной куче. Оригинальный город, окруженный частоколом, был в точности таким, как описывал его Верн.

Улицы были широкие, дома построены на обсаженных деревьями проспектах, отходивших радиусами от большой центральной площади. Громадное здание совета — теперь дворец Капоне — стоял в точности в центре города.

Но рядом с частоколом, однако, тянулись трущобы. Мужчины и женщины с голодными изможденными лицами смотрели, как Робин и люди Капоне шли мимо них. Между Новым Чикаго и Рекой понастроили тысячи сооружений из бревен, глины с Реки и бамбука, без всякого учета порядка или санитарных норм. Вонь человеческих отходов вызывала тошноту.

Робин прикрыл рот и нос куском тряпки. Есть ли такая степень деградации, до какой не может опуститься человек? — дивился он.

— Не беспокойся, — шепнул ему человек, шедший справа от него, как бы давая ответ на невысказанные мысли. — Как правило, вонь из Писстауна до самого города не доходит.

— Хорошо, — сказал Робин.

В воротах частокола стража отобрала у Робина его лук и колчан, Робин не протестовал: он знал, что это та маленькая цена, которую он платит за информацию, которую получит.

К его удивлению, его сейчас же повели в маленький беленый дом, стоящий перед центральной площадью. Два стражника сопровождали его в помещение. На двери висела медная табличка с выгравированным именем: «А. Эйхман».

— Заходите, — пригласил молодой человек с песочного цвета волосами, он говорил с сильным немецким акцентом. Пожалуйста, сэр.

Робин опустился на деревянный стул с прямой спинкой. Стул слегка скрипнул под его тяжестью. Робин позволил своему взгляду бесцельно поблуждать по комнате, — она была пуста, если не считать одного письменного стола, — потом он снова посмотрел на тонкое неулыбчивое лицо Эйхмана.

Перед Эйхманом лежал лист бумаги. Он окунул перо в глиняную чернильницу и спросил:

— Имя?

— Робин Хантингтон, — потом Робин произнес это имя по буквам. Перо Эйхмана заскрипело.

— Дата смерти?

— Год тысяча восемьсот сорок шестой с рождения нашего Господа.

Эйхман записал, потом сделал паузу, изучая Робина взглядом.

— Что умеете?

— Я был мастер-оружейник.

— Отлично, отлично, — Эйхман записал это тоже, затем положил бланк на небольшой поднос в углу стола. Открыл ящик, достал карточку. Бумага выглядела грубой и толстой, но слова на ней были напечатаны каким-то типографским шрифтом. Эйхман вписал в карточку имя Робина и целый ряд цифр.

— Это ваша идентификационная карточка, — объяснил он. — Носите ее с собой все время. Вам она понадобится, чтобы входить в здания и выходить из них, использовать Рог изобилия для еды и брать инструменты и оборудование для работы. — Он улыбнулся. — Вам повезло, что вы специалист по оружию — босс увлекается оружием. Он хочет иметь пистолеты как можно скорее, и, если вы будете работать старательно и этим его осчастливите, вы найдете, что ваши преимущества и привилегии громадны. Положение таково, что вы скоро будете среди элиты в научной команде.

— Выглядит для меня неплохо, — заметил Робин.

Эйхман сделал знак стражникам:

— Найдите ему место в спальнях.

На следующее утро в оружейной мастерской Робин познакомился с тремя другими кузнецами-оружейниками, работающими на Капоне. Глава оружейного проекта, голландец по имени, Эмиль Ван Дескол, умерший в 1865 году, провел Робина по всей мастерской. С десяток подмастерьев от семнадцати до двадцати или двадцати одного, вырезали вручную ружейные стволы и рукоятки пистолетов и строгали кремни для затворов.

Несколько пистолетных стволов были окованы железом, а каналы их стволов полировались.

— Как вы видите, — пояснил Эмиль, прогресс у нас медленный. Железо бедное, наши методы ковки еще беднее, а работа утомительная и отнимает много времени. Пройдут месяцы, если не годы, прежде чем у нас будет хоть один стреляющий пистолет.

Робин нахмурился. Он не был экспертом, но ему показалось, что прогресс в изготовлении оружия был гораздо быстрее, чем говорил Эмиль. Однако он не упомянул о своих подозрениях.

— Здесь будет ваше место, — Эмиль указал на пустой стол и скамью в задней части мастерской. — Каждый из нас работает над оружием по собственному чертежу. Вы будете обеспечены всеми инструментами, какие вам понадобятся, и помощниками тоже. Жизнь дешева, чем больше людей мы займем на изготовлении оружия, тем лучше, если вы меня понимаете.

— Думаю, понимаю. — Робин начал улыбаться. У Эмиля был хороший собственный легкий приработок… до тех пор, пока он выглядит занятым и приносящим пользу, он будет защищен от капризов Капоне. Тем временем, он вытащит столько людей из трущоб Писстауна, сколько сможет.

И Робин понял тогда, что он нашел союзника. Он только должен убедить Эмиля.

После десятичасового рабочего дня, когда другие заторопились поместить свои Граали в грейлстоун, голландец взял Робина за руку и задержал его. Робин остался, полный любопытства.

Эмиль сказал:

— Вы не оружейник.

— Не знаю, о чем вы говорите, — ответил Робин.

— Я за вами наблюдал, и увидел, что вы не имеете ни малейшего представления о том, что делаете. Если вы здесь для того, чтобы за нами шпионить, — начал было Эмиль.

— Именно так, — подтвердил Робин, понизив голос. — Меня послал сюда Жюль Верн.

Пораженный, Эмиль отступил на шаг:

— Верн — так он еще жив?

— Да. Он хочет захватить Капоне и освободить Новый Чикаго.

— Я бы приветствовал этот день! — по лицу Эмиля потекли слезы. — Верн был моим хорошим другом. Где он? Я хочу знать обо всем, что с ним произошло!

Робин дал ему краткий отчет обо всем, что случилось с Жюлем Верном с тех пор, как он спасся на пароходе. Голландец беспрестанно кивал со счастливым лицом.

— Я должен что-то вам показать, — шепнул Эмиль, когда Робин кончил свой рассказ.

Голландец провел его в заднюю комнату. Несколько досок не были прибиты к полу, он поднял их, открывая тайник. Внутри лежали десятки пистолетов и мушкетов.

— Это наши отходы, — сказал он с гордостью. — Все они работают в совершенстве, так что, разумеется, мы не можем отдать их Капоне. Когда он приходит посмотреть, Как двигается наша работа, мы стреляем при нем из дефектных пистолетов и ружей. Когда они взрываются, мы говорим ему, что есть проблема в кузнечном процессе. Когда мы их дальше совершенствуем, мы говорим, пистолеты будут действовать. — Он усмехнулся. — Он же дурак. Один из людей Капоне даже перестал следить за использованным металлом.

— Сколько же у вас оружия? — спросил Робин.

— Тринадцать кремневых пистолетов, восемь ружей.

— Мне нужно уходить отсюда через пять дней, чтобы снова присоединиться к Верну и его людям. Через десять дней после того мы вернемся. Вы будете готовы нам помочь?

— Да, — Эмиль затаил дыхание. — Нужно только подать нам сигнал.

— Пылающая стрела на рассвете, — сказал Робин. — Наблюдайте, когда она появится. Через две минуты после того, как она пролетит по небу, присоединитесь к нашей атаке.

Эмиль и еще два кузнеца-оружейника прикрывали Робина еще несколько дней. Как оружейник — даже новичок — Робин, как обнаружилось, имел права и привилегии, в которых отказано было большинству других жителей Нового Чикаго.

Он нашел, что может свободно передвигаться по городу, заглядывая в темные углы, в уме составляя карту его улиц. Он даже побывал на крышах некоторых домов — «потому что глазеть на звезды — мое хобби», как он выразился.

Было бесчисленное множество мест, откуда можно ударить. Малые ворота на северной стороне Нового Чикаго, кажется, представляли собой лучшие возможности для вторжения: по ночам их запирали на засов с внутренней стороны, и за ними наблюдал только один стражник.

Кроме того, Робин узнал, что Аль Капоне каждое утро рано покидает свой дворец, чтобы в сопровождении Эйхмана и нескольких доверенных лейтенантов понаблюдать за своими излюбленными проектами.

Такой рутинный обычай требовал более пристального наблюдения, так что однажды утром Робин посетил городскую библиотеку (там по памяти воссоздавали прославленные произведения, и заинтересованные читатели могли просматривать новые версии «Моби Дика», «Войны и мира» и «Маленького домика в прериях»).

Поскольку здание фасадов выходило на центральную площадь, Робин ясно видел Капоне — маленького круглолицего человечка с сильными руками и плечами, который переходил через площадь.

Разбойник непрерывно курил, его слова перемежались короткими и резкими движениями рук. У Капоне и его сопровождающих займет, вероятно, минуты три, чтобы перейти площадь от дворца до здания офиса Эйхмана.

Робин взглянул на верхние части крыш, окружающих площадь, и подумал о засаде. Да, подумалось ему, чем больше он изучал детали, тем сильнее верил в возможность успеха.

На третий его вечер в Чикаго Эмиль опять отвел Робина в сторону.

— Я устроил для тебя возможность уйти завтра, — сказал он. — Нам нужен кремний. Ты пойдешь к открытому месторождению, которое ты заметил несколько недель назад во время скитаний. С тобой пойдут два наших подмастерья, чтобы принести кремний.

— А как же стражники?

— В первый день тебя будут сопровождать семь человек. Когда ты доберешься до границы территории Капоне, шесть из них повернут назад. Капоне должен держать под наблюдением весь город, он не может тратить стражников на такие мелкие задания. — Эмиль подмигнул. — Кроме того, в моих конфиденциальных донесениях Эйхману я упоминал, как ты счастлив здесь и как старательно работаешь. Они любят лояльность в таких людях, как мы, а? — Он от души расхохотался.

На рассвете следующего утра можно было увидеть, как Робин и два семнадцатилетних подмастерья оружейной мастерской стоят у главных ворот. Все было устроено так, как обещал Эмиль: стражники ждали их, и они даже вернули лук Робина.

— У тебя будет двойная обязанность, — объявил стражник, который должен был все время сопровождать их, грузный на вид наемник с проседью по имени О’Брайен. — Держи ребятишек в порядке, сам не нарушай порядка — и никаких неприятностей.

— Хорошо звучит, — сказал Робин.

На четвертую ночь, когда они были вне города, Робин пустил стрелу в спину О’Брайена, когда тот спал. Быстро, живо и без боли по стандартам этого мира. Ни на миг Робин не почувствовал угрызений совести. Это и на смерть-то непохоже, подумал он.

На следующий день О’Брайен проснется, обнаженный и сконфуженный, возле грейлстоуна за сотни или даже за тысячи миль отсюда.

Два подмастерья в ужасе уставились на Робина. Они явно навострились бежать.

— Успокойтесь, — обратился к ним Робин. — Не собираюсь я вас убивать. Я здесь с секретным заданием и мне пришлось освободиться от нашего стражника. Вы или можете побыть со мной еще несколько недель… и вас щедро вознаградят, когда мы из этого выберемся… или можете возвратиться в Новый Чикаго. Но если вернетесь, будьте осторожны, чтобы Эмиль не имел ничего общего с вами. Он знает, что происходит, он даже устроил весь этот поход за кремнием. Вы должны будете пристроиться в Писстауне, или вас отправят в рабочие лагеря до конца жизни.

— Мы с вами пойдем, — произнесли они дуэтом.

Робин кивнул: именно такого ответа он и ожидал.

— Обыщите тело О’Брайена и заберите все ценное, что у него есть. Щит и меч — мои. Потом спрячьте тело там, где его никто не найдет.

Оба мальчика поспешили повиноваться ему. Робин остался сидеть на месте и наблюдать. Он не знал, останутся ли они с ним — или удерут в Новый Чикаго при первой же возможности, или просто сбегут в другое поселение где-нибудь по нижнему течению Реки. На самом деле это не имело никакого значения, думал он, он вернется на борт «Belle Dame» на следующий же день. Даже если мальчишки попытаются предупредить Аль Капоне, он на пароходе опередит их на пути в Новый Чикаго.

«Belle Dame» стояла на якоре на середине Реки, точно в том месте, о котором договаривались. Маленький Джон и остальные практиковались в стрельбе на палубе. Стрелы прилаживали к тетиве, стреляли, подбирали их и снова стреляли по соломенной мишени. Робин заметил, что люди Верна значительно усовершенствовались за те дни, что он отсутствовал.

Подмастерья только широко разинули рты. Робин похлопал обоих по спине и спросил:

— Ну, что вы теперь думаете?

— Но это же пароход мосье Верна! — выговорил, наконец, Жак, младший из двоих.

— А вот и мосье Верн! — вскричал Пьер. Он в ужасе уставился на Робина. — Так вы шпион мосье Верна?

— Правильно.

Робин поднял руки ко рту, сложил ладони рупором и приветствовал «Belle Dame». Все, находившиеся на палубе, бросили свои дела и столпились у поручней, неистово махая руками.

Пароход поспешно сняли с места, и через двадцать минут Робина и мальчишек благополучно взяли на борт.

Жюль Верн первым пожал Робину руку:

— Мои поздравления! — прогудел он. Выглядел он вполне здоровым, щеки покрыты румянцем, длинные каштановые волосы неистово развевались на ветру. — Я знал, что вы вернетесь невредимым!

— И у меня хорошие новости, — поспешил обрадовать его Робин. — Взять город будет легче, чем мы рассчитывали.

— Так не держите нас в неизвестности! Что вы обнаружили?

Робин поднялся на две ступеньки по направлению ко второй палубе и обернулся. И его молодцы, и команда «Belle Dame» обратили к нему жадные взоры. Набрав в легкие побольше воздуха, он начал простым языком рассказывать во всех подробностях то, что произошло, и подробности того, как он думал захватить города. Клод де Вэ делал синхронный перевод для членов верновской команды, которые не владели английским достаточно, чтобы понимать.

Слышались удивленные возгласы, когда он рассказал об оружейниках и о союзнике, которого нашел в Эмиле ван Десколе.

— Итак, — заключил Робин, — я думаю, у нас не так мало шансов захватить у Капоне Новый Чикаго. Я уверен, что мы сможем это сделать. Это будет трудно, жестоко, и некоторые из нас несомненно погибнут. Но в этом мире, где смерть — лишь некоторое неудобство, нам нечего бояться. Давайте же выпьем за наш успех!

Под крики одобрения он повел всех в салон, где нашлось достаточно напитков, чтобы каждый человек, находящийся на борту, мог подхватить тост. Когда это было сделано, Жюль Верн велел всем трижды прокричать «ура!» в честь Робина.

И сам Робин, взлетев на высшей точке их эмоций, почувствовал себя так, как будто он летит и никогда не опустится на землю.

— Мне кое-что понадобится, — сказал Робин.

Разговор происходил на следующий день; они с Жюлем Верном сидели в салоне парохода «Belle Dame», на полной скорости направляясь вверх по Реке, к Новому Чикаго.

— Если это в моей власти, вы же знаете, что я предоставлю их вам, — заверил Жюль Верн.

— Первое, — сказал Робин. — Мне нужно что-то вроде портативного перископа, чтобы наблюдать за Капоне и его людьми из укрытия.

— У нас на борту есть зеркала, — ответил Жюль Верн.

— Достаточно просто вмонтировать их в коробку и устроить так, чтобы вы могли смотреть через стены или из-за угла.

— Второе — мне нужен тонкий лист металла, примерно в дюйм толщиной и в восемь дюймов длиной — но в то же время, он должен быть прочным.

— В нас есть лишние куски поручней. Один из них можно обрезать по этим размерам.

— И еще нужно что-то воспламеняющееся — идеальной была бы пропитанная маслом тряпка — и спички, чтобы быстро ее поджечь.

— Кремень и сталь устроят?

— Если это все, что есть — должны устроить.

— Это так, мы еще не открыли залежей серы. Что еще?

— Ничего, кроме удачи.

— А это, друг мой, — сказал Жюль Верн, — зависит от провидения.

Когда приблизились к Новому Чикаго, команда погасила все огни, и пароход вели в темноте. Робин стоял впереди, изучая береговую линию. То и дело сквозь деревья слабо мелькали огоньки из человеческих поселений. Над головой бледно светили незнакомые созвездия, испуская тусклый свет, который заставлял волны Реки переливаться легким серебром.

Несколько матросов молча сидели на носу, свесив ноги за борт, передавая инструкции назад, в лоцманскую рубку. Лоцман избегал, насколько возможно, песчаных берегов.

Наконец, они обогнули поворот Реки, и Новый Чикаго, находившийся еще на расстоянии трех или четырех миль, показался вдалеке. Тысячи огней и костров освещали небо во всех направлениях на целые лиги.

— Думаю, надо причаливать здесь, — сказал Робин. — Отсюда пешего ходу около часа. Мы можем там быть перед рассветом.

— Хорошо, — одобрил Верн. Он поднял свой лук. — На этот раз я готов к встрече с Капоне.

— Нет, — сказал Робин. — Я хочу, чтобы вы оставались на борту. Вы слишком ценный человек, чтобы рисковать вами в бою.

— Я не проехал весь этот путь… — начал было Верн.

Мач перебил его:

— Вспомните о ваших ранах, сэр. Они еще не полностью вылечены. Если швы разойдутся…

Клод де Вэ шепнул что-то на ухо Верну по-французски. Жюль Верн нахмурился, но в конце кивнул и повернулся к Робину:

— Вы все, кажется, объединились против меня в этом вопросе. Значит, так тому и быть. Возьмите всех людей, какие вам требуются, я останусь на борту «Belle Dame», пока успех не станет делом решенным.

— А если на вас нападут? — спросил Робин. — Конечно, вы нуждаетесь в каком-то количестве людей, чтобы защищать пароход.

— На «Belle Dame» имеется несколько сюрпризов для любого, достаточно глупого, чтобы на нее напасть, — и Жюль Верн подмигнул. — Что до моей команды, мне нужно пять сильных человек, не больше.

— Очень хорошо, — согласился Робин, — хотя я бы с радостью оставил с вами вдвое больше.

Верн поднялся с внезапной решимостью:

— Давайте посмотрим лодки, — предложил он. — Чем скорее Новый Чикаго будет свободен, тем я буду счастливее.

Выйдя на палубу, Верн отдавал команды, и пароход подошел как можно ближе к берегу. К этому времени команда спустила четыре лодки. Робин и его молодцы сошли на берег первыми, за ними последовала команда Верна. «Belle Dame» отступила обратно и начала плыть вниз по Реке вместе с течением, прочь от Нового Чикаго. До рассвета Верн должен прятаться за поворотом Реки.

Робин оказался во главе команды не менее пятидесяти двух лучников. Команда в восемь человек, включая Жака, Пьера и Верна, остались на борту «Belle Dame».

Когда люди собрались все вместе, чтобы идти на Новый Чикаго, Робин тихонько спросил Клода де Вэ, что он сказал Верну в салоне.

— Э? — де Вэ хохотнул. — Только то, что он слишком ценный человек, чтобы рисковать им в такой атаке. Его ум нам понадобится для того, чтобы восстанавливать город и вернуть технократии ее прежнюю славу. Как он сможет это сделать, если умрет от ран — от старых ли, или получит новые?

— Очень логично.

— Да уж, именно к логике мосье Верн прислушивается более всего.

Робин разделил всю партию людей на три группы, одной руководил Клод де Вэ, другой — Маленький Джон, третьей — он сам.

— Будет меньше риска, что нас выследят, если мы будем двигаться быстро и маленькими группами, — объяснил он.

— Маленький Джон, следуйте за мной через пять минут. Клод, двигайтесь через пять минут после Маленького Джона.

Те кивнули в знак понимания. Де Вэ перевел это для французов.

— Помните, предупредил Робин свою группу, — мы можем первыми попасть в какую-то неприятность. Если стража привяжется к нам, сначала стреляйте, а уж после отвечайте на вопросы. Стрел у нас много, не бойтесь их тратить.

Он в последний раз оглядел своих людей, встретившись глазами с каждым и со всеми. Все подняли луки, переминаясь нетерпеливо, как охотничьи собаки перед охотой. Наконец, Робин им кивнул, убедившись, что они готовы. Резко свистнув, он повернулся и мягко зашагал в темноту. Они шли след в след за ним.

Тот час, когда они шли, был самым длинным в жизни Робина.

Малейший шум ночи, каждый треск ветки, каждый шелест листьев бил его по нервам. Он останавливался, жестом призывал своих людей к молчанию и прислушивался. Обычно это был ветер или какое-нибудь пробегающее животное. Дважды, когда им удавалось притаиться, патрули Капоне проходили от них в нескольких ярдах; стражники Капоне громко переговаривались, их мечи и щиты то и дело лязгали. Как они были самонадеянны, убежденные в своей неуязвимости здесь, думал Робин. Он давал им спокойно проходить мимо, чтобы создать впечатление, что эта ночь проходит совершенно нормально.

Они обошли стороной вонючую трясину Писстауна, держась по возможности по ветру. Северная сторона частокола выходила на целое море пеньков, усыпанных свежими небольшими побегами; лес на сотни ярдов от Нового Чикаго был вырублен на дрова. Точно призраки, они передвигались от одного укрытия к другому, пока не подошли к частоколу на двадцать ярдов.

Пока остальные ждали под прикрытием, Робин и Вилл Скарлет подскочили к боковым воротам, которые Робин заметил в те дни, когда жил в городе. Робин приложил ухо к ограде и услышал ровный храп с другой стороны. Единственный стражник на своем посту заснул.

Робин изобразил это Виллу жестом, а Вилл вытащил длинную тонкую полоску меди, которую изготовили люди Верна. Вилл кивнул и вставил полоску между дверью и столбом, осторожно продвигая ее кверху. Она задела засов. Вилл подвинул полоску влево, потом вправо, затем снова вверх — и засов поднялся со своего места.

Кончиками пальцев Робин отворил дверь. Вилл проскочил внутрь, взялся за засов и тихо опустил его. Оба проникли внутрь.

Возле ворот они нашли стражника, расположившегося на стуле с высокой спинкой с открытым ртом. Он тихо храпел. Робин приладил стрелу и наклонился вперед, так что наконечник коснулся горла стража. Тот проснулся с испуганным стоном.

— Еще один звук — и ты мертвец, — предупредил Робин. — Вилл, свяжи его!

Вилл Скарлет сделал так, как ему сказали. В несколько минут стражник был крепко связан полосками от его же одежды, а во рту у него прочно сидел кляп. Он мог только глядеть на них расширенными глазами.

Робин повернулся и распахнул ворота во всю ширь и помахал рукой в сторону подлеска. Остальная часть его группы, по трое и по четыре, прошла за стену.

Когда они все вошли, Робин напомнил каждому куда идти и что делать.

— Ждите горящую стрелу, — приказал он. — Это будет знак, что атака началась.

Его молодцы рассеялись, растаяв во тьме улиц и аллей, точно туман.

Рассвет обнажил холодное серое небо, дул резкий ветер, обещавший дождь. Робин, Маленький Джон и еще пятеро вскарабкались на крышу здания, выходившего к центральной площади. Луки были натянуты, стрелы лежали под рукой.

— Он выйдет из центральных дверей, — объявил Робин. Он передал каждому по очереди маленький перископ, сделанный Верном; они посмотрели с его помощью с конька крыши на площадь. — С ним будут, по крайней мере, четверо, возможно, и больше. Лучшее время стрелять — когда они окажутся посреди площади. Я дам сигнал. Идет?

— Не уверен, что лучший ответ — это убийство, — сказал Маленький Джон.

Робин повернулся лицом к другу:

— Эйб, он преступник и убийца.

Линкольн закусил губу.

— Если бы я был уверен, что мы сможем благополучно захватить его и сделать нашим пленником, — продолжил Робин, — я бы попробовал. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы Капоне оставался на свободе и устроил где-нибудь в другом месте на Реке вторую преступную империю. Но мне приходится уравновешивать возможные потери с его потерями. Это — лучший путь.

Маленький Джон печально тряхнул головой:

— Возможно, ты и прав. Даже если так, я нахожу идею убить его отвратительной.

— Это же не убийство, — напомнил Мач. — Он не умрет.

— Но, тем не менее, он это так почувствует.

— Верно, — согласился Робин.

Он взял перископ у Мача и взял наблюдение на себя. Секундой позже отворилась главная дверь дворца.

Робин понизил голос до шепота:

— Приготовиться. Они выходят! — Он выбрал стрелу и приготовился встать и выстрелить. Вокруг него сделали то же самое.

— На счет «три», — предупредил Робин. — Каждый целится в Капоне. Это маленький человечек с круглым лицом, в центре группы. Раз… два… три!

На счет «три» все семеро встали и выстрелили.

Или свист стрел в воздухе, или внезапное движение на крыше дали Капоне нужное предупреждение. Гангстер подтолкнул одного из своей свиты, и тот получил две стрелы в грудь и одну в ногу. Это был Эйхман, как заметил Робин. Немец покачнулся с удивленным выражением лица и скончался.

— Стража! — заорал Капоне. Он схватил другого человека и заслонился им, как щитом. — Сюда, стража! Лучники на крыше! Стража!

Робин выстрелил второй раз, стрела прошла над головой у Капоне на расстоянии ладони. Гангстер продолжал отступать, все еще призывая помощь.

Тем временем, молодцы Робина убили остальных лейтенантов Капоне. Их тела лежали на площади, окруженные все увеличивающимися лужами крови, стрелы составляли странные углы с их телами.

Робин спокойно поставил третью стрелу, тщательно прицелился и выпустил ее. На этот раз он попал в того лейтенанта, которого Капоне использовал как свой щит, мгновенно его убив. Бандит продолжал держаться за труп впереди себя, подтащил его вверх по ступеням и прошел в двери невредимым.

— Опускайтесь! — скомандовал Робин. Его молодцы снова скорчились так, что их не стало видно. — Черт, черт, черт! — ругался он, колотя себя по ноге кулаком. — Я должен был его пристрелить!

— Это не обязательно, — напомнил Маленький Джон.

Робин состроил гримасу:

— Мы захватим его позже, если удастся, — сказал он. — Пора начинать вторую часть нашей атаки. Мач?

Мач достал кремень и сталь. Робин взял стрелу, вокруг ее рукоятки была привязана вымоченная в масле тряпка. Мач выбил искру, пока тряпка не загорелась, тогда Робин встал и выстрелил. Стрела аркой пронеслась по небу, яркая и горящая, ясный сигнал для всех, посвященных в замысел.

— Давайте надеяться, что другие преуспеют лучше нас, — произнес он мрачно. — Я отвлеку стражников. Маленький Джон, ты остаешься здесь и наблюдаешь, на случай, если Капоне опять выйдет. Остальные, разойдитесь и ищите опасности. Если сможете, привлекайте людей на нашу сторону.

С криком «Боже, храни короля!» Робин встал и побежал по коньку крыши. С индейским боевым кличем он перескочил на крышу соседнего дома. Снизу раздавались крики, стража заметила его и начала охоту.

Робин усмехнулся и помчался к следующему зданию, на расстоянии десяти футов от второго и на шесть футов ниже. Ладно же, он предоставит им веселую охоту. Он добежал до края, прыгнул — и повис над тридцатью футами пустоты. Затем, с ворчанием, он ударился о крышу второго здания и потянулся, чтобы ухватиться. Его нога поскользнулась на деревянной дранке, и он упал вперед, ища опору для рук. Он проехал еще футов шесть, пока нащупал ее.

Подтянувшись и поднявшись на ноги, Робин посмотрел вниз. За ним наблюдали двадцать или тридцать стражников, вытащив мечи из ножен. Их крик поднялся вверх, и Робин снова побежал.

Он вел их с крыши на крышу. В следующие десять минут он нашел, что число стражников тревожно выросло — теперь внизу его преследовало человек сто, по крайней мере, ожидая, когда он поскользнется или окажется в ловушке.

Наконец, охоте пришел конец, потому что Робин оказался на крыше здания собраний. Он стоял на коньке крыши, озираясь в кажущейся растерянности, как будто бы не зная, куда оттуда деваться. Затем он спустился к открытому окну второго этажа и залез туда.

Стражники кинулись к зданию en masse[43]. Когда они вошли, Робин помчался вдоль балкона, который выходил на первый этаж, привлекая их внимание.

Остановившись в самом центре балкона, Робин поднял обе руки и закричал, чтобы все замолчали. Отчасти к его удивлению, стражники остановились и уставились на него.

— Я пришел, — закричал он, — чтобы освободить этот город от тирании! Посмотрите вокруг — вы окружены моими людьми! Сложите оружие, иначе вас убьют!

Впервые слуги Капоне начали оглядывать зал для собраний. Лучники Робина неподвижно ждали, подпирая стены. Теперь сорок пять из них шагнули вперед, прицеливаясь.

Среди стражников поднялся внезапный растерянный гул голосов. Недоуменные вопросы, неуверенные требования, сердитые угрозы.

Робин закричал им:

— Бросьте оружие и положите руки за головы! — потребовал он. — Это последнее предупреждение!

Один за другим мечи начали падать на половицы. Двое из молодцев Робина вышли вперед и начали их собирать, в то время как другие держали стражников под угрозой стрел.

Ухмыляясь, Робин сошел вниз, чтобы взять на себя командование.

На улице он уже мог слышать отдельные выстрелы из пистолетов. Это кузнецы и подмастерья заботились о тех стражниках, которые еще оставались. После этого речь шла только об окончательном уничтожении противника.

Город полностью сдался Робину и его людям. К полудню закончились последние схватки, и последние приверженцы Капоне были разоружены и заперты в зале для собраний вместе с остальными. Все говорили, что окружены триста сорок четыре стражника и офицера Капоне. Еще шестнадцать человек было убито и еще восемнадцать — тяжело ранено, считалось, что они не доживут до утра… главным образом, благодаря заслугам новых чикагцев, которые сводили счеты со своими бывшими тюремщиками. В самом конце к восстанию присоединилось население всего города. Робин не потерял ни одного человека.

Однако никаких признаков Капоне не было видно. Робин решил, что диктатор каким-то образом выбрался из города и сбежал. Но при такой полной победе это не казалось большой потерей. Надо только позднее отправить повсюду патрули, чтобы отыскать Капоне. Учитывая все, что сделал для города Робин, он полагал, что тиран не отыщет много друзей, которые захотят помочь ему бежать.

В этот день, когда «Belle Dame» приплыла поближе со своей сокращенной по численности командой, Робин поднял красный флаг над зданием совета в знак того, что все хорошо. С «Belle Dame» послышался долгий гудок в ответ.

На улицах уже играли музыканты, мужчины и женщины танцевали на площади с радостной непринужденностью. Ворота города широко распахнули; многие жители Нового Чикаго и Писстауна объединились в праздновании.

Эмиль ван Дескол, оружейники и их подмастерья организовались в полицейские части, под угрозой их пистолетов сохранялся полный порядок. Поистине, в Новом Чикаго начиналась новая эра!

— Смотрите! — закричал Мач, хватая Робина за руку и указывая на Реку.

Робин потратил целую минуту, чтобы понять, о чем он. Две шлюпки оторвались от берега и плыли к «Belle Dame». В ведущей лодке сидел… Аль Капоне!

Робин живо прикинул. В шлюпках сидело двенадцать человек, все вооруженные убийцы. Команда «Belle Dame» состоит из восьми человек, двое из них почти совсем мальчики. Им не выдержать против Капоне и его приспешников.

— Они, должно быть, ждали у воды, — догадался Мач.

— Мы же не охраняли ничего, только город. Они увидели шанс удрать и захватить его снова… а тут еще «Belle Dame» появилась совершенно не вовремя.

Робин почувствовал, как электрический ток ударил по всему его телу.

— Нам надо их остановить! — закричал он. — Если они захватят пароход…

— Готовьте две лодки, — скомандовал Маленький Джон. — Я приведу сюда вооруженных ребят. Еще не слишком поздно. Мы сможем остановить Капоне.

Робин с Мачем помчались к воде.

Прошло десять минут, — и двадцать вооруженных людей из Нового Чикаго заняли шлюпки на берегу. Робин вынужден был беспомощно стоять и наблюдать, как Верн и его люди стремительно носятся по палубе «Belle Dame», задраивая люки, привязывая к окнам деревянные ставни, делая се и вся, что только было в их силах, чтобы защититься до того, как Капоне и его головорезы смогут подняться на борт. Наконец, Верн затолкал всех в лоцманскую рубку, задраил люк и, по предположению Робина, закрыл рубку на засов изнутри. Возможно, Верн сумеет продержаться достаточно долго, чтобы Робин мог спасти его.

Когда шлюпки Капоне поравнялись с «Belle Dame» и разбойник со своей свитой начал карабкаться на борт, вдруг начала происходить странная вещь. Робин вынужден был долго моргать и протирать глаза, чтобы убедиться, что это не галлюцинация.

Пароход начал тонуть.

Или, может быть, более подходящим словом будет «погружаться под воду», потому что вовсе не казалось, будто это катастрофа: не последовало никаких взрывов, когда холодная вода ударила в паровые котлы, а судно опускалось ровно, нос и корма одновременно. Все документальные фильмы, какие Робину приходилось видеть о тонущих кораблях, показывали, как они переворачиваются вверх кормой, а затем исчезают в глубине.

— Это еще и подводная лодка, — выдохнул Мач.

— Но трубы… — начал Робин.

— Может быть, они все время торчат из воды, — предположил Мач.

— Не понимаю, — сказал Маленький Джон. — Судно тонет — или нет?

— Нет! — Робин с облегчением разразился хохотом. — Это блестящий человек! Так вот почему он знал, что его пароход невозможно захватить силой — он погружается в воду, когда на него нападают!

— Держись подальше от парохода, — спохватился Мач, — когда он уйдет под воду, будет такой откат волны, что он может захватить нас.

Они отошли от «Belle Dame» ярдов на сто, наблюдая как она продолжает погружаться. Капоне и его головорезы вылезли из шлюпок, когда начали карабкаться на борт, и теперь они могли только залезать все выше и выше — сначала по одной палубе, потом по другой, когда обе они покрывались водой. И вот, наконец, они стоят на крыше пилотской рубки, тщетно цепляясь за дерево мечами, изрыгая проклятия Верну и его адовой машине. Потом вода накрыла и рубку, и все они оказались в воде, упорно барахтаясь.

— Рыба, — пробормотал Маленький Джон. — Пароход ее поднял наверх.

— Где? — спросил Мач.

Джон показал, и Робин тоже увидел: четыре или пять темных силуэтов быстро двигались в воде. Через какие-то секунды они достигли Капоне и его приспешников и утащили их под воду. Вода окрасилась ярко-красным.

В горле у Робина появился комок, он сглотнул. Быть сожранным рыбами… нет, это не та судьба, которую он пожелал бы кому бы то ни было, даже Аль Капоне.

В течение нескольких недель в Новом Чикаго постепенно восстанавливался нормальный порядок. Люди выполняли свою работу, над приспешниками Капоне велись судебные процессы (каждого приговорили к пяти годам тяжелого физического труда в шахтах), а сам Жюль Верн восстановил научный совет, чтобы продолжать свои исследования и заново изобретать все то, что потеряло человечество.

Робин и его люди были объявлены героями города и удостоены всех почестей, какие только мог предложить Жюль Верн. Верн лично повесил Робину на грудь медаль Капитана Немо во время праздника, когда отмечали десять дней освобождения города.

В конце вечера, когда Робин и его молодцы вернулись на свои временные квартиры, мысли Робина блуждали по Реке и по тому, что еще лежит перед ними. Он понял, что пора уходить, чтобы продолжать странствия.

— Я думаю, — вымолвил он, наконец, — что пора нам двигаться. Что скажете, ребята?

Все приветствовали это предложение радостными криками. Число веселых молодцев увеличилось до тридцати восьми, пока они гостили в Новом Чикаго; оказалось, что многим надоело жить в городе, они тосковали по свободе и по дороге, открытой приключениям.

На рассвете следующего утра Робин и его люди собрались у городских ворот. Жюль Верн и большинство жителей Нового Чикаго пришли проводить их. Было много грустных прощаний.

— Робин, — торжественно произнес Маленький Джон.

— Мне очень жаль, Робин. Я не знаю, как это выразить, так что скажу просто.

Робин повернулся к нему:

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Авраам Линкольн снял шапку.

— Я решил остаться здесь, — объявил Маленький Джон.

— Что-о? — Робин уставился на него.

— Извини, Робин, — произнес Линкольн своим низким могучим голосом. — Я искал свое место в этом мире, и думаю, что нашел его здесь. Жюль Верн и его ученые нуждаются в таких, как я. Их проблемы происходят от их правительственной системы. Они не рассчитывают на простой народ. Если бы их поиски научных усовершенствований больше ориентировались на живых людей, чем на машины, Капоне никогда не взял бы над ними верх.

— Но что ты можешь сделать? — спросил Робин.

— Я уже побеседовал с мистером Верном. Он согласился дать мне написать проект конституции, чтобы управлять этим городом и его населением. Демократия должна жить, и Новый Чикаго будет ее столицей. Теперь ты понимаешь, почему я должен остаться?

— Наверное, да, — торжественно выговорил Робин. Он положил руку на плечо Линкольна. — Желаю тебе всего наилучшего, друг мой. — Оба поспешно обнялись. — До свидания, Авраам.

— До свидания, Робин.

Робин сглотнул, отступил на шаг и оглядел остальных веселых молодцев. Один из новеньких стоял позади, высокий юноша с прямыми черными волосами и открытой улыбкой.

— Маленький Джон, — окликнул его Робин. — Отныне ты будешь нашим новым Маленьким Джоном.

— Pardon, Monsieur Robin?^[44] — переспросил Маленький Джон растерянно.

Другой веселый молодец перевел ему слова вожака, и улыбка медленно озарила его лицо, когда он понял:

— Merci! — закричал он. — Merci bien, Robin![45]Робин вздохнул про себя, но не показал этого. Он еще это прозвище заработает. В конце концов, что дурного может быть в том, что француз будет играть Маленького Джона? Он не может быть хуже первого Маленького Джона, который все пытался ввести у веселых молодцев нечто вроде того, что он называл «Министерством веселых прогулок».

Итак, усилив свою шайку, Робин Гуд возглавил ее поход из Нового Чикаго, продолжая искать справедливости и короля Ричарда Львиное Сердце.

Роберт Вейнберг Незаконченное дело[46]

7

После встречи с Потрошителем и его тюремщицами, Дэйви Крокетт прекратил разговоры о Санта-Анне и отмщении. Очевидно, он более основательно призадумался о своей цели. Не раз и не два течение последующей недели Боуи заставал своего друга поглощенным беседой с Сократом. Во время этих тихих бесед Крокетт ни разу не улыбался.

Самая суть их предприятия оказалась под вопросом еще в тысяче миль ниже по Реке. «Незаконченное дело» причалило у китайской деревни, по обычным причинам. Спартанцы во главе с Лисандром прошагали в дальний конец пляжа, чтобы устроить атлетические состязания. Крокетт, Мейсон, Сократ и Торберг остались на борту, играя в бридж колодой самодельных карт. Историк научил этой игре остальных несколько недель назад, и с тех самых пор они играли при любой возможности. Исаак, как всегда молчаливый, наблюдал за ними.

Как обычно, Боуи потратил большую часть времени на встречи с деревенскими старейшинами. Каждая стоянка на Реке воспламеняла в нем желание узнать, что там дальше. При всех опасностях и неизвестностях путешествия, он больше не тосковал. А это в Мире Реки много что значило.

Возвращаясь на корабль ближе к концу дня, Боуи вдруг обнаружил, что рядом с ним идет явный индоевропеец.

— Месье Боуи, как я полагаю? — спросил незнакомец. И, хотя он заговорил на эсперанто, не было сомнений, что это француз.

— Я самый, — ответил техасец. — Я тебя знаю?

— Безусловно, нет, — ответил француз. — Я Морис Леблан, в прошлом математик из Тура.

— Весьма любопытно, — заметил Боуи, не сбавляя шагу.

— Но мне-то в этом что?

— Сегодня утром я видел, как прибыло ваше судно. Позднее, от друга из высокого совета я узнал вашу историю. Вы и ваши друзья посвятили себя, несомненно, благородному предприятию! Для меня было бы великой честью, если бы вы дозволили мне к вам присоединиться.

— Прошу прощения, — ответил Боуи, — но мы не подвозим. — Он подхватил эту фразу у Мейсона и часто ею пользовался. Половина тех, кого они встречали, желала попасть на борт «Незаконченного дела». — У нас нет места.

— Разумеется, разумеется, — закивал Леблан. — Но у меня, так сказать, свое незаконченное дело на Реке. И, помимо прочего, я желаю заплатить за проезд.

Боуи улыбнулся. Настойчивость француза невольно тронула его.

— Ничто так не ценится на Реке, как металл, — заявил он, осматривая Леблана сверху вниз изучающим взглядом.

— Которого у вас нет.

— Ага, — заметил Леблан с лукавой и торжествующей улыбкой. — Ваш материализм выдает вас, mon аmі. В этом нашем загадочном новом мире есть одно, что ценится больше, чем железо и сталь. Information.

— Продолжайте, — сказал Боуи. Они уже были в виду корабля, но он туда не спешил. — Что вы знаете такого, что я хотел бы услышать?

— Согласно словам моего друга из совета, вам нужны вести о некоем мексиканском государственном деятеле по фамилии Санта-Анна. Мне известно о нахождении генерала. В благодарность за провоз я с радостью сообщу вам все, что о нем знаю. Включая и то, где он теперь.

Боуи рассмеялся.

— А ты кого ищешь на Реке, французик?

— Другого математика, — ответил Леблан, — по имени Пьер де Ферма. Я бы хотел обсудить с ним известную теорему, его последнюю теорему, которая ставила в тупик математиков Земли, включая и меня, в течение веков. Я должен узнать истину.

— Странная причина для плавания вниз по Реке, — произнес Боуи, качая головой. — Сам-то я никогда не увлекался цифрами. Идем со мной, узнаем, что думают другие.

Никто не возражал против условий Леблана. На планете с тридцатью пятью биллионами населения искать одного человека было все равно что выискивать на пляже одну-единственную песчинку. Француз был прав. Знание стоил дороже чего угодно в Мире Реки, включая и железо. И все единодушно проголосовали за включение его в экспедицию в обмен на сотрудничество.

— Шесть раз я умирал со Дня Воскрешения, — провозгласил Леблан, располагаясь поудобнее на полуюте. — По натуре я человек тихий и замкнутый. Я не люблю борьбу и любого рода насилие. Однако я также француз, и время от времени оказываюсь вынужденным выступать в защиту своего собрата по человечеству от варварства. Превыше всего я верю в свободу, равенство и братство.

— Почем мне так трудно вообразить, будто ты — ласковая ручная зверушка? — спросил Крокетт, ухмыляясь. — ты в этом уверен, Леблан?

— Возможно, годы проведенные в Иностранном Легионе, выдают меня больше, нежели мне хотелось бы, — сказал француз, и глаза его блеснули. — Уверяю вас, я без веской причины не срываюсь.

— Мы два сапога пара, Леблан, — сказал Крокетт. — В лучшем случае, я держу себя в руках часика два в неделю.

— Вот-вот, — признался француз. — Что и привело вот уже к нескольким моим насильственным кончинами в этом нецивилизованном мире. Но что важно для нас сегодня, так это моя самая последняя смерть всего несколько недель назад. — Приветливое лицо Леблана стало собранным. — Если, как многие предполагают, расположение цивилизаций на Реке следует историческому порядку, то я попал сюда из долины в нескольких миллионах милях от здешних мест. Там обитали индейцы из Южной Америки семнадцатого века. Во время моего пребывания среди них, эти обычно мирные туземцы бились не на жизнь, а на смерть с оравой захватчиков с севера, которые уже покорили дюжину соседних долин. Ко времени моей гибели в незначительной стычке с противником, с юга только-только прибыли большие подкрепления. По моему скромному разумению, назревала война покрупнее.

— Вероятно, одна из сотен, которые происходят у Реки, — вставил Боуи. — Воскрешение, разумеется, не изменило суть человеческой природы. По сравнению с нами, силы ада — ни рыба, ни мясо.

— Не то чтобы меня не занимали твои приключения, Леблан, — сказал Крокетт, — но как вписывается в эту картину Санта-Анна?

— К этому я и веду, — отозвался француз. — Армада захватчиков, а только это название и подходит, представляла собой флот с испанцами шестнадцатого века на борту под предводительством Филиппа Второго Испанского. Их требования к индейцам были недвусмысленными: принять католичество или умереть. Королю в его миссии содействовал бесславный глава инквизиции Торквемада.

Сократ вздохнул:

— Сколько слез, наверное, пролили боги над преступлениями, совершенными во имя их.

— Мои друзья-туземцы были беспомощны против захватчиков. Лишь своевременное прибытие сил с юга спасло их от уничтожения. И догадываетесь ли вы, кто вел подмогу?

Крокетт простонал:

— Санта-Аннушка. Он всегда хвастался, что он — человек народа. И брат индейцев.

— Этими войсками командовали три человека. Вы совершенно верно угадали насчет Санта-Анны. Двое других были — Симон Боливар, имя которого я помнил, и неизвестный мне человек: Че Гевара. Казалось, все они посвятили себя спасению индейцев от Филиппа и Торквемады.

— Вот так новости, — с горечью пробормотал Крокетт.

— Как я могу укокошить сукина сына, если он герой? Кроме того, прикончить его было бы без толку, коли уж он просто снова родится где-то в другом месте. — И техасский вояка поднялся на ноги. — Может, наше плавание было, в конце концов, не такой уж великой идеей. Может, какие бы дела мы ни оставили незаконченными на земле, о них стоит забыть.

— Ты предлагаешь прекратить плавание? — спросил Боуи.

— Не знаю, — пробурчал Крокетт. — Как-то это неожиданно, и я не шибко уверен, что нам стоит продолжать. Кроме того, если Леблан прав, Санта-Анна — в пяти миллионах миль от нас. А это порядочно.

— Мы должны плыть дальше, — тихо сказал Исаак. Его взгляд окинул всех собеседников и остановился на Боуи. — Ты понимаешь почему.

— Думаю, что да, — признался техасец, и печаль наполнила его голос. — Ты внимательно слушал, верно?

Исаак кивнул.

— Я был там. — Прошла минута, прежде чем он продолжил. Я был центурионом в римской армии и служил в Иудее под началом Понтия Пилата. Подразделение, которым я командовал, осуществляло казни врагов Рима. В тот судьбоносный день в Иерусалиме нам приказали предать смерти троих: двух воров и одного подстрекателя. Я был хорошим солдатом и все исполнил. Те трое были распяты. — Исаак поглубже вздохнул и, когда принялся продолжать, голос его то и дело спотыкался. — Я сам вбил гвозди в руки человека по имени Иешуа. Как в течение многих лет проделывал много раз. Только от того осужденного я услышал вместо проклятий или криков боли спокойный шепот: «Я прощаю тебя, сын мой. Ты лишь выполняешь волю Божию». — Слезы заструились по лицу Исаака. — А затем, когда мы подняли крест, взгляд его глазах… этот взгляд… эти глаза… — римлянин замолк на миг, не в силах продолжать. Никто не издавал ни звука. Никто бы нечего не мог сказать, чтобы уменьшить боль. — Я должен его найти, — сказал Исаак. — Он опять где-то снова живет в том мире. Только он может даровать мне мир. Вот почему я не могу прекратить поиски. И не прекращу их.

— Ну, — заговорил Билл Мейсон, с трудом подбирая слова, — я еще так и не нашел Джека Руби. И я хотел бы задать королю Ричарду Третьему несколько вопросов о Лондонском Тауэре.

— И не забудьте Ферма, — добавил Леблан. — Математика требует, чтобы я продолжил охоту.

— Возможно, месть — это не ответ, — сказал Крокетт.

— Но кто знает? Может быть, ко времени, когда мы повстречаемся с Санта-Аннушкой, генерал примется за старое. Забудьте все, что я говорил. Что значит миллион миль для Дэйви Крокетта, короля Пограничья?

Боуи ухмыльнулся.

— Целую минуту я почти что опасался, как бы вы, ребята, не приняли неверное решение. Рад видеть, что вы вовремя проснулись. Жизнь без вызовов ничего не стоит. А поскольку смерть — вне вопроса, полагаю, мы должны жить как можно достойней. А теперь хватит переживать. Зовем спартанцев на борт и отчаливаем.

Сократу, как всегда, требовалось сказать последнее слово.

— Может ли быть, — торжественно вопросил он, и слабое подобие улыбки выдавало его истинные чувства, — чтобы мы, люди, неверно понимали главную причину нашего воскрешения? Возможно, неведомая нам сила создала Мир Реки не для нашего исправления, но для своего. Наши зигзаги и блуждания могут быть отражением истинной цели куда более значительного начинания. Порой я подозреваю, что Властители Реки играют нашими судьбами ради своих собственных затей. И не являемся ли мы всего лишь актерами, стремящимися завершить для этих богов… их незаконченное дело?

Филип Хосе Фармер Вверх по светлой Реке[47]

1

Ветер дул со скоростью пятнадцать миль в час. Эндрю Дэкстон Дэвис наклонился ему навстречу, но не слишком сильно. Он стоял на краешке тисовой дощечки в пятнадцать футов длиной. Толщина доски составляла три дюйма, ширина — четыре с половиной дюйма. Тридцать футов ее длины поддерживал единственный брус под углом в сорок пять градусов, другой конец которого был прикреплен к зданию башни. За пределами бруса остальные двадцать футов доски были вроде трапа для ныряния. Дэвис, решившись вылезти на самый конец, чувствовал, как трап прогибается от его веса.

Земля под ним отстояла на расстоянии трехсот футов, но он мог явственно слышать рев и крики толпы, а иногда — обрывки слов какого-нибудь ее представителя. Опрокинутые кверху лица по большей части выражали нетерпение или злобу. Немногие явно ощущали страх или сочувствие к нему.

Там, где кончалась доска, начинался пустой промежуток в двенадцать футов. За ним начинался конец другого трапа, такой же длины и ширины. Но от веса Дэвиса конец доски, на котором он стоял, прогибался и опускался на пять дюймов ниже второго трапа.

Если Дэвис сумеет перепрыгнуть с одной доски на другую, он будет свободен. Император обещал, что любой преступник, который сможет это проделать, получит разрешение в целости и сохранности уехать из страны. Однако нельзя было предпринимать такую попытку или отказаться от нее по выбору. Все главные преступники приговаривались к такому испытанию.

Люди, собравшиеся внизу, боялись за него или надеялись, что он свалится. Их отношение зависело от того, поставили ли они за или против него.

У него за спиной, стоя на платформе башни, другие заключенные издавали ободряющие крики. Дэвис не знал двоих из них и не имел понятия о том, в чем заключались их преступления. Остальные были его товарищами, если можно их так назвать, которые все вместе предприняли далекое путешествие и были захвачены в плен жителями Королевства Западного Солнца. Это были викинг Ивар Бескостный, сумасшедший француз Фаустролл и проклятие Дэвиса, — красивая, но нечистоплотная Энн Пуллен.

Дэвиса выбрал император Пачакути, чтобы он прыгал первым. Он-то как раз хотел бы оказаться в конце очереди. Если бы он отказался прыгать, его столкнули бы с башни стражники.

Ивар закричал на старонорвежском. Хотя ветер относил слова далеко от губ великана, Дэвис слышал их, как будто они звучали далеко-далеко:

— Покажи им, что ты не боишься! Беги смело, без страха! Беги с быстротой Хуги, великана, имя которого означает Мысль! А потом лети, как будто обладаешь птичьей кожей Локи! Молись своему богу, и обещай, что не принесешь позора ему колебаниями! И нам тоже!

Голос Фаустролла был резким и пронизывал ветер. Он кричал по-английски:

— Неважно, если у тебя не получится и ты упадешь, мой друг филистер! Одно мгновение ужаса, катарсис для тебя и для нас, а завтра ты проснешься целехонький, как всегда! Что, если ты извинишь мою откровенность, значит сказать совсем немного!

Что касается Энн Пуллен, то она или ничего не сказала, или ее голос перехватил ветер.

То, что предположил о нем Фаустролл, было, за исключением ругательств, правдой. Сегодня он умрет, на рассвете он будет восстановлен. Но, возможно, он окажется дальше вниз по Реке, и ему придется начинать свое путешествие опять с начала. Эта перспектива заставляла его трусить почти так же перед тем, что ему нужно будет делать в ближайшие двадцать секунд. Ему было дано всего две минуты, чтобы предпринять попытку.

— Десять футов, Эндрю Рыжий! — сказал Ивар, когда император произнес его приговор. — Десять футов! Это всего ничего! Я пробегу по этой доске, как олень, я воспарю с ее конца, как ястреб, и опущусь на другую доску, как рысь, прыгающая на добычу!

Смелые слова. Хотя Ивар был шести футов шести дюймов роста и обладал невероятной силой, он весил больше двухсот тридцати фунтов. Требовалось поднять большое количество мускулов и костей. Чем тяжелее бегун, тем больше прогнется под ним дерево. Ему не только придется перепрыгнуть, нужно будет еще подскочить вверх, чтобы достигнуть конца другого трапа.

У Дэвиса было то преимущество, что его рост равнялся всего пяти футам шести дюймам, а весил он только сто сорок фунтов. Но разницу составляла степень куража у прыгуна. Повидал он таких мужчин и женщин, которые вполне могли бы преодолеть промежуток, если бы страх не удерживал их.

Никаких колебаний, внушал он себе. Сделай это! Покончи с этим! Вложи в прыжок все, что у тебя есть! Но в желудке у него ныло, и он дрожал.

Он молился Богу, когда рысью помчался назад к башне и поворачиваясь, чтобы встать лицом к доске. Пятидесяти футов не было достаточно для хорошей пробежки. На такой дистанции он не сможет развить максимальную скорость. Но как есть, так и есть. Этого никак не избежать, никаких уважительных причин. Все еще молясь, он полусогнул колени для начального приседания и прыгнул изо всей силы. Тошнота и трусость прошли, или он теперь их не сознавал, он чувствовал себя так же, как было с ним в 1845, ему было десять лет и он совершал прыжок через ручей с другими фермерскими мальчишками, возле Баулинг Грин, графство Клей, Индиана. Тогда он был отмечен славой своего здорового молодого тела и ощущением бессмертия.

Теперь же его дух и тело стали едины, так же едины они были, когда он совершил тот победный прыжок на Земле. Он стал стрелой, нацеленной на конец доски за пустотой. Крики его товарищей, рев толпы и громкий отсчет начальником стражи секунд слились в один голос. Его босые ноги шлепали по дереву так же, как они шлепали по грязи, когда он победил в соревнованиях со школьными друзьями. Но тогда-то при неудаче он рисковал только промочить ноги.

Конец планки приближался гораздо быстрее, чем он считал возможным. Дальше находилось расстояние, которое ему придется преодолеть, короткое в действительности, но длинно-длинное в его представлении. А поддерживающий брус опускался. Всего на несколько дюймов, но легкое отклонение от горизонтального положения может его подвести.

Он сильно оттолкнулся ногой и стал подниматься выше, выше и выше. Под ним зияла пустота. Он думал: «О Боже, которому я всегда хранил верность, избави же меня от этого зла!» Но совершенно неожиданный экстаз пронизал его. Он ощущал, что рука Бога не только подняла его, но окутала его экстазом, какой знал мало кто, кроме святых.

Джоди Линн Най Коль не по нраву пьеса королю…[49]

— Нет, вы слушайте те строчки, которые произносите, — просил свою труппу Вильям Шекспир. — Если вы станете просто декламировать, вы не вызовете сочувствия у публики. — А вы, сэр, — он повернулся лицом к одному из актеров, — вряд ли они будут переживать за вас. Вы гнусный непорядочный негодяй, выдумщик, лжец и клеветник. Ваше наказание, по крайней мере, в высшей степени заслужено.

— Виновен, как сам грех, милорд, — ухмыльнулся Вашингтон Ирвинг, облокачиваясь о поручни судна «Город Лондон». — Не могу не надеяться на сочувствие. Оно в натуре человеческой. Сожалею, Вилл. Попытаюсь еще раз быть нераскаявшимся Люцио. Повторю снова, мера за меру.

Вилл отвернулся, чтобы слегка улыбнуться каламбуру молодого человека.

— Ну, так сделайте это. А вы, герцог, умоляю, попытайтесь быть более величественным. Вы же центральная фигура, из-за вас все и случается.

Аристофан резко кивнул ему. Из-за своих черных, как вороново крыло, бровей и курчавых, точно у барана, волос, он все время выглядел строго, но Вилл понял, что это выражение лица скрывает могучее чувство юмора. Он был также неисправимой «сухопутной крысой» и страдал всякий раз, когда Труппа Шекспира путешествовала по Реке на какие-нибудь гастроли. Он неверной походкой прошелся по палубе и ухватился за поручень рядом с Ирвингом. Его оливкового цвета лицо побледнело.

— Скоро мы пристанем к берегу, амики Виль?

— Как только увидим знамя, мой друг, — пообещал Шекспир, — но только если народ Алкополандо падет в пределах границ тех, кто готов принять и выпустить на сна сушу такими, как мы есть. Строчку, пожалуйста, мистер Ханг.

— «Честь в том залог, — ты женишься на ней», — тотчас выдал Ханг Йи, сидевший на бочке против двери каюты. Их суфлер никогда не нуждался в том, чтобы обращаться к тексту: он был записан в его вместительной памяти.

Внезапный шум прервал их беседу.

— Эй, Вилл, — взывал к нему Гарун Бакстер, размахивая деревянным рогом. — Так мы играем финал или нет? У Уэббера как раз достаточно пороха для того, чтобы мы еще разок пробежали пьесу, прежде чем остановиться и снова повторить.

— Ты прав, Гарун. Очень хорошо! Начнем! — Вилл хлопнул в ладоши и перекричал весь шум голосов на трех ведущих суднах. — И — раз, два, три!

Когда он проснулся в этом мире, голый и безволосый, Шекспиру достаточно повезло, чтобы попасть среди большого количества людей, явившихся сюда из его собственной эпохи, из Англии конца семнадцатого века, включая даже двух актеров его компании из Стратфорда — уж это было просто чудо! Поскольку здесь не было нужды бороться за одно только выживание, казалось в высшей степени естественным продолжать с того места, где они остановились. В течение короткого промежутка времени Малый Стратфорд, под каким названием стала известна тесная группа лесов и опушек, хвасталась тем, что является единственной организованной театральной труппой и вверх, и вниз по Реке.

Ведущая актриса была сестра Маргарет, бывшая монахиня, которая обожала шекспировские драмы и разражалась истерическим смехом каждый раз, когда слышала реплику «Офелия, иди в монастырь!», хотя ни разу не объяснила, почему. Раз уж она пережила потерю своей религии, монашеской одежды и безопасности монастыря, они с Биллом стали неразлучны. Не будучи красавицей с точки зрения других мужчин, она обладала сияющими темными глазами и густыми черными волосами — два качества, которые Вилл всегда считал привлекательными. Фигура у нее отнюдь не была сформирована из одних костей, что ценили уроженцы двадцатого века, но она была пышной и обладала теплыми изгибами тела. В этой комедии она играла миссис Овердан, но она уже успела побывать няней Джульетты, Элизабет Вудвилл и аббатисой Эмилией, все она исполняла с одинаковой самоуверенностью. Она изображала ведущую хора и играла мелкие роли, и все же у нее оставалась энергия для того времени, когда они вдвоем оставались наедине. Поистине Господь призывал служить себе самых невообразимых женщин. Она была удивительным адресатом сонетов.

Остальные три драматурга пришли в Малый Стратфорд по одному. На второй год после воскрешения по Реке приехал Ирвинг вместе с Хангом Йи — в лодчонке из бамбука, нечто вроде рыбацкого судна. Американец оказался дружественно настроенным и сердечным, всегда готовым погасить любой спор при помощи юмора. Ханг Йи был просто сокровищем. Он держал в уме все тексты, какие он когда-либо читал, какие бы они ни были банальные, но среди них — все пьесы Вилла. Другой житель двадцатого века называл этот талант «зрительной памятью». Что бы это ни было, Вилл благословлял это качество, Потому что всякий раз, когда появлялся любой незнакомец из шестнадцатого столетия и узнавал, кто он такой, он требовал отрывок из одной из его пьес. Как автор своих произведений, он хранил в памяти определенное количество им написанного, но в качестве драматурга он вечно вынашивал новые проекты и расстраивался, если его аудитория требовала всего лишь тех же старых вещей.

Аристофан прибыл в Малый Стратфорд с группой Второй Попытки, и, когда они двинулись дальше, он остался, говоря, что нашел свою церковь. Английский у него был неважный, но вразумительный. Он быстро совершенствовался в этом языке, пока учился переводить собственные произведения, так что затем уже смог писать на английском и на эсперанто. Вилл был знаком с классиками, поскольку без стыда и совести заимствовал строки своих исторических пьес у афинян. Аристофан философски относился к тому, что его использовали как источник для заимствования реплик. Он признавался, что и сам почерпывал свои идеи у предыдущих драматургов и историков, и ему было небезынтересно, что они думают о нем. Что делало его несчастным, так это то, в то время как все остальные были равны в языке, популярности и качестве представления, современная публика все же предпочитала произведения Шекспира его пьесам.

Англичанин двадцатого столетия, Уэббер, пробудился на пятый год Воскрешения около центрального грейлстоуна Малого Стратфорда. В его лице труппа потрясающе талантливого музыканта. На электронном «рояле», который колонии удалось выторговать за целый сезон пьес, поставленных Шекспировской труппой, Уэббер сочинил цикл зажигательных мелодий, и инструментальных, и для пения. Почти в каждом случае его музыкальный темп был много быстрее, чем песни и баллады из времен Вилла. Уэббер убедил его, что эта музыка будет популярной у современной публике, которая составляла в любом случае около четверти населения. Другие музыканты, как Бакстер, иные располагающие самодельными инструментами из дерева, кости и струн из кишок, тоже нашли свой путь в театральное объединение, и, таким образом, получился неплохой оркестр под руководством дирижера Уэббера.

С годами Малый Стратфорд получил свою долю жителей двадцатого века из области развлекательной индустрии. Почти все эти люди в самом деле появились у грейлстоунов в течение нескольких лет, и они называли развитие труппы «примитивным». Некоторые оставались, в том числе две высокие актрисы, одна с чистой кожей, гладкой, как лед, которая уверяла, что она однажды играла мать Гамлета, а другая — с золотисто-рыжими волосами и насмешливой улыбкой, которая могла что-то сделать в любой роли, какую ей давали, будь это оруженосец, звезда или хозяйка гостиницы. Вилл был также рад присутствию темнокожей американки; Шери Бэнгс, которая когда-то работала «техническим редактором» на Бродвее. Вилл напряженно думал, пытаясь представить себе громадный город, о котором рассказывала эта девица, на месте крошечной деревушки Костуолд, какой в его дни был Бродвей. Уэббер, главный советчик Шекспира относительно последней человеческой эры, презирал почти всех людей, которые появлялись впоследствии, отвергая их как «испорченное отродье» из Большого Голливуда.

Предметы собственности были среди других практических эффектов, доступных труппе. Костюмы при отсутствии шерсти, полотна, шелка или хлопчатобумажной материи могли изобретательно изготовляться только из запаса полотенец, а они собрали их массу. Таким же образом декорации делались главным образом из деревянных столбов, задрапированных раскрашенными полотенцами и плакатами с надписями о том, что они изображают. Легче всего было ставить «Макбета»: для него требовался всего лишь «горящий очаг», да повернутая противоположной стороной лестница, изготовленная во время пути вниз по Реке для «Ромео и Джульетты». Столь малое количество театрального реквизита делало легким транспортировку пьес и актеров на борту парусных судов, главными из которых были «Анна Хатавей» (Вилл все лелеял надежду, что когда-нибудь оригинал увидит на борту свое имя и объявится), «Город Лондон» и «Елизавета Р.». Каюта Вилла, которую он делил с Маргарет и наиболее изысканными и ценными предметами реквизита, располагалась на корме главной палубы «Города Лондона». На каждом из более крупных пароходов могло спать сорок человек, а флотилия из более мелких судов везла остальных членов их бродячей труппы, так же, как и большую часть реквизита.

Аристофан не испытывал трудностей относительно бедного убранства сцены или недостатка костюмов. Он научил Вилла кое-каким приемам вырезания масок. Они вместе поставили «Облака», сделанные из пластмассы несравненным и незаменимым Хангом Йи, под музыку Уэббера. Шекспир пришел в восторг от этой постановки и не мог дождаться премьеры.

Еще одной принадлежностью, ради которой труппа трудилась целый сезон или даже больше, было печатное приспособление. Применяли разработанную тяжкими трудами технику Мира Реки, используя ящик, называемый людьми из двадцатого века «аккумулятивной батареей», при помощи цепи ее присоединяли к гигантским взрывающимся «грибам» грейлстоунов, и те трижды в день давали питание этому устройству и трансформировали энергию в музыку, свет и речь. Туда, куда полагалось помещать грааль, вставляли свинцовые листы, а они питали внутренность громадного керамического предмета в форме урны, представляющий собой глиняный слой изоляции. Из этой урны более мелкие проводки из свинца проходили через регулирующуюся угольную батарейку, а она в меньших дозах питала ту часть механизма, где отсутствовали подвижные кружочки, которые, усвоив уроки Уэббера, Вилл привык называть «клавишами». Он научился также писать на современном английском и пользоваться гибкой проволокой. При том же напряжении молнии из «урны» обеспечивали еще и питание для рояля Уэббера и для двух прожекторов, — бесценная драгоценность, которая поступила к ним из Пароландо, за много тысяч грейлстоунов выше по Реке. Все эти приспособления путешествовали с ними всякий раз, когда труппа отплывала.

И они плавали. Хотя «этики» снабжали их пищей и одеждой и необходимыми принадлежностями для постройки навеса, театральный народ жаждал аплодисментов публики. Специалисты по развлечениям отчаянно нуждались в том, чтобы привлекать внимание. Лесть делала их способными взлетать выше, чем любые десять порций жвачки грез. Более того, после нескольких лет работы Малый Стратфорд нуждался все в большем количестве дерева, тканей, краски, чтобы ставить пьесы и заставлять зрителей захотеть приходить снова и снова.

Вилл постоянно фантазировал, что в один прекрасный день он встретит свою патронессу, королеву Елизавету. У него не было ни малейшего сомнения, что одно из крошечных королевств около Реки принадлежит ей; но никто из его вездесущих людей еще не докладывал ему о том, что таковое обнаружил. Он не знал, какими преимуществами он будет обладать, имея покровительницу в этом мире, где каждый человек обладал тем, что у него уже было, то есть, ничего плюс грааль, плюс то, что может предоставить ему его генетический ум. Здесь не было золота, не было земель, чтобы их распределять, довольно мало защиты от беглых рабов и пиратов, от ливневых дождей. И все же он жаждал ее одобрения, которым наслаждался при ее жизни.

Так как не было возможности обмениваться деньгами, труппа собирала товары соответственно цене допущения на их представление. Порция вина, кусок дерева, несколько драгоценных листов бумаги служили билетами для входа в бродячий театр. Дерево и краски были самыми необходимыми предметами. За цену шестидесяти упаковок голубых теней для глаз его труппа поставила полностью все представление «Легенда о спящей лощине» по книге Ирвинга, музыка Уэббера.

Преодолевая трудности, раз в сезон маленькие парусные суда ходили вверх по течению, чтобы вернуть грузы в Малый Стратфорд. Вечной угрозой были пираты. Не однажды труппа становилась жертвой объединенных пиратских рейдов, и становилось еще хуже, когда нападающие понимали, что здесь им не могут ничего предложить, кроме дерева и открытых тюбиков губной помады. Раньше или позже явится один из пиратов из бывшей публики и узнает, что где-то среди бамбуковых лодчонок спрятано электронное оборудование, и тогда все будет потеряно. Труппе приходилось заботиться о том, чтобы выглядеть безвредными, бедными, беспечными, но недоступными — довольно трудная комбинация условий.

И все же, последние несколько лет дела шли хорошо. Каждый шаг назад уравновешивался и перевешивался четырьмя шагами вперед. Участники театра, включая самого Вилла, были суеверны до крайней степени, выбирая некоторые счастливые пьесы и обращаясь к различным богам и святым, более не существующим, чтобы им дали безопасно пройти по этим коварным водам. Их слава распространялась в пределах расстояния в несколько тысяч грейлстоунов, там, где их ждали и приветствовали, и все же, труппа стремилась увеличить свою территорию, чтобы привлечь новых поклонников. Развлечений было мало, и их нужно было искать далеко в Мире Реки, так что труппу Вилла почти всегда принимали хорошо. Он чувствовал, что может счастливо продолжать вечно.

Весьма неравномерное распределение технических средств настоятельно заставляло труппу правильно выбирать площадки для представлений. Им приходилось избегать тех мест на берегах, где не стояли на якоре никакие другие суда. Если у окружающего народа не хватало металла, один вид тщательно изготовленных деревянных декораций Вилла и содержащихся в образцовом порядке кораблей вызывали у аборигенов желание перевернуть все до последнего бревна и мешка, пока они не находили острые режущие инструменты.

И Вилл поневоле находил, что нуждается в вооруженной милиции, чтобы сопровождать и охранять «урну» Фуллера, рояль, освещение и счетную машину, пока эти предметы находились на берегу.

Он наклонился через борт и наблюдал, как ловкие серебристые рыбки подхватывают крошки, которые он ронял в воду, когда волны плескались о борт. Все парусные суда были построены на манер испанских галеонов, глубоко уходили под воду в центре, но высоко поднимались на корме и на носу. Каюта Вилла, которую он делил с Маргарет, выходила у кормы на главную палубу.

— Мастер Шекспир! Эй!

Он взглянул вверх на девушку, поставленную наблюдать за берегом, его взгляд устремился в том направлении, куда она показывала. На берегу справа от них белело знамя, сделанное из белых полотенец, прибитое к широким воротам палисада. Оно гласило: «Добро пожаловать, театральный корабль!»

— Наконец-то! — выкрикнул Аристофан. — Приехали!

Маргарет гордо стояла с ним рядом, когда Вилл выступил навстречу триумвирату, управлявшему Алкаполандо. Первый консул, по имени которого называлась вся нация, склонился над ее рукой.

— Приятно познакомиться, леди Маргарет, мистер Вилл, — заверил консул Капоне, становясь навытяжку.

Он был крупный и широкоплечий, а нос его выглядел так, как будто бы кое-кто нарочно скосил его метким ударом. На руках и на лице у него были шрамы, выглядящие так, словно их нанесли нарочно. Синяя и зеленая татуировка украшали его грудь и предплечья.

— Мы в таком восторге от вашего знамени, господин консул! — Маргарет мило улыбнулась ему. — Не часто нам приходится видеть такое… доброжелательное приветствие. Никто раньше не вывешивал ради нас знамя.

— A-а, да, у нас тут творятся большие дела, — грациозно ответил Капоне. — Я давно уже ваш поклонник, мистер. Вилл.

Вперед протиснулись остальные два консула, и Капоне представил их. Как и Капоне, они были крупные мужчины, их длинные черные волосы перевязаны узкими ленточками.

— Филипп Македонский и Кохиз с Великих Равнин. Они тоже большие ваши поклонники. И еще приглашены почетные гости из двух-трех мест по нижней Реке. — Капонэ скосил глаза за суда Шекспировской Труппы — Они еще не прибыли.

Шекспир положил дружественную руку на предплечье Капоне, и его повели на огороженную частоколом территорию населенного пункта. Люди из его труппы и остальные два консула последовали за ними. За загородкой раскинулся большой поселок из бамбуковых хижин, над ними нависало величественное состоящее из трех равных частей здание, стоящее на крутом берегу и выходящее на равнину Реки. Все это место было вычищено, как миска нищего, и все жители, каких Вилл мог увидеть, если они не крутились вокруг приезжего театра, с деловым видом спешили выполнять свои обязанности.

— Тогда разрешите нам, добрый консул, побеседовать с вами о… о непривлекательной стороне нашего партнерства, до того, как подойдет труппа. Тем временем, — Вилл оглядел остальных через плечо, — моя труппа устроит все так, что мы сможем начать сразу же, как только прибудут ваши гости.

Ирвинг бросил на Вилла насмешливый взгляд и пошел за греческим драматургом назад к суденышкам, чтобы начать разгрузку оборудования.

— Какая прелестная местность, — заметила Маргарет, оглядывая все вокруг расширенными глазами.

Она стремилась выглядеть невинной, но в каждой детали занималась надувательством, насколько только было возможно. В ее прошлой жизни Маргарет обучалась в церковной школе, и Вилл знал, что она ничего не упустила из тех уроков. Целый ряд настойчивых пожатий его руки ее пальцами сообщил ему, что она заметила здесь железные инструменты и электрическое оборудование. Теперь было безопасно обнаружить их собственную технику. Это была хорошая новость, он зависел от своих механических устройств.

— Милорд консул, мы рады возможности развлечь и позабавить вас, — начал Вилл, снова уводя разговор к делу. — Мы предлагаем сегодня показать две пьесы. Одна будет готова вскоре после ланча, а вторую мы покажем после обеда. А в антракте у нас есть музыканты, жонглеры и фокусник, который выдает разные шутки на современном английском, в то время как выполняет свои чудеса. Утром мы снова отправляемся в путь, оставив вам нашу благодарность и, мы надеемся, счастливые воспоминания о себе.

— Звучит заманчиво, — сказал Капоне. Двое других лучше понимали английский, чем говорили сами, и они предоставили первому консулу вести основные переговоры. Они только кивали. — А что насчет пьес?

— Дневная пьеса будет комедия в стиле древней Греции. Музыкальное переложение «Облаков» Аристофана и Уэббера.

Шекспир, повернувшись вокруг грязной «площади», указал назад, по направлению к воротам. Кучка копьеносцев, более, чем обычно, оживленная своим заданием, выносила на берег тридцати футовый фаллос, сделанный из дерева, обтянутого материей.

— Вот центральный орнамент декорации. Смело, но традиционно.

— Уберите его, — возмутился Кохиз, сердито взмахнув рукой в направлении громадного члена. — Он оскорбляет нас. Такая вещь при публике есть непотребство.

— Сказать вам по правде, Вилл, — Капоне положил свою массивную руку на плечи драматурга, отводя его в сторону, — я бы лучше посмотрел одну из ваших пьес, чем что-то из этого древнего грека, если вы меня понимаете.

— В послеобеденном спектакле мы покажем «Комедию ошибок», — протестовал Вилл, — которую написал я.

— Лучше бы посмотреть «Ричарда Третьего», — предложил консул. Его голос сделался еще тише. — У меня есть свои причины, так что я хочу, чтобы вы показали эту пьесу. Есть возражения? — Этот вопрос прозвучал угрозой, которую Вилл решил не замечать.

— Никаких, сэр. Тогда, — галантно произнес Вилл, обращая свою реплику и к двум другим консулам, — мы лишим вас «Комедии ошибок», которая повествует о глупости ошибок, милорды, и вместо нее дадим вам славную постановку этой драмы. Думаю, вы найдете достоинство в предложении моего соотечественника.

— Нет. Мы хотим две ваших пьесы, вполне традиционных, но ничего нового или слишком грязного. Не знаю я этого Аристократа, или как там вы его назвали.

— Сэр, его имя — Аристофан, оно так же достойно запоминания, как ваше или мое.

— Забудьте о нем. Будет две ваших пьесы — или ничего. Покупатель всегда прав, верно?

— Верно.

Вилл вздохнул, думая, как он будет объяснять греку, что опять современная публика не оценила его достоинства. Единственное, что делало новость не до конца скверной, так это то, что самому Аристофану нравилась заглавная роль в «Ричарде Третьем», драме почти для одного актера, с массой возможностей для «навязших в зубах сцен», как выражались его современные коллеги. — И много ожидается публики?

— Все население, — с широкой улыбкой заявил Капоне.

— Алкаполандо — это страна, где вы можете видеть демократию по римскому образцу, так что когда одному из нас достается какое-то удовольствие, такое же получает каждый.

— И у вас есть все для каждого? — спросила Маргарет, затаив дыхание.

Вилл договорился о справедливой цене услуг его труппы и сопроводил Маргарет назад к кораблям, неся туда новости об условиях спектакля и о своих наблюдениях. Гигантский фаллос был возвращен на берег и убран прочь, его заменили тронами, бочками и другими никогда не меняющимися стандартными знаменами. Фуллеровская урна была извлечена из потайного убежища, заземлена и свинец поместили куда надо, чтобы дождаться полудня.

Труппе с постоянным репертуаром легко было настроиться на ходу, сменяя один текст другим. Все костюмы, имевшиеся в их распоряжении, были под рукой, а реквизит был сделан так, чтобы подходил для любой пьесы. Состав актеров, разумеется, знал свои роли. Несколько женщин из хора «Облаков» должны были подоткнуть волосы, чтобы играть юных принцев, приговоренных к заключению в Тауэр, а еще несколько — чтобы изображать лордов, которых убьет Ричард.

Как Вилл и предвидел, Аристофан был возмущен:

— Вся эта современная публика, они не понимают хорошего театра, — жаловался греческий драматург. Драматическим жестом он повязал себе на грудь белую материю и принял героическую позу. — Пойду, порепетирую мой текст с Хангом Йи. Он, по крайней мере, видит достоинства классического театра.

Вилл не стал ему возражать, он погрузился в собственные мысли. Какую причину на самом деле мог иметь консул Капоне, настаивающий на такой специфически исторической драме, как «Ричард Третий»? Ни один из консулов не принадлежал к шекспировской эре. Должно быть, репертуар был важен для одного из ожидающихся гостей. Вилл почувствовал возбуждение. «Ричард Третий» было проклятием от души монарха из Плантагенетов. Возможно, Капоне нужна эта пьеса ради Елизаветы? Вилл взволновался при мысли, что он увидит ее опять, положит свои произведения к ее ногам после столь долгого времени. Он решил, что это предоставление должно быть лучшим из всех, какие были когда бы то ни было представлены по этому сценарию, чтобы доставить ей удовольствие.

В крайне хорошем настроении Вилл съел свой ланч. Труппа собралась вокруг него ярдов за сто от грейлстоуна, наполнившего для каждого рог изобилия, все они пробегали строки пьесы между кусками цыпленка в остром соусе из шафрана со сметаной. Все воодушевились перед спектаклем. Даже Аристофан преодолел уныние и разразился хохотом в ответ на примитивные шуточки неугомонного Ирвинга в перерыве между декламацией своих строк.

— Что за негодяй этот Капоне, — заявил Ханг Йи. — Ему подходит твоя строчка: «Они так грубо подражают людям».

— Здесь большое население, Вилл, — сказала Маргарет, изящно вытирая руки о траву. — Недостаточно большое, чтобы опустошить все грейлстоуны, но, кажется, здесь необычные толпы. Я считала, что с нескольких кораблей в гавани будет меньше.

— Вероятно, Капоне и его фавориты обладают такой властью, что никто из них не хочет отсюда уезжать, — предположил Аристофан. — Все идет хорошо, смотрите: у них куда больше вещей, чем у нас, и здесь так много толстых горожан.

— Кажется, слишком хорошо, чтобы быть правдой, — откомментировала Шери, услышав последнюю реплику. — Кроме того, что как обычно, всякое дерьмо пытается нас клеить, все идет, как швейцарские часы.

— И я тоже верю в вашу пословицу «нет боли — нет воли», — сказал Вилл задумчиво, возвращаясь на землю от своих мечтаний о том, как он становится на колени перед Елизаветой для обряда посвящения в рыцари и соответствующих почестей. — Не возьмете ли кого-то из своих в центр деревни? Посмотрите краски и вино, или что там еще будет в большом количестве, но держите уши открытыми, чтобы не пропустить сплетен.

Шери и ее шпионки вернулись, чувствуя беспокойство.

— Здесь всего больше, чем я могу рассмотреть, братец. Кроме одного: здесь есть рабы Грааля. Видела я этих тощих парней, раздирающих листья железного дерева на волокна. Они не выглядят достаточно сильными, чтобы выполнять какую-то другую работу. Разговорчики Большого Дяденьки Капоне насчет демократии по римскому образцу — просто кусок дерьма.

— Мудрейший путь — предосторожность, — настаивала Маргарет, похлопывая пальцем по верхушке своего грааля.

— Все, кто не участвует в спектакле, остаются в лодках. Если вы будете выглядеть богатыми, они вас за богатых и будут считать, и…

— Ну, ну, милая, — перебил ее Вилл. — У нас нет доказательств, что эти люди что-то замышляют против нас.

— Береженого бог бережет, — напомнил Уэббер, оттопыривая нижнюю губу. — Я хочу, чтобы весь оркестр все время охраняли. Индийский консул так пялился на мой рояль — я могу назвать это только крайней алчностью. Не хочу превращать «Комедию ошибок» в «Симфонию застигнутых врасплох».

В невероятно быстрый срок труппа установила три занавеса, которые служили кулисами, отделением для оркестра и будкой для освещения. Алкаполандоанцы с интересом наблюдали, как устанавливаются декорации и как каждый актер появляется, одетый и загримированный для первой пьесы.

Постановка «Ричарда Третьего» шла на удивление хорошо. Греческому драматургу нравилась реакция толпы на его дергающуюся походку и быстроту, подобную молнии, с которой менялись его настроения, и он играл соответственно им. Юморист в нем отступил перед славой изображающего в избытке жестокость Ричарда. Публика затаила дыхание в сценах убийства Кларенса и детей и съежилась, когда урод Герцог Глостерский принялся хитроумно ухаживать за изысканной утонченной Анной.

Королеву Ричарда играла Сенг Хай, стройная китаянка из четырнадцатого века, она в труппе была инженю. Она могла бы также исполнить роль Адрианы в «Комедии ошибок» позже. Сочувственные возгласы раздались со стороны публики, когда она отшатнулась от объятий Аристофана. Уэббер ввел тремоле, чтобы усилить настроение ужаса.

Будучи сам крупным блондином, Шекспир изображал приговоренного Георга, Герцога Кларенса. Он наслаждался своей пьяной пошатывающейся походкой на сцене, заканчивая тем, что погружал голени в бочку с мальвазией (бочку на сцене изображала только передняя ее половина). Когда он погружался в нее, рабочий сцены выплескивал в воздух стакан с разбавленным водой вином, и Вилл испускал пьяный вопль, который быстро перебивался неразборчивым бормотанием. Не особенно тонко, но эффектно. Когда публика начинала кричать в беспокойстве, Вилл трепал рабочего по плечу, падал на четвереньки и уползал со сцены.

После этого он был свободен и мог смотреть из-за кулис. Аристофан работал превосходно. Его первоначальная разочарованность из-за того, что его пьесу заменили одной из «старых штуковин» Вилла, очевидно, рассеялась, и он держал публику в большом напряжении. В центре первого ряда вокруг Триумвирата сгруппировались их помощники, переполненные восторгом.

Вилл изучал каждое лицо в публике, ища Елизавету. До того, как началась пьеса, он был слишком занят, чтобы выходить и встречать приходящих гостей. Она должна быть здесь; все его органы чувств говорили ему, что он находится в несомненном присутствии королевской особы.

Но нигде среди незнакомцев не видел он рыжеволосой головы. Недалеко от представительного мужчины с орлиным клювом вместо носа сидела белокожая леди с каштановыми волосами, вьющимися у нее над ушами, но она была единственной женщиной в первом ряду. Вилл почувствовал разочарование. Постойте — а вот за ними сидит высокая женщина с тюрбаном, накрученным вокруг головы, с тонким профилем… Нет, это вовсе не она: снова разочарование. Госпожа не пришла. Тряхнув головой, чтобы отогнать свои необузданные иллюзии, Вилл пошел в заднюю часть «театра», чтобы проверить освещение.

Когда он приблизился к шатру Шери, дородный мужчина с арбалетом шагнул ему навстречу.

— Ты куда? — проревел он.

— Хочу посмотреть на остальных из моей труппы, — с достоинством отвечал Вилл. — Я хозяин этой театральной компании. — Мужчина заколебался, а Вилл смело сказал:

— Я могу ходить повсюду, где захочу. Ваш первый консул меня заверил, что я в этом городе свободен.

— О, да, — мужчина улыбнулся и опустил арбалет. — Валяйте, идите.

Что-то очень много стражников было расставлено вокруг для удобства Вилла. Возле осветительного столика в трехслойном шатре Шери нервно посмотрела на него и со значением шевельнула левым плечом. Вилл посмотрел в ту сторону. Там стоял лучник, опираясь спиной об одно из знамен. Вилл успокаивающе похлопал Шери по предплечью и вышел. Другие стражники следили за рабочими сцены, когда те носили реквизит туда и сюда с кораблей. И еще один отделился от остальных и сопровождал Вилла всю дорогу до корабля. На причале стояли два арбалетчика и внимательно оглядывали всех проходящих.

— Это больше, чем почетная стража, Вилл, — шепнула ему Маргарет, когда он вернулся к последним сценам и к поклонам.

Аристофан произносил свой монолог. Публика встретила его горькую улыбку своей.

— Капоне не боится за нашу безопасность. Он просто не хочет, чтобы мы уехали.

— Чепуха, женщина, — отмахнулся Вилл. — Мне плевать на выражение лица этого человека, он меня не волнует. Я убежден, он попытается нас обмануть при расчете, как всегда делают другие господа и дамы — и на нижней Реке, и на верхней. Никто не ценит наше время, как будто бы все, что мы делаем, несущественно.

— Вилл, — перебил их Бакстер. — Вилл, они заплатили вперед!

Шекспир умолк на полуслове и посмотрел на исполнителя на рожке для подтверждения. Бакстер усиленно закивал, показывая на кипу узлов в кулисах. Это было почти беспрецедентное явление во всей их деятельности. Остальные повернули к нему заинтригованные лица.

— Вот теперь я встревожен, — выговорил Вилл.

Дэнни Бакарди, первый исполнитель на духовых инструментах, вставил свое замечание:

— До меня дошли слухи, когда мы ходили, торгуя, что Триумвират хочет нас здесь задержать с выгодой для себя. Им нужны наши корабли, Вилл. Они возьмут нас в рабство, заберут наши суда, и, что бы это ни значило, на борту «Лондона» есть телеграф…

— Они не получат мое оборудование, — сказал Уэббер.

— Или меня.

— Один из них ущипнул меня за… — пожаловалась Сонг Хай, показывая назад и краснея.

Остальные нашептывали друг другу истории о подобной же агрессии. Ханг Йи заставлял пьесу продолжаться на сцене, делая знаки и шипя на каждого актера перед тем, когда подходила его или ее реплика. Было просто невероятно, что кто-то мог сосредоточиться на роли, если учесть, что творилось за занавесом.

— Я тоже видел, — подтвердил Аристофан, когда сошел со сцены для короткого отдыха. — Женщина, которая пыталась защитить свою честь пощечиной, была опрокинута стражником на землю. Здесь женщин совсем не уважают.

— Что мы можем сделать? — задал вопрос Ирвинг. — Они между нами и пристанью.

Пьеса пришла к завершению. Ричард пал в битве с Ричмондом, который говорил с Дерби о будущем Англии. Во время долгой церемонии вызовов актеров Вилл напряженно думал. Он гримасничал, улыбался, кланялся и уходил за занавес, предоставляя звездам своего представления принимать долгие аплодисменты.

Ему удалось придумать один-единственный план, который был дерзким и требовал в качестве своей худшей стороны пожертвовать только одним актером. Нет причин, чтобы остальные страдали из-за его глупости, когда высадились здесь по его настоянию, не имея особо распространенной информации об истинной природе народа Алкаполандо — это ему нужно принять на себя все удары, а остальные пусть останутся свободными. Взамен за их преданность на нем лежала ответственность за их безопасность. Он шепотом сообщил свой план Маргарет и Хангу Йи, когда занавес упал в последний раз. Маргарет побледнела от удара, но невозмутимый Ханг Йи пообещал распространить новость среди остальных членов труппы.

Консулы подошли поздравить театральную компанию в конце пьесы, особенно расхваливая основного актера.

— Этот Аристокрасис — ценная собственность, о’кей, — сказал Капоне, похлопывая греческого драматурга по плечу.

— Завтра ты сможешь здесь еще что-то такое же замечательное, или, может быть, мы дадим тебе выходной день. Я еще не решил.

— Прошу извинить меня, сэр, — вмешался Вилл. — Завтра мы уезжаем, сразу после завтрака, как договаривались.

— Черта с два вы уедете, — рявкнул консул. — Вы нам понравились, вы остаетесь. Правильно? Мы… продлеваем ваш контракт до неопределенного будущего. Вам нужна публика — мы предоставим вам лучшую публику, каждый вечер, — маленькие светлые свинячьи глазки Капоне сделались мечтательными. — Я стану предметом зависти каждого дона вверх и вниз по Реке. Им придется приезжать ко мне, чтобы посмотреть на вас. — Он принял более деловой вид.

— Кроме того, я мог бы использовать ваши кораблики, так что я их конфискую. Не слишком быстры, зато устойчивы. И такие большие! Они мне нравятся. Их высокие борта выдержат много стрел, прежде чем потонут. Здорово для авангарда стражи. Так что вы остаетесь. Финал. Итак, что у вас имеется на завтрашний день?

Страхи Вилла подтвердились. Он отвел первого консула в сторонку.

— Поговорим о будущей программе позже, ладно? Если планировать заранее больше, чем на день вперед, может случиться неудача.

— О’кей, — согласился Капоне с беспокойством. И Вилл понял, что американец может верить большому количеству суеверий, как его народ. Это нечто, на чем он сможет сыграть в дальнейшем.

— Милорд, мы можем предложить кое-что более волнующее, чем «Комедия ошибок» на сегодняшний вечер. Надеюсь, вы извините замену.

Консул, кажется, был раздосадован.

— Что-нибудь, написанное вами? Я не хочу больше никакой иностранной ерунды. То есть, этот парень хороший актер, но все-таки… Этот громадный член вызвал у моих людей отвращение.

— Нет, сэр. Я уже отказался от произведения моего собрата сегодня, хотя, даю на отсечение мою голову, когда-нибудь вы придете к тому, что они вам понравятся, — сказал Вилл, излучая откровенность, которой он не чувствовал. Он устремил свои большие глубокие глаза на Капоне, желая, чтобы тот поверил его словам. Капоне с трудом стряхнул его чары, потом пожал плечами:

— Д-да, разумеется. И что это такое?

— Я бы сыграл для вас «Бурю», мою любимую пьесу среди других произведений, которые написал. А я сам, — добавил он с притворной скромностью, — буду играть Просперо. Лучшей роли нет. В будущем я, без сомнения, услышу ваши похвалы спектаклю сегодняшнего вечера.

— Потрясающе! — воскликнул его собеседник.

Обед проходил в подавленном настроении. Арбалетчики нависали на них с некоторого расстояния, когда труппа собралась на избранном ими склоне холма, разговаривая вполголоса.

— Ты не можешь предлагать это всерьез, Вилл, — сказала Сонг Хай, все еще всхлипывая. Она отказалась есть, хотя Ирвинг, бывший долгое время ее верным товарищем, пытался соблазнить ее отборнейшими кусками из обоих их обеденных сосудов. — Ты не можешь жертвовать собой.

— Я готов, — сообщил Вилл, — но, если все обойдется, мне не придется на это идти. Хитрость удастся, это должно так быть.

— План простой, — объяснил Ханг Йи, методично откусывая кусок хлеба. — В конце «Бури» сцена постепенно пустеет, освобождаясь от актеров. Когда каждый из вас заканчивает свою роль, он — или она — любым способом продвигается к кораблям и уносит с собой все, что может, чтобы не привлекать внимания. Наблюдают не за всеми кораблями. Самый большой интерес представляют, кажется, три крупнейших из них, стража стоит только на причалах, где они пришвартованы. За другими присматривают разве что из любопытства. Вы сможете тихонько прыгнуть в воду в любом месте берега — и проплыть или пройти по воде под сваями.

— Но нас слишком много! — возразил Аристофан. — Нам никогда отсюда не выбраться.

Его слова невольно прозвучали слишком громко. Стража, вероятно, уловила последнюю фразу, потому что они пододвинулись ближе. Вилл подтолкнул Сонг Хай локтем.

— Сцена вторая, — шепнул он.

Девушка, сидя, выпрямилась и продекламировала на самых громких нотах своего голоса:

— Если своим искусством, мой дорогой отец, ты смог заставить эти дикие волны так бушевать, успокой их!

Стражники застыли и, казалось, ничего не понимали.

— Репетиция, джентльмены! — объяснил Вилл. — Имеешь ли ты достаточно фантазии, чтобы ступить на борт?

Стражники моментально повернулись к труппе спиной. Худое лицо Ханга Йи сморщилось в улыбке без участия губ.

— Мы выберемся, — пообещал Шекспир. — Сыграйте свои роли — и идите каждый своей дорогой, и когда-нибудь мы еще будем вспоминать сегодняшний вечер и смеяться.

Залитая светом факелов декорация «Бури» выглядела неистовой и таинственной жуткой. Вилл чувствовал, что она будет в совершенстве соответствовать его самому дерзкому представлению в жизни. В течение пьесы члены труппы при помощи разных незаметных знаков пытались проститься с ним, а он пытался предвидеть все трудности, какие могут у них возникнуть, когда они начнут все заново без него. Траурные же мысли ему следует отложить на более позднее время.

— Если мы больше не встретимся, милая Маргарет, — шептал ей Вилл, стоя рядом с ней в кулисах в то время, как разворачивалась первая сцена пьесы, — я хочу, чтобы ты руководила труппой. Тебе все доверяют. Ты разбираешься в практических делах нашего сообщества и можешь улаживать дрязги лучше, чем любой из троих моих собратьев-драматургов. Кое-кто немного поворчит, но в конце концов тебе будут только благодарны за то, что ты их избавишь от каждодневных мелких забот.

— Почему ты тогда сам выполняешь эти обязанности? — спросила Маргарет, пытаясь сохранить легкомысленную интонацию, устраиваясь поуютнее в сгибе его локтя. Он обнял ее.

— Я получаю удовольствие, выполняя их, — весело произнес Вилл. — Взываю к твоему милосердию, дорогая моя, ты это уже знала. Иди. Твоя реплика. Прощай. Пока мы снова не встретимся. Я люблю тебя.

С поцелуем на устах она пробралась вперед, чтобы спрятаться за высокой задрапированной ширмой, которая изображала поросшую мхом скалу. Он ощущал на губах вкус ее слез и пытался отогнать все сожаления, прилаживая на место фальшивую бороду и совершая преображение из драматурга в волшебника.

Представление продолжалось с большим успехом. Сонг Хай в роли Миранды выглядела вполне изящной. Ею сильно восхищались в первом ряду, где между консулами свободно циркулировало вино в больших глиняных кружках, перепадало и их преданным приверженцам, и гостям. В перерыве между кружками один из мужчин громко воскликнул, что он бы хотел приобрести ее для себя. Фарфоровые щеки девушки вспыхнули, и она содрогнулась, но, прирожденная актриса, без всякой паузы продолжала декламировать свою роль. Маргарет в роли Сикораке, матери Калибана, которую можно было видеть только в тени, когда ее отвратительный сын впервые упомянул ее, выбралась из-за своей скалы и исчезла за кулисами. Она отправилась на пристань, чтобы приготовить корабль к отплытию и собрать всех младших членов труппы, если ей не помешают это сделать люди Капоне.

Как и было договорено, каждый член труппы по очереди уходил. Сначала Калибан, потом придворные, потом Миранда и Фердинанд, и, наконец, танцующий дух Ариэля, оставив Просперо одного, величественно стоящего во мраке, освещенным единственным факелом, который он держал в руках, если его помощники достаточно быстро смогут работать, большие сценические фонари можно будет унести, завернутыми в паруса, на сходни. Если не смогут — все это оборудование останется вместе с Биллом.

К настоящей минуте другие кораблики, без сомнения, уже тихонько отплыли от причалов, повернув паруса по ветру. Они поплывут не туда, куда надо, следуя дуновению ночных ветров, а не дневных, но, раз они уже будут далеко, их никто не остановит. Вилл понимал, что только оппортунизм отдал его и его труппу в руки Триумвирату, что только он один должен расплатиться за ту ошибку, что они высадились здесь. Если обращение с ним Триумвирата будет слишком жестким, ему придется всего лишь вызвать у себя роковой сердечный приступ, и тогда к утру он будет свободен — где-нибудь в другом месте. Без своей любимой труппы, но все-таки он будет свободен, чтобы начать заново.

Наконец, наступило время для эпилога. Сцена была пустой и темной, только Вилл, освещенный, как фокусная точка. Он должен удержать внимание своих зрителей достаточно долго, чтобы быть уверенным, что все свершилось благополучно.

Он шагнул вперед, на авансцену, зная наощупь, как близок он к самому краю, как будто бы он на этой сцене родился. Речь Просперо прозвучала как мольба к Триумвирату. В ней говорилось о его обстоятельствах, как будто бы была написана специально для сегодняшнего случая. Вилл молча прочистил горло и начал:

Царственным жестом Шекспир перевернул факел и выпустил пламя на сцену у своих ног, посылая в полной темноте сигнал своим кораблям отчаливать. Он испытал острое, точно после удара ножа, сожаление, ощущение, что последняя вульгарная искра от его факела будет окончанием его драматической карьеры. Завтра его жребием станут зависимость от грааля, голод и безысходность. Не станет больше Шекспира, писателя, директора, менеджера шекспировской компании Малого Стратфорда. Он стоял, ожидая, чтобы стража подошла и взяла его.

В течение долгого-долгого мгновения публика молчала. А потом грянули аплодисменты, вырастая из нескольких робких ударов ладонями, от которых пошло эхо, словно удары дождя по крыше, преображаясь в истинный гром одобрения. Стоя со склоненной головой, он принимал все это как свою лебединую песнь.

Овация не прекращалась. Когда аплодисменты все продолжались и продолжались в темноте, Вилл почувствовал надежду. Может быть, не было нужды ему оставаться после всех. Может быть, его чары смогут удержать их на долгое время. Вилл поднял взгляд. Если этот оглушительный звук будет продолжаться еще в течение нескольких ударов его сердца, у Вилла будет масса времени, чтобы добежать до корабля. Попробовать стоит. Он ведь знал каждый дюйм сцены, даже в темноте. Подняв полы своего одеяния выше бедер, он отступил от лежащего факела и тихонько побежал от сцены влево.

Позади него продолжались бурные аплодисменты, крики:

— Автора! Автора!

Ритмический топот ног звенел по опушке.

«Эх, Вилл, — подумал он, — ведь это самый прекрасный момент твоей карьеры, — и ты со всех ног от него удираешь. О, все же, если бы ты остался, — да ведь это были бы самые продолжительные вызовы, какие ты только знал!»

Вдалеке от сцены его глаза начали привыкать к темноте. Он видел, как мерцают звезды сквозь пелену дыма, идущего от деревенских хижин. Стуча босыми ногами по центру города, он отыскал маленькую тропинку, ведущую к набережной. Стражи там не было. Очевидно, Капоне сказал правду, когда уверял, что все — или почти все — будут допущены на сегодняшнее представление. А уж на набережной, возле кораблей, непременно будет ждать стража. Он мог надеяться только на то, что милиция с ними поладила.

Тяжелый костюм Просперо мешал ему бежать. На бегу Вилл стащил его через голову и отбросил в сторону. Маргарет рассердится, заквохчет, что она столько времени потратила на эту искусную вышивку, но Вилл может потом приплыть за костюмом, чтобы взять его на борт. Никакая работа не стоит его жизни; с этим-то она с радостью согласится.

Перед ним замелькали заостренные штакетины, украшенные звездами и светом факелов по ту сторону от частокола. Вилл почти добежал до раскрытых ворот, когда какая-то тень шевельнулась, становясь между Биллом и свободой. Она подвинулась, и факел за воротами осветил лицо человека, которого Вилл видел среди публики, человека среднего роста с черными волосами и задумчивым унылым лицом. Вилл остановился, от шока оперся на пятки. Попался, так близко к свободе! Он оглянулся, ожидая, что следующим из тени выйдет Капоне.

Незнакомец положил правую руку на молот с железной головой Тора, висящий у него на кожаном поясе. Оружие было темным от свежей крови, которая стекала к его ногам на землю. Шекспир сглотнул комок. Он боялся за членов своей труппы. Он не слышал никаких звуков, кроме шума ветра и воды за воротами.

— Мастер Шекспир! — Это был не крик, но шипение, издаваемое темноволосым. — Вильям Шекспир, из бывшего Стратфорда?

— Я и есть он самый, сэр, — ответил Вилл, с трудом извлекая голос из сдавленного горла.

— Ричард, бывший герцог Глостер, к вашим услугам.

Вилл почувствовал, как кровь ударила ему в ноги. Он покачнулся. Ему следовало сразу узнать: красивые черты Плантагенетов так же четко отпечатались на его лице, как слова на проклятой рукописи пьесы. Король Ричард, чье короткое царствование непосредственно предшествовало его патронам, Тюдорам, — из всех мест этого города он ходит по моим дорожкам, — подумал Вилл, перефразируя реплику, которую часто произносил один из его актеров, желая подчеркнуть неудачное совпадение. За то, что Вилл оскорбил его так вопиюще, король размозжит ему голову мощным боевым молотом. Вилл очнется возле грейлстоуна далеко отсюда, вдалеке от всех, с кем он работал почти три десятилетия. Он чуть не расплакался из-за всех своих развеянных мечтаний, думая о том, что придется начинать все сначала, быть может, за миллионы миль отсюда. Или еще хуже, Ричард задержит его здесь, пока Триумвират и их стражники не поймут, что птички улетели и оставили его отвечать на их вопросы. Но Вилл оставался верен врожденному уважению к короне Англии: все, что он мог сделать, это отвечать и ждать последствий. Он отвесил глубокий поклон:

— Милорд!

— Шш-ш! — Ричард прервал его жестом. Его глаза горели тем внутренним огнем, который Шекспир много раз видел в глазах его правнучатой племянницы Елизаветы, он испугался. — Так что же, я — урод, калека, злобное существо, сэр? Разве я сидящий в банке паук, отвратительная горбатая жаба? Вы видите здесь хотя бы малейший намек на горб? — Он повернулся к Виллу здоровой мускулистой спиной. За исключением несколько увеличенных мышц на правой руке и плече, без сомнения, из-за ношения боевого молота, тело было такое же здоровое, как у любого жителя Земли или Мира Реки.

— Нет, сэр, — робко согласился Шекспир. — Не вижу.

Ричард снова повернулся и поклонился, слегка наклонив голову:

— Я хотел только прояснить факты. Благодарю вас. Все остальные обвинения, которые вы сделали, тоже неправда. Представление сегодня было прекрасным и трогательным, мастер Шекспир. Я и сам терпеть не мог этого ублюдка. Этот негодяй Капоне намеревался меня оскорбить, но у меня куда больше возможностей, о каких он и мечтать не смеет. Приезжайте когда-нибудь в Борсмарч. Вам будут рады. — Он посмотрел Виллу через плечо. — А теперь вам лучше идти, друг. Я завесил камеры наблюдения тряпками, но они скоро поймут происходящее, как понял я, и окажутся здесь, преследуя вас и вашу труппу. Стражники на причале, — он состроил гримасу, — мертвы. А остальных я задержу на некоторое время. Идите же!

— Милорд, я вас благодарю, — Вилл понимал, что лопочет неразборчиво, но шок, последовавший за шоком, подействовал ему на мозги.

— Уходите! — нетерпеливо подгонял Ричард.

Он вытащил молот из петли и повернулся лицом к воротам, подталкивая Вилла за них.

Вилл не нуждался в дополнительном импульсе. Он побежал.

Трап «Города Лондона» был уже поднят, но Ирвинг с Аристофаном бросили Виллу веревку, которая упала на причал, медленно разворачиваясь по мере того, как корабль отходил. Вилл пробрался между разбросанными телами стражников Капонэ и ухватился за нее до того, как она размоталась до самого конца. Он спрыгнул с причала в воду и предоставил друзьям втащить его на борт после того, как они повернули паруса по ветру.

— Все хорошо, что хорошо кончается, а? — спросил Ирвинг, когда Вилл достиг поручней и, пропитанный влагой, повалился на палубу.

Тяжело дыша, Шекспир кивнул. Остальные опустились перед ними на колени, ища синяки и сломанные кости.

— Едва спасся! Никогда, никогда больше!

— О, ты снова так поступишь, — уверенно заявила Маргарет, притягивая его к себе в сокрушительном объятии и протирая ему лицо полотенцем. — И снова, и снова, глупец ты, потому что ты не можешь жить без аплодисментов!

Четверо драматургов переглянулись. Ирвинг ухмылялся:

— Мне сдается, протест леди слишком основателен!

— Какая великолепная цитата! — заметил Уэббер, когда Вилл рассказал труппе историю своего спасения и неожиданной встречи с покойным королем. — Быстрее, запиши ее, пока не забыл. Мы сможем ее вставить в программку в следующем же месте, где дадим «Ричарда Третьего». «Я и сам терпеть не мог этого ублюдка». Великолепно!

— Мы не будем опять играть его так, — задумчиво произнес Вилл, внимательно вглядываясь в звезды, когда труппа уплывала. — Я намерен переписать пьесу.

Джерри Олшен Так уж мы устроены [51]

С раздирающим слух свистом выпустив пар, и внушительно прогремев якорной цепью, речной пароход «Ненаемный» завел машину и взбил на воде пенистый хвост, медленно наращивая скорость против течения.

— Пое-е-ехали, — задумчиво протянул Руал Амундсен. Он стоял на берегу, чуть поодаль от самой гущи народу, вопившего и махавшего руками.

То был рослый темноволосый мужчина с проницательными голубыми глазами и орлиным носом — но он сутулил плечи и волочил ноги, что придавало ему сходство со школьником, только что завалившим испытания по орфографии.

— А, скатертью дорожка сукиным сынам, — отозвался его спутник. Роберт Пири был чуть пониже Амундсена, с рыжеватыми волосами и глазами скорее серыми, нежели голубыми, но в этот миг они так и сверкнули.

— Зелен виноград? — спросил Амундсен.

— А, иди ты… — Пири отвернулся и стал карабкаться по косогору к деревеньке из бамбуковых хижин. — Ну, дожили, шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на еще одну чертову полярную экспедицию. Шустрят, словно котята…

То был второй пароход за два года, двинувшийся с подобной целью вверх по Реке, а сколько парусных лодок, весельных, суденышек с гребными колесами и даже подводных прошло мимо все туда же за минувшее десятилетие, прибрежные жители и счет потеряли.

Всем хотелось открыть Северный Полюс и взглянуть на таинственную башню, которая высилась там, согласно молве.

— Кошек здесь нет, — указал Амундсен.

Пири сплюнул на траву Речного берега.

— Кстати, это меня здесь раздражает ничуть не меньше. Ни кошек, ни треклятых собак. А что за полярная экспедиция без собак?

— Да брось ты. Можно дойти до полюса и без собак. У Скотта получилось.

Роберт Скотт месяц спустя после Амундсена достиг земного Южного Полюса и почти весь путь проделал пешком.

— Разумеется. И умер голодной смертью на обратном пути.

Добравшись на высокую равнину над Рекой, Пири развернулся и оглядел головы толпы; на волне, оставленной пароходом, весело носилось около дюжины любителей серфинга, их ярко раскрашенные треугольные паруса туго натянул постоянно веющий вниз по Реке ветерок. Труба парохода снова просвистела.

— Большинству этих ублюдков тоже суждена голодная сметь, если их только по дороге где-нибудь не пришибут. Они не тянут на подлинных исследователей.

Амундсен сорвал стебелек высотой по колено и принялся жевать его с мягкого конца.

— Они хотя бы куда-то тронулись, — заметил он. — Пытаются чего-то достичь.

Пири набрал побольше воздуху, готовясь разразиться одной из своих блестящих инвектив, но миг спустя просто-напросто глубоко вздохнул и устало произнес:

— Придержи лошадей, Амундсен. — Отвернулся и опять зашагал вверх по круче, но Амундсен не мог удержаться от заключительного выпада. Он ухмыльнулся и заявил:

— Лошадей здесь тоже нет.

В деревенской таверне подавали три или четыре разных вида домашнего пива и самогон, который в холодную ночь мог сойти за водку. Всем этим напиткам было далеко до выпивки, которую получали из конвертеров массы-энергии, именуемых в здешних краях Граалями — но недостаток качества с лихвой возмещался количеством. Граали никогда не обеспечивали больше чем на порцию-две на каждую трапезу; если кому хотелось больше, нужно было либо изготовлять самим, либо приобретать у изготовителей.

Ни Амундсен, ни Пири не были настоящими выпивохами, но после того, как они загрузили свои Граали у общинного грейлстоуна тем вечером, оба потянулись вместе с толпой обедающих к таверне, где разговор, естественно, крутился вокруг парохода. Как и ожидалось, кто-то спросил, почему они не присоединились к экспедиции, на что Пири, как и ожидалось, ответил:

— Потому что жаль времени на такую хреновую затею, вот почему. Им предстоит переть незнамо сколько миллионов миль вверх по Реке, описав при этому не одну сотню зигзагов по планетке, затем одолеть горы, да еще и море переплыть — и для чего? Чтобы водрузить флаг на башенку, которую построил там кто-то другой? И каков смысл?

— А каков смысл в том, чтобы торчать здесь? — говорящая была высокой, крепко сбитой бабой с волосами цвета платины до пояса и чудесным мягким пушистым мехом по всему телу. Ее звали Гресса и, по ее утверждению, она была йети. Ее шерстка была недурным подтверждением ее претензий, но прочие ее особенности, больно человеческие, вызывали у окружающих скептицизм. И Пири принадлежал к скептикам.

— Сударыня, — сказал он. — Я что-то не вижу, чтобы вы лично направились в полярные области, а, казалось бы, у вас на то больше оснований, чем у разных прочих, если заявления о вашем происхождении сколько-нибудь правдоподобны.

— Полюс-молюс, — проворчала она. — Впервые в жизни мне тепло. Кроме того, разговор идет о вас. Едва ли кто-либо на Реке воскрес ближе тысячи миль от кого-нибудь, кого знал прежде, а вы с Амундсеном очухались рядышком. Вы не считаете, что за этим что-то стоит?

Громкий хор одобрения пронесся по кабаку, но Пири заставил его умолкнуть, брякнув пустой пивной кружкой по стойке из полированного дуба.

— Может быть, за этим что-то и стоит, — сказал он. — Может быть, создания, которые воскресили нас здесь, хотят, чтобы мы добрались до Северного Полюса. Ну, и, насколько дело меня касается, это уже достаточное основание устраниться. Я буду делать, что хочу я, а не то, что велит мне делать какой-нибудь сраный чужой бог.

На миг в баре воцарилось молчание. Никто не чувствовал, что счастлив быть отданным на милость создателям Мира Реки. Вся система верований большинства воскрешенных была сметена одним ударом в день воскресения, и доктрина Церкви Второй Попытки с ее квазииндуитскими идеями искупления через самоочищение была убогой заменой той утраченной вере, которая прежде влекла человечество вперед. Жители Мира Реки нуждались в новых концепциях, которые придали бы значение их новой жизни, и им не нравилось, когда кто-то об этом напоминает.

Голос Амундсена нарушил неловкую тишину.

— Вот почему, как я думаю, нам следует двинуться на юг. При всем внимании к Северному Полюсу, никто не подумал о другом пути.

Пири фыркнул.

— Север, юг, а разница-то в чем? Мы живем в искусственно сконструированной среде. В любых исследованиях, которые мы предпримем, не больше смысла, чем в действиях муравья, исследующего нашу кухню.

— А в том, чтобы упереться, точно осел, немного больше смысла?

На это Пири не нашел другого ответа, кроме взмаха пустой кружкой в сторону бармена.

— Знаешь, что я думаю? — продолжал Амундсен. — Я думаю, что ты скис. Когда-то ты был самым неуемным парнем, какого я знал, но с тех пор, как мы пробудились здесь, ты за поворот заглянуть боишься. Ты гавкаешь повсюду, точно бывалый пес, а ведешь себя, как немощная старушонка. Ты…

— Достаточно, — и Пири поставил кружку.

Амундсен покачал головой.

— Нет. Недостаточно. Ты был первым человеком, который встал на верхушке земли, а этому миру позволил победить себя без борьбы. Ты превратился в хнычущего, трусливого… — Что он еще мог сказать, не прозвучало — помешал кулак Пири. Поскольку оба сидели, удар вышел не самым мощным, но достаточным, чтобы сбить Амундсена с табурета. Он грянулся о деревянный пол, увлекая с собой Грессу. Прочая публика взвыла от восторга, когда он кое-как поднялся и с размаху врезал Пири, швырнув того о стойку. Это могло и кончиться, но крики: «Давай! Вмажь ему!» сделали примирение невозможным и, в любом случае, Пири явно не казался настроенным на мировую. Он качнулся вперед, отходя после удара Амундсена, воя по-волчьи, и дал Амундсену прямой толчок в грудь. Это обеспечило ему достаточно простора, чтобы встать. Завсегдатаи таверны попятились, с шумом задвигав столы и стулья, и образовали вопящее и ликующее кольцо вокруг двух драчунов. Ни один из них не обращал ни малейшего внимания на толпу. Они встали на расстоянии вытянутой руки друг от друга и забоксировали, точно марионетки, полностью поглощенные своим нелепым занятием. Сперва более длинные руки Амундсена дали ему преимущество и помогли пустить Пири кровь из носу и выбить зуб, но, похоже, это лишь распалило гнев противника. В конце концов он закатил такой удар, что послал Амундсена кувырком через спину, и тот, падая, ударился головой о край стола. И больше не встал.

Шумно сопя, с кровью, текущей из носу и изо рта, Пири наклонился, дабы убедиться, что Амундсен еще дышит: Удовлетворенный как тем, что Руал жив, так и тем, что сам он отстоял свою честь, победитель закинул левую руку побежденного за свое левое плечо и поднял его.

— Кто-нибудь, помогите дотащить его домой, — попросил он.

Гресса тут же подставила плечо, и вдвоем они выволокли бесчувственного путешественника из таверны.

Они пропустили бы завтрак, если бы Гресса не проторчала с ними всю ночь, но как только первые лучи солнца упали в хижину через единственное окно, снежная женщина поднялась с койки Пири, собрала их Граали и отнесла зарядить к общинному грейлстоуну.

Несколько минут спустя гром массоэнергетического преобразования прокатился по долине. Амундсен сел со стоном: ныли синяки. Пири на своей койке напротив поднялся на локте.

— Что, жив-здоров? — спросил он.

— Думаю, что да. А ты?

— В ажуре.

— Славно. — Амундсен потер шею, качая головой из стороны в сторону, будто проверяя, все ли на месте. Пири прочистил горло разок-другой, затем неуверенно спросил:

— Разве… Я что, действительно скис?

Амундсен настороженно оглядел его.

— Скажем, ты не тот самый Роберт Пири, которого я знавал на Земле.

— Дерьмо.

Норвежец ухмыльнулся.

— А все еще говоришь, как он.

— Но не подкрепляю слова действиями, так? — Пири сел и принялся натягивать штаны. — Ты прав: мне было страшновато исследовать, что там за поворотом.

Амундсен покачал головой.

— Я это сказал просто, чтобы тебя завести.

— Ну, и подействовало. Вероятно, потому что так и есть.

Молчание тянулось с полминуты, пока Пири одевался.

Наконец, Амундсен спросил:

— И что же ты собираешься делать?

Пири пожал плечами.

— Полагаю, идти с тобой к Южному Полюсу.

Лицо Амундсена озарилось, точно у мальчишки.

— В самом деле?

— Угу. В самом деле. Как ты деликатно указал мне вчера вечером, мне здесь нечем больше заняться.

В открытых дверях появилась Гресса с тремя Граалями.

— Что это было? Какого-нибудь рода связующий мужской обряд? — спросила она.

— А? — спросили оба.

Она поставила Граали на плетеный столик у стены против двери.

— Мужики-йети, бывало, тоже такое проделывали. У них много что накапливалось против друг друга во время жизни всю зиму в пещере, и в один прекрасный день они принимались биться, как одурелые, а на следующий день шли вместе на охоту, как ни в чем ни бывало. Я этого никогда не могла понять.

Амундсен рассмеялся.

— Полагаю, это некий род примитивного обряда. У собак это тоже случается.

Пири проигнорировал его и открыл свой грааль.

— Ага, сосиски. И яйца. Прибережем сосисочки, из них можно будет сделать пеммикан.

— Пеммикан? — спросила Гресса.

— Сушеное мясо с жиром. — Объяснил Пири. — Высокоэнергетическая пища для путешественников. И хорошо сохраняется. Мы сможем достаточно запасти, пока строим воздушный корабль и добываем остальное.

— Воздушный корабль? — воскликнули хором Амундсен и Гресса.

Пири поглядел на них, точно на двух идиотов.

— Конечно, мы полетим по воздуху. Не стоит с боями мотаться взад-вперед по Реке ближайшую сотню лет; можно соорудить гондолу и попасть туда месяца через два.

Амундсен вылез из постели и начал одеваться.

— И давно ты это обдумываешь? — спросил он.

— Примерно, с трех часов утра, — отозвался Пири. — Давай, поторапливайся, а не то время идет, а у нас сегодня дел навалом.

Переводя взгляд с Пири на Грессу, Амундсен поднял брови, изобразив нечто в стиле А-Что-Я-Сделал? — но он улыбался.

Раз уж Пири принялся за дело, другим трудно было с ним тягаться. За последующие несколько месяцев он напрочь позабыл о покое, учась делать пеммикан из рыбы и той пищи, которую обеспечивали Граали, моделируя и изготовляя полярную одежду из тяжелого полотна, производившегося из местного варианта хлопка, и конструируя воздушное судно из кишок и плавательных пузырей пожирающих людей рыб-драконов, пойманных в реке. Они с Амундсеном в равной степени отличались дотошнейшим вниманием к мелочам, ибо каждый постиг цену заблаговременной подготовки во время исследований на Земле.

Им с энтузиазмом содействовали другие жители деревни, то ли из чувства гордости, что экспедиция выступает из этой части Долины, то ли просто потому, что это помогало развеять скуку обыденной жизни у Реки.

Соседи экономили еду для пеммикана из своих Граалей, рыбаки состязались, кто принесет самую большую рыбу-дракона для газового шара, а инженеры из всех эпох сотрудничали, разрабатывая машину для маневрирования. Металл был редкостью в Мире Реки, и они построили паровую машину с замкнутым циклом из железного дерева и бамбука, использующую в качестве рабочей жидкости легко испаряющийся и конденсирующийся рыбий жир вместо воды.

— Вы свихнулись, — сказал им Пири, когда они показали ему рабочую модель. — Да слыханное ли дело — машина на рыбьем жире?

Инженерная команда включала разработчика снаряжения для компьютеров, моряка начала двадцатого века, римского строителя акведуков и коротышку с наклонным лбом и мощными надбровными дугами, утверждавшего, что он изобрел колесо.

— Это совсем как нефтяные двигатели, которые мы применяли на моторных катерах там, на Земле, — пояснил моряк. — То были двигатели с замкнутым циклом. Вся прелесть рыбьего жира — в том, что жир пропитывает и сохраняет деревянные детали, а заодно обеспечивает смазку. Вы сможете облететь вокруг света, прежде чем конструкция износится.

— Если бы мы смогли взять достаточно горючего, возможно, — признал Пири. — Но мы не можем. Кроме того, я не желаю, чтобы где-либо поблизости горел открытый огонь — у нас все-таки водород.

— А кто что-нибудь говорил об огне? — пожали плечами инженеры. — Будет применяться энергия солнца.

Далее они продемонстрировали недоверчивому Пири, как газовый шар можно сделать почти прозрачным, пропитав его жиром, и как внутри можно разместить отражающую поверхность, с тем, чтобы она фокусировала солнечный свет на трубкообразном котле, подвешенном на продольной оси под шаром.

Этой поверхностью можно управлять снаружи с помощью сверхсильных магнитов-застежек, снятых с одежды, полученной из Граалей, дабы зеркало следовало за солнцем, перемещавшимся по дуге в течение дня, а также — дабы корректировать движение при изменении угла в зависимости от широты. Система способна развивать лишь несколько лошадиных сил, и этого недостаточно, чтобы противостоять лобовому ветру, но достаточно, чтобы аппарат отыскивал подходящие воздушные потоки и не потратил сотни часов на дрейф в нежелательном направлении.

Поскольку им предстояло находиться в воздухе несколько недель, чтобы додрейфовать до полюса, требовалось тщательно сохранять их запасы водорода. Газ надлежало получать путем электролиза с помощью электроразрядников с грейлстоунов, разделяя воду на водород и кислород. В полете они станут регулировать высоту, выпуская лишний водород или сбрасывая балласт, смотря по обстановке. Когда весь балласт окажется выброшен, останется только одно направление: вниз. А вероятность найти другой отрезок Реки, где они смогли бы приземлиться для пополнения запасов, не рискуя быть убитыми или порабощенными, представлялась ничтожной: так что сперва планировался тяжелый корабль, который постепенно будет становиться все легче и легче, приближаясь к полюсу. Это была та самая базовая стратегия, которую они применяли в своих земных экспедициях на собачьих упряжках. Они выступали с десятками людей и сотнями собак, тянувших тяжело нагруженные сани, а, по мере использования припасов и создания тайников для обратного путешествия, отсылали обратно людей с собаками, пока не оставалась лишь легконагруженная мобильная группа с единственными санями, совершая последний рывок к полюсу.

На этот раз не предстояло образования тайников с запасами для возвращения, но, несмотря даже на это, рассчитав свое потребление по максимуму и прикинув, сколько и какого снаряжения им может понадобиться, они поняли, что в состоянии будут взять кого-то третьего. Гресса немедленно ухватилась за эту мысль, подчеркивая, что провела свою жизнь на Земле в холодном климате вообще без всякого особого снаряжения. Пири обрадовался, что она будет рядом, а если Амундсен не пришел в бурный восторг, то он, хотя бы, не возражал.

Наконец настал день, когда все было готово к запуску. Припасы были загружены, газовый шар — растянут на веревках, и народ с нескольких окрестных миль собрался взглянуть, как вылетают исследователи. Они произнесли небольшую прощальную речь в открытую дверь и окна плотно окруженной гондолы, затем, под ликующие крики и аплодисменты, отдали швартовы и стали медленно подниматься в небо.

Они уже совершили с дюжину тренировочных полетов; единственной разницей было то, что сегодня внизу ревела толпа, которая мало-помалу растаяла. Горы, разделявшие изгибы реки, тоже ушли вниз, и так — пока аппарат не поднялся на несколько тысяч футов выше горных пиков. Воздух здесь был холоден, и в тишине раздавался лишь негромкий скрип веревок о дерево, в то время как гондола плыла под продолговатым шаром.

Как только полет выровнялся, они стали тянуть за канаты управления, продетые через крышу и пущенные вокруг снаружи шара. На канатах были закреплены магниты, которые перемещали внутреннюю отражающую поверхность в положение, из которого свет утреннего солнца фокусировался на котле на оси шара. Несколько минут спустя машина в хвосте гондолы завращалась с негромким «чуфф-чуфф-чуфф». Пропеллер, длинная, круто изогнутая деревянная лопатка, медленно набрал скорость, по мере того, как система разогрелась, и еще через несколько минут мерно замельтешил на низкой скорости. Аппарат поплыл в воздухе, лениво откликаясь рулям высоты и направления. Теперь мягкое гудение пропеллера и шепот ветра, скользящего мимо окон, наполнили гондолу.

Масляный пар, струившийся из машины через внутренний радиатор, нагревал жилой отсек, прежде чем, сконденсировавшись, вернуться в котел. Пассажирам было довольно тепло, но крайней мере, пока длится день, а для ночи они располагали тяжелой одеждой и спальными мешками. Груды оборудования и балласт обеспечили заодно изоляцию. При полном грузе, свободного места оставалось немного; его имелось чуть больше, чем занимал маленький стол и несколько футов незанятого пола — только-только сидеть, стоять или лежать. Это смахивало на жизнь в чулане с едой, шкурами, палатками, ранцами и прочим, распиханным по углам.

К счастью, в мире за окнами было столь же просторно, сколь тесно было в гондоле. Планета смотрелась сверху как гигантское вспаханное и орошаемое с помощью каналов поле: долины протянулись меж отрезков Реки на запад и на восток, насколько достигал глаз. Облака и туман над водой делали расстояния заметно меньшими, чем естественный горизонт, но никто из путешественников не сомневался — каналы простираются на тысячи миль.

Аппарат стал дрейфовать на юго-запад, в направлении преобладающего ветра, пересекая долины под углом. Три пассажира наблюдали за крохотными следами лодок на воде внизу и совсем крохотными людьми на берегу; людьми, жившими в нескольких милях от них, но за горами, и в силу этого — навеки чужими тем, что населяли соседнюю долину.

Все утро они дрейфовали, и в полдень подкрепились, как привыкли, когда эхо грома от грейлстоунов внизу указало, что настал час. Вскоре после того Амундсен заполз в свой спальный мешок и натянул на глаза маску, чтобы удалось уснуть. Аппарат требовал постоянного управления, дабы они, чего доброго, не врезались в гору или не попали в воздушный поток, идущий на север — и он вызвался держать первую ночную вахту. Пири и Гресса все послеполуденное время развлекались, любуясь пейзажем внизу. Миль эдак через сотню направленность долин с востока на запад сменилась более заметной ориентацией север-юг, затем они некоторое время бежали в направлении юго-запад — северо-восток. Стало очевидным, что не только сама Река меандром обходит всю планету, но и долины тоже образуют свой меандр, более крупный. Пири пораскинул мозгами, а не могут ли сверхизлучины означать некоего космического послания, но им не удалось уловить хотя бы намек на таковое с того небольшого участка планеты, который открылся им во время дрейфа.

К вечеру Грессу утомило это зрелище. Подавив зевок, она сказала:

— Здесь наверху довольно славно, но, признаться, я думала, что у нас будет больше приключений.

ГІири негромко рассмеялся:

— Я всегда говорил: «Чем более драматичны твои экспедиции, тем более ты неумел». — Затем его улыбка чуть заколебалась, и он добавил. — К тому же, у нас еще масса времени для приключений. Не стоит звать неприятности; довольно скоро они сами нагрянут.

Несмотря на предостережение Пири, несколько последующих дней также прошло без событий. В связи с отсутствием крупных масс суши или океанов, что усложнило бы дело, а также наклона оси, погода в Мире Реки изменялась куда более предсказуемо, чем на Земле. Исследователи медленно дрейфовали к югу, поднимаясь и падая, да порой перемещаясь восточнее или западнее в поисках благоприятного воздушного течения или с тем, чтобы обойти грозовые тучи, но преодолели тысячи миль без сучка без задоринки. Они стартовали чуть севернее экватора: утром восьмого дня Пири взялся за секстант и определил, что они теперь находятся на сорок пятом градусе южной широты, более чем на полпути к цели. Денька через два они увидели другой воздушный корабль далеко-далеко на западе. Много больше, чем их аппарат, истинный дирижабль, и с двигателем помощней. Курс — на север.

— Еще один рывок не к тому полюсу, — ухмыляясь, заметил Пири.

— Если только они уже не побывали на юге и не возвращаются домой, — отозвался Амундсен.

Эта мысль побудила Пири скукситься. Он молча следил за дирижаблем, пока тот не пропал из виду, и был в скверном настроении весь остаток дня.

— Он вспоминает свои неприятности с Куком, — сообщил Амундсен Грессе, когда Пири отправился спать. — Фредерик Кук утверждал, что достиг Северного Полюса за год до Пири, но заявил это лишь за неделю до того, как Пири вернулся из экспедиции. И похитил у Пири все фанфары, ведь даже когда публика начала сомневаться в словах Кука, было слишком поздно унимать болтунов. Некоторые даже сомневались в том, что совершил Пири. Был жуткий скандал. Рухнула их дружба, разумеется, и едва не рухнула наша, когда я отказался поносить Кука вместе с остальными.

— И он говорил правду? — спросила Гресса. — Он первым добрался до полюса?

Амундсен передернул плечами.

— Кто знает? Он говорил, что да, но даже я вынужден был признать, что он явно подтасовывал факты в своих интересах. — Он улыбнулся, вспоминая. — А еще один исследователь по имени Петер Фрейхен любил повторять: «Кук был лжецом и джентльменом, Пири — ни тем, ни другим». Он был, несомненно, прав в отношении последнего, а, возможно, и насчет обоих.

Гресса рассмеялась, оглядывая Пири в спальном мешке.

— Со мной он всегда был образцовым джентльменом, — добавила она. Амундсен подхватил ее смех.

— Рыцарство, дорогуша. Он умер до его смерти.

По мере приближения к полюсу, воздух делался все холоднее, а ветры вели себя все менее предсказуемо. Частые изменения высоты в поисках потоков, бегущих на юг, означали больше выпущенного водорода и сброшенного балласта, и чем дальше, тем существенней. Горы в приполярной зоне обыкновенно были ниже и с более плавными южными склонами, предположительно, чтобы солнце лучше освещало долины, но это ничуть не помогало путешественникам, поскольку более скромные возвышенности почти всегда омывали южные ветры. Приходилось оставаться на большой высоте, чтобы попасть в воздушную массу; втягивающуюся внутрь и питающую непрерывный отток воздуха наружу.

— В некотором смысле слова, это хорошие новости, — заметил Амундсен, когда Гресса спросила его, почему это так. — Это означает, что существует, вероятно, полярное плато, где воздух теряет тепло, отдавая его в космос, и не нагревается снова снизу. Остывая, он опускается, а, когда приближается к земле, ему некуда деваться, кроме как течь от полюса, при условии, что почва холодная. Если она теплая, то он просто снова поднимется, но если холодная, то воздух станет и дальше остывать и набирать скорость, стекая по склону, подталкиваемый новыми воздушными массами сзади.

— И что в этом хорошего? — спросила Гресса. — Это означает лобовой ветер до конца пути, верно?

— Только если мы существенно снизимся, чего мы не сделаем. Мы будем лететь высоко, набрав воздуху в меру низкого давления. А обратно мы полетим низко, и у нас, таким образом, будет попутный ветер. Но, говоря о хороших новостях, я имел в виду плато. Это означает, что полюс на суше или хотя бы на льду — и куда более вероятно, что мы сможем добежать до него на лыжах, где бы нам ни пришлось сесть. Было бы слишком ожидать, что ветры доставят нас на самый полюс. — Он сделал паузу, затем мягко сказал. — Кроме того, если здесь ледяная шапка, значит, куда менее правдоподобно, что кто-нибудь тут живет.

— О, — произнесла Гресса, оглядывая Пири, который стоял у носового окна и смотрел на юг, как будто хотел стать первым, кто вообще увидит полюс. — Да, полагаю, это и впрямь хорошие новости.

Ночью, вместо того, чтобы опуститься, так как газовый шар охладился, и они утрачивали плавучесть, они сбросили балласт, дабы поддержать высоту в идущем на юг потоке воздуха. Пири отправился спать, в то время как Амундсен проснулся и заступил на вахту, а через несколько часов его сменила Гресса. Амундсен провел холодные часы раннего утра, сидя у переднего окна наблюдения, завернутый в спальный мешок, и слушая, как тихонько посапывают его товарищи. Ночью, когда солнечная машина не работала, это был единственный звук в гондоле. Пар от их дыхания непрерывно замерзал на окнах, и Амундсен приоткрыл переднее на несколько дюймов и выглянул в щель. Звезды давали как раз достаточно света, чтобы увидеть грубые очертания местности внизу. Там чередовались светлые и темные полосы: хребты заснеженных гор разделяли речные долины. Прежде в ночи речные берега усеивали крохотные рыжие пятнышки сотен костров, но теперь костры догорели, там, внизу, все спали.

Звезды непрерывно светились там, где их не заслонил большой шар. На такой высоте и при таком холодном воздухе нынче выдалась самая ясная ночь, какую до сих пор наблюдали путешественники. Амундсену показалось, будто они парят на краю самого космоса. Следя за тем, как медленно вращаются вокруг полюса незнакомые созвездия, он думал, насколько иначе сложилась бы его жизнь, родись он на пятьдесят лет позднее, чем родился. Столько всего случилось на Земле после его смерти. Человек прошелся по Луне. И добрался бы до других планет, может быть, даже — до других звезд, не останови экспансию человечества проект Мир Реки. И он был бы среди первопроходцев.

И все-таки, наверное, для него еще есть надежда. Кто знает? Жизнь в Мире Реки — полнейшая загадка. У смерти вырвано жало, и тем самым снят временной барьер. Они все остальное человечество могут быть сейчас пленниками на чужой планете, но кому известно, что может таить будущее? Звезды и здесь были в небе, и здесь манили, и Амундсен, по крайней мере, и здесь рвался к ним всей душой исследователя. И этого у него не могли отнять чужаки.

Тут уши его навострились, он оглянулся назад, на приборы и понял, что слишком долго витал в облаках. Воздушный корабль потерял высоту. Тихо, чтобы не разбудить ГІири или Грессу, он открыл мешок с песком и высыпал его через специально проделанное отверстие в палубе. Сверился со статоскопом, с более чувствительным альтметром, который регистрировал малейшие изменения высоты, и увидел, что показания на обоих по-прежнему падают. Опорожнил еще один мешок.

А они все падали. Озадаченный, он выглянул в окно и увидел, что поверхность планеты еще довольно далеко внизу, но видна менее отчетливо. Ее покрывал тонкий облачный слой.

Амундсен опорожнил новый мешок балласта. Статоскоп стабилизировался, даже показал некоторый взлет, но несколько минут спустя они опять начали падать.

Неужели в газовом шаре открылась течь? Амундсен опять высыпал песок, и шар восстановил нейтральную плавучесть. Затем проверил измеритель давления. Стабильное. Но через минуту они опять начали спуск.

Это не могло быть просто работой нисходящего потока — не на такой высоте. Ближе к земле кружат конвекционные потоки: теплый воздух поднимается от Реки, а холодный падает с ледяных горных вершин, но все это происходит лишь в нескольких тысячах футов над горами, а их корабль находится куда выше.

Впрочем, это ненадолго. Скорость спуска все нарастала, как заметил Амундсен. Он снова выбросил балласт, затем опять выглянул из окна. Облачный покров становился толще. Амундсен не хотел туда угодить. Тогда они понятия не будут иметь, где горы, и запросто могут врезаться в любую.

Тут его осенило. Если они не теряют водород и не попали в нисходящий поток, они каким-то образом стали набирать вес. А единственное, что могло произойти — это оледенение. Ночь ясная, планета основательно отдает тепло в космос, и внизу, на земле, воздух достиг наконец точки росы. Холодный газовый шар представляет собой превосходную поверхность для конденсации.

— Охо-хо, — сказал он вслух. Затем, топнув ногой по палубе, проорал. — Лед! Просыпайтесь!

ГІири вскочил, сев, точно кролик из детской книжки.

— Что неладно? — спросил он.

— Оледенение, — ответил Амундсен. — Давай, вышвыривай балласт. Я полез наверх сбивать лед. — Он выхватил лыжную палку из груды их имущества, обернул ее конец рубашкой и привязал ее, чтобы получилась мягкая дубинка, затем открыл верхний люк и вскарабкался вверх по снастям, находившимся между гондолой и шаром.

Пири выбрался из спального мешка и натянул тяжелую парку и леггинсы. Как только стало достаточно пространства для маневра, Гресса проделала то же самое, и оба начали опустошать мешки с балластом.

— Эдак у нас скоро весь балласт выйдет, — заметил Пири несколько минут спустя… — И, в любом случае, на хрен нам от этого пользы. Падаем, и все тут.

Они слышали, как Амундсен наверху лупит своим орудием по нижней части газового шара и ругается.

— А ну, пошел, у, зараза, давай отсюдова!

Осколки льда загремели по гондоле, когда ему удалось кое-что сбить, но он не преуспевал существенно заметней, чем двое, выбрасывающие балласт.

— Дерни за канаты рефлектора, — крикнул он через люк. — Наверняка удастся скинуть хоть сколько-нибудь этой дряни.

— Неплохая мысль, — согласился Пири. И потянул за регулирующие канаты, ведущие к лентам с магнитами, окружавшим шар. Сперва они сопротивлялись, затем поддались. Мимо окон пролетело куда больше льда, но аппарат продолжал снижаться.

— Вонючее падло все еще валится! — проорал он. И сказал Грессе. — Продолжай опорожнять мешки. — А сам схватил другую лыжную палку, обернул ее конец и вылез, чтобы присоединиться к Амундсену.

Пространство между гондолой и шаром заполнил лабиринт заиндевелых канатов, расширяющийся кверху и образующий сеть над шаром.

— Придется забраться на самую верхотуру, — сказал Амундсен напарнику. Используя сеть как лестницу, он, подтягиваясь, стал карабкаться, кистями рук и стопами цепляясь за веревки снизу, чтобы удержаться, и останавливаясь через каждые несколько ступеней, дабы поколотить своей мягкой дубиной по всему, что оказывалось в пределах досягаемости. Пири занимался тем же с другой стороны, двигаясь зигзагами взад-вперед, с тем, чтобы обползти как можно большую часть выпуклой поверхности.

Они думали, что лиха беда начало, пока висели, как пауки, под округлыми боками шара в нескольких тысячах футов от земли; но когда они одолели полпути, лед сделался куда толще, а осколки, которые они сбивали лыжными палками, забрызгали прямехонько по рукам и лицам. Вдобавок, холодный воздух проносился вверх мимо них — теперь, когда корабль падал, взметывая лед повсюду вокруг них. Туманный вал внизу вздымался им навстречу.

— Песок кончился! — Прокричала из гондолы Гресса. Ее голос чисто прозвенел в морозном ночном воздухе.

— Вышвыривай мебель! — крикнул в ответ Пири. — Выкидывай все, без чего мы можем обойтись!

— А как же люди под нами?

— А ну их в жопу! Ты не думаешь, что их куда чувствительней пришибет аппаратом?

Веревки заскрипели, и корабль колыхнулся у них под ногами — Гресса отворила дверь и выкинула в ночь стулья, но и эта мера не остановила падения. Пири и Амудсен, как безумные, колотили по шару, но лед на верхушке пристал к оболочке, словно клей, а в такелаже застревала немалая доля того, что им удавалось сбить. Гресса отодрала от стены стол и послала его следом за стульями.

— Что теперь? Еду или снаряжение? — прокричала она.

— Выкинь палатки, — велел ей Амундсен. — Мы сможем сшить новые из оболочки шара, когда приземлимся.

Гресса разинула рот.

— Палатки из оболочки? А как же мы попадем домой?

— Похоже, нам предстоит Экспресс Самоубийств, если только не повезет, и мы не заручимся помощью местных жителей, чтобы починить аппарат.

— Экспресс самоубийств? А стоит ли на это пускаться лишь для того, чтобы попасть к полюсу? Думаю, я бы предпочла просто вернуться домой обычным путем и попытаться все начать заново.

Пири фыркнул.

— Ха! Да попробуй поверни обратно из здешних краев! Выбрасывай палатки, и спальные мешки заодно! Построим иглу, и будем там спать одетыми. В крайнем случае, можно выкинуть и что-нибудь из еды: вся она нам и так, и эдак не понадобится при путешествии в один конец.

Воя с досады, Гресса начала выполнять его приказ, сверяясь со статоскопом всякий раз, когда через дверь отправлялся очередной груз. Аппарат ухнул в облака, и всех ужаснула вероятность расшибиться в лепешку о вершину горы, но в конце концов их судно замедлило спуск и остановилось, ни обо что не ударившись.

— Мы опять поднимаемся! — прокричала Гресса.

Пири и Амудсен прекратили лупить по шару.

— Как скоро? — спросил Амудсен.

— На несколько сотен футов в минуту. Стой, а теперь — быстрее.

— Ух-ху. Перестарались. Вероятно, придется выпустить немного водороду, а не то взлетим слишком высоко.

Действительно, несколько минут спустя они рванули вверх через облака, точно ракета, веревки заскрипели, и еще больше льда свалилось по мере того, как шар расправлялся во все более разрежающемся воздухе. Амундсен слез по снастям обратно в гондолу и помог Грессе стабилизировать высоту, потянув канат, связанный с водородным клапаном на крыше их шара, и попытавшись выпустить как можно меньше, но зная, что если они выпустят недостаточно, шар разорвется от внутреннего давления, и тогда они рухнут, точно камень, навстречу верной смерти.

Наконец, они стабилизировались на высоте 15 000 футов, но это было все равно, что ехать на йо-йо. Разреженный воздух на большой высоте оказывал куда меньшее сопротивление движению, и ничтожнейшее нарушение равновесия швыряло их вверх или вниз на сотни футов, прежде чем они успевали его восстановить. Когда скапливающийся лед снова стал вызывать снижение, Пири, который оставался снаружи, должен был его скалывать, но если он сбивал слишком много, Амундсену приходилось выпускать водород, дабы воспрепятствовать нежелательному подъему. На это у них ушел остаток ночи, время от времени они менялись местами, так что никто из них не рисковал замерзнуть насмерть снаружи на обледеневающем шаре.

— Мы словно погоняем упрямого мула, — заметил Амундсен во время одного из своих дежурств. — Бедную скотину приходится бить, чтобы она шла куда надо.

— Ха! Ты, в конце концов, не так уж отличаешься от Скотта! — Смеясь, заявил Пири. Роберт Скотт выступил в свою полярную экспедицию с сибирскими лошадками, которые тянули его сани.

Амундсен не рассмеялся.

— Надеюсь, что нет, — сказал он. — Лошади Скотта пали еще до того, как он по-настоящему выступил.

— Мы уж больше, чем просто выступили, — обнадежил его Пири. — Не беспокойся, мы еще куда-нибудь доведем нашего переросшего мула.

Заря не спешила заняться на столь высокой широте, но когда солнце наконец выглянуло из-за горизонта, лед стал таять, и приходилось снова и снова выпускать водород, чтобы не взвиться чересчур высоко.

— Гм, похоже, полет близится к концу, — сказал Пири, расхаживая взад-вперед по такой просторной отныне гондоле. — Балласта больше нет, если только мы не пожелаем выкинуть все оставшееся снаряжение и жратву. Мы можем проболтаться в воздухе до конца дня, но, когда ночью опять начнется охлаждение, мы пойдем вниз в последний раз.

— Если бы я только не задурила и не выкинула слишком много, — пожаловалась Гресса. — Это все я виновата.

Амундсен возразил:

— Чепуха. Если бы не сбросила все, что сбросила, мы бы врезались в землю и угробились. Или утонули бы в Реке. А пока складывается так, что у нас — еще целый день для полета, попутный ветер дует в спину, и до цели — лишь несколько сотен миль. Мы сядем как можно дальше к югу и посмотрим, нельзя ли получить помощь у местных жителей. Если нет, что же, пройдем, сколько осталось, пешочком.

— Хотел бы я знать, какой из протоков Реки уходит дальше прочих к югу, — заметил Пири долинки, проплывающие во многих милях внизу. Теперь, когда путешественников отделяло от полюса лишь несколько градусов широты, все больше и больше отрезков реки совершало последний поворот и вновь отступало на север, и по обе стороны оставалось по участку русла, которые бежали дальше. Один из них должен протянуться дальше всех прочих, и если исследователям придется сесть на Реке, предпочтительна его долина. Но не было способа угадать, что это за участок, пока они фактически не доберутся до конца.

Весь день двигатель на рыбьем жире нес их вперед с неизменным чуф-чуф, прибавляя несколько миль в час к скорости их дрейфа на юг. Но солнце так низко стояло над горизонтом, что двигатель выдавал лишь несколько процентов от своей работы на экваторе. Пири честил его и так, и эдак, ибо машина почти что стала мертвым грузом, и если бы слова могли нагревать котел, их колымага могла бы облететь вокруг света в течение дня, но Пири преуспел лишь в нагревании своих легких и ушей своих спутников.

Позднее, когда настал вечер, и, судя по всему, следовало бы выбрать наобум какую-нибудь долинку, они увидели в отдалении полярную ледяную шапку.

— А вон самое южное ответвление Реки, — сказала Гресса, указывая далеко на запад, где с дюжину параллельных каньонов юг-север огибало прочие ровной кривой и омывало основание ледяной шапки, точно замковый ров.

— Следует нам двигать туда или попытаться достичь самой полярной шапки? — спросил Амундсен Пири.

— Мы на широте восемьдесят пять градусов, — ответил Пири. — Лишь в нескольких сотнях миль до полюса. Если удастся дорваться до шапки, мы сможем за несколько дней пробежать то, что осталось, на лыжах.

— А если не удастся, вся жизнь может уйти на то, чтобы лазать по горам, дабы всего-навсего пересечь последние несколько дюжин долиночек, — усмехнулся Амундсен.

— Если подадимся к самому южному руслу, нам предстоит взобраться, по меньшей мере, на одну гору, — указала Гресса. — И эта последняя перед ледяными просторами выглядит почти вдвое выше остальных.

Она была права. Горы, разделявшие речные излучины, были достаточно низкими при таком масштабе, но полярное плато возвышалось на тысячи футов над тем, что его окружало. На расстоянии трудно было судить, но граница плато смахивала на гладкую скалу.

— Слушайте, надо брать курс на шапку, — произнес Пири.

Амундсен, изучавший местность внизу, долгое время ничего не говорил. Солнечный двигатель давал ничтожно мало на этой широте; они были, практически, отданы на милость ветра, и сила Кориолиса сносила их к востоку, так как воздушные массы над полюсом втягивались внутрь. Если они попытаются сместиться на запад, они почти наверняка ненамного продвинутся вперед, на юг, и все, чего они достигнут — это меньшее приближение к цели.

— Отлично, — сказал он наконец. — Берем курс на шапку.

И начались состязания с наступающей ночью. На их высоте день длился дольше, чем на земле под ними, но все же они находились недостаточно высоко, чтобы оказаться в крохотной области двадцати четырех светлых часов над полюсом. В любом случае, солнечный свет, проникающий в атмосферу под таким малым углом, нес мало тепла, и когда шар стал охлаждаться, аппарат начал свой последний спуск. Когда двигатель, наконец, прохрипел и заглох, они сбросили его за борт, но это дало им лишь недолгий взлет на тысячу футов или вроде того, прежде чем они снова не начали падать. Они стали рыться в рюкзаках, выбрасывая лишнюю одежду, кухонную утварь, снова еду — все, чего только было не жаль. К концу Пири даже начал отпиливать куски от самой гондолы.

Наконец, они продрейфовали над последним отрезком Реки. Скала у границы полярного плато и впрямь оказалась отвесным обрывом не менее мили высотой, и, миновав его, они ликующе завопили, обнимая друг друга, и запрыгали, пока весь аппарат не заколыхался точно пьяный мотылек. Но и теперь отнюдь не все было позади. Они находились в тысячах футов над поверхностью планеты, в потоке, движущемся на юг, но ниже дули противные ветры, под которые они вот уже два дня как старались не угодить. Нужно было продрейфовать как можно дальше вглубь полярного плато, а затем совершить быстрый спуск ко льдам, прежде чем противные ветры не снесут их обратно к Реке.

И они растянули дрейф, насколько смогли, избавившись от своих незаменимых лыж и рюкзаков, полных оборудования, и даже от Граалей, чтобы хватило сил еще на полмили, зная, что все, сброшенное на лед, они смогут опять подобрать после посадки, но вот уже в гондоле ничего не осталось, а они спускались в поток воздуха, летевший на север.

— Ускоряй спуск, — сказал Пири, когда увидел, что их сносит назад, и Амундсен дернул за канат клапана. Водород со свистом вырвался из верхушки шара, и скорость падения сделалась нешуточной. Они неслись вниз не так стремительно, как тогда случилось первое оледенение, но посадка предстояла жесткая.

— Готовьтесь, у самого льда — прыгаем, — предупредил Пири, но вместо того, чтобы подойти к двери, он вылез через верхний люк на крышу гондолы и вытащил нож из ножен.

— Ты что делаешь? — спросил его Амундсен.

— Собираюсь распороть шар, когда сядем, — ответил Пири. — А не то его сразу же унесет за скалу.

Амундсен, судя по его виду, не прочь был поспорить, но он не хуже Пири понимал, что все деревянное в гондоле, ткань оболочки шара и даже опутывающие его веревки — это надежда выжить на льду полярного плато. Он кивнул и сухо заметил:

— Будь осторожней.

Они спускались под все увеличивающимся углом, так как их подхватил ветер, дующий у поверхности. Чем ближе к земле, тем больше обозначался рельеф — внизу раскинулась покатая равнина со снежными холмами, напоминавшая замерзший на полном движении бурный океан. Темные скалистые хребты пробивались через лед, там и сям были рассыпаны валуны. Низкое положение солнца вызывало густые, словно заводи, тени, где могло таиться все, что угодно.

Край скалы, находившейся лишь в нескольких милях от них, казалось, взмывал вверх к горизонту, резкая белоснежная линия не позволяла определить топографию внизу, даже когда скала приблизилась. Когда скала оказалась примерно в миле от аппарата, а тот был еще на высоте нескольких сотен футов, Пири прокричал:

— Выпускаем газ! Надо, чтобы вовсю пукнуло, или прощай, шапка!

— Мы здорово грохнемся! — прокричал в ответ Амундсен, но миг спустя он, очевидно, решил, что это лучше, чем если их убьет, швырнув на горы, с юга огибающие Реку. Он потянул за канат клапана, как если бы мог этим подтянуть аппарат к ледяной поверхности.

Лед рванулся им навстречу, но не менее быстро приближался и гребень скалы. Гресса присела на корточки в дверях, готовая прыгать, если станет похоже на то, что их унесет за скалу до посадки, но гондола упала, не долетев до гребня сотни футов.

Ударившись, она крутанулась, и, не удержавшись на месте, прокатилась волчком еще с дюжину футов в сторону обрыва, но примерно фут мягкого снега поверх льда затормозил падение, и она, заколебавшись, остановилась посреди облака белой метели. Амундсена бросило на пол гондолы, но миг спустя он пополз к двери и вывалился наружу, в снег. Пири висел на снастях, как безумный, полосуя шар ножом.

— Брось его! — прокричал Амундсен. — Прыгай!

Аппарат, избавившийся от веса двух людей, опять потянулся в воздух. Прорези, которые сделал Пири в нижней части шара, едва ли на что-то влияли.

Ругаясь, он соскочил с гондолы, пролетел пятнадцать футов и, очутившись в снегу, вонзил туда нож, точно ледоруб, что помогло ему затормозить лишь в двенадцати футах от обрыва.

Аппарат оторвался от гребня скалы, один раз повернулся вокруг себя и пропал за скалой в нисходящем потоке, Пири произнес.

— Ну, вот и прилетели. А теперь — самое веселое.

Они брели на запад в сгущающихся сумерках, ища снаряжение, выброшенное за борт, но снаряжение нашло их само. Они пробивались на край длинного сугроба север-юг, когда услышали сверху низкий рык, и над головами у них появилось с полдюжины мохнатых белых созданий. Создания были нагружены шкурами, рюкзаками и едой, точно мародеры, возвращающиеся после удачного налета на спортивный склад.

Увидав Пири, Амундсена и Грессу, они выронили добычу, хором заухав и закрякав от изумления. И тут Гресса прокричала:

— Дерьмо собачье, я знаю этих ребяток! — и побежала им навстречу. Они рассеялись, вопя, но Гресса протренькала что-то на их родном языке, и один из них задержался, подхватил со снегу побольше добра и, колеблясь, отступил на несколько шагов, явно узнав ее, но столь же явно не уверенный, что означают ее наряд и ее спутники. Гресса подошла к нему, что-то лопоча, и миг спустя, он избавился от напряжения, и они принялись обниматься, точно влюбленные после долгой разлуки. Когда он наконец выпустил ее, она обернулась к Пири и Амундсену и крикнула:

— Эй, познакомьтесь с моим братом!

Встреченные принадлежали к племени йети, численностью около тридцати, которые жили в пещерах, окружавших один-единственный грейлстоун в нескольких милях к западу. Они приняли у себя путешественников, и впервые с тех пор, как они покинули дом, исследователи поели горячего. Затем все уселись у костра близ входа в самую большую пещеру и стали обмениваться рассказами.

Йети мало что нашлось рассказать: грейлстоун обеспечивал их пищей и топливом, но на плато не водилось никакой дичи для охоты, и никто пока что не отыскал дороги вниз, на другие земли.

Пири задал им лишь один вопрос: не выступали ли когда-нибудь к полюсу они или кто-то другой. Гресса перевела, и, когда ее брат ответил, сказала:

— Кийика говорит, что никогда ни о чем таком не слыхал. Никто отсюда ни разу не удалялся больше, чем на два дня пути на юг, так как в этом направлении больше нет грейлстоунов. Он говорит, что есть другие племена йети, разбросанные по всему краю полярной шапки, но он также никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь из них ходил к полюсу.

— Спроси его, не поможет ли он в этом нам, — сказал Пири.

Гресса перевела и, когда брат ответил, рассмеялась и пояснила:

— Он говорит: «А почему бы и нет? Тут все равно больше делать нечего».

Пири улыбнулся.

— Отлично. Тогда вот что… — и он стал описывать, как переносят еду от тайника к тайнику, создавая вспомогательную цепь от базового лагеря на всем пути к точке, откуда главная команда сможет совершить последний рывок к полюсу.

Они провели последующие несколько дней, запасая пищу и чиня лыжи и рюкзаки, пострадавшие при падении на лед. Оба — и Пири, и Амундсен, жаждали поскорее закончить то, что начали, но предыдущие ошибки на Земле научили обоих не слишком полагаться на удачу. И они терпели, пока все не было готово, прежде чем снова выступить в путь, на этот раз — с дюжиной помощников-йети.

Они бежали на лыжах по десять-двенадцать часов в день и строили снежные иглу, чтобы спать по ночам. Йети на лыжах не ходили, но их широкие мохнатые лапы действовали как снегоступы, и, если они теряли в скорости, то брали свое выносливостью. Они возвращались парами, пара уходила каждый день назад, по цепи, в то время как оставшиеся спешили вперед.

Наконец, примерно в каких-нибудь пятидесяти милях от южного полюса, последняя пара йети покинула их троих, готовых завершить путешествие, в которое они пустились за полпланеты отсюда. Они одолели половину расстояния за один день, затем пришлось провести два дня в иглу, в то время как вокруг гуляла метель, и было практически ничего не видно. Они выбрались из убежища утром третьего дня, местность вокруг усеивали самоцветы: грани свежевыпавших снежинок преломляли красноватые лучи низкого солнца на самый разный манер. В такой близости от полюса ветер был совсем нежным, и они вновь выступили на юг, совершая на лыжах длинные нетерпеливые рывки и покрывая три-четыре мили в час. Чем ближе к цели, тем пристальней они обозревали горизонт впереди, ища признаки того, что кто-нибудь другой уже прошел здесь, но ничто не нарушало однообразия белой пустыни.

И вот, когда, по их подсчетам, их отделяло от полюса около пяти миль, Амундсен указал на несколько градусов вправо и спросил:

— Что это?

— Где? — переспросил Пири, всматриваясь.

— Я вижу у горизонта что-то, торчащее вверх.

Пири сощурился и заметил:

— Скала.

— Довольно высока для скалы.

— Значит, это высокая скала, ишь, курва.

— Может быть, это каирн, — предположила Гресса. — Может, кто-то нас все-таки обскакал.

— Нет, — заявил Амудсен. — Высота этой штуковины — футов двадцать.

— Значит, это треклятые чужаки, — со вздохом произнес ГІири. — Они поставили башни на обеих концах. — И оглянулся на пройденный путь, как будто и впрямь подумывал, что стоит податься обратно, не дошагав до самого конца. Но он тут же покачал головой и вновь устремился вперед. Амундсен и Гресса молча последовали за ним.

Казалось, башня становится тем выше, чем заметней они приближались, и они начали понимать, что недооценили ни ее размеры, ни расстояние до нее. Положившись на сухие расчеты, они неверно определили количество миль до полюса. Они преодолели еще десять миль, прежде чем поравнялись с башней — гладким стальным цилиндром в двадцать футов шириной и в сотню высотой.

Мерное низкое гудение, почти на пределе слуха, наполняло воздух и вызывало дрожь в почве; несколько минут спустя стало заметно, что цилиндр медленно вращается против часовой стрелки.

— Мировая ось, — со смехом изрек Амундсен. — Ну и хохма!

— Да насрать мне на их хохмы, — огрызнулся Пири и, развязав штаны, пустил струю. Его моча замерзла, едва плеснула на металл. Гресса объехала на лыжах цилиндр и ахнула:

— Эй, сюда!

Амундсен и Пири поспешили к ней вокруг столба, и увидели, что Гресса стоит на коленях над двумя телами. Они насквозь промерзли. Одно было небольшим, с длинными темными волосами и тяжелым носом, другое — более изящным и точеным.

— Кук, — произнес Пири, уставившись на смуглого.

— Скотт, — сказал Амундсен, поглядев на второго.

Пири сокрушенно покачал головой.

— Может быть, мне не следовало клясться, что мы с ними встретимся в преисподней.

Гресса наклонилась и вытащила кусок бумаги из сжатого кулака мертвеца.

— Они оставили нам записку, — объявила она.

Пири принял у нее бумагу, точно ядовитую змею, и, держа в вытянутой руке, стал читать:

— «На семьдесят третий день двенадцатого года после Воскрешения, Фредерик А. Кук и Роберт Ф. Скотт достигли этого места, Южного Полюса этой необычайной планеты, которую мы волей-неволей называем теперь домом…» Богоматерь собачья, да сколько лет они тут валяются! «Любым другим, которые сюда придут, наши сердечные поздравления по случаю завершения этого труднейшего предприятия, и просим вас всех помнить, что лишь те, кто преодолевает чудовищные препятствия, такие, как здесь и теперь, найдут то, чего ищут в своих сердцах». У, воз и маленькая тележка!

— Ничего подобного, — возразил Амундсен. — Это нагая истина. И это куда милосердней, чем записка, которую я оставил Скотту, когда побил его на Южном Полюсе Земли.

— Ха! Послушайте дальше. «Если Роберт Пири или Руал Амундсен когда-либо явятся сюда, мы считаем, что счет отныне сравнялся, и оставляем здесь наши тела как доказательство нашего достижения. Приглашаем вас присоединиться к нашему новому предприятию — взойти на высочайшую вершину этой планеты, каковая ею ни оказалась бы. Мы не спешим к ней на всех парах, и, поскольку Скотт уже однажды замерз насмерть и, как он мне говорит, это менее чем приятно, полагаю, вы отыщете нас в более тропическом климате в последующие годы. Искренне ваш Фредерик А. Кук». Пири скомкал записку и швырнул ее на грудь мертвому сопернику. — Воображала чертов, — прорычал он.

Амундсен кивнул.

— Разумеется, воображала. Или ты не понимаешь, что в этом-то и загвоздка.

Пири не ответил. Он лишь уставился куда-то вдаль.

— А в чем загвоздка? — полюбопытствовала Гресса.

Амундсен сказал:

— Он советует нам не сдаваться. Если кто-то тебя побил, не ной, потому что у тебя всегда есть возможность взять верх в чем-то другом. Племя, которое воскресило нас на этой планетке, пытается приручить нас. Одомашнить. Но мы не можем им этого позволить. У людей вроде нас в крови жажда сберечь древнюю искру, сохранить нашу свободу и целеустремленность даже в плену. — Он указал рукой на столб около них. — У Пири была правильная позиция минуту назад: да насрать мне. Насрать на всю ситуацию, на любого, кто пытается управлять нашей жизнью. Делайте, что вам угодно, и здесь, и везде.

— Ты словно читаешь некие огненные письмена между строчками, — заметил Пири.

— А они там и есть.

Пири угрюмо сверкнул глазами.

— Значит, насрать? И продолжать в том же духе, как будто это что-то значит?

— А это кое-что значит. Это значит, что мы живы. Что мы собираемся делать дальше — вернуться, чтобы хандрить на берегу Реки, видя, как другим достается все удовольствие? Давайте сделаем то, что предлагает Кук: отыщем высочайшую вершину этого мира и взберемся на нее.

— Даже если он уже будет махать нам оттуда флагом?

— Даже если так. Мы поставим наш флаг рядом, и все вместе покажем нос здешним богам. А затем придумаем что-нибудь похлеще. Например рванем к звездам.

Пири оглядел два тела у своих ног. Забавно было видеть, как его с Амундсеном соперники простерты на льду, и знать, в то же время, что они разгуливают на просторе где-то в другом месте, срывая чьи-то тщательно продуманные планы.

Его хмурое лицо медленно разгладилось. Он ухмыльнулся и произнес:

— Значит, к звездам? Черти полосатые. Разумеется. Стоящее было бы дело.

Оул Гоинбэк Край чудес[52]

Крики страдания и боли наполнили ночь. Долгие и пронзительные, от которых плоть стынет, словно клинок превосходно заточенного ножа, царапающего кость. Сидящий Бык медленно греб, изо всех сил удерживая каноэ на середине Реки, подальше от безумия, охватившего берега.

Он хмуро наблюдал, как языки огня, треща, набрасывались на тростниковые хижины, уничтожая то, что еще недавно было деревней. Когда пламя — умышленно пущенное завоевателями с противоположного берега — взметнулось в ночи, стали видны тени, бившиеся и умиравшие среди разгула насилия.

Не впервые он стал свидетелем подобного дикого зрелища и слушал душераздирающие вопли. Мальчиком он слышал, как его мать заходится в погребальных причитаниях, вскоре после того, как воин из племени Ворон пресек жизнь его отца, Вновь Возвращающегося. В скорби мать обрезала волосы, а руки изранила кремниевым ножом. Юным воином он слышал вопли женщин и детей, тела которых разрывали в клочья пули бледнолицых. Позже, когда он был никчемным стариком, он лил горькие слезы при криках недокормленных ребятишек, страдавших и умиравших от эпидемий кори, инфлюэнцы и коклюша. Болезней бледнолицых. Их стоны не давали ему покоя даже во сне до того дня, когда он умер.

Сидящий Бык не сомневался в том, что мертв. Он очень хорошо помнил свою смерть. Это случилось недоброй холодной ночью зимой в Канаде. Он крепко спал, и его внезапно разбудил грохот ударов: дверь его крохотной хижины распахнулась, и внутрь ворвалось около двенадцати племенных полицейских. Хотя эти полицейские тоже были индейцами — некоторые даже из его племени, — они были подкуплены долларами и виски бледнолицых и делали грязную работу. Они дошли до самой Канады, чтобы арестовать Сидящего Быка и вернуть его в резервацию Стендинг Рок.

Судя по всему, бледнолицые боялись, что назревает новая индейская война. Они сочли, что танец духа, начатый Уовокой, прорицателем Пайюте — это призыв к кровопролитному восстанию. Где им было понять, что танец духа — это всего-навсего священный обряд, молитва Великому Духу, дабы изменил жизнь и сделал такой, какой она была до прихода бледнолицых. Сидящий Бык тоже пытался исполнить танец духа, но это оказалось не для него. Он не верил больше, что осталась надежда для его народа. И не думал, что танец может обратить вспять нашествие белых поселенцев, которые пожирали все кругом, как саранча. Но имя его было слишком известно, и бледнолицые обвиняли его во внезапной популярности танца духа и в том, что он подстрекает индейцев к беспорядкам. Они не видели его таким, каким он теперь стал: старым усталым индейцем, который сложил оружие и оставил тропу войны, чтобы провести в мире свои последние годы.

Его последователи собрались снаружи и глядели через открытую дверь, как полицейские выволакивают Сидящего Быка из постели и заставляют стоять нагого и дрожащего посреди хижины. Негодуя, как они посмели с ним, святым человеком, так обращаться, он воспротивился аресту. Во время борьбы кто-то выстрелил. Сидящий Бык не знал наверняка, кто стрелял: полицейский или один из его людей. Неважно. Кто бы ни выстрелил, а вина пала на него. И, хотя он не был вооружен, один из племенных полицейских выхватил пистолет и пальнул ему в бок.

Рыдая от боли, Сидящий Бык схватился за бок и осел на пол. Лежа там с медленно текущей из раны кровью, он наблюдал, как Генри Тяжелая Голова, индеец из тех, что крутятся у форта, вышел вперед, взвел курок и разрядил пистолет ему в голову. Когда пуля пробила череп, была ослепительная вспышка, боль, а затем стало темно.

Сидящий Бык провел рукой по голове, ища место, куда ему попали. И пальцы ничего не обнаружили: ни шишки, ни раны, ни пятна засохшей крови. Ничего. Даже шрама. Он исцелился. Пропали и все шрамы, которые он получил при жизни в боях и лишениях. Даже хромоты, от которой он страдал после того, как ему выстрелил в ногу вождь племени Ворон, больше не наблюдалось. В сущности, тело его не было уже старым разбитым сосудом, вместилищем духа того, чей расцвет миновал. Оно стало молодым и крепким, как тогда, когда глаза его успели повидать не более двадцати зим.

Он вновь потер голову ладонью и содрогнулся. Пропали и его длинные шелковистые волосы, которыми он так гордился при жизни. Голова его, гладкая, точно у младенца, была в день Воскрешения покрыта лишь коротенькими-волосенками.

Это всего-навсего волосы. Они снова вырастут.

Сидящий Бык нахмурился. Если он действительно в мире духов, это совершенно не походило на то, чего его приучили ожидать. Здесь не было необозримой равнины с золотыми травами и тихими реками, о которых говорили знахари и племенные старейшины. Равнина-то была, но совсем маленькая, тянувшаяся лишь около мили по обе стороны широкой Реки. Дальше лежали лесистые холмы, а за ними — крутые снежные горы.

Бизоньи стада не слонялись по травяным просторам. Орлы не парили над головой. В сущности, после пробуждения он не увидел ни одного зверя или птицы. Правда, в Реке водилась рыба, а по ночам из земли выползали черви, но он никогда не считал рыб и червей своими братьями. Впрочем, хотя в этой стране не хватало зверья и птиц, с людьми обстояло иначе. Их тут имелось предостаточно. Огромные толпы. И все — бледнолицые.

О, Великий Отец, ты совершил ужасную ошибку. Ты отправил меня не в то место. Это не страна духов моего народа. Это рай бледнолицых.

Его немало рассердило, что ему предстоит провести вечность с теми, кто украл священные Черные Холмы, сжег селения его народа и перебил всех бизонов, что обрекло детишек на голод. Он бы раскрасил лицо и вновь выступил на тропу войны, но нигде не имелось ружей, как ни ищи, а врагов — слишком много, чтобы воспользоваться лишь луком и стрелами. Поэтому он решил не воевать, а выдолбить каноэ из поваленного ствола и пуститься в нем вниз по Реке в поисках своего народа. До сих пор его путешествие было безуспешным.

Пламя, пожиравшее деревню, взметнулось выше, еще ярче осветив бой, идущий на берегу. Главная схватка завязалась вокруг одного из больших грибовидных камней, где наполнялись едой железные ведерки.

Трижды в день голос Великого Духа гремел над землей, и его копья из истинного огня взлетали в небо от грибовидных камней. И всякий раз в любом из ведерок, поставленных на такой камень, чудесным образом появлялась пища. К несчастью, многие из обитателей страны духов были недовольны тем, что находили в своем ведерке, и пытались украсть что-нибудь из чужих. Жадность, как представлялось, не была пороком, который бледнолицые оставили, когда перешли в иной мир.

На свое ведерко он глядел с презрением. Оно напоминало ему жестяные котелки, в которых стража разносила бобы и протухшую свинину, когда он был военнопленным в Форту Рэндалл. Две порции в день на индейца. Даже в раю бледнолицых все нормировано.

Он перевел взгляд от сражения на маленькую девочку, лежащую на носу каноэ. Совсем юное существо. Девять зим, в лучшем случае, десять. Кто-то избил ее. Все лицо в синяках, верхняя губа порезана и распухла. Вполне возможно, что ее вдобавок изнасиловали: порезы и синяки имелись на бедрах и внизу живота.

Он принял ее за мертвую, когда вытащил ее нагое тельце из Реки, но уловил слабое биение сердца. Очень слабое. И, когда он поделился с ней дыханием, ее маленькие легкие снова стали дышать. И теперь он наблюдал, как ее грудная клетка медленно вздымается и опадает, как трудятся ее легкие, втягивая воздух в израненное тело.

Ее дух силен. Он отказывается уходить.

Уходить? А куда отсюда уходят? Разве можно умереть, если ты уже мертв? Но Сидящий Бык знал, что такое возможно. Он видел, как умерло несколько человек с тех пор, как начал свое странствие неделю назад.

Но куда уходят души отсюда? Или за этой страной — еще одна?

Возможно, после вторичной смерти духу позволяют перейти в лучшее место, туда, где раскинулись прерии и бродят стада бизонов, как в краю, о котором он тоскует. А потом он, наверное, может явиться в новый мир, не менее странный, чем тот, по которому сейчас движется Сидящий Бык.

Он все сидел и смотрел на девочку, и вот она кашлянула и открыла глаза. На лицее ее мгновенно появился испуг. Она захныкала и попыталась вылезти из каноэ. Сидящий Бык медленно поднял правую руку ладонью вперед — в знак дружбы — и заговорил на своем родном языке. Недоумевающий взгляд поведал ему, что она не понимает. Он улыбнулся и попытался заговорить по-английски.

— Не бойся. Я тебя не обижу.

Она воззрилась на него, наверное, решая, стоит или не стоит ему доверять.

— Где… Где я? — спросила наконец она.

— В безопасности, — ответил индеец. — Я вытащил тебя из воды.

Она села и огляделась, на миг задержав взгляд на пылающей деревне.

— Мне холодно, — пожаловалась она и скрестила руки на груди.

У Сидячего Быка не имелось одеяла, но оказался при себе большой кусок ярко расписанной ткани, вроде той, из которого был сделан его набедренник. Он накинул ткань ей на плечи, а концы подоткнул под ноги.

Пошарив за спиной, он достал свое ведерко и поставил меж лодыжек. У девочки ведерка не было; должно быть, кто-то отнял. Вору от ведерка не будет никакой пользы, открыть чужое ведерко невозможно. Но без него девочку ждет верная голодная смерть. Индеец открыл свое ведерко и достал оттуда маленькую фляжку виски. Сидящий Бык никогда не касался губами отравы бледнолицых, но хранил ее на случай, если пожелает с кем-нибудь торговать. А сейчас это было как раз то, что нужно, чтобы согреть маленькое тельце.

Подавшись вперед, он поднес фляжку к ее губам, чтобы она отпила. Она отхлебнула] немного и дико закашлялась.

Он попытался уговорить ее сделать еще глоток, но она отказалась.

— Как тебя зовут? — спросил он, возвращая фляжку в ведерко.

— Крисси, — прошептала она.

— Хорошее имя, — заметил он, кивая. — Оно напоминает мне звук, который издают сверчки. Крисс, крисс, криссс… си.

Она улыбнулась.

— А тебя как зовут?

— Я Тантака Ийотаке.

Она сморщила носик.

— До чего глупое имя.

— Для тебя глупое, но у моего народа оно считается могучим.

— А что оно значит?

— Сидящий Бык.

Ее глаза расширились и наполнились благоговением.

— Ты слышала обо мне?

Она кивнула.

— Учительница нашего третьего класса читала нам рассказ о тебе.

Сидящий Бык был доволен, что он так известен, особенно — существу, столь юному.

— И что учительница говорила обо мне?

— Она говорила, что ты был вождем…

— Не вождем, — поправил он. — Знахарем.

— …и что ты убил генерала Кастера.

— Да, говорят, что я его убил. Не знаю. То был день великого смятения. Повсюду скакали солдаты. Вопили женщины. Шла стрельба. — Он пожал плечами. — Может быть, и я его убил.

Крисси поразмыслила с минуту.

— Не думаю, что ты его убил, а не то ты не попал бы в рай.

Сидящий Бык нахмурился.

— Может быть, мы не в раю.

— Нет, в раю, — возразила она, и в голосе ее зазвучал гнев. — Моя мама говорила, что все хорошие люди попадают в рай, когда умрут. А я вела себя хорошо.

Сидящий Бык указал на горящую деревню.

— Сюда допустили и дурных людей.

Крисси ничуть не смутило его замечание.

— Это потому, что Иисус здесь еще не побывал. Когда он придет, он вышвырнет отсюда всех дурных. И пошлет их в другое место. И все будет в порядке. Рай прекрасен. Увидишь.

Они обсудили эту тему. Крисси, убежденная, что они на Небесах, рассказала все, что выучила об этом в воскресной школе. Но индейца это не поколебало. Он отказывался верить, что они — в месте, столь поразительном, как Небеса, которые описывала Крисси, в краю чудес. Ему пока что не доводилось видеть никого, кто летал бы на крыльях — Крисси называла их ангелами — или поля цветов, где весь день, смеясь, играли дети. До сих пор он только и видел, что горе и нужду, которые знавал при жизни.

Но, несмотря на расхождение во мнениях, Сидящий Бык получал громадное удовольствие от общества Крисси. Она была глотком свежего воздуха в этом зловонном мире. А он всегда любил детишек; и неважно, какого у них была цвета кожа.

Раздосадованная тем, что ей не удалось переубедить Сидящего Быка, Крисси нетерпеливо затопала ножкой.

— Подожди, вот придет Иисус, — она сморщила носик.

— И он докажет, что мы на небесах. Он…

Вжитть!

Кровь брызнула в лицо Сидящему Быку, когда из самой середины груди Крисси вырвался наконечник стрелы. Иззубренный каменный наконечник на тонком деревянном древке — уже, чем его мизинец.

— О, — сказала Крисси, и ее рот раскрылся. Она скосила глаза на стрелу, торчащую из ее груди, кровь капала с древка. — О-о-о-о… — И медленно подняла голову, глядя с вопросом на Сидящего Быка. Она пыталась сказать что-то еще, но ее глаза закатились, и она рухнула вперед. Из спины торчало древко с оперением.

— Нет! — возопил Сидящий Бык, схватив копье и встав во весь рост посреди каноэ.

Он настолько увлекся разговором, что позволил каноэ подплыть опасно близко к берегу. Их заметили. Каноэ, где сидело шестеро мужчин, мчалось наперехват. Оно было менее, чем в пятидесяти футах, и стремительно приближалось. Передний в нем стоял, прилаживая новую стрелу к своему луку. Прежде чем он успел выстрелить, Сидящий Бык отвел назад руку и метнул копье.

Копье полетело прямо, поразило цель и глубоко прошло в живот стрелка. Тот возопил от муки, когда копье — его наконечник был из рога рогорыбы — разорвало плоть и кишки, а затем задело спинные мышцы и позвоночник. Раздался громкий всплеск, когда стрелок свалился в Реку.

Другого копья у индейца не было. Не было и времени, чтобы взяться за лук и стрелы. Чужое каноэ уже подошло вплотную. Схватив боевую палицу с каменной головой, он прыгнул и миг спустя приземлился среди врагов.

При жизни Сидящий Бык славился как свирепый воин. В двадцать пять лет он стал главой воинского союза избранных, который назывался Твердые Сердца, и носил их пояс. После смерти он отличался не меньшей храбростью и был не менее искусен как боец. И сейчас, один против пятерых, он стоял, точно взбешенный гризли, среди тех, кто посмел на него напасть.

И, едва обрел опору под ногами, как мощным ударом палицы раздробил вражеский череп. Быстро переступив через трепещущее тело, он напал на следующего, уже поднимавшегося, с каменным ножом в руке. Сидящий Бык отбил удар ножа, нацелившегося ему в живот, и ответил жестоким ударом в челюсть, рассеяв зубы противника по воде. Противник свалился за борт. Внезапное перемещение веса опрокинуло каноэ, и Сидящий Бык вместе с тремя оставшимися противниками полетел в воду. Нырнув под перевернувшееся суденышко, Сидящий Бык вытащил из-за пояса нож с каменным лезвием и подплыл сзади к следующей жертве. Обхватил ее за шею и повлек под воду. Жертва брыкалась и пихалась, стремясь освободиться, но Сидящий Бык удерживал ее, снова и снова коля в спину. Почувствовав, что тело жертвы обмякло, индеец ослабил хватку и всплыл на поверхность. Рассекая воду, он оглядывался, ища двоих оставшихся, но они пропали из виду. Судя по всему, либо утонули, либо доплыли до берега. Изнуренный, Сидящий Бык подался обратно к своему каноэ, осторожно подтянулся и перевалился в свое крохотное суденышко.

Крисси лежала на носу лицом вниз в луже крови. Подавшись вперед, Сидящий Бык бережно приложил кончики пальцев к ее шее. Она была еще жива. Пульс прощупывался, пусть слабо. Стараясь не задеть стрелу, пронзившую Крисси, индеец подвел руку девочке под спину и тщательно перекатил свою спутницу набок. И тут ее глаза открылись.

— Привет, мой сверчок, — сказал он, заставив себя улыбнуться.

— Мне нехорошо, — пожаловалась Крисси. — Так болит, прямо скверно.

— Тсс… Лежи спокойно.

Она кашлянула и посмотрела на него: пристально, испытующе.

— Я умираю?

Сидящий Бык не солгал.

— Да.

Слезы побежали по ее щекам.

— Это нечестно, ведь я уже умерла. Почему я снова должна умереть?

Он не нашел, что ей ответить.

— И я теперь увижу Иисуса?

Сидящий Бык перебрал все, чему его выучили при жизни… все, что говорили индейские колдуны, которым он верил и священники бледнолицых, которым не верил.

— Да, — сказал он, кивая.

Слабая улыбка приподняла уголки рта Крисси — нежная и трепетная, словно крылья бабочки, затем исчезла.

— Ты подержишь мою руку?

Сидящий Бык протянул ладонь и взял Крисси за руку, переплетя ее пальцы со своими.

— Спасибо, — пролепетала она, медленно закрывая глаза.

Сидящий Бык наблюдал, как ее грудь вздымается и опадает, вздымается и опадает. И вот — остановилась.

Сидящий Бык похоронил, Крисси примерно в миле вниз по Реке, футов в сотне от берега, в месте, где никто не жил. Он покрыл большими камнями, которые собрал у воды, а в центре поместил грубый деревянный крест. Он знал, что ей нужен крест.

После того, как все было готово, он присел и закурил трубку, вознося молитвы за душу маленькой девочки, которая тронула его сердце. И как раз кончил молиться и выбивал пепел из трубки, когда заметил приближающегося человека.

Хотя он видел сотни бледнолицых с тех пор, как воскрес в стране духов, в этом было нечто особенное, нечто, смутно знакомое. Он, несомненно, видел этого человека когда-то и где-то раньше, но он не мог вспомнить, где и когда.

Отложив трубку, индеец встал. Повернулся лицом к белому, который приближался, изучая его черты. Тот был худощав и мускулист, шагал, держа голову прямо и расправив плечи. У него была повадка предводителя, того, кто привык распоряжаться.

Но не ранее, чем этот человек оказался в десяти футах от него, Сидящий Бык его наконец узнал. В тот же миг и человек узнал Сидящего Быка.

— Ты, — прорычал человек, выхватив каменный нож из-за опояски своего набедренника.

Он выглядел после смерти совсем иным, чем при жизни. Ярко-синюю форму с блестящими медными пуговицами сменили пестрый набедренник и сандалии из рыбьей кожи. Не было больше ни длинной шевелюры, ни висячих усов. Но глаза все те же: холодные, проницательные глаза, в которых полыхало честолюбие, жадность и — да, возможно, и безумие.

Сидящий Бык схватился за свою палицу.

Пусть тот выглядел много моложе, чем когда они виделись в последний раз, и при нем не было его армии с длинными ножами, Сидящий Бык узнал бы его повсюду. Это был тот самый человек, который украл Черные Холмы. Человек, который принес так много страданий и горя индейцам.

— Кастер! — процедил сквозь стиснутые зубы Сидячий Бык. И устремился вперед, размахивая палицей.

Палица поразила генерала Армстронга Кастера в висок, свалив его наземь. Генерал попытался приподняться, но Сидящий Бык вновь ударил его и прикончил.

Тяжело дыша, Сидящий Бык глядел на безжизненное тело Кастера. Он видел сотни, если не тысячи бледнолицых после воскресения. Вероятно, миллионы их жили у Реки. И наткнуться на того, которого он больше всех ненавидел при жизни, здесь и теперь было поистине поразительно. Что это, если не…

Чудо.

Холодок пробежал по спинному хребту индейца. Он поднял голову, почти что ожидая увидеть, что небо полно летающих людей.

Ангелы.

Он улыбнулся, вспоминая, что сказала Крисси, ибо ее слова теперь дали ему надежду — надежду, что он когда-нибудь отыщет свой народ и необозримые прерии, по которым он тосковал. В конце концов, он — в краю чудес, где все возможно.

Да, Крисси, Небеса — это и впрямь поразительное место.

Роберт Шекли Представления Дягилева[53]

Не стану задерживаться, сеньоры, на том, с чего или как все это для меня началось, ибо начало было одним и тем же для каждого, кто обнаружил, что возродился в этом месте, называемом Мир Реки. Все мы очнулись нагими и безволосыми, лежащими на короткой траве у берега бесконечной Реки. Близ каждого, присоединенный к запястью коротким ремешком, обнаружился предмет утвари, получивший название грааля: металлический цилиндр с несколькими отделениями внутри. Это чудесный источник пищи. Когда его вставляют в одно из углублений большого серого камня — из тех, что именуют здесь грейлстоунами, в периоды, сопровождаемые дьявольскими синими электрическими разрядами и низким воем, напоминающим шум внезапной бури высоко в горах, грааль наполняется пищей и питьем, появляется и наркотик, называемый жвачкой грез, а также спирт, а порой и вино, и почти всегда — табак.

Когда я возвратился к жизни, первым, о чем я подумал, была моя смерть серым утром 1587 г., когда я сидел в своей келье в Саламанке, и усталость нахлынула на меня, а в жилах развилась внезапная слабость, которая подсказала мне, что конец близок. У меня было мало надежды вручить мою душу Господу. Я не много об этом думал, по правде говоря, ибо тому, кто прожил свою жизнь, как конквистадор и спутник братьев Писарро в Новом Свете, в Индиях, нет большой пользы думать, была его жизнь хороша или дурна. Мы, испанские конквистадоры, вызвались совершить известное деяние, и не особенно заботились, как осуществляем свою миссию. Жизнь дешево ценилась в те дни и в тех краях, и наша не стоила больше любой другой. Мы жили за счет меча, и от него же умирали, и я был достаточно поражен уже тем, что уцелел в те жаркие дни, и в дальнейшем прожил достаточно долго, чтобы волосы мои поседели, а смерть пришла ко мне в постели в университетском городке Саламанке, том самом, где я получил степень столь много лет тому назад. Помню, как я подумал, когда священник склонился надо мной и боль и апатия охватили меня: «Ну что же, вот и конец всему». Но я и догадываться не мог, что за порогом смерти лежит здешний Мир Реки.

В те первые дни на берегах Великой Реки я усвоил, вместе с прочими, недавно возрожденными, как пользуются Граалями и кое-что об условиях жизни в этом месте. Позднее я обнаружил, что был исключительно удачлив в том, насколько постепенно происходило мое знакомство с Миром Реки, ибо возродился на спокойном выступе Речного берега, где никто не хозяйничал, равный среди других, недавно возродившихся и вспомнивших себя, и равно невежественный.

Моими товарищами в те первые дни по воскрешении были наемники из Свободных Отрядов, которые вершили славные дела в Италии своего времени. То были умелые солдаты из Англии и Германии, и среди них — ни одного испанца. Мы общались на смеси испанского, французского, итальянского и немного — каталонского. Было не слишком трудно обмениваться мыслями, весьма примитивными. Как обычно в таких местах, имелись те, кто возродился на день или на неделю прежде других. И они показывали нам, как нужно обращаться с Граалями. И вот мы беседовали и размышляли о нашем жребии в Мире Реки, и пытались решить, что нам делать с собой.

И вскоре решение само к нам явилось. Немного прошло после моего воскрешения, когда отряд примерно в пятьдесят человек приблизился к нам строевым шагом по берегу Реки. Мы сразу увидели, что они вооружены, а мы все слишком ясно осознавали, что безоружны. У нас под рукой не оказалось ничего, пригодного для боя в этом жутком месте, даже палок и камней. Тогда мы сгрудились поплотнее и постарались придать себе грозный вид, невзирая на нашу наготу, и стали ожидать, что предпримут вновь пришедшие.

Они шагали в строгом порядке — сорок или пятьдесят сурового вида мужчин, вооруженных деревянными палками и необычного вида мечами, которые, как мы позднее узнали, изготовлялись из рыбьих костей. Они были в броне, сделанной из крепкой сушеной кожи некоторых видов больших рыб, таившихся в глубинах Реки. Их предводитель имел более роскошное облачение, нежели его спутники, и его шлем из рыбьей чешуи украшали знаки различия. Он пожелал поговорить со старшим над нами.

До сих пор мы как-то не позаботились решить, кто из нас старший. Новое окружение полностью поглотило наше внимание. Поскольку я оказался лучше других знаком с языком вновь явившихся, а именно — с латынью, которую изучал в свое время в Университете в Саламанке, мне и выпало быть нашим представителем.

— Что вы за народ? — спросил я, решив держаться потверже.

— Мы римские солдаты из легиона Фламиния, — ответил предводитель. — Я Руф Север, и меня избрали трибуном, дабы я представлял этих людей. А вы кто?

— Мы новички в этом месте, — поведал я ему, — все мы умелые бойцы, и предводителя у нас нет, за отсутствием такового я, Родриго Исасага, буду нас представлять, ибо лучше, чем другие, знаю ваш язык. Мы ожидаем сведений касательно того, каковы наши возможности.

— Вы должны радоваться, что повстречали меня, — сказал Руф. — Вы смотритесь, как довольно неплохой отряд. Но вас ждет несколько нелегких препятствий. Во-первых, вы не говорите на языке этих мест, который называется северным, хотя, как я понимаю, это его искаженная и упрощенная версия. Я советую вам выучить его как можно быстрее. Во-вторых, вы — ничьи люди в месте, где сильный быстро порабощает слабого. Здесь, в поселениях вдоль Реки, немало таких, кто счастлив был бы захватить вас и заставить себе служить. Они станут забирать большую часть пищи и все питье из ваших Граалей, а вам оставлять лишь достаточно, чтобы вы жили полуголодными. Я предлагаю вам вступить в мой легион до того времени, когда вы сможете сами о себе позаботиться.

— Вас около пятидесяти, — заметил я. — Это не очень мощная армия.

— Это верно, — согласился Руф. — Но мы дисциплинированы, и у нас имеется то преимущество, что мы знали друг друга в прежней жизни. Это редкое везение в здешних местах.

Я поблагодарил его за сведения и попросил разрешения обсудить то, что он сказал, с моими товарищами. Затем сообщил им то, что узнал. Они все до одного решили присоединиться к Руфу. Я тоже. Не то, чтобы меня сильно восхитил этот римлянин. Но показалось, что лучше к кому-нибудь примкнуть, пока я не получу каких-то представлений о здешних условиях.

Так что встали в строй и зашагали следом за Руфом с его легионерами. Нас была дюжина. У римлян отыскалось несколько лишних дубинок, которые они предоставили в наше распоряжение. И мы двинулись в поход вверх по Реке.

Я провел несколько дней в этой римской армии и понял, что у них лишь чуть больше представления о том, что они делают, чем у нас. Благоприятный каприз судьбы был причиной тому, что все они воскресли вместе. Руфус был прежде центурионом. Оглядевшись вокруг, он быстро организовал их и отыскал для них оружие, какое мог. Вскоре они увидели, что в этом месте каждый каждому волк. Они решили выйти в поход, и неважно, в каком направлении. Они надеялись отыскать других легионеров, а, возможно, и целый римский город или, в крайнем случае, галльский городишко, ибо некоторые из этих римлян были выходцами из Галлии.

Так проходили наши первые дни во время похода по плоскому Речному берегу, и нам встречались люди множества различных цивилизаций.

То была приятная прогулка, синьоры, несмотря на то, что римляне двигались хорошим шагом. Наш путь лежал по левому берегу Великой Реки, средоточия этого мира. Она напомнила мне Амазонку, где я имел честь служить под началом дона Франсиско де Орельяна, общества которого мне так отчаянно не хватало ныне. Но не было подлинного сходства меж этими двумя реками. Амазонка течет по миру буйных и густых джунглей. Когда туда попадешь, быстро начинает казаться, что это скорее море, нежели река. Трудно было продвигаться по любому из ее берегов, настолько они заросли. Наша река, по контрасту, была похожа на нечто искусственное, и текла между плоскими и пустынными берегами. Примерно в миле от воды вздымались холмы, которые вскоре переходили в башнеобразные скалы, высочайшие, какие я когда-либо видел, а мне довелось видеть французские Альпы.

Как я сказал, то была сперва почти прогулка, а не военный поход, поскольку мы не были отягощены пожитками. Продовольствие можно было получать каждый вечер, и вода всегда была под рукой. Наши Граали были легкими. Мы также несли с собой полотенца, появившиеся близ нас при воскрешении. Они служили одеждой и постелями. Римляне даже соединили кое-какие из них вместе магнитными ремешками, дабы соорудить для себя подобие привычной римской одежды. Из полотенец делались также вещевые мешки, а, если оторвать от них полосы (это очень трудно, ибо ткань исключительно крепка), можно было привязывать разные предметы к телу — обычай, который мы переняли.

Вдоль берега Реки были рассеяна большие серые грейлстоуны, где мы были в состоянии останавливаться и получать продовольствие. Людей мы сперва видели очень немного. То был ненаселенный отрезок Реки. Мы были в походе почти неделю, прежде чем наткнулись на сколько-нибудь крупные скопления народу. И тут нас ждала полная неожиданность. Ибо то были не европейцы, а китайцы.

Впервые мы увидели Детей Востока на заре восемнадцатого дня нашего похода. Они носили на своих темных волосах тканые повязки. Они были вооружены примерно так же, как римляне. Лица у них были плоские, желтоватого оттенка, почти такие, какие описывал мессер Марко Поло в отчете о своих странствиях.

Мы остановились и попытались с ними заговорить. Несколько из них до некоторой степени знали итальянский, и мы услышали, что они служат Хубилай Хану, который выстроил укрепленный город неподалеку. Нам сказали, что великий хан неизменно рад пришельцам, ибо ему всегда охота послушать о нравах и обычаях людей из дальних краев. Римляне ничего не слыхали о нем, ибо он родился много спустя после их времени. Но я был способен сообщить им, что Великий Хан возглавлял империю большую, чем Римская.

Я также расспросил китайцев о местонахождении Марко Поло, но они не располагали сведениями о нем. Мы переговорили между собой и решили отправиться с китайцами в их лагерь.

Ксанаду был крупной бамбуковой деревней, расположенной на равнине и обнесенной стеной, сооруженной из ветвей больших деревьев, произрастающих на холмах поблизости. Здесь царили чистота и порядок, улицы тщательно убирались, равно как и дома из бамбука. Дети Востока работали умело. Их город выглядел как процветающее место.

Нас провели к Великому Хану почти немедленно. Хубилай Хан не был сам китайцем, как я узнал, но монголом. То оказался человек среднего роста, довольно полный, с плоским круглым лицом и взглядом, исполненным достоинства. Говоря от имени своих спутников из Свободных Отрядов, я сообщил ему, откуда мы, и что с нами случилось. Хубилай сказал, что возродился в Мире Реки, как и прочие из нас, но несколькими годами ранее, и, видя общественный беспорядок, который охватил воскресших, попытался учредить государство и подчинить людей каким-то правилам. Китайцы и монголы встали под его знамена, и до сих пор дела в его государстве шли хорошо.

Его разочаровало, что мы не принесли ничего для торговли, но он провозгласил, что мы свободны выбирать, продолжить наше путешествие или оставаться здесь, сколько нам угодно. В любом случае, мы вправе пользоваться грейлстоунами, разбросанными по его владениям, если только станем делать это подобающим образом.

— Но подумайте как следует, стоит ли вам идти дальше, — заметил хан. — Я отправлял посланцев, чтобы взглянули, каковы мои соседи, и некоторые из них сущие дикари. Вы не обнаружите столь хорошо налаженных дел, если двинетесь дальше вверх по Реке. Я предлагаю вам здесь поселиться. Мы подыщем вам женщин, поскольку в настоящее время наслаждаемся некоторым их избытком, и вы будете в безопасности.

Это предложение, хотя оно и было разумно, не вполне меня устраивало. Я прошел через столь странное и ошеломляющее событие, как воскрешение в новом мире не для того, чтобы сидеть в бамбуковой деревне и получать каждый день свою порцию, как добропорядочный обыватель. Я принадлежал к поколению, которое плавало в Индии с Франсиско Писарро. И, хотя я уже скончался однажды, мне еще рано было отдыхать.

Большинство наемников согласилось со мной, но Руф и большая часть римлян поразмыслили как следует и решили остаться. Прочие же вновь выступили в путь, и теперь нас насчитывалось около сорока.

Пространствовав еще несколько недель по малонаселенным местностям, мы набрели на большую прибрежную деревню рыбаков-саксов десятого века с низин реки Эльбы. Здесь жило также немного венгров восьмого века и еще меньше шотландцев девятнадцатого, последние держались замкнуто. Эти саксы никогда не переселялись в Британию, в отличие от многих своих земляков. Здесь, в Мире Реки, они построили свою деревню внутри широкой излучины. Они соорудили лодки из бамбука и дерева и довольно успешно в них рыбачили. Лодки были небольшими, но удобными и вполне плавучими. Ни китайцы, ни римляне до сих пор не сходили на воду, но мы почти сразу увидели преимущества такого способа путешествия. Путешествовать по воде представлялось более безопасным, нежели как-либо иначе, более скорым и менее утомительным.

Мы на некоторое время задержались у саксов, и как раз здесь я повстречал Герту. Это случилось однажды вечером, когда мы сидели у костра, рассказывая истории и напевая песни нашей родной страны. За разговорами пошли танцы, и каждый показывал, как принято танцевать в его родном краю. Когда настал мой черед, я сплясал хоту. Я неплохо поупражнялся в танцах еще мальчиком и, осмелюсь утверждать, что наши испанские танцы красотой превосходят танцы многих других народов. Однако для хоты требовался партнер и, оглядев лицо вокруг нашего костра, я выбрал хорошенькую юную девушку с льняными волосами и спросил ее, не потанцует ли она со мной.

Герта сразу усвоила нужный шаг, и мы снискали известные аплодисменты. В Саламанке в мои студенческие дни я раз или два танцевал за плату, и мне говорили, что я мог бы недурно этим зарабатывать, если бы пожелал продолжать.

Герта была само изящество. Ее маленькое, прекрасно сложенное тело, то открывающееся, то скрываемое висящими полотенцами, легко совершало величавые движения испанского танца. Аплодисменты все усиливались, и сидевшие вокруг завалили нас кушаньями и питьем.

Позднее, разговаривая, мы обнаружили, что у нас неблагополучно с общим языком. Но Герта уже начала усваивать северный, лингва-франка Реки, и вскоре мы стали неплохо объясняться, причем, выяснилось, что у нас с ней столько общего, сколько может быть у мужчины и женщины. В ту же ночь мы поселились в одной хижине и все еще живем вместе.

Поскольку существовало немного способов проводить время на берегах медленной Реки, где пища сама собой появлялась в наших Граалях, и один день был похож на другой, мы с Гертой разучивали все новые и новые танцы. Я показал ей шаги огненного фламенко, который танцевали в Андалузии, севильяну, сегидийю и прочее, и она с чудесной робостью и изяществом перенимала их у меня. Достаточно ей было повязать свои гладкие светлые волосы черным полотенцем и властно выгнуть спину, Герта вполне могла сойти за цыганку из Гранады или из Трианы в Севилье. Единственное, чего не хватало, это гулкого топота, столь характерного для танцев Андалузии. Но для этого требовались туфли с подковками и дощатый помост, а у нас ни того, ни другого не было.

Тем не менее, мы старались как могли. Однажды я изготовил для нее гребень в испанском вкусе и показал, как надо делать прическу, характерную для цыганок. Полотенце заменило мантилью.

Казалось, эти безмятежные дни будут продолжаться вечно. Но вот, совершенно неожиданно, наш лагерь подвергся нападению немалых сил налетчиков, которые незамеченными подобрались в ночи и нагрянули перед самой зарей. Они явились из города Оксенстрьерна, большого поселения скандинавов, которые недавно обосновались в окрестностях. Большинство из них было шведами и датчанами седьмого и восьмого веков, прежде — воинов из той оравы, что опустошала Европу и Англию столько времени до Норманнского Завоевания. То были беспокойные люди и сильные бойцы, весьма приверженные к крепким напиткам и склонные то и дело бесчинствовать. И вот они ворвались в саксонский лагерь глухой ночью, когда часовые задремали. Было большое сражение по всему лагерю и вверх, и вниз по Реке от него. Когда все кончилось, большинство наших друзей-саксов оказалось убито, а нас с Гертой бросили к ногам их короля, Эрика Длинная Рука, чтобы он поступил с нами на свое усмотрение.

— Что вы умеете делать? — спросил король.

— Мы можем вступить в твое войско и хорошо служить тебе, — сказал я.

Он покачал толовой.

— У нас сейчас достаточно бойцов. Нет у нас недостатка и в граальных рабах. — Он обернулся к своим людям. — Можно вполне придать и этих смерти.

— Погоди! — крикнул я. — У нас с Гертой есть кое-что, что могло бы оказаться вам полезно.

— И что же это?

— Время тяжело тянется в этом мире, — пояснил я. — Здесь достаточно еды и питья, но очень мало развлечений. Мы с моей женой танцоры, искусные в восхитительных плясках моей родной Испании. Мы будем вас развлекать.

Эрика позабавило это предложение.

— Хорошо, — сказал он. — Покажите, как вы пляшете. Мы отложим казнь на несколько минут и полюбуемся, насколько лихо вы горазды притоптывать или — насколько убого спотыкаться.

И мы с Гертой задали представление, выкупая свою жизнь. Должен заметить, он и впрямь было недурным. Ежели где-то не хватало тонкости, мы это более чем возместили отчаянной яростью. Герта все хорошо запомнила, и мы сплясали несколько хот, затем — несколько разных севильян, и наконец — таинственную сегирийю, которая никогда не оставляла зрителей равнодушными. В конце концов викинги зааплодировали и согласились сохранить нам жизнь.

Миновала та кровопролитная ночь, и оказалось, что викинги — довольно славные ребята. Мы с Гертой свободно передвигались по их владениям, и жизнь скоро вошла в колею. День проходил за днем, и не случалось ничего примечательного, пока, примерно две недели спустя, с одного из охранных постов не привели нескольких пленников.

— Мы застигли их у нашего грейлстоуна, — сказал дозорный.

Я присутствовал при допросе. Услышав, как они переговариваются по-испански, я встрепенулся. Среди прочих лиц было одно, которое я узнал.

— Гонсало! — вскричал я. Ибо то и впрямь был мой старый капитан Гонсало Писарро, брат Франсиско Писарро, одно время управлявший Перу.

— Здорово, Родриго, — сказал мне Гонсало. Он держался холодно, несмотря на свое отчаянное положение: высокий, отлично сложенный мужчина с большим ястребиным носом и острыми темными глазами. — Что ты здесь делаешь?

— Я здесь неплохо устроился и живу, — сообщил ему я.

— Я танцор, Гонсало, и предлагаю тебе заняться тем же. Насколько мне помнится, у тебя когда-то славно выходили хота и сапатеадо, и ты мог исполнить вдобавок кое-что из плясок Южной Америки, пусть, не так хорошо, как Франсиско.

Гонсало Писарро немедленно спросил меня, не встречал ли я его брата, которого он разыскивал. И был разочарован, когда я ему ответил, что нет. Что до того, чтобы стать танцором, то сперва он осмеял мое предложение. Для него, одного из первых конквистадоров, завоевателя Кито и прочих прославленных краев, на короткое время полного хозяина в Перу после убийства его брата Франсиско, это показалось шагом вниз. Он поклялся, что предпочтет умереть, сохранив честь незапятнанной. Но то было лишь пустозвонство. Когда подошло время делать выбор, он сам представился Эрику Длинная Рука как танцор, вроде нас, только еще лучше. И так убедительно хвастался, что ему дозволили присоединиться к нам с Гертой.

Было ясно, что ему понадобится партнерша, и он отыскал ее, не теряя много времени. Он подцепил русскую женщину, которую недавно приняли в этом викингском поселении. Ее звали Катрина, и она была отчасти цыганского происхождения, темноглазая, с буйной гривой — красавица, которая вполне могла явиться из Кордовы или Херес де ла Фронтера — насколько это касалось внешности. Она была проворна и легконога, и очень быстро усваивала новые танцы. Они с Гонсало непрерывно ссорились с самой встречи, ибо Гонсало был изрядный козел и чуть что, приглядывался к очередной медлительной скандинавской милашечке. Но они с Катриной, похоже, пришлись друг другу по вкусу, вопреки этому, а, возможно, даже и благодаря. Как бы там ни было, отношения их, судя по всему, устраивали обоих.

Теперь, когда плясали две пары, дело пошло веселее, а вскоре добавился еще один танцор — Педро Альмарго. Этот старый товарищ Гонсало был ему первым врагом в тревожные дни в Андах, когда центральная Южная Америка стала призом, за который бились и который вырывали один у другого разные конквистадоры. Более того, Гонсало казнил Альмарго, — когда захватил Кито, за что теперь принес извинения. Альмарго ответил, что не держит обиды по поводу столь пустяшного происшествия. А сейчас куда важнее то, что впереди. И он стал усердно учиться танцам с новой партнершей, маленькой и трепетной провансалочкой из Экса.

Затем и другие испанцы из конквистадорских дней нашли к нам дорогу, ибо молва в мире реки разлеталась быстрее, чем птицы. Пришел Альберто Тапиа и братья Вальдавиа, завоевывавшие Чили, и Себастьян Ромеро, служивший у Бальбоа. Путь в нашу Оксенстьерну отыскал даже бравый Эрнандо де Сото. Примкнули к нам и представители иных народов, и что важно — Бронислава из России, которая привела своего брата; она утверждала, что брат был прославленным танцором своего времени. Звали его Вацлав Нижинский.

Этот Нижинский оказался странным и угрюмым созданием, упорно твердившим, что больше он не танцует, но предложившим стать нашим хореографом — то есть, обеспечить всю труппу номерами, которые будут исполняться совместно. Сперва он мне не особенно понравился: на вид ни рыба ни мясо, с длинным черепом и диковинными, изящными, по-женски нежными движениями. Он был весьма силен, но большой чудак и вечно сторонился людей. Он становился крайне бдительным, когда кто-нибудь новый приходил в Оксенстьерну.

— Кого ты ищешь? — спросил я его однажды.

— Не спрашивай. Лучше даже не называть его имя.

— Да будет, Вацлав, имена не жгутся.

— Как бы он здесь не объявился.

— Неужели он настолько дьявол, что его и назвать нельзя?

— Самый жуткий из всех возможных. Он завладел моей душой давным-давно, и непременно вернется, чтобы заполучить ее опять.

Я узнал у Брониславы, что он ссылался на некоего Дягилева, который был балетным импресарио во времена, когда все они жили — в конце девятнадцатого столетия и начале двадцатого. Под началом этого Дягилева Нижинский удостоился своих величайших триумфов в «Видении Розы», «Щелкунчике», «Сильфиде» и многих других постановках. Он был ведущим танцором в труппе, а сама труппа пользовалась мировой известностью.

— Так что же там было неладно? — спросил я. — На что Вацлав хотел бы пожаловаться?

Бронислава покачала головой, и ее взгляд устремился вдаль.

— Да было что-то в Сергее Дягилеве, что-то жуткое и ненормальное. Он никому передохнуть не давал. Но дело не в этом. Балетные танцоры привыкли к тяжелой работе. Здесь что-то другое. Я только и могу назвать это дьявольским. Он страшил Вацлава и, в конечном счете, довел до безумия.

Каким-то образом, даже если учесть, что миллионы, а то и биллионы людей возрождались в Мире Реки, я знал, что Дягилев найдет Нижинского. И поэтому меня не удивило, когда однажды в Оксенстьерну прибыла новая группа людей. То были путешественники и торговцы, явившиеся из дальних краев. Они имели кое-что для продажи — мешки из сушеной рыбьей кожи, многое другое из рыбы, а также доски, грубо отесанные, выпиленные из огромных железных деревьев. Доски пришли из некоего места вниз по Реке, где существовали железные орудия.

В числе прочих явился мужчина среднего роста с печальными темными глазами и плоским помятым лицом. Его нельзя было назвать красавцем, но в нем чувствовалась воля к власти. Он подошел к нашей палатке, когда мы репетировали.

— Вы танцоры? — спросил он.

— Именно так, сеньор, — отозвался я. — А вы кто?

— Я человек, который умеет обращаться с танцорами, — ответил он.

Вацлав, находившийся в другой палатке и репетировавший, вышел, увидел вновь прибывшего, и у него отвисла челюсть.

— Сергей! — вскричал он. — Неужели, ты?

— Никто иной, мой друг, — сказал пришедший. — Будь добр, объясни своему другу, кто я.

Вацлав обернулся ко мне. Его темные глаза полыхнули, и он произнес:

— Это Сергей Дягилев. Он великий импресарио, великий создатель танцевальных трупп.

— Любопытно, — заметил я. — Но ты мне не нужен, Дягилев. Наша труппа уже сложилась.

— Не сомневаюсь, — проговорил Дягилев. — Я всего лишь хочу посмотреть ваше представление.

Дягилев посетил наш вечерний спектакль и подошел к нам, когда все закончилось. В тот раз мы выступили неплохо. Из мест было занято больше половины, что для нас означало хороший сбор. Я предложил Дягилеву стаканчик вина. Мы, латиняне, сбываем северянам свой спирт в обмен на вино. Похоже, тот напиток был с французской винодельни, но мне не хватало более терпкого испанского питья.

Этот Дягилев возбудил у меня нешуточные подозрения. Особенно учитывая, что он занимался тем же делом, за которое принялся я. Я прекрасно догадывался, что уступаю ему по этой части. Удача, привалившая мне в этом занятии, главным образом, благодаря моей склонности к языкам, ибо, при всей скромности моих познаний, они были основательней, нежели у других вокруг меня. Я не очень-то высоко оценивал свои таланты. Если этот человек действительно был когда-то всемирно признан, как уверял меня Нижинский, он мог, несомненно, куда лучше моего руководить танцевальной труппой. Но я не видел причин помогать ему вытеснить меня из моего дела. Я поклялся себе, что убью его прежде, чем позволю этому случиться. В Мире Реки существовало достаточно мало занятий, кроме как драться или быть рабом. И никто не отказался с легкостью от хорошего дела, если уж повезло его найти.

Дягилев сразу же попытался развеять мою настороженность.

— Вы делаете замечательную работу, сеньор Исасага. Сразу видно, что вы не имеете хорошей танцевальной школы. Но что из того? Вы преуспели не хуже любого другого. Однако, я полагаю, что одно или два усовершенствования могут быть внесены без ущерба для вас или ваших людей, и с немалым выигрышем.

— А именно? — спросил я.

— Сперва милости прошу со мной в мой лагерь, — пригласил меня Дягилев. — Есть кое-что, что я хотел бы вам показать. Да, и прихватите всех ваших людей. Им это будет любопытно.

Мы отправились вместе с Дягилевым вниз по Реке, его лагерь находился примерно в миле ниже по течению по правому берегу. Со мной была вся наша труппа. Гонсало из предосторожности захватил оружие. А именно — медный кинжал, который выиграл в кости у одного из скандинавов. Еще полдюжины испанцев взяли дубины. Даже у наших женщин имелись при себе маленькие кремниевые ножи или камни с заостренным краем, которые прятали в поясах. Дягилев, несомненно, заметил это, но всем своим видом выражал безразличие.

В труппе Дягилева было лишь восемь человек, и мы не увидели у них оружия. Это вызвало у нас облегчение; хоть здесь-то забот не предстоит. И, в любом случае, половина их была женщины.

Дягилев угостил нас пивом, которое они варили из корней, листьев и дрожжевых грибов. Неплохое пиво. Затем предложили полюбоваться искусством его людей. И вот мы улеглись на траву, а они стали танцевать. Среди них были имена, о славе которых я узнал лишь позднее: Алисия Маркова, Михаил Фокин и божественная Анна Павлова.

Никто из нас никогда прежде не видел ничего подобного. Возможно, русским и не хватало нашего испанского огня. Но это был единственный недостаток, который мне удалось найти, если вообще недостаток. Во всем же остальном, включая и умение правильно дышать, они нас всячески превосходили. Маркова парила как бабочка, и приземлялась, точно пушинка. Павлова была воплощенная поэзия. Уму непостижимо, на что это походило. Мы бурно аплодировали. Нижинский смотрел на них со слезами в глазах. В конце русские танцоры умоляюще протянули руки к нашему Нижинскому, который взирал на них в отчаянном безмолвии. Он отвернулся от них, покачивая головой и бормоча: «Я больше не танцую». Но они не отступали, и Дягилев присоединился к их мольбам, так что наконец Нижинский поддался и повторил, как мне объяснили позднее, одно из своих соло из «Видения Розы»…

Потом мы сидели все вместе и пили вино. Дягилев сказал Нижинскому:

— Я знал, что найду тебя, Вацлав. Вот мы и снова вместе.

— Я танцевал для тебя, Сергей! — вскричал Нижинский. — Но больше никогда танцевать не буду!

— Посмотрим, — заметил Дягилев.

После того, как мы повстречали этого русского, все для нас переменилось. Было только разумно объединить наши труппы. Не возникло разговора, под чьим руководством. Но без особых стараний Дягилев шаг за шагом прибирал нас к рукам. Предложение здесь, идея там — а идеи у него были превосходные. Именно он позаботился о постройке деревянного помоста, чтобы слышно было, как отбивают ритм пятки наших танцоров. И, разумеется, никто иной как он видоизменил башмаки, чтобы лучше стучали. Для большего впечатления он ввел занавеси. Ему же мы были обязаны сценическим освещением и декорациями. Не противоречили его предложения и духу испанского танца. Он разбирался в этом получше моего, хотя испанцем и не был. Вне сомнений, этот человек был конквистадором танца. Я боролся, ибо по натуре упрям, и наконец решил, что лучше быть помощником гения, чем независимым средней руки импресарио второразрядной танцевальной труппы.

Большинство из нас к этому привыкло. Но не Гонсало. Ему противна была сама мысль, что Сергей им помыкает. Он ощетинивался, скалил зубы, но наконец и он сдался. Усовершенствования Дягилева сделали наши представления куда привлекательней.

Вскоре наша слава начала распространяться. Люди являлись в Оксенстьерну отовсюду, чтобы взглянуть на наши представления. И Сергей Дягилев начал задумываться о производстве музыкальных инструментов. В этом ему помог другой наш новобранец, Мануэль де Фалья, испанец, родившийся много спустя после моего времени, и славившийся в свои дни, мне сказали, как композитор. Этот де Фалья был смугл и невысок, он много лет прожил в Париже и кое в чем совершенно офранцузился. Даже при наших примитивных костюмах из полотенец и листьев он выделялся как своего рода щеголь. Он начал с создания для нас простых ударных инструментов, которые делались из бамбука и дерева. Затем он придумал, как смастерить гитару. Резонатор изготовили из расщепленных стволов бамбука, прочно связанных рыбьим клеем, тщательно отшлифовали его, а затем отлакировали. Гриф — из позвоночника рыбы с обрезанными отростками, ключи — из осколков раковин. На струны пошли рыбьи кишки, подбритые до нужного диаметра. Было трудно добиться, чтобы струны подходили, но де Фалья работал с невероятным терпением, и некоторое время спустя обитатели Мира Реки впервые увидели в этом мире струнный инструмент. С настройкой затруднений не возникло: у этого человека был абсолютный слух.

Как только он по ней ударил, свершилось буквально чудо. Под звуки гитары, даже такой примитивной, наши танцы наполнились истинной жизнью. Наша труппа перестала быть чем-то лишь чуть большим, нежели новшество. Мы оказались способны задавать настоящие представления.

Не хватало только певцов. Вскоре их у нас стало двое: мужчина и женщина. Она была испано-алжиркой, он — мавром из Алжира. Они были мужем и женой на Земле, им удалось снова отыскать друг друга в Мире Реки. На Земле они выступали в Кадисе и в Танжерской Касбе. Они пели в истинном стиле фламенко, канте хондо древних дней, и теперь центра наших представлений сместился, ибо то были настоящие артисты. Де Фалья сочинял для них музыку, а Нижинский разрабатывал новые танцы для нашей труппы.

У нашего предприятия начался период расширения, немало новых танцоров желало к нам поступить. Дягилевская Антреприза Испанского Танца, как мы теперь назывались, стала одним из немногих работодателей в этом уголке Мира Реки. А возможно, и во всем Мире Реки, как нам представлялось. Везде и повсюду можно было стать солдатом, рабом или наложницей. А помимо этого, предложения работы были малочисленны, и ходить искать требовалось долго.

Королевство Оксенстьерна было слишком маленьким, чтобы претендовать на роль могучей державы. Но скандинавы не желали присоединяться ни к одной из других держав в том краю. По одну сторону раскинулось славянское королевство Станислава Второго, по другую — японское государство. И в том, и в другом численность превосходила нашу как десять к одному. Тогда Эрик Длинная Рука проявил некоторый дипломатический талант, объявив свои владения зоной свободной торговли, находящейся под покровительством трех крупных держав в окрестности. Его владения включали маленький остров, образовавшийся в полумиле от берега и почти четыре мили побережья. В этих краях приветствовали любого, кто приходил с миром. Тому, кто вступал в Оксенстьерну, перевязывали оружие шнурами мира, и разрывать их до ухода из страны строго запрещалось. Тех же, кто рвал, по закону, передавали племенным или городским властям для суда и наказания.

И вот, начинание наше процветало, сеньоры, равно, как и город Оксенстьерна. Народ со всех концов прибывал, чтобы торговать в наших пределах. И не только торговать. Оксенстьерна предлагала нечто, чего не могло дать ни одно другое место по соседству: ощущение безопасности, возможность отдохнуть от государственных забот и постоянных заговоров на предмет того, кто кем правит и что с этим делать. На этой новой Земле, в Мире Реки, в связи с тем, что здесь более или менее удовлетворялась нужда в пище и крове, оставались вопросы, кто кем правит и какого бога следует почитать. У людей появилась возможность посвятить все свое время делам религии и государства. Но здесь в первую очередь проявляли себя наиболее агрессивные. Другие, составлявшие большинство, относились к подобным вещам с исключительным безразличием, и еще меньше беспокоились по поводу цвета кожи, роду-племени и языка. Язык повсюду был мешаниной того и сего, и, в конечном счете, всем нам пришлось выучить якобы норвежский, но в действительности, искусственный северный, чтобы беседовать друг с другом. Мы вполне могли бы назвать нашу планету Вавилоном.

Многих из тех, кто воскрес в Мире Реки, заботила мысль об их превосходстве. Для них высочайшим благом являлась способность властвовать над своими товарищами, часто во имя некоей устаревшей доктрины, вплоть до такой, как расовая чистота. Впрочем, ныне, как и в прошлом, нашлось немало таких, кто не шибко о чем-то подобном беспокоился, и хотел только жить в мире.

Первыми среди тех, кто проповедовал расовую чистоту, были наши испанские конквистадоры. Признаю это с сожалением. Вы заметите, сеньоры, что я себя от них отделяю. Мир всегда был местом многоязыким, и ни один мир не сравнится в этом с Миром Реки, где наши языки на каждом шагу сменяют один другой вдоль берегов в несколько миллионов миль.

Но наши конквистадоры были, возможно, не столько расисты, сколько люди, привыкшие по-детски важничать в духе старой испанской доктрины Viva уо! По той или иной причине, они стали стекаться под единое знамя: испанцы из всех времен и краев, равно как и креолы из Мексики и Южной Америки.

Гонсало Писарро между тем не сидел праздно. Имя Писарро звучало достаточно громко для всех, говоривших по-испански. Грянуло поветрие воспоминаний о былых днях, когда испанское оружие не знало себе равного в большинстве известных нам уголков на Земле, и этому способствовал тот факт, что большинство иных испанских героев почему-то не объявилось в Мире Реки. Никто не знал местонахождения Сида, или Кортеса, или Франсиско Писарро, или Бальбоа, или кого-то еще из наших великих воителей. Это неудивительно, разумеется, для страны с тридцатью-тридцатью пятью биллионами душ. Достаточно поразительно то, что здесь был сам Гонсало.

Другие испанцы стали находить дорогу в наш лагерь. Не только конквистадоры, конечно, и не сплошь испанцы из Испании. Население Испании никогда не было так велико. Кое-кто происходил из Кастилии, Арагона и Эстремадуры, сердца Испании, совсем маленького участка земли. Явились прочие испанцы: андалузийцы и каталанцы, а также креолы в больших количествах, испанцы, рожденные в заморских краях — в Мексике, Колумбии, Венесуэле, Аргентине.

И так, мало-помалу, в течение недель, затем — месяцев, испанский мир начал восстанавливаться вокруг Дягилева и Гонсало Писарро. Не все, конечно, пришли как танцоры. И наша Оксенстьерна процветала даже без прямых налогов на тех, кто являлся торговать. Были, конечно, налоги на тех из нас, кто обитал здесь постоянно. Но они были низкими, ибо скандинавы, ныне оказавшиеся в меньшинстве, видели, что дела все больше налаживаются, и единственное, чем они могут этому и впредь способствовать — это хорошее обращение с нами.

Между тем Дягилев, отчаявшись когда-либо сколотить чисто балетную труппу и обеспечить по-настоящему хороший аккомпанемент и оркестр, стал черпать из источника драматических представлений всей старой Европы. Он вводил элементы комедии дель арте, других видов малой драмы и скетчей. Но русский балет с испанским танцем продолжали преобладать, и таково было положение вещей, когда к Эрику Длинная Рука явился посланец и объявил, что менее, чем в трех сотнях лиг вверх по реке обнаружена крупная индейская монархия. Он сказал, что там властвуют инки, и нынешний правитель именует себя Атауальпа.

Вести об инках Атауальпы, оказавшихся так близко вверх по Реке, взбудоражили испанцев. Конквистадоры, которые составляли ядро танцевальной труппы, так и не привыкли к своему статусу плясунов. И менее всех — Гонсало. Его ум все еще воспламеняли воспоминания о том, на какую высоту он поднялся в Южной Америке. И, хотя он был полностью лоялен к своему брату Франсиско, его не тревожило, что брат так и не объявился. Равно, как и ни один из двух оставшихся братьев. Он был единственный Писарро в округе, и нет причин сомневаться, что ему это нравилось. Теперь ему стала ясна его задача: ему суждено повести испанцев к величию, которое ждет впереди. Когда испанцы услышали, что он подумывает во второй раз захватить королевство инков, они сперва сочли его безумным. Но то был род безумия, который им пришелся по вкусу.

— Мы совершили это однажды, — указал он, — и соотношение сил было более чем не в нашу пользу. Их наверняка не меньше миллиона. А нас — сто восемьдесят человек. Теперь нас больше.

— Не намного, — заметил Тапиа.

Гонсало всю ночь разглагольствовал перед ними у костра. Он был отменным оратором, и в голосе его звучала полная убежденность. Он напомнил им о былых победах испанского оружия. Он заявил, что их жизнь теперь — ничто, если не сквернее. Они — воители, конквистадоры. А чем они занимаются? Потешают публику за вознаграждение. Такого нельзя терпеть. Особенно теперь, когда блеснула надежда на что-то лучшее, на свершение, которое поставит на уши Мир Реки и увенчает их неувядаемой славой.

Толки о исходе слышались по всему лагерю. Сохранить эти замыслы в тайне оказалось невозможным. Испанцы чесали языками. И чем больше, тем привлекательней казалась идея. Викинги, правители Оксенстьерны, слышали, но решили не обращать внимания. Они не желали, чтобы на них свалилась гражданская война из-за нескольких сотен спятивших испанцев. Эрик Длинная Рука давно ожидал чего-то подобного. Ему требовалось распространить дальше свои торговые связи. Чем с большим числом народов он сможет заключить союзы, тем лучше станет его положение. И вот он решил послать свою труппу танцоров вверх по реке на судах, которые их всех вместят, и поглядеть, нельзя ли достичь каких-нибудь договоренностей с этими инками.

Он также охотно вручил Гонсало и прочим письма, милостиво дозволяя им владеть всем, что они смогут завоевать выше по Реке. Это именно Гонсало пришло в голову заполучить никчемную бумагу, ибо Гонсало хотел придерживаться строгой традиции и прикидывался, будто считает Эрика своим сувереном, которому обязан хранить верность как когда-то королю Испании (в тот раз он изменил присяге, но это ведь случилось давным-давно).

Русские считали весь план верхом безумия, но ехали с труппой, чтобы танцевать. Они не верили, что, когда дойдет до дела, испанцы действительно что-нибудь предпримут. Им представлялось нелепым, как можно драться за власть в варварском королевстве, когда в танцевальной труппе все настолько благополучно. Дягилев согласился участвовать в поездке и представить труппу индейцам. Он видел в этом новую возможность распространения культуры вверх по Реке. Нижинский, как обычно, сказал очень мало. До чего все-таки странный тип. Даже воскрешение в Мире Реки не избавило его от привычки к уединению. И не исцелило от обыкновения рассеянно глядеть в пространство. Он был не менее сумасшедшим в Мире Реки, нежели когда-то на Земле.

Мы, испанцы, собрали целый флот каноэ и плотов и начали путешествие вверх по Реке. Соседние государства, тянущиеся по берегам, пропустили нас. Нас не отпускало странное недоброе предчувствие. Сама по себе Река была спокойна, но необычные темные тучи беспрерывно сгущались во время пути. Казалось, сами небеса предрекают, что грядет нечто великое.

Несколько недель спустя мы пересекли границу страны инков. На сторожевом посту, где находилось несколько дозорных, нам предложили подождать, пока они не пошлют за разрешением для нас посетить Королевство Солнца, как называлась их империя.

Наконец, разрешение пришло, и мы двинулись дальше вверх по течению с несколькими их чиновниками на борту, исполнявшими обязанности проводников. Еще два дня спустя они велели нам высадиться на берег. Отсюда надлежало идти пешком.

Гонсало чувствовал себя крайне взвинченным, его прямо лихорадило. Его испанцы были вооружены настолько, насколько могли себе это позволить люди в Мире Реки. У них имелось несколько стальных мечей и множество деревянных с вставленными в наконечники кремниевыми остриями. Были также копья и ножи и один или два арбалета, сооруженные с большими усилиями и затратами. Индейцы, которых мы видели по дороге среди холмов, не представлялись вооруженными.

Наконец, мы достигли города Инков, который назывался Мачу Пикчу в честь их утраченной столицы на Земле. Город был воздвигнут на самом высоком хребте холмов перед самыми-самыми непреодолимыми горами.

Место выглядело довольно неприветливо. Почему они построили город здесь, а не на более благодатных низменностях? Никто не мог бы нам это сказать. Мачу Пикчу был сооружен преимущественно из бамбука, но оказался куда выше и великолепнее, нежели что-либо, виденное нами прежде, и уж всяко несравним с Оксенстьерной.

Многие здания насчитывали по три и даже четыре этажа, и здесь не сооружали, как в прочих местах, отдельных хижин, но дома соединялись один с другим и образовывали всего дюжину огромных домищ, которые тянулись на несколько акров.

Мы, танцоры, собрались на квадратной площадке на плоской вершине холма. Перед нами на фоне трехэтажных бамбуковых зданий восседал, окруженный свитой, великий Инка.

Индейцы были облачены в роскошные одеяния, сооруженные из вездесущих полотенец, и вооружены самыми разнообразными и невероятными бамбуковыми мечами, щитами, луками и стрелами. Свита бесстрастно взирала на приближающихся испанцев.

— Ваше Величество, — сказал Дягилев на великолепном испанском, на котором инки объяснялись с окружающим миром, хотя между собой они общались на языке, называемом кечуа. — Мы прибыли к вам из далекой страны ниже по Реке. — Дягилев оделся настолько официально, насколько ему удалось. Он не нашел, правда, заместителя моноклю, который нашивал на Земле. Надменный и крайне уверенный в себе, он поклонился Инке. Властитель кивнул.

— Начинайте представление.

И танцоры бурно двинулись с места. Пляску сопровождали барабаны различных размеров, флейты и несколько примитивных волынок, недавно пополнивших наш оркестр. То было красочное зрелище: танцоры фламенко, мужчины и женщины, топающие и вертящиеся перед Инкой, который, равно как и его вельможи позади него, любовался этим с непроницаемым лицом.

Испанские танцоры разошлись вовсю. Я слышал, как Дягилев говорит Нижинскому:

— Что это за танец они исполняют? Я не припомню ничего подобного.

— Наверное, они сами его придумали и отрепетировали, — ответил Нижинский. — Никогда прежде этого не видел.

Танец достиг пределов возможного. Прозвучала последняя нота, и танцоры замерли на полном ходу. И тогда Гонсало Писарро вскричал:

— Сантьяго! Во имя Господа, вперед!

Танцоры сорвали с себя костюмы. Под костюмами оказалась броня из рыбьей чешуи и готовое к бою оружие.

Я стоял близ Гурджиева, ошеломленный, в ужасе от их глупости, и все-таки от души жалея, что я не с ними — а они угрожающе приближались к Инке. Но Атауальпа не дрогнул и, когда испанцы достаточно приблизились, небрежно взмахнул правой рукой.

Передний ряд индейцев позади властителя преклонил колени. За ними стояли другие индейцы, и в руках они держали ружья. То было грубое огнестрельное оружие, больше напоминавшее аркебузы, чем винтовки, но самое настоящее — и стрелки явно прицелились, готовые открыть огонь.

Гонсало и его люди стали, как вкопанные. Атауальпа сказал:

— Итак, ты — Гонсало Писарро.

— Да, — подтвердил Гонсало, — это я.

— Я и прежде встречался с семьей Писарро, — заметил Инка.

— Итоги той встречи хорошо известны, — отозвался Гонсало.

— Но сегодня, — произнес Инка, — огнестрельное оружие — у нас. Вот и вся разница, верно?

На это у Гонсало не нашлось что ответить. Инка поднял руку. Одна из дверей отворилась, и два стража-индейца вывели оттуда какого-то человека. Он был высок и широкоплеч. Руки его были связаны за спиной, и вокруг шеи тоже виднелась веревка, за которую его вели индейцы. Я сразу узнал, кто это. Гонсало тоже.

Наконец, Гонсало удалось отдышаться.

— Франсиско! Это ты.

— Да, это я, — желчно подтвердил Франсиско Писарро, говоря с трудом, ибо мешала веревка.

Танцевавшие собрались вместе в кружок — спина к спине, с оружием наготове, собираясь подороже отдать свои жизни. Но Инка провозгласил:

— Стойте! У нас нет ссоры с вами, плясунами. Нет. И с испанцами тоже. Нам нужны только Писарро. Франсиско мы уже заполучили. Теперь сюда явился Гонсало, и здесь он должен остаться.

Танцоры что-то залопотали между собой, но их было лишь несколько сотен человек, а их окружали тысячи индейцев, у некоторых из которых имелись заряженные ружья.

Дягилев первым среди нас пришел в себя.

— Что вы собираетесь делать с братьями Писарро? — спросил он.

— Я поставил перед собой цель собрать их, — ответил Атауальпа. — Вот у меня уже двое, и еще двоих надлежит разыскать.

— И что станет со всеми этими Писарро? — Не унимался Дягилев.

— Это не твоя забота, — заметил Атауальпа.

— Мы — в новом мире.

Инка хмуро кивнул.

— Но от старого нам достались счеты, которые не оплачены. Тебе стоит вспомнить обо всем, что совершили Писарро со мной и с моим народом. Здесь самое худшее, что мы можем — это убить их, и они вернутся к жизни где-то в другом месте. Но если кто-либо из вас считает, что это несправедливо, я дозволяю любому из вас заменить любого из Писарро, и тогда мы отпустим одного.

Настало долгое молчание. Никто не вызвался.

И, разумеется, не предлагал себя Дягилев, которого это не касалось, и не вышел вперед я, более не конквистадор, но директор танцевальной труппы и помощник гения.

Инка рассмеялся.

— Ну, а теперь, все вы, сеньоры и сеньориты, убирайтесь отсюда, пока я не передумал.

Этим все и кончилось. Такая вот история, сеньоры, о том, как танцевальная труппа Дягилева во второй раз достигла успеха и развлекала человечество по всему Миру Реки. А заодно и история братьев ГІисарро и того, как они вторично встретили свой жребий в стране индейцев.

Роберт Сэмпсон Тайные преступления[54]

Ветер задул сильнее. Он налетал на серый борт ялика и разрывал туман в метр толщиной, который лежал надо всей поверхностью реки, точно белая глазировка на темном пироге.

Пинкертон еще больше ссутулился в своем ялике. Он с обидой вглядывался в ночное небо Мира Реки. Оно полыхало над головой обильнейшими звездными россыпями — да какими россыпями — толчеей солнц: зеленых, как яблоки, алых, топазовых и льдисто-голубых.

Он с неудовольствием подумал, что даже ночь в этом треклятом мирке не такая, как надо. Светло, слишком светло, слишком бурная иллюминация в небе. Он теперь находился против владений Нового Рима, места, где все начеку. Опасного края для одинокого путника.

Он скосил взгляд через плечо в сторону левого берега. На таком расстоянии часть его тела, видимая над туманом, может показаться просто дрейфующей корягой.

Еще несколько минут его могут не обнаружить. Но скоро требуется заявить о себе. Вот-вот возникнет в пределах видимости каменная пристань, крайняя точка, где ему будет дозволено высадиться. За пристанью, простираясь вниз по Реке, никому не ведомо насколько далеко, раскинулись Сады Тиберия, тайные и запретные, как предостерегли его датчане, непревзойденные в своей строгой красоте. Для неприглашенного посетителя — верная гибель.

Во время их последней встречи в датских владениях около сотни километров вверх по течению король Канут IV предупредил его не выказывать явного любопытства касательно садов. Ради своей безопасности, он должен в открытую подойти к пристани, плеснуть веслами, позволить увидеть лодку и громко приветствовать скрытых стражей.

То был единственный разумный способ явиться в Новый Рим. Честно и открыто. Не то, чтобы они поверили его честному лицу, каким бы невинным он ни казался. Они подозревали всех и каждого. Неплохая военная доктрина, пусть неудобная гражданская политика. Он не встретит никого, свободного от подозрений в Новом Риме Тиберия Юлия Цезаря Августа.

Холодный воздух омыл его лицо, оледенив лоб, волосы над которым уже начали подниматься ряд за рядом. Оставив ненадолго весла, он задрожал и плотнее натянул шаль на крепкие плечи.

Возможно, в полукилометре впереди он уловил неверное бледное мерцание у черного берега. Еще несколько минут дрейфа — и он различит каменную пристань, как ее описывали датчане. На некотором расстоянии позади пристани сгрудились бамбуковые хижины, их не рассмотреть в неверном свете. Стражей он не увидел. Но знал, что они здесь.

Он сплюнул, дабы избавиться от зловонного привкуса, и схватился за весла. Лодка наискось перерезала течение, нацелившись на темный берег. Мимо проскользнула неясная масса грейлстоуна. Он возбуждения у путника защекотало в горле — то же пряное удовольствие, которое он испытывал, когда пробирался замаскированный по территории конфедерации давным-давно, разнюхивая секреты мятежников для генерала Мак Клеллана.

Наконец, пристань выросла перед ним, бледная по контрасту с черной-пречерной водой. Он поднял весла, брызнувшие каплями. Ялик проскрежетал о камень. И тут же три человека материализовались в ночи там, где только что никого не было. Рысцой припустили к нему. Сияющее небо четко обрисовало их шлемы. Римские легионеры, вне сомнений. У каждого на левой руке — круглый щит. Острые копья, прославленные римские пилумы, в правой — наготове, внаклонку.

Он подумал, что это прямо, как если бы он попал на картинку в книжке. Громко и четко, на простом эсперанто, всеобщем языке Реки, Пинкертон воззвал:

— Добрый вечер. Я могу пристать здесь на ночь?

Внезапно стражи застыли на дальнем конце пристани. Один из них торопливо прокричал:

— Прочь из воды! Быстро! Быстрее же!

Пинкертон метнул швартовы к причальным столбам.

— Иду.

Двигаясь с нарочитой уверенностью, он вывалил на пристань свой вещмешок.

— Яйца Юпитера! — прорычал страж. — Да вылезай ты из лодки!

Он тяжело устремился к Пинкертону: правое плечо — вверх, словно для защиты от удара. Крепкие пальцы обхватили пинкертонову руку.

Он выволок американца на пристань и потащил к берегу. Второй страж подхватил вещмешок и швырнул через пристань на сушу. Он напряженно вглядывался в туманную воду. Римляне с вновь прибывшим, как безумные, пронеслись несколько ярдов вверх по травянистому склону. Выпустив руку Пинкертона, страж развернулся, чтобы обозреть Реку. Дыхание вырывалось у него изо рта. Он потер лицо мощной лапищей.

— Рыба-Дракон, — пояснил он. — Река ими кишит. Прибиться к берегу в такую темную пору значит спасти жизнь. Они бы и из воды высунулись, чтобы тебя цапнуть.

Рыба-Дракон! Пинкертон задумался. Он немало о них знал. И знания холодом скользнули вдоль костей. Речные Драконы дорастали до невероятных размеров и свирепости. Обычно — не всегда — они были падальщиками. Но также и нападали. Мене двух недель назад он видел одну такую тварь, взметывавшую пену на плаву в лучах солнца, пасть — прямо туннель, и у входа — частокол грязных белых зубов. Тот дракоша откусил корму у маленькой лодочки — с обеими сидевшими там ребятами. Американец тихо вздохнул.

— Рыба-Дракон, — повторил он и сплюнул. — Почему их тут вокруг столько развелось?

— Да кто знает. Дай-ка на тебя взглянуть.

Их руки принялись ловко обшаривать его на предмет оружия.

— Только нож, — сказал старший. — Я заберу его пока. Ну, пошли.

Они окружили его ловко и умело. По одному с каждой стороны и один сзади. Здоровенные, основательно сложенные, во впечатляющей броне.

— У вас тут всех пришельцев берут под стражу? — спросил Пинкертон.

Охранник справа ухмыльнулся.

— Тебе предстоит встреча с Богиней. Она разберет, кто ты такой.

— Гость или пища для Дракончика, — прогремел тот, что слева. Ему это казалось несколько забавным.

— Что за Богиня? — спросил Пинкертон. — Я думал, здесь правит Тиберий.

— Когда он здесь, то правит, — заметил страж. — Поблагодари своих домашних богов, если его сегодня не будет. Не то можешь получить приговор, который тебе не понравится.

Умолкнув на этой мрачной ноте, они зашагали к деревне по траве, которая пружинила под ногами, точно отменная проволока. По их приближении к скоплению хижин Пинкертон стал улавливать резкий запах сушащихся рыбьих шкур. Где-то в темноте женский голос выл от невыразимого горя.

Большое поселение, как подумал Пинкертон, когда они петляли среди зданий. Похоже, четыреста-пятьсот человек только здесь, поблизости. Возможно, столько же — в скоплении домишек по ту сторону грейлстоуна. Нет, — спохватился он. — Нет, рановато оценивать. — И опять накатил недавний стыд. Будучи офицером разведки Мак Келлана на Полуострове, он оценил численность войск Ли в двести тысяч. И прокололся. Изрядно прокололся. Здорово напортачил. То был самый жуткий момент в его карьере. Один из двух самых жутких. И о втором он сокрушался куда больше.

Лицо его помрачнело при воспоминаниях.

— Ах, Дингус, — подумал он, — мы тебя тогда упустили, дерзкий бесстыжий вор. Другие звали тебя Джессом Джеймсом, Робин Гудом или еще Бог знает как. Болваны. Для Пинкертона ты был Дингусом, позорным провалом сыскного агентства. Мы верили, что возьмем тебя наконец, уже окружали. Да только Боб Форд выстрелил первым. И послал Дингуса туда, где Пинкертонам его не достать.

Провал.

Он с усилием прогнал ненужные мысли. Жди и наблюдай, верь тому, что перед глазами. Будь терпелив. Скептичен. На Полуострове он полагался на сообщения дезертиров, шпионов, рабов. Двадцать лет спустя после гражданской войны бывшие конфедераты все еще издевались над ним и уничтожали его репутацию. Разумеется, его подсчеты не были столь откровенно неверны. Разумеется, нет.

Тусклый свет лился вверх из-за хижин, заливая бледно-желтым стены из расщепленного бамбука. Стражи вели Пинкертона вперед, к ярко озаренному широкому пространству. Примерно в двадцати метрах от них раскинулось основательное бамбуковое сооружение с деревянными столбами впереди, покрытыми искусной резьбой и окрашенными в розовый, голубой и зеленый. Лампы на рыбьем жире полыхали перед массивной дверью, на которой черной и красной красками был изображен некто - с посохом в египетском стиле.

У этой двери стояли по стойке смирно четыре стражника в шлемах. В руках они держали пилумы с остриями из расколотого кремния. Вдоль торцовой стены маячили в тени еще несколько воинов. Командир материализовался из тени, чтобы переговорить с охранниками. Один из них приоткрыл огромную дверь, откуда вырвался неожиданно аромат сандала, и пропал внутри.

Они ждали в молчании почти пятнадцать минут. В течение этого времени стражи у дверей не шелохнулись и даже не скосили глаза на Пинкертона. Но он сомневался, что мог бы пробежать пять шагов, прежде чем в его теле засядет несколько кремневых наконечников. Пока он стоял, разглядывая раскрашенную дверь, тонкое и протяжное причитание взнеслось к небу вдалеке среди хижин у него за спиной. Пинкертон резко оглянулся.

— Что это? — спросил он ближайшего из стражи.

С мгновение ему казалось, будто тот не обратил внимания на вопрос. Затем страж украдкой поглядел вбок. И, едва разняв губы, пробормотал:

— Одна из тибериевых вдов.

— Вдов?

— Тихо, эй там, — огрызнулся командир.

Последовало суровое молчание. Отдаленный вой позади возносился и угасал, точно бечева летела по ветру.

Наконец со скрипом распахнулась дверь. Страж поманил их внутрь. Они миновали небольшую, тускло освещенную прихожую и прошли по широкому коридору, увешанному цветными полотнищами и плетеными тростниковыми циновками. Было душно от благовоний. В конце коридора командир остановился и произнес что-то на тарабарском языке, которого Пинкертон не смог определить. Неожиданно голая женская рука протянулась из-за драпировок и откинула занавес. Наружу хлынул теплый желтый свет.

Пинкертона препроводили в ярко освещенное помещение, наполненное густыми ароматами, увешанное цветными тканями и населенное, насколько ему показалось, одними женщинами.

Перед ним, выпрямившись в кресле, гордо красовалась молодая особа в тонком до прозрачности платье. Ее веки были выкрашены в голубой цвет, а глаза казались огромными из-за густо подведенных ресниц. Лицо ее под изысканно уложенными темными волосами было тонким и удлиненным, с прямым, несколько заостренным носом и бледной кожей, ощутимо напудренной. Она подняла руку с маленькими пальчиками:

— Подойди, плавающий по ночам. — Ее мягкий голос звучал отстраненно.

Белый свет взорвался в глазах Пинкертона. Удар бросил его вперед. Он упал, осознавая лишь, что его ударили по загривку, и что ни в коем случае нельзя лишаться чувств. Миновал промежуток времени, который он не мог измерить, и чернота перед глазами рассеялась. Он обнаружил, что стоит на четвереньках, и во рту препогано.

Сзади прогремел голос командира:

— На колени перед Богиней.

Американец заморгал, чтобы зрение прояснилось, и гортанно проговорил:

— В моей стране не принято вставать на колени.

— Диковинная страна, — заметили особа на троне. — Можешь посмотреть на меня и назвать свое имя.

Откинувшись на корточки, он поднял голову, превозмогая боль и поглядел ей в лицо. Ее губы, густо-алые, как у гулящей девки, полыхали на белизне кожи. Она смахивала на раскрашенную куклу. Но холодная сталь звучала в ее голосе, а взгляд, умный и лишенный чувствительности, был темен от зрелости. Он сказал спокойно и отчетливо:

— Меня зовут Аллан Пинкертон. Основатель Национального Детективного Агентства Пинкертона в Чикаго, Иллинойс, Соединенные Штаты Америки.

Аллан Пинкертон, родился в Глазго, Шотландия, 1819 г., сын сержанта полиции. Эмигрировав в 1847 г. в Штаты с женой, он нашел, что правоохранительная деятельность ему больше по вкусу, чем его прежнее ремесло бондаря. Он стал помощником шерифа, затем получил назначение первым детективом в новом полицейском подразделении Чикаго. Но его мучило честолюбие. В 1850 г. он вышел в отставку, чтобы организовать, вместе с двумя сыновьями, частное детективное агентство.

— Детективное агентство, — произнесла молодая женщина. — И что это значит?

— Это организация, которая защищает от преступлений. Разыскивает преступников. Детектив разоблачает тайные преступления и добивается наказания за них.

За раскрашенным, точно маска, лицом, промелькнули какие-то чувства.

— Тайные преступления, — пробормотала она. — Красиво звучит, Аллан Пинкертон, детектив. И ты всегда добивался наказания за тайные преступления? И никогда не тратил сил впустую?

— Мы действовали успешно, — отрезал он. — Даже исключительно успешно. Но совершенство встречается только на Небесах, а не в делах человеческих.

— Или в делах богинь, — она рассмеялась, ее смех походил на белое сияние. — Даже у богинь случаются порой неудачи. Так, признаюсь, мне не удалось определить, почему одинокий мужчина является ночью по этим ужасным водам искать нашего гостеприимства.

Если уж лгать, надо сказать как можно больше правды. И он незамедлительно ответил:

— Я последовал совету датчан, что живут выше по течению. Они предостерегали от граалепоработителей на дальнем берегу. И сказали, что здесь безопасней странствовать ночью, пока я не окажусь вне угрозы. Они предложили мне попросить приюта в Новом Риме.

Каждое слово было правдой. Пусть это — не вся правда.

— Мы встречались прежде с граалепоработителями, — сказала женщина. — Они понимают язык клинков. А что понимают датчане? Их король, Канут IV, слывет святым. Я заметила, что из святых получаются неудобные соседи. Их превосходство в сфере духа ведет к неумению управлять делами в их временном обиталище.

Пинкертон покачал головой.

— Я ничего об этом не знаю. Они были со мной достаточно любезны.

Она была не столько красива, сколько невероятно женственна. Роскошная мягкость ее женских чар струилась вокруг, как если бы его овевал порывистый теплый ветер. В то же время он видел, насколько точно она его оценивает, и понимал, что ее разум спокоен, холоден и опасен. Богиня улыбнулась.

— Я открыла в тебе много такого, чего не понимаю. Просвети меня. Разве ты не нашел утешения у женщины, коли путешествуешь один?

— Я ищу своих, — сказал он. — Когда я пробудился… или воскрес… словом, как бы ни называлось то, что случилось с нами, я обнаружил, что я — не на Небесах, на которые я надеялся, но и не в Преисподней, которой страшился. Ничего не поймешь. — Он сделал паузу, зная, что большинству людей свойственно слишком много объяснять, и что их собственные языки доводят их до беды. Но играть в молчанку было в этом месте еще опасней. И он медленно продолжал. — Я проснулся среди чужих. То были дружелюбные, бесцельные люди. Им недоставало честолюбия и энергии. Они боготворили палки. И вдобавок — ни жены, ни сыновей, сама понимаешь. Моего дела больше не существует. Моя страна неизвестна. Я не в состоянии отказаться от семьи, своего дела и страны. Вот я их и ищу.

И Дингуса тоже, прошептала какая-то затаенная часть его существа. Когда-нибудь я отыщу Дингуса и наконец-то вычеркну этот провал из моего послужного списка.

Он заметил, что Богиня рассматривает его с лукавой снисходительностью, которая его тут же стала изрядно раздражать. Она сказала:

— Мудрецы говорят, вдоль Реки живет больше людей, чем песчинок в пустынях Египта. — Она медленно покачала головой, полусочувственно-полуигриво. — О делах столь значительных, никто из нас, как я подозреваю, не вправе утверждать что-либо наверняка. Я знаю только, что Ка вновь вернулся к каждому из нас. И что вновь священное солнце согревает нашу кровь. Мы вновь в объятиях жизни. Или для тебя недостаточно, Пинкертон, детектив, что жизнь снова раскинулась перед тобой?

— Не достаточно, — рявкнул он. — Я слишком многое оставил незавершенным.

— Смерть уничтожила все прежние обязательства, — сказала она. Он почувствовал себя так, как если бы его наставляла кукла. — В твои руки передана вторая жизнь, свежая и новая. Располагай ею, как пожелаешь.

— Обязательства, — произнес он, задержав глаза на алом изгибе ее рта, — никогда не уничтожаются. Мы обязаны завершать то, что оставили незаконченным.

Ее крохотная рука плавно взмыла в сторону, ему показалось, что так она выразила игривое презрение.

— Боюсь, мы никогда не сойдемся во мнениях, — заявила она, одаряя его призрачной улыбкой.

Под зыбкой тканью ее платья вздымались мягкие купола ее грудей. Он поспешил отвести глаза. Неприязнь к ее мягкости, ее благовониям и крикливой боевой раскраске, к ее неподобающему одеянию, к ее позерской отстраненности и смеху свысока, проплыла сквозь него, словно ядовитый дым.

Она согнула пальцы. Верзила командир вышел из-за спины Пинкертона и встал — весь внимание — у ее кресла.

— Марий, — распорядилась она, — предложи этому усталому страннику хижину для ночлега.

Она не взглянула прямо на Пинкертона. Он почувствовал, что в ее глазах мелькнула утонченная насмешка, как будто она почувствовала, что он пялится на ее грудки.

— И предложи ему воспользоваться грейлстоуном, — добавила она и наклонилась вперед, пробормотала несколько неразборчивых слов. Затем произнесла громче. — Возможно, мы с ним еще поговорим, если я почувствую к этому склонность.

Пинкертон с усилием встал на ноги, и его выпроводили из зала. Когда они проходили сквозь занавеси, он оглянулся и увидел, как ее маленькое, стройное, все в белом, тело, скользнуло и затерялось среди женщин. К своему удивлению, он внезапно проникся к ней мимолетным теплым чувством, как будто она была прелестным ребенком, требующим его заботы. Затем вернулась неприязнь. Какой позор, — с яростью подумал он. — Вдруг отозваться телом этому распущенному ребенку. Вечно Сатана смеется над мужчинами. Одолей адскую похоть дисциплиной и самоотречением.

Очутившись снаружи, он глубоко вздохнул, очищая легкие от ее липкого от благовоний воздуха. Стражи с любопытством глазели на него. Марий уронил лапищу на его плечи.

— Оказывается, у нас — почетный гость, ребята, — с удовольствием сообщил он. — Я проведу его в хижину для гостей. Флавий, а ну-ка быстро к Реке и смотри в оба. Богиня ожидает, чтобы ты нынче походил дозором во славу Нового Рима. Так позаботься о своей драгоценной шкуре. — Отвернувшись, он тяжело хлопнул Пинкертона по спине. — Ну что же, мой новый друг, идем со мной.

Они вышли из освещенного огороженного пространства и попали во вьющиеся среди темных хижин проходы. И снова раздался долгий скорбный вопль. Некоторое, время они шли молча. Марий стремительно шагал, все время поворачивая, и Пинкертон вдруг понял, что они описывают замкнутый круг. У него заныло под ложечкой. Богиня говорила со стражем еле слышно. Мозг Пинкертона лихорадочно перебирал возможные версии.

Задержка означала, что требуется время для приготовлений чего-то, что касается, несомненно, его. Но, желай они его смерти, как здраво подумал он, он бы уже был убит. В сущности, он их пленник. И, чего доброго, с ним играют, точно кошка с мышью, намереваясь цапнуть без предупреждения и, доведя до ужаса, заставить говорить начистоту. Вполне возможно. Он сверлил глазами могучие плечи шагавшего впереди римлянина и чувствовал, как кровь приливает к щекам и ко лбу. Он до головокружения жаждал действия.

Словно подслушав его мысли, Марий сказал:

— А ты удачлив. Беседа не закончилась тем, что с тебя спустили шкуру. — И он хихикнул себе под нос. — Это более, чем просто везение. Наверняка Богине понравилось твое рыло.

Пинкертон шумно втянул воздух.

— Я думал, в Новом Риме правит Тиберий. Кто она?

Он, скорее, почувствовал, чем увидел изумление Мария.

Верзила так и гоготнул.

— Клеопатра.

— Господи Боже, — поразился Пинкертон. — Этот ребенок?

— Она самая. Та Клеопатра. Клеопатра VII, Филадельф Филопатор Филопатрис. Та, которая когда-то ловко провела Цезаря и Марка Антония. Клянусь брюхом Марса, ты озадачен. Да, у нее не такая уж пышная грудь. Но она умеет мыслью разогнать в небе тучи. Возможно, как раз это привлекло к ней Юлия.

— Так кто она Тиберию? Императрица? Супруга?

— Да нет же. Совместное правление, так это можно назвать. Она заставляет Тиберия попотеть. Он не очень-то путается под ногами.

— Довольно странно.

— Она правит. Он веселится. — Марий издал резкий звук, слишком железный для смеха. — В своем веселом убежище. И не стоит слишком любопытствовать насчет Тиберия, и как он веселится.

Очевидно, они прошли немало. Марий остановился перед крохотной бамбуковой хижиной с крышей из тяжелой травы, кончики которой свисали, точно нестриженые лохмы. И сказал Пинкертону:

— Вот твоя хижина, милостью Богини, которая могла бы бросить тебя дракошкам так же запросто, как отправить спать со всеми здешними удобствами. Я велю кому-нибудь проводить тебя к грейлстоуну утром.

— Я бы хотел получить обратно нож.

— Терпение. Нельзя допустить, чтобы ты зарезался, пока ты наш гость.

Марий затопал прочь. Пинкертон задержался на миг в дверях хижины, вдыхая влажный ночной воздух. Аромат ее сандала все еще исходил от его одежды. Это безмозглые датчане не упомянули о Клеопатре. Небрежная, неумелая работа. Тут пришло тошнотворное ощущение, что они не удосужились объяснить и другие важные вещи. На какой-то жуткий миг ему почудилось, будто он бредет наощупь в высокой траве, где на каждом шагу — ядовитые змеи. Учуял бы он заранее их невежество, отказался бы от поручения Канута, хотя было оно, вроде, проще простого.

Он осторожно взмахнул рукой, выражая раздражение. Если он мог обшаривать Конфедерацию Южан, постигая их хитрости, сможет, разумеется, и добраться до силы Нового Рима. Это ему раз плюнуть.

Он нетерпеливо развернулся и вступил в хижину.

Внутри неярко горела на бамбуковом столе небольшая лампа на рыбьем жире, освещая блюдо с фруктами и холодным мясом.

У дальней стены стояла кровать, на которую был брошен его вещмешок. Близ нее — бамбуковый стул.

В тени у стула, наполовину видимый в колеблющемся свете, обозначился некто, укутанный в темно-серую ткань. Его сердце подскочило. Он приблизился.

— Я ждала тебя, — раздался вкрадчивый шепот. — Богиня желает, чтобы ты взялся за ее поручение.

С мгновение он стоял молча. Но с видом не столько застигнутым врасплох, сколько приводящего в порядок мысли. Внезапно он указал на стул.

— Добро пожаловать, Богиня, — сказал он. — Садись, пожалуйста. Здесь недостаточно великолепная обстановка для твоего положения. Но, как ты понимаешь, мне это лишь предоставлено.

Она вышла вперед на свет, сбрасывая свободный серый балахон.

— Меня раскусили, — сладко пролепетала Клеопатра.

Движением, плавным, точно струйка дыма, она присела.

Надушилась она пуще прежнего. Громадные глазищи сияли.

— Как это было ловко, — воскликнула она. — Ты узнал меня в один миг. Садись. — Она улыбнулась ему откровенно шаловливо. — Мы можем обойтись без таких утомительных формальностей, как коленопреклонение. Это — лишь официальная церемония, на которой мы настаиваем, собственно, чтобы прививать среди наших подданных привычку нас почитать.

Он осторожно сел. В неверном свете ее лицо, скрытое под яркими красками, казалось рожицей задиристого ребенка. Она сказала:

— Сегодня, когда ты описал свое привычное занятие, меня разобрало любопытство. Теперь, когда ты показал свое искусство, признаюсь, меня охватило восхищение. Ты вызываешь истину из всякой тени.

— Ты очень любезна.

— В Новом Риме, — сказала она ему, — одинокой женщине, сколь угодно высокородной и могущественной, нужно много друзей. Точно так же чужестранец в Новом Риме может, если желает, удостоиться благодарности высоких лиц. Учитывая эти взаимозависящие обстоятельства, я надеюсь, что ты согласишься стать моим другом.

Он сразу понял, что эта женщина избрала его орудием в какой-то личной интрижке. Его прибытие к хижине задержали так, чтобы она вошла первой. Ее тяжкие благовония обеспечивали уверенность, что он ее легко распознает. И это позволит ей восхититься им, обезоружить его и взять на службу.

Подавшись вперед, она подставила свое личико под свет лампы.

— Ты и догадаться не можешь, как срочно твоему другу нужно твое умение. Ты много лет раскрывал тайные преступления. Не так ли?

— Такова работа детектива.

— Значит, тебя, несомненно, привела к нам сама Исида. В этом месте, как ты увидишь, мы строим новый город, город, посвященный чистоте солнца. Солнце для большинства здесь — это египтянин, охваченный крепким металлом немногочисленных римлян. К сожалению, немногих, ибо они — упорные строители. Вместе мы возведем город, более дивный, чем Мемфис или Александрия, и более прославленный, нежели сам Рим. Этой цели мы посвятили нашу новую жизнь. И все-таки с самого начала самоотверженных трудов, у нас совершаются тайные преступления. Гнусные преступления, как подсказывает мне мое сердце. Ты слышал, как воют в ночи женщины?

— Да.

— Если бы мужчины сокрушались, как они, ты услышал бы и мужские голоса. Женщины горюют по исчезнувшим мужьям. Мужчины, вероятно, оплакивают своих жен. Кто знает? Мужчина и женщина вдруг исчезают среди ночи. И не возвращаются.

Он сдержанно заметил:

— Они могут и куда-нибудь переселиться.

— Бросив семью и все имущество? Вряд ли.

Он пораскинул мозгами.

— Ваши границы хорошо охраняются?

— Каждое государство обязано защитить свои рубежи от происков соседей. Стражи не сообщают, чтобы кто-то к нам проникал.

— Тогда все очень просто, видишь ли. Одно из двух. Либо стражи подкуплены, либо исчезнувшие люди по-прежнему в Новом Риме.

— Не так просто, Пинкертон, детектив. — Она опустила глаза, сомкнула колени, сжала над ними побелевшие руки: образ растерянной и перепуганной женщины. Он любовался ею с усмешкой, но не без восторга. Она умела устраивать представления. Она прошептала:

— Они все были мои сторонники, понимаешь ли. Мои друзья. Каждый получал особое приглашение в сады Цезаря.

Его лицо было непроницаемо.

— В Сады?

— В Сады Тиберия. Они лежат чуть южнее пристани, где ты высадился. Там император построил виллу и выкопал озеро. Он живет там в добровольном затворничестве. Его покой охраняют несколько преторианцев.

— Едва ли он может править оттуда.

— Он правит посредством меморандумов, — объяснила она. — Я их получаю предостаточно, можешь поверить. — Ее расширившиеся глаза впились в сыщика. — Ты должен понять. Тиберий умелый властитель. В нем есть гений семьи Юлиев, позволяющий выбирать в пределах возможного.

Она ждала, что он скажет. Наконец, сыщик спросил:

— И что еще?

— Он также, — сказала женщина, выговаривая слова с утонченной робостью, — склонен к помрачениям духа. Его способности, возможно, как мы можем сказать, встречают препятствия в виде взрывов ярости. Они начинаются ни с того, ни с сего, а потом проходят. Как буря, тревожащая небеса.

— Ты подозреваешь его в убийствах?

— Да кто знает. Кто знает. Есть одна трудность, друг детектив. Как соправительница, я должна знать. Я чувствую, он не мог умертвить этих людей в приступе безумия. Но я должна удостовериться. Я должна это узнать ради Нового Рима.

Он отклонился назад, закрыв глаза. Он чувствовал, что поддается ее женственности, ее смышлености, вкрадчивой мольбе в ее голосе. Она предположила:

— Ты никак обиделся? Я ошиблась, обратившись к тебе за советом?

Ее пластичность и проницательность обессиливали. Он покачал головой:

— Я пытаюсь понять, чего ты желаешь.

— Сегодня ночью он пригласил нескольких из тех, к кому я привязана и кому доверяю отобедать с ним в Садах. Если они почуют опасность, что они могут сделать? Кто из всех нас может отказаться от приглашения императора? Я желаю, чтобы ты проник в Сады незамеченным и проследил, если я права, как совершаются тайные преступления императора. Или, если я неправа, убедился в их отсутствии. Можешь сделать такое, как друг для друга?

— Ты сказала, что там охрана.

— Марий командует преторианцами, хотя назначен руководить моей верной египетской стражей. Он проведет тебя в Сады. Тебя не заметят.

— И когда я вернусь?

— Завтра ночью. Я приму твой доклад в этой хижине. — Так как он не ответил немедленно, она кротко добавила. — Есть такие, которые шепчутся, будто ты датский шпион, подосланный самим Канутом, чтобы разнюхать наши тайны. С какой радостью я по твоем возвращении опровергну эту клевету.

Подобные шелковые угрозы не нужны, подумалось ему. В конце концов, он не удержится и согласится ей помочь. А какой у него выбор?

Он изобразил пустую улыбку и потянулся, чтобы коснуться ее теплой руки. Если он потом расскажет, что прикоснулся к Клеопатре, это будет нечто.

— Дуракам везде мерещатся шпионы, — сказал он. — Я могу тебе помочь. Когда придет Марий?

— В течение часа. Поешь и отдохни. К сожалению, ночь тебе предстоит долгая.

— Детективу не привыкать, — заметил он и проводил ее до дверей.

После того, как она растаяла в ночи, он вернулся к столу и принялся подкрепляться. Хоть и здорово она ему не нравилась, его не могло не восхищать ее искусство. Какой бы из нее вышел оперативник!

Итак, в его распоряжении час, чтобы прикинуть, что все это значит. Тридцать лет работы детективом позволяли ему безошибочно угадывать, если клиент лжет. А она лгала. Господи, да к концу — вранье на вранье. И, по какой бы причине она его ни впутывала, это почти наверняка не имело ничего общего с тайными преступлениями Тиберия.

Кончив есть, он опорожнил на постель свой мешок. Из того, что смахивало на утолщенный шов вдоль нижнего края, он извлек узкую рогатку около двадцати сантиметров длиной. Она была сделана из драконьей шкуры и стянута обрывком полотна, а внутри лежала тщательно засыпанная песком шишечка из железного дерева. Он придирчиво оглядел оружие, хмурясь, заметил, что оно уже изрядно потерлось. Жалкая замена свинцу и плетеной коже. Но сойдет. Он подбросил рогатку на ладони, взвешивая. Что-то такое не вредно приберечь, если блуждаешь в ночи. Опустив рогатку за пояс, повязанный под свободной рубахой, он растянулся на постели и закрыл глаза.

Менее чем через час в дверь тихонько постучали. Он поднялся, зевая и протирая глаза, проклиная скверный привкус, который, похоже, никогда не уйдет изо рта. Тяжело топая, вывалился из хижины. Марий стоял и ждал, завернутый в тяжелый плащ. Не проронив ни слова, он подал Пинкертону знак: мол, следуй за мной, и двинулся куда-то. Воздух был пахучим, холодным и сырым.

За несколько минут они выбрались из лабиринта дорожек меж хижинами на ухабистую травянистую равнину, которая плавно сбегала к Реке. Марий шел впереди строевым шагом, неизменным, как барабанный бой. Его голова и плечи нечетко возвышались в невероятном мельтешении звезд.

После двадцати минут молчаливого марша верзила-легионер остановился. Впереди возникла простирающаяся в темноту направо высокая черная масса: стена или ограда. За ней, где-то в глубине, раздавался стук барабана и нестройный смех, звучавший слабее, чем удары сердца Пинкертона. Он взвинтился. Кожа стала тугой и сухой, руки онемели. Выводы из его рассуждений тревожили его. Не то, чтобы он располагал для этого достаточными сведениями. Но вообще-то, данных никогда не бывает достаточно. И пользуешься теми, которые можно заполучить, а затем прислушиваешься к двусмысленным нашептываньям интуиции. Марий сказал в ухо Пинкертону:

— Впереди бамбуковая чаща. Мы воспользуемся тропой для стражей. Сад — с той стороны.

Пинкертон ухватился сзади за пояс верзилы, и тот повел его в неясную мглу. Они петляли то вправо, то влево по кругу скоплений бамбука, посаженного, как заподозрил Пинкертон, чтобы замаскировать вход. Довольно долгое время они пробирались ощупью, совершенно без света, по предательски неровной почве, окруженные слабым горьковатым бамбуковым запахом. И внезапно вышли на открытое место. Перед ними раскинулась темная гладь искусственного озера почти в триста метров шириной. Какое-то каменное сооружение соединяло озеро с Рекой. Глубоко вдаваясь в сушу, озеро оканчивалось у празднично освещенной виллы. В каменном дворике между виллой и водой растянулась на ложах горстка мужчин и женщин. Перед ними под барабанный бой и блеяние рогов-раковин подскакивала кучка танцоров. Марий прыснул:

— И живут же эти патриции.

— Надо бы подойти ближе, — заметил Пинкертон.

Взвинченное состояние отступило. Теперь мозг его работал спокойно и быстро. Он последовал за Марием по краю бамбуковой заросли к месту, где озерный берег выгибался в сторону виллы. Оживление в каменном дворике было менее чем в сотне метров. Они присели на корточки, наблюдая.

— Который здесь Тиберий? — спросил Пинкертон.

— Сомневаюсь, что он вообще вышел, — Марий кивнул в сторону освещенного окна в ближайшем крыле виллы. — Он там, у себя. Подбивает счета. Он любит охотиться за медяками.

— Хотелось бы поглядеть, на что он похож.

— Старый зануда, весь в прыщах. Он тебе не обрадуется.

— Полагаю, что ты прав, — согласился Пинкертон.

Возбуждение пробежало по собравшимся во дворике. Несколько человек вскочило на ноги, уставившись на проход в освещенный внутренний двор, разделявший передние и задние помещения виллы. Оттуда начали выходить вооруженные стражи. Марий рывком поднялся. Скосив глаза назад, в сторону Реки, он шепнул: «Дозор идет!» — с явным изумлением. Пинкертон повернулся, чтобы взглянуть. И его глаза, ослепленные ярким светом, ничего не разглядели. Марий негромко огрызнулся:

— На этот час дозор не намечен. Они здесь все прочешут. Живо отсюда!

— Куда?

— На виллу. Больше некуда. И, возможно, ты все-таки увидишь нашего славного императора. Потопали. — Его жесткая, словно тиски, лапища схватила руку сыщика выше локтя. И они стали пробираться прочь, держась поближе к бамбуковой изгороди. Пинкертон бросил взгляд в сторону дворика. Вечеринка расстроилась. Двойная колонна легионеров затопала через двор. И среди них, точно самоцвет в дорогом венце, шагала Клеопатра с надменно вскинутой головой. Она была в белом, ткань держалась с помощью ярких шарфов, на голове — прихотливый золотой убор. Пинкертон оторопело воззрился на нее, в миг забыв обо всем на свете.

— Клеопатра!

Марий замер на ходу, оглянулся и что-то пробормотал на живой и сочной латыни, не требовавшей перевода. Он был до предела ошеломлен. Он опять вцепился в руку американца.

— Идем!

Теперь, очутившись против виллы, они метнулись через открытую лужайку к флигелю, затем проскользнули под освещенным окном, зарешеченным и затянутым чем-то прозрачным. Марий замедлил ход, прислушавшись, нырнул за угол вдоль отштукатуренной стены. Они тут же погрузились во тьму, густую, как тесто.

— Здесь дверь, — предупредил Марий. — Всегда запертая. Но если ты знаешь, как их открывать, попробуй.

Тепло возникло под ребрами сыщика и весело растеклось по всему телу. Лишь дисциплина помешала ему улыбнуться. Итак, несмотря на все сомнения, он рассуждал верно.

Задание было откровенным розыгрышем сверху донизу. Сплетением лжи. И не потому что глубокий скептицизм профессионала-детектива никогда не принял бы отсутствия часового, уединенную дверь и легкость доступа. Но прибытие Клеопатры озадачивало. Здесь обнаруживалась какая-то неувязка.

Металл перешепнулся с металлом. Мариус крякнул. Что-то резко звякнуло, и во мгле обозначилась полоса тусклого света. Пинкертон приготовил свою рогатку и последовал за Марием в длинный полусумрачный коридор, где крепко пахло сырой штукатуркой. В двадцати метрах впереди он пересекался с другим, более широким, мощеным красными плитками. Свет лампы дрожал на кремового цвета стенах. Марий знаком велел идти вперед. Никакого укрытия коридор не предполагал: голые стены, запертые двери — отменная ловушка. Когда они были на полпути, в освещенном коридоре отворилась со скрежетом невидимая дверь, выпустив наружу сумятицу голосов. Застучали приближающиеся шаги.

Марий куда-то метнулся наискось. Распахнул дверь в левой стене и втянул туда Пинкертона. Быстр закрыл дверь, оставив щелочку, и тут же прильнул к ней глазом. Сварливый голос проворчал;

— Да-да. Я приду, когда освобожусь. Спешки нет.

Пинкертон приложился спиной к стене. Шевеля в пальцах свое оружие, он проворно огляделся. Они стояли в длинном и широком помещении, где имелось изобилие столов, скамей без спинок, шкафов любых размеров, и царила гнетущая тьма. Для этого мира, как подумал сыщик, немалым благом оказалась бы керосиновая лампа. Коптилки на рыбьем жиру мерцали вдоль большого стола через весь зал, заваленного свитками и письменными принадлежностями. Пинкертон осмотрел тени позади стола, и его взгляд из-под тяжелых бровей казался отсутствующим. Сварливый голос вскричал из коридора:

— Держите эту бабу под пристальным наблюдением. Предложите ей чем-нибудь перекусить. Не допускайте их во дворик. И пусть те, кто у ворот, ждут моего знака. Или, клянусь сосцами Юноны, они тоже поплавают.

Загремели, приближаясь, шаги. Марий запер дверь и отпрянул к середине зала. Он о чем-то озабоченно размышлял. Пинкертон подошел к нему. И сказал приглушенно:

— Здесь полно солдатни. Не прикасайся к мечу.

Изумление полыхнуло в глазах Мария. Его тело слегка колыхнулось, словно он получил удар дубиной в грудь.

— Насчет убийства и думать забудь, — с наслаждением предупредил его американец. И поспешил спрятать свою рогатку. Марий не дотронулся до меча и не посмел взглянуть ни на что, кроме лица Пинкертона. И, пока пялился на него, дверь с глухим шумом распахнулась. В зал вступил Цезарь Тиберий.

Император был высоким мужчиной с внушительными плечами и суровым худощавым телом. Двигался он так, как будто у него ныли суставы, почти не размахивая руками и чуть наклонив вперед голову. На его лбу и подбородке гноились россыпи темно-красных прыщей. Шрамы от уже исчезнувшей сыпи пятнали щеки. Он хмуро воззрился на двух посторонних, как если бы у него был полон желудок скорпионов. Мариус поднял руку в приветствии.

— Аве, Цезарь!

Тиберий, пылая гневом, резко заметил:

— Ты опоздал. Это нетерпимо. — Затем пронзительнее.

— А это и есть человек Канута?

Марий украдкой поглядел вбок на Пинкертона. И не без затруднения произнес:

— Это человек, которого ты приказал сюда привести.

Тиберий прорычал:

— Эта цаца, Клеопатра, это царственное чудо в перьях, за которой ты ходишь по пятам днем и ночью, Марий, соблаговолила известить меня не далее, как час назад, что некий тип прибыл с поручением от Канута, или она так утверждает. — Он озирал Пинкертона с мрачным подозрением. — Тьма сладких слов, вне сомнений. Тьма легковесных обещаний, не стоящих отрыжки. Явился болтать да болтать, а заодно шпионить и шпионить.

Пинкертон флегматично произнес:

— Исключительно болтать.

Застигнутый врасплох. Слепой, ошеломленный, ничего не понимающий. Уцепившийся за слова Тиберия. Выжимающий каждое слово в поисках смысла. Тиберий неприветливо изучал его.

— Твой друг Канут дурак, и ты тоже, коли служишь ему.

От гнева лицо Пинкертона напряглось, а в глазах потемнело. Он кротко заметил:

— Канут не друг мне и не хозяин.

Насмешка искривила лицо Тиберия.

— Мне известно о каждом твоем разговоре с ним. Втайне. Мне известно, когда ты отбыл из датских владений. Втайне. Мне известно, когда ты высадился в Новом Риме. Все втайне, но тайны-то никакой.

Римский шпион при датском дворе. Или шпионы. Клеопатра тоже знала.

— Заговоры, — сказал Тиберий. — Лжецы. Красивые слова. — Он желчно осмотрел Пинкертона. — Нынче ночью разговора не будет. Раз пришел без предупреждения, на внимание рассчитывать не приходится. Можешь поприсутствовать на нынешних увеселениях. Возможно, завтра или послезавтра… Время дорого. Стража!

Из тени в глубине выступило четверо вооруженных стражей, безмолвных, точно приход смерти. Ничто не дрогнуло на вышколенном лице Мария. Тиберий распорядился:

— Препроводите этих двоих к Озеру. Они могут полюбоваться зрелищем вместе с остальными гостями. И с Этой Женщиной.

Стражи вывели Пинкертона из зала по коридору во внутренний двор и оставили на краю двора внешнего. После того, как они удалились, Марий мимоходом огляделся. В пределах слышимости — никого. Он пробормотал Пинкертону:

— Значит, Владычица Нила не полностью тебя провела?

Пинкертон ответил:

— Убийство было единственным, что имело смысл. Ей нужен был труп, на который можно все свалить. И нет иных причин, по которым я здесь. Ей не нужен доклад о преступлениях Императора. Да кто бы здесь поверил на слово чужаку?

Марий сдержанно ухмыльнулся.

— Что же, ты оказал мне услугу-другую. Я даже не учуял тех стражей.

— Ты действительно убил бы Тиберия?

Ухмылка угасла. Глаза Мария заблуждали. Он безразлично сказал:

— Не знаю.

Они молча зашагали к полукругу лож. Самоупреки раздирали ум Пинкертона, точно когтистые звери. До чего он был уверен в себе. Так спокоен. Настолько не догадывался, как поверхностно он проник в суть вещей. Среди этих людей с их опытом в искусстве измены неряшливость умственной работы может оказаться роковой. Они его на кусочки разорвут. Он сплюнул, чтобы очистить рот. Он уже умер однажды, и такой смертью, какая выпала немногим. Не хочется снова умереть. Да еще и так скоро.

Они приблизились к озеру. В нескольких метрах от воды на обеденном ложе томно простерлась Клеопатра. Вокруг нее судачили две женщины и с полдюжины мужчин. Она выглядела предельно соскучившейся. Золотой головой убор покоился близ нее на ложе.

Пинкертон спросил:

— Почему Клеопатра сказала Тиберию, что я посланец датчан?

— Кто знает, что на уме у царицы? — Марий пожал плечами и остановился на полушаге. — Здесь мы расстанемся. Вы, посланцы, имеете право сидеть близ владычиц. Простые солдаты терпеливо стоят позади. — Он бесшумно отступил.

Когда Пинкертон приблизился к ложам, Клеопатра взглянула в его сторону, улыбаясь, точно лезвие ножа.

— А, детектив.

— Блистательный посланец, — уточнил он.

Искорка непринужденного веселья пробежала по ее лицу.

— А я и не подозревала, что ты остроумен. — Тем, кто ее окружал, она сказала: — Это так утомительно, но государственные дела постоянно требуют заботы. Я должна поговорить с этим человеком. Вы не будете слишком возражать? Кажется, у воды происходит что-то любопытное.

Этот мягкий намек был понят, и тараторящие гости переместились поближе к озеру. Молодые женщины зажгли скопления свечей, установленные на восьми маленьких плотах. Надето на этих особах явно было очень немного. Клеопатра коснулась соседнего ложа.

— Можешь устроиться здесь. Тиберий явно получил мое послание. Я только что узнала, что он приказал немедленно доставить тебя к нему. Его осведомители наводнили двор Канута. Не объяви я тебя тайным послом, тебя бы зарезали как шпиона.

— Твоя весть вызвала у него раздражение, — сказал сыщик.

— А он вечно чем-то раздражен. Итак, высокий посланец, чем ты отблагодаришь меня за спасение от Тиберия?

Гнев накатил на него без предупреждения и, отхлынув, на время лишил голоса. Он тлеющим взглядом воззрился на воду, где молодые женщины прилаживали поверх пылающих свечек нечто из бамбука и непрозрачных плоскостей. А, фонари, догадался он. Овалы розового, голубого, золотого и зеленого весело засветились на фоне черной воды.

— Ты послала меня на смерть, — проворчал он. — И еще ожидаешь благодарности?

— Я тебя послала. Я тебя спасла. Ты жив моей милостью.

Он сказал:

— У каждого есть друзья или враги. Одно или другое. Кто-то лжет мне, морочит меня. Это враг. Враг. Только одно. Ничего другого. На веки вечные.

Молодые женщины рассмеялись, входя в озерную воду. Развивая шнуры, лежащие на плотах, они тихонько отплыли от берега, толкая перед собой фонари. Мужчины с берега одобрительно закричали.

— Следи за своим голосом, — кротко посоветовала Клеопатра. — Слова далеко разносятся в приозерном воздухе.

— Она с любопытством изучила его острым взглядом из-под арочек подведенных бровей. — Не стоит негодовать, мой бедный детектив, столь суровый и несгибаемый. Ты, разумеется, знаешь, что все союзы — дело временное. Предложено — прими, когда это сулит тебе преимущества. Такова мудрость управления деревнями или империями. И ей научил меня Божественный Юлий.

Чинно выпрямившись, держась от нее на расстоянии, он прорычал:

— Я все меряю иной меркой.

Мужчины расхохотались и завопили вслед плывущим женщинам. Двое или трое бросились в озеро и, плеща, устремились к фонарям.

— Я не насмехаюсь над твоими привычками. Но мы далеки от твоей Америки и всего, что там принято.

— Далеки! Мы все умерли. Куда уж дальше.

— Тогда прими то, что мы — живем. Почему или где — не так уж важно.

Он не ответил ей сразу, а сидел, сердито оглядывая свои квадратные ладони, неподатливая мыслящая колода, перебирающая скверные воспоминания. В воздухе повисли ее благовония. Наконец, он промолвил:

— Я умер отвратительной смертью. От гангрены — гангрены языка. К тому моменту я был полностью парализован. В течение нескольких лет, Боже правый. Когда умираешь подобным образом, ни этот вкус, ни этот запах не оставляют. Даже под наркотиком. Даже во сне. Лежишь и чуешь, как гниешь заживо. Этот запах и ныне у меня во рту.

Еще несколько мужчин кинулось в озеро, чтобы доплыть до фонарей. Другие мужчины и женщины носились вдоль берега, криками подбадривая пловцов. Клеопатра сказала:

— Смерть когда-то была смертью. Но не теперь, и не в этом загадочном месте. Я это наверняка знаю: когда умираешь здесь, опять приходишь в себя в другом месте у Реки. И твое тело возвращается к тебе без единого порока, как бы ты ни умер.

— Но разум остается неизменным, — сказал он. — И помнишь все. Забывать не дозволено. Я помню слишком многое. О неудачах, смерти, о всяческих мерзостях. Невыносимо!

— Мы в Древнем Египте считали, что душа совершает восхождение от жизни к жизни, проходя через бесчисленный цикл и все более очищаясь.

— Мы не в Древнем Египте и не в Америке, — заметил он. — Мы в самой Преисподней.

Она не ответила ему. С озера донесся восторженный женский вопль. Неистово раскачивался ослепительно-зеленый фонарь.

Наконец, он сказал тяжелым голосом:

— То место охранялось нынче ночью.

— Тиберий очень осторожен, — она махнула рукой в сторону озера. — Даже здесь.

Он уже заметил часовых, расставленных с промежутками вдоль берегов. Наблюдая за ее лицом, он сказал:

— Они находились там не для того, чтобы защищать Тиберия от меня. Они должны были защитить его от Мария. Полагаю, он считает, что Марий больше не надежен.

— Таково и мое заключение, — веско изрекла она. — И этим подтвердила, что целью ее записки Тиберию было отвлечь подозрение от Мария на вновь прибывшего. Она добавила: — К нам приближается Тиберий. Ты мне еще что-то собираешься сказать?

Он повернулся к ней, весь в исступлении:

— Зови своих солдат. Спасайся, если можешь. Похоже, нынче ночью он перебьет всех нас.

— Мои солдаты хорошо обучены и верны. Я приняла кое-какие меры. А, Цезарь, наконец-то. Как очаровательно смотрятся фонари на воде.

Тиберий навис над ними с воспаленным и раздраженным лицом. Тяжелый темный плащ окутывал его от шеи до лодыжек.

— Эти молодые дурни погасят все огни, брызгаясь, как сумасшедшие.

Он поднял свою властную руку и взмахнул ею. У водной кромки часовой прикоснулся пламенем к длинному факелу и, засветив его, стал им размахивать, описывая ослепительные дуги.

— Довольно! Довольно! — прокричал Тиберий. — Ты хочешь выжечь нам глаза? — Он простерся на ближайшем ложе. — Как они могут купаться? Воздух словно лед. Этот плащ слишком легок.

Факельщик погрузил пламя в воду. Оно с шипением угасло. Он быстро отступил на берег, бросив острый внимательный взгляд за спину. Наблюдая за происходящим, Пинкертон почувствовал, что воспоминания замерцали в глубине его я, точно блуждающие огоньки.

Клеопатра сказала Тиберию:

— Поскольку ты позабавил меня фонарями, я принесла несколько огненных безделушечек, чтобы развлечь тебя. — И протянула томную руку к трем грубым мешкам, громоздящимся у самой воды.

— Эти вонючие греческие выдумки. От них столько дыму, что и задохнуться недолго. Фу, мерзость.

— Они совершенно особенные, — возразила Клеопатра.

— Их приготовили в твою честь.

А, стража у Реки, — вспомнилось Пинкертону. Они, как безумные, рванули вверх по берегу, едва поглядели на воду. И его словно окатили холодной водой. Резко выпрямившись на ложе, он искоса поглядел на дальний край озера. Под ослепительным небом на воде точно шкура светилось сероватое пятно. Рябь от плещущихся пловцов тревожила поверхность. Больше ничего.

— …такая грязь в стойлах, — говорил Тиберий, — что Геркулес отвел реку, чтобы их очистить. Ты знаешь об этом его подвиге. Здесь содержится глубокая мораль. Божественный Август выл от бешенства, когда моя мамаша, эта ведьма Ливия, лезла к нему, чтобы он все это читал и об этом думал. Я тоже выл. Но она не позволяла мне от них отмахиваться.

Со стороны реки по поверхности озера, удлиняясь, побежали тонкие линии. Пинкертон не мог их ясно разглядеть. Его сердце забилось гулко и жестко. Клеопатра игриво полюбопытствовала:

— И какую мораль, мой император, вынудила тебя извлечь отсюда твоя матушка?

На озерной поверхности возникли новые линии. Они быстро распространялись в длину, образовали сеть, и эта сеть подступала все ближе к фонарям на плотах и визжащим пловцам.

А, вот оно что: Тиберий дал знак своим людям открыть шлюз между озером и Рекой. Рыбы-драконы, коварные ночные охотники, целой стаей входили в озеро.

— Мораль очевидна. Что бы ни надлежало очистить, очищай как следует. Используй все необходимое для этой работы и проделай ее основательно, без слабости и сожаления.

— Будь то конюшни или, если продолжить сравнение, империя?

— Верно, — вскричал Тиберий, перекатившись на ложе, чтобы оказаться к ней лицом. Казалось, он любезен и весел.

— Сметай грязь, врагов, осложнения, все двусмысленное одним решающим ударом. Один раз применить насилие сполна менее отвратительно, чем много раз по капле.

Близ золотого фонаря пловец, лениво барахтавшийся на спине, вдруг исчез в чавкнувшей воде. Пинкертон сорвался с ложа.

— Рыба-Дракон? — проревел он.

— А, да, — с удовлетворением произнес Тиберий. — Похоже, они нынче довольно ленивы.

Поверхность озера возмутилась, закачав легкие плоты с огнями. Кто-то исступленно завопил. Вода вспенилась, и скользкая черная масса высунулась на поверхность, а затем с шумом нырнула обратно. Взбаламученная вода забила по пловцам. Их белые руки замолотили по ней. Розовый фонарь взметнулся в воздух и пропал. Раздавались все новые и новые крики, перекрывавшие тяжелые всплески, признаки того, что в толще воды продвигаются какие-то массивные туши. Длинные тела проскальзывали между пляшущими фонарями и темновато светились под звездами. Они бились и метались. И набрасывались на купающихся.

Двое мужчин мощными гребками устремились к берегу. Один исчез в забурлившей воде, и нечто сомкнулось над ним, точно клыкастая пасть. Второй достиг берега. И как только вылез из воды, часовой кинулся вперед и ударил его тупым концом копья. Купальщик рухнул обратно в озеро, и его увлекло под воду, лишь забили в воздухе бледные ноги. Клеопатра сказала:

— Мой император, я не могу понять страсть римлян к зрелищам с убийствами.

— Это возбуждает, — расплылся в улыбке Тиберий. Он стал похож на кота. — Очищение. Восхищение отвагой. Смотри, смотри…

На дальнем берегу преторианцы позади чащи копий гнали остальных гостей Тиберия к воде. Двое воспротивившихся получили уколы остриями и были оттеснены в толпу. Еще один бросился на кремниевый наконечник. Его тело со всплеском упало меж тех, кого уже загнали в озеро. Они вопили и колотили по воде ногами. И повсюду выныривали Рыбы-Драконы, бившие безжалостно и наверняка. Вопли звучали недолго.

— Так много смертей подряд — одно занудство, — заметила Клеопатра. — Едва ли я могу одобрить твой вкус, Тиберий.

— Не пройтись ли нам по берегу? — спросил он, взмахнув могучей рукой. — Эти рыбы славные убийцы, на них стоит полюбоваться.

— Удовольствие представляется сомнительным. Посиди лучше со мной и порассуждай с присущим тебе очарованием о Риме после Цезаря.

— Я настаиваю на прогулке, — сказал он, и нечто новое возникло у него на лице, исказив его; лицо задрожало, задергалось, поистине ужасно — от уголков рта. Снисходительно тряхнув головой, Клеопатра соскользнула с ложа.

— А, ну что поделаешь… Но доставь мне удовольствие, дозволь гулять с тобой под руку при свете моих хорошеньких огонечков. Я сама их для тебя засвечу. Или я не чту твое величество, Тиберий?

Взяв свечу, она упорхнула к мешкам, выстроенным вдоль края воды. Тиберий обернулся к Пинкертону.

— Присоединяйся. Я не могу пренебречь посланцем восхитительного Канута Датского. — Он с хлопком водрузил мощную руку на плечи детектива, и в этот миг ножны меча, скрытого под плащом, стукнули американца по ногам. — Тебе по вкусу наше скромное развлечение?

— Боже мой! — вскричал Пинкертон. — Убийцы!

— Надо очистить конюшни, — откликнулся Тиберий, показывая большие квадратные зубы.

И тут вспыхнул яркий свет. Он полыхнул по ним, внезапный, как удар, слишком сильный, чтобы его могли вынести их глаза. От изумления у Тиберия отвисла челюсть. С неожиданным проворством он отскочил от Пинкертона, и одна его рука нырнула под плащ. Клеопатра бежала к ним, защищая голову трепещущей тканью. Вокруг нее каскадом бушевали искры. Позади ее стройного тела подрагивали толстые столбы белого и алого пламени.

— Красиво, правда? — вскричала она, едва дыша.

Со стороны виллы раздались смятенные возгласы и тяжкий топот бегущих. Не сбавляя шагу, Клеопатра выхватила длинный нож и полоснула им Тиберия поперек горла. Неглубоко. Император шарахнулся. Взревев, он вырвал из ножен свой короткий меч. Кровь обрызгала его тогу. Клеопатра снова взмахнула ножом. Удар пришелся по его незащищенному запястью; он отшатнулся, спотыкаясь. Просвистел его меч. Пинкертон сделал шаг вперед и пальнул в голову императора из рогатки. Он промазал, но все-таки его снаряд ударил Тиберия в плечо у самой шеи. Тиберий закачался и едва не выронил меч. Клеопатра бросилась на него с безмятежным лицом и громадными, в черных обводках туши, глазищами. Изящным движением она всадила нож в шею Тиберия сбоку. Безумный вой вырвался изо рта императора. Лезвие, вспоров ему шею слева, нанесло рану, кровавую, но не смертельную. Он рубанул Клеопатру, промахнулся, взял под козырек, защищая глаза от бешеного света. Она метнулась прочь к самому краю озера. Пинкертон дважды пальнул из рогатки в висок императору. Тот ринулся вперед, с неимоверными усилиями держась прямо. Упал на одно колено. Оперся на руку.

Со стороны виллы послышался смятенный рев, крики и резкий звон клинков. Пинкертон увидел толпу солдат, бившихся между собой. Эти вспышки, подумал он, все еще занятый поисками решений, — эти вспышки послужили знаком для людей Клеопатры, которые теперь завязали бой с преторианцами. Его взгляд вновь сосредоточился. К его ужасу, он увидел, что император через силу поднимается. Клеопатра стояла у самой воды, как статуя. И держась за левую руку кистью правой. Сквозь пальцы струилась кровь. Позади нее в неспокойной воде шуршало нечто длинное и черное. Увидев это, Пинкертон нечленораздельно завопил и опять нацелился в голову Тиберия из рогатки. Ничего не произошло. А затем — без всякого соприкосновения, без всякого удара, от которого задрожала бы рука, его оружие раскололось по всей длине. Песок высыпался. Все распалось на кусочки. В пальцах осталось только несколько обмякших клочьев.

Тиберий всадил меч в тело Клеопатры. Она упала набок, ухватившись руками за клинок. Тиберий вырвал меч и упал на колени рядом с ней. И принялся рубить ее яростными ударами, вкладывая в каждый всю силу от плеча. И крякал, словно дрова колол.

Пинкертон побежал вперед. Сомкнул пальцы под императорским подбородком и запрокинул ему голову назад. С мгновение он смотрел сверху в это жуткое, искаженное, окровавленное лицо. А затем сломал Тиберию шею. Немного погодя высвободил бьющееся в конвульсиях тело. Оно лежало, подергиваясь и смердя поверх неподвижной белой массы, которая недавно была Клеопатрой.

Пинкертон зарыдал пересохшим ртом и заставил себя выпрямиться. И можно было подумать, это движение призвало дьявола. Водная поверхность взорвалась у края. Жуткая громадина вздыбилась над водой, блестящая черная башня. Пена брызнула сыщику на лицо. Сквозь пену угадывался нечеткий образ белой, как яйцо, пасти с острыми клыками, устремившейся к нему. В следующий миг он катался и вопил, лягая влажные камни. Поблизости тяжело шлепнулось здоровенное тело, заслонив освещенный двор виллы. В слепом ужасе он пополз прочь. Что-то обхватило его. Он повалился, яростно лягаясь, убежденный, что его настигла все-таки Рыба-Дракон. Но нет, на него навалился какой-то тяжелый человек. Он сопротивлялся.

— Да прекрати ты, — прокричали ему. — Все в порядке.

И перед его взглядом возникло искаженное лицо Мария.

Пинкертон выдохнул:

— Клеопатра, — и попытался вскочить на ноги. Он тут же едва не рухнул снова. Повиснув на шее у Мария, он вприпрыжку засеменил к озеру. Остановился.

На каменных плитах вперед лежал лишь короткий меч. Тел не осталось. За краем дворика что-то толстое шарило в воде.

— Я не мог прийти вовремя, — объяснил Марий, медленно и неестественным голосом. — Бился с преторианцами. Со своими. Не успел прорубиться.

К ним бежали люди. Обернувшись, они оказались лицом к острым кремниевым наконечникам полудюжины копий. Лица позади древков оцепенели от возбуждения.

Ноги у Пинкертона сделались как ватные. Он почувствовал, что не в состоянии думать. Вновь сплюнув гниль изо рта, он проорал этим рожам:

— Император мертв. Вы ничего не можете изменить.

У них у всех потемнели глаза. Линия копий зашаталась и расстроилась. Пинкертон спросил:

— Чьи вы люди?

— Стражи Клеопатры, господин. Мы явились на световой сигнал, как было приказано. Мы сразу пришли.

Пинкертон произнес:

— Клеопатра мертва. Они оба мертвы. Их уволокла Рыба-Дракон. Любимчики императора вышли из воды и пожрали своего хозяина.

Марий шагнул вперед рядом с Пинкертоном. Поддерживая американца одной рукой, он прогудел:

— Вы знаете меня, центуриона Мария Домиция, начальника стражи Клеопатры. Все эти месяцы мы защищали ее. И вы, и я. Нынче ночью мы не смогли ее защитить. Ни против Тиберия, ни против его рыбок. Что же, для вас в этом нет позора. Никто не мог бы такое предотвратить. И помните: сегодня ночью вы крепко высекли тибериевых мальчишек. Вы и я, щит к щиту. Вы можете этим гордиться. А теперь надо пойти рассказать обо всем остальным. Мы потеряли императора. И поступим, как принято у солдат в таком скорбном случае: изберем своего императора, и пусть гражданские нас одобрят. Выборы состоятся завтра. Все понятно?

Он хмуро, но с теплотой воззрился на них, и Пинкертон ощутил, как жутко и твердо взыграли мускулы в могучем теле верзилы.

— И давайте вести себя дисциплинированно. Как вы держите оружие? Оно вихляет, точно бедра храмовых шлюх. Пилумы оземь!

Тупые концы древков сухо стукнули о каменные плиты.

— Артелий, отведи их на виллу и там распусти.

Они наблюдали, как солдаты шагают прочь. Когда те были за пределами слышимости, плечи Мария обмякли. Страдание прорвалось в его взгляд. Он жалобно сказал Пинкертону:

— Я любил ее, может, ты это знал, может и нет. Я римлянин, я верен моему императору, и все-таки я любил ее. Ты бы мог примирить одно с другим?

Пинкертон покачал головой.

— Вот и я не мог, — вздохнул Марий. И медленно двинулся прочь. Его шаги застучали через каменный дворик.

Ну вот, — подумал сыщик. — Было у меня два провала, стало три. Голова у него ныла от позора и презрения к себе. Три, чтобы размышлять о них каждые сутки днем и ночью. Три. И невозможно умереть. И невозможно очиститься.

— Я в самом брюхе преисподней, — прошептал он.

Он нетвердо зашагал к краю дворика. Не обращая внимание на темную воду, он наклонился и поднял меч, валявшийся в луже крови. Снял с заточенного края пучок темных волос, крепко пахнущий сандалом.

— Любовь, — сказал он. — Господи, меня тоже настигла любовь?

Он отшвырнул меч. Задержал ненадолго в руке душистые волосы, потер их меж пальцами. А затем бросил в озеро — со всего размаху, точно что-то смертельно опасное. После чего повернулся и зашагал в сторону виллы.

Брэд Стрикленд Медаль героя[55]

Страсть к писанию была сильна во мне, когда я жил, застарелой, когда я умер, и настоятельной после странного пробуждения на берегу Реки, когда вокруг меня оказалось столько моих братьев — и даже аббат. Припоминаю теперь, как, после пробуждения, мы уставились друг на друга и каждый монах хотел, но не смел задать вопрос: это Рай? Или Чистилище? Или…

И все эти странные существа, окружавшие нас, люди с коричневой кожей и лепечущие на иноземном языке, а другие — с желтыми волосами, и произносят слова, которым мы понять почти не можем, и чудные эти грейлстоуны, и все прочее. Отец Лупиан (тот самый, смерть которого я видел за десять лет до того, как сам я изошел кашлем и помер) взял на себя заботу о нас, помог прийти в себя, устроил так, чтобы восстановить орден, возобновить хронику. Мы еще и крыши-то над головой не имели, а он придумал способ очищать бамбук и обрабатывать волокна, превращая в бумагу, и он обнаружил те рыбьи кости, из которых мы изготовили перья, и ягоды, из которых сделали чернила. Если это Чистилище, он сказал, так давайте искуплять грехи воздаянием хвалы Господу, писанием ради славы Его.

Так шли месяцы, и я, брат Эльфстан, возобновил ту работу, которую делал я на Земле, ту, что отмечает ход времени, увековечивая годы при помощи чернил и пера. Войны пылали вокруг нас, но Братство, будучи бедным и безобидным, переживало бури. Время от времени принимали мы к себе вновь пришедших, мужчин и женщин нашей эпохи из родной нашей страны, и из других. Постепенно научились мы другим способам речи, другим средствам вести Хронику.

И так случилось, что я встретил человека, которому суждено было стать величайшей моей досадой и величайшим мне другом. Однажды утром, перед рассветом, отправился я на Реку удить рыбу, и лежал он там, обнаженный, грааль у него на запястье, перемещенная душа. Я привел его в чувство, и он заговорил на странно измененном языке, который через тысячу лет после моей эпохи на Земле был английским:

— Что это за место?

Я ему объяснил, где он находится, и рассказал о Братстве. Он кивнул — что, мол, понял, — встал, и мы повернули к монастырю. Отец Лупиан приветствовал незнакомца, предложил ему убежище и материю на кильт и попросил остаться столько, сколько он пожелает. Незнакомец его поблагодарил — на нашем языке, не на эсперанто, хотя акцент у него был иноземный и непривычный. Я проводил его в келью, а после поспешил к молитве.

Позже отец Лупиан отвел меня в сторонку, чтобы спросить:

— Что это за человек?

— Не знаю, отец. Думаю, что он из более позднего времени. Телосложение у него великолепное.

— Верно, но это ничего не доказывает. Как говорит нам писание и как Господь видел и открыл здесь нашим глазам, в древние времена жили на Земле великаны. — Старик — забавно, как даже теперь, когда мы выглядели ровесниками, все монахи считали брата Лупиана стариком, — вздохнул.

— Наблюдай за ним хорошенько, брат Эльфстан. Что-то в нем мне не нравится.

Я и наблюдал — до такой степени, что стал его другом. Немо — ибо он так и не сообщил нам своего имени, и так уж отец Лупиан начал его называть — Немо, — Немо, как я упоминал, был человеком прекрасного сложения и обладал насмешливыми голубыми глазами. Он с радостью работал наравне с нами, монахами, разделяя с нами наши скромные обязанности по строительству, уборке, расчистке участков, — но никогда к нам не присоединялся в служении Господу. Во время еды он брал из своего грааля ту пищу, которая давалась, а другим предлагал алкоголь, табак и жвачку грез. Пил он умеренно, предпочитал воду вину. И разговаривал сначала редко.

Сначала, повторяю, потому что с течением времени он начал по кусочкам рассказывать мне свою историю, и кусочки эти постепенно у меня в голове стали собираться в мозаику. О своей жизни на Земле он вовсе не говорил, но все вспоминал тот ужасный и странный день, когда проснулся здесь. Он и несколько других людей оказались среди свирепого племени, маори он их называл, которые имели злой умысел против тех, у кого кожа белая. Он рассказывал о резне, которая началась не так скоро после воскрешения; о том, как он и его товарищи бежали, точно безумные, и о том, как он и несколько остальных, наконец, спаслись.

Такова была поверхностная часть его истории, но под ней я уловил кое-что еще, что происходило. Немо не подчеркивал свою роль в спасении, но я догадался, что он это был, кто разработал план, чтобы их группа сопротивлялась воинам, он это был, кто, наконец, их вывел оттуда, и на него смотрели все как на вождя после.

— И тогда ты их повел? — спросил его я, когда мы работали бок о бок, возводя стену нового спального корпуса.

Немо посмотрел в сторону, и глубокий голос его зазвучал тише:

— Вовсе нет. В ту ночь, когда все спали, я незаметно ушел от них и оставил их с другими вождями. Понимаешь, я ведь не был тем человеком, за которого меня принимали.

Я ждал, чтобы он заговорил о своей смерти и перемещении сюда, потому что большинство людей, которые таким образом нашли путь к монастырю, поступили бы так, от удивления и отчасти от страха. Однако он никогда так и не упомянул об этом, и по сей день я представления не имею, что за судьба привела его к нашему месту на Реке, догадываюсь только, что она должна была быть очень мучительной и неприятной. Впоследствии он всегда изо всех сил старался не умереть, даже в тех случаях, когда смерть избавила бы его от тяжелого периода или от угнетения.

Более года оставался он в монастыре, тихий и нетребовательный, в глубине души довольный, что помогает нам, и давал нам моментально советы, когда бушевала буря войны между живущими на той стороне Реки, восточным племенем, которое домогалось главенства над нашими соседями вверх по Реке, — а те были волосатым коренастым народом и, казалось, едва ли когда-нибудь привечали у себя хоть одну человеческую душу. Благодаря его вмешательству и его советам, мы были избавлены от сражений, и обе воюющие стороны смотрели на монастырь как на то место, где могли залечивать их раны до тех пор, пока тела их не исцелятся. В конце концов, именно он урезонил обе стороны, именно он сделал так, что война перешла в мирные отношения, которые всем казались справедливыми и продолжались долго.

К тому времени отец Лупиан переменил свое мнение о Немо.

— Скажи нам, кто ты, — не раз просил его аббат. — Ибо я сердцем чувствую, что ты герой.

— Нет, — твердо возражал Немо, — вовсе не герой. Пусть имя, которое вы мне дали, будет моей полной историей.

Не раз я слышал об этом изменении, или о его вариантах. Когда еретики из числа тех, кому давался Второй Шанс, переходили в другую веру, иные из наших братьев поддавались их речам и следовали за ними, но Немо отказывался это делать. И я вместе с ним. Ибо к этому времени я решил, что старая вера не содержит истины, по крайней мере, относительно жизни после смерти. Здесь был не Рай, не Ад и не Чистилище. Просто это место было, и мы вместе с ним. И все-таки трудно уничтожить старые привычки, так что я вместе с остальными оставался верен нашим формам поклонения Богу.

По крайней мере, до тех пор, пока однажды отец Лупиан не собрал вместе все братство и не рассказал, что ему было видение во сне.

— Благословенны мы за пределами всякого воображения, — сказал он нам. — Ибо было мне откровение Господа нашего, и поведал Он мне, кто есть наш миротворец, и открыл мне имя нашего Немо. Он не молится с нами, потому что у него нет нужды молиться, как делают грешники. Немо — это сам благословенный Святой Петр, камень, на котором построена была Святая Церковь.

Некоторые ему поверили, но когда Немо почувствовал их изменившееся по отношению к нему поведение, он стал что-то подозревать. Когда же, наконец, услышал он эту историю, он рассердился, хотя слишком многие братья слишком твердо придерживались мнения о нем, чтобы можно было это отрицать с прочным успехом. В течение дня Немо оставил обитель. Чувствуя себя лучше с ним, чем со своими прежними братьями, я ушел с ним.

— Вовсе я не Святой Петр, — жаловался он мне после многих дней пути. — И вообще — никакой я не герой. Почему люди не могут этого понять?

— Людям нужны герои, — объяснил я ему. И добавил, немного помолчав: — Я сам видел короля Альфреда, позднее прозванного Великим, когда я еще жил на Земле.

— И он был героем? — спросил мой товарищ с горькой улыбкой.

Я хорошо запомнил этот день. Было мне пятнадцать лет, и я недавно пришел в монастырь, так как мои родители решили, что младший сын среди стольких детей, безусловно, предназначен для священного сана. Король пришел вместе с отцом Лупианом, а мы, все остальные, стояли, выстроенные в ряды, солдаты армии Господней. Я задрожал, когда король приблизился ко мне. Он улыбнулся и дотронулся до моего плеча.

— Короли не кусаются, мальчик, — сказал он и пошел дальше…

— Нет, — медленно ответил я своему товарищу. — Он был человеком.

— Это то, о чем в этом месте все забывают, — буркнул Немо.

На следующий день мы двинулись дальше.

Я мог бы рассказать длинное повествование о нашем путешествии, о временах, когда оба мы имели склонность ссориться, о женщинах, которые чуть ли не оттеснили меня, следуя за этим человеком, этим героем, который отрицал свои достоинства. Наши странствия продолжались много лет и привели нас ко многим переменам. Мы повидали те части Реки, где для людей работали огнедышащие машины, и те части, где обитали волосатые великаны, — так же, как жили они за много лет до цивилизации. Мы наблюдали войны — и мирные королевства. Мы задерживались в одних местах и спешили пройти через другие. И героев мы встречали — десятками, сотнями.

В каком-то месте, разорванном войной на четыре лагеря, мы видели человека по имени Шерман, который собрал вокруг себя других людей своей эпохи, они объединились в армию и, казалось, преклоняются перед разрушением ради него самого. Он взял нас в плен и держал в тюрьме до тех пор, пока Немо не разработал для него стратегию, из-за которой два лагеря его противников начали воевать друг против друга и предоставили Шерману успешно разделаться с третьей стороной. К тому времени, как он нас освободил, два враждебных ему военных лагеря настолько истощили силы друг друга, что Шерман восторжествовал над всеми.

— Вы, должно быть, генерал Ли, — настаивал Шерман.

— На вид вы на него не похожи, но, клянусь Богом, вы, наверное, генерал Ли.

— Я никто, — возразил Немо, и, купив себе свободу ценой страданий и смерти сотен, мы отправились дальше.

Мы пришли в бедную местность на одном из речных островов, в место, часто страдавшее от Речных пиратов, бравших в плен многих здешних мужчин и женщин. Там провели мы два земных года, и Немо сделал гениальное и простое изобретение, которое переменило способ жизни островитян. Он заметил, что течение Реки расщепляется, на одной стороне острова оно сильнее, чем на другой. Он научил островитян сплести прочные сети из речных водорослей, и в них ловили не рыбу, а сокровища. Потому что к этому времени движение по Реке стало постоянным, и каждый день приносил вести или слухи о новых крушениях, новых потерях. Редко сети не ловили что-нибудь ценное: металл, оружие, свободные Граали. Благодаря обмену и планам, островитяне стали достаточно сильными, чтобы защищать себя, и наступил, наконец, день, когда они предложили Немо стать королем острова.

— Потому что, — утверждали он, — ты, безусловно, сам Архимед.

Так что мы двинулись дальше.

Одно время мы плыли на большом речном судне, двигавшемся при помощи пара, заплатив за проезд своим трудом, и там мы встретили человека по имени Клеменс, который, вроде был отличался горечью суждений и кислым юмором. Мы познакомились с женщиной, которая клялась, что она Клеопатра, и с другой, которая утверждала, что она Гвиневера. Обе были просто женщины, и ничего более. Однажды нам встретилась страстная черноволосая женщина, которая расхохоталась, когда услышала имя моего друга.

— Я — Никто, — объяснила она. — А вы кто?

Ее звали Эмилия, и несколько месяцев она и Немо были любовниками; а потом в стычке с пиратами она погибла, а Немо спасся, и я тоже. Немо искал ее, зная, что где-то на Реке она должна возродиться, но Река очень длинная, и мы ее больше так и не нашли.

Пока мы странствовали, наступали перемены, как казалось, все быстрее и быстрее. Воздух стал наполняться коммерцией, как и сама Река; над нами пролетали воздушные шары, дирижабли и летающие аппараты, они добирались до среднего слоя атмосферы и падали, как погрузневшие ангелы. Мы познакомились с человеком по имели Линдберг, который мечтал пролететь вокруг всего мира на одном из этих сооружений, — я подумал, что он одержим каким-то видом сумасшествия.

И после каждой встречи, после знакомства с каждым новым героем, Немо меня спрашивал, получил ли я урок. Я всегда ему отвечал, что нет. Он хотел, чтобы я признал, что не бывает никаких героев, что есть только мужчины и женщины, а некоторые из них выполняют больше других, но в душе они такие же. Я не мог этого признать, потому что, в конце концов, мы повстречали всего несколько сотен так называемых героев, и, хотя на деле все они оказались обыкновенными смертными, это может и не быть правдой касательно остальных. Мы некоторое время провели среди людей Второй Попытки, в одном из тех мест, где они собираются, и они пытались убедить Немо в том, что все мужчины и женщины потенциальные герои, что наша надежда на спасение лежит в совершенствовании себя в этом существовании. Он вежливо их выслушивал, помогал в том, в чем мог, и шел дальше.

А я? Сказать по правде, давным-давно, во время моей жизни на Земле, я потерял основы своей веры, хотя даже здесь я продолжал соблюдать ее формальности. Возможно, я молился пустым небесам, но ведь — кто знает? И хотя вера моя умерла, каким-то странным образом, она осталась, даже если я стал веровать только в саму веру, а не в Бога.

Так наступило время, когда преображения прекратились, когда воскрешения перестали совершаться. Тревога и страх бежали вниз и вверх по Реке, а войны — которые, как предполагалось, должны закончиться теперь, когда Смерть была постоянной, — разражались снова, с новой злобой, с новым насилием. И тогда, всего три недели тому назад, мы попали в руки того, кто называет себя Иудой Ужасным, который слышал о нашем грядущем приходе и который посадил нас вместе в каменную камеру. Он подверг Немо страшному допросу, когда он вернул моего друга в нашу камеру, Немо был сломлен телом.

— Он считает меня человеком, способным делать чудеса, — пробормотал Немо. — Он верит, что я могу дать ему оружие, с помощью которого он завоюет весь Мир Реки.

И, как часто бывало на Земле, я ухаживал за больным и выслушивал исповедь. Немо во время наших странствий завоевал определенную репутацию, репутацию выдумщика и изобретателя, советчика и мудреца. Как многие обладающие властью и малым умом люди, Иуда считал, что один золотой ключик открывает секрет подавления других, и в моем друге он видел этот ключик. Трижды пытал он Немо, и каждый раз мой друг возвращался все слабее. Это утро было последним. Я видел, как во дворе, на глазах у хмурого смуглого Иуды, голову Немо отделили от тела. Два стражника, которые вели меня назад в камеру, по пути заговорили со мной, спрашивая меня, вознесется ли Немо.

— Нет, — отвечал я печально.

— Да, вознесется, — настаивал один из стражников. — Иди быстрей, Эльфстан, Друг Героя, и, когда ты заговоришь с ним в своих молитвах, замолви словечко за стражников, которые освободили тебя.

И вот я здесь, в печальной ночи, еду вниз по Реке на торговом судне и пишу эти строки в память друга. Люди уже обращались со мной с заметным ужасом, а некоторые шептали, что Немо был сам Мессия.

Не был он Мессией.

В последние свои наполненные болью часы Немо рассказал мне свою земную историю. Жил он в двадцатом столетии от рождения Спасителя Нашего, в одном из городов Нового Света, и был он — ночным сторожем. Прожил он шестьдесят четыре года и умер от сердечного приступа, один, поздно ночью, в библиотеке, где работал. Два года, рассказывал он, служил он солдатом на великой войне; а после сорок лет он охранял по ночам библиотеку — и читал. И это чтение, говорил он мне, убедило его, что в конце не было никаких героев, просто мужчины и женщины, которые делают все, что в их силах, чтобы встретить свои трудности и пережить их. Его чтение дало ему знания многих языков и многих изобретений, и это знание сопровождало его в Мире Реки, где он достиг славы и окончания своей судьбы.

Возможно, он был прав насчет себя самого, и возможно, был он при всем при том, самый обыкновенный смертный. Но здесь, в Мире Реки, его имя окружено величием, и боюсь я, что люди ждут от меня, чтобы я написал его евангелие. Так каков же должен быть его девиз? Что все мы обыкновенные, даже те, кого мы называем по ошибке «великими»? Или напротив, что все мы необычны, даже те, кого мы считаем ничтожными и низкими?

Потому что, как и героизм, вера — медаль о двух сторонах. Да поможет мне Бог, в которого я больше не верю, да поможет он всем нам. Все мы потом придем к этому кону, который теперь ожидает нас, и что бы там ни было, уничтожение или преображение, для меня оно не может наступить слишком рано. Я его приветствую, что бы я там ни нашел.

А что до Немо, настоящее имя которого я теперь пишу впервые, да станут его сомнение и его вера, которые две стороны одной и той же медали, тоже моими. Прощай же, Джон Адамс Смит, и requiescat in расе^[56].

Джон Грегори Бетанкур Дух человека, дух жука[57]

Когда я пробудился у кромки воды, я был нагим, точно зверь. Полированная палка, толщиной в мою ногу, деревянная — хотя я не мог бы сказать, из какого она дерева, свисала с моего запястья, держась на тонком шнуре. Я отбросил ее и вскочил на ноги, издав крик тревоги:

— Ай-яй-яй-яй-яй…

Звук поплыл, будто напев, наполнив воздух, и, стоя на месте, я чувствовал запах своего пота, выступавшего, точно звериный.

— Ай-яй-яй-яй-яй…

Я должен был очутиться в мире духов, ибо ясно помнил свою смерть. Я до сих пор слышал, как шаман нашего племени ноет надо мной, пытаясь изгнать болезнь из моего тела. Я помнил боль в кишках, острую, как нож, и помнил жар, из-за которого мир казался мне подобным дереву в бурю.

— Нгосок, — прошептал я с последним вздохом, назвав человека, который меня околдовал. Почему я здесь? Какой дух или бог наказал меня? Или я назвал не того человека — и Нгосок невиновен? Я крепко зажмурил глаза и закусил губу, пока не ощутил на языке сладкую и теплую кровь. Духи, летите прочь, прочь, прочь!

Крики страха постепенно замерли. Я открыл глаза, но ничто не изменилось. Все, кто был на берегу Реки, озирались с испугом, даже с отчаянием. Некоторые сделали наугад по несколько шагов туда или сюда; откуда-то издали раздался женский вопль, он все не умолкал, не умолкал, не умолкал.

Среди всех, кто был вокруг, я стоял ближе прочих к воде. Я подбежал к ней, сел на корточки и поглядел на свое отражение. Невероятный ужас. Я всегда знал, что человека отличают от зверя по том, что его украшает: татуировка на щеках и веках, раскраска на груди и руках. Все, кто пробудился со мной, выглядели достаточно похожими на людей, с темно-бурой, как у меня, кожей, широкими скулами, плоскими носами — но были совершенно безволосыми, с головы и до промежности. И теперь, глядя на свое отражение, я коснулся собственного голого черепа, ощутил пустоту подмышками, опустил взгляд на свои безволосые детородные части. Я был гладок, точно новорожденный, и моя крайняя плоть оказалась отрезана, так что виднелся мой член: розовый, ничем не прикрытый. Хуже того, сотни татуировок которыми я так тщательно украшал свое тело в течение пятидесяти восьми лет жизни, исчезли.

Я с трудом узнавал себя. Кто со мной пошутил? Какой дух на такое способен? Наверняка это Змей Глаха, подумал я, встав, он — известный плут. А кто еще мог бы разбудить меня в ином мире подобным образом? Или, возможно, это испытание? Жук Кокоти всегда испытывал нас, пытаясь доказать, что человек не лучше, чем обезьяны на деревьях.

Хмурясь, я зашагал против течения, пытаясь понять, где я, мои босые ноги шлепали по отмелям, и серебристые рыбки метались прочь. Свободное пространство, наверное, двадцать шагов в длину, раскинулось между Рекой и огромным полем травы высотой по грудь. Мы все пробудились на берегу Реки. Далеко-далеко за травами виднелись холмы, усеянные деревьями. А впереди я приметил рощу старого толстого бамбука, которая доходила почти до самой воды.

Если это какое-то испытание, устроенное духами, я его выдержу, — решил я. Я провел две сотни человек, мужчин, женщин и детей моей деревни через тридцать три поры дождей, и знал повадки духов не хуже, чем наши племенные старейшины.

Я ходил вместе с духами растений и животных более сотни раз. Они хитрецы, эти духи: иногда игривы, иногда суровы, иной раз помогут, иной — нет… Но они никогда ничего не делают без причины. И моя задача — открыть причину, если я смогу. От того, способствовал я возникновению причины или препятствовал, зависит, насколько она согласна с моими желаниями. Здесь, в мире духов, лишь одно можно знать наверняка: я мало на что могу положиться, кроме моего разума.

Несколько ветвей толщиной с большой палец омывались водой Реки. Я подобрал их по одной и проверил на прочность. Две первые со щелчком раскололись. Третья оказалась твердой, точно закаленный огнем дуб, и конец ее был достаточно острым, чтобы копать. Я быстро очистил ее от листьев.

Если человек не зверь, он должен доказать это, украсив себя. И я определил свою первую цель так: украситься. Сойдет и раскраска, поскольку у меня не имелось ни туши, ни костяных игл для татуировки.

В двадцати шагах от бамбуковых зарослей я нашел место, где Река более глубоко врезалась в берег. Я осторожно вступил в воду и зашел туда, где мне было по колени. Пальцы моих ног, согнувшись, погрузились в теплую мягкую гущу речного дна, ища раковины или камушки, но не находя. Место показалось удачным, и я копал острым концом палки, пока не достиг глины в нескольких пядях внизу. Когда я накопал горсточку и поднял ее на свет, оказалось, что она бледно-серая, почти белая. Я с сомнением помял ее пальцами. Грубая, легко крошится, но сойдет, за неимением лучшей.

Я плюнул в нее и стал разминать, пока не получил вещество нужной мягкости, после чего нанес круги и прямые линии на щеки и на нос. Затем провел по четыре прямые линии — знак воина — на груди и на руках.

Разрисованный, больше не выглядящий подобием зверя, я побрел было к берегу и вдруг остановился. Толпа темнокожих и безволосых мужчин и женщин — не меньше, чем население целой деревни — стояла у воды, наблюдая за мной.

— Где мы? — спросил один. Выговор у него был чудной, он так коверкал слова, что их едва ли можно было понять, и все-таки я их разобрал. Он был рослый, широкий в плечах, со взглядом воина, и сразу же понравился мне: это хороший человек, подсказало мне что-то внутри меня.

— Это, конечно, мир духов. — ответил ему я. — Нас испытывают.

Некоторые из женщин закричали. Я сурово поглядел на них, и они затихли.

— Я Хьюйан сын Йагны, — объявил я им всем, — глава Мобоаси.

— Ты лжешь! — возразила одна женщина, выйдя вперед. — Я знала Хьюйана. Он был стариком!

Я оглядел ее с головы до пят и, хотя она была тонкой, точно угорь и на двадцать лет моложе, чем когда я видел ее в последний раз, я внезапно понял, кто это.

— Марага, — сказал я ей, — твой брат Кианано был моим лучшим другом с самого детства. Твой муж Котаби вместе со мной двенадцать раз ходил в набеги на Ономи. Я Хьюйан. Или ты не узнаешь меня?

Она сощурилась, затем сказала:

— Ты слишком молод и красив. Хьюйан был стар и весь в шрамах, когда умер.

— Мое тело сотворено заново, — ответил я. — Духи сделали это со всеми нами. В том числе и с тобой.

Воин, который заговорил со мной первым, все время кивал своей безволосой головой.

— Я слышал о Мобоаси, — медленно произнес он. — Говорили, что они свирепые враги и великодушные друзья.

— Это правда, — согласился я.

— Я Зона из Аваи, сорок лет — охотник.

— Сорок? — усмехнулся я. — Да ты совсем юнец, едва ли мужчина.

— Похоже, духи нас всех изменили, — заметил он. И простер руки к небесам. — Благодарю вас, духи, за то, что опять сделали меня молодым!

Кто-то вскричал:

— Это верно. Я видел сорок пять весен, пока не умер.

Кто-то другой:

— А я видел пятьдесят две!

— Если мы все здесь, — сказал я, — это должно быть по какой-то причине.

Все стоявшие на берегу одобрительно загудели.

— Мы должны построить деревню, — продолжал я, — и установить эту причину. Только тогда духи будут довольны.

Марага продолжала изучать меня.

— Ты говоришь, как говорил Хыойан, — согласилась она. — Его душа пылает внутри тебя; я вижу это в твоих глазах.

— Иди помоги мне, Марата, — попросил я ее. Наклонившись, я накопал горсть глины и протянул ей. — Мы люди, а не звери. Мы должны раскраситься, а затем надо выстроить деревню.

Марага побрела ко мне по воде, взяла глину у меня из руки и, как старшая женщина, начала отдавать приказы женщинам и девушкам, наблюдавшим с берега. К моему изумлению, никто не спорил: они все ждали, когда кто-то возглавит их, как догадался я. Несколько девушек побежало принести листья с деревьев, а другие стали шарить в высокой, по грудь, траве, ища личинок и ягоды, чтобы, смешав их с глиной, изготовить разные краски. Зона подошел ко мне и стал копать глину голыми руками. Когда еще с дюжину мужчин вступило в Реку, чтобы помочь, я вручил свою палку Зоне, чтобы он копал для них для всех.

— Ты будешь моей правой рукой, — шепнул я ему на ухо. — Набери достаточно глины, чтобы раскрасить каждого мужчину, женщину и ребенка, а затем подойди ко мне у деревьев. Мы выберем место для нашего поселения.

Он кивнул и принялся за работу, мускулы на его склоненной спине заиграли, точно ветер заколыхал траву. Пока я наблюдал, пот начал выступать каплями на его лбу и верхней губе. Он был очень сильный.

Я выбрался на берег и двинулся к мужчинам, которые застряли сзади. Их было двадцать или тридцать, некоторые — на вид — мальчики лет восьми-десяти… некоторые — такие ж, каким теперь стал я.

Нехотя, как мне показалось, они приблизились. Я увидел страх и смятение в их глазах, и понял, что это люди, которым нужен сильный вождь, их требовалось возглавить.

— Вы будете нашими охотниками и воинами, — сказал я им. У меня в руках еще оставалось немного глины, и я использовал ее, чтобы начертить им круги под глазами и линии вниз от переносицы. Зона послал мальчика, который принес мне еще глины, когда она у меня кончилась, и мне удалось раскрасить их всех, не прерываясь. Не такие уж и яркие вышли следы, но теперь сразу стало видно, что это — мужчины из рода людского.

— Вы должны сделать копья из бамбука, — велел им я.

— Жизнь деревни зависит от вас и от той добычи, которую вы принесете. Пока вы охотитесь, мы построим дома. Вернитесь до темноты. А теперь ступайте!

Они похлопали себя по груди и бегом побежали к бамбуку. Мой взгляд задержался на последнем, долговязом юноше лет двадцати двух-двадцати трех, лысом, как и прочие, но с сердитым блеском в темно-карих глазах. Что-то знакомое было в том, как он двигался, и я почувствовал отчетливое беспокойство. Не встречал ли я его в нашем прежнем мире? Я нахмурился. Если да, то мы наверняка были врагами — пожалуй, как я подумал, лучше не поворачиваться к нему спиной.

Как глава своей деревни в течение тридцати трех лет, я был хорошо знаком с такой опасностью, как измена. Многие говорили против меня в те годы, но мой язык был по-обезьяньи гибок и проворен. Я мог переговорить любого в деревне, так вески и убедительны были мои доводы.

Крепкий руками и острый взглядом, я принял плащ из перьев на двадцать пятом году и привел мой народ к вершине его могущества. Бесстрашие отличало Мобоаси под моим предводительством, и враги немало боялись его. То, что вождем был я, помогло нам отнять новые охотничьи угодья у Гонаки и Аколоа. Благодаря мне, как вождю, мы похитили каноэ и женщин у презренных Моуандо и навеки увели их из той вонючей деревни. Духи улыбались мне, когда я предводительствовал Мобоаси, и к моему смертному часу имя Хьюйана жило уже во многих песнях и сказаниях.

Когда я остановился наверху береговой кручи, я заметил другую толпу безволосых мужчин и женщин, собравшихся слева от меня. Они был не темнокожими, а белыми, точно мякоть кокоса.

Это что, духи? — подумал я. Не могут ли это быть те самые духи, которые нас сюда принесли?

Они все стояли вокруг чудного дерева, не похожего ни на одно, какое я видел раньше. Сверху оно было серебряным, точно рыбья чешуя, но не таким сияющим. Низкое, но широкое: вершина его занимала пространство, которого хватило бы для целой деревни; и в нем имелись отверстия, прорубленные глубоко в серебряной оболочке. Ствол был маленьким, и едва ли казался достаточно крепким, чтобы его поддержать.

Некоторые из белокожих карабкались по его слегка наклонной поверхности, просовывали руки в дыры. Как и у моего народа, у них были странные деревянные палки, привязанные веревочками к рукам. Пока я наблюдал, сперва один из них, а затем другой вставили свои палки в дерево. Палки, похоже, очень легко и естественно туда вошли.

— А, — сказал я себе, — для этого-то палки и предназначены. Но зачем требуется вставлять их в отверстия? Это показалось мне лишенным смысла.

Возможно, духи, которые привели нас сюда, помогут обнаружить предназначение этого дерева позднее? На миг я пожалел, что отбросил свою палку, но затем понял, что она все еще должна быть там, где осталась лежать… В конце концов, кто ее заберет?

Проглотив комок, я набрался храбрости, чтобы заговорить с белокожими духами или призраками, или кто они еще были. Пока я шел к ним, некоторые заметили меня и стали указывать другим, лопоча резко и заунывно на язык, которого я не понимал. Казалось, они возбуждены тем, что видят меня и не то чтобы недружелюбны.

Остановившись в двадцати шагах от них, я стал их изучать. Хотя кожа у них была белой, они не выглядели, точно призраки: лица их казались странно резкими, а носы выдавались слишком далеко. Судя по всему, они также были смущены не меньше, чем мой народ. А что если и они — из какого-нибудь далекого племени?

Я стал очень медленно приближаться, раскрыв руки ладонями вверх, чтобы показать, что не имею недоброго умысла. У белокожих не было ни копий, ни ножей, насколько я мог видеть, но они бы могли бросать в меня камни или пустить в ход руки… или даже воспользоваться для драки этими палками, привязанными к их запястьям. Возможно, некоторые из них говорят на моем языке, — подумал я. Возможно, они в состоянии объяснить, для чего духи доставили всех нас сюда.

Их глава и те, кто, наверное, были двумя из его копьеносцев, хотя у них не имелось копий, вышли вперед, чтобы со мной поговорить. У главы был огромный носище — я пытался на него пялиться, но этот носище торчал в мою сторону, точно указывающий палец — а глаза были голубые как мелкая лужица. Бледные красновато-бурые пятнышки покрывали его плечи. Честное слово, никогда не видел никого похожего.

— Хэйтейр, — сказал он мне низким спокойным голосом. Осторожно выставил вперед ладонь и, когда я поглядел на нее, он медленно потянулся, взял мою правую руку в свою и подвигал обеими вверх-вниз, прежде чем выпустил мою руку.

— Я Хыойан из Мобоаси, — сказал я.

Он покачал головой и коснулся своей груди.

— Уильям Берд, — сказал он. — Берд. Сахви? Берд.

— Бьерд, повторил я, торжественно кивая. На это меня хватило. Я указал на себя. — Хьюйан.

— Хи-уээ-ан, — повторил он.

Я улыбнулся, и он улыбнулся в ответ. Я указал на странное дерево.

— Его сюда послали духи? — спросил я.

Он покачал головой и произнес что-то непонятное. Я тоже покачал головой. Нам предстояло обучить его нашему языку, если мы вообще собираемся чего-то добиться. И все-таки он явно был предводителем этих странных белокожих людей, поскольку вышел поговорить со мной, и я решил выказать ему всю учтивость, какой требовало его положение. Он мог бы стать ценным союзником в случае нападения другого племени или диких зверей, как подумал я. Если окажется, что эти люди опасны, мы всегда сможем их прогнать.

Он указал на человека слева от меня, такого же белокожего и с таким же большим носом, хотя глаза у него были цвета перезрелых бананов.

— Карвар. — Затем указал на человека справ от меня, который был ниже и тоньше, с глазами, такими же темными, как мои. — Шэй, — сказал Берд.

— Карвар, Шэй, — повторил я, кивая, и двое белокожих кивнули в ответ.

— Идем, — сказал я Берду. Я указал на тот участок Реки, где Зона все еще копал глину, чтобы женщины ее месили. Я сделал шаг к Реке, — идем, Берд.

Кажется, он понял, чего я хочу; он отвернулся и быстро переговорил со своим Карваром, и Карвар повернул и заспешил назад, дабы встать у странного серебряного дерева.

Берд сделал три шага в сторону Зоны и вопросительно посмотрел на меня. Я подтянулся к нему, и мы зашагали бок о бок, как равные, а копьеносец по имени Шэй следовал за нами. Пока мы шли, я указал сперва на небо, назвав его, затем на Реку, затем на траву и деревья. Всякий раз Берд старательно повторял, что говорил я. Его готовность учиться была хорошим знаком, как я решил, и сулила хорошее будущее обеим нашим деревням. Он станет говорить на моем языке, как разумный человек, через несколько лун. Когда мы приблизились, Зона и другие мужчины прекратили работу и настороженно уставились на нас. В глазах Зоны, как мне подумалось, что-то мелькнуло: он уже видал прежде таких, как Берд. Мы с Бердом остановились на берегу.

— Это мой друг Берд, — сказал я громко. — Он глава белокожих людей выше по Реке. — Я указал на чудное дерево. — Другого человека зовут Шэй, и он копьеносец Берда.

Зона приблизился, выйдя из Реки.

— Мы не должны иметь ничего общего с белокожими людьми, — сказал он негромко, но веско. — Они опасны.

— Почему? — спросил я, тоже понизив голос.

— Я видал прежде белокожих, вроде Берда. Они поселились в лесу недалеко от моей деревни. И все время — бол-бол-бол о своей белой богине, Деве Марии, и заставляли нас почитать ее как главу всех духов. — Он сплюнул. — Они дарили нам подарки, чтобы мы почитали Деву Марию: ножи с лезвиями, которые сверкали, как солнце, яркие бусы, ткани, вроде тех, что носили они; миски и чаши, которые не бьются.

— Ты говоришь на их языке? — спросил я.

— Совсем чуть-чуть. Хотя, на нем могут говорить и другие здесь. Очень много людей стало почитать Деву Марию и жило при белокожих, как их рабы.

Я нахмурился. Вот уж действительно, скверные новости: вместо друзей и вероятных союзников я впустил к нам пауков. Уголком глаза я изучал Берда, который глазел на мужчин, копающих глину, с непроницаемым лицом. Кого он видел в нас… рабов? Союзников? Нечто совершенно иное?

— Мы должны держаться от них подальше, — решил я.

Зона кивнул.

— Это мудро.

— Если только, — продолжал я, — они не согласятся присоединиться к нам и жить по-нашему среди нас.

— Не согласятся, — заявил он.

— Посмотрим.

Прочие глинокопатели ушли обратно вываливать глину на Речной берег, пока мы беседовали, а Марага и большинство других женщин возвращались, завершив поиски с годными для краски ягодами и листьями. Женщины сели и начали возиться с глиной. Некоторые жевали ягоды и листья, сплевывая их, когда образовывалась мякоть; некоторые толкли личинок и насекомых бамбуковыми палками. Сама Марага смешивала ягоды, листья, насекомых и глину умелыми пальцами, занявшись сперва красной и синей, а затем зеленой и желтой красками, которые выложила на более широкие зеленые листья.

Я подвел Берда и его копьеносца к женщинам, сел на корточки и знаком попросил присесть Берда. После краткого колебания, он послушался, а за ним — и его копьеносец.

Большим и указательным пальцами каждой руки я взял красную и синюю краски и стал рисовать круги и линии на щеках Берда, его руках и груди. Он не шевелился, пока я не закончил, а затем только один раз кивнул.

Правда, когда я двинулся к его копьеносцу, тот вскочил и сжал руки в кулаки. Затем разразился какими-то сердитыми словами. Я вытаращился на него в растерянности. Или он не хочет опять стать человеком?

Я поглядел на Берда, и Берд сурово заговорил со своим копьеносцем. Тот покачал головой, отступил на шаг и встал, словно готовясь обороняться. Одна из женщин, почти девочка, в сущности, с крохотными, едва набухшими грудями и узкими бедрами, — возможно, год, как пережившая первое кровотечение, после которого посвящают в женщины, — подалась вперед и встретилась со мной взглядом.

— Прости за то, что вмешиваюсь, вождь, — сказала она, опустив, как подобает, глаза. — Но белый человек говорит: «Эй, ты, дикарь, прочь от меня свои грязные руки».

— Ты понимаешь их речь? — спросил я.

— Да, вождь.

— Как тебя зовут?

— Нону, вождь.

— Подойди и сядь рядом со мной. — Она подошла и села на корточки, все еще глядя в землю. — Как ты выучила язык белокожих?

— Я родилась в их убежище.

Это слово ничего для меня не значило. Должно быть, они так называют свое поселение, решил я.

— Вот что ты ему скажешь, — произнес я. — Если он не зверь, он должен раскраситься, чтобы доказать это. А если он зверь, он должен уйти.

Она произнесла несколько слов, и я видел, как лицо шея становится красным, точно солнце на закате. Он что-то прорычал Берду, повернул и подался прочь к странному серебряному дереву. Я хмыкнул ему в спину, затем плюнул ему вслед. Зверь… Что за копьеносцев избрал себе Берд? Они будут бесполезны в бою, если настолько не привыкли к послушанию. Берд сказал мне что-то, и Нону перевела:

— Ты знаешь, что с нами случилось?

— Мы в мире духов, — ответил я, и дальше, с помощью переводившей Нону, мы умудрились более-менее поговорить. Берд и большинство остальных белокожих, как выяснилось, были из деревни далеко к востоку от нашей, из места, называвшегося Новая Зеландия. Это название ничего для меня не значило. Он тоже решил, что нас перенесли сюда боги — и главного из них он называл Иисус, — но с какой целью, он не знал.

Судя по всему, наши мысли во многом совпадали. Когда я поведал ему о своем намерении построить обнесенную стеной деревню, он согласился, что это хорошая мысль: никто из нас не знал, какие звери разгуливают в ближайшем лесу. Он предложил помощь белокожих, и я ее принял. Любой из белокожих сможет жить в нашей деревне, как пообещал я, если только они выучат наш язык, украсятся, как подобает человеку и признают меня главой. Он быстро согласился.

— Я скажу моим людям, — ответил он. Поднявшись, он отошел, пятясь, затем повернулся и побрел к странному серебряному дереву.

— Следуй за ним, — шепнул я Нону. — Послушай все, что они скажут, затем вернись и передай мне.

— Да, вождь, — сказала она и вступила на четвереньках в траву, высотой по грудь. Я увидел, как шелохнулось несколько стеблей, затем Нону исчезла.

Марага встала передо мной на колени. Ягодным соком она окрасила несколько стебельков травы в красный и синий и, пока я смотрел, переплела эти стебельки вокруг моего предплечья. Я был первый, кто здесь раскрасился; теперь я стал первым, кто носил знак храбрости.

— Ты это хорошо сделала, — заметил я, изучая ее работу.

— Моего мужа здесь нет, — проговорила она. — Мне нужен мужчина, чтобы я заботилась о нем, а он бы меня защищал. Я умею усердно работать, Хьюйан, как ты знаешь.

— Да, знаю, — ответил я, озадаченный.

— Сделай меня своей женой, — попросила она. — Мы оба достаточно стары, чтобы не играть в какие-либо обряды. Мы нужны друг другу.

— А как насчет того, что твой муж Котаби был моим лучшим другом? — спросил я. — Могу ли я украсть жену у лучшего друга?

— Котаби умер через год после тебя. Он не возродился в мире духов: я его искала. Таким образом, почему бы тебе не взять меня в жены?

Ее слова показались мне здравыми.

— Да будет так, — произнеся. — Отныне ты моя жена.

— А ты мой муж.

Я наклонил голову, и такова была наша свадьба. Следующий час мы потратили на то, чтобы украситься. Марага разрисовала мне голову и спину; я разрисовал ее. Вокруг тем же самым занимались сто двадцать два жителя моей новой деревни.

Нону вернулась так же тихо, как и ушла, и немедленно явилась, чтобы сообщить все мне. Она сделала все, как было велено, сказала она, и пробиралась в траве, пока не оказалась на расстоянии плевка от Берда и прочих белых. Ни один из них даже не взглянул туда, где она пряталась. Пока она сидела передо мной, рассказывая, что услышала, Марага принялась рисовать красные и синие круги на ее лице, шее и голове.

— Берд передал им твое предложение, — сообщила Нону, и они об этом много спорили. Их женщины и мужчины не хотели раскрашиваться, правда, вождь, у них нет такого обычая! Но Берд убеждал их, что им нужна наша защита от зверей. «От каких зверей?» — полюбопытствовал кто-то. Они не видели ни одного, не считая нескольких крыс, шмыгавших в траве, и один из мужчин поймал рыбу. Большинство их решило не приходить. Берд и несколько мужчин хотят присоединиться к тебе. Они говорят, наш народ знает, как выжить в диком краю, а им надо научиться тому, что мы знаем.

Зона тоже прислушивался.

— Они опасны, — сказал он. — Никого из них не следует принимать!

Несколько других повторили его слова: здесь многие слышали о белокожих и об их духе Деве Марии, как мне показалось, но только Нону говорила на их языке.

— Я здесь вождь, — сказал я. — Таково мое решение. Мы сможем использовать больше крепких рук, чтобы построить дома. А если они не станут такими, как мы, мы их изгоним.

На такое они согласились. И все-таки я чувствовал, что они держат гнев на белокожих и недовольны моим решением. Однако, я был вождь, и слово мое стало законом.

Берд и пятеро других белокожих: двое мужчин и две женщины — показались довольно в скором времени. Двое из мужчин держали в руках скверно сделанные бамбуковые копья и переминались с ноги на ногу, так как все собрались и принялись их разглядывать. Все они повязали коврики из травы на свои половые органы, что побудило Марагу и прочих женщин хихикать. Меня это так не позабавило.

— Передай им, чтобы сняли плетенки, — велел я Нону.

— Если они присоединяются к нам, пусть ведут себя, как мы. Они ничего не добьются, если станут прятаться за травой.

Когда Нону повторила мое распоряжение, Берд немедленно снял свою повязку. Три других мужчины сделали это медленнее и почти без всякой охоты. Женщины не сделали.

— Марата, — тихо сказал я, — возьми женщин и укрась их.

Она созвала других женщин из нашей новой деревни, и те немедленно явились, взяли двух белокожих женщин под руки и увели подальше от нас, мужчин. Я знал, что Марага добьется от них, чтобы сняли плетеные коврики: она уже заявляла о себе как отличная старшая женщина. Нону поколебалась, глядя на меня, но я отправил ее следом за остальными. Ей надлежит оставаться с женщинами, если мне понадобится, чтобы она переводила Берду, я ее позову.

Белые мужчины выглядели очень настороженно. Один из них, полуподнявшись, пытался без особого успеха прикрыть пах руками. Я фыркнул: ну, сущие дети, как подумалось мне, ничего не знают о мире вокруг и о том, что как происходит. Мы сделаем их людьми.

— Не пугайте их, — приказал я мужчинам вокруг меня.

— Двигайтесь медленно. Они пока еще звери, но мы можем превратить их в людей, требуется время и терпение. Сперва мы должны их разрисовать. Кто мне поможет?

— Это ошибка, но я помогу, — вызвался Зона. Он подобрал лист, где лежала синяя краска, подошел и встал сбоку от меня, и вместе мы стали раскрашивать остальные участки тела Берда. Прочие мужчины чуть погодя тоже взяли листья с краской и принялись разрисовывать трех оставшихся белокожих.

Когда мы закончили и отступили, чтобы полюбоваться нашим искусство, я должен был признаться, что оно подействовало: Берд выглядел почти как настоящий охотник с рисунком из черных точек, сбегавшим по рукам и щекам, пересеченным яркими красными и синими линиями. Голову его мы окрасили синим, как и мою. Позже, после того, как будут возведены стены вокруг деревни, нам хватит времени на то, чтобы сделать оболочки для детородных членов и сплести косички из трав и звериной шерсти, дабы украсить шнурами руки, ноги и шеи: тогда мы действительно станем опять людьми. А сейчас надо сосредоточиться на основном, что требуется для выживания.

И я повел всех мужчин к бамбуковой роще. Там я легко различил признаки появления моих охотников: с помощью камней они срезали стебли бамбука, а затем заострили их, чтоб вышли копья. Зона подобрал камни оттуда, где их бросили охотники, раздал их остальным, и мы стали ломать самый высокий и тяжелый старый бамбук на стены для деревни. Настолько часто, насколько удавалось, я поглядывал в сторону травяного поля, где большинство женщин, включая и двух раскрашенных и лишенных ковриков белокожих, усердно собирали траву и вили веревки. Другие искали пригодные в пищу растения и насекомых, чтобы добавить их к тому, что принесут охотники. Третьи собирали брошенные деревянные палки, которые были привязаны к нашим запястьям, когда мы проснулись — и я решил, что это неплохая мысль, так как мы еще можем найти для них применение.

Полдня уйдет на то, чтобы обнести бамбуковой оградой место нашего поселения, как я знал, и несколько месяцев на то, чтобы окончательно устроить все остальное. Впереди ждала уйма работы. И все же ее надлежало сделать, и чем скорее мы начнем, тем раньше кончим.

Я принялся таскать бамбуковые шесты толщиной в мою руку и вдвое длиннее меня от рощи до места, где работали женщины, и складывать их. Я решил, пусть наша деревня стоит вокруг того места, где сейчас заняты делом женщины.

Приостановившись, я покосился на небо. Солнце начало клониться к западу; скоро оно окрасит небеса ярко-красным, желтым и рыжим. И тут я, вздрогнув, осознал, что на небе два солнца: большое, освещавшее землю, и другое, поменьше и побледнее, рядом. То, второе было слишком крохотным и ярким, чтобы принять его за луну. Мы действительно попали в страну духов, подумал я с благоговением.

Зона принес еще бамбуковых шестов, бросил их рядом с моими, и вдруг рядом возникло маленькое воинство, волочащее бамбук. Когда Зона отправился за новыми стеблями, я присоединился к нему. Было хорошо поработать, напрячь крепкие молодые мышцы рук, которые так долго вели себя как старые и слабые. Белокожие трудились наряду с нами, и, хотя никто никому ничего не сказал, работа их была не хуже нашей. Когда я указал на это Зоне, он лишь нахмурился.

Мы только-только начали устанавливать частокол, как раздался оглушительный шум, подобный грому. Я оглянулся в сторону становища белокожих и увидел синие молнии, вспыхнувшие вокруг огромного серебряного дерева, которое обступили белокожие. Молнии исчезли так же внезапно, как и вспыхнули.

Все прочие тоже замерли, и я слышал издалека, как кричат белокожие — хотя не мог бы сказать, радуются они или сердиты. Я оглянулся, приметил Нону и велел ей взять Берда и Зону и сходить посмотреть, что случилось. Она быстро перевела, и все трое побежали к дереву.

— За работу! — приказал я. И все остальные вновь приступили к своему делу: мужчины поднимали огромные бамбуковые шесты, а между тем женщины привязывали их травяными веревками, чтобы держались. Некоторые из женщин еще работали в поле, собирая охапки трав на постели и крыши, плетя новые веревки, гамаки и циновки.

Мы покончили с наружной стеной и привязывали на положенное место деревенские ворота, когда вернулись Берд с Зоной. Нону несла одну из тех загадочных деревянных палок, которые были привязаны к нашим запястьям, когда мы открыли глаза, только с палки был снят кончик, и оказалось, что внутри она полая, и в ней лежат какие-то разноцветные предметы.

Нону поставила сосуд торчком посередине деревни. Все собрались посмотреть.

— Это сосуд Берда, — сообщила мне девочка. — Он поставил его на огромное каменное дерево перед тем, как прийти к нам, и после того, как засветилась молния, он сам собой наполнился едой и сокровищами.

— Это не палки, а священные сосуды, — сказал Зона. — Все сосуды белокожих наполнились!

Все возбужденно загалдели. Берд о чем-то переговорил с другими белокожими, они повернулись и помчались к серебряному дереву. Я не корил их: если бы мой священный сосуд наполнился пищей, я бы тоже захотел его забрать… Но мудро ли это: есть пищу, которую подают духи?

И тогда я подумал о наших собственных сосудах, но Марата уже сообразила, что следует их проверить.

— Они пусты, — сообщила она, показав один, который ей удалось открыть. — Духи не наполнили их для нас.

Вокруг меня зароптали, но я сурово посмотрел на людей, и все умолкли. Берд сидел, скрестив ноги, перед своим сосудом и вытаскивал одну вещь за другой. Кажется, он узнавал многие из них. Хотя я — нет. Среди них была маленькая палочка с серебряным кончиком. Когда Берд щелкнул по ней пальцем, появился огонек. Я отступил на шаг.

— Это что за колдовство? — спросил я.

— Это не колдовство, — ответила Нону. — Белокожие называют их зажигалками и используют, чтобы разводить огонь. Маленький камешек сыплет искрами, от которых загорается кусочек промасленной тряпки.

— Это послано духами, — сказал я с уверенностью, которой не испытывал. Маленькая палочка, которая дает огонь. Чудо. — Мы хорошо поедим, когда вернутся наши охотники!

Похоже, это всех взбодрило. Тут Берд вытащил из сосуда странного вида бурую пищу, понюхал, улыбнулся и предложил попробовать всем, кто рядом. Никто не взял. Пожав плечами, Берд откусил сам. Духи также наполнили чашку внутри его сосуда дымящейся бурой жидкостью. Он осторожно пригубил. Когда я подался вперед, чтобы постичь ее запах, он предложил мне отпить, но запах был горький; у меня от него увлажнились глаза, и я отмахнулся.

Другие белокожие возвращались с огорченными лицами и пустыми священными сосудами. Они что-то пробурчали Берду, который пожал плечами, а затем передал им кое-что из пищи, которая досталась ему. Они разделили ее и поглотили за время нескольких биений сердца.

— Они говорят, что другие белокожие украли их пищу и сокровища, — поведала мне Нону. Марага склонилась и шепнула мне на ухо:

— Должны ли мы терпеть воров, которые крадут пищу и сокровища у жителей нашей деревни?

— Пища была не в нашей деревне, — заметил я. — Откуда тем белокожим было знать, что эти вернутся. Мы бы сами забрали их пищу и сокровища, если бы представился случай.

Она вынуждена была признать, что я прав.

Берд покончил с едой и стал доставать из своего сосуда новые вещи. На самом дне он нашел большое полотнище, красное и зеленое. Марага подалась вперед, с изумлением помяла ткань в пальцах и поглядела на Берда.

— Это мне? — спросила она. Нону перевела.

Берд улыбнулся и вручил ей ткань. Тут вся деревня устремилась вперед, хватая что попало и крича:

— Мне! Мне! — громкими голосами.

Когда самый маленький мальчик выбрался из свалки с бердовой огненной палочкой, я вырвал ее у него из рук.

— Только вождь может зажигать огонь, — сказал я ему. Он как будто собирался заплакать, но вместо этого нырнул обратно и вскоре появился с другим сокровищем, чашей Берда, теперь пустой. И убежал с ней, радостно голося.

Марага уже разрезала полотно Берда на полосы тростинкой, которую заострила палкой. Первой полосой она обвила мою левую руку. Та очень ярко выделялась на моей темной коже, и я стал гордо расхаживать, предоставляя ей шумно восхищаться.

Берд коснулся моей руки. Я настороженно взглянул на него. С помощью Нону, он сказал мне:

— Ты должен был велеть своим людям поставить их священные сосуды на каменное дерево.

— Мы не можем принимать дары от духов, пока не узнаем, почему приведены сюда. Если мы станем есть их пищу, мы должны им служить, осуществляя их цели.

— Как вы обнаружите, каковы их цели? — спросил Берд.

— Я должен пойти и поговорить с ними, — ответил я. — Они сообщат мне, какой дух привел нас сюда и почему. Только тогда мы сможем решить, что делать дальше.

— Как ты найдешь этих духов?

— Они везде, — сказал я в нетерпении, указывая на траву, на бамбук, на саму Реку. — Мир полон ими. Во всем живом и неживом обитает его дух.

Он кивнул, поняв меня наконец. Марага коснулась моего локтя.

— Охотники, — объявила она.

— Мы еще поговорим поздней, — сказал я Берду. — Если у тебя есть вопросы, спроси Нону. Она будет твоим наставником среди нас.

— Благодарю, — произнес он. Но я уже следовал за Марагой туда, где в середине нашей маленькой огороженной деревни стояли охотники.

Старший вышел вперед и бросил передо мной дневную добычу: два маленьких крысообразных создания и змею, висящую на бамбуковом шесте.

— Здесь скверная охота, — сказал он. — Никакой дичи нигде, крупнее этой.

Я нахмурился. Едва ли они принесли достаточно для всей деревни.

— Несколько мальчиков пошли к Реке бить рыбу копьями, — продолжал старший из охотников, — им больше повезло. — Он поманил пальцем, и вперед выбежало два мальчика. Они несли около двадцати рыбин, надетых за жабры на бамбуковый стебель. Некоторые рыбины были малы и худы, но имелось две, не меньше, чем с небольших собачек. А большинство — промежуточных размеров. Я не удержался от улыбки. Пира не предвидится, но мы, безусловно, не ляжем спать голодными.

Женщины собрали достаточно топлива для костра и, после того, как Берд дал мне наставления по использованию зажигалки, я воспламенил от нее наш костер. Поскольку духи дали ее Берду, а Берд сам передал нам, я решил, что пользоваться ею безопасно.

Когда поднялось пламя, и дрова защелкали и затрещали, женщины приступили к приготовлению ужина. Я поглядел в небо и увидел, что начали появляться звезды: они были чужими, и не образовывали знакомых созвездий, которые я наблюдал всю свою жизнь, и я призадумался, а что это предвещает. И тут же напомнил себе: мир духов теперь наш.

Когда упала тьма, стали слышны непонятные звуки со стороны становища белых. Я подхватил копье, знаками предложил Берду сделать то же самое, и мы вышли вместе поглядеть, что там происходит.

И увидели у дерева духов нелепое зрелище: большинство белокожих разбросало свои травяные плетенки и священные сосуды и каталось по земле, корчась, точно собаки в жару. Принято отворачивать взгляд и не обращать внимания на мужчин и женщин, когда те соединяются, но здесь и с этими что-то было неладно. С ними творилось нечто жуткое. Можно было подумать, что белокожими овладели злые духи. То было совокупление не мужчин и женщин, но дикого зверья.

Вскоре я заметил мертвую белокожую женщину, задушенную, судя по всему. В нескольких шагах позади нее лежал мужчина, которому нанесли не менее сотни смертельных ран бамбуковым ножом. Нож все еще торчал из его груди.

— Приготовься, — предупредил я Берда, вздымая копье, чтобы показать ему, что от него требуется. Он тоже поднял свое копье и покрепче за него взялся.

Обогнув дерево духов, мы нашли еще два мертвых тела. Затем среди совокуплявшихся пар я приметил Клэя и указал на него Берду. Берд побежал к своему другу, заговорил с ним, но Клэй только злобно прорычал и взмахнул кулаком. Когда Берд попятился, Клэй поднялся и бросился на него, вопя и молотя руками. Я поспешил встать бок о бок с Бердом, чтобы его защитить. Когда Клэй поглядел на меня, глаза его были дикими и пустыми, и я всадил копье ему в живот. Он раскрыл рот, остановился и задержал на мне взгляд. Я высвободил копье и ударил его по лицу тупым концом. Он рухнул, обмякнув, и больше не шевелился, то ли уже мертвый, то ли умирающий.

Берд воззрился на меня с бледным лицом. Пролопотал что-то невразумительное, затем отвернулся, пал на колени, и внезапно его вырвало. Или он никогда прежде не видел крови и смерти? Странно было такое видеть. Он вел себя, как мальчишка во время первого набега.

Женщина, которую терзал Клэй, вскочила на ноги и молча зашлепала во тьму. Я подобрал два куска красной ткани, которую она бросила в грязи. Духи не разгневаются, если я их возьму, так подумал я.

Теперь я видел достаточно, чтобы мои подозрения подтвердились. Что бы ни стряслось с прочими белокожими, Берда это не затронуло: раскраска на его лице и груди пометила его как человека, и злые духи оставили его в покое.

— Пошли обратно, — сказал я ему, и когда я двинулся в сторону нашей деревни, он опомнился и последовал за мной. Как только мы приблизились к воротам, некто небольшой и темный метнулся на меня из травы, вереща, словно обезьяна. Я бросил копье, схватил нападавшего за руки и взметнул небольшое тело в воздух.

То был Джока, один из самых младших в деревне. Всего восьми-девяти лет, тонкий, как тростинка, но весьма крепкий и жилистый. Он лягался, пока Берд не схватил его за ноги, и мы вдвоем не повалили его наземь и не уселись на него, чтобы помешать ему кусаться и брыкаться.

Он что-то жевал. Берд протянул руку, разжал его челюсти и вытащил что-то белое, чудо избежав потери пальцев. Оно выглядело во мраке, точно бледный слизняк. Берд с подозрением понюхал его, затем передал мне. Оно было мягкое, липкое и теплое наощупь. Пахло оно сладко и приятно.

— Жвачка, — сказал Берд. Он изобразил, как будто что-то достает из сосуда, — и я понял, он имеет в виду, что эта белая жвачка лежала там, да, я был прав, духи попытались одурачить нас своими подарками. Если бы мы поставили свои сосуды на дерево духов, мы бы теперь вели себя не лучше, чем белокожие.

Я оглянулся на чудо-дерево, вслушиваясь в крики, рыдания и стоны белых мужчин и женщин, одержимых злыми духами. Возможно, как подумалось мне, жвачка — это вроде джавары, которую мы изготовляли и применяли с великой осторожностью, чтобы приобщиться к миру духов. Похоже на то.

Маленький Джока затих. Он позволил мне поднять его, и я понес его в деревню, держа в руке белую жвачку.

Мы заперли деревенские ворота. Пока женщины хлопотали вокруг Джоки, я созвал всех мужчин. Они собрались вокруг меня, и я поведал им обо всем, что видел у камня духов на стоянке белокожих.

— Духи скверно пошутили с ними, — сказал я, показывая жвачку. — Жвачка — это подобие джавары. Она отворяет души тайным силам.

— Значит, они все теперь одержимы, — произнес Зона.

— Это правда, — подтвердил я. — Они не позаботились о защите, как мы. Никто из них не раскрасил тело, чтобы обозначить себя как человека.

— Мы должны изгнать их отсюда, — твердо сказал Зона. — От них будет одна беда, если они останутся. — И многие другие одобрительно зашумели. Но я все-таки покачал головой.

— Мы ничего не вправе делать, пока я не посовещаюсь с духами, — возразил я. — У меня теперь есть жвачка. Я воспользуюсь ею и увижу, кто привел нас в это место, и с какой целью. Лишь тогда мы сможем действовать.

Зона поразмыслил немного, затем кивнул.

— Это мудро, — признал он.

Я сел у огня, вглядываясь в пламя и прислушиваясь к своему сердцу, затем положил в рот жвачку и стал медленно пережевывать. Вкус был странный, и сладкий, и горький одновременно; Не похоже ни на что, что я пробовал прежде. И сперва мало что произошло. Постепенно пламя начало становиться зеленым, затем синим, и поднялось передо мной, точно цветная гора. Я почувствовал, как по всему телу пробежал жар, закрыл глаза и ощутил, что парю над землей, словно птица. Я опустился на землю в месте, во многом напоминавшем лес в мире, где мы прежде жили. Здесь были пестрые птицы на деревьях вокруг и обезьяны, судачившие и носившиеся по веткам, и красные с золотом бабочки, порхавшие над головой. Я вдыхал запах щедрой сырой земли, и теплый ветерок овевал мою кожу. Я поглядел на руки и обнаружил, что на них вернулась татуировка; я выглядел настолько человеком, насколько был прежде. Широкая тропа вела через поляну, и я пошел по ней. Ветви деревьев сплелись над моей головой, сделалось темнее. Я подошел к старым осыпавшимся камням. На вершине каменной кучи восседал громадный черный жук.

— Ты Кокоти? — спросил я. И почувствовал, что дрожу от страха. Никогда прежде я не оказывался лицом к лицу с великим духом.

Я Кокоти, — подтвердил жук. Голос у него был высоким и сильным. — Почему ты пришел в мир духов, человек?

— Я пришел в поисках ответов.

— Каких ответов ты ищешь?

— Почему мы возродились в мире духов?

— Вы не лучше обезьян, — сказал жук. — И неважно, как вы раскраситесь.

— Ответь на мой вопрос, Кокоти, — произнес я смелее.

— Ты поднимаешь на меня руку?

— Нет, — ответил я. — Ты — величайший из духов, Кокоти, и все люди страшатся тебя. Но ответь на мой вопрос, Кокоти и, возможно, я помогу тебе в благодарности.

— Это высокая цена.

— Я заплачу ее.

Жук помолчал, его шесть огромных черных лап колыхались в воздухе.

— Вы в мире духов, — изрек он наконец, — вы не мертвы, человечек, но пока что еще и не живы. Вы, дерьмо дикого пса, должны это знать.

— Тогда что мы такое?

— Вы будущее, — был ответ. — Вы все — будущее. — Тут он подался вперед и откусил мою голову сияющими черными челюстями.

Я пробудился, холодный, оцепенелый, с раскрытым от боли ртом. Скудный свет просачивался в деревню через бамбуковую ограду на востоке; небо было серым. Я почувствовал, как по моему лбу ударила капля дождя, затем другая.

Огонь иссяк. Я поднялся и огляделся. Зона и Марага не спускали с меня глаз. Глаза их припухли, похоже, они не спали всю ночь. Копье Зоны лежало у его ног. Он охранял меня.

— Ты здоров? — спросила Марага.

— Да, — ответил я.

— А духи…?

— Я видел Кокоти, — сказал я. — Он говорит, что это не мир духов. Это новое испытание.

— Мы это уже знаем, — заметил Зона.

— Да, — согласился я.

Мужчины, женщины и дети распростерлись там и тут по всей деревне, чья-то голова — на чьем-то животе или берде, руки переплетены. Мужчины и женщины спаривались. Только белокожие спали, каждый в одиночестве, отдельно в дальнему углу. И еще был один человек, который лежал позади Зоны и Мараги. Я увидел, что он не дышит.

— Что случилось с этим? — спросил я.

— Берд убил его, — напрямик объяснил Зона.

— Что? — вскричал я. Марага сказала:

— Он пытался умертвить тебя, пока ты путешествовал в мир духов.

Я содрогнулся при мысли об этом. Если кто-то умирает, пока его душа странствует в чужом мире, она пропадет там. Это ужасная участь.

— Кто мог на такое пойти? — спросил я. — В этом нет смысла.

— Взгляни на его лицо, — предложила Марага.

Я подошел к мертвому, встал на колени и перевернул его. Кровь прилила к его правой щеке там, где щека упиралась в землю, и образовалось черное пятно, краска на лице оказалась смазана. Это был тот самый охотник, который вчера заставил меня насторожиться. Мне подумалось тогда, что мы знакомы. Сегодня в утреннем свете я узнал его окончательно.

— Нгосок, — прошептал я.

— Ты назвал его, как своего убийцу, прежде чем умереть, — напомнила Марага. — И мужчины нашей деревни убили его в ту ночь.

То была правда: он околдовал меня в нашем прежнем мире, послав злых духов в мой желудок, чтобы убить меня. Теперь он стал на сорок лет моложе, и непонятно, как мне не удалось узнать его сразу. Не иначе как он опять пустил в ход колдовство.

— И Берд его убил? — спросил я.

Зона кивнул.

— Белокожие пустили огонь по траве у дерева духов. Мы все были у ворот и наблюдали за пламенем, когда услышали позади клич воина. Его издал вот этот, — он пихнул Нгосока пальцами ноги, — и бежал на тебя с копьем. И вот-вот всадил бы его тебе в спину. Берд схватил копье, метнул его и убил Нгосока.

— И то был славный удар? — спросил я.

— Прямо в сердце, — ответила Марага. — Не иначе, как ему помогли духи.

Я вспомнил, как нынче ночью спас Берда от Клэя. Теперь Берд спас меня в свой черед. Если, выбросив сосуды, мы прошли первое испытание, то, позволив Берду и другим белокожим присоединиться к нам, выдержали второе. И я сказал об этом Мараге и Зоне.

— Это правда, — признал Зона. — Сами духи направляли тебя. И, хотя мне по-прежнему не нравятся белые, и я им не доверяю, Берд другой.

— Из него выйдет человек, — произнес я.

Я медленно подошел к воротам, распутал их и распахнул. Мы с Зоной стояли плечом к плечу, глядя в сторону дерева духов. Трава все еще немного тлела, и столбы грязно-серого дыма взлетали от нее к небу, но тяжелый дождь зашлепал вокруг, и я знал: он окончательно погасит огонь.

Вы будущее. Сколько еще испытаний предложит мне Кокоти, прежде чем окажется удовлетворен? И каково будет следующее из них?

— Надо, чтобы они стали людьми, — сказал я, осознав наконец эту истину. А ведь эта задача все время была у меня перед глазами. Величайшее из испытаний, когда-либо посылавшееся Кокоти. — Ты говорил, что белокожие пришли к твоему народу в прежнем мире, и велели почитать Деву Марию. Белокожие заблуждались. Нет никакой Девы Марии. Есть лишь Кокоти, он здесь и все еще испытывает нас.

— Что мы должны делать? — спросил Зона.

— Прежде всего, мы должны разрисовать белокожих, — сказал я, — чтобы защитить их от злых духов. Затем мы должны забрать их сосуды и уничтожить, ибо через них приходят злые духи. Белокожие должны присоединиться к нашему народу и жить среди нас, как мы.

— Все вместе? — спросил Зона, сдвинув брови.

— Да, — ответил я, и мысленно увидел это: белые и темные, все работают вместе, строя величайшую деревню, какую когда-либо видели духи. Это может случиться. И это случится.

Вы все будущее.

Все мы. Я знал, что речь шла и о белых. Я оперся о плечо Зоны и поведал ему о своем видении, поведал обо всем, что открыл мне Кокоти. Он согласился с моим толкованием.

— Но что если белокожие к нам не присоединятся? — спросил он. — Они никогда еще не жилил среди нас, как мы.

— У тебя есть копье, — заметил я. — И у меня тоже. Если они не станут людьми, нам придется поступить с ними, как с опасными зверями, и убить их. Когда их души возродятся, они постигнут истину.

— Истину, — отозвался он. — Это хороший замысел. Кокоти прав. Когда мы начнем?

— Немедленно, — ответил я. — Разбуди остальных мужчин. И Нону. Пусть говорит от нашего имени с белокожими. Еще рано, белокожие будут сонными и беспомощными. Некоторые, возможно, до сих пор одержимы злыми духами.

— Да, вождь.

Впервые он так назвал меня. Он признал меня окончательно. Вот и еще одно испытание позади, как подумал я. Ты никогда не остановишься, Кокоти?

Пока Зона будил остальных, я глядел на травяное поле и мечтал. Я думал, что все мы вместе войдем в этот мир, каждый мужчина и каждая женщина, служа Кокоти и другим духам. Белые мы или темнокожие, хоть зеленые, хоть пурпурные, неважно, какого цвета у нас кожа. Наше возрождение в этом мире было только началом.

Вы будущее. Вы все будущее.

Я постараюсь, чтобы так и вышло.

Дэвид Бишоф. Дин Уэсли Смит Не вернуть[58]

Лоуренс Уотт-Эванс Старые солдаты[66]

Опытный генерал Джордж С. Пэттон оглядел свои войска и улыбнулся; возможно, не все они американцы, но довольно славная компания, тем не менее — даже чокнутые римляне и сирийцы. Он знал, где остановиться.

Когда он впервые пробудился в этом мире, миль эдак на двести выше по течению, окруженный всеми этими треклятыми немцами и уроженцами Азии, кто бишь они там — повсюду оказалось полным-полно нацистов и бывших нацистов, он даже подумал, что он в аду. Он бы помог всем и каждому организоваться, но, когда он огляделся как следует и увидел всех этих людей, которые умерли примерно в то же время и в тех краях, что и он — на развалинах гитлеровского Рейха, он понял вдруг, что они в любую минуту могут заметить, что генерал Джордж С. Пэттон, Ирландия, командующий Третьей Армией США, главный навозный жук оккупационной армии союзников, больше не располагает армией, которая его поддержит.

И пусть он был там самым жалким сукиным сыном — или нет, несмотря на свою репутацию — он был только один, а их несколько десятков. Азиаты не в счет, поскольку никто из них не знал ни слова ни по-английски, ни по-немецки, ни на латыни, ни на любом другом языке, о котором имели хоть какое-то представление он или немцы. Главное — разница между ним и фрицами.

И тогда он объявил, что отправится ненадолго в разведку и подался вниз по течению с граалишком в лапе, и все тащился, ища местечко получше.

Когда он нашел, наконец, ребят, чесавших по-английски, это оказались американцы — то что надо — но из будущего, из начала 1980-х, и смахивали они на букет анютиных глазок. Ими помыкали сирийцы первого века, и он поразился, как американцы — американцы! — могли такое допустить. Он подумал, не поднять ли их на восстание.

Затем он познакомился с предводителем сирийцев.

Он по-прежнему настаивал на кое-каких переменах, и американце поддержали его, и вот теперь он здесь. Эти ребятки выглядели как анютины глазки, но теперь, окидывая взглядом армию, которой он командовал, он чувствовал себя довольным. Из ребяток кое-что вышло.

Они смотрели на него и ждали. Он заговорил:

— Кое-кто из вас, глядя, как я стою здесь, точно важная шишка, наверняка думает: «Почему я должен позволить, чтобы меня кокнули ради этого типа или ради императора?»

— Он сделал выразительную паузу и проорал: — Да ничего вы не должны! Ни я, ни император не хотим, чтобы вас кокнули ради нас или ради кого-то еще. Никто никогда не выигрывал войну, померев. Войну можно выиграть, заставив окочуриться сукиных сынов на другой стороне! — Несколько солдат улыбнулось, но большинство было слишком на взводе; и они просто пялились на него, как прежде. — Возможно, кое-кто из вас думает: «Эге, если меня укокошат, невелика беда, проснусь где-нибудь в другом местечке, и делов», — продолжал Пэттон. — И если вы рассуждаете подобным образом, вас и укокошат, потому что вы тогда не будете биться так свирепо, как можете, и вы не увидите угрожающее вам копьецо или дубинку, пока не станет слишком поздно. И что же, — спросите вы. — Он выступил вперед, на край помоста, и закричал им. — Вот что я вам скажу! Вы здесь хорошо устроились, парни! Я видел, что творится вверх по течению отсюда. Стоит вам пуститься по Скоростному Шоссе Покойников, и вы рискуете вляпаться в говно где угодно на этой чертовой Реке! Вы можете оказаться в граальном рабстве у какой-нибудь гоп-шараги, похуже той, за которую мы сражаемся; можете стать пленниками у пещерных жителей, которые отрубят вам копыта, чтобы вы не драпанули, а не то еще, чего доброго, с вас заживо спустит шкуру какой-нибудь варвар-извращенец… Здесь вам лафа, поверьте мне! Возможно, Новый Рим — не лучшее из чертовых поселений на всей этой сраной Реке, но лучшее, какое я видел за пятнадцать лет после того, как все мы продрали тут глаза, голые, точно слизняки. Не будь это так, я бы сюда не завербовался и не был бы готов вести ораву добрых американских ребяток в бой, вроде нынешнего. Очень даже неплохо, что эти ублюдки по другую сторону стены хотят ее взять, и наша задача позаботиться о том, чтобы у них ни хрена не вышло! Так что завтра, когда мы выступим, вы будете драться не за меня и не за императора, нет, вы будете драться за хорошую житуху для вас самих!

И прозвучало нестройное «Ура!»

— Итак, все вы должны выйти и — кровь из носу, а чтобы угробили тех ублюдков, а сами не вздумали помирать за вашу страну!

Теперь «ура» вышло погромче и подружнее, и Пэттон махнул солдатам рукой. А те завопили, взмахивая копьями. Пэттон отступил, улыбаясь и делая ручкой, после чего спустился с помоста.

Внизу ждал вестник с белым жезлом, что означало государственное дело.

— Что такое? — спросил Пэттон. Он говорил по-английски. Привычка.

— Император желает видеть тебя, генерал, — сказал вестник на том же языке, отдавая честь.

— Как, прямо сейчас?

— Да, генерал.

— Зачем?

— Не знаю, генерал; возможно, он желает обсудить завтрашний бой.

— Дерьмо, — пробурчал Пэттон. — Мы с этим уже покончили.

— Я передал послание, генерал; какой ответ мне надлежит сообщить императору?

Пэттон размышлял приблизительно три секунды, затем передернул плечами и рявкнул:

— К черту. Я иду с тобой.

Двадцать минут спустя, посланец поскребся о входную завесу шатра из драконьей кожи, в то время как часовые по обе стороны приветствовали Пэттона. Вестник скользнул в сторону, и Пэттон вступил в шатер.

— Аве, цезарь император, — произнес он, совершив рукой нечто, являвшееся поразительным компромиссом между тем, как он отдавал честь на Земле, и древнеримским приветствием, здесь преобладавшим. Он не проорал слова так, как подобало бы истинному римлянину, но нассать ему на это было; он ведь не римлянин, собственно, он — американец и второй человек здесь.

— Привет, Джордж, — сказал Германик Цезарь, император Нового Рима по-английски из-за своего столика. — У тебя похабный выговор.

— Угу, согласен… — У Пэттона не было настроения продолжать прямо сейчас старый спор — не теперь, когда надо готовиться вести ребят в бой. Свыше десяти лет император брюзжал на его произношение, стоило ему хоть словечко вякнуть по-латыни; Пэттон брал свое, поправляя Германика по части грамматики. Может быть, Германик и законно унаследовал престол, но изъяснялся он до сих пор, как солдат. А Пэттон, возможно, и был солдатом, но учил латынь по отличным ученикам, где в качестве образца преподносились речи Цицерона и его преподаватели были нетерпимы к вульгаризмам. К несчастью, в тех учебниках давался мертвый язык, поэтому у Пэттона был жуткий акцент; как утверждал Германик, его латынь звучала, точно собачий лай. А, поскольку больше половины местного населения происходило из США двадцатого века, Пэттону, по правде, начхать было, что его латынь не в порядке; здесь все говорили либо по-английски, либо на этом кретиническом эсперанто, где грамматика еще более ублюдочная, нежели в солдатской латыни императора. Германику эсперанто пришлось вполне по вкусу, Пэттон его не выносил.

— Что тебе нужно, Мэнни? — спросил Пэттон по-английски.

— Закрой завесу и присядь, — сказал Германик, указывая на складной походный табурет.

Генерал повиновался.

— Выпей.

Пэттон заколебался, и все же принял деревянную кружищу виски.

— Пришло посольство от Пяти Мудрецов, — сообщил ему Германик. — Они прибыли вверх по Реке несколько часов назад.

Пэттон фыркнул.

— Поздновато, не правда ли?

— Может, и нет, — ответил Германик. — Они хотят сдаться.

— О, ради Бога… — на миг Пэттон слишком завелся, чтобы говорить. Германик сидел и наблюдал, как его лучший полководец переваривает этот невкусный кусок, и наконец заливает его виски.

— Лады, Мэнни, — сказал наконец Пэттон. — Я знаю, придется их принять — но просто, во избежание спора, скажи мне, что случится, если мы их не примем, а просто пойдем на приступ, как намечено?

— Прежде всего, тогда многие будут убиты, — ответил Германик. — Возможно, в том числе — и ты.

— И тогда захлопаю гляделками в миллионе миль вниз по течению, — вздохнул Пэттон, протягивая кружку, чтобы ее наполнили по новой. Германик сделал ему одолжение и подхватил свою кружищу.

— Возможно, ты не сможешь поступить умнее, если твои люди узнают, что ты отказался принять сдачу, — сказал он.

— Солдаты не любят драться ни за что. Особенно ваш брат американец.

— Они вовсе не мои братья, они… — Он осекся. Сорок лет — не такая уж большая разница. Он оставил эту тему и спросил. — Мудрецы стали бы сражаться?

Германик сделал движение раскрытой рукой — римский аналог пожимания плечами.

— Говорят, что нет. Что, — скорее, приняли бы яд и взорвали свою столицу, чем пережили бы позор сокрушительного поражения.

— И ты им веришь?

— Не вполне. Я не знаю, на что они способны.

— Думаешь, они искренне хотят сдаться?

Германик вздохнул.

— Думаю, да, — ответил он.

— Каковы условия?

— Примерно, как ты ожидаешь. Мы можем занять земли Пяти Мудрецов, рабы отходят к нам, захотим — освободим… — он неуверенно умолк.

— Освободим, — сказал Пэттон. — Ты мою позицию знаешь, Мэнни.

Германик кивнул и выпил.

— Никаких репараций, никаких судов за военные преступления, никаких пыток; у всех Мудрецов есть право на уход в изгнание. Ничего фантастического; они знают, что побиты, и просто хотят спасти шкуру.

— Мы бы их в любом случае не стали пытать, — уточнил Пэттон.

— Им это знать неоткуда. Кроме того, этим могли бы заняться их бывшие подданные, если бы мы позволили.

Пэттон выпил и спросил:

— Что ты сказал послам?

— Что сообщу им свое решение утром.

Пэттон вздохнул.

— Значит, похоже, я командую чертовой оккупационной армией. — Он потягивал виски, затем добавил. — Опять.

— Так складывается, Джордж.

— У, черт, вот ведь привязалось… — Он опрокинул в горло остатки питья и вновь протянул кружку. Германик любезно налил ему по новой. С мгновение оба сидели и молча размышляли. Затем Пэттон спросил:

— Ты этим удовлетворен, Мэнни?

— Чем? — переспросил Германик. — Сдачей или жизнью в целом?

— Да всем сразу.

Германику не пришлось долго раздумывать.

— Ничуть, — сказал он.

— Я тоже, — признался Пэттон. И, промолчав несколько секунд, заметил. — Хотя, казалось бы, мы должны быть довольны. В смысле, мы получаем все, что нам нужно. — Он указал на императорский грааль. — Нам просто все дают трижды в день.

— Однако, это не то, чего мы хотим, — уточнил Германик.

— Нет, не то, — согласился Пэттон, хлопаясь спиной об один из шестов, поддерживающих шатер. Затем поднял глаза. — Так чего ты такого хочешь, чего не получил, Мэнни?

— Мне нужен Рим, — незамедлительно ответил Германик. — Настоящий Рим. Тот самый, которого меня лишили эти мошенники — мой дядя и сукин сын Пизон, когда подбили мою жену меня отравить.

Пэттон кивнул.

— Но ты хотя бы здесь сколотил империю, — заметил он.

— Если можно назвать империей тысячу стадий речного берега с грейлстоунами и хижинами, где мне приходится отвечать перед избранным сенатом, — ответил Германик. — Да что это за империя, если она меньше сотни стадий в ширину?

— Тебе лучше, чем мне, — пробормотал Пэттон.

— А что такое? — спросил Германик. — Тебе-то что нужно?

— Что мне нужно, — ответил генерал, — так это, черт возьми, настоящая война. Такая, которой что-то достигается.

— Мы чего-то достигаем. Мы расширяем империю.

— О, да. Но я не об этом. Разумеется, мы освобождаем людей, помогает им начать славную веселую жизнь, хотя не так уж много требуется для этого сделать, поскольку Граали обеспечивают все насущные нужды. Но мы никогда не освободим все, поскольку эта чертова Река непомерно длинна, и нет способа сколотить здесь действительно большую империю, и, если сперва это выглядело как вызов, то теперь мы достаточно велики, чтобы никто не хотел с нами схлестываться. Мы показываемся на пороге, и все, у кого правительство хуже нашего, просто сдаются, дабы избежать бойни. — Он фыркнул. — Либо так, либо их всех перебьют. И не потому, что мы такие блистательные чертовы вояки, а просто, потому что численное превосходство — двенадцать к одному.

Германик пораскинул мозгами.

— Это только предложение, — сказал он наконец, — и, надеюсь, ты не станешь его даже рассматривать, но, может быть, тебе следовало бы отплыть подальше вниз по течению, и начать где-нибудь заново, если ты хочешь войны, которую не выиграешь наверняка.

Пэттон прорычал.

— Да не в том дело, что в любой войне обеспечена победа, или — не совсем в том. Просто они ограничены. Мне нужна такая, в которой я мог бы сделать что-то новое. Такая, где враг по-настоящему сопротивляется, да, но, чтобы, одновременно, меня не ограничивал треклятый десятимильный фронт с этой долбаной Рекой посередке. — Он снова осушил кружку. — Не больно-то много можно сделать на такой местности, — посетовал он. — А солдаты… Ну, бойцы-то они ого-го, но ни брони, ни артиллерии, ни чертовых лошаденок для конницы, самое лучшее, что можно выдумать — это наши дурацкие повозки и гренадеры, а все прочие, знай себе, топают с копьями и секирами, металлов, видишь ли, ни хрена — ну, можно так воевать, а?

— Как уж выходит, — сказал Германик. — У тебя хотя бы есть гранаты. Впрочем, у меня их не было, когда я шел на Арминио.

— На Арминия, — машинально поправил его Пэттон. — И перед тобой лежали леса и поля, ты мог двинуться в обход, мог ударить во фланг, в тыл… А здесь мы деремся, точно в каком-то дурацком поливальном шланге.

— Мы его звали Арминио, — настаивал на своем Германик. — Интересно, куда его занесло.

Пэттон пожал плечами.

— Вероятно, он оказал бы сопротивление не лучше, чем эти проклятущие китаезы или кто-либо еще, кого мы смахнули.

— О, не знаю. Он был вояка что надо, этот Арминио, не какой-нибудь надсмотрщик за рабами. Тебе бы он даже понравился.

Пэттон хмыкнул. Оба уже неплохо набрались, и в случае с Пэттоном это означало, что его речь станет делаться чем дальше, тем невнятней.

— Хотел бы я, чтобы он заправлял в следующей стране вверх по Реке — может, он бы нам дал настоящий бой.

— Что же, он хотя бы не сдался, едва заслышал бы твое имя, как поступил этот ублюдок Вальдхейм.

— Да, черт, ни при чем тут мое имя, — пробурчал Пэттон. — Просто он понимал, что мы превосходим его численностью и орудиями, и что мы не собираемся просто перекувырнуться и сыграть в ящик. И что половина его солдат дезертировала бы и перебежала бы к нам. У нас тут слишком легкая житуха, Мэнни.

— Что бы там ни было, я должен теперь выслушать его в Сенате. О, если бы он дрался, тогда мы могли бы его убить. Или был бы я и впрямь император и не обращал бы внимания на Сенат.

Пэттон кивнул.

— Итак, тебя обосрали, потому что тебе не удалось стать императором, — сказал он.

— А этому моему придурку-сыну удалось, — напомнил ему Германик. — Император Сапожок. Эх, не стоило нам так его называть. А я еще думал, что дядюшка Тиберий опозорил нашу семью — да по сравнению с моим родным сыном он — совершенный пример римской добродетели!

— Тебе не удалось сделать из парнишки человека.

— Из меня вышел бы император получше, это точно!

— А из меня вышел бы президент что надо, если бы мой джип не перевернулся.

— Если бы тебя еще выбрали. Мне-то хоть об этом не приходилось беспокоиться, — и Германик скорчил рожу. — Я правлю теперь, благодаря твоим землякам, но я не правил в Риме.

— Велика важность, — заметил Пэттон. — Пока что ни у кого не хватает духу идти против тебя. В смысле, по-настоящему.

— Пока нет, — мрачно согласился Германик. — Думаю, Вальдхейм наводит переправу.

Пэттон пьяно улыбнулся.

— Может, мне следовало бы взбунтоваться, — предложил он.

— О, заткнись, Джордж, этого еще не хватало! — отмахнулся Германик. — Что за манера губить дружбу. Кроме того, я думал, тебе нужен настоящий бой, а не словесные перепалки.

— Тогда, может быть, мне следовало бы вызвать тебя на поединок, — не унимался Пэттон. — Вооружились бы копьями и щитами и стыкнулись бы, а победитель получил бы империю.

— Это, вероятно, вызвало бы гражданскую войну, — ответил Германик.

— Ну, и что из того, черт возьми? — Пэттон заводился все больше. — Может, это как раз то, что нам надо!

Германик завозился на табурете, поразмыслил и покачал головой.

— Нет, Джордж. Большинству жителей Нового Рима не нужны неприятности. Если мы затеем войну, они просто уберут нас обоих. Мэгги не Планкина, но она, вероятно, столь же охотно отравит меня, если я учиню что-либо подобное. А когда нас не станет, они, скорее всего, изберут Вальдхейма.

— Угу, ты прав, — признал Пэттон и откинулся назад.

— Мне жаль тебя, Джордж. Ты такой же драчун, каким был Фламма.

Пэттон незряче заморгал.

— Кто-кто?

— Фламма, — повторил Германик. — Был такой гладиатор. — Он произнес это слово, скорее на латинский, нежели на английский лад. — Ему четырежды предлагали свободу и возможность покинуть арену. Он всякий раз отказывался.

— Глэдиэйтор, — задумчиво проговорил Пэттон, произнеся это слово на английский лад.

— Гладиатор, — повторил Германик, как требуется на латыни. — Тебе знакомо это слово, не так ли?

— Конечно, я знаю это треклятое словцо, Мэнни! — Пэттон выпрямился. — Оно что на латыни, что по-английски. Я просто думал об этом.

— О чем здесь думать-то?

— А вот о чем, — сказал Пэттон, аккуратно ставя свою пустую кружищу на императорский столик. — Почему у нас их нет?

Германик хмуро воззрился на него.

— Потому что у нас нет рабов, Джордж. Ты и твои приятели-американцы об этом позаботились.

— Но, Мэнни, — сказал Пэттон, — нам и не нужны рабы. Здесь. Если отбросить чокнутых, кроме Фламмы, свободным людям не хотелось идти в гладиаторы, потому что их убивают. Но мы в мире Реки, здесь помрешь, хлоп — и вот уже шустришь где-то в другом месте. И если кто тебя убьет — это не проблема. Черт, да это место могло быть стать классной Вальгаллой — дерись хоть весь день, а погибнешь — ну так что, встанешь на другое утро!

— Где-нибудь далеко.

— Что же, проигравший всегда что-то теряет.

— Если задействовать добровольцев, мы их всех довольно скоро изведем.

— А мы кликнем клич вверх и вниз по Реке. Все, кто хочет драться, идите к нам, сюда.

Германик задумался. И наконец сказал:

— Мне нужно выработать условия сдачи, а тебе предстоит надзирать за оккупацией. Но мне здорово не хватает Игр. Это было бы не так, как в Риме, но возможно…

Постройка арены шла куда быстрее, чем ожидал Германик; очевидно, многие добрые граждане Нового Рима успели соскучиться не меньше, чем они с Пэттоном. Инаугурационные Игры, которые открывались футбольным матчем, состоялись лишь пять месяцев спустя после того, как Земли Пяти Мудрецов капитулировали и добавили империи несколько тысяч человек, большей частью китайцев эпохи Мин.

После футбола (Красные побили Зеленых со счетом 28:7), начались гладиаторские бои, и Германик почти плакал, глядя на знакомое зрелище. Оружие было больше из камня и дерева, чем железное, но все остальное — точь-в-точь, как он помнил.

Точнее, почти все остальное. Благодаря американцам, новоримляне не так подавали знаки, и настаивали на использовании своих дурацкий вверх-вниз большой палец. Но все было достаточно похоже.

И в Играх участвовал Джордж Пэттон с мечом, у которого была каменная кромка, а против него вышел громадный африканец с сетью, сплетенной из травы и бамбуковым трезубцем; естественно, Пэттон предпочел роль секутора, то есть преследователя, в то время как преимущество было на стороне ретиария, или человека с сетью.

Германик наблюдал за ними с любопытством — но и с унынием. Пэттон переоценил себя. Африканец поверг его в течение нескольких минут; и обязан был посмотреть на императорскую ложу, дожидаясь знака — но он был новичком, как и все они, и здорово распалился; он не медля всадил трезубец в горло Пэттону.

Затем он вспомнил об императоре и поглядел на него довольно-таки по-овечьи.

Пэттон заморгал и сел.

Его грааль был рядом, равно как и груда одежды, а утреннее солнце обрызгало вершины гор.

Очевидно, он умер. Но все-таки, это было… Он стал искать нужное слово.

— Доброе утро, — сказал кто-то на эсперанто.

Пэттон поднял глаза и обнаружил, что его приветствует комитет из трех мужчин и женщины; один из мужчин. — северный европеец, остальные — типичные азиаты.

— Ты в стране, которую мы называем Шамбалло, — сказал европеец. — Тебе нечего бояться; мы мирные люди и не держим рабов.

Повезло.

— Рад слышать, — отозвался Пэттон. Встал на ноги и огляделся. Деревья, чертовски знакомая Река, грейлстоуны…

Вот забавно-то. Да, хоть его и убили, но все-таки, он всласть позабавился. Он так не веселился с тех пор, как сдались нацисты.

Он вспомнил, как ему вдалбливали, что благородные римляне были отчасти звери, и это подтверждают их игры на арене. Может быть. Может быть, и он — зверь, раз уж он так жаждет драки — но все-таки ведь это потеха, и никто по-настоящему не пострадал. Он утратил Новый Рим, но вот он здесь, целый и невредимый.

Вот уж впрямь Вальгалла. Он бился и пал одной потехи ради, и встал опять. И ему захотелось того же самого по новой.

— Так, — сказал он, поднявшись, — и чем у вас тут можно позабавиться?

Эстер М. Фриснер Легенды[67]

Владычица Колхиды прохаживалась вдоль восточной стены и обратно; ее серые глаза подмечали всякую мелочь в войсках, толпившихся на прибрежной равнине внизу. Она сложила руки под тяжелым плащом и поглаживала медные змейки браслетов, перевивавшиеся над самыми ее локтями. Прикосновение их глаз-самоцветов к кончикам пальцев необычайно успокаивало. Каждая грань, каждая кристаллическая связь, взятая у камня, добавляла блеска гранату ногтей, но ничего не убавляла и не могла убавить.

«Я камень и змея, — думала она. — Я Река и невидимое море».

— Владычица? — знакомый низкий голос, давно удостоившийся тайного презрения, пробудил ее от блужданий в дебрях философии. Она развернулась лицом к огромному воину. Плащ, его дар, помешал ей двигаться по-настоящему, порхая, он повис на ней и потянул назад, как когда-то, прежде, крохотные ручки, вцепившиеся в одежду…

— От них явился посланец, Владычица, — сказал воин. Он был весь почтение. Вооруженные мужчины за его спиной, которые называли его Сид, то есть господин, никогда бы не сказали, сколь угодно откровенно, что Родриго Диас де Вивар был когда-либо менее, чем безгранично почтителен к Владычице Колхиды.

Она, знавшая скрытое лицо истины, хотела бы рассмеяться. Истина была далеко не забавна, однако в груди вздымалось столь жаркое чувство, что если бы она не рассмеялась, то разразилась бы огненными слезами.

— Посланец, — повторила она. — Они настолько мне доверяют? — Ее губа выгнулась. — Они не боятся, что я поступлю с их человеком, как с ними, или с той фиванской сукой или с моим братцем?

Родриго был чужд иронии. По правде говоря, он как раз этим и гордился: честный прямой рубака, выше скользких влияний придворных, которые отроду не брались за меч и не проливали доброй жаркой крови. И все-таки, для Владычицы сказать ему правду — а именно, что он заносится почище их, столь презираемых им за дерзкую заносчивость, означало бы навлечь простую, откровенную здоровую трепку.

И вот он бесхитростно пожал плечами и объявил:

— Их посланец — женщина.

Владычица Колхиды не смогла удержаться от того, чтобы на лицо ее не хлынуло удивление. Ее раскосые глаза широко распахнулись, тщательно выщипанные и подведенные брови взлетели.

— Они прислали ко мне одну из их шлюх? Я верну ее им по кусочкам.

Родриго покачал тяжелой головой. Ей вспомнились охотничьи псы ее отца: широкогрудые, косматые, безжалостные.

— Сомневаюсь, что это — образчик их лагерных шлюх. Сама увидишь. Я приказал ей ждать тебя в большом зале.

Владычица Колхиды наклонила голову, давая понять, что все выслушала. Темные, как виноград, локоны прошуршали по ее щекам, вызвав трепетание плоти. Как долго она не знала по-настоящему нежной ласки? Лапы Родриго были суровыми и тяжелыми, как и все в нем. Для него, почти все время находившегося на поле битвы на этой его последней службе, время было слишком ценно, чтобы тратить его на всякие предварительные затеи на ложе любви. Когда она оставила его, идя в зал к этому странному посланцу, ей почудилось, будто она слышит, как неистовый ветер доносит до ее ушей слова Родриго: «Я рыцарь из Кастальи. И жить для меня — служить».

«Как бык служил корове», — подумала она. — «Прыг — за дело — утолил — ушел».

И вспомнились другие руки — те, что извлекали дрожь золотых звуков из натянутых струн ее тела, тех, что задерживались, тех, что вели к встрече с другими нежными губами, которые не прекращали сладостного поиска, пока она не слышала, что ее собственный голос умоляет дать ей умереть — умереть сейчас, настолько погруженной в наслаждение, что она ныне больше не Владычица Колхов, но рабыня губ, рук и…

Предательские руки. Изменнические губы. Ее собственное тело обернулось изменником, служа этим губам, этим его рукам. Ее тело, в свой черед, предало ее разум, ее сердце — самую ее душу, пока он не пересоздал ее в образе своих собственных нескончаемых измен.

Ясон, мой Иуда.

Владычица улыбнулась своему кастильскому рыцарю Родриго, охранявшему ее мысли. Если бы он смог их прочесть, опять отлупил бы ее.

Как-то раз, не так уж давно, она оказалась достаточно дурой, чтобы высказать свои мысли начистоту этому грубому лицом и повадкой кастильцу. В ее словах содержался насмешливый намек на богиню-девственницу, которую он почитал. Ее не показалось, что это дурно. Смертные не могут умалить славу богов, так отчего не отозваться о них шутя иной раз? Он не стерпел. После того случая она постаралась досконально изучить имена всего богов, которым поклонялся Родриго, чтобы ее никогда больше не подвел острый язычок.

В любом случае, нынче лучше помалкивать.

— Не проводишь ли ты меня в зал, мио Сид? — спросила она, награждая его самым своим разящим взором, темным и тягучим, точно полуночное море. Упоминание его давнего титула было одним из мелких приемчиков ее рассчитанной лести.

— Наши бойцы, все до одного, проводят ночь внутри стен. Я должен немедленно проверить часовых. — Он обернулся и ушел без дальнейших церемоний, оставив ее одну дышать свежим воздухом.

Путь с укрепления в большой зал был долгим и непрямым. Вниз, по узким винтовым лестницам в каменных колодцах, продымленных черной и жирной копотью факелов. То там, то тут лестница расширяется, и возникает ниша, где сидит на корточках усталый стрелок, прильнув взглядом к бойнице в камне, в ожидании приказов или каких-либо передвижений войска на равнине. Если она останавливалась и прикладывала пальцы к стене, она ощущала, как гудит весь замок — точно пчелиный улей.

В большом зале в очаге полыхал яркий огонь, изгонявший медлительную прохладу из-под высоких сводов. И все-таки Владычица Колхиды немого плотнее обернула плащом свои стройные плечи. Степные ковры, которые выткала она сама, состязались с теми, что были сотканы граальными рабами, изгоняя холода, которые чувствовала, казалось только она. Ничего не выходило. Если она когда-либо умрет, то от холода.

В черном дубовом кресле с искусно вырезанными львами, поддерживавшими подлокотники, сидела женщина и глядела в огонь: посланец. Направленная с какой-то неизвестной целью осаждающей армией, она излучала во внешнее пространство загадочную безмятежность. В час, когда напряжение боев минувших и боев грядущих одолевало каждого от низшего из граальных рабов и до самые высокопоставленных обитателей замка, эта вновь прибывшая казалась не ведающей страстей. Она даже не поняла, что в зал вступил кто-то еще, хотя обутые ноги Владычицы, ступая по каменным плитам, вызывали эхо до самых стропил.

Владычица Колхиды измерила взглядом чужую женщину, сидевшую у огня и не догадывавшуюся, что она больше не одна здесь. Что же, Родриго не солгал. То была не армейская шлюха. Судя по всему, у этого создания едва ли достаточно мозгов, чтобы раскинуть ноги, если какому-нибудь мужчине захочется того, что между ними.

«Она смотрит в огонь, но не так, как присуще мне, — подумала Владычица. — Немногим дано читать послания пламени, но почти все одержимы подобным желанием. Она лишена даже этого. Она ничего не ищет среди пляшущих искр. Ни намека на будущее, ни грез о настоящем. Эти ее плоские голубые глаза бледны, почти как зеркало льда. И все, что она видит — это горящие поленья.

Вслух Владычица сказала только:

— Добро пожаловать.

Посланница резко вскинула голову и вздрогнула. Встала, суетливо комкая ладонь в ладони, затем расправила полы своего безобразного бурого одеяния и присела в неуклюжем приветствии.

— Твое Величество, — произнесла она, склонив голову с узлом тонких, как паутинки, тускло-золотистых волос.

Владычица рассмеялась с тем, чтобы позволить расслабиться этой неотесанной бедняжке. Простая учтивость в отношении гостя, ибо она сразу увидела, что ей нечего бояться этого создания, и можно без колебаний разделить с ним хлеб и соль.

— Ты ошибаешься, — сказала она. — Я не царица. Меня называют Владычицей Колхиды.

— Медея, — это имя вырвалось изо рта женщины, точно язычок ящерицы, метнувшейся, чтобы поймать жирную муху. Не потрудившись подняться из своего почтительного поклона, она добавила. — Ты разрубила на куски своего брата, чтобы помочь Ясону похитить Руно. Ты разбросала их за кормой „Арго“, и твоему отцу пришлось задержаться, чтобы собрать тело для погребения, и вы с Ясоном смогли скрыться из глаз.

У Владычицы отвисла челюсть, как если бы говорившая встала из своей нелепой позы и увесисто хлестнула ее по лицу. И все же злорадства или осуждения в том, что сказала женщина, было не больше, чем целеустремленности в созерцании огня. Душа Владычицы затрепетала: никогда еще она не встречала человека, который был бы весь на виду.

— Итак, ты знаешь предание, — вот и все, что ответила Владычица.

— Предание? — На миг в бледных глаза мелькнуло любопытство. Но лишь на миг.

— Сомневаюсь, что ты» слышала правду о содеянном мною, учитывая, откуда ты явилась. — Владычица постаралась, чтобы ее голос прозвучал оживленно, как если бы шутка могла разбудить жар в потухших угольях. — Ты знаешь так же хорошо, как и я, что, будь я всего лишь героиней мифа, я бы здесь сейчас не стояла и не говорила бы с тобой. Легенды спят в книгах вечным сном. Только те, кто однажды жил… получили право снова вкусить воздуху в этом мире.

— О… — Ничего, даже улыбки. — Полагаю, что да.

— Прошу тебя, поднимись, — сказала она, стараясь, чтобы голос оставался низким и ровным. Женщина послушалась. — Мне передали, у тебя есть для меня вести?

— Да. От твоих сыновей. Они…

— Погоди. — Она не желала ничего выслушивать от своих сыновей. Никогда. Разумеется не нынче. — Сперва позволь мне подобающе принять тебя. Я не царица, но дочь царя. Я прикажу, чтобы тебе принесли угощение.

Медея знаком предложила гостье опять занять свое место в кресле со львами. Сама она присела на скамью у огня. Когда она хлопнула в ладоши, вступили рабы. Они явились не слишком скоро, но с начала осады она привыкла обходиться немногими слугами. Едва ли теперь стоило тратить силы, чтобы бить ленивых. Кажется, что-то ее от этого отвадило.

— Принесите нам подношенье для желанного гостя, — велела она двум худым девушкам с лицами, как слоновая кость, отозвавшимися на призыв.

— Можно чаю? — спросила посланница. — У вас водится чай? Я не пью вина. Мне не по нраву ни одно из вин, какие я здесь пробовала.

— Чаю, — Владычица кивнула, одобряя пожелание гостьи и бросила взгляд на рабынь. Обе заспешили прочь, шелестя длинными платьями.

Молчание ворвалось в зал, точно прилив, наполнив его, когда они исчезли. Владычица ощутила это молчание, будто еще более тяжелый плащ на спине. Ее гостья сидела строго и чопорно, мягкие белые ладони сложены на коленях, обтянутых платьем с высокой горловиной. В ее светлом невыразительном взгляде был холод талой воды, которая бежит весной с горных вершин. Если сейчас кто-то и нарушит молчание, то пусть не это ледяное пугало.

— Итак, — Медея почувствовала, что ее любезная улыбка начинает причинять боль, так часто Владычица прибегала к ней с весьма слабым желанием улыбнуться. — У тебя не возникло трудностей, когда ты шла ко мне через наши войска?

— Нет. — И больше никаких слов, никаких чувств. Или это — глаза краба-отшельника, затаившегося во тьме своего панциря. Или змеиные?

— Я изумлена, — продолжала Владычица. — Ты не особенно похожа на вестника.

— Меня всегда учили, что если ты можешь что-то сделать, то делаешь. — Голос женщины взлетел почти до визга.

— Я могу приносить вести. Почему мне требуется выглядеть иначе, чем теперь?

А! Да никак за этим стеклянистым взглядом Владычица приметила вспышку уязвленной гордости? Возможно, это созданьице — все-таки человек?

— Прости меня, — косящий взгляд Медеи выражал одновременно сожаление и насмешку. — Там и тогда, где и когда я росла, вестники, которые проходили между воюющих сторон, всегда были мужчины, иногда — полномочные посланцы врага, всегда в броне. И даже если бойцы, которые служат мне здесь и сейчас приходят из других времен и мест, они во многом разделяют мои представления: они ожидают, что посол будет выглядеть именно так.

— Я принесла письмо, — бесхитростно сообщила женщина. Она переместилась немного и стала рыться в кармане безобразного бурого платья, прежде чем вытащила сложенный во много раз лист бумаги.

Владычица нехотя приняла его у нее из рук. Письмо было написано рукой ее старшего сына, Эсона, названного по деду со стороны отца. В нем указывалось, что получателю надлежит, соблюдая законы войны, дозволить этой женщине, его уважаемой няне, Госпоже Иссе, свободно пройти.

— Госпожа Исса, — произнесла Медея вслух. И свершилось чудо: женщина прыснула натянуто и хрупко.

— Так они меня звали. Когда я их нашла, они были еще слишком малы, чтобы правильно произнести мое имя, да и что здесь значат имена? Они были детьми, обыкновенными голодными детьми. Я стала о них заботиться, и они выросли. Вот и все.

— Да… И эта война. — Она вернула письмо. — Итак, ты была их няней. Как это случилось?

Женщина пожала пухлыми, слегка округлыми плечами.

— Я нашла их, а они меня.

— Ты любишь детей.

Новое пожатие плеч.

— Я не чувствую к ним неприязни. Я не много думаю о них так или иначе, правду сказать.

— У тебя когда-нибудь были свои?

— Я никогда не выходила замуж.

— Да, но… — Тут Владычица Колхов осеклась. Впереди — земля, по которой надлежит ступать осторожно. Хранимая достопочтенным Родриго, она повстречала слишком много душ, которые разделяли причудливые понятия о нравственности своего хозяина. Отдав ему свое тело, но не принеся обетов, она явно упала в глазах таких мужчин, да и женщин. Не то чтобы Родриго когда-либо заикался о браке. Напротив, он дал ей знать, что если когда-либо ему удастся отыскать вновь свою верную жену Химену, все переменится. О, Медея по-прежнему сможет делить с ним ложе, когда ему угодно, но должна будет являться и покидать его тайно, скрывая это даже от граальных рабов. Его ночной горшок станут выносить с большей шумихой.

Это было бы опять как в Фивах, как горестно подумала она. Только там никто не глядел на нее сверху вниз за то, что она возлежала с Ясоном и принесла ему детей без брачного обряда. Когда ее возлюбленный ухватился за возможность жениться на этой суке-царевне Креусе, Медее не грозила утрата ни положения, ни чести. В самом деле, они все трое могли бы счастливо жить вместе, если бы только не сучкин папаша.

Старый дурень Креон! Он боялся, что мои сыновья отберут однажды состояние еще не рожденных щенков его дочери. Вот почему он явился ко мне, грозя изгнанием. Что же, я уняла его страхи, верно? Я удалилась, как он и требовал. Более того, перед уходом я позаботилась, чтобы угроза, связанная с моими детьми, вообще не возникла для его внуков.

— Ее улыбка так и не появилась в глазах. — Если бы вообще могли выйти какие-то внуки из утробы мертвой дочери.

Медея сполна одарила своей притворной улыбкой странную гостью. И подумала: «Пусть маска встретится с маской».

— Что же, госпожа Исса, мне следует поблагодарить тебя за то, что ты так хорошо их воспитала. Они выросли, как я вижу, предводителями народа, и отменными воинами.

— Ты… Тебя это радует? — Легкая неуверенность заставила ее голос запнуться.

— Меня не радует война, которую они затеяли против нас… Против меня… если это то, что ты хочешь знать. Я не безумна. — Медея достаточно часто изучала свой образ в зеркале, чтобы знать, как сверкают ее зубы, как тщательно отработанные изменения лица способны очаровывать и обезоружить. Какое мелкое колдовство! И все же, это все, чем я по-настоящему владею. Так бы и заплакала. — Важно то, что они выросли и стали бойцами. У нас в Колхиде это всегда ценилось.

— Здесь не Колхида, — отозвалась женщина голосом, слишком бесстрастным, чтобы в нем проскользнула тревога, будь здесь преисподняя. — Все переменилось.

— Возможно. Но мы постараемся держаться за то, что, как мы надеемся, не переменится.

— О, здесь все меняется. — Госпоже Иссе недоставало даже отсветов огня истинного философа. Неважно, как хозяйка могла бы принять ее замечания, было ясно как день, что гостья просто болтает от нечего сказать.

— Если пожелаешь. — Настал черед Медеи пожать плечами. — По меньшей мере, эта мысль дает мне какую-то надежду.

— Надежду? — Это слово было повторено просто из вежливости. Не более.

Или нет ничего в этом мире или за его пределами, живого или мертвого, что могло бы высечь искру обеспокоенности, страсти из этого существа? — поразилась Медея. Она вспомнила единоборца своего царственного отца — того, которого одолел в схватке Ясон, того, которого миф потом превратил в многочисленные ряды воинов, облаченных в бронзу, взошедших из посеянных зубов дракона. Всю свою жизнь этот человек посвятил служению ее отцу, пока всяческие следы человеческих чувств, кроме жажды боя, не стерлись в его душе, сердце и глазах.

Похоже, я наконец-то нашла тебе подходящую невесту, Гидра, — подумала Медея. И сказала:

— Да, — по-прежнему улыбаясь. — Надейся на перемены. Это послание ты принесла мне от моих сыновей…

— Ты надеешься, что они простили тебя, — мертвые глаза женщины опять оборотились к огню.

— Это было бы… утешением.

— Ты имела в виду облегчение. — Эти слова были брошены в пламя. — Тогда закончилась бы осада, закончились бы убийства, остановилось бы кровопролитие…

— Это так? — спросила Медея, внезапно подавшись вперед со скамьи. Хищник, подобравшийся перед прыжком на добычу. — И это — твоя весть для меня? Что осаду снимут? Что все кончено?

Женщина, которую звали Исса, лишь сказала:

— Полагаю, решать предоставлено тебе.

Владычица Колхиды отпрянула, точно ее отпихнула огромная рука. И в удивлении спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Я просто хористка, поющая их песнь в эти дни, — сказала она без злобы, вообще без признака каких-либо чувств. — Я не могу прикидываться, будто понимаю, что они имели в виду, давая мне поручение. Я спросила их, когда они сказали мне, что я должна передать: «Какой смысл она найдет в этих словах?» Они отмахнулись от меня, говоря: «О, она догадается». Теперь я могу сообщить тебе сами слова? Мальчики отказались их писать, и, боюсь, что если я еще помедлю перед тем, как сказать их тебе, я их пожалуй, забуду. Я постаралась их выучить, но для меня в них нет смысла. Я думала, они хотя бы окажут мне любезность и растолкуют кое-что, но…

— Говори, — пальцы Медеи вцепились в полированное дерево скамьи.

— Они сказали: «Передай матери, что если она сколько-нибудь способна воткать огонь в шерсть, пора пришла».

— Огонь… в шерсть. — Владычица Колхиды почувствовала, что губы ее стали сухи и ломки, словно бумага — или как если бы плоть обуглилась до кости. Женщина не предлагала повторить послание, и Медея ее не просила.

Воротились рабы с чаем и пирожками. Владычица Колхиды подала угощение собственными руками, хотя мысли ее блуждали далеко-далеко. Она подметила с легким и неприятным содроганием, как непроницаемое лицо Иссы озарилось откровенным удовольствием при виде пищи. Эта рыжая набивала себе рот лакомствами, как будто не надеялась, что когда-нибудь впредь наестся.

Себе Медея взяла лишь самую малость. Послание светлоглазой Иссы лишило ее аппетита. Кроме того, если она не насытится теперь, не беда, она всегда успеет подкрепиться и позднее. Не требовалось жаться насчет запасов пищи, пока Родриго охранял объединенные Граали замка. В этом, как и во всех делах, касающихся войны, он действовал толково.

Мысли Владычицы сосредоточились не на пище. Или не совсем на ней.

Почему мои сыновья осаждают нас, прекрасно зная, что у нас никогда не будет недостатка в пище до тех пор, пока у нас — наши Граали? О, да, они могут убивать наших воинов на поле брани, и убивают, но и так, и эдак, — мы можем ждать столько же, сколько и они. Почему они выбрали именно такой способ ведения войны, вопреки мнению всех остальных? В этом мире есть существа, знания которых о войне выходят далеко за…

Она вздохнула, затем содрогнулась. Кто мог бы объяснить, почему они действуют именно так. То были ее дети, порождение ее тела, благословенные или проклятые ее благородной кровью. Девять месяцев она была их миром, а они ее миром — многие годы после того. Даже Ясон явился, как ничтожное мгновение перед любовью, которую она к ним испытывала. В недобрый час именно эта самая всепожирающая любовь облекла ее крыльями безумия и огня, побудив ее совершить требуемое жертвоприношение. Она желала бы поклясться перед всеми богами, что, когда ее нож опустился на те два горла, сыновья молча даровали ей прощение и понимание. Почему она теперь не может их понять?

Исса шумно чавкала, но поглощала предложенное ей не без своего рода утонченности. Это позабавило даже Владычицу, которой так исключительно мало доводилось забавляться в последнее время. Она вспомнила щенка, который был у них когда-то в Колхиде, отпрыска любимого отцовского охотничьего пса, явно тронутого. Это пухлое создание росло то ли не ведающим о своем предназначении в земной жизни, то ли безразличным к нему. Охотиться, рвать, умереть, напоровшись на клыки вепря и обагрив их? Нет, оно предпочитало слоняться по женским покоям, страстно моля о внимании и ласке легкомысленных девчонок. Оно жило, чтобы их смешить, и чтобы, смеясь, они на несколько мгновений забывались.

Ты можешь дать мне забыться, Исса? — подумала Медея, следя, как та глотает и плещет. — Может твое невольное шутовство помочь мне позабыть, как я на самом деле бессильна? Я, черная колхидская ведьма — бессильна! О, какую шутку я сыграла с собой самой! Почему она не смешит меня?

Непригодный к охоте песик давно мертв. Однажды он слишком надолго задержался близ одной юной рабыни, любимой царем. Девушка стояла на коленях на полу и ласкала шалуна, когда явился Ээт, повелевший ей подняться и следовать с ним на ложе. Песик издал свой обычный нерешительный рык — ему не понравилось, что вдруг прервалось это изумительное почесыванье за ушами — и сделал несколько неловких шагов вслед царю. Отец Медеи шагнул ему навстречу, обнажив бронзовый кинжал. Он зажал рукой собачью морду, вздернул повыше голову звереныша и одним ударом перерезал ему горло. Пес поднял жалостливые глаза на своего хозяина и умер, и кровь текла по его пятнистой груди и бокам. Когда рабыня испустила негромкий возглас ужаса и сострадания, Ээт дал ей пощечину.

— От него не было никакого проку на охоте. Невелика потеря, — заметил царь и дернул девушку за волосы, чтобы привлечь к себе внимание.

Медея все это видела. Совсем малышка, она сидела у детского ткацкого станка в женских покоях и училась куда большему, чем просто возня с шерстью. Ее няня и наставница была из скифов. А у них говорили, что скифские женщины колдуньи, все до одной.

Но, будь она настоящей колдуньей, как бы она оказалась у нас в рабстве? А затем, меня тоже называют колдуньей.

То была шутка, черная шутка, а смех должен быть еще черней. Если послание Иссы действительно означало то, что представилось Медее, скоро у нее почти не останется времени вообще для любого смеха.

Чай исчез, пирожков тоже не осталось. Владычица Колхиды наблюдала, как ее гостья облизывает последние крошки с губ, а затем чопорно вытирает губы полотняной салфеткой.

— Я рада видеть, что ты получила столько удовольствия от нашего скромного угощения, госпожа Исса, — сказала Медея.

— У меня всегда было пристрастие к сладкому, — призналась та. — Но, помилуй, я уже сказала тебе, что я на самом деле не госпожа Исса.

— Но так тебя зовут мои дети. — Медея поднялась со скамьи. — И если я когда-либо увижу их вновь столько времени спустя, думаю, мне стоило бы приноровиться к их обычаям.

— Ты… ты идешь со мной? — Исса заморгала.

— Такова была цель послания, приманить меня. — Она хотела добавить: «Я угадала?» Но знала, что нет надежды получить прямой ответ от этого создания.

Женщина выглядела раздосадованной. Впервые Медея увидела, что ее тупые черты хоть что-то выразили.

— Если они желали только этого, могли бы так и сказать. Прежде всего, такое послание было бы куда легче запомнить. А не то я утратила покой, как бы не забыть хоть слово или не сказать неверное слово, в то время как, насколько я понимала, каждый слог их послания был наподобие… О, не знаю! Наподобие дурацкого тайного языка, который они запомнили, когда были маленькими, и ты… — Она осеклась, поняв, наверное, что теперь сказано, скорее, словом больше, чем словом меньше.

— Когда я убила их? — уточнила Владычица.

Исса хранила молчание.

— Чего ты боишься? — не отступалась Медея. — Это правда. Разве они не рассказали тебе все от начала до конца?

— Не сразу.

Исса произнесла это через силу, как тот, кто терпеть не может разглашать тайны, даже те, которые уже всем известны.

— Ну, тогда в конце. Но они должны были когда-нибудь тебе сказать. Или, если нет, ты все равно не могла бы не узнать этого. Я услышала, едва ли не сразу, как пробудилась, что вся эта отвратительная история попала в миф. Когда я еще только приняла это… благословение новой жизни, я имела глупость вообразить, будто нам дано во всех отношениях начать сначала. Каким младенцем я была! Как только я узнала, что это я… Поняла, что это действительно снова я, — она крепко постучала кулаками по своей груди, — …я, во плоти, а не какой-нибудь блуждающий призрак… я пыталась получить все, что мог обещать подобный дар.

— Обещать… — другая повторила это слово так, как будто ни разу не слышала его, иначе как в паре с «и не исполнить».

Медея навострила уши, уловив эту весьма слабую зацепку. Ее раскосые глаза заискрились.

— Значит, то же самое случилось и с тобой, кто бы ты ни была.

— Была и есть. Я уже сказала: здесь ничто не меняется.

— Я это усвоила. Возможно, было бы лучше, если бы мы возродились, ничего не зная, даже наших имен. Но, кажется, боги жестоки во всех мирах. Когда я встретила других, недавно пробудившихся, как и я, и сказала им, кто я, они отказались мне поверить. Медея — такой же вымысел, как и единорог! — воскликнули они. И мне пришлось потратить немало усилий, чтобы убедить их, что даже мифы должны так или иначе корениться в реальности. — Ее рот передернулся, и лицо скривилось. — О, я способна много в чем убедить.

— Ты хотела, чтобы они знали, кто ты на самом деле? — Холодные глаза Иссы по-прежнему были пусты. — Тебе следовало знать, как они откликнутся, если ты убедишь их.

— Ужасом, — согласилась Медея. — Отвращением. Омерзением. Ты, наверное, слышала байки, который рассказывали аргивяне о своих небесных богах. Только у отца есть право уничтожать своих детей. Ради прихоти. Я действовала не из прихоти, но попробуй, скажи это им.

— Но если ты знала, как станут к тебе относиться, если поверят, почему ты так упорствовала?

Владычица Колхиды не могла удержаться от того, чтобы не поглядеть на это неказистое и унылое существо с некоторой жалостью.

— Потому что в мифе, которым я стала, больше жизни, чем в женщине, какой я была. Таков закон природы: выживает сильнейший.

Пухленькие ладошки Иссы принялись неистово обтирать кусок невидимого мыла.

— Миф… — Ее гладкий белый лоб сморщился, точно от боли.

— Тебе нехорошо? — спросила Медея. — Может, наша пища не подошла тебе? У меня есть кое-какие целебные травы…

— Нет, нет.

— А, понятно…

Итак, ты слышала всю историю: как я обманула дочерей Пелия обещанием омолодить их отца, дабы они умертвили его; как мне почти удалось отравить Тесея, сына Эгоя. И если бы я знала, как свои пять пальцев столь много темных искусств, как ты думаешь, почему Ясон не встретил свой жребий на дне винного кубка? Почему именно моим детям пришлось платить за лукавство этого развратника?

Исса встала.

— В самом деле, не нужно, спасибо. Мне уже лучше. Я могу отвести тебя к ним, если хочешь.

Медея отдала легкий поклон, наполовину насмешливо.

— Если только возможно.

Рабыни принесли плащ гостьи. Он был не так плотен и тяжел, как медеин, но неплохо служил хозяйке. Страж проводил двух женщин к главным воротам замка. Там ждал Родриго.

Как я и предполагала. Владычица Колхиды не могла не улыбнуться. Он предсказуем. До невозможности, до нелепости предсказуем. Мне нет надобности читать будущее по его внутренностям — хотя, какое это было бы удовольствие! — он открывает мне его каждым своим действием.

Разумеется, Родриго пришел сюда, чтобы их перехватить; у него повсюду были шпионы. Точь-в-точь, как у ее отца. Зная, что она живет с мужчиной, одержимо стремящимся раскрыть любую тайну, она старалась не хранить тайн. Она не могла лишить его большего удовольствия, чем то, которое он испытал бы, поймав ее на чем-нибудь за руку. А лишать его любого удовольствия стало для нее величайшим удовольствием из всех.

— Позволь узнать, Владычица, куда ты направляешься? — спросил он.

— Это Госпожа Исса, которая вырастила моих сыновей, — ответила она. — Они послали ее ко мне с поручением. — Разумеется, он уже все знал, вот она и старалась предельно тщательно все повторить.

— А что это за болтовня об огне и шерсти? — осведомился он, выслушав ее. Медея передернула плечами.

— Это не болтовня, а дерзкая насмешка надо мной. Тебе ведомо мое прошлое, господин мой: огнем, вплетенным в шерсть, я погубила однажды свою соперницу. Я своими руками приготовила для нее брачный подарок: великолепное одеяние, протканное золотой нитью, спряденной из шерстинок самого Руна. Но, когда она его примерила, золото превратилось в нити неугасимого огня. Она умерла в муках, заживо сгорев дотла. — Рот Владычицы Колхиды скривился с одной стороны. — И теперь мои сыновья говорят мне, что она вернулась. Креуса.

— И что в этом тебе? — не понял он. — Ты умертвила ее однажды. Думаешь, она позволит тебе сделать это второй раз?

— Этот мир основан на вторых попытках. — Поднятый вверх уголок ее рта дернулся от недоброго веселья. — Вряд ли я могла бы предоставить ей возможность убить меня.

Его рука упала на ее предплечье, словно приговор.

— Я обеспечиваю безопасность этого замка ради тебя, Владычица. Я служу одной тебе, отказываясь сдаваться. У твоих сыновей нет со мной ссоры. Я бы мог бросить тебя на милость им давным-давно и сберечь жизни многих добрых солдат. А ты так спокойно идешь в их лагерь? Точно овца, отбившаяся от стада? — Его хватка становилась все крепче, пока она не стиснула зубы, не позволяя ему заметить, как ей больно. — Я это запрещаю.

— Нет с тобой ссоры… — Она оборотила свою боль в смех, подобный звону бьющегося стекла.

Нет ссоры! Как у Ясона и его пиратской шайки не было ссоры с ее отцом, царем Ээтом. В мифе рассказывается о том, как доблестное предприятие привело аргивских головорезов — все герои, и каждый — родич небесных богов — в земли Колхов. Они искали Золотого Руна, сокровища, которое стерег не смыкающий глаз дракон. Так говорит миф.

Правда часто безжалостна к людям, только приглядись. Руно представляло собой в действительности овечьи бурдюки с золотым песком, намытым в колхских речках, похищенные Ясоном и его шайкой из дворца Ээта. Аргивяне намеревались лишь разведать, что да как, чтобы вернуться, приведя больше кораблей и больше мечей, если в стране действительно есть чем поживиться.

И вот она увидела его. Миф говорит, что, по воле Афродиты, волшебная стрела Эрота пронзила грудь Медеи, и та внезапно влюбилась в фессалийского разбойника. Что же, пусть миф называет любые имена, ущерб не станет меньше. Бесстыдная, как сука в горячке страсти, она стала домогаться этого золотоволосого юноши из чужих краев. Как и он, она думала, что лишь совершает разведку, когда пробиралась в зал, где он спал со своими людьми. Но, когда она стояла над ним, вдыхая лунный свет с его лица, он проснулся и протянул руку — и там, где он коснулся ее, пробежала огненная искра.

Креуса, прости меня; я научилась волшебству неугасимого пламени у него.

Она повела его из зала в свою спальню. Она повела его из своей, постели в сокровищницу своего отца. На страже стоял Гидра, единоборец Ээта. Он услышал шум шагов и взял копье наперевес, готовый к бою. Когда она выступила из тени и негромко окликнула его по имени, он успокоился. Она завязала с ним разговор, и этим достаточно притупила его бдительность, чтобы он не услышал, как Ясон подбегает и набрасывается на него. Бронзовый клинок фессалийца неловко полоснул стража по горлу, но смерть не требует от исполнителей утонченности. Если быть столь же слепым ко всяким мелочам, сколь она, смерть — вполне можно назвать подобную пакость доблестным поединком.

А для Медеи важнее всего было то, что Ясон победил. Она смотрела на Гидру, валявшегося в луже крови, в то время как ее любимый выволакивал небольшие, туго набитые мешочки из неохраняемой кладовой. Гидра знал ее с детства и охотно катал ее на плечах. (Он не испытывал к ней истинной любви, она никогда не заблуждалась на этот счет, даже когда выросла. Он чтил в ней кровь ее отца, не больше и не меньше). Она полагала, что ей следовало бы почувствовать нечто большее, чем облегчение от того, что он оказал ей любезность и умер тихо.

У нее не было ссоры с Гидрой, равно как и у Ясона и его удальцов — ссоры с Ээтом. И разве это удержало ее от соучастия в бесславном убийстве доблестного борца и в грубой краже отцовских сокровищ сладкоречивым фессалийцем с золотыми кудрями?

Она часто задавалась вопросом, а что если она вдруг встретит Гидру — здесь, в мире ужасов и чудес? И если да, то что я смогу ему сказать?

Ее смех наполнил главный двор замка. Холодные глаза Родриго сузились под насупившимися бровями, оценивая ее душевное состояние.

— Наше нелегкое положение забавляет тебя? — Не ослабляя хватки, он переместил руку на ее запястье, его костяшки побелели, и ей показалось, будто он вот-вот искрошит ее хрупкие косточки своей мощной лапой. Ее смех иссяк. — Может, я зря не позволил им до тебя добраться. Может, как раз это мне следовало сделать давным-давно.

— И что тебе помешало? — она с трудом прошептала эти слова, превозмогая боль. Его хватка ослабела, и она оказалась в состоянии опять подогревать свои чувства.

— Я дал тебе слово, как рыцарь и человек чести. — Он говорил так, словно сам себе верил, и ей с трудом удалось удержаться от того, чтобы не рассмеяться вслух. Владычица Колхов бросила на своего властелина свой самый чарующий взор.

— Мои сыновья тоже люди чести, — сказала она. — Разве за все дни этой осады пытались они хотя бы раз воспользоваться военными машинами, которые сравняли бы этот замок с землей?

Родриго через силу признал, что она права.

— И все-таки, что дает тебе уверенность, что они не сделают тебя своей заложницей, раз уж ты оказалась у них в руках?

— Заложницей? С какой целью? Чтобы захватить замок? — Она позаботилась, чтобы ее лицо выражало одну только нежность к ее господину, чтоб не было и намека на снисходительность. — Замок нужен им лишь потому, что он служит мне укрытием. Если я стану их пленницей, цель будет достигнута.

— И ты умрешь.

Для него это действительно важно? — подумала она. — Или это новое представление, разыгрываемое ради удовольствия этих солдат, его свидетелей? Или — и она понимала, что это правда — или он всего-навсего боится моей смерти, потому что знает, что ему без меня не удержать замок?

Она помнила время, когда замок был только ее, когда она распоряжалась им по праву опеки. Его подлинный владелец и главный строитель давно исчез. Даже имя его сделалось не более чем шепотом в ее памяти. Она отказывалась об этом думать. Ей хотелось быть счастливой. Как тогда, после разрыва с Ясоном, как и теперь, она не способна спокойно принимать то, что все ее возлюбленные, все до одного, покидают ее ради соперника. Будь то ясонова сучка-царевна или эгеев байстрюк Тезей, явившийся к отцу, ответ Медеи оказывался неизменным. И жалким.

На этот раз соперник у нее прекрасней любой женщины и сильнее любого сына. На этот раз новую любовь ее возлюбленного не облечешь в пылающую шерсть и не предложишь ей чашу с отравой. Разве можно отравить Реку? Река востребовала его — не откровенно и безжалостно, как смерть, быть может, но более коварно: песней сирены о странствиях, обещаниями приключений, открытий, загадок… Вода всегда поет скитальцам. Но, прежде чем удалиться, он оставил ей замок, наказав беречь, и поведал, как удержать его от тысячи Родриго.

А когда Родриго встал у ворот со своим войском из оборванных наемников и прихлебателей, я отдала ему замок — а себе оставила только знание, как его удержать. Уж если меня зовут колхидской ведьмой, я вполне могу приберечь для себя столь скромную чародейскую хитрость, а? О, Медея, и как тебе не наскучит пускать разбойников в свою постель? О чем я думала? И кто для меня, по правде признаться, Родриго; чем я его сделала? Или это способ наказать неверного возлюбленного за то, что покинул меня? Второй Ясон? Вторая попытка.

Вторая попытка.

— Господин мой, — сказала она, стараясь ничем себя не выдать. — Допустим, я умру. Я могла бы уже умереть множество раз. Войска моих сыновей снабжены оружием, которое не различает целей. Стрелы не спрашивают имен. Ты думаешь, я никогда не предвидела подобную случайность? Я обо всем позаботилась, уверяю тебя. Поступить иначе…

— Означало бы не оправдать доверия, которое оказал тебе владелец замка. Знаю. — Родриго совершил непроизвольное движение, поглаживая не отросшую здесь, в Мире Реки, бороду. Медея ни с того, ни с сего спросила себя, а впрямь ли эта растительность на подбородке прибавляла ему привлекательности в те дни, когда он ею обладал.

Этого я о нем не знаю, — подумала она. — И этого я о нем не желаю знать. И все-таки мы двое кое в чем поразительно схожи. Мы оба прикованы к преданиям о нас.

— Да, — ровно сказала Медея. — Владелец этого замка много раз говорил мне, сколько замыслов ему пришлось задействовать, сколько источников строительных материалов пришлось исчерпать, сколько простой и тяжелой работы пришлось вложить, чтобы здесь поднялся замок. — Она бросила взгляд на запертые ворота. Песнь Реки слышалась даже через створки из железного дерева. — Я поступила бы дурно, если бы, следуя прихоти, развеяла прахом все его труды.

— Значит, ты понимаешь, почему я запрещаю тебе идти.

— Он цеплялся за свое решение упорней, чем травы Долины Реки — за почву. — Пусть даже ты хозяйка этой твердыни, порой долг хорошего слуги — призвать хозяина увидеть свои ошибки.

Она вложила ладонь в ладонь Родриго, ощутила, как груба его кожа и замечталась, вопреки себе, о том, что загрубелые от соли и солнца руки Ясона не стали бы так сурово скрести ее плоть. И все же она принудила свои губы нежно улыбнуться.

— Когда-то, Родриго, как давно, для нас больше не может иметь значения, когда-то ты служил лучшему господину, чем я. Ты верно ему служил, даже когда твои враги побудили его перемениться к тебе и отправить тебя в изгнание. Я слышала от твоих людей, какой неколебимой оставалась твоя любовь к тому твоему господину все годы несправедливого изгнания.

— Люди, которые за мной идут, слишком хорошо знакомы с преданием, и слишком плохо со мной, — заметил Родриго. — Я служил моему королю Альфонсо, как и любой добрый рыцарь. Я принес ему присягу. Первая моя клятва верности была дана его брату Санчо, который прежде него властвовал в Кастилии и пал от руки убийцы. — Он бросил на Медею взгляд, от которого ей сделалось тревожно. — Я знал, что Альфонсо не был полностью свободен от подозрений в пролитии крови брата, но доказательства отсутствовали, а страна нуждалась в короле. И я дал клятву верности моему новому властелину вместе со всеми остальными рыцарями Кастилии. Я сдержал слово. И любовь здесь ни при чем.

И никакой любви…

Она почувствовала, что ее улыбка затвердевает, точно высохший мед.

— Итак, мы согласны, ты и я, что верность слову важнее, чем любовь. Я тоже дала слово. Я пообещала сберечь и сохранить этот замок. Так я и сделаю. — Она отступила от ворот, знаком предложив ему следовать за собой.

Позднее, когда главные ворота замка закрылись за ней, Владычица Колхиды поправила на плечах легкий плащ Иссы и с блаженством вдохнула воздух свободы. Перед ней в сумерках лежала равнина, а позади равнины, среди палаток вражеского лагеря, ее ждали сыновья. Ее сыновья… И никто другой.

Медея прикоснулась к груди, где был спрятан кинжал. Его, конечно же, найдут, и отберут у нее, прежде чем она хотя бы вступит в палатку своих детей. Они что-то заподозрят, если она не придет, неся смерть.

И пусть подозревают, им все равно ничего не узнать.

Кинжал у нее на груди был в действительности дар для ее сыновей — такой превосходный стальной клинок, такая редкость! В конце концов, это их дар мне — ее кровь во второй раз, — подумала она. — Кинжал — самое меньшее, чем я могу их отблагодарить. Подлинная смерть, которую она несла, таилась в ином месте — в изящных шпильках, удерживающих ее волосы. Они не были остры, нет, иначе их непременно сочтут оружием и заберут у нее — лишь округлые, невинные, на вид украшения на концах стерженьков, были в действительности затычками, а в полой сердцевине каждой шпильки… яд. До чего поразительно, что она, которую миф объявил владеющей тайнами тысячи ядов, оказалась в мире, где отравы не существовало. (Даже одеяние из шерсти и огня, которое она послала Креусе, едва ли было отравлено, если отбросить выдумки. Она пошла к той суке со свежей кровью своих детей на руках, безумная для каждого часового, который страшился богов. А следовательно — святая. Она изрекла пророчество, или то, что ей удалось заставить звучать как бред — и они провели ее к царевне, ибо гремящие слова даже самому тупому из стражей худо-бедно давали понять, что она произносит речи, касающиеся грядущей радости их царственной госпожи. А затем, когда Креуса, точно обалдевшая корова, пялилась на безумицу-северянку, как просто оказалось обратить исступленный пророческий танец в орудие смерти).

Все, что я соткала — это узоры, бегущие вперед и назад по сучкиному чертогу. Все, что сделала — танец с бормотанием самой дикой невнятицы, но с именами Креусы и Ясона, раздающимися достаточно часто, чтобы эта молокососка не решилась приказать стражам остановить меня или заткнуть мне рот. Кровь на моих руках тоже оказалась кстати. Хотела бы я знать, я только думала об этом, или действительно лица моих умерщвленных малышей изгнали в ночную тьму мою душу? Так трудно понять, оглядываясь назад, где заканчиваются домыслы и начинается правда жизни. И притом — чья правда?

Так я плясала, воспользовавшись своим безумием, истинным или притворным, как прикрытием, которое поможет мне оглядеться и найти в ее чертоге то, что принесет ей смерть. Если не останется ничего другого, я пообещала себе вырвать клинок у одного из стражей, хотя я и заплачу за это жизнью на месте. А все оказалось легче легкого. Она любила, чтобы ее чертог был ярко освещен, эта царевна. Чаши с горящим маслом стояли на высоких бронзовых стеблях, точно огненные цветы, по всему чертогу. Я улучила минутку, схватила две из них и опрокинула на эту дурищу. И пока масло пропитывало ее шерстяное свадебное одеяние, а пламя весело взбегало по нему, я бросилась прочь. Стражи были слишком оглушены воплями — сухая промасленная шерсть так хорошо горит — чтобы меня преследовать. Их всех одолело их собственное безумие, то, которое позже сберегло их головы на плечах, когда весть об их роковом промахе дошла до царя.

«О, повелитель, нас не в чем винить! Прибыл сверток с великолепным свадебным одеянием, даром для твоей царственной дочери. Она немедленно надела его в восхищении, и ее немедленно пожрал огонь, с помощью колдовства вплетенный в шерсть черной ведьмой из Колхиды».

Медея рассмеялась про себя и погладила шпильки в волосах, точно верных охотничьих псов. Скоро их пустят по следу. Это стоило ей дней и недель отчаянных одиноких усилий на грани истинного безумия, но она своего добилась: она брала ежедневную порцию жвачки грез из своего грааля, пережевывала, заглатывая как можно меньше слюны, и сплевывала в подставленный сосуд. Когда накопилось достаточно, она тщательно проварила все это на огне, и получила малую долю поистине жуткого зелья.

В замке была граальная рабыня, которая однажды пронеслась по замку, вопя и неистовствуя, точно взбесившийся лев. Родриго, не выносивший жвачки грез, следил, чтобы его самые доверенные порученцы обшаривали все Граали, изымая дьявольское зелье (но грааль Владычицы? О, нет, нет, кто осмелился бы?). А рабыня получила только то, что ей скупо уделила хозяйская рука. Следовательно, она действительно обезумела. Иначе с чего бы она схватила ножи бросилась на самого Родриго? Именно это сказал Родриго, когда вытирал кровь девушки со своего меча. Именно тогда Владычица Колхиды поняла, что изготовленный ею из жвачки грез яд действует.

И он одолеет тебя, Креуса.

Она пересекла равнину без происшествий. Как она и ожидала, ее остановил передовой дозор ее сыновей. «Я Медея», — все, что требовалось сказать. Ее немедленно препроводили к ним, лишь после самой краткой задержки. Кинжал, как ее уверяли, будет возвращен ей перед уходом.

Если они намерены позволить мне уйти, — подумала она, когда страж придержал для нее завесу входа в палатку. Дайте мне только снова увидеть морду этой девки, дайте мне во второй раз убить ее, и я умру счастливая.

Палатка была огромная, ярко расписанная, окруженная воинами в отличной одежде и броне, с превосходным оружием. Она ощутила странный прилив гордости за сыновей, ставших столь могущественными людьми. Они восседали в креслах из резного дуба, вроде тех, который лучше всего помнили, на шеях и на руках у них сверкало серебро. Вопреки себе, она обнаружила, что к ее глазам подступают слезы. Так вот что такое — встретиться лицом к лицу с тем, что могло бы быть!

Старший поднялся, чтобы приветствовать ее. Лицо его было непроницаемо. В нем нет порочности Ясона! — подумала она, изучая темные волосы и ровные глаза цвета грозовых туч. А поглядев на младшего, подивилась, насколько Иолай — образ своего проклятого отца, и почувствовала, что ее сердце рвется ему навстречу.

— Добро пожаловать, мать, — сказал Эсон без малейшего намека на издевку в голосе. — Не хочешь присесть? — И указал на кресло, которое освободил. Других сидений здесь не было.

— Я лучше постою, — ответила она.

— Да, именно стоящей я тебя лучше всего помню. — Эсон отвернулся от нее и опять сел на свое место. Между ним и его братом стоял маленький столик, где ждали чаши с вином. Эсон взял одну и добавил. — С ножом в руках. Ты помнишь, Иолай?

Тот мотнул золотыми кудрями. Она увидела, как дрогнули широкие плечи ее младшенького. Он плакал? Она шагнула к нему, но малыши-призраки потянули ее за полу и не дали подойти к живому мальчику.

Ее саму поразил хрип в ее голосе, когда она произнесла:

— Вам следует знать, что я пришла сюда тайно. И должна снова быть в замке, прежде чем откроются Граали для ужина. Если нет, мой военачальник придет к выводу, что вы убили меня, и возобновит войну.

— Войну? — Как странно знаком голос ее Эсона! — Это не война.

Скажи это мертвым, — подумала она. А вслух заметила:

— Тогда что это? Такая трата усилий. Зачем? Просто, чтобы увидеть меня?

— А почему бы нет? — Ее собственный апломб, это легкое поднятие брови. — После того, как мы с Иолаем выросли, нас стало занимать, а есть ли ты или отец среди воскрешенных душ? Наши поиски начались много ранее, чем мне хотелось бы думать, и оказались лишь наполовину успешными. Если только… Может, ты знаешь, где его искать?

— Нет, — это слово просыпалось пылью. — Если бы знала, то лишила бы вас удовольствия его прикончить.

— Ты думаешь, мы хотим этого? Иолай, тебе платить! Я поставил на то, что она все взвешивает на своих весах! — Эсон поставил чашу, потянулся через стол и дружески стукнул брата кулаком по руке. Брат сидел, как прежде: отвернувшись и уперев взгляд в дальний конец палатки. Старший снова поглядел на мать и сказал:

— Добрые менее чем добры к убийцам родичей, матушка. — Смерил ее взглядом. — Или так говорят мифы. Нам всего лишь хотелось поговорить с тобой, хотя бы чтобы узнать, как ты избежала змеиных бичей, которые они, как известно, назначили тем, кто пролил родную кровь.

— Вы простите меня, если я вам не поверю, — отозвалась она. — Но знайте, что вы можете поверить мне со всей определенностью, если я вам скажу, что стоит вам отнять жизнь у меня, Родриго отнимет у нее.

— У нее? — мгновенное замешательство всколыхнуло холодное море эсоновых глаз, затем в них вспыхнуло понимание. — А, ты имеешь в виду нашу няню? Вне сомнений, ты оставила ее заложницей. Это была твоя мысль?

Владычица Колхиды кивнула.

— Иначе он не позволил бы мне идти. А получив ваше послание, я не могла не явиться.

У Эсона скривился рот, и это лишь с натяжкой можно было бы назвать улыбкой. Он обратился к брату.

— Иолай, забудь, что ты мне должен. Мы квиты. Я думал, она ни за что не проглотит наживку. — И сказал ей: — Я не так хорошо все помню, как надеялся. Мне казалось, что ты хитрее, матушка. Правда вижу, ты все еще винишь других за свои прихоти. Он не позволил бы уйти? Как если бы ты была рождена не для того, чтобы поступать по-своему!

Она открыла рот, чтобы прокричать: «Что вы можете знать обо мне?» Более чем две тысячи лет спустя слова были слишком знакомы: «Я поступила так с вами, мои малыши, не потому что я хотела, а потому что меня вынудил ваш отец! Что вы можете знать об изгнании? Отняв у вас жизнь, я облегчила вам участь. И нет здесь моей вины».

Медея плотно сжала губы и вновь овладела собой. Двойные шпильки в волосах — вот обещание, которое ее поддерживало.

— Значит, то была ложь, ловушка. Креусы здесь нет. Теперь, полагаю, вы меня убьете, и Родриго расправится с госпожой Иссой. Это для вас ничего не значит. Вы побились об заклад и выиграли.

— Мы бились об заклад, — согласился Эсон, — но мы ничего не выиграли, а лишь потеряли тебя. — Он налил еще вина и опять плюхнулся на сиденье. — Скажи ей, Иолай. Тебя до сих пор мучают жуткие сны. Ты ей большим обязан.

Золотая голова не шевельнулась, но Медея услышала, как заговорил ее младший. Голос у него был тихим и нежным, неуловимым, как весенняя тучка.

— Мы не солгали. Мы не утверждали, что Креуса здесь. Ты это лишь предположила. Не следует нас упрекать за то, что ты так поняла наше послание.

— Что? — Ярость всколыхнулась в ее груди. Провели! Провели! Кое-кто заплатит кровью!

— Вы лжете мне сейчас, утверждая, будто не солгали. А что еще я могла бы подумать, когда ваши слова были так ясны — огонь в шерсти?

— Ты подумала: это соперница. Та, что угрожает отнять мужчину, который тебе… для тебя… — его голос пресекло рыдание, — так дорог. Дороже всего на свете.

— Ты несешь чушь, — вскипела Медея и прошлась по палатке. — Ох уж, эти загадки! Если вы имеете в виду вашего отца, его здесь нет. Я никогда не видела его и ничего о нем не слышала в этом мире. Если имеется в виду истинный владелец замка, он тоже неведомо где, и моя ревность к нему не пролетит и пяти бросков копья от этой палатки.

— А ты воспламенила бы саму Реку, чтобы выжечь рану, которая нанесена твоему честолюбию, верно, матушка? — язвительные слова Эсона задели глубоко. — Мы не имели в виду ни того, ни другого.

— Остается Родриго. — И гнев ее мгновенно иссяк. Она почувствовала изнурение. — Тогда вы ошибаетесь, утверждая, что он мне дорог. Я его никогда не любила.

— Что общего имеет любовь с тем, как дорого ты что-либо ценишь — это выше того, что ты любишь, к чему истинно привязана? — Голос Иолая, как теперь казалось, доносился издалека. — Ты достаточно часто твердила, что любила нас.

— Ээт, — Эсон стал загибать палец при каждом имени.

— Ясон, Эгей, все возлюбленные, которых ты заводила после него до дня своей смерти, все возлюбленные, появившиеся после Дня Воскрешения, строитель замка, Родриго… Сколь многих из них ты любила? По-настоящему любила? Или то были всего лишь твердые тела, необходимые, чтобы придавать форму плащу всепожирающего пламени по имени Медея?

— Вы безумны, — она просто устанавливала, но не обвиняла. — Вы оба не в своем уме.

Эсон покачал головой.

— Мы знаем, что такое безумие. Мы много раз сталкивались с ним после твоего кровавого часа. Дети быстро учатся. Мы уже тогда усвоили, как его распознавать. Дети также смекалистые звереныши. Мы усвоили, что безумие — более верное оружие, чем самый острый клинок.

— Что ты этим…?

— О, сама знаешь, такова правда, матушка. Разве не твое собственное безумие привело тебя сюда на поиски соперницы? — Он рассмеялся. — Сюда!

— А теперь возвращайся в замок. — Иолай повернулся к ней лицом, и холодная ненависть в его глазах ударила ее по сердцу, словно молот. — Она Там. И ждет. Сделай с ней все, что тебе вздумается — все, что сможешь. Но если тебе пришлось просить у него дозволений покинуть твою собственную крепость, как ты думаешь, позволит ли он тебе нанести ущерб его законной жене?

Ее губы шевельнулись, но она не смогла исторгнуть слова. Теперь оба сына наблюдали за ней, жадно и сурово, точно ястреб, готовый броситься на добычу. Она знала, что ее боль не тронула их; имело значение лишь то, что они видят: ей больно. С усилием, которое ей прежде ни разу не доводилось затрачивать, она смогла наконец произнести:

— Химена?

— Ты знаешь, как здесь могут меняться имена, — сказал Эсон.

И она поняла. Исса… Точно шипение, точно звук, который возникает, когда чешуйки земной змеи трутся о камень, прежде чем змея заползет в свою нору.

— Заложница, которую ты так легко и с такой охотой оставила. — Эсон улыбался. — Цена твоего прихода сюда, и этой поразительной встречи родных.

— Соперница, которой ты так боялась. Она была с ним наедине все это время, дольше, чем ты здесь с нами. — Руки Иолая дрожали, точно у старика. Они сомкнулись вокруг его чаши с вином, и он пил, пока дрожь не унялась. Пальцы, более длинные и точеные, чем у Ясона, смахнули густо-красную каплю с губы. — Каково себя чувствуешь, когда тебе в горло входит нож… матушка?

Она не помнила, как покинула палатку, как отыскала дорогу обратно по равнине. Она только и знала, что кто-то, безусловно, вернул ей ее кинжал, потому что чувствовала сбоку его вес.

Звезды ярко осветили ее тропу, но она бежала во тьме. Не было слез, которые затуманили бы ее зрение, но все же местность по обе стороны от ее стучащих оземь ног расплылась. Казалось, даже трава, распрямляющаяся позади, насмешливо шепчется, даже могучий голос Реки звучит в ее ушах злобно и ехидно. Во время бега шпильки выбились из прически. Одна упала и потерялась, но другую она цепко схватила и прижала к груди, точно святыню, укрыв ее у самого сердца.

— Отворите! — крикнула она, колотя в ворота из железного дерева. — Отворите быстрее!

Один из ее людей откликнулся, поднял засов и впустил ее. Та крохотная часть ее мозга, которую не охватил огонь, неуместно поразилась, а как она должна выглядеть в его глазах, чтобы его лицо настолько побелело от ужаса. Она сжала кулаки и потребовала, чтобы к ней привели заложницу.

Другие солдаты подошли поближе, чтобы расслышать ее неистовые приказы. За все время службы ей и Сиду они никогда еще не видели ее такой. И ничто иное, как этот круг молчаливых перепуганных глаз, наконец, привело ее в чувство. Она понизила голос и провела рукой по волосам.

— Простите меня, — сказала она спокойней, и все же, не утратив властности. — Там, откуда я явилась… Как они обошлись со мной… — она знала, что эти мужчины скорее поддержат беспомощную женщину, нежели одержимую, и поспешила приноровиться к их представлениям. — Я узнала нечто, касательно заложницы, которую наши недруги так ловко подсунули нам; это измена. Доблестный Родриго должен услышать обо всем сразу, и только из моих уст. Но сперва мне нужно ее увидеть.

— Владычица, твое желание будет исполнено, — отозвался один из ее собственных людей. — Но измена? Заложница пальцем не шевельнула против нашей крепости или наших людей с тех пор, как ты отбыла…

— Чистое везение. Если аспид скользит мимо твоей босой ноги, не стоит предполагать, будто все прочие змеи в дальнейшем будут столь же учтивы. Она не рассчитывала, что я так скоро вернусь. Она думала, что у нее есть время для осуществления ее замысла.

Он по-солдатски белозубо улыбнулся.

— Сейчас она узнает, что времени нет. — Его рука сомкнулась на рукояти короткого меча. — Я приведу господина Родриго. Он в оружейной, проверяет наше оружие. Он пожелает, чтобы ему доверили честь предать смерти эту змею.

— Нет, — настойчиво заявила она. — Ни слова ему, пока я не увижу. Моя беседа с нашими врагами дала мне больше, нежели они рассчитывали. Они плотно плетут свою паутину, ложь за ложью, и порой то там, то тут дозволяют проглянуть правде. Было бы грехом казнить заложницу, если то, что они мне поведали о ней, окажется лишь очередным враньем, какова бы ни была его цель. — Ее неистовые глаза не отпускали его, когда она добавила. — В награду за всю вашу верную службу и послушание, я бы хотела избавить вас от пролития невинной крови.

Они знают миф обо мне лучше, чем меня саму, — подумала она, наблюдая за кругом этих сильных мужчин, отпрянувших при ее словах. — Я привыкла думать, что в этом нет ничего хорошего; теперь понимаю, что заблуждалась. Когда я заговариваю об ужасе, неизбежном при пролитии невинной крови, они дрожат лишь потому, что эти слова выходят из моих уст. Это власть. А власть вызывает повиновение. Невинная кровь… увидеть моих мальчиков — и тех скользких на язык воителей, которыми они стали, кто бы отныне подумал о них, как о невинных?

Она дала воинам понять, что Родриго не должен пока что узнать о ее возвращении. Пока утром не откроются Граали, пусть он верит, что она все еще в стане врагов. Стражи, которые уже видели ее, дали слово чести, что сохранят тайну. (Родриго обратил честь в государственную монету внутри замковых стен. Она молча поблагодарила его за эту столь полезную ей глупую выходку). Лишь один из воинов повел ее в помещение, где оставалась заложница. И ее там не было. Лицо стража сделалось предательски алым, когда Медея потребовала ответить, где эта тварь. Ему даже не потребовалось вымолвить хоть слово.

Опочивальня Родриго находилась в покое бывшего хозяина. Родриго не было там, но была женщина. Она раскрыла рот и натянула одеяло на маленький пухлый подбородок, когда вступила Медея.

Владычица Колхов порыскала по спальне взглядом. Графин вина стоял на буфете под развешанным на стене любимым острым оружием Родриго, но Медея вспомнила, что эта стерва не выносит вина. Она обернулась к своему человеку:

— Принеси чаю. — Он исчез в один миг, не задав ни вопроса и затворив за собой дверь.

Некоторые время обе женщины не занимались ничем, а лишь удерживали друг дружку в бледных чашах своих глаз. Затем Медея спросила:

— Он уже знает, кто ты в действительности?

Исса покачала головой. Ее золотисто-рыжие волосы, теперь распущенные, падали, тонкие и прямые, чуть ниже плеч.

— Я не собиралась… Он был таким… Я не могла защититься… Никогда раньше я…

— Прекрати болтать. Меня бы не взволновало, если бы ты трахнулась с половиной наших парней. — Она с удовольствием подметила мелкую дрожь, пробежавшую по телу Иссы. — А, но как он поразится, когда узнает, с кем возлежал нынче ночью!

— Ты… знаешь? — (Медея кивнула). — И тебе все равно?

— О, мне не все равно, госпожа! Очень даже не все равно. Но все не так, как тебе представляется. Мы не обменивались клятвами любви, он и я, так что я бы назвала его свободным. Ведь именно клятва могущественнее всего, а?

— О, да! — Исса расслабилась, и даже улыбнулась. — Клятва — это все, — сказала она, и как раз тихонько отворилась дверь, и вошел Медеин человек с чаем.

Подбросить яд оказалось нетрудно. Госпожа Исса ничего не заметила, занятая одеванием и приведением в порядок скудных волос. Медея выдернула затычку из полого стерженька, спрятанного на груди, и ловко опрокинула содержимое в чашку соперницы перед тем, как разлить чай. Исса глядела на стену, где висело оружие Родриго, и ее глаза сверкали. Вес кинжала у пояса успокаивал.

«Надеюсь, ее демоны толкнут ее туда,» — думала Медея.

— Это было бы совершенством. Что бы Родриго ни рассказывал мне о своей жене, он ни разу не упоминал, чтобы она владела оружием. А я, с другой стороны… Да, пусть схватит меч! И кто после этого назовет меня лгуньей, когда я сожмусь в крохотный, орошенный слезами комочек, повторяя, что действовала только ради самозащиты?

В комнате стояло лишь одно кресло. Медея заняла его, предоставив сопернице угнездиться на краешке кровати. Они прихлебывали чай и беседовали о Родриго: как он неотразим, как он ни разу ни от одной женщины не услышал «нет». Довольно скоро Владычица Колхов с удовольствием подметила набегающий в плоских голубых глазах тонкий туман. Еще немного… Нужен только булавочный укол, чтобы ее демоны вырвались на свет.

— Мне его для тебя не жалко, — промолвила Медея. — Если честно, то дарю его тебе.

— Даришь? — женщина заморгала. — Точно земельный надел… Как собственность. Нам было обещано… Но он… — остальное пропало в невнятном бормотании.

— Разумеется, дарю. Видишь ли, это мой замок, а не его, и даже я лишь держу замок по доверенности. Однажды тот, кто распоряжается в этом замке, станет распоряжаться и руслом Реки ниже его.

— Он сказал… сказал, что замок будет наш, — глаза Иссы метнулись из стороны в сторону. — Он пообещал. Лишь тогда…

Все лучше и лучше. Владычица Колхиды с трудом подавила победный клич. Он пообещал ей замок, вот как? До чего похоже на него, дарить то, чем он не владеет. Возможно, у нарушенного обещания достаточно острый край, чтобы направить ее туда, куда мне надо.

И она сказала своей намеченной жертве:

— Мне нужна рука Родриго, чтобы помогать удерживать замок, но все остальное в нем — твое. А все, чего я прошу в обмен — это использовать то влияние, какое у тебя есть, чтобы он и впредь оставался послушным вассалом. Я не против уступить его тебе, — солгала она. — Но не уступлю этот замок ему.

— Жар… Какой жар… — Исса начала колыхаться, стирая со лба несуществующий пот вялыми белыми ладошками.

— Где он? Это только сплетни. Замок наш. Он сказал, что наш! — Ее блуждающий взгляд вперился в Медею и стал пронзительным. Водянистые голубые глаза сверкали, полыхали, горели исступленным холодом. Она вскочила с постели. — И теперь замок достанется ей?

— Да, ей, — откликнулась Медея, подавшись вперед в кресле. Она с радостью наблюдала, как в глазах этой ледышки пляшут демоны. О, почувствуй, как жажда убийства вздымается в тебе, Химена! Пусть твоя мышиная душонка поверит, будто ты в силах со мной тягаться! Или ты не видишь эти мечи на стене? Не слышишь, как холодный металл поет твое имя? Представь себе, как сладостно было бы обагрить один из них моей кровью. Попытайся подняться против меня, дрянь. Только попытайся.

— Она его никогда не уступит. Я не уступлю. Он не твой, и никогда твоим не был, что бы ни пообещал Родриго — но замок мой. Ты понимаешь? Мой.

Стенания ледышки возросли до отчаянного воя.

— О, матушка! — вскричала она, вся во власти дурмана.

— Матушка, да как ты могла такое допустить? — Она ринулась к стене с оружием, сорвала оттуда короткий меч и, развернувшись, налетела на не торжествующую больше Владычицу. Медея сорвалась с кресла как раз перед тем, как по нему ударил клинок. Ну и сила! — подумала она. — Даже чтобы удержать такой маленький клинок, сила ее рук… Я-то думала, она схватит меч и замахает им кое-как, и тогда я… Второй рубящий удар попал совсем близко и отсек кусок ткани ее одеяния. Она кинулась по полу на четвереньках, точно крыса, отчаянно желая оказаться как можно дальше отсюда.

— Это все ты виновата, Эбби! — взвизгнула соперница, вздымая над головой меч. — Он ни за что не нарушил бы обещание, которое дал мне, если бы не ради тебя! Жадная свинья!

Медея проворно откатилась в сторону, чтобы избежать удара сверху вниз. И тут же почувствовала, как теплая влага растекается от плеча. Оказывается, она была недостаточно быстра. Она выхватила кинжал, желая хотя бы взглянуть в лицо демонам, которых призвала.

Дверь спальни распахнулась.

— Что такое? — прогремел голос Родриго. Медее удалось заметить мертвое тело своего верного солдата, распростертое снаружи, за дверью, прежде чем рыжая фурия набросилась на великана-рыцаря, вопя:

— Я любила тебя, а ты нарушил обещание! Ты отдал его ей! О, как я любила тебя!

Родриго потянулся за своим мечом. Медея не больше одной секунды упивалась надеждой на то, что сейчас осуществится ее план, и Химена падет от клинка Родриго. Кастильская тяжелая сталь даже не покинула ножен, прежде чем короткий меч врезался в шею Сида, и брызнула алая кровь. Рыцарь опрокинулся, и одержимая прыгнула на него сверху, рубя его по голове, хотя ясно было, что он уже мертв.

Владычица Колхиды почувствовала, что у нее распухают глаза от впитанного ими ужаса, пока украдкой подбиралась к двери.

Рука схватила ее за полу и неистово дернула назад. Медея таращилась в голубые глаза, где не было ничего, кроме крови.

— Здесь есть и твоя вина, — провыла Химена, дыша тяжко, словно зверь. — Я бы никогда не убила их, если бы не оказалась покинутой.

Боги… Что я вижу? Ее слова… — Медея не могла шевельнуться, пригвожденная к месту духом из своего мифа. Она осторожно коснулась своего лица, в трансе, наполовину ожидая, что пальцы трогают черты Ясона.

— Я никогда… Кто… За кого ты меня принимаешь? — спросила она.

Теперь слезы ручьем катились из глаз рыжей.

— Это твоя вина, твоя! Если бы ты не умерла, он никогда бы не женился на ней: на этой толстой пошлой Эбби, нашей мачехе. Эмма сказала, что нам не нужна мачеха. Он обещал оставить нам ферму, а потом решил оставить ей и переписал завещание. Как будто она и так недостаточно получила, свинья! Эмма говорила мне, ты всегда учила ее, что обещание — дело святое, его дают перед лицом Бога. А он и так уже нарушил немало обещаний. Ради спасения его души, я не могла бы позволить ему новое вероломство. Я бы ни за что не совершила подобного, будь у меня выбор. Я любила моего отца! О, матушка, матушка, зачем ты нас покинула?

Кем бы ни было это одержимое демонами сознание, у Медеи вдруг возникло ужасное подозрение, кем оно не является. И все же требовалось спросить.

— Хи… Химена?

Сверкнул грозный взгляд.

— Как ты меня назвала?

Отлично. Теперь — новая попытка. Порой чье-то настоящее имя способно разрушить власть самого жуткого безумия и развеять дурман.

— Исса?

Хриплый смех.

— И ты не можешь правильно произнести Лизбет, в твоем возрасте, матушка? Ты лопочешь, как ребенок! Так или иначе, он всегда называл меня Лиззи. — Голова ее наклонилась, точно у готового к нападению быка. Она подступила к Владычице Колхов на шаг, еще на шаг. — Меня пытались обвинять в их смерти, там, в суде, но это была ложь. Вот почему им так и не удалось меня приговорить. Одному Богу ведомо, на ком действительно вина. — Еще шаг. Клинок взлетает, словно звонкая трель. — И ты тоже.

Мысленно Медея призвала черную колесницу, запряженную драконами, которой наградили ее мифы. А перед глазами видела только меч. Слова Иолая отдались в ее ушах: «Мы не солгали. Мы не утверждали, что Креуса здесь. Ты это лишь предположила». Она увидела лица обоих, когда они еще были маленькими, отраженные в крови Родриго у края лезвия.

Ее кровоточащее плечо негодующе заныло. Она устала от вторых попыток. Ее руки раскинулись. Она обняла все, чем была в действительности, позволив вымыслам соскользнуть, точно слишком тяжелому плащу.

— Вина за их смерть — на мне, — сказала она впервые за обе свои жизни, и склонила голову, чтобы принять удар меча.

Рик Уилбер Стивен обретает отвагу[68]

Первая подача: Когда кто-нибудь падает, собирается толпа

Стивен Крейн делает три твердых шага влево и ныряет, протянув руку в перчатке, за жестко поданным мячом в середину.

Он запоздал на долю секунды, ибо зазевался, думая, что Бэйб, которая подает впервые за неделю или больше, и выглядит что надо, легко вышибет Редди Буллера. Буллер, в конце концов, из бриттов и крикетист, он больше привык к мячам, которые отскакивают от тесных воротец, чем к стремительным подачам, пущенным левой рукой. Разумеется, он должен был оказаться не готов справиться с высокой и жесткой подачей Бейб.

Но Буллер оказался ловок, он с размахом отбил первую подачу, как будто с детства играл таким образом. Обычно он малость неуклюж и осторожен, он куда лучше организует оборонительные учения на их сборах, чем в бейсбол играет. Но для каждого бьет его час. Мяч, отбитый Редди, пролетел на середину мимо Бейб, которая только и смогла, что нелепо взмахнуть рукой в его сторону, когда мяч проносился. Стивен, прорываясь к нему, а затем подныривая, надеется только сбить мяч и добиться новой подачи.

Но у богов этого паршивого места имелись свои замыслы, и мяч, совершив чудной прыжок, шлепается аккуратненько в переплетение стивеновой корзинообразной перчатки. Краткий миг Стивен лежит и ругается. Чертовщина?! Неужели он не может сделать здесь что-то не то, неужели ему не положено!

Затем он думает об игре и о товарищах по команде и поднимается на колени, вырывает мяч из перчатки, сшитой из драконьей кожи, немедля крепко бросает Лу. Буллер на шаг обойден. Игра закончена. «Красные чулки» Стивена — 8, «Тайные агенты» Джозефа — 7. «Чулки», вопя, поздравляют друг дружку и Стивена, налетают на него. Большую часть игры они оставались позади и предполагали, что проиграют, пока дело не решил удар Стивена снизу, который довел их счет до восьми. И вот, благодаря безупречной игре, он смог удержать первенство, они победили.

Стивен поднимается из грязи и принимает счастливые рукопожатия ребят из команды. Второй бейсболист, Нелли, который перевелся к ним за месяц до того после встречи с рыбой-драконом вверх по Реке, первый добирается до Стивена. Он обхватывает плечи товарища рукой и улыбается во весь рот.

— Ты классный игрок, Стивен. Чертовски удачно подпрыгнуло. Парень, ты действительно на высоте. Продержись этот жаркий участок, сколько можешь. О'кэй?

— Еще бы, Нельсон, еще бы, — говорит Стивен и кивает. Но ему недостает духу ответить такой же ослепительной улыбкой. Просто повезло. Слишком повезло, совсем как с мячом, который он отразил подачей раньше, мяч должен был пролететь, но у него словно были глаза, он как скакнул в дальний конец площадки, и Стивен посчитался с Паем за бросок вперед.

Такое теперь творилось в течение месяцев с тех пор, как ему приспичило устроить эти прелестные сборы вниз по великой Реке. Стивену только и выпадало, что счастливые случайности, летящие мячи сами собой падали, наземные подскакивали гладенько, подачи — сплошь мощные и прямо на середину. Как-то чертовски неправдоподобно, и Стивен мало-помалу стал беситься. Можно подумать, все предопределено в этой незадачливой второй жизни, все тщательно закреплено и завязано, и все происходит исключительно так, как намечалось, как планировалось.

Он этого не выносит, ему это противно, он боится.

Роберт Вейнберг Рулетка в Мире Реки[69]

1

Тишина, решил Джим Боуи, больше всего раздражает его в Мире Реки. Она была неестественной, она действовала на нервы. Всю свою жизнь он был окружен ее звуками. А теперь их не было.

По ночам леса должны были быть наполнены шумом. Множество раз он ловил себя на том, что тщетно прислушивался, ожидая услышать совиное уханье, нескончаемое стрекотание сверчков.

Где здесь скрип ветки, когда олень осторожно ступает, пробираясь к воде, где пронзительный крик охотящейся дикой кошки, учуявшей добычу? Не существовало таких звуков в Мире Реки. Только пустая человеческая болтовня нарушала уединение темноты.

Вздыхая, Боуи повернулся к огромному костру, пылающему недалеко на берегу. Почти шестьдесят человек сбились в полукруг вокруг огня, тихонько беседуя о себе самих. Каждый вооружен щитом из драконьей кожи и мечом из рыбьей кости.

Закаленные воины с угрюмыми лицами, они были готовы к бою. Греческие солдаты под командованием Лисандра Спартанского, эти люди служили командой корабля «Незаконченное дело». Джим Боуи — известный дуэлянт, спекулировавший участками земли, умело дравшийся ножом и герой Аламо — был их капитаном.

Его судно было пришвартовано у берега менее чем за сотню футов, едва различимое в отсвете костра. Его охраняли есть строитель, норвежец Торберг Скафхогг, римский центурион, который теперь называл себя Исааком Искателем, и небольшая группа спартанских добровольцев.

В то время как никто не ожидал никаких неприятностей, Боуи считал, что нужно приготовиться к любым неожиданным событиям. Все могло случиться в Мире Реки, — очень часто оно и случалось.

— Слишком уж дьявольски спокойно, — объявил Дэви Крокетт, внезапно появляясь из ниоткуда сбоку от Боуи.

Рука техасца инстинктивно схватилась за огромный кинжал у себя на поясе. Изрыгнув проклятие, он повернулся к другу.

— Ну тебя к черту, Дэви, — сердито рявкнул он, — прекрати свои штучки. — Боуи из всех сил набрал побольше воздуха в легкие. — Ненормально для человека двигаться так тихо. Когда-нибудь ты так подкрадешься, когда я буду думать об индейцах, и я тебя изрежу на ленточки, прежде чем пойму свою ошибку.

— Извини, Джим, — хихикнул Крокетт. Он хотя бы издавал какие-то звуки. — Вовсе я не хотел тебя напугать, нет. Сам себя иной раз забываешь. Началось уже?

— Ты только-только успел, — Боуи показал рукой по направлению к костру.

Только что в круг вступил невысокий коренастый блондин. Драматическим жестом он поднял руки над головой. Немедленно все разговоры прекратились.

— Джентльмены, — объявил Билл Мейсон, историк двадцатого столетия и организатор представления, — сегодня мы предлагаем вам еще один вечер — образовательный и развлекательный — мы вспомним несколько великих исторических имен. Пожалуйста, обращайтесь с ними со всей вежливостью и уважением, которых они заслуживают.

Боуи хмыкнул в ответ на уведомление Мэйсона. Обычно спартанцы вели себя настолько прилично, насколько можно было требовать от любой публики. Однако мрачно настроенные греки довольно важничали и не особенно хорошо принимали сарказм — факт, который не оставался незамеченным для еще одного члена их экспедиции, афинского философа и учителя Сократа.

Мастерски владеющий острым языком и ранящим остроумием, которое не раз причиняло ему неприятности, мудрец наслаждался, если ему представлялся случаи задеть своих товарищей по путешествию. До сих пор Джиму Боуи удавалось сохранять мир. Но каждый спектакль давал повод для нового вызова. Часы любительских спектаклей, как называл их Билл Мэйсон, устраивались всякий раз, когда им удавалось найти безопасный приют. Несмотря на то, что в Мире Реки обитали биллионы жителей, там существовало множество небольших долин, лишенных жизни. Узкие полоски берега и леса, где отсутствовали грейлстоуны, обеспечивали им приятный отдых от неистовых столкновений культур, обычно заполняющих все их время.

Не имея насущных забот о своем снабжении, авантюристы расслаблялись, чинили лодки и устраивали атлетические соревнования. По вечерам наиболее инициативные члены команды под предводительством Мэйсона развлекали остальных. Сегодня предстояло десятое подобное представление со времени начала их пути два года тому назад, и историк обещал какой-то особый сюрприз в ознаменование этого. Боуи ждал в предчувствии чего-то недоброго.

— Вместо нашей обычной программы, — объявил Мэйсон, как бы напрямую давая ответ на беспокойство Боуи, — я решил, что мы попробуем кое-что другое. Совершенно другое. Например, сегодня вечером не будет лекций о справедливости и морали.

Спартанцы дико заорали в знак одобрения, потому что эти лекции были специальностью Сократа. Мэйсон сделал рукой знак, призывающий к тишине.

— А также никаких фокусов и никаких рассказов о спартанском героизме. Сегодня мы займемся тем, что в мою эпоху называлось фестивалем песни. «Пойте вместе с нами».

— Звучит безобидно, — сказал Боуи, поворачиваясь к Крокетту.

Но пограничника рядом уже не было. Он исчез так же тихо и незаметно, как и появился. Громадный техасец передернул плечами и сосредоточил внимание на Мэйсоне. Так или иначе, он подозревал, что Крокетт долго не выдержит.

— Каждый из наших участников много долгих часов потратил на то, чтобы запомнить и ввести в употребление песню. За исключением определенных ключевых слов, которые создают особый резонанс, мы перевели эти песни на эсперанто, чтобы вы все могли понять смысл. Послушайте же лирические песни в исполнении наших певцов. Определенные фразы, особенно в конце каждого куплета, повторяются снова и снова. Это — припев, идея его свободно заимствована у вашего же греческого театра. Когда вам станет понятно, что вы их знаете, присоединяйтесь пожалуйста. В фестивале участвуют все.

Мэйсон сделал паузу, глубоко вдохнул в себя воздух.

— Итак, поприветствуем нашего первого исполнителя, Деви Крокетта!

Воя от восторга, спартанцы начала стучать мечами о щиты, создавая невероятный грохот. Общительный Крокетт, обладающий бесстрашием перед лицом опасности, был любимцем греков. Широко улыбаясь, он вступил в круг.

Зоркий взгляд жителя границы обвел толпу. Глаза его на миг встретились со взглядом Боуи, и он подмигнул. Мысленно громадный техасец простонал. Он молил Бога, чтобы Крокетт не вздумал спеть тематическую песью из телевизионного шоу. Это была бы такая мука, что ни один человек ее бы не выдержал.

То, что они оба с Крокеттом стали легендарными фигурами, приятно щекотало фантазию Боуи. Но тот факт, что Крокетта обессмертили в такой песне как «Король Дикого Запада», разъедал все его внутренности. Техасец терпеть не мог признаваться в этом, но он завидовал славе своего друга.

Согласно Биллу Мэйсону, существовало когда-то шоу Джима Боуи у того таинственного чудотворного посредника, которого называли телевидением. К несчастью, историк не мог припомнить ни одной подробности этой программ, а мене всего — ее основную песню. Мэйсон окрестил это шоу «фиаско». Боуи не совсем был уверен в значении этого слова, но чувствовал, что это что-то не очень приятное.

Приняв соответствующую позу, Крокетт начал петь: «В шестнадцать лет, той ночью роковой»…

Боуи вздохнул с облегчением. Вместо баллады о подвигах Крокетты в этой песне говорилось о трагической истории молодой девушки, которая умерла из-за любви. Хотя Крокетт был едва способен правильно выводить мелодию, слова песни звенели чисто и без фальшивинки. Большая часть смысла прошла мимо Боуи, но то, что он понял, вызвало слезы у него на глазах.

К тому времени, когда Крокетт дошел до третьего припева, все вокруг костра подхватили: «Во цвете лет, во цвете лет!», — завывали они.

Весело улыбаясь, Крокетт закончил песню, вызвав бурный триумф. Он с трудом протолкался к Боуи, а у него за спиной спартанцы грохотали мечами о щиты в знак одобрения.

— Что, удивил я тебя? — спросил пограничный житель, глаза у него так и горели.

— Да уж ясное дело, — согласился Боуи. — Это тебя Мэйсон научил такой песенке?

— Ты никогда не поверишь, — засмеялся Крокетт. — Он целую команду нас гонял несколько недель. Говорит — рок какой-то там, хотя я не понимаю, какой тут рок — злой и счастливый.

— Ш-ш-ш! — зашипел на него Боуи. — Леблан готовится начинать. А в отличие от тебя, у этого французика хороший голос!

Морис Леблан был странной комбинацией солдата и ученого. Ветеран Французского Иностранного Легиона, он ценил хорошую драчку почти также, как Крокетт. Из-за своего легкомысленного характера его на Реке убивали раз десять. Леблан верил, что надо жить в полную силу, даже если это означало, что ты будешь умирать гораздо чаще, чем предпочло бы большинство людей.

Несмотря на необузданность своей натуры, француз также посвящал себя математике и естественным наукам. Он присоединился к их компании ради надежды найти одного из своих соотечественников, Пьера де Ферма, который жил за сотни лет до его рождения. Согласно рассуждениям Леблана, Ферма был единственным человеком, который мог ответить на вопрос, не дававший покоя математикам уже сотни лет.

Насколько Боуи мог понять, решение этой проблемы не имело никакого применения в жизни на Реке. Да и не являлся таким уж важным. Техасец не мог понять, почему Леблан так или иначе заботится об этом вопросе, но он хорошо понимал, что лучше не спрашивать. Все члены команды «Незаконченного дела» искали ответы, которые оказались недоступными для них на Земле. В этом странствии никто никогда не спрашивал человека о его мечте, какой бы чудной она ни казалась.

— Моя песня, — торжественно объявил Леблан, — называется «Удовлетворение». Хотя я мало смысла нахожу в ее словах, я чувствую, что нахожусь в полном согласии с эмоциями, выраженными автором. Я тоже не могу найти удовлетворения. По крайней мере, до тех пор, пока не осуществится моя цель. А свобода, равенство и братство существуют повсюду на этой могучей Реке. Если вы готовы, я начинаю.

Песня следовала за песней, каждая из них опиралась на энтузиазм, вызванный предыдущей. Они пели «Гордую Мэри», «Прибой в США», «Эта страна — твоя страна» и десятки других. Зачастую большая часть слов не имела никакого смысла — или немного — для присутствующих, но всем — казалось на это наплевать.

Лисандр Спартанский внес свой вклад в общее настроение, пустив по кругу все бутылки с вином, которые он конфисковал у команды за мелкие нарушения судовых правил в течение последних нескольких месяцев. К полуночи, хотя никто не был пьян в полном смысле этого слова, никто не был и особенно трезв.

Боуи поражался казавшемуся неистощимым количеству лирических песен, подобранных Мэйсоном. Историк как-то сознался в том, что был «trivia addict», что, насколько Боуи мог уразуметь, означало, что он набивал свой мозг возможно большим количеством бесполезной информации. И все-таки, сегодняшнее представление превышало любые прежние всплески воспоминаний Мэйсона.

Сократ как раз начал вдохновенно исполнять «Времена всегда меняются», когда случилось неожиданное.

Из темноты раздался громкий мужской голос:

— A-а, костерок! Я странник-неудачник. Могу я подойти?

Пятьдесят спартанцев, мгновенно протрезвев, вскочили на ноги, взяли наизготовку мечи и щиты. И Боуи мгновенно зажал в руке кинжал.

— Заходите и представьтесь, — объявил Боуи. — Я не отказываю в помощи ни одному человеку, если он в ней нуждается.

К костру метнулось единственная фигура. Этот человек был почти обнажен, если не считать набедренной повязки из листьев, грааль свисал с его толстого пояса, обвивающего талию. С него, худого и темноволосого, ручьями стекала вода. Выглядел он очень усталым.

— Меня зовут Пол Бойтон, — представился незнакомец нетвердым голосом. На эсперанто он говорил с сильным ирландским акцентом. — Я хотел бы хоть что-нибудь поесть. И глоток виски, если вы можете дать мне глотнуть.

Боуи махнул ему рукой, чтобы он садился к костру. Остальные отыскали для него еду и питье. Незнакомец поедал то, что ему предложили, с жадным аппетитом.

— Я Джим Боуи. Моего высокого друга зовут Дэви Крокетт. Этот коротышка — Сократ, величайший философ мира. И так далее.

— Я слышал с Реки, как вы пели, — сказал Бойтон, поедая второй сандвич. — Хотя слова были мало мне понятны, они меня убедили, что вы не в союзе с ними. Так что я решил попробовать и поплыл к берегу.

Бойтон потянулся за третьим сандвичем:

— Я находился в воде почти двое суток, без еды и питья. Несколько раз я уже готов был сдаться и дать себе утонуть. Но отказался сдаваться. Этих гадов нужно остановить.

— Эй, Бойтон, — перебил его Крокетт. — Как насчет того, чтобы перестать молоть языком воздух? Кто они такие, эти друзья, о которых ты толкуешь?

— Нацисты, — ирландец выплюнул это слово, как будто бы произносил ругательство, — и их трижды проклятый вождь, Адольф Эйхман.

Филипп Хосе Фармер Кода[70]

Сперва я нашел Рабиа. Затем нашел артефакт, и думаю, что это — тот самый Артефакт. Что важнее, Рабиа или Артефакт?

Рабиа говорит, что мне не нужно выбирать между Путем и Артефактом. Нет и не может быть выбора между Путем и машиной.

Я не уверен.

Мой разум, единственная истинная машина времени, движется назад. И опять назад. А затем движется вперед из этого самого мгновения.

Вот я сижу на скале, которая окаймляет верхушку монолита. Солнце жжет мой правый висок и правый бок. Мой разум тоже горит, но весь, до самой середины.

Я на вершине двухтысячефутового гранитного монолита. Он поднимается над равниной не более чем в сотне футов от Берега Реки. Последние сто футов монолит ослепительно полыхает. Конец у него срезанный. То, что монолит фаллической формы, думаю, случайность. Но я не уверен, что все и вся в этом мире случайность. Даже очертания гор, которые ограничивают долину Реки, и само направление русла Реки, могут иметь равно практическое и символическое значение.

Я хотел бы разгадать это значение. Бывают времена, когда я его почти ухватываю. Но оно ускользает, как вода, которая бежит в Реке.

Вершина монолита, мое обиталище, мой физический мир, полыхает, образовывая круг в шестьсот футов диаметром. Не много. Но достаточно.

С земли не видно, но этот круг вроде чаши. Внутри ее лежит большой слой плодородной почвы, быстро растет бамбук, есть кусты и дождевые черви, которые едят растительный перегной, а также людские экскременты. В центре чаши высится гигантский дуб. У подножия бьет источник, воду поднимают по всему монолиту с уровня земли не знаю уж какие хитрые приспособления, которые творцы этого мира скрыли в камне. От источника вода бежит на север мелким ручейком. Он расширяется, образуя озерцо, а затем водопадом низвергается через узкую трещину в каменном ободке. Радужные рыбы живут в ручейке и озерце. Они около восьми дюймов длиной, если их поджарить или испечь, вкус изумительный. А неподалеку от дерева — грейлстоун.

Мне никогда не требовалось много на Земле. Здесь мне нужно даже меньше, хотя, в духовном смысле, больше. Я подобен христианским отшельникам Темных Веков, которые сидели в одиночестве на высоких столпах годы и годы в африканской пустыне. Большую часть времени они медитировали, или они так утверждали. Они редко сдвигались из своей сидячей позы. Если так, то ну и язвы же у них были на заднице.

Я часто встаю и прохаживаюсь, а иногда бегаю вдоль самого края моего тесного мирка. Бывает также, что карабкаюсь на мое трехсотфутовое дерево, прыгаю с ветки на ветку, а по самым крупным сучьям даже бегаю взад-вперед.

Человечество, как утверждают, произошло от обезьян. Если так, я, в каком-то смысле слова, регрессировал до обезьяны. Что из того? Столько радости в моих играх на дереве. И, кажется, имеет смысл завершить круг: обезьяна — человек — обезьяна. Это похоже также на символ движения Реки от Северного полюса к Южному и обратно к Северному.

То, что уходит, должно приходить обратно. В иной форме, возможно. Но важна сущность. Дух формируется внутри материи. Без материи у него нет сосуда. Конечно, я не имею в виду Дух. Затем настает время, когда материальное умирает. Дух тоже умирает? Не больше, чем бабочка, когда превращается из куколки во взрослое насекомое.

Дух может отправляться в место, где, в отличие от этой Вселенной, но наподобие того, как обстоит с духом, материя не нужна. Или это просто мысли, порожденные надеждой, защищающей от страха смерти? И, таким образом, ничего не значащие. Из десяти желаний не создашь кусок пирога.

То и дело странным кажется произносить «Я» — в первом лице единственного числа. Много лет в этом мире я называл себя Доктор Фаустролл, и все, с кем я встречался, думали, будто это и есть мое имя. Много раз я и впрямь забывал, что с рождения носил имя Альфред Жарри. Литературный персонаж, которого я выдумал на Земле, стал мной. И у меня не было индивидуальности. Фаустролл был лишь частью всеобъемлющего «мы». Но здесь, в этом месте на Реке, где-то в северном умеренном поясе планеты, «мы», которое было «я» в самом начале, а затем стало «мы», опять превратилось в «я». Все равно, как если бы бабочка регрессировала до куколки, а затем вновь воспарила бабочкой.

И что же, второе «я» превосходит первое? Не знаю. Есть ли какое-нибудь место на Реке, которое лучше любого другого? Не знаю. Но я знаю, что мы, мои спутники и я, странствовали и бились много лет на многих миллионах миль Реки, поднимаясь все выше по течению, хотя часто то был путь с севера на юг или на восток, или на запад, ибо Река блуждает, извивается и делает петли. Но мы неизменно шли против течения.

Затем мы остановились, чтобы отдохнуть ненадолго, как и раньше делали во время странствия, когда уставали от сражений, от плавания и от общества друг дружки. Здесь я встретил Рабиа. И остался.

Ивар Бескостный, наш вожак, огромный бронзововолосый викинг, не казался удивленным, когда я сказал ему, что не отплываю с ним поутру.

— В последнее время ты как будто думал куда больше, чем подобает мужчине, — заметил он. — Ты всегда был чудным, явно отмеченным богами, человеком с мозгами набекрень. — Он приподнял бровь, ухмыльнулся, косясь на меня, и продолжал. — Или твой дух ослабел из-за того, что тебя прельстила эта смуглая женщина с носом ястреба и глазами лани, которую ты здесь встретил? Она разожгла в тебе страсть? Я заметил, что прежде ты не был падок на женщин. Это так? Ты отрекаешься от нашей цели ради пары великолепных грудей и жарких бедер?

— Плоть здесь совершенно ни при чем, — ответил я. — В сущности, Рабиа соблюдала целомудрие всю свою жизнь на Земле, была девой, святой. Воскресение во плоти здесь не изменило ее отношения к земным страстям. Нет, безусловно, не влечение к ее телу удерживает меня здесь. Это влечение к ее разуму. Нет, вовсе не это. Меня влечет к Богу!

— А! — сказал викинг. И больше ничего на этот счет не говорил. Пожелал мне удачи и подался прочь.

Я провожал взглядом его широкую спину и чувствовал какое-то сожаление, я что-то утратил. Но мне показалось, что его утрата куда больше моей. Много лет назад он испытал то, что я могу назвать только мистическим мигом. Из темного неба, когда мы уходили на лодке от врагов, твердо решивших с нами покончить, его охватило нечто яркое. Это было очевидно, хотя он никогда об этом не упоминал. Но с того самого мига он потерял желание завоевать участок мира Реки, править им и расширять свои владения настолько, насколько позволят ему его оружие и ум. И он никогда больше не нападал ни на человека, ни на целое государство. Он бился только ради самозащиты, хотя и весьма свирепо.

Его тело и душа всегда тянули его вверх по Реке. Однажды, как он хвастал, он доберется до моря у Северного Полюса и пойдет на приступ огромной башни, которая, как говорили многие, там стоит. И он возьмет за горло обитателей башни, заставляя их признаться, кто они, почему сотворили эту планету и Реку, как воскресили всех земных мертвецов и перенесли сюда, и почему это сделали.

Эта клятва дает повод считать его простаком. Во многих отношениях так и есть. Но он — не просто жестокий, кровожадный и охочий до грабежей дикарь. Он крайне проницателен, весьма любопытен и очень наблюдателен, особенно касательно тех, кто проповедует веру в богов. Он когда-то был языческим жрецом и чародеем у себя дома, и теперь скептически относится ко всем религиям. Незадолго до конца жизни, когда он был королем в Дублине, его обратили в христианство. Он согласился просто на всякий случай — а вдруг эта вера окажется истинной. Ведь он ничего не проиграл бы.

Он умер в 873 г. P. X. После воскресения, став снова юношей на берегу Реки он отверг крест и стал агностиком, хотя упорно призывает Одина и Тора, когда ему приходится жарко. Привычки — дело упрямое. Иногда случается умереть не раз и не два, прежде чем отомрет привычка. То может быть одним из посланий Мира Реки.

Натура Ивара определенным образом изменилась. Теперь вместо мощи воителя и государя он возжаждал мощи знания истины. Шаг вперед, да. Но — недостаточный. Как он собирался применить свои знания? Я подозревал, что для него может быть великим искушением заполучить знание, вырвав его у владык этого мира, если такое вообще получится, исключительно себе на благо. Он желал истины, но не Истины.

И еще был Эндрю Дэвис, американский врач, остео- и невропатолог. Он умер в 1919 г. P. X. Но пробуждение у Реки, хотя и смутило его, не заставило отвергнуть его фундаменталистскую Церковь Христову. Как и многие верующие, он прибег к обоснованию, что Мир Реки — место испытания для тех, кто причисляет себя к христианам, предусмотренное промыслом Божиим. И то, что о нем не упоминается в Библии, лишь новое доказательство неисповедимости путей Господних. Когда он услышал молву, что некая женщина зачала и родила мальчика, он поверил, что это вновь родился Сын Божий. И пустился вверх по Реке, чтобы отыскать женщину и ребенка.

Несколько лет назад он встретил человека, который знал Иисуса на Земле. Этот человек поведал Дэвису, будто снова встретил Христа на берегу Реки. И свидетельствовал о казни Иисуса христианскими фанатиками. И признал тогда Дэвис, что этот Иисус был еще одним безумцем, который вообразил себя Мессией? Нет! Дэвис сказал, что свидетель солгал. Он был орудием Дьявола. Полагаю, вполне возможно, что где-нибудь в этом мире у женщины случилась ложная беременность. И что рассказ об этом исказился за много лет, распространившись на много миллионов миль. Результат: молва утверждает, будто женщина родила в мире, где все мужчины и женщины бесплодны. И, разумеется, ее дитя — сам Спаситель.

Так Дэвис отправился с Иваром в его лодке, а я остался. Дэвиса не больно-то увлекало путешествие к предполагаемой башне среди предполагаемого Северного Полярного Моря. Он надеялся, жаждал найти Сына Девы где-нибудь к северу отсюда, и броситься в благоговении к ногам сына. Которому теперь должно быть, приблизительно, тридцать лет — если он существует. А это, безусловно, не так.

После того, как Ивар и его люди отплыли, прошло семь лет. За это время я повстречал множество десятков групп мужчин и женщин, которые пробирались вверх по Реке, чтобы штурмовать башню. То были страстные искатели истины, за что я их уважаю. Один из них был мужчина, утверждавший, что он араб. Но кое-кто из его спутников говорил, и я нашел этому подтверждение, что он в действительности был англичанином, который жил в девятнадцатом веке. Более или менее мой современник. Его фамилия была Бартон, в свое время он пользовался известностью, примечательная личность, автор многих книг, говоривший на многих языках, сильный фехтовальщик, легендарный исследователь многих стран в Африке и кое-где еще. Его спутники сказали, что он случайно пробудился в палате предвоскрешения, созданной теми же таинственными существами, которые сотворили и планету. Они опять усыпили его., но ему с тех пор опять доводилось встречаться с ними, и они его разыскивали. С какой целью, не знаю.

Подозреваю, что эта история — одна из множества занимательных баек, которыми полнится Мир Реки. Если кто-либо сможет добраться до башни, одолев множество неодолимых на вид препятствий и схватить владельцев башни за горло, то у него бы это вышло. По крайней мере, такое впечатление он на меня произвел. Но он уплыл вверх по Реке, и больше я о нем ничего не слышал. Другие искатели последовали за ним.

Все это время я был учеником Рабиа, арабской женщины, которая жила с 717 по 801 гг. P. X. Она родилась в Басре, городе на Шатт-аль-Араб, реке, рождающейся у слияния Тигра и Евфрата. То была территория древней Месопотамии, где некогда возникла цивилизация Шумеров, за которой последовали Аккадская, Вавилонская и Ассирийская, и многие другие, которые возникали и рушились, и покрывались прахом. Родной город моей наставницы, Басра, находился недалеко от Багдада, которые, как мне говорили, был столицей мусульманского государства, называемого Ирак, в середине двадцатого века. Рабиа была суфием, и пользовалась известностью в мусульманском мире в свое время и позднее. Суфии — это мусульманские мистики, чей нетрадиционный подход к религии часто навлекал на них преследования правоверных. Это меня не удивило. Повсюду на Земле догматики ненавидели тех, кто ищет, и здесь, в Мире Реки, ничего не изменилось. Не так уж странно и то, что после смерти суфии часто становились святыми для правоверных, когда больше не казались опасными. Рабиа открыла мне, что довольно долго существовали иудейские и христианские суфии, хотя и немногочисленные, и что они приняты как равные суфиями-мусульманами. Любой, кто верует в Единого Бога, может стать суфием. К атеистам взывать не стоит. Но есть и другие требования к суфиям, и они очень суровы. Также, в отличие от догматиков, мусульманские суфии искренне веруют в равенство мужчин и женщин, что для догматиков неприемлемо.

Многие мои друзья из Парижа конца XIX — начала XX века (Аполлинер, Руссо, Соти и многие другие, имя им легион и они — легенда, великие поэты, писатели, живописцы, порвавшие с догматизмом во имя будущего, где они теперь?) скривились бы или с презрением расхохотались бы, если бы узнали, что я стремлюсь сделаться суфием. Иногда я и сам над собой смеюсь. Кто лучше пригоден для такого?

Рабиа говорит, что она шествовала по Тропе ввысь, пока не познала предельный экстаз при виде Славы Божией. Возможно, и я на это способен. Гарантий нет. Она — моя наставница, но лишь я сам через свои собственные усилия могу достичь того, чего достигла она. Это совершали и другие, пусть совсем немногие. А затем она добавляет, что мои устремления могут оказаться тщетными. Бог избирает тех, кому дано постичь Путь, Тропу, Истину. Если я не избранный, tant pis, je suis dans un de ces merdiers, quel con, le bon Dieu![71]

Почему я, Альфред Жарри, некогда называвший себя Доктор Фаустролл, сатирик, издевавшийся над лицемерами, филистерами, ортодоксами и самоослепленными глупцами, разоблачитель и преследователь прочих, мертвых душой, твердолобых, увязших в болоте истово верующих… почему я теперь взыскую Бога и желаю трудиться так, как никогда доселе не трудился, чтобы стать рабом Божиим, не говоря уже о покорности Рабиа? Почему я это делаю?

Есть много объяснений, в основном — психологических. Но психология никогда и ничего не объясняет удовлетворительно. Я наслушался о Рабиа в течение некоторого времени и пошел послушать ее саму. Я всегда изучал и портретировал абсурд, и не желал упустить тот особый род абсурда, который представляла собой она… Я думал поболтаться на краю толпы ее учеников, жаждущих знаний и праздно любопытствующих. То, что она говорила, не казалось отличным от того, что проповедовали другие представители многих вероисповеданий. Разговоры о Пути и о Тропе — дешевка, различаются лишь имена основателей сект да их последователей.

Но эта женщина, казалось, излучала нечто такое, чего я никогда не подмечал в других. И в ее словах мне почудился смысл, даже если они были, согласно логике, абсурдны. А затем она бросила на меня взгляд краем глаза. И словно ударила молния, и объединились позитивные и негативные ионы. Я увидел нечто неопределимое, но магнетическое в этих черных оленьих глазах.

Короче, я выслушал ее внимательно, а затем поговорил с ней, и пришел к убеждению, что то, о чем она говорит — крайний абсурд. Но «Верую, ибо абсурдно». Это изречение не выдерживает логического анализа. Но, вообще-то, оно для такового и не предназначалось. Оно взывает к духу, а не к разуму. В нем есть тонкий смысл, уловить который не легче, нежели винные пары. Нос обоняет их, а рука удержать не может.

Далее — метод обучения, следовать которому требует от посвященных наставник-суфий. Его предназначение — вести учеников вверх физически, умственно и духовно. Часть его — ничто не считать само собой разумеющимся, просто потому, что так принято. Су фи никогда не верит в то, что «всякий знает», «говорят, что…» Я и сам такое отверг, но метод оценки суфиев отличен от моего. Я подчеркивал несообразности. Они прививают посвященным привычку оглядывать любую вещь со всех сторон, а также учить непосвященных, если это возможно. Я никогда не верил, что моя сатирическая поэзия, романы, пьесы и живопись просветят хотя бы одного-единственного филистера. Я взывал лишь к умам тех, кто уже был со мной согласен.

Итак, под руководством Рабиа я продвигался все дальше, хотя и не очень скоро. Я служил ей и физически, обязанный приносить одно и уносить другое, во всякий момент бодрствования ожидающий приказа. К счастью, она любила рыбачить, и мы много часов предавались этому столь милому мне занятию. Я служил также ей духовно, слушая ее рассуждения и замечания о наблюдениях, раздумывая о них, отвечая на ее бесчисленные вопросы, предназначенные для проверки того, насколько я понимаю ее наставления и насколько двигаюсь вперед. И служба моя должна была продолжаться, пока я ее не покину или, пока, как и она, достигнув высокой степени совершенства, не запылаю экстатическим пламенем Единого.

С другой стороны, а что еще важного я совершил?

Когда Рабиа услышала это мое замечание, она упрекнула меня:

— В жизни есть место веселью, но слишком часто оно указывает на легкомысленный ум и недостаток чувства ответственности, — заметила она, — а это — существенное нарушение в характере. Или боязнь того, над чем смеются. Помедитируй над этим. — Сделала паузу, затем добавила. — Думаю, ты веришь, что можешь добиться того, что увидишь Единого моими глазами. Но я — только учитель. Ты один способен найти Путь.

И немного спустя после этого она решила вскарабкаться на вершину монолита. Здесь, если вершина окажется необитаемой, она хотела остаться надолго. Она предполагала взять с собой троих из своих учеников, если те пожелают ее сопровождать.

— И как долго, о сосуд внутреннего света, мы там пробудем? — спросил я.

— Сперва пусть наши волосы отрастут настолько, что достанут до икр, — отвечала она. — Затем мы острижем их наголо. И когда, после множества стрижек, мы накопим достаточно волос, чтобы сделать из них веревку, которой хватило бы, чтобы спуститься сверху на землю, тогда мы покинем монолит.

Срок показался долгим, но четверо из ее учеников заявили, что последуют за ней. Я был одним из них. Гаворник, чех из шестнадцатого века, колебался. Он признался, что, как и те, кто отказался с ней идти, боялся лезть наверх. Но в конце концов сказал, что попытается преодолеть недостаток храбрости. Он пожалел об этом решении по дороге наверх, поскольку мог пользоваться только пальцами рук и ног, чтобы цепляться за выступы, впадины и неровности скалы, а многие из них были совсем маленькими. Но он добрался до вершины. И там улегся и дрожал в течение часа, прежде чем обрел достаточно сил, чтобы встать. Гаворник был единственным, кто боялся. Но и он победил свой страх. Таким образом, он оказался самым храбрым среди нас. Хотел бы я, чтобы он с такой же храбростью выбрался из своего Я, с какой вскарабкался на скалу. Впрямь я ли этого желаю? В конце концов, он мог бы избавить меня от моего Я.

Через три дня после того, как мы попали на вершину, я нашел Артефакт. Я шел к небольшому озерцу порыбачить, когда увидел что-то, торчащее из грязи у корней большого куста. Не знаю уж, как я его различил, ибо оно было запятнано грязью и лишь слегка выступало наружу. Но я отличался любознательностью и подошел к нему. Склонившись поближе, я разглядел, что верхушка у него в форме луковицы. Коснулся. Твердая, как металл. Поковырявшись в мягкой земле вокруг, я вытащил нечто, сделанное человеком. Или кем-то разумным, в любом случае. Это был цилиндр около фута в длину и три дюйма в диаметре. И на каждом конце — луковица в натуральную величину.

Крайне взволнованный, я отмыл его в ручейке. То был черный металл — и никаких кнопок, панелек, реостатов или чего там еще. У меня, конечно, не имелось ни малейшего понятия, кто создал эту штуку, и что она может, и почему ее оставили или потеряли на этой почти неприступной скале. В тот день я позабыл о рыбалке.

После того, как в течение часов ощупывал находку, вертел ее в руках, стискивал и так далее, надеясь отыскать способ ее активировать или открыть секцию, где окажется пульт управления, я отнес ее к Рабиа и остальным. Рабиа выслушала меня, затем сказала:

— Ее могли оставить здесь случайно создатели этого мира. Если так, они не боги, вопреки предположениям многих. Они — люди вроде нас, хотя могут отличаться строением тела. Или, возможно, эта вещь была оставлена здесь с некоей целью, входящей в их план. Неважно, кто ее сделал и для чего она предназначена. Это не имеет никакого отношения ко мне или к вам. Это может быть лишь задержкой, препятствием, камнем преткновения на Тропе.

Меня ошеломило столь явное отсутствие научного любопытства — или какого-либо иного. Но, по размышлении, я признал, что наставница по-своему права. К несчастью, я всегда слишком интересовался математикой, физикой и технологией. Я не хвастаюсь (хотя, почему бы и нет?), но я весьма поднаторел в этих отраслях науки. Фактически, я однажды спроектировал машину времени, в отношении которой множество народу почти убедилось, что она будет действовать. Почти, повторяю. Никто, включая меня, никогда не построил ее, чтобы проверить здравость идеи. Потому что путешествия во времени представлялись невозможными в соответствии с наукой тех дней. Порой я задумываюсь, а не следовало ли мне все-таки ее построить. Возможно, путешествия во времени невозможны большей частью. Но не исключено существование моментов, когда они весьма возможны. Я патафизик, а патафизика, помимо всего прочего — наука об исключительном.

Рабиа не приказала мне избавиться от Артефакта и забыть о нем. Как ее ученик, я обязан повиноваться ей, хочется мне этого или нет. Но она достаточно хорошо знала меня, чтобы догадываться, что мне нужно поэкспериментировать, пока я не оставлю попытки определить назначение этого предмета. И возможно, она надеялась преподать мне важный урок вследствие моей готовности на время уклониться с Тропы.

На третий день после того, как я нашел таинственную вещь, я сидел на ветке большого дуба и рассматривал эту штуку. И тут услышал голос. Женский голос, говоривший на языке, которого я не знал и никогда прежде не слышал. И он исходил из одной из луковиц на концах цилиндра. Меня это настолько напугало, что я замер на несколько секунд. Затем приложил конец к своему уху. Тридцать секунд спустя лепет прекратился. Но затем из луковицы на другом конце заговорил мужчина.

Когда он умолк, зеленый луч, достаточно яркий, чтобы увидеть его днем, вырвался наружу. Но он угас в четырех футах от своего источника, луковицы. И, угаснув, породил в воздухе картинку. Движущуюся картинку. Там ходили и разговаривали, вполне различимо, трехмерные персонажи. Всего действовало трое, и все — красавцы: монгольский по типу мужчина, индоевропейская женщина и женщина-негритянка, все — в тонких одеждах, наподобие древнегреческих. Они сидели за столиком с выгнутыми ножками, которым резьбой было придано сходство с животными, неизвестными земной зоологии. Они оживленно беседовали друг с другом и, то и дело, говорили что-то в приборы, в точности такие же, как и тот, что у меня в руке. Затем их образы растаяли в свете солнца. Я попытался вернуть их, повторяя последовательность нажатия пальцев на цилиндр, после которой они появились. Ничего не произошло. И не ранее, чем ночью трое суток спустя я оказался способен активизировать этот прибор. На этот раз образы были не ярче. Очевидно, прибор автоматически приспосабливался к избыточному освещению. Изображение представляло собой какое-то место на Реке и, похоже, там стоял день. Обычные мужчины и женщины в полотенцах удили рыбу и беседовали. Говорили они на эсперанто. За Рекой виднелись круглые бамбуковые хижины с тростниковыми кровлями и множество народу. Ничто не представляло особого интереса. Разве что один из мужчин выглядел поразительно похоже на мужчину в проекции первого эпизода, встречи за столом.

Из этого я сделал вывод, что творцы Мира Реки, а у меня не оставалось сомнений, что это и есть его творцы, разгуливают среди обитателей Речных берегов, замаскированные под таковых. Какая-нибудь машина, сделавшая эту запись, должна быть установлена в валуне или в одном из несокрушимых и несгораемых железных деревьев, каковые растут здесь повсеместно.

В тот миг, когда проектировалась новая сцена, присутствовали Рабиа и Гаворник. Она заинтересовалась, но сказала:

— Это не имеет с нами ничего общего.

Однако, Гаворник взволновался, и был немало разочарован, когда картинка угасла. Я позволил ему попытаться реактивировать прибор после того, как не справился сам. Он тоже не справился.

— Должен быть какой-то способ им управлять, — сказал я. — Я установлю, каков он, если даже сотру его пальцами, нажимая то здесь, то там.

Рабиа нахмурилась, затем улыбнулась и заявила:

— Это можно до тех пор, пока твоя игрушка не мешает тебе шествовать по Тропе. Не вредно получить немного удовольствия, если по существу оставаться серьезным.

— Любое удовольствие по существу своему серьезно, — заметил я.

Она задумалась на миг, затем улыбнулась и кивнула.

Но я стал одержим возней с Артефактом. Когда следовало сосредотачиваться на словах Рабиа, я думал о приборе. Когда я только мог, я удалялся на дерево или усаживался на ободке монолита. И пережил моменты, когда казалось, будто я на краю того, что написал на Земле о боге. То была формула, к которой я пришел. Ноль равен бесконечности. Формула Бога и, порой, как казалось, моя душа, если она у меня вообще имелась, избавлялась от бренной плоти. Я был близок к тому, чтобы осознать всем существом истину, таящуюся за моим уравнением. Я почти что сорвал маску с Реальности.

Когда я поделился этим с наставницей, она сказала:

— Бог — это математическое уравнение, но Бог — это также и все что угодно другое, хотя Дух отделен от Самости.

— Я не могу увидеть больше смысла в том, что говоришь ты, чем в том, что сказал я, — ответил я.

Она только заметила:

— Возможно, ты приближаешься к Единому. Но не с помощью этой игрушки. Не принимай ее за свой Путь.

В ту ночь, пока остальные спали, я сидел на ободке и наблюдал за кострами далеко внизу. Люди сидели или плясали вокруг огня, или же падали спьяну на землю. И тогда я стал думать о годах, прожитых в прежнем мире и здесь, и проникся к этим людям жалостью, смешанной с отчаянием. А также к себе и своей Самости.

Я написал множество пьес, рассказов и стихов о тупицах, лицемерах, дикарях, глупцах и об эксплуататорах жалких и обреченных масс. Я насмехался надо всеми, над хозяевами и массами, с их пороками и низким интеллектом. И все же была ли в том их вина? Не родились ли они, чтобы сделаться тем, чем стали? Не действовал ли каждый из них в соответствии с тем, чего не мог превзойти? Или, если немногие обладали чутьем и склонностью к озарениям, и храбростью действовать, полагаясь на них, разве и они не родились для этого?

Так можно ли просто восхвалять или осуждать любого из нас? Те, кто, казалось бы, подняли себя за шнурки своих ботинок на более высокий уровень, сделали это лишь потому, что их врожденные качества сотворили их судьбы. Они не заслуживают ни порицания, ни хвалы.

Мне показалось, что нет такой вещи, как изначально свободная воля.

Так, если я тоже достигну экстаза и блаженства, как Рабиа, то лишь потому, что меня ведет наследие моей плоти. И потому что я достаточно долго проживу. С чего бы Рабиа или меня следовало вознаградить, если Бог, так сказать, пожелал этого? И есть ли в этом честность или справедливость? Эти ничтожества и пошляки, скачущие внизу, не могут быть ничем иным. Не можем и мы с Рабиа претендовать на превосходство в добродетели. Где же тогда честность и справедливость?

Рабиа сказала бы мне, что на все есть Божья воля. Однажды, если я достигну определенного уровня духовного развития, я постигну Его волю. Если нет, значит, мне назначена участь одного из тех ничтожеств, коими прежде полнилась Земля, а ныне полнится Мир Реки. С другой стороны, наставница часто говаривала, что все из нас способны достичь единения с Богом. Если Он этого желает.

В этот миг мои суетливые действия с прибором, кажется, активизировали его. Зеленые лучи вылетели из обеих луковиц, изогнулись — нет, то не мог быть настоящий свет — и встретились в двенадцати футах от меня. И в точке соединения возникло мужское лицо. Оно было огромным и хмурым, и зазвучали слова, которые казались угрожающими. Несколько минут спустя, в то время как я сидел, не двигаясь, словно загипнотизированный доктором Месмером, эту тираду прервал женский голос. Он был приятный и ласковый, но, тем не менее, полный силы. Еще несколько минут спустя разгневанное лицо стало мягче. И вскоре уже улыбалось. А затем передача прекратилась.

Я вздохнул и задумался. Что это значило? Имеет ли оно какой-то особый смысл для меня? И если да, то почему?

Меня вывел из задумчивости голос Рабиа. Я обернулся и встал, глядя ей в лицо. Оно выглядело суровым в ярком звездном свете. Гаворник стоял позади нее.

— Я видела и слышала, — сказала она. — И теперь понимаю, куда это тебя ведет. Ты размышляешь о разгадке тайны, связанной с этой машиной вместо того, чтобы приобщаться к Тайне, данной Богом. Это никуда не годится. Для тебя настало время выбирать между Сотворенным и Творцом. Пора!

Я колебался долгое время, а она стояла без всякого движения в теле или на лице. И наконец, я протянул ей прибор. Она взяла его и передала Гаворнику.

— Возьми это и погреби там, где он не найдет, — распорядилась она. — В этом нет для нас никакой ценности.

— Я этим немедленно займусь, наставница, — сказал чех. Он исчез в кустах. Но на рассвете, когда я гулял вдоль ободка, усталый от бессонницы и недоумевающий, вполне ли правильно поступил, я увидел Гаворника. Он спускался вниз по расселине в камне, через которую мы вступили некогда в этот маленький мир над миром. Его грааль был привязан к спине. Артефакт покачивался у него на груди на конце волосяной веревки, обвивавшей его шею.

— Гаворник! — крикнул я. Я подбежал к краю ободка и поглядел вниз. Чех был не очень далеко от меня. Он поглядел вверх, огромными и одурелыми глазами и ухмыльнулся.

— Поднимайся обратно! — прокричал я. — Или я сброшу на тебя камень!

— Нет, не сбросишь! — проорал он. — Ты выбрал Бога! А я выбрал эту машинку! Она настоящая! Она твердая, имеет практическую ценность и может дать ответы на мои вопросы, в отличие от воображаемого существа, в подлинности которого меня на время убедила Рабиа! Для тебя это никчемная игрушка, так не все ли тебе равно? Или ты передумал?

Я колебался. Я мог последовать за ним вниз и там вырвать у него прибор. Я жаждал этого; меня сокрушало чувство утраты. Я слишком поспешил накануне, слишком благоговел от присутствия Рабиа, чтобы думать ясно.

И вот я стоял, глядя вниз на него и на Артефакт, долго-долго. Если я попытаюсь отнять у него машинку, возможно, мне придется его убить. А затем окажусь среди многих, которые могут пожелать завладеть машинкой и убить меня, чтобы ее заполучить, если повезет.

Несколько раз Рабиа говорила нам:

— Убивать ради вещественных благ или во имя идеи — это зло. Это уводит с Пути.

Я боролся с собой, подобно тому, как боролся Иаков с ангелом у подножия Лестницы. То была не спортивная схватка, а суровая и отчаянная борьба.

И затем я прокричал вниз Гаворнику:

— Ты пожалеешь о своем выборе. Но я желаю тебе удачи, желаю найти ответы на твои вопросы! Это не мои вопросы!

Я обернулся и вздрогнул. Рабиа стояла в десяти футах позади меня. Она не сказала ни слова, поскольку не хотела влиять на события. Я, я один должен был сделать выбор.

Я ожидал от нее похвалы, но она произнесла лишь одно:

— У нас много работы, — обернулась и зашагала к лагерю. Я последовал за ней.