Роберт Ладлэм Предательство Тристана

Москва, август 1991

Блестящий черный лимузин со стеклами, оклеенными пуленепробиваемой поликарбонатной пленкой, с шинами, не боящимися проколов, защищенный по последнему слову науки и техники керамической броней, которая кое-где дополнялась пластинами из броневой углеродистой стали повышенной твердости, казался чертовски неуместным на грунтовой дороге, уходящей в глубь Битцевского лесопарка, занимающего изрядный кусок юго-западной части города. Это был почти девственный лес с густыми березовыми и осиновыми рощами, между которыми привольно росли сосны, вязы и клены; здесь в мыслях всплывала память о кочевых племенах каменного века, бродивших по изуродованной отступившим ледником земле и охотившихся с самодельными копьями на мамонтов среди природы, державшей наготове кровожадные зубы и когти. А бронированный «Линкольн Континенталь» напоминал о совсем иной цивилизации, использующей совершенно другое насилие: об эпохе снайперов и террористов, вооруженных автоматами и осколочными гранатами.

Москва являла собой осажденный город. Столица сверхдержавы балансировала на грани краха. Взбунтовавшиеся коммунисты-консерваторы пытались вырвать Россию из рук реформаторов. В город вошли десятки тысяч солдат, готовых стрелять в его жителей. Колонны танков и бронетранспортеров с грохотом перли по Минскому шоссе и Кутузовскому проспекту. Танки окружили здание Моссовета, телецентр, здание Верховного Совета, караулили возле редакций газет. По радио нельзя было услышать ничего, кроме призывов группы заговорщиков, называвшей себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению. После нескольких лет продвижения к демократии Советский Союз мог снова вернуться во власть темных сил тоталитаризма.

В лимузине сидел пожилой человек с седыми волосами и красивыми, аристократическими чертами лица. Это был посол Стивен Меткалф, живое олицетворение американского истеблишмента[677], советник пяти президентов начиная с Франклина Делано Рузвельта, чрезвычайно богатый человек, посвятивший жизнь службе своему правительству. Посол Меткалф – он уже давно находился в отставке, и звание посла являлось всего лишь почетным титулом – был срочно вызван в Москву старым другом, занимающим высокое положение в правящих кругах советской власти. Посол не встречался с этим человеком лично уже несколько десятков лет: их отношения были глубоко захороненной тайной, не известной никому ни в Москве, ни в Вашингтоне. Русский друг – его кодовое имя было Курвеналь – настаивал на свидании именно в этом пустынном месте. Он сильно волновался, но времена и впрямь были тревожными.

Углубившийся в раздумья, но – это можно было заметить с первого взгляда – сильно возбужденный старик вышел из своего лимузина лишь после того, как четко увидел своего друга, генерала с тремя звездами на погонах, тяжело припадавшего на протезную ногу. Сделав первые несколько шагов, американец окинул лес пристальным взглядом своих все еще зорких, хотя и выцветших глаз, и кровь у него в жилах похолодела.

Он обнаружил за деревьями наблюдателя. Второго… Третий наблюдатель! Его и русского, скрывавшегося под кодовым именем Курвеналь, выследили!

Это беда для них обоих!

Меткалф хотел крикнуть своему старому другу, предупредить его, но в следующий момент заметил вспыхнувший на линзе оптического прицела винтовки отблеск луча заходящего солнца. Это была засада!

Всерьез испугавшись, пожилой посол повернулся и со всей скоростью, какую допускали его подагрические ноги, заковылял к своему бронированному лимузину. При нем даже не было телохранителя; впрочем, он никогда и не ездил с ними. Посла сопровождал только водитель – безоружный американский морской пехотинец, которого выделило в его распоряжение посольство.

Внезапно к нему со всех сторон кинулись люди. Одетые в черную форму, в черных беретах военного образца и вооруженные автоматами. Они окружили его, и он начал было отбиваться, но он уже не был молод – он давно уже был не молод; ему постоянно приходилось напоминать себе об этом. Это похищение? Его взяли заложником? Он хрипло крикнул своему водителю.

Люди в черном проводили Меткалфа к другому бронированному лимузину – русскому правительственному «ЗИЛу». Охваченный страхом, он забрался в салон через заднюю дверь. Там уже сидел генерал с тремя звездами.

– Что это, черт возьми, такое? – прохрипел Меткалф, ощущая, как его панический испуг сходит на нет.

– Приношу вам глубочайшие извинения, – ответил русский. – Времена сейчас опасные, неверные, и я не мог допустить даже малейшего риска, что с вами что-то случится, пусть даже здесь в лесу. Это мои люди, они подчиняются мне и прекрасно обучены противотеррористическим действиям. Вы слишком важная персона для того, чтобы подвергать вас какой-либо опасности.

Меткалф пожал руку русскому. Генералу перевалило за восемьдесят лет, его волосы были белы как снег, но ястребиный профиль оставался таким же резким. Он кивнул водителю, и автомобиль тронулся с места.

– Я очень благодарен вам за то, что вы приехали в Москву. Понимаю, что мой срочный вызов должен был озадачить вас.

– Я знал, что здесь назревает что-то вроде государственного переворота, – откликнулся Меткалф.

– События начали развиваться быстрее, чем мы ожидали, – понизив голос, сказал русский. – Заговорщики получили «добро» у человека, известного под кличкой Дирижер. Возможно, сейчас уже слишком поздно для того, чтобы помешать захвату власти.

– Мои друзья в Белом доме следят за происходящим с большой тревогой. Но у них полностью связаны руки: Совет национальной безопасности уверен в том, что вмешательство почти неизбежно приведет к ядерной войне.

– Обоснованное опасение. Эти люди отчаянно пытаются свергнуть режим Горбачева. Они пойдут на все. Вы видели танки на улицах Москвы? Теперь заговорщикам остается только приказать своим силам перейти в атаку. Ударить по гражданским жителям. Это будет кровопролитие. Погибнут тысячи! Но такой приказ не будет отдан, если Дирижер не даст «добро». Все завязано на нем, он основа всего.

– Но он не принадлежит к числу заговорщиков?

– Нет. Он, знаете ли, не входит ни в один круг или кружок и дергает за рычаги власти в абсолютной тайне. Он никогда не появится на пресс-конференции; он действует из глубокой тени. Но он симпатизирует заговорщикам. Без его поддержки переворот, несомненно, провалится. При его поддержке – столь же несомненно, свершится. И в России снова воцарится сталинистская диктатура, а мир окажется в полушаге от ядерной войны.

– Почему вы вызвали меня сюда? – спросил Меткалф. – Почему меня?

Генерал повернулся к Меткалфу, и в его глазах Меткалф увидел страх.

– Потому что вам единственному я доверяю. И вы единственный, у кого есть шанс добраться до него. До Дирижера.

– Но с какой стати Дирижер станет слушать меня?

– Я думаю, вы это сами знаете, – спокойно ответил русский. – Вы можете изменить ход истории, мой друг. В конце концов, мы с вами знаем, что однажды вы это уже сделали.

Часть I

1

Париж, ноябрь 1940

Город света был погружен в темноту.

С тех пор как шесть месяцев назад нацисты вторглись во Францию и подчинили ее себе, самый великий из городов мира опустел и сделался несчастным. На набережных Сены не было ни души. Триумфальная арка, площадь Этуаль – эти великолепные сияющие ориентиры, озарявшие в недавнем прошлом ночное небо, – казались мрачными и заброшенными. На Эйфелевой башне, где прежде развевалось французское трехцветное знамя, болтался нацистский флаг со свастикой.

В Париже было тихо. На улицах почти не попадались автомобили, тем более такси. В знаменитых гостиницах поселились нацисты. Прекратились веселые кутежи, гулкий смех ночных гуляк и гомон пьяниц. Пропали также птицы, их сгубил дым горящего бензина, висевший над городом в первые дни немецкого нашествия.

Ночами люди в основном сидели дома. Они боялись оккупантов, комендантского часа, новых законов, которым должны были подчиняться, одетых в серовато-зеленую форму солдат вермахта, вышагивавших по улицам с покачивающимися над плечами штыками винтовок, с револьверами у пояса. Город, еще недавно исполненный гордости, погрузился в отчаяние, голод, страх.

Даже аристократический проспект Фоша, самая широкая улица в Париже, окаймленная красивыми белокаменными фасадами, стала холодной и мрачной, по ней гулял пронизывающий ветер.

Но и в мрачности было исключение.

Один hotel particulier – частный особняк, хотя его вполне можно было назвать и дворцом – сиял ярким светом. Снаружи можно было расслышать негромкую музыку: джаз-оркестр играл свинг. Кроме музыки, доносились звон фарфора и хрусталя, возбужденные голоса, беззаботный смех. Это был блестящий остров избранных, казавшийся особенно ярким на фоне всеобщей мрачности.

«Отель де Шателе» представлял собой великолепную резиденцию графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе и его жены Марии-Елены, прославившейся своим добрым сердцем. Граф дю Шателе был неслыханно богатым промышленным магнатом и наряду с этим министром в коллаборационистском правительстве Виши. Хотя более всего он был известен своими приемами, которые одни и помогали tout-Paris[678] выдерживать мрачные дни оккупации.

Приглашение на прием в «Отель де Шателе» служило знаком социального статуса и являлось предметом острой зависти, несмотря даже на то, что его приходилось дожидаться по нескольку недель. Особенно теперь, когда продуктов стало не хватать и их выдачу нормировали, когда было немыслимо трудно раздобыть настоящий кофе, или масло, или сыр, когда мясо или свежие овощи можно было достать, только обладая многочисленными обширными связями. Приглашение на коктейль к дю Шателе означало возможность наесться досыта, а то и впрок. Здесь, в этом щедром доме, ничего, даже намеком, не говорило о том, что он находится в полностью обнищавшем городе.

Последнего, очень сильно запоздавшего гостя слуга впустил, когда вечер был в полном разгаре.

Гость был замечательно красивым молодым человеком около тридцати лет, с густыми черными волосами, орлиным носом и большими карими глазами, которые, казалось, сверкали озорством. Высокий, широкоплечий, с подтянутой спортивной фигурой. Отдавая пальто maitre d'hotel – дворецкому, он с улыбкой кивнул и сказал:

– Bonsoir, merci beaucoup.[679]

Прием был в полном разгаре, когда слуга распахнул дверь перед этим запоздавшим гостем.

Даниэль Эйген. Он жил в Париже, время от времени надолго покидая его, уже года два – может быть, чуть больше или чуть меньше – и был постоянным гостем на этих приемах, где все знали его как богатого аргентинца, холостяка и весьма завидного жениха.

– Ах, Даниэль, любовь моя, – пропела хозяйка, Мария-Елена дю Шателе, когда Эйген вошел в переполненный танцзал. Оркестр заиграл новую песню; он решил, что это «Какая высокая луна». Мадам дю Шателе встретила его на середине помещения, проделав свою часть пути с тем выражением бесконечного радушия, которое она обычно берегла для очень богатых или очень могущественных гостей, например, для герцога и герцогини Виндзорских или, скажем, немецкого военного губернатора Парижа. Хозяйка, все еще красивая женщина пятидесяти с чем-то лет, облаченная в черное платье от Баленсиаги, открывавшее ложбинку между все еще довольно свежими грудями, совершенно ясно, была без ума от своего молодого гостя.

Даниэль Эйген расцеловал ее в обе щеки, а она на мгновение привлекла его к себе и негромко, доверительно сказала по-французски:

– Я так рада, что вам это удалось, мой дорогой. Я уже опасалась, что вы не появитесь.

– И пропущу прием в «Отеле де Шателе»? – ответил Эйген. – Не думаете же вы, что я лишился чувств и рассудка? – Он извлек из-за спины коробочку, завернутую в золотую бумагу. – Это для вас, мадам. Последняя унция во всей Франции.

Хозяйка, просияв лицом, взяла коробку, жадно сорвала обертку и вынула кубический хрустальный флакон духов «Герлен». У нее перехватило дыхание.

– Но… Но «Vol de Nuit» нигде не купишь!

– Вы совершенно правы, – с улыбкой ответил Эйген. – Их нельзя купить.

– Даниэль! Вы такой милый, такой заботливый. Откуда вы узнали, что это мои любимые духи?

Он скромно пожал плечами.

– У меня есть своя сеть осведомителей.

Мадам дю Шателе шутливо нахмурилась и погрозила гостю пальчиком.

– И это после того, как вы добыли для нас «Дом Периньон». Нет-нет, вы слишком щедры. Как бы там ни было, я очень счастлива, что вы здесь: красивых молодых людей, таких, как вы, в наши дни найти труднее, чем зубы у курицы, любовь моя. Вам придется проявить снисходительность, если некоторые из дам, находящихся у меня в гостях, будут слишком уж горячо приветствовать вас. Я говорю о тех, кого вы еще не успели покорить. – Она снова понизила голос. – Здесь Ивонна Прентам с Пьером Френе[680]… но она, кажется, приближается сюда, так что будьте готовы. – Графиня говорила о звезде музыкальной комедии. – И Коко Шанель[681] тоже здесь, со своим новым любовником, тем немцем, с которым она живет в «Ритце». Она все время произносит тирады против евреев; право, это становится утомительным.

Подошел слуга с серебряным подносом, и Эйген взял бокал шампанского. Он окинул взглядом огромный танцзал с полом, покрытым старинным паркетом, снятым из древнего и прославленного chateau, со стенами, обшитыми белыми с золотом деревянными панелями, поверх которых, разделенные одинаковыми промежутками, висели гобелены, изготовленные на фабрике самого Гобелена, и потолком, расписанным кистью того самого художника, который немного позже расписал потолки в Версале.

Но его интересовала не обстановка, а гости. Вглядевшись в толпу, он узнал довольно много лиц. Здесь находились обычные знаменитости: певцы – Эдит Пиаф, получавшая двадцать тысяч франков за одно выступление, и Морис Шевалье, – а также множество кинозвезд, работавших на принадлежавшей теперь немцам киностудии «Континенталь», подчинявшейся лично Геббельсу и снимавшей фильмы под нацистской цензурой. Столь же обычный комплект писателей, художников и музыкантов, никогда не пропускавших одну из столь редких возможностей поесть и попить. И обычные французские и немецкие банкиры и промышленники, которые вели коммерцию с нацистами и их марионеткой – режимом Виши.

И, наконец, нацистские офицеры, занимавшие в эти дни столь заметное положение в обществе. Все они были в своих форменных мундирах, многие щеголяли моноклями и маленькими усиками, похожими на те, которые носил их фюрер. Немецкий военный губернатор генерал Отто фон Штюльпнагель. Немецкий посол во Франции Отто Абетц и молодая француженка, на которой он женился. Kommandant von Gross-Paris[682], престарелый, с коротко подстриженными волосами и прусскими манерами, генерал Эрнст фон Шаумбург по прозвищу Бронзовая Скала.

Эйген был знаком со всеми. Он регулярно встречал их в салонах вроде этого, и, что гораздо важнее, большинству из них он оказывал различные услуги. Нацистские хозяева Франции не только закрывали глаза на существование так называемого черного рынка; они нуждались в нем, как и все остальные. Где еще они могли найти кольдкрем или пудру для своих жен и любовниц? Бутылку приличного «Арманьяка»? Даже новые немецкие правители Франции страдали от военных лишений.

И потому делец черного рынка Даниэль Эйген был нужен всем и всегда.

Он почувствовал прикосновение к рукаву. Сразу же узнал унизанные бриллиантами пальцы своей бывшей любовницы Агнесс Вийар. И, хотя внутренне он содрогнулся от страха, когда Даниэль повернулся, его лицо расцвело самой искренней улыбкой. Он не видел эту женщину несколько месяцев.

Агнесс, миниатюрная, привлекательная женщина со сверкающими рыжими волосами, была замужем за Дидье, крупным дельцом, торговцем боеприпасами и владельцем скаковой конюшни. Даниэль познакомился с прекрасной и любвеобильной Агнесс во время скачек на ипподроме в Лоншаме, где у нее была личная ложа. Ее муж тогда находился в Виши в качестве советника марионеточного правительства. Она представилась красивому богатому аргентинцу как «вдова военного времени». Их роман, страстный, хотя и короткий, продолжался, пока ее муж не вернулся в Париж.

– Агнесс, ma cherie![683] Где ты была?

– Где я была? Я не видела тебя с того вечера у «Максима». – Она чуть заметно извивалась всем телом в такт музыке джаз-оркестра, игравшего «Воображение».

– Да-да, я прекрасно помню, – подхватил Даниэль, который на самом деле не помнил о том вечере почти ничего. – Приношу извинения, я был ужасно…

– Занят? Даниэль, ты же нигде не работаешь, – сварливо возразила женщина.

– Ну, видишь ли, мой отец всегда говорил, что я должен найти полезное занятие. Теперь, когда вся Франция оккупирована, это, я бы сказал, помогает мне не рехнуться.

Она покачала головой, нахмурилась, пытаясь скрыть улыбку, которая против ее воли растягивала губы, и подалась к собеседнику.

– Дидье снова уехал в Виши. А здесь чересчур много бошей. Почему бы нам не сбежать в Жокей-клуб? У «Максима» сейчас тоже полным-полно фрицев. – Она говорила шепотом: по всему городу, особенно в метро, были развешаны плакаты, извещавшие, что любой, кто назовет немцев «бошами», будет расстрелян. Немцы очень остро воспринимали насмешки французов.

– О, я ничего не имею против немцев, – сказал Даниэль, пытаясь перевести разговор на безопасную тему. – Они превосходные клиенты.

– Солдаты – ты слышал – их называют haricots verts[684]! Это настоящие скоты! Они совершенно невоспитанны. Они просто подходят к женщинам на улице и прямо-таки тащат их с собой.

– Тебе следовало бы немного пожалеть их, – ответил Эйген. – Несчастный немецкий солдат чувствует себя завоевателем всего мира, но не может понравиться французской девчонке. Это же несправедливо.

– Но как от них отвязаться?

– Просто скажи им, что ты еврейка, моя радость. И они сразу же отвяжутся. Или посмотри, делая вид, будто тебя очень удивляют их огромные ножищи – это всегда их смущает.

Теперь она не могла сдержать улыбку.

– Но как смешно они топают гусиным шагом по Елисейским Полям!

– А ты думаешь, что ходить гусиным шагом легко? – возразил Даниэль. – Как-нибудь попробуй сама. Вот увидишь, сразу же шлепнешься на задницу. – Он украдкой оглядел зал в поисках спасения.

– А знаешь, я на днях видела, как Геринг выходил из автомобиля на Рю-да-ла-По. Держал в руке этот дурацкий фельдмаршальский жезл. Я уверена, что он даже спит с ним! Он вошел в «Картье»; потом управляющий сказал мне, что он купил ожерелье за восемь миллионов франков для жены. – Она ткнула указательным пальцем в грудь накрахмаленной белой сорочки Даниэля. – Обрати внимание, он покупает для жены изделия французской моды, а не немецкой. Боши всегда бранили наш декаданс, но просто влюбляются в него, когда попадают сюда.

– Ну что ж, герр Мейер покупает самое лучшее.

– Герр Мейер? Что ты хочешь сказать? Ведь Геринг не еврей.

– Неужели ты не слышала? Он сам сказал: если хоть одна бомба упадет на Берлин, можете называть меня не Германом Герингом, а Мейером.

Агнесс рассмеялась.

– Говори потише, Даниэль, – громким шепотом предупредила она.

Эйген полуобнял ее за талию.

– Я вижу одного господина, с которым мне необходимо поговорить, doucette[685], так что прошу меня извинить…

– Ты хочешь сказать, что тебе приглянулась другая женщина? – строго спросила Агнесс, сопроводив свои слова несколько деланой улыбкой.

– Нет-нет, – усмехнулся Эйген. – Боюсь, этот разговор будет чисто деловым.

– Что ж, Даниэль, любовь моя, но ты, по крайней мере, должен раздобыть для меня немного настоящего кофе. Я не могу больше терпеть весь этот эрзац из цикория и жареных желудей! Ты сможешь, милый?

– Конечно, – ответил он. – Сразу же, как только представится возможность. Я ожидаю партию через несколько дней.

Но, едва успев отвернуться от Агнесс, он услышал строгий мужской голос:

– Герр Эйген!

Прямо за спиной у него стояла маленькая группа немецких офицеров, центром которой являлся высокий, державшийся по-королевски важно штандартенфюрер СС[686], с волосами, зачесанными назад а-ля помпадур, с маленькими усиками, рабски копирующими его фюрера, и в очках с черепаховой оправой. Штандартенфюрер Юрген Вегман был очень полезным человеком, именно он содействовал Эйгену в получении удостоверения «общественной службы», благодаря которому тот мог пользоваться своим автомобилем – сейчас по улицам города ездило всего несколько частных автомобилей. Транспорт превратился в огромную проблему. В последнее время пользоваться собственными автомобилями разрешалось только врачам, пожарным и почему-то ведущим актерам и актрисам, метро было ужасно переполнено, к тому же половину станций закрыли. Бензин полностью исчез, а о поездках на такси не могло быть и речи.

– Герр Эйген, эти сигары, «Упманн», они были несвежие.

– Мне очень прискорбно слышать это, герр штандартенфюрер Вегман. Вы держали их в хумидоре[687], как я вам советовал?

– У меня нет никакого хумидора и…

– В таком случае я постараюсь раздобыть его для вас, – сказал Эйген.

Один из офицеров, полный круглолицый группенфюрер СС[688] – его звали Йоханнес Коллер – негромко захихикал. Он показывал товарищам французские фотооткрытки, тонированные сепией. Он быстро убрал их в нагрудный карман своего кителя, но не прежде чем заметил, что Эйген увидел их: это были старомодные порнографические картинки, на которых в различных непристойных позах изображалась статная женщина, одетая только в чулки и пояс с застежками.

– Нет, прошу вас! Они были несвежими, уже когда вы дали их мне. Я даже подозреваю, что они не с Кубы.

– Они с Кубы, herr kommandant. Скручены на обнаженных бедрах юных кубинских девственниц. Вот что, возьмите-ка еще одну, с моими наилучшими пожеланиями. – Молодой человек сунул руку во внутренний карман и извлек бархатный мешочек, содержавший несколько сигар, обернутых в целлофан. – «Ромео и Джульетта». Я слышал, это любимые сигары Черчилля. – Чуть заметно подмигнув, он вручил одну сигару немцу.

Подошел официант с серебряным подносом, полным канапе.

– Господа, pate de foie gras?[689]

Коллер быстрым движением схватил сразу два бутерброда. Даниэль взял один.

– Это не для меня, – с ханжески постной миной объявил Вегман, взглянув сначала на официанта, а потом на стоявших вокруг него. – Я больше не ем мяса.

– Да, в наши дни его нелегко достать, не так ли? – заметил Эйген.

– Дело вовсе не в этом, – ответил Вегман. – Знаете ли, достигнув известного возраста, человек должен стать травоядным существом.

– Да, и ваш фюрер вегетарианец, ведь правда? – сказал Эйген.

– Совершенно верно, – гордо согласился Вегман.

– Хотя иногда он проглатывает целые страны, – небрежно добавил Эйген.

Эсэсовец смерил его негодующим взглядом.

– Вы, кажется, способны все и вся вывернуть наизнанку, герр Эйген. Может быть, вы сможете придумать что-нибудь, чтобы преодолеть нехватку бумаги здесь, в Париже.

– Да, и это может свести с ума ваших бюрократов. А что еще требуется протолкнуть?

– Все в наши дни просто никуда не годится, – присоединился к разговору группенфюрер Коллер. – Сегодня мне пришлось перепробовать целый лист почтовых марок, прежде чем я нашел одну, которая приклеилась к конверту.

– Вы, друзья, все еще используете марки с головой Гитлера?

– Да, конечно, – подтвердил Коллер, еле сдерживая недовольство поворотом разговора.

– Так, может быть, вы облизываете не ту сторону, а? – подмигнув, осведомился Эйген.

Группенфюрер СС покраснел, неожиданно услышав такой намек, громко откашлялся, собираясь с мыслями, но Эйген снова заговорил, прежде чем он успел придумать ответ:

– Конечно же, вы совершенно правы. Французы просто не в состоянии довести качество до стандартов немецкой продукции.

– Вы говорите как настоящий немец, – одобрил Вегман, – несмотря даже на то, что ваша мать была испанкой.

– Даниэль, – прозвучало глубокое контральто. Он обернулся на голос, довольный, что ему удастся вырваться из немецкой осады.

Это была крупная женщина лет пятидесяти-шестидесяти, безвкусно одетая в цветастое платье, отделанное многочисленными кружевными оборками, в котором она немного походила на танцующего слона из цирка. Волосы у мадам Фонтенуа были нестественно черные с белой проседью у корней, словно у скунса, и пышно начесанные. В ушах болтались огромные золотые серьги, в которых Даниэль с первого взгляда узнал луидоры – старинные золотые монеты по двадцать два карата[690] каждая. Судя по тому, как сильно были оттянуты мочки, она постоянно носила тяжелые серьги. Дама была женой дипломата правительства Виши и сама устраивала столь же роскошные приемы.

– Прошу простить меня, – сказала она немцам, – но я должна похитить у вас молодого Даниэля.

Мадам Фонтенуа обнимала за талию стройную девушку лет двадцати, облаченную в вечернее платье с открытыми плечами. Девушка была очень красива, с черными, как вороново крыло, волосами и сияющими серо-зелеными глазами.

– Даниэль, – протрубила мадам Фонтенуа, – я хочу представить вас Женевьеве дю Шателе, прекрасной дочери наших хозяев. Я была изумлена, услышав, что она незнакома с вами. Должно быть, она единственная женщина во всем Париже, которая вас не знает. Женевьева, это Даниэль Эйген.

Девушка протянула узкую ладонь с длинными хрупкими пальцами, а ее глаза предупреждающе вспыхнули. Этот взгляд предназначался только Даниэлю.

Даниэль взял ее руку.

– Рад познакомиться, – церемонно проговорил он, низко наклонив голову. Легонько пожав руку молодой красавицы, он коротко погладил ее ладонь указательным пальцем, давая знак, что понял сигнал.

– Мсье Эйген прибыл к нам из Буэнос-Айреса, – дама сообщила это молодой женщине с видом по меньшей мере герцогини, – но у него есть квартира на левом берегу.

– О, наверно, вы уже давно живете в Париже? – равнодушно спросила Женевьева дю Шателе, со скучающим видом рассматривая собеседника.

– Довольно долго, – сказал Эйген.

– Достаточно долго для того, чтобы узнать здесь все, – уточнила мадам Фонтенуа, сделав брови домиком.

– Понимаю, – с сомнением в голосе протянула Женевьева дю Шателе. Вдруг она вскинула голову, как будто увидела кого-то в другой части зала. – Ах да, это моя grande tante[691] Бенуа. Прошу извинить меня, мадам Фонтенуа.

Отворачиваясь, девушка мельком взглянула на Эйгена и указала глазами в сторону соседней комнаты. Он почти незаметно кивнул.

Поболтав две минуты (они показались ему бесконечными) с мадам Фонтенуа, Даниэль тоже покинул ее. Две минуты – вполне достаточно. Он прокладывал себе путь через плотную толпу, улыбаясь и кивая тем, кто окликал его, давая без слов понять, что не может задержаться из-за неотложного дела.


Несколько шагов по огромному вестибюлю, и вот она, дверь в такую же огромную библиотеку. Стены и углубленные в них книжные шкафы, покрытые оранжево-красным лаком, ряды переплетенных в кожу древних, никогда не открывавшихся томов. Комната была пуста, и какофония разговоров, смешанных со звуками джазовой музыки, доносилась сюда лишь как отдаленный невнятный гул. В противоположном от двери конце комнаты на диване среди ковровых подушек сидела Женевьева. Она была очаровательна в своем черном платье, подчеркивавшем сверкающую белизну обнаженных плеч.

– О, слава богу, – торопливо прошептала девушка. Она вскочила на ноги, бегом устремилась навстречу вошедшему и обняла его за шею. Он приник к ее губам долгим страстным поцелуем. Через минуту Женевьева отстранилась.

– Просто не могу выразить, насколько рада, что ты пришел. Я ужасно боялась, что у тебя сегодня окажутся другие планы.

– Как ты можешь так думать? – укоризненно возразил Даниэль. – Разве я могу упустить возможность увидеться с тобой? Не говори ерунды.

– Я имела в виду только то, что ты ведешь себя осторожно, очень осторожно, чтобы мои родители не смогли догадаться о нас. Как бы там ни было, ты здесь. Слава богу. Все эти люди настолько скучны; я думала, что умру. Все они говорят только об одном: продукты, продукты и опять продукты.

Эйген поглаживал молочно-белые плечи возлюбленной, чуть-чуть прикасаясь кончиками пальцев к началу грудей. Он чувствовал аромат духов «Шалимар» – своего подарка.

– Боже мой, как я соскучился по тебе, – пробормотал он.

– Прошла почти неделя, – подхватила Женевьева. – Ты вел себя как плохой мальчик, да? Нет, подожди, не отвечай. Я знаю тебя, Даниэль Эйген.

– Ты всегда видишь меня насквозь, – ласково проговорил Эйген.

– В этом я вовсе не уверена, – отозвалась Женевьева, лукаво надув губки. – Думаю, что на тебе много, очень много одежек.

– Так, может быть, тебе стоит снять с меня часть? – предложил Даниэль.

Женевьева изумленно уставилась на него, но они оба хорошо знали, что это изумление было всего лишь притворством.

– Только не здесь, куда в любой момент может вломиться кто угодно.

– Да, ты права. Давай сбежим куда-нибудь, где нам не помешают.

– Знаю. Гостиная на втором этаже. Туда никогда никто не заходит.

– Кроме твоей матери, – покачал головой Даниэль Эйген. Его вдруг осенило. – Кабинет твоего отца. Мы можем запереть дверь…

– Если отец застанет нас там, то убьет на месте!

Даниэль закивал с печальным видом.

– Ах, ma cherie, ты совершенно права. Похоже, что нам действительно следует вернуться к остальным.

Женевьева взглянула на него так, будто он произнес какую-то чудовищную непристойность.

– Нет-нет-нет! – быстро сказала она. – Я знаю, где он держит ключ. Ну же, быстрее!

Он быстро вышел из библиотеки вслед за девушкой, затем они свернули в малозаметную дверь, за которой начиналась предназначенная для слуг узкая лестница на второй этаж. Там они миновали длинный темный зал и в конце концов остановились в маленьком алькове, где стоял белый мраморный бюст маршала Петена[692]. Сердце Даниэля громко билось. Он собирался сделать что-то очень опасное, а опасность всегда возбуждала его. Он любил ходить по краю пропасти.

Женевьева сунула руку за скульптуру, проворно извлекла оттуда большой ключ, похожий на отмычку, и, не теряя времени, отперла двустворчатую дверь отцовского рабочего кабинета.

Прекрасная юная Женевьева, конечно же, понятия не имела, что Даниэль уже побывал в этой комнате. Даже несколько раз, во время их тайных свиданий, происходивших здесь, в «Отеле де Шателе», глубокой ночью, когда она крепко спала, ее родители где-то путешествовали, а слуги уходили к себе.

Кабинет графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе был истинным прибежищем мужчины. Здесь пахло трубочным табаком и кожей, здесь хранилась целая коллекция старинных тростей, стояло множество кресел эпохи Людовика XV, обитых темно-коричневой кожей, на массивном столе, украшенном изящной резьбой, лежали аккуратные стопки документов. На каминной доске красовался бронзовый бюст кого-то из предков.

Пока Женевьева запирала двери, Даниэль быстро, как бы невзначай, подошел к столу и окинул взглядом разложенную личную и финансовую корреспонденцию, пытаясь выделить самые интересные документы. Ему сразу же бросились в глаза присланные из Виши сверхсекретные бумаги по военным вопросам.

Но раньше чем он успел разглядеть что-то определенное, Женевьева заперла дверь изнутри и вприпрыжку подбежала к нему.

– Сюда, – сказала она, – на кожаный диван.

Однако Эйген не спешил уходить от бумаг. Он мягко прижал девушку к краю стола и принялся ласкать ее. Легонько прижимая, провел руками по обеим сторонам тонюсенькой талии, по небольшим упругим ягодицам. Там руки задержались и крепче стиснули податливую плоть. А его губы тем временем целовали ее горло, плечи, выглядывающие из платья верхушки грудей.

– О, мой бог, – простонала она. – Даниэль… – Ее глаза были закрыты.

В следующий момент пальцы Эйгена добрались до прикрытой дорогим шелком расщелины между ягодицами и принялись нежно обследовать самые потаенные места. Женевьева была близка к экстазу и вовсе не заметила, как правая рука любовника оторвалась от нее, занялась одной из стопок бумаг, находившихся на столе, и ловко подхватила несколько документов, лежавших сверху.

Он не рассчитывал на такую возможность. Ему приходилось импровизировать.

Он бесшумно сунул бумаги в боковой шлиц своего смокинга. В тот самый момент, когда документы исчезли под шелковым жилетом, он протянул левую руку к застежке – «молнии» немного повыше лопаток Женевьевы и расстегнул ее. Ткань сползла, открыв груди, и коричневые кружочки сосков с готовностью подставили себя быстрым движениям языка.

Бумаги неловко торчали в кармане и, когда Даниэль пошевелился, громко зашуршали. Внезапно он застыл и вздернул голову.

– Что случилось? – прошептала Женевьева, широко раскрыв глаза.

– Ты слышала?

Что?

– Шаги. Рядом.– Эйген имел необыкновенно острый слух, к тому же сейчас, находясь в чрезвычайно компрометирующем положении, с какой стороны ни взгляни, он был особенно настороже.

– О, нет! – Она отстранилась и схватилась за платье, поспешно прикрывая грудь. – Даниэль, застегни, пожалуйста! Нам нужно поскорее убраться отсюда! Если кто-нибудь узнает, что мы находимся здесь!..

– Ш-ш-ш-ш! – прервал он. Из-за двери доносились шаги двух пар ног, – понял он, – а не одной. По звуку башмаков на мраморном полу коридора – совсем рядом – было понятно, что идут двое мужчин. Шаги раскатывались эхом по пустому коридору, становились все громче, подходили все ближе.

Женевьева нерешительно двинулась к запертой двери. А Даниэль теперь уже мог даже расслышать голоса. Двое мужчин говорили по-французски, но у одного был немецкий акцент. Один из собеседников, тот, для которого французский был родным, говорил низким громыхающим голосом; это был, несомненно, граф, отец Женевьевы. А другой… Возможно, это был генерал фон Штюльпнагель, немецкий военный губернатор. Возможно, но не наверняка.

Женевьева с таким же растерянным видом потянулась к ключу. Зачем? Чтобы отпереть дверь прямо перед носом отца и его собеседника-немца? Даниэль прикоснулся к ее руке и остановил девушку, раньше чем она успела дотронуться до ключа. А затем решительно вынул ключ из скважины.

– Сюда, – прошептал он, указывая на дверь в дальнем конце кабинета. В прошлый раз он входил сюда как раз через этот вход. Скорее всего, Женевьева решит, что он лишь сейчас заметил дверь, хотя она в такой панике, что вряд ли может думать о чем-либо вообще.

Она кивнула, и они побежали на цыпочках ко второму выходу. Когда она взялась за ручку, Даниэль выключил свет. Но он сам без труда пересек кабинет, так как неплохо видел в темноте, к тому же держал в голове точный план помещения и заблаговременно отметил в уме все возможные препятствия.

Дернув за ручку, девушка чуть не обезумела от страха: дверь оказалась запертой. Но Даниэль не зря вынул ключ из первой двери. Не сделай он этого сразу, несколько секунд, потраченных впустую, означали бы, что они попались. Стремительным движением он отпер дверь. Чтобы распахнуть ее, пришлось приложить усилие; определенно ею редко пользовались. Вытолкнув девушку в узкий темный коридор, он закрыл дверь, решив не запирать ее. Механизм был ржавый, проворачивался туго и поскрипывал, так что из кабинета его обязательно услышали бы.

Он расслышал, как открылась главная дверь кабинета, как вошли двое мужчин, продолжая разговаривать друг с другом.

Женевьева стискивала предплечье Даниэля, ее ногти, острые, словно когти животного, цеплялись за шелк рукава. Если она даже и слышала шелест жестких бумаг под смокингом, то, похоже, не замечала его.

– Что же делать? – шепотом спросила она.

– Ты спустишься по лестнице на кухню и вернешься на вечеринку.

– Но слуги…

– Они не могут знать, откуда ты идешь и почему, и в любом случае проявят скромность.

– Но если ты пройдешь через несколько минут после меня…

– Нет, мне этого ни в коем случае нельзя делать. Тогда это заметят наверняка и обязательно свяжут меня с тобой.

– А куда ты пойдешь? – Она говорила шепотом, но чуть громче, чем следовало.

– Не волнуйся обо мне, – ответил он. – Я скоро увижусь с тобой. Если твоя мать спросит, куда я делся, ты, естественно, скажешь, что не имеешь никакого понятия. – Даниэль считал необходимым обстоятельно объяснить это Женевьеве, которая была далеко не самой сообразительной женщиной из тех, с которыми он когда-либо встречался.

– Но куда? – снова заговорила она.

Даниэль приложил палец к ее губам.

– Ступай, ma cherie.

Она повернулась было, чтобы уйти, но Даниэль тронул ее за плечо. Она взглянула на него, и он быстро поцеловал ее в губы. Затем поправил вырез ее платья и стремительно взбежал вверх по лестнице для слуг. Подошвы его ботинок были каучуковыми, такие в эти дни было еще тяжелее достать, чем кожаные, зато ступали они почти бесшумно.

Он поспешно анализировал только что происшедшие события и размышлял, что ему делать дальше. Он заранее знал, что увидит Женевьеву сегодня вечером, но в его планы не входила возможность посещения кабинета ее отца – возможность, от которой он, конечно, не мог отказаться. Теперь, с толстой пачкой документов под жилетом, было не слишком разумно возвращаться в общество, где, даже если бумаги не выпадут, кто угодно мог случайно столкнуться с ним, услышать подозрительный шорох и обнаружить то, что он скрывал.

Однако этой опасности можно было избежать. Он мог спуститься в гардеробную и взять свое пальто, а если кто-нибудь спросит, сказать, что забыл зажигалку. И под этим предлогом переложить бумаги в пальто. Но был риск, что его застанут за этим занятием: вряд ли одежду гостей оставили без присмотра.

Впрочем, даже этот риск ничего не значил по сравнению с гораздо более серьезной опасностью, что, когда он вернется на прием, откроется, что он был с Женевьевой в кабинете ее отца. Эта лестница вела прямиком в кухню, где слуги обязательно заметили бы его появление спустя несколько минут после Женевьевы. Они сумели бы сложить два и два. Слугам вообще не была присуща скромность, хотя он только что заверял Женевьеву в обратном, да и она тоже знала правду: они только и жили сплетнями такого рода.

Эйген нисколько не тревожился по поводу шепотков, сплетен и слухов. Что за беда, если Мария-Елена дю Шателе узнает, что он тайком тискал ее дочь? Нет, дело было в том, что он ясно представлял себе дальнейшее развитие событий. Через некоторое время граф обнаружит, что из его кабинета исчезли какие-то бумаги, жизненно важные для национальной безопасности, и немедленно примется расспрашивать жену и своих слуг. Посыплются обвинения и угрозы. Какая-нибудь кухарка, скорее всего, чтобы выгородить своих, несомненно, скажет, что видела молодого человека, спустившегося по лестнице, ведущей прямо к кабинету.

А потом, даже если хозяин дома не сможет доказать, что бумаги похитил Даниэль, он все равно останется самым подходящим на роль преступника. И «крыша» – его самое главное достижение – провалится раз и навсегда. А этим Эйген ни в коем случае не мог рисковать.

Да, правда, были и другие пути из дома. Он мог подняться по этой самой лестнице на третий этаж или на четвертый и пройти по одному из этих наверняка неосвещенных верхних этажей к другой лестнице. Там он мог спуститься к выходу на задний двор, где когда-то ставили кареты, а теперь разбили сад. Двор был окружен высоким деревянным забором с запертыми воротами. Через забор можно перепрыгнуть, но при этом его наверняка заметят из танцзала, несколько окон которого выходят как раз в этот двор. Человек в смокинге, пробегающий через двор и перепрыгивающий через забор… нет, это невозможно сделать, оставшись незамеченным.

Выбраться незамеченным из «Отеля де Шателе» можно было только одним путем.

За минуту он добежал до верхнего этажа, где размещались комнаты слуг. Низкий потолок здесь покрывала многолетняя грязь, а пол был не мраморным и не каменным, а из старых рассохшихся скрипучих половиц. На этаже не было ни души: все его обитатели занимались обслуживанием приема. Молодой человек заранее провел доскональную разведку – не потому, что ожидал неприятностей, таких, как сегодня, нет, дело было в том, что он считал жизненно важным во всех случаях иметь запасной выход. Это правило было одним из основных в его работе и не раз спасало его жизнь.

Он знал, что у него есть возможность выбраться на крышу, а поскольку особняк почти примыкал к соседним домам, образующим длинный квартал, запасных выходов имелось бесчисленное количество.

«Отель де Шателе» имел мансардную крышу, в которую были вделаны арочные двустворчатые окна, прикрытые небольшими козырьками. Даниэль сразу понял, что все окна, через которые можно попасть на крышу, расположены в комнатах слуг и выходят на фасадную часть. Маловероятно, что кто-то из слуг станет запирать свою дверь, и все же Даниэль почувствовал большое облегчение, когда первая же дверь распахнулась от его прикосновения.

Крохотную, почти без мебели – только односпальная кровать и небольшой платяной шкаф, – комнатушку освещал бледный лунный свет, просачивавшийся сквозь стекло. Даниэль подбежал к окну, нагнувшись, втиснулся в узкую оконную нишу и схватился за шпингалет. Эти окна, судя по всему, открывали очень редко, а то и вовсе никогда. Напрягая все силы, он тем не менее сумел открыть одну створку, затем вторую.

Холодный ночной воздух хлынул внутрь, а Даниэль высунул голову наружу и убедился в том, что нисколько не ошибся, когда несколько дней назад изучал здание. Окно открывалось прямо на крутой скат залитой битумом крыши, которая почти отвесно спускалась футов на десять к парапету. Высокий парапет из резного камня должен был надежно скрыть его от взглядов прохожих, которым случится в этот час оказаться на улице. По крайней мере, пока он будет продвигаться по крыше этого здания. Соседние дома, построенные в других вариантах стиля Второй империи[693], не имели подобных ограждений. Что ж, придется использовать любое прикрытие, которое подвернется.

Битум на крыше пошел пузырями и сделался неровным, несколько десятков лет нагреваясь на летней жаре. А сейчас он был присыпан снегом, прихваченным кое-где льдом. Все это было предательски ненадежным.

Прежде всего ему следовало подняться на ноги, что будет нелегко, так как вечерний костюм заметно сковывал движения. Да и ботинки на каучуковой подошве, прекрасно подходившие для того, чтобы неслышно пробираться по дому, мало подходили для лазания по крышам. Дело предстояло нелегкое.

Ухватившись за верх оконной рамы, он сел на край подоконника и спустил ноги за окно. Коснувшись крыши, его ботинки скользнули по льду. Однако он не выпустил раму, а висел, держась за нее. Он тер поверхность крыши подошвами ботинок, пока не почувствовал, что очистил ото льда достаточно места, чтобы получить хотя бы небольшую опору.

Но все равно он не мог доверять крыше настолько, чтобы рискнуть выпустить окно. Слева, в нескольких футах от окна, торчала высокая кирпичная дымовая труба. Даниэль выпустил правую руку и качнулся, держась левой и опираясь на левую ногу, как на иголку циркуля, чтобы дотянуться до трубы, не выпуская раму.

Кирпич оказался на ощупь холодным и щербатым. Впрочем, эта щербатость пришлась очень кстати. Цемент между кирпичами был очень старым и крошился так, что Даниэль смог ухватиться за щель кончиками пальцев и повиснуть на руке. Все его тело напряглось, точно распределяя вес, кончики пальцев держались за трубу достаточно крепко для того, чтобы выпустить раму и перебросить левую руку к трубе. Еще миг – и он держался за трубу обеими руками.

Он снова принялся тщательно расчищать ногами крышу и вскоре получил крошечный пятачок, на котором можно было надежно стоять. Теперь он находился достаточно близко к дымоходу, чтобы использовать какое-то подобие альпинистского хвата. Руки и плечи Даниэля были очень сильны, и ему потребовалась вся сила, чтобы держаться за кирпичи, шаркая ногами по битуму, пока он не нашел следующую точку опоры.

Он слышал, что в прошлом столетии воры частенько путешествовали таким образом из особняка в особняк. Он сам несколько раз проделывал такие штуки и знал, что на деле это гораздо труднее, чем кажется со стороны. К тому же он сомневался, что в старину мог найтись хоть один настолько безумный или не дорожащий собственной жизнью вор, который стал бы зимой карабкаться по покрытым снегом и льдом парижским крышам.

Даниэль отполз на несколько футов от трубы, пока не добрался до низенького кирпичного барьера, отделявшего эту крышу от соседней. Следующая крыша, как он обнаружил с величайшим облегчением, была покрыта не битумом, а глиняной черепицей. Плитки могли быть скользкими ото льда, но их неровная поверхность в любом случае обеспечит некоторую опору. Он решил, что без труда проберется по черепице. Гребень у этой крыши был не острым, а, напротив, плоским, около двух футов шириной. Выбираясь наверх, Даниэль проверил, насколько хороша опора для ног, и счел ее вполне удовлетворительной. Теперь он имел возможность пройти по этой крыше, тщательно балансируя и чуть покачиваясь, как будто шел по натянутому канату.

Далеко внизу лежал темный пустынный проспект Фоша, фонари там не горели, как и во всем городе, ввиду нехватки электроэнергии. Даниэль понимал, что, если он видит улицу, то и любой прохожий также сможет увидеть его, поскольку на этой крыше не было никакой ограды, за которой он мог бы спрятаться.

Впрочем, ему угрожали не только прохожие. Любой, кому придет в голову выглянуть в окно из квартиры в одном из более высоких этажей ближнего здания, сразу заметит его. В последнее время люди буквально помешались на диверсантах и шпионах, без упоминания о них не обходился ни один разговор. Поэтому каждый, увидевший мужчину, пробирающегося по крыше дома, без долгих размышлений позвонит в La Maison, Prefecture de Police. В это время появилось как никогда много анонимных писем с обвинениями, а самой страшной угрозой среди французов стало обещание сообщить в Kommandantur. Так что опасность, о которой думал Даниэль, была вполне реальной.

Он двигался гораздо быстрее, со всей быстротой, на какую мог решиться, и вскоре добрался до кирпичного барьера, отделявшего это здание от следующего. Крыша на следующем доме тоже была мансардной, как и в «Отеле де Шателе», но ее покрывала сланцевая плитка. Здесь на гребне тоже была дорожка, хотя и гораздо уже, чем на предыдущей крыше, всего лишь около фута.

По этой крыше Эйген прошел, осторожно ставя одну ногу перед другой. Он поглядывал вниз на проспект, и на какое-то мгновение его охватил страх. Но Даниэль сосредоточил все мысли на важности своей миссии, и паника тут же исчезла.

Не более тридцати секунд потребовалось ему, чтобы достичь следующего разделительного барьера. На сей раз барьер представлял собой толстую каменную стену, из которой выходило множество тонких вентиляционных и широких дымовых труб. Из нескольких труб валил дым, указывая на то, что дымоходы принадлежат лицам, относящимся к немногочисленной касте привилегированных парижан, имеющих уголь для того, чтобы отапливать свои дома. Он ухватился за вентиляционную трубу, оказавшуюся на ощупь холодной, потом за следующую и, когда выбрался наверх, заметил кое-что интересное.

Каменная стена имела неплохой выход с крыши в задний двор особняка. Футах в десяти от карниза крыши начиналась лестница из вмурованных в стену железных скоб, которыми, несомненно, пользовались трубочисты, поднимавшиеся из совершенно темного в этот час внутреннего двора, чтобы прочистить дымоходы.

На мгновение Даниэль застыл в нерешительности. Верхняя скоба находилась слишком уж далеко. Он не мог идти по каменной стене, пробираясь между трубами: стена была недостаточно широка для этого. Ему ничего не оставалось, кроме как ухватиться за вентиляционную трубу, дотянуться до следующей, и так повторять снова и снова, пробираясь по-обезьяньи вдоль стены. Вентиляционные трубы, сделанные из обожженной керамики, имели цилиндрическую форму и были достаточно тонкими для того, чтобы он мог надежно держаться за каждую из них.

Ему потребовалось несколько минут для того, чтобы добраться наконец-то до вожделенной лестницы. Ухватившись руками за верхнюю ступеньку, он тут же переступил с крыши на следующую. Теперь он мог спуститься вниз по всаженным в стену скобам, что и проделал, сначала двигаясь медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не оказался на земле.

Несколько секунд он неподвижно стоял там, в пустом дворе. Окна особняка, которому принадлежал двор, были темны. Судя по дыму, поднимавшемуся из труб, дом был обитаем, хотя его жильцы, вероятно, спали. Он медленно и спокойно прошел по булыжной площадке. В высоком деревянном заборе были ворота, естественно, запертые. Но по сравнению с тем, что он только преодолел, это была не преграда, а просто пустяк. Он подпрыгнул, ухватился за верх забора, подтянулся, перебросил ноги через ворота и спрыгнул в переулок, проходивший по задворкам проспекта Фоша.

Даниэль отлично знал эту часть города. Он прошел по переулку, старательно подавляя желание пуститься бежать, пока не дошел до узенькой боковой улочки. Он погладил жилет, ощутив все так же лежавшие под ним бумаги.

Эта улица была совсем темной, зловеще пустынной.

Он миновал затемненные окна книжного магазина, который когда-то принадлежал еврею, а теперь достался немцам. Над входом висела большая белая вывеска; черными готическими буквами написано слово «FRONTBUCHHANDLUNG» [694], а по бокам горделиво красовались две свастики. Еще не так давно это был элегантный магазин иностранной литературы; теперь он стал иностранным совсем в другом смысле слова: здесь продавались только немецкие книги.

Признаки присутствия немцев встречались повсеместно, но, как ни странно, боши не уничтожили ни одного из известных ориентиров, ни одного из прославленных и любимых горожанами зданий. Нацисты не намеревались стереть Париж с лица земли, хотя об этом шушукались на всех углах. Напротив, они хотели всего лишь аннексировать его, чтобы присвоить себе главную драгоценность из короны Европы. Но было нечто странно-небрежное и временное в том, как нацисты указывали на то, что они здесь присутствуют. Вроде белой надписи «FRONTBUCHHANDLUNG», торопливо приляпанной поверх гравированной вывески книжного магазина. Все эти белые тряпки, как бы велики они ни были, можно было содрать в одно мгновение. Создавалось впечатление, что немцы опасаются поцарапать свой новый драгоценный камень. Когда они впервые попытались поднять флаг со свастикой на Эйфелевой башне, ветер сразу же разорвал его, и им пришлось поднять другой. Даже Гитлер провел здесь всего лишь нескольких часов, словно смущенный турист. Он даже не остался на ночь. Париж не хотел их, и они это знали.

И поэтому боши лепили повсюду свои плакаты. Даниэль видел их на стенах домов, мимо которых проходил, причем они висели так высоко, что их с трудом можно было прочитать. Для этого, конечно, имелась причина: когда немцы помещали свои дурацкие плакаты на уровне глаз, их сразу же срывали или что-нибудь подрисовывали.

Находились среди парижан и отчаянные головы, которые писали поверх немецких текстов: «Смерть бошам!» или «Боже, благослови Англию!».

Он мимоходом бросил взгляд на плакат, изображавший толстого Уинстона Черчилля, который с усмешкой попыхивал сигарой, рядом с ним стояла женщина с изможденным плачущим ребенком на руках. «Видите, что блокада делает с вашими детьми?» – гласил лозунг. Немцы имели в виду британскую блокаду, но все знали, что это полная чушь. Даже на этом бумажном полотнище, приклеенном достаточно высоко, кто-то коряво написал: «А где наша картошка?» Этого никто не мог спокойно воспринимать: весь картофель, выращенный французскими фермерами, вывозили в Германию, и вот это было чистейшей правдой.

Другой плакат, на этом всего четыре слова: «Etes-vous en rugle?» [695] Ваши бумаги в порядке? Или, может быть, вы подчиняетесь порядку? Все всегда должны иметь с собой все свои бумаги, самое главное, carte d'identit, на тот случай, если остановит французский жандарм или какой-нибудь fonctionnaire[696] – эти были куда хуже немецких солдат.

Молодой человек всегда имел свои бумаги при себе. Даже несколько комплектов. С указанием разных имен, разных национальностей. Они позволяли ему быстро менять свою личность, а это требовалось достаточно часто.

Наконец он достиг места назначения: древнего, сложенного из крошившегося от ветхости кирпича, здания в безымянном квартале. Обшарпанная деревянная вывеска, подвешенная к ржавому железному угольнику, извещала: «LE CAVEAU» – погребок. Бар действительно находился ниже уровня улицы, туда нужно было спускаться по глубоко вытоптанным кирпичным ступенькам. На единственном маленьком окошечке шевелились угольно-черные тени, впрочем, свет пробивался и откуда-то сбоку.

Он поглядел на часы. Только-только перевалило за полночь, несколько минут, как начался комендантский час, который сes messieurs[697] – нацисты – ввели в Париже.

Впрочем, эта забегаловка и не думала закрываться. И жандармы, и нацисты, проходя мимо, отводили глаза, позволяя заведению работать чуть ли не до утра. Были даны необходимые взятки, подмазаны нужные ладони, а ненасытные глотки всегда получали желаемое питье в неограниченных количествах.

Он спустился по лестнице и три раза потянул за старомодную ручку дверного звонка, который этим словом можно было назвать лишь условно. Изнутри донесся звук гудка, перекрывший негромкую музыку в завезенном из США джазовом стиле би-боп, и гул голосов.

Через несколько секунд в «глазке», проделанном точно посередине массивной, выкрашенной черным деревянной двери, появилась точка света. Свет мигал – это некто рассматривал нового посетителя, а затем дверь распахнулась, чтобы впустить его.

Заведение и впрямь представляло собой настоящий caveau – неровный, растрескавшийся каменный этаж, липкий от пролитой выпивки, кирпичные стены, укрепленные скобами, низкий потолок. Внутри было сизо от дыма и смердело потом, табаком – дешевым табаком – и вином. Музыка доносилась из дребезжащего радиорепродуктора. Около щербатой деревянной стойки сидели человек шесть-семь рабочих грубого облика и одна женщина, по виду проститутка.

Все они уставились на него с плохо скрытым любопытством и почти явной враждебностью.

Бармен, впустивший посетителя, громко приветствовал его.

– Давненько не показывались, Даниэль! – воскликнул Паскаль, худой старик столь же потрепанного вида, как и его бар. – Но я всегда счастлив вас видеть. – Он улыбнулся, продемонстрировав неровный ряд коричневых зубов, потемневших от никотина, среди которых сверкали два золотых. Он подался вперед, почти прикоснувшись морщинистым лицом к щеке Даниэля. – Вы еще не сумели раздобыть «Житан»?

– Думаю, что уже завтра-послезавтра получу партию.

– Вот и превосходно. Но они пойдут уже не по сто франков, ведь так?

– Больше. – Даниэль понизил голос. – Для других. Для вас, барменов, специальные скидки.

Старик подозрительно прищурился.

– Сколько?

– Свободная цена.

Паскаль от всего сердца рассмеялся громыхающим хохотом курильщика. Эйген даже представить себе не мог, что за дерьмо бармен обычно курил.

– Ваши условия вполне разумны, – сказал тот, возвращаясь на свое место за стойкой. – Могу я угостить вас коктейлем?

Даниэль покачал головой.

– Шотландское виски? Коньяк? А может быть, хотите воспользоваться телефоном? – Бармен указал на будку телефона-автомата у дальнего конца стойки. Стекло в будке было разбито, причем это сделал Паскаль собственноручно, чтобы намекнуть своим посетителям о том, что надо быть сдержаннее на язык. Даже здесь, в месте, куда почти не допускались незнакомые, нельзя быть уверенным, что тебя не подслушивают.

– Нет, благодарю вас. Я просто воспользуюсь туалетом.

Паскаль вскинул было брови в недоумении, но тут же опомнился и понимающе кивнул. Он был грубоватым и даже вздорным человеком, но при этом являл собой воплощенную осмотрительность. Он отлично знал, кто на самом деле платил за него арендную плату, и ненавидел немцев ничуть не меньше, чем любой средний француз. Двое его горячо любимых племянников погибли, когда разрозненные французские части тщетно пытались остановить немецкое наступление в Арденнах[698]. Но он никогда не говорил ни слова о политике. Он делал свое дело – подавал выпивку, только и всего.

Проходя вдоль стойки, Эйген услышал, как кто-то сзади проворчал: «Espиce de sans-carte!» – тип без карточек – обычное оскорбление торговцев с черного рынка. Очевидно, кто-то подслушал его разговор с Паскалем. Ну что ж, тут уже ничего не поделаешь.

В конце длинного узкого коридора, где было так темно, что Эйген с трудом мог разглядеть, куда ставил ногу, обнаружилась дверь, за которой находилась лесенка из нескольких деревянных ступенек, остро нуждающихся в ремонте. Они громко скрипели и стонали под ногами, пока он спускался. Вонь мочи и кала была невыносимой, несмотря даже на то, что предыдущий посетитель заботливо прикрыл за собой дверь в еще более вонючую уборную.

Однако Эйген не вошел в уборную, а завернул в чуланчик, где стояло имущество уборщицы. Переступая через швабры, совки и ведра, он подошел к задней стене, на которой висела половая щетка со сломанной ручкой. Схватившись за ручку – щетка, оказывается, не просто висела на стене, а была к ней прикреплена! – он потянул ее вниз и повернул против часовой стрелки. Одновременно он уперся свободной рукой в стену, и стена, которая была на самом деле дверью, поползла в сторону.

Теперь он оказался в другой темной каморке размером не более чем шесть на шесть футов. Здесь пахло плесенью и пылью. Топот ног по полу находившегося прямо наверху бара почти не слышался. Прямо перед Даниэлем оказалась стальная дверь, недавно окрашенная черной краской.

Рядом с дверью имелся звонок, куда более современный, чем тот, что был на входной двери бара. Он нажал кнопку дважды, затем еще один раз.

– Oui?[699] – послышался из-за двери грубый голос

– Это Марсель, – назвался молодой человек, известный под фамилией Эйген.

– Что вам нужно? – продолжал расспрашивать голос по-французски.

– У меня есть кое-какие товары, которые могли бы представлять для вас интерес.

– Что за товары?

– Я могу достать для вас немного масла.

– Откуда?

– Со склада возле Лилльских ворот.

– Сколько стоит?

– Пятьдесят два франка за килограмм.

– Это на двадцать больше официальной цены.

– Да, но разница в том, что я на самом деле могу раздобыть это для вас.

– Понимаю.

После небольшой паузы послышался механический щелчок, затем пневматический вздох, и дверь открылась.

Невысокий опрятный молодой человек – у него были румяные щеки, черные волосы с челкой а-ля Юлий Цезарь и круглые черные очки – криво улыбнулся.

– Вот это да! Стивен Меткалф собственной персоной, – воскликнул он с йоркширским акцентом. – Расфуфыренный в пух и прах. Что вы нам притащили, дружище?

2

Стивен Меткалф – он же Даниэль Эйген, он же Николас Мендоса, он же Эдуардо Моретти, он же Роберт Велан – закрыл за собой дверь, не позабыв удостовериться в том, что замок защелкнулся. По краям стальной двери была наклеена резиновая прокладка, обеспечивавшая неплохую звукоизоляцию.

Комната, в которую он вошел, тоже обладала хорошей звукоизоляцией, для чего использовались все доступные технические приспособления. Фактически это была комната в комнате, с двойными стенами, полом и потолком. Наружный слой состоял из стальных плит, далее следовало шесть дюймов резины; даже вентиляционные каналы были изолированы каучуком и стекловолокном. Низкий потолок и внутренние стены были сделаны из приготовленного на месте шлакобетона и окрашены краской того защитного цвета, какой используется в армии США.

Впрочем, далеко не вся поверхность, покрытая еще сияющей новехонькой серой краской, открывалась взгляду, так как комната по всему периметру была уставлена какими-то головокружительно сложными пультами. Даже Меткалф, который бывал здесь, по крайней мере, раз в неделю, не знал предназначения половины приборов. Впрочем, часть оборудования он узнал – коротковолновые рации «Марк XV» и «Парасет», телетайпы, защищенные от подслушивания телефоны, шифровальную машинку M-209 и проволочные магнитофоны.

За пультами сидели два молодых парня с наушниками на головах; они что-то записывали в блокноты, а их лица заливало жуткое зеленое сияние круглых экранов катодных трубок. Руками в перчатках они чуть заметно поворачивали верньеры, подстраивая частоты. Сигналы азбуки Морзе, которые они принимали, поступали на антенные кабели, проложенные на крышу по зданию, принадлежащему сочувствующему французу.

Каждый раз, когда Меткалф посещал Пещеру, как называли эту строжайше засекреченную радиостанцию, – никто не помнил, была ли она так названа по забегаловке наверху, «Le Caveau», или же просто потому, что очень походила на электронную пещеру, – количество оборудования производило на него глубокое впечатление. Все это было ввезено во Францию контрабандой, по частям доставлялось на судах или парашютистами и, конечно, строжайше запрещалось законами, которые установили нацистские оккупанты. Обнаружение коротковолнового радиопередатчика служило более чем убедительным основанием для расстрела его владельца.

Стивен Меткалф был одним из немногочисленных агентов, работавших в Париже на союзническую шпионскую сеть, и о существовании этих людей не знал никто, кроме нескольких очень могущественных персон в Вашингтоне и Лондоне. Меткалф почти не встречался с другими агентами. Так работала эта сеть. Все ее части существовали изолированно, одна ячейка не имела никакого представления о том, чем занимается другая. Такого порядка требовала безопасность.

Здесь, в Пещере, три молодых человека – радиотелеграфисты и шифровальщики – поддерживали тайную радиосвязь с Лондоном, Вашингтоном и с широко разбросанной сетью глубоко законспирированных полевых агентов в Париже, в других городах оккупированной зоны Франции и по всей Европе. Операторы – два англичанина и один американец – были лучшими из лучших выпускников Королевского корпуса связистов в Тэйм-парке, около Оксфорда, а затем 52-й специальной школы. В эти дни трудно было найти квалифицированных радиооператоров, и британцы далеко опередили американцев в деле подготовки персонала.

Радио, настроенное на волну Би-би-си, транслировало негромкую музыку: приемник ловил кодированные сигналы, передаваемые в форме курьезных «личных сообщений» перед вечерней радиопередачей новостей. На маленьком складном столике посреди комнаты стояла шахматная доска с недоигранной партией. На ночь приходился самый пик работы, так как эфир был менее загружен и потому легче было передавать и принимать сообщения.

Стены были увешаны картами Европы, границ и береговых линий Франции, всех районов Парижа. Здесь имелись навигационные схемы, топографические карты, графики движения судов и отправки грузов в Марселе, подробные карты военно-морских баз.

И все же комната не была полностью лишена признаков существования человеческих пристрастий: среди карт и графиков бросалась в глаза обложка журнала «Лайф» с фотографией Риты Хейуорд, а к стене напротив был приколот вырезанный из другого журнала портрет Бетти Грэйбл, принимающей солнечную ванну.

Дерек Комптон-Джонс, румяный человек, открывший дверь, стиснул руку Меткалфа и с силой потряс ее.

– Рад, что ты вернулся живым и невредимым, дружище, – торжественно провозгласил он.

– Ты говоришь это каждый раз, – поддел его Меткалф. – Можно подумать, что ты разочарован.

– Черт тебя возьми! – вспыхнул Комптон-Джонс. – Тебе никто не говорил, что вокруг идет война?

– Неужели? – с удивленным видом откликнулся Меткалф. – То-то наверху мне попадалось так много народу в форме.

Один из мужчин в наушниках, сидевший за пультом у противоположной стены, повернулся, взглянул на Комптон-Джонса и устало заметил:

– Может быть, если бы ему удалось хотя бы ненадолго удержать своего попрыгунчика в штанах, то он смог бы заметить, что делается за дверями спален, из которых он так редко вылезает. – Голос, выдающий наличие огромных аденоидов, и сильнейший британский акцент принадлежали Сирилу Лэнгхорну, непревзойденному шифровальщику.

– Эй, кончайте! – рявкнул, повернувшись, в свою очередь, Джонни Беттс из Питтсбурга, радист-виртуоз.

– Ха! – отозвался Лэнгхорн. – Стивен-то кончит, была бы юбка.

Комптон-Джонс густо покраснел и захохотал. Меткалф добродушно присоединился к нему. Отсмеявшись, он сказал:

– Я считаю, что вам, экспертам, нужно ненадолго выйти в свет. Я должен сводить вас всех в раз-два-два. – Все хорошо знали, что он говорит об известном публичном доме в доме №122 по улице Прованс.

– А у меня там уже все и так устроено, – похвастался Комптон-Джонс. – У меня есть постоянная девочка. – Он подмигнул остальным и добавил: – Я увижусь с ней, как только разделаюсь с приемом последней партии запасных частей.

– А, так вот в чем состоит твоя идея глубокого проникновения во Францию, – протянул Лэнгхорн.

Комптон-Джонс сделался совсем малиновым, а Меткалф согнулся пополам от смеха. Ему нравились работавшие здесь парни, особенно Комптон-Джонс. Он часто называл Лэнгхорна и Беттса близнецами Боббси, хотя они ни капельки не походили друг на друга. В работе разведчика не было ничего труднее работы на ключе и шифровального дела. Это были изнуряюще тяжелые и скрупулезные занятия, и Меткалф хорошо это знал, зубоскальство оставалось одним из немногих доступных им способов хоть ненадолго сбросить гнетущее напряжение. Они же считали Меткалфа кем-то вроде своего собственного Эррола Флинна[700], и в их отношении к нему сочетались ревность и преклонение.

Он вскинул голову, прислушиваясь к негромкой музыке, доносившейся из радиоприемника.

– «В настроении», – узнал он. – Добрая старая американская музыка – Гленн Миллер из «Кафе Руж» в Нью-Йорке.

– Нет, очень сожалею, но боюсь, что это оркестр Джо Лосса, дружище, – поправил его Комптон-Джонс. – Из Лондона. У них такая характерная манера.

– Что ж, парни, я рад, что у вас есть свободное время, чтобы слушать радио, – сказал Меткалф. – Это потому, что кое-кому приходится делать какую-никакую работенку.

Он засунул руку за отворот смокинга, извлек скомканные бумаги – теперь уже изрядно помятые – и, гордо улыбаясь, поднял их над головой.

– Полный комплект планов немецкой базы подводных лодок в Сен-Назере, включая детали размещения боксов для субмарин и даже систему замыкающих устройств к этим боксам.

– Вот это да! – восхитился Комптон-Джонс.

Лэнгхорн, как ни старался, тоже не смог сдержать восхищения.

– Нашел в трусах какой-нибудь красотки из гестапо?

– Не совсем. В личном кабинете графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе.

– Того говнюка из Виши? – уточнил Лэнгхорн.

– Его самого.

– Перестань меня дурачить. Как ты туда попал?

Меткалф склонил голову.

– Джентльмен не рассказывает, кого и когда он целовал, – произнес Стивен ханжеским наставительным тоном.

– Неужели его жена? О, господи, Стивен, у тебя совершенно нет гордости! Ведь эта мадам – старая кобыла!

– А мадемуазель – хорошенькая маленькая кобылка. А теперь нам нужно не откладывая переправить это курьеру и доставить Корки в Нью-Йорк. Необходимо также, чтобы вы отстучали коротенький обзор содержания этих бумаг и продублировали подробности. Будем отправлять их постепенно, по частям, для подробного анализа.

Он имел в виду, конечно, Альфреда Коркорана по прозвищу Корки, которое можно было истолковать как не слишком уважительное[701], своего босса, великолепного организатора разведки, имевшего личную сеть агентов, в которую входил и Меткалф.

Личная сеть: агенты подчинялись одному лишь Коркорану, не какому-нибудь правительственному агентству или комитету. Однако в этом не было ничего противозаконного или предосудительного. Ибо эта сеть была создана по личной рекомендации президента США Франклина Делано Рузвельта.

Америка переживала странное время. Европа охвачена войной, а Америка не воевала. Америка наблюдала и выжидала. Голоса изоляционистов были громкими и сильными. Но не менее громко звучали голоса, утверждавшие, что Соединенные Штаты должны вмешаться, должны напасть на Гитлера и защитить от него своих европейских друзей – или же вся Европа окажется под властью нацистской Германии, и тогда будет слишком поздно что-то предпринимать. В таком случае Гитлер станет непобедимым.

И в подобных условиях страна не имела единой централизованной разведывательной спецслужбы. Рузвельт отчаянно нуждался в надежной, непредубежденной информации о том, что действительно в состоянии сделать нацисты и насколько сильно сопротивление Гитлеру. О том, сможет ли Великобритания пережить войну. Рузвельт не доверял военной разведке, в которой работали в лучшем случае дилетанты, и презирал Государственный департамент, охваченный изоляционистскими настроениями и склонный устраивать постоянную утечку в газеты той информации, которой располагал.

И потому в конце 1939 года Франклин Рузвельт пригласил к себе старого друга, своего товарища по Гарварду. Альфред Коркоран служил в отделении Г-2 военной разведки во время Первой мировой войны, затем приобрел славу в сверхзакрытом секретном мире, возглавляя МИ-8 – больше известную как Черная комната – нью-йоркское подразделение дешифровки, раскрывшее в двадцатых годах дипломатические шифры Японии. После того как Черная комната была в 1929-м расформирована, Коркоран негласно сыграл главную роль в разрешении ряда дипломатических кризисов тридцатых годов – от Маньчжурии до Мюнхена.

ФДР – так часто называли президента – знал, что Корки лучший из лучших, и, самое главное, знал, что может доверять ему.

Имея финансирование, недосягаемо скрытое в недрах бюджета Белого дома, и полную поддержку президента, Корки создал свою лавочку, намеренно разместив ее вдали от полных любопытными сплетниками коридоров Вашингтона. Его сверхсекретная частная разведывательная сеть, подотчетная непосредственно Белому дому, размещалась в Флэйтрон-билдинг, в Нью-Йорке, под видом международной торговой фирмы.

У Коркорана были развязаны руки, он мог нанимать самых лучших и многообещающих сотрудников, и он внимательно отслеживал кандидатов среди молодых дипломированных специалистов, выпускников колледжей Лиги Плюща[702], хорошо воспитанных молодых людей, которые смогут чувствовать себя на своем месте в самых рафинированных социальных слоях Европы. Новичков, носивших фамилии, постоянно упоминавшиеся в «Социальном регистре»[703], было так много, что остряки (из своих) начали называть организацию Коркорана «Регистром», и это прозвище прижилось. Одним из самых первых рекрутов оказался молодой выпускник Йельского университета по имени Стивен Меткалф.

Сын промышленника-миллионера и его русской жены – мать Стивена происходила из аристократического семейства, покинувшего свою страну незадолго до революции, – Стивен много путешествовал вместе с родителями, учился в школе в Швейцарии. Он свободно, практически без акцента говорил по-немецки, по-русски, по-французски и по-испански: Меткалфы имели обширные владения в Аргентине и на протяжении многих лет проводили там часть зимы. Меткалфы также имели устойчивые торговые отношения с советским правительством.

Говард, старший брат Стивена – надежный, основательный человек, – уже четыре года управлял деловой империей семейства после смерти отца. Стивен время от времени сопровождал Говарда в поездках, готов был любыми способами оказывать ему помощь и поддержку, но отказывался принимать на себя ответственность, сопряженную с управлением большим бизнесом.

Вдобавок к своим положительным качествам он был бесстрашен, имел мятежный дух и сверх меры обожал приключения. Учитывая все эти черты его личности, Коркоран решил, что он прекрасно сыграет роль плейбоя-аргентинца в Париже…

Дерек Комптон-Джонс нервно откашлялся.

– Вообще-то нет никакой необходимости посылать курьера, – промямлил он.

Лэнгхорн вскинул голову, но тут же быстро оглянулся на свой пульт.

– Ты серьезно? Тебе известен способ быстрее доставить все это на Манхэттен? – осведомился Меткалф.

С его последним словом дверь в дальнем конце комнаты открылась.

Появилось новое лицо, которое он никак не ожидал увидеть здесь: серьезное непроницаемое лицо Альфреда Коркорана.

3

Старик был одет, как всегда, безукоризненно. Галстук завязан изящным узлом. Темно-серый, цвета древесного угля костюм выгодно подчеркивал сухощавое телосложение. От Корки по обыкновению попахивало мятой – он любил жевать мятные пастилки, – и он курил сигарету. Он несколько раз сухо кашлянул.

Комптон-Джонс немедленно вернулся к своим приборам, и в комнате воцарилась тишина. Веселое настроение сразу иссякло.

– Клянусь Христом, стоящим на плоту, это проклятое французское курево ни к черту не годится! Я докурил свой «Честерфилд» в самолете, еще где-то над Ньюфаундлендом. Стивен, почему бы тебе не попробовать подлизаться к своему главному начальнику и не раздобыть для меня немного американского табака? Разве не предполагается, что ты должен быть самым большим жучком на здешнем черном рынке?

Меткалф немного растерялся, и, чтобы собраться с мыслями, ему потребовалось то время, пока он делал шаг вперед и пожимал руку шефу. В левой руке он сжимал украденные документы.

– Конечно… Корки… Что вы тут делаете?

Коркоран отнюдь не был далеким от практической жизни работником, привыкшим дергать за ниточки своих марионеток, сидя в кабинете за океаном; он часто совершал вылазки «в поле» к своим агентам. Но поездка в оккупированный Париж была чрезвычайно сложной и невероятно опасной. Он нечасто бывал в Париже. Для этого должно было появиться очень серьезное основание.

– Что я здесь делаю? – переспросил Коркоран. – Вообще-то нужно задать совсем другой вопрос: что вы здесь делаете? – Он повернулся к двери, из которой только что вышел, и жестом приказал Меткалфу следовать за собой.

Меткалф закрыл за собой дверь. Очевидно, старик хотел поговорить наедине. В поведении Корки угадывалась решительность и еще поспешность, которую Меткалф за ним прежде не замечал.

В этой комнате хранилось множество всякого оборудования, включая пишущую машинку с немецким шрифтом для изготовления пропусков и удостоверений личности. Был здесь также маленький типографский пресс, используемый для подделки простых документов – серьезная работа, как правило, проводилась в Нью-Йорке или Лондоне, – таких, как французские разрешения на проезд или на работу. Один стол занимала целая коллекция штемпелей, в которой даже имелась хорошая копия печати немецкого цензора. В одном углу, возле вешалки с форменным обмундированием, стоял дубовый стол, заваленный газетами; библиотечная лампа с зеленым абажуром отбрасывала на них круг неяркого света.

Коркоран опустился на стул около стола и так же жестом указал Меткалфу, чтобы он тоже сел. Единственным свободным местом была армейская кровать, стоявшая у стены. Меткалф сел, ощущая нарастающую настороженность. Украденные бумаги он положил на кровать рядом с собой.

Довольно долго Коркоран молча рассматривал его. Его глаза за розоватыми стеклами очков в роговой оправе были бледными, водянисто-серыми.

– Вы очень разочаровали меня, Стивен, – негромко проговорил он, решив наконец нарушить нависшее молчание. – Я внедрил вас сюда, потратив огромные деньги из наших очень и очень небогатых ресурсов, и что же вы в результате представили?

– Сэр… – начал было Меткалф.

Но Коркоран не позволил себя прервать.

– Та цивилизация, которую мы знаем, уже проваливается во всепожирающую утробу Гитлера. Нацисты завоевали Норвегию, Данию, Голландию, Бельгию, Люксембург, а теперь и Францию. Они заставили британцев сломя голову удрать из Дюнкерка. Они бомбят Лондон так, что он только чудом не разлетелся на кусочки. Помилуй бог, молодой человек, это же может стать концом свободного мира. А вы, господи прости, заняты тут расшнуровыванием корсетов! – Он разорвал обертку пачки мятных пастилок и сунул одну в рот.

Меткалф схватил с кровати только что добытые бумаги и протянул их своему боссу и наставнику.

– Сэр, я как раз принес сверхсекретные планы немецкой стратегической морской базы на Атлантическом побережье, в Сен-Назере…

– Да-да, – нетерпеливо перебил его Коркоран и с хрустом разжевал мятную пастилку. – Немецкие усовершенствованные водные замки, контролирующие входы в боксы для субмарин. Я это уже видел.

– Что?!

– Вы не единственный мой агент, молодой человек.

Меткалф вспыхнул, чувствуя, что не в силах сдержать негодование.

– Но кто же их раздобыл вам? Я хотел бы это знать. Если у нас на одной лужайке топчется целая толпа, то мы рискуем все время наступать друг другу на ноги, а то и вовсе сорвать всю работу к чертям собачьим.

Коркоран медленно и укоризненно покачал головой:

– Вы же отлично знаете, Стивен, что меня нельзя об этом спрашивать. Ни один из моих агентов никогда не знает ничего о других – это незыблемый закон.

– Это же безумие… сэр.

– Безумие? Нет. Это всего лишь благоразумие. Всемогущий принцип разграничения. Каждый из вас должен знать лишь то, что совершенно необходимо и достаточно для выполнения его задания, и в первую очередь это касается сведений о коллегах. В противном случае, будет достаточно захватить одного из вас, подвергнуть его пыткам, и вся сеть будет провалена.

– Но ведь именно на этот случай нам всем дают пилюли цианида, – возразил Меткалф.

– Да. Которыми удастся воспользоваться лишь в том случае, если вы узнаете об опасности заблаговременно. Но что, если вас захватят внезапно? Позвольте мне сказать вам одну вещь: один из моих агентов, которого я сумел внедрить на хорошее место во «Французскую бензиновую компанию», был неделю назад арестован гестапо. С тех пор мы не получали от него никаких вестей. Этот человек из тех, кому известно о существовании этого самого места. – Корки взмахнул рукой, указывая вокруг себя. – Что, если он заговорит? Что, если его перевербуют? Вот те вопросы, которые не дают мне спокойно спать по ночам.

На мгновение в комнате воцарилась гнетущая тишина.

– И все же, зачем вы приехали, сэр?

– Стивен, ваше кодовое имя Ромео, я не ошибаюсь?

Меткалф вскинул глаза к потолку и недоуменно мотнул головой.

– Я часто прихожу почти в отчаяние от недостатка у вас сдержанности, когда дело доходит до секса. – Корки сухо хихикнул и пожевал мятную пастилку. – Но пришло время, когда тянущийся за вами след из разбитых сердец удастся по-настоящему использовать на пользу делу.

– Каким же образом?

– Я имею в виду женщину, с которой у вас некогда была связь.

Меткалф несколько раз моргнул. Под это определение подходило множество женщин, и ему совершенно не хотелось угадывать, о ком именно идет речь.

– Эта женщина – ваша давняя любовь – завязала дружбу с очень важным нацистским сановником.

– Я не знаю, о ком вы говорите.

– А вы и не обязаны знать. Это было шесть лет назад. В Москве.

Лана! – прошептал Меткалф.


Он почувствовал легкий шок, словно от удара электрическим током. Одного лишь звука ее имени, которое, он думал, ему никогда больше не придется услышать, хватило, чтобы ярко воскресить в памяти ее образ.

Лана – Светлана Баранова – была необыкновенной женщиной, потрясающе красивой, неудержимо привлекательной, страстной. Она стала первой большой любовью в его молодой жизни.

Москва в 1934 году, когда Стивен Меткалф, только что закончивший Йельский университет, впервые посетил этот город, была мрачным, пугающим и таинственным местом. Меткалфы имели определенные, не слишком широкие, торговые связи с Россией – в двадцатые годы Меткалф-старший создал несколько совместных с советским правительством предприятий, начиная от карандашной фабрики в Новгороде и кончая нефтеразведкой в Грузии. Когда в работе возникли трудности, как это неизменно случалось у всех, кто имел дело с советской бюрократией, Меткалф-старший послал двух своих сыновей провести переговоры. Пока упорный и бесстрастный брат Говард высиживал на бесконечных встречах с советскими функционерами, Стивен с наивным восхищением исследовал город. Особенно его привлекал Большой театр со знаменитой широкой колоннадой, увенчанной бронзовой скульптурой Аполлона, управляющего колесницей.

Именно там, в громадном здании, выстроенном в начале девятнадцатого столетия, его сердце покорила прекрасная молодая балерина. На сцене она плыла, парила, летела, обаяние ее эфирной ауры многократно усиливалось гладкой как фарфор кожей, темными глазами и шелковистыми черными волосами. Вечер за вечером он восхищенно следил за ее легкими, удивительными движениями в «Красном маке», «Лебедином озере», «Борисе Годунове». Но никогда она не бывала столь хороша, как в своей звездной роли в «Тристане и Изольде» в постановке Игоря Моисеева.

Когда Меткалф наконец-то предпринял шаги для знакомства, молодая русская девушка, казалось, была поражена вниманием богатого американца. Но она понятия не имела, насколько сама поразила этого иностранца, который только прикидывался опытным и искушенным. Через нескольких месяцев, разрешив вопросы семейного бизнеса, сыновья Меткалфа покинули Москву. Для Стивена расставание со Светланой Барановой оказалось самым болезненным событием из всех, которые когда-либо с ним случались. Во время поездки на ночном поезде из Москвы в Ленинград Стивен всю ночь просидел мрачнее тучи. Говард спокойно спал до тех пор, пока его не разбудила за час до конца поездки строгая пожилая леди, разносившая чай.

Проснувшись, он принялся подшучивать над младшим братом, дразнил его. Говард всегда был рассудительным и толстокожим, какими могут быть только старшие братья.

– Брось, забудь ее, – убеждал он Стивена. – Помилуй бог, она же всего-навсего балерина. Вот увидишь, в мире полным-полно красивых женщин.

Стивен молчал и с мрачным видом смотрел из окна на проносившийся мимо лес.

– Так или иначе, у тебя не могло быть с ней ничего серьезного. Я не хочу даже думать о том, что сказал бы отец, если бы когда-нибудь узнал, что ты встречался с балериной. Это же ничуть не лучше, чем иметь дело с актрисами! – Меткалф что-то пробурчал, все так же глядя в окно. – Хотя не могу не признать, – продолжал Говард, – эта девчонка была что надо.


– Светлана Баранова теперь прима-балерина в Большом, – сказал Альфред Коркоран. – Несколько месяцев назад она стала любовницей высокопоставленного представителя немецкого министерства иностранных дел, работающего в Москве.

Меткалф помотал головой, как будто пытался стряхнуть прилипшую ко лбу паутину.

– Лана? – повторил он. – С нацистом?

– Доподлинно известно, – ответил Коркоран.

– А откуда вы узнали, что я… что между нами что-то было?

– Припомните-ка, что, когда вы вступили в наши ряды, я заставил вас заполнить длинную и нудную форму, страниц на пятьдесят, где вы должны были перечислить все ваши контакты в иностранных странах – друзей, родственников, характер отношений – в общем, все подробности. Вы внесли в список родственников в Буэнос-Айресе, однокашников в Люцерне, друзей в Лондоне и Испании. Но вы не упоминали ни одного человека из Москвы, хотя внесли Москву в список как одно из мест, которые посещали. Я указал вам на это: каким образом вы могли провести несколько месяцев в Москве и не познакомиться ни с кем? И вы сами признались, что… да… в общем, у вас действительно была связь…

– Я совсем забыл об этом.

– Как вам известно, мой нью-йоркский штат весьма малочислен, но зато там работают очень дотошные и сообразительные люди. Очень умелые, если нужно найти связи между несколькими именами. Когда на стол одному из моих аналитиков попало случайное сообщение, говорившее об атташе немецкого посольства в Москве по имени Рудольф фон Шюсслер и о слухах, согласно которым он не является фанатичным нацистом, у одной из моих девочек хватило наблюдательности, чтобы связать между собой две точки. В рапорте о наблюдении за фон Шюсслером говорилось о его связи со Светланой Барановой, балериной из Большого театра, и это имя вызвало ассоциации в памяти моего аналитика.

– Лана встречается с немецким дипломатом? – вслух проговорил Меткалф, обращаясь главным образом к себе.

– С тех пор, как Гитлер и Сталин подписали в прошлом году пакт о ненападении, немецкое дипломатическое сообщество в Москве получило возможность более или менее свободно общаться с некоторыми русскими из привилегированных кругов. Конечно, в немецком министерстве иностранных дел полно денежных мешков, потомков старинных аристократических родов, – вы отлично знаете, что социальный регистр не ограничивается нашей страной, – и многие из них почти не дают себе труда скрывать отвращение к Гитлеру и его бешеным нацистам. Мы предположили, что фон Шюсслера можно отнести к числу чиновников, втайне оппозиционно настроенных к Гитлеру. Но насколько это верно? И насколько сильна его оппозиционность? Возможно ли, что он решился немного помочь хорошим парням? Мне очень хотелось бы, чтобы вы нашли ответы на эти вопросы.

Меткалф молча кивнул, чувствуя нарастающее волнение. Вернуться в Москву! И увидеть Лану!

– Поэтому я приехал, чтобы рассказать, что вам следует сделать, – продолжал Коркоран. – В последнее время иностранцу очень трудно проникнуть в Россию. Это всегда было непросто, но сейчас труднее чем когда бы то ни было. Я полагаю, что есть возможность внедрить туда агента под каким-нибудь прикрытием, но это невероятно опасно. И в любом случае в этом нет необходимости. Я хочу, чтобы вы отправились туда без всякого прикрытия. Чтобы вы были тем, кто вы есть на самом деле. В конце концов, у вас будет вполне достоверная причина для приезда в Москву. Ваша семья должна завершить трансферы активов некоторых старых совместных предприятий.

– Я представления не имею, о чем вы говорите.

– О, вы сможете что-нибудь придумать. Обсудите детали с вашим братом. Мы вам поможем. Честное слово, если вы намекнете на возможность вливания твердой валюты, Советы сами будут стремиться к встрече с вами. Даже сейчас, когда в их газете «Правда» нас каждый день бранят на чем свет стоит.

– Вы говорите о взятках.

– Я говорю о том, что потребуется. Неважно, до чего вы там договоритесь. Все дело в том, что мы должны убедить русских выдать вам визу, чтобы у вас было законное основание для приезда в Москву. Там вы «случайно» встретитесь с вашей прежней возлюбленной Светланой во время приема в американском посольстве. Вы, конечно же, разговоритесь.

– И?..

– Все детали я оставляю на ваше усмотрение. Возможно, вы возобновите старый роман.

– Он в прошлом, Корки. Мы навсегда завершили его.

– Насколько я вас знаю, оставшись самыми добрыми друзьями. Похоже, что, когда все ваши брошенные возлюбленные вспоминают о вас, у них на глаза накатываются мечтательные слезы. Не могу понять, как вам это удается?

– Но зачем?

– Это фантастически редкая возможность. У вас имеется шанс завести неформальное, личное знакомство, вне всяких официальных структур с очень видным немецким дипломатом, имеющим прямой контакт с самим Риббентропом, а через него и с фюрером.

– И что я должен сделать?

– Присмотреться к нему. Понять, подтверждаются ли те сообщения, которые мы получили, о том, что он втайне разочаровался в режиме своей страны.

– Но раз вы получаете донесения, значит, его чувства ни для кого не тайна.

– Наши, американские, дипломаты хорошо обучены разбираться в нюансах. Они сообщают об особенностях поведения, остротах с подтекстом и тому подобном. Но это совсем не то же самое, что внимательная, целенаправленная оценка и разработка, проведенная подготовленным офицером разведки. Если фон Шюсслер действительно втайне не приемлет безумную политику Адольфа Гитлера, мы сможем получить ценнейший источник информации.

– Вы хотите, чтобы я завербовал его, да?

– Давайте двигаться постепенно, шаг за шагом. Я хочу, чтобы вы запросили визу на свое настоящее имя в советском консульстве здесь, на бульваре Ланна. Даже учитывая привилегированное положение вашего семейства во взаимоотношениях с Советами, на подготовку документов потребуется, конечно, от нескольких дней до недели. Тем временем вы свернете свой бизнес в Париже, естественно, не сжигая за собой мосты. Завтра вы встретитесь с одним моим очень толковым партнером, который специализируется на используемых в торговле уловках, которые могут вам очень пригодиться в Москве.

Меткалф кивнул. Мысль о поездке в Москву была чрезвычайно захватывающей, но полностью отступала на задний план перед мыслью о том, что он скоро увидится со Светланой Барановой, причем имея такую важную причину.

Коркоран встал:

– Идите, Стивен. У нас слишком мало времени, чтобы мы могли позволить себе его терять. Каждый день нацисты одерживают новую победу. Вторгаются в очередную страну. Бомбят очередной город. Они становятся все более сильными, все более жадными, в то время как мы сидим на трибуне и наблюдаем. Нам не хватает, как вы знаете, очень многого – сахара и обуви, бензина и каучука, боеприпасов. Но больше всего нам не хватает времени.

4

Скрипач играл свою любимую пьесу – «Крейцерову сонату» Бетховена, но не получал никакого удовольствия. С одной стороны, пианистка играла отвратительно. Эта безвкусно разодетая женщина, жена офицера СС, не обладала даже капелькой таланта и лупила по клавишам, словно подросток на школьном концерте. Ее вообще ни при каких обстоятельствах нельзя было назвать музыкантом. Да, она именно лупила по клавишам, совершенно не понимая музыки, полностью заглушая его игру в самых сложных, самых трогательных пассажах. К тому же она имела раздражающее обыкновение ломать аккорды, играя партию левой руки на мгновение раньше правой. Первая часть, бурное allegro, получилась относительно прилично. Но старая ведьма не обладала даже крошкой понимания, необходимого для того, чтобы исполнить тончайшую третью часть, andante cantabile, с ее виртуозными ритмическими украшениями.

К тому же пьеса была сложна даже для такого опытного музыканта, как он. Когда Бетховен послал рукопись великому парижскому скрипачу Рудольфу Крейцеру, которому посвятил сонату, сам Крейцер заявил, что сыграть ее невозможно, и никогда не исполнял ее публично.

К тому же акустика здесь была ужасающая. Исполнение происходило на квартире непосредственного начальника скрипача, штандартенфюрера Х. – Й. Кифера, парижского шефа отдела контрразведки Sicherheitsdienst[704], нацистской секретной службы. Пол в комнате был устлан коврами, стены увешаны тяжелыми драпри и гобеленами, так что звук затухал, едва сорвавшись со струн. Рояль был очень хорошим, фирмы «Бехштейн», но, увы, его никто не удосужился настроить.

Клейст сам не знал, почему он вообще согласился играть сегодня вечером.

В конце концов, работы у него было чрезвычайно много, а скрипка была лишь его увлечением.

Внезапно ему в ноздри ударил новый запах. Он узнал бергамот, апельсин и розмарин, смешанные с нероли и мускусом; ему было хорошо известно, что это «4711» – одеколон, выпускаемый немецкой парфюмерной фирмой «Мойлхенс».

Даже не поднимая головы, Клейст понял, что явился Мюллер. Мюллер, начальник местного надзора из Sicherheitsdienst, был одним из тех крайне малочисленных служащих СД, которые после бритья использовали одеколон. Большинство мужчин из СД считали это немужественным.

Мюллер не присутствовал ни на обеде, ни на домашнем концерте, а это значило, что он мог прийти только по какому-то срочному делу. Клейст решил пропустить повтор и поспешно доиграл четвертую часть, закончив сонату. Несомненно, появилась работа, которую следовало выполнить.

Аплодисменты были восторженные, сердечные и громкие, невзирая даже на то, что в комнате присутствовали не более двадцати пяти человек – все офицеры СД и их супруги. Клейст кивнул публике и поспешно отошел к стене, где его поджидал Мюллер.

– В деле появились сложности, – негромко сообщил Мюллер.

Клейст – в одной руке он держал скрипку, а в другой смычок – кивнул.

– Вы о радиостанции?

– Совершенно верно. Англичане вчера около полуночи произвели парашютную выброску в Турени. Несколько контейнеров оборудования для связистов. Наш осведомитель предупредил нас о выброске. – Мюллер самодовольно добавил: – Наш осведомитель никогда не ошибается. Он утверждает, что этот груз приведет нас прямо к reseau[705]. – Этим французским словом он назвал структуру агентурного шпионажа, созданную противниками во Франции.

– Оборудование доставили в Париж? – спросил Клейст. Кто-то остановился рядом с ним, видимо, чтобы высказать комплимент его исполнению. Клейст повернулся, не узнал в лицо подошедшую женщину, сухо кивнул и снова повернулся к Мюллеру. Женщина ушла.

– В квартиру на улице Мазагран, около ворот Сен-Дени.

– Там находится радиостанция? На улице Мазагран?

Мюллер покачал головой.

– Только перевалочный пункт. Квартира принадлежит какой-то старой шлюхе.

– Так оборудование доставили?

Мюллер улыбнулся и медленно кивнул.

– И забрали. Агент – мы думаем, что он англичанин, который живет здесь под прикрытием.

– Ну и?.. – нетерпеливо бросил Клейст.

– Наша команда потеряла его.

Что?! – Клейст вздохнул, не скрывая своего отвращения. Не было видно конца провалам полевых команд СД из-за некомпетентности. – Вы хотите, чтобы я поговорил с этой шлюхой, – утвердительно заметил он.

– Я не стал бы терять времени, – сказал Мюллер. – Кстати, вы играли просто великолепно. Это был Бах?


Шлюха промышляла возле огромной арки в конце улицы Фобур де Сен-Дени; арка была выстроена в семнадцатом веке в честь победы Людовика XIV во Фландрии и на берегах Рейна. Вообще-то там собрались пять шлюх. Они болтали между собой, поворачиваясь лицами и всем телом к прохожим, усталым мужчинам, торопившимся попасть домой до начала комендантского часа. Нужная могла быть любой из них, понял Клейст.

Неспешно пройдя мимо в своей новенькой зеленой форме СД, он заметил, что три женщины слишком молоды; ни одна из них не могла быть той «старой шлюхой», которую описал ему Мюллер, той, чья квартира использовалась как перевалочный пункт для доставки оборудования, сброшенного в Турени самолетами королевских военно-воздушных сил. По словам Мюллера, этой шлюхе было лет сорок и она имела незаконного сына двадцати четырех лет, который активно участвовал в Сопротивлении. Она часто позволяет сыну использовать ее квартиру для временного хранения всяких противозаконных вещей. Только две из пяти проституток выглядели настолько старыми, что могли иметь двадцатичетырехлетнего сына.

Его ноздри расширились. Он безошибочно уловил смешанные запахи, связанные в его памяти с французскими проститутками, – вонь дешевых сигарет и дешевых духов, которыми они всегда пытались скрыть свою нечистоплотность. Эти женские запахи не могли перебить запах несмытых мужских выделений. Эта смесь, кстати, действовала весьма возбуждающе.

Все пять, конечно же, обратили внимание на его форму – он намеренно пришел в ней. Три шлюхи направились ему навстречу; каждая проговорила ему: «Guten Abend» [706], умудряясь даже в этих двух словах немыслимо исковеркать немецкий язык. То, что две старшие остались на месте, нисколько не удивило его. Эти, вероятно, терпеть не могли немецких оккупантов, по крайней мере, меньше скрывали свои чувства. Он остановился, улыбнулся женщинам, возвратился к ним. Теперь он прошел совсем рядом с ними.

Подойдя вплотную, он ощутил запах страха. Это ведь всего-навсего миф, что только собаки могут учуять людской страх, Клейст давно уже это знал. Он, хотя и на любительском уровне, изучал биологию. Любая бурная эмоция, а особенно страх, стимулировала действие апокриновых желез под мышками и в паху. Через волосяные луковицы выделялся секрет. Запах был острый, мускусный и кисловатый, безошибочно распознаваемый.

Он чуял ее страх.

Шлюха не просто не любила немцев, она боялась их. Она хорошо видела его мундир, узнала форму тайной полиции и перепугалась, что немцам стало известно о ее причастности к Сопротивлению.

– Ты, – сказал Клейст, указав на нее пальцем.

Она отвела глаза и подалась всем телом назад. Это еще больше укрепило уверенность Клейста, хотя это была именно уверенность, а не подозрение и ему не требовалось подтверждений.

– Немецкий джентльмен выбрал тебя, Жаклин, – поддразнила товарку одна из более молодых шлюх.

Она неохотно повернулась и посмотрела ему в лицо. Ее волосы были отбелены перекисью водорода, нельзя было не заметить, что она сделала это уже давно и очень небрежно.

– О, такой красивый солдат, как вы, может найти кого-нибудь и получше меня, – сказала она, пытаясь придать хриплому, прокуренному голосу фривольный тон. Голос чуть заметно дрожал, и Клейст угадывал за этой дрожью учащенное сердцебиение.

– Я предпочитаю зрелых женщин, – ответил он. – Женщин, имеющих опыт, знающих пару-другую интересных штук.

Шлюхи визгливо захихикали.

Блондинка с видимой неохотой подошла к нему.

– Куда мы пойдем? – спросила она.

– У меня нет комнаты, – сказал Клейст. – Я живу не в городе.

Шлюха, шедшая рядом с ним, пожала плечами.

– Тут поблизости есть тихий переулок.

– Нет. Для того, что я хочу, это не годится.

– Но если у вас нет никакого угла…

– Все, что нам нужно, это кровать и немного уединения. – Ее нежелание вести его к себе было настолько заметно, что ему даже стало смешно. Ему нравилось играть со своей жертвой, как кошка играет с мышью. – У тебя, конечно же, есть квартира где-нибудь поблизости. Я не останусь в долгу.

Ее дом на улице Мазагран оказался обшарпанным, давно не видевшим никакого ремонта. Они молча поднялись по лестнице на четвертый этаж. Она долго рылась в кошельке, разыскивая ключи; ее возбуждение нельзя было не заметить. Наконец она впустила его. Квартира оказалась на удивление большой и очень скудно меблированной. Проводя гостя в спальню, женщина указала на дверь ванной.

– Если вам требуется в la salle de bain… – сказала она.

Кровать оказалась просторной, с комковатым матрацем. Она была застлана потертым алым покрывалом. Он сел на край ложа, женщина присела рядом с ним. Начала расстегивать его китель.

– Нет, – остановил он женщину. – Сначала разденешься ты.

Она встала, вошла в ванную и закрыла за собой дверь. Он прислушался, пытаясь уловить скрип выдвигаемого ящика, клацанье заряжаемого оружия, но из-за двери доносился лишь шум воды, льющейся из крана. Она появилась через несколько минут, облаченная в халат бирюзового цвета, и на ходу быстро распахнула его, чтобы показать клиенту свое обнаженное тело. Для женщины ее возраста груди оказались на удивление пышными.

– Разденься, пожалуйста, – сказал Клейст.

Поколебавшись всего одну-две секунды, она скинула халат на пол, с выражением надменной гордости открыв обнаженное тело. Затем подошла к немцу и, стоя почти вплотную к нему, стала расстегивать его китель.

– Ложись в кровать, пожалуйста, – мягко, но настойчиво потребовал Клейст.

Женщина послушно улеглась; ее движения были исполнены заученного изящества. Лежа на спине, она все еще продолжала позировать.

– Вы очень скромный человек, – сказала она. – Не хотите показываться голым.

– Да, – ответил Клейст, умело изобразив застенчивость. – А еще я хочу сначала немного поговорить. Как ты?

Она чуть-чуть помолчала.

– Вы хотите, чтобы я говорила вам неприличные вещи, да?

– Готов поспорить, что ты могла бы многому научить меня. – Клейст учуял запах влажной мешковины даже раньше, чем успел увидеть угол мешка, торчавший из-под кровати. Мешок использовался для перевозки снаряжения, решил Клейст. Вот почему он был сырой. Может быть, где-то за городом шел дождь. – Ах, как же хорошо пахнет у вас в деревне!

– Прошу прощения?

Немец наклонился и вытащил из-под кровати аккуратно свернутый мешок.

– Да, я чую запах плодородной почвы долины Луары. Кремнеземная глина, известняки. Ведь это Турень, да?

Женщина испугалась, но лишь на мгновение, и тут же поспешила скрыть свой страх пожатием плеч. Повернувшись на бок, она протянула руку и легонько нажала ладонью на брюки Клейста в шагу.

– У вас, немецких солдат, всегда такие большие штуки, – пробормотала она. – Это мне так нравится, так нравится…

Орган Клейста никак не отреагировал на прикосновение. Немец взял ее руку с умело ласкающими пальцами и отодвинул в сторону.

– Кстати, о штуках, – сказал он. – Поля Турени прекрасно подходят для сбрасывания всяких штук, не так ли?

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Я никогда не была в Турени…

– Может быть, зато там бывал твой сын Рене, ведь правда?

Проститутка уставилась на него так, будто он ударил ее. Она ярко покраснела.

– Я понятия не имею, о чем вы говорите! – воскликнула она. – Что вам нужно от меня?

– Всего лишь немного информации. Я уже сказал, что ты из тех женщин, которые знают пару-другую интересных штук. Я хочу, чтобы ты назвала имя.

Женщина сжалась в комочек, обхватив руками голые груди.

– Уходите, пожалуйста, – простонала она. – Вы ошибаетесь. Я рабочая женщина, вот и все, что мне известно.

– Ты думаешь, что защищаешь своего единственного сына, – мягко проговорил Клейст. – На самом же деле ты ему очень сильно вредишь. И ему, и его жене, и его двухлетнему сыну – твоему внуку. Потому что, если ты не скажешь мне то, что я должен узнать, они будут расстреляны еще до восхода солнца. Вот в этом ты мне можешь верить.

– Чего же вы хотите?! – выкрикнула проститутка.

– Всего лишь имя, – ответил Клейст. – Имя того англичанина, который забрал оборудование. И как войти с ним в контакт.

– Я ничего не знаю! – крикнула женщина. – Они только пользуются моей квартирой, вот и все!

Клейст улыбнулся. Она раскололась на удивление легко.

– У вас очень простой выбор, мадемуазель, – с издевательской вежливостью заявил он. – Мне нет никакого дела до того, чем занимается ваш сын. Меня интересует только англичанин. Вы дадите мне сведения о том, как связаться с этим англичанином, и спасете тем самым вашего сына и внука. В противном случае они через час будут мертвы. Так что выбирайте.

Она рассказала ему все, что он хотел знать. Информация хлынула из нее, как вода из прорванной плотины.

– Благодарю вас, – сказал Клейст.

– А теперь убирайся отсюда, бош! – яростно выкрикнула проститутка. – Проваливай из моего дома, грязный наци!

Клейста нисколько не задела жалкая попытка проститутки восстановить утраченное достоинство. В конце концов, она же сказала ему все, что он хотел. Его тревожили вовсе не ее слова, нет, а уверенность в том, что она скажет сыну о визите офицера СД. Известие об этом событии могло дойти до англичанина раньше, чем его возьмут; в таком случае арест придется отложить на неопределенный срок.

Он наклонился к женщине и легонько погладил ее плечи, грудь.

– Не надо так говорить, – спокойно сказал он. – Мы не настолько плохи, как ты о нас думаешь.

От прикосновения женщина напряглась и отвернулась. Поэтому она не увидела, как блеснула струна «ми», которую Клейст молниеносным движением выхватил из кармана и накинул ей на шею как удавку. Почувствовав резкий нажим на горло, жертва попыталась закричать, но ей не удалось выдавить из себя ни звука. Запах наканифоленной струны Клейст чуял всего лишь несколько секунд, затем его перебила вонь опустошившегося кишечника. Иногда случалось и так, что его необычайно чувствительное обоняние оказывалось помехой. Когда женщина умерла, он снял с ее шеи струну, свернул и опустил в карман.

Затем, тщательно вымыв руки, чтобы удалить зловоние, он покинул квартиру проститутки.

5

Дело было, как сказал Коркоран, настолько срочным, что никак нельзя было терять время. Необходимо получить советскую визу. Это он мог сделать в Париже, в советском консульстве на бульваре Ланна. Немцы, оккупировавшие Париж, были теперь партнерами с русскими, так что Москва поддерживала с ними постоянную связь. И, что важнее, семейство Меткалфов все еще имело небольшой, но прочный бизнес с советским правительством. Поэтому к Меткалфу в Москве должны были отнестись как к Очень Важной Персоне. Ему предоставят визу без всяких проблем, в этом он был твердо уверен.

Но предварительно ему следовало связаться с Говардом, жившим в Нью-Йорке. Поскольку Говард руководил всей деловой активностью семьи, именно ему предстояло договариваться с советским правительством о приезде в Москву его младшего брата. Он имел общее представление о том, что Стивен теперь работает на правительство, выполняя какие-то секретные задания, но, по соображениям безопасности, это было все, о чем ему сообщили.

К тому времени, когда Меткалф выбрался из Пещеры, жизнь в баре почти совсем затихла. Там еще оставались несколько человек, успевших загнать себя выпивкой и таблетками в состояние тихого, тупого забвения. Лишь Паскаль, бармен, заметил, как Стивен поднялся. Он сидел, согнувшись над счетами, и, перебирая чеки, подводил итоги сегодняшней торговли. Услышав шаги Меткалфа, бармен вскинул голову, подмигнул и сделал быстрый жест: сложил указательный и средний пальцы и поднес их ко рту, будто курил. Меткалф кивнул в ответ. Паскаль не забыл о сигаретах, которые так желал получить, и безмолвно напомнил о них Меткалфу. Тот, не говоря ни слова, прошел через бар, потрепал бармена по руке и вышел на улицу.

Там он поглядел на часы – час с небольшим пополуночи.

В это время ночи улицы Парижа пустели. Меткалф изрядно устал и мог воспользоваться возможностью как следует выспаться, но встреча с Корки взбудоражила его, и в его кровь хлынула изрядная доза адреналина. Поэтому он, скорее всего, не заснет, независимо от того, насколько ему требуется отдых.

Конечно, время позднее, но разве слишком позднее? У него была одна знакомая женщина, вообще-то, один из самых важных его информаторов. Она была шифровальщицей… По натуре «сова», она любила засиживаться допоздна, невзирая даже на то, что была обязана появляться на рабочем месте в девять утра.

Она будет рада его визиту в любое время дня и ночи, разве она не повторяла эти слова несколько раз? Ну так вот, он ее навестит сейчас и проверит, насколько ее слова соответствуют действительности.

Флора Спинасс была вообще-то довольно простой женщиной, но притом дорогой женщиной. Сначала она держалась тихоней и недотрогой, но, когда ему удалось ее расшевелить, сделалась сначала игривой, а потом страстной. До того как немцы пять месяцев назад захватили Францию, она была шифровальщицей в Surete Nationale – управлении государственной безопасности. Когда нацистские войска еще только приближались к городу, гестапо захватило здание Сюрте на улице Соссэй, дом 11, сразу за углом от Елисейского дворца; теперь там разместилась штаб-квартира гестапо. Вычистив всех, кого сочли ненадежными, гестаповцы все же оставили на службе очень много французов, поскольку у них не хватало людей, свободно владевших французским языком. Большинство секретарей и делопроизводителей остались на своих местах. Француженки не любили своих новых начальников, но у тех, кто сохранил работу, хватало ума держать язык за зубами и крепко держаться за свои стулья.

Но все они имели свою личную жизнь, у всех за плечами оставались семьи, и у многих, как и у Флоры Спинасс, были свои собственные небольшие трагедии. Вторжение нацистов ускорило смерть ее горячо любимой бабушки. Штат Парижской больницы, где в то время лежала бабушка, поспешил покинуть Париж, а некоторых слишком тяжелых пациентов никак нельзя было перевозить. Им – среди них оказалась и обожаемая grandmиre Флоры – были сделаны инъекции, после которых они тихо скончались. Флора горевала молча, но гнев за то, что нацисты сделали с Парижем и, как следствие, с ее бабушкой, продолжал пылать в глубине ее души.

Стивену была хорошо известна вся подноготная Флоры – сеть Корки проделала всю подготовительную работу, сопоставив больничные записи со списками работников всех более или менее важных учреждений по всему Парижу еще до того, как он «случайно» познакомился с Флорой в парке Монсо. Она была польщена и взволнована вниманием красивого богатого аргентинца, и они на пару посмеивались над дурацкими немецкими табличками, которые вдруг усеяли весь парк: «Rasen Nicht Treten» – не мять траву. До прихода немцев кто угодно мог спокойно сидеть и закусывать в любом месте парка Монсо. Но теперь? Это было настолько… по-немецки!

Нацисты установили комендантский час с полуночи, и потому все, у кого в голове имелась хотя бы унция мозгов, сидели сейчас дома или, по крайней мере, где-нибудь в помещении, а не шлялись по улицам. Нарушение комендантского часа могло означать ночь, проведенную в тюрьме. А иногда нарушителей комендантского часа отводили в немецкие казармы, где они всю ночь начищали солдатские башмаки или чистили картошку на военных кухнях.

До дома Флоры на улице Боэти было далеко. Он оставил свою старую, но мощную «Испано-Сюизу» около свое – го дома на улице Риволи. И поступил совершенно правильно: если бы он поехал на прием в автомобиле, ему все равно пришлось бы бросить его на проспекте Фоша. Он услышал хриплый грохот автомобиля. Приближался черный «Ситроен»; это наверняка ехали гестаповцы. Но оккупанты были слишком чем-то заняты, чтобы останавливаться из-за одинокого пешехода, которому полагалось сидеть дома, а не шляться по улицам.

Стало холоднее, поднялся порывистый ветер. Меткалф чувствовал, что у него замерзли уши, пальцы начали коченеть. Он пожалел, что не взял пальто, прежде чем покинул «Отель де Шателе», но тут же напомнил себе, что это было совершенно невозможно.

Примерно через минуту мимо проехала «черная Мария», или a panier а salade, корзина для салата – так французы всегда называли автомобили для перевозки арестованных. Меткалф почувствовал болезненный приступ паранойи и тут же вспомнил, что едва ли не все машины, которые можно встретить так поздно ночью, принадлежали нацистам. Увидев телефонную будку, он пересек улицу. Уже подходя к будке, где на стекле красовалась сделанная с немецким глубокомыслием по-французски надпись «Acces Interdit aux Juifs» – евреям вход воспрещен, он услышал крик и торопливые шаги.

– Эй! Вы! Arrкt![707]

Меткалф невозмутимо оглянулся, увидел, что вслед за ним бежит flic, французский полицейский, и, не ускоряя и не замедляя шага, продолжал идти к будке.

– Эй! Вы! Дайте-ка мне взглянуть на ваши бумаги. – Полицейскому едва перевалило за двадцать лет, и он, похоже, еще не брился.

Меткалф пожал плечами, приятно улыбнулся и вручил ему carte d'identite на имя Даниэля Эйгена, выданную префектурой полиции.

Француз изучал документ, не скрывая подозрения. Когда же он сообразил, что остановил иностранца, то явно приободрился.

– Комендантский час с полуночи! – рявкнул молодой полицейский. – Вы не должны выходить на улицу, или вам это неизвестно?

Меткалф криво улыбнулся и указал пальцем на свой смокинг. Всем своим поведением и жалкой усмешкой он давал понять: вот видишь, я, такой-сякой грешник, напился и позабыл о правилах. Теперь он уже радовался, что не имел возможности надеть пальто. Его смокинг представлял собой хорошее алиби, являлся своего рода доказательством того, что причина, по которой он нарушил комендантский час, довольно невинна.

– Ничего не хочу знать! – с важным видом пролаял мальчишка. – Время комендантского часа давно объявлено. Вы нарушили. Мне придется забрать это, – он помахал документом, – а вас доставить в участок для допроса.

О, боже! – мысленно простонал Меткалф. – Надо же, как повезло! С тех пор, как был введен комендантский час, его бессчетно останавливали за нарушение, но ни разу не доставляли в полицию.

Это было небезопасно. Он был почти уверен, что его поддельные документы выдержат даже довольно внимательное изучение, и, конечно же, у него имелось множество влиятельных знакомых, которые, не раздумывая, поручатся за него. Черт возьми, он мог назвать сколько угодно своих друзей, занимавших очень видное положение в Париже и способных немедленно освободить его. Но это могло понадобиться лишь в том случае, если он и впрямь окажется в полиции. А если там примутся слишком внимательно изучать свои бумаги… Меткалфу не было достоверно известно, насколько глубоко уходила его поддержка, сколько слоев документации могли подтвердить идентичность Даниэля Эйгена. Он мог не выдержать серьезного дознания.

Меткалф хорошо знал, что лучшим оружием против представителя власти была ссылка на более высокую власть. Правило номер один, – сказал ему Корки, – когда к вам привязываются власти, перебивайте их карту более сильной. Всегда имейте возможность воззвать к властям более высокого ранга. Это вы должны усвоить, даже если не научитесь у меня ничему другому.

Он на полшага придвинулся к полицейскому и хмуро уставился ему в лицо.

– Какой ваш номер? – спросил он по-французски. – Ну-ка, давайте, выкладывайте. Когда его услышит Дидье, его хватит апоплексический удар.

– Дидье? – подозрительным тоном переспросил мальчишка-полицейский, насупив брови.

– Похоже, что вы даже не знаете имени своего собственного начальника, Дидье Брассена, руководителя префектуры полиции, – ответил Меткалф, недоверчиво покачав головой и одновременно вытаскивая из нагрудного кармана бархатный мешочек с сигарами. – И когда Дидье узнает, что один из его собственных людей – простой патрульный – попытался помешать доставить к нему в кабинет на набережную Орфевр вот эти сигары «Ромео и Джульетта», необходимые для срочной ночной встречи, вы пробкой вылетите с работы. И это если Дидье будет в хорошем настроении. А теперь все же назовите ваш номер, пожалуйста.

Полицейский отступил на те же полшага. Выражение его лица сразу же преобразилось: он сделался приветливым и расплылся в улыбке.

– Прошу вас, мсье, не обижайтесь на меня. Идите, куда вам нужно. Приношу мои извинения!

Меткалф покачал головой, повернулся и пошел прочь.

– Смотрите, чтобы это больше не повторялось, – бросил он через плечо.

– Конечно, мсье. Это была простая ошибка!

Меткалф прошагал мимо телефона-автомата, отказавшись от прежнего намерения позвонить. Лучше будет прийти к Флоре Спинасс без предупреждения.


Дом на улице Боэти выглядел обшарпанным и остро нуждающимся в ремонте. Маленький вестибюль был окрашен, как и все стены здания, в отвратительный горчичный цвет; краска отваливалась хлопьями. Он сам открыл дверь – Флора дала ему ключ от парадного – и на лифте без лифтера поднялся на пятый этаж. Постучал в ее дверь, используя их тайный код: три коротких удара, а потом еще два. Где-то внутри затявкала собачка. Ему пришлось немало подождать, прежде чем дверь открылась. Увидев гостя, Флора опешила, утратив на мгновение дар речи.

– Даниэль! – удивилась она. – Как ты здесь оказался? Который час? – Флора была облачена в длинную ситцевую ночную рубашку, волосы накручены на бигуди. Под ногами крутилась, сердито рыча и визгливо лая, ее пуделица Фифи.

– Флора, дорогая, можно мне войти?

– Как ты здесь оказался? Да-да, конечно, входи… О боже! Фифи, перестань, моя крошка.

Она выглядела не лучшим образом, хотя, впрочем, в такой поздний час мало от кого можно было потребовать идеальной внешности. Ночной визит встревожил Флору, она то вскидывала руки к бигуди, то хваталась за ночную рубашку, явно не понимая, что прятать в первую очередь. Первым делом она поспешно закрыла дверь за своим гостем.

– Даниэль!.. – начала было Флора, но он прервал ее, закрыв ей рот поцелуем, а она с радостной готовностью ответила ему. – С тобой все в порядке? – спросила она, когда они оторвались друг от друга.

– Мне нужно было тебя увидеть, – ответил Меткалф.

– Но… но, Даниэль, ты должен был сначала позвонить! Ты это прекрасно знаешь! Нельзя просто так появляться в квартире женщины, когда она не готова к встрече!

– Флора, тебе не нужна никакая подготовка. Тебе не нужно украшаться косметикой. Ты выглядишь лучше всего в своем естественном виде, я ведь уже говорил тебе об этом.

Девушка покраснела.

– Должно быть, у тебя какие-то неприятности, и в этом все дело.

Он окинул взглядом ее крошечную жалкую квартирку. Окна затянуты черным сатинетом для затемнения. Синяя тряпочка накинута даже на торшер, стоящий в углу гостиной. Флора была из тех молодых женщин, которые все делают по книгам и соблюдают все правила. Самым большим нарушением в ее размеренном существовании стал ее роман с иностранцем – и передача ему информации. Это был единственный акт непослушания в ее жизни, характеризующейся аккуратностью и респектабельностью. Однако нарушение было отнюдь не маленьким.

Но к тому времени Меткалф уже успел узнать, что лучшие агенты всегда получаются из таких вот простых женщин. На них меньше обращали внимание, заранее считали их сознательными и трудолюбивыми. А в их сердцах в глубокой тайне клокотал бунтарский дух. И точно так же такие вот простые девушки были самыми горячими, самыми неутомимыми любовницами. Красотки вроде Женевьевы, тщеславные и самовлюбленные, всегда оказывались в постели более нервозными и совершенно не думали о партнере. Флора, которая никогда не выиграла бы ни один конкурс красоты, была жадной по части секса, так что Меткалф порой находил ее требования изматывающими.

Нет, Флора на самом деле была счастлива видеть его в любое время. В этом он был абсолютно уверен.

– У тебя прямо-таки ледяной холод, любимая, – сказал он. – Как ты можешь здесь спать?

– У меня очень мало угля. Хватает только, чтобы один раз в день на несколько минут нагреть эту комнату. Так что я берегу его на утро. Я привыкла спать на холоде.

– Полагаю, что тебе требуется теплое тело рядом с тобой, в кровати.

– Даниэль! – прикрикнула Флора, слегка шокированная подобной прямотой, но довольная таким предложением.

Он еще раз поцеловал ее, на этот раз это было быстрое нежное прикосновение. Пудель Фифи успокоилась, улеглась на истертом коврике около кушетки и с интересом наблюдала за людьми.

– Я думаю, что ты должен достать для меня немного угля, – сказала Флора. – Ты же можешь это сделать, я знаю, что можешь. Вот посмотри, чем мне приходится топить. – Она шагнула к камину, в котором лежало несколько полусгоревших шаров бумажной целлюлозы. Их делали из газет, картонных коробок, даже из книг – держали бумагу в воде, пока она не превращалась в целлюлозную массу, которую потом формовали в шарообразные комья. Во всем Париже французы жгли эти целлюлозные шары для обогрева, потому что мало кто теперь имел достаточно угля. Часто люди жгли собственную мебель. – Моей подруге Мари повезло – в ее дом переехал агент гестапо. Теперь у всех жильцов появилось столько угля, что они могут не дрожать от холода.

– У тебя будет уголь, моя лапочка.

– Который час? Наверно, часа два? А мне нужно идти на работу завтра утром – нет, сегодня утром!

– Еще и еще раз прошу прощения за то, что потревожил тебя, Флора, но это важно. Если хочешь, я уйду…

– Нет-нет, – поспешно перебила его Флора. – Ладно уж, приду на работу разбитая и невыспавшаяся, и пусть серые мыши смеются надо мной. – Так все называли, Blitzmodchen, женщин из вспомогательного корпуса гестапо, носивших серую униформу и, как казалось, попадавшихся на каждом шагу. – Ужасно сожалею, но у меня нет ни крошки настоящего чая, чтобы угостить тебя. Может быть, выпьешь «виандо»? – Меткалфа уже тошнило от «виандо», своеобразного крепкого бульона, варившегося из каких-то мясных субпродуктов. Его продавали на каждом шагу. У многих в эти дни вся дневная еда состояла из чашки «виандо» и нескольких крекеров.

– Нет, спасибо, мне ничего не нужно.

– Я уверена, что ты можешь достать для меня немного настоящего чая; ты должен поскорее достать его, чтобы я могла тебя угощать.

– Я постараюсь.

Флора без устали вытряхивала товары черного рынка из своего любовника-аргентинца. Она была настолько практичной, настолько упорно вымогала у него подарки, что он уже не считал, будто использует ее, чтобы получать разведывательные данные. Если уж на то пошло, это она использовала его.

– Нет, правда, Даниэль! – сердито воскликнула Флора. – Что за манера вот так, без предупреждения, вваливаться ко мне! Да еще среди ночи! Я прямо не знаю, что и сказать. – Она удалилась в ванную и закрыла за собой дверь. Прежде чем она снова появилась, прошло добрых десять минут. На ней был миленький, хотя и поношенный, шелковый халат, она сняла бигуди и причесалась, подкрасила губы и напудрилась, так что выглядела почти хорошенькой, хотя вообще-то не блистала красотой.

– Не могу оторвать от тебя глаз! – сказал Меткалф.

– Ах, не надо, – откликнулась Флора, досадливо махнув рукой. Но ее щеки покраснели; Меткалф был убежден, что она с наслаждением приняла его комплимент. Комплименты ей делали нечасто, и они ей ни в малейшей степени не прискучили. – Завтра я сделаю перманент.

– Флора, он тебе совершенно не нужен.

– Ты мужчина. Что ты понимаешь? Некоторые женщины делают перманент каждую неделю. Так, все же надо подумать, чем тебя угостить. Я испекла шоколадный пирог по рецепту, который мне дала соседка: делается пюре из лапши, добавляется капля шоколада и печется, и это ужасно. Может быть, хочешь кусочек?

– Я уже сказал тебе, что ничего не хочу.

– Если бы у меня было хоть немножко настоящего шоколада…

– Да, моя дорогая, я могу достать шоколад.

– Можешь? О, это было бы восхитительно! Когда я вчера после работы пошла в магазин, бакалейщик дал мне только кусок мыла и фунт лапши. Так что нет даже масла на завтрак.

– Если хочешь, я достану для тебя и масло.

– Масло?! Правда?! Это же изумительно. О, Даниэль, ты не представляешь, как это все ужасно! Мне совершенно нечем кормить мою Фифи. Нет ни курятины, ни дичи. – Ее голос упал до шепота. – Представь себе, я даже слышала, что кое-кто ест своих собственных собак!

Фифи вскинула голову и зарычала.

– Даниэль, люди делают жаркое из кошек! А несколько дней назад я видела в парке очень приличную на вид старуху; она убила палкой голубя и унесла домой, чтобы приготовить!

Меткалф внезапно вспомнил, что кармане его смокинга лежит маленький прямоугольный флакончик духов «Герлен» «Вол де нюи», точно такой же, какой он подарил мадам дю Шателе. Он хотел подарить его Женевьеве, но забыл. Теперь он извлек его и вручил Флоре.

– Ну а пока что вот тебе это.

Глаза Флоры округлились, она негромко взвизгнула и повисла на шее Меткалфа.

– Ты просто фокусник!

– Флора, послушай. У меня есть один друг; он едет в Москву на этой неделе – только что сказал мне об этом, – и я хотел бы провернуть там одно небольшое дельце.

– Дельце? В Москве?

– Знаешь ли, немцы там ничуть не менее жадные, чем немцы здесь.

– О, немцы – Ils nous prennent tout! Они крадут везде, где только возможно. Сегодня вечером какой-то фриц захотел уступить мне место в метро, но я отказалась сесть.

– Флора, мне нужно, чтобы ты кое-что раздобыла для меня у себя в конторе.

Она прищурилась.

– Серые мыши постоянно следят за мной. Это опасно. Я должна быть очень осторожна.

– Конечно. Ты всегда осторожна. Послушай, моя дорогая. Мне нужен полный список персонала немецкого посольства в Москве. Ты можешь раздобыть его для меня?

– Ну… Я думаю, можно попробовать…

– Вот и прекрасно, моя любимая. Это будет очень большим подспорьем для меня.

– Но и ты должен будешь сделать для меня две вещи.

– Конечно.

– Ты можешь достать для меня пропуск в неоккупированную зону? Я хочу навестить маму.

Меткалф кивнул.

– У меня есть знакомства в префектуре.

– Замечательно. И еще одна вещь.

– Конечно. Что же это?

– Раздень меня, Даниэль. Сейчас же, немедленно.

6

Утро только начиналось, когда Меткалф наконец-то вернулся в свою квартиру на пятом этаже дома, носившего название «Бель эпок» – прекрасные времена – и расположенного на улице Риволи. Это была большая и удобная квартира, богато обставленная, как и подобало жилищу международного плейбоя, роль которого он играл. Среди его соседей было несколько высокопоставленных нацистских офицеров, унаследовавших квартиры после их хозяев – евреев. Они хорошо оценили, насколько удобно иметь рядом с собой этого богатого молодого аргентинца, который мог помочь им в достижении прежде недоступной для них роскоши, и, естественно, относились к Даниэлю Эйгену с определенной симпатией.

Подойдя к своей двери, он вставил ключ в замок и вдруг застыл. Он ощутил легкое покалывание во всем теле – своего рода предвидение. Что-то подсказывало ему, что дела идут не так, как надо.

Он беззвучно вынул ключ и, подняв руку, ощупал верхний край двери, который на одну восьмую дюйма выступал за притолоку. Булавки, которую он клал туда всякий раз, когда покидал дом, не оказалось на месте.

Кто-то был в его квартире.

Хотя никто, кроме него самого, не имел ключа.

Несмотря на то что он был полностью измотан событиями минувшей ночи, ни один из его инстинктов не притупился. Он отпрянул от двери, окинул быстрым взглядом темный пустой коридор по обе стороны, а затем приложил ухо к двери и на несколько секунд прислушался.

Он не услышал ни звука, но это вовсе не означало, что внутри никого нет.

За все время, проведенное им в Париже, такого еще не случалось. Он жил под прикрытием играемой им роли, посещал обеды и приемы, завтракал у «Максима» или в «Ше каррер» на улице Пьер Шаррон, вел деловую жизнь и все это время собирал разведывательную информацию о нацистах. У него никогда не возникало даже мысли о том, что он может попасть под подозрение. Его квартиру ни разу не обыскивали; его ни разу не таскали на допрос. Может быть, он излишне самоуспокоился.

Но что-то в его жизни изменилось. Правда, свидетельство этого было просто мизерным: булавка, исчезнувшая с верхнего края двери. Но это имело какое-то значение. Он был убежден в этом.

Он коснулся кобуры, прикрепленной к щиколотке под брюками, убедился в том, что миниатюрный пистолет «кольт» калибра 0,32 дюйма находится на месте и может быть пущен в дело при необходимости.

«Моя квартира имеет только один вход, – размышлял Меткалф. – Нет, не совсем так. Моя квартира имеет только одну дверь».

Стремительными бесшумными шагами он пробежал до конца коридора. Это окно открывалось очень редко, разве что в самые жаркие летние дни, но створки были в порядке, он заблаговременно убедился в этом. Всегда знайте все входы и выходы, вдалбливал ему Корки с первых же дней обучения на ферме в Виргинии.

Volets, деревянные ставни, всегда оставляли открытыми, чтобы в коридор попадал свет. Он глянул в стекло и удостоверился, что не ошибся: пожарная лестница проходила по этой стороне здания, и на нее нетрудно было выбраться из этого окна. Насколько он мог видеть, в переулке никого не было, но ему все равно следовало действовать как можно быстрее. Вставало солнце, было светлое ясное утро, и существовала серьезная опасность быть замеченным.

Не теряя ни секунды, он повернул рычаг задвижки на стыке рам. Длинный стержень сработал с негромким скрипом, язычки вышли из гнезд. Он распахнул внутрь высокие створки, встал на подоконник и перебрался на железный решетчатый пол пожарного балкона.

Осторожно ступая, он шел вдоль фасада по покрытым наледью редким железным прутьям, пока не поравнялся с окном своей спальни. Оно было, конечно, заперто, но он всегда носил с собой свой верный перочинный нож фирмы «Опайнел». Удостоверившись, что в спальне никого нет, он просунул лезвие под створку и отжал нижний язычок запора, повернув тем самым стержень и заставив открыться верхний язычок. Тише! – напомнил он себе. Он не так давно смазывал задвижку на окне, и она не должна была заскрипеть, но действовать совсем беззвучно он не мог. Возможно, легкий шорох, который он производит, открывая окно, потонет в вечном шуме улицы? Он вошел в спальню и слез с подоконника, осторожно ступая полусогнутыми ногами, стараясь не издавать ни звука. Теперь он попал внутрь. Остановился на мгновение, прислушался. И снова ничего не услышал.

В следующее мгновение ему в глаза бросилась одна мелкая деталь, на которую кто-нибудь другой вряд ли обратил бы внимание. Это был яркий отблеск утреннего света на полированной верхней крышке его прекрасного буфета красного дерева.

Сегодня утром там красовался внушительный слой пыли – нет, это было уже вчера утром. Немолодая дама, уроженка Прованса, два раза в неделю убиравшая у него, должна была прийти только завтра, а в этой старой квартире пыль накапливалась очень быстро. Сам Меткалф, конечно же, никогда не вытирал ее. Ее вытер кто-то посторонний и сделал это, несомненно, чтобы устранить все следы обыска.

Здесь кто-то был, теперь он знал это наверняка.

Но зачем? В Париже нацисты, как правило, не забирались украдкой в квартиры. Это был совершенно не их стиль. Если они проводили повальные обыски в поисках преступников, скажем, беглых английских солдат, то почти всегда делали это среди ночи, но всегда в открытую. И всегда придавали своим действиям видимость законности. Показывали ордера со всеми полагающимися печатями и подписями.

Но в таком случае кто же к нему забрался?

И еще… Возможно ли, что злоумышленник все еще находится здесь?

Меткалфу еще никогда не приходилось убивать. Он в совершенстве владел оружием с детских лет, когда ежегодно проводил несколько месяцев на estancia в las pampas[708]. На ферме в Виргинии, где он проходил подготовку, его натаскивали в использовании различных способов убийства людей. Но ему еще ни разу не представлялась возможность застрелить человека, и он не испытывал ни малейшего нетерпения в ожидании такого случая.

Однако сейчас, похоже, ему предстояло сделать именно это.

Но он должен действовать с величайшей осторожностью. Даже если некто, проникший в его квартиру, все еще находится тут, нельзя стрелять, если только не станет угрожать прямая опасность жизни. Слишком много вопросов тогда возникло бы. А если убитый окажется немцем, его будут допрашивать очень серьезно и, скорее всего, с пристрастием. И его «крышу» сдует ко всем чертям.

Дверь спальни оказалась закрытой, и это была еще одна улика. Он всегда оставлял ее открытой. Он жил один, и поэтому у него просто не было никаких разумных причин закрывать дверь в спальню. Всякие мелочи, несущественные, незаметные привычки – из них складывалась норма, мозаика повседневной жизни. А теперь эта мозаика была разрушена.

Подкравшись к двери, Стивен остановился и слушал целую минуту, не раздастся ли шорох, не скрипнет ли паркет под ногой чужого, не знающего, куда не следует ступать. Но не уловил ни звука.

Стоя сбоку от двери, он повернул ручку и медленно потянул дверь, позволив ей распахнуться настежь. Его сердце лихорадочно колотилось, он смотрел в гостиную, ожидая, что освещение изменится, что упавшая тень выдаст движение врага, даже надеясь на это.

Затем он шагнул вперед и пристально осмотрел комнату, подолгу вглядываясь в те места, где было возможно затаиться, удостоверяясь, что там никого нет. Только теперь он вынул из кобуры оружие.

Внезапно он шагнул в комнату, держа пистолет на изготовку, и скомандовал по-французски:

– Arret!

Резко повернулся в одну, затем в другую сторону, одновременно снимая пистолет с предохранителя, взводя затвор.

В комнате было пусто.

Сейчас тут никого не было. Он был почти уверен в этом. Он не ощущал присутствия злоумышленника. Однако он, все так же держа пистолет на изготовку, поворачиваясь из стороны в сторону, продвигался вдоль стены, пока не добрался до двери, за которой находилась маленькая библиотека.

Дверь была открыта, как он оставил ее, уходя. Библиотека – на самом деле просто вторая гостиная, поменьше первой, где стоял письменный стол и кресло, а вдоль стен – книжные шкафы, – была пуста. Он ясно видел каждый дюйм этой комнаты, здесь не было никаких скрытых от взгляда углов.

Но он не мог полагаться на случай. Он побежал на кухню, рывком распахнул двустворчатую дверь, вскочил внутрь, держа перед собой пистолет. Кухня тоже оказалась пустой.

Он осмотрел все места, где можно было бы спрятаться, – столовую, кладовую, большой платяной шкаф, каморку, где находились принадлежности для уборки, ванную, уборную – и убедился, что нигде нет ни души.

После этого он позволил себе немного расслабиться. Кроме него, в квартире никого не было. Он чувствовал себя немного по-дурацки, но знал, что ему нельзя полагаться на волю случая.

Вернувшись в гостиную, Стивен обнаружил еще одну малозаметную перемену. Бутылка драгоценного коньяка «Деламэн резерв де ла фамий гран шампань коньяк», обычно стоявшая этикеткой наружу, была повернута этикеткой внутрь. Бутылку передвигали.

Он открыл сигаретницу черного дерева и увидел, что сигареты, лежавшие в два слоя, тоже перекладывали. Промежуток в верхнем ряду был между третьей и четвертой справа, а теперь оказался между пятой и шестой. Кто-то вынимал сигареты, рассчитывая найти что-то под ними. Что? Документы? Ключи? Он ничего там не прятал, но незваный гость этого не знал.

Были и другие следы. Старинная медная лампа стояла выключателем направо, а раньше он был слева, а это значило, что кто-то ее поднимал, чтобы осмотреть подставку. Хорошее место для тайника, но он им не пользовался. Телефонная трубка тоже лежала по-другому – матерчатый шнур висел не с той стороны, с какой находился, когда Меткалф уходил. Кто-то зачем-то снимал трубку. Чтобы позвонить? Или же телефон просто переставляли, чтобы заглянуть в ящичек, на котором он стоял? Тяжелые декоративные мраморные каминные часы, стоявшие, как им и полагалось, на камине, тоже сдвигали – об этом говорил едва заметный след в пыли. Обыск был проведен чрезвычайно тщательно: даже пепел в камине смели, а затем насыпали на место. Кто-то искал тайник в топке – еще одно неплохое место, которое он тоже не использовал.

Теперь Меткалф метнулся к своему большому гардеробу, стоявшему в алькове спальни. Его костюмы и рубашки висели в прежнем порядке, хотя тщательно выверенные хозяином промежутки между вешалками изменились. Несомненно, кто-то аккуратно вынимал его одежду и обыскивал карманы.

Но он или они, очевидно, не заметили новой детали, которой снабдил квартиру один из умельцев Корки. Меткалф сдвинул панель; появился тяжелый железный сейф. На его наборном замке все так же красовалась цифра 7, и ровный налет пыли не был никем потревожен. Сейф, в котором содержалась наличность, закодированные номера телефонов и несколько удостоверений личности на разные имена, никто не трогал. Это обнадеживало.

Кто бы ни обыскивал его квартиру так дотошно – и так аккуратно, – они не обнаружили его сейф, единственное доказательство того, что маска Даниэля Эйгена служила прикрытием для американского шпиона. И не узнали его истинную личность.

Они не нашли то, зачем пришли сюда.

Но… все же, что именно они искали?


Перед тем как снова покинуть квартиру, он сделал звонок по телефону в Нью-Йорк, Говарду.

Тот был удивлен и обрадован, услышав после долгого перерыва голос младшего брата. Еще больше его удивил внезапно возникший у Стивена интерес к их семейной концессии на добычу марганца в советской Грузии, которую Меткалфы все еще продолжали разрабатывать на паях с советским Министерством торговли. Это мелкое предприятие, после всех необходимых выплат и из-за множества препон, возводимых советскими чиновниками, почти не давало прибыли. Русские уже давно поговаривали о том, чтобы выкупить долю Меткалфов. Стивен высказал предположение, что это не такая уж плохая идея. Возможно, ему удастся попасть в Москву, где он сможет встретиться с нужными людьми и провести необходимые переговоры. После длинной паузы – в трубке громко шипел фон от наводок, образующихся в трансатлантическом кабеле, – Говард понял, что требуется его брату. Он сразу же сказал, что предпримет все необходимые шаги.

– Я даже не могу тебе передать, – сухо проговорил Говард, – до какой степени меня вдохновляет одна только мысль о том, что мой малыш-братец решил играть более активную роль в нашем семейном бизнесе.

– Ты не обязан тащить всю тяжесть на своих плечах.

– Надеюсь, что этот всплеск интереса к бизнесу не имеет отношения к некоей балерине, не так ли?

– Да как ты смеешь сомневаться в моих чистых намерениях! – воскликнул Меткалф, но в его голосе нельзя было не разобрать улыбки.

Стивен быстро переоделся, надев вместо смокинга обычный костюм и галстук международного бизнесмена, за которого он себя выдавал. К счастью, уже несколько последних лет в моде были свободные, почти мешковатые брюки, надежно скрывавшие привязанную к лодыжке кобуру с пистолетом.

Выйдя из дома в яркое холодное утро, Меткалф так и не сумел подавить в себе чувство страха.

Примерно час спустя он сидел в темном нефе мрачной ветхой церкви близ площади Пигаль. Грязные стекла витражей в апсиде почти не пропускали света. Кроме него, здесь было лишь несколько старух, которые торопливо молились, стоя на коленях, и зажигали свечи. Пахло спичками, воском и потом, и в этой смеси запахов не было ничего неприятного.

Эта церквушка уже много лет пребывала в заброшенном состоянии, но, по крайней мере, благополучно пережила вторжение нацистов. Нет, они не уничтожали никаких зданий в Париже, не разрушили и даже не закрыли ни одной церкви. Напротив, католическая церковь сама подрывала свой престиж, заключая сепаратные сделки с нацистскими оккупантами, и, надеясь тем самым сохранить свои права, шла навстречу новой диктатуре.

Меткалф снова почувствовал, что оружие может ему пригодиться.

Но вот он заметил священника, одетого в сутану с римским воротником; его щуплая фигурка едва угадывалась под просторным черным одеянием. Он опустился на колени перед изваянием святого, зажег свечку и поднялся. Меткалф выждал несколько секунд и проследовал за ним к древней двери, за которой находился вход в подземный склеп.

Маленькая сырая комнатка слабо освещалась прикрепленной к потолку лампочкой.

Коркоран откинул капюшон своей сутаны и сел у небольшого круглого столика возле незнакомого Меткалфу мужчины, малорослого, краснолицего и какого-то помятого. Воротничок рубашки ему жал, галстук был слишком коротким, дешевый пиджак, казалось, был с чужого плеча. Рядом с элегантным худощавым Корки он казался совершенно не на месте.

– Джеймс, – с чуть заметным, но многозначительным ударением произнес Коркоран, обращаясь к Меткалфу. – Познакомьтесь, это Чип Нолан.

Интересно, Коркоран назвал его вымышленным именем. Конечно, Корки был форменным параноиком и больше всего заботился о том, чтобы одна рука никогда не знала, что делает другая. Стивен мельком подумал, могло ли имя Чип Нолан быть настоящим?

Меткалф пожал руку коротышки.

– Рад познакомиться, – сказал он.

Пожатие Нолана оказалось крепким, ясные глаза глядели спокойно и пристально.

– Взаимно. Вы полевой работник Корки, вот и все, что мне о вас известно. Но уже одно это чертовски впечатляет меня.

– Чипа одолжило нам ФБР, для помощи нашей технической секции. Эксперт по бумагам, печатям и техническому оборудованию.

– Вы отправляетесь в Москву, так? – констатировал Нолан, поднимая с пола большой тяжелый кожаный чемодан и ставя его на стол. – Я ни боба не знаю о вашем назначении, и так это все и должно оставаться. Я здесь для того, чтобы снабдить вас оборудованием и всякими игрушками, которые вам, возможно, пригодятся. Мешок с чудесами, так мы его называем. – Он хлопнул ладонью по видавшему виды чемодану. – Это, кстати, ваше. Подлинный-расподлинный советский чемодан, изготовленный в Красногорске. – Он откинул крышку, продемонстрировав умело сложенную одежду, в том числе костюм; все было аккуратно упаковано в оберточную бумагу. – Настоящая советская одежда, – продолжал хвастаться Нолан, – изготовлена на текстильной фабрике имени Октябрьской революции и куплена в ГУМе – советском универмаге на Красной площади. Правда, все искусственно состарено и потерто. Русские нечасто покупают тряпье, это точно, так что им приходится таскать одежки куда дольше, чем нам, американцам. Все сшито точно по вашим меркам. – Он развернул бумагу и извлек пару дешевых на вид коричневых ботинок. – Эти штуки тоже самые настоящие. Можете мне поверить, здесь, на Западе, вы не сумеете купить такую дрянь. А первое, на что глядят русские, это обувь, сами увидите. И по башмакам они могут сразу же распознать иностранца.

Меткалф поглядел на Корки, сидевшего с таким видом, будто он витал где-то в облаках.

– Вообще-то я не собираюсь внедряться в Россию в облике аборигена, – сказал Стивен. – Я еду туда открыто, законно, в качестве самого себя.

– Да, Джеймс, вы отправитесь туда самим собой, это правда. Но ведь никогда нельзя предвидеть все варианты. Всегда нужно знать имеющиеся выходы. Очень может быть, что вам придется превратиться в кого-то еще.

Меткалф кивнул. Старик был, конечно же, прав.

Затем Нолан показал сверхминиатюрную фотокамеру, в которой Меткалф узнал модель «Рига минокс». Он кивнул; здесь ему объяснений не требовалось. Тогда человек из ФБР извлек колоду карт и выложил их на столе веером.

– Взгляните-ка на это, – не без гордости предложил он.

– А что это такое? – поинтересовался Меткалф.

– Сверхсекретная карта Москвы и ее окрестностей. Вы же не хотите, чтобы вас сцапали там с настоящей картой – тогда вас засунут в Лубянку, а ключ от камеры выбросят. Карты почти всегда состоят из двух склеенных бумажек, так вот, здесь между ними в каждой карте игральной спрятана пронумерованная часть карты географической. Нужно просто снять с карты лицо. А лишний резиновый клей вы можете просто стереть пальцем.

– Умно, – похвалил Меткалф.

Человек из ФБР перешел к демонстрации ассортимента потайного оружия; все это Меткалф уже видел прежде: пистолет, крепящийся к запястью, пояс с тайниками, в пряжку которого вмонтирован специально переделанный пистолет «уэбли» калибра 0,25 дюйма, из которого можно стрелять при помощи вделанного в ремень тросика. Затем он вынул парусиновый футляр для бритвенного прибора, расстегнул «молнию» и извлек бритву и кисточку для бритья. Кисточку Нолан катнул через стол Меткалфу, и тот принялся ее рассматривать. Он попробовал открутить ручку, разделить ее, но она казалась цельной.

– Вы можете смело оставлять ее в гостиничном номере и нисколько не тревожиться, – пояснил Нолан. Он взял кисточку, покрутил ручку по часовой стрелке и показал впадину, из которой вытащил скрученный лист из шифроблокнота одноразового назначения, на котором был записан шифр, не поддающийся расшифровке. Меткалф кивнул; он хорошо умел пользоваться такими блокнотами.

– Напечатано на нитроцеллюлозе, горит так, что лучше и желать нечего, на тот случай, если влипнете в переделку и придется ее уничтожить.

Нолан вынул тюбик зубной пасты «Айпана» и выдавил белую ленточку.

– Иванам и в голову не придет, что здесь почти нет пасты. – Он развернул запечатанный конец трубочки и достал мешочек, в котором оказался комочек тончайшего шелка. На шелке была напечатана плотная сетка чисел. Меткалф сразу узнал ключевой список, напечатанный на шелке для того, чтобы его было легче прятать. Он кивнул.

– А здесь еще несколько шифроблокнотов. Вы курите? – Нолан показал пачку «Лаки страйк».

– Нечасто.

– Теперь придется курить. В смысле – чаще. Еще один ключ здесь. – Нолан помахал авторучкой. А потом он поставил на стол другой чемодан. Этот, из прекрасной кожи, был изготовлен фирмой «Гермес». – Это для путешествующего американца.

– Спасибо, у меня есть чемодан.

– Приятель, тут вся медная отделка – главные детали радиопередатчика. Без них передатчик просто не заработает.

– Какой передатчик?

– Этот. – Нолан гордо поднял на стол третий кожаный чемодан, который, похоже, был самым тяжелым. Он открыл его и продемонстрировал черную стальную коробку с гофрированной поверхностью. – «БП-3», – объявил он. – Самый мощный приемопередатчик из всех, какие когда-либо делались.

– Это один из первых опытных образцов, – вмешался в разговор Корки. – Разработан группой польских гениев – эмигрантов для МИ-6[709], но я сумел получить эти игрушки первым. Не спрашивайте меня как. По сравнению с этим все остальное безнадежно устарело. Все другие аппараты теперь годятся только для музея. Но, прошу вас, берегите это больше жизни. Вас можно заменить, а вот это устройство, боюсь, не удастся.

– Совершенно верно, – поддержал Чип Нолан. – Это хорошенькая изящная игрушка, и в Москве она вам пригодится. Насколько я знаю, существует еще один способ связи с домом, то бишь с базой – черный канал, верно?

Нолан взглянул на Корки, и тот молча кивнул.

– Но им можно будет воспользоваться только в самом крайнем случае. При всех прочих обстоятельствах или вот эта, – он кивнул, указывая на чемодан, – связь, или же зашифрованные сообщения, которые вы будете передавать через доверенных лиц.

– А они там есть? – усомнился Меткалф. – Я имею в виду – лица, которым можно доверять.

– Есть один человек, – наконец-то включился в разговор Коркоран. – Атташе нашего посольства; его имя и пароль для встречи я вам сообщу. Это один из моих. Но я хочу предупредить вас, Джеймс. Вы будете действовать там сами по себе. У вас не будет никаких дублеров.

– А если что-нибудь пойдет не так, как надо? – поинтересовался Меткалф. – Вы ведь всегда учите: знай выходы.

– Если что-нибудь пойдет не так, как надо, – ответил Коркоран, сжавшись всем телом под рясой, – мы от вас откажемся. Вам придется выбираться своими собственными силами.


Через несколько минут человек из ФБР удалился. Коркоран вынул пачку «Голуаза», коробок спичек и хмуро поглядел на сигареты. Меткалф, не забыв разговор при прошлой встрече, извлек из кармана пачку «Лаки страйк» и положил на стол перед наставником.

– Последние дни на рынке совсем нет «Честерфилда», – пояснил он, – но я решил, что лучше это, чем ничего.

Корки распечатал пачку, не проронив ни слова, хотя тень улыбки показала его удовольствие. Меткалф рассказал о вторжении в его квартиру.

– Это тревожный сигнал, – проронил Коркоран после долгого молчания.

– Это вы мне говорите?

– Конечно, возможно, что это всего лишь чрезмерное любопытство гестапо. Вы, в конце концов, иностранец, мотавшийся по всему миру, так что автоматически являетесь объектом для подозрений. И все же это может говорить о чем-то более серьезном.

– Об утечке?

Коркоран чуть заметно наклонил голову.

– Или о внедрении. Как я ни борюсь за полное разграничение, у меня нет никаких сомнений в том, что допускаются ненужные пересечения, произносятся лишние слова, а безопасность не обеспечивается. Но в этом отношении мы можем сделать только одно: усилить бдительность. Я вовсе не считаю, что московская миссия будет для вас легкой.

– Почему вы об этом заговорили?

Корки двумя пальцами вынул сигарету из пачки и, с силой чиркнув о коробок, зажег спичку и прикурил.

– Эта женщина, эта балерина – она когда-то много значила для вас, ведь так?

– Когда-то – да. Но не теперь.

– А-а, понимаю, – с загадочной улыбкой произнес Коркоран, набрав полные легкие дыма. – Теперь она всего лишь эпизод в вашей длинной истории романтических привязанностей, я угадал?

– Что-то в этом роде.

– Так что увидеть ее снова – и в объятиях другого мужчины – не будет для вас тяжелым испытанием? – Он снова затянулся и надолго задержал дыхание.

– Вы давали мне и намного более трудные задания.

– Но ни одно из них не было столь важным. – Эти слова сопровождались огромным клубом дыма. – Стивен, вы понимаете серьезность того, что вам предстоит сделать?

– Если вы ставите вопрос так, – ответил Меткалф, – то нет, пожалуй, что не понимаю. Даже если фон Шюсслер окажется искренним противником Гитлера и согласится предать правительство своей страны – на что я очень надеюсь, – то он всего лишь окажется еще одним информатором. Я уверен, что у нас есть множество других источников.

Коркоран медленно покачал головой. Старик выглядел еще более измученным, чем при последней встрече с Меткалфом в Нью-Йорке.

– Если мы сорвем банк и вы, Стивен, сможете завербовать его, он окажется одной из самых важных связей с немецким верховным командованием. Он близкий друг немецкого посла в Москве, графа Вернера фон Шуленбурга. Его семейство принадлежит к высшему классу, и у них очень хорошие связи. – Он сухо усмехнулся. – Вы знаете, что это такое. Они смотрят свысока на этого шельму, венского выскочку Адольфа Гитлера, и кривят носы. Они все глубоко презирают своего фюрера. Но в то же самое время все они – патриоты Германии. Очень запутано.

– Если фон Шюсслер такой патриот, как вы подозреваете, то вряд ли он согласится предать в разгар войны свою страну, есть в ней фюрер или нет.

– Его патриотизм может представлять собой более сложную фигуру, чем это кажется при поверхностном взгляде. Но мы не сможем ничего узнать наверняка, пока не попробуем. И если нам – вам – удастся справиться с этим делом, то он сможет добыть для нас воистину удивительные сведения.

– Но о чем именно будут эти сведения? Даже высокопоставленный дипломат из министерства иностранных дел не может быть посвящен в военную стратегию, которую разрабатывают в узком кругу приближенных Гитлера, – возразил Меткалф. – Он никак не может знать детали нацистских планов вторжения в Англию.

– Совершенно верно. Но он будет располагать практически всей информацией об отношениях между Германией и Советским Союзом. И вот тут-то и лежит наша единственная надежда.

Меткалф недоуменно помотал головой.

– Они же союзники. Ведь с прошлого года Гитлер и Сталин – партнеры в этой проклятой войне. Что еще мы можем узнать, кроме этого?

Коркоран печально покачал головой, как будто разговор разочаровал его.

– Да, они подписали какие-то клочки бумаги. Соглашение. Но, Стивен, соглашение очень похоже на зеркало. Каждый видит в нем то, что желает увидеть.

– Знаете, Корки, кажется, это выше моего понимания.

– Гитлер предложил Сталину листок, чтобы тот поставил свою подпись, а в бумаге говорилось: мы друзья, наши интересы совпадают, мы партнеры. Но Сталин видит в этом соглашении именно то, что хочет: отражение своих амбиций, своих надежд, своих стремлений. Но то, что отражается в этом соглашении для Сталина, вовсе не обязательно совпадает с тем, что видит Гитлер. Гитлер может видеть нечто совсем другое. Ну а мы, зрители, остальной мир – мы можем выбирать то, что увидим в этом сами: или договор между двумя злодеями, искренне решившими совершать преступления вместе, или игру шулеров, в которой каждый пытается надуть другого. Как по-вашему, почему зеркало меняет местами лево и право, но сохраняет верх и низ?

– Вы же знаете, Корки, что я не силен в разгадывании ваших ребусов.

Коркоран вздохнул, видимо, сдерживая раздражение.

– Стивен, оно ничего этого не делает. Зеркало не переворачивает левую и правую стороны. Оно просто показывает то, что находится перед ним.

Меткалф снова кивнул.

– Вы хотите знать, что русские думают о немцах и что немцы думают о русских. Вот правда, которую вы хотите вытащить на свет, верно?

Коркоран улыбнулся.

– Правда – это разбитое зеркало, рассыпавшееся на бесчисленные кусочки. Каждый верит, что его крохотный осколок это и есть вся правда. Если позволите, я несколько перефразирую строчку из касыды Хаджи Абду в версии сэра Ричарда Френсиса Бертона.

– Я позволю, – откликнулся Меткалф. Корки очень часто цитировал этот древний персидский панегирик.

– Союз между двумя тиранами, – произнес Корки, – есть величайшая тайна войны. Нет ничего, что сравнилось бы с ней по значению. Вы помните Пелопоннесские войны[710], Стивен?

– Боюсь, тогда я еще не появился на свет, старина. Да и вы сами должны были бегать в коротких штанишках.

Коркоран чуть заметно улыбнулся.

– Афинам удалось выжить лишь благодаря разногласиям между их двумя самыми могучими врагами.

– Вы говорите так, словно знаете о том, что между Германией и Россией прошла трещина.

– Я говорю, что хотел бы узнать, существует ли она. Вот это действительно было бы ценнейшим сведением. И, говоря прямо, в этом наша единственная надежда.

По нахмуренным бровям Меткалфа наставник понял, что молодой человек не уловил его мысль.

– Пока Гитлер воевал с Великобританией и Францией, – продолжал Коркоран, – русские посылали ему железо и каучук, зерно и рогатый скот. Русские кормили солдат Гитлера и снабжали его армию. Имейте в виду, собственный народ Сталина голодал, в то время как он продавал Гитлеру тысячи и тысячи тонн зерна! Эти два тирана разделили Европу между собой, теперь они намереваются поделить Британскую империю, а потом вместе управлять миром.

– Ну вы и хватили, Корки. Не выйдет у них поделить Британскую империю. Действия Черчилля кажутся мне довольно уверенными.

– Он уверен лишь в той степени, в какой это требуется лидеру нации. Но это все, на что он способен перед лицом такого могучего врага, как нацисты. Когда он говорит своим, что ему нечего предложить, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота… что ж, поверим ему на слово. Англия мало чем располагает, кроме этого. Само ее выживание находится под большим сомнением.

– Неужели вы полагаете, что Сталин действительно доверяет Гитлеру? – вскинулся Меткалф. – Эти два безумца… они же как скорпионы в банке!

– Это так, но они нужны друг другу, – объяснил Коркоран, выпустив из ноздрей две толстые струи дыма. – У них много общего. Они оба тоталитаристы. Ни того, ни другого не сдерживают никакие соображения насчет свободы личности. Альянс этой парочки был гениальным ходом. И подобное происходит не впервые. Вспомните, Стивен, что случилось во время прошлой войны. Когда Россия поняла, что Германия ее проигрывает, она подписала с немцами сепаратный мир в Брест-Литовске. А следующее десятилетие тайно перевооружала Германию, что было абсолютным нарушением Версальского договора[711]. Именно благодаря России мы сегодня имеем такого мощного врага.

– А вы не думаете, что Гитлер только выжидает, подгадывая самый удобный момент, чтобы напасть на Россию? Я всегда считал, что Гитлер презирает славян и комми – я имею в виду то, что он сам написал в «Mein Kampf».

– Мы знаем, что он не планирует нападения. Мы имеем сведения, пусть спорадические, но надежные, из ближнего круга Гитлера, из которых следует то же самое. Гитлер вовсе не дурак. Для него начать войну против России, когда он уже воюет со всем остальным миром… да это было бы самым настоящим безумием, крахом всех нацистских планов. И еще это было бы слишком хорошо для нас, чтобы оказаться правдой. И я скажу вам еще кое-что, серьезно тревожащее меня сегодня. На меня оказывают большое давление на, так сказать, домашнем фронте. Это люди из вооруженных сил и разведывательных кругов, считающие, что в действительности Гитлер – не самый главный наш враг.

– О чем вы говорите?

– Они полагают, что большевики окажутся реальной серьезной угрозой, и считают Адольфа Гитлера важным орудием защиты от комми.

– Но как… каким образом хоть кто-нибудь может поверить Гитлеру в чем-либо, кроме того, что он кровожадный тиран? – спросил Меткалф.

– Очень, очень многие люди предпочитают ложь, которая успокаивает их нервы, – объяснил Коркоран. На его губах играла саркастическая улыбка. – Я слишком хорошо усвоил этот урок, еще ребенком, когда умерла моя тетя. Мне сказали, что она переселилась в лучший мир.

– Но почему вы решили тогда, что вам солгали? – поддел Меткалф старого шпиона.

– Вы не знали мою тетю, – ответил Коркоран.

Меткалф оценил едкое остроумие старика и его уместность в такой напряженной ситуации.

– Ладно, – вернулся он к делу, – что я должен предпринять?

– Я хочу, чтобы вы покинули Париж завтра же, – решительно заявил Коркоран. – Сделайте милость, воздержитесь от прощания со всей толпой ваших любовниц. Никто не должен знать, куда вы направляетесь. Не сочтите за труд написать несколько открыток, которые мы отправим с Канарских островов или с Ибицы. Пусть все думают, что взбалмошный и очаровательный мсье Эйген внезапно отбыл по неотложным деловым надобностям. Никто и бровью не поведет.

Меткалф кивнул. Конечно же, мэтр прав. Лучше избежать объяснений. Завтра! Это означало, что он не сможет возвратиться к Флоре Спинасс и получить список персонала немецкого посольства в Москве – неудобство, хотя вполне преодолимое.

– Вы поедете с Северного вокзала по Chemin de fer du Nord[712] в Берлин, а оттуда в Варшаву. Для вас забронировано место в первом классе на имя Николаса Мендосы. Там вы выйдете на центральном варшавском вокзале, погуляете по городу, вернетесь через два с четвертью часа и отправитесь на поезде в Москву под именем Стивена Меткалфа. Номер в «Метрополе» уже забронирован.

Меткалф кивнул.

– Документы?

– У вас здесь есть нужные контакты. Мы не располагаем временем на то, чтобы изготовить их в Штатах и привезти сюда.

– Не проблема.

– Вам необходимо тщательно спланировать вашу работу. Ставки очень высоки, так что забудьте о самолюбовании и душевных порывах. Существует большая опасность допустить ошибку.

– В таком случае снова спрошу вас: что мне делать, если что-то пойдет не так, как надо?

Коркоран оправил свою сутану.

– Если что-нибудь пойдет не так, как надо, то, Стивен, я советую вам помолиться.

7

Скрипач ждал в квартире.

Sicherheitsdienst узнала адрес нужного человека по телефонному номеру, который сообщила проститутка. Клейст все еще не имел представления о местонахождении радиостанции – этого шлюха, конечно же, не знала. И осведомитель, приведший их к месту приземления парашюта, тоже не знал: информация была строго разделена. За те часы, которые Скрипач потратил на ожидание британского агента, он как следует обыскал квартиру. Он смог доподлинно убедиться в том, что действительно имеет дело с англичанином, и это само по себе было важно – для начала. Еще он знал, что англичанин работает по ночам и отсыпается днем.

Теперь Клейсту оставалось только ждать.

Чуть позже семи утра он наконец-то услышал звук поворачивающегося в двери ключа. Англичанин, что-то напевая себе под нос, направился на кухню, поставил на огонь воду для чая, а потом прошел в спальню, чтобы переодеться в домашнее. Он распахнул дверь гардероба, протянул руку, чтобы взять вешалку… и успел лишь негромко вскрикнуть, прежде чем Клейст, выскочив из-под одежды, схватил его за горло и повалил на пол.

Англичанин сипел, пытаясь сопротивляться, его лицо густо покраснело.

– Что?.. – выдавил он, но тут Клейст с такой силой ударил его коленом в пах, что англичанин оставил всякие попытки сопротивления. Он лишь стонал, из его глаз ручьем лились слезы. Он плакал совсем как девочка.

– Единственное, что мне нужно узнать, это местонахождение вашей радиостанции, – сказал Клейст. Он говорил с сильным немецким акцентом, так как выучил английский уже в изрядном возрасте. Произнеся эту фразу, он снял одну руку с горла мужчины.

– А пошел ты… – пробормотал англичанин высоким надтреснутым голосом.

Англичанин, вероятно, подумал, что противник выпустил его горло, чтобы позволить ему говорить. Но все было не так: Клейст освободил свою руку, чтобы вынуть из кармана скрученную скрипичную струну. Он за какую-то секунду размотал ее и ловко перехватил горло мужчины между выпирающим кадыком и подъязычной костью. Это самое уязвимое место у всех людей. Он пережал дыхательное горло и сонную артерию, и глаза англичанина начали выпучиваться.

Молодой человек не слишком заботился о личной гигиене, понял Клейст. Он, похоже, не мылся несколько дней. Конечно, горячая вода была лимитирована, но это вовсе не могло служить оправданием для неопрятности.

– Я повторяю свой вопрос, – медленно и веско проговорил Клейст. – Я желаю знать, где находится радиостанция, на которой вы работаете. Больше мне ничего от вас не нужно. Если вы ответите на мой вопрос, значит, дело сделано, и я вас отпускаю. Я оставлю вам жизнь. Так что вам совершенно не нужно проявлять чудеса храбрости.

Англичанин попытался что-то сказать. Клейст чуть-чуть отпустил струну – ровно настолько, чтобы тот мог говорить.

– Хорошо! – выдохнул англичанин. – Хорошо! Я вам все скажу!

– Если попытаетесь меня обмануть, наверняка и сами погибнете, и погубите всех, кто с вами работает. – За многолетнюю практику допросов Клейст установил, что угроза смерти обычно оказывается неэффективной. Зато прекрасно действуют чувство вины и инстинктивное стремление защитить друзей и сотрудников. И еще боль: боль быстрее всего развязывает языки. Именно поэтому он поместил струну на совершенно определенный участок шеи. Здесь было больнее всего.

– Я все расскажу! – прохрипел англичанин, трясясь всем телом.

И он рассказал.

Когда он сообщил Клейсту все, что тот должен был узнать, Клейст сделал резкое движение и сдавил скрипичной струной мягкое горло англичанина. В глазах умирающего, прежде чем они выкатились и остекленели, промелькнуло выражение растерянности и негодования. Я выполнил свою часть сделки, казалось, говорили его глаза. Почему вы не выполняете свою?

Клейст никогда не понимал, почему все его жертвы как одна рассчитывали, что смогут с ним договориться? Какой смысл ему был с кем-то договариваться, раз сила все равно была на его стороне?

Когда англичанин скончался, Клейст встал и с дрожью отвращения смыл с рук запах грязного тела.

8

В Париже имелся специалист по изготовлению фальшивых бумаг – мистер Ален Дюкруа. Меткалф был знаком с ним уже несколько лет и доверял ему настолько, насколько вообще он, человек, живущий потаенной жизнью, мог позволить себе доверять кому бы то ни было. Конечно, подделка документов не всегда была основным занятием Алена Дюкруа, но нацистская оккупация резко изменила его жизнь, как сделала она это со многими. Ветеран Первой мировой войны, раненный в битве при Сомме[713], Дюкруа обладал множеством талантов: он был поэтом, хозяином чрезвычайно популярного книжного магазина и издателем. Дюкруа специализировался на миниатюрных изданиях: дешевых сборниках известных произведений, а также красиво оформленных миниатюрных изданиях произведений прославленных и никому не известных поэтов. На печатных станках, размещенных в небольшом помещении позади книжного магазина, Ален Дюкруа делал и другую высококачественную штучную работу: cartes d'identite, водительские права, мандаты СД, немецкие удостоверения личности – в общем, все, что могло потребоваться маленькой армии отважных борцов Сопротивления. Он был хорошим человеком, делавшим неоценимую работу.

В обличье Даниэля Эйгена Меткалф не раз обращался к Дюкруа, чтобы тот изготовил документы для него и его друзей. Прежде всего Меткалф решил ни в коем случае не раскрывать свое истинное обличье, и не только для того, чтобы обезопасить собственную «крышу». Меткалф хотел по возможности защитить Дюкруа. Старый печатник знал Эйгена как спекулянта, который порой бывал полезен ему самому и его товарищам по Сопротивлению. Дюкруа давно решил про себя, что Эйген никак не связан с политикой, но все же его можно считать сочувствующим или, по крайней мере, заслуживающим доверия.

А сейчас Меткалф очень нуждался в помощи Дюкруа. Поскольку ему предстояло покинуть Францию по железной дороге под именем Николаса Мендосы, ему требовалось разрешение на выезд, выданное правительством Виши. У Дюкруа, единственного из всех людей в Париже, связанных с документами, имелась бумага именно того состава и веса, и никто лучше него не мог воспроизвести типографские оттиски и правительственные печати.

Магазин с вывеской «Librairie Ducroix» был расположен на авеню Опера. За стеклом красовались, со вкусом подобранные по цвету, прекрасные книги, напечатанные Аленом Дюкруа и переплетенные вручную. Прохожие не могли не остановиться, чтобы полюбоваться томами в темно-красных сафьяновых переплетах с золотым тиснением на крышках и рельефно выступающими полосками тесьмы на корешках. Были там книги, переплетенные в телячью кожу или пергамент, с бумажными раскрашенными вручную под мрамор корешками, все блоки были прошиты вручную, переплетные крышки, и передняя, и задняя, украшены глубоко впрессованными красно-золотыми орнаментами, обрезы позолочены.

Единственным диссонансом в витрине выглядел небольшой портрет маршала Петена, оправленный в рамку. Табличка чуть ниже сообщала: «Венду» – распродано. Это была горькая шутка: Петен продал немцам всю Францию. «Поставить его портрет в витрине – не самый разумный поступок, – подумал Меткалф. – Следует указать Дюкруа на опасность. Учитывая колоссальную важность его тайной работы, ему тем более следовало бы держать при себе свои политические пристрастия».

Меткалф толкнул входную дверь, и колокольчики мелодичным звоном сообщили о появлении посетителя. Магазин, уставленный столами и стеллажами, прогибавшимися под множеством томов поэзии и прозы, среди которых были и собственные публикации Дюкруа, был пуст.

Конечно, не совсем пуст.

– А-а, Даниэль! – раздался сочный баритон из глубины помещения. – Где вы пропадали?

Дюкруа, представительный грузный человек за пятьдесят с шапкой седых волос, быстро ехал по узкому проходу, сидя в инвалидном кресле. Хотя он был парализован еще с той войны, но все же казался могучим, его даже можно было бы назвать спортивным. Ладони инвалида были большими и мозолистыми, а на предплечьях играли мускулы.

Дюкруа протянул руку и приветствовал Меткалфа твердым рукопожатием.

– Вы, конечно же, пришли, чтобы купить мое новое издание «Les Fleurs du Mai», не так ли? Да, хороший выбор. Переплет из цельного куска черного сафьяна, наружные форзацы из красного сафьяна, внутренние – из бумаги с ручным мраморированием. Прекрасное издание, даже я сам не могу не признать этого. Не говоря уже о типографской ра…

– Этот портрет Петена в окне… – перебил его Меткалф.

– Да, – хихикнул Дюкруа. – Герой Вердена, но я плюю на него.

– Так вот, вам стоило бы уняться с вашими личными плевками. И на вашем месте я убрал бы эту штучку из витрины.

Дюкруа пожал плечами.

– D'accord[714], – сказал он и добавил, понизив голос: – Давайте поговорим в задней комнате.

Меткалф последовал за Дюкруа через весь магазин и за двустворчатую дверь в мрачную, немного похожую на пещеру комнату с каменным полом, где стояли ручной печатный станок, строкоотливная машина, на которой отливали матрицу из типографского сплава – гарта, и верстаки, на которых Дюкруа делал переплеты.

Меткалф объяснял, что ему нужно, а Дюкруа медленно кивал. Он слушал очень сосредоточенно, с закрытыми глазами.

– Да-да, – сказал он. – Да, это возможно. У меня возможно… да, должно было сохраниться несколько бланков. Нужно проверить. Их чрезвычайно трудно раздобыть. Мне пришлось пойти к старому другу, менеджеру одной из крупных типографских фирм здесь, в Париже. Они выполняют правительственные заказы, так что у него имелся запас чистых бланков. Печать министерства иностранных дел я сам отлил из гарта. А вот набор мне нужно будет сделать на линотипе, причем с великой тщательностью, чтобы комар носа не подточил. Я имею в виду, что пограничники в общем-то порядочные тупицы, но все же слишком уж часто приходится наталкиваться на бдительных парней, которые пристально всматриваются в бумаги, а ведь нам не нужна катастрофа, правда?

– Нет, мне она решительно не нужна, – подтвердил Меткалф.

– Может быть, дело в том, что я в последнее время слишком много читал Бодлера, но я никак не могу перестать думать над его словами: «Il n'y a pas de hasard dans I'art, pas plus qu'en mecanique» [715]. Чем выше искусство, тем больше в него нужно вложить труда, не так ли? Не хочу, конечно, сказать, что я большой художник, но для такой работы и впрямь требуется определенное мастерство и огромное внимание. Alors![716]

Он резко повернулся в кресле, потянулся к стоявшей позади скамье, взял из стопки тонкий томик и вручил его Меткалфу.

– Это подарок для вас, mon cher[717]. «Федра» Расина. Вам придется подождать, поэтому выберите в магазине кресло поудобнее и почитайте. Клей в переплете еще не просох до конца, так что будьте осторожнее. Красивая книга, правда? В наши дни чертовски трудно раздобыть телячий пергамент – немцы везут всех наших коров в Германию.

– Очень красивая книга, – похвалил Меткалф. – Я с удовольствием почитаю ее.

– Ну а если вы несколько минут посидите, я посмотрю, чем располагаю, а тогда скажу, сколько мне потребуется времени, чтобы изготовить документ: час или двенадцать. Он вам срочно нужен?

– Как можно скорее, дорогой Ален.

– Я постараюсь. А вы пока что идите в магазин и почитайте или посмотрите книги. Я тем временем осмотрюсь. И если Расин не доставляет вам удовольствия, то не стесняйтесь, поройтесь на полках. Там можно найти истинные драгоценности. Как это говорил Ламартин? «Mame dans le rebut on trouve des joyaux» – среди сора можно найти драгоценность.

Меткалф вернулся в магазин и принялся с праздным любопытством разглядывать полки. Он не был завсегдатаем книжных лавок, а теперь у него и вовсе не хватало терпения. Стивена охватила тревога, в первую очередь из-за того, что обстоятельства вынудили его вовлечь друга в опасные игры.

Подделка выездных виз была куда более серьезным делом, чем изготовление фальшивых пайковых книжек и тому подобных вещиц. Если Меткалфа поймают, то и Дюкруа может оказаться в серьезной опасности. Эта мысль страшила его. В конце концов, сам он нанялся на работу именно для того, чтобы заниматься опасными тайными делами. А Дюкруа – интеллектуал, книготорговец, издатель. Но не шпион. Да, он храбрый человек, не жалеющий сил для помощи Сопротивлению, и жизненно важно позаботиться о том, чтобы он не попал под удар.

Через несколько минут мысли Стивена прервал звон колокольчика на двери. Вошел покупатель – мужчина лет сорока. Меткалф почувствовал, как по коже у него побежали мурашки, под ложечкой засосало от ощущения, что с этим человеком что-то не так. Слишком уж упитанным он выглядел в это время всеобщих лишений. Он был одет в дорогой прекрасно скроенный костюм и казался гладким, благополучным джентльменом. Волосы у него были подстрижены коротко, почти по-военному, а глаза защищены очками без оправы. Не был ли он немцем? Ботинки были с виду дорогие, из гладкой отполированной кожи, с кожаными подошвами. Мало кто из французов в последние месяцы позволял себе так хорошо одеваться.

Меткалф сделал вид, что пристально рассматривает издание Корнеля, стоявшее на полке как раз у него перед носом, а сам краем глаза разглядывал нового посетителя. Тот медленно шел, дощатый пол поскрипывал у него под ногами. Казалось, он искал что-то или кого-то.

Меткалф стоял неподвижно и продолжал молча наблюдать за ним. Мужчина немного повернулся, и Меткалф сразу же распознал выпуклость ниже пояса. Это была кобура.

«Мой бог! – беззвучно воскликнул Меткалф. – Меня выследили, и я привел хвост сюда».

Минутой позже он услышал, как подъехал автомобиль, подъехал и остановился прямо перед магазином. Марку машины он узнал по звуку мощного мотора даже раньше, чем увидел через стекло витрины черный «Cитроен траксьон аван». Такие машины использовались в гестапо. Водитель был одет в форму гестапо. Из задней двери вышел пассажир – еще один полицейский в штатском, тоже в очень хорошем костюме.

Когда второй агент гестапо вошел в магазин, Меткалф почувствовал выброс адреналина в крови. Это значит, что за мной следили, с ужасом понял он.

Он быстро прикинул в уме имеющиеся возможности. У него самого было оружие в кобуре, прикрепленной к лодыжке, там, где его было почти невозможно случайно заметить. Конечно, он попал в трудное положение, но это еще не было поводом для того, чтобы вынимать пистолет и начинать стрельбу. Это было самым последним из всего, чтоб он мог предпринять: нельзя без крайней необходимости убивать агента гестапо, особенно накануне отъезда из Парижа. Это могло сильно усложнить ситуацию.

Следовало, конечно, не забывать, что у него оставалась возможность удрать. Немцев было лишь двое, и у них, конечно, был приказ арестовать, а не убивать.

Но кого они намеревались арестовать?

Самой уязвимой фигурой был, конечно, Дюкруа. В конце концов, Меткалф всего лишь смотрел книги, выставленные в его магазине. Если даже гестаповцы заберут его для допроса, им нечего будет ему предъявить. А вот если они ворвутся в заднюю комнату, когда Дюкруа выполняет там его противозаконный заказ, то француза арестуют и приговорят к смертной казни.

Он должен спасти Дюкруа. Он должен прежде всего предупредить его.

Меткалф не спеша сдвинулся в сторону, провел пальцем вдоль ряда корешков, как будто искал какое-то определенное название, а затем шагнул к следующему проходу между книжными полками. Он двигался медленно, целе-устремленно, с терпением книголюба, отыскивающего редкостную добычу в литературных дебрях.

Первый гестаповец, не поворачивая головы, следил за движениями Меткалфа. Поэтому, чтобы усыпить подозрения немца, он не стал ускорять шаг, а, напротив, остановился, снял какую-то книгу с полки, раскрыл и перевернул несколько страниц. Потом покачал головой, поставил книгу на место и продолжил продвижение в глубь магазина. Зайдя за высокий длинный стеллаж, закрывший его от немцев, он ускорил шаг, продолжая двигаться очень осторожно, почти бесшумно.

Наконец-то он добрался до двустворчатой двери, за которой находились печатня и переплетная мастерская.

Он мягким движением толкнул створку, взмолившись про себя, чтобы петли не заскрипели. Дверь открылась беззвучно.

Дюкруа говорил по телефону, его кресло на колесах стояло возле скамьи. Меткалф с великим облегчением увидел, что рядом с инвалидом не было никаких улик преступления – ни печатей вермахта, ни бланков документов, вообще ничего.

Дюкруа с улыбкой повернулся к Меткалфу.

– Я нужен в магазине? Неужели пришел покупатель?

– Гестапо, – шепотом произнес Меткалф. – Двое. Если у вас есть что-то лишнее – прячьте. Живо!

Дюкруа смотрел на него, не скрывая замешательства.

– У вас есть второй выход? – спросил Меткалф. Всегда знай все выходы – первая заповедь Корки. И все же Меткалф сплоховал. Он не знал выходов отсюда.

– Но ведь я забыл дать вам футляр! – возразил Дюкруа. – Для Расина! – Он взял со скамьи оклеенную тканью коробку и, повернувшись вместе с креслом, оказался лицом к лицу с Меткалфом.

– Черт побери, у нас нет времени на это! – отрезал Меткалф. Он оглядывал цех в поисках второй двери. – Вы что, не понимаете: здесь гестапо! Я должен убраться отсюда, а вы, вам нужно…

– Мне нужно выполнить свой долг, – перебил его Дюкруа; его голос прозвучал как-то удивительно ровно и невыразительно. Футляр для книги упал на пол, открыв огромный «люгер», нацеленный точно в грудь Меткалфа.

Дюкруа твердо держал тяжелый пистолет в двух руках, упершись локтями в подлокотники инвалидного кресла. Меткалф уставился на дуло оружия и дернулся было, чтобы вытащить свой собственный пистолет, но Дюкруа гаркнул:

– Ни с места! Или я буду стрелять!

За спиной у Меткалфа раздались шаги. Повернув голову, он увидел двух агентов гестапо; они приближались быстрыми шагами, держа его под прицелом пистолетов.

– Ален! – пробормотал Меткалф. – Что вы, черт возьми, делаете?

– Я советую вам избегать резких движений, – ответил Дюкруа. – Если вы не послушаетесь, мы без всяких раздумий убьем вас. Эти господа всего лишь хотят побеседовать с вами, и я посоветовал бы вам пойти им навстречу. Вы видите – этот пистолет нацелен вам точнехонько в седьмой грудной позвонок. Только попробуйте пошевелиться: я стреляю, и – voile![718] Остаток жизни – в кресле на колесах, точь-в-точь как я. Если выживете, конечно. Ниже талии, mon frure[719], ничего не работает. Это прекрасно стимулирует умение абстрактно мыслить. Больше никаких волнений из-за les femmes[720]. А на ладонях нарастут костяные мозоли… Да вы не волнуйтесь: как там говорил тот английский поэт? «Ибо люди всегда к тебе будут добры…» [721]. Вы будете молиться, чтобы к вам поскорее пришла смерть, можете мне поверить.

– Превосходная работа, – раздался голос из-за спины Меткалфа.

– Я делаю это только ради удовольствия, – ответил Дюкруа, пожав плечами; при этом он держал оружие так твердо, как будто сам закончил воевать только вчера.

От очередного выброса адреналина голова у Меткалфа пошла кругом. Его заманили в ловушку.

Стоя неподвижно, он медленно повернул голову и посмотрел назад. Два агента гестапо в штатском держали в руках пистолеты и целились в него. Они находились на расстоянии менее десяти футов и подходили все ближе и ближе. На него глядели три дула. У противника было явное численное превосходство. Стоит ему дернуться, и он через несколько секунд расстанется с жизнью. В этом он был твердо уверен.

Он никак не мог понять, как и почему это случилось. Это было удивительно: Дюкруа предал его! Дюкруа, который утверждал, что ненавидит немцев всеми фибрами своей души, по каким-то причинам пошел на сотрудничество с гестапо, чтобы выдать его. Больше чем удивительно, это было почти невообразимо. Какое давление они должны были в таком случае применить к Дюкруа? Какие угрозы? Или, возможно, какую предложить взятку?

А может быть, Дюкруа всегда сотрудничал с нацистами?

В то же самое время, пока Меткалф пытался понять смысл происходящего, другая часть его лихорадочно рассчитывала, насколько возможно, что ему удастся повалить Дюкруа и сбежать… Но такая попытка оказалась бы совершенно бесполезной. Он попался.

Но почему? Что им было о нем известно? Неужели его «крыша» так или иначе развалилась? Или же Дюкруа просто сдал его, потому что он заказал себе фальшивые документы? Но разве в таком случае Дюкруа не выдаст сам себя?

– Meine herren, – сказал Меткалф, заставив себя криво улыбнуться. – Вам не кажется, что это уже чересчур?

– Руки по швам! – скомандовал второй гестаповец.

Меткалф медленно опустил руки вдоль туловища и медленно покачал головой с выражением печальной растерянности на лице.

– Я могу по крайней мере спросить вас, господа, чем все это вызвано?

– Герр Эйген, мы с вами поговорим позже. У нас специально для таких целей имеется допросная камера. А пока что идите с нами и не делайте никаких резких движений: нам приказано в таком случае стрелять.

Приказано – значит, это были люди, действующие по распоряжениям сверху, от вышестоящих офицеров. Они были дешевкой, уличными агентами низкого уровня, и это хорошо, решил Меткалф. Они не привыкли действовать по собственной инициативе. Они повиновались власти.

Меткалф снова улыбнулся и взглянул на Дюкруа. Но глаза француза сделались стальными, непрозрачными, его руки все так же упирались в подлокотники, неподвижно держа «люгер» направленным на Меткалфа. На его лице не было и тени симпатии, ничего, что говорило бы об их уже довольно давнем товариществе. Он казался совсем другим человеком – безжалостным, непреклонным.

– Господа, – снова заговорил Меткалф, – неужели в ваши обязанности не входит по крайней мере сказать, за что меня арестовывают?

Послышался звон колокольчиков – открылась входная дверь.

– Повернитесь, пожалуйста, – не повышая голоса, приказал первый немец. – Идите к двери. Руки по швам.

– Нет, через черный ход, пожалуйста! – остановил его Дюкруа. – Никто не должен видеть, как он выйдет из моего магазина! – И указал дулом пистолета в угол своей мастерской, где Меткалф только теперь заметил дверь. Она, вероятно, выходила в переулок.

– Неужели это из-за бумаг? – продолжал упорствовать Меткалф. – Бумаг! – Он повысил голос. – Из-за бумаг, которые необходимы мне, чтобы добывать для Герхарда Маунтнера коньяк, сигареты и икру? Чтобы у фрау Маунтнер всегда были шелковые чулки и парфюмерия! Господа, знаете, все это не может быть серьезно. – Называя имя второго человека в парижском управлении гестапо, которому он пару раз оказывал мелкие услуги, Меткалф пустил в ход свою артиллерию самого большого калибра. Эти уличные агенты, дисциплинированные до мозга костей, ни за что на свете не решились бы пойти наперекор такому большому человеку, как Маунтнер.

– О, все весьма и весьма серьезно, – спокойно ответил второй немец. Впрочем, в его голосе можно было уловить зловещее злорадство. – В конце концов, подпись Герхарда Маунтнера стоит на ордере на ваш арест. Мы выполняем особый личный приказ группенфюрера Маунтнера. Прошу вперед.

Они разгадали его блеф! Поймали его на лжи. Теперь ему ничего не оставалось, как только повиноваться агентам. Он снова взглянул на Дюкруа, который так и сидел, крепко сжимая пистолет; лишь на лбу у него заблестели мелкие капельки пота. На губах специалиста по фальшивым документам играла чуть заметная улыбка. Любитель поэзии не смог не оценить иронию происходящего – это восхитительное зрелище, которое представлял собой лжец, пойманный в сеть своей собственной лжи.

– Что ж, – сказал Меткалф, – очевидно, произошла какая-то очень неприятная ошибка, но на улице Соссей быстро во всем разберутся.

Он направился в глубь помещения, мимо стальной громады линотипа. Один из агентов держался вплотную к нему, вцепившись ему в локоть. В другой руке гестаповец держал «вальтер». Второй агент шел на шаг позади.

Дюкруа – Меткалф видел это боковым зрением – наконец-то опустил оружие и повернул кресло к двери в магазин, несомненно, намереваясь вежливо обслужить очередного покупателя, не забыв блеснуть перед ним эрудицией и интеллектом. Теперь на ринге остались лишь два агента гестапо и он, но преимущество в численности и вооружении все еще находилось на стороне противника.

На ходу Стивен стыдливо понурил голову, весь сжался и задрожал.

– О боже, – забормотал он. – Это ужасно. Я все время боялся, что это случится и…

Колени Меткалфа подогнулись, и он резко опустился на пол, испустив вопль словно от мучительной боли. Из молодого крепкого человека он превратился в дрожащую развалину, сломленную страхом. Агент, шедший рядом, выпустил его локоть, чтобы не упасть самому вслед за арестованным.

Падая на пол, Меткалф повалил немца, а в следующее мгновение вскинулся, быстрый как молния, и ударил агента головой о камень. Явственно прозвучал хруст кости: череп был пробит. Глаза гестаповца закатились под лоб, оставив на виду одни белки.

Через долю секунды Меткалф оказался на ногах, держа в руке «вальтер» валявшегося на полу немца. Метнувшись направо, под защиту стальных машин, он выстрелил во второго гестаповца.

– Брось оружие, а то пристрелю! – крикнул немец. Его до сих пор флегматичное лицо перекосилось от страха, он выстрелил в Меткалфа, но пуля с громким звоном срикошетила от махины линотипа. Спрятавшись за надежное стальное укрытие, Меткалф выставил отнятый пистолет в щель между машинами и тщательно прицелился. По металлу ударила еще одна пуля. Человек из гестапо бегом бросился к Меткалфу, стреляя на ходу; его пули одна за другой рикошетировали от железа.

Внезапно Меткалф ощутил острую боль в бедре: это пуля, проделав дыру в ткани брюк, вонзилась в тело. Он заскрипел зубами, еще раз выстрелил и на сей раз попал немцу в шею. Мужчина закричал от боли, оседая на пол. Он пытался зажать рану левой рукой, а между пальцами хлестала ярко-алая артериальная кровь. Правой рукой он конвульсивно нажимал на спусковой крючок; оружие смотрело вверх, и последняя пуля вонзилась в беленый потолок, выбив облачко цементной пыли. Агент скорчился на полу, завывая, как животное. Выглянув из-за линотипа, Меткалф сразу понял, что его выстрел оказался смертельным. Немец еще был жив, но полностью выведен из строя и быстро терял сознание. Его крик сменился слабым нечленораздельным бормотанием.

Меткалф повернулся и побежал к черному ходу; его правую ногу сводило от резкой боли. Он услышал какой-то шорох и, обернувшись, увидел, что первый гестаповец, тот, которому он разбил голову, начал приходить в себя: повернувшись на бок, он вытянул вперед правую руку, не понимая, что в ней нет оружия, что оно уже у арестованного.

Меткалф выстрелил, попав мужчине в живот. Немец снова растянулся на полу. На сей раз он был если не мертв, то, по крайней мере, серьезно ранен.

Ну вот я наконец убил человека, мрачно подумал Стивен, вздыхая, впрочем, с облегчением. Но внезапно раздался еще один выстрел. Меткалф бросился ничком на пол около стены, за длинной деревянной наборной кассой, которая, к счастью, выдавалась вперед достаточно далеко для того, чтобы обеспечить укрытие.

На фоне яркого света, падавшего из магазина, черным силуэтом вырисовывалась фигура Дюкруа, сидевшего в своем кресле. Француз стрелял в Меткалфа, стрелял умело и довольно метко. Пуля за пулей расщепляли дерево в каких-то дюймах от головы Меткалфа. Барьер ячейки наборной кассы отвалился, и шрифт с грохотом посыпался на пол.

Меткалф нажал на спусковой крючок. Одна пуля клацнула по металлическому сиденью инвалидного кресла, вторая отлетела от колеса, а третья угодила Дюкруа прямо в лоб.

Зрелище было ужасающим. Пуля отбила от лба Дюкруа кусок кости, выбила целый фонтан крови, и изготовитель фальшивых документов тяжело осел в своем кресле.

Меткалф замер на мгновение, ошеломленный содеянным, но тут же заставил себя очнуться. Кинувшись к телам гестаповцев, он обыскал их карманы, забрав все, что там было: бумаги, значки и удостоверения личности. Все это могло ему пригодиться.

После этого он побежал к черному ходу. Нажал на ручку, дернул, открыл дверь и выскочил в захламленный переулок.

9

Имелось только одно место, куда он мог пойти.

База. Пещера. Ему было необходимо встретиться с Корки и доложить о том, что сейчас произошло: о предательстве Дюкруа, о провале. Коркоран придет в ярость из-за провала Меткалфа, в этом не может быть никаких сомнений, но он обязательно должен узнать о неприятностях. Не исключено, что у него даже найдется объяснение тому, что печатник так неожиданно переметнулся, это очень даже вероятно.

Меткалф должен немедленно связаться с Корки, и единственным путем сделать это была связь через каналы, через его контакты в Пещере; такова была система, изобретенная Коркораном, его метод сохранения тайны.

Он побежал, но затем, чувствуя боль в бедре, снова перешел на целеустремленный широкий шаг. Дело было не только в ране, которая оказалась поверхностной; Дерек Комптон-Джонс, радист из Пещеры, был обучен оказанию экстренной медицинской помощи и сможет обработать ее должным образом. Нет, сейчас очень важно выглядеть спокойным, солидным человеком, не вызывающим никак подозрений, идущим по своим важным делам. Если его кто-нибудь остановит – неважно, по какой причине, – он сможет предъявить бумаги любого из убитых гестаповцев. Ну и что из того, что он ничуть не походил ни на одну из фотографий; с этим он как-нибудь разберется, когда потребуется и если потребуется.

День уже клонился к вечеру, и на улицах Парижа бурлил народ. Меткалф никак не мог оправиться от потрясения, вызванного попыткой ареста и ужасным кровопролитием. Ему никогда еще не приходилось никого лишать жизни, а теперь он убил сразу троих человек. Он чувствовал себя оцепенелым, потрясенным убийством, хотя и отдавал себе точный отчет в том, что если бы он не убил этих людей, то сам лежал бы сейчас мертвым.

К тому времени, когда он добрался до здания из щербатого кирпича, в котором на первом этаже находился «Le Caveau», а этажом ниже базовая станция, боль в бедре стихла и хромота стала менее заметна. Он спустился по ступенькам к двери бара, три раза повернул рукоятку старого дверного звонка и принялся ждать, пока отодвинется в сторону заслонка «глазка», через который Паскаль, бармен, разглядывал посетителей, прежде чем впустить их.

Он ждал целую минуту, а затем повернул звонок еще три раза. Паскаль, обычно впускавший людей, не теряя времени, может быть занят, сказал он себе. Хотя вечер еще не наступил и посетителей должно быть немного – только самые завзятые пьяницы.

Прошла вторая минута, и снова никакого ответа.

Он попробовал еще раз. «Странно – подумал он. – Неужели бар закрыт?» Существовал еще один, более сложный путь проникновения на базу, известный Меткалфу. Нужно было войти в соседний жилой дом, спуститься на лифте в подвал, там открыть завернутую на болты стальную пожарную дверь, за которой начинался подвальный ход в нужное здание. Но этот ход берегли для экстренных случаев как менее безопасный: жильцы дома обязательно увидели бы входящих и у них появились бы подозрения.

Меткалф тронул дверную ручку и был изумлен, когда она повернулась и дверь открылась. Она, как правило, бывала закрытой на засов.

А внутри, что еще удивительнее, оказалось темно и пусто. Там не было ни одной души. И все же дверь отперта – в этом не имелось никакого смысла! Как только его глаза привыкли к темноте и смутные тени обрели форму и превратились в длинную деревянную стойку бара и высокие табуреты, Меткалф увидел еще кое-что, отчего у него похолодела кровь в жилах.

Несколько табуретов валялось на полу. Верх стойки был усыпан стеклом: разбитыми бокалами, опрокинутыми и расколотыми стаканами для коктейлей. Здесь что-то произошло, какой-то акт насилия.

Вступив в полутемный проем за стойкой, он увидел, что ящик древнего кассового аппарата Паскаля открыт и пуст. Ограбление?

Ограбления и кражи все еще случались в Париже, даже после того, как он вошел в полицейское государство немцев. Но этот хаос указал на что-то большее, чем простое ограбление. Он говорил о том, что здесь происходила борьба.

И никого не было! Паскаль, его завсегдатаи – все куда-то подевались.

Что же могло случиться?

Базовая станция!

Меткалф бегом бросился в глубину узкого помещения, огибая поваленные табуреты и стараясь не наступать на разбитые стекла. Сбежав по лестнице в нижний полуэтаж, он ощупью нашел чуланчик с метлами, открыл дверь.

Шагнув внутрь, он схватился за ручку метлы и потянул ее против часовой стрелки. Потайной вход в радиостанцию распахнулся. Прямо перед ним находилась стальная дверь, выкрашенная черной краской. Чувствуя, как сердце лихорадочно колотится в груди, он нажал дверной звонок два раза подряд, а потом еще раз.

«Боже, прошу тебя, – думал он, – сделай так, чтобы они были здесь!»

Он ждал в тишине, которая тоже казалась испуганной. Он уже понял, что случилось. Каким-то образом нацисты – гестапо или СД – прознали их главную тайну: местоположение станции. Кто-то им сказал. Паскаль, бармен? Возможно ли такое?

Или это был один из агентов Корки, схваченный гестапо? Но, во-первых, как этого агента могли раскрыть? Значит, где-то в сети имелась утечка!

О боже, только не это. Что ему делать теперь? Неужели все работники главной базы попали в какую-то ужасную облаву? Меткалф остался один, не имея возможности связаться с Корки.

Нет, способ должен быть! О нем должно было говориться в инструкции для чрезвычайных обстоятельств; эти зашифрованные инструкции, отпечатанные на микропленке, находились на обороте ярлыков нескольких предметов его одежды. Запасной выход имелся всегда; Корки особенно заботился об этом.

Стивен позвонил снова, тем же самым условным сигналом из двух коротких звонков и одного длинного. Снова никакого ответа.

Они тоже все ушли отсюда; теперь он был в этом твердо уверен. Их арестовали. Сеть оказалась безнадежно скомпрометированной.

Но если их арестовали… разве немцы не были обязаны устроить засаду, чтобы изловить как можно больше свободных агентов, которые вознамерились бы войти в контакт с базой? Пока что никаких признаков наличия такой засады не имелось, но ему следовало держаться настороже.

Он извлек из кармана свои ключи. Брелок представлял собой кожаный диск. Меткалф сдавил его пальцами и сдвинул верх в сторону. Диск открылся; внутри находился маленький стальной ключик, открывавший именно эту дверь.

Поворачивая ключ, Меткалф по очереди отпер три замка, размещенных по периметру двери. Когда был отперт третий замок, дверь с щелчком приоткрылась, послышалось свистящее шипение отстающей от металла резиновой прокладки.

Он не стал сразу ничего говорить, опасаясь того, что внутри все же кто-то окажется.

Первым, что он увидел, было зеленоватое свечение индикаторов и шкал ряда приемопередатчиков. Техника все еще находилась на месте, и это было хорошим признаком: если бы нацисты так или иначе выяснили местонахождение Пещеры и совершили налет на нее, то они, несомненно, забрали бы отсюда ценное оборудование.

Но где штат? Почему приборы брошены без присмотра?

В следующее мгновение Меткалф увидел фигуру за одним из пультов. Он сразу узнал его со спины: Джонни Беттс, американский оператор, непревзойденный радиотелеграфист.

– Джонни, – окликнул он, – неужели ты не слышал?

Но тут Меткалф увидел у Джонни на голове наушники, что и объясняло, почему он не слышал звонок. Меткалф подошел и тронул его за плечо.

И Джонни внезапно упал набок. Его глаза были выкачены. Лицо сделалось темно-красным, язык вывалился, словно Джонни кого-то дразнил.

Кровь прилила к голове Меткалфа. Он испуганно вскрикнул, будто споткнулся:

– Мой бог, нет!

С первого взгляда ему показалось, что на горле Джонни Беттса глубокий тонкий разрез, но, приглядевшись, он понял: то, что показалось ему раной, было на самом деле следом от веревки, оставившей черный кровоподтек.

Беттс был задушен каким-то тонким шнуром или проволокой.

Джонни Беттс был убит!

Меткалф быстро оглянулся, разыскивая других – Сирила Лэнгхорна, Дерека Комптон-Джонса. Никого не было. Бегом бросился к второй комнате, открыл дверь, заглянул, но там было пусто. Где же остальные?

Он кинулся к тамбуру аварийного выхода в соседнее здание и там, около стальной двери, которая оказалась немного приоткрытой, он обнаружил неестественно вывернутое тело Сирила Лэнгхорна с дырочкой от пули точно посередине лба.

На базу проникли через аварийный выход; теперь Меткалф знал это точно. Лэнгхорн подошел к стальной двери, и его застрелили – очень быстро и, вероятно, из пистолета с глушителем. Беттс сидел в наушниках и был занят передачей, так что ничего не слышал. По какой-то причине – чтобы не шуметь? – его не застрелили, а задушили. Кто-то подкрался сзади – налетчиков было несколько, в этом не может быть никаких сомнений, и накинул шнур или провод ему на шею, выдавив жизнь из американца.

Милостливый боже, как же это случилось?

И где же Дерек? Двое штатных сотрудников находились здесь, а его, выходит, не было? Может быть, он ушел домой, спать? Неужели – дай бог, чтобы так оно и было, – график дежурств спас ему жизнь?

Шум. Громкий рокот шин, затем визг тормозов снаружи. С улицы. Обычно шум транспорта не проникал в это звукоизолированное помещение. Но сейчас стальная дверь была приоткрыта, позволяя услышать все, что происходит на улице.

Это могли быть только нацисты, никто иной не мог наделать столько шума. Дублеры первых? Вторая команда?

Они приехали за ним.

Меткалф перепрыгнул через труп Лэнгхорна, выскочил через открытую аварийную дверь и помчался вверх по подвальной лестнице соседнего жилого дома. На бегу он мельком увидел сквозь подвальные окна, что на улице стоят три или четыре черных «Ситроена» гестапо – в этом не могло быть никакого сомнения.

Но на сей раз он знал выход.

Он ускользнул через крышу дома: перебрался еще через пару крыш и спустился в узкий переулок на задах проспекта.

Он, задыхаясь, хватал ртом воздух, кровь лихорадочно пульсировала в жилах, подхлестнутая адреналином, и он никак не мог заставить себя остановиться, чтобы подумать. Он бежал, забыв о всякой осторожности. Ему было необходимо добраться до квартиры Дерека Комптон-Джонса, предупредить его, чтобы он не шел на базу, а заодно и выяснить, что же все-таки случилось, если у Дерека будут хоть какие-то подозрения на этот счет.

В том случае, если Дерек смог спастись.

Его там не было; по крайней мере, его тела Меткалф не нашел. Комптон-Джонс работал по ночам и спал днем; остальным не повезло: им достались более ранние смены. Не исключено – дай бог, чтобы так оно и было, – что Дерек все-таки жив.

И еще одно: знает Корки об этом кошмаре или нет?

Он замедлил шаг, лишь подойдя к дому, где жил Дерек. Несмотря на строгие правила конспирации и разграничения информации, введенные Корки, Меткалф знал, где проживал Дерек. Парижская станция была маленькая, а они как-никак были друзьями. Поэтому сейчас он стоял перед магазином канцелярских товаров на противоположной стороне улицы, делая вид, что интересуется ассортиментом, выставленным в витрине. На самом же деле он поворачивал голову, ловя отражения в стекле. Простояв так несколько минут, он с удовлетворением убедился, что перед зданием не происходит никакой подозрительной деятельности: никаких припаркованных автомобилей, никаких слоняющихся без дела пешеходов. Он быстро пересек улицу, вошел в подъезд и поднялся по лестнице к квартире Дерека.

Около двери он на мгновение прислушался, а затем постучал.

Никакого ответа.

Он снова постучал, негромко сказал: «Дерек?» Если Дерек был внутри и опасался открыть дверь, он, конечно же, не мог не узнать голос Меткалфа. Но прошло еще несколько минут, а ответа все так же не было.

Он повернулся направо, потом налево: никого. Вынул из бумажника длинный тонкий металлический стержень с изогнутым концом. Это была простенькая отмычка; его обучили пользоваться ею. Вставив стержень в замок, он покачал его вверх и вниз, а потом повернул направо. После недолгого сопротивления замок сдался. Эти старые французские замки не отличались особой сложностью, с некоторым облегчением понял Меткалф. Дверь открылась, и Меткалф осторожно вошел в квартиру.

Он несколько раз бывал у Комптон-Джонса; они сидели за бутылочкой виски, пока Дерек с наивностью, исполненной обаяния юности, слушал рассказы Меткалфа о его приключениях, которые случались с ним во время работы полевым агентом… и даже – очень немного и осторожно – за дверью спальни. Для молодого британского шифровальщика Меткалф воплощал все захватывающе интересное, что имелось в подпольной войне; слушая рассказы Меткалфа, Дерек имел возможность сам, пусть опосредованно, пережить все эти приключения.

Меткалф еще раз быстро осмотрелся, позвал Дерека по имени на тот случай, если он все же был дома, но крепко заснул. Потом постучал в закрытую дверь спальни. Когда ответа снова не последовало, Меткалф открыл дверь.

Первым из того, что поразило его, оказался резкий металлический запах крови, очень похожий на тот мерзкий привкус, какой дает пенни, если подержать его на языке. Его сердце снова учащенно заколотилось. Через несколько секунд он увидел труп Комптон-Джонса и не смог подавить стон.

Тот лежал лицом вверх на полу рядом с гардеробом. Его лицо имело красновато-фиолетовый цвет старого синяка, а кошмарно выкаченные глаза тупо смотрели в потолок. Он выглядел точно так же, как Джонни Беттс. Рот у него был немного приоткрыт. Посередине горло пересекала поперек тонкая глубоко врезавшаяся красная линия – сплошной кровоподтек.

Он тоже был задушен.

Меткалф содрогнулся. На глазах у него выступили слезы. Он опустился на колени, потрогал шею Дерека, пытаясь нащупать пульс, хотя заранее знал, что пульса не будет. Дерек был убит.

– Кто это сделал? – спросил Меткалф негромким, жалобным и одновременно свирепым голосом. – Кто, черт его возьми, сделал это с тобой? Божье проклятье, кто это сделал?

Возможно, глупо было думать, что какие-то убийства могут быть страшнее, чем другие, – убийство есть убийство, в конце концов, – но Меткалф полагал, что использование удавки говорит о личности убийцы, об его особом зверстве. Но в тот же момент Меткалфу пришло в голову, что удавка дает определенные тактические преимущества. Это был способ тайного убийства, без сомнения, самый тихий способ, если, конечно, человек мог заставить себя пойти на такое. Жертва лишалась возможности издать звук, и одновременно прекращалось снабжение мозга кровью. Вы получали гарантию того, что громкого крика не будет. Однако мало кто пользовался удавкой. Убийца был не только квалифицированным, но и очень неуравновешенным человеком.

И удавка, похоже, служила его личной подписью.

Каким-то образом Меткалф заставил себя подняться на ноги. У него кружилась голова, он, похоже, пребывал на грани обморока. Не успел он подойти к двери квартиры, как дверь открылась.

С площадки в квартиру вошел немец. Мужчина средних лет в гестаповской форме со знаками различия штандартенфюрера.

В руке он держал «вальтер».

– Ни с места! – рявкнул он, направив оружие Меткалфу в грудь.

Меткалф выхватил свой пистолет из кобуры, прикрепленной к лодыжке.

– Бросьте оружие, – предупредил немец. – Иначе мне не останется иного выбора, кроме как застрелить вас.

Меткалф подумал было, не стоит ли все же попытаться оказать сопротивление, но штандартенфюрер имел преимущество в несколько секунд. Так что такая попытка была бы равна самоубийству: полковник гестапо, совершенно очевидно, был серьезным человеком и выстрелил бы, не задумываясь. Значит, выбора у него не оставалось.

Стивен бросил пистолет и строго посмотрел на немца, медленно складывая руки на груди.

– Руки по швам, – потребовал немец.

Меткалф повиновался, все так же не произнося ни звука и так же вызывающе разглядывая немца.

Выдержав подобающую, по его мнению, паузу, он заговорил на безупречном немецком:

– Вы уже закончили, штандартенфюрер? Успокоились? – Его взгляд сделался холодным как лед, а выражение лица оставалось совершенно спокойным, даже флегматичным, но с тенью превосходства. Немецкий язык Меткалфа, освоенный в детстве, был идеальным и если и имел намек на акцент, то на верхненемецкий: с этим аристократическим акцентом говорил его учитель немецкого в швейцарской школе-интернате. Немцы были настолько помешаны на сословных различиях и иерархиях, что Меткалф был уверен: гестаповский офицер не мог не напугаться, правда, пока что не показывал виду.

– Простите? – произнес полковник гестапо. Его тон резко изменился; и следа не осталось от высокомерия повелителя, зато явственно угадывалась обеспокоенность.

– Dummkopf![722] – рявкнул Меткалф. – Черт побери, кто приказал, убить этого британца? Не вы ли?

– Mein herr?[723]

– Это же никуда не годится! Я же дал четкий недвусмысленный приказ: взять его живьем и допросить! Вы некомпетентный дурак! Покажите мне ваши документы, идиот! Я немедленно начну расследование. Из-за вас провалилась вся программа!

На лице немца сменилась целая гамма выражений – от растерянности до самого вульгарного страха. Он поспешно вынул бумажник и показал гестаповское удостоверение личности.

– Циммерманн, – произнес вслух Меткалф, читая удостоверение, как будто хотел запомнить фамилию. – Вы, герр штандартенфюрер Циммерманн, должны понести персональную ответственность за провал операции! Это вы отдали приказ убить этого британского агента?

– Нет, mein herr, я такого приказа не давал, – принялся оправдываться полковник, не на шутку испуганный атакой, которую предпринял Меткалф. – Мне только что доложили, что здесь появился американец, и я по ошибке решил, mein herr, что это вы. Согласитесь, это вполне простительная ошибка.

– Позор! А почему же вам потребовалось столько времени, чтобы попасть сюда? Я ждал целых пятнадцать минут. Это просто никуда не годится!

Меткалф сунул руку в карман пиджака и вынул пачку сигарет, которую забрал у одного из убитых гестаповцев в книжном магазине. «Астра», самая популярная среди нацистов марка. Он вынул сигарету, демонстративно не предлагая закурить полковнику, и прикурил от ветрозащитной спички «штурмсрейххёльцер». Все это было демонстрацией: он, Меткалф, не кто иной, как высокопоставленный офицер немецкой армии.

Выпустив струю едкого дыма через ноздри, Меткалф приказал резким тоном:

– А теперь позаботьтесь побыстрее убрать отсюда тело. – Он наклонился, поднял свой пистолет, снова покачал головой, как будто сдерживался, чтобы не высказать переполнявшее его отвращение, и шагнул к двери.

– Простите, – внезапно сказал немец. Его тон снова изменился, на сей раз Меткалф определил его как взволнованный.

Меткалф недовольно обернулся и увидел озадаченное выражение на лице гестаповца. Немец указал дулом пистолета на правую ногу Меткалфа.

Меткалф опустил взгляд и увидел, что обеспокоило немца. Штанина брюк была пропитана свежезасохшей кровью. Рана, полученная несколько часов назад, была совершенно неопасной, но обильно кровоточила.

Мгновенное замешательство Меткалфа не укрылось от глаз полковника и укрепило его подозрение. Можно было понять, что гестаповец сказал себе: «Что-то здесь не так», и выражение его лица из взволнованного сделалось настороженным.

– Mein herr, я тоже имею право взглянуть на ваши документы, – сказал немец. – Я хочу удостовериться, что вы действительно…

Меткалф не стал дожидаться, пока он обоснует свои претензии, а вскинул пистолет и выстрелил. Немец опустился на пол. Меткалф выстрелил вторично, целясь точно в то же самое место, и теперь не сомневался в том, что нацист мертв.

Да, враг был мертв, но теперь все изменилось. Гестапо искало его, и неважно, знали там его настоящее имя или нет. Это означало, что он не мог рисковать показаться на вокзале. Он не мог сесть на поезд из Парижа, не мог следовать маршрутом, предписанным Корки, – теперь это было бы слишком опасно. Планы следовало немедленно изменить и поставить Корки в известность об этом.

Меткалф знал, что он стал меченым. Ему больше нельзя свободно ходить по улицам.

Он медленно приблизился к мертвому немцу, притронулся к артерии на его горле. Пульса не было. Он увидел два входных отверстия от пуль в середине груди человека. Хотя пули пробили сорочку, отверстия были маленькими и не бросались в глаза.

Не теряя времени, он раздел труп полковника гестапо. Затем стремительно скинул свою собственную одежду, переложив бумажник, все бумаги, ключи и паспорт в гестаповский мундир. Свернув свой костюм, он сунул его в посудный шкаф, а затем облачился в форму гестаповского полковника. Она сидела не так уж плохо, хотя ощущение оказалось специфическим: все очень накрахмаленное, жесткое и неудобное. Меткалф немного сдвинул в сторону черный галстук, так, чтобы он закрывал дырки от пуль, и закрепил его в нужном положении значком члена национал-социалистической партии, который штандартенфюрер использовал как заколку для галстука.

Он оставил себе документы и оружие полковника: и то, и другое могло в любой момент пригодиться. В аптечке Дерека он нашел марлю, лейкопластырь и мертиолат. Наскоро заклеив рану на бедре, он покинул квартиру Дерека и отправился на поиски одного человека, который мог помочь ему быстро покинуть Париж.


– Иисус Христос всемогущий! – воскликнул Чип Нолан. – Неужели они все мертвы?

– Все, кроме человека, которого вы знаете под именем Джеймса, – ответил Корки; он казался потрясенным. Он только что вошел в скромную квартиру в восьмом аррондисмане[724], которую Бюро держало как одну из своих конспиративных точек в Париже.

– Мой бог! – воскликнул Нолан, его голос сорвался. – Кто это сделал? Какие ублюдки оказались способными на такое?

Коркоран подошел к окну и с тревогой, если не со страхом, посмотрел на улицу.

– Вот почему я нуждаюсь в вашей помощи. Один был застрелен, а двое задушены удавкой.

– Задушены?!

– Точно так же, как бельгийский библиотекарь на прошлой неделе – тоже член моей организации. Я склоняюсь к выводу, что это дело рук Sicherheitsdienst и, в частности, одного убийцы. Но мне требуется проверка – тщательное расследование, то, что так хорошо умеет делать Бюро.

Нолан кивнул.

– Это опасно, но я сделаю это для вас. Ублюдки.

Коркоран отвернулся от окна и медленно покачал головой.

– Это очень досадная помеха в наших делах.

– Помеха? Мой бог, Корки, я не понимаю, как вы можете так говорить. Вы смотрите на мир так, будто это одна большая шахматная доска. Ради бога, они же были людьми, те, о ком мы говорим! Они имели матерей и отцов, возможно, братьев и сестер. Они имели имена. Неужели человеческие жизни, их утрата, ничего не значат для вас?

– Ничего, – отрезал Коркоран. – Люди толпами расстаются с жизнью и здесь, в Европе, и у нас в США. У меня нет времени на проявление сентиментальных чувств по поводу судеб горстки безымянных людей, которые, подписывая договор, в подробностях знали, на какой риск идут. Я тревожусь, как сохранить свободу всей планеты. Когда речь идет о большом деле, судьбы отдельных людей всегда отступают на задний план.

– Звучит так, будто вы позаимствовали эти речи у Джо Сталина, – проронил Нолан. – Именно так говорят диктаторы. Скажите, парень, неужели, когда вы мочитесь, моча замерзает на лету? Разве можно на самом деле быть таким бессердечным подонком?

– Только когда этого требует работа.

– И часто она этого от вас требует?

– Все время, дружище. Все время.

10

Испанский дипломат кипел от гнева.

Хосе Феликс Антонио Мария ди Лигуори-и-Ортис, министр иностранных дел испанской военной хунты, возглавляемой генералиссимусом Франсиско Франко, прибыл в Париж для тайных переговоров с адмиралом Жаном Франсуа Дарланом, главой вооруженных сил вишистской Франции. Его личный самолет должен был вылететь из аэропорта Орли через четверть часа, а его лимузин все еще торчал на Южной автостраде на полпути между Орлеанскими воротами и аэропортом.

И остановился не просто на шоссе, а посреди туннеля! Сверкающий черный лимузин «Ситроен траксьон авант 11 N» стоял посреди полосы движения с открытым капотом, мотор продолжал работать, а согнувшийся в три погибели водитель пытался вернуть автомобилю способность двигаться.

Министр взглянул на часы и нервно потрогал свои экстравагантно закрученные напомаженные mostacho.[725]

– Madre de Dios! – воскликнул министр. – Caray![726] Проклятье! Что происходит?

– Прошу извинить, ваше превосходительство! – крикнул в ответ водитель. – Кажется, коробку передач заклинило. Я и так делаю все, что могу!

– Мой самолет должен вылететь через пятнадцать минут! – напомнил испанец. – Пошевеливайтесь!

– Да, мсье, конечно, – ответил водитель. И пробурчал себе под нос: – Ради Христа, зачем такая суматоха? Проклятущий самолет все равно не улетит без него. – В испанскую делегацию входили еще три человека, и все они стиснулись на заднем сиденье за спиной министра. Так что все вместе и опоздают. Большое дело.

Водитель – его звали Анри Корбье – про себя на все корки ругал властолюбивого испанского фашиста с его смешными усами. Ортис два дня назад прилетел в Париж и успел допечь всех и каждого. Он был по-настоящему невыносим.

Сегодня водителю пришлось восемь часов просидеть на холоде перед каким-то говенным правительственным зданием, пока Ортис встречался с какими-то говнюками из правительства Виши и кучей нацистских генералов. Испанец даже не позволил ему заскочить в кафе. Нет, он должен был торчать там на холоде и ждать. А бензина дали так мало, что он даже не мог надолго включать мотор и греться!

И потому, когда один друг, полностью разделявший его презрение к бошам и согласный с ним в том, что они глубоко унизили Париж, попросил Анри оказать ему одну небольшую услугу, он не просто согласился, но прямо-таки пришел в восторг. Ничего противозаконного, заверил его друг. Просто остановить лимузин по пути к аэропорту. Чтобы проклятый испанский фашист серьезно опоздал к намеченному сроку вылета. А тем временем наши друзья в Орли сделают то, что нужно, с фашистским «Юнкерсом-52»; неважно, что они сделают. Неосведомленность – лучшая защита. Никто никогда не сможет доказать, что у автомобиля действительно не сломался мотор.

Анри и так сделал бы то, о чем его просили, но когда ему предложили за выполнение патриотического долга отличный жирный рождественский окорок, у него чуть не подкосились ноги. Он никак не ожидал, что ему заплатят самым ценным товаром – ветчиной, которой давным-давно никто в глаза не видел – за шутку, которую он и сам с превеликим удовольствием сыграл бы с эти чванливым усачом.

– Ну что, долго вы еще будете возиться?! – крикнул министр.

Анри барабанил пальцами по крышке мотора, делая вид, что регулирует один из цилиндров.

– Уже скоро! – крикнул он в ответ. – Похоже, я понял, в чем дело, – и добавил себе под нос: – Putain de merde![727]


Старый «Рено жювакарт» подкатил к сторожевой будке при въезде на летное поле аэродрома Орли. Двое немецких военных полицейских шагнули вперед.

Меткалф, все еще облаченный в снятую с убитого гестаповскую форму, покрутил ручку, опуская окно.

– Хайль Гитлер! – рявкнул он, указав на петлицы гестапо. Его лицо выражало самоуверенность человека, облеченного неограниченной властью.

– Хайль Гитлер! – выкрикнули в ответ, вытянувшись по стойке «смирно», оба полицейских, и один из них жестом регулировщика указал, что можно проезжать.

Все шло именно так, как Меткалф ожидал. Документы у него не проверяли, никаких вопросов не задавали. Ни один полицейский не собирался рисковать своей работой, а то и свободой, беспокоя высокопоставленного гестаповца, который, скорее всего, направлялся по делам.

– Хорошо сделано, – похвалил пассажир автомобиля, являвшийся, кстати, его владельцем. Роджер Мартин, по прозвищу Черпак, был высоким поджарым человеком с рыжей курчавой шевелюрой, раньше времени отступившей со лба к макушке – ему было двадцать восемь, лишь немного больше, чем Меткалфу, – с болезненным цветом лица и щеками, испещренными шрамами от угрей. Мартин был пилотом-асом Королевского воздушного флота и совсем недавно был отряжен в УСО – Управление спец-операций, агентство, занимающееся диверсиями и подрывной деятельностью, – сформированное Уинстоном Черчиллем всего лишь несколько месяцев тому назад. Он жил в Париже под прикрытием: работал старшим фельдшером в Foyer du Soldat[728], организуя питание военнопленных и навещая раненых в больницах. Благодаря своей должности он входил в число тех немногочисленных парижан, которые имели право пользоваться частными автомобилями.

– Это было легче всего, – отозвался Меткалф. Его глаза внимательно изучали асфальтированную площадку для стоянки автомобилей. Захватив Францию, нацисты превратили Орли из коммерческого аэродрома в военную базу. Отсюда летали лишь военные самолеты да изредка транспортные с правительственными чиновниками. Взлетное поле патрулировали солдаты вермахта, вооруженные легкими пулеметами «МГ-34», 9-миллиметровыми пистолетами «шмайссер» и автоматами «МР-38»; площадка была забита грузовиками для перевозки солдат, грузовиками «Шкода» и «Штайр», трехтонными грузовиками «Опель-блиц».

– Нам туда, – сказал Роджер, указывая на ворота в заборе из колючей проволоки, ограждавшем ангары с самолетами и взлетно-посадочные полосы.

Меткалф кивнул и повернул руль.

– Очень мило с твоей стороны, Черпак, что ты помог мне, – сказал он.

– Как будто у меня был хоть какой-то выбор, – проворчал Мартин. – Коркоран брякнул бы по телефону сэру Франку, и на следующий день я узнал бы, что должен немедленно вылетать в треклятую Силезию.

– О, ты все равно сделал бы это для меня, – сказал Меткалф, хитро улыбнувшись. Роджер использовал свои каналы, то есть каналы УСО, чтобы передать Альфреду Коркорану срочное сообщение Меткалфа о кошмарной бойне в Пещере, а также поставить того в известность об изменении в планах. Корки должен был принять меры по подготовке в Москве почвы для еще одного посетителя.

– Хм-м-м-м. Всякой дружбе есть предел, – мрачно ответил пилот.

Меткалф хорошо знал саркастический юмор друга. Роджер Мартин любил строить из себя мученика, жаловался на свою жалкую судьбу, но все это было маской. По правде говоря, Роджер был столь же верным другом, как и он сам, и так же любил свое дело. Точно так же он играл в покер: стонал, что ему не идет карта, а сам имел на руках флеш-рояль.[729]

Роджер родился и получил образование в знаменитом Коньяке, его мать была француженкой, а отец – ирландцем; предки Роджера занимались изготовлением коньяка во Франции начиная с восемнадцатого столетия. Он имел двойное гражданство, говорил по-французски как француз, но считал себя британцем. С тех самых пор, как он впервые увидел неуклюжий биплан, взлетающий в небо над Нор-Па-де-Кале, он мечтал о полетах. Его нисколько не интересовал семейный бизнес, и он стал пилотом «Эр-Франс», потом служил во французских военно-воздушных силах в Сирии и после того, как нацисты оккупировали Францию, вступил в добровольческий резерв Королевских военно-воздушных сил, где после переподготовки стал пилотом для особых поручений в Лунной эскадрилье КССВ. Эскадрилья базировалась в Тангмере, на южном побережье Англии, он летал на «Лиззи» – крошечном одномоторном самолетике «Уэстленд лайзандер», во время эвакуации Дюнкерка сбрасывал продовольствие корпусам, отрезанным в Кале. Множество «Лайзандеров» погибло, но только не машина Черпака. Он налетал тысячи часов в рискованных ночных тайных миссиях в Европу, доставляя и забирая британских агентов. Никто не мог лучше Роджера Мартина сесть на неровное заболоченное поле около фермы, под самым носом у противника, ориентируясь только на свет тусклого факела.

Но Черпак был очень скромен и никогда не хвастался своим мастерством.

– Любой дурак может доставить нескольких Джо во Францию, – сказал он как-то раз Меткалфу. – Вот вычерпать их оттуда – это дело пострашнее. – Роджер прославился тем, что выполнял, казалось бы, невозможное, сажая самолет в самые невероятные места и успешно взлетая оттуда, вывозя или, как он любил говорить, вычерпывая, агентов. Командир звена прозвал его Черпаком, и прозвище прижилось.

– Не представляю себе, какого дьявола ты можешь сделать, чтобы все это закончилось благополучно, – простонал Черпак, когда они выбрались из «Рено». На дверцах автомобиля были нарисованы эмблемы Le Foyer du Soldat и красные кресты.

– Все, что от тебя требуется, это держать рот на замке, – сказал Меткалф. – Надеюсь, на это ты способен, mon vieux.[730]

Черпак хмыкнул.

– Ты – мой пилот. Все остальное я беру на себя.

Они подошли к следующему контрольно-пропускному пункту; военный полицейский при виде штандартенфюрера вытянулся в струнку. Меткалф указал на свои черные бархатные петлицы и небрежно выкинул руку вперед в нацистском приветствии, полицейский отсалютовал в ответ и распахнул калитку.

– Какой ангар нам нужен? – не шевеля губами, пробормотал Меткалф.

– Будь я проклят, если знаю, – ответил Мартин. – Все, что нам известно, это хвостовой номер машины да намеченное время вылета. – Он умолк, потому что они приблизились к другому контрольно-пропускному пункту. На сей раз Меткалф просто резко отсалютовал, и военные полицейские с медными нагрудниками сделали то же самое.

Как только они миновали очередную калитку и вышли на травянистую площадку рядом с бетонной взлетно-посадочной полосой, Мартин продолжил:

– Я предлагаю зайти в первый же ангар и спросить. Любой подумает, что я всего-навсего не слишком дисциплинированный пилот.

Он понизил голос: они поравнялись с группой немецких офицеров, столпившихся возле урны для курения и хохотавших в голос. Они восхищались все теми же непристойными французскими открытками, которые демонстрировал, держа в пухлых руках, круглолицый группенфюрер СС. У Меткалфа похолодело внутри, когда он узнал эсэсовца: это был один из его многочисленных знакомых нацистов, генерал Йоханнес Коллер.

Меткалф быстро отвернулся и сделал вид, что оживленно обсуждает что-то со своим спутником. Он отчетливо понимал, что теперь столкнуться нос к носу с кем-то из знакомых – всего лишь вопрос времени, но только бы не сейчас, не здесь!

Мартин заметил выражение отчаяния на лице Меткалфа. Он озадаченно нахмурился, но промолчал.

Возможно, группенфюрер, хваставшийся похабными картинками, вовсе не заметил Меткалфа. И даже если бы он взглянул на его лицо, форма гестапо, конечно, смутила бы его, и он, неуверенный, промолчал бы.

Наконец они дошли до последнего контрольно-пропускного пункта, который был оборудован более серьезно: на краю асфальтированной дорожки открытая будка, а в ней двое военных полицейских. Как только Меткалф и Черпак минуют его, им нужно будет немедленно определить местонахождение нужного ангара. Меткалф внутренне напрягся. Если постовые потребуют предъявить им украденный значок или документы, то все пропало! Он нисколько не походил на фотографию мертвого гестаповца.

Но один из полицейских, очевидно, старший, просто отсалютовал и дал знак проходить. Меткалф бесшумно выдохнул, заметив краем глаза движение сзади. К нему быстро шел Коллер, а по пятам за ним следовали остальные офицеры.

Меткалф ускорил шаги.

– Беги, – прошептал он Мартину.

– Что?

– Беги. Сделай вид, что ты опаздываешь к вылету. Мне нельзя бежать – это будет выглядеть подозрительным. Делай, что говорят! Я догоню тебя.

Мартин пожал плечами, покачал головой, не скрывая недоумения, и бросился вперед неровной рысцой опаздывающего человека. Меткалф все так же целеустремленно быстро шагал вперед.

– Извините! Извините!

Меткалф обернулся и увидел, что кричал тот самый полицейский, который только что пропустил их. Рядом с ним стоял Коллер, указывающий на Меткалфа.

Меткалф пожал плечами, как будто удивлен, остановился и наклонил голову, делая вид, будто что-то достает из кармана. Нужно прикрывать лицо как можно дольше! Взглянув через плечо, Меткалф увидел, что Мартин вошел в один из ангаров и прикинул, не следует ли ему самому кинуться наутек. Впрочем, в этом не было никакого смысла: и его, и Черпака просто-напросто схватили бы. Да и было уже поздно. Коллер в сопровождении полицейского шли к нему.

– Я знаю этого человека! – заявил группенфюрер. – Он самозванец!

– Герр штандартенфюрер, – произнес полицейский. – Подойдите, пожалуйста. Позвольте взглянуть на ваши документы.

– Это что, какая-то неуместная шутка? – громким и твердым голосом ответил Меткалф. – Сейчас не время шутить. У меня важные дела.

Двое немцев вплотную приблизились к нему.

– Да, это действительно Эйген! Даниэль Эйген! Я его сразу узнал!

– Ваши документы, – повторил полицейский.

– Что, черт возьми, вы затеяли, Эйген? – спросил Коллер, в упор глядя на Меткалфа. – Ваши преступные действия…

– Тише вы, болван! – проревел Меткалф. Он подался вперед, протянул руку, выхватил из кармана кителя группенфюрера пачку порнографических открыток, швырнул их вверх, над головой и громко фыркнул, вплотную склонившись к лицу немца.

– Нет, вы только посмотрите, на что этот выродок тратит время! – бросил он по-немецки, глядя на полицейского. – Ого, даже и принюхиваться не надо – он пьян.

Лицо Коллера приобрело темно-красный цвет.

– Как вы смеете…

– Не знаю, то ли это просто преступно халатное отношение к службе или в этом еще нужно будет разобраться! Пьяный дегенерат, пытающийся делать вид, что служит рейху. – Меткалф указал на Коллера. – Кем бы вы ни были и какие бы ни имели намерения до того, как впасть в порок, вы не можете иметь никаких дел, связанных с обеспечением безопасности по таким важным направлениям! Как говорит наш фюрер, будущее принадлежит бдительным. – Он недовольно помотал головой, как будто не мог найти слов от отвращения.

С этими словами Меткалф повернулся на каблуках и зашагал дальше в направлении ангара, в который, как он успел заметить, вошел его спутник. Однако он тщательно прислушивался, пытаясь уловить крики, топот бегущих ног, любые признаки того, что его уловка провалилась. Он явственно слышал, как Йоханнес Коллер продолжал что-то втолковывать полицейскому, все повышая и повышая голос, пока не перешел на яростный крик, от которого такому толстяку оставался один шаг до апоплексического удара. Контратака Меткалфа удалась, но она, вероятно, позволила ему выиграть всего лишь минуту или две.

И все же это было больше чем ничего. Порой успех отделяют от неудачи жалкие несколько секунд.

Меткалф побежал со всех ног. Ангар, находившийся прямо перед ним, представлял собой огромное бочкообразное сооружение из армированного железобетона. В прошлом оно использовалось как эллинг для дирижаблей. А сейчас в нем находился транспортный самолет «Юнкерс-52/3 м», на котором в эту самую минуту должен был вылететь испанский министр иностранных дел.

Но El Ministro безнадежно опаздывал, а его пилот, как сразу же увидел Меткалф, лежал возле бетонной стены ангара – черноволосый мужчина в кожаной куртке. Что Черпак с ним сделал? Убил? Мартин не был обученным оперативником, он был пилотом, но, если бы требовалось лишить врага жизни, не стал бы задумываться.

Как только Меткалф вошел в ангар, он услышал, что три мощных мотора самолета оглушительно взревели. Уродливая угловатая машина, подскакивая, покатилась ему навстречу. Черпак уже сидел в кабине; он открыл окошко в плексигласовом блистере и отчаянно махал ему руками. Он что-то кричал, но голос безнадежно тонул в реве моторов.

Самолет имел около шестидесяти футов в длину и почти двадцать футов в высоту. На боку, на гофрированном металле, было крупными буквами написано: «IBERIA-LINEAS AEREAS ESPAСOLAS». На испанской национальной авиалинии использовались самолеты германского производства, оставшиеся, вероятно, со времен испанской гражданской войны.

Безумие! Черпак, похоже, рассчитывал, что он запрыгнет в двигающийся самолет. Впрочем, выбора все равно не было; Меткалф хорошо видел, что за ним, размахивая оружием, бегут несколько охранников. Обогнув гигантские лезвия пропеллера, он, пригнувшись, проскочил под низким крылом и оказался перед открытой дверью в салон. Там не было никого трапа, который мог бы помочь делу. Меткалф подтянулся на руках и забросил тело в овальное отверстие – самолет уже с ревом набирал скорость по рулежной дорожке, – захлопнул люк и запер его рычагами.

Он слышал стук пуль, дырявящих тонкую дюралюминиевую обшивку. Самолет имел легкую бронезащиту, которая, правда, могла спасти только от ручного оружия. Двигатели все набирали и набирали обороты. Через маленькое плексигласовое окошко было видно, как мимо проносится край взлетно-посадочной полосы. В салоне имелось с дюжину кресел; он, как и в большинстве пассажирских самолетов фирмы «Юнкерс», казался почти роскошным. Меткалф побежал вперед, но внезапный крен швырнул его на пол. Остаток пути он проделал ползком и наконец-то оказался в кабине.

– Пристегнись! – крикнул Черпак, увидев, как Меткалф прыгнул в кресло второго пилота. По носовой части машины снова защелкали пули. К счастью, кабина была расположена высоко и имела обтекаемую форму, так что пули рикошетили. В блистере он отчетливо видел, откуда идет стрельба: трое или четверо полицейских опустошали рожки своих автоматов; до них оставалось не более ста футов.

Тут Меткалф сообразил, что они мчатся прямо на стрелков. Да, похоже, Черпак направил самолет именно на них! Осознав это, полицейские кинулись в стороны и попадали на землю, явно не желая собственными телами пытаться остановить пятнадцать тысяч фунтов веса разогнавшегося самолета.

Пристегиваясь, Меткалф услышал, что Мартин говорит что-то в радиофон, но не смог разобрать ни слова. Моторы ревели в голос, набрав полный газ. Черпак выпустил закрылки, направляя машину на взлет. Слух уловил еще один автоматный залп по фюзеляжу, где-то возле хвоста, и самолет оторвался от земли.

Рев моторов сделался несколько тише.

– Иисус Христос всемогущий, – проговорил Черпак. – Во что, черт возьми, ты меня втравил?

– Ты сделал это, Черпак!

– С трудом.

– Но все же сделал. Между прочим, как ты думаешь, нам удастся удрать?

Мартин пожал плечами.

– Курс полета ясен, но я вынужден был вылететь не по расписанию. Некоторое время все должно быть в порядке.

Некоторое время?

– Я не думаю, что служба противовоздушной обороны люфтваффе прикажет сбить нас. Слишком уж все непонятно. Испанский самолет, о вылете которого было заранее сообщено… так что приказы будут противоречивыми.

– Ты не думаешь?..

– Нравится это тебе или нет, Меткалф, но мы находимся в самой середке войны. К счастью, у нас гражданские опознавательные знаки, так что мои друзья из Королевского воздушного флота не станут сбивать нас. Нет, меня тревожат проклятые нацисты. Мы летим на угнанном самолете через воздушное пространство, контролируемое нацистами. Ты и сам знаешь, что это может означать.

Меткалф решил пропустить последнюю фразу мимо ушей; в конце концов, с этим он ровно ничего не мог поделать. Все, что им оставалось, это надеяться на лучшее и рассчитывать на выдающееся мастерство Черпака.

– А ты уже летал на такой штуке?

– О, не сомневайся. Tante Ju[731]. Рифленый гроб. Честно говоря, нет, но подобные машины знаю.

– Иисус! – простонал Меткалф. – И как далеко мы сможем на ней улететь?

Мартин помолчал с минуту, потом ответил:

– Миль восемьсот, чуть больше или чуть меньше, со вспомогательными топливными баками.

– Значит, нам удастся добраться до Силезии.

– Возможно.

– И даже если нам удастся благополучно добраться туда и заправиться горючим, дело все равно остается рискованным.

– Не пойму, о чем ты говоришь.

– Еще миль восемьсот. Это совсем недалеко.

– Восемьсот миль до чего? Я-то думал, что Силезия – это наш конечный пункт.

– Нет, – ответил Меткалф. – У меня назначено свидание. Со старой подружкой.

– Послушай, Меткалф, ты что, хочешь задурить мне голову?

– Нет. Тебе придется отвезти нас в Москву.

Часть II Москва. Август 1991

В Москве уже перевалило за полночь. Он сидел в защищенной от подслушивания комнате на втором этаже Спасо-хауса, изукрашенного, покрытого желтой штукатуркой особняка, находящегося в миле к западу от Кремля и являвшегося резиденцией американского посла в Москве. Спасо-хаус был домом Меткалфа на протяжении четырех лет в 1960-х; он отлично знал его. Нынешний посол, друг Меткалфа, с удовольствием предоставил прославленному Стивену Меткалфу возможность воспользоваться защищенной телефонной линией.

Советник президента по национальной безопасности только что сообщил ему последние разведывательные данные, сигнализирующие об усиливающемся кризисе в Москве; все это выглядело зловеще.

Советский президент Михаил Горбачев, отправившийся в отпуск вместе с семьей на приморскую президентскую виллу в Крыму, был объявлен заложником. Заговорщики – это были Председатель КГБ, министр обороны, руководитель Политбюро, премьер-министр и даже начальник личного штаба Горбачева – объявили чрезвычайное положение. Они распространили ложную информацию, что Горбачев заболел и не способен осуществлять управление. Затем они заказали на фабрике в Пскове двести пятьдесят тысяч пар наручников и напечатали триста тысяч бланков ордеров на арест. Они полностью освободили два этажа в московской Лефортовской тюрьме, чтобы сажать туда своих врагов.

Огромный черный лимузин «ЗИЛ» ждал перед Спасо-хаусом. Меткалф сел рядом со своим старым другом, генералом с тремя звездами. Русский, с кодовым именем Курвеналь, был одет в гражданский костюм. Он кивнул водителю, и автомобиль помчался по заполненным танками улицам.

Генерал заговорил без вступления, в его голосе отчетливо угадывалось напряжение:

– У Горбачева нет никакой возможности связаться с внешним миром. Все его телефонные линии отключены, даже особая линия главнокомандующего.

– Тем хуже, – сказал Меткалф. – Я только что узнал, что заговорщики получили теперь и контроль за ядерным футболом.

Генерал закрыл глаза. Обладание портфелем, в котором содержатся секретнейшие советские ядерные коды, позволит хунте в любой момент, когда им заблагорассудится, пустить в дело весь ядерный арсенал России. Одна только мысль о том, что такая власть попала в руки безумцев, потрясала.

– А Горбачев жив?

– По-видимому, да, – ответил Меткалф.

– Заговорщики хотят перемен, – сказал генерал. – Что ж, они получат перемены. Только не те, на которые рассчитывают. Если…

Меткалф подождал продолжения и, не дождавшись, спросил:

– Если что?

– Если Дирижер все же вмешается. Он единственный, кто может остановить это безумие.

– И они его послушают?

– Больше того. Как руководитель всего военно-промышленного комплекса моей страны, Дирижер, как его называют, держит в руках неограниченную власть.

Меткалф откинулся на спинку сиденья.

– Знаете, это странно, – сказал он. – Мы с вами, как мне кажется, разговариваем друг с другом только в те моменты, когда происходят экстраординарные кризисы. Когда мир оказывается на грани падения в пропасть ядерной войны. Берлинский кризис, связанный со строительством стены, кубинский кризис, когда вы поставили туда ракеты…

– Разве я не был прав, когда говорил, что Хрущев никогда их не запустит?

– Вы никогда не позволяли себе поставить под угрозу интересы своей страны, как и я. Я полагаю, что мы оба действовали как… как…

– Как предохранители в электрической цепи – мне всегда приходило в голову такое сравнение. Мы были необходимы для того, чтобы дом не сгорел дотла.

– Но мы с вами оба уже стары. Нас уважают за нашу репутацию, за наш возраст, нашу, как принято говорить, мудрость, хотя лично я всегда говорю, что мудрость – это всего лишь результат множества сделанных грубейших ошибок.

– И их осознания, – добавил генерал.

– Возможно. Однако я, видимо, зажился на свете. И для Вашингтона уже не подхожу. Сомневаюсь, что, если бы не мои деньги, я все еще получал бы приглашения в Белый дом.

– Дирижер не сочтет вас слишком старым или неподходящим.

– Я принадлежу прошлому. Я история.

– В России прошлое никогда не остается прошлым, а история никогда не бывает только историей.

Но прежде чем Меткалф смог ответить, лимузин, скрипнув тормозами, остановился. Фары осветили контрольно-пропускной пункт: пирамидки, отмечающие полосу проезда, сигнальные фонари, ряд солдат, одетых в форму.

– Группа «Альфа», – прокомментировал генерал.

– Прикажите им открыть дорогу, – сказал Меткалф. – Вы же генерал.

– Они не из армии. Они – КГБ. Отборная группа боевиков, которая использовалась в Афганистане, в Литве… – Он помолчал и добавил с сожалением: – А теперь здесь, в Москве.

Люди, окружившие лимузин, держали автоматы на изготовку.

– Вылезайте, – приказал командир отряда. – Водитель, и вы, старперы. Живо!

– Помилуй бог, – чуть слышно выдохнул генерал. – У этих людей приказ убивать.

11

Москва. Ноябрь 1940


С прошлого визита Меткалфа Москва претерпела драматические перемены и в то же время осталась практически прежней. В этом городе немыслимым образом сочетались крайняя запущенность и невероятное великолепие, отчаяние и гордыня. Пока он, покинув роскошный вестибюль гостиницы «Метрополь», дошел до Кузнецкого моста, его неотвязно преследовало зловоние махорки – дешевого русского табака, запах, который он всегда связывал с Россией. И еще он сразу же узнал другой московский аромат – омерзительный кислый запах сырых овчин.

Да, многое оставалось прежним, но очень многое изменилось. Старые одно – и двухэтажные здания были снесены и заменены грандиозными небоскребами, спроектированными, согласно личному вкусу Сталина, в архитектурном стиле свадебного пирога, который иностранцы называли между собой сталинской готикой. Всюду кипело строительство и рылись котлованы. Москва – столица тоталитарной империи – меняла свой облик на более подходящий.

Исчезли конки – трамваи, запряженные лошадьми. Булыжные мостовые были расширены, выровнены и покрыты асфальтом, ибо Москва стремилась войти в автомобильную эпоху. Хотя автомобилей на улицах было совсем немного – попадавшиеся изредка разбитые старые «Рено» и мелькавшие гораздо чаще «эмки», так в России называли легковые машины «ГАЗ М-1», скопированные с «Форда» модели 1933 года. Выкрашенные унылой коричневой краской трамваи все так же громко и мерзко скрежетали по рельсам, и москвичи все так же свисали из открытых дверей, судорожно цепляясь за поручни, но трамваи уже не были так переполнены, как это запомнил Меткалф в свое первое посещение России. Теперь имелись и другие пути, чтобы проехаться по Москве, из которых выделялось новое метро, построенное в течение нескольких последних лет.

Воздух сделался более дымным, чем прежде: теперь копоть извергали и фабрики, и паровозы, и моторы автомобилей. Старинную крутую Тверскую улицу – самый широкий проезд города – переименовали в улицу Горького, в честь писателя, прославлявшего революцию. Большинство мелких лавок исчезло, им на смену пришли огромные государственные магазины с затейливо оформленными витринами, но пустыми полками. Продовольствие было скудным, зато пропаганды имелось больше чем достаточно. Повсюду на пути Меткалфу встречались гигантские портреты Сталина или Сталина и Ленина вместе. Здания украшали огромные красные полотнища, гласившие: «Перевыполним пятилетний план!» и «Коммунизм = советская власть + электрификация всей страны!»

И все же из-под странных коммунистических атрибутов упорно пробивалась вечная древняя Москва – сверкали на солнце похожие на луковицы золотые купола старинных русских православных церквей, поражал причудливыми сочетаниями цветов собор Василия Блаженного на Красной площади; рабочие в грязных стеганках, из прорех которых торчали клочья ваты, и крестьянки в мешковатых пальто и с платками на головах торопливо шли по улицам, держа в руках авоськи – сетчатые сумки, сплетенные из тонкой бечевки, – или самодельные фанерные чемоданы.

Но в их лицах тем не менее появилось что-то новое, неотступно терзавший их страх сделался еще глубже, чем тот, на который Меткалф обратил внимание шестью годами раньше: всеми владела паранойя, неотвязный ужас, который, казалось, окутывал всех русских, как густой туман. Вот что оказалось самым ужасным из всех перемен. Большой террор, чистки тридцатых годов, начавшиеся сразу же после отъезда Меткалфа из Москвы, наложили свой отпечаток на все лица, начиная от самого непритязательного крестьянина и кончая самым высокопоставленным комиссаром.

Меткалф заметил это сегодня на встрече в Народном комиссариате внешней торговли – встрече, которая, как ему казалось, никогда не закончится, невыносимо скучной, но необходимой для маскировки, для того чтобы обеспечить предлог его пребывания в Москве. Кое-кто из советских представителей был знаком ему еще с прежних дней, но все они изменились почти до неузнаваемости. Веселый смешливый Литвиков превратился в насупленную постоянно встревоженную персону. Его помощники, которые в прежние времена держались бы в обществе Стивена Меткалфа, этой акулы американского капитализма, экспансивно и добродушно, теперь вели себя безразлично и отчужденно.

Они уважали его, думал Меткалф, испытывая почему-то зависть и опасение. Он был чуть ли не коронованной особой и в то же время носителем опаснейшей инфекции, и если эти люди позволят себе подойти к нему слишком близко, то вышестоящие могут решить, что они подхватили смертоносную бациллу. И тогда их в любой момент могут обвинить в шпионаже, в сотрудничестве с капиталистическим агентом, могут арестовать и казнить. Людей расстреливали за куда меньшие провинности.

И теперь, вспоминая детали этой встречи, Меткалф качал головой. Сидя в слишком жарком и душном зале у стола, покрытого зеленым сукном, он был вынужден исполнить сложный танец, состоявший из намеков и обещаний, но не содержавший ничего конкретного. Он намекал на политические связи его семейства, упоминал различных людей, таких, как сам Франклин Рузвельт, доверенные помощники президента, влиятельные сенаторы. Он уверял, что президент, несмотря на публичную критику России, в действительности хочет развития торговых отношений с Советским Союзом, и не мог не заметить, как его слушатели насторожили уши. Все это была дымовая завеса, театр теней, но, похоже, сработало.

А теперь, когда он пересекал Театральную площадь, разглядывая свежевыкрашенный белым классический фасад Большого театра с восьмиколонным портиком, на вершине которого мчался вперед Аполлон на колеснице, запряженной четырьмя бронзовыми лошадьми, Меткалф почувствовал, что его пульс вдруг участился.


Он миновал милиционера, уличного полицейского, который бдительно окинул Меткалфа взглядом, пораженный обликом прохожего, его тяжелым темно-синим кашемировым пальто и изящно вышитыми кожаными перчатками. В конце концов, это было облачение отпрыска «Меткалф Индастриз».

Прячься на открытом месте, часто поучал его Корки. Быть голым – лучшая маскировка.

А к этой мудрости его старый друг Дерек Комптон-Джонс, когда-то услышавший эти слова, добавил: «Что касается голого, то здесь у Стивена все хорошо. Он путает одноразовый блокнот с постелью очередной подружки, куда он запрыгивает на одну ночь».[732]

Вспомнив шутку друга, Меткалф почувствовал, как на него нахлынула печаль. Все его друзья с парижской радиостанции погибли. Хорошие храбрые мужчины, убитые при исполнении своих обязанностей, но как это получилось? И почему?

В его памяти всплыла старая русская пословица – о, в прошлое пребывание в России он услышал их множество, наверно, не одну сотню, – которая гласила: «Помянешь прошлое – останешься без глаза; позабудешь прошлое – обоих лишишься».

Он не забудет прошлое. Нет, он никак не мог забыть прошлое. Здесь, в Москве, оно окружило его со всех сторон, он возвращался к нему, и прошлое, к которому он возвращался, называлось балериной по имени Светлана.

Под колоннами толпились люди, ожидавшие, когда же начнут пускать. Билета на сегодняшний спектакль – балет «Красный мак», всегда собиравший аншлаги, – у Меткалфа не было, но он знал, что существует множество способов попасть в театр.

В Москве за иностранные деньги – американский доллар, английский фунт, французский франк – можно было купить едва ли не все, и здесь без труда удастся найти москвичей, вожделеющих валюты, на которую они могли бы приобрести продукты в специальных магазинах для иностранцев. Люди так стремились к этому, что согласились бы продать даже билеты в Большой театр, пользующийся такой любовью среди москвичей. А Меткалф, находясь в Москве, всегда мог рассчитывать на это вожделение.

Люди, собравшиеся у входа в театр, были по большей части одеты заметно лучше, чем те, которые встречались ему на улицах, и в этом не было ничего удивительного. Билеты в Большой доставали только по блату, этим словом в советской России обозначалось наличие полезных знакомств. Необходимо было водить с кем-нибудь знакомство или самому быть кем-то важным, скажем, членом партии – или иностранцем. В толпе Стивен заметил много военных в форме с красными эполетами на офицерских шинелях. Эполеты относились к числу вновь появившихся вещей, подумал Меткалф. Сталин ввел их совсем недавно[733], рассчитывая таким образом поднять воинский дух в Красной Армии, понесшей большие потери во время чисток 1938 года, когда многие военные руководители были казнены по обвинению в предательстве и шпионаже в пользу нацистской Германии.

Но по-настоящему шокировало Меткалфа при взгляде на офицеров Красной Армии не их форменное обмундирование с вышитыми серебряными звездами на красных эполетах, а их волосы, коротко подстриженные в прусском стиле. Теперь они даже внешне походили на своих нацистских коллег. На груди у каждого звенели бронзовые и золотые медали, на ремнях с портупеями висели блестящие кобуры с пистолетами.

«Странно, – думал он, – Москва теперь присоединилась к нацистам. Россия подписала договор о ненападении с Германией, ее величайшим врагом. Две крупнейших в Европе военных державы сделались партнерами. Фашистское государство взялось за руки с коммунистическим государством. Русские даже обеспечивали нацистов сырьем для военной промышленности. Неужели у сил свободы оставалась хоть какая-то надежда обуздать и нацистскую Германию, и Советский Союз? Рассчитывать на это мог только безумец!»


В воздухе без труда угадывался знакомый аромат, распространявшийся от множества русских женщин в длинных вечерних платьях. Это пахли отвратительные советские духи под названием «Красный мак» – можно было подумать, что все женщины воспользовались ими специально ради сегодняшнего представления, – и были эти духи настолько ужасны, что иностранцы между собой – шепотом! – называли их «Дыханием Сталина».

Какой-то старик угадал по глазам его желание.

– Билеты? Вам нужны билеты? – громким шепотом спросил он, подойдя вплотную.

Потертая одежда этого человека была когда-то изящной и дорогой. Перчатки, из которых торчали кончики пальцев, были зашиты упаковочной бечевкой. Этот человек, несомненно, был когда-то богат, но теперь обнищал и опустился. Впрочем, его речь оставалась культурной. Он производил душераздирающее впечатление.

Меткалф кивнул.

– Только один, – сказал он.

– У меня два билета, – ответил старик. – Для вас и вашей жены, сэр.

Меткалф покачал головой.

– Только один. Но я заплачу за два. – Он вынул несколько сложенных долларов – гораздо больше, чем стоили билеты, так что глаза старика расширились от удивления, – и сделка состоялась.

– Спасибо, сэр! Спасибо!

Когда старый русский улыбнулся, Меткалф мельком увидел золотые коронки, почти полностью заполнявшие его рот. Этот человек некогда имел возможность позволить себе такую роскошь.

«Сколько же всего не хватает в России в эти дни, – думал Меткалф. – Продовольствие, топливо, одежда… но самая большая нехватка наблюдается в достоинстве».

Как и все посетители, он сдал пальто в гардероб. Седовласая сморщенная старуха взяла его пальто, восхищенно погладила его ладонью, восторгаясь качеством, и повесила среди потертых, бесформенных пальто москвичей.

Прозвучал предупреждающий звонок, и Меткалф присоединился к толпе людей, направлявшихся в зал, чтобы занять свои места. Войдя внутрь, он был поражен великолепием театра. Он успел забыть, насколько роскошным был этот остров царственного величия среди унылой серости Москвы. Огромная хрустальная люстра висела под высоким куполообразным потолком с прекрасными расписными плафонами в классическом стиле. От царской ложи, украшенной алыми драпировками, с золочеными спинками кресел – над ней располагался огромный лепной позолоченный герб с серпом и молотом, – расходились в каждую сторону по шесть лож. На главном занавесе из золотой парчи были вытканы буквы СССР – аббревиатура названия Коммунистической партии и даты всех крупнейших событий истории Советского государства.

Доставшееся ему место оказалось превосходным. Оглядывая театр, Стивен заметил прямо позади себя молодого русского офицера. Русский улыбнулся Меткалфу.

– Красивый театр, не правда ли? – сказал русский.

Меткалф улыбнулся в ответ.

– Очень впечатляет. – Он почувствовал тревогу. Незнакомец обратился к нему по-английски, а не по-русски.

Но почему? Откуда он мог знать?

Наверно, его выдала одежда. Этого вполне хватало. Проницательный глаз без труда мог выделить иностранца среди русских.

Но почему он решил, что нужно говорить именно по-английски?

– Сегодняшнее представление будет очень специфическим, – продолжал разговор военный. На голове у него красовалась копна огненно-рыжих волос, крупный нос имел резкие очертания, а полные губы производили впечатление жестокости. – «Красный мак» – это балет Глиэра. Вы знаете сюжет? Это история о танцовщице, которую угнетает порочный злодей-капиталист. – Губы военного чуть заметно шевельнулись, что, по-видимому, должно было означать улыбку.

Меткалф кивнул и, в свою очередь, тоже вежливо улыбнулся. Внезапно он заметил кое-что такое, что не углядел с первого взгляда: рыжий вовсе не был обычным красноармейским офицером. Судя по зеленому кителю и золотым эполетам, этот русский был майором ГРУ – Главного разведывательного управления Советских Вооруженных Сил. Военный разведчик, шпион.

– Я знаю сюжет, – ответил Меткалф. – Из нас, капиталистов, ваши, русские, пропагандисты делают потрясающих злодеев.

Человек из ГРУ молча кивнул, соглашаясь со словами Меткалфа.

– Главную партию, роль Тао-Хоа, исполняет прима-балерина Большого театра. Ее зовут Светлана Баранова. – Он немного приподнял брови, сохраняя, впрочем, на лице безразличное выражение. – Она действительно великолепна.

– Неужели? – осведомился Меткалф. – В таком случае обращу на нее особое внимание.

– Правильно, – согласился русский. – Я всегда так делаю. Я никогда не пропускаю ее спектаклей.

Меткалф снова улыбнулся и отвернулся от своего непрошеного собеседника. Он был охвачен тревогой: человек из ГРУ знал, с кем он завязал разговор. В этом не могло быть никаких сомнений! Он выдал это своей мимикой, причем сделал это намеренно.

А из этого следовало, что агент ГРУ не случайно сидел здесь, прямо за спиной Меткалфа. Голова Стивена пошла кругом, он никак не мог сосредоточиться. Как можно было это устроить? Поскольку это наверняка устроено, и ничего случайного в этом «совпадении» не было.

И все же – как? Меткалф мысленно перелистал несколько последних минут. Он помнил, как садился на свое место, пустое место, окруженное людьми, уже сидевшими спереди и сзади. Агент ГРУ, вызывающе одетый в форму, уже находился там, теперь Меткалф это понял. Он припомнил рыжую голову, высокомерное, жестокое лицо; это зарегистрировалось где-то в глубине его сознания. Грушник просто не мог подойти уже после того, как Меткалф занял свое место!

Так, вернемся немного назад. Меткалф почувствовал, как по его шее сзади пробежали мурашки, свидетельствующие о нарастающей паранойе. Велики ли шансы, что на билете, который он купил в последнюю минуту у спекулянта возле входа в Большой театр, случайно было указано место прямо перед тем креслом, которое занимал агент ГРУ, знавший о его связи с Ланой Барановой?

Меткалф содрогнулся, когда до него дошло. Старик, продавший ему билет – этот жалкий с виду, в прошлом элегантный мужчина. Достаточно жалкий для того, чтобы делать то, что ему приказывали.

Это была подсадка, скажешь, нет?

Они поняли, что он шел в Большой, – они, наблюдатели, советские власти, в данном случае элита ГРУ, – и захотели особо указать ему на тот факт, что они уверены: он не сможет сделать ни шагу, чтобы об этом не стало им известно. Или это все-таки паранойя?

Нет. Это не было совпадением. Его, возможно, вели до Большого театра, хотя, если за ним действительно велась слежка, ею занимались опытные люди: он не заметил ни одного признака, никаких намеков на то, что к нему прицепился «хвост», и это было очень тревожно. Вообще-то он был хорошо подкован по части распознавания наблюдения. Он всегда успешно распознавал слежку; в конце концов, его же именно этому обучали. А советская слежка, как правило, была грубой, откровенной – здесь жертвовали тонкостью ради возможности лишний раз продемонстрировать тяжесть наказующей руки.

Но как же это удалось устроить в последнюю минуту? Он намеренно не стал покупать билет в конторе «Интуриста», как это обычно делали приезжие иностранцы. Ведь он совершенно сознательно решил обзавестись билетом в последнюю минуту, твердо зная, что всегда сможет найти его у спекулянтов.

Установленная за ним слежка могла понять, что он направляется в Большой театр, лишь после того, как он вступил на Театральную площадь. В их распоряжении имелось всего несколько минут, которых вряд ли хватило бы на то, чтобы вызвать агента.

И тут его осенило: он прибыл в Москву совершенно открыто, под своим настоящим именем, за несколько дней поставив власти в известность о своем приезде и получив необходимое разрешение. Здесь на него, несомненно, было заведено досье. Возможно, в разведке понятия не имели о том, зачем он приехал. Но они знали о его прошлой связи с Ланой, в этом он нисколько не сомневался. Так что нетрудно было предвидеть, что он пожелает пойти в Большой, увидеть там спектакль с участием своей былой любви. Да, они заранее рассчитали его шаги и разместили своих агентов на тот случай, если он поведет себя именно так, как можно было предположить.

Он находится под пристальным наблюдением людей, знающих, кто он такой. Вот что означало сообщение, которое ему передали.

Но с какой стати ГРУ? Почему агента прислала советская военная разведка? Разве не НКВД было тем самым агентством, от которого следовало ожидать наибольшей заинтересованности в том, чтобы держать его под присмотром?

Из фойе донесся третий звонок, свет ламп плавно потускнел, и возбужденный гул сменился наэлектризованной тишиной. Заиграл оркестр, занавес поднялся.

А затем, спустя несколько минут, Меткалф увидел ее: на сцене появилась Тао-Хоа.

По прошествии шести лет Меткалф снова увидел свою Лану и был сражен, очарован ее красотой, ее изяществом. Ее сияющее лицо, казалось, не содержало ничего, кроме самого чистого чувства, радости, открытости: она сливалась воедино с музыкой. Это было воистину небесное лицо. Зрительный зал мог находиться где угодно, хоть за миллион миль; она была существом не этого мира, эфирным духом.

По сравнению с нею другие балерины казались марионетками, которых дергают за ниточки. Ее присутствие на сцене сразу наполняло действие новой энергией, ее движения были одновременно и текучими, и мощными. Она взлетала, как будто не повиновалась земному притяжению, как будто ее несла волшебная сила. Она воспаряла, как живое воплощение музыки.

И на мгновение Меткалф позволил своему сердцу воспарить вместе с нею. На него нахлынули воспоминания о том, как он впервые увидел ее, когда она танцевала в «Тристане и Изольде»; это было первое и последнее представление этого балета. Со стороны Игоря Моисеева было просто глупо пытаться поставить балет на немецкую музыку, и Комиссариат культуры не замедлил указать ему на ошибку. Время, имевшееся у Меткалфа и Ланы, было отрезано, как казалось, окончательно и бесповоротно. И все же воспоминания об их коротком романе еще долго заставляли его лихорадочно перебирать возможные варианты. Как он, вообще, мог позволить ей уйти? А вдруг у него имелась какая-то возможность остаться? Хотя, конечно же, это был мимолетный роман и ничего больше; он никогда не собирался остаться в Москве, а она не собиралась никуда уезжать.

И теперь он мучительно гадал, что могло произойти с нею. Какой она стала под неумолимым воздействием шести прошедших лет; что она собой представляет? Осталась ли она той же самой хрупкой, порывистой девушкой?

И во что он намеревается ее втравить?

Внезапно занавес упал, зал взорвался аплодисментами, и Меткалф сам удивился своей мечтательности. Начался антракт. Весь первый акт он просидел, углубившись в свои мысли, в свои воспоминания о Лане. Он понял, что его глаза полны слез.

И тут он снова услышал голос сзади, совсем близко:

– Ведь правда, от нее невозможно оторвать взгляд? Я никогда себе этого не позволяю.

Меткалф медленно повернулся и увидел, что человек из ГРУ сидит на своем месте и энергично аплодирует. От движения его рук китель слегка вздернулся – лишь настолько, чтобы можно было заметить тусклый отблеск металла из-под крышки кобуры.

Блестящий никелированный пистолет Токарева калибра 7,62 мм.

Я никогда себе этого не позволяю.

Что он имел в виду?

– Да, она – нечто исключительное, – согласился Меткалф.

– Вот я и говорю: никогда не пропускаю ее выступлений, – продолжал офицер ГРУ. – Я смотрю на нее уже много лет. – Его тон производил впечатление доверительного и притом двусмысленного, даже угрожающего: голос настоящего недоброжелателя.

В зале зажегся свет, и зрители поднялись со своих мест.

Антракт в Большом, как и в большинстве российских театров, неизбежно означал посещение буфета, предназначенного для посетителей. Там предлагали водку, шампанское, красное и белое вино, копченую лососину и осетрину, ветчину и салями, холодного жареного цыпленка. Учитывая то, насколько в это время плохо питались москвичи, получавшие продукты по карточкам, не следовало удивляться той давке, которая образовалась у входа в зал со столиками.

Офицер ГРУ поднялся одновременно с Меткалфом и, казалось, намеревался следовать за ним по пятам. Однако толпа была слишком плотной, и Меткалф сумел вовремя нырнуть в дверь, ведущую в фойе, оставив русского далеко позади. Интересно, что русский станет делать, спросил себя Меткалф, увидев, что его подопечный перехватил инициативу? Меткалф внимательно следил за развитием событий. Было очевидно, что этот человек не собирался вести тонкую игру и не пытался слиться с толпой.

Грушник не мог не видеть, как Меткалф протискивался сквозь толпу, не обращая внимания на протесты расталкиваемых. «Молодой человек, не надо лезть без очереди!» – сурово выговорила ему чопорная пожилая женщина. Это было типичное поведение: русские, особенно женщины в возрасте, обожали поучать незнакомых людей насчет того, как им следует себя вести. Они обязательно подняли бы крик, увидев в холодную погоду человека без шапки. Ваши дела они считали своими.

– Простите, – учтиво отозвался Меткалф.

Выбравшись в фойе, он протиснулся в сторону через еще более плотную толпу и оказался достаточно далеко от человека из ГРУ; тот должен был потерять его из виду, по крайней мере временно.

Он знал, куда идти. Он бывал в Большом бесчисленное количество раз, навещая здесь Лану, и расположение помещений за кулисами было ему известно даже лучше, чем большинству завзятых театралов.

Облаченный в смокинг, с серьезным выражением лица, он смог беспрепятственно пробиться к выкрашенной в цвет слоновой кости двери с табличкой «Вход воспрещен». Она была не заперта; насколько Меткалф помнил, так было всегда. Однако внутри находился охранник или, как его называли в России, дежурный, смуглый рябой мужчина в синей униформе, сидевший за столом. Типичный советский мелкий начальничек, ничем не отличавшийся от таких же мелких начальничков царских времен: совершенно безразличный к своей работе, но притом проявлявший отчаянную враждебность к любому, кто смел бросить вызов его власти.

– Подарок для примы-балерины, мисс Баранова… – проговорил Меткалф по-русски с сильным британским акцентом. – От британского посла, моего дорогого босса.

Дежурный подозрительно взглянул на него и поднял руку, преграждая путь.

– Сюда нельзя, – заявил он. – Дайте мне ваш подарок, и я позабочусь, чтобы его передали по назначению.

Меткалф рассмеялся.

– О, боюсь, что сэр Стаффорд Криппс ни за что не одобрит меня, если я послушаюсь вашего совета, мой друг. Слишком ценный подарок, и если что-нибудь с ним случится… знаете, я не хочу даже думать, какой может произойти международный инцидент, особенно если он завершится служебным расследованием. – Стивен сделал паузу, извлек из кармана заранее приготовленную пачку рублей и вручил их охраннику. Глаза у того так расширились, что, казалось, могли вот-вот вылезти из орбит: возможно, сумма взятки превышала его месячный заработок.

– Я так сожалею, что приходится беспокоить вас, – сказал Меткалф, – но я действительно обязан лично передать это мисс Барановой.

Охранник стремительно сунул взятку в карман куртки, не забыв настороженно оглядеться по сторонам.

– В таком случае чего вы ждете? – сказал он, махнув Меткалфу, но не меняя своего официозного хмурого выражения лица. – Идите. Идите, да побыстрее.

За кулисами царила страшная суета; рабочие сцены перетаскивали огромные задники, среди которых был нарисованный вид китайского порта Куоминтанг с носом гигантского советского судна, резко вырисовывавшегося на фоне оранжевого неба. Возле урны курили несколько танцовщиков – одни одетые как русские моряки, другие – как китайские кули. Куда-то пробежали балерины в атласных пачках, изображавших китайскую одежду, в пуантах, с густо загримированными лицами. На Меткалфа пахнуло специфическим запахом сценического грима.

Балерина указала ему на дверь, отмеченную красно-золотой звездой. Чувствуя, что у него учащенно забилось сердце, Меткалф постучал в дверь.

– Да? – послышался приглушенный женский голос.

– Лана… – сказал он.

Дверь резко распахнулась; на пороге стояла она. Шелковистые черные волосы, собранные в тугой пучок, большие карие глаза, сиявшие из-под броско нарисованных китайских бровей, тонкий, чуть вздернутый, точеный нос, высокие скулы с яркими пятнами румян. От ее красоты захватывало дух. Она была сногсшибательна и казалась вблизи еще более ослепительной, чем на сцене, под лучами множества прожекторов.

Что вы хотите?[734] – резко спросила миниатюрная балерина, не глядя на посетителя.

– Лана, – негромко повторил Меткалф.

Она вскинула голову, и в ее глазах мелькнуло узнавание. Выражение лица на долю секунды смягчилось, но уже в следующее мгновение вновь сделалось надменно высокомерным. Мимолетный момент уязвимости миновал, сменившись самообладанием, маскирующим изумление.

– Ах, не верю своим глазам! – прозвучал ее бархатный голос. – Неужели это действительно Стива, мой старый добрый друг?

Стива – так она когда-то называла его. Шесть лет назад она произнесла бы его имя мягким, шелковистым, почти мурлыкающим тоном; но теперь любовное прозвище произнес твердый голос, казавшийся – могло ли такое быть? – почти высокомерным. Она любезно улыбалась, как и подобало приме-балерине, снисходительно принимавшей изъявления восторга от одного из своих бесчисленных поклонников.

– Какая приятная неожиданность!

Меткалф не мог удержаться, чтобы не обнять женщину, но, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, она резко отвернулась, подставив ему густо напудренную тальком щеку. К его удивлению, она уперлась ему в грудь своими изящными сильными руками, как будто хотела получше рассмотреть этого самого «старого доброго друга», но это движение, скорее всего, имело целью разорвать его объятие.

– Лана, – сказал Меткалф, – прости мне это вторжение, душка. – Душка – этим ласковым русским словом он часто называл ее в давно минувшие времена их любви. – Я приехал в Москву по делам и когда узнал, что ты сегодня выступаешь в главной партии…

– Как я рада тебя видеть. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. – Ее голос звучал чересчур формально, почти насмешливо.

Меткалф вынул из кармана смокинга черную бархатную коробочку и протянул ей.

Она не взяла подарок.

– Это мне? Как мило. Но теперь, если ты не возражаешь, я все же должна закончить гримироваться. Просто скандал, насколько в Большом в последнее время не хватает народу. – Она жестом обвела свою крошечную тесную гримуборную с трюмо с большими створками, маленьким столиком, загроможденным принадлежностями для гримирования: косметикой, щеточками и кисточками, лигниновыми салфетками для снятия грима и дырявыми хлопчатобумажными полотенцами, на которых были вышиты большие буквы Б и А – «Большой – Артисты».

Чувства Меткалфа пребывали в состоянии высочайшей восприимчивости, он улавливал каждую малейшую деталь.

– Нет никого, кто помог бы мне гримироваться. Это ужасно.

Меткалф открыл коробочку, продемонстрировав алмазное ожерелье, искрившееся на черном бархате. Светлана любила драгоценности, как и большинство женщин, но была необычайно требовательна не только к размеру и игре драгоценных камней, но и к уровню ювелирного искусства и остроумию замысла мастера. Он вручил ей украшение; она взглянула на него лишь мельком, казалось бы, без всякого интереса.

Но вдруг она рассмеялась высоким музыкальным голосом.

– Как раз то, что мне нужно, – сказала она. – Еще одна цепь на шею.

Она кинула ему коробочку; он машинально поймал ее, ошеломленный реакцией Светланы.

– Лана… – начал было он.

– Ах, Стива, Стива! Ты все такой же типичный иностранный капиталист, ведь так? Ты совсем не изменился, ведь правда? Ты заковал бы нас в цепи и наручники и воображаешь, будто мы не видим этого, лишь потому, что они сделаны из золота и бриллиантов.

– Лана, – запротестовал Меткалф, – это всего лишь маленький подарок.

– Подарок? – усмехнулась она. – Я больше не нуждаюсь в подарках от тебя. Ты уже дал мне подарок, мой дорогой Стива. Бывают подарки, которые держат, и сковывают, и порабощают, а бывают и такие подарки, которые растут.

– Растут? – переспросил донельзя расстроенный Меткалф.

– Да, мой Стива, растут. Так же, как гордые стебли пшеницы в колхозе. Как наша великая советская экономика.

Меткалф уставился на нее. В ее голосе не было и следа иронии. Весь этот разговор о колхозах и капиталистическом порабощении настолько не вязался с непочтительной Светланой Барановой шестилетней давности, которая так любила высмеивать сталинистские лозунги, коммунистический китч, пошлость – этим непереводимым на английский язык словом она называла дурной вкус. Что произошло с нею за это время? Неужели она включилась в систему? Как могла она произнести всю эту бессмыслицу? Могла ли она на самом деле верить в то, что говорила?

– И я полагаю, что ваш великий лидер Сталин – это воплощение идеального человека? – пробормотал Меткалф.

На ее лице мелькнуло выражение неподдельного ужаса, мелькнуло и ушло. Он сразу понял и всю глупость своего замечания, и то опасное положение, в которое только что поставил ее. Люди непрерывно мельтешили в коридоре, а он стоял в открытой двери гримерной; одно-единственное слово подрывного характера, подслушанное кем-то, – неважно, что его произнес зашедший в антракте иностранец, – автоматически поставило бы ее под удар.

– Да, – резко бросила она в ответ. – Наш Сталин понимает нужды русских людей. Он любит русских людей, и русские люди любят его. Вы, американцы, считаете, что можете все купить за ваши грязные деньги, но вы не можете купить нашу советскую душу!

Меткалф шагнул в комнату.

Душка, – спокойно сказал он, – я, конечно, понимаю, что не обладаю тем обаянием, какое имеют некоторые другие мужчины в твоей жизни. Вроде твоего нацистского друга, герра фон…

– Ты не знаешь, о чем говоришь! – прошипела она.

– Сплетни быстро расходятся, Лана. Даже в иностранных посольствах. Я знаю множество…

– Нет! – отрезала она. Ее голос дрожал, и в нем было нечто куда большее, чем страх: в нем слышалась правда. – Ты ничего не знаешь! А теперь убирайся. Живо!

12

– Как великолепны вы были этим вечером, – сказал Рудольф фон Шюсслер, погладив по голове Светлану Баранову. – Мой, мой собственный Красный мак.

Она вздрогнула, когда он коснулся гладкой как фарфор кожи ее шеи, и на один молниеносно краткий момент он спросил себя, что могла выражать эта дрожь: экстаз или отвращение? Но в следующий миг он увидел, как ее губы сложились в сладчайшую улыбку, и утвердился в лучшем мнении.

Она была одета в пеньюар из нежнейшего розового шелка, который он купил ей в Мюнхене, и то, как пеньюар прикрывал и одновременно подчеркивал выпуклость ее грудей, ее тонюсенькую талию, чувственную плоть ее худощавых мускулистых бедер, всегда невыносимо волновало его. Она была самым аппетитным блюдом, которое ему когда-либо удавалось заполучить, а ведь фон Шюсслер был человеком с тонким вкусом и всю жизнь потреблял самую изысканную пищу. Кое-кто за глаза называл его толстяком, но он предпочитал думать о себе как о гурмане, упитанном мужчине, который любил хорошо пожить.

И потому он считал, что хорошо жить в Москве почти невозможно. Продукты, которые можно было раздобыть здесь даже при посредстве немецкого посольства, оказывались хуже всяких стандартов. Впрочем, квартира, которую ему дали, – она прежде принадлежал некоему высокому красноармейскому чину, погибшему во время чисток, – была достаточно просторна. И, конечно, дом в поселке Кунцево, неподалеку от Москвы, который он использовал как дачу для проведения выходных дней, был совсем неплох. Ему пришлось лишь дать очень скромную взятку, чтобы получить возможность заключить договор об аренде этого дома и перенести молчаливые насмешки коллег из посольства, которые оказались менее ловкими или не имели семейных капиталов, позволявших вести личные дела с советским правительством, но это стоило того.

Ему пришлось выписать из-за границы едва ли не всю мебель, здесь совсем не было приличной прислуги, которую можно было бы нанять для проведения званых обедов, и ему давно надоел круговорот дипломатической жизни в этом мрачном городе. Разговоры шли о войне и только о войне. А теперь, когда русские подписали с Берлином договор о ненападении, всеобщей темой для разговоров стало это событие. Он свихнулся бы здесь от скуки, если бы не нашел свой Красный мак.

Как хорошо все, казалось бы, оборачивалось! Дело было вовсе не в везении, нет, все это лишь убедительно подтверждало то, что всегда говорил его отец: родословная – это все. Происхождение! – ничто на свете не имело такого значения. Он гордился своей родословной, огромным поместьем неподалеку от Берлина, принадлежавшим его роду уже более века, той службой, которой многие его прославленные предки удостоили кайзеров и канцлеров. И, конечно, знаменитым прусским генералом Людвигом фон Шюсслером, героем 1848 года, который возглавил военные силы, подавившие либеральный мятеж, тогда как прусский король Фридрих Вильгельм II впал в отчаяние и капитулировал. Фон Шюсслер чрезвычайно остро сознавал свою принадлежность к выдающемуся роду.

К сожалению, всегда находились недоброжелатели, считавшие, что фамилия – это его единственное достоинство. И потому фон Шюсслеру частенько приходилось скрежетать зубами из-за того, что его таланты остаются непризнанными. Он писал изящные, прекрасно построенные, украшенные многочисленными аллюзиями на Гёте дипломатические меморандумы и ноты, но их почему-то воспринимали как самые обычные документы.

И все же никто не может стать вторым секретарем немецкого посольства в таком важном месте, как Москва, не имея знаний, умения и таланта. По правде говоря, он был обязан своим постом старому другу семейства графу Фридриху Вернеру фон дер Шуленбургу, немецкому послу в СССР, занимавшему положение дуайена московского дипломатического корпуса[735]. Но, господь свидетель, в немецком министерстве иностранных дел было полно аристократов – взять хотя бы самого министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа, или его заместителя Эрнста фон Вайцзекера, или Ханса Берндта фон Хефена, или предыдущего министра иностранных дел барона Константина фон Нейрата… и этот список можно было бы продолжать и продолжать. Кто еще способен в такой степени осознавать всю громадность величия, присущего германскому духу – цивилизации, давшей миру Бетховена и Вагнера, Гёте и Шиллера? Цивилизации, определившей весь ход движения цивилизации мировой!

Адольф Гитлер не имел такой привилегии, как ряд своих великих предков, но он, по крайней мере, обладал дальновидностью. Несомненно, можно было найти слова в пользу свежей крови. Каким бы утомительным и тщеславным ни казался фюрер, он все же был способен оценить величие немецкого народа. И, в конце концов, если отбросить всю его риторику о массах, Третий рейх жаждет законности и стабильности, которые могут быть обеспечены только аристократами, такими, как фон Шюсслер.

По этой причине фон Шюсслер проводил почти все выходные в Кунцеве, сидя над своими мемуарами. Его прославленный предок Людвиг фон Шюсслер тоже потратил немало сил на создание мемуаров, гарантировав таким образом себе место в истории. Рудольф перечитывал труды предка пять или шесть раз и был уверен, что его мемуары окажутся намного важнее, чем воспоминания генерала. В конце концов, доставшиеся ему времена гораздо важнее и намного интереснее.

Конечно, жить в Москве было крайне утомительно, что уж тут скрывать, но его пост в Москве – славный пост, просто следовало почаще напоминать себе об этом. Пройдет еще немного времени, Германия выиграет войну – ее невозможно избежать, хотя Сталин ведет себя кротко и уступчиво, Россия остается единственной страной, способной, хотя бы теоретически, одержать верх над Германией, – а потом фон Шюсслер, увенчанный заслуженной славой выдающегося человека, достойно послужившего своему отечеству, сможет удалиться в собственный schloss[736], кататься верхом на своем славном Липпизанере по прекрасной сельской Германии. Он закончит и доведет до совершенства свои мемуары и издаст их к восторгу публики.

И он возьмет с собой свою несравненную драгоценность, свой Красный мак, ту единственную, которая скрашивала ему сумрачную Москву. Он всегда будет благодарен своему старинному другу доктору Герману Берендсу. С Берендсом – теперь он носит звание унтерштурмфюрера[737] резерва (ваффен-СС) – он вместе ходил в школу, а потом в Марбургский университет. Там они оба получили степень доктора права, там же вместе занимались фехтованием. Берендс был куда более заядлым фехтовальщиком, чем фон Шюсслер, и гордо носил на щеках глубокие шрамы, оставленные рапирами. После университета их пути разошлись: фон Шюсслер пошел по дипломатической стезе, а Берендс поступил в СС. Но они продолжали общаться, а незадолго до отъезда Шюсслера в Москву Берендс сделал его как бы своим поверенным. Он по старой дружбе раскрыл Шюсслеру один большой секрет, который стал ему известен. Тайну, которая, по его мнению, могла пригодиться школьному приятелю.

Берендс открыл ему тайну Михаила Баранова, героя русской революции.

И когда фон Шюсслер вскоре после прибытия в Москву познакомился с дочерью старика на приеме в немецком посольстве… Что ж, как говорит древняя немецкая пословица, Den Gerechten hilft Gott[738]. Если ты хороший человек, то можешь смело рассчитывать на лучшее. Родословная снова доказала свое значение, правда, на сей раз решающую роль сыграла родословная не фон Шюсслера, а изумительной русской балерины. Тайна ее отца. «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» – как же верно это сказано!

Он не шантажировал ее – нет-нет, было бы грубой ошибкой так расценивать его поведение. Это было всего лишь способом привлечь ее внимание, завязать отношения. Шюсслер помнил, как побледнела девушка, когда он в тихом углу залы посольства шепотом рассказал ей то, что знал о ее отце… Но все это осталось в прошлом. Как совершенно справедливо когда-то говаривал ему его отец: Mars offnet das Tor der Venus. Der erste Kuss kommt mit Gewalt. Der zweite mit Leidenschaft (Марс открывает ворота Венере. Первый поцелуй добывается силой. А второй порождается страстью).

– Ты сегодня очень тиха, моя любимая, – сказал он.

– Я просто устала, – ответила молодая красавица. – Это же очень трудный спектакль, ты ведь знаешь, Руди.

– Но это так не похоже на тебя, – упорствовал Шюсслер. Он погладил ее груди, легонько потискал пальцами соски. Щека женщины чуть заметно дернулась, как будто от боли, но фон Шюсслер тут же понял, что это был знак наслаждения.

Он сдвинул левую руку немного ниже и принялся поглаживать женщину. Она, казалось, не отвечала на его ласки, но это было нормально: за этой девочкой нужно было гоняться, вернее, она была крепостью, которую необходимо брать штурмом. Она, бесспорно, была далеко не самой сексуально отзывчивой женщиной из тех, с кем ему доводилось иметь дело, но ведь все женщины разные. Ей просто требовалось немного больше времени, чтобы разогреться.

Она метнула на него тускло горящий взгляд, выражавший, как он знал, страсть, хотя не знающий ее человек мог принять его за выражение… сдерживаемого гнева. Но нет, это была самая настоящая страсть. Девочка была очень горячей кобылкой.

Он протянул руку к коробке немецких конфет – русский шоколад, как ни посмотри, был отвратителен – и попытался всунуть конфету в губы женщины. Светлана покачала головой. Он пожал плечами и сам сунул конфету в рот.

– Я думаю, что сошел бы с ума без тебя, – сказал он. – Свихнулся бы от скуки. Ничего не знаю хуже скуки, ведь правда?

Но Лана не пожелала встретиться с ним взглядом. Она все еще казалась отчужденной. На ее губах играла странная улыбка. Он никогда не знал, о чем она думала, но в этом не было ничего страшного. Он любил женщин с загадкой.

Она будет превосходным призом, который он заберет с собой в Берлин, когда все эти неприятности закончатся.

Вашингтон

Президент всегда любил смешивать напитки для себя и своих гостей. Этим вечером он сотворил какую-то смесь из грейпфрутового сока, джина и рома; это было ужасно, но Альфред Коркоран искусно делал вид, что пьет с наслаждением.

Они сидели в комнате, которую президент предпочитал всем другим помещениям Белого дома, – в кабинете на втором этаже, уютном домашнем месте, заставленном высокими книжными шкафами красного дерева, кожаными диванами, моделями кораблей и морскими пейзажами. Здесь он читал, разбирал свою коллекцию марок, играл в покер и принимал самых важных посетителей. Рузвельт сидел в своем красном кожаном кресле с высокой спинкой. Коркоран при встречах со своим старым другом каждый раз поражался могучему сложению Франклина: его рук не постыдился бы и борец, а плечи были настолько широки, что, если не видеть иссушенных полиомиелитом ног, можно было бы решить, что президент намного выше ростом, чем на самом деле.

Президент отпил глоток собственноручно составленной выпивки, и его лицо перекосилось.

– Какого черта вы не сказали мне, что это совершенная гадость?

– Я действительно не большой любитель рома, – вежливо ответил Коркоран.

– Вы всегда держали карты вплотную к жилетке, Корки, старина. А теперь рассказывайте, что случилось в Париже?

– Сгорели несколько очень хороших агентов.

– Вы хотите сказать, что их убили? Гестапо?

– Мы полагаем, что это была работа нацистской Sicherheitsdienst. Очевидно, произошла утечка.

– Тот человек, которому удалось спастись… Он знает, зачем вы послали его в Москву?

– Конечно, нет. Правда должна отфильтровываться в микроскопических дозах. И, как прекрасный кларет, ее никогда не следует подавать раньше времени.

– Вы думаете, он отказался бы туда ехать, если бы знал, в чем дело?

– Не совсем так. Я думаю, он не сделал бы то, что нужно, во всяком случае не так хорошо, как требуется.

– Но вы уверены, что он сможет справиться?

Коркоран помолчал. Он явно колебался.

– Уверен ли я? Нет, мистер президент. Я не уверен.

Рузвельт повернулся и в упор посмотрел на Коркорана. Взгляд его голубых глаз был на редкость проницательным.

– Вы хотите сказать, что он не самый подходящий человек для этой работы?

– Он единственный человек, пригодный для этой работы.

– Чертовски много возложено на этого агента. Я сказал бы, чересчур много. – Президент стиснул зубами перламутровый мундштук и чиркнул спичкой. – Положение Великобритании по-настоящему рискованное. Я не знаю, долго ли они смогут переносить бомбежки нацистов. Палата общин почти полностью разрушена, от Ковентри и Бирмингема не осталось камня на камне. Им пока что удается более или менее сдерживать люфтваффе, но кто знает, насколько их еще хватит? А тем временем Великобритания все ближе и ближе подходит к краю банкротства – у них нет денег, чтобы заплатить нам за все боеприпасы, которые они заказали, в которых они отчаянно нуждаются, чтобы предотвратить вторжение нацистов. Конгресс никогда не позволит мне дать им заем. И в то же время все предводители американских бешеных непрерывно обвиняют меня в попытке втянуть нас в конфликт. – Он сильно затянулся через мундштук; кончик его сигареты вспыхнул, как заходящее солнце.

– Мы находимся не в той форме, чтобы ввязываться в войну, – вставил Коркоран.

Рузвельт хмуро кивнул.

– Видит бог, это правда. Мы даже не приступили к перевооружению. Но простой факт: без нашей помощи с Великобританией будет покончено в считаные месяцы. А после того, как Гитлер разгромит Великобританию, под прицелом окажемся мы. И еще кое-что… – Президент взял со стола папку и протянул собеседнику.

Коркоран встал, взял ее у президента, сел на место и открыл. Просматривая бумаги, он то и дело кивал.

– Директива номер шестнадцать, – сказал президент. – Утвержденная Гитлером. Нацисты дали операции название «Морской лев». Это сверхсекретный план вторжения в Великобританию силами двухсот пятидесяти тысяч немецких солдат. Сначала парашютный десант, потом морской, пехота, танки… Я не думаю, что Великобритания сможет это пережить. Если у немцев пройдет этот номер, вся Европа станет Третьим рейхом. Мы не можем позволить этому случиться. Вы понимаете, Корки, что, если ваш молодой агент не справится с этим делом, мы все обречены? Я еще раз спрашиваю вас: знает ли ваш человек, что от него зависит?

Коркоран прищурился и глубоко затянулся дымом «Честерфилда».

– Я согласен, это огромный риск, – произнес он внезапно севшим голосом, – но все же это не так опасно, как сидеть сложа руки. Всякий раз, когда смертные берутся изменять курс истории, им приходится мириться с риском, что события могут повернуться непредсказуемо.

– Корки, если хоть одно слово об этом плане просочится наружу, последствия окажутся ужасными, даже гораздо хуже, чем если бы мы вообще ничего не предпринимали.

Коркоран резко смял окурок сигареты и несколько раз отрывисто кашлянул.

– Вполне возможно, что наступит время, когда этот молодой человек перестанет приносить пользу. Иногда, когда ваше судно начинает черпать воду, приходится выкидывать балласт за борт.

– Вы всегда были черствым и кровожадным.

– Насколько я понимаю, вы имеете в виду практическую сторону дела?

Президент ответил холодной улыбкой.

Коркоран пожал плечами.

– По правде говоря, я предполагаю, что он не выживет, выполняя это задание. А если все же так случится и возникнет необходимость им пожертвовать… что ж, пусть будет так.

– Господи! Скажите, Корки, что течет в ваших жилах: кровь или вода со льдом?

– В мои-то годы, мистер президент, трудно уловить разницу.

13

Меткалф спал плохо; всю ночь он ворочался и метался. И дело было вовсе не в неудобной кровати, жестких и грубых простынях, незнакомом гостиничном номере, хотя все это способствовало бессоннице. Виною всему было беспокойство, охватившее все его существо, заставившее мысли перескакивать с одного на другое, а сердце – биться слишком часто. Беспокойство, вызванное новой встречей с Ланой, осознанием того, как глубоко он любил эту женщину, хотя и убеждал себя на протяжении многих лет, что она значила для него ничуть не больше, чем любая другая из множества женщин, которых он имел за прошедшее время. Беспокойство, вызванное ее реакцией вчера вечером – некоторой толикой кокетливости, скромностью, прорвавшимся гневом, презрением и ненавистью. Неужели она теперь ненавидит его? Судя по встрече, вполне возможно. И все же нельзя было отделаться от мысли, что ее все еще влечет к нему, как и его к ней. Но сколько он выдумал и вообразил? Меткалф гордился своей проницательностью и свободой от иллюзий, но, когда ему пришлось иметь дело со Светланой Михайловной Барановой, он потерял дар объективности. Он видел ее через искажающую линзу.

Однако он был уверен в одном: она изменилась, и эта перемена одновременно и взволновала, и встревожила его. Она больше не была уязвимой, взбалмошной девушкой; она превратилась в женщину, самоуверенную и уравновешенную примадонну, которая, похоже, полностью осознала тот эффект, который оказывала на других, и поняла всю мощь своей красоты и славы. Она стала еще красивее, чем прежде, и много крепче. Мягкость, уязвимость – он вспомнил ямку под горлом, гладкую как фарфор плоть, которую он так любил целовать, – все это ушло. Она обрела прочную непробиваемую броню, которая, без сомнения, защищает ее, но и делает более отчужденной, более недосягаемой. Откуда взялась эта жесткость? От кошмара жизни в России под властью Сталина? Или просто выработалась с возрастом?

И он снова и снова спрашивал себя: могла ли эта видимая броня хоть в какой степени являться игрой? Ведь Светлана была не только несравненной балериной, но также и прекрасной драматической актрисой. И, значит, умела по желанию снимать и надевать свои доспехи.

А затем возникал вопрос о ее немецком любовнике, этом самом фон Шюсслере. Он был довольно высокопоставленным чиновником в нацистском министерстве иностранных дел. Как могла она влюбиться в такого человека? Она и Меткалф никогда не говорили о политике, да и во время его прошлого посещения России нацисты только-только пришли к власти в Германии. Так что он понятия не имел, как Лана относилась к нацистам, но ее отец был героем русской революции, а нацисты считались общепризнанными врагами коммунистов. Был ли осведомлен ее отец, известный советский патриот, об этих их странных отношениях?

Задание, которое дал ему Корки, – через посредство Ланы сблизиться с фон Шюсслером, оценить лояльность немца своим властям и попытаться его завербовать, – теперь представлялось невыполнимым. Она никогда не станет сотрудничать с Меткалфом, особенно если поймет, что он намеревается сделать. Она ни за что не позволит себя использовать. Как бы там ни было, он теперь не мог отказаться от этой миссии. Слишком многое зависело от ее успеха…

Громкий стук в дверь сразу прервал его размышления.

– Да?! – крикнул он. Стук повторился – два удара, еще два и один – заранее обговоренный стук Роджера Мартина.

– Доброе утро, – произнес грубый голос по-русски, но с сильнейшим акцентом. Это действительно оказался Роджер.

Меткалф открыл дверь, и Роджер ввалился в номер. Он был одет очень странно: в потрепанную светло-синюю телогрейку – стеганую ватную крестьянскую куртку, войлочные сапоги, которые по-русски назывались валенками, и меховую шапку. Если бы Меткалф не знал Роджера Мартина в лицо, он легко принял бы его за обычного русского крестьянина.

– Господи! Черпак, от тебя пахнет просто ужасно! – воскликнул Меткалф.

– А как ты думаешь, здесь легко приобрести новую одежду? Я купил эти тряпки на улице у какого-то парня, который, как мне показалось, был просто на седьмом небе от счастья, совершив эту сделку.

– Ну, я скажу, вид у тебя самый что ни на есть подлинный. Прямо из колхоза, – рассмеялся Меткалф.

– Чертовски жаркая обувь. Неудивительно, что русская армия победила Наполеона. У лягушатников не было ничего подобного. А теперь признайся, какого черта ты не сказал мне, что нужно раздобыть туалетную бумагу? – Он держал в руке тяжелый портфель, который теперь поставил на пол. Меткалф знал, что в нем находится радиопередатчик; Роджер не расставался с ним с тех пор, как оба зарегистрировались в «Метрополе». Его, конечно, нельзя было оставлять в гостиничном номере, и, естественно, Меткалф не мог взять его с собой ни на переговоры в Министерство торговли, ни в Большой театр.

– Раз уж ты одеваешься, как московит, то и веди себя соответственно, – проворчал Меткалф. – Пользуйся обрывками «Правды» или «Известий».

Роджер скорчил рожу.

– Неудивительно, что русские выглядят такими подавленными. Плюс к тому мне потребовалось добрых десять минут, чтобы вылить воду для бритья. Тебе уже приходилось пользоваться умывальником? Наглухо забит.

– Эй, Черпак, да ведь иметь свою собственную ванную – это уже редкая привилегия.

– Невелика привилегия. Как прошел вчерашний вечер?

Меткалф предупреждающе взглянул на Роджера и указал на потолок, давая понять, что опасается подслушивающих устройств. Роджер закатил глаза, подошел к настольной лампе и вновь заговорил, обращаясь уже к ней:

– У капиталистов существует действительно удивительное изобретение. Оно называется «туалетная бумага», и я от всей души надеюсь, что русские не украли у нас эту технологию.

Меткалф понимал, зачем Роджер это делает: все его шутки и выходки предназначались для того, чтобы скрыть владевший им страх. Англичанин был одним из самых храбрых людей, когда-либо встречавшихся Стивену, и был подготовлен к секретной работе, но здесь, в Москве, все складывалось по-другому. Иностранцев было мало, за ними тщательно следили, и смешаться с местными жителями оказалось бы намного труднее, чем во Франции. Благодаря своему происхождению Роджер без труда выдал себя за француза; здесь ему оставалось только терпеть. Работать тайным агентом во Франции было опасно, а в России это могло считаться чуть ли не самоубийством.

Меткалф быстро оделся, и они спустились в вестибюль, чтобы там поговорить. Было раннее утро, и в вестибюле почти пусто, если не считать нескольких крупных мужчин, одетых в ужасные квадратные темно-синие костюмы советского производства. Они сидели на кушетках и стульях и делали вид, что читают газеты. Меткалф и Роджер устроились подальше от них, чтобы люди из НКВД не смогли их подслушать.

Роджер говорил быстро, полушепотом:

– Твой передатчик не будет работать в закрытом помещении. Нам требуется открытая местность, предпочтительно укромный уголочек. Скажи мне твой маршрут на сегодня, а я составлю план.

– На даче американского посольства в лесу юго-западнее Москвы будет прием, – ответил Меткалф. – Корки дал мне инструкции; его человек в Москве добудет мне приглашение.

– Вот и превосходно. Значит, едем. Но как, по-твоему, я должен передвигаться по этому проклятому городу? Такси здесь нет, а мой русский слишком плох для того, чтобы пользоваться трамваями. Видит бог, я предполагал, что буду твоим водителем, но они даже не дали нам автомобиль!

– Они дадут нам автомобиль, – успокоил друга Меткалф.

– Автомобиль и водителя. Который будет и телохранителем, и нянькой, и тюремщиком в одном лице.

– Ты обращался в британское посольство?

Роджер кивнул.

– Бесполезно. У них не хватает автомобилей и для себя.

– Я попробую поговорить в американском посольстве.

– Дергай за все нити, за какие сможешь. А я, между прочим, ухитрился купить древний «Харлей Дэвидсон». Мой русский, конечно, ужасен, но просто удивительно, каким уважением здесь пользуется британский фунт. И плюс к мотоциклу вот эту зимнюю обувь и компас. И еще мне необходимо выяснить, как раздобыть немного авиационного топлива. Все нормируется, и достать хоть что-либо ужасно трудно.

– Стратегическая взятка, несомненно, должна привести прямо к цели.

– Только в том случае, если ты выяснишь, кому ее давать, – парировал Роджер. – Для этого потребуется поездка в аэропорт. Мне нужна твоя карта Москвы – моя работа, судя по всему, закончилась. А как дела у тебя? Ты вчера вечером вступил в контакт?

– О да, в контакт я вступил, – не скрывая сожаления, сказал Меткалф. И добавил очень спокойно: – Но, похоже, моя работа тоже сорвалась.


Расставшись с Роджером, Меткалф отправился на завтрак в ресторан гостиницы, где его посадили за столик к полному лысоватому мужчине, цвет носа и щек которого выдавал давнее пристрастие к джину. Мужчина, одетый в твидовый костюм кричащей клетчатой расцветки, больше подходящей для пледа, пожал руку Меткалфу.

– Тэд Бишоп, – сказал он по-английски, очевидно, с первого взгляда распознав в Меткалфе обитателя Запада. – Московский корреспондент «Манчестер гардиан». – Бишоп говорил с сильным акцентом кокни.[739]

Меткалф назвался своим настоящим именем. Он заметил, что в тускло освещенном ресторане имелось множество пустых столиков, но так всегда поступали в советских гостиницах. Здесь старались сажать иностранных гостей вместе, особенно тех, кто говорил на одном языке. Видимо, из-за того, что стадо легче пасти, чем отдельных особей.

– Вы тоже журналист? – поинтересовался Бишоп.

Меткалф покачал головой.

– Нет, у меня деловая поездка.

Журналист медленно кивал, помешивал ложкой в стакане горячего чая, где лежал кусок сахара. Вдруг выражение его лица несколько изменилось, как будто его осенило.

– «Меткалф индастриз»! – воскликнул он. – Имеете к ним какое-то отношение?

На Меткалфа эта осведомленность произвела впечатление. Корпорация не имела всемирной известности.

– Самое прямое.

Бишоп вскинул брови.

– Но прошу вас оказать мне любезность, – сказал Меткалф. – Я вообще-то не хотел бы афишировать этот визит, и поэтому если бы вы согласились не включать мое имя в ваши корреспонденции…

– Безусловно. – Глаза Бишопа вспыхнули от удовольствия, порожденного прикосновением к тайне. Меткалф понял, что репортер – хотя в общении с ним следовало соблюдать осторожность, – мог бы оказаться полезным контактом, так что отношения с ним следовало укрепить.

– Кстати, надеюсь, что вы не слишком хотите есть? – неожиданно осведомился Бишоп.

– Чертовски голоден. А в чем дело?

– Обратите внимание на сахар в моем чае: он не растворяется. Я жду здесь так давно, что чай остыл. И так каждое утро. Обслуживание необыкновенно медлительное. Можно подумать, что они ждут, пока курица снесет яйца. А потом подают несколько тонких кусочков черного хлеба, немного масла и одно яйцо с немытой скорлупой. И даже не пытайтесь попросить приготовить это яйцо так, как вам нравится. Они подадут то, что нравится им, а вернее, что в этот день приспичит сварганить какой-нибудь Ольге из кухни.

– В таком случае я согласился бы на опилки.

– И вы получили бы их, уверяю вас, – хохотнул Бишоп. Его выпирающий живот и двойной подбородок затряслись от смеха. – Не ешьте ничего в виде пюре, предупреждаю вас. Они любят добавлять туда опилки. Учтите, что большевики делают из сосисок и пюре нечто такое, что отказался бы есть даже голодающий термит. – Он понизил голос. – И еще о «жучках»: исходите из того, что вас подслушивают везде и всюду, куда бы вы ни пошли. Они вставляют крошечные микрофончики во все места, куда те только могут поместиться. Уверен, что они всунули несколько штук в задницу официанта. Иначе чем объяснить его кислую рожу?

Меткалф весело рассмеялся.

– Русская диета – лучшая диета в мире, можете не сомневаться, – продолжал Бишоп. – Я потерял, наверно, фунтов сто за то время, пока сижу здесь.

– И давно вы здесь?

– Четыре года, семь месяцев и тринадцать дней. – Он взглянул на часы. – О, и еще шестнадцать часов. Но кто, кроме меня, это считает?

– Вы должны были за это время неплохо узнать Москву.

Журналист искоса взглянул на Меткалфа.

– Боюсь, лучше, чем хотелось бы. А что хотите узнать вы?

– О, ничего, – непринужденно ответил Меткалф. – Ничего конкретного. – «Время задавать вопросы еще наступит, но пока рано. С этим парнем нужно работать не спеша, – думал он. – Это, в конце концов, репортер, обученный докапываться до истинной подоплеки событий и разоблачать чужую ложь». Однако Стивен почувствовал подлинную теплоту к трудолюбивому английскому журналисту. Он знал этот тип: соль земли, совершенно невозмутимый, не боящийся ничего, кроме скуки. Бишоп обязательно должен знать все закоулки столицы.

– Вы, конечно, не забыли, что здесь нужно менять деньги, не так ли? Сделайте это в вашем посольстве – там поменяют по гораздо более выгодному курсу, чем тут, в гостинице.

Меткалф кивнул, ему уже пришлось поменять здесь немного денег.

– Если вы хотите познакомиться с меню ресторана, то я мог бы вам помочь в этом. Правда, список там очень короткий и унылый. Может быть, вы рассчитываете получить настоящий яблочный пирог в американском стиле? Тогда у вас одна надежда на кафе «Националь». В «Арагви» на улице Горького, напротив Центрального телеграфа, готовят приличный шашлык. И, кстати, подают хороший грузинский коньяк. «Прага» – на Арбатской площади… Еда паршивая, зато там держат хороший цыганский оркестр и там танцуют. Вообще-то там имелся хороший чешский джаз-ансамбль, но всех музыкантов выгнали в тридцать седьмом как потенциальных шпионов.

Реальная причина, уверен, заключалась в том, что на их фоне русские джазисты выглядели ужасно плохо. И раз уж мы заговорили о шпионах… Меткалф, не знаю, бывали ли вы здесь когда-либо прежде, но вы должны следить за собой.

– Что вы имеете в виду? – вежливо спросил Меткалф, стараясь не выдать волну напряжения, внезапно нахлынувшую на него.

– Просто посмотрите вокруг. Вы, конечно же, заметили здесь мальчиков из ХАМЛ[740]? – Бишоп указал своим внушительным подбородком в сторону вестибюля.

– ХАМЛ?

– Так мы называем между собой парней из НКВД. Большевистские быки. Подлецы и никудышные актеры. Они страшно интересуются тем, куда вы идете, так что нужно быть очень осторожным при встрече с кем угодно, потому что они будут следить за вами.

– Если это на самом деле так, они должны быть жутко назойливыми. Но у меня большинство встреч происходит в Министерстве внешней торговли. Это должно крепко-накрепко усыпить их.

– О, я нисколько не сомневаюсь, что вы ведете дела на высоком уровне, но в наше время этого недостаточно. Пусть нечасто, но красные, случается, устраивают всякие подлости, вроде выдвижения обвинений против вашего брата капиталиста, если переговоры идут не так, как им хотелось бы. Когда-либо слышали о такой британской технической фирме «Метро-Викерс»?

Меткалф слышал. «Метрополитен-Викерс электрикал компани Лтд» поставляла в Советский Союз тяжелые электрические машины. За год до его первого прибытия в Москву случился серьезный дипломатический инцидент: двоих служащих фирмы арестовали по обвинению в промышленном саботаже.

– Двоих инженеров судили в московском суде и приговорили к двум годам тюрьмы, – припомнил Меткалф, – за то, что несколько турбин, которые они установили, работали со сбоями. Но разве их не выпустили после того, как все превратилось в грандиозный дипломатический скандал?

– Действительно, – согласился Бишоп. – Но большевики решились арестовать их прежде всего потому, что они имели очень мало контактов с британским посольством, и Кремль полагал, что они окажутся беззащитными, а британское правительство откажется от них. Вы имеете хороший контакт с американским посольством?

– Не особенно, – признался Меткалф. Если быть точным, то он имел там только один контакт: атташе по имени Хиллиард, к которому его адресовал Корки. Но атташе был бы осторожен и осмотрителен в контактах с Меткалфом. Если с Меткалфом что-нибудь случится, если Советы поймают его за каким-либо предосудительным занятием, посольство станет отрицать любую связь с ним. Корки недвусмысленно предупредил Меткалфа об этом.

– Что ж, в таком случае я рекомендовал бы вам обзаводиться друзьями везде, где получится, – посоветовал брит. – Думаю, вы понимаете все, что я рассказал вам о здешних обычаях. – Он отхлебнул большой глоток чая. – Вам, возможно, потребуется союзник. В Москве ни в коем случае нельзя находиться, не имея союзника.

– Или что?

– Они почувствуют слабость и нанесут удар. Если вы причастны к какой-нибудь крупной и сильной системе, скажем, к газете или правительству, вы, по крайней мере, имеете определенную защиту. Но если этого нет, вы становитесь бесконечно уязвимы. Всегда и во всем. Если они посчитают, что вы можете причинить им хоть малейшую неприятность, они без всякого смущения арестуют вас. Это так, информация к размышлению, Меткалф.


День оказался чертовски холодным, настолько холодным, что у Меткалфа горело лицо. Наступившая зима была, как он уловил из разговоров москвичей, самой морозной за многие годы. На улице Горького он зашел в магазин Торгсин[741], где продавали недоступные обычным русским дефицитные товары за иностранную валюту. Там он купил русскую меховую шапку – не для маскировки, а для совершенно необходимого тепла. У русских была очень основательная причина, чтобы носить эти шапки, – ничего, кроме них, не могло лучше сохранить голову в тепле и защитить уши во время жестокой русской зимы. Он хорошо помнил, какой сильный холод мог быть в Москве, настолько сильный, что, стоило оставить окно в комнате приоткрытым хотя бы на маленькую щелочку, чернила в стоящей на столе чернильнице превращались в кусок льда. В его прошлый приезд сюда в Москве совсем не было холодильников, даже для самых привилегированных иностранных гостей, и ему с братом приходилось вывешивать скоропортящиеся продукты за оконную форточку в авоськах; при этом молоко и яйца, естественно, замерзали.

Его «вели», это он заметил сразу. По крайней мере двое из тех могучих агентов НКВД, которых он недавно видел в вестибюле «Метрополя», топали за ним, почти не скрываясь, что свидетельствовало или о плохой подготовке, или о сознательном желании дать Меткалфу понять, что за ним следят. Меткалф предпочел последний вариант. Его предупреждали. Будь он не так хорошо знаком с повадками советской тайной полиции, он, возможно, стал бы тревожиться, не подозревают ли его в том, что эта поездка связана не только с обсуждаемыми делами. Но Меткалф знал, как здесь работает тайная полиция, по крайней мере он уверял себя в этом. Они ходили хвостом за всеми иностранцами. Они вели себя, как сторожевые собаки, которые рычат на любого потенциального нарушителя, предупреждая о том, что не следует подходить слишком близко. Из таких вот головорезов – поскольку они действительно были именно головорезами, костоломами, не больше, – составлялись команды, ходившие по пятам за всеми иностранцами, запугивавшими их, чтобы все зарубежные посетители Москвы чувствовали горячее дыхание советского полицейского государства на своих спинах.

Как ни странно, присутствие жлобов из НКВД подействовало на Меткалфа скорее успокаивающе. Это говорило о том, что НКВД не подозревает именно его в чем-то незаконном, а, напротив, свидетельствовало, что тайная полиция воспринимает его как обычного иностранца, и ничего больше. Если бы они предполагали, что у него есть какие-то тайные интересы – догадывались о настоящей причине его приезда, то не топали бы так демонстративно за ним по пятам. У НКВД, несомненно, имелись и гораздо более толковые агенты. Нет, эти головорезы были обычными русскими псами-гуртовщиками, приставленными к нему, чтобы он никуда не сворачивал с предписанной ему дорожки. Это была обычная рутинная слежка, что немного смягчило волнение Меткалфа.

В то же время их наличие представляло для него существенную проблему. В определенное время он не только не возражал бы против наличия «хвоста», а, напротив, желал бы, чтобы он присутствовал – например, при посещения Министерства внешней торговли. Он хотел, чтобы НКВД видел, что он ведет свой бизнес, но этим утром он должен был оторваться от слежки, причем так, чтобы казалось, будто это произошло случайно. Если бы он оторвал «хвост» слишком умело, это неминуемо вызвало бы серьезную тревогу на Лубянке – страшном штабе НКВД. Они поняли бы, что он не только подозрительный субъект, как все иностранцы, не простой американский бизнесмен. Они смогли бы сообразить, что он агент разведки.

Этим утром ему следовало быть туристом и только. Туристом, вышедшим из гостиницы, чтобы обозреть достопримечательности русской столицы. Значит, и вести себя он должен соответственно: совершать только те поступки, которые полностью укладывались бы в этот поведенческий стереотип, что означало – никаких явно отвлекающих маневров, никаких резких изменений темпа и направления движения, но в то же самое время его действия не должны быть легко предсказуемы. Ему нельзя двигаться слишком целеустремленно, как будто он идет в какое-то определенное место на встречу с кем-то, вообще так, будто у него имелась какая-то цель. Нет-нет, он должен брести умеренным шагом, время от времени сворачивая и останавливаясь, чтобы посмотреть что-нибудь такое, что могло поразить воображение обычного туриста.

И при всем при том ему было необходимо каким-то образом оторваться от своих сопровождающих.

Пожилая леди продавала с тележки какой-то таинственный напиток. Надпись возвещала: «Лимонад»; этим словом русские обозначали любое газированное пойло. Длинная очередь русских – у всех на головах были меховые шапки с опущенными клапанами, торчавшими в стороны, словно ослиные уши, – ждала с бычьим терпением возможности заплатить несколько копеек, чтобы выпить смесь газированной воды и красного сиропа из одного общего стакана. Меткалф остановился, удивлялся зрелищу и разглядывал очередь, а сам в это время проверял положение своих топтунов. Оба оказались на месте; один двигался со свинцовой однообразностью в нескольких сотнях футов позади него. Другой оказался на противоположной стороне улицы и делал вид, что говорит по телефону-автомату.

Они следили за ним, сохраняя одну и ту же дистанцию, что позволяло ему знать – они идут за ним. Подойти ближе было бы неприлично, а отстать сильнее – непрактично.

Меткалф шел дальше по широкому проспекту, не торопясь, с видом туриста, согласного смириться с капризами чужого города. Свистел, а временами даже завывал резкий ветер, швыряя в лица прохожим хлопья снега и кристаллы льда. Его ботинки – полированные кожаные ботинки богатого американца, а вовсе не войлочные валенки, – тонули в снежных заносах. Вдруг его окликнул однорукий старик – продавец газет, на прилавке которого красовались «Труд», «Известия» и «Правда». Он махал Меткалфу единственной рукой, в которой держал несколько экземпляров маленького красного буклета.

– Полтину за песенник! – отчаянно взывал беззубый старик. – Все наши самые лучшие советские песни! «Сталин, наш великий отец, наше солнце, наш советский трактор», – запел он высоким надтреснутым голосом.

Меткалф улыбнулся газетчику, покачал головой и вдруг остановился. Его осенило. Подходил трамвай линии «Букашка», известной также, как «большая кругосветка»; она обходила все Бульварное кольцо. Он боковым зрением видел его приближение. Один филер, находившийся на противоположной стороне улицы, внимательно изучал витрину магазина «Обувь», хотя на самом деле, несомненно, наблюдал за отражением Меткалфа в зеркальном стекле. Второй шел по той же стороне улицы, что и Меткалф, соблюдая все ту же дистанцию. Через мгновение он должен был бы поравняться со старухой, продававшей лимонад, и, если бы Меткалфу удалось правильно рассчитать время, обзор у филера оказался бы на несколько секунд перекрытым. Он подошел к беззубому старику-газетчику и вынул из кармана бумажник. Наблюдатель на другой стороне улицы мог видеть, что Меткалф остановился, чтобы купить песенник, это заняло бы у него не меньше тридцати секунд, поскольку старик, без сомнения, попытался бы продать еще кое-что из своего ассортимента. Таким образом, даже за те несколько секунд, когда обзор будет перекрыт, человек из НКВД вряд ли сможет подумать, что что-то идет не так, как надо.

Меткалф вручил старику рубль.

– Ах, вот спасибо, барин, – произнес газетчик тем вежливым, почти униженным языком, которым крестьяне в старину обращались к помещикам. Русский положил буклеты на газетный прилавок, чтобы взять рубль, но Меткалф не задержался, чтобы взять песенник. Вместо этого он шагнул мимо старика к краю тротуара и прыгнул на подножку движущегося трамвая. Наступив правой ногой на стальную подножку, он правой рукой схватился за поручень, подтянулся и оказался на площадке. К счастью, трамвай двигался довольно медленно, так что Меткалф не рисковал получить травму. Из вагона донеслось несколько испуганных женских криков.

Быстро повернув голову, он удостоверился в том, что его посадка в трамвай осталась не замеченной наблюдателями. Трамвай, гремя, покатился дальше, и Меткалф увидел, что один из филеров, тот, который глядел в витрину обувного магазина, не двинулся с места. Он ничего не заметил. Второй обходил длинную очередь любителей лимонада, и по его безмятежному виду можно было безошибочно понять, что он также не почувствовал ничего необычного. По мнению энкавэдэшника, его американский подопечный должен был все еще торговаться с одноруким газетчиком. Кроме газетчика, никто не видел, как он прыгнул в трамвай, но к тому времени, как кто-то из агентов задаст вопрос старику, Меткалф успеет далеко уехать.

Меткалф протиснулся в переполненный трамвай, к кондукторше, которая взяла у него горсть медяков и высыпала в висевшую на груди кожаную сумку. Все деревянные сиденья были заняты – по большей части, как он заметил, мужчинами, – тогда как женщины всех возрастов стояли.

Он оторвался; временно – в этом можно было не сомневаться, – но все же ушел из-под наблюдения. Увы, одним лишь этим поступком он нарушил правила. Как только они поймут, что он совершил, их подозрения по отношению к нему неизмеримо возрастут. Они усилят слежку и станут относиться к нему как к враждебному элементу. И впредь ему уже не удастся так легко ускользнут от «хвоста».


Он вышел из трамвая на улице Петровка, одной из главных улиц в городском центре. По обеим сторонам тянулись особняки, в которых когда-то жили самые богатые купцы России, дворцы, где ныне размещались гостиницы, посольства, жилые дома и магазины. Он сразу же узнал сложенное из блоков известняка четырехэтажное здание с классическим фасадом. Именно здесь жила Лана со своим пожилым отцом, Михаилом Ивановичем Барановым, бывшим генералом, работавшим после выхода в отставку в Комиссариате обороны. В свое первое пребывание в Москве шесть лет назад Меткалфу несколько раз доводилось навещать ее здесь, так что теперь он по памяти безошибочно нашел нужные окна.

Но он не остановился перед зданием. Вместо этого он прошел мимо, как будто направлялся в гостиницу «Аврора», расположенную в конце квартала. Он миновал несколько магазинов: булочную, мясную лавку, хотя Меткалф сомневался, что там можно хоть что-нибудь купить, и магазин женской одежды, в зеркальных окнах которого он смог проконтролировать обстановку за своей спиной. Одновременно с ним из трамвая вышли несколько женщин среднего возраста, одна женщина помоложе с двумя маленькими ребятишками и старик; никто из них не вызывал опасения. Он остановился, как будто рассматривал жалкие образцы, выставленные в витрине, хотя на самом деле изучал пешеходов. Почти уверенный, что слежки нет, он резко повернулся, пересек улицу и сделал вид, будто изучает плакат, расписывающий прелести отдыха в Сочи. Внезапность его движения заставила бы филера, если бы он имелся, выдать себя резким броском вслед за объектом слежки. Но ничего похожего Стивен не заметил. Теперь он был уверен в том, что не привел «хвост» к дому Ланы. Он прошел до конца квартала, перешел улицу обратно и неторопливо двинулся вдоль ее дома.

В Большом театре Лана находилась под защитой, как и все балерины, а прежде всего ведущие. Здесь с ней было гораздо легче увидеться, по крайней мере на это рассчитывал Меткалф. Поглядев на четвертый этаж, на ряд окон, которые, как он знал, принадлежали квартире отца Светланы, он увидел тень на полупрозрачных занавесках.

В окне вырисовывался силуэт, который Меткалф узнал с первого взгляда, и у него перехватило дыхание.

Перед окном стояла стройная молодая женщина, одна рука была уперта в бедро, а второй она жестикулировала, обращаясь к невидимому собеседнику. Это была Лана, в этом он не мог ошибиться.

Даже ее отдаленный силуэт был потрясающе, щемяще красив. Внезапно он почувствовал, что не может дальше стоять на замерзшем, обдуваемом резким ветром московском тротуаре, когда в доме, на расстоянии каких-то нескольких сотен футов находится Лана. Вчера вечером она презрительно выгнала его, но в ее поведении, кроме презрения – он был уверен в этом, – был еще и страх. Она и сейчас не меньше испугалась бы, увидев его.

Но что же вызвало у нее такой испуг? Неужели просто присущая всем русским боязнь слишком близкого общения с иностранными капиталистами? Или ее страх имеет какое-то отношение к последней связи с фон Шюсслером? Ее о чем-то предупредили? Независимо от источника этой боязни, Меткалф должен был распознать ее во время разговора с нею. И должен был дать Лане знак, что он это понял. Ему непременно следовало разрядить ее опасения, поговорив с нею напрямик.

Остановившись возле соседнего дома, Меткалф вынул из кармана сложенную газету «Известия» и сделал вид, будто читает ее. Так он стоял несколько минут, держа газету перед глазами, а сам в это время внимательно осматривался по сторонам. Наконец, дождавшись момента, когда поблизости никого не было, он вошел в нужный подъезд, а там – у входа не было никакой охраны, так как здесь не жил никто из высокопоставленных членов правительства – взлетел по лестнице на четвертый этаж.

Дверь в квартиру, как и все двери в этом и подобных зданиях по всей Москве, была утеплена: обита кожей, под которой проложен толстый слой ваты. Впрочем, обивка, как хорошо знал Меткалф, предназначалась на самом деле для защиты не от холода, а от подслушивания. Всегда мог найтись человек, который из любопытства или по служебной надобности в неподходящий момент приложит ухо к двери.

Он нажал кнопку звонка и застыл возле двери в ожидании. Его сердце учащенно билось, им владело противоречивое предвкушение радости и беды одновременно. Прошло больше минуты, прежде чем он услышал приближавшиеся из глубины квартиры тяжелые шаги. Это не были шаги Ланы; возможно, это шел ее отец?

Дверь медленно приоткрылась, и появилось лицо, древнее, изуродованное временем лицо старухи, которая подозрительно глядела на него; ее слезящиеся крошечные глазки не сразу можно было разглядеть среди глубоких морщин. Она была одета в грубую шерстяную кофту с неожиданно изящным кружевным воротничком и тяжелый полотняный передник.

Да? Что вы хотите? – требовательно спросила она.

Меткалф немедленно признал не лицо, но тип. Старуха принадлежала к тому извечному сословию русских бабушек, причем этим словом обозначалась не только старая женщина, связанная с кем-то должной степенью родства, но и вообще любая пожилая женщина, так что оно имело много значений. Бабушка являла собой центр многолюдного русского семейства, была строгим, но любящим матриархом в обществе, где мужчины так часто преждевременно умирали от войн или алкоголя. Она была матерью, и бабушкой, и поварихой, и домоправительницей, и Горгоной в одном лице.

Но она не была бабушкой Ланы, Меткалф точно знал, что в квартире Ланы не жили никакие бабушки и дедушки. Вероятнее всего, она была поварихой и домоправительницей; некоторым представителям советской элиты предоставлялась редкая привилегия иметь прислугу.

– Доброе утро, бабушка, – негромко проговорил Меткалф по-русски. – Мне нужно увидеть Светлану Михайловну.

– А вы кто? – с угрюмым видом спросила старая леди.

– Пожалуйста, скажите ей, что это… Стива.

Взгляд стаухи сделался еще угрюмее, она посмотрела в сторону, и ее глаза почти совсем исчезли в складках морщинистой кожи. Она резко закрыла дверь. Меткалф услышал удаляющиеся тяжелые шаги, послышался ее резкий голос – она что-то говорила на ходу – и стих в отдалении. У Ланы и ее отца раньше не было домработницы, размышлял Меткалф. Он знал, что профессия наемной поварихи или уборщицы к этому времени сделалась крайне редкой. Может быть, эту привилегию предоставили семье после того, как Лана стала прима-балериной Большого театра?

Спустя еще минуту дверь снова открылась.

– Ее нет, – сообщила старуха, но голос теперь звучал зло и отрывисто.

– Я знаю, что она дома, – настаивал Меткалф.

– Ее нет дома, – отрезала домработница.

– В таком случае, когда она вернется? – спросил Меткалф, решив подыграть ей.

– Она никогда не вернется. Для вас – никогда. И никогда больше не приходите сюда!

С этими словами старуха сильно хлопнула дверью.

Лана не просто боялась; она была в самом настоящем ужасе. Она снова оттолкнула его, точно так же, как накануне вечером, но почему? Это не была порывистая реакция любовницы, которая считает себя отвергнутой и брошенной. Нет, за всем этим крылось нечто более сложное. Что-то большее, чем повсеместная боязнь контактов с иностранцами? Такой боязнью нельзя было объяснить, почему она прогнала его теперь, когда ее домработница ясно видела, что он пришел один. Простое любопытство должно было заставить ее принять его, расспросить, как он провел минувшие годы, зачем приехал в Москву, почему так настойчиво ищет встречи с нею. Он знал Лану. Она всегда была полна жадного женского любопытства, бесконечно расспрашивала его о жизни в Америке или о путешествиях по всему миру. Она даже иногда походила на ребенка своими непрекращающимися вопросами. Нет, имея возможность узнать, что привело Меткалфа сюда и почему он пытается встретиться с нею, она ее ни за что не упустила бы. Он знал также, что она не способна долго хранить недовольство или обиду; гнев у нее мог быстро вспыхнуть, но так же быстро и проходил. Так что тому, что она продолжала прогонять его, не было разумного объяснения, и он попытался понять причину.

В памяти всплыло хмурое морщинистое лицо домработницы. Зачем она нужна, если ни Лана, ни ее отец никогда прежде не нуждались в посторонней помощи? В семье всего два человека, и Лане не составляло труда готовить пищу для овдовевшего отца.

На самом ли деле эта бабушка была домработницей? Или же ее следовало считать чем-то вроде дуэньи, приставленной надзирательницы, надсмотрщицы? Могло ли быть так, что старуху поселили в квартиру Ланы, чтобы она наблюдала за нею и ограничивала ее действия?

Но в этом заключалось очень мало смысла. Лана просто-напросто не являлась сколько-нибудь важной персоной. Она была всего лишь балериной. Видимо, существовало какое-то простое, обыденное, рациональное объяснение присутствия этой домработницы: бабушка, видимо, и впрямь прислуга, выделенная видной деятельнице искусства национального масштаба. Конечно, так, и никак иначе. А отказ Ланы видеть его? Что ж, сороковой год это не начало тридцатых. Советское общество только что пережило период больших чисток; страх и паранойя распространены повсеместно. Разве не могло быть так, что власти знали о былых отношениях Ланы и Меткалфа и ее предупредили, что больше не следует вступать с ним в контакт? Возможно, все следовало расценивать именно так.

Он надеялся, что дело было именно так. Поскольку другое объяснение предполагало обращение к иной, весьма зловещей гипотезе, о которой Меткалф не хотел даже думать.

Существовала ли возможность того, что советские власти знали, зачем он сюда приехал, знали о его секретной миссии? Если так, то совершенно логично, что Лана получила предупреждение не встречаться с ним. А следовательно…

Он не заставит себя даже задуматься над подобной возможностью. В таком случае его арестовали бы сразу же по прибытии в Москву. Нет, этого не могло быть.

Спускаясь по лестнице, он выглянул в узкое окно, мимо которого проходил, и то, что он увидел, заставило кровь в его жилах похолодеть. Во внутреннем дворе около входа в подъезд Ланы стоял мужчина с сигаретой в зубах. Почему-то он показался Меткалфу знакомым. Типично русское лицо: высокие скулы, резкие черты; можно было принять его за сибиряка. Но это лицо было жестким и, больше того, безжалостным. С бледными, почти бесцветными глазами, густыми соломенно-желтыми волосами.

Где он мог видеть этого человека?

И сразу же он вспомнил: этот человек стоял перед выходом из «Метрополя» и был настолько увлечен беседой с другим мужчиной, что Меткалф почти не обратил на них внимания. По своей привычке лишь бросил беглый взгляд на лица обоих и сохранил их в своей памяти. Ни один, ни другой из собеседников вроде бы не заметил Меткалфа, так что и он больше не думал о них.

Но это был тот самый человек, Стивен больше не сомневался.

Откуда он взялся? Меткалф был уверен, что досюда его не проследили. Он точно знал, что по дороге «стряхнул с хвоста» филеров из НКВД, дежуривших в вестибюле гостиницы.

Выйдя из трамвая, он понаблюдал за действиями своих попутчиков и убедился в том, что они разошлись в разные стороны. Ни один не задержался неподалеку от него, он был абсолютно убежден в этом!

И точно так же Стивен был убежден в том, что белокурый мужчина с безжалостным лицом тот же самый, кого он мельком заметил возле «Метрополя».

Из этого следовало, что «сибиряк» не пришел сюда следом за Меткалфом. А это по-настоящему тревожило. Он хорошо помнил истину, которую Корки любил повторять: может быть только одна вещь хуже, чем иметь «хвост», это когда они знают, куда ты должен пойти.

Белокурый прибыл сюда от «Метрополя» отдельно, как будто знал, что Меткалф направится именно к дому Ланы. Но откуда он мог это узнать? Меткалф не говорил Роджеру, куда собирается пойти, поэтому, даже если бы их разговор в вестибюле подслушали, толку для агентов от этого не было бы.

Очевидно, белокурый или его командиры знали о связи Меткалфа с Ланой. В отличие от «шестерок» из вестибюля, этот агент получил инструкции из хорошо информированной инстанции. От кого-то, кто имел доступ к досье Меткалфа. Уже одно это отличало белокурого от простых уличных агентов низкого пошиба и позволяло отнести его к более высокой, более опасной категории.

Меткалф стоял на лестничной площадке и разглядывал белокурого. Он стоял так, что снаружи его невозможно было разглядеть. Его мысль лихорадочно работала. Агент не видел, как он входил в здание, в этом он был уверен; «Сибиряк» наблюдал за входом и улицей, так как знал Меткалфа в лицо, знал, как иностранец одет. Именно ради этого он и торчал перед гостиницей: чтобы, мельком взглянув на Меткалфа, точно установить его облик.

Он не видел, как я входил, уверенно сказал себе Меткалф. Он не знает, что я пытался повидать Лану.

И не узнает, поклялся себе Меткалф. Он должен был всеми доступными ему способами защищать эту женщину.

Спустившись по лестнице на первый этаж, он не вышел из подъезда, а прошел еще ниже. Запах дыма стал сильнее; этот дом, как и большинство зданий в Москве в эти дни, отапливался не углем, а дровами, что было, впрочем, естественно, учитывая нехватку угля и изобилие древесины. Тяжелая растрескавшаяся деревянная дверь преграждала путь в подвал. Под ногами он ощущал сырой земляной пол. Меткалф немного постоял, давая глазам привыкнуть к темноте, а затем протиснулся между высокой поленницей крупно наколотых дров и примитивным отопительным агрегатом. Через несколько шагов под ногами зачавкало, и он понял, что здесь устроен контрабандный душ для обитателей дома. Принимать горячие ванны в эти дни было запрещено законом, по крайней мере, большинству жителей Москвы; магистрали горячей воды часто попросту отключали, лишая москвичей возможности мыться, и этим благом могли пользоваться лишь умельцы, способные приделать кран к батарее отопления. В связи с этим в подвалах многих крупных жилых домов появились незаконные душевые, где москвичи могли – за очень и очень приличную плату – немного постоять под струйкой теплой воды.

Дрова должны были откуда-то принести, сообразил Меткалф. Поэтому нужно искать служебный вход. Оглянувшись по сторонам, он наконец-то нашел требуемое: скат, по которому в подвал спускали дрова, а рядом с ним узенькую лесенку с выщербленными бетонными ступеньками, упиравшуюся в невысокую двустворчатую дверь. Дверь, конечно же, была заперта изнутри на огромный железный крюк. Меткалф бесшумно снял крюк, медленно приоткрыл одну створку, выглянул наружу и, к счастью, никого не увидел. Белокурый агент, несомненно, находился на своем посту, рассчитывая заметить иностранца входящим в дом или выходящим из него. Он ни за что не покинул бы свой пост, рискуя пропустить объект.

Меткалф вышел, закрыл за собой дверь и торопливо пробежал через мощенный булыжником проезд. Он сразу понял, что это был не просто проезд между домами, а переулок, небольшая улица, проходившая между двумя главными проездами и используемая главным образом для хозяйственных нужд. Из множества магазинов, которые он миновал, проходя по Петровке, сюда выходили служебные входы. Впрочем, обычно их держали запертыми, так что воспользоваться ими вряд ли удалось бы.

Он пробежал мимо задних дверей булочной, мясного магазина, магазина женской одежды, пока не оказался на задах гостиницы «Аврора». Там он сбавил шаг и пошел неторопливой, хотя и довольно целеустремленной походкой.

Быстро осмотревшись, чтобы убедиться, что за ним не следят, он взбежал по ненадежной с виду деревянной лесенке, полускрытой мусорными баками, и несколько раз стукнул кулаком по железной двери. Никакого ответа. Он стукнул еще несколько раз, потом нажал на ручку и с удивлением почувствовал, что она повернулась.

Внутри воняло застарелым табачным дымом. Меткалф оказался в тускло освещенном коридоре, ведущем в другую, более просторную прихожую. Открыв одну за другой две двустворчатые двери, он обнаружил огромную гостиничную кухню. Невысокая полная женщина с медно-рыжими волосами размешивала что-то в большом чугунном горшке; мужчина средних лет в синей униформе жарил на сковородке с ручкой какие-то странные с виду котлеты. Они взглянули на вошедшего без любопытства, очевидно, пытаясь понять, что здесь делает хорошо одетый иностранец, и решить, что ему нужно сказать.

– О, извините меня, – проговорил Меткалф по-английски, – я, кажется, заблудился.

Не понимаю, – пожав плечами, произнесла рыжеволосая женщина. Меткалф ответил вежливой улыбкой, тоже пожал плечами и пересек кухню, оказавшись в пустом ресторане гостиницы. Оттуда он перешел в обшарпанный, с осыпавшейся со стен краской, вестибюль с высоченным потолком. Пол устилал вытертый восточный ковер. С деревянных картушей глядели изъеденные молью оленьи головы с рогами.

Два молодых человека с казенным выражением лица стояли за столом портье. Они кивнули Меткалфу, когда тот прошел мимо них. Ни один из них не узнал его в лицо, но оба промолчали, увидев появившегося из недр гостиницы хорошо одетого иностранца. Очевидно, он имел право здесь находиться. Он резко, но вежливо кивнул в ответ и прошагал к парадному входу. Теперь он мог просто исчезнуть в потоке прохожих, оставив белокурого наблюдателя перед входом в дом, где жила Лана.

Перешагнув порог, он сразу же увидел знакомую фигуру.

Прислонившись к павильончику трамвайной остановки, стоял белокурый человек с прозрачными глазами. Глаза его были прищурены, тело расслаблено; он курил с таким видом, будто поджидал кого-то.

Меткалф отвернулся и притворился, будто смотрит в другую сторону. «Мой бог, – подумал он, – как же этот парень хорош! Кем бы он ни был, откуда бы он ни взялся, он и впрямь совсем иного калибра, чем топтуны из НКВД. Это первоклассный оперативник».

Но почему?

Что мог означать тот факт, что к нему приставили такого классного агента? Это могло означать… это могло означать все, что угодно. Но одна вещь становилась совершенно ясной: по какой-то причине советская разведка считала Меткалфа персоной, к которой следовало проявить повышенное внимание. Вряд ли они стали бы разменивать такого блестящего специалиста на простого иностранного бизнесмена.

Адреналин забурлил в крови Стивена, выжав на лбу множество капель пота. Неужели моя «крыша» сгорела? – размышлял он. Могут ли они знать подлинную цель моей поездки?

Единственное решение состояло в том, чтобы «спалить» агента, сделать его бесполезным. Он был слишком хорош, до опасного хорош. Но как только агент распознан объектом наблюдения, он больше не может быть полезным в полевой работе, и его должны отозвать.

Придав лицу дружественное и немного растерянное выражение, Меткалф поплелся к деревянной будке, мысленно репетируя свою речь: Прошу простить, что я к вам обращаюсь, но не могли бы вы объяснить мне, куда идти. Я, похоже, совсем заблудился… После разговора лицом к лицу белокурого агента наверняка отзовут.

Завернув за угол будки, Меткалф застыл от изумления; его сердце лихорадочно забилось. Христос, до чего же хорош был этот филер!

Он исчез.

14

Американское посольство в Москве располагалось на Моховой улице рядом с гостиницей «Националь», его окна выходили на Манежную площадь и Кремль. Помещения выглядели мрачно и явно нуждались в ремонте, зато охрана была на высоте. «Это же просто смешно, – с мрачной улыбкой думал Меткалф, показывая свой паспорт, чтобы получить пропуск, – и русские, и американцы одинаково озабочены охраной и защитой американского посольства». На посту перед входом в канцелярию стояли и американские морские пехотинцы, и агенты НКВД. Морские пехотинцы находились там, чтобы не пускать внутрь русских; сотрудники НКВД тоже должны были задерживать русских – чтобы те без должного разрешения не могли попасть внутрь и предпринять попытку таким образом покинуть страну.

Амос Хиллиард, тот самый работник посольства, с которым Стивен должен был здесь встретиться, имел небольшой кабинет, полностью лишенный отпечатка индивидуальности хозяина. Он занимал должности третьего секретаря и консула, этот маленький человечек в очках, с лысеющей головой, бледной кожей и настолько мягкими пальцами, что казалось, будто даже листом бумаги можно напрочь отрезать кисть руки.

Но телесная мягкость этого человека резко контрастировала с его стальным внутренним стержнем. Хиллиард был разговорчив на грани полной откровенности. Меткалф быстро понял, почему получилось так, что Коркоран, который очень мало кому доверял, поверил Хиллиарду, туповатому на первый взгляд парню с фермы из Айовы, делавшему неспешную карьеру в дипломатической службе. Амос Хиллиард был экспертом по России, однако совсем не верил в то, что такое явление, как эксперт по России, вообще может существовать.

– Вы знаете, что собой представляет эксперт по России? – фыркнув, осведомился Хиллиард через несколько минут после того, как Меткалф сел в кресло в его кабинете. – Кто-то, проживший в России двадцать лет – или две недели. А я не вписываюсь ни в одну из этих категорий. Черт возьми, по этому делу нет вообще никаких экспертов. Только носители различных степеней невежества.

Хиллиард был не только одним из немногих представителей Госдепартамента, пользовавшихся доверием Корки. Он был втайне от всех еще и одним из агентов Корки. Для Коркорана было очень необычно разрешить одному из его оперативных работников встречаться с другим: это являлось прямым нарушением его излюбленного принципа разделения информации и сфер деятельности. «В этом случае у меня просто нет никакого выбора, – сказал Корки Меткалфу в Париже. – У меня имеются серьезные сомнения относительно возможности доверять любым другим штатным сотрудникам посольства в Москве. Хиллиард – один из тех очень немногих, которым вы можете доверять. Учитывая при этом, – добавил он, и от его тона веяло прямо-таки ледяным холодом, – что вопрос о том, можно ли доверять хоть кому-то вообще, является очень спорным».

«Даже вам?» – с озорной усмешкой осведомился Меткалф.

Коркоран, однако, не воспринял бойкое замечание Меткалфа как шутку: «Разве не является неизменно первым и самым главным источником наших ошибок то, что мы слишком уж безоговорочно доверяем самим себе?» В глазах старика нетрудно было прочесть обвинение, хорошо знакомый упрек, который ему даже не требовалось произносить вслух: не будьте таким самоуверенным, Стивен, вы просто не можете быть настолько хорошим в деле, как вы о себе думаете.

– Добро пожаловать в счастливую долину, – сказал Хиллиард, закуривая «Кэмел». – Наш… общий друг, похоже, высокого мнения о вас.

Меткалф пожал плечами.

– Очевидно, он слепо доверяет вам.

– И вам. Разрешение на контакт между двумя узлами его сети дается крайне редко.

Хиллиард помотал головой, как будто хотел избавиться от навязчивой мысли, и улыбнулся.

– Спросите нашего друга, какая сегодня погода, и он, прежде чем ответить, еще подумает, есть ли у вас настоятельная необходимость это знать.

– Очевидно, Москва представляет собой исключение из всех правил.

– Совершенно верно. После того, как вы вошли в это здание, ваше имя стало известно приблизительно дюжине моих коллег. Конечно, вы – американский бизнесмен, прибывший с деловым визитом, это так, но ваша встреча со мною может вызвать удивление у одного-двух человек.

– С какой же стати?

– Не с той, о какой вы можете подумать. Я всего лишь дипломат, который делает свое дело и никуда не высовывается, но я не принадлежу ни одной из нескольких фракций, каждая из которых имеет свои собственные интересы, и потому автоматически подозреваюсь всеми. Я должен предупредить вас – хотя и уверен, что это предупреждение является излишним, но все же: не разговаривайте больше ни с кем в этом здании. Никому нельзя доверять. У нас тут настоящее крысиное гнездо.

– Двойные агенты?

– Двойные? – усмехнулся Хиллиард. – Если бы двойные. Прикиньте-ка, мой друг. Московское посольство в тридцатых годах напоминало Анкару или Стамбул: прямо-таки кишело агентами всех мастей. Это очень походило на то, что обнаружишь, когда поднимешь гниющее бревно, – множество самых разнообразных существ, каких вы никогда прежде не видели, отчаянно расползаются в разные стороны. В чем я обвиняю наше собственное правительство, Белый дом Рузвельта, в котором тоже творится черт знает что. Они продолжают гадать, как же они относятся к России, не могут ничего окончательно решить и поэтому посылают нам, в поле, немыслимо противоречивые указания.

– Но вы ведь не из тех, кто считает мистера Рузвельта красным, не так ли? – с сомнением в голосе осведомился Меткалф.

– Пока нет. Но в течение многих лет, с первого же дня, когда он занял свой пост, он смотрит на Москву сквозь розовые очки, и тут даже и спорить не о чем. Одним из первых актов его деятельности оказался тот, на который ни один из американских президентов до него не решился пойти с тех пор, как большевики сбросили царя, – он официально признал советское правительство. Да, это он сделал сразу же. И его главный доверенный советник, Гарри Хопкинс, постоянно поливает грязью нас, так называемых «специалистов по России» в дипломатическом корпусе, поскольку мы считаем, что вести дела с добрым старым дядюшкой Джо Сталиным слишком трудно. Он всегда спрашивает: почему вы, друзья, не желаете видеть этих парней с хорошей стороны? Да стоит хотя бы, ради Христа, взглянуть на последнего посла, которого сюда прислал Рузвельт!

Меткалф кивал. Последний посол прославился тем, что прямо-таки подлизывался к Сталину, пытаясь оправдывать его кровавые чистки.

– Вы хотите сказать, что некоторые из ваших коллег здесь стали слишком мягкими по отношению к русским, порозовели? Или же они могут оказаться настоящими шпионами, внедренными сюда Кремлем?

Хиллиарда, похоже, смутил столь прямой вопрос. Он нервно пригладил пухлой ручкой детский персиковый пушок, украшавший его сильно облысевшую макушку.

– Есть разница между шпионом и агентом влияния. Я имею в виду тех, кто верит в возможность двойной бухгалтерии. Кто полагает, что может работать на нас, одновременно поддерживая своих друзей с Красной площади – давая советы, обращаясь с нужными запросами, даже пытаясь действовать изнутри, чтобы сформировать американскую внешнюю политику, которая была бы уступчива по отношению к Москве в несколько большей, чем мы согласны это признать, степени.

– Называйте их, как хотите, – сказал Меткалф, – но я называю их предателями.

Хиллиард устало пожал плечами.

– Сожалею, но это не так просто. Люди такого типа склонны приноравливать свои действия к поступкам людей с самого верха. И если Гарри Хопкинс и ФДР[742] намерены выстроить крепкие советско-американские отношения как бастион против нацистов – чем они действительно могли быть до тех пор, пока Сталин не протянул руку Гитлеру два месяца назад, – в таком случае для них есть очень и очень серьезный смысл в том, чтобы позволить информации об этих настроениях просочиться к их друзьям в НКВД и Кремле, скажете, нет? В конце концов, это идет только на пользу делу. Свободная охота. Самые опасные предатели это те, которые действуют по любви – они всегда считают себя истинными патриотами. – Хиллиард со значением посмотрел в глаза собеседнику.

Что, черт возьми, он хотел этим сказать? – не без удивления подумал Меткалф.

– Вы говорите о посольстве правительства Соединенных Штатов, где не можете доверять своим коллегам? Где даже неизвестно, кто мог бы работать на Сталина?

– Как я сказал, это только одна из здешних фракций. Одна из составляющих. Ведь Рузвельт только недавно начал признавать, что дядюшка Джо, возможно, и не очень хороший парень. Он начинает изучать некоторые неприглядные факты из жизни большевиков. – Хиллиард понизил голос. – Возьмите хотя бы этого балбеса, которого он прислал сюда послом. Жирный кот, акционер крупной компании, скользкий нью-йоркский адвокат, не знающий ничего о России и ненавидящий ее даже больше, чем все остальные работающие здесь вместе взятые. Презирает Советы, но и о них тоже ничего не знает. Нет ничего хуже, чем фанатизм, основанный исключительно на невежестве. И у него имеется своя клака, толпа ненавистников России; эти парни так напуганы вирусом большевизма, что готовы сотворить все, что угодно, лишь бы подорвать наши отношения с Кремлем. Они с превеликим удовольствием помогли бы Берлину, буде им представится такая возможность. Они видят в нацистах единственный шанс воспрепятствовать распространению коммунизма по всему миру.

– Вы серьезно говорите о людях, работающих на Гитлера?

– Если говорить о любителях двойной бухгалтерии, то да. Или еще хуже. Проблема в том, что невозможно точно выяснить, как обстоят дела. Здесь самое настоящее змеиное гнездо, будь оно проклято.

– Я вас понял.

– Но ведь вы пришли ко мне не только за этим? Если я правильно расшифровал радиограмму, вы рассчитываете получить от меня какие-то конкретные сведения. Вам нужно узнать, что нам известно о нацистско-советском союзе – реален ли он. Или это какая-то игра с обеих сторон.

– Да, это часть того, за чем я приехал.

– И этот великий вопрос не имеет ответа. Это загадка сфинкса. Именно это все мы хотим знать. Но меня, однако, разбирает любопытство: почему вы интересуетесь этим?

– Что ж, пусть оно продолжает разбирать вас.

– Разделение, – кивнул Хиллиард. – Сегментация. Что ж, в таком случае я скажу вам еще одну вещь. В течение более чем полутора лет я посылал в Вашингтон телеграммы с предупреждением о том, что Сталин собирается заключить с Гитлером договор о ненападении, и знаете, с чем я неизбежно сталкивался? С полнейшим и категорическим недоверием. Отказом считаться с моими аргументами. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда, – вот что отвечали мне эти идиоты. – Марксистское правительство ни за что не пойдет на сделку со своим идеологическим врагом». Вашингтон, похоже, не хотел понять простейшего факта, что единственная цель Сталина заключается в сохранении советской системы. А идеология не имеет к этому никакого отношения. Теперь это стало вопросом самосохранения.

– Вы знали, что они собирались заключить договор?

– У меня были источники.

– В Кремле?

Хиллиард покачал головой и улыбнулся с загадочным видом.

– Всем было известно, что Берлин и Москва ведут переговоры, но даже русские не знали, что они могут прийти к соглашению. Откуда это известно мне? Я расскажу вам одну историю. Когда немецкий министр иностранных дел Риббентроп прибыл в Москву, чтобы подписать договор со Сталиным, у русских не оказалось даже нацистских флагов, чтобы по правилам провести церемонию приветствия в аэропорту. Все обыскали, но так и не нашли. Конечно, ведь они шесть последних лет непрерывно нападали на нацистскую Германию; откуда бы у них взяться ее флагу. В конце концов они нашли несколько штук на киностудии в Москве, где эти тряпки использовались для съемок какого-то пропагандистского фильма, направленного против нацистов, который, конечно же, пришлось срочно переделывать.

– Но вы об этом знали, – настаивал Меткалф. – Вы знали о том, что сделка состоится. – Это означало, что Амос Хиллиард имел источник в немецком посольстве, подумал Меткалф.

– Секрет того небольшого успеха, которого я сумел добиться здесь, в Москве, – ответил дипломат, – состоит в том, что я научился думать так же, как Сталин. Признаюсь, это не очень приятный процесс. Но этот человек в высшей степени прагматичен. Я встречался с ним. Я имел возможность оценить его личные качества. Он жесток, но его жестокость обусловлена практическими целями. Я знаю, что он думает. Он видит, что Франция пала, что Велико-британия панически бежала с континента. Он видит, что Лондон не имеет союзников в Европе – ни одного! И Сталин знает, что у него не осталось других карт для игры. Он знает, что считаются только с сильными, а не со слабаками. И потому идет на все, чтобы держать немецкие танки вдали от советских границ.

– Так что ему очень на руку подарки фюрера: половина Польши, Прибалтика и Бессарабия.

– Совершенно верно. А Гитлер избежал опасности войны на два фронта, которая уничтожила бы его. С его стороны было бы полным безумием нападать на Россию, пока он еще не покончил с Великобританией. Это распылило бы его армию, истощило бы его ресурсы настолько, что он неизбежно потерпел бы поражение. А Гитлер, как бы плохо вы к нему ни относились, отнюдь не глуп. Что снова возвращает нас к великой загадке сфинкса, не имеющей ответа. Этот союз между Гитлером и Сталиным… насколько он реален? Что ж, позвольте мне попробовать дать на него ответ. Черт возьми, да, он реален. Он так же реален, как война. Он так же реален, как личные интересы его участников.

Меткалф кивнул, пытаясь привести мысли в порядок. Где-то в глубине его сознания зародилась идея, которая пока что полностью не оформилась.

– Но если этот союз реален, значит, нам крышка, – сказал он. – Вооруженный союз между двумя мощнейшими империями Европейского континента, имеющими огромные армии в несколько миллионов солдат! Они могут просто-напросто поделить Европу, а затем и весь остальной мир между собой, перекроить карту мира, а мы ничего не сможем им противопоставить!

– Теперь я понимаю, почему наш общий друг вам доверяет. У вас стратегический склад ума.

– Сталин лично вел переговоры с Риббентропом, не так ли?

Хиллиард кивнул.

– Он не пошел бы на это, если бы не был искренне уверен в том, что дельце выгорит.

– А когда договор был подписан, дядюшка Джо произнес тост за Гитлера. Сказал, что тот молодец.

– Хороший парень.

– Вы знаете русский.

– Совсем немного, – солгал Меткалф. – Впрочем, достаточно для того, чтобы спросить дорогу.

– И теперь Советы покупают у немцев всякую всячину на миллионы марок: турбины, отбойные молотки, токарные станки и зенитные орудия. Объем поставок поистине рекордный. Как вы думаете, стала бы Германия продавать все это России, если бы не считала ее своим партнером в военных делах? Я так не думаю. Мы попали в безвыходное положение, Меткалф. Неужели вы думаете, что Вашингтон хочет ввязаться в эту войну? Считаете, что Рузвельт намерен бросить вызов и Советскому Союзу, и нацистской Германии?

– Значит, наша единственная надежда на раздор среди бандитов.

– Вы пытаетесь обмануть самого себя, Меткалф. Вы ударились в мечтания. Эти диктаторы знают, насколько они сильны в союзе друг с другом и что они имеют полную возможность поделить мир между собой. А еще я слышал от моих британских друзей здесь, что в правительстве Черчилля есть высокопоставленные деятели – хотя сам Черчилль к этому кругу не принадлежит, – настаивающие на заключении сепаратного мира с Германией против Советов.

Меткалф закусил нижнюю губу и немного помолчал, собираясь с мыслями.

– Вы хорошо знаете штат немецкого посольства?

Хиллиард, похоже, внезапно насторожился.

– Довольно хорошо. А что вас интересует?

– В немецком посольстве есть второй секретарь, его зовут фон Шюсслер.

Дипломат кивнул.

– Надутая посредственность. Аристократ, принадлежит к старинному роду высокопоставленных чиновников и только благодаря происхождению получил работу в немецком министерстве иностранных дел. Ничтожество. И что же вы хотите о нем узнать?

– Вы имеете представление о его истинных политических пристрастиях?

– Ах, вот вы о чем, – понимающе кивнул Хиллиард. – В немецком посольстве и впрямь есть работники, которые, если можно так выразиться, не испытывают особого восторга от нацизма. Это лояльные немецкие патриоты, которые любят Германию, но ненавидят нацистов и готовы сделать все, что в их силах, чтобы свергнуть Гитлера. Члены глубоко законспирированного антинацистского сопротивления. Но фон Шюсслер? Едва ли. Он знает, с какой стороны его бутерброда намазано масло. Я не думаю, чтобы этот человек имел какую бы то ни было идеологию. Он сделает все, что ему прикажут. Насколько я могу судить – а я довольно часто встречаюсь с ним, наше общество здесь очень тесное, – он культивирует в себе довольно грустное и глубоко ошибочное самовнушение насчет себя как наследника славной прусской аристократии. Стремится к славе, тут не может быть сомнений. Но он не храбр. Слабый тщеславный человечек. Фон Шюсслер делает то, что ему говорят. Единственная его мечта – выйти в отставку с множеством орденских ленточек. И, как я краем уха слышал, написать свои мемуары. Христос свидетель, это все.

– Понимаю… – протянул Меткалф. Он верил суждению Хиллиарда. Слабый, тщеславный человечек. Не герой, не способен на смелый поступок, ни в коем случае не участник подпольной оппозиции Гитлеру. Похоже, не из тех, кого можно завербовать. Конечно, это всего лишь мнение одного человека, но если Хиллиард прав, то фон Шюсслер плохо вписывался в ту миссию, которую на него, Меткалфа, возложил Корки. Не способный на смелый поступок. Это ни в коем случае не было качеством, подходящим для потенциального двойного агента. И все же Коркоран послал его сюда, чтобы присмотреться к этому немцу как будущему информатору. Как мог Корки так сильно заблуждаться? Ведь у него же есть источник в Москве, этот самый Амос Хиллиард, который вполне мог сказать ему, что по этому поводу можно не беспокоиться. Меткалф почувствовал себя расстроенным.

– Послушайте, я не знаю ваших намерений, но если вам интересно лично взглянуть на него, то, как мне сказали, он со своей подружкой, русской балериной, будет сегодня вечером на даче.

Его подружка, русская балерина, повторил про себя Меткалф. Лана!

– Это средоточие всей общественной жизни нашего дипломатического анклава. Да-да, единственный, черт его возьми, но непрерывный круг развлечений в нашей счастливой долине.

– Я буду там, – заявил Меткалф и вскочил. Хиллиард поднялся одновременно с ним. Меткалф протянул ему руку, но, к его удивлению, низкорослый человек по-медвежьи обнял его. Впрочем, причина столь пылкого поведения сразу же прояснилась, поскольку Амос Хиллиард прошептал ему в самое ухо:

Постоянно будьте начеку, слышите меня? И окажите самому себе – и мне тоже – одну услугу, Меткалф. Никогда больше не приходите сюда.

15

Меткалф взял ключ от своего гостиничного номера у пожилой женщины, дежурной, сидевшей за столом возле входа на его этаж и наблюдавшей за всеми входящими и выходящими. В «Метрополе», как и во всякой советской гостинице, постоялец, уходя, должен был сдавать ключ от номера дежурной – это не всегда были старухи, как в данном случае, – которые круглосуточно сидели на своем посту. Ночью дежурная дремала, опустив голову на положенную на стол подушку. Возможно, эта архаичная система изначально предназначалась для того, чтобы постояльцы гостиницы чувствовали себя в безопасности и знали, что ключ не попадет в чужие руки, но подлинной причиной, конечно, являлась потребность в постоянном и близком наблюдении за приезжими из соображений безопасности. Все в Москве было подчинено соображениям безопасности – безопасности государства.

Первая мысль, посетившая его, когда он открыл дверь, была о том, что горничная до сих пор не навела порядок в его номере. Что вызывало удивление, так как день уже клонился к вечеру.

Когда мысли успели прийти в порядок, а глаза – привыкнуть к полумраку, увиденное поразило его, как мощный удар под дых, – в его комнате был обыск. Теоретически это не должно вызвать никакого удивления: обыски гостиничных номеров иностранных визитеров в обычае у русских. Но в этом случае все проделывалось нарочито грубо, демонстративно. Так, чтобы он непременно увидел и оценил случившееся.

Его комната была буквально разорена. Чемодан, который он запер перед тем, как утром вышел из номера, оказался открытым, замок сломан, содержимое, торопливо упакованное в Париже, разбросано по кровати и по полу. Это был настоящий хаос, какое-то безумие!

Несколько костюмов, которые он аккуратно повесил в гардероб, не просто валялись на полу, а были изрезаны, как будто в них пытались отыскать потайные карманы. Кожаные поясные ремни были разрезаны вдоль, а подошвы ботинок – поперек. Даже покладку его чемодана полностью отодрали. Не было предпринято никаких мер для того, чтобы скрыть следы обыска, который проводился с агрессивностью, потрясшей Меткалфа.

Он бегом пересек комнату, схватил кожаный чемодан фирмы «Гермес» и принялся исследовать медную отделку. Почти все ее элементы представляли собой детали миниатюрного радиопередатчика, который можно было собрать при необходимости. Большинство из них, похоже, находилось на месте (насколько он мог в этом удостовериться при столь беглом осмотре), включая кристалл, самый важный компонент передатчика, без которого аппаратура не могла работать. К счастью, эти детали не обнаружили; они были слишком хорошо скрыты. Конечно, это только самые миниатюрные компоненты передатчика; остальную часть устройства Роджер спрятал где-то в сосновых лесах Подмосковья, неподалеку от дачи американского посольства.

Затем он вспомнил о своем компактном удобном пистолете «уэбли», который предусмотрительно спрятал в пружинный матрас кровати. Он опустился на колени, заглянул под кровать и обнаружил, что грубая ткань, которую он отделил от деревянного каркаса, перед тем как положить туда пистолет, и затем аккуратно прикрепил на место, разрезана.

Оружие тоже пропало.

Он опустился на стул, его сердце учащенно колотилось. Почему они провели обыск настолько открыто, настолько яростно и оставили комнату в таком виде?! Что это должно означать?! Они – по всей видимости, советские службы безопасности, хотя он не знал, какие именно, – казалось, предупреждали его, самым недвусмысленным способом давали ему понять, что относятся к нему с подозрением. Они, образно выражаясь, прочертили линию на песке и велели ему не заходить за нее, следить за своими действиями и всегда помнить о том, что за ним наблюдают.

Но для того чтобы сделать такое предупреждение, требовалась санкция с самой верхушки служб безопасности или ближайших подступов к ней. Именно это тревожило больше всего. По каким-то причинам его включили в особую категорию. Какие-то высокопоставленные персоны имели по меньшей мере серьезные основания подозревать, что он приехал сюда не просто как бизнесмен. Могло ли это указывать на наличие утечки?

Необходимо срочно связаться с Корки и сообщить ему, что здесь творится. Согласно правилам, Стивен не должен иметь каких-либо контактов с Корки до тех пор, пока не понадобится предпринять действия, требующие принятия решения на высшем уровне, – безопасность полевой работы требовала от агента как можно дольше сохранять изоляцию от центра. Но характер этого нападения – поскольку никаким иным словом назвать случившееся было нельзя, – очевидно, говорил о весьма вероятном наличии прокола в системе безопасности, о чем следовало немедленно поставить в известность Корки. Сегодня вечером он отправится на американскую дачу в Подмосковье. Как только ему удастся оторваться от наблюдения, он выйдет в лес и пойдет по заранее обговоренным меткам, которые оставил для него Роджер. Он найдет передатчик, вставит кристалл и другие детали, которые сейчас выставлены напоказ в виде отделки его чемодана, и попытается установить контакт с Корки.

Но он должен найти способ выйти с дачи без сопровождения. Это было серьезной проблемой. Одинаковых, как братья-близнецы, громил из вестибюля гостиницы можно не принимать всерьез. Однако оставался еще белокурый человек с бледными глазами, кого бы он ни представлял. Никто, кроме Амоса Хиллиарда, не знал, что Стивен намеревался сегодня вечером посетить прием на даче, а тот не скажет никому, кроме, возможно, посла. С другой стороны, если в НКВД знали, что туда поедет Лана, – а там, конечно, известно, что он уже встретился с Ланой за кулисами Большого театра, – то могли бы совершенно справедливо предположить, что он сумеет раздобыть приглашение туда. Как бы там ни было, ему следовало принять меры предосторожности и, по крайней мере, заронить подобие сомнения, несколько уменьшив, таким образом, численность эскорта, который за ним направится.

Он начал умываться и бриться, продумывая в это время план действий. Вдруг в дверь постучали. Меткалф промокнул лицо грубым гостиничным полотенцем, подошел к двери и открыл.

За дверью оказался Тэд Бишоп, британский журналист, причем вид у него был весьма нездоровый. Галстук сбился набок, щеки раскраснелись; в руке англичанин сжимал бутылку шотландского виски.

– Проклятая дежурная отказывалась назвать мне проклятый номер вашей комнаты, пока я не сказал ей, что я ваш брат! Нет, вы только представьте себе! Высокий красивый американец вроде вас и невзрачный низкорослый английский тролль, и вдруг – братья! – Его слова звучали нечленораздельно; очевидно, он уже изрядно выпил. – Она наверняка подумала, что мы сводные братья, что мы… Вот это да!

Бишоп выкатил глаза на разоренный номер Меткалфа.

– Вы, наверно, не отказались бы от помощи, да? Я хочу сказать, что я знаком с парой горничных здесь, в «Метрополе». Они во многом ниже всякой критики, но, всеблагой Христос…

– Они что, теперь обыскивают комнату каждого иностранца? – спросил Стивен. – Даже бизнесменов, которые приезжают, чтобы попытаться заключить сделку? Неудивительно, что советско-американской торговли больше нет.

– Это сделали они?! – воскликнул Бишоп. Он неуверенно поплелся на середину комнаты и шлепнулся на единственный стул. – Ничего себе! Черт меня возьми! И ваш паспорт тоже забрали?

– Нет, – ответил Меткалф. – К счастью, он заперт в столе у портье.

– Ну, что бы они ни творили, им трудно научиться подделывать американские паспорта – слишком мало они их сейчас видят. А что вы сотворили: стряхнули одного из тараканов, прицепившихся к вашим фалдам?

Меткалф кивнул.

– Они этого не любят. Делаются злобными, как шершни. Они любят точно знать, куда ходят все их иностранные гости. У вас здесь найдется парочка стаканов? – Бишоп с победоносным видом помахал своей бутылкой.

– Конечно, – ответил Меткалф; взяв с письменного стола пыльный стакан, он протянул его журналисту.

– А второй?

– Я боюсь, это все, что мне дали.

Бишоп налил в стакан сразу на несколько пальцев виски.

– В таком случае вам повезло. – Он поднес стакан к губам и сделал большой глоток. – Это даже вообще не виски. Это проклятая водка. Они разводят в ней проклятый жженый сахар, чтобы получался нужный цвет, и продают нам, причем за хорошую твердую валюту. Наливают это пойло в старые бутылки из-под «Джонни Уокера». Неудивительно, что на этикетках нет никаких печатей.

– Я не буду, спасибо, – сказал Меткалф, хотя в этом, похоже, не было необходимости. Бишоп, судя по всему, и не собирался угощать своего собеседника.

– Проклятая коричневая водка, – пробормотал Бишоп. – И называют это виски. Это шутка или издевательство? А вообще это метафора для всего их поганого режима, вот что я сказал бы, если бы занимался всякими погаными штучками вроде метафор. Вы куда-нибудь собираетесь сегодня вечером? Есть планы?

– Встречусь с несколькими друзьями.

– Понятно… – Бишоп воззрился на него поверх стакана. – Деловые друзья, я угадал?

– Что-то в этом роде.

– Продаете им веревку?

– Простите?

– Веревку. Продаете русским веревку. Вы что, никогда не слышали эту шуточку?

– Боюсь, что нет.

Бишоп с трудом навел на него взгляд налитых кровью выпученных глаз.

– Это сказал не кто-нибудь, а сам Ленин. Капиталисты продадут нам веревку, на которой мы их потом повесим.

«Осторожней», – вдруг одернул себя Меткалф. Британский корреспондент был пьян, но за алкогольным туманом легко угадывалась глубокая и прочная ненависть к советскому режиму. Он помнил слова Хиллиарда: «Толпы ненавистников России… с превеликим удовольствием помогли бы Берлину, если бы им представилась такая возможность… Они видят в нацистах единственный шанс воспрепятствовать распространению коммунизма…» Мог ли Тэд Бишоп входить в число этих людей? Журналист сидел в Москве уже много лет, а это означало, что он имеет хорошие источники, снабжающие его информацией… Но насколько односторонними были эти отношения? Мог ли он, в свою очередь, тоже поставлять информацию некоторым из своих избранных контактов? Контакты не обязательно в советском правительстве, но, возможно, в кругах живших в Москве иностранцев.

Похоже, что все здесь, в Москве, преследуют свои глубоко скрытые тайные цели. Это был самый настоящий лабиринт. Как в прошлом году сказал британский премьер-министр? «Я не могу предсказать вам действия России. Это загадка, скрытая в загадке и зарытая в глубь загадки». А еще сильнее путало карты и сбивало с толку то, что Хиллиард назвал «крысиным гнездом» русских агентов. Будьте начеку, предупредил его Хиллиард.

А Бишоп, невпопад размахивая руками, произнес напыщенную речь:

– Вы и ваши друзья-бизнесмены можете говорить, что просто делаете здесь доллары для себя, но разве вы на самом деле не помогаете строить советскую военную машину? Черт возьми, вы позволили «Дуглас эйркрафт билдинг» делать самолеты для русских и даже не подумали о том, что эти птички будут сбрасывать бомбы на Лондон. Да вы скорее приняли бы меня за архиБишопа Кентерберийского! Ваша «Юнайтед инжиниринг энд фаундри» строит в Ступине, под Москвой, алюминиевый завод, между прочим, самый совершенный завод в мире, а ведь, когда вы, американцы, укатите домой, там будут делать эти самые бомбардировщики. Вы позволили «Дженерал электрик» продавать коммунистам турбины и электростанции под ключ, вы строите сталелитейные заводы, и доменные печи, и блюминги, даже больше, чем то, что вы, янки, имеете у себя в Индиане. Вы… Знаете, Меткалф, я толком не понимаю, что говорю. Валяйте, занимайтесь своим делом.

Под продолжавшийся монолог Бишопа Меткалф метался по комнате, собирая свою одежду и откладывая в сторону то, что было не слишком сильно испорчено. Если он рассчитывает посетить прием на даче американского посольства, значит, нужно поскорее выставить вон осоловевшего англичанина.

Бишоп сделал еще один большой глоток презираемой им «коричневой водки» и снова заговорил, понизив голос до театрального шепота:

– Мне, наверно, не следует говорить вам об этом, Меткалф, но я узнал это из безупречного источника, от птички, работающей на одного типа из «расчетной палаты»…

– Что-что? – переспросил Меткалф, внезапно насторожившись.

– Это я так называю – расчетная палата, – продолжал Бишоп. – Так или иначе, мне сказали, что Молотов, самый приближенный человек Сталина, утром едет в Берлин. Завтра поутру отбывает с Белорусского вокзала во главе огромной делегации.

– Это точно? – вежливо поинтересовался Меткалф. Если журналист сказал правду, то дело было весьма серьезным. Если Сталин посылает своего министра иностранных дел в Германию, значит, он хочет укрепить отношения с нацистами…

– Англичане давно заигрывали с Советами, – сообщил Бишоп, опасно раскачиваясь на стуле, – и когда они узнают об этом, то поймут, что жидко обгадились. Ведь в Лондоне говорят, что русские, возможно, и подписали какую-то бумажку с этими любителями сосисок с капустой, но на самом-то деле они втайне ненавидят их, верно? Вот чушь-то! Ну как, это вас нисколько не волнует, Мет?

– Это правда?

Бишоп неуверенно поднял палец и погрозил Меткалфу. Его глаза смотрели куда-то в сторону, а тело раскачивалось, словно маятник.

– Я вам сказал: безупречный источник. – Внезапно Бишоп опустил палец, откинулся на спинку стула и обиженно скривил рот. – Смотрите, старина, не подведите меня, ладно?

– Не волнуйтесь, Тэд.

– Как… говорится… мы близнецы-братья, – хрипло проревел Бишоп и добавил, снова понизив голос: – Вы ведь не шпион, не так ли? Эти штуки с бизнесменами – это же классическая «крыша», сами знаете.

Меткалф на мгновение застыл на месте. Он успел изобразить подобающую улыбку, подготовить остроумное возражение, но тут англичанин разразился громким ревущим хохотом, который неожиданно перешел в икоту, а в следующую секунду Бишоп, неуверенно держась на ногах, пробежал в ванную, громко захлопнув за собой дверь. Стивен услышал громкие звуки рвоты, перемежающиеся стонами.

– С вами все в порядке? – осведомился он, но услышал в ответ лишь стон и новую серию рвоты. Меткалф покачал головой и начал быстро одеваться. На какую бы секретную службу ни работал Тэд Бишоп, он был пьян, прост и прям и потому вызывал не столько чувство опасности, сколько раздражение. Через несколько минут послышался звук спускаемой воды, затем зажурчал кран, и в комнате появился застенчиво улыбающийся Бишоп.

– М-м-м-Меткалф, – протянул он, – не будете ли вы любезны оставить мне вашу зубную пасту и крем для бритья, когда будете уезжать из Москвы? Видите ли, здесь чертовски трудно достать все это барахло.


Роджер все еще не вернулся в «Метрополь». Хитрость состояла в том, чтобы добраться до дачи посольства незамеченным, что исключало наем автомобиля и водителя через «Интурист» и, конечно, использование такси, если бы даже удалось его найти. Один из двоих молодых портье, дежуривших в вестибюле, тот, что казался полюбезнее, улыбнулся, когда Меткалф подошел к нему.

– Мне нужно ехать, – сказал Меткалф. Он говорил по-русски, но запинаясь, с грубыми ошибками и намеренно резким акцентом, так как знал, что, если будет бегло и чисто говорить по-русски, это вызовет дополнительные подозрения. Лучше уж разговаривать так, как подобает несчастному туристу.

– Ехать?

– Автомобиль.

– Я могу позвонить в «Интурист», – сказал портье, протягивая руку к телефону.

– Нет, – хитро ухмыльнувшись, остановил его Меткалф. – Только не официальный путь. Я… ладно, но только между нами, мужчинами. Это, видите ли, личное дело.

Клерк медленно поднял голову, прищурил глаза; уголки его губ изогнулись в понимающей улыбке.

– Личное… – повторил он.

Меткалф еще больше понизил голос:

– Видите ли, дело связано с женщиной. Красивой девушкой. Очи черные, – добавил он как будто для большей ясности слова из знаменитой русской народной песни. – Она экскурсовод в «Интуристе» и, насколько мне известно, очень опасается, что ее боссы узнают… ну, вы понимаете?

Русский понял.

– Значит, вы хотите обойтись без «Интуриста», – слегка кивнув, заметил он. – Но это очень трудно. «Интурист» – официальная организация, обслуживающая всех иностранных туристов. – Он с беспомощным видом пожал плечами. – Москва – это не Лондон и не Нью-Йорк, сэр. Только «Интурист» имеет право организовывать транспортное обслуживание иностранцев.

– Хорошо понимаю, – сказал Меткалф. Он незаметно пододвинул к портье по крышке стола толстую пачку рублей, слегка прикрытых листочком писчей бумаги со штампом «Метрополя». – Понимаю, что ситуация непроста. Все, что вы сможете придумать, – любой неофициальный транспорт, который сможет доставить меня к моей очи черные, – будет весьма… э-э… высоко оценено.

– Ах да, сэр, – сказал клерк, внезапно охваченный энтузиазмом. – Любовь всегда найдет дорожку. – Он исчез в помещении за своей стойкой и вернулся минуты через две. Повернув голову, он удостоверился, что второй портье их не слышит – тот был занят у другого конца стойки разговором с группой болгарских туристов. – Трудно пообещать наверняка, сэр, но, может быть, что-то удастся. – Он вскинул бровь. – Это может потребовать некоторых хлопот с моей стороны…

Меткалф кивнул и пожал руку клерка, вложив в ладонь вторую, еще более толстую пачку денег.

– Значит, вы можете что-то сделать?

– Да, сэр. Возможно, мне удастся вам помочь. Если пройдете со мной…

Молодой русский вышел из-за стойки и торопливо зашагал к парадному входу в гостиницу, Меткалф шел на несколько шагов сзади. Пройдя несколько минут по улице, портье остановился возле большого помятого фургона, на обеих сторонах которого красовались надписи «МОЛОКО», и о чем-то быстро заговорил с шофером. Затем повернулся к Меткалфу.

– Этот джентльмен, знаете ли, говорит, что у него мало бензина, а он очень дорог.

Меткалф снова кивнул и сунул портье очередную пачку денег. Тот подбежал к водителю, передал деньги и возвратился к Меткалфу.

– Сюда, сэр, – сказал он, подведя Меткалфа к задней стороне фургона и открывая дверь. Меткалф забрался внутрь. Там было пусто, если не считать нескольких ящиков с бутылками молока и, как ни странно, коробки с луком, источавшей зловоние. Как только дверь фургона закрылась и Меткалф оказался в полумраке, он услышал через небольшое окошко между кузовом и кабиной водителя грубый голос.

– Куда ехать-то? – деловито осведомился водитель.

Меткалф быстро объяснил. Он сумел избежать любого упоминания дачи посольства, вместо этого описав ее местоположение. Через узкое горизонтальное окошечко без стекла он видел замызганную телогрейку и меховую шапку водителя.

– Только лук не трогайте, – сказал водитель, включая передачу. Машина задергалась и тронулась с места. – Десять рублей за кило, и мне еще повезло, что удалось достать. Жена будет рада, вот что я вам скажу. – Водитель, который, видимо, привык болтать сам с собой за баранкой, продолжал свой утомительный монолог, а Меткалф, глаза которого успели привыкнуть к темноте, вскоре заметил в задней двери фургона маленькое пыльное оконце, через которое он мог следить, нет ли за машиной «хвоста».

Его не было. Водитель катил по окольному маршруту, который указал ему Меткалф, продолжая непрерывно болтать. Меткалф время от времени хмыкал или издавал какой-то другой звук, свидетельствующий о том, что он слушает. Когда фургон наконец добрался до Немчиновки и, свернув с Можайского шоссе, покатил по узкой обсаженной деревьями дороге, которая вела к даче посольства, Меткалф был полностью уверен, что слежки за ними не было. Он добрался сюда незамеченным. Наконец-то победа, пусть даже маленькая. Он позволил себе мимолетно насладиться моментом удовлетворения, даже гордости, находившейся, впрочем, под строгим контролем сознания.

– Вот тут, пожалуйста, – сказал Меткалф. Машина задергалась, загремела чем-то внутри и остановилась. Меткалф толкнул дверь и выпрыгнул. Уже стемнело; в это время года ночь в Москве наступает очень рано.

Нигде не было света, если не считать дачи, находившейся на расстоянии в несколько сот футов. Оттуда чуть слышно доносились музыка, проигрываемая на граммофоне, смех, оживленные голоса. Меткалф спросил себя, прибыли ли уже Лана и немец, ее возлюбленный.

Меткалф достал очередную заранее приготовленную пачку денег и не спеша пошел вдоль фургона вперед, чтобы вручить водителю плату. Внезапно мотор громко взревел, и машина, подняв облако пыли, рванулась вперед. Почему водитель вдруг так заторопился, что даже не вышел, чтобы получить обещанные деньги? Меткалф, озадаченный, вскинул голову и на мгновение раньше, чем машина успела умчаться по проселочной дороге, впервые мельком увидел лицо водителя в зеркале заднего вида кабины. Его сердце громко забилось: он узнал человека, который замаскировался при помощи крестьянской шапки и грязной телогрейки. Человека, который привез его от гостиницы прямиком на дачу посольства.

Это был тот самый человек, от которого он так старался улизнуть. Белокурый мужчина с бледно-серыми глазами.

16

Беда уже свершилась: его попытка тайно прибыть на дачу была поступком, куда более компрометирующим, чем любой честный открытый приезд. В том, что один из владельцев компании «Меткалф индастриз», который уже бывал в Москве, решил посетить один из обычных приемов, устраиваемых американским посольством, не было ничего неестественного. Напротив, такого поведения от него должны были ожидать. Зато его скрытное поведение даже невольно наводило на мысль, что он что-то скрывает. А это нехорошо. И последствия, без сомнения, окажутся значительнее, чем тот ущерб, который вандалы из НКВД нанесли его имуществу в гостинице. Впрочем, с последствиями ему придется столкнуться впоследствии, мрачно сказал себе Меткалф.

Дача, арендованная американским посольством, представляла собой скромный двухэтажный бревенчатый загородный дом на вершине холмистой гряды, окаймлявшей поросшую лесом долину юго-западнее Москвы. Здесь находился центр общественной жизни иностранного дипломатического сообщества в Москве, место, где послы, консулы, атташе и их сотрудники собирались вместе, чтобы обменяться сплетнями, поделиться информацией и как бы между делом постараться выпытать друг у друга какие-нибудь тайные сведения. Здесь круглый год общались самые важные визитеры из Америки, Великобритании, Италии, Греции, Турции, Сербии. Здесь, как Меткалф хорошо знал, наблюдалась куда большая дипломатическая активность, чем в любом другом представительстве; очевидная интимность и неофициальность общения в этом месте способствовали праздной болтовне, которая позволяла установить доверие и, как следствие, обмениваться достаточно важной информацией. Здесь американцы и немцы частенько вместе катались на лошадях, которыми американцы владели совместно с англичанами. Иногда дипломаты совершали продолжительные прогулки в лесу. Было какое-то приятное ощущение запретного плода в этих сборах, в коктейлях на большой веранде и обедах, в игре в теннис на кортах или катании на коньках в долгие зимние месяцы, когда теннисные корты прятались под толстой снежной шубой. Но за фасадом праздной болтовни здесь осуществлялась политика. Вот что было истинной твердой валютой, имевшей хождение на американской даче. Все здесь напрямую связывалось с политикой…

Меткалф вошел в просторный главный зал, переполненный пестрым скопищем людей, старавшихся занять место поближе к гудевшему в камине огню. Некоторые лица он узнал сразу: британский посол сэр Стаффорд Криппс, греческий посол, не скрывавший своих симпатий к левым, но все же сохранявший критичность в своем отношении к ним, граф фон дер Шуленбург, высокий седеющий представительный джентльмен, признанный благодаря долгому сроку пребывания здесь старейшиной дипломатического сообщества. Были и другие лица, казавшиеся знакомыми. Он заметил Амоса Хиллиарда, который, взглянув на него, чуть заметно расширил глаза, очевидно, желая дать понять новому гостю, что узнал его, и сразу же отвернулся.

В углу граммофон – старомодная «Виктрола» с огромным декоративным рогом – играл «Как высока луна».

Он представился женщине, стоявшей около входа, – это была жена американского посла.

– Прибыл незваный гость? – удивилась она. – Это вы? Ну-ну, не прикидывайтесь дурачком – вы ведь малыш Чарли Меткалфа, не так ли? Знаете, как-то раз мы с вашим отцом… – И женщина принялась болтать о каких-то развлечениях в нью-йоркском клубе «Юнион Лиг», имевших место несколько десятков лет назад. Такое частенько случалось, когда Меткалф встречался с пожилыми представителями «Социального регистра». Имя Меткалфа было не только известно, но еще и являло собой особую печать, выделявшую его даже среди людей, отмеченных общественным признанием, поскольку отец Меткалфа был не просто богачом, но и видной фигурой в светской жизни, никогда не интересовавшей его сыновей. Меткалф часто размышлял над тем, было ли призвание, которое он выбрал, – шпион для своей страны, занятие, требующее перевоплощения, постоянного актерства и заботы о поисках каждый раз нового общественного положения, прикрывавшего его истинную сущность, – ответом на ошибочность подхода к жизни отца, постоянно кружившегося в вихре светской суеты.

Мадам помогла гостю снять пальто, не скрывая любопытства, поглядела на разрезанную подкладку – один из результатов разгрома, учиненного сотрудниками НКВД в его гостиничном номере, – взяла обе ладони Стивена в свои руки и принялась доверительным полушепотом рассказывать о присутствующих.

– Во-он тот маленький человечек – итальянский посол Аугусто Россо и его американская жена Фрэнсис. Предполагается, что мы не должны любить его, но мы все же любим. Он действительно очень мил; часто катает нас по Москве в своем «Родстере» с открытым верхом, он любит играть в покер всю ночь напролет, и у него просто очаровательный черный спаниель по кличке Пампкин. Ах да, посмотрите сюда, вон те толстяки – это посланники из Турции, Греции и Сербии, они всегда собираются каждое утро, чтобы выпить кофе в гостиной Стаффорда Криппса, вот уж настоящее кофейное общество сложилось. Чуть подальше – посланник Румынии; я не должна бы это вам говорить, но он болен триппером, а Москва, позволю себе заметить, не самое лучшее место для лечения венерических болезней, так что он в одну из ближайших недель должен вылететь в Стокгольм. Что ж, Стивен, надеюсь, вы готовы говорить о политике, это единственное, о чем здесь говорят, это скучно, но мне кажется, вы сможете выдержать…

Меткалф взял у нее бокал – настоящее виски – и с извинениями за то, что не может уделить общению с ней весь вечер, отошел в сторону. Известие о его прибытии тут же разошлось среди собравшихся. Даже среди важных и знаменитых людей, прибывших на прием, Меткалф был знаменитостью, хотя и не слишком значительной, скорее вызывал любопытство: бизнесмен, приехавший сюда по каким-то делам, плохо известным в посольстве, видный молодой неженатый мужчина из славного семейства. Он являл собой как бы струю свежей крови, привнесенную в семью дипломатов, или, возможно, кусок свежего мяса, брошенный в клетку к голодным львам; каждый хотел поговорить с ним, узнать последнюю сплетню из Штатов, представить его дочерям или сестрам.

Алкоголь тек рекой, и еды – сплошных деликатесов – было вдоволь: икра, черный хлеб, масло, копченая осетрина. Толпа поражала своеобразным нервическим блеском, ненужной роскошью. Здесь, посреди терпевшей лишения России, гости наслаждались лучшим из всего, что в ней имелось. Меткалф был здесь чужим, но хорошо умел играть нужную роль. В юности он был завсегдатаем веселых вечеринок и в совершенстве владел искусством подать остроумную реплику, выразительно вскинуть бровь, тонко намекнуть на Гротон, Эксетер, Принстон или Йель, на летние развлечения в Гросс-Пойнте, Воч-Хилле и Бар-Харборе.[743]

Все вокруг, как и предупредила жена посла, вели разговоры о политике. Причем непременно сворачивали на вопрос о войне и возможности вступления в нее США. А тут разговор сосредоточивался на Германии. А больше всего обсуждали тот лакомый кусочек, как назвал его Тэд Бишоп: поездку русского министра иностранных дел Молотова в Берлин. Что это означает? – спрашивали друг у друга дипломаты. Неужели Россия намерена присоединиться к войне и поддержать немцев против Великобритании? Если да, то следовало ждать кошмара.

Меткалф ловил обрывки бесед.

– Но ведь Риббентроп подписал десятилетний договор о ненападении! – говорил американский атташе, обращаясь к британскому.

– Вы что, на самом деле думаете, что немцы намереваются соблюдать его? Это же несерьезно.

– Они должны его соблюдать. Немцы не могут вести войну на два фронта!

– Любое соглашение, которое Гитлер подписывает, не более чем клочок бумаги – об этом нельзя забывать. Плюс ко всему этот человек ненавидит и презирает коммунизм!

– Но Гитлер не идиот. Он ни за что не нападет на Россию. Это было бы безумием, а для него это станет концом! Его советники и генералы должны знать, насколько сильна Россия, ее Красная Армия…

– Красная Армия? Вот тут-то как раз и возникает вопрос! Сталин за несколько последних лет расстрелял девяносто процентов высших командиров Красной Армии, и Гитлер об этом знает!

Стивен перекинулся несколькими словами с американским послом, и тот рассказал анекдот, который, очевидно, повторял каждому новому человеку, о том, как в его резиденции в Спасо-хаузе испортился туалет и его никак не могли починить. В конце концов посол заставил своего телефониста связаться с заместителем народного комиссара иностранных дел Андреем Вышинским и сказал тому, что если туалет не будет исправлен в течение часа, посол приедет в комиссариат и будет пользоваться туалетом Вышинского.

Посол представил Меткалфа Амосу Хиллиарду и пригласил как-нибудь приехать в посольство на ленч.

– Да, – пробормотал Хиллиард, когда посол удалился на несколько шагов. – Консервированный томатный суп со сгущенным молоком и консервированные ананасы на десерт. Любые консервы, какие только может выдержать ваш желудок. – Он понизил голос. – А теперь дайте-ка взгляну еще раз… Да, большинство немецких дипломатов здесь. Они стараются не пропускать приемы на даче. Приехал генерал Кестринг, их военный атташе, и Ганс Генрих Херварт фон Биттенфельд, которого все называют не иначе как Джонни – самый полезный источник и ни в коей мере не сторонник нацистов, но это entre nous[744]. И еще…

Но Меткалф уже не слышал его. Там, в дальнем конце зала, держа под руку крупного пухлощекого мужчину с двойным подбородком и усами, похожими на зубные щетки, стояла Лана.

Она была в белом с золотом платье и нисколько не походила на обычную русскую женщину. Она улыбалась каким-то словам своего спутника, но улыбка казалась печальной, вымученной. В руке у нее был бокал шампанского, но она не пила из него. Ее окружали немецкие офицеры, одетые в форму, и чиновники в штатском, и все они имели нечто специфически германское в своем обличье – очки без оправы, маленькие гитлеровские усики, откормленный вид и показное высокомерие. Она находилась среди толпы поклонников, и, судя по выражению ее лица, все это ей отчаянно надоело.

– …Если вы хотите познакомиться с ним лично, – продолжал между тем Хиллиард, – не вижу никакой причины, которая могла бы вам помешать. В конце концов, вы американский бизнесмен, который всегда ищет, где бы сшибить лишний доллар, и не волнуется из-за того, с кем ему придется при этом иметь дело. Верно?

– Извините меня, – перебил его Меткалф и устремился к Лане, словно бабочка, приманенная ярким светом. Пока он пробирался сквозь толпу, она резко повернулась и поймала его взгляд. У Меткалфа захватило дух. В ее взгляде он заметил блеск, как ему показалось, затаенной ярости, хотя, с другой стороны, это выражение можно было принять и за интерес – даже страсть, наподобие того взгляда, каким она часто одаривала его шесть лет назад. Но он-то хорошо знал правду, невзирая даже на то, что ему хотелось вообразить. Она страшно гневалась на него, и ее гнев нисколько не ослаб.

Пока он прокладывал путь через толпу (сколько этих проклятущих приемов я должен вытерпеть? – спросил он сам себя), его память без участия разума перебирала лежавший наготове запас тонких замечаний. Возможно, она решила, что он преследует ее? Если так, то ничего страшного нет: женщины любят, когда их преследуют. И все же даже в этом она не могла быть уверена: в конце концов, это обычный прием, на котором присутствие такого человека, как он, более чем естественно. Она будет гадать, могло ли это быть обычным совпадением.

– Стивен! – Это снова оказалась жена посла. Положив ему руку на грудь, она заставила его остановиться. – Я что-то не вижу, чтобы вы разговаривали с кем-либо из наших молодых женщин, и это, по моему мнению, непростительный промах! Знаете ли, они ужасно соскучились по мужской компании. Вы должны исполнить ваш патриотический долг.

– Я попробую сделать это в моем старом университетском стиле, – ответил Меткалф. Он продолжал двигаться к Лане, пока не оказался совсем рядом с нею.

– О, вам не требуется заходить так далеко, – хихикнула жена посла. – Поверьте, я знаю все о ваших подвигах в Йельском университете. Я слышала о вас весьма волнующие истории.

– Моя совесть чиста, – самым беззаботным тоном ответил Меткалф. Он теперь находился так близко к Лане, что мог обонять ее тонкие духи, чувствовать тепло, исходящее от ее обнаженных рук. Его сердце билось с такой силой, что он всерьез опасался, не услышат ли окружающие этот стук.

Лана резко повернулась и встретилась с ним взглядом.

– Чистая совесть, – произнесла она ровным голосом, – обычно является признаком плохой памяти.

Он застенчиво усмехнулся и ответил по-русски:

– Как я понимаю, у вас сегодня вечером нет спектакля.

Она снова взглянула на Меткалфа и улыбнулась в ответ. Лишь тот, кто знал ее достаточно хорошо, мог понять, что улыбка была неестественной.

– Они, кажется, прекрасно обходятся и без меня.

– Я склонен сомневаться в этом. Вы не познакомите меня с вашим… другом? – Лицо Меткалфа выражало совершенную невинность, но Лана видела его насквозь.

В ее глазах мелькнула вспышка раздражения, но она спрятала неудовольствие за вежливым кивком.

– Конечно. Руди, мне хотелось бы представить тебе моего знакомого.

Рудольф фон Шюсслер взглянул на Меткалфа без тени любопытства, протянул пухлую влажную руку и мягко потряс. Он был высоким полным человеком с похожими на бусинки возбужденными глазами и козлиной бородкой, которая щетинилась на двойном подбородке, как шкура животного.

– Для меня знакомство с вами – истинное удовольствие, – сказал Меткалф по-английски. – Мне особенно приятно встретить человека с таким безупречным вкусом в отношении женщин.

Светлана неожиданно покраснела. На лице фон Шюсслера появилось изумленное выражение – вероятно, он не знал, как ответить на этот комплимент.

– Я слышал, что вы принадлежите к составу самой выдающейся дипломатической миссии из всех имеющихся в Москве, – продолжал Меткалф.

– А вы здесь потому, что?.. – осведомился фон Шюсслер. Голос у него оказался высоким и мягким, почти женским.

Что он имел в виду: Москву или этот прием? Меткалф решил, что Москву.

– Мне приходится много путешествовать по своей работе. – Он чуть повернулся, заставив фон Шюсслера сделать шаг и выйти из круга немцев, с которыми тот перед этим разговаривал. Остальные продолжали разговор, так что Меткалф, Лана и фон Шюсслер получили возможность вести чуть ли не частную беседу.

– И что же у вас за работа?

– Моя семейная фирма – «Меткалф индастриз». Вам, возможно, доводилось слышать о ней.

– Я плохо знаком с американскими корпорациями.

– Неужели? Но, конечно же, вы знаете, что некоторые из крупнейших американских корпораций помогали становлению вашего режима. Ну как же! «Форд мотор компани» изготавливала для вермахта бронетранспортеры. Грузовики, которые позволили вашим солдатам прокатиться по дорогам Франции и Польши, были произведены «Дженерал моторс» – грузовики, составляющие основу транспортной системы немецкой армии. – Стивен сделал паузу, чтобы изучить выражение лица немца. Оно оказалось откровенно скучающим. – И, кстати, ваш фюрер оказал Генри Форду самую высокую честь, какую национал-социалисты могут оказать гражданскому лицу, – если помните, он наградил его «Большим крестом немецкого орла». – Стивен пожал плечами. – Мне кто-то сказал, что Гитлер держит портрет мистера Форда чуть ли не на своем столе.

– Что ж, теперь я верю, что и впрямь был такой американский президент, который сказал, что бизнес в Америке есть бизнес, ja[745]? – заявил фон Шюсслер, протянув руку за крошечным бутербродиком с севрюгой. Меткалфу показалось, что немец подмигнул ему, но он тут же сообразил, что это просто тик.

– Кое-кто из нас, американских деловых людей, – продолжал Меткалф, тщательно подбирая слова, – полагает, что международные торговые связи прокладывают дорожки для политиков. Всегда хорошо иметь возможность делать деньги, оказывая помощь тем… тем историческим силам, которые мы не можем поддерживать открыто, если вы понимаете, что я имею в виду.

Меткалф забросил наживку, но захочет ли немец схватить ее? Фон Шюсслер, несомненно, должен был понять намек Меткалфа на то, что он относился к числу тех американских промышленников, которые тайно поддерживают нацистов. Клюнув на приманку, фон Шюсслер приоткрыл бы свои личные пристрастия. Ну а если бы он оказался тайным противником нацистского режима, то в его поведении должны были проявиться тонкие признаки, которые Меткалф не мог не заметить.

– Я уверен, что деньги, как и любовь, всегда найдут дорогу, – вежливо откликнулся фон Шюсслер.

– Не все мои коллеги думают так, как я, – осторожно продолжал беседу Меткалф. – Есть среди бизнесменов и такие, которые не желают нацистам добра. Они считают вас варварами.

Последние слова, казалось, задели фон Шюсслера за живое.

– Скажите вашим друзьям-промышленникам, что мы – не варвары. Немцы – настоящие немцы – всегда любили в равной степени красоту и силу. Мы интересуемся только распространением цивилизации и порядка. Европа, объединенная под руководством фюрера, станет местом, где будут править мир, закон и порядок. А порядок – это хороший бизнес, не так ли?

Меткалф внимательно следил за выражением лица собеседника. Была ли последняя фраза вспышкой скептицизма, моментом сомнения, намеком на иронию – каким бы то ни было отстранением говорившего от своих слов?

Ничего подобного не было. Лицо фон Шюсслера оставалось безразличным; слова, которые он произносил, были для него всего лишь банальностью. Так школьный учитель мог объяснять тупому ученику различие между рептилиями и млекопитающими. Низкорослый человек с каштановыми волосами мышиного оттенка и в очках с массивной оправой взял фон Шюсслера под руку, отвел чуть в сторону и заговорил с ним на быстром, как скороговорка, немецком языке.

Наконец-то Меткалф и Лана остались наедине, и она тут же прошипела ему сквозь зубы:

– Никогда не приходи ко мне домой, ты меня слышишь? Никогда.

– Лана, видит бог, я так сожалею, – ответил пораженный Меткалф. – Я не понимал…

– Да, ты не понимал. – Она, казалось, немного смягчилась, и ее вспышка приугасла. – Есть очень много такого, чего ты не понимаешь.

– До меня это начало доходить. – Много такого, подумал он. И, между прочим, Стивен до сих пор не понимал, как сильно он продолжает любить ее. – У нас с тобой есть незаконченное дело.

– Да, дело, – откликнулась она, печально качнув головой. – Все для тебя – дела. Я слышала, о чем ты говорил с Руди: о делах, которые ты хочешь вести с теми людьми. Все, что угодно, ради всемогущего доллара.

– Может быть, есть кое-что такое, чего не понимаешь ты? – мягко возразил он.

– Ты бизнесмен. Человек бизнеса. Ты можешь попытаться бунтовать против того, что тебе дали, что ты унаследовал, но это бесполезно. Родимые пятна всегда при тебе.

– Какие родимые пятна?

– Капитализма. Которые возникают, когда делаешь деньги из крови рабочих.

Я понимаю, – сказал Меткалф. Она говорила теперь совсем не так, как беззаботная, нисколько не интересующаяся политикой Лана тех давних лет; так мог бы говорить какой-то комсомольский инструктор, можно было подумать, что она каким-то образом впитала в себя всю пропаганду Коммунистической партии, которую имела обыкновение высмеивать. – Если предприятие – это родимое пятно, то, значит, Россия эти родимые пятна начисто вывела за последние годы.

– Так говорит наш великий вождь, – торжественно, чуть нараспев, произнесла она. – Нельзя сделать яичницу, не спалив курятник дотла. Как гласит лозунг, коммунизм есть советская власть плюс электрический удар всей стране.

Что она пыталась сообщить ему этими словами? Были ли эти оговорки случайными? На лице балерины не было и следа иронии.

– Я не думаю, что Сталин имел в виду именно это. Мне казалось, что, защищая свои кровавые чистки, он говорил, будто нельзя приготовить яичницу, не разбив яйцо.

Она вспыхнула.

– Сталин раньше, чем все русские люди, понял главное – всегда найдутся враги того, что мы пытаемся создать.

– О? И что же вы пытаетесь создать?

– Стивен, мы строим новое социалистическое государство. Все будет коллективизировано. И не только колхозы. Все. Фабрики коллективизировались. Семейства коллективизировались. Скоро и поэзия тоже будет коллективизирована! Только представь себе общество, которое совершит все это!

Она говорила чепуху, повторяла как попугай пустые лозунги, к тому же перевирая их. Всех этих оговорок было слишком много, они казались слишком смешными, как будто Лана чуть ли не высмеивала пропаганду, которая настигала вас везде и всюду. Возможно ли это? И, если она действительно высмеивала зловещий язык коммунистической пропаганды, то делала это таким примитивным образом, настолько неостроумно, что Стивен с трудом разглядел издевку – или Лану. Что случилось с милой простушкой Ланой, балериной, в очаровательной головке которой никогда не водилось ни одной серьезной мысли?

– Лана, – негромко сказал он, – нам надо поговорить.

– Но мы же говорим, Стива.

– Наедине.

Она умолкла, как будто мысленно взвешивала что-то.

– Ты когда-нибудь видел здешние окрестности? Здесь очень красиво. Может быть, выйдем немного погулять? – Она предложила это игривым, даже несколько пренебрежительным тоном, но он понимал, что за всем этим стоит. Она впервые не отвергла его, согласилась говорить с ним.

– Это было бы прекрасно, – в тон ей ответил он.


Снаружи было очень холодно, вряд ли эта ночь лучше всего подходила для прогулки по неровной лужайке позади дачи. Лана приехала в длинном манто, по-видимому, норковом, и соответствующей шляпе. Меткалф знал, что такая одежда свидетельствовала о роскоши, почти недоступной в Москве в эти дни. Он мельком подумал, были ли эти меха подарком ее нового немецкого возлюбленного? «Те люди» – презрительно назвала она нацистов. Что это означало? Она ненавидела фон Шюсслера и то, за что он стоял? Если так, то почему она с ним? Лана, которую он знал, отнюдь не являлась приземленной материалисткой и ни за что на свете не стала бы жить с человеком только ради роскошных вещей, которые он мог купить ей.

Но она стала совершеннейшей загадкой для Меткалфа. Как Лана связана со всеми этими событиями? Почему она с немцем? Что на самом деле она думает о сталинской системе? Кем еще она стала?

– Ты действительно приехал по делу, Стивен? – спросила Светлана. Они бесцельно прогуливались, снег поскрипывал под их башмаками. Она держалась на некотором расстоянии от него (Меткалф это сразу заметил), как будто хотела подчеркнуть и для него, и для любого, кто мог бы за ними наблюдать, что они действительно всего лишь приятели или знакомые, как многозначительно сказала она фон Шюсслеру. Далеко в стороне Меткалф разглядел надворную постройку – возможно, конюшню.

– Конечно. Я действительно путешествую по делам, ты же это знаешь.

– Я не знаю, что это за дела, Стивен. Как давно ты в Москве?

– Всего несколько дней, Лана…

– Ты приехал на этот прием, поскольку узнал, что я буду здесь?

– Да, – признался он.

– Что было, то прошло, Стивен. Мы выросли и пошли своими путями. У нас был короткий роман когда-то давно, но с ним покончено.

– Ты любишь этого немца?

– Он развлекает меня. Он, если можно так сказать, charmant[746]. – Она говорила подчеркнуто легким тоном, но это звучало неубедительно.

– Charmant – не то слово, которое первым приходит на ум, когда думаешь о фон Шюсслере. Скорее abattu.[747]

– Стивен, – предостерегающе проговорила Светлана, – не твое дело копаться в сердечных тайнах.

– Не мое. Если речь действительно идет о сердце, а не о чем-то другом.

– Говори прямо, что ты имеешь в виду? – рассердилась Светлана.

– Видишь ли, норку не так уж легко найти в Москве.

– Я теперь очень хорошо зарабатываю. Шесть тысяч рублей в месяц.

– Да ведь всех рублей в государственном казначействе не хватит, чтобы купить тебе то, что купить невозможно.

Один уголок ее рта чуть вздернулся в хитрой улыбке.

– Это подарок. Хотя и не идет ни в какое сравнение с тем подарком, который мне сделал ты.

– Ты уже не в первый раз говоришь о моем подарке тебе. Что это за подарок, Лана?

– Руди нравится мне, – сказала она, как будто не услышала его вопрос. – Он щедрый человек. Он делает мне подарки, ну и что из того?

– Это не похоже на тебя.

– Что – это?

– Водить дружбу с мужчиной, потому что он может покупать тебе меха и драгоценности.

Но слова Меткалфа не рассердили ее.

– Он таким образом выражает свою любовь.

– Любовь?

– В таком случае свое безумное увлечение.

– Да, но я все же не думаю, что ты… безумно увлечена им. Или все же увлечена?

– Стивен, – сказала она, видимо, начиная сердиться, – у тебя больше нет никаких прав на меня.

– Это я знаю. Понимаю. Но мы должны встретиться, мы должны поговорить. Это важно.

– Поговорить? – усмехнулась она. – Знаю я, как ты разговариваешь.

– Мне нужна твоя помощь. Мы должны договориться о встрече. Ты могла бы встретиться со мной завтра днем – ты ведь вернешься в Москву к тому времени?

– Я вернусь в Москву, – сказала она, – но не вижу никакой причины для нашей встречи.

– Парк Сокольники. Наше обычное место, место, где мы…

– Стива, – перебила Светлана, – тише. – Внезапно она кивнула человеку, который появился на веранде, невдалеке от дорожки, по которой они шли. Меткалф повернулся и сразу же узнал лицо. Это был офицер ГРУ, который сидел в Большом театре за спиной у него, тот самый, который начал разговор о Светлане Барановой.

– Я уже видел его, – сказал Меткалф вполголоса.

– Лейтенант Кундров из ГРУ, – сообщила она полушепотом. – Это мой прикрепленный.

– Твой кто? Прикрепленный?

– Видимо, следить за мной – выгодное назначение, потому что у него очень уж высокое звание для такой работы. Вот уже полтора года как он стал моей тенью. Сначала это было смешно. Куда бы я ни пошла, он оказывался рядом. Я встречаюсь с друзьями в ресторане, и он находится там же, за соседним столиком. Я отправляюсь за покупками, и он там же, рассматривает соседний прилавок. Любой спектакль в Большом – и он там, всегда на одном и том же месте. В конце концов я пригласила его на чай. Специально сделала это перед разными высокопоставленными людьми во время одного из приемов у нас в театре, так что он не мог отказаться.

– Зачем?

– Я решила, что имею право познакомиться с моим тюремщиком. Может быть, ему когда-нибудь прикажут арестовать меня и доставить на казнь. Может быть, когда-нибудь он сам окажется моим палачом. Я предпочитаю поддерживать знакомство с человеком, который занимается моей судьбой в виде персонального поручения.

– Но почему? Почему они прикрепили к тебе надсмотрщика?

Она пожала плечами.

– Я решила, что так полагается по моему статусу примы-балерины. – И добавила так, будто ей было очень весело: – Я теперь важная персона, и поэтому за мной нужно тщательно следить. Одну из балерин, у которой сложились слишком уж дружественные отношения с иностранцем-капиталистом, ее поклонником, сослали жить в Сибирь. Таких птиц, как мы, держат в прочной клетке.

– Значит, ты достигла согласия, – сказал Меткалф по-английски.

– Accommodation[748], – повторила за ним Светлана. – Красивое слово. Как оно произносится по буквам?

«Наладить взаимоотношения со своим тюремщиком – на такое, похоже, способны только русские», – подумал Меткалф. Произнося понравившееся Светлане слово по буквам, он заметил, что лейтенант Кундров спустился на лужайку и идет к ним.

– Светлана Михайловна, – сказал русский, у него был сильный звучный баритон, – добрый вечер. На улице очень холодно. Вы простудитесь.

– Добрый вечер, Иван Сергеевич, – подчеркнуто вежливо ответила она. – Позвольте мне представить вам приезжего бизнесмена…

– Стивена Меткалфа, – закончил за нее Кундров. – Если мне не изменяет память, мы встречались в Большом театре.

Мужчины обменялись рукопожатием.

– Вы, как я вижу, поклонник балета, – сказал Меткалф.

– Я поклонник Светланы Михайловны.

– Точно так же, как и я, но боюсь, что мы с вами лишь частички бесчисленного множества.

– Совершенно верно, – ответил лейтенант. – Светлана Михайловна, вы ведь провели здесь весь вечер? Как гостья посла?

Действительно ли на ее лице мелькнула тень раздражения?

– Вам все известно обо мне, – весело проговорила Светлана. – Да, немного погуляли на лыжах и покатались верхом. А вы?

– Боюсь, что я не получил приглашения остаться на ночь.

– Позор, – возмутилась Светлана, неизвестно что имея в виду.

Кундров повернулся к Меткалфу.

– Надеюсь, вам не пришлось испытать слишком серьезные неудобства по дороге сюда? Последнее время совершенно невозможно найти такси. Думаю, «Интурист» должен был выделить вам автомобиль с водителем.

Было ясно, что он знал о попытке Меткалфа укрыться от наблюдения. Меткалф решил воспользоваться возможностью, чтобы хоть как-то поправить свое положение.

– Если говорить честно, я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что я отправился сюда. Вы просто не поверите, если я расскажу, какие я предпринял предосторожности.

– Но почему? Мы же находимся в советском раю, – светским тоном произнес офицер ГРУ. – Здесь нет никаких тайн. От нас – нет.

Меткалф попытался изобразить робость.

– В этом-то вся проблема.

– Я не уверен, что понимаю вас.

– Вы все, друзья, ГРУ, НКВД, неважно кто – очень много болтаете. Рождаются сплетни, они расходятся, а потом узнают, что я вляпался в историю.

– Кто узнает?

Меткалф закатил глаза.

– Мой брат, конечно, кто же еще? Я поклялся ему всем на свете, что буду здесь заниматься делами и только делами. Я обещал ему, что не стану ходить ни на какие приемы и вечеринки. Он считает, что я уже в прошлый приезд доставил ему более чем достаточно хлопот. Посудите сами, мой брат – человек серьезный и очень хочет меня переделать. Он считает, что я уже стал заправским трезвенником. Ну и пусть себе считает. Он поклялся вышвырнуть меня из семейного бизнеса, если узнает, что я взялся за старое.

– Потрясающая история, – бросил Кундров. Своей небрежной улыбкой он давал понять, что не поверил ни слову из рассказанного Меткалфом. – А эти люди? – осведомился он, обведя жестом дачу, как будто имел в виду всех, кто там находится. – Думаете, они не заметят, что вы взялись за старое, и никто из них не станет распускать сплетни?

– Их я нисколько не боюсь. А вот проклятый шофер… Этот парень-англичанин, которого брат послал со мной якобы для того, чтобы он возил меня и сопровождал и был вообще моим… адъютантом, а на самом деле он камень у меня на шее. Именно от него я и хотел скрыться.

– Что ж, на мою скромность вы можете смело рассчитывать, – великодушно объявил Кундров.

– Очень рад это слышать, – ответил Меткалф. – Впрочем, я в этом и не сомневался.

Лана кашлянула.

– Если вы извините меня, джентльмены, я все же вернусь в дом. А то Руди подумает, что я его бросила.


Часом позже Меткалф влез в большой «Бентли», за рулем которого сидел второй секретарь британского посольства. В машину набились другие гости, возвращавшиеся в Москву. Настроение у всех было неестественно приподнятое, громкие шутки вызывали заразительный смех, подогреваемый алкоголем. Когда автомобиль доехал до конца длинной темной проселочной дороги и собрался повернуть на асфальтированное шоссе, Меткалф вдруг спохватился:

– Проклятье, я забыл на даче портфель!

Сразу несколько человек дружно застонали. Кто-то надтреснутым голосом заметил:

– Нет никакого смысла за ним возвращаться – можете не сомневаться, что мальчики из НКВД уже открыли его и стащили все, что было внутри.

– Только притормозите, если это вас не затруднит, – не возражая, попросил Меткалф.

– Но ведь вы не пойдете назад пешком, ведь правда? – воскликнула одна из женщин.

– С удовольствием подышу свежим воздухом, – ответил Меткалф. – Уеду с другой машиной.

Он вышел и неторопливо побрел по направлению к даче, но, как только шум мотора «Бентли» начал стихать, остановился и внимательно осмотрелся, чтобы удостовериться, что его никто не видит.

Успокоившись, он сбежал с дороги и углубился в густой лес. Он был уверен, что за ним никто не следит. Ни сероглазый суперфилер, ни Кундров, прикрепленный агент Ланы, его не видели.

Если он ошибался – если за ним на самом деле следили, – то последствия будут ужасными.

В его положении чрезмерной осторожности быть просто не могло.

17

Под ногами потрескивала хвоя и сухие сучья. Как только он вошел в лес достаточно далеко, чтобы не опасаться, что его могут заметить с дороги или случайно осветить фарами отъезжающего автомобиля, он извлек из карманов фонарик и компас военного образца. Держа фонарь в левой руке, Стивен осветил компас и сориентировал стрелку на магнитный север.

В его распоряжении, конечно же, не было и не могло быть карты необходимого района, и потому Роджер изобрел сетку, используя координаты компаса. Меткалф знал, что Роджер спрячет передатчик здесь, в лесу и укажет его местонахождение при помощи простой системы меток. Водя лучом фонарика по сторонам, он искал пятно красной краски на стволе дерева. Лес здесь был довольно густым и состоял из старых берез с разлохмаченной корой и высоких стройных сосен. Вне узкого луча света сгущалась почти непроглядная темнота. Ночное небо было пасмурным, тяжелый покров туч полностью скрывал луну. Он поглядел на часы. Покрытые радием светящиеся стрелки подбирались к двум. В лесу не было полной тишины, леса никогда не бывают безмолвными. Случайные порывы ветра шевелили листья берез и заставляли ветви скрипеть; то тут, то там пробегали какие-то мелкие зверушки.

Меткалф шел медленно, ступая как можно легче, хотя особой необходимости скрываться у него, пожалуй, не было. В то же время он настороженно прислушивался к любому необычному звуку, любому шуму, который был чуть громче остальных. Поскольку он находился возле дачи, принадлежавшей американскому посольству, было разумно предположить, что лес более или менее регулярно патрулируется сотрудниками управления охраны НКВД. Возможно, они и не бродят здесь глубокой ночью, но исключить такую опасность он не имел права.

Где же помеченное дерево? Конечно, могло быть и так, что Роджер почему-либо не сумел поставить метки, что ему помешали. Хотя вероятнее, что повинна в этом была неточность компасов. Без тщательного определения девиации и калибровки обоих приборов два разных компаса могли дать расхождение в несколько сотен футов. Да компас просто и не был предназначен для столь точного ориентирования на маленьком клочке земли, хотя прекрасно годился для приблизительного определения направления.

В конце концов он все же натолкнулся на березу со свежим пятном красной краски – она еще не успела высохнуть. Это была самая дальняя из трех меток, которые должны были привести к месту, где Роджер спрятал большой радиопередатчик. Меткалф снова сориентировал компас на север, нашел азимут шестьдесят градусов к западу и вскоре оказался у следующей красной метки.

Откуда-то издалека, наверно, с расстояния в несколько сотен футов, донесся треск, показавшийся ему оглушительно громким. Меткалф застыл на месте, выключил фонарик и некоторое время стоял, прислушиваясь. Через минуту он все же убедил себя в том, что это какой-то природный звук, а не человеческий шаг, снова включил фонарик и принялся медленно водить им из стороны в сторону, пока луч не уперся в блестящую нашлепку красной краски на стволе дерева в двадцати пяти футах к северу – северо-западу от того места, где он стоял.

Это была она, последняя метка.

Меткалф и Роджер заранее договорились, как должен быть спрятан передатчик. Проблема состояла в том, что Роджер не мог знать, пока не доберется до места, удастся ли ему это сделать. В этом просто нельзя быть уверенным до того, как окажешься на месте, и потому, очень вероятно, пришлось бы импровизировать. Что там окажется – старое дерево с большим дуплом? Или какой-нибудь шалаш, навес или лачуга?

Ответ на эти вопросы представлял собой небрежную надпись алфавитно-цифровым кодом, которую Роджер вырезал перочинным ножом возле корней третьего из отмеченных деревьев. Меткалф нашел маленькие грубые печатные буквы: «C/8/N». Это означало, что рация находится точно в восьми футах к северу от дерева. Буква C означала третий из шести возможных способов укрытия: рация зарыта в землю и спрятана под любым естественным предметом, который окажется под рукой. Меткалф отмерил шагами восемь футов и сразу же углядел большой плоский камень, полуприкрытый ветками кустарника. Случайный прохожий ничего не заметил бы. Меткалф опустился на колени, отгреб в сторону сосновые иглы, ветки и опавшие листья и отодвинул камень. Прямо под ним оказался зеленый брезент. В него Роджер завернул кожаный портфель, прежде чем уложить его в яму, которую он, очевидно, обнаружил днем во время подготовки. Извлекать портфель пришлось с большим усилием – он был туго втиснут в яму, – а потом Меткалф стер с портфеля грязь и открыл его. Он легко мог работать в темноте, так как прекрасно знал радиодело.

Портфель весил около тридцати фунтов, поскольку в нем находились двенадцативольтовая автомобильная сухая батарея и преобразователь напряжения, наушники и антенна, ну и, конечно, сам передатчик – стальная коробка размером приблизительно фут на фут, обтянутая черной тисненой кожей. Это и была рация «БП-3» – самый совершенный прибор для осуществления тайной радиосвязи из всех, какие когда-либо существовали. Аппарат был создан в глубокой тайне группой польских беженцев в Летчуорте, местечке милях в тридцати к северу от Лондона. Эти поляки, группа замечательных специалистов, прошедших обучение у немцев (оно закончилось всего за несколько месяцев до вторжения вермахта в Польшу; инженеры успели вовремя бежать), были гражданскими; британская секретная служба наняла их работать на себя. Получив задание усовершенствовать никуда не годный старый радиопередатчик «Марк XV», который был настолько велик, что его приходилось перевозить в двух чемоданах, они изобрели компактную, но тем не менее мощную рацию, осуществлявшую прием и передачу. Основу рации составляли миниатюризированные компоненты.

Приемник был превосходен, с выходным сигналом около тридцати ватт, а мощность передатчика позволяла установить межконтинентальную связь. Инженерное решение и выполнение прибора были непревзойденными. Когда Корки в церкви на площади Пигаль в Париже передал чемодан Меткалфу, шеф не устоял перед искушением сообщить о том, что ему удалось заполучить несколько первых опытных образцов рации даже раньше, чем их получила британская МИ-6. «По сравнению с этим все остальное безнадежно устарело. Все другие аппараты теперь годятся только для музея. Но, прошу вас, берегите это больше жизни. Вас можно заменить, а вот это устройство, боюсь, не удастся».

Инструкция по пользованию рацией была приклеена под крышкой черной стальной коробки, но Меткалф успел выучить ее наизусть. Он сделал короткую паузу, чтобы еще раз прислушаться к звукам леса. Услышал слабый шелест деревьев, отдаленный крик ночной птицы. Но ничего больше. Его брюки до колен промокли от снега, а ступни начинали коченеть. Вся эта затея сопровождалась большими неудобствами – насколько легче работалось бы, сидя где-нибудь в закрытом помещении (хотя выбора на самом деле у него не было), – и все же он не видел причины делать условия более неудобными, чем это необходимо. Стивен развернул зеленый брезент холста, в который был завернут портфель, и расстелил его на земле. По крайней мере, он теперь мог хотя бы сесть на сухое. Вряд ли его одежда должным образом годилась для ночных походов по лесу: на нем были смокинг и черное кашемировое пальто. Мало того, что пальто уже испачкалось и даже кое-где порвалось, пока он продирался сквозь чащобу, но его внешность теперь очень сильно ограничивала возможность скрыться, если, конечно, это потребуется. Любой с первого взгляда узнал бы хорошо одетого иностранца, прячущегося в лесу поблизости от Москвы, что в случае поимки вызвало бы сильнейшие подозрения; он не мог попытаться выдать себя, скажем, за местного жителя, охотника, спортсмена. Он говорил по-русски с акцентом, хотя акцент был у многих граждан Советского Союза, приехавших из каких-нибудь отдаленных частей державы, поэтому можно было не опасаться, что его акцент вызовет слишком уж пристальный интерес. Нет, его с головой выдавала одежда.

В мыслях Меткалф начал составлять более или менее правдоподобную легенду, при помощи которой при необходимости можно было бы объяснить свое пребывание в лесу. Он походил на приезжего американца, значит, он таковым и будет. Он был гостем, приехавшим на уик-энд на дачу посольства – ведь Лана сказала, что она и фон Шюсслер останутся там на ночь; выходит, такое здесь в порядке вещей, – и он просто заблудился, выйдя ночью погулять в лес. Хотя, может быть, будет лучше сказать, что в лесу у него было любовное свидание. С одной женщиной… замужней женщиной, женой атташе посольства.

Они хотели поговорить наедине и потому ушли в лес, но женщина уже возвратилась на дачу… В возбужденном сознании он прокручивал версию за версией, проверяя каждую на правдоподобность и логичность.

Одновременно он, не торопясь, но быстро занимался своим главным делом. Из часового карманчика брюк он извлек маленький черный продолговатый предмет с двумя зубцами на одном конце – кристалл, который был искусно скрыт в его чемодане, оставшемся в гостиничном номере, под видом части замка. Этот кристалл определяет кодируемые частоты, на которых он будет вести передачу и прием. Его было опасно держать вместе с радиоаппаратом, поскольку, если бы все вместе попало в руки властей, безопасность всей сети Корки подверглась бы серьезному риску. Ведь никто не держит ключ и замок в одном и том же месте. Стивен вставил кристалл в специальный разъем в нижней части рации, затем воткнул в гнездо штекер наушников и надел их.

Потом он включил фонарь и положил его так, чтобы тот освещал приборную панель рации. Он должен был работать очень быстро: он сидел в пятне яркого света посреди ночного леса, и его можно было заметить с сотни ярдов, а то и больше. А если его заметят те, кому положено… более отягчающих обстоятельств нельзя и придумать. Наверняка немедленный арест, а потом столь же быстрая казнь в подвалах здания на Лубянке.

Из внутреннего нагрудного кармана пиджака он извлек пачку «Лаки страйк» и авторучку. В пачке было спрятано несколько маленьких листочков бумаги; он вынул один. Это был лист одноразового шифроблокнота, напечатанный на пропитанной нитратами рисовой бумаге, которая мгновенно сгорала, растворялась в горячей воде и даже могла быть проглочена в случае необходимости. Затем он развинтил корпус авторучки, в котором оказался туго свернутый носовой платок из тончайшего шелка площадью девять на четыре дюйма. Он развернул платок и расстелил на непромокаемом брезенте. Всю поверхность материи покрывала таблица из групп крошечных букв.

Эти две вещи – одноразовый шифроблокнот из рисовой бумаги и шелковый платок с ключом, – вместе взятые, составляли самую сложную систему шифрования из всех, какие когда-либо существовали. Этот метод, известный как таблица Виженера, был недавно разработан в Лондоне черчиллевским Управлением специальных операций для использования агентами в поле. Британцы далеко опередили американцев по части кодов и шифров, часто жаловался Корки, потому что они намного более серьезно относились к делу шпионажа.

Гениальность этой системы состояла в том, что она была не только защищена от ошибок и довольно удобна, но и практически не поддавалась расшифровке даже при помощи самых мощных дешифровочных машин. Каждая буква английского алфавита заменялась любой другой в совершенно случайном порядке. В коде нельзя было выявить никакой закономерности, так что враг никогда не мог бы решить криптограмму, даже если и перехватит передачу. Каждый ключ использовался только один раз, а потом уничтожался; единственный дубликат хранился на центральной станции, и ни один ключ никогда не повторялся. Официально этот многоалфавитный подстановочный шифр назывался «бесконечный бессвязный ключ». Корки часто называл его абсолютным оружием.

Меткалф включил питание и взялся за настройку. Нажав кнопку, он поворачивал ручку, отмеченную стрелкой, пока на табло не загорелась неоновая трубка. Поворачивая другую ручку, он нашел положение, при котором ярче всего светилась лампочка настройки – это указывало на самый сильный уровень сигнала. Теперь передатчик был готов к работе.

Конечно же, он составил и зашифровал свою радиограмму заранее. Это было срочное сообщение для Корки, в котором он докладывал о том, что случилось в Москве, о существовании «прикрепленного» сотрудника ГРУ Кундрова, который повсюду сопровождал Светлану, и просил дать ему объективку на этого человека. Меткалф также известил Корки о тревожаще плотном наблюдении за ним самим и, в частности, о наличии агента, обладающего выдающимся талантом. Он, естественно, сообщил и о своем опасении по поводу неприкосновенности «крыши».

Напоследок он хотел поставить Корки в известность о своей личной оценке фон Шюсслера, полностью совпадавшей с мнением Амоса Хиллиарда, – немец не являлся перспективным объектом для вербовки. Но все это нужно было предварительно очень кратко сформулировать и свести к нескольким коротким группам при помощи стандартных и других согласованных сокращений. Напечатанный на шелковом платке ключ содержал в дополнение к алфавитно-цифровой сетке подстановки ряд кодовых групп, которые представляли обычно используемые фразы, скажем, «прибыл благополучно» или «обнаружена явка на квартире». Больше того, Корки разработал и набор сверхсокращенных групп букв, в которых были зашифрованы сложные мысли или длинные выражения. Еще одна трудность состояла в том, что Меткалф должен был передавать не голосом, а ключом при помощи азбуки Морзе. Тут не было никакого выбора. Дело заключалось не только в вопросах безопасности передачи, хотя это тоже являлось немаловажным фактором. Но куда важнее было то, что голосовые сигналы просто-напросто нельзя передавать на расстояние больше чем несколько сотен миль; такое ограничение вносила техника. Сигнал в режиме непрерывных колебаний – а именно так шли передачи с использованием азбуки Морзе – расходился в пять раз дальше.

Поднеся фонарь поближе, Стивен перечитал бессвязный текст на листке бумаги и снова сунул его в пустую пачку из-под «Лаки страйк». Длинный ряд букв показался бы тарабарщиной случайному человеку, найди он его, да вот беда, шифр, вероятнее всего, попадет в руки человеку не случайному и вызовет у него большой интерес. Квалифицированные агенты, такие, например, как прикрепленный Ланы или белокурый агент НКВД, с первого же взгляда поняли бы, что это какой-то код, пусть даже они никогда не смогут его расшифровать. Этот клочок бумаги, а также одноразовые блокноты и шелковый ключ оказались бы необыкновенно опасными для Стивена, если бы ему пришлось подвергнуться обыску.

Шевелись! – приказал он себе. Ты сидишь здесь, освещенный, как памятник во время иллюминации, посреди темного леса в двух шагах от Москвы. Каждая минута увеличивает опасность твоего обнаружения.

Он взялся за ключ телеграфа, расположенный в нижнем правом углу приборной панели приемопередатчика. Дело шло медленно: он не был большим мастером работы на ключе, поскольку в Париже ему совсем не приходилось пользоваться рацией, да и плохое освещение немало затрудняло задачу. И все же он сумел закончить передачу за минуту с небольшим. Она была адресована на станцию 23-C, а это значило, что депеша придет прямо к Коркорану. Расшифрованное сообщение немедленно направят ему по защищенному каналу. Как только Стивен услышал группу, подтверждавшую прием, он сразу же снял наушники и выключил рацию.

Теперь он двигался очень быстро: выключил свет, отделил все, что нужно, от рации, прежде всего отключив кристалл, затем положил прибор в портфель и снова завернул все в брезент. Сверток он опустил обратно в яму, положил сверху плоский камень, а затем со всей возможной тщательностью поправил сучья и опавшие листья, чтобы это место выглядело никем не потревоженным.

И тут он услышал вдали треск сломавшейся ветки.

Он замер на месте и прислушался. Нет, он нисколько не сомневался, что это не более чем бурундук или белка, но все же всегда лучше соблюдать меры предосторожности.

Опять треск и громкий шорох раздвигаемого подлеска. И снова.

Это было не животное. Это был человек. Кто-то ломился по густому лесу через кусты, и тяжелые шаги, похоже, приближались.

Да, теперь он был в этом уверен. Ошибки быть не могло.

Кто-то приближался.

Меткалф, двигаясь как можно тише, сделал несколько шагов влево и встал за толстой сосной. Его сердце отчаянно билось. Он оставался всего в нескольких футах от передатчика, который только что захоронил. Но он не мог быть уверен в том, что никто не следил за ним, когда он прятал аппарат. Как долго, попытался он сообразить, горел его фонарь? Неужели свет привлек внимание кого-то, шедшего в эту сторону?

Он осознал также, что, если его обнаружат здесь, то, скорее всего, очень скоро обнаружат и передатчик. Станут думать, что он делал в лесу, и произведут тщательный обыск, перевернут все листья, заглянут под каждый кустик.

Нужно бежать; он не мог рисковать быть обнаруженным. Мало того, что он стоял в нескольких шагах от тайника с новейшим шпионским снаряжением, теплые лампы которого скажут о том, что его недавно использовали, но у него при себе имелись и другие уличавшие его предметы. Шелковый носовой платок с типографским способом отпечатанным шифровальным ключом, который он скомкал и сунул в карман пиджака, пачка из-под сигарет с одноразовыми шифроблокнотами на рисовой бумаге. Был кристалл от рации. Все это неопровержимо доказывало, что он шпион. Если меня поймают, то я наверняка погиб.

Должен ли он избавиться от всего этого, выбросить на землю? А что дальше? Как только он кинется бежать, за ним погонятся, и то, что он бросит там, где стоял, скорее всего, сразу обнаружат. Бросить на бегу – значит, привлечь внимание к выброшенному. И еще дело заключалось в том, что он не хотел лишиться этого жизненно важного снаряжения. Кристалл был незаменим. Без него он больше ничего не сможет передать на свою центральную станцию. Без одноразовых блокнотов и шелкового ключа он не сможет шифровать сообщения. Он окажется изолированным в Москве и утратит возможность связаться с Коркораном.

Было ясно, что выбора нет никакого. Он должен бежать – но как только он сделает первый шаг, начнется преследование. На мгновение Стивен застыл в нерешительности, перебирая варианты, стараясь выбрать наилучший образ действий. Уставившись в темноту, он пытался разглядеть приближающегося. Кто это был? Тот проклятый агент НКВД, белокурый человек с бледными глазами, который, казалось, находил его всюду, куда бы он ни пошел? Или лейтенант ГРУ Кундров, приставленный следить за Ланой?

Нет. Ни тот, ни другой. Теперь Меткалф смог различить во мраке контур приближающейся фигуры. Это, похоже, был военный в шинели и полевой фуражке. Меткалф понял, что этот человек из НКВД. Он смутно различал эполеты, кокарду на фуражке. Определенно из советской службы безопасности, возможно, из управления охраны НКВД – особого отдела, занимавшегося охраной национальных границ и различных территорий особого назначения.

Логически рассуждая, этот отдел НКВД вполне мог патрулировать окрестности дачи американского посольства. НКВД любил держать всех иностранцев, особенно американцев, под пристальным наблюдением, а загородные дома требовали особого внимания. Органы безопасности предполагали, что все дипломаты являются тайными шпионами – в конце концов, большинство советских дипломатов, работавших за границей, были шпионами, так почему же все остальные страны должны поступать по-другому? Таким образом, это был жизненно важный вопрос национальной безопасности: обеспечить патрулирование территории, окружающей собственность посольства. Также нельзя было исключить возможности того, что этот лес примыкает к какой-то засекреченной зоне. Леса вокруг Москвы были напичканы базами и институтами, связанными с Красной Армией, ГРУ или НКВД.

Но он не ожидал наткнуться на патруль в это время ночи. И можно ли было рассчитывать на то, что патрульный идет в одиночку? Нет, это исключалось. Они совершали обходы по двое, по трое, и это самое меньшее. Очевидно, глубокой ночью обходы были редкими, потому Меткалф ничего до сих пор не видел и не слышал.

А патрульный подходил все ближе и ближе. Ему было на вид лишь немногим больше двадцати, но это не означало неопытности. Он шел в темноте, без всякого света, следовательно, хорошо изучил эти места и знает назубок все дорожки и полянки. Благодаря этому у русского автоматически оказывалось преимущество перед Меткалфом, который ничего здесь не знал. Шли секунды; Меткалф больше не мог оставаться здесь, прячась за деревом. Стоит солдату подойти поближе, и он заметит нарушителя.

Внезапно вспыхнула спичка! Вспыхнула и тут же погасла.

Спичку зажег патрульный из НКВД, но не для того, чтобы что-то осветить или закурить. Это был сигнал – сигнал другим! – с изрядного расстояния донесся топот сапог по земле. Затем он услышал голоса, быстро произнесенные фразы; тон голосов выдавал спешку. Другие члены этого патруля, вызванные светом зажженной спички, бежали, ломая сучья, через лес, нисколько не беспокоясь из-за того, что шум выдает их присутствие. Они все сходились, приближаясь к нему!

Меткалф резко повернулся, перепрыгнул через узкий просвет между двумя деревьями и с оглушительным, но неизбежным шумом вломился в кусты. Он мчался со всей возможной скоростью, делая зигзаги от просвета к просвету, пытался как можно дальше высматривать путь впереди, но ночь была слишком темна, и видно было плохо – не более чем на пятьдесят футов. Сзади раздались крики по-русски, указания, которые командир давал младшему. Хотя Меткалф не рискнул обернуться, по голосам ему удалось определить, что преследователи разделились, рассчитывая, видимо, перехватить свою жертву на любом возможном пути бегства.

Впрочем, света они не зажигали. Возможно, он им и не был нужен, поскольку они очень хорошо знали этот лес. А может быть, не хотели задерживаться, чтобы достать фонари. Как бы там ни было, Меткалфа это устраивало: темнота была для него лучшим укрытием.

Об этих местах он знал только то, что запомнил во время краткой прогулки с Ланой вокруг дачи да пока ехал в автомобиле с британскими дипломатами. Лес расположен в холмистой местности, где-то поблизости была долина – он видел ее с заднего двора дачи, – и умение быстро ориентироваться говорило ему, что он бежит в направлении этой самой долины. Это подтверждалось и тем, что земля постепенно уходила под уклон.

Но как он мог надеяться оторваться от команды опытных охранников?

Возможно, не мог. Но должен был попытаться. Альтернатива была пугающей. Если его схватят и доставят на Лубянку, его посадят в тюрьму, и никто – ни Корки, ни кто-либо еще в американском правительстве – не сможет ему помочь. Американского шпиона в Советской России приговорят к тюрьме, возможно, отправят в Сибирь, в один из страшных лагерей ГУЛАГа, о которых он слышал, или, что более вероятно, казнят.

Подгоняемый страхом, он бежал, как никогда в жизни еще не бегал, огибал деревья, проскакивая прогалы между ними, забирая то вправо, то влево, что, как он надеялся, может запутать его преследователей.

Внезапно позади раздался выстрел!

Он прогремел, как настоящий взрыв. Пуля врезалась в ствол дерева в пяти футах от Стивена. Затем еще один! Этот поразил березу на расстоянии не более чем в фут от него. И в лесу началась пальба; гремели выстрелы, свистели пули; одна из них пролетела так близко к голове Меткалфа, что он почувствовал, как порыв ветерка тронул его ухо. Он на бегу кинулся ничком на землю, чтобы смутить преследователей, пробежал несколько шагов на четвереньках, затем вскочил на ноги и побежал, опустив голову, все время судорожно меняя направление движения. Испуганный человек всегда ведет себя предсказуемо, любил говорить Корки. Он выбирает самый простой путь, самое короткое расстояние между двумя точками. А из этого следовало, что Стивен должен нарушить этот естественный, предсказуемый образ действий.

Позади снова загремели выстрелы, несколько, очевидно, были направлены в темноту наугад, но одна пуля снова просвистела пугающе близко. Видимо, стреляли с трех достаточно далеких одна от другой точек, а это значило, что погоня разделилась, чтобы окружить его. По крайней мере, один из патрульных обладал редкой способностью стрелять довольно метко даже на бегу. Меткалф углядел невдалеке камни на вершине небольшого пригорка и устремился туда, надеясь, что валуны и россыпь камней окажутся для него временным укрытием, защитой от винтовочного огня. Вдруг земля ушла у него из-под ног, и он, больно ударившись, приземлился на скалистый выступ. Стивен застонал и, оглянувшись, увидел в слабом лунном свете блестящий лед. Он находился на склоне глубокого оврага. Внизу, покрытый льдом и снегом, протекал ручей.

Обрыв под ним оказался высотой в добрых двадцать футов. Прыгать было опасно. Но возвращаться назад было во много раз опаснее, это он отчетливо сознавал. Еще один недружный залп, судя по звуку, поразил землю и валуны. Такая неточность сказала Меткалфу, что ему удалось-таки немного оторваться от преследователей, которые теперь, даже из своих выгодных позиций, не могли прицельно стрелять по нему. Возможно, они даже не видели его. Меткалф схватил кстати оказавшийся под рукой большой камень, швырнул его как можно дальше назад и направо. Камень с глухим стуком упал на землю и немного прокатился, хрустя мерзлой травой.

Сразу же раздался грохот выстрелов; пули ударялись в деревья и землю там, где упал камень, указывая, что тактическая хитрость оказалась эффективной.

И тогда он, не позволяя себя раздумывать, подчиняясь только инстинкту самосохранения, прыгнул вниз и тяжело приземлился на полусогнутые ноги, чтобы ослабить удар на твердом обледеневшем берегу ручья. Боль пронзила все его тело, и он, не устояв на ногах, рухнул на россыпь холодных камней. Не без труда поднявшись на ноги, он шагнул вперед и проверил лед вытянутой ногой. Лед казался твердым, толщиной самое меньшее в несколько дюймов. По нему можно было перейти. Меткалф осторожно ступил на лед, сделал еще шаг… и сразу же по колени провалился в воду. У него перехватило дыхание. Вода оказалась невероятно холодной, настолько, что, пока он торопливо выбирался на твердый прибрежный лед, его ноги едва не закоченели.

Гремевший далеко позади винтовочный огонь сообщал о том, что преследователи введены в заблуждение и кинулись в неверном направлении. Впрочем, им требовалось совсем немного – одному из них опустить голову и посмотреть сверху на речку; тут-то его и засекут.

Застывший лед оказался здесь очень тонким и ломался под ногами, так что Меткалфу пришлось и дальше брести по обжигающе холодной воде. Когда он почти добрался до противоположного берега, его правая нога, которая к тому времени превратилась в какой-то чужой непослушный предмет, за что-то зацепилась, и он рухнул ничком на обледеневший каменистый берег. Теперь его одежда полностью пропиталась холодной водой; пытаясь встать, он уже дрожал всем телом. Его ноги, потерявшие всякую чувствительность, отказывались повиноваться. Они стали мертвой тяжестью, полностью лишенной всякой подвижности. Посмотрев по сторонам, он увидел футах в двадцати пяти от себя груду покрытых наледью мертвых ветвей и листьев на крутом склоне, ведущем вверх от реки; очевидно, все это накидало сюда осенней бурей.

Меткалф, как ему показалось, целую вечность полз по земле, пока не достиг вожделенной груды, и тогда, чувствуя, как его тело теряет последние унции силы, нырнул в нее. Ломкие ветки легко подались, и он оказался в кроне обрушившегося дерева, глубоко запрятанный в его ветвях. Ноги дрожали; он не мог бежать дальше. Ему необходимо было отдохнуть. Если бы он теперь, в таком состоянии, попытался уйти от погони, его быстро поймали бы. Выносливость у него иссякла, а реакция замедлилась. Протянув руку, он поспешно схватил несколько пригоршней мертвых листьев, обломанных ветвей и заснеженного суглинка и рассыпал все это на свое пальто, пытаясь получше укрыться.

Прошло не менее минуты, а то и двух, прежде чем он услышал бегущие шаги и приближающиеся оживленные крики. Меткалф не мог понять, откуда точно они раздавались: патрульная команда могла находиться над обрывом, но, возможно, она спустилась вниз, к руслу, и тогда они увидят сломанный лед на замерзшей поверхности потока. Это укажет им путь и точно приведет к его ненадежному укрытию, где он лежит и дрожит. Действительно, его тело била неукротимая дрожь.

А затем раздался крик. Как далеко – он не мог сказать.

– Он там – я вижу его! – Вероятно, это кричал самый младший член группы, тот, которого он первым увидел в лесу. Это был деревенский парень, провинциал; его выдавало крестьянское произношение.

– О чем ты говоришь?

– Вон там! Вася, чудак, смотри, во-он там!

– Винтовку, идиот, а не револьвер!

Неужели они обнаружили его, разглядели его пальто сквозь ветки? Он съежился и напрягся. Что он мог поделать? Если они ошибались и целились куда-то в другую сторону, то худшее, что он мог сделать, это попытаться выбраться из своего укрытия, привлекая таким образом их внимание. Но если не ошибались, если один из них действительно разглядел его и собирался пустить в дело винтовку… что ж, тогда он уже все равно что мертвый. Один прицельный выстрел из винтовки в голову – вот и все, что требуется.

– Ладно, – отозвался молодой голос.

Меткалф не был религиозным человеком, но сейчас он взмолился богу, прося его сделать так, чтобы они оказались слишком далеко для точного выстрела. Он крепко зажмурился, постаравшись выкинуть из головы все мысли до одной. Его сердце громко и часто стучало.

И выстрел прогремел, отзываясь эхом в лесу.

Ничего не ударило ни в него, ни поблизости от него. Если бы стреляли по нему или по груде ветвей, он почувствовал бы сотрясение. Так что, по всей видимости, выстрел был направлен в другую сторону.

– Ты промазал, – послышался голос старшего мужчины.

– Я видел его! – возбужденно воскликнул младший. – Видел. Почти как тебя!

– Идиот! – прогремел один из старших. – Это был олень!

– Ништо это не был олень!

Прозвучал еще один голос, третьего члена команды:

– Артем прав. Это был олень. Здоровенный бык. Но ты промазал.

– Я знаю, шо такое олень! – возразил самый молодой. – Я всю жизнь охотничаю, ишшо с мальчишек.

– Ты мальчишка и есть, и ты только что стрелял в оленя и промазал, – назидательным тоном произнес один из старших.

– Хорошо, хорошо, пусть это будет олень, – уступил молодой, – но я уверен, шо видал человека. Я знаю, чем человек не схож с оленем. – Впрочем, его протесты были встречены насмешками спутников.

По начавшему слегка вздрагивать и срываться голосу молодого солдата и насмешкам его спутников было ясно, что патруль больше не уверен в существовании мужчины, убегавшего от них через лес.

– Вижу, ты, Саша, радуешься своей небольшой охотничьей экспедиции? И это после того, как ты протащил нас двадцать километров по этому проклятому лесу! А я вот что скажу: хватит спорта на сегодня. И так холодно, да и смена наша вот-вот кончится.

– И впрямь холодно, – подхватил второй. – Орденом Сталина награждается молодой товарищ Шубенцов за его отважную попытку разыскать и ликвидировать контрреволюционного оленя, несмотря на сопротивление его сторонников-кулаков. Ну а теперь пойдемте наконец.


Еще долго – самое меньшее полчаса, хотя он утратил счет времени, – Меткалф лежал, захороненный под ветками, листьями и грязным снегом, прежде чем решился выбраться оттуда. Он слышал, как патрульные НКВД уходили, громко разговаривая. Они непрерывно осыпали насмешками младшего, первым заметившего Меткалфа. То, что они решили, будто молодой патрульный действительно увидел оленя и начал стрелять по нему, было большим счастьем для Меткалфа. Вскоре они полностью убедили себя, что в лесу был олень, а не убегающий человек. И остроглазому младшему члену патруля, который действительно видел Меткалфа, правда, только его силуэт и издалека, больше не верили ни на грош. Однако Меткалф долго ждал, пока не решил, что ни один из патрульных не остался караулить. Возможно, вместо них заступила другая смена, но никаких признаков этого он не слышал.

Тем временем, хотя тело успело занеметь, к ногам, напротив, возвратилась некоторая чувствительность. После короткого отдыха ему стало заметно лучше. Сделав немалое усилие, он сумел подняться и стряхнуть с себя лед, снег и мертвые листья. Он дико замерз и вымотался, но ему нужно было обязательно уйти отсюда. К счастью, ночное небо несколько расчистилось. Сквозь волнистые туманы пробилась луна и залила печальные поляны слабым светом, так что Меткалф получил возможность ориентироваться. С помощью компаса и фонаря он пробирался через лес к даче, все время оставаясь настороже и ловя малейший звук, чтобы не пропустить возможное появление патруля. Он должен найти способ вернуться в Москву, и дача была самым подходящим местом для того, чтобы сделать это. Там имелись машины, которые он при необходимости мог бы украсть, были гости, которые могли бы подвезти его обратно в город.

Репутация пьяницы, ловеласа и завсегдатая вечеринок могла бы пригодиться для объяснения его невообразимо растерзанного вида: он мог застенчиво сказать, что, мол, ушел с девушкой; мог сказать, что слишком набрался, свалился, потерял сознание… Да, придется сочинить новую легенду, и ей вполне могут поверить. Конечно, если жена посла еще оставалась там, а она должна была остаться, поскольку они пригласили гостей на весь уик-энд, – она, несомненно, поверит самым диковинным рассказам. Конечно, она видела, как он уехал, но ее нисколько не удивит, если она узнает, что он по дороге познакомился с какой-то женщиной.

Но, приблизившись к даче, Стивен натолкнулся на тот самый сарай, который видел с веранды. Здесь посольство держало своих лошадей. И здесь он мог проспать остаток ночи, не опасаясь никаких вопросов. Стивен тихонько вошел в сарай, пытаясь не разбудить животных.

И все же, войдя, он услышал похрапывание и сопение лошадей. В конюшне, вероятно, ради спокойствия животных, горел керосиновый фонарь, испускавший колеблющийся желтый свет. Денников было десять, но в них оказалось лишь три лошади: великолепные представительницы арабской породы – две вороных и одна гнедая. Гнедая заржала при виде человека. Животные были изумительно красивыми, но нервными, и если бы Меткалф не сумел успокоить их, они разволновались бы и могли бы даже разбудить гостей, спавших в расположенном поблизости доме.

Одна за другой лошади начали вздергивать и выгибать шеи, издавая носами мягкие сопящие звуки. Если в первый момент они настороженно вздернули уши, то теперь снова опустили их, прислушиваясь к спокойному голосу человека. Меткалф подошел к ближней лошади и, конечно, приблизился не сзади, что могло бы напугать ее, а сбоку, что-то ласково приговаривая. Лошадь негромко фыркнула, когда человек начал поглаживать ее по шее, холке, гладкому боку; прошло несколько минут, и она совсем успокоилась. Ее уши склонились вперед, нижняя губа отвисла. Глядя на нее, начали успокаиваться и другие. Их дыхание стало ровным, почти неслышным.

Расположившись на ночлег на охапке сена и ощущая тепло, исходящее от керосинового фонаря, Меткалф заснул. Сон, ужасно необходимый ему, пришел быстро и был глубоким, хотя и заполненным странными обрывочными сновидениями.


Его разбудил упавший на лицо луч яркого солнечного света. Было раннее утро, и хотя он, если бы ему дали такую возможность, проспал бы еще пару часиков, Стивен отдавал себе полный отчет в том, что ему пора убираться отсюда.

У него все болело, от ночлега на неудобном импровизированном тюфяке разболелись ушибы и обнаружилось растяжение связок, которое он заработал во время своего безумного бегства через лес. Пальто и брюки облепила пыльная солома. Он сел и провел ладонью по лицу, протер кулаками усталые глаза.

Внезапно ржавые петли громко заскрипели, и помещение залил утренний солнечный свет. Дверь распахнулась. Меткалф соскочил с сена, метнулся в пустой денник и прижался к стене. Арабские красавицы негромко заржали, но это был звук не тревоги, а приветствия. Они, явно, узнали вошедшего.

Меткалф – тоже.

Это была Лана, одетая в костюм для верховой езды и с платком на голове.

18

– Лана, – негромко произнес он.

Увидев его, она вскинула брови, но почему-то не показалась сильно удивленной. Прежде чем она успела принять неодобрительное выражение, Меткалф заметил, что в ее лице мелькнула и поспешно скрылась самая неподдельная радость.

– Стива? – Казалось, она пытается заставить себя говорить холодным тоном. – Но ведь мы же условились – завтра в Сокольниках, когда стемнеет.

– Видимо, я не мог дождаться.

Она покачала головой и захихикала, не в силах выдержать напускную строгость.

– Только посмотри на себя! Что случилось с человеком, одевающимся лучше всех в Москве?

Он знал, что походит на бродягу: солома торчала у него в волосах и густо покрывала пальто и серый фланелевый костюм, и пахло от него лошадью.

– Вот видишь, до чего ты меня довела, дуся!

– Я иду кататься. Это одно из моих немногочисленных удовольствий в эти дни.

– А твой друг-немец?

Она скорчила гримасу.

– Он редко встает до полудня. И даже не заметит, что меня нет. Вообще-то в доме еще все спят.

– В таком случае ты не будешь возражать, если я присоединюсь к тебе?

Она чуть заметно наклонила голову.

– Я не буду возражать.

Она ловко седлала лошадь; Меткалф от нее не отставал. Его мать держала лошадей и позаботилась о том, чтобы он научился ездить верхом лишь немногим позже того, как научился ходить. Но он был удивлен тем мастерством, которого Лана достигла в верховой езде; это, видимо, относилось к приобретениям последних нескольких лет. Как и многие другие перемены в ней, подумал он.

В лес уходила дорожка для верховой езды, которую он прежде не замечал. Ее давно не расчищали, и всадников то и дело хлестали тоненькие веточки. Меткалф предоставил своей спутнице выбрать темп. Когда дорожка немного расширилась, Светлана наклонилась вперед, негромко причмокнула и стиснула ногами бока лошади. Ее гнедая без труда перешла на легкий галоп. Светлана ехала верхом так, будто занималась этим всю жизнь. Дорожка снова расширилась, позволив всадникам ехать бок о бок друг с другом; но когда она сузилась, женщина снова вырвалась вперед. Стивен запрокинул голову, подставив лицо мягким лучам утреннего солнца; они грели, и это успокаивало его. За те минуты, пока они ехали молча, он был убаюкан ритмичным галопом. Это так походило на добрые старые времена. Страх, ужас, подозрения – все осталось где-то позади. Он глядел на гибкую фигуру женщины, которая, казалось, совершенно сливалась с лошадью. Безупречные черты ее лица, подчеркиваемые веселой цветной косынкой, были особенно красивы во время отдыха. Печаль, которая, казалось, владела ею, улетучилась. О боже, как же он любил ее!

Через некоторое время ландшафт показался Меткалфу знакомым. Он окликнул Светлану, прервав ее мечтательное настроение, и указал на более густой участок леса, по которому несся сломя голову минувшей ночью. Прошло четыре, возможно, пять часов, но ему уже казалось, что минуло несколько дней. Светлана удивилась, но свернула с дорожки и последовала за ним. Лошади неспешным шагом пробирались между деревьями. Еще через несколько минут она все же напомнила ему, что здесь нет никакой дороги.

– Я знаю.

– Здесь нелегко будет проехать. Нам лучше вернуться на дорожку.

– Я должен кое-что найти. Это совсем недолго.

Вскоре он почти наткнулся на дерево, испачканное красной краской, и сразу понял, где находится.

– Подожди меня минуточку. – Он спрыгнул с лошади и огляделся в поисках того места, где он спрятал передатчик, навалив на него ветки и мох. Ему в глаза сразу же бросилось неожиданное зрелище.

Лесная подстилка была расчищена до голой земли. Большой плоский камень валялся в стороне, явив свету яму, которую вырыл Роджер. Яма, естественно, была пуста. Передатчик исчез.

Меткалф сразу понял, что случилось, и его охватил ужас. Молодой патрульный вернулся обратно по своим собственным следам. Иначе быть не могло. Вероятно, выведенный из себя насмешками старших, решивших доказать, что он вообще ничего не видел, даже оленя, он осмотрел лес. Передатчик был хорошо спрятан, но он сосредоточил свой поиск на том участке, где впервые заметил нарушителя, и каким-то образом нашел тайник. Торжествуя, он принес находку своим товарищам, доказав, что с самого начала был прав. И – если все произошло именно так, то теперь патрульные НКВД знали, что они гонялись в лесу не за оленем и не за простым злоумышленником, а за шпионом. За самым настоящим шпионом, и эта находка ускорит их карьеру и вызовет эффект, подобный разрыву бомбы в штабе НКВД на Лубянской площади. Сверхсовременный радиопередатчик британского изготовления! Доказательство шпионской деятельности в Москве! На Лубянке всю ночь будет гореть свет, будут созваны срочные совещания, будут сделаны страшные нагоняи по телефону, помчатся как безумные тысячи курьеров.

Все внезапно изменилось. НКВД лихо примется за поиск шпиона – или шпионской сети, поскольку у них, как и у тараканов, где попадается один, нужно искать и других.

Оставаться здесь, на том самом месте, где был передатчик, очень опасно. Наверняка уже отданы соответствующие команды и сюда направлены группы, чтобы устроить засаду и ждать возвращения шпиона, который, как и преступник, по слухам, всегда возвращается к месту преступления.

Нужно немедленно убираться отсюда!

Меткалф бегом вернулся назад, туда, где его ждала Лана и лошади. Когда он садился в седло, она, должно быть, заметила озабоченное выражение на его лице.

– Что-то не так, милый?

– Ничего, – с сердцем проронил он и, потянув за уздечку, развернул лошадь и направил ее через лес обратно на дорожку. Несколько секунд спустя он объявил:

– Все.

Лана уставилась на него, а затем кивнула, как будто поняла, что он имел в виду.

Выехав на дорожку, они повернули обратно к даче, но впереди теперь ехал Меткалф. Около конюшни они оба спешились и ввели лошадей внутрь. Лана накачала ручным насосом ведро воды; ее лошадь стала жадно пить. Потом она набрала еще ведро воды и поставила его перед лошадью Меткалфа, которая тоже стала пить. Они знали ее, доверяли ей. Она расседлала лошадь, встряхнула седло, перед тем как повесить его на место, сняла уздечку, ополоснула удила под струей воды из насоса и повесила их на гвоздь. Она делала все это быстро, умело и непрерывно приговаривала что-то ласковое, обращаясь к лошади, поглаживая ее. Взяла полотенце с крюка и крепко и в то же время осторожно протерла лошадь, чтобы восстановить кровообращение в спине, а потом принялась расчесывать шерсть щеткой с мягкой щетиной. Меткалф делал то же самое. Они работали молча, но в этом молчании не было и тени неловкости. Оно являлось как бы элементом общения, как это бывает у старых друзей, которым нет необходимости разговаривать. Осмотрев копыта лошади – не застряли ли под подковами камешки, Светлана отвела ее в денник.

Закрывая дверь денника своей лошади, Меткалф заметил, что Светлана направилась в его сторону с таким видом, будто хотела что-то ему сказать.

– Лана… – начал было он, но она быстро прикрыла ладошкой его губы – короткое прикосновение, призывавшее к молчанию. Она запрокинула голову, глядя на Меткалфа снизу вверх, ее глаза были полны слез. В следующий миг она вскинула обе руки и приложила ладони к его щекам. Стивен обнял ее за плечи. Ее приоткрытые губы прикоснулись к его губам. Он чувствовал, как по его лицу текут ее горячие слезы. Она вся дрожала. Он опустил руки немного ниже и гладил ее спину, пока они целовались, целовались со страстью, которая показалась ему удивительной. Он крепко прижал женщину к себе. Ее руки мяли мускулы его спины, его ягодицы, а он оторвал одну руку от ее спины и положил ладонь ей на грудь. Вдруг она резко откинула голову.

– О боже, Стива, – произнесла она, и ее голос прозвучал необычайно жалобно. – Возьми меня. Пожалуйста. Люби меня!


Постель им заменила попона, торопливо брошенная поверх нескольких тюков сена. Ложе было грубым и не особенно удобным, но в пылу страсти они этого не почувствовали. Они занимались любовью быстро и без разговоров, почти не раздеваясь. И также быстро они оделись, оба испуганные, вовсе не нуждающиеся в напоминании о том, что их могут обнаружить. Поспешно одеваясь, Лана все же начала напевать какую-то мелодию.

– Что это? – спросил Меткалф.

– Что – что?

– Эта песня. Такое впечатление, что я ее уже слышал.

Светлана рассмеялась.

– Comme ils utaient forts tes bras qui m'embrassaient – какие сильные у тебя руки, когда ты обнимаешь меня. Почему-то она мне запомнилась.

– Милая песенка. Так мы встретимся завтра вечером?

– Да, конечно. Почему бы и нет?

– Рудольф… он ничего не заподозрит?

– Умоляю тебя! – недовольно воскликнула Светлана. – Я почувствовала себя счастливой впервые за долгое-долгое время. Ну зачем тебе понадобилось упоминать о нем?

– Что тебя с ним связывает? Я же знаю, что ты его не любишь. Я не понимаю.

– Ты очень многого не понимаешь, Стива.

– Расскажи, – потребовал он, накрывая ее маленькую ручку ладонью.

Она закусила нижнюю губу.

– У меня не было никакого выбора.

– Никакого выбора? Миленькая, выбор есть всегда.

Она медленно и печально покачала головой, и слезы снова навернулись ей на глаза.

– Только не для пленницы, дорогой мой. Не в том случае, когда ты заложник.

– Что ты такое говоришь? Как это может быть?

– Это из-за отца. Он знает, как я люблю отца, знает, что я на все пойду, чтобы защитить его.

– Фон Шюсслер чем-то угрожает твоему отцу?

– Нет, ничего открытого. Он… у него есть документ. Клочок бумаги, которым можно убить моего отца. Отправить моего отца на казнь, а меня – в тюрьму.

– Лана, что за черто…

– Подожди, послушай. Прошу тебя, просто слушай. – Она взяла его ладонь двумя руками и крепко стиснула. – Тебе известно имя генерала Красной Армии Михаила Николаевича Тухачевского, знаменитого героя революции?

– Да, я слышал это имя.

– Он защищал Москву в 1918 году, захватил Сибирь в 1920-м. Прославленный и полностью лояльный военный деятель. Начальник штаба Красной Армии. И он был старым другом моего отца. Несколько раз мы обедали у него дома с его близкими. Мой отец преклонялся перед ним. Дома он всегда держал на самом видном месте, на пианино, фотографию, где он вместе с Тухачевским. – Она сделала паузу и набрала в грудь воздуха, как будто собиралась с силами. – Однажды ночью, я запомнила, это было три года назад, седьмого мая тридцать седьмого года, я уже спала, когда услышала звонок в дверь. Я подумала, что это, наверно, чья-то глупая шутка, развлекается какой-нибудь хулиган или пьяный, так что я повернулась на другой бок и накрыла голову подушкой. Звонок не прекращался. Я посмотрела на часы. Шел первый час ночи. Наконец звонок умолк, и я смогла снова заснуть. У меня на следующий день был трудный спектакль – «Спящая красавица».

Прошло, наверно, не больше часа, когда я снова проснулась, на сей раз от громких голосов. Один из них принадлежал моему отцу. Я встала с кровати и прислушалась. Разговаривали в кабинете отца. Он, казалось, спорил с кем – то. Я побежала к кабинету, но остановилась возле приоткрытой двери. Да, там был отец, одетый в пижаму, и он что-то очень возбужденно говорил Тухачевскому. Моей первой мыслью было, что маршал Тухачевский нагрубил отцу, и я страшно разозлилась. Я стояла там и подслушивала. Но скоро поняла, что отец бранил вовсе не Тухачевского. Он был очень сердит, даже разъярен – я таким никогда еще его не видела, – но сердился не на своего друга Михаила Николаевича. Его разгневал Сталин. А Тухачевский, похоже, совсем не сердился. Он говорил печально, чуть ли не жалобно.

Я немного высунулась из-за угла, чтобы получше их рассмотреть, и с изумлением заметила, что волосы Тухачевского поседели. Я видела его всего за две недели до этого дня, и тогда у него не было и намека на седину. Очевидно, с ним случилось что-то ужасное. Я снова спряталась, чтобы они меня не заметили. Я знала, что если они заметят меня, то сразу умолкнут. А у меня возникло ощущение, что тема их разговора настолько серьезна, настолько опасна, что отец никогда не станет обсуждать это при мне. Ты же знаешь, он всегда старался оградить меня от всех опасностей и трудностей на свете.

– Не потому, что он не уважает тебя, дуся, а потому, что любит тебя.

– Да. Я наконец-то это поняла, хотя много лет меня ужасно бесило, что он обращается со мной, как с маленьким ребенком. Так вот, я слушала, как Тухачевский рассказывал моему отцу, что Сталин и его НКВД раскрыли огромный заговор в армии. Сказал, что НКВД следит за ним по прямому приказу Сталина. Прошел слух, что Сталин имеет веские доказательства участия множества высших военных командиров в тайном заговоре – заговоре с участием немецкого верховного командования, цель которого – государственный переворот против Сталина. И Тухачевский – один из заговорщиков!

– Это же безумие.

– Кто знает? Я правды не знаю. Я знаю, что, когда они с отцом говорили наедине, они оба соглашались, что Сталин опасный человек. – Она понизила голос до шепота. – Мой отец ненавидит Сталина. Это я знаю точно. Он не позволяет даже произносить имя Сталина в нашем доме. О, на людях он участвует во всех тостах в честь Генерального секретаря. Он хвалит Сталина до небес, когда его слушают другие. Он не глуп. Но он ненавидит этого человека. И Тухачевский ненавидел тоже.

– А что же были за «веские доказательства», которыми располагал Сталин? Их хоть когда-нибудь обнародовали?

– Никогда. Но слухи ходили. Было досье, которое, очевидно, передала НКВД в Праге чешская разведка. А в досье были письма, написанные этими советскими командирами и адресованные их немецким коллегам, письма с предложениями оказать поддержку в свержении Сталина. Проверили подписи, печати, все. Одно из писем было собственноручно подписано маршалом Тухачевским.

– Он написал такое письмо?

– Конечно, он отрицал это. Но ему сказали, что это неважно. Он был уверен в том, что его арестуют вместе со всеми остальными.

– И в ту ночь он пришел предупредить твоего отца?

– Это, возможно, было одной из причин его прихода. Отец посоветовал ему написать письмо лично Сталину, чтобы разрешить это недоразумение. Тухачевский сказал, что он уже написал, но не получил ответа. Сказал он, что его дни сочтены, и боялся не столько за свою жизнь, сколько за своих родных. Он впал в совершенное отчаяние.

Наутро я спросила отца, кто это приходил к нам так поздно ночью. Он, конечно, ничего не сказал. Только объявил, что это не моего ума дело. Но я заметила, что фотография, где он вместе с Тухачевским, исчезла. Позже я нашла ее в глубине ящика стола, завернутую в газету. А через несколько дней Тухачевского и еще семерых высших военных чинов арестовали. Суд был закрытый – он продолжался всего три часа! – и их всех признали виновными в шпионаже и измене родине.

Ее руки с такой силой сжимали ладонь Меткалфа, что он почувствовал боль. Однако он лишь кивнул.

– Они все сознались в преступлениях, – продолжала она. – Но признания были липовые. Мы позже узнали, что их пытали, а потом сказали, что единственный шанс спасти свои жизни – и, что куда важнее, жизни их родственников, – состоял в том, чтобы подписать признания, признания в заговоре и сотрудничестве с немцами. Их казнили на Лубянке. Не в подвале, между прочим, а во внутреннем дворе, средь бела дня. Во время казни запустили якобы для проверки двигатели грузовиков НКВД, чтобы заглушить звуки выстрелов. – Она умолкла. Наступила долгая пауза, которую Меткалф не решился прервать. Тишину нарушало лишь спокойное дыхание и пофыркивание лошадей. – Умирая, – продолжила она срывающимся голосом, – они кричали: «Да здравствует Сталин!»

Меткалф потряс головой, обнял женщину свободной рукой за плечи и крепко прижал к себе.

– И, конечно, – сказала Светлана, – это было не концом, а началом – началом рек крови. В Красной Армии уничтожили более тридцати тысяч командиров. Генералы, армейские маршалы, сотни командующих дивизиями, на флоте – все адмиралы.

– Лана, но какое отношение эта ужасная история имеет к тебе?

– Мой отец, – прошептала она, – один из тех немногих генералов, которых не арестовали.

– Потому что он не был ни во что замешан.

Она закрыла глаза. Ее лицо исказилось словно от сильной боли.

– Потому что он не попался. А может быть, ему просто повезло. Такие вещи тоже случаются.

– Не «попался»? Ты хочешь сказать, что твой отец участвовал в заговоре против Сталина?

– Это кажется неправдоподобным. И все же он часто потихоньку говорил мне о своей ненависти к Сталину. Так что мне не остается ничего, кроме как верить в это.

– Но он никогда не говорил тебе, что участвует в каком-либо заговоре, не так ли?

– Он никогда и не сказал бы! Он всеми силами защищает меня от любых тревог, – напомнила Светлана. – Одно-единственное слово с намеком на его виновность – и его немедленно казнят. У Сталина не существует презумпции невиновности.

– Тогда почему же ты так уверена?

Светлана резко вырвалась из его объятий, встала, подошла к гнедой лошади и принялась рассеянно поглаживать ее по крупу. Судя по всему, она пыталась настроиться на что-то очень болезненное. Лишь через несколько минут, не глядя на Меткалфа, она заговорила:

– Несколько месяцев назад меня пригласили на прием в немецком посольстве – один из тех шикарных вечеров, которые так любят устраивать немцы. И, конечно, там обязательно должны быть crome de la crome[749] Москвы, то есть известные артисты, певцы и балерины. Честно говоря, я хожу на такие сборища только для того, чтобы поесть. Правда! Мне стыдно в этом сознаваться, но так оно и есть. Ну так вот, подошел ко мне немецкий дипломат и спросил, не дочь ли я известного генерала Михаила Баранова.

– Фон Шюсслер.

Она кивнула.

– Что ему за дело до моего отца? – спросила я себя. – Отец сейчас работает в Наркомате обороны, и хотя его работа теперь стала очень скучной, просто бюрократической, я все равно всегда должна соблюдать осторожность, когда с кем-нибудь разговариваю; тем более нас учат, что шпионы есть повсюду. Он, казалось, знал все о военной карьере моего отца – даже намного больше, чем было известно мне. Сказал, что хочет поговорить со мной наедине, так как у него есть нечто такое, что покажется мне очень интересным. Я была заинтригована, на что он и рассчитывал. Мы взяли бокалы и сели в углу зала, поодаль от всех остальных. С первого взгляда было видно, что фон Шюсслер культурный человек, не такой, как нацистские хамы, со многими из которых мне доводилось встречаться. Сам он меня мало интересовал: казался высокомерным и самовлюбленным, одним словом, не из тех, кого принято называть интересным мужчиной. Но он говорил очень небрежным и даже грубоватым тоном, и я его слушала. Рассказал мне, что один его старый школьный друг, служащий теперь в СС, показал ему очень интересное сверхсекретное досье на весьма высокопоставленных представителей Советских Вооруженных Сил. Некоторые документы уже были направлены Сталину, но остались и другие.

– О, Иисус! Лана, дорогая. Как он, должно быть, напугал тебя!

– Он, наверно, заметил страх в моем лице. Я ничего с этим не могу поделать: сразу вспыхиваю и совершенно не умею скрывать свои эмоции. Я ничего не сказала, притворилась, что не понимаю, о чем идет речь, но он мог ощутить мой ужас. Боже мой, Стива! Он сказал, что в этом досье были и другие письма, содержались имена, которые Сталин еще не знает. СС, сказал он, любит придерживать компрометирующие материалы, чтобы можно было пустить их в ход, когда они станут козырями.

– Этот ублюдок угрожал тебе.

– Нет, Стива, ничего столь вульгарного не было. Никаких прямых высказываний. Все выглядело весьма тонко и дипломатично. Фон Шюсслер сказал, что не видит никакой причины, по которой эта убийственная информация должна быть передана НКВД. Что было, то прошло, сказал он. Но разве мне это не кажется интересным? – этак небрежно осведомился он.

– Как бы тонко он ни вел игру, он, совершенно очевидно, шантажировал тебя.

– Ах, видите ли, он всего лишь хотел пригласить меня на обед, сказал он. И добавил, что считает меня очень интересной и хочет познакомиться поближе.

– Вот ублюдок. Конечно, теперь все стало на свои места.

Меткалф понял всю подноготную случившегося, и его передернуло от омерзения.

– Естественно, я приняла приглашение на обед. И снова, на следующий вечер.

– У тебя не было выбора, – мягко сказал Меткалф. – Ты не могла отказаться.

Светлана пожала плечами.

– Я пошла бы на все, чтобы защитить отца. Точно так же, как отец сделал бы все, что в его силах, чтобы защитить меня. И если это означало проводить ночи с мужчиной, которого я нахожу утомительным и отталкивающим, – что ж, у нас, в России, людям часто приходится делать намного худшие вещи, чтобы спасти своих любимых. Люди лгут, и предают, и сдают самых дорогих друзей в НКВД. Людей отправляют в ГУЛАГ, их расстреливают пулей в затылок. В конце концов, то, что выпало мне – спать с Рудольфом фон Шюсслером, – это мелочь. Я сделала бы гораздо больше, совершила бы намного худшие поступки, если бы пришлось спасать моего отца.

– Когда я пришел к тебе в гримерную в Большом театре, ты испугалась, да?

Она взглянула на него, и Меткалф увидел, что по ее щекам струятся слезы.

– Повсюду есть осведомители и сплетники. Я боялась, что если бы до него дошел слух о том, что мой американский возлюбленный вернулся в Москву, то он мог возревновать и разозлиться. И он выполнил бы свою угрозу – бросил бы моего отца волкам из НКВД. О, Стива, я люблю тебя больше жизни. Всегда любила и буду любить, и ты это знаешь. Но этого не может быть. Мы не можем быть вместе.

Меткалф слышал ее слова как сквозь вату. Его мысль напряженно работала, в мозгу, непрерывно меняясь местами, как цветные узоры в калейдоскопе, мелькали все детали, которые он узнал только что и которые знал прежде. Отец Ланы, видный генерал Красной Армии, теперь уволился с действительной военной службы, но все еще продолжает работать в Министерстве обороны. Ее любовник-немец входит в число приближенных посла нацистской Германии фон Шуленбурга. Экстраординарная цепь из звеньев, скрепленных амбициями, и принуждением, и властью. Цепь, которая связывала его драгоценнейшую Лану… но это была к тому же цепь, за которую он мог бы потянуть!

Неужели как раз это Корки все время имел в виду?

Пульс Меткалфа забился еще чаще. Он встал, подошел к Светлане и ласково обнял ее обеими руками. Она обмякла в его руках и приникла к нему так, словно хотела слиться с ним; ее тело сотрясали глубокие рыдания. Шли минуты. Стивен держал Светлану, а она плакала. И ничего ему не хотелось больше, чем вот так держать свою Лану, и, по правде говоря, кроме этого, он ничего не мог для нее сделать, да и она тоже не хотела ничего больше. А потом, когда они все еще продолжали судорожно цепляться друг за друга, она нарушила тишину:

– Знаешь, мой любимый, я такая же, как все остальные русские люди. Мне уже нельзя помочь.

– Может быть, и можно, – отозвался Меткалф, все еще находясь во власти обуревавших его мыслей. – Может быть, и можно.


Симфония запахов чуть не сбила Скрипача с ног, как это часто бывало, когда он оказывался в закрытом помещении, особенно в незнакомом месте. Он чуял запах крема «Нивея», который мелкий бюрократ, очевидно, использовал вместо крема для бритья, его трубочного табака «Обель», лосьона для волос «Розмари», к которому тот обратился в грустной и безнадежной попытке предотвратить плешивость, невзирая на то что опоздал самое меньшее на несколько лет. Он чуял запах сапожного крема, которым консульский чиновник начистил ботинки, и вспомнил его марку – «Эрдаль»; это увело Скрипача в детство, к его отцу, строгому и педантичному мужчине, ботинки которого всегда сверкали ослепительным блеском. Его отец покупал большие банки гуталина «Эрдаль», к которым прилагались карточки для коллекционеров с изображениями цеппелинов, или планеров, или – эти были самые его любимые – доисторических животных. Скрипач с удовольствием вспомнил красивые цветные рисунки диплодоков, или археоптериксов, или плезиозавров; каждое чудище копошилось в своем первобытном болоте. Это было одно из очень немногих счастливых воспоминаний его детства.

Куда менее приятным – впрочем, большинство запахов, постоянно тревоживших его чувствительные клеточки, были весьма далеки от приятного – был смрад завтрака встревоженного бюрократа, пищеварение которого оставляло желать лучшего. Он ел сардельки с кислой капустой да к тому же, наверно, полагаясь на свое уединение в кабинете, выпустил ветры незадолго до прихода Скрипача. Вонь частично улетучилась, но далеко не полностью.

– Ну и насколько большим может быть этот список? – спросил Клейст. – Меня интересуют только англичане и американцы, мужчины, прибывшие в Москву в течение последних семи дней. Сколько их там может быть? – Скрипач просто хотел узнать, не приехал ли недавно в Москву некий Даниэль Эйген.

Конечно, было возможно – даже несомненно, – что Эйген приехал под другим именем. Однако, если шпион въехал в страну, список послужит хорошей отправной точкой. Он позволит значительно сократить время, которое ему придется потратить на посещение одну за другой нескольких гостиниц, изучая списки недавно поселившихся и проводя визуальную идентификацию каждого.

Встреча с этим человеком была пустой тратой бесценного времени. Но военный атташе генерал Эрнст Кестринг, с которым он должен был встретиться, весь день отсутствовал по делам и попросил его обсудить все дела с этим лакеем.

А у бюрократа, казалось, имелись наготове отговорки на любой случай. Этот человек мастерски владел одним умением, которое было бесспорно главным в немецком министерстве иностранных дел, – умением затягивать. Добрых десять минут он импровизировал, соорудив внушительную каденцию причин, по которым он не мог ничего сделать. Клейст часто сталкивался с таким отношением, имея дело с сотрудниками дипломатической службы, особенно когда появлялся там в качестве представителя Sicherheitsdienst, которого они одновременно и презирали, и боялись. Их презрение Клейста мало волновало. А вот их страх перед СД был полезен. Именно так обстояло дело и с этим мелким демократом, пытавшимся напустить на себя важность и вонявшим лечебным лосьоном для волос «Розмари»: я ему не нравлюсь, но куда сильнее он боится. Эти прикованные к своим столам мужчины с дряблыми задами и столь же дряблыми душонками вызывали у него отвращение. Эти трясущиеся, обиженные жизнью душонки чувствовали превосходство по отношению к таким людям, как Скрипач, но на самом деле были всего лишь воробьями, пытающимися пристроиться в воздушный вихрь, поднятый взмахом крыльев орла, мышами, ищущими убежище в логове льва. Насколько однообразным было существование этих виртуозов скрепки и дырокола, какую серую жизнь они вели!

Они не знали и никогда не постигнут то возвышенное знание, которым были наделены Клейст и его наставник Рейнхард Гейдрих: эмоции, порождаемые талантливо исполняемой красивой музыкой, могут вызвать слезы на глазах слушателей. Равно как и сходная эмоция, рождаемая лишением жизни живого, что являлось почти что музыкой другого рода: выверенной, ритмичной, организованной, требующей не столько навыка, сколько инстинкта, искусства. Клейст не смог пересилить себя и уставился на горло бюрократа, когда тот нервно сглотнул и принялся объяснять, почему это невозможно, что они не могут запросить у НКВД такой список, что они не сотрудничают, не могут сотрудничать с советской разведывательной службой, которая, в конце концов, работает против них, подозревает их, независимо от того, какой является официально провозглашенная политика. Клейст смотрел на движения подъязычной кости, рассматривал щитовидный хрящ гортани, связки, сухожилия и мягкую кожу, прикрывавшую жировую прослойку. Это горло было настолько неприкрыто, настолько уязвимо. На мгновение он вообразил то чувство, которое возникло бы в нем, если бы он опоясал это мясистое горло холодной эластичной струной «ми» и быстрым, но не резким движением затянул бы ее, прервав этот бесконечный словесный понос! Заметив на столе остро заточенный штырь для наколки бумаг, Клейст задумался о том, какое ощущение он испытает, если воткнет его в одно из глазных яблок этого трепача и дальше, в мягкую ткань мозга.

Наверно, бюрократ внезапно заметил какую-то перемену в выражении лица Скрипача, отблеск его зловещих мечтаний, и правильно их истолковал, потому что зрачки бюрократа внезапно сузились, веки заморгали быстрее, и чиновник вдруг сделался угодливым.

– …Но это вовсе не значит, что у нас нет здесь, в Москве, необходимых контактов, – быстро сказал дипломат. – Мы можем дать взятки соответствующим должностным лицам, нашим коллегам в советском Министерстве иностранных дел. У них есть списки всех, кто въезжает в страну.

– Превосходно, – сухо бросил Клейст. – Когда я смогу получить этот список?

Бюрократ снова сглотнул и снова попытался прикрыть свою тревогу бравадой, прикрытой маской учтивости.

– Мне нужно подумать. Наверно, попозже, ближе к концу недели мы сможем…

– Сегодня. Этот список нужен мне сегодня

От лица сидевшего за столом человека отхлынула кровь.

– Но… конечно, герр гауптштурмфюрер[750]. Я постараюсь.

– И если моя просьба не чрезмерно обременит вас, я хотел бы попросить найти мне здесь комнату, где я мог бы поиграть на скрипке, пока буду ждать.

– Конечно, герр гауптштурмфюрер. Почему бы вам не воспользоваться моим кабинетом?

19

– Великий Иисус-громовержец, что с вами случилось?! – оглушительно рявкнул Тэд Бишоп, как только Меткалф вошел в вестибюль «Метрополя». – Вы выглядите так же плохо, как я себя чувствую. Еще хуже, чем выглядел ваш номер после того, как по нему прогулялись мальчики из ХАМЛ!

Меткалф подмигнул ему и, не останавливаясь, зашагал дальше к лифту.

– Вы были правы: эти русские девчонки могут быть совершенно необузданными.

– Не думаю, что я когда-нибудь говорил вам такое. – Бишоп казался смущенным. – Если честно, просто не было опыта. – Он подошел, щуря свои налитые кровью глаза от света, и сообщил громким шепотом: – Похоже, что за вами идет международная слежка.

– То есть?

– Не только педерасты из Гэ-Пэ-У или НКВД, как их теперь называют. Это святое. Теперь вас вынюхивают еще и крауты.[751]

– Немцы?

– Сегодня утром один джентльмен-краут шлялся тут и выспрашивал у портье имена всех недавно въехавших постояльцев. А точнее, иностранцев, которые могли зарегистрироваться в течение прошлой недели.

Меткалф резко остановился, повернулся к журналисту и попытался изобразить беспечность.

– Мой мальчик, может быть, нацисты уже измеряют Москву на предмет вывешивания флагов? – и засмеялся почти естественным смехом: – Ха-ха-ха! Вам не кажется, что здесь стало уже чересчур тихо?

Бишоп пожал плечами.

– Судя по виду, он мог быть из СД – тот самый тип. Впрочем, он не достиг большого успеха в переговорах с портье. Языковой барьер, знаете ли. Плюс к тому, что русские не очень-то любят вопросы, если только не задают их сами.

– Но он все же узнал то, что хотел? – Недавно прибывшие… Иностранные гости? Видимо, это могло быть и совпадением, но Меткалф не был в этом уверен. Почему немец? – спросил он сам себя.

– Я отвел этого типа в сторонку и премиленько поболтал с ним. Вы же знаете, какой у нас тут голод на новости; подумал, что он может что-нибудь знать о том, как живут эти чертовы крауты, какие-нибудь сплетни, слухи, нечто такое, что я мог бы использовать. Хотя бы на пару строчек в завтрашнюю отправку. Ну, знаете: «По словам одного немецкого бизнесмена, посетившего эту осажденную столицу…» Читателям нравятся такие выдумки. А я ведь ас по части интервью. Имел хороший продолжительный разговор.

– О чем же?

– Парень чертовски много знает о музыке. Лично знаком с Вальтером Гизекингом. И с Элизабет Шварцкопф тоже.

– И вас он тоже расспрашивал об именах постояльцев?

– Конечно. То и дело возвращался к этому.

– И как вы, выручили его? – Меткалф изо всех сил старался поддерживать светский тон.

– Он сказал, что старый друг попросил его кого-то разыскать. Утверждал, что позабыл, как точно его имя. Человека, который совсем недавно прибыл из Парижа.

– Ну в таком случае я отпадаю.

– Как бы там ни было, я немного лучше умею добывать информацию, чем ее предоставлять, сами понимаете. Профессиональное качество. Должен сказать: мне показалось, что от его истории слегка пованивало тухлой рыбой. Позабыл точное имя? Прошу вас. Нет-нет, не на эту кнопку. Это звонок к лифтеру!


Когда Меткалф постучал в дверь номера Роджера Мартина, тот еще спал.

– Хочешь выйти на прогулку? – осведомился Меткалф.

– Не особенно, – простонал Роджер.

– Вот и хорошо. Значит, идем.

Из гостиницы их сопровождала новая пара наблюдателей из НКВД; они сразу же распределились по позициям для слежки, которые, как решил Меткалф, определялись стандартной техникой НКВД. Один держался поодаль, а другой перешел на противоположную сторону улицы и двигался параллельно первому. Их, конечно, не следовало считать пешками, но и мастерами они тоже не были. Находился ли где-то поблизости, оставаясь необнаруженным, белокурый агент, который был такой же звездой, как Гудини, по сравнению с этими двумя посредственностями? Исключить такую возможность, конечно, нельзя. Но Меткалф не собирался давать наружке никакой причины для тревоги или подозрения. Им с Роджером просто было необходимо серьезно поговорить подальше от микрофонов гостиницы. Поэтому они пойдут спокойно, предсказуемо.

Наблюдатели должны решить, что Меткалф со своим спутником совершает бодрую утреннюю прогулку по заполненному людьми проспекту – бизнесмен, использующий свободный день для того, чтобы бесцельно пройтись и мимоходом окинуть взглядом какие-нибудь достопримечательности, которые случайно попадутся по дороге. Зато говорил он очень серьезные вещи. Он быстро ввел Мартина в курс всех последних событий, рассказал о необычайно агрессивном обыске его гостиничного номера, о неуловимом филере-виртуозе, приставленном к нему, и закончил пугающим исчезновением передатчика.

Выражение лица Роджера постепенно мрачнело, а услышав об украденном передатчике, он вздрогнул.

– И это после всех трудностей, которые мне пришлось вытерпеть, чтобы спрятать проклятую штуку, – сказал он. – Кстати, я остался незамеченным.

– Есть ли у тебя хоть какая-то возможность найти нужные детали? У меня сохранился кристалл; возможно, радиотелеграфный ключ и все остальное удастся собрать из коротковолнового радиоприемника…

– Это что, практическое предложение? – сердито поинтересовался Роджер.

– Боюсь, что нет, – признался Меткалф.

– И ты не рассчитываешь всерьез на то, что бедняга механик соорудит тебе что-нибудь этакое, точно?

– Боюсь, что нет, – повторил Меткалф.

– Отлично. Значит, с этим мы разобрались.

– Разобрались. Конечно, глупо с моей стороны было предлагать такое. Нельзя так нельзя.

– Тогда я это сделаю.

Меткалф улыбнулся.

– Я знал, что могу во всем на тебя положиться, Черпак.

– Предоставь мне день, а лучше два.

– Конечно. А тем временем я все же должен связаться с Корки. Необходимо поставить его в известность об исчезновении передатчика; в противном случае он, узнав, что его сообщения остаются без ответа, решит, что со мною случилась беда.

– Но каким образом? Мы отрезаны от мира до тех пор, пока я не слеплю тебе на коленке передатчик из спичечных коробков. Вернее, если я его слеплю.

Меткалф довольно долго молчал.

– В посольстве есть засекреченный канал связи, о котором мне говорил Корки. И сказал, что его можно использовать только в безвыходном положении.

– Я полагаю, что ты имеешь в виду не дипломатическую почту. Это будет очень медленно – несколько дней самое меньшее. Единственный безопасный канал для дипломатических сообщений из всего, что я знаю, – телеграф. Сообщение проходит по коммерческим линиям, но зато в коде.

– И это неопасно.

– Неопасно! Это самый безопасный канал из всех, какие только существуют! Помилуй бог, да ведь посол именно по телеграфу связывается с президентом!

– Это безопасно – от русских. Но не от наших. Внутренние враги опасны ничуть не меньше, чем внешние.

– Иисус… – пробормотал Роджер. – И что же рекомендует Корки?

– В посольстве есть защищенный телефонный узел, существование которого держат в тайне даже от большинства сотрудников посольства. Зашифрованная, скремблированная[752] радиопередача идет на передатчик где-то в Эстонии, где сигнал усиливают и передают дальше по зарытому в землю телефонному кабелю.

Черный канал? – выпучив глаза от удивления, прошептал Роджер. – Христос, я что-то слышал о нем, но думал, что это так, болтовня.

– Очевидно, им редко пользуются. Частое использование было бы чревато, так как советские могли бы расколоть защиту, и поэтому канал держат только для чрезвычайных ситуаций.

– А человек Корки имеет к нему доступ?

Меткалф кивнул.

– И что же произошло чрезвычайного?

– Что-то здесь не так. Что-то пошло наперекосяк в той миссии, которую Корки поручил мне. Фон Шюсслер меньше всех остальных немцев годится на роль двойного агента, но ведь Корки должен был знать об этом! Его источники куда лучше моих.

Роджер задумчиво уставился в пространство.

– Ты думаешь, что за всем этим что-то кроется?

– Как ни крути, должно. Иначе получается, что Корки послал меня с дурацким поручением, а он так не работает. Он сначала ощиплет и выпотрошит всех уток, которых доставят ему охотники, и только потом пошлет человека на вражескую территорию. Он ни за что не выдернул бы меня из Парижа ради какой-то невнятной затеи, в которой то ли есть смысл, то ли нет, вроде этой – такие вещи просто не имеют смысла!

– Не имеют, – согласился Роджер. – Я думаю, что ты прав. А подтекст не читается.


Расставшись с Роджером, Меткалф отправился в американское посольство. По пути он миновал каменное здание в классическом стиле с начищенной медной доской, надпись на которой извещала, что это немецкое посольство. Он поглядел на здание и подумал о фон Шюсслере. Из всей информации, которую он имел об этом дипломате, включая и их мимолетный разговор на даче американского посольства, сложился довольно цельный портрет карьериста, а вовсе не храброго или умного человека, не ярого нациста, не активиста антинацистской оппозиции.

Так что же Корки затеял? Какого черта он послал его сюда? Из открытого окна на боковой стене немецкого посольства полилась музыка. На улице было холодно, и музыкант должен до самозабвения любить свежий воздух, праздно размышлял Меткалф. Кстати, музыка была красивой: кто-то мастерски играл на скрипке. Что же это была за пьеса? Не пришлось даже особо напрягать память, название всплыло само: «Totentanz». Танец смерти. Как подходит для немцев, сочетающих в себе странную и зловещую смесь культуры и кровожадности.

Уже на подходе к американскому посольству Стивен заметил боковым зрением быстрое движение, повернул голову и увидел знакомые белокурые волосы под меховой шапкой, высокие сибирские скулы. Человек из НКВД, который сидел у него на «хвосте» возле квартиры Ланы, а потом привез к даче. Теперь он появился возле посольства словно из ниоткуда, как будто знал, что Меткалф сюда придет. Как будто он был выше рутинной слежки от дверей гостиницы, которую оставлял для низших чинов. А этот агент, казалось, знал заранее, куда направится его подопечный.

Меткалф резко повернулся и шагнул к агенту НКВД, но тот исчез, как будто растворился в воздухе. Очень хорошо, сказал Стивен себе. Наблюдатель был сверхъестественно одарен умением предупреждать шаги Меткалфа, но что, в конце концов, он на этом сегодня заработал? В том, что американский бизнесмен посещает посольство своей собственной страны, не было ничего необычного. Если слежка являлась чисто психологическим запугиванием и ничем более – что ж, пускай лезут из кожи вон. Все равно у них ничего не получится.


Амос Хиллиард появился в маленькой приемной консульства. Вид у него был рассерженный; очевидно, он был совсем не рад встрече с Меткалфом.

Меткалф объяснил причину посещения. Хиллиард, хоть и неохотно, согласился.

– Это наша цитадель, – сказал он. – Как донжон[753] в замке. В это помещение мало кто вхож, и его строго охраняют. Лично я редко им пользуюсь. Мне придется придумать объяснение для моих коллег.

– Я понимаю ваши трудности, – проронил Меткалф.

– Скажите Корки, что я заслужил повышение, – ответил дипломат.

Через четверть часа Хиллиард, отпирая одну за другой множество дверей, проводил Меткалфа через лабиринт узких коридоров к стальной двери. Как объяснил он по дороге, это самая труднодоступная часть посольства. Впрочем, подобный вывод напрашивался сам собой. Оказавшись на месте, дипломат принялся методично набирать шифр на большом черном кодовом замке. Чтобы отпереть дверь, Хиллиарду потребовалось несколько минут; нетрудно было поверить, что он на самом деле редко пользуется безопасной связью.

Когда они вошли в следующий коридор, относящийся уже к запретной зоне, Хиллиард указал на железную дверь возле входа с табличкой «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ». За нею располагались коллекторы, по которым проходили кабели черного канала, телекса и обычных телефонов, входившие снаружи. Пройдя дальше, он остановился перед никак не помеченной дверью, в которую было врезано три необыкновенно сложных с виду замка. За дверью оказалась комнатушка, больше всего похожая на телефонную будку: узкое короткое помещение со стенами, обшитыми стальными листами. Из мебели там имелся всего один металлический стул. На узкой железной полочке стоял огромный уродливый черный телефонный аппарат, а лежавшая на нем трубка была самой обычной.

Это и было помещение безопасной связи, которое Хиллиард в разговоре назвал цитаделью. Оно представляло собой не просто звуконепроницаемую коробку, а воплощение передовой мысли инженеров-акустиков, использовавших все существующие методы и добившихся того, что звуковые волны полностью гасились в звукоизоляционном слое. Как только Меткалф сел на стул, Хиллиард закрыл за ним тяжелую дверь и запер ее на замок.

Меткалф не смог подавить мгновенный приступ панического чувства клаустрофобии. Он оказался полностью изолированным от внешнего мира; лишь в двери имелся маленький плексигласовый иллюминатор, через который Меткалф видел, как Хиллиард вошел в комнатушку на другой стороне коридора, где находился монитор, позволяющий контролировать качество связи и следить, не подключился ли кто-нибудь к линии.

Воздух в цитадели был мертвым и затхлым. Вентиляции здесь не было, что, несомненно, являлось одной из мер звукоизоляции, и пока Меткалф ждал, ему стало жарко. Хиллиард задействовал черный канал, отправив кодированную телеграмму самого высокого приоритета; как только все необходимые элементы придут в действие, на что требовалось несколько минут, включится и связь.

По лицу Меткалфа уже лился пот. Внезапно раздался громкий пронзительный звонок, каких ему никогда не приходилось слышать у обычных телефонов. Меткалф поднял трубку.

– Стивен, мой мальчик, – послышался безошибочно узнаваемый голос Корки, походивший на хриплое воронье карканье. Даже пользуясь безопасной линией, Коркоран не терял осторожности и не позволял себе произносить фамилию Меткалфа. А у того сразу полегчало на сердце, как только он услышал голос Корки, хотя с их последнего разговора прошло всего несколько дней, которые показались ему долгими как вечность. – У вас, видимо, что-то срочное и важное. А то вы оторвали меня от прекрасного ленча. – Голос сопровождало какое-то странное эхо, будто звук отражался от металлической стенки.

– Прошу извинения, – напряженно произнес Меткалф.

– Вам понравился балет?

– Вы получили мое сообщение, где я докладывал, что установил контакт?

– Конечно. А как насчет немца?

– Краткий контакт.

– Достаточно для оценки?

– Мне кажется, что да.

– И как по-вашему, он годится для работы с нами? Его удастся завербовать?

– Я бы сказал, что нет. И еще сказал бы, что вы знали об этом.

Корки несколько секунд молчал, и в трубке звучало только слабое приглушенное шипение белого шума. Наконец старик произнес:

– Прямая не всегда кратчайший путь между двумя точками.

– Зачем я сюда приехал? – Меткалф раздраженно повысил голос. – Ради Христа, Корки, я не думаю, что вы послали меня сюда, навстречу всем сопровождающим эту поездку опасностям, с дурацким бессмысленным заданием. Ладно, пусть моя старая подруга завязывает дружбу с немецким дипломатом, кстати, полной посредственностью – ну и что из того? Только не говорите мне, что у вас нет ста более перспективных объектов для вербовки, чем фон Шюсслер! Что за чертовщина здесь происходит, Корки?

– Успокойтесь, Стивен, – ледяным тоном произнес Корки. – Я хотел, чтобы вы установили контакт с вашей, как вы выразились, «старой подругой», что вы и сделали. Первая стадия пройдена.

– Первая стадия чего? Корки, я не какая-то марионетка. И вы не должны считать, что можете дергать меня за ниточки, а я буду танцевать. За каким чертом я сюда приперся?! – Стивен вытер лоб и шею носовым платком.

– Стивен, вам будут говорить то, что вам нужно знать, и тогда, когда это будет нужно.

– Так не пойдет, Корки. Я торчу в поле, рискуя собственной шкурой…

– Вы доброволец, Стивен. Не военнообязанный. В любой момент, когда пожелаете, вы можете отправиться домой, и я с удовольствием отдам все нужные распоряжения. Но пока вы работаете на меня, главным будет секретность оперативной работы. Мы все играем в опасную игру. Тот кошмар, который произошел на парижской станции, должен служить постоянным напоминанием об этом и…

– А в чем состоит следующая «стадия», как вы выразились? – прервал нравоучение Меткалф.

Ответом ему было продолжительное металлическое шипение. Бежали секунды. Меткалф только-только спросил себя, не прервалась ли связь, когда Корки наконец ответил:

– Рудольф фон Шюсслер, как и все его коллеги в немецком посольстве, приехал в Москву, чтобы собирать информацию о планах русских. Гитлер запретил им проводить любой прямой шпионаж, опасаясь пробудить подозрения Советов. Это, естественно, осложняет их работу до невозможности. Нацисты отчаянно нуждаются в разведывательных данных о Советах, но не в состоянии получить их. Ну так вот, мы им эти данные предоставим.

– То есть?

– Вскоре вы получите папку с документами. Вам придется убедить Светлану передавать бумаги ее немецкому любовнику.

Меткалф чуть не выронил трубку.

– Что значит – передавать? – крикнул он.

– Мы имеем благоприятное стечение обстоятельств, – объяснил Корки. – Отец Светланы – видный генерал Красной Армии в отставке, герой революции и сейчас работает в Комиссариате обороны.

– Но он не занимает никакой серьезной должности, – возразил Меткалф. – Синекура, предоставленная пенсионеру. Чистая бюрократия. Лана сказала мне…

– Импровизируйте, сынок. Вы способны добиться гораздо большего успеха. Устройте ему продвижение по службе.

– Вы хотите, чтобы я использовал ее. Вот настоящая причина того, что вы послали меня сюда, так? – Стивен предполагал это, но хотел услышать от Корки подтверждение.

– Я сказал бы по-другому. Я хочу, чтобы вы завербовали ее. Я хочу, чтобы вы использовали фон Шюсслера. Использовали его втемную, как канал, по которому будет отправлена информация для Oberwermacht[754]. Стратегическая и тактическая информация, разведывательная информация, которая повлияет на принимаемые ими решения.

– Господи! Корки, вы просите, чтобы я поставил ее в невероятно опасное положение. Я хочу сказать: она же балерина, боже мой, просто балерина! Она не обученный агент разведки. Она не агент, она артистка.

– Да, Стивен, она артистка. Кое-кто из моих самых лучших агентов пришел из театра.

– А что, по-вашему, будет с нею, если она провалится?

– Стивен, – терпеливо продолжал Коркоран, – неужели мне нужно напоминать вам о том положении, в котором она уже оказалась? О том, что любой советский гражданин, якшающийся с иностранцами, в эти дни рассматривается как предатель. Но она не любой гражданин. Она известная балерина, плюс к тому ее отец видный генерал, плюс к тому она спит с немецким дипломатом. Забудьте о договоре между Гитлером и Сталиным – советская разведка должна очень внимательно присматривать за ней.

У Меткалфа сразу всплыло в памяти лицо «прикрепленного» Кундрова. «Куда внимательнее, чем вы себе представляете», – подумал он. Но фон Шюсслер прилип к Лане вовсе не из соображений шпионажа, в этом он был уверен. Если бы его интерес к ней был каким-то образом связан с положением ее отца… но Лана не заметила ничего подобного даже после стольких месяцев общения. Нет, побуждения немца были только чувственными. Она была потрясающе красивой женщиной, и это являлось вполне достаточной причиной для того, чтобы пробудить в нем интерес. Кроме того, она была не простой балериной, а выдающейся примой, что многократно увеличивало значение его победы, которой он мог похваляться. Слабые и неуверенные в себе мужчины, такие, как фон Шюсслер, любили преувеличивать свои достижения, хвастаясь победами над женщинами. Как только он достиг успеха, шантажировав Лану, рассказав ей о том, что имя Михаила Баранова упоминается в досье, обнародование которого обрекало его на верную смерть, он перестал проявлять хоть какие-то признаки интереса к этому человеку.

– А как насчет ее отца? – продолжал упорствовать Меткалф. – Его я тоже подверг бы опасности.

– Ее отец… как бы это сказать потактичнее… не жилец на этом свете. Это только вопрос времени, вскоре и его арестуют, как и большинство его соотечественников, занимающих или занимавших высокие посты в Красной Армии.

– Но пока что он уцелел.

– Его имя входит в список. Так уж получилось, что нам это известно. НКВД называет эти списки «Книга смерти». Аресты идут последовательно, согласно плану. Его время наступит через несколько недель. Как только его арестуют, Светлана Баранова перестанет быть нам полезной в качестве канала передачи информации, так что время не терпит. И, как бы там ни было, неужели вы думаете, что НКВД уже не задается вопросом, не представляет ли она угрозу для безопасности страны? Она уже приговорена, только исполнение отсрочено.

– Она пошла на это не добровольно, – возразил Меткалф, в очередной раз вытирая мокрый лоб. – У нее не оставалось выбора.

– Прошу вас… И позвольте мне напомнить вам, что на наших глазах нацисты постепенно пожирают всю Европу. И даже не постепенно, исподволь – нет, они заглатывают огромные куски. Проклятая нацистская военная машина собирается распространить свой блицкриг на всю планету. Мир никогда еще не видел такой угрозы свободе. Франция побеждена, и у Гитлера не осталось врагов в Европе. Возможно, и Англия не выстоит. Если у нас есть шанс положить конец этому, то мы, будь оно все проклято, обязаны это сделать. Вот зачем вы приехали туда. Важнее нет ничего. И сейчас, как мне кажется, возможность сделать это что-то находится у нас прямо под носом. Было бы настоящим безумием не воспользоваться ею. Хуже чем безумием: это было бы преступлением. – Корки сделал паузу. Меткалф молчал. – Вы здесь, Стивен?

– И что будет в документах, которые вы хотите через нее передать фон Шюсслеру?

– В них будет нарисована картина для ОКВ, Oberkommando der Wehrmacht[755] и Гитлера.

– Что за картина?

– Некоторые живописцы используют масло, другие – акварель. А мы будем использовать цифры. Аккуратно выстроенные колонки чисел. Средние и точные величины численности подразделений, оснащения, списки дивизий, их численность, местоположение складов оружия. Набор данных, которые отведут глаза командованию вермахта и в конечном счете самому Гитлеру и представят облик Красной Армии так же ярко, как если бы картину писал какой-нибудь Ван Гог.

– Какого рода картина? – настаивал Меткалф.

– Портрет медведя, Стивен. Но очень милого. Этакого медвежонка, у которого нужно вовремя вырвать когти.

– Вы хотите, чтобы она передала фон Шюсслеру фальшивые документы, которые продемонстрируют, насколько Россия слаба в военном отношении?

– Это будут превосходные фальшивки, позвольте мне вас уверить. Сам Сталин не заметил бы разницы.

– В этом я нисколько не сомневаюсь.

«Мой бог, – восхищенно подумал Меткалф, – это же блестящая и подлинно дьявольская выдумка, совершенно в духе Корки».

– Если Гитлер решит, что вторжение в Россию будет развлекательной прогулкой, он ни на минуту не задумается, – сказал Меткалф. – Он просто вышибет дверь и ввалится!

– Ну вы уж скажете! – отозвался Корки, но в его голосе, даже несмотря на странную акустику связи, отчетливо угадывался сарказм.

– Бог мой, Иисус! Корки, вы же пытаетесь заставить Гитлера объявить войну Советскому Союзу!

Еще одна долгая пауза. В трубке звучали какие-то потрескивания, шорохи и негромкие завывания, как при настройке радиоприемника.

– Стивен, не помню, говорил ли я вам о Пелопоннесских войнах.

– Говорили! – рявкнул Меткалф. – Афины уцелели только потому, что между их врагами начались раздоры!

– Афины посеяли разногласия между своими врагами. Они натравили одного на другого. Вот в чем весь смысл.

– Но вы же не имеете представления, попадет ли хоть одна бумажка из этой папки к Гитлеру, ведь так? Сами подумайте, сколько звеньев в этой цепочке, сколько шансов за то, что какой-нибудь скептик из нацистской бюрократии отсеет эти документы.

– Вы, в общем, правы, Стивен, но если бы мы поступали только наверняка, мы бы вообще ничего не делали, согласны?

– Согласен.

– Что нам известно? Гитлер тратит восемь часов в день на чтение рапортов, меморандумов и донесений разведки. Он помешан на разведке. И он один принимает все главные решения, причем делает это, основываясь на той информации, которую получает. И единственная информация, к которой он относится серьезно, – материалы, поступающие из его службы внешней разведки. Он доверяет своим шпионам. Теперь возьмем фон Шюсслера. Он никудышный шпион, но зато обладает в высшей степени полезными связями, имеет друзей в высоких сферах.

У Меткалфа закружилась голова. Его носовой платок успел промокнуть насквозь, и от него больше не было толку. Он полез за другим, но его не оказалось.

– Я сделаю это, но при одном условии.

– Прошу прощения? – не поверил своим ушам Корки.

– Если что-нибудь случится с Ланой – если у нее появятся основания считать, что ей грозит опасность, что ее могут арестовать, – я хочу, чтобы вы гарантировали мне, что вытащите ее из Москвы. – Теперь он вытирал струи пота, норовившие затечь в глаза, ладонями. Ему было чертовски неудобно, и он не знал, долго ли еще сможет выдержать здесь.

– Стивен, вы же прекрасно знаете, что мы не делаем таких вещей.

– Я прекрасно знаю, что мы их делаем. Мы делали это во Франции; мы делали это в Германии.

– Экстраординарные случаи…

– Это и есть экстраординарный случай, Корки. Я не стану привлекать ее без такой гарантии.

– Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах, чтобы уменьшить грозящую ей опасность, Стивен, но…

– Таково мое условие, – сказал Меткалф. – И обсуждению оно не подлежит. Или вы соглашаетесь, или я отказываюсь.


Амос Хиллиард сидел у телетайпа в комнате напротив, чтобы не пропустить никаких сообщений, которые потребовали бы немедленных действий. Черный канал был установлен только недавно и, как это всегда бывает с новой техникой, не отличался полной надежностью. Это был комплекс, вернее, неуправляемое сочетание международных линий, цепочка связей, каждая из которых была уязвима. Слишком уж много имелось всяких частностей, которые могли повернуть дело не так, как надо. Лучшим показателем устойчивости передачи был индикатор мощности сигнала, вмонтированный в пульт, за которым сидел Хиллиард. Обе стрелки, указывавшие сигналы передачи и приема, оставались в одном положении, лишь чуть заметно колеблясь. Если бы хоть одна стрелка ушла в начало шкалы, Хиллиард немедленно вмешался бы, чтобы восстановить связь.

Меткалф говорил дольше, чем рассчитывал Хиллиард. Независимо от того, что он обсуждал с Коркораном, это был, конечно, вопрос сложный и деликатный. Хиллиард мог только предполагать, зачем молодой человек приехал в Москву. Вопросов он не задавал: это железно запрещал один из главных священных заветов Корки. Но он не мог не задуматься о происходящем. Он, конечно, слышал разговоры о молодом Меткалфе – богатом плейбое, который, казалось, и близко не обладал серьезностью, необходимой мальчикам Корки, слышал и об этой балерине из Большого театра. Он видел, как вдвоем они выходили из дома во время приема на даче. Необязательно быть великим мудрецом, чтобы сообразить, что между ними что-то есть. А потом все эти вопросы о фон Шюсслере. Очевидно, Меткалф пытался понять, что собой представляет этот немец. Видимо, он использовал эту девочку, чтобы установить связь с нацистом. Видимо, именно поэтому Корки прислал такого неопытного работника. Возможно, опыт Меткалфа в полевой работе был в этом деле не столь важен, как его опыт в спальне.

Хиллиард взглянул на циферблат и опешил. Обе стрелки вдруг качнулись к началу шкалы. Сила сигнала по какой-то причине резко упала. Он вскочил с места и выбежал за дверь; звук его шагов эхом разнесся по коридору. Взглянув в плексигласовый иллюминатор, врезанный в стальную дверь «цитадели», он увидел, что Меткалф, весь покрытый потом, продолжает разговаривать. А это значило, что связь вовсе не прервалась.

Так что же могло вызвать падение силы сигнала?

Внезапно у него похолодела кровь в жилах. Неужели?..

Он замолотил пухлым кулачком по иллюминатору. Меткалф с озадаченным видом повернулся к двери. Отчаянно жестикулируя, Хиллиард пытался дать ему понять, что нужно немедленно прекратить разговор; чтобы подчеркнуть безотлагательность, он несколько раз быстро провел указательным пальцем по горлу. Меткалф, как ему показалось, сказал еще несколько слов, затем повесил телефонную трубку.

Когда Хиллиард наконец отпер дверь, Меткалф поднялся со стула. Он насквозь промок от пота, и вид у него был растерзанный.

– Что, черт возьми… – начал было Меткалф.

– Нарушение! – перебил его Хиллиард. – Последние двадцать, тридцать секунд – насколько важным был разговор? Возможно, его подслушали.

– Подслушали? Нет, мы уже закончили с серьезными делами и только уточняли детали. Но как это можно – подслушать?!

Хиллиард не потрудился ответить. Резко обернувшись, он побежал по коридору, громко шлепая подошвами по плиточному полу. Единственным местом, где кабели связи выходили наружу, – Хиллиард это знал, – был электрический щит около входа. Там недавно что-то чинили в проводах городской сети и еще не завинтили все крышки, а щит не заперли и не опечатали. Внезапно в конце коридора он увидел мужчину, выбежавшего за дверь. Темная фигура успела лишь промелькнуть перед его глазами, но Хиллиард узнал человека: это был младший секретарь посольства, в лояльности которого Хиллиард всегда сомневался. Зато теперь он узнал точно. Этот человек подслушивал.

Для кого?

Хиллиард подбежал к двери электрического щита, которую оставили открытой. На полу лежали наушники, брошенные убежавшим человеком. Дополнительное подтверждение, в котором Хиллиард, впрочем, не нуждался.

Меткалф догнал его и остановился рядом. Он все видел и понял, что случилось.

– Это все, – сказал Хиллиард. – Сеть порвана.

– Вот она, хваленая безопасность черного канала.

– Меры безопасности черного канала были предназначены для защиты от внешнего врага. От Советов. А не от своих.

– Кто это был?

– Младший чиновник дипломатической службы. В иерархии посольства на одной из низших ступенек.

– Но кто его подослал?

– Я не знаю. И я сомневаюсь, что смогу узнать более или менее скоро. Все, что мне известно, Меткалф, это то, что в игре участвует много игроков. А когда игроков много, кто-то обязательно проигрывает больше всех. Когда вы в следующий раз захотите использовать черный канал, учтите, пожалуйста, что вы можете с тем же успехом поехать на московскую радиостанцию и вещать оттуда в эфир. Учтите это ради своей – и моей – пользы. Уходите служебным входом, он в глубине здания. И покончим с этим, Меткалф. Прошу вас. Хватит.


Скрипач сидел на скамье в парке перед американским посольством. В мыслях он все еще слышал такие приятные звуки главной темы из квартета Шуберта «Девушка и смерть». Ему всегда нравилось то, как яростные бурные триоли интродукции уступали место умиротворяющим, напоминавшим о черном бархате каденциям ре-минор, нравились модуляции этой пьесы от мажора к минору, зловещее звучание этой даже немного слащавой мелодии. Глядя на людей, входящих в главный подъезд и выходящих оттуда, он пытался – конечно же, неудачно – не обращать внимания на тошнотворные запахи Москвы. Он уже успел усвоить их – зловоние протухшего мужского пота, перемешанное с водочным перегаром, запах немытых женщин, вонь свежесъеденного лука изо ртов, дешевый табак, вездесущий смрад жареной капусты. Он до сих пор думал, что не может быть людей, более отталкивающих, чем французы, но теперь понял, что ошибался. Русские были еще хуже. Эти запахи теперь стали тем фоном, на котором он немедленно узнает любого иностранца, будь он американцем или британцем. Мюллер, его шеф в Sicherheitsdienst, очень сильно склонялся к подозрению, что Даниэль Эйген, участник тайной шпионской сети, действующей в Париже, удрал в Москву. И сам Рейнхард Гейдрих подозревал, что этот Эйген мог входить в сложную разветвленную схему, которую необходимо было изучить и раскрыть. Устранить Эйгена мог кто угодно, но очень немногие из агентов СД умели хорошо проводить расследования – и убивать не раньше и не позже, чем это необходимо.

Французские границы, даже при немецком контроле, оставались прозрачными. Люди имели возможность – и пользовались ею – бежать как им заблагорассудится. В Париже проживало немало британских граждан, многие из них не имели документов, нигде не регистрировались, так что решить, кто из них бесследно исчез за последние несколько дней, просто невозможно. В Москве все было проще и яснее. Естественно, иностранец мог жить здесь, используя фальшивый паспорт, что проделывалось во всем мире, но в России риск разоблачения возрастал из-за строгости здешнего режима. К тому же всех иностранцев, приезжающих в Россию, можно было пересчитать по пальцам. Список, который Скрипач получил ближе к вечеру, оказался, как он был заранее уверен, довольно коротким. Это его порадовало – значит, подозреваемых немного и их будет нетрудно досконально проверить.

Клейст поместил агента СД и возле британского посольства. Маловероятно, что они упустят свой объект. В конце концов, имелся превосходный шанс на то, что беглец посетит посольство своей страны; они все так поступали.

Из здания вышел мужчина в коричневом пальто. Он?

Клейст поднялся, пересек улицу и вскоре догнал мужчину.

– Прошу прощения, – сказал он, приветливо улыбаясь. – Мы ведь с вами встречались, не так ли?

Но не успел мужчина открыть рот, как Скрипач понял, что этот тип не может быть его целью. Клейст учуял специфическое сочетание животных жиров, пропитавших одежду незнакомца: свинина, гусь, а поверх всего еще и множество красного перца. Он был венгром, и акцент подтвердил это.

– Нет, мне так не кажется, – сказал венгр. – Извините.

– Это вы меня извините, – снова улыбнулся Скрипач. – Я принял вас за другого.

20

Поначалу Меткалф не узнал пухлую неряшливую женщину с низко повязанным на голове платком, которая сидела на скамье в сквере на площади Свердлова. Светлана прекрасно замаскировалась. Очевидно, она взяла свой костюм из неисчерпаемых гардеробов Большого театра, подложив под разные места то, что называется на театральном языке «толщинки», которые настолько изменили ее стройную фигуру, что она сделалась типичной грузной русской крестьянкой среднего возраста.

Лишь убедившись с безопасного расстояния, что это действительно Лана, Меткалф прошел мимо ее скамьи. Она, можно было подумать, не узнала его, больше того, даже не заметила.

Он понимал, что вероятность слежки за ним очень велика, хотя и не видел никаких признаков «хвоста». Все равно следовало предполагать, что белокурый агент НКВД с бледно-серыми глазами скрывается где-нибудь поблизости и не сводит с него глаз. Впрочем, нельзя было исключить и возможность того, что каждый его шаг не отслеживается, однако, учитывая все свои намерения и цели, Стивен обязан был предполагать, что слежка есть.

Во время свидания в конюшне он дал Лане детальные инструкции на предмет того, как будут проходить их встречи. Теперь, сказал он, им придется соблюдать множество предосторожностей, и добавил, используя русское выражение: по всем правилам искусства.

Лана встретила это предложение со страхом, но в то же время и с облегчением. Скрытность ужасала ее, но она была благодарна Меткалфу за осторожность, которая могла защитить от опасности – и ее саму, и ее отца. И все же, когда он объяснил, какими методами они должны будут пользоваться, Лану это встревожило.

– Стивен, откуда ты так хорошо знаешь эти вещи? Я имею в виду – эти «правила искусства»? Я всегда думала, что ты бизнесмен, но разве бизнесмены знают все эти шпионские хитрости?

Он пожал плечами и ответил небрежным тоном, который, как он надеялся, должен был убедить ее:

– Видишь ли, дуся, я смотрю множество голливудских фильмов.

Удалившись на несколько сотен футов от ее скамьи, он немного замедлил шаг, как будто сомневался в том, куда ему идти дальше. В этот момент его настигла Лана, которая изменила не только внешность, но и походку: она шла быстро, но заметно прихрамывала, как будто страдала от легкой подагры или, возможно, от застарелой травмы бедра.

Пройдя вплотную к нему в узком проходе, она произнесла сквозь зубы, хоть и быстро, но спокойно:

– Васильевский переулок, сразу за Пушкинской улицей, – и, не замедляя шага, удалилась вперед. Меткалф обвел сквер скучающим взглядом, словно соображая, куда же ему идти, и той же походкой двинулся дальше, держась футах в ста позади Светланы. Он поражался тому, насколько она сейчас не походила на себя обычную, как хорошо удавалась ей походка грузной немолодой женщины из простонародья. Покинув сквер, она пересекла Пушкинскую улицу, кинувшись в поток движения с озлобленной решительностью старухи.

Этой процедурой они, если выражаться на языке Корки и его инструкторов, производили «сухую чистку», удостоверяясь в том, что один из них не «вырастил хвост». Он наблюдал издали, как Лана свернула в крохотный Васильевский переулок, и через несколько секунд последовал за нею. Светлана подошла к деревянной двери здания, которое могло быть только жилым домом; слева от двери выстроился целый ряд дверных звонков, а рядом с каждой кнопкой красовалась маленькая медная рамка с написанной от руки фамилией. Здание было на вид старым и ветхим; внутри оказался не вестибюль, а обычная лестничная площадка. Там пахло тухлым мясом и махоркой. Стивен поднялся следом за нею на два марша по скрипучим ступенькам, покрытым вытертой до основы ковровой дорожкой, к двери квартиры.

Он вступил в полутемную крохотную квартирку, где сильно пахло плесенью, и закрыл за собой дверь. И Светлана тут же обвила его шею руками. Из-за ваты, подложенной под одежду, ее тело казалось на ощупь странным и незнакомым, но ее лицо было таким же изумительно прекрасным, а зовущее прикосновение теплых губ сразу заставило его забыть обо всем.

Светлана разомкнул объятия и отступила на шаг.

– Здесь мы в безопасности, мой любимый.

– Кто здесь живет?

– Балерина. Вернее, бывшая балерина. Она отказалась уступить домогательствам репетиционного режиссера и теперь работает уборщицей в ТАСС. Там же работает и ее мать. Маше изрядно повезло, что она вообще смогла найти работу.

– И ее мать тоже сейчас на работе?

Светлана кивнула.

– Я сказала ей, что мне нужно… нужно кое с кем встретиться. Она знает, что, если бы ей понадобилось место, где ее никто не побеспокоил бы, я сделала бы то же самое для нее.

– Мне кажется, что такое место можно назвать любовным гнездышком.

– Да, Стива, – насмешливо улыбнулась она. – Ты угадал, именно так оно и называется.

Он принужденно улыбнулся.

– Ты когда-нибудь была здесь с фон Шюсслером?

– О, ну конечно, нет! Он ни за что и не пошел бы в такое место! Он встречается со мной на своей московской квартире и только там.

– А у него есть и другое жилище?

– У него есть огромный загородный дом, который в революцию отобрали у какого-то богатого купца. Последнее время немцам во всем идут навстречу. Наверно, Сталин очень заботится о том, чтобы Гитлер видел, насколько он заинтересован в хороших отношениях с ним.

– Ты когда-нибудь бывала там? Я имею в виду – в загородном доме фон Шюсслера.

– Стива, я уже говорила тебе, что он ничего для меня не значит! Я его презираю!

– Лана, дело тут не в ревности. Мне необходимо знать, где вы с ним встречаетесь.

Она прищурилась.

– А зачем это тебе так нужно?

– Для того, чтобы спланировать одно дело. Я тебе все объясню.

– Он возит меня только на свою московскую квартиру. Дом в Кунцеве для таких развлечений не предназначен.

– Почему?

– Это огромный домина с парком и со штатом прислуги, которую он привез с собой и которая знает его жену. Он предпочитает соблюдать осторожность. Он ведь женат, – добавила Лана с нескрываемым отвращением. – У него есть жена и дети, которых он оставил в Берлине. Очевидно, меня нужно прятать, как тайный позор. В том доме он проводит выходные, пишет свои мемуары, как будто может что-то сказать, как будто он не ничтожество, вроде таракана! Но почему ты задаешь мне все эти вопросы, Стива? Хватит об этой скотине! Мне еще предстоит встретиться с ним сегодня вечером, и я предпочитаю не думать о нем, пока есть такая возможность.

– Потому что у меня есть идея, Лана. Способ помочь тебе. – Стивен слышал свой голос и испытывал жгучее отвращение к себе. Он лгал ей, использовал ее. Если выражаться точнее, манипулировал ею. Но это его убивало. – Фон Шюсслер расспрашивает тебя о твоем отце?

– Очень мало. Не больше чем требуется для того, чтобы напомнить мне о том списке. О той власти, которой он обладает. Как будто ему нужно напоминать мне об этом! Он думает, что я могу об этом забыть? Думает, что я не помню об этом каждую секунду того времени, которое провожу с ним? Может быть, он считает, что я обо всем забыла, покоренная его обаянием? – Последние слова она почти выплюнула.

– Следовательно, ему не покажется странным, если ты как бы случайно упомянешь о том, что твой отец недавно получил новую важную должность в наркомате – должность, которая дает ему доступ к едва ли не всем документам, касающимся Красной Армии?

– Но зачем, с какой стати я стану говорить ему такое?

– Чтобы посеять в его голове идею.

– Ах да, – проронила Светлана с едким сарказмом. – Чтобы он начал просить меня украсть у отца документы, так, что ли?

– Совершенно верно.

– А затем… А затем я передам ему эти государственные тайны, ты это имеешь в виду, Стива?

– Совершенно верно. Документы, раскрывающие сверхсекретные советские военные планы.

Светлана взяла обеими руками Стивена за щеки, как расшалившегося ребенка, и рассмеялась.

Блестящая идея, мой Стива. А потом мне останется выйти на Красную площадь с мегафоном и на всю Москву прокричать, что я думаю о Сталине? Не хочешь присоединиться ко мне?

Меткалфа нисколько не напугал ее сарказм.

– Документы, конечно, будут фальшивыми, – продолжал он.

– Ну и где же я, по-твоему, смогу взять эти фальшивые документы?

– У меня. Я тебе их дам.

Она подалась назад, пристально посмотрела на него и долго не отводила взгляда. Затем медленно произнесла, уже без тени сарказма:

– И он дискредитирует себя, передав эти документы в Берлин…

– В конечном счете, да, он дискредитирует себя, – согласился Меткалф.

– А потом его отзовут в Берлин, и я освобожусь от него.

– Отзовут. Но к тому времени ты успеешь использовать его, чтобы спасти свою страну.

Спасти Россию? Но как такое возможно?

Меткалф понимал, что ведет с ней опасную, нечестную игру, и презирал себя за необходимость делать это. Раскрыв Лане лишь часть того, что он хотел от нее в действительности, он обманывал ее, играя на ее ненависти к нацизму и ее любви к России, ее ненависти к фон Шюсслеру и ее любви к нему, Меткалфу.

– Ты знаешь, что не может быть никакого соглашения, никакого клочка бумаги, который Гитлер почему-либо согласится подписать, зная, что это помешает осуществлению планов, по его мнению, наилучших для нацистов. Он твердо решил покорить мир – он никогда не прекращал говорить об этом, с самых первых дней после прихода к власти. Он написал об этом в «Майн кампф» и не перестает повторять во всех своих речах, всех статьях. Он не делает из этого никакой тайны. Он нападет на любую страну, которая может представлять для него опасность, и нападет первым. В том числе и на Советский Союз.

– Но ведь это безумие! Сталин никогда не станет угрожать нацистской Германии!

– Я уверен, что ты права. Но единственный способ сделать так, чтобы Гитлер наверняка поверил в это, – скормить ему информацию, разведывательную информацию, которая убедит его в этом. Ничему другому он не поверит. Ты меня понимаешь? Ты, используя фон Шюсслера, передашь Гитлеру документы, которые убедят его, что Советский Союз не представляет для него никакой опасности, ничем не угрожает Германии. Если Гитлер не почувствует угрозы, то он, вероятно, будет вести себя менее агрессивно.

– Стива, я часто думаю, в какой степени то, что ты рассказываешь мне о себе, – правда? Ты утверждаешь, что ты бизнесмен. Ты так хорошо говоришь по-русски. По твоим словам, потому что твоя мать русская…

– Так и есть. Это чистая правда. И я бизнесмен – в некотором роде. Вернее, моя семья занимается бизнесом. Именно поэтому я и оказался здесь впервые.

– Но не на этот раз?

– Не совсем. Мне нужно помочь кое-кому из моих друзей.

– Друзьям из разведки?

– Что-то в этом роде.

– Значит, в «Правде» верно пишут об иностранцах. Что вы все шпионы!

– Нет, это пропаганда. По большей части – нет. – После секундного колебания он добавил: – Я не шпион, Лана.

– В таком случае ты делаешь это ради любви, да?

Она снова язвила? Он внимательно посмотрел ей в лицо.

– Ради любви к России, – ответил он. – И любви к тебе.

– Мать-Россия у тебя в крови, – сказала она, – точно так же, как и у меня. Ты любишь ее, как и я.

– До некоторой степени да. Не Советский Союз. Но Россию, русских людей, язык, культуру, искусство. И тебя.

– Мне кажется, что у тебя много любовей, – вздохнула Светлана.

Действительно ли в ее лице промелькнуло понимание? В полумраке это невозможно было определить наверняка.

– Да, – согласился он, прижимая ее к себе. У него кружилась голова от страсти и от чувства вины. – Много любовей. И одна. – Это было самое большое приближение к правде, которое он мог себе позволить.


Они лежали на узкой кровати в мрачной незнакомой квартире. Оба были липкими от пота, дыхание у обоих постепенно успокаивалось. Светлана уткнулась лицом в подушку, а Стивен смотрел на трещины в штукатурке на потолке. Их любовные ласки принесли ему ощущение физического облегчения, но эмоциональной тяжести не сняли. Он был все так же напряжен, возможно, даже еще сильнее; чувство вины разрывало ему грудь, отдавалось кислятиной в горле. Лана занималась любовью со своей обычной страстностью, закрыв глаза, откинув голову. Он спросил себя, могло ли это хоть на несколько минут оградить ее от ужасов и тягот жизни? Он не хотел сделать или сказать что-нибудь, что могло бы разрушить тот краткий миг блаженной безмятежности, которой она могла сейчас наслаждаться. И так то, что он делал с ней – обманывал ее, – было достаточно плохо.

Через несколько минут она повернулась к Стивену. Он сразу заметил, что напряжение так и не покинуло ее.

– Ты понимаешь… я говорю о моем… надзирателе, я часто так его называю.

– О том, с которым ты познакомила меня на даче? Который повсюду ходит за тобой?

Она кивнула.

– Ты, кажется, нашла с ним общий язык. Или есть еще что-то такое, чего я снова не понимаю?

– Да, может показаться, что я нашла с ним общий язык. Но я боюсь его, боюсь того, что он может сделать со мной. Ты понимаешь, что он может сделать, что они могут сделать, если решат, что я встречаюсь с агентом американской разведки?

– Конечно, – сказал Меткалф, прикасаясь к ее разгоряченному лицу, к нежной шелковистой коже кончиками пальцев.

– Я сама удивляюсь. Москва очень не похожа на ту, какой она была, когда мы встретились в первый раз. Ты даже представить себе не можешь те чистки, которые мы пережили за несколько последних лет. Никто не может поверить в этот кошмар! Ни один человек, не живший здесь как простой русский, и даже мы не могли до конца поверить тому, что случилось.

– И это еще не закончилось, да?

– Никто не знает. Теперь, кажется, стало чуть поспокойнее, чем было два года назад, но никто ничего не знает. Это так ужасно – ничего не знать. Не знать, когда стучат в дверь, не из НКВД ли это пришли, чтобы забрать тебя. Не знать, когда звонит телефон, не сообщат ли тебе очередную ужасную новость. Люди просто исчезали без каких-то объяснений, и их родственники боялись рассказывать кому-либо о постигшей их беде. Когда кого-нибудь забирали, отправляли в лагеря или казнили, люди начинали избегать их близких. Мы все вели себя так, словно родственники жертв больны заразной болезнью и мы могли от них заразиться! Арест в семействе – это как тифозная лихорадка, как проказа: от этих людей нужно держаться подальше! И еще нам все время говорят, что нужно остерегаться иностранцев, потому что капиталисты – шпионы. Я уже говорила тебе о моей подружке-балерине, которая завела слишком тесную дружбу с иностранцем. Знаешь, что нам говорят? Чем она теперь занимается, эта красивая и талантливая девочка? Она сидит в лагере под Томском и каждый день должна ломом разбивать экскременты в замерзших уборных.

– Невиновность ни от чего не защищает.

– А знаешь, что говорят власти, если, конечно, удается заставить их говорить с тобой? Они говорят: ну разумеется, будут невинные жертвы, ну и что из того? Лес рубят – щепки летят.

Меткалф закрыл глаза и обнял Светлану.

– Нашего соседа – у него была беременная жена – арестовали, никто не знает, почему. Его заключили в Бутырскую тюрьму, обвинили в преступлениях против государства и требовали, чтобы он подписал лживое признание. Но он отказался. Сказал, что он ни в чем не виновен. Тогда в допросную камеру привели его жену, его беременную жену. Двое держали его, а двое других бросили его жену на пол и принялись бить ее и пинать ногами, и она кричала и кричала, и он кричал и умолял, чтобы они прекратили, но они не слушали. – Лана судорожно сглотнула. По ее лицу струились слезы, оставляя на подушке мокрые пятна. – И она родила – прямо тогда, прямо там. Мертворожденного. Мертвого.

– Господи, Лана, – проронил Меткалф. – Прошу тебя…

– Так вот, мой Стива, если ты пытаешься понять, почему я изменилась, почему я кажусь такой печальной, то ты должен знать об этом. Пока ты путешествовал по свету и разглядывал женщин, я жила в этом вот мире. Вот почему я должна быть настолько осторожна.

– Я позабочусь о тебе, – сказал Меткалф. – Я помогу тебе. – А сам подумал: что же я с ней делаю?

21

Он болтал по своей привычке о мелких раздражительных происшествиях, случившихся у него на службе, о завистливых коллегах, о секретарше, постоянно опаздывавшей и оправдывавшейся плохой работой общественного транспорта в Москве, хотя сама жила за два квартала от посольства. У всех этих утомительных, унылых, однообразных жалоб было только одно общее: ни один из этих жалких людишек не ценил его величия. Фон Шюсслер никогда не разглашал тайн. Или он был более осторожен, чем думала о нем Светлана, или, что казалось ей более вероятным, просто не думал ни о чем, что не имело отношения к его ослепительному величию.

– Видимо, я немного озабочена, – ответила Светлана. Они вдвоем лежали на огромной кровати фон Шюсслера с балдахином на четырех резных колонках, которую ему прислали из Берлина. Фон Шюсслер потягивал бренди, жевал марципан и болтал. Он был одет в длинный шелковый халат, под которым, как Лана заметила, несколько раз бросив взгляд и испытав, как всегда, отвращение, ничего не было. От запаха его тела – немец не слишком заботился о личной гигиене – ее подташнивало. Она чувствовала обычный ком в желудке – это ощущение она испытывала всякий раз, когда находилась рядом с ним, но сегодня вечером ей было особенно плохо. Она боялась того момента, когда он сбросит свое одеяние, что он собирался вот-вот сделать, и начнется сексуальный акт. Вот именно, «акт» – думала она. Но в этот вечер ее тревога была куда сильнее, чем обычно, из-за того, что она собиралась сделать.

– Конечно, ты должна мысленно репетировать всю свою хореографию, – сказал фон Шюсслер, погладив ее по голове таким движением, словно мимоходом приласкал домашнюю собачку. – Но тебе следует оставлять свою работу на работе, мой цветок. Наша кровать – это священное место. Мы не должны осквернять ее нашими служебными заботами.

Ее так и подмывало спросить, почему он сам никогда не соблюдает это правило, но она сдержалась.

– Это все из-за моего отца, – сказала она. – Я так тревожусь за него.

– Schatzi[756], – нежно ответил фон Шюсслер, – прошу тебя, мой маленький цветочек. Ни одно слово из этого досье никогда не станет известно вашим властям! Разве я еще не убедил тебя в этом?

Светлана покачала головой.

– Нет, не в том дело. Это новая работа, на которую его назначили.

– Ах! – неопределенно воскликнул фон Шюсслер, откидываясь на груду подушек. – Ну что ж… – Светлане показалось, что он надеется на изменение темы разговора, чтобы он мог вернуться к жалобам на людишек из посольства или – а это было бы еще хуже – просто сбросить халат.

– Его перевели на новую должность, – не сдавалась Светлана. – Дали новое, куда более важное, место в Наркомате обороны.

Фон Шюсслер сделал еще один маленький глоток бренди и взял очередной марципан.

– Может быть, хочешь, моя дорогая?

Она покачала головой.

– Отца назначили контролером за всеми расходами Красной Армии. А это значит, что он должен проверять все документы по поставкам, по дислокации войск, по закупкам оружия – словом, все бумаги, какие только есть в армии!

Фон Шюсслер испустил утомленное ворчание.

– Это просто невозможная нагрузка для его возраста! Ведь он фактически держит в руках всю стратегию Красной армии! – продолжала она.

В конце концов в водянисто-голубых глазах фон Шюсслера вроде бы промелькнула вспышка понимания. А не было ли это намеком на пробуждение заодно и его свинской жадности?

– Что ты говоришь? Выходит, это очень важная работа, не так ли? Он, наверно, должен радоваться такому продвижению по службе.

Светлана подчеркнуто тяжело вздохнула.

– Все эти документы, которые ему приходится приносить домой и читать до глубокой ночи! Эти таблицы, эти числа – сколько танков и самолетов, сколько кораблей, сколько винтовок, сколько пушек, сколько солдат… Бедный мой отец, эта работа вгонит его в гроб!

– Ты видела эти документы?

– Видела?! Да они разбросаны по всей нашей квартире, мне приходится перешагивать через них! Мой дорогой отец, ведь он солдат, а не бухгалтер; зачем его заставили этим заниматься?

– Но ты читала какие-нибудь из этих бумаг? – Фон Шюсслер пытался говорить небрежно и делать вид, будто его совершенно не интересует навязанный любовницей разговор, но это у него не очень-то получалось. – Я хочу сказать, ты понимаешь, что это за таблицы?

– Руди, там такие маленькие буковки, что у меня болят глаза! Мой бедный отец – ему приходится пользоваться лупой, и после работы с этими бумагами у него бывают такие головные боли.

– Так много бумаг… – рассуждал вслух фон Шюсслер. – Он же должен, наверно, путаться в них, правда? Наверно, твой отец очень организованный человек.

– Организованный? Отец? – Светлана почти натурально рассмеялась. – Когда он командовал войсками, просто нельзя было найти более организованного человека. Но как только дело доходит до бумаг… тут с ним беда! Он всегда жалуется мне, что не может найти ту или иную бумагу, спрашивает, не помню ли я, куда он ее положил…

– В таком случае он не заметит, если какой-нибудь бумаги не окажется на месте, – Лана почти наяву видела, как в мозгу фон Шюсслера начинают медленно проворачиваться колесики. – Очень интересно, мой Красный мак. Очень интересно. – Идея – теперь все это стало его идеей, что определяло успех авантюры, – наконец-то пустила корни в бесплодной почве разума немца.

Через несколько секунд он, казалось, составил в мыслях свой план. Он не станет нажимать на нее сейчас. Он лучше подождет, пока они не закончат заниматься любовью. Вне всякого сомнения, он рассчитал, что после этого ее отношение к нему станет еще лучше, и при этом благоприятном стечении обстоятельств он и сделает ей свое смелое предложение. Он потянул за конец шелкового пояса, свободный узел которого смотрелся на его большом животе, словно лента на коробке с подарком. Спазм в желудке Светланы резко усилился, когда он отбросил в сторону пояс и распахнул полы халата, явив миру темную промежность, где в спутанных лобковых волосах с трудом можно было рассмотреть его мужскую гордость, которая, честно говоря, была просто крохотной.

Он положил пухлую кисть руки ей на голову, как будто снова захотел погладить ее по волосам, однако на сей раз он не ограничился поглаживанием, а мягко, но твердо нажал, указывая направление, в котором должна была двигаться ее голова.

– Мой прекрасный Красный мак, – сказал он. – Мой Schatzi.

Несколько секунд она делала вид, что не понимает, чего он хочет, но затем была вынуждена покориться неизбежному. Она должна была помнить, что теперь вовлечена в дело, которое значит гораздо больше, чем ее тело и даже, возможно, душа, дело, участие в котором может требовать время от времени исполнения неприятных побочных действий, как это всегда бывает со всеми важными делами. Она пригнулась к паху фон Шюсслера, вынуждая себя улыбнуться, изобразив нетерпение и восхищение; она надеялась, что улыбка скроет ее невыразимое отвращение.


Скрипач вошел в немецкое консульство в доме номер 10 по Леонтьевскому переулку и назвал свое имя. Регистратор, фрау средних лет, превратившаяся в блондинку при помощи перекиси водорода, что выдавали темные корни волос, одарила его несколькими жеманными улыбками, пока он сидел, дожидаясь приглашения к военному атташе. Она, похоже, сочла его привлекательным и, возможно, полагала, что и сама не лишена привлекательности, что могло соответствовать действительности самое меньшее несколько десятилетий тому назад. Клейст улыбнулся в ответ.

Генерал-лейтенант Эрнст Кёстринг, военный атташе немецкого посольства в Советском Союзе, был тем самым человеком, который номинально отвечал за все немецкие шпионские акции самое меньшее в пределах России.

Немецкий военный атташе нес ответственность за разведывательную деятельность против Советского Союза. По крайней мере, на низшем уровне, поскольку у него было несколько уровней начальников в абвере[757], а над всеми ними стоял в конечном счете его главный шеф, адмирал Вильгельм Франц Канарис, руководитель абвера.

Но назвать Кёстринга знатоком разведывательного дела можно было, по мнению Скрипача, разве что в шутку. Он был экспертом по российским делам, поскольку родился и вырос в Москве и свободно говорил по-русски.

Но ему явно не хватало Zivilcourage[758]. Его донесения стали притчей во языцех благодаря своей бессодержательности. На протяжении многих лет он жаловался, что не в состоянии добыть у русских какую-либо информацию, что ему не позволяют ездить по стране иначе как под эскортом НКВД. В его докладах не было ничего такого, что нельзя было бы прочитать в газетах или увидеть, наблюдая за первомайским военным парадом на Красной площади. Как бы там ни было, абвер издавна находился в контрах с Sicherheitsdienst – настоящим разведывательным агентством. Абвер испытывал постоянное давление со стороны СД, руководство которого стремилось подорвать его престиж в глазах Гитлера и доказать, что внешняя разведка не справляется со своими обязанностями.

Однако Кёстринг прекрасно понимал, откуда дует ветер. Он знал, что Скрипач прибыл в Москву с личным напутствием группенфюрера СС Гейдриха, а также знал, что Гейдрих не из тех людей, которых разумно иметь в числе своих врагов. Рейнхард Гейдрих был человеком блестящим и совершенно безжалостным. Гитлер однажды назвал его «человеком с железным сердцем», что, конечно, следовало рассматривать как наивысшую похвалу со стороны фюрера. СД было конкурирующим агентством, но Кёстринг достаточно хорошо знал мир, чтобы не пожелать себе личных серьезных неприятностей, поэтому и согласился на сотрудничество. Отправляясь на встречу с военным атташе, Скрипач разыгрывал свою самую сильную карту. Таким образом он получил бы те сведения, в которых нуждался. Мелкий бюрократ, к которому он обратился сначала, мог катиться прямиком к черту. У Клейста не было времени, чтобы возиться с этим трусливым уклончивым и вонючим ничтожеством.

Военный атташе встретил Клейста очень любезно. Это был худощавый человек пятидесяти с небольшим лет с величественными манерами. Дел у него было по горло, и он не тратил времени на пустую болтовню.

– Меня не слишком обрадовало известие о вашем приезде, – начал Кёстринг. – Как вы наверняка знаете, с августа прошлого года фюрер запретил абверу участвовать в любых действиях, враждебных по отношению к России.

– Это не моя собственная затея, – отрезал Клейст. Начало этого разговора ему не понравилось.

– Адмирал Канарис выпустил строгую директиву: ни в коем случае не делать ничего такого, что могло бы оскорбить русских. Адмирал исполняет пожелания фюрера, и я, естественно, тоже. Немецкие шпионы здесь не работают. Коротко и ясно.

Теперь Клейст наконец-то понял, почему бюрократ, с которым он встретился ранее, вел себя столь уклончиво и был так напуган. Проведение тайных операций противоречило официальной политике посольства. Ну и трусы!

– Как сказал Гёте, недостаток знаний может быть опасен, – нравоучительно произнес Клейст. – Как нам хорошо известно, любой запрет можно обойти. Особенно такому умному человеку, как вы.

– Напротив. Я строго следую букве закона. Мне сказали, что вы прибыли с личным заданием der Ziege[759]. – Он чуть заметно, одними уголками губ, улыбнулся. Der Ziege, коза – этим оскорбительным прозвищем Гейдрих был обязан своему высокому блеющему голосу. Обершпион Третьего рейха так и не смог избавиться от этой клички, полученной еще в колледже, и до сих пор приходил в ярость всякий раз, когда слышал ее.

Клейст не принял шутки. Он дал это понять выражением глаз, которое сделалось еще серьезнее.

Атташе понял, что допустил промашку. Его насмешка станет известной Гейдриху. Он поспешил поправить положение:

– Больший вес вашему поручению мог придать разве что авторитет самого Гиммлера.

Скрипач кивнул.

– Вы же знаете, что наши шефы близкие друзья. Канарис и Гейдрих живут по соседству, вместе играют в крокет. Гейдрих даже давал дочери Канариса советы по части игры на скрипке. Я слышал, что вы музицируете вместе с Гейдрихом? – Молчание Клейста нервировало Кёстринга, но он все же продолжал: – Ведь, кажется, вы все, работники СД, музыканты?

– Любители, – уточнил Скрипач. – И лишь немногие из нас. Дайте мне список, пожалуйста.

Кёстринг открыл ящик стола, вытянул лист бумаги и вручил его Клейсту. Список имен на двадцать оказался рукописным – русский оригинал был переписан латинскими буквами. Клейст прочитывал фамилии. Несколько функционеров Коммунистической партии Соединенных Штатов, несколько артистов левой ориентации, в том числе негритянский певец и директор мелкого театра. Несколько представителей английского Фабианского общества[760], несколько человек, прибывших с деловыми визитами. Помимо имен, в списке имелись даты прибытия и намеченного отъезда, номера паспортов, названия и адреса гостиниц, где они останавливались. В принципе, любой из этих людей мог оказаться агентом, приехавшим в Москву под фальшивым именем, хотя нельзя исключить вероятности того, что все они находятся здесь на законных основаниях. Так или иначе, он должен обойти эти гостиницы и выяснить все, что можно. Это было бы, по крайней мере, хорошим началом.

Клейст поднялся.

– Я ценю вашу помощь, – просто сказал он.

– Еще одно, – напомнил атташе, воздев указательный палец. – С этим у нас наиболее строго. Мы не убиваем русских.

Улыбка Скрипача была напряженной, глаза оставались холодными.

– Я совершенно не намерен убивать кого-нибудь из русских, – заверил он.


Один из портье в вестибюле окликнул Меткалфа, как только он вошел в гостиницу.

– Сэр! Мистер Меткалф! Извините, но вам пришло срочное сообщение.

Меткалф взял сложенный лист бумаги, который вручил ему служащий. От Роджера? – гадал он. Или от Хиллиарда? Нет, ни тот, ни другой, конечно же, не стали бы передавать ему через портье никакое безотлагательное сообщение.

Нет, это не клочок бумаги из блокнота портье, специально предназначенного для того, чтобы постояльцы могли оставлять записки друг другу и обслуживающему персоналу, а плотный лист высококачественной бумаги. Наверху шапка: «Народный комиссариат внешней торговли СССР». Сообщение состояло из нескольких машинописных строк:

«Уважаемый мистер Меткалф!

Настоящим просим Вас немедленно явиться в Народный комиссариат внешней торговли для срочной консультации с комиссаром Литвиковым. Вашему водителю уже даны соответствующие указания».

Внизу красовалась множеством смелых завитков исполненная авторучкой подпись главного помощника Литвикова. Литвиков, народный комиссар внешней торговли, был тем самым человеком, с которым Меткалф вел переговоры. Он и санкционировал его посещение Москвы.

Меткалф посмотрел на часы. Уже поздно, рабочий день у нормальных людей всего мира закончился, но советские чиновники работали по странному распорядку – это он хорошо знал. Что-то случилось и, видимо, достаточно серьезное. Как бы там ни было, избежать этой встречи невозможно.

Водитель ждал в вестибюле гостиницы. Меткалф подошел к нему.

– Сережа, – сказал он, – ну, что, поехали?


На столе Литвикова громоздилось множество телефонов разных цветов. У советской бюрократии имелся один непременный опознавательный знак: чем больше телефонов было на столе у кого-то, тем более важной персоной он являлся. Меткалф уже пытался угадать, не был ли один из этих аппаратов связан прямой линией с самим Генеральным секретарем, обладал ли Литвиков таким рангом. За спиной хозяина кабинета размещались два больших портрета: один Ленина, а второй Сталина.

Литвиков поднялся из-за стола, как только Меткалф, сопровождаемый помощником наркома, вошел в его кабинет. Он был высоким сутулым человеком с черными как вороново крыло волосами и бледным, словно у призрака, лицом. Брови его были грозно нахмурены. За минувшее десятилетие Меткалф имел возможность наблюдать за продвижением Литвикова по карьерной лестнице и видел, как он превращался из подобострастного клерка в сановника, терзаемого множеством забот. Но сегодня в его облике появилось нечто новое: гнев, негодование, достойная гладиатора уверенность в победе, смешанные, впрочем, со страхом, что Меткалф счел тревожным признаком.

Литвиков первым прошел к длинному столу для переговоров, покрытому зеленым сукном. На столе стояло несколько бутылок минеральной воды, которую комиссар, казалось, никогда никому не предлагал. Он сел во главе стола, его помощник справа, а Меткалф слева.

– У нас появилась проблема, мистер Меткалф. – Литвиков говорил по-английски с оксфордским акцентом.

– Медный рудник? – вставил Меткалф. – Я абсолютно с вами согласен. Мы обсудили эту ситуацию с моим братом и…

– Нет, мистер Меткалф. Речь идет не о медном руднике, а о намного более серьезных вещах. Я получил рапорт о вашем чрезмерно эксцентричном поведении.

Пульс Меткалфа забился чаще, но он ничем не выдал своей тревоги и лишь спокойно кивнул.

– Александр Дмитриевич, – весело произнес он, – если агенты вашей тайной полиции настолько интересуются романтической стороной моей жизни, то им, по всей видимости, совершенно нечем заняться.

Нет, сэр. – Литвиков указал на стопку желтых листков, лежавших на столе справа от него. На верхнем бросался в глаза красный штамп «СЕКРЕТНО». – Эти рапорты требуют иного объяснения, мистер Меткалф. Серьезного объяснения, поскольку возникают весьма острые вопросы насчет того, зачем вы на самом деле приехали в Москву. Мы очень внимательно наблюдаем за вами.

– Это очевидно. Но ваш НКВД впустую тратит силы и время, изучая мою жизнь. Ни в чем не повинному человеку нечего скрывать.

– Да, но вы-то как раз ведете себя так, будто очень стараетесь что-то скрыть.

– Александр Дмитриевич, скрытность и осмотрительность – это разные вещи.

– Осмотрительность? – вскинул брови нарком; его глаза все так же были полны с трудом скрываемого страха.

Меткалф указал на стопку рапортов о наблюдении.

– Я не имею ни малейшего сомнения в том, что результатом всех этих неимоверных усилий окажется портрет человека из породы тех, кого иногда называют плейбоями. Дилетант. Повеса. Я знаю о моей репутации, сэр. Это тот груз, который мне всегда приходится таскать за плечами, нечто такое, что я должен постоянно пытаться загладить.

Но русский не поддержал поворот такого разговора.

– Это не имеет никакого отношения к вашему… шалопайскому поведению, мистер Меткалф. Поверьте мне…

– Называйте это, как хотите, но когда иностранец вроде меня из капиталистической страны заводит близкие отношения с русской женщиной в Москве, весь риск приходится на долю женщины. Вы это знаете, и я знаю тоже. Сэр, я никогда не рассказывал, с кем и при каких обстоятельствах целовался, и всегда защищаю репутацию женщины. Но здесь, насколько я понимаю, для любой женщины последствия могут оказаться значительно хуже, чем пятно на репутации. Так что, если предосторожности, которые я предпринимаю, кажутся подозрительными НКВД, меня это нисколько не тревожит. Если честно, я даже горжусь этим. Пусть ходят за мной повсюду, куда мне захочется отправиться. – Он вспомнил мимолетное знакомство с Кундровым, «прикрепленным» Ланы, и добавил: – Как мне сказали, в советском раю нет никаких тайн.

– Вы ведете дела с немцами? – внезапно перебил его Литвиков.

Так вот, значит, в чем дело! Кундров видел, как он разговаривал с фон Шюсслером на даче.

– А вы? – парировал Меткалф.

Бледное лицо Литвикова слегка покраснело. Он уперся взглядом в стол, взял свою древнюю ручку, зачем-то несколько раз обмакнул перо в чернила, но так ничего и не написал.

– Может быть, вас тревожит, – сказал он после долгой паузы, – то, что мы в качестве торговых партнеров отдаем предпочтение немцам?

– Но почему вы спрашиваете меня об этом? Вы ведь сами сказали, что все видите и все знаете.

Литвиков замолчал еще на несколько секунд. Наконец, видимо, собравшись с мыслями, он повернулся к своему помощнику.

Извините, – неожиданно громко и сурово произнес он, недвусмысленно показывая, что тому следует покинуть кабинет.

Когда помощник вышел, Литвиков возобновил разговор:

– То, что я собираюсь сказать вам, Меткалф, может стоить мне ареста и даже казни. Я вручаю вам это оружие в надежде на то, что вы не станете использовать его против меня. Но я хочу, чтобы вы поняли мое положение… наше положение. И, возможно, если вы поймете, то нам будет легче сотрудничать. Я давно знаю вашего брата и доверяю ему. Вас я знаю не так хорошо и могу лишь надеяться на то, что вы тоже заслуживаете доверия – судя по осторожности вашего разговора и поведения. Поскольку теперь речь идет не только о торговле, но и о жизни моих близких. Я семейный человек, мистер Меткалф. У меня жена, сын и дочь. Вы меня понимаете?

Меткалф кивнул.

– Даю вам слово.

Литвиков снова обмакнул перо в чернила и на сей раз начал чертить фигурки на большом листе бумаги, лежавшем перед ним.

– В прошлом августе, немного более года назад, мое правительство, как вы знаете, подписало мирный договор с Германией. Накануне подписания договора «Правда» опубликовала антинацистскую статью о преследовании поляков в Германии. На протяжении многих лет Сталин и все наши лидеры высказывались против Гитлера и нацистов. Наша печать непрерывно печатала истории о том, насколько нацисты ужасны. И вдруг в августе все это внезапно прекратилось! Нет больше антинацистских статей. Нет больше антинацистских речей. Полный разворот. Вы больше не прочтете слова «нацизм» в наших газетах. «Правда» и «Известия» теперь благосклонно отзываются о речах Гитлера! Они цитируют «Фолькишер беобахтер» [761]. – На листе бумаги возникали направленные в разные стороны линии, написанные с сильным нажимом отдельные буквы, которые вскоре сливались в бесформенные кляксы. – Вы думаете, что нам, русским, это легко? Думаете, мы можем забыть все, что мы читали, что нам рассказывали о злодеяниях нацистов?

«А о злодеяниях Сталина? – подумал Меткалф, но, конечно, ничего не сказал. – О миллионах высланных, замученных и казненных во время чисток?» – Вслух же он произнес:

– Конечно, нет. Ведь это вопрос жизни и смерти, не так ли?

– Кролик обращается за поддержкой к удаву.

– И Советский Союз – это кролик?

– Поймите меня правильно, мистер Меткалф. Если на нас нападут, мы будем биться насмерть, и наверняка это будет не только наша смерть. Если на нас нападут, мы будем сражаться с такой яростью, какой мир никогда еще не видел. Но у нас нет ни малейшего желания покорять другие страны.

– Скажите это полякам, – огрызнулся Меткалф. – Вы вторглись в Польшу на следующий день после того, как подписали это пресловутое соглашение с Германией, или я не прав? Скажите это Финляндии.

– У нас в этом случае не оставалось никакого выбора! – сердито возразил русский. – Это была оборонительная мера.

Я понимаю, – сказал Меткалф, сделав подчеркнутое ударение.

– У моей страны совсем нет друзей, Меткалф. Поймите это. Мы изолированы. Едва мы подписали наш договор с Германией, как сразу же услышали, что Великобритания почувствовала себя преданной! Великобритания утверждала, что «ухаживала» за нами, что стремилась к тому, чтобы мы присоединились к ним в их борьбе против нацистской Германии. Но как же они «ухаживали» за нами? Как склоняли нас на свою сторону? Англия и Франция отправили к нам делегацию оскорбительно низкого уровня – отставной британский адмирал и выживший из ума на старости лет французский генерал; отправили их в Ленинград на тихоходном пароходе! Им потребовалось две недели, чтобы добраться сюда. Не министры иностранных дел, а отставные офицеры. Это же было откровенной пощечиной всей России, а никак не серьезной попыткой ведения переговоров о союзе. Уинстон Черчилль ненавидит советский режим – и не делает из этого никакой тайны. И кого он направил сюда своим послом? Представитель Лондона – самая важная дипломатическая фигура после Вашингтона! А мы получили сэра Стаффорда Криппса, заднескамеечника[762] из радикалов, социалиста без поддержки в британском правительстве. Как прикажете нам поступать в такой ситуации? Нет, мистер Меткалф, намеки со стороны Англии были очень даже прозрачными. Они абсолютно не были заинтересованы в союзе с Россией. – Литвиков с силой надавил на перо, и бумага порвалась. Он отбросил ручку.

– Да, – понимающе отозвался Меткалф. – У Кремля действительно не оставалось никакого выбора. Значит, это соглашение с Гитлером, по вашим словам, вовсе не означает настоящей дружбы? Это всего лишь рукопожатие, предназначенное для того, чтобы как-то сдерживать врага?

Литвиков пожал плечами.

– Я член Политбюро, но это не значит, что я посвящен в принятие решений на самом высоком уровне.

– То есть вы не знаете.

– Вопросы, которые вы задаете, не те, которых можно было бы ожидать от плейбоя, от нечего делать занявшегося бизнесом.

– Быть хорошо информированным в политике – в моих интересах как бизнесмена. Особенно в настоящее время.

– Позвольте мне сказать вам одну вещь, а уж выводы делайте сами. В прошлом месяце нацисты потихоньку оттяпали кусок от Румынии и присоединили его к Венгрии. Мы узнали об этом только после того, как все свершилось.

– Раскол между Гитлером и Сталиным? – предположил Меткалф.

– Нет никакого раскола, – с излишней поспешностью поправил его русский. – Мы с вами просто гадаем, мистер Меткалф. Кто знает, что это означает? Я только знаю, что Сталин рассчитывает на долгосрочность этого соглашения с Гитлером.

– Рассчитывает или надеется?

Литвиков улыбнулся впервые за всю беседу. Это была сдержанная улыбка, скорее усмешка циника, который видит и понимает все на свете.

– Говоря по-английски, я иногда недостаточно точно выражаю свои мысли. Пожалуй, слово «надежда» больше подходит для того, что я хотел сказать.

– Я высоко ценю вашу откровенность. И вы можете рассчитывать на мою тактичность. – Меткалф понимал, что, высказывая даже такую сдержанную критику Кремля, Литвиков подвергает себя серьезной опасности.

Усмешка Литвикова исчезла.

– В таком случае позвольте мне немного добавить к тому, что я уже сказал вам. Можете рассматривать это как дружеское предупреждение.

– Ударение на «дружеское» или на «предупреждение»?

– Это я предоставляю вам определить самому. Некоторые из моих коллег давно испытывают подозрения по отношению к «Меткалф индастриз». В частности, кое-кто считает, что это не просто капиталистический концерн, что уже являлось бы достаточной причиной для повышенной осторожности с нашей стороны, но нечто большее. Прикрытие для иностранных интересов. – Он так пристально вглядывался в Меткалфа, словно хотел разглядеть его насквозь.

– Я полагаю, что вы сами должны это отлично знать, – сказал Меткалф, отвечая наркому таким же пронизывающим взглядом.

– Я знаю, что у вас и у всей вашей семьи имеются многочисленные и очень прочные связи в Вашингтоне и в ведущих капиталистических кругах. А помимо этого, я знаю очень немного. Вам следует знать, что я уже предупредил вашего брата о том, что, если национализация вашей собственности окажется необходимой, она будет проведена.

– Национализация? – Меткалф понимал, что нарком имеет в виду, но хотел, чтобы угроза была произнесена вслух.

– Конфискация всей собственности, принадлежащей Меткалфам.

Меткалф моргнул, но никак не отреагировал.

– Это может и не иметь прямого отношения к вашим действиям, но уверяю вас, что ваш брат, когда я говорил с ним несколько часов назад, не слишком обрадовался такой перспективе. Вам знакомо имя Джеймса Меллорса?

– Нет. А я должен его знать?

– А Гарольда Делавэра? Или Милтона Эйзенберга?

– Сожалею…

– Я тоже сожалею, мистер Меткалф. Все они были американскими гражданами. И все они были казнены советскими властями по обвинению в шпионаже. Они не были освобождены или возвращены в родную страну. И вы думаете, что ваше правительство подняло шум? Ничего подобного. Возобладали более высокие интересы. Более важные вопросы международных отношений. Правительство Соединенных Штатов знало, что эти люди виновны. Знало, что мы имеем возможность доказать это их письменными признаниями. Никто в вашем Государственном департаменте не хотел, чтобы эти признания вышли в свет, и поэтому никто ничего не сказал. Товарищ Сталин извлек из этого урок. Никакой экстерриториальности больше не существует. Товарищ Сталин выяснил, что стоит протянуть Соединенным Штатам руку помощи, как в нее тут же впиваются клыки бешеных собак. Так что протянутой руки больше нет. Эта рука теперь сжата в кулак. – Литвиков стиснул правую руку в напряженный кулак. – Пять пальцев коллективизированы в один кулак. Ленин учил, что переход к коллективу означает исчезновение индивидуальности.

– Да, – сказал Меткалф, пытаясь как-то успокоить лихорадочно бьющееся сердце. – А Сталин лично организовал исчезновение очень многих индивидуальностей.

Литвиков поднялся, дрожа от гнева.

– На вашем месте, – сказал он, – я бы больше всего заботился о том, чтобы ваша индивидуальность не вошла в их число.


Сидя в маленьком сквере на противоположной стороне улицы от «Метрополя», Скрипач следил за входом в гостиницу через складной цейссовский бинокль, очень компактный и легкий, но с восьмикратным увеличением и углом зрения 60 градусов. Из короткого и в общем-то безрезультатного опроса дежурных портье он узнал, когда они сменяются. Теперь он удостоверился в том, что те работники гостиницы, с которыми он разговаривал, ушли и их заменили другие, не знавшие его в лицо.

Он сложил и убрал бинокль, пересек улицу и вошел в гостиницу. Он не стал останавливаться у стойки портье, а сразу же направился вверх по покрытой коврами главной лестнице. Он выглядел просто очередным иностранцем, направлявшимся в ресторан. Никто не остановил его ни у входа, ни в вестибюле: он выглядел иностранцем, и было ясно, что он прибыл на обед. В конце концов, в большинстве своем завсегдатаи ресторана при гостинице были иностранцами.

Он вошел в главный зал, выстроенный в грандиозном стиле модерн, с позолоченными дверями и колоннами, с витражным потолком и мраморным фонтаном, в котором плескалась вода. Обвел помещение взглядом, как будто искал знакомых, и лишь улыбнулся и медленно кивнул в ответ на вопрос подошедшего метрдотеля, так что тот оставил его и направился к следующему посетителю. Затем, продемонстрировав всем своим видом, что в зале нет того, кого он высматривал, Скрипач вышел из ресторана и направился вверх по лестнице. В список, который дал ему военный атташе, входили четыре постояльца этой гостиницы. Помощь портье или коридорных ему не требовалась. Он знал номера комнат.

22

Ресторан «Арагви» располагался неподалеку от Центрального телеграфа, на противоположной стороне улицы Горького. Это был один из крайне немногочисленных приличных ресторанов в Москве, а Меткалф и Черпак Мартин ужасно истосковались по съедобной пище. Поэтому они договорились встретиться около входа в ресторан в семь часов вечера.

Но была и еще одна, куда более важная причина, по которой Меткалф решил пообедать в «Арагви». Именно здесь, в мужской комнате, Амос Хиллиард назначил ему на восемь часов краткое свидание. Посольство, объявил Хиллиард, теперь для Меткалфа закрыто. Кроме того, «Арагви» имел определенные преимущества, делавшие это заведение очень подходящим для тайной встречи. Ресторан был шумным, всегда переполненным, и здесь каждый день бывало множество иностранцев. Там много входов, сказал ему Хиллиард, что позволяло дипломату явиться туда незамеченным. Кроме того, Хиллиард был хорошо знаком с менеджером ресторана, по-русски его называли директором. «Мне даже трудно подсчитать, сколько денег я там истратил, я имею в виду – не на пищу. Я хорошо смазал множество рук. Это единственный способ, позволяющий получить в Москве сносное обслуживание».

Однако Роджер опаздывал. Как правило, он был пунктуален, но сейчас англичанин оказался перед необходимостью обойти чуть не всю Москву, чтобы достать нужные вещи. Здесь все намного хуже, жаловался он, чем даже в оккупированной Франции. По крайней мере, там он владел языком.

Поэтому Меткалф не слишком тревожился из-за того, что через четверть часа после назначенного времени Черпак так и не появился. Тем временем очередь, змеившаяся перед главным входом в ресторан, становилась все длиннее и длиннее. Меткалф специально встал в очередь, надеясь обнаружить слежку, хотя пока что не видел ни одного филера.

Ждать дольше не было никакого смысла, решил Меткалф. Ему необходимо вовремя оказаться в ресторане, чтобы встретиться с Хиллиардом. Когда явится Роджер, он сразу выяснит, что Меткалф уже внутри. Он направился к двери ресторана, мимо длинной очереди ожидающих русских, которые сразу определили по одежде иностранца, то есть персону, имеющую право на внеочередное обслуживание. Из двери высунулся швейцар и пригласил Меткалфа войти. Меткалфу даже не пришлось показывать свой американский паспорт, чтобы попасть в вожделенные глубины ресторана, оказалось достаточно сунуть двадцатидолларовую банкноту в ладонь метрдотеля, странноватого на вид человека в длинном, похожем на пальто одеянии, щедро украшенном галунами, и в остроносых ботинках. На носу у него красовалось пенсне, прикрепленное к черной ленте, петлей перекинутой через шею.

Метрдотель проводил его к столику на двоих, помещавшемуся на балконе, откуда открывался вид на просторный обеденный зал. Там небольшой оркестр играл грузинские любовные песни. Меткалфу подали теплый крестьянский хлеб, отличное сливочное масло и осетровую зернистую икру. Он жадно принялся есть и выпил сразу несколько бокалов боржоми – сильно газированной, пахнущей серой грузинской минеральной воды. Когда странного вида метрдотель подошел к нему, чтобы принять заказ – он был необыкновенно услужлив по отношению к этому американцу, который оказался таким щедрым на чаевые, причем в долларах, а не в никому не нужных рублях, – Меткалф решил заказать обед и для себя, и для Роджера. Несомненно, друга задержало что-то важное. Когда Черпак явится (если явится), чтобы объявить о каком-то успехе, его, по крайней мере, будет ждать на столе еда. Меткалф заказывал гораздо больше, чем каждый из них был в состоянии съесть: сациви, шашлыки, бифштексы и фазанов.

Оркестр заиграл грузинскую песню «Сулико», которую Меткалф запомнил по первому посещению Москвы. Он связал ее с Ланой, точно так же, как очень многое другое в Москве. Его сознание захлестнули воспоминания о ней, и он ничего не мог с этим поделать. И он не мог думать о ней без мучительного, порождающего отвращение к себе, чувства вины. Он самым подлым образом втравил ее в то, что она сейчас делает. Корки изобрел головокружительно дерзкий план, для которого требовалось передаточное звено, а эту роль могла сыграть только Лана. Если этот план удастся, он перевернет весь ход войны. Больше того, он изменит ход всей истории. Что значила судьба одного человека по сравнению с судьбой планеты? Но Стивен не мог так думать; это был тот самый образ мысли, который вел к тирании. Именно в этом были убеждены Гитлер и Сталин: судьба масс перевешивала права индивидуума.

А он любил ее. Это была чистая правда. Он любил эту женщину и пребывал в отчаянии из-за того положения, в которое она попала, оказавшись в опасной близости от жерновов судьбы. Он пытался найти себе оправдание и уговаривал себя, что, если его план удастся, она вместе со своим отцом окажется на свободе. Но он знал также, что риск неизмеримо велик. В любой момент что угодно могло сорваться. Ее могли поймать, и тогда ее ждала бы неминуемая казнь, а эта мысль была слишком ужасна для того, чтобы он решился хоть немного задержаться на ней.

Взглянув во второй раз на часы, он с удивлением обнаружил, что уже без двух минут восемь. Он поднялся из-за стола и направился в мужскую комнату.

Когда Меткалф вошел, Амос Хиллиард уже находился там; он мыл руки под краном.

Меткалф собрался было заговорить, но Хиллиард приложил палец к губам и указал на закрытую кабинку. Повернувшись туда, Меткалф увидел под далеко не доходящей до пола дверцей грубые, явно русские ботинки и спущенные на них русские же брюки с обтрепанными краями. На мгновение Меткалф растерялся; он не подготовился к возможности того, что им могут помешать. Он подошел к длинному ряду писсуаров и помочился. Хиллиард продолжал мыть руки и следить за закрытой кабинкой в зеркало.

Меткалф закончил, спустил воду. Но русский все еще оставался в кабинке. Могло ли это быть совпадением? Вероятно, решил Меткалф, совпадение, и ничего больше. Он подошел к раковине, соседней с той, где возился Хиллиард, и, встретившись в зеркале со взглядом дипломата, послал ему вопросительный взгляд.

Хиллиард молча пожал плечами. Сердце Меткалфа билось все чаще и чаще. Если бы их с Хиллиардом сейчас вдруг забрали, следовало ожидать серьезных неприятностей.

Он знал, что Хиллиард имеет при себе первый комплект фальшивых документов, которые были сработаны техническими специалистами Корки и переправлены в Москву дипломатической почтой. Если бы эти документы обнаружили при любом из них, они оба на всю оставшуюся жизнь исчезли бы в безднах ГУЛАГа или, что вероятнее, были бы, как говорят русские, поставлены к стенке. Поэтому неудивительно, что Хиллиард выглядел таким угрюмым. Он знал, какой опасности подвергается.

В конце концов за дверцей зашумела вода, и из кабины появился один из русских посетителей ресторана. Он посмотрел на две раковины, занятые Меткалфом и Хиллиардом, смерил негодующим взглядом обоих мужчин и вышел из уборной. Хиллиард, как был, с мокрыми руками, метнулся к двери и запер ее на задвижку.

Потом он так же быстро вынул из кармана пиджака завернутый в несколько слоев бумаги пакет и вручил его Меткалфу.

– Это только первая партия, – прошептал он. – Вскоре придет еще.

– Спасибо, – проронил Меткалф.

– По правилам хорошего тона я должен был бы ответить вам: «Не стоит того», или «Какие пустяки», или «Всегда рад оказать вам услугу», но все это было бы ложью, – сказал Хиллиард. – Я пришел сюда только по приказу Корки, и вы сами это отлично знаете. Если бы меня попросил сделать это кто-нибудь другой, я бы заявил: идите куда подальше. Я не знаю, что это за документы – они запечатаны, – но, когда вы покинете Москву, я буду счастлив.

– А я – еще больше.

– Ладно, слушайте, прежде чем сюда начнет рваться еще какой-нибудь объевшийся русский с переполненным пузырем. Это наша последняя встреча. С этого времени мы с вами будем поддерживать связь через тайники.

– Хорошо. В любом случае это будет безопаснее, – решил Меткалф.

– Корки говорит, что у вас хорошая память. Используйте ее. Не записывайте ни одного слова, вы меня слышите?

– Я вас слушаю.

Страх и негодование, казалось, полностью изменили Хиллиарда. Внешне он оставался тем же самым малорослым, мягкотелым, лысеющим мужчиной в очках. Но в болтливом очаровательном уроженце Среднего Запада начала проявляться твердая сердцевина. Он был зол и глубоко напуган, и, видя эту перемену, Меткалф тоже почувствовал, что им постепенно овладевает все более сильный страх.

– На углу Пушкинской улицы и проезда Художественного театра вы найдете два магазина почти рядом друг с другом, ясно? Один – это магазин номер девятнадцать, вывеска «Мясо». – Он произнес это слово по-русски, а потом перевел на английский.

– Благодарю вас, – отозвался Меткалф, стараясь говорить как можно саркастичнее. Хиллиард, конечно, знал, что он говорит по-русски даже лучше, чем сказал ему.

– Второй называется «Женская обувь». – Хиллиард на сей раз не стал переводить. Меткалф кивнул.

– Вход в здание между этими магазинами никем не охраняется, открыт круглосуточно. Когда вы туда войдете, справа увидите радиатор отопления, прикрепленный к стене металлической скобой с одной стороны. За радиатором промежуток в несколько сантиметров. Следующий комплект документов будет лежать там.

– Не самая лучшая идея, – заметил Меткалф. – Когда радиатор включат, документы могут загореться.

Хиллиард нахмурился.

– Ради Христа, мы же в Москве! Две трети радиаторов здесь просто не работают, и этот как раз относится к этим двум третям. Можете мне поверить. А поскольку мы в Москве, его не будут чинить в течение ближайших пяти лет.

Меткалф кивнул.

– Сигнал?

– Если я буду находиться на рабочем месте, вы позвоните мне по телефону и скажете, что потеряли паспорт. Я отвечу, что вы позвонили не в тот офис. Если я уже положил груз, то скажу вам, чтобы вы перезвонили и обратились в консульский отдел. Если же нет, то я просто опущу трубку после первых слов.

– А если вас не окажется на месте?

– Запасным вариантом будет телефон-автомат в Козицком переулке, дом номер 2, корпус 8, подъезд номер 7. Это между улицами Пушкина и Горького. Понятно?

Меткалф снова кивнул.

– Козицкий переулок, 2, корпус 8, подъезд 7. Это же совсем рядом с Елисеевским гастрономом.

– Я буду рекомендовать вас вместо «Бедекера», когда кому-то захочется осмотреть Москву, – сухо заметил Хиллиард. – Седьмой подъезд находится между поликлиникой номер 18 и магазином с вывеской «Овощи–фрукты». Кстати, это в четырех кварталах от тайника. Когда вы войдете в дом, то увидите слева телефон, прикрепленный к деревянному щитку. Номер телефона 746, но он там всего один. В нижнем правом углу доски небольшой кусок с отодранной фанерой, и там вы увидите разные каракули и надписи, сделанные людьми, разговаривавшими по телефону, поэтому наши с вами пометки не привлекут ничьего неуместного внимания. Когда я загружу тайник, я нарисую там кружок красным карандашом. Красным, вы запомнили?

– Запомнил.

– Когда вы освободите тайник, то зачеркнете кружок вертикальной линией. Все ясно?

– Полностью. Телефон тоже доступен круглые сутки?

– Да.

– А у вас есть ложные тайники? – Меткалф имел в виду места, куда будут закладываться фальшивые «посылки», предназначенные для того, чтобы сбить с толку тех, кто может случайно или намеренно наблюдать за действиями агента.

– Это мое дело, – огрызнулся Хиллиард.

– Безопасность операции касается меня не меньше, чем вас.

Хиллиард молча прожег его яростным взглядом.

– Какие-нибудь сигналы о чрезвычайных обстоятельствах? – продолжал настаивать Меткалф.

Хиллиард снова промолчал.

– Сигнал о перехвате, о том, что мне нужно убираться, о том, что наши каналы текут.

– Если меня перехватят, вы не найдете сигнала о том, что тайник загружен. Проще некуда. И никогда больше не услышите обо мне. Ни вы, ни Корки, ни кто-нибудь из моих друзей дома, в Айове или Вашингтоне, потому что я буду ломать камни в Сибири до конца своей жизни. Или получу пулю в затылок. Вам теперь все ясно? Так что позаботьтесь о нас обоих. Все время проверяйтесь. Не проколитесь.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, отпер дверь уборной и удалился.


Когда Меткалф вернулся к столу, его обед – их обед – уже был подан. Но Роджер так и не появился. На столе громоздились подносы, заставленные шашлыками из молодой баранины, мясными клецками, именовавшимися хинкали, тушеными фазанами – это блюдо именовалось чахохбили. Посреди этого изобилия возвышались бутылки «Цинандали» – прекрасного грузинского белого вина соломенно-желтого цвета и еще несколько бутылок минеральной воды боржоми. Но аппетит у Меткалфа внезапно исчез, словно он и не был голоден. Он сунул под тарелку стопку бумажек и покинул ресторан, сопровождаемый обеспокоенным метрдотелем, пытавшимся выяснить, что не понравилось иностранцу. Наградив его еще двадцатью долларами, Меткалф пробормотал извиняющимся тоном:

– Представьте себе, я досыта наелся хлебом.

Его, без всякого сомнения, сопровождали, когда он возвращался из «Арагви» к себе в «Метрополь». Филеры оказались незнакомыми, очевидно, из другой смены, и белокурого бледноглазого мастера слежки среди них не было. Или, возможно, казалось, что не было, а на самом деле он наблюдал за ним издалека, оставаясь незамеченным. Документы лежали в нагрудном кармане его пиджака, все еще запечатанные в целлофановую обертку. Меткалфу казалось, что они вот-вот прожгут дыру в его груди. Он пытался не думать о том, что может случиться, если его кто-нибудь остановит и обыщет. Фальшивые советские военные документы высшей секретности – этому невозможно было бы найти объяснение.


Когда Меткалф вошел в гостиницу, ни один из портье не остановил его, а это значило, что Роджер не оставил для него никакого сообщения. Он не мог не волноваться, впрочем, дела Роджера тревожили его меньше всего. Черпак был профессионалом и вполне мог позаботиться о себе. Так что для его отсутствия наверняка существовала веская причина. А вот Лана ни в коей мере не была профессионалом, и с нею могло случиться все, что угодно.

Дежурная на его этаже, горгона, которую он еще ни разу не видел, приветствовала его с общепринятым здесь плоским юмором и отказалась выдать ключ от номера.

– Вы его уже взяли, – заявила она обвиняющим тоном.

– Нет, – отрезал Меткалф. – Это какая-то ошибка. – Если только Роджер по какой-то причине взял ключ от его комнаты, возможно, чтобы что-нибудь там оставить, но в таком случае где сообщение, или…

Передатчик! Черпак суетился весь день, собирая детали, и, насколько Меткалф знал его, должен был уже смонтировать рацию и ждать в его номере, чтобы преподнести сюрприз. Конечно, он ни за что не оставил бы передатчик без присмотра в гостиничном номере.

Но дверь его номера оказалась запертой; Меткалф несколько раз постучал, но не получил ответа. И в номере Роджера тоже никто не ответил на стук. Он возвратился к бастиону дежурной.

– Моя комната заперта, – строго заявил он. Это был единственный способ вести дело с неприветливыми дамами, надзиравшими за этажами: властный приказной тон. – Мне нужен ключ, и если вы отдали его какому-нибудь постороннему человеку, то немедленно лишитесь работы. – Он извлек свой паспорт. – Вы давали кому-нибудь ключ от моего номера?

Дежурная ошеломленно молчала. Она была из тех женщин, которые всей душой преданы важнейшей советской идее порядка. Все нужно делать как положено, и, выдав ключ от номера не тому постояльцу, она нарушила правило. С хмурым видом она вручила Меткалфу запасной ключ.

– Только верните его! – крикнула она ему вслед.

Конечно, ключ мог взять кто угодно, скажем, НКВД, хотя они, скорее всего, имели возможность пользоваться комплектом ключей, предназначенным специально для них, или даже кто-то из американского посольства. И лишь вторично подойдя к своей двери, он вспомнил слова Тэда Бишопа: «Один джентльмен-краут… старый друг попросил его кого-то разыскать… Утверждал, что позабыл, как точно его имя. Человека, который только что прибыл из Парижа… От его истории слегка пованивало тухлой рыбой».

Джентльмен-краут. Нацист. «Судя по виду, он мог быть из СД». Кто-то приехал из Парижа, чтобы отыскать кого-то.

Уничтожение Пещеры – парижской станции Корки было только началом. Сеть Корки постепенно распутывалась. Каким-то образом они проследили, что Стивен добрался до Москвы.

То, что случилось с его друзьями на парижской станции, вполне могло случиться и с ним.

Кто-то ждал его в номере. В этом Меткалф был совершенно уверен.

Ждал, чтобы закончить работу по распутыванию сети Корки. Ждал, чтобы убить его.

Это засада, понял Меткалф, засада, в которую он не попадет. Оружия у него не было, о том, чтобы войти в номер, не могло быть и речи. Вниз можно спуститься и по другой лестнице, не проходя мимо дежурной со скверным характером и не пускаясь в объяснения с нею, что было бы пустой тратой времени. Он сбежал вниз по запасной лестнице, перескакивая через две ступеньки. Быстро пройдя по вестибюлю, он подошел к столу портье, безукоризненно изобразив на лице негодование.

– Проклятый ключ! – воскликнул он, держа его двумя пальцами в вытянутой руке. – Он не подходит!

– Вы уверены, что это тот самый ключ, сэр? – спросил портье. Взяв ключ у постояльца, он принялся рассматривать его. На бирке, привешенной к ключу, был крупными буквами отпечатан номер комнаты. Все было ясно как день, и ошибки быть не могло.

– А вы правильно поворачиваете его, сэр? Справа налево, против часовой стрелки.

Это я знаю. Я не первый день живу здесь. Он не срабатывает. Я попрошу вас послать со мной кого-нибудь, кто мог бы открыть эту чертову дверь. Я очень спешу.

Клерк нажал на кнопку звонка, прикрепленную к столешнице, и из багажной кладовой у него за спиной появился мальчишка лет пятнадцати, одетый в ливрею, – очевидно, посыльный. Последовал небрежный обмен фразами (естественно, по-русски), а затем посыльный, робко кланяясь, подошел к Меткалфу и взял ключ. Меткалф проследовал за ним в лифт. На четвертом этаже они вышли, миновали дежурную, которая удивленно посмотрела на них, но ничего не сказала, и прошли по коридору к номеру Меткалфа.

– Эта комната, сэр? – спросил посыльный.

– Попробуйте открыть замок. У меня ничего не получилось. – Говоря это, Меткалф стоял за спиной посыльного. Если неизвестный немец дожидается его в комнате, услышав голос молодого человека, он не станет стрелять – если, конечно, он собирался покончить с Меткалфом при помощи огнестрельного оружия. Если внутри находится нацистский убийца, его, конечно, сдержат вовсе не гуманные соображения вроде лишения жизни невинного человека, а чисто практические. Излишнее кровопролитие всегда было проклятием для любого профессионального убийцы и неизбежно создавало гораздо больше проблем, чем решало. Молодой посыльный должен послужить Меткалфу щитом.

Когда посыльный повернул ключ в замке, Меткалф отодвинулся еще дальше в сторону, уйдя из поля зрения любого, кто мог находиться в комнате, и, таким образом, гарантированно не попадая на линию огня. Он напрягся, готовый броситься наутек при звуке первого же выстрела.

Естественно, посыльный легко отпер замок и, удивленно глядя на Меткалфа, распахнул тяжелую дверь. Меткалф почувствовал, что его сердце забилось чаще.

– Все в порядке, сэр? – вопросительным тоном произнес посыльный. Он застыл в открытой двери, глядя то в комнату, то на иностранца. Очевидно, он ожидал чаевых, хотя официальные правила и даже политика были очень против таких подачек, видя в них капиталистическую заразу.

– Я ценю ваше усердие, – сказал Меткалф, – и не знаю, почему бы мне не отблагодарить вас за него.

Он вынул пятидолларовую купюру и, подойдя к молодому человеку сзади, хлопнул его по плечу, а сам, стоя за его спиной, изучал комнату.

В номере было пусто. Никого.

Ванная.

Дверь ванной была чуть приоткрыта. Уходя, он оставил ее открытой настежь, а теперь она была почти закрыта. Это, конечно, ничего не значило, поскольку в его отсутствие номер убирали и горничная обязательно заходила в ванную.

– Послушайте-ка, раз уж вы здесь, – сказал Меткалф, продолжая подчеркнуто уважительно обращаться к подростку, – то, может быть, не откажетесь помочь мне достать кое-что тяжелое? Убийственно болит спина.

Посыльный пожал плечами: конечно, почему бы и нет?

– Мой проклятый чемодан стоит в ванной, так что, если бы вы вытащили его оттуда, у меня нашлась бы для вас еще одна такая же бумажка. – Он вручил мальчишке пять долларов. Для подростка это было не просто хорошие чаевые, но и немалые деньги, так что желание заработать еще оказалось непреодолимым. Посыльный быстро зашагал к ванной. Меткалф держался сзади сбоку, уходя с линии огня.

Посыльный распахнул дверь ванной, заглянул внутрь и сказал:

– Сэр, я не вижу никакого чемодана.

– Неужели? Наверно, горничная куда-нибудь переставила его. Извините.

Но молодой служащий вдруг застыл на месте; его глаза широко раскрылись. Он сделал еще шаг, оказавшись в ванной, и вдруг завопил:

Боже мой! Боже мой!

Меткалф метнулся к ванне и увидел, на что уставился посыльный, продолжавший вопить все громче и громче.

Лицо, видневшееся над краем ванны, налилось кровью так, что стало фиолетовым, глаза выкатились, изо рта свисал темно-лиловый язык. Меткалф с трудом узнал это лицо.

У него вырвался возглас, когда он, подскочив к ванне, прикоснулся к щеке Роджера Мартина и почувствовал липкий холод, который сказал ему, что Роджер был бесповоротно мертв уже в течение нескольких часов. Темная тонкая полоска, делившая горло Роджера почти пополам, показалась ему очень знакомой.

Точно такие же странгуляционные линии Меткалф видел всего несколько дней назад в Париже.

23

Посыльный, пятясь задом, выбрался из ванной; его трясло, и двигался он почти бессознательно. Он наконец-то перестал орать, но на его лице все еще сохранялось выражение панического ужаса.

Меткалф, однако, почти не замечал этого. Он пребывал в состоянии глубокого шока. «Мой бог», – беззвучно шептал он. Увиденное было ужасно, неправдоподобно, непереносимо.

Парижский кошмар повторился снова.

Они убили Черпака.

У него не оставалось никакого выбора, не могло быть никаких вопросов насчет того, что нужно делать. Он должен убраться отсюда, прежде чем посыльный позовет на помощь, прежде чем явятся советские власти – читай, НКВД – и его допросят, обыщут и посадят под замок. Даже находясь в отупении, овладевшем им в тот момент, когда он увидел убитого друга, Стивен мог четко представить себе всю цепь последствий. Поддельные секретные документы обнаружат или на нем, или в любом месте, куда он может попытаться их спрятать, и ни одно объяснение, какое он сможет сочинить, ни в малейшей степени не удовлетворит власти.

Больше того, он не имел никакого объяснения, которое могло бы удовлетворить его самого.

Обдумывание, осознание этого ужаса должно было подождать. Меткалф стремительно побросал несколько предметов одежды в дешевый фибровый чемоданчик, купленный накануне, повернулся и выбежал из комнаты.


Без передатчика он не имел никакой возможности связаться с Коркораном, вернее, не мог сделать это быстро. Даже хваленый черный канал оказался не застрахованным от подслушивания. Дипломатическая почта, вероятно, тоже не гарантировала безопасность. Единственный оставшийся способ войти в контакт с Корки состоял в том, чтобы попросить Амоса Хиллиарда составить шифрованное сообщение с использованием самой безопасной криптографии, доступной ему, и послать шифротелеграмму. Хиллиард согласится сделать это, хотя и неохотно.

Как бы там ни было, но он должен связаться с Корки. Проникновение в сеть уже дошло до Москвы, а это указывало на то, что утечка происходила на опасно глубоком уровне.

И тут его словно ударило громом. Он попытался отогнать эту мысль как ошибку, порожденную тем ужасным впечатлением, каким явился для него вид убитого давнего и близкого друга. Но он чувствовал, что эта мысль сгустилась ледяным комом у него в желудке, и не мог отказаться от нее.

Амос Хиллиард?

Могло ли быть, что человек Корки в Москве оказался предателем? Он как наяву услышал слова Хиллиарда: никому нельзя доверять.

Не было ли это косвенным указанием на самого Амоса Хиллиарда? В конце концов, кто еще знал, что Меткалф делает в Москве? Если Хиллиард играл на две стороны или на несколько сторон, в чем он обвинял своих коллег из посольства, то ему всего лишь требовалось сказать между делом пару слов…

Но Меткалф потряс головой и все же выкинул из нее эту мысль. Это же было смехотворно: видеть предательство повсюду. Как только начнешь так думать, потеряешь способность действовать и уподобишься паралитику.

Однако ужасающая действительность оставалась: он заставил Черпака Мартина лететь вместе с ним, по его делу в Москву и тем самым накликал смерть на своего старого друга так же верно, как если бы убил его собственноручно. Факт гибели Роджера в гостиничном номере Меткалфа означал, что именно Меткалф был целью убийцы. Убить хотели Меткалфа. Узнали номер, в котором остановился Меткалф, и предположили, что оказавшийся там человек именно им и был. Почему Роджер очутился там – оставалось еще одной тайной. Разве что собирал передатчик и намеревался или удивить Меткалфа, показав готовый прибор, или спрятать его в номере… В таком случае где же рация?

И если сеть Корки раскрыта и сейчас разматывается агент за агентом – сначала в Париже, теперь в Москве, – то в опасности оказался не только Меткалф.

Лане тоже грозила опасность.

Чем больше Меткалф встречался с Ланой, тем больше она превращалась в мишень. А как только он передаст ей фальшивые документы, которые были сейчас при нем, она станет частью сети Корки, пусть и невольно. Но уже сейчас она была потенциальной жертвой, и ее могла постигнуть участь Роджера или радистов с парижской станции.

Уже то, что я использую ее, само по себе из рук вон плохо, размышлял Стивен. Но подвергать ее такой опасности? Нет-нет, она ни за что не подписалась бы на это. Я добровольно пошел на эту работу, зная всю ее опасность. Лана ни на что не вызывалась и ничего не знает.

И все же сейчас поздно отступать. Она уже начала работу с фон Шюсслером.

Он должен обезопасить ее, сделать так, чтобы ее не видели с ним. Пока что его встречи с нею на людях можно было бы объяснить безумным увлечением богатого плейбоя, попыткой восстановить отношения с любовницей прошлых лет. К тому же они приняли экстраординарные меры, чтобы их не могли увидеть вместе, когда они встречались на квартире ее подружки. Эти предосторожности следует соблюдать и дальше, их нужно даже усилить.

Однако теперь ему необходимо использовать все свои умения и навыки, чтобы удостовериться, что за ним нет слежки. Он покинул «Метрополь» через служебный вход, которым ни разу не пользовался прежде. Это позволило ему избежать встречи с толпой филеров низкого уровня, которые сидели, поджидая его, в вестибюле гостиницы. Но имелись, конечно, и другие, включая белокурого агента НКВД, который, казалось, возникал повсюду. Поэтому Меткалф решил принять дополнительные меры безопасности. За ним не должно быть слежки.

Он должен твердо удостовериться в этом.


Вымощенное брусчаткой пространство Красной площади ограничено с востока огромным затейливо украшенным зданием с фасадом, отделанным мрамором и гранитом и имеющим в длину несколько сотен метров. Это государственный универсальный магазин – ГУМ, крупнейший магазин в Москве. Внутри здания находятся три трехэтажные галереи, немного похожие на железнодорожные станции начала века в Лондоне или Париже; внутри толпилось множество народу, осматривавшего сотни торговых секций. В резком контрасте с экстравагантной архитектурой полки не поражали ни количеством, ни качеством товара.

Беспорядочные толпы, а также неисчислимое множество укромных уголков и ниш, лестниц и проходов создавали Меткалфу идеальные условия для того, чтобы отделаться от любого «хвоста».

Держа в руке свой фибровый чемоданчик, он шел, останавливаясь то перед одной, то перед другой витриной, разглядывая граммофонные пластинки, плохую бижутерию, крестьянские платки и шали. Толпа плотно смыкалась вокруг него, делая практически невозможной работу любого наблюдателя. В облике американского бизнесмена, посещающего самую известную и многолюдную торговую галерею Москвы, не было ровно ничего подозрительного, и, глядя на него, все окружающие должны были думать, что этот иностранец несет в чемоданчике деловые бумаги. Он присоединился к толпе, медленно поднимавшейся по железной лестнице, поднялся на балкон первого яруса, откуда можно было быстро окинуть взглядом толчею внизу, и не увидел никого, кто показался бы ему подозрительным.

Приметив угловую секцию, открытую с двух сторон, он вошел туда, с большим интересом разглядывая выставленные за прилавком резные деревянные игрушки и раскрашенных кукол – матрешек. Он взял одну из матрешек и снял верхнюю половину; внутри оказалась куколка поменьше. Всего их было шесть, одна в другой. Матрешки являли собой прекрасный пример русского народного искусства, и Стивен подумал, что Лана могла бы оценить подарок. Он понимал также, что купить что-нибудь здесь было хорошей мыслью, поскольку это оправдывало посещение ГУМа. Пока он стоял в одной очереди, чтобы заплатить за игрушку, а потом в другой, чтобы ее получить – советская бюрократия вторглась даже в московские магазины! – он снова небрежно поглядел вокруг. Он не увидел ни одного знакомого лица, равно как и каких-либо признаков наблюдения.

Взяв покупку, Меткалф покинул торговую секцию через другую дверь, резко повернулся, как будто заметил что-то интересное, а потом протиснулся сквозь толпу и поднялся на третий этаж. Там было менее многолюдно. Пройдя футов сто, он свернул на следующую лестницу и спустился на второй этаж, а там вошел в мужскую комнату, где около писсуара в виде корыта стояли несколько человек; двое из них, судя по виду, были пьяными. Меткалф вошел в кабинку, запер за собой дверь и быстро переоделся в русскую одежду, которой снабдил его Корки. Подкладку крестьянской фуфайки изрезали при обыске, но снаружи это не было заметно. Ботинки, штаны, рубашка и пиджак были не только действительно изготовлены в России, но и прошли специальную обработку, благодаря чему выглядели изрядно поношенными.

Судя по звукам, пьяные ушли, и на смену им явились новые посетители. Это было хорошо. Меткалф нахлобучил на голову отлично подогнанный парик, сделавший его светлым шатеном, а потом растер специальный резиновый клей по подбородку, верхней губе и над бровями; когда клей подсох, он тщательно прилепил растрепанную козлиную бородку. Было бы гораздо легче сделать это, стоя перед зеркалом, а не вслепую, пристроившись на закрытой крышке унитаза; к счастью, он сообразил захватить с собой маленькое зеркальце для бритья и имел возможность удостовериться, что гримируется правильно. Затем настала очередь густых всклокоченных бровей. Темным гримом он мазнул под глазами, изобразив круги, которые сделали его намного старше. Он превратился в много курящего и постоянно пьющего крестьянина примерно сорока лет, который вел такую же тяжелую и беспросветную жизнь, как и большинство русских крестьян.

Меткалф снова осмотрел себя в зеркале, и увиденное его впечатлило. Впрочем, он не хотел рисковать, он мог изменить себя еще сильнее, и он это сделал. Он вставил в рот ватные валики, поместив их между деснами верхней челюсти и щеками, что полностью изменило форму его лица. Последний штрих должны были явить собой специальные металлические шарики с просверленными сквозными отверстиями, предназначенные для того, чтобы вставлять их в ноздри – разработка Бюро стратегических служб. Эти вставки показались сначала очень холодными и неудобными, но они изменили форму его носа, сделали его толстым, более похожим на нос типичного русского крестьянина.

Снова взглянув в зеркало, Меткалф с трудом узнал себя. Посмотрев через щелку в двери кабинки, он удостоверился, что в помещении не осталось никого, кто видел бы, как он вошел. Быстро уложив свою американскую одежду и ботинки в чемодан, он вышел из кабинки и подошел к раковине умывальника, поставив чемодан рядом на полу. Он несколько минут мыл руки, а потом вышел из уборной, оставив там чемодан. Пройдет совсем немного времени, и какой-нибудь счастливый русский заметит чемодан без хозяина, решит украсть его и будет приятно удивлен, обнаружив там прекрасный костюм.

С хмурым видом Меткалф брел по галерее второго этажа. Он изменил походку, добавив небольшую хромоту, как будто одна нога у него была немного короче другой. Достигнув первого этажа, он был уверен, что никто за ним не следит. Он превратился в русского средних лет, ничем не отличающегося от миллионов других таких же в Москве. Никто не обратит на него ни малейшего внимания.


Рудольф фон Шюсслер был раздражен тем, что его оторвали от дел.

Чопорный, с непроницаемым лицом офицер разведки из Sicherheitsdienst сидел в его личном кабинете и задавал бесчисленные вопросы о любых людях, говорящих на английском языке, с которыми фон Шюсслеру, возможно, доводилось встречаться в Москве за несколько последних дней. У фон Шюсслера было слишком много собственных дел, чтобы он мог позволить себе тратить впустую время, отвечая на глупые вопросы полицейского, но посол попросил его пойти тому навстречу, и он, конечно, согласился. При всем самомнении фон Шюсслера он вовсе не хотел портить отношения с фон Шуленбургом.

– Возможно, – сказал человек из Sicherheitsdienst, – что один из этих людей опасный шпион.

Такое предположение показалось фон Шюсслеру чрезвычайно смешным, но он не подал виду.

– В этом городе очень много американцев и британцев, – надменно произнес он. – На мой взгляд, слишком много, если вам интересно мое мнение. На днях я разговаривал с одним таким. Я говорил с неким неприятным, жеманным дураком, этаким напыщенным денди, и не мог не подумать…

– Его имя? – грубо перебил человек из СД, впившись в лицо фон Шюсслера взглядом холодных серых глаз.

Фон Шюсслер искоса посмотрел на нежданного посетителя и медленно покачал головой.

– Не могу сейчас вспомнить. Но готов съесть мою шляпу, если он окажется опасным шпионом.

Человек из СД злорадно ухмыльнулся.

– Что ж, если наши подозрения подтвердятся, я напомню вам о вашем обещании.

«Какая вульгарность! – подумал фон Шюсслер. – Какая наглость!» Фон Шюсслеру этот человек казался на редкость неприятным, даже презренным. И все же было в нем нечто такое, от чего у него по коже бегали мурашки; и фон Шюсслер не мог понять почему. Это ощущение не было привычным, но и не казалось совершенно незнакомым. Фон Шюсслер попытался вспомнить, когда он мог его испытывать, и припомнил, как он, еще будучи подростком, забрался в одну из надворных построек фамильного замка невдалеке от Берлина. Да, именно так все и происходило: в строении было полутемно, в углах сгущались тени, и он наклонился, чтобы поднять валявшийся на полу моток веревки, и вдруг замер, скованный ощущением сильной тревоги. И только мгновением позже он сообразил, что чуть не схватил в темноте змею. Огромную свернувшуюся змею.

Вот что напомнил ему этот человек из Sicherheitsdienst.

Ядовитую змею.


Меткалф пришел на квартиру подруги Светланы на полчаса раньше назначенного времени, а Светлана опоздала на двадцать минут, но это время не было потрачено Стивеном впустую. Он перочинным ножом срезал водонепроницаемую целлофановую упаковку, вынул документы и внимательно просмотрел их. Они были безупречны. Грубая, не очень белая бумага ничуть не походила на ту, которую используют официальные учреждения на Западе. Все документы были отпечатаны на машинке; без всякого сомнения, это была подлинная советская пишущая машинка, по всей вероятности, такой же марки, как те, что находятся в Наркомате обороны. На всех красовалась официальная фиолетовая печать Наркомата, убедительно расплывшаяся после многих лет непрерывного использования. В нужных местах стояли штампы с днем и часом регистрации – от нескольких недель назад до сегодняшнего дня.

На некоторых бумагах даже имелась подпись советского наркома обороны. Часто попадались грифы «Совершенно секретно» и «Особой важности». Меткалф нисколько не сомневался, что в Берлине документы будут подвергнуты самой строгой экспертизе. Он также был уверен в том, что эту проверку они выдержат.

Но все же у него в голове промелькнула пугающая мысль о том, что, если в документах распознают фальшивку, то Лана будет убита. Но не НКВД, а нацистами.

Так что от качества бумаг зависел не только успех плана Корки. Это был вопрос жизни и смерти Ланы.

Первый лист в пачке был девственно чист, вероятно, для того, чтобы скрыть содержание бумаг от случайного взгляда курьеров. Просматривая документы, Меткалф все больше и больше изумлялся тому, насколько правдоподобными они казались, насколько были детализированными – и насколько они лживы. Корки несколько недель назад информировал его о Советских Вооруженных Силах, хотя тогда Меткалф, конечно же, не понимал, зачем это нужно.

– Россия – это гигантская мощь, – сказал тогда Корки. – Немцы не понимают этого.

– Ну как же! – насмешливо воскликнул Меткалф. – Немцы как раз это знают, иначе зачем бы Гитлер решил пойти на сделку со Сталиным? Фюрер признает только силу. Он не станет разводить церемонии со слабаками.

Корки улыбнулся.

– Правильно. Но не путайте то, что немцы думают, с тем, что они знают.

Теперь, читая документы, Меткалф понял ту иллюзию, которую стремился создать Корки, великий иллюзионист. Это походило на картины пуантилиста Жоржа Сера, скажем, «Гран Жатт»: если стоишь слишком близко, то видишь только причудливо разбросанные разноцветные пятнышки краски. Чтобы разглядеть и прочувствовать изображение, нужно отойти от холста на изрядное расстояние.

Любой, кому доведется внимательно прочесть эти документы, вскоре понял бы, насколько слаба Красная Армия. Этот портрет был абсолютно убедителен благодаря множеству мелких и точных деталей. Там были данные о материально-технической базе, служебные записки, которыми обменивались народный комиссар обороны маршал С. К. Тимошенко и начальник Генерального штаба K. A. Мерецков, рапорты, подписанные множеством менее значительных чиновников, перечни, заявки – куча документов, позволяющих увидеть глиняные ноги колосса.

Согласно этим сфабрикованным документам, в Красной Армии насчитывалось лишь двадцать дивизий кавалерии, двадцать две механизированные бригады – гораздо меньше, чем сообщала разведка немцев. Знаменитый советский второй стратегический эшелон, особенно Шестнадцатая и Девятнадцатая армии и их механизированные корпуса, находился в просто плачевном состоянии, испытывая острый недостаток в современных средних и тяжелых танках. Все военные самолеты безнадежно устарели. Нехватка оружия и снаряжения была катастрофической, а имеющееся снаряжение устарело и морально, и физически. В войсковых частях наблюдался ужасающий некомплект: были части, имевшие лишь пятнадцать процентов танков и бронемашин от штатного количества. Отсутствовала централизованная система военных коммуникаций; в любой войне Красная Армия была бы вынуждена использовать методы девятнадцатого столетия: курьерскую и проводную связь. В целом эти документы сообщали об опасном дефиците, который любой ценой было необходимо скрыть.

Все это было неправдой.

Меткалф был достаточно осведомлен, чтобы увидеть, что правдоподобная картина, которую рисуют эти фальшивые документы, не имеет никакой связи с реальностью. Да, в Красной Армии проходило перевооружение, это он знал, но она была намного сильнее, намного современнее, намного мощнее, нежели утверждали эти документы.

«Слабость сама по себе является провокацией», – любил говорить Корки. Перед Стивеном на березовой столешнице выстроился абсолютно правдоподобный пуантилистический пейзаж, изображающий слабую нацию. Генералы Гитлера должны разглядеть в этом пейзаже большой приз, который обязательно следует захватить. Они обязательно решат вторгнуться в Россию; для нацистской Германии другого развития событий быть не может.

Это был блестящий обман.

Аккуратно собрав бумаги в стопку, Меткалф уставился на верхний чистый лист. Странно, это была не такая же серая, с вкраплениями бумага, на которой были отпечатаны документы, а молочно-белый лист английской высококачественной бумаги для печатных машинок, какой любил пользоваться Корки. Внимательно рассмотрев лист, Меткалф обнаружил водяной знак фирмы «Смитсон» с Бонд-стрит, того самого поставщика, чью бумагу Корки обычно покупал. От бумаги исходил едва уловимый запах химии и мяты, вернее, мятных леденцов. А это значило, что Корки возился с этим листом гораздо больше, чем с остальными.

Химический запах указал ему на кое-что еще. Меткалф вынул из кармана миниатюрный флакончик с прозрачным раствором железосинеродистого калия – один из предметов, необходимых полевому агенту. В кухне он нашел фаянсовую суповую миску, вытряхнул туда несколько капель химиката, налил немного воды и погрузил в жидкость лист бумаги. Через несколько секунд на нем проявились цветом индиго строчки, написанные небрежным почерком – запоминающимся почерком Корки.

Он извлек мокрую бумагу, положил ее на кухонный стол и начал читать.

«Почему зеркало меняет местами лево и право, а не верх и низ? Что случается, когда непреодолимая сила встречается с неимоверно тяжелым неподвижным предметом? Но такие вопросы – это детская забава, мой мальчик, и пришло время перестать ребячиться.

Скорее, чем вы можете вообразить, вопросы станут куда более серьезными, а ответы – более суровыми. Сохранение цивилизации может достигаться путем весьма нецивилизованных действий. Но ведь кто-то должен практиковаться в темных искусствах, чтобы наши розовощекие соотечественники могли наслаждаться светом. Так было и так будет всегда. Помните: Рим строился не только при свете дня. Он строился и ночами…

При сем препровождаются материалы для операции „WOLFSFALLE“. Не забывайте: правда – это разбитое зеркало. Не порежьтесь об осколки. – А.».

Меткалф сразу все понял. Он давно привык к загадкам Корки. Почему зеркало меняет местами лево и право, а не верх и низ? Но ведь оно абсолютно ничего не меняет, всегда указывал Корки; оно просто показывает то, что находится перед ним. Путаница происходит в голове зрителя.

Что случается, когда непреодолимая сила встречается с неимоверно тяжелым неподвижным предметом? Непреодолимой силой, понимал Меткалф, была в данном случае нацистская военная машина. Неподвижным предметом – русский медведь. Что случится, если эти двое столкнутся? Они уничтожат друг друга.

Следовало обратить внимание и на название, которое употребил Корки: операция «WOLFSFALLE».

Die WOLFSFALLE.

Волчья яма.

Меткалф сразу понял значение кодового названия, выбранного Корки. Под волком подразумевался Адольф Гитлер.

Гитлер в молодости часто использовал слово «волк» в качестве конспиративной клички. Это был его любимый псевдоним, вероятно, потому, что имя Адольф на прагерманском тевтонском языке означало «волк». В 1924 году, когда его выпустили из тюрьмы после попытки переворота, он снял комнату в пансионе «Мориц» в баварском городке Оберзальцберге и зарегистрировался под именем герр Вольф.

Вольф было уменьшительным именем, которым Гитлера называла Ева Браун, его предполагаемая любовница. Его заместитель Рудольф Гесс даже дал сыну имя Вольф в честь Гитлера. А тут еще в июле этого года Гитлер переместил свой штаб в идиллическую бельгийскую деревню Брюли-де-Песш, которую быстро переименовал в Wolfsschlucht – Волчье ущелье. Там находилась ставка фюрера, откуда он наблюдал за поражением Франции. Именно там он топал ногами от радости, когда узнал, что Франция капитулировала. Согласно самым свежим разведывательным данным, люди Гитлера начали строить комплекс из тяжело укрепленных бетонных бункеров в Растенбурге, в Восточной Пруссии, где он разместит свой штаб, Fohrerhauptquartier.

Этому месту он тоже успел дать имя: Wolfsschanze – Волчье логово.

Так что значение названия «Die WOLFSFALLE» – волчья яма – было совершенно понятно.


Войдя и увидев его, Светлана вскрикнула от испуга. И, лишь осознав, кто оказался перед нею, она невесело рассмеялась.

– Боже мой, Стива, я совершенно не узнала тебя! Почему ты в таком виде? – И тут же, прежде чем он успел сказать хоть слово, покачала головой. – Конечно, ты принимаешь меры предосторожности. Я рада.

Меткалф обнял Светлану, она поцеловала его и содрогнулась.

– О, эта борода… Я целую тебя, а мне кажется, будто со мной Рудольф. Ужасное чувство! Прошу тебя, сними поскорее этот грим!

Стивен лишь улыбнулся в ответ. Как же ему хотелось остаться с нею на все время, которое она могла бы ему уделить, но он знал, что эта встреча должна быть краткой. Чем больше времени он проведет здесь, тем большей опасности ее подвергнет. Он должен уйти через считаные минуты, и маскировка понадобится ему на улице. Он дал Светлане матрешку, которую она взяла с видимой радостью, но ее настроение очень быстро снова испортилось.

– Я боюсь, Стива.

Он и без слов мог видеть это в ее лице.

– Расскажи мне.

– Боюсь того, что мы делаем.

– В таком случае тебе не нужно это делать, – сказал он, с трудом взяв себя в руки, чтобы не дать прорваться наружу горькому чувству вины, с новой силой охватившему его. – Если тебе страшно, то я не хочу, чтобы ты мучилась, передавая фон Шюсслеру эти документы.

– Нет-нет, ты не понял. То, о чем ты попросил меня, – это смелый поступок. Возможность что-то сделать для моего отца и для России. Так же, как отец отважно сражался за Россию. Ты дал мне шанс проявить храбрость. Ты дал мне цель.

– Тогда чего же ты боишься?

– Я не могу снова любить тебя. Ты уже дал мне подарок – твою любовь, мой Стива. Но для нас нет никакой надежды. У нас не может быть никакого совместного будущего. Как в балете «Жизель».

– То есть?

– Жизель – крестьянская девушка, она влюбляется в дворянина, который выдает себя за простого человека. А потом, когда она узнает правду и понимает, что никогда не сможет стать его женой, она сходит с ума и умирает.

– А что, я за кого-то себя выдаю?

– А не хочешь взглянуть на себя в зеркало?

Меткалф хихикнул.

– Тут ты попала в точку. Но ведь ты не сойдешь с ума, правда?

– Нет, – ответила она. – Мне нельзя. У меня есть особый подарок – подарок твоей любви, – ради которого нужно жить.

– Но это не подарок, Лана.

Она тревожно смотрела на пачку документов, но было ясно, что она думала о чем-то другом.

– Да, ты прав, – сказала она наконец. – Мы – не «Жизель». Мы – Тристан и Изольда.

– Двое легендарных возлюбленных.

Обреченных возлюбленных, Стива. Не забывай об этом. Они могут воссоединиться только после смерти.

– Прекрасно. Ты – пламенная и прекрасная Изольда, волшебница и целительница. А я – Тристан, рыцарь, который любит ее.

Она натянуто улыбнулась.

– Но Тристан служит своему дяде королю. И предает ее, Стиви. А потом отправляется в странствия под вымышленным именем – под именем Тантрис, это анаграмма Тристана, – но она все равно любит его.

– Но ведь ее он не предает, не так ли? Он любит ее и всего лишь выполняет свой долг.

– Да. Любовь всегда рядом с предательством и смертью, ты согласен?

– Только в театре. Не в жизни.

Ее глаза наполнились слезами.

– Любовный напиток в «Тристане» гораздо опасней, чем яд, Стива. – Она взяла со стола пачку документов и подняла, будто хотела показать ее Стивену. – В таком случае скажи мне, мой рыцарь, действительно ли ты предан своей любви или ты предан своему королю?

Меткалф растерялся, не зная, что ответить. Наконец он импульсивно выпалил:

– Я действительно люблю тебя, ты же знаешь!

Светлана остановила долгий печальный взгляд на его загримированном лице.

– Вот это и тревожит меня больше всего, – сказала она.

24

Магазин был тесным и пыльным, его витрины сплошь заполнялись беспорядочно расставленными там, где хватало места, хрустальной и серебряной посудой и драгоценностями. На полках вдоль стен стопками высились старые тарелки, подносы, а рядом с ними множество старых бюстов Ленина. Это был не антикварный магазин, не ломбард, а нечто среднее: комиссионный, магазин подержанных товаров, расположенный на Арбате, одной из самых древних улиц Москвы. В узких проходах толпились клиенты, пришедшие, чтобы что-нибудь купить, или же гонимые отчаянной нуждой, из-за которой они решились расстаться с бережно хранимым много лет маминым серебряным самоваром.

Среди разговоров на повышенных тонах и общего шума никто не обращал внимания на двоих мужчин, которые случайно сошлись бок о бок около одной иконы. Один был с виду русским чернорабочим лет тридцати – тридцати пяти, второй, постарше, был одет в пальто иностранного покроя и русскую меховую шапку.

– С трудом узнал вас, – чуть слышно прошептал Хиллиард. – Ладно, теперь идите за мной, не говоря ни слова.

Через несколько секунд Хиллиард принялся протискиваться к выходу из магазина, Меткалф держался в нескольких шагах позади него. Очевидно, этим таким разным людям было по пути: они вдруг поравнялись и направились к Смоленской площади.

– Что за чертовщину вы устроили? – прошипел Хиллиард. – Если вам нужен второй комплект документов, то я же сказал вам, что специально для этого устроил тайник, да и в любом случае курьер прибудет только к концу дня. Мне казалось, что я достаточно ясно заявил вам, что с личными встречами нужно полностью покончить!

– Сегодня был убит мой друг.

Хиллиард бросил быстрый взгляд на Меткалфа и тут же уставился в пространство.

– Где?

– В «Метрополе».

– В «Метрополе»? Иисус! Где, в его номере?

– В моем номере. Намеченной жертвой был я.

Хиллиард медленно, словно с трудом выдохнул. Меткалф принялся торопливо объяснять ему, кем был Роджер, почему он оказался в Москве и что связывало их друг с другом.

– Что вам нужно? – спросил Хиллиард заметно смягчившимся голосом.

– Две вещи. Первое: я должен немедленно войти в контакт с Корки.

– Вы же видели, что черный канал небезопасен. Меткалф…

– Я знаю, что у вас есть способы связи с Корки. Мне все равно, каким образом это будет устроено: через черный ход, при помощи костра и дыма или, черт возьми, письма в бутылке. У парней вроде вас всегда есть парочка тузов в рукаве. Вы знаете дело не хуже меня: Корки всегда требует немедленно ставить его в известность, если погибает кто-то из сети.

– Меткалф, я не позволю вам снова прийти в посольство, чтобы воспользоваться нашими средствами связи.

– Мне плевать… Вы можете отлично сделать это сами. Скажите ему, что Черпак Мартин убит точно тем же способом, каким были убиты наши парни с парижской станции. Тем же приемом – удушение тонким шнуром. И я на вашем месте не стал бы тянуть с телеграммой.

– Я сделаю это немедленно.

Тут Меткалф, ни на мгновение не забывавший о своих сомнениях относительно Хиллиарда, добавил:

– И я хочу получить подтверждение. Доказательство того, что до Корки дошло мое сообщение.

– Каким образом?

Меткалф задумался лишь на мгновение.

– Слово. Следующее слово из списка. – Корки имел список кодовых слов для связи с Меткалфом; подобные списки имели все его действующие полевые агенты, и каждый этот список был известен лишь самому Корки и определенному агенту. Списки слов составлял Корки; считалось, что набор слов должен быть случайным, но Меткалф питал серьезные сомнения насчет этой самой случайности. Корки слишком любил загадки, чтобы отказаться от возможности вложить скрытые значения всюду, где только мог.

– Вы его получите, – сказал Хиллиард. – А что второе? Вы сказали, что вам нужны две вещи.

– Оружие.


Воспользовавшись телефоном-автоматом, Меткалф позвонил в «Метрополь» и попросил оставить сообщение для постояльца гостиницы Роджера Мартина.

По реакции служащих гостиницы он рассчитывал многое понять. К настоящему времени тело Роджера, несомненно, найдено, и, столь же несомненно, об этом знает весь персонал гостиницы. Следовало ожидать, что о случившемся проинформирована полиция, которую в России почему-то называли милицией, а также НКВД. То, как поведет разговор дежурный портье, могло сообщить много полезного о степени тревоги и подозрения о том, дали ли служащим указания следить за Меткалфом, лгать ему, заманивать его в ловушку.

Ледяной голос в трубке явственно выдавал напряжение говорившего:

– Нет, человек, которого вы ищете… к сожалению, его уже нет в гостинице. Нет, больше ничего не могу сообщить.

– Понимаю, – сказал Меткалф. – А вы не знаете, когда он выписался?

– Не знаю, – резко ответил портье. – Понятия не имею. Больше ничем не могу вам помочь. – И повесил трубку.

Меткалф, озадаченный, уставился на стенку телефонной будки. Он встретился с естественной реакцией испуганного служащего гостиницы, который не знал, что ему отвечать. И теперь перед Меткалфом кое-что начало проясняться: портье не получил никаких указаний. Если бы Меткалфа ждала в гостинице засада или же просто его разыскивали, чтобы допросить в связи с убийством Роджера, портье велели бы отвечать по-другому, постараться самому расспросить того, кто звонил и справлялся об убитом.

Совершенно непонятно. Меткалф ожидал совсем иного развития событий.

Гостиница находилась на Театральной площади, совсем рядом с Большим театром, перед которым располагался маленький сквер со скамейками. Меткалфу было необходимо понаблюдать за гостиницей, но сквер, через который он шел, просматривался со всех сторон. Явно неподходящее место для того, чтобы вынимать бинокль и разглядывать, что делается перед «Метрополем»: слишком уж много здесь прохожих, которые обязательно обратили бы внимание на подозрительного человека с биноклем. В конце концов он зашел в колоннаду Большого театра. Было еще довольно рано, и возле главного входа в театр ни души. Так что Меткалф мог, почти невидимый, стоять в тени и разглядывать в бинокль «Метрополь».

Он не искал ничего очевидного, вроде, скажем, оцепления, устроенного НКВД вокруг гостиницы. Напротив, он надеялся различить мелкие отклонения от нормальной жизни, крошечные, неприметные при обычных обстоятельствах признаки, которые могли бы указать на что-нибудь необычное. Присутствие НКВД или регулярной полиции в гостинице подействовало бы как падение камня, от которого по гладкой поверхности водоема разбегаются круги. Такие знаки можно было бы увидеть в слишком внимательном взгляде человека, направляющегося в сторону гостиницы, в поведении пешехода, слишком долго мешкающего около входа или, напротив, двигающегося слишком быстро и целеустремленно.

Но ни одного из этих признаков Меткалф не увидел. Все, казалось, было нормально.

Странно. Именно то, что все шло так, будто ничто не случилось, и обеспокоило его больше всего.

Он обошел сквер и приблизился к задней стороне гостиницы, к тому самому служебному входу, которым ему уже пришлось воспользоваться. После секундного колебания Меткалф вошел в гостиницу. Пересек кухню, двустворчатые двери которой то и дело распахивались, пропуская рабочих со стопками тарелок и корзинами с продуктами: шло приготовление блюд к сегодняшнему обеду.

Ничего необычного, насколько он мог судить. Во всяком случае, никакой охраны тут не поместили.

Он прошел дальше, до запасной лестницы, которую тоже никто не охранял, и поднялся пешком на четвертый этаж. Осторожно выглянув в коридор, он увидел, что там темно и пусто. Вдали он разглядел дежурную, сидевшую за своим столом.

Да, в коридоре не было ни души. Вроде бы полицейские или агенты в штатском тоже нигде не прятались.

Такое спокойствие сбивало Меткалфа с толку. Одно дело, что его никто не поджидал, намереваясь захватить по возвращении в номер, это еще как-то можно было понять. Но никакой полицейской суеты, вообще никого? Как будто здесь не произошло совсем недавно ужасное преступление!

Меткалф нащупал в кармане ключ от номера с большой привешенной биркой. Когда Стивен не так давно бежал отсюда, он машинально прихватил его с собой. Теперь он был рад этому, так как отпала необходимость обращаться к постовой горгоне и приводить таким образом в боевую готовность весь штат гостиницы.

Впрочем, ключ от номера ему мог и не понадобиться – в том случае, если дверь открыта, а за нею его поджидают полицейские или энкавэдэшники.

Осторожно, беззвучно ступая, он прошел по коридору и свернул направо. До его номера оставалось футов сто.

Дверь была закрыта.

Этого он никак не ожидал. Посыльный видел труп Роджера; нормальная процедура хоть в России, хоть в Америке, хоть где-нибудь еще заключалась в том, что власти ограждали от посторонних место предполагаемого преступления и проводили расследование, чтобы выяснить, имели ли место насильственные действия и если да, то кто виновник преступления.

Он на цыпочках подошел к двери и, стоя вплотную, прислушался. Полная тишина.

Изнутри не доносилось ни голосов, ни звуков движения.

Это, конечно, был риск. Он вставил ключ в замок, повернул его и потянул на себя дверь, готовый молниеносно захлопнуть ее, если внутри кто-нибудь окажется.

Комната была темна и пуста. Никого там не было.

Окинув помещение быстрым взглядом, Меткалф быстро прошагал через комнату к открытой двери ванной, внутренне готовясь к кошмарному зрелищу – виду мертвого тела Черпака.

Но никакого тела там не оказалось.

Мало того, не было никаких следов того, что оно там вообще находилось. Ванная сверкала чистотой, и ничто не напоминало о том, что несколько часов назад здесь лежал труп задушенного мужчины.

Власти убрали тело и приказали идеально вычистить ванную, устранив все следы преступления, но почему?

Что, черт возьми, здесь творится?


Из другого телефона-автомата, находившегося в нескольких кварталах от гостиницы, Меткалф позвонил в посольство и спросил Хиллиарда.

Хиллиард снял трубку своего телефона. Его голос прозвучал грубо, очень напоминая лай:

– Хиллиард.

– Робертс, – назвал Меткалф имя-пароль. В том, что телефон посольства прослушивается, не могло быть никаких сомнений.

Последовала долгая пауза – секунд пятнадцать; потом Хиллиард произнес одно слово:

– Tain.

– Повторите, – попросил Меткалф.

– Tain. Не taint, а tain. – И Хиллиард резко повесил трубку.

Tain – это слово шло вторым в списке, который дал ему Корки. Подтверждение того, что Хиллиард действительно говорил с Корки и передал ему новости.

Tain, странное, редко употребляемое слово, обозначающее оловянную амальгаму, которой покрывают зеркальное стекло, происходит от французского слова otain – олово.

Даже выбор слова мог послужить классическим примером пристрастия Коркорана к словам и фразам, полным скрытого значения. Амальгама зеркала. Сразу приходила на память старая загадка, которую Корки так любил: почему зеркала меняют местами лево и право, а не верх и низ?

И еще одно высказывание: правда – это разбитое зеркало. Не порежьтесь об осколки – предупреждал он.

Можно было подумать, что Корки все время предупреждал его, даже выбором кодовых слов для связи. Меткалф вступил в мир зеркал, мир, чреватый опасностями.

Но Корки, даже Корки, не имел представления о том, насколько этот мир ими чреват.


Рудольф фон Шюсслер снова пробежал глазами все страницы, одну за другой. Удивительно! Просто удивительно! И все это – плод его собственных блестящих способностей; пусть так говорить о себе нескромно, но умение видеть возможности есть само по себе признак выдающегося интеллекта: сам фюрер не сказал бы лучше. Он видел возможность – тот факт, что его дорогой Красный мак имела доступ к документам самого высокого уровня секретности. А то, что она отдала их ему, является доказательством ее любви к нему. Она была беспомощна, охвачена страстью, предана ему; ну и что из того, что у нее тренированное тело балерины, на самом деле она слабое существо. Поскольку всегда и во всем она является олицетворением Ewig Weiblich – Вечной Женственности. И потому ее главной чертой было желание отдавать, как у мужчины над всем преобладает желание брать. И скоро герр Гитлер возьмет все и построит ту империю, какой заслуживает по всем божеским и человеческим законам.

Это создаст фон Шюсслеру репутацию. Нет, лучше сказать: это завершится тем, что он получит признание. Да, достойное признание. Он будет наконец-то признан тем, кем является на самом деле. Он почти наяву видел Рыцарский крест, приколотый к его прекрасному светло-синему мундиру. То, что Людвиг фон Шюсслер получил благодаря силе и открытой, лобовой смелости, его потомок защитил ловкостью и хитростью – умственными качествами, на первый взгляд куда более мягкими, но от этого не менее устрашающими.

Когда он быстро шел по направлению к кабинету посла графа фон Шуленбурга, его сердце колотилось часто и сильно. Коротко кивая некоторым из своих коллег, отвечавших ему пустыми взглядами и лишь едва поворачивавших головы в ответ, он вспоминал кое-какие снисходительные замечания по поводу его зачисления в московское посольство, подслушанные им в министерстве иностранных дел. О, теперь они будут смотреть на него по-другому. Информация была из тех сведений, которые предопределяют победу в войне! Так всегда было и будет – знай себя и знай врага. И чем больше уровень детализации, тем более ценным является знание. Он в который раз скользнул глазами по первой странице пачки документов, по аккуратно напечатанным колонкам чисел. ОКВ больше не придется строить домыслы о военных способностях Советов. Теперь они будут знать.

– Боюсь, что граф фон Шуленбург сейчас занят, – строго проговорила фрау с необыкновенно жирной шеей, служившая личным цербером посла. Вернер всегда относился к нему сердечно, хотя и несколько покровительственно… но кое-кто из окружавших посла держал себя весьма нелюбезно, на грани бесцеремонности, правда, никогда не давая формального повода для жалобы. Нельзя же жаловаться на тон голоса, быстрое движение глаз, выражение неопределенного презрения – так можно и самого себя выставить дураком. Однако фон Шюсслер все это замечал. Он очень много чего замечал. Он обладал замечательными способностями наблюдать и делать выводы, что в итоге закончилось вот этим – этим! – самой ценной разведывательной информацией из всей поступившей в рейх.

– Ах, он сейчас занят?! – мурлыкающим голосом, исполненным абсолютного почтения, отозвался фон Шюсслер. Занят – она всегда говорила одно и то же, и это ничего не значило. У него проходит совещание? Он проводит время в обществе стакана шнапса? Какой смысл она вкладывала в слова «он занят»? Так или иначе, она чувствовала за собой право останавливать его с непререкаемостью пограничного шлагбаума. Что ж, это скоро изменится.

Церберша с жирной шеей ответила ему быстрой холодной улыбкой.

– Занят. Сожалею, герр фон Шюсслер. Я скажу ему, что вы заходили.

– Занят или нет, но он не откажется принять меня, – заявил фон Шюсслер. Он постучал в дверь кабинета посла и, не дожидаясь ответа, повернул сияющую бронзовую ручку двери и вошел.

Кабинет посла был просторным и величественным, с деревянными панелями на стенах и изумительными восточными коврами на полу. Уже скоро фон Шюсслер сможет украсить свой кабинет в таком же стиле. До сих пор подобное сочли бы самонадеянностью. Но после этого дня благородная почтенная обстановка будет как раз кстати.

Граф Вернер фон Шуленбург сидел за столом, склонившись над грудой бюрократических бланков; вид у него был усталый, глаза казались мутными. На углу стола стоял стакан с бренди. Он искоса взглянул на фон Шюсслера.

– Руди, – недовольным тоном произнес посол, – что вы здесь делаете?

– У меня есть кое-что для вас, – ответил фон Шюсслер, и его лицо перекосила улыбка. – Кое-что такое, что покажется вам интересным. Между нами, я уверен, что это произведет впечатление и на самого фюрера.

Часть III Москва. Август 1991

Посол Стивен Меткалф подошел к командиру командос из группы «Альфа» КГБ, остановивших лимузин. Улица была темна и пуста, по сторонам зловеще вздымались стены старых зданий – дело происходило в древней части города.

– Это вы здесь командуете? – требовательно спросил он.

Предводитель ответил по-русски потоком канцелярских оборотов. Меткалф перешел на русский язык. Даже за прошедшие полстолетия он не забыл правило Альфреда Коркорана за номером один: когда представители власти предъявляют вам претензии, вы всегда должны ссылаться на вышестоящую власть.

– Что, черт возьми, вы делаете? – пролаял он. – Вы же должны знать номер нашей машины, наши имена. Разрази вас гром, ведь нас лично вызвал Председатель КГБ Владимир Крючков! Все контрольно-пропускные пункты должны были уведомить о нашем проезде!

Жестокое выражение на лице боевика сменилось замешательством. Уверенность американца и его начальственные манеры сбили с толку даже этого обученного убийцу.

А Меткалф продолжал блефовать:

– И что, черт побери, эскорт мотоциклистов так и не прибыл?

– Мне ничего не говорили об эскорте мотоциклистов! – огрызнулся боевик. Он уже оправдывался.

Меткалф знал, что из-за кризиса связь по большей части не работала. Так что группа КГБ не имела никакой возможности связаться со своим начальством и проверить его слова. К тому же заявление Меткалфа было слишком вызывающим, чтобы в нем посмели усомниться.

И уже через несколько секунд Меткалф и его русский друг возвратились к лимузину, который был препровожден через контрольно-пропускной пункт.

– Вы не потеряли хватку, – сказал генерал. – А ведь прошло больше пятидесяти лет. Полвека. – Он протянул руку и похлопал Меткалфа по груди, вернее, по нагрудному карману, где лежал громоздкий пистолет. – И к этому вы тоже были готовы?

– Я не знаю, – честно ответил Меткалф.

– Помните старую русскую пословицу? – произнес генерал голосом, надтреснутым и скрипучим, словно старая кожа. – Судьба требует плоти и крови. И вообще, что чаще всего требуется? Плоть и кровь.

25

Берхтесгаден. Баварские Альпы, ноябрь 1940

Низкорослый светловолосый мужчина вышел из черного «Мерседеса» и небрежно махнул рукой водителю. У него были проницательные синие глаза, розовое лицо и доброжелательная улыбка; одет он был в синюю морскую форму с двубортным мундиром; фуражка обильно украшена золотым шитьем.

Это был адмирал Вильгельм Канарис. Как руководитель немецкой военной разведки, он являлся главой всего шпионажа нацистской Германии. Он прибыл в Бергхоф – личную резиденцию Гитлера в Берхтесгадене, чтобы ознакомить фюрера с некоторыми совершенно потрясающими разведывательными данными, которые только что получил.

Его провели в личный кабинет фюрера – большую комнату с венецианскими окнами, довольно скудно обставленную, хотя мебель здесь отличалась крупными размерами. Тут находился длинный буфет, в котором, как было известно Канарису, хранились любимые грампластинки Гитлера, главным образом Вагнер. Имелся здесь, конечно, и бронзовый бюст Вагнера. На стене висели огромные необыкновенно уродливые часы, увенчанные бронзовым орлом, замершим в хищной позе. Два больших гобелена на противоположных стенах прятали кинопроектор и экран.

Перед огромным каменным камином на стульях, обитых красным сафьяном, сидели четверо мужчин: сам фюрер, двое с одной стороны от него и один с другой. Было сразу ясно, что между ними происходила оживленная и весьма интенсивная дискуссия.

Одним из присутствующих был главнокомандующий немецкой армии фельдмаршал Вальтер фон Браухич, вторым – начальник штаба фон Браухича генерал Франц Гальдер. Оба были, как знал Канарис, разумными людьми; ни одного, ни другого нельзя было назвать фанатиком. Они не входили в число наивысших военных лидеров, но зато пользовались большим доверием у Гитлера, настолько большим, что он обсуждал с ними один из своих самых секретных планов, против которого возражали многие из его генералов и по отношению к которому он и сам пребывал в нерешительности уже более года: план вторжения в Россию. Они были первыми, кого Гитлер попросил составить предварительные наметки нападения на Россию сразу же после того, как французы капитулировали; мнению этих людей фюрер доверял.

Справа от Гитлера сидел офицер в куда меньшем чине, но, возможно, обладавший даже большей властью. Это был полковник Рудольф Шмундт, главный военный адъютант Гитлера.

Военные кивнули Канарису, и тот уселся на длинный и неудобно низкий диван – больше мест, чтобы сесть, в кабинете не осталось. Канарис сидел и слушал спор, поскольку эта беседа была именно спором. Нельзя было спорить с Гитлером, но можно было вести спор в его присутствии или даже выступать в споре от его имени.

Шмундт, о котором Канарис думал как об альтер эго Гитлера, говорил со сдержанной яростью.

– Черчилль отклонил наши мирные предложения, – произнес он, как плюнул, – и теперь Сталин нагло движется в Балканы. Ясно, что все надежды Черчилля основаны на возможности вступления в войну Америки и России.

– Правильно, – поддержал его фон Браухич.

– Поэтому мы должны сокрушить Советский Союз силой, – продолжал Шмундт, – и тем самым лишить Англию надежды на то, что Россия может вступить в войну на ее стороне. Таким образом Германия станет полной владычицей Европы. Чем быстрее мы разобьем Россию, тем лучше.

– Вы не можете говорить это всерьез, – возразил фон Браухич. – Когда вы в последний раз читали историю? Вы хотите, чтобы мы повторили ошибку Наполеона и проиграли войну в ледяных степях России? Наполеону тоже не удалось совершить вторжение на Британские острова. Мы погибнем, если нападем на Россию!

– А вы, наверное, забыли, что мы победили царскую Россию в последней войне? – парировал Шмундт.

И тут впервые заговорил Гитлер – негромким, чуть слышным голосом. До сих пор он лишь слушал и сопоставлял. Трое военных подались вперед, чтобы лучше слышать.

– И после этого отправили в Россию Ленина в запломбированном вагоне, как чумную заразу.

Слушатели вежливо и бесшумно рассмеялись.

– Так оно и было, – сказал адъютант Гитлера. – Но чуме нельзя позволить распространяться. Мы не можем допустить, чтобы Балканский полуостров стал большевистским. Мы не можем позволить Советам захватить наши нефтяные месторождения в Румынии…

– То, что вы предлагаете, – безумие, – перебил полковника фон Браухич. – Это означало бы войну на два фронта, чего мы должны избежать любой ценой. Никто из нас не может на нее решиться. Нам следует изолировать Великобританию. А это требует сотрудничества с Советским Союзом.

– Война будет с одним фронтом! Великобритания не представляет собой никакой угрозы, это просто раздражающий фактор, – возразил Шмундт. – Великобритания уже побеждена – мы должны заставить ее признать это. Повалите Россию, и Англия сдастся, вот из чего следует исходить!

– Вы говорите: «Повалите Россию», как будто это детская игра, – вмешался Гальдер, начальник штаба фон Браухича, – когда на самом деле Красная Армия – это колосс.

– Русский колосс, – презрительно ответил Шмундт, – все равно что свиной пузырь: ткните его булавкой, и он лопнет.

– Напасть на Россию было бы самым настоящим безумием, – продолжал настаивать Гальдер. – Это верное самоубийство. Нам не остается ничего, кроме как поддерживать так называемый дружественный договор.

Канарис откашлялся, напоминая о своем присутствии.

– Могу ли я предложить кое-какую информацию, связанную с темой вашей беседы?

Ответом ему послужило общее молчание, поэтому он продолжал:

– Абвер получил некоторые ценные сведения из Москвы. – Он театральным жестом извлек из портфеля толстую папку с машинописными документами, которые он раздал всем присутствующим начиная, естественно, с фюрера.

Гитлер вынул из кармана очки, которые всегда надевал для чтения. Все углубились в бумаги.

После недолгой паузы фюрер вскинул голову.

– Эти документы подлинные?! – воскликнул он.

– Мои эксперты по документации подтверждают это, основываясь на анализе бумаги, чернил, печатей, подписей и так далее, – ответил Канарис.

– Mein Gott in Himmel![763] – проронил Шмундт. – Да ведь Красная Армия – это просто карточный домик!

– А каковы источники? – подозрительно спросил фон Браухич. – Один из ваших агентов в Москве?

Канарис покачал головой.

– Добывать сведения в Москве чрезвычайно трудно. Легче арабу в бурнусе пройти незамеченным через весь Берлин, чем иностранному агенту пробраться через Россию в нужное место. Нет, источник – это генерал, занимающий высокий пост в Народном комиссариате обороны.

– Предатель? – спросил Гальдер.

– Напротив, – ответил Канарис. – Лояльный генерал, сохраняющий свою лояльность. У нас имеется источник, скажем так, близкий к генералу.

– Этот источник надежен?

– Источник, – сказал Канарис, – из тех, что надежнее всего. Не профессионал, а гражданское лицо. Простой человек, не имеющий представления о разведывательных играх.

– Значит, секретарь, – продолжал допытываться Гальдер.

– Вообще-то это его дочь.

Шмундт наконец-то оторвался от документов.

– Большевистские вооруженные силы после чисток превратились в руины, – сказал он. – Но они перевооружаются, и быстро.

– Через два года, – подтвердил Канарис, – они снова превратятся в мощную силу.

– Как скоро мы можем напасть? – спросил Гитлер, взглянув на Шмундта.

Его адъютант позволил себе победоносную улыбку.

– После зимы. В начале весны следующего года. А уж к июню мы, конечно, будем полностью готовы.

Гитлер встал, и остальные тоже поспешно поднялись.

– Сама судьба даровала нам эту возможность, – объявил он. – Но мы должны действовать быстро. Я создал эту великолепную армию не для того, чтобы она гнила в бездействии. Победа в войне не придет сама. Я хочу немедленно получить от вас предварительные планы блицкрига против Советского Союза.

26

Москва. Ноябрь 1940

Местоположение тайника обрекало Меткалфа на серьезные хлопоты. Оно находилось слишком уж на виду, к нему вел только один вход и, возможно, не было ни одного запасного выхода. Он не выбрал бы это место, но первую скрипку здесь играл Амос Хиллиард, и тайник выбирал он.

Однако тайник имел и одно преимущество: за ним было легко вести наблюдение. Меткалф имел хороший обзор движения пешеходов, видел всех, кто входил в женский обувной магазин и мясной магазин на Пушкинской улице и выходил оттуда, а также не мог не заметить любого, кто слишком долго слонялся бы в этом месте. Одетый под крестьянина, в телогрейке и с большим заплечным мешком, заполненным различными инструментами, он очень походил на чернорабочего и не привлекал ничьего внимания.

Он долго пристально наблюдал за районом расположения тайника, позволив своему сознанию унестись мыслями к Лане. Пока все шло по плану, и ее испуг, казалось, рассеялся. Она передала фон Шюсслеру первую пачку документов, сказав, что взяла их наугад из портфеля отца и его домашнего кабинета. Они ничего не означали для нее, сказала она; всего лишь какие-то непонятные и ужасно унылые числа. Но, по словам Ланы, немец отнюдь не счел их унылыми. Он был ужасно возбужден, таким возбужденным она его еще никогда не видела. В конце концов фон Шюсслер объяснил ей, как дальше пойдет дело, поскольку был убежден в том, что будет руководить всей операцией. Он отнесет бумаги в немецкое посольство, где с каждого листа будет сделана фотокопия, а затем он немедленно возвратит ей оригиналы. Было важно, настаивал он, чтобы ее отец не заметил отсутствия ни одной из бумаг, поэтому она должна очень строго следовать особым правилам. Она будет брать бумаги только ночью, когда ее отец уйдет спать, и звонить фон Шюсслеру, чтобы дать ему знать, что документы у нее. Потом она придет к нему на квартиру, а он немедленно отнесет их в посольство, чтобы сфотографировать. После этого он без промедления возвратится на квартиру и отдаст ей оригиналы, а она пойдет домой и положит документы на место, прежде чем отец проснется утром. Несомненно, план мог измениться под влиянием обстоятельств. Вечерами Светлана по большей части участвовала в спектаклях Большого театра и поэтому не могла ничего похитить. Но и в эти ночи было очень важно, чтобы она возвращалась домой и смотрела, принес ли отец с собой какие-нибудь новые документы.

Фон Шюсслер также очень старался уверить Лану, что она делает благое дело. Лана с мрачным юмором вспоминала его тирады. «Чем больше наши две страны будут знать друг о друге, – сказал он, – тем дольше сохранится мир между нами. Ты делаешь замечательную вещь не только для моей страны, но и для своей тоже»…

Потратив час на изучение обстановки, Стивен был полностью уверен, что за ним нет никакого наблюдения. Он быстро прошагал к никем не охраняемому подъезду скромного жилого дома между двумя магазинами. Маленький вестибюль оказался темным и пустым; на правой стене, как и говорил Хиллиард, висел прикрепленный к стене радиатор парового отопления, выкрашенный зеленой краской. Меткалф сунул за него руку – радиатор оказался холодным, как и обещал Хиллиард, – и его пальцы сразу что-то нащупали. Он извлек находку: толстый зеленый конверт, цвет которого обеспечивал почти идеальный камуфляж.

В конверте – он это знал доподлинно – находилась вторая партия фальсифицированных документов, изготовленных специалистами Коркорана и прибывших с дипломатической почтой. Он сунул его под телогрейку и вышел быстро, но не настолько, чтобы вызвать подозрение. Ему оставалось пройти лишь несколько кварталов до того места, где он сделает красным карандашом пометку – сигнал об успешном приеме груза.

Но как только он вышел из подъезда, его внимание привлекло резкое движение на противоположной стороне улицы. Меткалф повернулся и увидел знакомое лицо. Не поверив своим глазам, он посмотрел еще раз.

Это был белокурый человек из НКВД с бледными глазами, и он приближался быстрыми широкими шагами, нисколько не беспокоясь о том, чтобы сохранять обычное расстояние, используемое при слежке. У Меткалфа сложилось впечатление, что агент действует так, будто знает, что его подопечный только что извлек что-то из тайника, что у этого человека при себе компрометирующие документы!

Он не имел права быть пойманным сейчас. Нельзя позволить схватить себя сейчас, когда при нем документы. Они послужат поводом для немедленного ареста и скорой казни без всякого суда. Операция провалится, а последующее следствие приведет к Светлане, и ее тоже ждет смерть.

Сердце Меткалфа отчаянно забилось, и его бросило в пот. Последствия были бы настолько катастрофическими, что этого даже представить себе нельзя! Он метнулся влево, побежал по Пушкинской улице, а отражение в стекле магазинной витрины сказало ему, что белокурый побежал за ним следом. Меткалф резко остановился, снова свернул налево и, двигаясь зигзагами, помчался по площади. Белокурый держался на том же расстоянии, повторяя судорожные метания Меткалфа, и так же, как он, не обращал внимания на попадавшихся на пути пешеходов.

Агент НКВД гнался за ним. Да, слежка кончилась, и теперь он, совершенно откровенно, намеревался схватить Меткалфа.

Благой Христос, только не это! Этого нельзя допустить. Еще раз метнувшись в сторону, Меткалф свернул в узкий проулок между двумя древними на вид ветхими кирпичными зданиями, и припустил со всех ног.

Его маневр не одурачил белокурого; тот последовал за Меткалфом в проход, но, как ни странно, заметно сбавил скорость. Неужели успел устать? Нет, этого не могло быть. Меткалф оглянулся на бегу и увидел на лице белокурого широкую улыбку, открывавшую серые зубы. В чем дело?

Впереди проулок сворачивал направо; Меткалф еще прибавил шагу, влетел за угол и тут же понял, что вызвало улыбку у его преследователя.

Он попал в тупик.

Кривой проход не выводил на другую улицу. Кончался здесь.

Он попал в ловушку.

Стивен застыл на месте, повернулся и попятился, увидев, что белокурый неторопливо идет к нему, держа в руке пистолет.

Стой! – крикнул агент, и его голос гулким эхом разнесся по двору. – Поднимите руки, пожалуйста. – Белокурый перешел на английский.

Он находился еще на расстоянии в несколько сотен футов, слишком далеко, чтобы точно выстрелить из пистолета… и будет ли он стрелять? Это казалось маловероятным. Никто не станет так долго гоняться за человеком только для того, чтобы убить его. Нет, он хотел задать вопросы, хотел провести полный допрос, в этом Меткалф был уверен.

Одним заученным движением Меткалф выхватил пистолет, который ему дал Хиллиард, и навел его на преследователя, но тот лишь снова улыбнулся.

– Это вы плохо придумали, товарищ Меткалф. Вам нет никакого смысла бегать.

– Вы полагаете, что это правильно?

– Это не ваш город. Я знаю эти улицы намного лучше, чем вы. Очень важно всегда знать, чего ты не знаешь.

– Я постараюсь запомнить эту мысль.

– Будет гораздо легче, если вы согласитесь сотрудничать. Мы могли бы поговорить.

– За что вы собираетесь арестовать меня? – спросил Меткалф. – Неужели быть иностранцем в Москве – это преступление?

– Нам известно о вас гораздо больше, чем вы думаете, – ответил агент.

Меткалф в состоянии, близком к отчаянию, окинул взглядом стены из крошащегося кирпича, ограждавшие двор, в котором заканчивался проулок. Здесь не было ни одной пожарной лестницы. Никаких выступов и карнизов на фасадах зданий, по которым он мог бы взобраться, если бы это происходило в Париже.

Все же остаться в ловушке, имея за пазухой поддельные документы, было невозможно.

Ему следовало выбросить их, но где? Черт побери, здесь не отыскать ни одного места, откуда белокурый не мог бы тут же достать их.

По стене одного из древних домов проходила столь же старая медная водосточная труба. С виду она казалась очень непрочной, но лишь она одна внушала хоть какую-то надежду на спасение.

– Хорошо, – сказал Меткалф, не опуская оружия. – Вы стойте, где стоите, и мы с вами попробуем поговорить.

Агент остановился, все так же держа пистолет в двух руках, готовый стрелять, и кивнул.

В этот момент Меткалф внезапно выстрелил, целясь чуть выше плеча русского. Агент отскочил в сторону и инстинктивно выстрелил в ответ, но промахнулся на добрую дюжину футов. Намеренно промахнулся.

В следующую долю секунды, воспользовавшись мгновенной растерянностью преследователя, Меткалф засунул пистолет за пояс брюк, прыгнул к трубе и полез по ней, держась обеими руками.

– Если вы что-то знаете обо мне, – крикнул он, – то должны знать, что я не позволю себя схватить.

Медная труба действительно оказалась непрочной и норовила оторваться от кирпичной стены, но тем не менее верх ее крепко держался, и крепления в нескольких местах тоже, что не позволяло ей упасть. Упираясь ногами в выкрошившуюся кирпичную стену, Меткалф карабкался по трубе, пока не преодолел три четверти двухэтажного здания.

Две пули вонзились в старинный кирпич с обеих сторон от его лица: это агент НКВД сделал предупредительные выстрелы.

– Вам некуда идти! – кричал русский. – Следующий выстрел будет выстрелом на поражение. Я буду стрелять в вас, если вы сейчас же не остановитесь и не спуститесь вниз!

Меткалф, конечно же, не пожелал остановиться, но тут стрельба прекратилась. Он услышал клацанье металла и понял, что русский вынул пустую обойму – она с грохотом упала на булыжник – и перезарядил пистолет. За это время Меткалф добрался до вершины стены, ухватился одной рукой за карниз, но старая штукатурка раскрошилась под его пальцами, словно корочка рассыпчатого пирога. Тогда он ухватился за медный желоб, который казался более прочным, подтянулся и перекинул тело на плоскую крышу, и в это мгновение внизу прогремело еще несколько выстрелов. Они уже не были предупредительными. Русский теперь стрелял в него!

Здание было небольшим – футов двадцать шириной, крыша неровно засыпана щебнем и залита смолой; беспорядочно торчало множество вентиляционных труб. Меткалф, оскальзываясь на ледяной поверхности, подбежал к противоположной стороне и еле-еле удержал равновесие на самом краю. Внизу лежала узкая улица, расчерченная трамвайными рельсами, а над краем крыши, к его великой радости, торчала пожарная лестница. Сзади он слышал удаляющийся топот агента НКВД; эхо усиливало звук шагов бегущего человека. Русский, очевидно, представлял себе, где находится единственный путь спасения для Меткалфа, и спешил выскочить по проулку на Пушкинскую улицу и, обогнув здание, выйти на пересекавший ее проспект.

Но почему агент работает один? Эти люди всегда действовали в командах, и, конечно же, наличие команды перевернуло бы всю ситуацию: при коллективной охоте они, скорее всего, легко изловили бы Меткалфа! Он был, естественно, рад такому стечению обстоятельств, но все равно чувствовал себя озадаченным тем, что именно этот агент НКВД, намного более квалифицированный из всех приставленных к нему, был одиноким волком. Нет, тут же сообразил он, этот агент вовсе не действовал в одиночку. Просто он опередил свою команду. Остальные вот-вот присоединятся к нему.

Стивен кинулся к ржавой пожарной лестнице, в считаные секунды спустился вниз, оказался на улице и бросился бежать вдоль трамвайных путей. Оставалось несколько сот футов до того места, где узкая улица вливалась в широкий проспект. Меткалф отчаянно смотрел по сторонам, отыскивая подходящий путь для бегства, и тут услышал сзади шаги бегущего человека.

Прямо перед собой он увидел вход в подземный переход и рванулся туда. Такие переходы под улицей начали строить в Москве сравнительно недавно, с появлением автомобилей. Перескакивая через ступеньки, он протиснулся сквозь толпу и увидел вход в метро.

Он никогда еще не бывал в московском метро – во время его первого посещения Москвы оно еще не существовало, – но знал, что если оно походит на парижский метрополитен, то должно иметь множество разветвляющихся и пересекающихся туннелей, в которых он мог бы оторваться от своего преследователя.

Это было рискованно, но теперь все было рискованно, и этот риск не шел ни в какое сравнение с той опасностью, которая грозила ему, если бы он оказался пойманным с фальшивыми документами. Вбежав в величественный, отделанный мрамором вход к турникетам, он поискал глазами мусорную урну, куда можно было бы бросить опасные бумаги, но не увидел ни одной.

Одна длинная очередь выстроилась перед кассами, находившимися сбоку от турникетов, вторая очередь, двигавшаяся заметно быстрее, состояла из людей, стремившихся к турникетам. Они покупали жетоны? Меткалф понятия не имел, что нужно, чтобы проникнуть в метро: жетоны, или монеты, или что-то еще, а на выяснение у него не оставалось ни секунды. Окинув вестибюль метро взглядом, он заметил лишь двух человек, одетых в форму, причем это были женщины, так что он решил попытать счастья. Пробежав мимо очередей, перепрыгнул через турникет; позади него раздались крики, пронзительная трель свистка. Он нисколько не сомневался в том, что агент НКВД чуть ли не наступает ему на пятки, но не мог терять время, чтобы оглянуться.

Его окружали мраморные колонны, мозаичные стены, хрустальные люстры: все это совершенно неожиданно изумляло красотой. «Народные дворцы» – так Сталин называл метро, и теперь Меткалф ясно понял, почему. Он вбежал в громадный сводчатый коридор, из которого валила толпа. Это был эскалатор, идущий вверх; он ступил на него и побежал против движения, не обращая внимания на сердитые протесты, протискиваясь среди людей вниз по удивительно крутым, стремительным стальным ступенькам. Эскалатор был битком забит людьми, маневрировать было трудно, но Меткалф никак не мог повернуться, подняться туда, откуда прибыл, и поискать лестницу, ведущую вниз, – только не сейчас, когда агент НКВД мог в любое мгновение настигнуть его. Он пробивался вперед, прокладывая себе путь через поднимающиеся массы людей, пытаясь пробиться вниз по эскалатору. Все это медленно, слишком медленно!

Топот бегущих ног и оглушительная трель свистка сказали ему, что преследователи уже совсем рядом. Теперь за ним гнался не один человек: к белокурому агенту НКВД присоединились помощники. Совсем отчаявшись в своих попытках пробиться через невозможно плотную встречную толпу, он вдруг обратил внимание на идущие с обеих сторон эскалатора балюстрады примерно в два фута шириной. Может быть, стоит съехать по перилам? Но этому мешало множество цилиндрических ламп, расставленных через каждые несколько футов, этаких декоративных светильников, снабжавших туннель тусклым светом.

Впрочем, выбора у него не оставалось. Он подпрыгнул, вскочил на стальную полосу, тянувшуюся параллельно поручню, и сразу же врезался в стеклянную трубу, разбив ее вдребезги. Поднялся общий крик. Горка оказалась крутой, и схватиться было совершенно не за что. Он катился вниз на пятой точке, разбивая лампу за лампой, пока не смог наконец затормозить свое движение, упираясь в стенку сводчатого туннеля, подняться на четвереньки и по-крабьи проползти остаток пути, расколотив по дороге все оставшиеся лампы.

В конце концов он соскочил на пол, только чудом не врезавшись в дежурную у эскалатора, старую каргу, одетую в синюю форму; она отскочила в сторону и принялась отчаянно вопить, требуя, чтобы нарушитель остановился. Меткалф, естественно, понесся дальше, почти не обращая внимания на безумие, причиной которого явился.

Поезд, из которого валила толпа, все еще стоял у перрона. Из громкоговорителя прозвучала четырехтоновая мелодия, сообщавшая о том, что он сейчас тронется. Меткалф ринулся к поезду, влетел в ближайший вагон, и двери у него за спиной закрылись.

Он тяжело осел на пол, не реагируя на потрясенное выражение лиц пассажиров. Старик и ребенок, по-видимому его внук, поспешно удалились в глубь вагона, какой-то мужчина прижал к себе мальчика.

Но он все же сделал это! Поезд набирал скорость. Агент НКВД, подумал он, остался на станции. Однако следовало ожидать, что он примет чрезвычайные меры. Между станциями должна существовать телефонная связь, а может быть, радиосвязь; агент НКВД, которого можно было назвать как минимум находчивым, немедленно позвонит, чтобы беглеца ждали на следующей остановке.

Когда же Стивен, собравшись с силами, поднялся с пола, он выяснил, что вовсе не потерял белокурого.

Тот находился в следующем вагоне и пытался открыть дверь между вагонами, которая была предназначена для использования в случае аварий. Христос! Можно было подумать, что проклятый агент привязан к нему!

Меткалф разглядел, что мужчина обернулся и, размахивая руками, побежал в дальний конец вагона. Кого он звал? Возможно, проводника или милиционера. А был ли кто-нибудь из них в том вагоне? Или в соседнем?

Внезапно заскрежетали тормоза, в лица пассажиров ударил порыв воздуха, и поезд остановился посреди туннеля. По обеим сторонам тянулись черные стены.

Агент НКВД все-таки сумел уговорить железнодорожников остановить поезд, чтобы схватить Меткалфа здесь, в этом темном туннеле. А может быть, просто потянул за рукоять стоп-крана.

Но Меткалф не намеревался облегчать им работу. Он подбежал к дверям, вцепился пальцами в резиновые прокладки и попытался раздвинуть их. Увы, они не поддавались его усилиям. Механизм закрывания должен был непоколебимо держать двери на перегонах между станциями, и казалось, раздвинуть створки нельзя никаким напряжением сил. Мальчик, наблюдавший за странным дядей, сидя на коленях у дедушки, расплакался. Какой-то мужчина принялся орать на Меткалфа, возбужденно размахивая руками.

Меткалф решил попробовать окно, и там ему повезло больше. Рама почти без сопротивления сдвинулась вниз. Вскочив на кожаное сиденье, он высунулся в темноту. Там обнаружилось пространство в несколько футов. Ухватившись за прикрепленные к перекладинам ремни, Меткалф подтянулся и перебросил ноги за открытое окно. Падение оказалось более продолжительным, чем он рассчитывал, и он больно ударился, приземлившись на щебень балласта.

Но ему удалось покинуть поезд. А теперь… Что теперь?

Когда он боком протискивался между вагоном и стеной туннеля, крики за стеклами нарастали крещендо. Единственным освещением были лампы в вагоне, но и этого света хватило, чтобы заметить регулярно расположенные ниши в несколько футов глубиной, предназначенные, по-видимому, для того, чтобы в них могли укрываться путейские рабочие, когда мимо проходит поезд.

Он вспомнил, что у него в мешке лежит фонарик, на ощупь извлек его, включил, и внезапно прогремел выстрел. Меткалф метнулся дальше в темноту, и несколько пуль подряд чиркнули о стену в считаных дюймах от него; многократно усиленные звуки пистолетных выстрелов далеко разнеслись по туннелю. Обернувшись, он увидел, что белокурый стреляет из следующего вагона, выставив за окно свой «токарев». Агент НКВД, очевидно, отказался от намерения заставить Меткалфа сотрудничать с ним, теперь он решил его убить. Он не намеревался позволить Меткалфу убежать.

Места, чтобы укрыться, не было. Расстояние между стоявшим поездом и кирпичной стеной всего фута два, может быть, чуть больше. Единственное, что оставалось Меткалфу, это распластаться на щебне. Но стрельба продолжалась, настойчиво, размеренно. Меткалф вытащил из-за пояса свой пистолет и начал отстреливаться, поддерживая левой рукой правую. Он выстрелил дважды, но белокурый успел укрыться в вагоне.

Послышался новый звук: включились моторы поезда, и вагоны тронулись с места. Меткалф вскочил на ноги, инстинктивно стараясь убраться подальше от колес поезда, и прижался спиной к стене туннеля. Он явственно ощущал усиливающееся движение воздуха и вздрогнул, когда стальная стенка понеслась в нескольких дюймах от его лица. Куда-либо двинуться было невозможно. Стоя вот так, прижавшись спиной к стене, он был абсолютно уязвим, представляя собой неподвижную мишень. Он поднял пистолет, держа его в правой руке, и, располагая только несколькими дюймами, попытался прицелиться на уровень вагонного окна. Но он не успел сделать это вовремя. Он увидел бледно-серые глаза преследователя, видел пистолет, нацеленный точно ему в лицо через стекло вагона на расстоянии в несколько жалких футов. Картина была озарена мерцающим калейдоскопическим светом туннеля. Это конец, сказал он себе, я не могу защититься, не могу даже пошевелиться. Но я не могу этого допустить! И он подогнул ноги и резко опустился, прижимаясь плечами к кирпичной стене, чтобы не позволить телу свалиться под поезд. Все это заняло не более секунды: он видел улыбку белокурого, увидел, как тот прищурил левый глаз и выстрелил, увидел белую вспышку и, уже опускаясь, почувствовал мучительную боль от пули, задевшей его плечо.

Через мгновение все было кончено. Поезд прошел, и он рухнул на землю около рельса. Потрогав плечо, он почувствовал, что толстая ватная куртка набухла от крови. Судя по ощущению, ранение оказалось касательным: рана была болезненной, кровь хлестала сильно, но рука свободно двигалась. А главное – он еще жив. Меткалф нащупал пакет с документами; резкий хруст целлофана сказал ему, что бумаги на месте.

Ему необходимо было куда-то скрыться, но куда? Станцию от станции в московском метро отделяло расстояние около двух километров; несмотря на боль, он мог бы пройти по туннелю до следующей, если бы не знал, что это окажется грубой ошибкой. Преследователь видел, что попал в Меткалфа, но вряд ли мог быть уверен, что Меткалф убит. Такая уверенность могла возникнуть у какого-нибудь неумехи, а не у такого умного и осторожного агента, как этот. Белокурый, несомненно, покинул поезд на следующей остановке и теперь ждет появления Меткалфа или готовит поисковую группу, чтобы захватить его в туннеле. Для этого потребовалось бы временно прекратить движение поездов, но НКВД, конечно, обладает такими полномочиями. Нет, для Меткалфа было одинаково опасно и возвращаться на предыдущую станцию, где он устроил такой разгром, и идти на следующую, откуда, если рассуждать логически, навстречу ему должны были с минуты на минуту выйти охотники.

Он снова оказался в безвыходном положении.

И, конечно же, он не мог оставаться здесь. Где-нибудь должен найтись какой-то выход. Он шагал по узкой полосе между стеной и рельсами, внимательно прислушиваясь, не раздастся ли отдаленный звук приближающегося поезда, освещал фонарем стены и потолок туннеля в поисках вентиляционной шахты или чего-нибудь подобного. Туннель начал изгибаться направо, и, сделав еще несколько шагов, Меткалф увидел, что колея разветвляется. Подойдя поближе, он понял, что это не развилка двух равноценных рельсовых путей, а недавно проложенная секция, которую даже не успели подключить к стрелке. Сделав еще несколько шагов по изгибающемуся туннелю, он увидел, что новый путь уходит в другой, еще не достроенный туннель, где рельсы обрываются. Стены этого туннеля были только частично заложены кирпичом, кое-где проглядывала земля, укрепленная стальными балками.

Это выглядело многообещающе. Строящийся туннель, вероятно, приведет его к входу, используемому рабочими, к шахте, по которой они спускаются. Стивен свернул туда и сразу почувствовал зловоние сероводорода. Вероятно, где-то поблизости находился канализационный коллектор. На земле Меткалф увидел несколько пустых бутылок из-под водки. Вряд ли их оставили рабочие; это скорее свидетельствовало о том, что в туннеле нашли временное убежище бродяги. Если так, то путь наружу должен быть наверняка.

Меткалф шел не менее получаса; его шаги делались все медленнее и медленнее из-за пульсирующей боли в плече. Он терял силы от потери крови. Нужно было обработать рану, но где? Обращаться в советскую больницу ни в коем случае нельзя: там будут расспрашивать об обстоятельствах получения раны, все записывать и подошьют в папку. Роджер имел медицинскую подготовку, но Роджер, напомнил он себе, вновь ощутив острую боль, был мертв. В таком случае оставалась только Лана. Возможно, когда он передаст ей документы, она сможет найти ему какого-нибудь доктора.

Чем дальше Меткалф уходил по туннелю, тем более завершенный вид тот обретал. Очевидно, он строился снаружи в сторону главного пути метро. Здесь стены были полностью выложены кирпичом, а на полу лежали рельсы. Последовательность работ озадачила его, но потом он сообразил, что в Советском Cоюзе все делалось, как любили говорить русские, через задницу.

Но вдруг туннель оборвался, перегороженный высокой стальной стеной с тяжелой дверью. Поверхность была совершенно гладкой, без каких-либо ручек. Очевидно, это являлось мерой безопасности, предназначенной для того, чтобы преградить путь злоумышленникам, не имеющим нужных ключей. Теряя надежду, Меткалф минут пять рассматривал дверь. Дальше дороги не было.

Удрученный, усталый, страдающий от боли, он повернулся и побрел назад тем же путем, каким пришел. Да, теперь он действительно оказался в безвыходном положении. То есть выход был через главный туннель, на одну из двух станций, где его ждали милиция и НКВД. Если бы он не был ранен, то, возможно, попытался бы переждать поиски, прячась в различных закоулках и нишах туннеля в течение многих часов, а то и дней. Но рана продолжала кровоточить, и поэтому он не сможет долго выдерживать этот холод.

Ему необходим план, будь он проклят, но какой?

Вдруг ему послышались голоса, и он остановился, прислушиваясь. Да, он не ошибся. Но откуда они донеслись?

От главного туннеля его отделяло еще несколько сотен метров. Могло ли это означать, что поисковая партия свернула в этот тупик?

Но нет! Голоса слышались не впереди, а откуда-то справа. Неужели ему мерещится? Справа была только кирпичная стена и…

И еще одна стальная дверь, вернее, люк, вмурованный в кирпичную стену. Стивен не заметил его, когда в первый раз проходил по туннелю, потому что люк находился низко, у самого пола, был выкрашен темной краской под цвет окружающих кирпичей и к тому же затенен уложенным сверху швеллером. Меткалф остановился перед стальной пластиной, опустился на колени и прижался ухом к холодному железу

Определенно – голоса.

Но не лающие выкрики командиров, отдающих приказы, не шум, который неизбежно производила бы поисковая партия. Это был спокойный гул. Что происходило с той стороны люка? «Может быть, там имеется выход», – подумал Меткалф. В любом случае это его единственный шанс.

Люк не окрашен, понял Стивен, приглядевшись, а покрыт слоем ржавчины. Он был железным, имел с одной стороны ручку и засов и казался старше, чем окружавший его кирпич. Меткалф осторожно оттянул засов и медленно приоткрыл дверцу. Петли издали ржавый писк, и он остановился. Потом продолжил, только еще медленнее – на сей раз обошлось без шума, – пока створка не открылась настолько, чтобы можно было видеть, что происходит внутри. Он почувствовал дуновение теплого воздуха.

Увиденное удивило его.

В мерцающем свете костра перед ним предстало помещение, показавшееся ему богатым залом со стенами и полом из зеленого мрамора. Лаз, через который он смотрел, находился приблизительно в десяти футах от пола; вниз вела железная лестница. Зал имел площадь в несколько сотен квадратных футов, с потолком около двадцати футов высоты. В дальнем конце зала возвышалось что-то вроде алтаря с большим беломраморным бюстом Иосифа Сталина. А посреди всего этого великолепия горел маленький костер, вокруг которого сидели трое бедно одетых мужчин нездорового вида. Рядом на полу были расстелены одеяла.

Кто это? Бродяги? И что они делают здесь? И более важный вопрос: что это за великолепный зал?

Один из них поднял голову, заметил лицо в приоткрытом люке и закричал:

– Сережа!

Внезапно Меткалф почувствовал сильный удар чем-то тяжелым по шее; его спасла только телогрейка. Резко обернувшись, он увидел нападавшего – бородатого мужчину с дикими глазами, вооруженного ломом. Меткалф вскочил и толкнул незнакомца всем своим весом. Бородатый упал, а Меткалф вырвал лом у него из рук и с силой ударил человека лбом о землю. Нападавший издал чудовищный крик. Меткалф резко ударил лежащего коленом в живот, отчего тот задохнулся и раскрыл рот.

– Кто вы такой? – резко спросил Меткалф. – Что-то не похоже, чтобы вы были из НКВД.

– НКВД? – простонал бородатый мужчина. – Никакой я не поганый чекист вроде тебя! Или ты поганый мильтон?

Меткалф услышал грохот ног по железным ступенькам лестницы, обернулся и увидел, что один из бродяг наставил на него маленький старинный револьвер. Он узнал «галанд», который выпускали еще в девятнадцатом веке.

– Отойди от него, чекист, или я разнесу твою башку! – взревел бродяга.

Меткалф выхватил свой «смит-и-вессон» и с беззаботным видом помахал им в воздухе, продолжая так же крепко держать бородатого.

– Опустите ваш древний мушкет, – спокойно предложил он, – а то вдруг ненароком выбьете себе глаз.

Бродяга, стоявший на железной лестнице, не опустил оружие, но было видно, что рука его тряслась так, что в цель он мог бы попасть только случайно.

– Отпустите Сережу! – крикнул он.

– Я отпущу вашего Сережу, вы уберете вашу дурацкую игрушку, и мы спокойно поговорим. Между прочим, я нуждаюсь в вашей помощи. Я не чекист, иначе у меня был бы «токарев», а не «смит-и-вессон». Вы должны видеть кровь на моем плече.

Меткалф заметил, что бродяга заколебался, и продолжал:

– Я сам ищу, где бы мне скрыться от этих проклятых милиционеров, и мне кажется, что у вас тут хватит места для еще одного человека.

– Но кто вы такой?

Через несколько минут Меткалф сидел у огня вместе с четырьмя русскими. У бородатого Сережи на лбу красовалась огромная багровая шишка.

Меткалф снял телогрейку и перевязал рану обрывком грязной простыни. Этот «бинт» дал ему тот самый человек, который целился в него из старинного револьвера и, судя про всему, являлся лидером этой разношерстной группы. Меткалф сказал, что он приехал с Украины; сплел им сказку о том, как после неудачного ограбления спасался от московской полиции и забежал в метро, в туннели.

– А вы? – спросил он. – Вы сами давно живете здесь? И вообще, что это за место?

– Это бомбоубежище, – сообщил первый, которого звали Аркадий.

Меткалф взглянул на него скептически.

– Со всем этим мрамором?

– А почему вожди должны страдать? – Аркадий закурил папиросу. Он предложил папиросу и Меткалфу, но тот отказался. – Это часть комплекса метро-два, – пояснил он. – Спецтуннель.

– Специальный поезд только для верхушки партии в чрезвычайных обстоятельствах, – кивнул Меткалф. До него уже доходили слухи, вернее, основывающиеся на слухах разведывательные донесения из Москвы о секретной системе метро, построенной, чтобы кремлевские лидеры имели возможность перебраться в подземный город, протянувшийся на пятьдесят миль.

– В бесклассовом обществе некоторые более равны, чем остальные. – Улыбка Аркадия оказалась очень язвительной.

– А что, есть и другие бомбоубежища?

Аркадий и его компаньоны дружно рассмеялись.

– Просто удивительно, как это все высотные дома, которые они строят, не проваливаются под землю, – сказал седобородый, профессорского вида мужчина в длинном потертом черном пальто, – столько здесь уже нарыто, и до сих пор продолжают рыть. Под землей существует, наверно, не меньше двенадцати уровней, намного ниже туннелей метро, в некоторых местах на сотни метров вглубь. Огромная сеть бункеров и секретных туннелей для Сталина и его банды. И все построено рабским трудом!

– А я думал, что все это строят комсомольцы-добровольцы, – подчеркнуто спокойно заметил один из подземных жителей.

Последовал новый взрыв хохота.

– Комсомольцы-добровольцы годятся только для газетных фотографий, – заявил профессор. – На самом деле все эти туннели были вырыты в мерзлой земле заключенными лопатами и кирками.

– Ну, положим, цари рыли под городом в течение многих столетий, – заметил Аркадий. – Иван Грозный выстроил пыточную палату в подземельях глубоко под Кремлем, а потом перебил всех строителей, чтобы скрыть ее существование. Его дед где-то захоронил в саркофаге, сделанном под Древний Египет, свою бесценную библиотеку, собрание средневековых еврейских и византийских свитков; захоронил для лучшей сохранности, но ее так с тех пор и не нашли.

– Она больше известна как потерянная библиотека Ивана Грозного, – поправил профессор. – Поскольку Иван Грозный все-таки обнаружил ее, но потом снова спрятал. А наш собственный Иван Грозный – Сталин… говорят, что глубоко под Москвой есть и современные массовые захоронения. В конце концов миллионы русских, которых он казнил, должны же быть где-то похоронены.

– А эти бомбоубежища, которые строил Сталин, – спросил Меткалф, – когда это все происходило?

– Начали в двадцать девятом, – ответил Аркадий, – и до сих пор продолжают.

– Неужели Сталин ждет, что на Москву будет нападение?

– Конечно.

– Но соглашение с нацистской Германией?..

– Сталин всегда ждет войны! Он всегда ждет, что на него нападут. Он говорит о капиталистическом окружении, о врагах, которые хотят задавить большевистского младенца в колыбели.

– Значит, если немцы нападут…

– Он будет готов, – уверенно ответил Аркадий. – Уж это о Сталине всем известно. Он всегда готов к войне. Он никогда не доверяет союзникам. Он доверяет только самому себе. Но почему вы задаете такие вопросы? Разве воры интересуются подготовкой к войне и отражению нападения?

Чтобы не отвечать на этот вопрос, Меткалф поспешил задать встречный:

– А вы кто такие? Простите меня за подобное любопытство, но вы не… вы слишком уж не так говорите для того, чтобы быть…

– Зимогорами? Бродягами? – уточнил Аркадий. – Но мы и есть зимогоры, сами видите. В этом обществе мы не можем иметь работу, не можем жить в собственных квартирах. Мы беглецы.

– От чего?

– От НКВД. Все четверо, а на самом деле нас гораздо, гораздо больше – таких, как мы, скрывающихся в подземных убежищах вроде этого от преследователей. От тайной полиции.

– И вам удалось от них убежать?

– Мы убежали раньше, чем они смогли до нас добраться. Нас вызвали на Лубянку или же предупредили, что они собираются арестовать нас.

– За что же?

– За что? – насмешливо повторил Сережа с темно-лиловой шишкой на лбу. Это были первые слова, которые он произнес после нападения на Меткалфа. – Они теперь арестовывают ни за что, без всякой причины. Они теперь арестовывают людей наугад. Вы говорите, что вы с Украины? Хотите сказать, что там живут по-другому?

– Нет-нет, – поспешно возразил Меткалф. – Все точно так же. Но мне необходима ваша помощь. Мне очень нужно выбраться отсюда так, чтобы меня не поймали. Должен быть такой путь! Я также прячусь от НКВД.

– Вы тоже политический беженец? – спросил профессор. – Беглец?

– В некотором роде, – неопределенно ответил Меткалф. Но тут же прикусил язык и поправился: – Да. Я тоже беглец.

27

Зацементированный дворик в захудалом районе на юго-западе Москвы, среди плохоньких домишек, был маленьким и пустым. Он был завален старыми газетами, тут и там возвышались кучи мусора. Никто здесь не убирал, да и вообще вряд ли здесь часто бывали люди. Даже слово «двор» мало подходило для этого заброшенного пятачка растрескавшегося цемента, посреди которого красовалась чугунная решетка водостока.

Никто не видел, как решетка приподнялась и сдвинулась в сторону, никто не видел, как из открывшегося люка возникла одинокая фигура, быстро поднявшаяся по длинной лестнице из скоб, вделанных в стенку колодца. Человек положил решетку на место, и уже через минуту во дворике никого не было.

Никто не видел его появления. Никто не видел, как он растворился на улицах бедной рабочей окраины.


Примерно через полтора часа старенький грузовичок, груженный дровами, въехал в другой двор в совсем другой, куда более благоустроенной части Москвы. Это был слабосильный «ГАЗ-42», выплевывавший клубы ядовитого дыма; он громко тарахтел мотором, стоя возле грузового ската, ведущего в подвал внушительного кирпичного дома на улице Петровка. Шофер и его помощник выбрались из кабины и принялись спускать дрова в подвал, швыряя их на покрытый жестью скат. Поленья с грохотом катились вниз. Доставка дров осуществлялась без строгого графика, и в разгар этой на редкость холодной московской зимы внеплановая доставка не должна была вызвать никакого удивления. Когда значительная часть кузова опустела, второй человек, тот, что приехал на пассажирском месте, спустился в подвал и принялся укладывать дрова в поленницу. Водитель вошел в подвальную дверь, деликатно кашлянул, и пассажир протянул ему пачку денег. Эта сумма значительно превышала стоимость выгруженных дров, зато была в самый раз для того, чтобы вознаградить шофера за незапланированную доставку в место, куда он вовсе не собирался.

Если бы кто-нибудь видел эту сцену – а ее никто не видел, – он мог бы удивиться тому, что шофер сел в машину и укатил, оставив своего помощника возиться в подвале.

Через две минуты Меткалф покинул подвал и поднялся на несколько этажей к до боли знакомой обитой кожей двери, нажал кнопку звонка и подождал. Его сердце отчаянно колотилось, как это бывало всякий раз, когда ему доводилось подходить к квартире Ланы. Но на этот раз виной тому было не столько предчувствие встречи, сколько страх. Он добрался сюда никем не замеченный, спасибо Сереже, тому бородатому, которого он приложил лбом о бетонный пол в туннеле метро, и его другу, водителю грузовика. Но все равно, приходить к ней домой было опасно. К тому же являлось нарушением ее приказа никогда больше не приходить сюда.

Потом он услышал тяжелые шаги и совсем не удивился, увидев морщинистое лицо кухарки-домоправительницы.

Да? Что вы хотите?

– Лану, пожалуйста. Я Стива.

Сощуренные глаза старушки немного оживились, как будто она узнала его, но она не подала виду, а молча захлопнула дверь, и ее шаги вскоре заглохли в глубине квартиры.

Минутой позже дверь снова отворилась, и на этот раз на пороге стояла Лана. В ее пылающих глазах можно было угадать негодование, страх и еще одно, совсем иное чувство – может быть, нежность?

– Входи, входи, – прошептала она.

Едва он успел закрыть за собой дверь, как Лана воскликнула:

– Ну, Стива? Как ты оказался здесь? Ведь ты же обещал…

– Я ранен, – чуть слышно ответил Меткалф. Ее глаза расширились от испуга, но Меткалф сохранял спокойный тон. – Ранка пустячная, но ее нужно обработать. В нее попала инфекция, и, боюсь, скоро мне станет хуже.

На самом деле пульсирующая боль в ране уже стала почти невыносимой и мешала ему двигаться. Обращаться за профессиональной медицинской помощью он не мог, да и, как выяснилось, в этом не было необходимости. Светлана сказала, что у нее есть аптечка первой помощи и что она сама сможет сделать все, что нужно.

– Ранен! Стива, каким образом?..

– Я объясню. Волноваться совершенно не о чем.

Она недоверчиво покачала головой.

– Ранен! Ну, мой любимый, нам нужно поторапливаться. Через сорок пять минут отец должен прийти со службы. – Светлана вышла из комнаты и сказала старушке-домоправительнице, что та может идти домой. Потом она ввела Стивена в богато меблированную комнату с книжными шкафами вдоль стен и великолепным туркменским ковром восемнадцатого века на полу – одна из немногих сохранившихся фамильных ценностей, объяснила она.

– Пойдем в кухню, и я займусь твоей раной.

Кухня оказалась тесной, там сильно пахло керосином. Светлана поставила чайник с водой на плиту и, не дожидаясь, пока он закипит, сняла с Меткалфа грязную телогрейку, потом осторожно стащила рубашку, успевшую крепко прилипнуть к засохшей крови. Когда она отдирала ткань от раны, Меткалф поморщился, а Светлана ахнула.

– Выглядит нехорошо, – сказала она, наливая в стаканы свежезаваренный крепкий чай; вместо сахара она поставила блюдце со слипшимися конфетами. – Пока что пей чай, а я пойду за своими хирургическими инструментами. Ты, наверно, проголодался, любовь моя?

– Умираю от голода.

– У меня есть несколько пирожков с мясом, щи – это такой суп из капусты – и немного соленой рыбы. Это тебя устроит?

– Звучит потрясающе.

Пока Светлана суетилась, наливая щи из кастрюли, стоявшей на плите, доставая продукты из авосек, вывешенных за окно, выходившее в узкий, похожий на колодец двор, Меткалф любовался ею. Перед ним открылась еще одна сторона ее существа, та, с которой он пока что не был знаком: домашняя заботливая женщина, совершенно не похожая на высокомерную театральную диву, прославленную красавицу-балерину. То, что эти качества соединялись в одном человеке, казалось очаровательным и все же неправдоподобным.

– Наша квартира, наверно, показалась тебе крошечной?

– Ничего подобного. Она очень милая.

– Ты же рассказывал мне о своей жизни. Богатство, много домов, слуги. И наше жилище должно казаться тебе просто жалким.

– Здесь тепло и уютно.

– Нам очень повезло, что мы имеем отдельную квартиру. Ведь нас всего двое. Городские власти могли бы запихнуть нас в одну из этих ужасных коммунальных квартир. Мы боялись, что так и случится, когда умерла мама. Но благодаря папиным военным заслугам – потому что мой папа герой – нам пожаловали такую привилегию. У нас есть газовая плита и газовый водонагреватель в ванной – нам не приходится ходить в общественные бани, как большинству моих друзей.

– Он ведь Герой Советского Союза, не так ли?

– Дважды Герой. И еще он награжден орденом «Победа».[764]

– Он же один из самых знаменитых ваших генералов. – Стивен отхлебнул щей, которые оказались горячими и очень вкусными.

– Да. Не самый знаменитый, не такой, как его старый друг Тухачевский или маршал Жуков[765]. Но он служил под командованием Тухачевского, помогал освобождению Сибири от Колчака. Участвовал в разгроме генерала Деникина в Крыму в двадцатом году.

Меткалф рассматривал фотографию отца Светланы и вдруг поймал себя на том, что говорит:

– Знаешь, у меня есть друзья в Москве – старые друзья, занимающие высокие посты в разных министерствах и неплохо информированные. И мне рассказали, что у НКВД есть… как они это называют, «книга смерти». Нечто вроде списка лиц, намеченных к устранению…

– И мой отец записан в эту книгу, – перебила Светлана.

– Лана, я не знал, как это сказать тебе и стоит ли вообще говорить.

– И ты думал, что я об этом не знаю? – Ее глаза вспыхнули гневом. – Думал, что я не ожидаю этого? Что он не готов к этому? Все люди его ранга, все генералы давно уже привыкли ожидать стука в дверь. Если не сегодня, то завтра. Если не завтра, то на следующей неделе или через месяц.

– Но компромат, который держит фон Шюсслер…

– Его время наступит в свой черед. И я ни за что не ускорю приход этого часа. Но отец смирился с этим, Стива. Он покорно ждет стука в дверь. И я думаю, когда это наконец случится, он почувствует облегчение. Каждое утро, прощаясь с ним, когда он уходит на службу, я прощаюсь навсегда. – Она начала промывать рану, а потом прочищать ее ватным тампоном, смоченным йодом. – Ну что ж, любимый, наверно, зашивать нет необходимости, ну и слава богу, потому что я такая неумеха – кое-как штопаю собственные чулки. Знаешь, дорогой, во всем этом есть ужасная ирония.

– То есть?

– А может быть, так и должно быть. Я не могу не думать о Тристане и Изольде. Припомни-ка, милый, что именно рана привела Тристана в объятия Изольды. Ей пришлось ухаживать за ним, пока он не выздоровел.

Меткалф скрипнул зубами, когда она промокнула рану куском марли.

– Она была знахаркой и целительницей, прямо как ты. – Он сделал глоток крепкого чая. – Но, насколько я припоминаю, он страдал от смертельной раны, разве не так?

– Он был ранен дважды, Стива. Первый раз – в сражении с женихом Изольды, которого он убил, но и сам получил неисцелимую рану. Лишь Изольда, волшебница и целительница, могла спасти его, и потому он отправился искать ее. А когда она узнала, что Тристан убил ее суженого, то решила отомстить ему, но в последний момент их взгляды встретились, и оружие выпало из ее рук.

– Все как в жизни, – подхватил Стивен, саркастически усмехнувшись. – А потом Тристан был снова ранен, в другом поединке, но на этот раз Изольда не смогла его спасти, и они умерли вместе и обрели вечное блаженство. В мире оперы и балета это, я уверен, называется счастливым финалом.

– Ну конечно! Потому что они не могли больше существовать порознь, глупый! А теперь их любовь стала бессмертной.

– Если это счастливый финал, то хотелось бы знать, что такое трагедия, – заметил Меткалф и откусил кусок пирожка. – Восхитительно!

– Спасибо. Трагедия – это наша повседневная жизнь, – сказала Светлана. – Трагедия – это образ жизни в России.

Меткалф тряхнул головой и улыбнулся.

– Ты так думаешь?

Светлана захлопала ресницами и вскинула руки в театральном жесте, изображающем наивное удивление.

– Я так не думаю, Тристан. Я имею в виду – Стивен. Только настоящая рана Тристана была гораздо глубже – этой раной стало его чувство вины за пролитую кровь. Вот что за рана погубила его.

– Теперь я уверен, что ты пытаешься что-то мне объяснить, – сказал Меткалф. Он говорил добродушно-шутливым тоном, но боль, которая пронзила все его существо, не имела ничего общего с царапиной, оставленной пулей.

– В России понятия невиновности и вины почти так же смешаны, как понятия верности и предательства. Есть виновные, и есть люди, способные испытывать чувство вины, а это совсем не одно и то же.

Меткалф удивленно взглянул на Светлану и незаметно сглотнул подступивший к горлу тяжелый комок. В ней открывались такие глубины, а он только-только узнал об их существовании.

Светлана ответила ему мимолетной печальной улыбкой.

– Знаешь, говорят: чужая душа – потемки. Просто у одних потемки гуще, чем у других.

– Это так по-русски, – сказал Меткалф. – Трагизм во всем.

– А вы, американцы, любите самообман. Вы всегда говорите себе, что неважно, что вы делаете, если у этих поступков благая цель.

– Тогда как вы, трагические русские, считаете: что ни делай, все равно ничего хорошего не выйдет.

– Нет, – жестко возразила Светлана. – Я только одно знаю наверняка: ничего и никогда не идет по плану. Ничего.

– Остается надеяться, что на сей раз ты не права.

– Ты принес мне новые документы, да? – спросила Светлана, указывая пальцем на пакет в водонепроницаемой обертке, торчавший из внутреннего кармана его телогрейки, валявшейся на кухонном столе.

– Это последние, – ответил Меткалф.

– Последние? А ты думаешь, он не удивится, если ручей вдруг иссякнет?

– Может. В таком случае не лучше ли будет тебе передавать их постепенно, по две-три бумаги за раз?

– Да, так, я думаю, будет даже правдоподобнее. Ну а что я скажу, когда они все-таки кончатся?

– Ты изобразишь растерянность. Скажешь, что не можешь понять, почему отец перестал носить документы домой, и добавишь, что ты, естественно, не можешь спросить его об этом. Выскажи предположение, что меры безопасности ужесточили и больше не разрешают выносить из учреждения засекреченные документы.

Она кивнула.

– Мне нужно научиться лгать лучше, чем я это умею.

– Иногда это умение оказывается крайне необходимым. Ужасно, но это так.

– Есть такая старинная русская поговорка, что, когда слишком долго сражаешься с драконом, сам в него превращаешься.

– А старинная американская поговорка говорит, что сказать правду может любой дурак, а чтобы хорошо солгать, нужен талант.

Светлана покачала головой и повернулась к выходу из кухни.

– Мне пора собираться в театр.

Меткалф вынул перочинный ножик и вскрыл целлофановую упаковку. На сей раз Корки не вложил туда свою записку. Он быстро перебрал документы и бегло просмотрел их, удивляясь про себя, почему Светлана лишь мельком взглянула на них, и тут она вернулась. Ее облик сделался гораздо более ярким и броским, нежели тот домашний вид, к которому он успел привыкнуть, сидя в этой кухне.

А что, если она внимательно прочтет их? Что она поймет? Меткалф убеждал ее, что все эти записки и зашифрованные документы являются фрагментами мозаики, которая должна будет убедить нацистов, насколько слаба – и потому так покорна и на все согласна – Россия. Она увидит в этих документах именно то, что он ей сказал, ведь так?

Была ли она в достаточной степени политически подкована, чтобы увидеть подтекст всех этих сообщений: Россия в данный момент беззащитна и потому окажется легкой добычей для немецкой армии? Это его серьезно беспокоило. И все же она ни словом не дала понять, что почувствовала обман с его стороны. Корки отправил его играть в опасные игры, причем опасность грозила со всех сторон и была самых разных сортов.

Меткалф еще раз торопливо пробежал глазами полученные листы, и его взгляд зацепила одна невзрачная с виду страничка, заполненная бессмысленными строчками букв и цифр. Это код, сразу понял он. Приглядевшись, он выделил группу из пяти чисел и идентификатор начала передачи и узнал этот шифр – советский шифр, называвшийся «Суворов» в честь великого русского полководца восемнадцатого века. Этот шифр был известен немцам – это Меткалф знал доподлинно. Финские войска обнаружили в советском консульстве в Петсамо сожженные кодовые таблицы и передали находку нацистам. Англичане, следившие за радиопереговорами немцев, были убеждены, что нацистская разведка расколола шифр. Однако русские военные не имели об этом никакого представления.

Меткалф сразу понял, почему так много документов, связанных с операцией «WOLFSFALLE», закодировали шифром «Суворов». Это был еще один гениальный ход Корки. Шифрованные документы автоматически вызывают к себе повышенный интерес, и нацисты отнесутся к ним с большим доверием; код порождает иллюзию особой важности содержания документа.

Конечно, Меткалф не смог прочесть большей части бумаг. Однако и беглого просмотра хватило ему для того, чтобы понять: эта партия фальшивок отличается от предыдущей. Эти документы рисовали Красную Армию невероятно слабой и уязвимой, но быстро перевооружающейся. Они «выдавали» причину этого перевооружения. В них содержались подробности перевооружения, за которыми открывались шокирующие детали.

Среди бумаг находились приказы о скорейшем изготовлении десяти тысяч самых современных танков, более тяжелых и мощных, чем немецкие, даже тяжелее, чем их «Panzer IV». Скоростные танки, развивающие до ста километров в час и, согласно выдержкам из технических спецификаций, предназначенные не для бездорожья, а, напротив, для хороших дорог Германии и Западной Европы. А к июню следующего года в войска должны были поставить двадцать пять тысяч таких танков. В приказах особенно подчеркивалась эта дата.

И еще одно. Среди бумаг находился совершенно секретный меморандум, подписанный двумя высокопоставленными генералами Красной Армии А. М. Василевским и Георгием Жуковым, в котором говорилось об операции «Гроза». Предварительный план операции «Гроза» был в начале сентября в обстановке строжайшей секретности доложен Сталину и другим членам Политбюро.

Документ за документом, меморандум за меморандумом, Меткалф складывал воедино детали вымышленной операции «Гроза», точно так же, как эту мозаику вскоре станут собирать работники нацистской разведки. Согласно плану, к следующему июлю Красная Армия должна будет иметь двадцать пять тысяч мощных высокоскоростных ударных танков на своих западных границах.

На границах с нацистской Германией.

В ближайшие несколько месяцев должно происходить тайное, но повсеместное подтягивание частей Красной Армии к западной границе. Несколько приказов касалось подготовки массированной воздушно-десантной армии – около миллиона парашютистов проходили обучение для того, чтобы нанести по войскам нацистской Германии удар с тыла.

Имелась там и дата начала операции «Гроза» – превентивного нападения на нацистскую Германию: июль 1942 года.

Она была названа в секретной речи Сталина, произнесенной неделю назад перед высшими армейскими офицерами. Согласно информации, подготовленной Корки, экземпляры текста этой речи были розданы верховным командирам Красной Армии.

Меткалфу приходилось даже напоминать себе о том, что документы фальшивые.

Среди бумаг, созданных в ходе операции «WOLFSFALLE», имелся и экземпляр речи Сталина, которая была настолько аутентичной по тону, что Меткалф понял: немцы ни за что не смогут отличить ее от настоящей.

«Товарищи, – начиналась она. – Мы одобрили операцию „Гроза“. Наши военные планы разработаны. Через восемнадцать месяцев, летом 1942 года, мы нанесем фашистам сокрушительный удар. Но это будет лишь первый удар, товарищи, в той атаке, которая повергнет капитализм в Европе и приведет к победе коммунизма под руководством Советского Союза!

Капиталистические правительства европейских стран в результате происходящей войны, одинаково губительной для всех ее участников, ослабели и не смогут сопротивляться победоносному шествию социализма по Европе и всему миру. Освобождение угнетенных всего мира – это наш почетный долг!»

Меткалф читал этот провокационный текст с нарастающим отвращением. Это являлось чистейшим безумием, но выдумка была блестящей. Все с первой до последней буквы вымышлено, скомпилировано и доведено до исключительного правдоподобия.

А ведь имелось еще одно доказательство – если доказательства вообще требовались, – что Корки устроил грандиозный обман. Причем обманывал он не Гитлера, а Меткалфа. «Эти документы, – сказал он, – нарисуют картину. Портрет медведя. Но очень милого. Этакого медвежонка, у которого нужно вовремя вырвать когти».

Корки лгал ему о назначении этих фальшивых документов точно так же, как он лгал насчет причины отправки Меткалфа в Москву. Старый мастер шпионажа сказал, что миссия будет заключаться в знакомстве с фон Шюсслером, его оценке в качестве потенциального источника информации и возможной вербовки, тогда как цель у Корки была совсем другая: использовать Лану для передачи этих сфабрикованных данных фон Шюсслеру. А потом Корки в очередной раз обманул его, попытавшись скрыть истинную цель операции «WOLFSFALLE». Эти документы изображали вовсе не растущего медвежонка, а рисовали картину могучей быстро перевооружающейся армии, втайне готовящейся нанести сокрушительный удар по нацистской Германии.

Партия идеально изготовленных документов попадет через дочь красноармейского генерала к амбициозному нацистскому дипломату, что в свою очередь подтолкнет нацистов к опережающему нападению на Советский Союз, нападению, которое, несомненно, повлечет за собой гибель нацистской Германии.

Впрочем, бессильное негодование Меткалфа тут же сменилось тревогой: если Лана прочтет документы, то, возможно, поймет, что он ведет себя нечестно по отношению к ней. Она-то уверена, что передает документы, которые смогут убедить Германию в том, что Россия хочет только мира. Тогда как говорят они совсем о другом: о том, что Москва намерена первой напасть на Германию.

Как поступит Лана, если прочтет бумаги? Не откажется ли она передать их фон Шюсслеру?

Конечно, такой риск существовал. И у него не было никакого выбора. Корки втравил его в это дело, а теперь он должен втравить Лану. Ему оставалось только надеяться, что у нее не хватит времени, чтобы прочесть бумаги, что ей не захочется это делать.

Он надеялся, что она просто передаст их немцу.

– Стива, – окликнула его Светлана.

Она была одета в черное трико, поверх которого накинула большой белый халат; лицо было накрашено, губы аккуратно подведены помадой.

– Ты выглядишь потрясающе, – сказал Стивен.

– А ты дурачок, – ответила женщина, с деланым недовольством покачав головой.

– Конечно, дурачок. Ты не выглядишь великолепно – ты просто великолепна. Ты потрясающая женщина.

– Прошу тебя, – наставительно заметила Светлана. – Ты сделал мне гораздо больше комплиментов, чем я того заслуживаю. – Она протянула руку к лежавшему на столе пакету с документами.

– Будь осторожна с этими бумагами, – предупредил Меткалф. – Как можно меньше носи их с собой.

– Почему?

Почему? – подумал он. Потому что, если они будут не при тебе, ты, может быть, не захочешь лишний раз в них заглянуть. А если не заглянешь, то, может быть, не узнаешь, как ты обманута – нет, обманута – не то слово – как страшно я тебе лгу. Как я тобой манипулирую, как я тебя предаю.

Но ответил он совсем другое:

– Возможно, мастера, которые все это сделали, умудрились каким-то образом нанести на бумаги отпечатки пальцев. Отпечатки советских военных руководителей. Поэтому, если нацисты направят их на дактилоскопическую экспертизу, они сойдут за подлинники. – Отпечатки пальцев Меткалф выдумал, но прозвучало его объяснение вполне правдоподобно. Да, каждая его ложь звучала убедительно, но необходимость лгать Светлане причиняла ему боль.

– А-а, – протянула она. – Хитроумная затея.

– Лана, послушай. Ты отчаянно храбрая женщина. То, что ты делаешь… Я представляю себе, насколько это трудно. Но во всем этом есть серьезный смысл. От того, что мы делаем, очень многое зависит. Сделана невероятно большая ставка.

– На эти бумаги с чертежами и загадочными словами, которые, наверно, никто не сможет разобрать?

– Да.

– И каждая бумажка содержит что-то важное? Как тот любовный напиток, который готовила прислужница Изольды, да? – Она звонко рассмеялась.

– Не совсем так, – скрывая беспокойство, ответил он.

– Ты хочешь сказать, что эти бумаги предназначены не для того, чтобы зародить глубокую и преданную любовь между нашими бесстрашными вождями и предводителями Третьего рейха? Что они не зародят в сердцах Риббентропа, Гейдриха, Гиммлера и Гитлера дурманного влечения к России?

Меткалф удивленно взглянул на Светлану и незаметно сглотнул подступивший к горлу тяжелый комок. В ней на самом деле открывались такие глубины, о существовании которых он прежде и не догадывался.

– Ты же часто говорила, что ничего не понимаешь в таких вещах. Но теперь мне кажется, что «ничего» было лишь преуменьшением твоих достоинств, моя дуся.

– Спасибо, любимый. И ты тоже – мы оба знаем немного больше чем ничего. Но ведь английский поэт предупреждал об опасности малого знания. Я часто думаю, что знать немного больше, чем ничего, гораздо опаснее полного незнания. Но потом говорю себе: какая мне разница? Ведь все равно, я не знаю почти ничего. – Она вдруг улыбнулась с загадочным видом. – Пойдем, любовь моя. Теперь я хочу тебе кое-что показать.

– Очень заманчивое предложение, – откликнулся Меткалф. Он проследовал за Светланой в гостиную и с изумлением увидел в дальнем углу рождественское дерево, увешанное самодельными украшениями и фруктами. – Рождественское дерево? – произнес он. – Разве это не противозаконно в этом безбожном раю? Разве Сталин не запретил праздновать Рождество?

Светлана, улыбнувшись, пожала плечами.

– Это не рождественское дерево, а елка. Просто мы надели на верхушку красную звезду, и она перестала быть рождественским деревом. Так или иначе, а все равно украшать дерево – это языческий обычай. Христиане просто переняли его у них. И у нас нет Санта-Клауса, у нас Дед Мороз.

– А это что такое? – спросил Меткалф, указывая на удлиненную полированную коробку из березового капа, стоявшую на краю стола. Изнутри она была обита зеленым сукном; в углублениях лежали два богато и искусно изукрашенных парных дуэльных пистолета. Ложи были сделаны из ореха и украшены резными листьями аканта, рукояти тоже были узорными, а на восьмигранных витых стволах были выгравированы языки пламени. – Им, наверно, лет сто.

– Больше. Это главная драгоценность моего отца – дуэльные пистолеты, которые, по преданию, принадлежали Пушкину.

– Потрясающе.

– Ты знаешь, наши вожди талдычат нам, что создают нового советского человека, что мы все уже новые, смывшие с себя груз истории, груз дурных старых традиций и извращение наследственности. Но все они здесь – семейные корни. И все еще служат якорями нашим душам. Всякие мелочи, которые передаются из поколения в поколение. Они дают нам ощущение того, чем мы являемся, эти мелочи… есть какое-то английское слово, такое красивое слово… Поэтичное слово. Оно звучит так, будто соткано из дыхания, из самого воздуха…

Меткалф рассмеялся.

– Heirloom?[766]

– Да, именно это слово.

– Если в нем и есть поэзия, то только та, которую в него вложила ты.

– Heirloom, – медленно повторила Светлана, осторожно выговаривая звуки, будто имела дело с хрупкой безделушкой. – У моего отца много этих… heirlooms, его собственная тайная сокровищница, которой он очень гордится. Мелкие сокровища, которые он хранит не из-за их ценности, а единственно из-за того, что целая череда наследников позаботилась о том, чтобы они дошли до него. Как эта палехская музыкальная шкатулка. – Она указала на черную лакированную коробку с многоцветной огненной птицей – в России таких называют жар-птицами, – нарисованной на крышке. – Или эта икона Преображения четырнадцатого века. – Икона оказалась расписной деревянной пластинкой площадью четыре на пять дюймов, на которой был изображен Иисус в пылающих одеждах, в присутствии двух учеников превращающийся в сияющий призрачный образ.

– А когда-нибудь все это станет твоим.

Она вскинула на Стивена печальный взгляд.

– По-настоящему ценное никогда не бывает полностью твоим. Все эти вещи принадлежат тебе лишь на время твоей жизни.

– Лана, я никогда не видел ничего из твоих вещей. Наверняка твои многочисленные поклонники дарят тебе множество всякой всячины. Где ты все это держишь?

– А вот для этого и существуют бабушки. Причем такие бабушки, которые живут далеко отсюда. Бабушки из Яшкина.

– А где это – Яшкино?

– Маленькая деревенька в Кузнецком бассейне. Много часов на поезде отсюда. Они называют себя провинциалками, и это их гордость, а не самоуничижение.

– У русских это далеко не всегда можно различить. Но у тебя, по крайней мере, есть надежное место для хранения твоих будущих фамильных ценностей.

– Ты, похоже, вообразил себе пещеру Аладдина. В моей сокровищнице хранится один – один! – подарок от одного определенного поклонника. И все равно моя сокровищница не имеет себе равных по ценности.

– Ну вот, опять. Лана, объясни мне, пожалуйста, что это: гордость или самоуничижение?

– А это имеет значение?

– Можно подумать, что ты хочешь заставить меня ревновать.

– Ничего подобного. Подарок твоей любви для меня ценнее, чем все остальное. – Она привлекла его к себе. – Мой Стива, с нашей первой встречи… то, что ты даровал… это означает для меня намного больше, чем ты думаешь. Даже больше, чем ты можешь себе представить.

– Лана…

Его перебил резкий телефонный звонок. У Светланы вдруг сделалось растерянное выражение лица. Она дала телефону прозвонить несколько раз и лишь потом сняла трубку.

– Алло? Да, это Лана. – Светлана вдруг побледнела. Она слушала, лишь изредка вставляя односложные междометия. Прошло не более минуты, она поблагодарила звонившего и повесила трубку. – Это мой друг Илья, рабочий сцены, – пояснила она. Лана была заметно взволнована и даже, пожалуй, напугана. – У нас с ним есть нечто вроде кода для телефонных разговоров. Илья сказал, что Кундров, мой надзиратель, был сегодня в Большом театре и всех расспрашивал обо мне. И об американце, моем друге.

– Продолжай.

– Но там были и другие. Из НКВД. И все искали тебя. И называли тебя шпионом.

– Да, – стараясь не выдать нервного возбуждения, сказал Меткалф. – Все американцы – шпионы.

– Нет, на этот раз все было не так. У них был приказ разыскать тебя и если удастся, то и арестовать.

– Угрозы, – сказал Меткалф, пытаясь успокоить Светлану. – Пустые угрозы.

– Разве, Стива? А им известно об этом, обо всем этом? – Она взмахнула рукой, в которой держала бумаги, приготовленные для встречи с фон Шюсслером.

– Нет, они об этом не знают.

– Ты не станешь меня обманывать, Стива, да?

Он обнял ее, не в силах продолжать лгать.

– Мне нужно идти, – сказал он. – С минуты на минуту может вернуться твой отец.

28

– Тэд?

– Да.

– Вы узнали мой голос?

Последовала продолжительная пауза.

– Да, похоже, узнал. Адское проклятье! Парень, что происходит? – Тэд Бишоп говорил не обычным громким голосом с развязными интонациями, а тихо и напряженно. Меткалф звонил ему из телефона-автомата, находившегося за несколько кварталов от дома отца Светланы на Петровке. Конечно, служебные обязанности призывали британского журналиста за пределы гостиницы, но на деле он почти все время проводил в «Метрополе».

– Об этом позже, – невежливо прервал его Меткалф. – Мне нужна ваша помощь.

– И вы мне об этом говорите? Да ведь сюда сбежалась вся ХАМЛ.

– Мне нужно, чтобы вы захватили кое-что из моей комнаты. Вы ведь сможете это сделать, правда? Вы же знаете работников гостиницы уже несколько лет; кто-нибудь сможет впустить вас туда.

– Да, я знаю их несколько лет, но это не значит, что они меня очень любят. Сами понимаете: чем меньше знаешь, тем больше почитаешь, и все такое прочее. Но я попробую – вдруг получится.

– Я буду вам очень признателен. Если позволите, я позвоню вам через несколько часов, и мы условимся о месте встречи.

– Кстати, о телефонных звонках. Для вас тут лежит целая куча записок от кого-то. К телефону подозвали меня, когда я шел в ресторан, – на тот случай, если я вас увижу. Некий мистер Дженкинс. Судя по голосу, он был в отчаянии.

«Мистер Дженкинс» было условное имя Хиллиарда.

– Я вас понял, – сказал Меткалф. – Большое спасибо.

– Хорошо… э-э… послушайте, не сваляйте дурака. Не приходите сюда. Вы меня понимаете?

Меткалф повесил трубку и тут же позвонил Хиллиарду в американское посольство. Он представился мистером Робертсом, но даже не успел сказать, что потерял паспорт, как Хиллиард перебил его.

– Иисус Христос! Где вас черти носили? – осведомился Хиллиард негромким дрожащим голосом, в котором угадывались страх и гнев. – Что, черт возьми, вы тут заварили? Вы спалились, вы это понимаете?

– Да.

– Они вышли на охоту, дружище. Вам теперь остается только в лепешку расшибиться, вы меня поняли? – Амос Хиллиард, уроженец Среднего Запада, употребил старое диалектное выражение, но Меткалф его понял. – Вы объявлены в розыск, – продолжал дипломат, – и должны выйти из игры.

У Меткалфа кровь похолодела в жилах. Его «крыша» сгорела, и теперь ему грозит арест или даже немедленная казнь. Ему необходимо выбраться из Москвы и как можно скорее покинуть Советский Союз. Именно такой приказ, понял он, передал ему через Хиллиарда Корки.

– Мне потребуется помощь. – Меткалф имел в виду фальшивые документы, визы, билет на самолет. Всем этим его мог снабдить только Корки.

– Да уж, конечно. Бог добрый, он подаст, но он хочет, чтобы вы пошевеливались живее. Как вчера. Понятно?

– Понятно. – Почтение, с каким Хиллиард говорил о Коркоране, могло бы при иных обстоятельствах очень позабавить. Но не сейчас.

– Что касается меня, то мне что-то захотелось поесть сациви. Примерно через полчаса. – И Хиллиард повесил трубку.

Меткалф поспешно покинул телефонную будку.


Скрипач увидел, как из главного подъезда американского посольства вышел низкорослый лысоватый мужчина в очках. Это был, как он знал, мелкий служащий посольства, третий секретарь. А также, согласно информации, которой он был снабжен, агент американской разведки.

Он направился за американцем; в этот момент ветер переменился, и Скрипач уловил запах «барбасола». Американец недавно побрился и намазал лицо кремом после бритья.

Да, этот человек приведет его к цели. Скрипач нисколько не сомневался в этом.


Пистолет, который Амос Хиллиард спрятал под пиджак, казался ему очень тяжелым. Он не привык носить оружие, не любил его тяжести, и ему ужасно не нравилось то, что предстояло сделать. Но от этого никуда не деться. Корки был неумолим. Его шифрованное послание было совершенно недвусмысленным:

«Меткалф представляет опасность для операции и, следовательно, является угрозой для всего свободного мира. Это печальная необходимость, но его необходимо устранить».

Молодой агент выполнил свое предназначение. Но он «сгорел». Москва кишмя кишит агентами НКВД, черт бы его побрал, и ГРУ, которые вот-вот схватят парня. Они это сделают, и вопрос лишь в том, когда именно. Возможно, Корки не успеет вовремя вытащить Меткалфа. А когда его схватят, то станут допрашивать – так допрашивать, как это умеют делать только русские, – и Меткалф расколется, в этом можно не сомневаться. Они узнают об американской операции, а Корки не мог – не имел права! – этого допустить. Слишком многое поставлено на эту карту. И игра не должна зависеть от превратностей судьбы одного человека.

В подобные моменты Хиллиард частенько задумывался, подходит ли он для этой работы. Задания такого рода составляли наихудшую ее сторону. Меткалф был ему симпатичен, но это ничего не значило. Он знал, что Меткалф хороший парень, похожий на положительных героев вестернов, и ни в коем случае не предатель. Но Корки дал приказ, и у Хиллиарда не оставалось никакого выбора. Приказы существуют для того, чтобы их выполнять.


Меткалф прибыл к ресторану «Арагви» за семь минут до назначенного срока. «Примерно через полчаса» означало ровно тридцать минут: Хиллиард мог позволить себе некоторые вольности в высказываниях, но пунктуален был в высшей степени. Обычная очередь перед входом отсутствовала, так как еще не наступило обеденное время; тем легче было наблюдать за входящими и выходящими. Внимательно наблюдая за главным и боковым входами в ресторан, он вспомнил свое обещание позвонить Тэду Бишопу и назначить место и время встречи с ним. Боль в плече постепенно ослабевала, хотя он все еще временами ощущал там пульсацию…

Амос Хиллиард вошел в «Арагви» через черный ход, где, как он знал, на него никто не обратит внимания, и прошел темным коридором в мужскую комнату.

Он оказался удивлен и даже немного встревожен, обнаружив там посетителя. Человек, стоявший перед умывальником, сосредоточенно и тщательно мыл руки с мылом. Ничего не поделаешь, решил Хиллиард, придется подождать. Когда этот парень уберется, он вынет «смит-и-вессон» и навинтит глушитель на специально переделанное дуло. Потом нужно будет проверить, дослан ли в патронник патрон.

Стивен Меткалф войдет, рассчитывая получить фальшивые документы и инструкции насчет того, как ему лучше и безопаснее покинуть Россию. И меньше всего на свете он будет ожидать, что Хиллиард выхватит пистолет и бесшумно всадит ему в голову пять пуль.

Хиллиарду ужасно не хотелось это делать, но у него на самом деле не было выбора.

Он в сомнении посмотрел на человека у умывальника, который с потрясающей сосредоточенностью продолжал мыть руки, взбив такую пену, какую, подумал Хиллиард, никак не могло бы дать дешевое советское мыло.

Было что-то раздражающе знакомое в облике этого человека с непроницаемым аристократическим лицом и длинными ухоженными пальцами. Хиллиард задумался, где он мог его видеть раньше. Вроде бы совсем недавно, подумал он, а возможно ли это? Нет, конечно, нет. Это всего лишь нервы.

Затем человек возле умывальника поднял голову, и Амос Хиллиард ощутил внезапный неконтролируемый озноб.


Точно за минуту до назначенного времени Меткалф пересек улицу Горького и прошел к служебному входу в «Арагви», как обычно, не запертому, чтобы туда могли беспрепятственно входить поставщики продуктов и других многочисленных товаров, необходимых для работы большого ресторана. Никем не замеченный, он прошел через полупустой зал в мужскую комнату, где несколько дней назад встречался с Хиллиардом.

Там никого не было, и Меткалф подумал было, не стоит ли ему запереть дверь изнутри, как это сделал во время прошлой встречи Хиллиард. Но нет, решил он, не стоит, потому что Хиллиард, видимо, все же запаздывает. Он прошелся мимо кабинок и в последней из них обнаружил Хиллиарда.

Вернее, ботинки и брюки Хиллиарда. Это совершенно точно были твидовые брюки и коричневые зимние ботинки из мягкой кожи, принадлежавшие американскому дипломату, но никак не русскому.

«Странно, – подумал Меткалф. – Почему Хиллиард вдруг отправился на унитаз, вместо того чтобы ждать меня возле умывальников, как в прошлый раз?»

– Амос, – негромко позвал он, но не услышал ответа. – Амос, – повторил он, на этот раз погромче.

Ничего не услышав, он потянул за ручку, и дверь плавно открылась.

Иисус Христос! У Меткалфа подкосились ноги, и он чуть не опустился на холодный пол. Нет, только не это! Снова! Амос Хиллиард, полностью одетый, сидел на унитазе, голова была откинута назад, налитые кровью глаза смотрели в потолок, из носа и рта вытекали струйки крови. Его горло было разделено на две части чуть ниже подъязычной кости. Бросался в глаза ярко-алый след от удавки, тонкая, как волос, линия, говорившая о том, что оружием убийства послужила прочная проволока. Дипломат был задушен точно так же, как Черпак Мартин и работники парижской станции.

Нет! Хиллиард был убит только что, считаные минуты назад – он не мог долго находиться здесь. Сколько? Пять минут? А может быть, еще меньше?

Меткалф прикоснулся к багровой щеке убитого. Нормальная температура тела.

Убийца должен быть где-то рядом!

Стивен метнулся к двери, но вдруг приостановился. Убийца мог ждать его с той стороны; почти пустой ресторан предоставлял ему свободу действий, так что он имел возможность стоять в коридоре и готовиться накинуть удавку на шею очередной жертве.

Меткалф ударил ногой в дверь так, что она распахнулась и громко стукнула в стенку, и тут же отпрянул назад, под прикрытие дверного косяка, откуда непременно увидел бы, если бы кто-нибудь оказался в коридоре или выпрыгнул из темноты с удавкой в руке. Нет, там никого не было. Он бросился в коридор, резко поворачиваясь всем корпусом из стороны в сторону, готовый отпрыгнуть при малейшем признаке опасности. Но никто не попался ему на пути. И все же убийца не мог уйти раньше минуты-двух тому назад.

Он сбежал по ближайшей лестнице, перепрыгивая через две и три ступеньки, и чуть не врезался в официанта с подносом. Меткалф в упор уставился на одетого в форму худощавого официанта, смерил его взглядом с ног до головы, пытаясь угадать, не мог ли этот человек быть тем самым убийцей.

В коридоре чувствовался холод, свидетельствовавший о том, что входная дверь только что открывалась. Кто-то вошел или вышел в эту дверь – не в ту, через которую Меткалф вошел в ресторан. Убийца. Да, это было возможно, с какой стороны ни взгляни. Мог ли он выйти через эту дверь?

Стивен медленно, стараясь не наделать ни малейшего шума, приоткрыл стальную дверь. Если убийца покинул здание через этот выход и удаляется – не спеша, так, чтобы не вызывать ни у кого подозрений, – он не мог далеко уйти. Он должен находиться в пределах видимости. Что ж, если существовала хоть небольшая возможность угодить в засаду, Меткалф намеревался избежать ее. Он осторожно выскользнул в узкую щель и аккуратно прикрыл за собой дверь, не издав при этом ни звука.

Он находился у задней стороны здания. Впереди – большой металлический бак, полный дурно пахнущих кухонных отбросов. Меткалф огляделся по сторонам – и никого не увидел.

Убийца Амоса Хиллиарда, кем бы он ни был, исчез, словно провалился сквозь землю.

Меткалф отчетливо сознавал, что ему нужно как можно скорее убраться отсюда, но не мог сообразить куда. В «Метрополь», естественно, дороги не было. Да, он погорел, погорел со всех сторон. Его засекли, когда он забирал груз из тайника, и НКВД знает, что он ведет нелегальную деятельность. Ему следовало как можно быстрее убраться из Москвы. В этой тоталитарной стране, где за всеми наблюдали, границы тщательно охранялись, выехать за рубеж было так же трудно, как и въехать оттуда. В его вещах в «Метрополе» имелось несколько комплектов фальшивых паспортов и других удостоверений личности, но они наверняка уже попали в руки НКВД. Более благоразумным, более логичным вариантом было связаться с Корки и попросить его организовать выход из страны, о чем говорил по телефону Хиллиард. Для успеха требовались отличная согласованность действий и еще разные детали, которые Корки умел обеспечивать с поразительной ловкостью. Выход через границу – это не то дело, которое осуществляет агент-одиночка – разве что в случае острейшей необходимости.

Он хотел взять с собой Лану. Она не могла быть здесь в безопасности, особенно после того, как Меткалф вовлек ее в свои дела. Он уже пообещал себе, что будет защищать ее, и теперь должен вытащить ее отсюда.

Чтобы привести план выхода в действие, необходимо связаться с Корки, а помочь в этом мог лишь Тэд Бишоп. Сам Меткалф мог сделать международный звонок только из номера гостиницы, но о возвращении туда, пусть даже на несколько минут, не могло быть и речи. Позвонить за океан из уличной телефонной будки в Москве нельзя. Амос Хиллиард мертв. Передатчика у него нет.

Так что оставался только Тэд Бишоп. Бишоп, корреспондент зарубежной газеты, должен регулярно вести продолжительные международные разговоры – возможно, даже каждый день, – из своего номера или с Центрального телеграфа. Поэтому Бишоп сможет поговорить для него по одному из аварийных телефонных номеров в Лондоне или даже Нью-Йорке. Просто скажет несколько ничего не значащих слов, когда на том конце снимут трубку; Бишоп передаст донесение Корки, даже не зная, с кем говорил и что на самом деле сказал.

Впрочем, Бишоп мог помочь ему и в том случае, если по каким-то причинам не сможет позвонить по телефону. На новую мысль Меткалфа навели воспоминания о передачах Би-би-си, которые он постоянно слушал в Париже. Там каждый вечер в форме личных поздравлений передавались кодированные сообщения, которые шли в эфире после вечерних новостей; эти известия, предназначенные для полевых агентов, не вызывали ни тени подозрения у обычных людей. «Почему бы не попытаться воспользоваться этим же методом, немного видоизменив его?» – подумал Меткалф. Он составил в мыслях совершенно безобидный абзац, который Бишоп наверняка любезно согласится переслать в свою газету «Манчестер гардиан». Это будет, скажем, краткое сообщение о каком-нибудь концерте или представлении, может быть, о балете. Но в этот безобидный текст будут вставлены кодовые слова, извещающие о его бедственном положении; они пройдут незамеченными мимо советских цензоров, но Корки сразу поймет, что происходит, и начнет принимать меры. Правда, этот метод не столь оперативен, как телефонный звонок по условленному номеру в Лондон или Вашингтон, и поэтому может считаться только запасным.

Конечно, Меткалф не может полностью довериться Тэду Бишопу, не может прямо сказать ему, кто он такой и что делает в Москве. Он выдаст ему правдоподобную историю о том, что советские власти решили арестовать его, потому что он богатый бизнесмен, и включить этот арест в свою акцию по объявлению шпионами всех капиталистов. Ничего сверх этого Тэду Бишопу знать не требуется. Англичанина с его явным антисоветским настроем эта история должна удовлетворить.

«В конце концов, – думал Меткалф, – я же лгал человеку, значащему для меня гораздо больше, человеку, о котором я заботился… нет, которого я глубоко любил. Скоро я научусь лгать с легким сердцем».

И все же в мыслях Меткалфа после фамилии английского журналиста стоял большой вопросительный знак; он не был до конца уверен в лояльности Бишопа. В его нынешнем положении Меткалфу волей-неволей пришлось последовать принципу: никому не доверять. И с Бишопом он тоже будет вести себя максимально осторожно.

Целеустремленным, хотя и не слишком быстрым шагом Меткалф обогнул «Арагви» с дальней стороны, где не было, как он успел заметить, милицейского поста. Телефонную будку он нашел, пройдя несколько кварталов, перед обшарпанным зданием с вывеской «Центральная московская клиника № 22». В окнах было темно, больница не работала. Он набрал номер «Метрополя» и попросил Тэда Бишопа.


Дом № 7 по улице Горького представлял собой массивное внушительное здание Центрального телеграфа, выстроенное в 1929 году в величественном советском стиле. И внутри оно было таким же внушительным, как снаружи; его оформили так, чтобы оно воплощало солидность, словно центральный офис крупнейшего банка или по меньшей мере правительственного учреждения. Здесь москвичи стояли в длинных очередях, чтобы послать телеграммы друзьям или родственникам в разные концы необъятного Советского Союза, отправить посылку, купить почтовую марку или позвонить в другой город или за границу из тесных непроветриваемых будок. И все же, невзирая на поразительно высокие потолки, гранитные колонны, невзирая на огромный герб СССР с серпом и молотом на фасаде, Центральный телеграф олицетворял собой мрачность советской бюрократической машины. Меткалф стоял в полутемной нише и поджидал Тэда Бишопа.

Наблюдая за мужчиной средних лет, который разговаривал по телефону из ближайшей будки, он понял, насколько тщательно контролируются все телефонные переговоры. Нужно было предъявить паспорт или удостоверение личности, заполнить специальный бланк, заплатить вперед и лишь потом говорить, причем разговоры, несомненно, прослушивались. Он подумал было связаться по одному из аварийных номеров с Корки, но тут же отказался от этого намерения. Его поддельные русские документы не дадут ему возможности позвонить за границу; для этого пришлось бы называть свое настоящее имя, а это было слишком опасно, или же предъявить документы Даниэля Эйгена, которые таким образом окажутся скомпрометированными. Нет, Тэд Бишоп вполне сможет позвонить от его имени и сделать это, не привлекая ничьего внимания.

Наконец точно в оговоренное время в массивную дверь вошел грузный журналист с кожаным чемоданом Меткалфа в руке. Вошел, остановился и принялся настороженно озираться. Меткалф прижался к стене и замер; он внимательно смотрел на Бишопа, чтобы удостовериться в том, что за ним нет слежки. Журналист прошел в центр ротонды-вестибюля, продолжая озираться, а Меткалф продолжал наблюдать – не столько за журналистом, сколько за многочисленными дверями, чтобы точно знать, что по пятам за журналистом не явился никто из следящих за ним или работающих вместе с ним.

Меткалф выждал еще минуту. Бишоп принялся расхаживать взад-вперед; на его лице проступило явственное волнение. В конце концов, когда Меткалфу показалось, что журналист вот-вот уйдет, он медленно вышел из своего укрытия.

Но Бишоп, который все еще не заметил Меткалфа, вдруг принялся делать странные движения: поднял руку и несколько раз согнул указательный палец, как будто подзывал кого-то. Меткалф вновь застыл на месте, продолжая наблюдать.

Да, Бишоп совершенно определенно подавал кому-то сигналы. Но кому?

И уже через секунду Меткалф увидел кому.

В дальнем конце вестибюля, за рядом окошечек, похожих на окошки кассиров в банке, открылась дверь, и оттуда вышел белокурый мужчина.

Белокурый мужчина со светлыми водянистыми глазами. Его упорный преследователь из НКВД уверенно подошел к Тэду Бишопу; они о чем-то быстро заговорили. Меткалф, до которого долетали отдельные звуки, определил, что разговор шел на русском.

У Меткалфа похолодело внутри. О, Христос! Тэд Бишоп оказался шпиком.

Его внезапно, хотя и, как сказал он себе с мрачной иронией, запоздало осенило: это стремление к общению, это дружелюбие, неистощимое журналистское любопытство, наводящие вопросы… Антисоветские высказывания, за которыми Тэд прятал свои черные намерения. А тот случай, когда он якобы напился как свинья и блевал в ванной его номера. Это было игрой, предлогом для того, чтобы остаться в номере и обыскать вещи Меткалфа, среди которых имелось много шпионских принадлежностей, например, пустотелая ручка-помазок для бритья и тюбик с кремом, многочисленные фальшивые документы. Бишоп мог осмотреть тайники, когда находился в ванной и умело изображал пьяного, и таким образом выяснить правду о том, кто такой Меткалф на самом деле. Возможно, ему дали наводку из НКВД после того, как их люди обыскали номер Меткалфа. Возможно, он был штатным агентом НКВД.

Возможно было все. Репортер жил в Москве уже несколько лет и сумел найти общий язык с властями. Между ними заключались сделки, осуществлялись компромиссы. Или еще хуже. НКВД время от времени вербовал иностранцев; Тэд Бишоп оказался одним из них.

Знайте все входы и выходы, учил Корки. Но у Меткалфа не было времени их изучить. Нехватка времени вынуждала его пренебрегать даже частью самых жизненно необходимых мер предосторожности.

Быстро обойдя вестибюль по периметру, стараясь держаться в тени, пока не добрался до ближайшей двери, Меткалф несколько секунд подождал, пока к выходу не приблизились громко спорившие между собой мужчина и женщина, и выскользнул наружу прямо перед ними.

На улице он прибавил шагу и, немного отойдя, побежал вниз по улице Горького. Ему нужно было срочно найти Лану в театре и предупредить ее.

Если только он еще не опоздал.

29

Фасад Большого театра был ярко освещен прожекторами, но народ не толпился под могучими колонами, из чего Меткалф сделал вывод, что спектакль давно начался. Он обошел здание справа и сзади нашел дверь с надписью «Служебный вход». Дверь оказалась запертой, он долго молотил по ней кулаком, пока она не открылась. На пороге показался высоченный худой лысоватый мужчина, одетый в синий пиджак с нашивкой, надпись на которой гласила: «Служба охраны Государственного академического Большого театра»; такая же надпись украшала и его форменную синюю фуражку.

Впрочем, выражение тревоги сразу же покинуло лицо стража, когда он увидел, кто стоит перед ним.

Облаченный в белый докторский халат, со стетоскопом на шее и черным кожаным докторским саквояжем в руке, Меткалф выглядел точь-в-точь как обычный советский врач. Его маскировка дополнялась уверенным, даже высокомерным взглядом.

Пробраться в обшарпанную больничку было легче легкого. Охраны там не было, а замок уже через несколько секунд уступил отмычке, которой был вооружен Меткалф. Он быстро отыскал гардероб, откуда взял один из халатов побольше, нашел в стоявшем поблизости шкафу стетоскоп и черный саквояж. На все это у него ушло от силы пять минут.

– Слушаю вас, доктор.

– Я доктор Чавадзе. – Меткалф выбрал себе грузинскую фамилию, чтобы сразу устранить возможные подозрения по поводу акцента. – Мне только что позвонили и попросили зайти к кому-то из выступающих сегодня артистов.

– К кому же? – усомнился было охранник.

– Будь я проклят, если знаю. Наверно, к кому-то из ведущих, иначе меня не стали бы выдирать из-за стола. Сказали, нужно срочно – сильное растяжение, если не вывих. Так что проводите меня, пожалуйста, в гримерные, да побыстрее.

Охранник кивнул и шире распахнул дверь перед самозваным врачом.

– Прошу вас, доктор, заходите. Я сейчас найду кого-нибудь, кто проводит вас.


Неопрятный с виду юноша – рабочий сцены с недавно пробившимися усиками провел Меткалфа через лабиринт грязноватых темных коридоров за сценой.

– Поднимемся на три яруса и повернем, – прошептал провожатый и больше не сказал ни слова, так как балетный спектакль был в самом разгаре. Меткалф хорошо слышал, как оркестр играет Чайковского; он сразу узнал «Лебединое озеро».

По сравнению с великолепным зрительным залом и фойе Большого театра помещения за сценой казались просто жалкими. Меткалф и его провожатый шли по узким низким коридорам со скрипучими полами с выбитым тут и там паркетом, мимо вонючих уборных, шатких мостиков и кривобоких лестниц. Артисты, одетые в сценические костюмы, с разрисованными ярким гримом лицами стояли небольшими кучками, негромко переговаривались, курили. Проходя мимо кулис, Меткалф услышал жалобные звуки гобоя и арфы, трогательное тремоло струнных из шедевра Чайковского и узнал прекрасную мелодию па-де-де из второго акта. Закулисный полумрак прорезала полоса призрачного бледно-голубого света, Меткалф остановился и обнаружил, что видит перед собой сцену и замок.

– Подожди! – шепнул он, взяв своего провожатого за плечо. Юноша лишь вскинул на него взгляд, но нисколько не удивился тому, что строгий врач все же решил взглянуть на одну из лучших частей балета.

Оформление сцены подчеркивало обстановку волшебной сказки: лунный свет, нарисованный задник с озером, замком и окружающим лесом, несколько больших бутафорских деревьев – и посреди всего этого Лана. Меткалф следил за нею, захваченный ее танцем.

Лана танцевала партию Одетты, королевы лебедей. Пачка подчеркивала ее хрупкое сложение, волосы собраны в тугой высокий шиньон, увенчанный шапочкой с перьями. Лана была нежна и уязвима и имела сейчас поразительное сходство с птицей. Она танцевала с принцем Зигфридом, а вокруг них выписывали прихотливые па маленькие лебеди, удалявшиеся один за другим со сцены, чтобы оставить там Одетту наедине с Зигфридом. Принц легко и изящно поднял свою партнершу над головой и осторожно опустил; его ладони крепко держали ее за талию; она обняла его, нежно прильнула к нему, изогнув лебединую шею, и Меткалф ощутил до смешного острый укол ревности. Но ведь это был всего лишь танец, ее работа, а принц – просто ее коллега.

– Ладно, – сказал Меткалф, заставив себя отвлечься, – пойдемте в гримерную. Я дождусь там антракта.

– Боюсь, что вам нечего там делать, – эти слова были чуть слышно произнесены по-английски с сильным русским акцентом.

Меткалф, ошарашенный, обернулся – неужели это сказал кто-то из стоявших там же рабочих сцены? – и сразу увидел говорившего. Узнал белокурые волосы, бледно-серые глаза.

Человек из НКВД. Он стоял в нескольких футах и держал в руке нацеленный на Меткалфа пистолет.

– Да, это вы, – почти беззвучно констатировал блондин. Молодой рабочий сцены переводил испуганный взгляд с одного мужчины на другого. – Я в первый момент даже не узнал вас: вы очень изобретательны. Но знаете, если вы хотите посмотреть представление с участием мисс Барановой, то лучше купить билет, как это делают все остальные. Гости за кулисами у нас не приветствуются. А теперь прошу вас пройти со мной.

Меткалф улыбнулся.

– Оружие вам ни к чему, – сказал он, – разве что вы хотите сразу же застрелить меня. А я сомневаюсь, что вам захочется стрелять посреди па-де-де. Вы напугаете мисс Баранову и лишите истинного удовольствия множество ценителей балета.

Агент кивнул, не меняя выражения лица.

– Мне бы очень не хотелось стрелять, но если придется выбирать: позволить вам снова удрать или сорвать представление… сами понимаете, у меня нет выбора.

– Выбор всегда есть, – возразил Меткалф, медленно попятившись от сцены в глубь кулис. Он ощущал тяжесть пистолета в своем нагрудном кармане, но толку от оружия сейчас не было никакого: русский успеет гораздо раньше спустить курок. Что-то в облике блондина говорило Меткалфу, что, если нужно, он выстрелит, нисколько не задумываясь.

– Держите руки по швам, – приказал русский.

Меткалф стрельнул глазами влево, где совсем рядом находились вороты такелажной системы. Высоко вверху была закреплена пара тяжелых свинцовых чушек, удерживаемых на месте канатами, привязанными к стальным крюкам. Заведя руки за спину, он сделал еще несколько шагов назад, как будто отступая от агента.

– Не стреляйте, – предупредил он, вложив в голос дрожь, весьма убедительно имитирующую страх. – Лучше скажите, что вам от меня нужно.

Канат! Вот он, до него можно дотронуться! Очень медленно он извлек из бокового кармана, который, к счастью, не был виден русскому, перочинный нож с острым как бритва лезвием, приложил лезвие за спиной к натянутому канату и легкими, незаметными движениями принялся пилить волокна.

Агент НКВД позволил своим губам изогнуться в едва уловимой улыбке, больше похожей, впрочем, на злорадную ухмылку.

– Вы меня не проведете. Бежать вам некуда: выхода отсюда нет. Так что я предлагаю вам тихонько пройти вместе со мной.

– А что потом? – спросил Меткалф.

Нож не подвел: канат лопнул. Свинцовые болванки рухнули с высоты, описывая дугу, которая должна была закончиться как раз там, где стоял блондин. Русский услышал свист воздуха, вскинул голову и отскочил в сторону, так что смертоносная тяжесть промахнулась на жалкие несколько дюймов. Но все же он сменил позу, опустил оружие и больше не держал Меткалфа под прицелом. Юный рабочий сцены испуганно вскрикнул и бросился наутек.

Меткалф тоже бросился, но не наутек, а к блондину. Он врезался в агента НКВД, повалил его, прижал к полу и ударил коленом в живот.

Со стороны зала донеслись крики, к которым присоединялись все новые и новые голоса, оркестр смолк; в театре началось столпотворение. Но Меткалф не мог оглянуться и посмотреть, что там происходит. Блондин отчаянно сопротивлялся, извиваясь всем телом; его руки оказались очень сильными, и Меткалф с трудом справлялся с ним. Спасало только то, что американец с самого начала вышиб дух из противника. Внезапно что-то ударило Меткалфа по затылку с такой силой, что он почувствовал, как на голове лопнула кожа и брызнула кровь. Это был пистолет агента: тот умудрился высвободить руку и отчаянно размахивал оружием.

Меткалф зарычал, изо всех сил снова ударил русского коленом в живот, вырвал из ослабевшей на мгновение руки пистолет и нанес русскому в висок такой удар, который мог бы и убить его.

Тело блондина обмякло, руки бессильно распластались по полу, глаза закатились. Он потерял сознание – но надолго ли?

Теперь крики раздавались уже со всех сторон. Наверно, люди столпились вокруг дерущихся, мужчины из обслуживающего персонала подходили с сосредоточенными лицами, явно намереваясь схватить незнакомца. Меткалф вскочил и увидел, что окружен!

Он метнулся вправо и быстро полез по металлической лестнице, которая вела на мостик из металлических труб и деревянных перекладин, перекинутый через всю сцену. Оказавшись на мостике, Меткалф подтянул лестницу вверх, лишая преследователей, если такие найдутся, возможности забраться следом за ним. Пробегая по мосту, он в первый раз увидел, что произошло, когда он перерезал веревку, освободив чугунные болванки. Ничего удивительного, что оркестр перестал играть, а в театре раздавались панические вопли. Он опустил тяжеленный пожарный занавес, чем без всякого предупреждения прервал представление; зрители решили, что начался пожар, и большинство, очевидно, в панике бросились прочь из зала!

Мостик соединялся с другим таким же, только идущим поперек сцены. Пробежав по нему, Меткалф оказался возле узкого выхода, загороженного чем-то вроде ширмы. Голоса сзади звучали громче и ожесточеннее: рабочие сцены, пожарные и прочая обслуга, отвечавшая за бесперебойный ход спектакля, были решительно настроены изловить негодяя в белом докторском халате, который опустил пожарный занавес посреди представления «Лебединого озера». Оттолкнув ширму, Меткалф, пригнувшись, ринулся в отверстие и оказался в кромешной тьме. Он на ощупь пробирался по низкому узкому туннелю – вероятно, какой-то вспомогательной галерее. Голоса и крики с находившейся внизу сцены звучали глуше. Он, как мог быстро, стараясь не спотыкаться, шел по коридору, выставив вперед руки, чтобы не наткнуться на невидимое препятствие.

Узенькая полоска света подсказала, что впереди очередная дверь. Меткалф остановился, нащупал косяк, а затем и ручку простой деревянной двери. Повернув ручку, он оказался в тускло освещенном коридоре, который показался ему смутно знакомым. Да! Он побывал здесь, когда в прошлое посещение театра заходил за кулисы, чтобы увидеться с Ланой. Ему хватило мгновения, чтобы сориентироваться, он сделал несколько шагов и повернул за угол. Там по одной стене тянулся длинный ряд одинаковых дверей артистических уборных. Третья дверь, на которой висела табличка «БАРАНОВА С. М.», была чуть-чуть приоткрыта.

Подбежав к двери, Меткалф услышал внутри голоса. Да, это была она. Одетая в белый сценический костюм королевы лебедей с эгреткой поверх пучка волос, Светлана Баранова разговаривала с краснощеким молодым человеком в комбинезоне рабочего сцены.

– Это пустяки, – убеждал рабочий прима-балерину. – Ложная пожарная тревога; наверняка, что-то из оборудования неправильно сработало.

– Это безумие! – раздраженно ответила Светлана. – Такого еще никогда не случалось! Куда смотрят директор, помощник режиссера? Кто-то должен был предупредить!

Она повернула голову и от неожиданности открыла рот.

– Стива! – воскликнула она. – Что ты…

– Тише, Лана. Послушай меня! – Он вопросительно взглянул на балерину и указал кивком на ее собеседника.

– Все в порядке, Стива. Это Илья, мой друг. Тот самый, который предупредил меня.

– Я прошу прощения, Лана, но нам нужно поговорить с глазу на глаз. – Он указал на дверь; Илья кивнул и вышел в коридор.

Светлана кинулась к Меткалфу и обняла его. Ее лицо густо покрывал сценический грим, глаза были грубо подведены черной краской, но это не могло скрыть ее красоты.

– Зачем ты пришел? Твой вид… Я понимаю, ты прикинулся доктором, чтобы проникнуть сюда, но ты не должен был здесь появляться! Стива, что происходит?

– Лана, все слишком опасно! Я покидаю страну и хочу, чтобы ты поехала со мной.

Что? Что такое ты придумал?

Меткалф быстро рассказал ей про Тэда Бишопа и про агента НКВД, который видел его, когда он забирал бумаги из тайника.

– Они быстро свяжут концы с концами. Они знают, кто я такой, и знают о том, что я связан с тобой. Это очень опасно.

– Стива! – резко ответила Светлана. – Здесь все опасно, все, что я делаю. Я решилась на это не потому, что ты вынудил или уговорил меня, а потому, что верю – это пойдет на пользу не только моему отцу, но и моей родине. Нет, я не поеду с тобой, ты меня понимаешь? А теперь, прошу тебя, ты должен уйти.

– Я не хочу уезжать без тебя.

Светлана казалась испуганной.

– Нет, Стива, я не могу покинуть Россию.

– Здесь небезопасно для тебя.

– Я живу здесь не потому, что здесь безопасно. Это мой дом. Это у меня в крови.

– Лана…

Нет, Стива.

С ней было бесполезно спорить, и Меткалф чувствовал, что вот-вот придет в ярость.

Он снял белый халат и стетоскоп и засунул все это в пустой докторский саквояж.

– Раз ты не хочешь отправиться со мной, я должен выбраться отсюда так, чтобы меня никто не видел, потому что, боюсь, слишком много народу знает меня в лицо. Меня ищут по всему театру, и в любую минуту сюда может вломиться погоня.

– Подожди, – сказала Светлана. Она открыла дверь и вышла в коридор. Меткалф слышал, что она заговорила с кем-то стоявшим неподалеку. Уже через минуту она вернулась. – Илья поможет тебе.

– Ты ему доверяешь?

– Готова доверить собственную жизнь. Ну, значит, и твою. Ему известны все тайные проходы в театре, и, помимо всего прочего, он водитель грузовика бутафоров и может вывезти тебя из Москвы.

– Но куда?

– Под Москвой, недалеко, есть склад, где хранятся наш крупный реквизит и неиспользуемые декорации. Там же их и рисуют. Там всегда кто-то дежурит, но его можно легко подкупить – и, кстати, недорого.

Меткалф кивнул.

– И там найдется место, где можно будет спрятаться?

– Сколько угодно таких мест. По крайней мере, на два-три дня.

– Столько мне и не потребуется. Мне просто нужна точка, где я мог бы рассчитать свой следующий шаг и начать действовать.

Раздался стук в дверь, и вошел Илья, держа в руках большую маску и черную накидку.

– Это маска барона фон Ротбарта, – пояснил он. – Запасная. Он ее никогда не надевает.

Меткалф взял сценические принадлежности. Выдумка молодого рабочего произвела на него впечатление.

– Злой гений. Волшебник, заставивший Одетту остаться в образе лебедя… Прекрасная идея. Конечно, я смогу пройти по театру только с закрытым лицом.

Илья любезно улыбнулся.

– Для друзей Ланы – все, что угодно. Лана, Григорьев требует немедленно возобновить представление.

– Стива! – произнесла Светлана; она вновь подошла вплотную к Меткалфу и положила руки ему на плечи. – Думаю, мне не нужно говорить, что мне куда больше хочется остаться с тобой, чем идти на сцену.

– Но ведь именно там твое настоящее место, – нежно ответил Меткалф. – На сцене.

– Не говори так!

– Но так оно и есть, – возразил Меткалф. – Я нисколько не хочу тебя обидеть. Там ты по-настоящему живешь.

– Нет, – не согласилась Светлана. – Я живу по-настоящему, когда нахожусь рядом с тобой. Но это, – она указала на свой сценический наряд, на гримерную, в которой они находились, – это тоже часть меня. Мы скоро увидимся, мой Стива. Илья позаботится о тебе. – Она поцеловала его в губы и выбежала из комнаты.


В коридоре, куда выходили двери гримуборных, суетились артисты в костюмах и гриме, спешившие на сцену. Кто-то, по-видимому, из мелкого начальства, хлопал в ладоши, поторапливая мешавших всем остальным девушек из кордебалета. И через весь этот хаос Илья смог незамеченным провести Меткалфа, закутавшегося в черную мантию и закрывшего лицо широкой маской. Для всех наблюдателей Меткалф был бароном фон Ротбартом, опасность состояла лишь в том, что он мог нос к носу столкнуться с настоящим Ротбартом.

Затем Меткалф увидел среди спешащих артистов двоих охранников в форме. Они заглядывали проходящим в лица, задавали вопросы. Меткалф прошел в двух шагах от одного из них, внутренне приготовившись к тому, что его сейчас остановят, но на него вовсе не обратили внимания, как будто он оказался невидимкой. Маска не только прикрывала его лицо, но и служила объяснением его присутствия здесь. Он был одним из выступающих артистов, а их никто не останавливал.

Опасность стала еще меньше, когда они свернули за угол и оказались в полого поднимавшемся вверх безлюдном коридоре, который Меткалф прежде не видел. Илья махнул рукой, показывая, куда идти. Они очутились на темной лестнице и стали поспешно спускаться.

Но на следующем этаже им навстречу вышел еще один охранник, остановивший их взмахом руки. У Меткалфа все внутри похолодело.

– Эй, Володя! – весело окликнул охранника Илья. – Какого черта ты здесь торчишь?

Повезло – охранник знал костюмера Светланы.

– Мы ищем хулигана, одетого в докторский халат, – последовал ответ.

– Доктора? Нет, доктора не видали, – бодро ответил Илья. – Но если этот товарищ через тридцать секунд не окажется на сцене, меня вышибут с работы. – Он побежал по ступенькам, а Меткалф заторопился за ним, стараясь ступать как можно легче.

– Эй, минутку! – крикнул им вслед охранник.

Илья обернулся, а Меткалф замер, охваченный страхом.

– Ты обещал достать мне два билета на эту субботу, – сказал охранник. – Где же они?

– Подожди еще немного, – огрызнулся Илья. – Такие дела сразу не делаются. Пойдемте, барон, – добавил он шутливым тоном, обращаясь к Меткалфу. – Время не ждет. – Он побежал вниз, и Меткалф последовал за ним.

Когда они достигли окончания лестницы, Илья направился в сторону; они миновали очередной лабиринт коридоров и в конце концов оказались возле большой стальной двери. Илья отодвинул засов и с усилием отворил створку.

– Проход для животных, – пояснил он.

– Для животных?

– Да, для лошадей, медведей, даже иногда для слонов, когда мы даем «Аиду». Можете поверить, что грязную скотину мы не водим через главный вход на сцену. Не хватало еще, чтобы звери нам все засрали.

Меткалф снял осточертевшую маску. Они рысью бежали по длинному кирпичному туннелю, где действительно резко пахло звериным навозом; бетонный пол был застелен соломой. Коридор закончился в просторном крытом дворе, где стояло несколько грузовиков с фургонами. У каждого на борту красовалась надпись: «Государственный академический Большой театр». Илья подбежал к большим двустворчатым воротам, отпер и распахнул их. Снаружи, на улице, бурлило движение. Затем он, не теряя времени, вскочил в кабину одного из грузовиков. Меткалф подбежал к фургону сзади и открыл дверь. Фургон был заполнен огромными холстами, расписанными маслом – частями декораций, но Меткалф все же смог немного сдвинуть их, забраться внутрь и закрыть за собой дверь.

Мотор натужно провернулся разок, другой, а потом заработал ровно. Илья несколько раз газанул на холостом ходу, и машина тронулась с места.

Меткалф растянулся на ржавой жести, покрывавшей пол; когда машина набрала скорость, дно начало ощутимо вибрировать. Невыносимо пахло не до конца сгоревшим топливом.

Он начал устраиваться, готовясь к долгой поездке по городу. В машине было совсем темно, но образ Ланы, стоявший перед его мысленным взором, казалось, озарял это жалкое помещение золотым сиянием. Он думал о том, как отказалась она от его предложения, как поцеловала его и выбежала из комнаты. О ее героизме, ее порывистости. О ее страстности.

Как же она отвергла его предложение вывезти ее из страны? Да, он был глубоко разочарован, но в то же время понимал ее. Светлана не могла покинуть своего отца, не могла расстаться со своей родной землей. Даже ради своего Стивы. Ее связь со страной была прочнее, и в этом заключалась горькая правда.

Внезапно автомобиль остановился; рокот мотора стих. Прошло, пожалуй, не больше пяти минут с тех пор, как машина отъехала от Большого театра. Что случилось? Может быть, Илью остановил регулировщик? Он не стал бы выключать мотор на светофоре. Меткалф услышал гудок, а потом чьи-то голоса. Но ведь все это пустяки.

Он поднялся и спрятался за двумя высоченными холстами на тот случай, если в машину кто-нибудь заглянет. Так он стоял и ждал.

Внезапно дверь фургона открылась, и внутрь упал луч странного желтого света. Меткалф стоял неподвижно, рассчитывая, что милиционер не проявит особого внимания. Любой регулировщик увидит, что в машине действительно декорации Большого театра, это удовлетворит его любопытство, он закроет дверь, и они спокойно поедут дальше.

Но почему? – спросил себя Меткалф. Почему все-таки нас остановили?

– Да там он, – разобрал он слова.

Это был голос Ильи; Меткалф узнал его.

Сразу несколько голосов откликнулись неразборчивыми репликами, раздался гулкий топот ног по обитому жестью полу фургона. Меткалф затаил дыхание. И снова услышал голос Ильи:

– Да там он, не сомневайтесь.

Но это не может быть Илья! А если это он, то с кем он говорит?

Большой холст, за которым Стивен прятался, отодвинулся в сторону. Двое мужчин осветили Меткалфа фонарями. Двое мужчин в форме. Неужели охранники Большого театра?

Нет. Он почти сразу узнал эту форму, узнал эмблему на эполетах: поднявшаяся на хвосте змея и пронзивший ее меч. Но этого не могло быть!

Вошедшие крепко схватили его и выволокли из фургона. Меткалф понял, что сопротивление было бы бессмысленным: машину окружили солдаты НКВД. Илья покуривал папиросу и разговаривал с несколькими из них; судя по его расслабленной позе, его никто не задерживал. Он находился среди людей, которых хорошо знал, с которыми сотрудничал.

Машина стояла в закрытом со всех сторон дворе. Этот двор Стиву раньше доводилось видеть на нескольких фотографиях. А бывать здесь ему не приходилось.

На его запястьях защелкнули наручники; грубо подталкивая, куда-то повели, и на этом пути его сопровождала группа людей в форме.

– Илья, – позвал Меткалф. – Объясните это недоразумение.

Но Илья уже успел забраться в кабину. Окурок папиросы он бросил на бетонное покрытие двора, затем дружески помахал офицерам, запустил мотор и выехал со двора.

А Меткалфа так же грубо втащили в высокий арочный подъезд в странно знакомой желтой кирпичной стене.

Он оказался в штаб-квартире НКВД.

На Лубянке.

30

Назвать это кошмаром было бы неверно: во всяком кошмаре всегда содержится капля знания того, что это всего лишь сон, что ты можешь проснуться и обязательно проснешься и освободишься от ужаса. А Меткалф точно знал, что это вовсе не кошмар. Это действительность, его действительность, и самым ужасным во всей этой ситуации было то, что из нее нет никакого выхода. За минувший год, работая на организацию Альфреда Коркорана, он неоднократно попадал в довольно серьезные переделки. Он оказывался на грани разоблачения, много раз уходил от преследователей и избегал опасности ареста. В него стреляли, он смотрел прямо в глаза смерти. И еще он видел убитыми многих людей, которые были ему дороги.

Но все это бледнело по сравнению с тем, что случилось сейчас.

Он очутился в камере печально известной внутренней тюрьмы Лубянки; он оказался в другом мире, где спастись было невозможно, где навыки, выручавшие его в столь многих трудных ситуациях, больше не могли ему помочь. Он понятия не имел, сколько времени уже провел в камере: десять часов? Двадцать? У него не было никакой возможности следить за временем: тут не всходило и не заходило солнце, не происходило никаких событий, вообще ничего.

Меткалф находился в узкой одиночной подземной неотапливаемой камере. Он лежал на жесткой железной койке на матрасе толщиной не более одного-двух дюймов, пропахшем испарениями нечистых тел бесчисленных заключенных, побывавших здесь до него. Имелось серое грубошерстное одеяло длиной не более четырех футов, укрывавшее ему только ноги и не достававшее даже до пояса.

Меткалф дошел до полного изнеможения, но спать не мог: в камере горела яркая электрическая лампочка, которую нельзя было выключить, а через железные ставни на выходящем неведомо куда окне пробивались тонкие лучики еще более яркого электрического света. Тюремщики не хотели, чтобы он спал; их целью было его дальнейшее истощение, физическое и умственное. Примерно каждую минуту металлический диск, прикрывавший с той стороны «глазок», прорезанный в двери, сдвигался и в отверстии появлялся глаз. Всякий раз, когда Стивен закрывал коротким одеялом лицо, надзиратель открывал окошко в двери – Меткалф знал, что у русских оно называется кормушкой, – и орал, чтобы он открыл лицо. Всякий раз, когда он поворачивался к стене, надзиратель приказывал ему повернуться на другой бок.

В камере было так холодно, что изо рта валил пар. Стивен дрожал, не переставая. Его заставили раздеться, одежду тщательно обыскали, всю подкладку вспороли, все металлические пуговицы срезали, ремень отобрали. Осмотрели все его тело. Его загнали под душ, но не дали никакого полотенца, чтобы вытереться, и он был вынужден надеть одежду прямо на мокрое тело. Затем его провели через внутренний двор, где, как показалось Меткалфу, стало намного холоднее, чем час назад, в другую часть здания. Здесь у него взяли отпечатки пальцев и сфотографировали его анфас и в профиль.

Он немало знал о Лубянке, но все это было всего лишь сухими бесстрастными текстами из учебных книжек, разведывательных донесений и обрывочных слухов. Он знал, что самое старое здание в комплексе на Лубянке когда-то, до революции, занимала всероссийская страховая компания. Он знал, что ЧК, первая организация советской тайной полиции, устроила там свою штаб-квартиру, оборудовала служебные кабинеты, помещения для допросов и тюремные камеры.

Он знал также, что это фабрика смерти, что самых важных заключенных казнили в подвале дома номер один по улице Дзержинского, наиболее засекреченного из всех корпусов Лубянки. Ему рассказывали, что заключенного, приговоренного к смерти, ведут в подвальное помещение, где на полу расстелен брезент, и стреляют ему в затылок из 8-зарядного автоматического пистолета системы Токарева в тот момент, когда он входит в комнату, или же заставляют встать лицом к стене. Палачам хорошо платили; как правило, они были мужчинами неграмотными, но за свою работу им, как говорили, тоже приходилось расплачиваться: все они пили горькую, и среди них очень часты были случаи самоубийств.

Сразу же после казни труп хоронили в общей могиле. Женщины мыли пол. Смерть удостоверялась врачом, находящимся на службе в НКВД, и свидетельство о смерти оказывалось последней бумагой из тех, которые подшивались в дело жертвы. Если казненный не был очень известным человеком, его родственникам всегда говорили, что подсудимый приговорен к десяти годам заключения без права переписки, и это всегда было последним, что родственники слышали о нем.

Вот и все, что знал Стивен, зато не знал он намного больше. Его кто-то предал или же НКВД просто решил, что пришло время его взять? Поводов для его ареста имелось множество: видели, как он пользовался тайником, его гостиничный номер был обыскан; его передатчик был найден.

Но почему именно друг Ланы, ее костюмер и помощник, Илья – человек, которому она, казалось, безоглядно доверяла, тот самый человек, который предупредил ее о том, что ею интересовались агенты, доставил его сюда?

Конечно, возможно, Илья был осведомителем, сотрудником НКВД низкого уровня, как и множество других людей, вынужденных к этому советской жизнью. Кого-то тайная полиция держала в руках тем, что имела в своем распоряжении компрометирующие материалы на кого-нибудь из его близких, попавшегося на мелком нарушении закона, а кому-то просто предлагала пусть символическую, но регулярную оплату. Завербовать человека нетрудно. НКВД с подозрением относился к Меткалфу, знал, что он встречался с Ланой, так что с их стороны было вполне логично завербовать доверенного помощника Ланы или надавить на него и приказать, чтобы Илья доставил Меткалфа сюда.

Но могло ли быть так… было ли возможно, что предала его сама Лана?

Она, по ее собственным словам, готова была пойти на что угодно, чтобы хоть как-то защитить отца. Если на нее оказали давление – сильное, невыносимое давление, то разве трудно предположить, что она не выдержала и согласилась помочь НКВД?

И уже в следующий момент он напомнил себе: почему так уж трудно представить, что Лана могла обмануть тебя, если ты сам уже обманул ее?

Он не знал, что и думать. Он был настолько измотан, что его мысли начали путаться.

Раздался громкий металлический лязг – это отпирался замок на двери в его камеру. Меткалф сел на койке и приготовился встретить неизбежное. Вошли трое охранников, одетых в форму; двое из них сразу взяли его под прицел пистолетов.

– Встать! – приказал третий – видимо, старший.

Меткалф встал, незаметно окинув всех троих внимательным взглядом. Мало того, что соотношение сил было далеко не в его пользу, но даже если бы он и сумел отобрать оружие у одного из них, даже если бы он приставил дуло пистолета к голове другого, захватил бы заложника, он – это Меткалф знал точно – никогда не смог бы выйти отсюда. Ему придется сотрудничать с властями, пока не представится возможность спасения.

– Который час? – спросил он.

– Руки за спину! – рявкнул вместо ответа надзиратель.

Его провели по темному коридору к железной двери с маленькой решеткой посередине, за которой, как оказалось, находился тесный примитивный лифт. Его заставили уткнуться лицом в стенку кабины. Дверь, громко лязгнув, закрылась, и лифт пошел вверх.

Наверху дверь отворилась в длинный коридор с паркетным полом, застеленным восточной ковровой дорожкой, и стенами, выкрашенными нежной светло-зеленой краской. Освещали коридор белые стеклянные шарообразные плафоны, висевшие под потолком.

– Смотреть перед собой! – грозно приказал командир конвоя. – Руки за спину! По сторонам не глядеть!

Меткалф шел по коридору, двое охранников по бокам, один сзади. Краем глаза он видел, что они миновали длинный ряд кабинетов; в некоторых были открыты двери, внутри сидели за столами мужчины и женщины. Через равные интервалы – шагов через двадцать – стояли охранники в форме.

Он услышал частое постукивание металла о металл и увидел, что это один из местных охранников барабанит большим ключом по пряжке ремня. Несомненно, это был какой-то сигнал.

Внезапно Меткалфа грубо повернули и затолкнули лицом вперед в сделанную в стене нишу размером с телефонную будку. По коридору проходил кто-то важный, в общем кто-то, кого он не должен был видеть.

Наконец они оказались перед большой дубовой дверью, покрытой темным лаком. Командир конвоя постучал, и через несколько секунд дверь отворилась. На пороге стоял маленький человек с седоватыми, а может быть, пепельно-серыми волосами и бледным почти до прозрачности лицом. Это был, несомненно, какой-то секретарь, делопроизводитель или адъютант, сидевший в проходной комнате, служившей преддверием кабинета крупной шишки. На столе здесь стояли пишущая машинка и несколько телефонов. Секретарь подписал какие-то бумаги, часть оставил себе, часть отдал конвойному. Меткалф наблюдал за происходящим молча, не желая выказывать какие-либо эмоции, никакого беспокойства по поводу того, что его может ожидать. Секретарь постучал во внутреннюю дверь, затем заглянул в «глазок», который здесь тоже имелся.

– Заключенный 08, – сообщил он.

– Введите, – последовал ответ.

Секретарь открыл дверь и отступил в сторону, пропуская Меткалфа, который вошел в сопровождении начальника конвоя; остальные остались на месте, застыв по стойке «смирно».

Он оказался в просторном кабинете какого-то большого начальника. Пол здесь устилал огромный восточный ковер, а мебель была темная и массивная. Возле одной из стен находился большой сейф с номерным замком. На громадном письменном столе, покрытом зеленым сукном, громоздились высокие стопки папок и целая батарея телефонов. А позади стола стоял стройный худощавый мужчина с высоким куполообразным лбом, лысеющей головой и очками без оправы с толстыми стеклами, которые карикатурно увеличивали его глаза. Одет он был в идеально отглаженную серую форму. Он сделал рукой небрежный быстрый жест, охранник развернулся на каблуках и вышел из помещения, оставив там Меткалфа, стоявшего на ковре посреди кабинета.

Хозяин кабинета склонился над столом, перебирая какие-то бумаги. Этим он занимался несколько минут, как будто Меткалфа здесь не было. Потом он извлек толстую папку и наконец-то взглянул на Меткалфа, все так же не говоря ни слова.

Меткалф узнал опробованную столетиями технику допроса: молчание, которое должно сбивать с толку неопытного подследственного и заставлять его волноваться. Но Меткалф не был неопытным. Он твердо решил молчать до тех пор, пока следователь не решит заговорить первым.

Выждав не менее пяти минут, мужчина в очках улыбнулся и сказал на прекрасном английском языке с британским акцентом:

– Как вы предпочитаете говорить? По-английски? – Он вдруг перешел на русский язык: – Или по-русски? Насколько я понимаю, вы свободно владеете нашим языком.

Меткалф мигнул, торопливо решая, что ответить. Английский язык мог бы дать ему преимущество, решил он. Возможно, разговор на английском лишил бы этого чина НКВД свободы в передаче нюансов, тонкости выражения мыслей, которой обладает только носитель языка. Поэтому он ответил по-английски:

– Это не имеет для меня никакого значения. Пока мы можем говорить свободно и открыто. Вы обладаете такой властью, товарищ… Боюсь, я не расслышал вашего имени.

– А я вам его не называл, так что, как говорите вы, американцы, бросьте это дело. Можете называть меня Рубашовым. И мистером, а не товарищем, в конце концов, мистер Меткалф, какие мы с вами товарищи. Садитесь, пожалуйста.

Меткалф сел на один из двух больших зеленых кожаных диванов, стоявших около стола Рубашова. Сам Рубашов, на что он обратил внимание, садиться не стал. Он все так же стоял. За спиной у него висели три портрета в тяжелых рамах: Ленин, Сталин и Железный Феликс, Дзержинский, печально знаменитый основатель ЧК. Голова Рубашова, находившаяся между портретами, казалось, являлась частью этой галереи.

– Может быть, хотите стакан чаю, мистер Меткалф?

Меткалф отрицательно покачал головой.

– А ведь это действительно превосходный чай. Нашему председателю привозят его из Грузии. Вы должны попробовать, мистер Меткалф. Вам требуется и хлеб насущный.

– Благодарю вас, нет.

– Мне сообщили, что вы отказались от пищи, которую вам принесли. Мне прискорбно это слышать.

– Ах, значит, это была пища? – Меткалф вспомнил жестяную миску с водянистым супом из какой-то требухи и черствый ломоть черного хлеба, которые ему действительно приносили. Когда это было? Сколько времени прошло с тех пор, как его бросили в одиночку?

– Что ж, конечно, это не черноморский курорт, да и срок вашего пребывания здесь, в отличие от курорта, ничем не ограничен, ведь так? – Рубашов вышел из-за стола и теперь стоял перед Меткалфом, скрестив руки на груди. Его черные сапоги были начищены до зеркального блеска.

– Так, значит, вы квалифицированный агент. Мало кто мог бы так ловко уходить от наших оперативников, как это удавалось вам. На меня это произвело большое впечатление.

Следователь, несомненно, ожидал, что арестованный сразу начнет все отрицать. Но Меткалф промолчал.

– Я надеюсь, вы понимаете, в каком положении оказались.

– Целиком и полностью.

– Приятно это слышать.

– Я понимаю, что был похищен и незаконно заключен в тюрьму агентами советской тайной полиции. Я понимаю, что произошло большое недоразумение, которое повлечет за собой серьезные последствия, куда более серьезные, чем вы можете себе представить.

Рубашов медленно и печально покачал головой.

– Нет, мистер Меткалф. Никакого недоразумения. И все «последствия», как вы изволили выразиться, мы просчитали. Мы мирные люди, но мы не потерпим открытого шпионажа, проводимого против нас.

– Да, – спокойно откликнулся Меткалф. – «Шпионаж» – это, кажется, именно то обвинение, которое вы любите выдвигать всякий раз, когда кто-то решает, что тот или иной человек чем-то неугоден. Разве это не тот самый случай? Кому-то, скажем, в Комиссариате внешней торговли, не понравились условия, выдвинутые моей семейной фирмой, и…

Нет, сэр. Прошу вас, не тратьте впустую мое время на ваши тщетные уловки. – Он ткнул тоненьким указательным пальцем в сторону кучи папок на столе. – Все это дела, расследованием которых я руковожу. Как видите, у меня много работы, а часов в сутках слишком мало, чтобы ими можно было разбрасываться. Так что давайте, как говорится, возьмем быка за рога, мистер Меткалф. – Он шагнул к столу, взял лист бумаги и вручил его Меткалфу. От следователя сильно пахло трубочным табаком и кислым потом. – Ваше признание, мистер Меткалф. Подпишите его, и наша работа будет закончена.

Меткалф взглянул на листок и увидел, что он девственно чист. Принудив себя весело улыбнуться, он взглянул на следователя.

– Просто поставьте свою подпись здесь, внизу, мистер Меткалф. Детали мы проработаем позже.

Меткалф снова улыбнулся.

– Вы производите впечатление глубоко интеллигентного человека, мистер Рубашов. И ничуть не похожи на тупицу, который мог бы принять дурацкое решение арестовать видного американского промышленника, семейство которого имеет немало друзей в Белом доме. И на человека, желающего принять на себя ответственность за дипломатический инцидент, который может выйти из-под контроля.

– Ваше теплое отношение глубоко тронуло меня, – сказал следователь, опершись задом на стол. – Но дипломатия – это не моя забота. Не мое, так сказать, амплуа. Моя работа заключается в расследовании преступлений, вынесении приговоров и наблюдении за их выполнением. Мы знаем о вас гораздо больше, чем вы можете себе вообразить. Наши агенты наблюдали за вашими действиями с момента вашего прибытия в Москву. – Рубашов взял со стола толстую папку. – Здесь много, очень много деталей. И все они рисуют совсем не того человека, который мог приехать к нам с действительно деловыми намерениями.

Меткалф наклонил голову и трагически вскинул одну бровь.

– Я же мужчина, мистер Рубашов. И я не имею иммунитета против обаяния русских девушек.

– Как я уже сказал, мистер Меткалф, пожалуйста, не заставляйте меня тратить время впустую. Теперь вот что… Ваши передвижения по Москве крайне заинтриговали меня. Вы, как мне кажется, передвигаетесь очень свободно и, я бы сказал, широко.

– Я неплохо знаю город.

– Вы были замечены за изъятием документов на Пушкинской улице. Вы отрицаете, что были там?

– Вы сказали: за изъятием документов?

– У нас есть фотографии, мистер Меткалф.

Что они могли сфотографировать? – спросил себя Меткалф. То, как он достает пакет из-за радиатора? Как он сует пакет в карман? Не зная, что именно они видели, сознаваться было бы глупо.

– Было бы любопытно взглянуть на эти фотографии.

– Я был уверен, что они должны вас заинтересовать.

– Я постоянно имею дело с документами. Бумаги – это просто отрава моей жизни.

– Понимаю. А что, у вас в обычае убегать при виде агента НКВД?

– Я думаю, это первое, что придет в голову любому, – пуститься наутек, когда видишь, что тобой заинтересовался НКВД, не так ли? Это не та репутация, которой стоит гордиться, – то, что вы вселяете страх в сердца даже ни в чем не повинных людей.

Русский вальяжно хохотнул.

– Да, – согласился он, но тень улыбки тут же исчезла с его лица. – Но в первую очередь – в сердца виновных. Я уверен, вам известно, что для гражданского лица иметь оружие в Москве – это преступление.

– Я всегда ношу оружие для самозащиты, – возразил Меткалф, пожав плечами. – У вас здесь, как вы, конечно, знаете, имеется преступный элемент. А мы, преуспевающие иностранные бизнесмены, – заманчивая добыча.

– Я задал вам не случайный вопрос, мистер Меткалф. За одно это вы вполне можете схлопотать довольно длинный тюремный срок. И можете мне поверить, вы не получите удовольствия, проводя время в советской тюрьме. – Он повернулся лицом к портретам Сталина, Ленина и Дзержинского, как будто хотел почерпнуть от них вдохновение, и продолжил, не поворачиваясь: – Знаете ли, мистер Меткалф, в нашей организации имеются люди, занимающие положение намного выше моего, которые очень хотели бы вашей смерти. У нас имеются доказательства – гораздо более весомые, чем вы можете себе представить, вашей шпионской деятельности. У нас вполне хватит доказательств, чтобы отправить вас в ГУЛАГ до конца жизни.

– Я не знал, что вы нуждаетесь в доказательствах для того, чтобы устранить человека.

Увеличенные линзами глаза Рубашова вперились ему в лицо.

– Вы боитесь смерти, мистер Меткалф?

– Да, – ответил Меткалф. – Но если бы я жил в Москве, то не боялся бы. И вообще, если у вас так много этих сфабрикованных доказательств, позволяющих засадить меня, то зачем же вам нужно вести со мной все эти разговоры?

– Потому что я хочу дать вам шанс. Скажем так: предлагаю сделку.

– Сделку?

– Да, мистер Меткалф. Если вы предоставите мне интересующую меня информацию – подтверждение различных известных нам деталей относительно организации, на которую вы работаете, ваши цели, имена и так далее, – не исключено, что ближайшим поездом вы отправитесь домой.

– Очень сожалею, но ничем не могу вам помочь. Увы, я просто не знаю ничего такого, что могло бы вам пригодиться. – И повторил: – Сожалею.

Рубашов крепко стиснул сжатые ладони.

– Что ж, – сказал он. – Поверьте, я сожалею куда больше вашего. – Он шагнул к столу и нажал кнопку. – Спасибо, что уделили мне время, мистер Меткалф. Возможно, при нашей следующей встрече у нас появится настроение, чтобы поговорить свободно и открыто.

Дверь кабинета резко распахнулась, и трое конвойных влетели как ураган, как будто они ожидали именно этой реплики для своего появления.


Его немедленно отвели в другую часть здания, где коридор был выкрашен белым и ярко освещен. Конвойный нажал на кнопку возле двери с табличкой «Допросная камера № 3». Дверь открыли изнутри, и Меткалф оказался в комнате, где и пол, и стены, и даже потолок были облицованы сверкающей белой кафельной плиткой. В помещении находились пятеро солдат НКВД, вооруженных резиновыми дубинками. Дверь закрылась.

Он ничего не сказал, поскольку знал, что сейчас произойдет.

Пятеро солдат окружили его и принялись работать дубинками. Меткалф чувствовал тяжелые удары в живот, по почкам, и с каждым ударом ему становилось все хуже и хуже. Из глаз посыпались искры. Он лишь пытался прикрывать от страшных ударов жизненно важные органы. Но все было бесполезно. Он упал на пол, в глазах у него помутилось.

Избиение продолжалось; к счастью, он потерял сознание от нестерпимой боли.

Его облили холодной водой, приведя в сознание и заставив почувствовать мучительную, невыразимую боль. И тут же избиение возобновилось. Он выплевывал кровь на пол. Кровь заливала ему глаза, текла по щекам. В глазах уже не мутилось; теперь он видел все странно сегментированным, как кинофильм, показываемый через проектор, в котором пленка движется неровно, рывками. Вспышки света сменялись пятнами багровой тьмы. Он подумал, что, может быть, так и умрет здесь, в этом чисто-белом, облицованном сверкающим кафелем застенке. Какой-то анонимный советский врач подпишет справку о смерти, и его тело швырнут даже без гроба в общую могилу. Даже в своем бреду – он впал в безумие, на него волнами накатывала истерия, облегчавшая невыносимую боль от ударов дубинок, – он думал о Лане. Он беспокоился о ней, пытался угадать, не грозит ли ей опасность, не арестовали ли ее, чтобы тоже подвергнуть допросу и пыткам. Останется ли она невредима или скоро наступит и ее день, и ее тоже притащат в белую кафельную комнату, и кровь будет течь из рассеченной кожи ее головы, из ее носа, ее глаз?

Именно это и заставило его прийти в себя: образ Ланы, которой придется терпеть те муки, которые сейчас терпел он сам. Он не мог допустить этого. Если я еще на что-то способен, приказал он себе, я должен воспользоваться этим, чтобы защитить ее, сделать так, чтобы она не попала в это кошмарное место. Если я умру здесь, то не смогу ее защитить.

Я должен жить. Я должен так или иначе остаться в живых.

Я должен заговорить.

Он с натугой поднял избитую до потери чувствительности руку и попытался согнуть указательный палец.

– Подождите, – простонал он. – Я хочу…

Избиение сразу прекратилось по сигналу одного из палачей, который, казалось, был здесь старшим. Солдаты смотрели на свою жертву, ожидая, что он скажет.

– Отведите меня к Рубашову, – прохрипел он. – Я хочу говорить.


Прежде чем отвести его в кабинет Рубашова, ему, однако, доставили еще немало боли, умывая его. Нельзя было допустить, чтобы он запачкал кровью восточный ковер главного следователя. Его раздели, запихнули под душ и дали чистую серую тюремную одежду. Он с трудом мог поднимать руки, настолько сильна была режущая, словно множество ножей, боль в ребрах.

Но Рубашов, казалось, вовсе не торопился снова увидеть его. Об этой тактике Меткалф тоже знал. Его заставили стоять в комнате секретаря перед входом в главный кабинет, и это продолжалось, как показалось ему, целую вечность. Ноги не держали его, он мечтал сесть, но был вынужден заставлять себя терпеть. Меткалф знал, что избиение в допросной камере было только прелюдией к другим методам. Часто заключенных заставляли стоять возле стены на протяжении нескольких дней, совсем не давали спать, и заключенный вскоре начинал мечтать о смерти. Сейчас его сопровождали только двое конвойных, это служило неявным признанием, что он слишком слаб, чтобы представлять собой серьезную физическую угрозу.

Наконец о нем вспомнили. Бледный, похожий на призрак секретарь ушел – видимо, его рабочий день закончился, и его заменил другой, более молодой и еще более невзрачный человек. Бумаги были подписаны, а затем внутренняя дверь отворилась, и Меткалфа ввели в кабинет.


Всякий раз, когда Скрипач разговаривал с группенфюрером СС Рейнхардом Гейдрихом, он остро осознавал, до какой степени ему повезло, что у него есть такой наставник. Гейдрих был не только скрипачом-виртуозом, но и блестящим стратегом. То, что он лично выбрал Клейста для этой миссии, было признанием его таланта убийцы.

Поэтому Скрипач очень не любил разочаровывать Гейдриха. Он перешел к сути дела, как только была установлена скремблировавшая телефонная связь и Гейдрих взял трубку.

– Я пока еще не смог выяснить, зачем американец явился сюда, – сказал он. И быстро перечислил подробности, потому что Гейдрих обладал недостаточным терпением для того, чтобы выслушивать детали, не относящиеся прямо к делу. Партнер американца, англичанин, отказался говорить даже под большим нажимом, и поэтому его пришлось убить. Скрипач сообщил, что дипломат Амос Хиллиард, который вел Клейста на намеченное свидание с американцем, к сожалению, узнал его – возможно, по одному из досье Коркорана, – и дипломата тоже пришлось устранить. После чего он уже не мог оставаться рядом с трупом и вынужден был поспешно удалиться.

– Вы действовали правильно, – успокоил его Гейдрих. – Дипломат раскрыл бы ваше прикрытие. Кроме того, каждое звено, которое вам удастся вырвать из шпионской цепочки, – это дополнительное преимущество для Германии.

Скрипач улыбнулся, окинув победоносным взором переговорную комнату посольства.

– Тогда возникает вопрос, майн герр, не пришло ли время устранить и самого американца? – Клейст не смел сказать, насколько расстроенным он себя чувствовал оттого, что ему все еще не разрешили покончить с американцем раз и навсегда.

– Да, – коротко ответил Гейдрих. – Я думаю, что наступило время полностью ликвидировать и это звено шпионажа. Но я получил сообщение, что американца забрали на Лубянку для допроса. Оттуда он, я почти уверен, уже никогда не выйдет. Русские могут сделать нашу работу за нас.

– Рыбку подцепил другой рыбак, – разочарованно протянул Клейст. – А если они задачу не выполнят?

– Тогда ее должны будете выполнить вы. И я нисколько не сомневаюсь в том, что вы сделаете все наилучшим образом.


На сей раз Рубашов сидел за своим столом, его голова едва виднелась из-за бастионов папок с делами. Он, казалось, что-то писал; через несколько минут он закончил, положил ручку и поднял голову.

– Вы что-то хотели сказать, мистер Меткалф?

– Да, – ответил Меткалф.

– Вот и хорошо. Я знал, что вы разумный человек.

– Вы вынудили меня к этому.

Рубашов пристально взглянул на него; его увеличенные линзами очков глаза походили на рыбьи.

– Мы называем это убеждением, и, кстати, это только одна из многих форм убеждения, которые мы используем.

Рот Меткалфа был полон крови; он сплюнул ее на ковер. Глаза Рубашова вспыхнули гневом.

– Позор. Понимаете ли, для вас было бы лучше – гораздо, гораздо лучше – не слышать того, что я собираюсь вам сказать. – Когда к вам привязываются власти, перебивайте их карту более сильной. Всегда имейте возможность воззвать к властям более высокого ранга. Это вы должны усвоить, даже если не научитесь у меня ничему другому. Альфред Коркоран.

Брови Рубашова поползли вверх.

– Я нисколько в этом не сомневаюсь, мистер Меткалф, – мягко произнес следователь. – Вы, конечно же, предпочли бы не говорить мне правду. Но позвольте мне заверить вас, что вы поступаете совершенно правильно. Да, это трудный поступок, но вы храбрый человек.

– Вы неправильно истолковали мои слова, Рубашов. Когда я вам расскажу то, что собираюсь, вы сами пожалеете о том, что меня слушали. Вы, конечно, понимаете, что бизнесмену вроде меня нелегко работать в России. Нужно достичь соглашения, назовем это – провести стимулирование, на самом высоком уровне. Мероприятия проводятся в строжайшей тайне, конфиденциальность соблюдается наистрожайшим образом. – Меткалф с немалым трудом поднял руки и показал вокруг себя. – Вы сидите в этом прекрасном кабинете и пребываете в счастливом неведении насчет того, как ведутся дела на наивысшем уровне – уровне Политбюро, – но так и должно быть. Государственные вопросы высшего уровня всегда остаются в ведении государственных деятелей, Рубашов. А государственные деятели, в конце концов, всего лишь люди. Человеческие существа. Люди, имеющие желания. Люди, в природе которых наличествуют, как и у всех других, алчность и корыстолюбие, стремления и потребности, которые в этом раю для рабочих приходится всегда хранить в тайне. Стремления и потребности, о которых приходится заботиться осторожным, имеющим хорошие связи персонам. И тут-то и возникает необходимость в помощи «Меткалф индастриз».

Рубашов смотрел на него, не мигая, не выказывая никакой реакции.

– И, конечно, вы не можете не понимать, что любые… мероприятия, которые моя компания проводила в пользу ряда высших должностных лиц в вашем правительстве, должны остаться в строжайшей тайне. Так что я не буду говорить вам о западной бытовой технике, которую мы тайно направляли в два дома в Тбилиси и в Абхазии – в дома, которые принадлежат матери вашего босса, Лаврентия Павловича. – Стивен с намеком на фамильярность назвал Берию лишь по имени и отчеству; то, что Берия предоставил в собственность своей матери два дома в Советской Грузии и роскошно их обставил, было мало кому известно. Но Рубашов не мог об этом не знать; Меткалф не имел никакого сомнения в этом.

Рубашов медленно покачал головой; о значении этой реакции невозможно было догадаться. А Меткалф продолжал:

– Ну а когда дело доходит до собственной личной жизни, то, конечно, ваш Лаврентий Павлович куда более экстравагантен. Вы никогда не услышите от меня о великолепном небольшом пейзаже Тинторетто шестнадцатого века, который висит в столовой его особняка на улице Качалова. – Очень немногие из простых граждан знали, где жил Берия; но Меткалф, прошедший хорошую подготовку, был осведомлен о многом и сумел вспомнить эту деталь. – Впрочем, я сомневаюсь, что вас когда-либо приглашали на обед домой к Лаврентию Павловичу, но даже если бы такое и случилось, подозреваю, что вы даже не смогли бы оценить подлинную ценность этого маленького бриллианта. Председатель НКВД – рафинированный человек с изящными вкусами, а вы всего лишь мужик. И я никогда не раскрою рта, чтобы сказать хоть кому-то о том, что Лаврентий Павлович добывал деньги для этой покупки, продавая утварь и иконы из русских церквей за границей, – сделка, совершенная с величайшей осторожностью корпорацией «Меткалф индастриз».

Следователь уже не покачивал головой. Его лицо заметно побледнело

– Мистер Меткалф… – начал было он, но Меткалф резко перебил его:

– Прошу вас, спросите Берию об этом. Возьмите трубку телефона и позвоните ему. Спросите его также об иконах из московского храма Христа Спасителя. Будьте любезны, наберите номер и позвоните. Узнайте все от него самого.

На пристальный взгляд Рубашова Меткалф ответил спокойным, но твердым взглядом. Рубашов протянул правую руку с тонкими и слабыми, похожими на усики насекомого пальцами к батарее телефонов и снял трубку белого.

Меткалф откинулся на спинку дивана и улыбнулся.

– Скажите мне одну вещь, мистер Рубашов. Это было ваше решение арестовать меня? Или вы получили распоряжение сверху?

Рубашов держал трубку около уха. Его губы изогнулись в слабой нервной улыбке. И он все же не набирал номер телефона.

– Теперь мне ясно, что вы или пытаетесь организовать заговор против Берии, или вас используют как инструмент его враги из стен этой организации. Который из этих вариантов соответствует истине?

– Я не потерплю подобной дерзости! – взорвался Рубашов, все так же держа трубку около уха. Его гнев – бессильный гнев, как решил Меткалф, – был хорошим признаком.

А Меткалф продолжал, как будто Рубашов ничего не сказал:

– Конечно, я уверен, будто вы воображаете, будто можете просто сделать так, что я исчезну, а вместе со мной исчезнут и ваши проблемы. В таком случае, боюсь, вы недооцениваете меня. У нашего семейства есть на службе в Нью-Йорке проверенные юристы, и они хранят в сейфе несколько особенно разрушительных документов, которые непременно будут обнародованы, если я не войду в контакт с ними до определенного заранее оговоренного времени. А после этого разразится грандиозный скандал. Прозвучат имена людей из Москвы, с которыми «Меткалф индастриз» имела тайные отношения на протяжении нескольких лет, людей еще более высокопоставленных, чем председатель Берия… Полагаю, вы не хотели бы, чтобы эти люди подверглись публичному очернению. В частности, одно из этих имен принадлежит человеку, которому вы ни в коем случае не захотите навредить. – Меткалф повернул голову и уставился на портрет Сталина на стене. Рубашов повернул голову, чтобы увидеть, куда глядит Меткалф, и на его лице, сделавшемся к тому моменту пепельно-серым, появилось выражение неподдельного ужаса. Такого выражения на лице этого довольно крупного офицера НКВД Меткалф еще не видел. – Это было бы равносильно собственноручному подписанию вашего собственного смертного приговора, – продолжал Меткалф. Он пожал плечами. – Не сказал бы, чтобы меня это очень беспокоило. В конце концов, вы сами вынудили меня говорить, разве не так?

Рубашов нажал кнопку, расположенную с краю его стола, чтобы вызвать конвой.

Берлин

Когда адмирал Вильгельм Канарис закончил свое сообщение, все сидевшие за столом были ошеломлены. Совещание проходило в главном конференц-зале новой рейхсканцелярии, построенной по указанию фюрера его любимым архитектором Альбертом Шпеером. Снаружи валил снег.

В нише, расположенной выше человеческого роста, стоял мраморный бюст Бисмарка. Никто из присутствовавших в зале, даже сам Гитлер, не знал, что на самом деле это точная копия оригинального бюста, который на протяжении многих лет украшал старую канцелярию. Когда оригинал переносили в новый штаб, его уронили, и у скульптуры откололась голова. Шпеер втайне от всех поручил скульптору создать неотличимую копию, которую, прежде чем поставить на место, выдержали в чае, чтобы придать мрамору патину возраста. Архитектор считал случайную поломку оригинала плохим предзнаменованием.

Мужчины, сидевшие за столом, являлись высшими лидерами рейха. Они собрались сюда, чтобы обсудить достоинства плана предполагаемого вторжения в Советский Союз. План этот все еще пребывал в стадии обсуждения. Идея нападения на Россию имела серьезную оппозицию. Такие знатоки, как фельдмаршал Фридрих фон Паулюс, фельдмаршал Вильгельм Кейтель и генерал Альфред Йодль, настаивали на том, что силы армии рейха слишком рассредоточены по разным театрам военных действий.

Вновь и вновь выдвигались старые аргументы. Не следует распылять силы на два фронта. Вместо этого нужно нейтрализовать Россию, держать ее в страхе и знать наверняка, что она не станет вмешиваться.

Но разведданные, поступившие из Москвы, все изменили.

Атмосфера в зале была наэлектризована.

Известие об операции «Гроза» полностью изменило положение дел. Сталин тайно готовит нападение на них. Значит, они должны начать первыми.

Первое возражение поступило от начальника главного разведывательного управления СС генерала Рейнхарда Гейдриха.

– Какие у нас есть доказательства того, что эти сведения не подброшены нам? – спросил он.

Адмирал Канарис смерил взглядом высокого, зловещего на вид руководителя безопасности с длинным костистым носом и глазами рептилии. Он хорошо знал Гейдриха. Они даже считались в некотором роде друзьями. Гейдрих, талантливый скрипач, часто играл камерную музыку дома у Канариса на пару с фрау Канарис, которая тоже хорошо владела скрипкой. Канарис знал, что этот еще довольно молодой человек был крайним фанатиком и никогда ничему не доверял. И подобное возражение было лишь одним из сюрпризов, которых следовало ожидать от Гейдриха. Он хотел продемонстрировать фюреру, что в деле шпионажа ему нет равных.

– Мои люди досконально исследовали документы, и я с удовольствием дам возможность вашим экспертам сделать то же самое, – без тени раздражения ответил Канарис. – Вы сами убедитесь, что они подлинные.

– Я просто пытаюсь понять, почему НКВД еще не обнаружил эту утечку, – упорствовал Гейдрих.

Фельдмаршал фон Паулюс поспешил ему на помощь:

– Но ведь мы не имеем никаких других свидетельств того, что Сталин планирует такое нападение. Мы не видим у русских ни мобилизации, ни полевого развертывания. С какой стати русские станут оказывать нам любезность в виде неподготовленного нападения?

– Потому что Сталин стремится захватить всю Европу, – ответил Йодль. – Он всегда мечтал об этом. Но этому не бывать. Теперь уже не может быть вопроса, начинать или нет наш Priventiv-Angriff – наш опережающий удар – по России. С восемьюдесятью или сотней дивизий мы разгромим ее за четыре-шесть недель.

31

Темные улицы сплошным ковром покрывал недавно выпавший снег, глушивший звуки редких машин. Уличные часы подсказали Меткалфу, что уже час пополуночи. Прямо перед ним лежала Крымская набережная, а далее перспективу пересекал перекинутый через Москву-реку Крымский мост, самый длинный подвесной мост во всей Европе, выстроенный всего два года назад.

Подойдя поближе, Меткалф увидел одинокую фигуру, стоящую посреди моста на пешеходном тротуаре. Да, женщина, одетая в пальто и косынку. Это Лана, он был в этом уверен. Его сердце отчаянно забилось, и он ничего не мог с этим поделать. Он быстрее зашагал через холодную ночь; бежать он еще не мог: ноги и ребра чертовски болели. Он только-только начал приходить в себя после страшного избиения. Ледяной ветер без помех проникал через его изрезанную при обысках, безнадежно испорченную одежду, вернее, тряпки, в которые она превратилась.

Главный следователь Рубашов приказал немедленно выпустить его, а заведенное дело – уничтожить. Ему вернули все имущество, за исключением оружия. Но Меткалф не испытывал радости от одержанной победы; он чувствовал только пустоту и оцепенение.

Полноводная Москва-река плавно текла под мостом; ее рябь дробила полную луну на миллион осколков. В лунном свете сверкали серебристые цепи моста и железные перила. Когда проезжал случайный автомобиль или грузовик, мост начинал мелко вибрировать.

Он шел, как ему казалось, бесконечно; Светлана оставалась все так же далеко, а он с трудом заставлял себя передвигаться. Она стояла спиной к нему, глядя на воду, по-видимому, углубившись в собственные мысли. Час назад или немного раньше он позвонил в Большой театр из уличного телефона-автомата. Услышав его голос, она в первый момент потеряла дар речи, а потом выкрикнула: «Мой дорогой, мой любимый, где ты был?» Они обменялись несколькими короткими фразами, ничего не говорящими непосвященному, и условились о месте встречи, которое должно было оставаться тайной для любого, кто мог подслушать их разговор.

Стивен стыдился того мгновения слабости, когда он заподозрил, что Лана могла быть соучастницей организации его ареста. Этого просто не могло быть. Если она предала его, то как он мог продолжать верить в неизменную физику мира? Как он мог верить в закон тяготения, в существование солнца и луны?

Неторопливо повернувшись, Светлана неожиданно увидела, как Стивен плетется по мосту, и, сорвавшись с места, побежала к нему. Оказавшись вблизи и рассмотрев лицо любимого, она вскрикнула и крепко обняла его обеими руками.

– Эй, поосторожней, – простонал он.

– Что они с тобой сделали? – Светлана ослабила объятие и теперь очень бережно прикасалась к его раздираемому болью телу. Она поцеловала его, и он долго стоял, ощущая нежное прикосновение ее рук, обоняя ее духи, чувствуя тепло ее губ. Он, как ни странно, чувствовал себя в безопасности, хотя и знал наверняка, что вряд ли можно было найти менее безопасное место и время, чем здесь, в Москве, рядом с возлюбленной.

– Твое лицо… – Рыдания сотрясали ее хрупкое тело. – Стива, тебя били!

– Они называют это убеждением. Они сказали мне, что Лубянка – не курорт, и я выяснил, что они правы. Впрочем, могло быть намного хуже. И мне повезло – я выжил.

– Ты был на Лубянке! Я не знала, куда ты делся, я спросила Илью, и он сказал, что его остановили, что милиция обыскала фургон, нашла тебя и арестовала. Он сказал, что не мог им помешать, не знал, что делать. Он казался таким напуганным; я так переживала за него. Мои друзья пошли в милицию и потребовали, чтобы им сказали, что с тобой случилось. Но там утверждали, что знать ничего не знают. Когда прошло три дня, одна моя подруга побывала в Лефортовской тюрьме, и ей заявили, что такого заключенного у них нет. Но ведь все здесь лгут; я не знала, не могла узнать правду. Тебя не было пять дней! Я думала, что тебя выслали, а может быть, даже казнили!

– Твой помощник – стукач.

Ее глаза широко раскрылись, и в течение нескольких секунд она не могла подобрать подходящие слова.

– Я никогда не подозревала этого. Я больше никогда не позволю ему даже приблизиться к тебе. Стива, ты должен верить мне!

– Я тебе верю.

– Теперь сразу стали понятны многие мелочи, на которые я годами не обращала внимания. Он иногда продает билеты на сторону, это незаконно, но он никогда не боялся попасться и не думал как-то замаскировать эти дела. Так много мелких подробностей, на которые я закрывала глаза, хотя должна была благодаря им раскусить его!

– Но ты же не могла знать. Как давно он находится при тебе?

– Моим костюмером и помощником он работает несколько месяцев, хотя мы знакомы уже много лет. Он всегда держался очень дружественно. Четыре или пять месяцев назад он начал увиваться вокруг меня, помогая и оказывая разные услуги. Однажды он сказал, что хотел бы работать со мной и что, дескать, если я не против, и я, конечно…

– Это было уже после того, как начались твои отношения с фон Шюсслером?

– Да, вскоре после этого, но… Да, конечно, это не могло быть совпадением. Власти хотели держать меня под особым наблюдением и приставили ко мне Илью.

– Фон Шюсслер – немецкий дипломат, важный потенциальный источник разведывательных данных, а ты – знаменитая на всю страну артистка. НКВД видел здесь и большие возможности, и большую опасность и поэтому не мог не приставить к тебе кого-то.

– Но Кундров…

– Он из ГРУ, военной разведки – конкурирующего агентства. Обе конторы имеют свои источники, обе работают по-разному, НКВД более скрытно. Но, Лана, выслушай меня. Я должен снова заговорить с тобой о том же самом и хочу, чтобы ты серьезно все обдумала, потому что, я понимаю, дело серьезное и решение принять непросто. Я хочу, чтобы ты уехала со мной.

– Нет, Стива. Я не могу это сделать – мы же с тобой говорили. И никогда не смогу. Я не оставлю отца, я не оставлю Россию. Я не могу! Ты должен понять!

– Лана, здесь ты никогда не будешь в безопасности.

– Это ужасное место – мой дом, который я люблю.

– Если ты не уедешь со мной сейчас, у тебя больше не останется такой возможности.

– Нет, Стива, ты ошибаешься. Всего через несколько дней наша труппа отправится в Берлин с миссией дружбы, чтобы дать несколько представлений для высшего нацистского руководства. Нам всегда разрешают выезжать на гастроли.

– И ты все равно останешься пленницей. Лана, Берлин точно такая же тюрьма, как Москва.

Его перебил металлический щелчок, в котором безошибочно угадывался звук снятого пистолетного предохранителя. Меткалф резко обернулся. Даже в темноте нельзя было не узнать белокурые волосы и бледные почти до бесцветности глаза, нельзя было не различить выражение триумфа на лице человека из НКВД, нацелившего свой пистолет на Меткалфа. Он приблизился крадучись, звук его шагов полностью гасился шумом автомобилей, которые появлялись редко, но каждый из них сотрясал мост все время, пока проезжал по нему; да и влюбленные были настолько поглощены друг другом, что им не было никакого дела до окружающих.

Меткалф инстинктивно потянулся за оружием, но тут же сообразил, что его конфисковали на Лубянке.

– Руки вверх! – приказал агент НКВД. – Оба.

Меткалф улыбнулся.

– Вы не в курсе дела. Вас, наверно, никто не потрудился поставить в известность. Могли бы, прежде чем выставлять себя идиотом, поговорить с начальством, с Рубашовым, например…

– Молчать! – рявкнул агент тайной полиции. – Ваша ложь про Берию могла сбить с толку слабого, трусливого карьериста вроде Рубашова, но я, к счастью, подчиняюсь непосредственно аппарату Берии. Руки, живо!

Меткалф и Лана повиновались.

– Значит, вы действительно намереваетесь выставить себя идиотом, – спокойно сказал Меткалф. – Вы упорствуете и упорствуете, превращая задание в личное дело и отказываясь признать свои заблуждения. Вы, кажется, забываете, что вы всего лишь скромный уличный агент. Вам ничего не известно о вопросах, рассматриваемых на уровнях, намного превышающих ваш собственный. И теперь своим ослиным упрямством вы разрушаете не только свою карьеру. Теперь речь идет уже о вашей жизни.

Русский громко фыркнул, выражая язвительную насмешку.

– Вы умеете лгать творчески, нагло – но грязно. Именно я нашел ваш передатчик. Захороненный в лесу к юго-западу от Москвы, около дачи американского посольства.

Меткалф не изменился в лице, продемонстрировав белобрысому агенту лишь мину скептического недоверия, но его мысль напряженно заработала. Рубашов ни словом не упомянул о передатчике! Если бы он о нем знал, то сказал бы. В чем же было дело?

– Да, – ответил на его невысказанный вопрос сероглазый агент. – Маленькая деталь, которую я опустил в своем рапорте Рубашову. Этот факт пригодится в дальнейшем мне самому – я никогда не доверял этому скользкому подлизе. Но передатчик исследовала наша специальная техническая секция, и я видел донесение о результатах. Аппарат разработан британской секретной службой специально для полевых агентов разведки. Это совсем не та связь, которая была бы необходима любому бизнесмену. – Он двинул рукой, и дуло пистолета нацелилось в грудь Светланы. – Но чрезвычайно полезно для того, чтобы передавать военные секреты, полученные от дочери генерала Красной Армии.

– Нет, это неправда! – зарыдала Лана. – Это ложь! Я ничего не делала против правительства!

– Разойтись на шаг! – приказал агент и злорадно добавил: – Теперь вы оба покинете Лубянку только в сосновом ящике.

– Она моя, – внезапно послышался еще один мужской голос. Повернув голову, Меткалф увидел, что с другой стороны подходит рыжеволосый агент ГРУ.

– Кундров! – в голос выкрикнула Светлана. Можно было подумать, что ей стало намного легче при виде приставленного к ней офицера военной разведки. – Вы же наблюдаете за мной, вы знаете меня – это чудовище обвиняет меня в каких-то безумных вещах!

– Да, – спокойно ответил Кундров, глядя на агента НКВД. – Я знаю эту женщину. Она приписана ко мне. Вы знаете порядок, Иванов. Если уж арестовывать ее, то это должно сделать ГРУ как ответственная за нее организация.

Блондин из НКВД снова нацелил пистолет на Меткалфа; на его лице, сохранявшем выражение ледяного спокойствия, не дрогнул ни один мускул.

– Вы возьмете женщину, – ответил он, – а я – американского шпиона.

Кундров тоже вынул пистолет и указал дулом на Светлану и Меткалфа.

– Для вас будет полезнее забрать сразу обоих, – холодно произнес он. – Если, конечно, мы с вами укажем все это в рапортах.

– Согласен, – сказал Иванов, человек из НКВД. – Будем считать операцию совместной, значит, и заслуги пополам. В конце концов, все равно заговор будут расследовать обе наши конторы.

Американский шпион – это дело НКВД, а утечка жизненно важных тайн Красной Армии – вопрос для военной разведки.

– Подождите, – поспешно бросил Кундров. – Этот американец слишком хитер, слишком умелый лгун. Зачем попусту тратить на него время судей?

Второй русский посмотрел на Кундрова, и на его лице расплылась понимающая улыбка.

– И верно, зачем?

– В наших правилах четко сказано, что нужно делать, если задержанный пытается убежать.

– Нет! – выкрикнула Светлана, поняв наконец, к чему клонит Кундров.

– Да, – ухмыльнулся человек из НКВД. – Американец пытался оказать сопротивление и избежать ареста, что ему уже несколько раз удавалось.

На лице Кундрова, когда он передернул затвор своего «токарева», была написана решимость человека, намеренного сделать то, что он считает нужным, невзирая ни на что. В лунном свете сверкнула звезда на бакелитовой рукояти пистолета.

– Давайте, не теряя времени, покончим с этим возмутителем спокойствия, – спокойно произнес он и нажал на спусковой крючок.

Лана закричала, а Меткалф, сразу позабыв о боли, метнулся к своей подруге, сбил ее с ног и повалил на стальное покрытие моста, вытолкнув с линии огня агента ГРУ.

Пистолет Кундрова прогремел дважды, выпустив две смертоносные пули, но они обе прошли мимо, агент промахнулся дважды! Лежа поверх Ланы, закрывая ее своим телом, Меткалф, ничего не понимая, смотрел, как агент НКВД внезапно потерял равновесие, попятился, перевалился через невысокие стальные перила и рухнул вниз. Послышался громкий всплеск. Кундров застрелил своего коллегу из НКВД! Он промахнулся, обе пули угодили в грудь другого агента! Как такое могло случиться?

Меткалф уставился на Кундрова и с первого же взгляда понял: никакой случайности не было! Он вовсе не промахнулся. Он стрелял именно в Иванова.

– У меня не оставалось никакого выбора, – сказал Кундров, убирая пистолет в кобуру. – Его рапорт погубил бы вас, Светлана. Вас и вашего отца.

Рыдания Ланы сменились негромкими всхлипываниями; она уставилась на своего «прикрепленного».

– Я не понимаю! – прошептала она.

– Убийство может быть и добрым поступком, – пояснил тот. – А теперь – идите! Вы должны немедленно уйти отсюда, Светлана Михайловна, прежде чем появятся другие и ситуация еще более осложнится. Немедленно. На выстрелы придут другие сотрудники. Идите домой. – В голосе офицера ГРУ слышалась самая неподдельная нежность, но вместе с ней угадывалась и несокрушимая сталь.

Меткалф медленно поднялся на ноги, и Светлана вслед за ним.

– Но Стива… мой Стива – что вы сделаете с..?

– Он должен немедленно покинуть Россию, – не дослушав, ответил Кундров. – Слишком много всего на нем, и о возвращении не может быть и речи. А теперь слушайте, что я вам говорю. Идите. Бегите! Вам нельзя здесь оставаться!

Светлана растерянно смотрела на Меткалфа.

– Да, – подтвердил Меткалф. – Тебе нужно идти, дуся. Прошу тебя. – Он крепко обнял ее, поцеловал в губы и тут же разжал руки и отступил на шаг. – Мы еще увидимся с тобой. Только не здесь, не в Москве. Беги, моя любимая. Беги.


Все еще не пришедший в себя Меткалф сидел рядом с офицером ГРУ в «эмке» – так русские называли между собой легковые седаны «М-1» производства Горьковского автозавода. Кундров, казавшийся воплощением высокомерия благодаря жестким очертаниям рта и крупному аккуратному носу, вел машину по улицам города. Но голос не слишком соответствовал внешнему облику: в этом человеке определенно угадывалась незаурядная культура и даже нежность.

– Можно, конечно, допустить, что никто не видел, как тело Иванова падало в реку, – сказал он, – но я в этом сомневаюсь. Будем надеяться, что свидетели, кем бы они ни были, поступят, как настоящие советские люди, и будут держать рты на замке. Страх перед властями, боязнь самых неожиданных последствий – все это обычно заставляет людей не совать нос в чужие дела.

– Почему? – перебил его Меткалф.

Кундров понял, что пассажир имел в виду не его последние слова.

– Почему я сделал то, что сделал? Возможно, потому, что я беспокоюсь о Светлане Михайловне больше, чем обязан по службе.

– Вы, наверно, могли бы договориться с Ивановым, чтобы он отпустил ее.

– Люди из его конторы никогда никого не отпускают. Именно поэтому мы и называем их щелкунчиками. Стоит человеку попасться им в зубы, и они будут все сильнее и сильнее стискивать его, но ни за что не разожмут челюсти.

– Но ведь и у вас все точно так же. В вашей организации. Так что ваше объяснение не убеждает.

– Есть такая русская пословица: дареному коню в зубы не смотрят. Считайте то, что произошло, дареным конем.

– У нас есть другое выражение, заимствованное у Вергилия: бойтесь данайцев, дары приносящих.

– Но вы не троянец, а я не грек. Вы считаете меня врагом, потому что я работаю на ГРУ.

– Но ведь так оно и есть.

– С вашей точки зрения, возможно. Вы, как американский агент, заброшенный в Москву, естественно, должны видеть все в черно-белом свете.

– Называйте меня как хотите. Вам виднее.

Меткалф заметил, что они подъезжали к Ленинградскому вокзалу.

– Да, мне действительно виднее; к тому же у нас нет времени на споры. Неужели вы воображаете, что мы, работники советской разведки, слепые или, по крайней мере, настолько ограниченные люди, что не можем связать концы с концами, видя то, что происходит прямо у нас перед носом? Что мы видим меньше, чем замечаете вы, пришельцы из других, далеких стран? Право, такое высокомерие меня забавляет. Это не мы, это вы слепцы. Мы, работающие внутри злодейской системы, знаем правду лучше, чем кто бы то ни был. Мы видим, как все происходит. Понимаете ли, у меня нет никаких иллюзий. Я знаю, что я всего лишь маленький винтик в большой гильотине. Моя мать часто повторяла мне одно старинное высказывание: «Судьба требует плоти и крови». И вообще, что чаще всего требуется? Плоть и кровь. Об этом нельзя забывать. Возможно, когда-нибудь я расскажу вам свою историю. Но сейчас на это нет времени.

Кундров выключил мотор и повернулся к Меткалфу. Его глаза сверкали так же ярко, как его огненно-рыжие волосы.

– Когда вернусь в штаб ГРУ, я составлю рапорт, где будет сказано, что я стрелял в вас, ранил, но вы все же убежали. Считается, что, когда дело касается иностранцев, стрельба – это уже самая крайняя мера. Следовательно, вы где-то скрываетесь. Я смогу задержать рапорт на несколько часов, но потом ваше имя попадет в список лиц, которых пограничники обязаны задерживать. Сделать что-то еще было бы для меня слишком опасно.

– Вы и так уже сделали невероятно много, – ровным голосом отозвался Меткалф.

Кундров поглядел на часы.

– Вы купите билет на ленинградский поезд. Когда приедете в Ленинград, вас встретит очень простая с виду крестьянская чета, которая спросит у вас, вы ли двоюродный брат Руслана. Вы поздороваетесь с ними, как обычно, пожмете им руки, и они посадят вас в грузовик. Они не станут говорить с вами, и вам нужно будет отнестись с пониманием к их сдержанности.

– Кто они такие?

– Участники подполья. Хорошие люди, которые работают в колхозе и имеют свои собственные причины для того, чтобы делать то, что они делают.

– Что именно?

– Время от времени, довольно редко, они служат посредниками в цепи контрабандистов. Речь идет не о товарах, а о человеческом грузе. О людях, которым необходимо покинуть Советский Союз, причем безопасно и как можно быстрее. Они доставят вас в деревню очень близко к границе, где вас примут другие. Пожалуйста, поймите: они рискуют своими жизнями, чтобы спасти вашу. Отнеситесь к ним с уважением, не пытайтесь им указывать, а, напротив, делайте то, что они вам скажут. Постарайтесь не причинить им неприятностей.

– Вы знаете этих людей?

– Я знаю о них. Давным-давно я наткнулся на этих людей, узнал об их действиях и получил возможность выбирать. Добавить еще несколько трупов к миллионам казненных или закрыть глаза и позволить этим смельчакам продолжать совершать подвиги.

– Бороться против системы, которую вы защищаете, – протянул Меткалф.

– Я не защищаю систему, – резко бросил Кундров. – В Советском Союзе слишком мало героев, и с каждым днем их число убывает. А нам необходимо, чтобы их было больше, а не меньше. Теперь идите, да поживее, а то опоздаете на поезд. И тогда вас уже никто не спасет.

Часть IV Москва. Август 1991

Посол Стивен Меткалф очень боялся этой встречи, совершенно определенно больше чем когда-либо в жизни боялся какого-нибудь другого разговора. Он незаметно прикоснулся к пистолету, лежавшему в кармане пиджака, почувствовав кончиками пальцев холод стали. В этот момент у него в памяти всплыли слова его старого русского друга: «Вы единственный, у кого есть шанс добраться до него. Он защищен куда лучше, чем я. Только вы можете рассчитывать на встречу с ним».

Бок о бок со своим старым другом – их окружала кучка одетых в форму охранников, – Меткалф вошел в неосвещенный вестибюль. Их привели в Кремль, в эпицентр советской власти, где Меткалф бывал очень много раз. Впрочем, в пределах мощной стены, окружавшей крепость, именуемую Кремлем, находилось много различных построек, и как раз в этом здании Меткалфу прежде не довелось побывать. Оно располагалось в северо-восточном углу кремлевского комплекса, и здесь размещался Президиум Верховного Совета. Именно в этом неоклассическом доме с колоннами в 1953 году был арестован глава советской тайной полиции Лаврентий Берия, пытавшийся после смерти Сталина устроить государственный переворот.

Годится, мрачно подумал Меткалф.

Здесь, в этом самом здании, находится кабинет человека, которого большинство московских посвященных лиц считают самым могущественным во всем Советском Союзе, человека, обладающего куда большей властью, чем даже Горбачев, вернее, куда большей, чем та, на которую хотел бы претендовать Горбачев.

Малозаметный, никогда не допускавший какого бы то ни было шума вокруг своего имени человек по имени Степан Менилов. Человек, с которым Меткалф никогда не встречался, но был достаточно наслышан о нем. Менилов осуществлял власть позади трона, карьерный аппаратчик, распоряжавшийся такими рычагами власти, о существовании которых мало кто догадывался. Впрочем, он не просто распоряжался этими рычагами, а, как говорили, играл на них, словно на большом церковном органе. Он имел волшебную дирижерскую палочку, которой владел с ловкостью виртуоза, организуя в своем темном царстве сложнейшее взаимодействие инструментов. Он был Дирижером.

Менилов был секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и заместителем председателя всесильного Совета обороны – органа, надзиравшего за деятельностью КГБ, Министерства иностранных дел, Министерства обороны и Министерства внутренних дел. Председателем Совета являлся Горбачев, но сейчас он был якобы болен и находился под домашним арестом на своей роскошной приморской вилле в Крыму.

И теперь все возглавлял Степан Менилов.

Старый друг Меткалфа подробно проинформировал его о Степане Менилове. Пятьдесят семь лет, сторонник жесткой линии, крупный специалист по оружию, был выращен прабабкой, а потом дядей в крошечной деревушке в Кузнецком бассейне, а затем совершил быстрое восхождение по лестнице советской промышленности, стал секретарем Центрального Комитета, ответственным за военно-промышленный комплекс, был награжден Ленинской премией за преданную службу своей стране.

Но к чему Меткалф совершенно не был готов, так это к тому, что, когда перед ними распахнулась дверь, ведущая в служебные помещения Менилова, тот собственной персоной появился на пороге. Он оказался высоким, подтянутым и очень представительным, даже красивым мужчиной – совершенно не таким, каким представляются в людском сознании носители тайной власти. Двигался он изящно и уверенно, его рукопожатие было твердым, но не чрезмерно сильным. Он попросил генерала остаться в приемной и пожелал говорить только с американцем.

Усевшись на предложенное место перед столом из красного дерева, украшенным изящной резьбой, Меткалф вдруг почувствовал, что утратил дар речи – такое с ним случалось крайне редко. На столе совершенно открыто стоял черный чемоданчик, в котором содержались коды для запуска советских ядерных ракет.

– Так-так-так, – протянул Степан Менилов. – Легендарный Стивен Меткалф. Эмиссар Белого дома, рыцарь без страха и упрека, человек, стоящий выше узкопартийных интересов в политике. Доставивший, в чем я нисколько не сомневаюсь, послание из Овального кабинета[767]. Послание, от которого можно в случае необходимости отказаться. Беседа, которую можно дезавуировать. Не могу не признать, это весьма умно – это показывает тонкость подхода, на которую, как я привык думать, вы, американцы, не способны.

Он откинулся в своем кресле с высокой спинкой, вытянув перед собой руки и тут же опустив их.

– Впрочем, я выслушаю то, что вы должны сказать. Однако хочу заранее предупредить вас: я согласен выслушать вас, но не более того.

– Это все, чего я прошу. Но я здесь не от имени Белого дома. Моя миссия не является официальной в любом смысле. Я просто хочу поговорить очень прямо и очень доверительно с единственным человеком, который обладает властью, чтобы остановить безумие.

– Безумие? – резко переспросил Менилов. – То, что вы видите в Москве сегодня, – это конец безумия. Возвращение к стабильности.

– Конец реформам, вы хотите сказать. Конец тем замечательным переменам, которые начались благодаря Горбачеву.

– Слишком большие перемены опасны. Они могут привести лишь к хаосу.

– Да, перемены действительно могут быть опасны, – согласился Меткалф. – Но в случае вашей великой нации самая опасная вещь – это, безусловно, отсутствие перемен. Вы не можете желать возвращения к ужасным старым временам диктатуры. Я видел дни Сталина, я видел террор. Нельзя допустить, чтобы это вернулось.

– Посол Меткалф, вы знаменитый человек у себя в стране. Вы – лев американского образа жизни и властей предержащих, и это является единственной причиной, по которой я согласился вас принять. Но вы не можете указывать, как нам следует вести свои дела.

– Я согласен. Но я могу сказать вам, к каким последствиям приведет тот государственный переворот, который вы и ваши коллеги осуществляете.

Степан Менилов выгнул брови в безошибочно угадываемом выражении скептицизма и вызова, столь знакомом Меткалфу.

– Это угроза, господин посол?

– Ни в коей мере. Это предупреждение, вернее, предсказание. Я имею в виду возвращение к гонке вооружений, которая уже почти разрушила вашу страну. Гибель сотен тысяч ваших соотечественников в ходе гражданских войн, которые вспыхнут по всему земному шару. Возможна даже ядерная трагедия. Я могу гарантировать вам, что Вашингтон сделает все, что в его силах, чтобы помешать вам.

– Да, – холодно бросил Дирижер.

– Да, вы окажетесь в изоляции. Торговля, в которой вы так отчаянно нуждаетесь, резко сократится. Поставки зерна закончатся. Ваш народ будет голодать, и все завершится волнениями, которые ввергнут Россию в такой хаос, какой вы даже вообразить себе не можете. Я только что говорил с президентом Соединенных Штатов и с советником по национальной безопасности, так что, хотя я и не выполняю здесь никакой официальной миссии, но все же имею право передать вам мнение наших властей, позвольте вас в этом заверить.

Дирижер подался вперед и снова положил руки на стол.

– Если Америка считает, что может использовать момент острых разногласий в советском руководстве, чтобы угрожать нам, то она совершит серьезную ошибку. В тот же момент, когда вы сделаете хоть один шаг против нас, в какой бы части мира это ни случилось, мы без колебаний пустим в ход все, чем располагаем, – все оружие, имеющееся в нашем арсенале.

– Вы не так меня поняли, – попытался перебить его Меткалф.

– Нет, сэр, это вы неправильно поняли меня. Не принимайте беспорядки в Москве за слабость. – Он указал на ядерный чемоданчик. – Мы не слабы, и мы не остановимся ни перед чем, чтобы защитить наши интересы!

– Я не сомневаюсь в этом, и у нас нет ни малейшего желания испытывать вашу решимость. Я пытаюсь убедить вас, что еще не поздно отпрянуть от пропасти, и только вы способны это сделать. Я предлагаю вам пригласить остальных членов вашего Комитета по чрезвычайному положению и сказать им, что вы решили больше не оказывать поддержку их хунте. Без вас их планы обречены на полную неудачу.

– А что потом, посол Меткалф? Возвращение к хаосу?

– Вы уже никогда не сможете вернуться в прошлое. Все безвозвратно изменилось. Но вы можете помочь провести настоящие, мирные изменения. Послушайте, черт возьми, ведь трон не может держаться на штыках.

Человек, известный в узких кругах под прозвищем Дирижер, лишь рассмеялся.

– И вы еще говорите, что знаете мою страну. Но вы, похоже, не понимаете, что в России самая опасная вещь – это хаос. Беспорядки – это самая большая угроза нашему благосостоянию.

– Да, для того чтобы отступить, вам потребуется необыкновенная смелость, – продолжал настаивать Меткалф. – Но если вы это сделаете, то можете рассчитывать на нашу поддержку. Вам будет оказано широкое покровительство, я обещаю вам это. Даю вам слово.

– Даете слово! – усмехнулся Менилов. – Почему я должен вам верить? Мы же не значим друг для друга ровно ничего, мы с вами, словно две подводные лодки, проходящие неподалеку одна от другой в глубинах океана.

– Так только кажется на первый взгляд. Но все же ни вы, ни я не доверяем безоглядно первому впечатлению. Позвольте мне рассказать вам одну историю.

– Я думаю, что вы с момента прихода сюда только и делали, что рассказывали мне истории. И я все их уже слышал, мистер посол. Все до одной.

– При всем моем уважении к вам, – ответил Меткалф, – эту вы еще не слышали…

32

Берн. Швейцария. Ноябрь 1940

Город, который швейцарцы сделали своей столицей, – он всегда был намного тише и не столь космополитичен, чем более известные Цюрих и Женева, – выстроили в свое время на крутом скальном массиве, естественной крепости, созданной геологическими процессами и окруженной с трех сторон рвом, в качестве которого выступала река Ааре. Самая старая часть города, Альтштадт, представляла собой лабиринт мощенных булыжником улиц и узких галерей. От находившейся в Альтштадте Казиноплац отходила улица Херренгассе. Дом номер 23 – последний в ряду построек четырнадцатого столетия – представлял собой старый бюргерский особняк, задний двор которого плавно спускался к берегам Ааре, вдоль которых тянулись террасные виноградники. А над городом высились горы Бернского Оберланда.

Именно здесь с недавних пор поселился Альфред Коркоран. Это была его новая операционная база, необходимость в которой возникла в связи с переходом военного шпионажа на новый уровень активности.

Переход Меткалфа через финскую границу тоже прошел довольно гладко. На вокзале в Ленинграде его встретила пожилая пара, которая, как и обещал Кундров, доставила его в лес за пределами города.

Двадцать минут спустя подъехал грузовик, водитель которого не заглушил мотор, пока не получил весьма солидную сумму. В кузове грузовика находилась дюжина водонагревательных баков, предназначенных для Хельсинки: торговля продолжалась даже в военное время. Один из баков был хитроумно переделан: вверху и внизу были проделаны отверстия для воздуха, имелась также небольшая сдвижная панель, а дно было выпилено. Это сооружение показалось Меткалфу слишком уж похожим на гроб. Однако он без колебаний решился доверить свою судьбу человеку, которого никогда раньше не видел и не увидит до конца жизни. Меткалф заполз в полый стальной цилиндр, дно плотно закрыли.

Осмотр на советско-финской границе оказался простой формальностью. Прошло еще немного времени, и грузовик остановился. За то, чтобы выпустить пассажира, водитель потребовал еще сто рублей. «За хлопоты», – объяснил он.

Меткалф заплатил.

Улететь из хельсинкского аэропорта Мальми в Берн было весьма непросто, однако богатый бизнесмен с хорошими связями, готовый заплатить требуемую сумму, всегда мог рассчитывать на взаимопонимание.

Теперь, оказавшись в Альтштадте, на Херрентегассе, он, действуя согласно инструкциям Корки, подошел к черному ходу особняка, скрытому за высокими и густыми виноградными лозами. Посетители могли приходить и уходить, не привлекая ничьего внимания.

Он нажал на кнопку звонка и теперь ждал, испытывая подспудный страх. Со времени его последней встречи с Корки в Париже прошло всего лишь несколько недель, но ему казалось, что минули годы. Он умчался в Москву как Даниэль Эйген – эта личина стала его почти настоящей сущностью: тривиальный плейбой, развязный и бесцеремонный в личных делах, беззаботный фат среди мучений войны. Но Даниель Эйген больше не существовал. И не только потому, что эта «крыша» была провалена, но и потому, что Стивен теперь не мог сжиться с этим образом. Убийство близкого друга, преданная им самим любимая – все это не может не изменить человека.

И его отношение к старому наставнику тоже изменилось. Выполняя приказы Корки, он втянул Лану в эту смертельно опасную игру и обманул ее. Он сделал то, что ему было поручено. Но теперь он больше не мог легкомысленно, вслепую идти за словами Коркорана.

Дверь открылась, его впустила домохозяйка. Она оказалась пышной женщиной с волосами, собранными в тугой узел, по внешнему виду швейцарка. Она спросила его имя, кивнула, когда он представился, и провела его в просторную гостиную с высокими окнами и двумя большими каминами. Перед одним из них, тем, в котором пылали дрова, в кресле с подголовником сидел Корки. Когда Меткалф вошел, он повернулся к нему.

Коркоран сделался еще бледнее и, казалось, заметно высох за минувшее время. Неужели напряжение, которого требовала от него начавшаяся война и, в частности, операция «WOLFSFALLE», могло так состарить его? Или он страдал из-за потерь среди полевых агентов, его «драгоценностей короны», как он часто называл их? Похоже, слухи о том, что его здоровье оставляет желать лучшего, имели некоторое основание: Корки действительно выглядел больным, заметно хуже, нежели когда он был в Париже.

– Стивен Абернети Меткалф, – провозгласил Корки; его голос, хотя и высокий и надтреснутый, прозвучал вполне твердо. – Вы не перестаете изумлять меня. – Когда старик поднялся на ноги, на его лице мелькнула тень улыбки. Рядом с ним в пепельнице тлела сигарета, в воздухе вилась струйка дыма.

– Должен ли я воспринимать это как похвалу? – поинтересовался Меткалф, пожимая руку Коркорана. – Или, наоборот, как упрек?

От домашнего костюма Корки исходил запах мятных пастилок, чуть ли не перебивавший запах табака.

Корки сделал многозначительную паузу.

– Я думаю, и то и другое. Я не был уверен, что вы сможете добраться сюда.

– О, это как раз беспокоило меня меньше всего. Я говорю о Москве. Слишком много всего пошло не так, как мы рассчитывали.

Корки снова повернулся к огню и принялся ворошить дрова длинной кочергой. Было в огне что-то извечное, естественное – в общем, что-то такое, что заставило Меткалфа немного расслабиться и успокоиться. Старый мастер шпионского дела не знал равных и в искусстве лицедейства, и в постановке необходимых сцен. Меткалф нисколько не сомневался, что он выбрал именно этот дом, с его каминами, со средневековой архитектурой, делающей его похожим на церковь, с его покойной обстановкой, да что там, даже и его местоположение на мощеной улице в старинном Альтштадте, для того, чтобы заставить посетителей испытывать погружение в покой, чтобы у них возникало настроение, помогающее раскрыть все свои грехи отцу-исповеднику.

– Зато еще больше прошло точно так, как вы планировали, – сказал Меткалф, чувствуя, как в душе снова нарастает гнев. – При том что вы даже не удосужились сообщить мне, в чем состоит ваш план.

– Стивен… – предостерегающе начал Коркоран.

– Неужели на самом деле было необходимо лгать мне о том, с какой целью вы решили отправить меня в Москву? А потом лгать о документах, которые по вашему замыслу Лана должна была передать фон Шюсслеру? Или, может быть, ложь стала вашей второй натурой, и теперь вы просто не можете без нее обойтись?

– Я знаю, что все это нелегко далось вам, – очень спокойно проговорил Коркоран, не отрывая взгляд от огня. – То, что было между вами – ведь из оставшейся искры снова разгорелось пламя, не так ли? Разгорелось и, причиняя вам страдания, послужило гарантией того, что она сделает все, о чем вы ее попросите. Вы хотите знать, почему я лгал вам? Именно поэтому, Стивен. Да, поэтому.

– Вы бездушный человек.

Коркоран вздохнул.

– Если бы вы знали, что вам придется использовать ее таким образом, то никогда не смогли бы сыграть так, как нужно. Только подлинное чувство могло разгореться пламенем любви. Я лгал вам, Стивен, чтобы вам не пришлось лгать ей. По крайней мере, на первых порах.

Меткалф молчал больше минуты, его мысли путались. Он не знал, что сказать. Было ясно, что ему следует преодолеть свой гнев, который мешал ему четко мыслить.

– Стивен, вы не знаете и половины того, что происходит. Дела складываются намного опаснее, чем вы можете себе представить.

– А я вам скажу, Корки, что мне трудно в это поверить. Я был там. Я был на этой проклятой Лубянке, Христос свидетель!

– Я знаю.

– Вы знаете? Как, черт возьми!.. Только не говорите мне, что у вас есть источник в НКВД.

Корки протянул Меткалфу несколько листов бумаги. При первом взгляде Меткалфу показалось, что это запись расшифровки радиоперехвата. Он быстро пробежал глазами текст и испытал крайнее смущение. Это было детальное изложение допросов Меткалфа в здании на Лубянке, в том числе и частичное изложение стенограммы того блефа, который он так успешно разыграл перед следователем НКВД.

– Что… Корки, что это за дьявольщина? Неужели у вас все-таки есть источник на Лубянке?

– Хотел бы я этого. Нет, увы, мы имеем лишь косвенный источник

– Что значит – косвенный?

– Я позволил себе пошутить. Нам удалось перехватить волну передач агента абвера. Вы держите в руках всего лишь расшифровку одного из радиоперехватов.

– А из этого следует, что источник на Лубянке имеется у абвера.

Корки кивнул.

– И, очевидно, очень хороший. Иисус! – Меткалф отпрянул от огня, как будто обжегся, и уставился на Корки. – В таком случае выходит, что им известно о нашей связи с Ланой?

– Очевидно, нет. Самое большее – о вашем случайном знакомстве с нею. Но не о ваших деловых отношениях. Будь у них какие-то подозрения, это наверняка всплыло бы. У них имеются серьезные сомнения насчет документов «Wolfsfalle», но не по этой причине.

– Что означает – имеются серьезные сомнения?

– Исход операции находится в большой опасности, Стивен. – Коркоран сделал медленную глубокую затяжку и вновь уставился в огонь. – Среди генералов Гитлера наметился серьезный раскол по поводу того, мудрым или нет окажется решение о вторжении в Россию. Есть фанатики, всегда стремившиеся к этому, но они составляют ничтожное меньшинство. А большинство перешло на их сторону лишь в последние дни, после получения документов «Wolfsfalle». Они стремятся начать вторжение уже в мае будущего года – прежде чем Красная Армия окажется в состоянии нанести превентивный удар. Но в нацистском верховном командовании есть и другие силы, которые воспринимают любое вторжение в Россию как явное безумие, самое настоящее сумасшествие. Это умные уравновешенные генералы, стремящиеся ограничить сумасбродные выходки Гитлера. Они постоянно напоминают своим коллегам о злополучной попытке Наполеона вторгнуться в Россию в 1812 году.

– Но если Сталин намеревается напасть на них первым, как говорится в наших документах, то каким же образом они могут оправдать собственное бездействие?

– Очень просто – подвергая сомнению сами разведывательные данные. Это естественный шаг.

– Подвергая сомнению? То есть им удалось доказать, что разведке подсунули фальшивки?

Коркоран медленно покачал головой.

– Никаких сведений, подтверждающих такую возможность, у меня нет. И должен сказать, эти бумаги действительно подделаны первоклассно. Наоборот, согласно нашим данным, никто из нацистских лидеров не имеет никаких оснований подозревать, что бумаги были созданы американцами. Но кое-кто утверждает, что они могли быть изготовлены в Москве, русскими.

– Но уж в этом-то нет ни малейшего смысла! Чего ради? Чтобы спровоцировать нападение нацистов?

– Не забывайте, что в советском руководстве есть немало людей, которые настолько сильно ненавидят Сталина, что прямо-таки молятся, чтобы нацистское вторжение произошло – они видят в Гитлере своего избавителя. И такие настроения особенно сильны в Красной Армии.

– Неужели они могли бы пойти на уничтожение своей собственной страны, чтобы только устранить Сталина? Безумие!

– Стивен, все дело в том, что для серьезных сомнений в доброкачественности документов «Wolfsfalle» имеются столь же серьезные причины. Особенно для тех, кто ищет поводы для сомнений, кто убежден, что вторгнуться в Россию – значит увязнуть в болоте, как наверняка и случится. Так что поставлены весьма толковые вопросы. Некоторые немецкие военные лидеры спрашивают, в частности, почему, если НКВД настолько хорош, он до сих пор не поймал эту женщину, дочь генерала, которая передает сверхсекретные бумаги фон Шюсслеру.

– Но пока подлинность документов не опровергнута…

– Сомнения продолжают накапливаться, – стальным голосом, не допускающим возражений, перебил его Корки. – И эти сомнения подкрепляются весьма разумными соображениями специалистов армейского тыла. Возражения против блицкрига в России начинают перевешивать. Время работает против нас. Если мы не сделаем что-то еще – что-то такое, что подтвердило бы подлинность документов, – наш план обречен.

– Но какие еще остались возможности?

– Источник должен быть безупречным, – после паузы проронил Корки.

– Источник? Источник – дочь генерала Красной Армии, генерала, который, как нацисты доподлинно знают, участвовал в тайном заговоре против Сталина!

– Участник тайного заговора против Сталина, – издевательским тоном повторил Корки, – которого только случайно не поймали и не отправили под следствие?

– Но ведь именно благодаря этим сведениям фон Шюсслер держит в руках Лану! У него имеются доказательства.

– Сынок, работа шпиона представляет собой скитания по зеркальным лабиринтам. Усвойте это сейчас, пока еще не стало слишком поздно. Поиск среди зеркал, отражающих другие зеркала.

– Что такое, черт возьми, вы несете?

– В апреле 1937 года Иосиф Сталин получил из Праги досье, содержащее материалы, которые свидетельствовали о том, что заместитель наркома обороны маршал Тухачевский и ряд других высших генералов составили заговор с немецким верховным командованием с целью совершить государственный переворот и свергнуть Сталина.

– Ну да. Это послужило основанием для множества судебных процессов против изменников, а еще больше народу было вычищено из армии и расстреляно без суда и следствия.

– Да. Расстреляли тридцать пять тысяч офицеров. Накануне войны Красная Армия лишилась всех своих командных кадров. Довольно выгодное стечение обстоятельств для нацистов, не правда ли?

– Выгодное?

– Стивен, ведь вы не можете воображать, будто мы единственные, кто умеет подделывать документы. Начальник гитлеровской разведки Рейнхард Гейдрих – это очень серьезный противник. Нет, честное слово – блестящий человек. Он знал, насколько Сталин подвержен паранойе, с какой охотой он поверит, что его ближайшее окружение составляет заговор против него.

– Вы хотите сказать, что доказательства виновности Тухачевского были фальшивыми?

– Гейдрих поручил это дело двум своим ближайшим помощникам – Альфреду Науйоксу и доктору Герману Берендсу, которым удалось состряпать гениальный обман. Они усадили специалистов из СД за работу, и те вскоре изготовили тридцать два документа – переписка Тухачевского и других высших красноармейских командиров с верхушкой вермахта, где русские якобы просили оказать им помощь в свержении Сталина.

– Иисус Христос! – выдохнул Меткалф. – Фальшивка!

– Гейдрих очень ловко всучил русским документы. Доктор Берендс отвез документы в Прагу и продал их – продал, заметьте, за миллионы долларов – советским агентам.

– Значит, Тухачевского погубили враги? Вы это хотите сказать?

– Революция, как Сатурн, пожирает всех своих детей, каждого в свой черед. Я убежден в том, что Гейдрих знает правду, потому что он сам выстроил ложь, которая заставила Сталина обезглавить собственные вооруженные силы. Он знает, что Тухачевский был ни в чем не виновен и, естественно, знает, что генерал Михаил Баранов тоже не был участником никакого заговора.

Значит, власть, которую фон Шюсслер имеет над Ланой, тоже мошенничество! Меткалфу остро захотелось как можно скорее сообщить Лане правду. Но его восторг умерился, как только он понял значение этого открытия.

– Выходит, честность намерений отца Ланы до сих пор остается под сомнением, – сказал он.

– Все остается под сомнением. – Корки выпустил из ноздрей две толстые струи белого дыма. – Включая судьбу операции «Wolfsfalle». Если мы не решимся сдать нашего собственного агента. Эта жертва призвана спасти операцию и, не побоюсь этого утверждения, спасет и весь мир.

Кровь отхлынула от лица Меткалфа.

– Я вас не понимаю.

– А мне кажется, что вы, напротив, все понимаете, – отозвался Корки очень тихим, чуть слышным голосом. Он продолжал ковыряться кочергой в камине, упорно отказываясь встретиться взглядом с Меткалфом.

– Объясните-ка мне это поподробнее, – сдерживая гнев, сказал Меткалф. – Я медленно соображаю.

– Соображаете вы, Стивен, как раз очень даже живо, но, как я понимаю, вы хотите, чтобы я высказал свои планы вслух. Если вам это действительно требуется, я это сделаю. НКВД должен поймать Светлану Баранову. Она должна быть арестована. Это единственная вещь, которая может убедить нацистов в том, что документы, которые она передала, являются подлинными.

Меткалф вскочил с места, встал навытяжку перед Корки и, словно пистолет, наставил своему наставнику в лицо указательный палец.

– Цель оправдывает любые средства, так, что ли, Корки? Так? Если человек начинает вам мешать, становится помехой, вы, не задумываясь, бросаете его волкам? Даже женщину, которая действовала так смело ради нас, подвергала свою жизнь опасности…

– Избавьте меня от ваших ханжеских рассуждений, достойных плохого школьного учителя. Я говорю о выживании Европы, Соединенных Штатов – о выживании демократии на этой планете. И я не нуждаюсь ни в каких лекциях насчет оперативной этики. – Глаза Коркорана, полуприкрытые тяжелыми набухшими веками, сохраняли ледяное спокойствие.

– Оперативная этика? Вы это так называете? – Исполненный отвращения, утративший дар речи, Меткалф не глядя шагнул назад, снова опустился в кресло и уставился остановившимся взглядом в огонь. – Позволить арестовать ее – это же безумие!

– Да, конечно, ведь, как сказал лорд Литтлтон[768], любовь может сохранять надежду там, где разум уже приходит в отчаяние, угу? – Янтарный свет накладывал на изрезанное глубокими морщинами лицо старика прихотливые тени.

– Что вы можете знать о любви?

– Я шпион, Стивен. О чем я хорошо знаю, так это об отчаянии.

– Так же, как и о «разумных причинах»?

– И об этом тоже. Главным образом о причинах для отчаяния. Верьте мне, я понимаю, что женщина – это чудо из чудес. Но знаете ли вы еще кое-что? Что мир во всем мире – это изумительно, что это тоже чудо из чудес. А спасти планету, которой грозит реальная опасность быть сожранной фашистским военным чудищем? Тоже прекрасно, правда? Воспрепятствовать Третьему рейху подчинить себе человеческую цивилизацию? Ну, и вот он, глоток холодной воды.

– Прекратите, – проронил Меткалф, сидевший с каменным выражением лица.

– Вы сами вынудили меня. – Коркоран, не мигая, смотрел в глаза собеседнику.

– Вы никогда не меняетесь, ведь так, Корки?

Коркоран чуть заметно наклонил голову.

– Зато вы заметно изменились.

Меткалф пожал плечами.

– Я? Возможно, это мир изменился.

– Стивен, Стивен, почему вы никак не поймете? Мир не изменился. Мир не меняется вообще. И не будет изменяться – только мы изменяем его.

Меткалф закрыл лицо руками. Колесики в его голове завертелись с лихорадочной быстротой. Должен же найтись какой-то выход! Спустя одну-две секунды он взглянул в огонь, и на его лице явственно отразилось облегчение.

– Что вы намерены сделать? – без выражения спросил он.

– Завтра вечером ведущие артисты балетной труппы Большого театра прибывают в Берлин – делегация дружбы из Москвы. Они будут выступать в театре «Штаатсопер». Вероятно, выволокут из нафталина всем надоевшее «Лебединое озеро» – сойдет для неразборчивых немцев.

– Лана будет там.

– И ее любовник-нацист фон Шюсслер – тоже. Провести дома небольшой отпуск, посетить свою старую ферму… Вовремя шепнуть НКВД – больше ничего не потребуется. НКВД арестует ее, а немцы явятся свидетелями этого события. И все в мире пойдет своим чередом. Мне ужасно жаль, Стивен.

– И она скажет НКВД правду.

– Вы так думаете? – без всякого интереса к предположению Меткалфа осведомился Корки. – Вообще-то никакой разницы уже не будет. Она может объяснять всем все, что захочет, но, как только нацистское командование услышит о ее аресте, можно будет сказать, что план «Wolfsfalle» спасен.

– Хотелось бы, чтобы это оказалось так просто, – произнес Меткалф, внимательно следя за своим голосом. – Выдать Лану слишком опасно. Я не знаю, что доносили вам ваши источники, но я знаю эту женщину, я провел с нею немало времени, и, так уж получилось, выяснил, что она питает определенную привязанность к фон Шюсслеру.

Корки не сумел скрыть, что эти слова его озадачили.

– Ни за что не поверю во что-то подобное!

– Может быть, вы считаете, что лучше меня разбираетесь в женском сердце? Я знаю только то, что почувствовал сам. Мне кажется, что она испытывает некоторое сожаление по отношению к этому немцу, хотя не исключено, что чувства могут оказаться даже более глубокими.

– Говорите прямо, что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что существует реальная опасность того, что Лана может поставить под угрозу всю миссию – проинформирует фон Шюсслера, что его подставили. Больше ничего не требуется, чтобы все наши усилия пошли прахом.

– Этого ни в коем случае нельзя допустить, – заявил Коркоран.

– Согласен с вами. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы удержать наш паровоз на рельсах. Я знаю, как нужно с нею обходиться. – Во взгляде, который он бросил на Коркорана, нельзя было прочесть ничего, кроме твердой решимости. Было жизненно важно, чтобы Корки поверил тому, что он сейчас говорил. Слишком много от этого зависело.

– Что вы предлагаете?

– Вы забросите меня в Берлин, и я…

– Вы перехватите ниточки марионетки.

– Что-то в этом роде.

Коркоран несколько секунд, не отрываясь, глядел на Меткалфа.

– Вы хотите попрощаться с нею, я вас правильно понял?

– Позвольте мне, – не стал отпираться Меткалф. – И я обещаю, что постараюсь сделать все, что в моих силах.

– Речь идет не о старании, Стивен. Необходимо обеспечить нужный результат.

– Я понимаю, – сказал Меткалф. – Но поручите это мне.

Взгляд Коркорана был подобен потоку рентгеновских лучей; он, казалось, пытался проникнуть в самую глубину души Меткалфа. Наконец он сказал:

– Чип Нолан остановился в «Бельвю-палас». Он сможет снабдить вас всеми необходимыми бумагами.


Альфред Коркоран сидел, глядя в огонь, и курил. Он был удивлен и, честно говоря, немало раздосадован, когда обнаружилось, что Стивен Меткалф все еще жив. Амоса Хиллиарда убили раньше, чем ему удалось устранить ту угрозу безопасности, которую представлял собой Меткалф.

Но Коркоран гордился своей бесконечной прагматичностью. Он всегда полагал, что для успешных действий требуются постоянные импровизации. Что ж, пусть будет так. Оценка, которую Меткалф дал русской балерине, была, вероятно, правильной. Ну так пусть едет в Берлин и удостоверится, что операция «Wolfsfalle» успешно осуществляется. Возможно, так получится даже лучше.

В комнату вошла домохозяйка-швейцарка с серебряным подносом в руках и налила ему в чашку горячего чая.

– Спасибо, фрау Шибли, – сказал Коркоран. Здесь, в Берне, он настолько тщательно соблюдал меры безопасности, что даже попросил Чипа Нолана изучить биографию этой бедной hausfrau[769]. Однако чрезмерно осторожным быть невозможно.

Он протянул руку, взял трубку телефона, набрал номер «Бельвю-палас» и попросил соединить его с номером Чипа Нолана.


Гостиница «Бельвю-палас» находилась высоко над Ааре, на Кошергассе и, судя по фасаду, была великолепной. Первый взгляд не обманывал подходившего. Номер Нолана оказался очень большим и роскошным, и Меткалф не преминул указать человеку из ФБР на этот факт.

– Наверно Дж. Эдгар Гувер неплохо оплачивает расходы своих парней, – подколол он маленького, вечно казавшегося растрепанным человека.

Чип вопросительно взглянул на него, на его светло-карие глаза, казалось, набежало облачко.

– Мистер Гувер признает важность расширения разведывательной работы Бюро на все страны мира… Джеймс. Ведь вас так зовут – Джеймс?

На мгновение Меткалф смутился было, но тут же вспомнил, что сотрудник ФБР не полностью принадлежал к их организации и что священный принцип разделения информации, исповедуемый Корки, запрещал раскрывать истинные личности его сотрудников.

– Довольно близко, – сказал он.

– Хотите выпить? – спросил Нолан, направляясь к бару. – Виски? Джин? Или, может быть, вы предпочли бы водку после вашего посещения матушки-России, а?

Меткалф повернул голову и увидел на лице человека из ФБР недобрую усмешку.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

Нолан положил в стакан лед и налил себе немного виски.

– Вы ведь уже были там, правда?

– Вы имеете в виду – в России? – Меткалф пожал плечами. – Несколько раз.

– Правильно, теперь я припоминаю. Вы говорите по-русски, не так ли?

– Немного.

– Понравилось?

– Что понравилось? Россия?

– Социалистическая утопия. То, о чем некоторые парни говорят: я, мол, побывал в будущем, и оно существует.

– Если это будущее, – сказал Меткалф, – то нам нечему радоваться.

Нолан захихикал, почувствовав, по-видимому, какое-то облегчение.

– Вы не могли бы повторить это еще раз? Кстати, Корки частенько говорит о русских. Можно подумать, что он стал к ним лучше относиться.

– Нет, я думаю, дело просто в том, что сейчас он больше боится нацистов.

– Да, а мне думается, что из-за этого самого страха уже много американских патриотов начало краснеть, ха-ха!

– Никому из тех, кто видел Россию Сталина своими глазами – я хочу сказать, по-настоящему видел ее, – не придет в голову стать коммунистом.

– Браво! – негромко воскликнул Нолан и взмахнул своим стаканом, как будто хотел чокнуться с Меткалфом. – Скажите это вашим друзьям по «Социальному регистру».

– Кому же из них?

– Мальчикам Корки. Мне уже пришлось повстречаться со многими из них, и, кажется, все, что их заботит: Гитлер то, Гитлер это, нацисты, фашизм… Словно они и не думали о том, что может случиться, если у дядюшки Джо окажутся развязаны руки. Если Кремль достигнет того, чего хочет, то, будьте уверены, о «Социальном регистре» станут вспоминать только в аду, уж поверьте мне. И все эти денди будут сажать редиску вокруг Новосибирска. – Он поставил свой стакан. – Так, ладно, насколько я понимаю, вы должны попасть в Берлин, но вашу старую парижскую «крышу» сдуло ко всем чертям, так?

– Я полагаю, что так. Как бы там ни было, я не собираюсь рисковать.

– Берлин, ха? Вы, значит, теперь решили поиграть с большими мальчиками.

– Почему вы так говорите?

– Вы думаете, что НКВД не подарок. Погодите, пока не познакомитесь с гестапо. Эти не возятся.

– Я хорошо познакомился с ними в Париже.

– Джеймс, Париж – это все равно что детский сад. Париж – ничто. В Берлине гестапо начеку. Я вам знаете что скажу: там вам придется в три глаза беречь свою задницу. Там вы не сможете свободно бегать по городу и трахать дамочек.

Меткалф пожал плечами.

– Мое задание довольно ясное.

– Которое?

– Вы о моем задании?

– Я не смогу толком помочь вам, если вы не сообщите мне детали.

– Вы что, забыли священный принцип Корки?

– Разделение информации может прямиком спровадить вас на тот свет, Джеймс. Сами посудите, скольких мальчиков Корки уже прихлопнули за один только последний месяц. Все потому, что он держал их порознь, не позволял им помогать друг другу. Я все время мотаюсь в Берлин и обратно, так что мог бы помочь вам на месте.

Меткалф покачал головой.

– Я ценю вашу заботу, но мне нужны только бумаги для прикрытия.

– Ну, как вам угодно. – Нолан отпер большой шкаф и извлек кожаный портфель. – Я уже наслышан о том, что вы любите прятаться на самом видном месте. Раз так, то вы – американский банкир, и у вас дело в Базеле. Уильям Киллигэн. – Он вручил Меткалфу изрядно потрепанный американский паспорт. Раскрыв его, Меткалф обнаружил свою собственную фотографию и ряд страниц, покрытых разными печатями, что говорило о нескольких годах почти непрерывных трансатлантических поездок, главным образом между Нью-Йорком и Швейцарией. – Вы из Банка международных расчетов, это своего рода всемирный консорциум, который ведет много дел с немцами. Главный клиент вашего банка – рейхсбанк. Вы, парни из Международных расчетов, втихую ведете прорву дел с Германией: поставка золота и все такое.

– Вы хотите сказать, что этот банк отмывает деньги для нацистской Германии?

– Все его действия являются полностью законными и проводятся согласно швейцарским установлениям о нейтралитете. Да, кстати, президент банка – из Гарварда, точно так же, как и вы.

– Вообще-то я учился в Йельском университете.

– Йель, Гарвард – что в лоб, что по лбу. Как бы там ни было, парень довольно часто катается в Берлин, встречается с президентом рейхсбанка Вальтером Функом, но на сей раз не может отлучиться и потому отправляет доверенного курьера, то есть вас. Доставить какие-то финансовые документы, которые должны быть подписаны и возвращены вам.

– Независимо от того, какое у меня дело в Берлине?

– Э-э, ну, в общем-то я вам советую быстренько развязаться с вашими делами и не ошиваться там слишком уж долго. Хватит разыгрывать Эррола Флинна.

Через полтора часа Меткалф уже находился в поезде, следовавшем из Берна в Базель; это был первый этап его недальнего пути в нацистскую Германию.

33

На улицах Берлина эхо разносило громкое клацанье подбитых гвоздями сапог марширующих строем солдат, то и дело мелькали черные шинели офицеров СС, попадались одетые в коричневое штурмовики, пробегали юноши из гитлерюгенда в темно-синей униформе и высоких ботинках. Когда Меткалф в прошлый раз посещал Берлин, примерно лет десять тому назад, это был мужественный город, где повсюду звенел смех. Теперь жители Берлина сделались бесстрастными и невыразительными и поголовно одевались в длинные подпоясанные пальто, отчего еще меньше отличались друг от друга. Женщины, в прошлом столь привлекательные, тоже казались серыми в своих хлопчатобумажных чулках, башмаках без каблуков и лишенные косметики, использование которой нацисты сильно не одобряли.

Всю сумму его впечатлений можно было выразить одним словом: темнота. И виной тому была не обычная тоскливая берлинская погода с короткими зимними днями, а общая мрачность, подкрепленная тщательно соблюдаемой светомаскировкой. Он прибыл на неосвещенный железнодорожный вокзал с опозданием на два часа и приехал на древнем громыхающем и дребезжащем такси, которое вел столь же древний шофер, в гостиницу «Адлон» на Унтер-ден-Линден. На улицах не горел ни один фонарь, светился лишь светофор, установленный на пересечении Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе, да вспыхивали и гасли беспорядочно мелькавшие, словно светлячки, фонарики, которые держали в руках пешеходы. Салоны попадавшихся трамваев и автобусов заливал мертвенный синий свет, приводивший на память страшные рассказы о привидениях. Немногочисленные автомобили ездили с зачехленными фарами. Даже в «Адлоне», всегда приветливо сверкавшем огнями, двери завесили черными шторами, скрывавшими ярко освещенный вестибюль.

В городе с момента прихода к власти нацистов не проводилось столь необходимого косметического ремонта, и немногочисленные новостройки – военно-воздушное министерство Германа Геринга на Вильгельмштрассе да министерство пропаганды Йозефа Геббельса – вряд ли улучшали его облик, поскольку архитектура у нацистов была мрачная, монументальная и устрашающая. Ближе к окраинам города возвели множество бетонных Flakturmen – башен для размещения зенитной артиллерии. Берлин, ведущий войну со всем остальным миром, имел облик осажденного города, а его обитатели, казалось, не разделяли военный энтузиазм своих лидеров. Меткалф изрядно удивился, когда портье гостиницы вручил ему книжечку талонов на продовольствие, в которых обозначалось в граммах количество масла, хлеба или мяса, которое он имел право употребить. Портье объяснил, что без талонов нельзя питаться в ресторанах, причем совершенно неважно, пришел ли человек сам или его кто-то пригласил на завтрак или обед. Без рационной книжки в Берлине нельзя было поесть.

Он договорился с консьержем гостиницы, что тот достанет ему билет на представление балетной труппы русского Большого театра, которое должно было состояться этим вечером в театре «Штаатсопер», находившемся на той же Унтер-ден-Линден в нескольких минутах ходьбы от гостиницы. Когда он распаковывал в гостиничном номере свои вещи, зазвонил телефон. Это, как и предупреждал Чип Нолан, был чиновник из рейхсбанка.

Они встретились в вестибюле гостиницы. Немец оказался тучным мужчиной средних лет с подщипанными бровями и сверкавшей, как солнце, лысиной во всю голову. Его звали Эрнст Герлах. Он носил хорошо сшитый серый костюм, к лацкану которого был пристегнут большой белый значок с красной свастикой. Он был всего лишь сотрудником рейхсбанка среднего уровня, но в его поведении просматривалась изрядная доля высокомерия, которое, казалось, должно было показать, что он считает Меткалфа – Уильяма Киллигэна – наемным лакеем, обремененным поручением.

– Вы уже бывали в Берлине прежде, мистер Киллигэн? – поинтересовался Герлах, когда они опустились на мягкие стулья в баре.

Меткалф, не готовый к такому вопросу, задумался, но лишь на долю секунды.

– Нет, я здесь впервые.

– Должен признать, сейчас не лучшее время для первого знакомства с нашим городом. Немецкий народ испытывает серьезные затруднения, что вы, без сомнения, успели заметить. Но под руководством нашего фюрера и при помощи серьезных финансовых учреждений, таких, как ваш банк, мы все преодолеем. Может быть, выпьем?

– Мне только чашечку кофе.

– Я бы вам не советовал, мистер Киллигэн. Кофе в эти дни – всего лишь ersatz. У вас это называется, если я не ошибаюсь, суррогат, а у нас – национал-социалистический кофе. В рекламных объявлениях утверждается, что это «здоровый, бодрящий и неотличимый от настоящего продукт!», но, конечно, никто не намерен признаваться, что нам предлагают помои, совершенно непригодные для питья. А что вы скажете насчет глоточка доброго немецкого бренди?

– Это было бы прекрасно. – Меткалф положил на стол перед банкиром большой запечатанный конверт из тонкой крафт-бумаги. Он хотел как можно скорее покончить с делами, чтобы можно было направиться в «Штаатсопер». У него имелись куда более важные дела, чем сидеть тут и слушать вымученные любезности этого толстого нациста. – Здесь вся финансовая документация, – сказал он, – и полные инструкции. Все это нужно сделать как можно скорее и вернуть мне.

Герлах, похоже, был слегка удивлен поспешностью Меткалфа, граничившей с прямой дерзостью. Сначала нужно соблюсти светский ритуал и лишь потом заниматься делами. Начинать деловые разговоры на столь раннем этапе было несколько грубо. Впрочем, немец быстро оправился от неожиданности и произнес цветистую, не лишенную, впрочем, некоторого оттенка покровительственности, речь о трудностях ведения торговли в эти военные дни.

– Только ваш банк и Швейцарский национальный банк, – сказал он, – остались верными друзьями Германии. И я уверяю вас, что мы не забудем об этом, когда война закончится.

Меткалф понимал, о чем на самом деле говорит Герлах: каждый раз, когда нацисты вторгались в очередную страну, будь то Польша, или Чехословакия, или Норвегия, или Дания, или страны Бенилюкса, – они грабили казначейство этой страны, присваивая ее золотые запасы. Из всех иностранных банков это великое воровство поддерживали лишь Банк международных расчетов и Швейцарский национальный банк. В результате нацисты имели тысячи тонн похищенного золота на депозитах в Берне и Базеле. БМР даже выплачивал Германии дивиденды за оборот награбленного золота и по поручению немцев продавал партии этого золота, чтобы купить иностранную валюту; все это делалось для финансирования нацистской военной машины. Ценность БМР для нацистов состояла еще и в том, что основанное в Базеле учреждение никто не мог закрыть. В Швейцарии награбленная немцами казна пребывала в безопасности. Ее было невозможно конфисковать.

Это было омерзительно, и Меткалф, сдерживая растущее негодование, слушал, как бойкий, несмотря на напускаемую на себя властность, финансист говорит о пересмотре выплат процентов на более благоприятных для Германии условиях, об аккредитивах и депозитных расписках и о том, как ассигнованное в Лондоне золото переправлялось в Базель, о сделках в швейцарских золотых марках. Но Меткалф умело играл свою роль, внимательно слушал, записывал в записную книжку новые предложения герра Герлаха и обещал незамедлительно довести их до сведения руководства в Базеле.

– Позвольте мне пригласить вас на обед сегодня вечером, – сказал Герлах. – Впрочем, должен предупредить вас, что сегодня Eintopftag[770] – день одного блюда. К сожалению, это означает, что все рестораны, даже «Хорхер», лучший ресторан во всем Берлине, должны подавать одну лишь отвратительную кашу. Но если вы согласны вынести это кулинарное оскорбление…

– Я слышал, что это блюдо может быть довольно вкусным, – сказал Меткалф, – но должен с сожалением признаться, что у меня есть планы на сегодняшний вечер. Я хочу посетить балет.

– Ах, Большой театр! Да, вы правы. Русские, надеясь снискать наше расположение, прислали к нам хорошеньких девочек, чтобы они помахали перед нами ножками. – Он хищно улыбнулся. – Пускай русские попрыгают для нас. Их время еще наступит. Ну что ж, если мы отложим наш обед, получится даже удачнее. Завтра все будет много лучше. Если у вас найдется свободное время завтра днем или вечером, я поведу вас в «Хорхер» или «Саварен», где мы сможем пообедать омарами и другими подобными ненормированными деликатесами. Как подумаю, так слюнки текут.

– Замечательно, – ответил Меткалф. – Жду с нетерпением.


Через тридцать минут, наконец-то отвязавшись от одиозного нацистского банкира, Меткалф вошел в «Штаатсопер». Один из всемирно прославленных оперных театров был построен в восемнадцатом столетии, при Фридрихе Великом, в классическом прусском стиле, хотя по задумке архитектора здание должно было напоминать коринфский храм. Театр занимал выдающееся место даже в параде таких архитектурных шедевров, как Пергамон-музей, Старый музей, Государственная библиотека и Бранденбургские ворота.

Внутри театр был оформлен в стиле высокого рококо, полы, выложенные черно-белой мраморной плиткой, сверкали. Посетители тоже были не менее блестящими и заметно отличались от большинства жителей Берлина, угрюмо бродивших по улицам. Хотя ношение вечерних туалетов официально возбранялось, театралы все же явились в шикарных нарядах: мужчины в костюмах или военной форме, женщины в бальных платьях, шелковых чулках, с накрашенными лицами и при играющих на свету драгоценностях. Пахло французскими духами «Же ревьен» и «Л'эр дю там». Все французское, чего так не хватало в Париже, здесь имелось в изобилии: военные трофеи.

Меткалф должен был сегодня вечером каким угодно образом войти в контакт с Ланой. Он ничего не знал о мерах безопасности, принимаемых здесь, не знал, как будет охраняться труппа Большого. Но, так или иначе, ему необходимо получить возможность перемолвиться с ней словом. Кундров наверняка тоже будет здесь: он мог бы стать лучшим посредником. Возможно, Кундров окажется в зале – это был самый вероятный вариант. Ему нужно будет побродить среди публики и отыскать Кундрова, если, конечно, тот не отыщет его первым.

– Герр Киллигэн!

Этот властный голос он узнал сразу. Повернувшись, Меткалф увидел Эрнста Герлаха, с которым он только недавно расстался, и все сразу стало ясно. Герлаху, несомненно, поручили присматривать за «Уильямом Киллигэном». Нацисты относились к иностранцам с ничуть не меньшим подозрением, чем русские. Раз «Киллигэн» отказался от приглашения на обед, тот, вероятно, решил – или получил приказ – отправиться в «Штаатсопер» и не спускать глаз с приезжего. Сделано это было грубо, как вообще осуществляется слежка в полицейских государствах, и Меткалф вовсе не собирался облегчать жизнь банкиру.

Герлах подошел так близко, что Меткалф уловил в его дыхании похожий на мыльный запах «ундерберга» – травяного лекарства для пищеварения.

– Как же так, герр Герлах! А вы и не сказали, что у вас тоже есть билет в оперу!

Герлах, очевидно, не приготовился к ответу на такой вопрос, поскольку властность из его голоса сразу исчезла.

– Ну, конечно… но вообще-то удовольствие от спектакля Большого театра никак не сравнится с радостью от пребывания в вашем обществе, – с несколько сконфуженным видом бессвязно проговорил он.

– Вы слишком добры ко мне, но я и подумать не мог…

– Даниэль! Даниэль Эйген!

Женский голос. Меткалф почувствовал, что у него задрожали колени. Даниэль Эйген – имя, под которым он действовал в Париже! О боже, учитывая постоянное перемещение нацистов между Берлином и Парижем, вряд ли следовало удивляться тому, что кто-то, знавший его как поселившегося в Париже плейбоя-аргентинца, оказался здесь!

Меткалф не стал поворачиваться, чтобы взглянуть, кто же его окликает, хотя голос был громким и требовательным, не таким, какой можно безнаказанно проигнорировать. Причем обращались, несомненно, к нему.

– Как говорит наш фюрер, даже самые сложные планы следует иногда корректировать, приспосабливаясь к текущему моменту, – напыщенно произнес Герлах, пытаясь восстановить утраченное было достоинство.

Теперь Меткалф должен был как можно скорее отвязаться от банкира. Женщина, которая знала его как Даниэля Эйгена, подходила все ближе, продвигаясь через толпу с удивительной стремительностью, их разделяло лишь несколько шагов. Ее больше нельзя было игнорировать; она сама ни в коем случае не допустила бы этого. Увидев женщину краем глаза, он сразу же узнал ее: эта начавшая увядать, но все еще красивая дама, закутанная в горностаевую пелерину, была сестрой жены нацистского чиновника. Память тут же подсказала имя: Ева Хауптман. С этой женщиной он не просто встречался, но даже не единожды спал, пока она жила в Париже вместе со своей сестрой и зятем, который занимал видный пост в нацистской оккупационной администрации Франции. Потом зятя отозвали в Берлин, и он, естественно, забрал с собой всю свою свиту, включая Еву Хауптман. Меткалф никак не рассчитывал снова встретиться с нею.

О господи! Щедро надушенная женщина протянула руку в перстнях и браслетах и положила ему на плечо. Прикидываться, что он ее не видит, уже было невозможно. Меткалф повернулся и посмотрел на нее искренним недоумевающим взглядом. Рядом с Евой стояла ее подруга, которая тоже была вместе с нею в Париже. Подруга робко улыбалась, одновременно пожирая его глазами; Меткалф мог только предполагать, что Ева Хауптман взволнованно шептала ей о бизнесмене-аргентинце, дружившем с нею в Париже, и гадала, каким ветром его могло сюда занести.

Меткалф озадаченно пожал плечами и снова повернулся к Герлаху.

– Ну что ж, был рад снова встретиться с вами, – сказал он. – А теперь, наверно, пора идти в зал.

– Даниэль Эйген! – рявкнула дама в горностаях, преграждая ему дорогу. – Да как вы смеете!

Герлах смотрел на происходящее с недоуменным интересом.

– Эта женщина обращается к вам, герр… Киллигэн.

Меткалф больше не мог игнорировать ее; она была слишком настойчива, слишком непреклонна. Он посмотрел на нее, прищурив глаза, со скучающим выражением лица.

– Боюсь, что вы приняли меня за кого-то другого.

– Что? – возмутилась женщина. – Я – вас? Возможно, я когда-то принимала вас за джентльмена, но это была моя единственная ошибка! Герр Эйген, никто не смеет обращаться с Евой Хауптман как с какой-то шлюхой!

– Мадам, – твердо произнес Меткалф, – вы ошибаетесь. А теперь прошу вас извинить меня…

Он покачал головой, воздел глаза к потолку и посмотрел на банкира, который даже не пытался скрыть удивления.

– Я думаю, что у меня очень распространенный тип лица, – сказал он. – Меня то и дело с кем-нибудь путают. А теперь прошу простить, но я должен посетить ватерклозет. Первый акт очень длинный.

Меткалф быстро повернулся и начал пробираться сквозь толпу, как будто торопился в мужскую комнату.

За спиной он услышал разъяренный вскрик Евы:

– И вы еще называете себя мужчиной!

На самом деле его целью был ближайший выход на улицу: он должен немедленно убраться отсюда. Герлах не поверил заявлениям Меткалфа, а уж Еву Хауптман ему и подавно не удалось убедить. Проблему представлял Герлах; он, конечно, сообщит кому следует о своем подозрении, что Уильям Киллигэн не тот, за кого он себя выдает. Одна случайная встреча, и «крыша» Меткалфа, казавшаяся такой надежной, слетела напрочь.

Да, нужно убираться. Он вернется позднее, после начала представления, и найдет Кундрова. Дверь открывалась наружу, это был боковой вход в театр, который, возможно, запирался снаружи. Он толкнул дверь – не заперто – и вышел на улицу, с облегчением вдохнув холодный вечерний воздух. Из опасного положения удалось выбраться.

Звук он услышал лишь за долю секунды до того, как в его левый висок с ощутимой силой ткнулась холодная сталь.

– Стой!

Русский. Не двигаться. Он слышал, чувствовал, как патрон скользнул в патронник, готовый вылететь и убить.

– Не двигаться, – продолжал русский. – Смотреть прямо, по сторонам не зыркать.

– Что происходит? – с самым искренним недоумением вопросил Меткалф.

– Цыц, Меткалф! – прошипел русский. – Или Эйген. Неважно, так ли, сяк ли, усе равно – шпион! Бачишь впереди автомобилю. Ща ты медленно-медленно спустишься по лестнице к той автомобиле. Понял?

Меткалф ничего не ответил. Он смотрел прямо перед собой. Этот русский, так немыслимо коверкавший родной язык, знал его имя. Он из НКВД, в этом Меткалф был совершенно убежден.

– Шевели языком, – хриплым шепотом приказал русский. – Неча башкой мотать.

– Да, я понимаю.

– Вот и ладненько. Таперича потихонечку шагай уперед. А я буду держать этот шпалер у твоей башки. Пальчиком шевельну, и он пальнет. Так что не вздумай дергаться, а не то вышибу мозги прямо на мостовую. Понял?

– Да, – односложно бросил Меткалф. Ему сделалось горячо от адреналина, игравшего в крови; он смотрел прямо вперед на черный седан, стоявший возле тротуара на расстоянии не более двадцати пяти футов. Он успел перебрать все варианты поведения; казалось, не было никакого выхода, никакого спасения. Русский, даром что неграмотный, грозил не впустую: малейшее движение пальца, лежащего на спусковом крючке, и оружие выстрелит.

– Руки вперед! Сложил на брюхе! Вместе сложил! Живо!

Меткалф повиновался. Еле передвигая ноги, он спускался по невысокой лестнице от здания «Штаатсопер», все время глядя прямо вперед. Боковым зрением он видел темную тень – руку, державшую оружие.

Может быть, когда они дойдут до автомобиля, ему удастся схватить русского за руку и вырвать у него оружие. Или, возможно, когда русский сядет за руль, если только он не заставит Меткалфа вести машину, что, впрочем, представит другие возможности. Ему следовало повиноваться и сохранять надежду, что в любой момент может возникнуть та или иная возможность сбежать… или каким-то образом договориться о том, чтобы его отпустили. Что от него могли хотеть? Допросить его?

Или похитить его, отвезти в Москву?

Обратно на Лубянку, на сей раз без всяких шансов на спасение.


Он плелся по ступенькам, непрерывно ощущая болезненное прикосновение дула пистолета к виску. Он слышал негромкое шарканье ботинок русского, шедшего в ногу с ним.

На сей раз никакого выхода у него не оставалось.

Ступеньки закончились на тротуаре.

Чьи-то ноги в ботинках идут по тротуару рядышком. И внезапно новый звук: грохот оружия, упавшего на асфальт. Пистолет больше не давил ему на висок! Он рискнул повернуть голову и увидел своего похитителя оседающим наземь; голова запрокинута назад, в уголках рта, из которого вылетают негромкие нечленораздельные звуки, выступает пена. Глаза русского закатились, оставив на виду одни лишь белки, он издал странный звук, как будто хотел прополоскать горло, всхрипнул, на губах вздулось несколько больших пузырей пены.

Его враг умирал прямо у него на глазах, но как это случилось?

Меткалф отскочил назад, пытаясь осмыслить происходящее.

То, что он увидел, сразу же все объяснило.

Чип Нолан.

Рядом с ним стоял сотрудник ФБР, державший в правой руке шприц с длинной толстой иглой.

– Старый добрый «Микки Финн», – объявил он. – Хлоралгидрат. Если ввести в шею, действует моментально – и смертельно. Этот ублюдок-комми уже никогда не проснется.

– Иисус! – выдохнул Меткалф, только-только обретший дар речи. – Благодарение богу, что он послал вас сюда и… и, ради всего святого, что вы делаете в Берлине?

Нолан хитро улыбнулся.

– Разделение информации, не забыли? Разве я не советовал вам быть поосторожнее?

– Вы предупреждали меня о гестапо, но ни слова не сказали об НКВД.

– Ну уж, я и подумать не мог, что вас нужно предупреждать еще и об этих ублюдках. Решил, что вы уже сами знаете, на что они способны. Это такие сучьи дети! Я совсем не против того, чтобы пролить немного русской крови на немецкой земле. – Он пнул тело агента НКВД носком ботинка. Русский был мертв, его тело обмякло, лицо сделалось серым.

– Я ваш должник, дружище, – сказал Меткалф. – Без вас я бы накрепко влип.

Чип скромно потупил взор.

– Только постарайтесь больше не ввязываться в неприятности, Джеймс, – проронил он и зашагал прочь, на ходу убирая шприц в коробочку. Его голос был едва слышен, заглушаемый тяжелым ревом армейских грузовиков, тащивших орудия, боеприпасы и снаряжение по Унтер-ден-Линден в направлении Бранденбургских ворот.

Меткалф, все еще не до конца пришедший в себя, осмотрелся по сторонам; только сейчас он почувствовал настоящее облегчение. Не теряя времени, он рысцой побежал назад, к входу в театр. Труп русского остался лежать на тротуаре, и от него следовало держаться как можно дальше.

На ступеньках, на том самом месте, откуда подкрался русский с пистолетом, стоял человек. Меткалф расстегнул кобуру и приготовился извлечь собственное оружие.

Впрочем, он тут же узнал этого человека. Это был Кундров, на губах которого играла загадочная улыбка.

– Кто это был? – спросил Кундров, когда Меткалф подошел поближе.

– Парень с пушкой? Я полагал, что вы должны его знать, это один из ваших соотечественников.

– Нет, я не про щелкунчика.

– А, этот… Это один из моих.

– Он показался мне знакомым. Где-то я видел его лицо… Возможно, в одном из наших фотоархивов. Впрочем, хорошо, что он подвернулся вовремя, а не то мне пришлось бы убить еще одного щелкунчика – второго за неделю. А это, между прочим, пятно на моей репутации. НКВД предпочитает собственные способы экономии на зарплате.

– То есть любят убивать своими собственными руками?

– Совершенно верно. Вы приехали сюда, чтобы снова увидеть Лану. – Он не спрашивал, а уверенно констатировал. – Даже если из-за вашего приезда она подвергается опасности.

– Не совсем так. Мне требуется ваша помощь.

Русский закурил сигарету – немецкой марки, как заметил Меткалф.

– Неужели вы настолько доверяете мне, чтобы просить меня о помощи? – после паузы спросил Кундров, выпустив через раздувшиеся ноздри две толстые струи дыма.

– Вы спасли мне жизнь. И жизнь Ланы.

– С товарищем Барановой совсем другое дело.

– Это я хорошо понимаю. Я пытаюсь понять, знаете ли вы, что на самом деле влюблены в нее.

– Уверен, что вам знакома русская пословица: любовь зла, полюбишь и козла.

– Уж Лана-то ни в коем случае не козел. – Русский уклонялся от темы, ну и пусть уклоняется, решил Меткалф. Честность далеко не всегда является лучшей политикой.

– Ну, конечно, нет. Она исключительная женщина.

– Именно так я много раз говорил и думал о ней.

– Я всего лишь приставленный к ней шпик, Меткалф. Я ничего не могу поделать с этим, тем более что мое чувство к ней сделало задание во много раз труднее, но никаких иллюзий на ее счет я не имею. Она всегда видела во мне своего тюремщика – возможно, несколько более культурного, более мягкого, чем большинство, но все же тюремщика, и никого иного.

– Она не из тех женщин, которых можно держать в клетке.

– Или которыми можно владеть, – возразил Кундров. – Помощь, о которой вы просите… только если дело касается Светланы Михайловны.

– Так и есть.

– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей, и думаю, что вы и сами об этом знаете.

– Именно поэтому я сейчас нахожусь здесь.

Кундров кивнул и еще раз глубоко затянулся сигаретой.

– Вредная привычка, но насколько приятнее курить немецкую сигарету, чем нашу папиросу. Даже фашисты делают лучший табак, чем мы.

– У вас в стране есть вещи, куда более достойные осуждения.

– Это так. Честно говоря, сейчас между Россией и Германией гораздо больше сходства, чем различий.

Меткалф с искренним удивлением вскинул бровь.

– Очень странно слышать такое от вас.

– Я уже намекнул вам на это в Москве. Я знаю эту систему изнутри. И знаю все ее злодеяния гораздо лучше, чем вы можете хотя бы представить себе. Поэтому меня нисколько не удивит, если вы сейчас скажете мне, что я должен помочь Светлане Михайловне бежать из страны.

Меткалф не сумел скрыть изумления.

– Но я не думаю, что она этого захочет, – продолжал Кундров. – Слишком уж многое держит ее в России. Все же может отыскаться и такая клетка, которую даже эта женщина не пожелает покинуть.

– Она говорила вам об этом?

– Никогда. Да в этом и нет необходимости.

– Вы так хорошо понимаете ее?

– Я очень хорошо понимаю ее чувства.

– Вы понимаете ее желание сбежать из Советского Союза?

– Скажете тоже – понимаю! Я сам испытываю такое желание. Я даже сделал бы это своим условием.

– Условием… чего?

– Условием того, что я помогу вам, помогая Светлане Михайловне. Это была бы моя цена.

Вы хотите бежать? Вы это говорите?

– Я имею информацию, много информации о ГРУ, о советской разведке, и эта информация могла бы принести немалую пользу американскому правительству. Тем, на кого вы работаете, кем бы они ни были. Я могу очень многое сделать для вас.

Меткалф был потрясен. Но в выражении лица и в интонациях Кундрова не было ничего такого, что позволило бы предположить, что он разыгрывает хитрый гамбит[771], пытаясь проверить Меткалфа. Кундров говорил совершенно серьезно.

– Но почему? Почему вам этого хочется?

– Неужели вы спрашиваете меня об этом серьезно? – Кундров бросил окурок на асфальт, вынул другую сигарету и прикурил ее от маленькой медной зажигалки. Его рука немного дрожала – агент ГРУ был явно возбужден. – Вы, человек, который видел своими глазами, что наш тиран сделал с одной из самых великих стран мира, спрашиваете меня, почему я хочу уехать? Вы, кому пришлось испытать на собственной шкуре и террор, и паранойю, и продажность, и жестокость? Лучше уж я переадресую ваш вопрос вам. Неужели вы не понимаете потребности сбежать из этой тюрьмы?

– Но ведь вы же один из тюремщиков!

– Иногда бывает так, что и в тюремщики идут не по доброй воле, – тихо, почти шепотом, проговорил Кундров. – Когда мне только-только стукнуло двадцать, моего отца забрали. Посадили в тюрьму. Не спрашивайте меня, за что; вы уже должны были усвоить, что часто это случается вообще без всяких причин. Но я отправился выяснять, я спрашивал во всех учреждениях Москвы, причастных к арестам, пока не добрался до штаба ГРУ на Арбатской площади. И там меня самого бросили в тюрьму, били и пытали. – Он указал на бледный тонкий шрам, протянувшийся от угла его рта. Глумливое выражение – первая отличительная черта, которую Меткалф заметил в лице Кундрова, – вовсе не выказывало высокомерной насмешки, просто от этого шрама лицо было немного перекошено. – В конце концов меня освободили при том условии, что я сам буду работать на ГРУ. – Он кивнул в ответ на невысказанный вопрос Меткалфа. – Да, довольно многие из нас были завербованы именно таким образом.

– А ваш отец?

– Умер в тюрьме, – небрежным тоном бросил Кундров. – Как сказали, от сердечного приступа. Но правды я так и не узнал.

– Мой бог! – прошептал Меткалф. Он-то был почти уверен, что привилегированных служащих советской системы ее жестокий террор обходил стороной. Но, видимо, неприкасаемых в СССР не существовало.

– Полагаю, мне нет нужды рассказывать вам о моих друзьях и коллегах в ГРУ, о том, что происходило с ними. Когда назначают нового начальника ГРУ, он приводит с собой собственных лакеев, продвигает своих людей, а они, в свою очередь, строчат доносы на своих врагов, которых после этого «вычищают». Это бесконечный цикл бессмысленной, болезненной жестокости. Вам, конечно, знаком древний гностический символ уроборос – дракон или змея, заглатывающая свой собственный хвост и таким образом поддерживающая собственную жизнь, пожирая самое себя. Это и есть государственная тирания. Революция пожирает себя. Русская революция родила Ленина, монстра, которого мир считает спасителем, который создал ГУЛАГ, систему тюремных лагерей, а он родил другое чудовище, Сталина. А тот в свое время родит еще какого-нибудь монстра, и так будет повторяться до бесконечности. И та машина террора, которой Сталин пользуется, чтобы удержаться у власти, тоже пожирает самое себя, уничтожая русских людей, что создает бесконечный цикл террора. Машина питает тех самых людей, которых терроризирует; это своего рода каннибализм. Вы говорите, что я один из тюремщиков. А я повторю вам то, что уже сказал в Москве: я всего лишь один из бесчисленных винтиков в гильотине.

– Но вы помогли мне спастись. Вы связаны с подпольной сетью противников режима, которые тайно вывозят людей за границу, – вы ведь имели возможность дезертировать в любой момент, когда сочли бы нужным!

– О, это только так кажется. Увы, нет. Когда убегает обычный русский, правители пожимают плечами; им на это наплевать. А когда за границей пытается спастись один из тюремщиков, они не останавливаются ни перед чем, лишь бы расправиться с ним. Отправляют специальные команды НКВД, которые убивают любого из своих бывших сослуживцев, посмевшего покинуть страну. Без покровителя – без защиты со стороны западного правительства – я окажусь на том свете через считаные дни. Как я только что сказал, я мог бы неплохо пригодиться вашему руководству.

Меткалф молчал не менее минуты. Все это не было уловкой или провокацией: Кундров говорил совершенно серьезно. Его ненависть к сталинской России была подлинной, несомненно, он много и упорно думал об этом в течение долгих лет. И все же в конце концов Стивен произнес:

– В Москве вы сможете принести больше пользы своему народу.

– Только в том случае, если мне удастся уцелеть, – ответил Кундров с саркастической улыбкой. – Хотя это только вопрос времени: рано или поздно мне все равно всадят пулю в затылок.

– Но подумайте сами, как долго вы уже смогли продержаться, какое прочное положение в системе сумели занять.

– Я обладаю способностью вроде той, какую имеют хамелеоны: казаться совершенно лояльным системе, на которую работаю. Это такой механизм выживания.

– Эта способность сослужит вам хорошую службу.

– Меткалф, эта способность опустошает душу.

– Возможно, если она служит одной лишь цели выживания. Но если цели идут много дальше, то, возможно, и нет.

– Теперь моя очередь спросить у вас, что вы имеете в виду?

– Разве вы сами не понимаете? Что случится с Россией, если все люди, подобные вам, покинут ее? Что случится с миром? Именно такие люди, как вы, могут изменить систему изнутри, а ведь только это способно помешать сталинской России уничтожить планету!

– Я уже сказал вам, Меткалф, что я всего лишь винтик в гильотине.

– Да, сейчас вы просто мелкий функционер, но через пять лет, через десять лет вы можете оказаться одним из лидеров. Одним из тех людей, которые помогают формировать политику развития государства.

– Если я уцелею. Если меня не расстреляют.

– Никто не владеет умением выживания в системе лучше, чем вы. И Иосиф Сталин не может жить вечно, хотя иногда кажется, будто это возможно. В свое время он умрет…

– И его место займет другой Сталин.

– Его место займет другой лидер. А будет ли он вторым Сталиным или реформатором – кто сейчас может сказать? А вдруг кто-то вроде вас? А может быть, и вы сами?! Я считаю так: если вы убежите из СССР, приедете в Америку, или в Великобританию, или в какую-то еще часть свободного мира, которая останется свободной во время этой проклятой войны, то вы будете всего лишь еще одним русским эмигрантом, таким же, как сотни тысяч других. Но если вы останетесь в Москве, если вы останетесь верны вашим взглядам и будете работать внутри системы, тогда появляется шанс! Шанс на то, что вы что-то измените, что вы повернете ход истории. Шанс на то, что вам удастся помешать машине террора уничтожить планету. Миру очень нужно, чтобы в Москве были такие люди, как вы: хорошие люди, благородные люди, нормальные люди, черт возьми! Припомните-ка, что вы сказали мне в Москве? Вы сказали, что героев очень не хватает, что России нужно, чтобы их становилось больше, а не меньше.

Кундров вдруг отвернулся и уставился в стену «Штаатсопер». Он так долго стоял молча, что Меткалф подумал, будто русский больше не слушает его, но тот наконец-то повернулся, и Меткалф увидел, что в его лице что-то изменилось. Гордое, почти надменное выражение исчезло, сменившись неожиданной ранимостью, а в глазах можно было безошибочно прочитать глубокую тоску.

– А есть ли у меня выбор? – спросил Кундров.

Меткалф кивнул.

– Я соглашусь на любые ваши требования.

– Я не о том. Мне кажется, что у меня действительно нет никакого выбора. Бегство было для меня лишь дурацкой фантазией.

Меткалф понял мысль русского. Он внимательно выслушал его и принял решение.

– Скажите мне, что вы хотите, чтобы я сделал для Светы Барановой? – спросил Кундров.

34

Эрнст Герлах был лояльным и преданным служащим рейхсбанка, но в равной степени не доверял обутым в сапоги агрессивным полицейским из городской и криминальной полиции и гестапо, которые имели обыкновение выслеживать людей с такими сексуальными пристрастиями, как у него, и отправлять их в концентрационные лагеря. Его пока что не трогали, возможно потому, что он был ценным, даже незаменимым работником, или потому, что у него имелись высокопоставленные покровители. Не исключено, что по обеим этим причинам, хотя, может быть, ему просто везло. Как бы там ни было, он не любил искушать судьбу. Он давно уже старался не привлекать к себе внимание одетых в мундиры головорезов.

Однако он нарвался на неприятность, причем такую неприятность, которая очень даже могла выйти ему боком, если он не проявит осторожность. Та фрау – судя по всему, весьма респектабельная немка, если не считать чрезмерно роскошной одежды да невероятного количества косметики, – назвала герра Киллигэна другим именем. Она назвала его Даниэлем Эйгеном. Киллигэн отрицал это, настаивал на том, что дама ошиблась, но почему-то сразу же кинулся прочь. Его поведение было подозрительным.

Герлах понял, что еще не имел возможности ознакомиться с документами, которые представил герр Киллигэн. А вдруг они заключают в себе какое-то банковское мошенничество? Более того – и это вызывало по-настоящему серьезное беспокойство, – американец, который назвал себя Уильямом Киллигэном, мог оказаться в действительности американским агентом, принимавшим участие в акции, направленной против рейхсбанка. Американцы и британцы постоянно пытались добраться до иностранных активов Германии; что, если Киллигэн пытался заполучить подписи, номера счетов – в общем, всю информацию, необходимую для того, чтобы наложить руку на фонды рейхсбанка?

В опере сегодня присутствовало множество агентов полиции и гестапо. Но он решил, что лучше всего обратиться к одному из своих начальников в министерстве. Телефонная будка находилась в Zuschauergarderobe[772], внизу. Конечно, было слишком поздно звонить на службу; он набрал домашний номер своего непосредственного начальника, но трубку никто не снял. Он позвонил начальнику своего начальника Клаузенеру, который по своему положению лишь немного уступал директору и имел крайне мало дел с Банком международных расчетов. Очевидно, звонок вырвал Клаузенера из-за стола во время званого обеда, и он был разъярен.

– Я никогда не слышал ни о каком Киллигэне! – кричал Клаузенер. – Какого черта вы беспокоите меня? Позвоните в Базель, вызовите полицию. Hosenscheisser![773]

После того как Клаузенер бросил трубку, Герлах пробормотал себе под нос:

– Ach! Verdammter Schweinhund![774] – Вот ведь идиот. Не мог же он на самом деле звонить в Базель – было уже слишком поздно, – да и, кроме того, сделать международный телефонный звонок было в эти дни очень даже непросто.

В конце концов он собрался с духом и подошел к одному из офицеров СС, слонявшихся возле входа в зал. Подходя к нему, Герлах почувствовал, что у него стиснуло спазмом страха кишки, но он напомнил себе, что в своем сером костюме и при галстуке он выглядит весьма представительно.

Эсэсовец был, как и положено, с головы до пят одет во все черное – черный китель, черные кожаные пуговицы, черный галстук, черные бриджи и черные сапоги выше колен. На правом предплечье красовались буквы СД в серебряном ромбе. Судя по трем плетеным параллельным шнурам на погонах и по петлицам, он был штурмбаннфюрером СС.[775]

– Простите, что беспокою вас, герр штурмбаннфюрер, но мне необходима ваша помощь.


Фрау Ева Хауптман заметила, что в поведении Митци-Молли Крюгер, ее лучшей подруги, появился оттенок некоего превосходства. Ложа, в которой они сидели (она принадлежала Хауптманам), сейчас, когда в ней было лишь двое посетителей, казалась огромной, как пещера. Возможно, именно поэтому она обращала на Митци-Молли больше внимания, чем делала обычно. То, что Митци-Молли получила возможность смотреть на нее сверху вниз, вызывало у нее мучительные терзания, и, что хуже всего, Ева не могла ничего сказать по этому поводу. Она знала, о чем думала Митци-Молли – они познакомились достаточно давно, сразу после окончания школы в Ганновере. Митци-Молли получала удовольствие, так или иначе поддевая Еву. Она всегда ревновала к Еве – к красоте Евы, даже к ее выбору мужа, и поэтому Митци-Молли должно было немало порадовать унижение подруги. Только представьте себе, этот хам сделал вид, что не знает ее! Он не мог забыть ее – в Париже у них был краткий, но горячий роман, а Ева Хауптман была величайшей мастерицей постельных дел: мужчины надолго сохраняют в памяти подобные вещи.

Нет, Даниэль Эйген, конечно, не забыл ее… Но почему же он прикинулся незнакомым?

Возможно, он был здесь с другой женщиной… Это могло бы все объяснить… но нет, она не видела, чтобы он разговаривал с женщиной. Он говорил с каким-то скучным типом, но никакой женщины поблизости не было.

Ева даже подумала о том, что, наверное, следовало бы рассказать Митци-Молли о том, что за ужасный сердцеед этот Даниэль Эйген. Эйген, скажет она Митци-Молли, несомненно, переволновался, увидев ее и вспомнив о том, насколько страстными были их отношения; конечно же, он до сих пор любит ее, и – в этом не могло быть сомнений – он пришел на балет с другой женщиной. Вот почему он вел себя так странно!

Но в тот самый момент, когда она совсем было решилась повернуться к Митци-Молли и небрежно, чрезвычайно небрежно, сказать ей несколько слов о Даниэле Эйгене, дверь ложи открылась. Обе женщины дружно повернулись и увидели одетого в черное офицера СС.

Она всегда боялась эсэсовцев, невзирая даже на то, что ее муж занимал довольно высокое положение в рейхе. Эти типы были высокомерны, постоянно пребывали в опьянении от собственной власти и совершенно не желали знать своего места. Она уже не однажды слышала о том, как людей из хороших семейств, обладавших отличными связями в обществе, зачем-то увозили в штаб СС на Принц-Альбертштрассе, откуда они уже не возвращались.

Эсэсовец указал на нее пальцем. Он заговорил очень грубо, даже не представившись.

– Потрудитесь пройти со мной, пожалуйста, – сказал он.

– Прошу прощения? – надменно бросила Ева.

– Нам необходимо кое-что выяснить.

– Сейчас начнется балет, – сказала Ева. – Не знаю, что за ерунда там случилась, но она может подождать до антракта.

– Вопрос совершенно безотлагательный, – ответил эсэсовец. – Вы в фойе окликнули одного мужчину, американца.

– Он не американец, он аргентинец. А что с ним случилось?


В состав службы безопасности нацистской Германии, Reichssicherheitshauptamt, входили семь различных отделов. Один из них, отдел VI – отвечающий за внешнюю разведку и контрразведку – был настолько велик, что его штаб имел собственное здание, современный четырехэтажный дом, расположенный по адресу: Беркерштрассе, 32, на углу Гогенцоллерндамм.

Не прошло и часа после того, как штурмбаннфюрер СС Рудольф Дитрих сделал срочный звонок из специального телефона-автомата СС, расположенного на Унтер-ден-Линден перед оперным театром, как старший офицер постучал в дверь руководителя отдела VI и вошел в угловой кабинет. Оба находились на работе уже много часов, впрочем, руководитель отдела оберфюрер СС[776] Вальтер Рапп – ему было всего тридцать два, и он являлся самым молодым из руководителей отделов во всей СС, – казалось, никогда не покидал рабочего места. Рапп гордился тем, что от его внимания не ускользали даже мельчайшие детали. Он читал все донесения агентов, анализировал крупные расходы и даже лично руководил агентурной деятельностью. Как говорили, у него было по уху в каждой стене.

Младший по званию, штандартенфюрер СС Герман Эхлерс докладывал очень быстро, так как знал, что начальник очень не любит, когда его отрывают от своих дел. Тем не менее он успел проговорить не более одной-двух минут, и Рапп уже перебил его:

– Этот американец… если СД вышло на него в Париже, то почему же он оказался в Москве?

– Я лично изучил досье и все-таки знаю очень немного. Известно, что он убил нескольких наших людей в Париже уже после того, как его сеть была ликвидирована.

– Его настоящее имя?

– Стивен Меткалф. Он работает на американскую шпионскую организацию, основанную специалистом по имени Коркоран.

– Имя Коркорана я слышал. – Рапп выпрямился: сообщение подчиненного заинтересовало его. – У меня есть собственные входы в сеть Коркорана. Что вы знаете о деятельности Меткалфа в Москве?

– Очень немного. Но я захватил с собой краткое изложение агентурного рапорта, полученного от нашего источника на Лубянке. НКВД задержал Меткалфа и подверг его серии продолжительных допросов с пристрастием.

– И?..

– Допросы ничего не дали. Меткалф был освобожден.

– Почему?

– Я могу только читать между строк. Похоже, он сумел внушить следователю, что оказывает персональные услуги Берии.

– Это было на самом деле?

– Вероятнее всего, это ложь, которую он сочинил на ходу, хотя самого Берию, конечно, никто не спрашивал. Просто не посмели. Вся загвоздка в том, что дело Меткалфа вызывает личный интерес у генерала Гейдриха и проходит по наивысшему приоритету.

Гейдриха! Откуда вы знаете?

– Для устранения Меткалфа был отправлен особый агент, фаворит Гейдриха, тоже скрипач и безжалостный ублюдок…

– Клейст, конечно. Только он, и никто другой. И американец все еще жив?

– Гейдрих хотел вспугнуть американца и разобраться, по каким таким делам он приперся в Москву. Но теперь Гейдрих наверняка решил покончить с американцем.

Оберфюрер Рапп задумался на мгновение.

– Позвоните ему. Если я услышу, что сведения о Клейсте соответствуют действительности, то, чутье подсказывает мне, он будет счастлив завершить свое задание. Нам известны контакты Меткалфа здесь, какие-нибудь знакомые?

– Один банкир. Педик по имени Герлах.

– Сексуальная связь?

– Нет. Именно Герлах сообщил о возникших подозрениях по поводу Меткалфа. Американец приехал в Берлин сегодня днем из Швейцарии под видом работника Банка международных расчетов. Он встретился с Герлахом несколько часов назад.

– Где он остановился?

– В «Адлоне». Мы уже обыскали его комнату. В «Адлон» направлены тайные агенты гестапо, они ждут его возвращения.

Рапп издал звук, похожий на хрюканье, подтверждая, что доволен быстрой работой Эхлерса.

– Он будет снова встречаться с Герлахом?

– Возможно. Герлах, конечно, будет сотрудничать с нами.

– Другие известные контакты?

Эхлерс заколебался лишь на мгновение.

– Я кое-что проверил, – сказал он, лишь с трудом скрывая гордость, – и обнаружил имя Меткалфа в другом досье. Некий мелкий дипломатический сотрудник Министерства иностранных дел в Москве по имени фон Шюсслер подал обычный рапорт о контакте с иностранцем. Ему довелось встретиться с Меткалфом и иметь с ним краткую беседу. Клейст также допрашивал фон Шюсслера в Москве.

– Правда? Я слышал о фон Шюсслере – по крайней мере, о поместье фон Шюсслера.

– Так он богат?

– Чрезвычайно. Вы говорите, он находится в Москве?

– Вообще-то он приехал в отпуск на несколько дней и находится здесь, в Берлине.

– Чрезвычайно интересное совпадение. Возможно, тут ничего нет, но это версия, которую необходимо проверить. Я хотел бы, чтобы вы незамедлительно вошли в контакт с этим Клейстом и направили его в резиденцию фон Шюсслера.

– Да, mein herr!

– Мы должны проработать все версии. Само собой разумеется, что вопрос, которому генерал Гейдрих присвоил наивысший приоритет, является не менее важным и для нас. Американец не выедет из Берлина. Вот и все.

35

Замок фон Шюсслера располагался посреди густого темного соснового бора, приблизительно в тридцати километрах к северо-западу от Берлина. Он оседлал вершину крутого холма и со своими зубчатыми стенами и коническими башенками, сложенными из древнего камня, с крутыми красными каменными крышами и древними белокаменными стенами выглядел точь-в-точь так, как и полагалось крепости четырнадцатого века, которой он на самом деле являлся. Несколько столетий назад фон Шюсслеры именовались свободными имперскими рыцарями – едва ли не самый почитаемый титул среди знати той поры, – хотя право именоваться графом было даровано одному из прославленных предков Рудольфа фон Шюсслера лишь в начале девятнадцатого века. Поместье принадлежало семейству чуть не полтысячелетия, и хотя после окончания Средневековья уже не служило истинной крепостью, все его укрепления оставались целыми и невредимыми.

Кундров указал Меткалфу направление к фамильному поместью Шюсслера. Пока русский занимался необходимыми предварительными мероприятиями, Меткалф в нескольких кварталах от Унтер-ден-Линден купил автомобиль у немца, одетого в старое засаленное пальто. Немец только-только успел припарковать свой потрепанный «Опель Олимпия», как к нему подошел Меткалф и на своем лучшем бойком немецком языке предложил хозяину чуть ли не тысячу рейхсмарок, гораздо больше реальной стоимости драндулета. С наличностью в Берлине в эти дни было плохо; немец казался удивленным щедростью покупателя и поспешил передать ему ключи. Лишь добравшись до склона холма, на котором возвышался замок фон Шюсслера, Меткалф понял, почему немец так легко расстался со своим «Опелем». Автомобиль не только имел мотор, изрядно ослабевший за годы эксплуатации, но и серьезные проблемы с коробкой передач: он трясся, дергался и скрежетал, поднимаясь в гору, и Меткалф опасался, что мотор вот-вот откажет.

По дороге ему удалось купить цейссовский бинокль, предназначенный, судя по этикетке, для наблюдения за птицами, и шерстяной тирольский костюм зеленовато-серого цвета. Когда же он добрался до замка – оставив «Опель» на полянке в лесу, где машина не сразу привлекла бы к себе любопытные взгляды, – он был одет как заправский орнитолог-любитель. Ранний вечер – не самое подходящее время для птицелова, однако такая «крыша» была лучше, чем никакой, и, пока его не сцапают, у него останется достаточно времени, чтобы изучить замок. Идеально было бы проникнуть туда необнаруженным; он нашел бы место, где можно спрятаться, а затем встретился бы с Ланой глубокой ночью.

Впрочем, побродив вокруг замка, он понял, что препятствия перед ним по-настоящему серьезные. Каменные стены были высокими и гладкими, а за этими стенами бегали специально обученные сторожевые собаки – немецкие овчарки. Сохранение крепостного образа жизни, вероятно, в большей степени являлось вопросом стиля, чем реальной потребности. Именно так любили жить богатые немцы – символическая демонстрация, приобретавшая практический смысл во время войны. Когда Меткалф сделал попытку взобраться на стену, это привело в ярость собак, которые, несомненно, чуяли его. Вместо того чтобы продолжать восхождение, рискуя повстречать сторожей замка – сам фон Шюсслер все еще не вернулся из оперного театра, но в поместье наверняка находилось немало слуг, – Меткалф поспешно спустился на землю и возвратился к автомобилю. Но он успел увидеть достаточно, чтобы понять, что проникновение на огороженную территорию будет предельно трудным. Главный вход в замок преграждали массивные высокие железные ворота, за которыми, когда он подтянулся, чтобы заглянуть внутрь, подняли угрожающий лай немецкие овчарки и несколько доберман-пинчеров. Въехать сюда мог только автомобиль, известный охране. Недалеко от главного здания замка находился каменный сарай без ворот, в котором стоял потрясающе красивый «Даймлер», принадлежавший, несомненно, хозяину поместья. Спрятавшись за толстый дуб, Меткалф увидел, что из-за угла большого дома появился мужчина, одетый в ливрею шофера, и остановился на мгновение, глядя на беснующихся собак.

Меткалф застыл на месте. Шофер, должно быть, услышал, как бесились собаки. Если он выйдет за ворота, чтобы попытаться найти причину тревоги, Меткалфу придется убегать через лес, причем так, чтобы его не заметили. Но пока он ждал, чтобы увидеть то, что станет делать шофер.

Тот вынул маленький серебряный свисток и дунул в него. Собаки сразу же прекратили брех. Меткалф облегченно выдохнул. Водитель, должно быть, предположил, что собаки подняли шум, учуяв какого-то зверя.

Через несколько минут Меткалф уже катил обратно в Берлин; он проехал по Унтер-ден-Линден к «Штаатсопер», завернул за угол и выехал на расположенную позади театра автомобильную стоянку. Ему пришлось ждать недолго: «Даймлер» фон Шюсслера – слоновая кость с черным обрамлением, с бросающейся в глаза высокой радиаторной решеткой, с салоном, обитым кожей цвета сливок, и поднятым кожаным верхом цвета орехового дерева, подъехал к служебному входу. Через несколько минут из машины вышел облаченный в ливрею водитель – тот самый, который отзывал собак. Постоял, закурил сигарету. Прислонившись плечом к стене здания, он спокойно курил, дожидаясь появления хозяина и его подруги.

Кундров, обязанностью которого было всегда знать о местонахождении Ланы, сказал Меткалфу, что шофер ранее привез чемоданы Ланы и фон Шюсслера в замок. Кундров также сообщил, что фон Шюсслер находится в «Штаатсопер» и стоит рядом с дверью гримерной, держа в руках здоровенную охапку маков. Услышав об этом, Меткалф, как ни странно, почувствовал прилив мучительной ревности. Конечно, это было смешно; она терпеть не могла этого человека. Но все же…

Он посмотрел на часы. Спектакль должен был вот-вот закончиться. Лана, вероятно, выйдет вместе с фон Шюсслером, и они сядут в «Даймлер». Меткалфу нужно ухитриться попасться ей на глаза, причем так, чтобы его не заметил фон Шюсслер. Ему необходимо сообщить ей, что им нужно срочно встретиться. Он подумал было дать записку шоферу и попросить передать пассажирке, но тут же отказался от этой идеи, так как шофер работал у фон Шюсслера, вероятно, сохранял лояльность немцу и мог бы любую записку отдать своему хозяину. Нет, единственный способ любого контакта с Ланой состоял в том, чтобы сделать это лично, как только она выйдет из театра.

Если только… Были и другие пути. Можно нанять мальчика-рассыльного, который вручил бы ей букет со спрятанной запиской. Да, это могло получиться. Он осмотрелся и вдруг увидел, что шофер направился к дверям. Зачем? Встретить фон Шюсслера внутри? Меткалф не заметил, чтобы кто-нибудь выходил, хотя водитель вполне мог подметить что-то такое, чего не видел Меткалф. Но в следующую секунду он услышал обрывок фразы, которую шофер произнес, обращаясь к охраннику, караулившему служебный вход: «Die Toilette».

Меткалф посмотрел на оставленный без присмотра «Даймлер» и принял опрометчивое решение.

Это была идея, возможно, безумная идея, но если она сработает, то проблему встречи с Ланой можно считать решенной.

Он обежал «Даймлер», повернул ручку и поднял крышку багажника. Просторный отсек был застелен идеально чистым ковром. Никаких чемоданов там не оказалось, что было естественно, поскольку Лана и фон Шюсслер отослали багаж раньше. Единственной вещью оказалось сложенное одеяло.

Если уж делать, то делать, не теряя ни секунды.

Он залез в багажник и, изловчившись, закрыл крышку. Замок щелкнул, и Меткалф оказался в темноте. Отодвинувшись к стене отсека, он нащупал одеяло, развернул его и укрылся.

Если все пройдет хорошо… если багажник никто не станет открывать, если его не обнаружат… Впрочем, никакого повода поднимать крышку ни у кого не было. Они доедут до замка, фон Шюсслер, Лана и водитель выйдут. Через несколько минут, убедившись, что поблизости никого нет, он откроет багажник и вылезет. Это был смелый и опасный маневр, но все же он представлял собой наилучший способ добраться до Ланы.

Если все пройдет хорошо. Если багажник не откроют.

А если и откроют? Он имел оружие, которым его снабдил Чип, и он воспользуется им, если его к этому вынудят.

Он протянул руку, пошарил в черной как смоль пустоте, переместился еще, пока не дотянулся до нижнего края крышки багажника и принялся искать ручку, отпирающую замок.

Но там ничего не было.

Только гладкое эмалированное железо.

Багажник не имел никакой внутренней ручки. Меткалф почувствовал, как на него нахлынула паника. Как, ради адского пламени, он будет выбираться отсюда? Он заперт!

Меткалф отчетливо чувствовал запах топливного выхлопа от работавшего вхолостую мотора, газы заполняли крошечное помещение, в котором он лежал скрючившись. От выхлопных газов автомобиля можно потерять сознание, даже умереть.

Он отчаянно шарил обеими руками по стенкам багажника, пытаясь отыскать какой-нибудь рычаг, кнопку, что угодно, лишь бы открыть проклятую крышку. Но ничего не находил – лишь гладкое холодное железо.

Христос на плоту!

Он угодил в ловушку!


Скрипач остановил автомобиль на круговой подъездной дорожке и медленно шел к замку, окидывая острым, как бурав, взглядом средневековую архитектуру. Здание было внушительным, что и говорить, но он видал и куда более прекрасные строения.

Новость о том, что его добыча находится в Берлине – явилась в родной город Клейста! – стала приглашением, вернее, провокацией, перед которой нельзя было устоять. Скрипач не любил оставлять дела незаконченными.

Он позвонил, и бледный седовласый слуга приоткрыл дверь.

– Herr Kleist? Darf ich Sie bitten, nuhrer zu treten?[777] – Главный дворецкий, которого уже предупредили о том, что следует ожидать визита человека из СД, пригласил его войти в той покровительственно вежливой манере, которую можно было бы использовать, разговаривая с торговцем. Это был неприкрытый вызов, но Клейст решил проигнорировать его.

– Ваш хозяин дома? – спросил Клейст.

– Нет, main herr, как я уже сказал вашему шефу…

– Он не мой шеф. Когда вы ожидаете фон Шюсслера?

Граф фон Шюсслер не ожидается в течение самое меньшее двух часов. Он в Берлине, в Доме оперы.

– У вас были какие-нибудь посетители?

– Нет.

– Жена и дети фон Шюсслера дома?

– Нет, – не скрывая раздражения, ответил дворецкий. – Они проводят каникулы в горах.

Скрипач умолк, принюхиваясь к сырым плесневым запахам старого замка, едва уловимому зловонию древнего камня, смешанному с вонью разлагающихся органических веществ. Все это перебивали запахи моющих средств, политуры для серебра и для мебели и слабый след женских духов. О присутствии мужчин говорил лишь запах der hausdiener, с которым он сейчас разговаривал, и острый аммиачный дух от недавно прошедшего чернорабочего. Запах фон Шюсслера не ощущался. Женские запахи были слабыми, указывая на то, что женщины отсутствовали самое меньшее неделю.

Скрипач возвратился к автомобилю через несколько минут, заметно упав духом. Похоже, что он оказался в тупике. Может быть, американец попытается войти в контакт с фон Шюсслером позже, сегодня ночью или завтра. Это, конечно, было теоретически возможно.

И потом, когда он уже открыл автомобильную дверь, порыв ветра принес след запаха, который привлек его внимание.

Очень слабый след.

Его ноздри раздулись и затрепетали. Кто-то побывал здесь в течение последних нескольких часов. Кто-то, носящий совершенно новую – только что из магазина – шерстяную одежду и совершенно новую кожаную обувь. Не слишком много жителей Берлина имели новую одежду. Каждый носил то, что имел. Он покрутил головой, чтобы поймать еще одно дуновение запаха. Мужчина – в этом он был точно уверен. И не немец: нет запаха пива, ячменя, картофеля, который источали большинство немецких мужчин. Он уловил также присутствие запаха мыла – не душистого мыла, не простого мыла, а чего-то более тонкого, иностранного.

Дорогого пальмового мыла. Да, он был уверен. Это американец. Одетый в совершенно новый шерстяной – из вываренной шерсти – костюм и обутый в совершенно новые кожаные ботинки. Запах альпийской, возможно, тирольской одежды. Которую носит американец.

Он осторожно прикрыл дверь автомобиля и возвратился в замок.

Слуга нисколько не был рад второй встрече с офицером СД.

– У вас не было никаких посетителей? – веско проговорил Клейст.

– Вы уже спрашивали меня об этом, и я ответил вам: никого.

Клейст кивнул.

– Я вижу, что вы имеете сторожевых собак для охраны владений. Не было ли сегодня вечером среди них какого-то волнения?

– Нет… вообще-то да, пожалуй, что было, но это не обязательно означает…

– У вас был посетитель. Кто-то, посетивший, по крайней мере, ограду замка. Совсем недавно. И он еще вернется.


Оберфюрер СС Вальтер Рапп, начальник отдела VI Reichssicherheitskauptamf, уставился на Германа Эхлерса.

– Клейст действительно уверен, что Меткалф там побывал? – требовательно спросил он у своего подчиненного.

– Так он сказал.

– Слуги это подтверждают?

– Очевидно, нет.

– В таком случае почему он так считает?

– Говорит, что нашел улики, но ничего не разъясняет. Но абсолютно уверен.

– Улики… – вполголоса повторил Рапп, поднимая трубку телефона. – Что ж, чего у нас в достатке, так это агентов гестапо, – заявил он. – Я хочу, чтобы в замок немедленно отправили команду.


«Даймлер» тронулся с места.

Две минуты назад Меткалф услышал рядом голоса, один из них принадлежал Лане. От звука этого голоса на сердце у него сразу стало легче, и даже поутихла паника, которую он испытывал, будучи запертым в багажнике.

Затем послышался звук открываемой автомобильной двери, потом она закрылась. Он приготовился к тому, что в следующую секунду могла подняться крышка багажника. Он мрачно оценил черный юмор ситуации, когда было непонятно, что хуже: оставаться запертым в багажнике на обозримое будущее или оказаться обнаруженным шофером. Если произойдет последнее, то у него не останется иного выхода, кроме как наброситься на шофера и вырубить его, но это означало бы поднять тревогу и погубить весь свой план.

Автомобиль разгонялся, мягко урча мотором. Лана и фон Шюсслер сидели всего лишь в нескольких футах от него, в пассажирском салоне. Они о чем-то разговаривали, но он не мог разобрать слов за шумом мотора. Он думал о том, что сам скажет ей, о чем он собирался спросить ее, и попытался представить себе ее возможную реакцию. Она была храброй женщиной и практичной, но она могла повести себя непредсказуемо. Схема, которую он собирался ей предложить, была дерзкой до наглости, если не до смешного.

И еще она была опасной.

Но это был единственный способ спасти и операцию «Die Wolfsfalle», и Лану.

Мотор «Даймлера» заревел громче, перейдя на пониженную передачу; Меткалф почувствовал, что машина взбирается на холм. Они приближались к замку и, вероятно, достигли крутого участка дороги, заканчивавшегося как раз перед воротами замка. Потом автомобиль замедлил ход и приостановился; наверно, шофер ожидал, пока откроют ворота. Затем послышались другие голоса, громкие выкрики раздавались где-то поблизости. Можно было подумать, что в воротах столпилось множество народу; Меткалф попытался сообразить, что здесь происходит. Но уже через несколько секунд автомобиль снова двинулся с места, на сей раз гораздо медленнее. Вот он остановился, и дверь открылась. Он услышал неприятный скрипучий голос фон Шюсслера, ему ответил мелодичный чувственный голос Ланы. Он слышал, как их шаги прошелестели по гравию, затем хлопнула дверь.

Но двигатель не выключался. Автомобиль прополз еще несколько десятков метров и снова остановился; на сей раз зажигание было выключено. Автомобиль поставили в гараж?

Меткалф лежал неподвижно, в абсолютной темноте. Послышалось негромкое немелодичное посвистывание, дверь автомобиля открылась и снова захлопнулась. Неужели шофер будет мыть машину? Прождав еще несколько минут, он услышал удаляющееся шарканье ботинок водителя, звон повешенных куда-то ключей, а затем все стихло.

Меткалф ждал.

Пять, десять минут – он никак не мог уловить ход времени. Он хотел удостовериться, что шофера нет поблизости, и лишь потом начать искать способы выбраться из этой стальной камеры, пребывание в которой грозило клаустрофобией.

Наконец, решив, что времени прошло достаточно, Меткалф приступил к обследованию всего пространства под крышкой. Он действовал не спеша, терпеливо, но так и не мог найти никакой внутренней кнопки или рычага. Под руку попадались кабели и тросики, проходящие куда-то в углы, но ни один из них не отзывался на потягивание желанным щелчком отпертого замка.

И тут паника, которую он чувствовал совсем недавно, возвратилась к нему в полной силе. Сердце запрыгало в груди, словно желало вырваться из клетки ребер, у него перехватило дыхание, во рту пересохло.

Выход должен быть, будь оно все проклято!

Он подумал о Лане, которая сидела в двух-трех футах от него – протяни руку и коснешься. И тут его осенило.

Протяни руку и коснешься.

Он снова принялся обшаривать багажник и через некоторое время нашел небольшой ящик, в котором лежали инструменты. Внутри оказались отвертки, манометр для измерения давления в шинах, плоскогубцы, монтировки и несколько гаечных ключей. Используя отвертку, он поддел коврик и отодвинул его назад, освободив большую часть металлического днища багажника. Как он и ожидал, ему сразу же удалось нащупать несколько головок болтов, крепивших съемную панель; открутив их, он сумел наконец-то сдвинуть прямоугольник из листового железа и добраться до крепления заднего сиденья. Конечно, крепеж не был предназначен для работы со стороны багажника, но все же Меткалфу удалось, просовывая руки между какими-то железками, ослабить крепление настолько, что сиденье сдвинулось вперед.

Через двадцать минут после начала работы он оказался на заднем сиденье «Даймлера», наконец-то высвободившись из треклятого багажника.

Автомобиль стоял не в закрытом гараже, а под своеобразным навесом, приспособленным для хранения машины. Это была простая кирпичная постройка, открытая с одного конца; оттуда внутрь вливался лунный свет. Меткалф быстро распахнул дверь машины и выбрался наружу; на секунду или две вспыхнула лампочка салона. Был ли поблизости кто-то, кто мог бы увидеть эту вспышку? Он вспомнил голоса, звучавшие вокруг автомобиля, когда тот въезжал в поместье. Выглянув из открытого конца постройки, он увидел на расстоянии в пару сотен футов ниже по холму высокий железный забор. За ним перемещались несколько фигур. Охрана? Он слышал хруст гравия под сапогами, взволнованное поскуливание собак, натягивавших поводки, гортанное рычание других собак – немецких овчарок и доберман-пинчеров, которых он уже видел раньше; они беспокойно бродили внутри ограды, предостерегающе рыча на незнакомых мужчин и собак, которых те держали на поводках.

Вспыхнула спичка – это один из охранников закурил сигарету, и в этот краткий миг Меткалф успел разглядеть, что за забором находятся вовсе не охранники.

По форме он смог сразу узнать, что эти люди были из гестапо. Подразделение гестаповцев патрулировало главные ворота.

Почему?

Раньше их здесь не было. Фон Шюсслер, мелкий функционер из министерства иностранных дел, не мог иметь такой защиты, поскольку она полагалась лишь высокопоставленным сановникам рейха. Тогда почему они оказались здесь? Мысли Меткалфа начали путаться. Фон Шюсслер только что прибыл в город, сопровождаемый Ланой. Могла ли Sicherheitsdienst знать, что Меткалф тоже находится здесь? Или они знали о его связи с Ланой и подозревали, что он мог прибыть сюда, чтобы встретиться с нею?

Это было возможно – все было возможно, – но казалось маловероятным. Гестапо находилось здесь, чтобы следить за кем-то, желающим пробраться в замок или выбраться из него. Но все же, за кем?

Они находились снаружи, а не в поместье, понял он. И, поскольку поместье не прочесывалось, следовало понимать, что они ждали кого-то, кто должен был появиться с той стороны.

Меня, подумал он. А может ли такое быть?

Он должен был войти в господский дом, не замеченным командой гестапо. А навес от дома отделяло футов сто практически ничем не защищенной дорожки. Меткалф мог видеть огни в нескольких комнатах на втором этаже. Одно из окон светилось розоватым светом, и он знал, что там должна находиться Лана: она иногда любила драпировать ночник в спальне красным шелковым шарфом, вспомнил он.

Агенты гестапо караулили приходящих, а не кого-то, кто уже проник в ворота. Если он бесшумно проберется через темноту…

А как быть с собаками? Они, похоже, собрались возле ворот и бранились на своем собачьем языке с собаками гестаповцев. Возможно, они были плохо обучены, или, что вероятнее, они были обучены, как и их двуногие коллеги из гестапо, наблюдать за злоумышленниками, находящимися снаружи, а не за теми, которые уже проникли в поместье.

Он бесшумно выступил из-под навеса для машины. Высмотрев низенькую тисовую живую изгородь, обрамлявшую круглую подъездную дорожку, он кинулся на землю и пополз на четвереньках по лужайке. Когда ограда закончилась, он пополз по траве по-пластунски. Дома он достиг довольно быстро и метнулся за угол, к задней части здания, рассчитывая найти какой-нибудь служебный вход.

Искомое он обнаружил без всяких хлопот: узкая деревянная дощатая дверь, которая к тому же оказалась незапертой. Замок так хорошо охранялся, имел стены и ворота да еще и злых собак, что не было никакой необходимости запирать дверь, через которую ходили слуги. Меткалф медленно и осторожно открыл дверь, больше всего опасаясь, что какая-нибудь петля окажется несмазанной.

Топот лап по земле он услышал слишком поздно.

Ужасающее рычание, басовитое и хриплое, раздалось внезапно. И сразу же в Меткалфа врезалась туша добермана, зубы собаки вонзились в рукав его шерстяного пальто и принялись кромсать ткань в яростной попытке добраться до тела немного выше локтя. Когда клыки собаки разодрали кожу, руку Меткалфа пронзила молниеносная боль.

Меткалф пнул свирепое животное и дернулся в сторону, заставив собаку изогнуться, – он рассчитывал этим ослабить хватку чудовищных челюстей. Дверь была полуоткрыта; он вскочил в дом, с силой хлопнув створкой двери по собаке; он повторил это несколько раз, пока доберман с обиженным визгом не разжал пасть.

Меткалф вбежал в темный коридор; адреналин кипел у него в крови. В дальнем конце коридора под дверью появилась полоска света. Он должен убраться отсюда, раньше чем слуга, услышавший шум его схватки с собакой, решит посмотреть, в чем дело. В коридор выходило несколько дверей, хотя он понятия не имел, куда они могли вести. Он подергал одну ручку, затем вторую. Третья подалась. За дверью оказалась узкая лестница. Бесшумно закрыв за собой дверь, Меткалф стал спускаться в сырой подвал.

Несмотря на темноту, он разглядел, что его окружают сотни винных бутылок, даже прочел несколько этикеток: рейнское и мозельское. Он оказался в винном погребе фон Шюсслеров. Выбрав удобную глубокую нишу в стене, он стал ждать.

Когда прошло несколько минут и в подвал никто не спустился, Меткалф решил, что спасен. Поглядев на часы, он увидел, что времени без двадцати двенадцать. Он подождет здесь еще час. К тому времени, вероятно, Лана и фон Шюсслер уйдут спать. И только после этого на покой отправятся и слуги. Было слишком опасно ходить по незнакомому дому, не дождавшись, чтобы он обезлюдел.

Но часы неумолимо отсчитывали время. Если Кундров успешно справился с подготовкой своей части плана, то в распоряжении Меткалфа оставалось не более шести часов.

Для всего того, что ему было необходимо сделать, это был катастрофически малый срок.

36

Часом позже Меткалф беззвучно пробирался по неосвещенным коридорам верхнего, третьего этажа дома.

План здания был типичным для средневековых немецких замков, это Меткалф понял почти сразу. Первый этаж предназначался для слуг, на втором располагались часовня и большой зал с гигантским столом для многолюдных пиров, на третьем этаже помещались апартаменты хозяев. Впрочем, каждый этаж делился на несколько крыльев. Нетрудно было предположить, что одно крыло, где на полу вместо ковров лежали тигриные шкуры, а на стенах красовались охотничьи трофеи, принадлежит Рудольфу фон Шюсслеру. Меткалф на цыпочках миновал дверь, за которой, как ему показалось, находилась спальня хозяина поместья. В конце коридора располагался его кабинет: Меткалф мельком увидел книжные шкафы, громоздившиеся вдоль стен, и тяжелую мебель.

В другом крыле обитали отсутствующие в настоящее время дети. Еще одно крыло, которое, как это было сразу видно, использовалось значительно реже и, несомненно, предназначалось для гостей.

Именно тут и должна была находиться Лана.

Все, что Меткалф знал о фон Шюсслере, говорило ему, что здесь, в семейном поместье, пропитанном духом баронского снобизма, он и Лана будут спать в разных комнатах. Лана обязательно настояла бы на этом.

Из-под одной из прекрасно отполированных дверей каштанового дерева выбивалась полоска света. Ее красноватый оттенок сказал Меткалфу, что это комната Ланы. Она находилась там, лампа была прикрыта ее любимым шарфиком; возможно, она читала.

Но была ли она на самом деле одна?

Рядом с дверью стоял накрытый салфеткой официанта поднос, на котором лежали смятая полотняная салфетка, стояли хрустальный стакан, серебряный кувшинчик для воды и пустой бокал из-под шампанского. Всех предметов было по одному – это он сразу заметил.

Она была здесь, и она была одна.

Он повернул бронзовую ручку и медленно отворил дверь.

И сразу услышал ее голос:

– Руди? Это ты?

Меткалф ответил лишь после того, как вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Комната была роскошно отделана резным деревом, потолок пересекали могучие балки, по стенам висели тяжелые гобелены. Лана сидела в середине огромной кровати с балдахином, вокруг лежало множество подушечек. Она казалась такой же ослепительной, как и в тот раз, когда он впервые увидел ее на сцене. В шелковом пеньюаре абрикосового цвета, с лебединой шеей, стройность которой выгодно подчеркивали рассыпавшиеся черные как вороново крыло волосы, она была великолепна. Ее лицо ярко зарделось, она издала сдавленный крик и протянула руки к бежавшему к ней Меткалфу.

– Стива, мой золотой! – воскликнула она. – А я боялась, что никогда больше не увижу тебя!

– От меня не так-то просто избавиться, – ответил он и закрыл ей рот долгим страстным поцелуем.

Оторвавшись от нее, он увидел на ее глазах слезы.

– Как ты сюда попал? Как ты оказался в Берлине? – Она понизила голос до шепота. – Зачем ты здесь?

– Я услышал, что ты должна была танцевать сегодня вечером. Ты же знаешь, что, когда я нахожусь в городе, никогда не пропускаю твои спектакли.

– Нет, – ответила она и покачала головой, давая понять, что не приемлет его шутливого тона. – Ты приехал из-за документов. Дело серьезное – я вижу это по твоим глазам, Стива. – Ее голос задрожал и сорвался. – Что произошло? Возникли какие-то проблемы?

Меткалф больше не мог заставить себя лгать ей, и так лжи было уже слишком много.

Дай рученьку, – ласково сказал он, взяв обеими ладонями ее мягкую благоухающую руку. Сев на край кровати рядом с нею, он негромко заговорил: – Для тебя небезопасно оставаться в Москве. Я хочу, чтобы ты покинула ее.

– Бежать из страны? – Ее глаза широко раскрылись и засверкали еще ярче.

– Это, вероятно, твой последний шанс. Вряд ли тебе позволят еще раз выехать за границу.

– Стива, голубчик, я уже не раз говорила тебе: Россия – моя родина. Я не смогу без нее.

– Она навсегда останется твоей родиной. И навсегда – частью тебя. Ланушка, родину ничто не может вырвать из тебя. Это пребудет неизменным. Но, по крайней мере, ты будешь жива и свободна!

– Свободна… – горько начала она.

Меткалф перебил ее:

– Нет, Лана. Выслушай меня. Ты не знаешь, что такое свобода. Ни один человек, рожденный и выросший в тюрьме, не может осознать, что это тюрьма.

– «Каменные стены – еще не темница, – процитировала она какое-то стихотворение. – И железные прутья – не клетка, если я свободна в моей любви».[778]

– Но ты-то не свободна в своей любви, Лана! Даже в этом!

– Мой отец…

– И это тоже ложь, Лана.

– О чем ты говоришь?

– Не было никакого заговора. Все «документальные свидетельства» были от начала до конца состряпаны нацистами, чтобы обезглавить Советские Вооруженные Силы. В СС хорошо знали, до какого безумия Сталин может дойти в своей подозрительности, знали, что он готов в любом и каждом увидеть предателя, и поэтому они изготовили фальшивую переписку, которая якобы велась от имени высших командиров Красной Армии.

– Это невозможно!

– Лана, нет ничего невозможного, когда речь заходит о воображении параноика. Твой отец может втайне ненавидеть Сталина, как и любой нормальный человек, но он никогда не готовил заговоров против него.

– Ты это знаешь?

– Да, я это знаю.

Светлана грустно улыбнулась.

– Как хорошо было бы надеяться, что теперь он окажется в безопасности.

– Увы, – отозвался Меткалф, – он живет на заимствованное время, и кредит скоро закончится.

– Ты помнишь дуэльные пистолеты моего отца?

– Те, которые когда-то принадлежали Пушкину?

– Да. Ну так вот, он когда-то сказал мне, что в те времена, когда еще дрались на дуэли, такие пистолеты имели, наверно, не менее ста тысяч человек. А сколько же дуэлей на самом деле состоялось за все эти годы? Может быть, тысяча. Смысл владения дуэльными пистолетами и выставления их напоказ, сказал он, состоял в том, чтобы предупредить потенциальных врагов, что им не следует бросать вам вызов, потому что вы готовы сражаться.

– Твой отец готов сражаться?

– Он готов, да… но… умереть, – прошептала она.

Меткалф кивнул.

– Невиновность никогда никого не спасала в этом раю для рабочих, – произнес он с отчаянием в голосе. – Машина террора настраивает одного невиновного против другого, не так ли? Таким образом информаторы оказываются во всех домах; никто не знает, кто «стучит», кто доносит о «неблагонадежности», и поэтому никто никому не доверяет. Никто не верит своему соседу, своему другу, даже своей возлюбленной.

– Но я верю тебе, – прошептала она. Слезы струились по ее щекам.

Меткалф не знал, что на это ответить. Он, лгавший ей, манипулировавший ею, не заслуживал ее доверия, и это вызывало у него отвращение к самому себе. Он не мог вынести ее доверия, ее чистосердечия. Теперь слезы подступили уже к его глазам – горячие, обжигающие слезы боли, гнева, сострадания.

– И мне ты тоже не должна верить, – проговорил он, закрыв глаза.

– Так вот к чему привела тебя в конце концов твоя вера? Вот что сделал с тобой твой мир? Твой свободный мир – он тоже заставил тебя перестать доверять кому бы то ни было? Тогда чем же твой свободный мир лучше, чем моя тюрьма с ее клеткой из золотых прутьев?

– Лана, милая, выслушай меня. Выслушай меня внимательно. То, что я хочу тебе сказать… я хочу, чтобы ты знала правду. И неважно, что ты потом станешь думать обо мне… Нет, неправда, на самом деле мне очень важно, что ты думаешь обо мне! Но ты должна знать правду, и если она все разрушит, то, значит, так тому и быть. Если это погубит операцию, если после этого ты больше не захочешь видеть меня, что ж, пусть будет так. Я не могу дальше жить, имея эту ложь на своей совести. Ты заслуживаешь большего, гораздо большего.

Светлана больше не смотрела на него. Она сидела рядом с ним на кровати и, казалось, вся ушла в себя. Он все еще держал ее за руку, но рука сделалась холодной и влажной. И в душе у него тоже возник и становился все сильнее ледяной холод. Это не был лед нараставшего безразличия, нет, это разрасталась застывшая, бескрайняя, словно северная тундра, пустота в душе мужчины, который вдруг почувствовал себя потерявшимся ребенком, одиноким и напуганным.

– Я хочу рассказать тебе об операции, в которую втянул тебя, – сказал он. Почему я это говорю? – задала вопрос какая-то часть его сознания. Зачем я делаю это? Он прибыл сюда с простым намерением убедить ее бежать из Германии, принять участие в еще одной головокружительно смелой акции, которая даст ей возможность сохранить жизнь и одновременно спасет операцию «Wolfsfalle». Но сейчас… что-то в нем сломалось, заставляя его сказать правду этой женщине, без которой он не хотел жить. – Документы, которые я дал тебе, те самые, которые, как я сказал, должны будут убедить Гитлера и его людей в том, что Россия имеет самые мирные намерения…

– Я знаю, – перебила Светлана. Она открыла глаза, но теперь уставилась в пол. Она казалась очень усталой. – Я знаю правду, дорогой Стива. Я знаю, что было в тех бумагах.

– Ты прочла их?

– Конечно, прочла. Ты недооцениваешь меня, миленький. Россия, которая не представляла бы никакой угрозы для Гитлера… Это было бы все равно что выставить на границе плакаты с приглашением Гитлеру вторгнуться в наши пределы. Такие люди, как Гитлер – и как Сталин, – презирают слабость. Она не успокаивает их, а, напротив, провоцирует. Если бы Гитлер полагал, что Россия слаба, он послал бы свои армии на Москву и Ленинград, он давно разгромил бы нас. Нет, единственное, что удерживало Гитлера от развязывания войны против России, это боязнь того, что Россия окажется слишком сильным противником. Я знаю это.

Это признание ошеломило Меткалфа. Он хотел поглядеть Светлане в глаза, но она упорно смотрела в пол и продолжала:

– Но ты хотел, чтобы между Гитлером и Сталиным началась война. Вот реальная цель. Твои документы сообщают Гитлеру о том, что Сталин вынашивает планы опережающего нападения на Германию. Если окружение Гитлера поверит в то, что эти документы подлинны, то у них не останется иного выбора, кроме как начать войну.

Он повернулся и взял ее лицо в ладони.

– Милостивый бог, – чуть слышно выдохнул он, – ты все время знала об этом?

– И я одобряю это, Стивушка. Я считаю, что это опасно и смело, но все равно это блестящий план. Это единственная надежда. Если Гитлер нападет на нас, считая, что у нас нет сил, чтобы оказать сопротивление, это будет для него все равно что собственными руками вырыть себе могилу. Да, Стива, я понимала это с самого начала.

– Ты прекрасная женщина, самая красивая из всех, кого я когда-либо встречал. Но ты также самая замечательная женщина из всех, какие есть на свете.

– В таком случае скажи мне еще одно, – строго проговорила она. – И ты должен сказать мне правду: НКВД догадывается, что я передаю немцам советские военные тайны? Ты приехал сюда, чтобы предупредить меня об этом?

– Нет, не догадывается. Еще не догадывается. Но это только вопрос времени – скоро НКВД возьмется за тебя. У абвера – немецкой военной разведки есть источник на Лубянке. Происходит утечка в обоих направлениях. Ни одна тайна не застрахована от раскрытия.

– Источник?

– Шпион. Кто-то, работающий на них, передающий им сведения.

– Шпионы среди шпионов!

Он кивнул.

– Немцы начали подозревать, что документы достались им слишком уж легко. Они пытаются выяснить, не могли ли эти бумаги быть подброшены советской стороной.

– И ты думаешь, что их источник с Лубянки поднимет вопрос обо мне.

– Это возможно. В любой операции, где задействовано более двух человек, всегда существует утечка. На этот риск всегда приходится идти.

– Но это не главное, что беспокоит тебя. Ты опасаешься, что ваша операция провалится.

– Каким безжалостным ты, должно быть, считаешь меня.

– Я уже не ребенок, – отрезала она и, внезапно повернувшись, взглянула ему в лицо широко раскрытыми глазами. Ее лицо вдруг сделалось жестоким. – Я-то думала, что ты к настоящему времени должен был понять это обо мне. Мы оба знаем, что важно, а что нет. Мы знаем, что судьба свободного мира куда важнее, чем жизнь любой балерины.

Ее слова звучали пугающе.

– Возможно, я хочу слишком многого, – мягко ответил он, – но я намерен спасти тебя и одновременно подстраховать исход операции.

– Каким же образом ты это сделаешь?

– При помощи Кундрова.

Кундрова? Я тебя не понимаю.

– Лана, как только ты подашь сигнал, Кундров отошлет рапорт о тебе своему начальству.

– Рапорт обо мне? – переспросила она. – Ничего не понимаю.

– Он сообщит о своих подозрениях: что ты, дочь известного советского генерала, могла передавать военные тайны немецкому дипломату, в которого ты влюблена. Это произведет в Москве эффект удара молнии, сообщение пойдет на самые высокие уровни. ГРУ свяжется с НКВД, и те сразу же возьмутся за дело.

Она кивнула, на ее лице появилось пугающее выражение понимания ужасного будущего.

– Когда меня арестуют, немцы узнают об этом через своего шпиона на Лубянке. И люди Гитлера поймут, что это не советская провокация. Они будут уверены, что документы подлинные. – Она пожала плечами; ее тон был небрежным, но она не могла скрыть напряжения и страха. – Одну никчемную балеринку поставят к стенке, но дело, конечно, стоит того, поскольку будет означать конец для Гитлера.

Меткалф силой заставил Светлану повернуть лицо к себе и посмотрел ей прямо в глаза.

– Нет! Я не стану жертвовать тобой!

– Я сама пойду на жертву, – холодно ответила Лана.

– Послушай меня! Тебя не арестуют. Ты должна представлять, как делаются такие вещи. НКВД не станет арестовывать тебя на немецкой земле. Они вызовут тебя домой, скажут тебе, что ты должна безотлагательно выехать. Соврут, что срочно необходимо твое присутствие. Наверно, скажут, что отец заболел. Они, конечно, изобретут какой-нибудь предлог, пойдут на хитрость. Тебя посадят на первый поезд, идущий из Берлина, и как только ты окажешься в Москве, только тогда они арестуют тебя.

– Да-да, – вяло согласилась она. – Именно так они и поступят.

– Но ты не сядешь на этот поезд! Ты сбежишь – они будут думать, что тебя предупредили о провале и ты решила скрыться. Предпочла жизнь смерти – что может быть разумнее?

– И каким же образом я сбегу?

– Тебе нужно только сказать слово, и я позвоню в Швейцарию. Британское управление спецопераций и Королевский воздушный флот используют множество маленьких легких монопланов – они называются «Лайзандер», – с которых сбрасывают на парашютах агентов на оккупированную нацистами территорию. Иногда и вывозят людей.

– Они летают в немецком воздушном пространстве?

– Они знают возможности и порядок действий нацистской системы противовоздушной обороны. Летают очень низко и достаточно быстро, так что ПВО не успевает среагировать. Эти самолеты уже совершили множество таких полетов. Тут, пожалуй, самое хитрое – это выбор времени. Все требует точной координации. Если мы запросим самолет, то должны быть готовы встретить его и подать сигнал из определенного места на некотором удалении от Берлина. Если что-то не совпадет по времени, самолет не станет даже приземляться. Он просто развернется и отправится обратно, на Темпсфордский аэродром в Бедфордшире. И окошко захлопнется.

– Окошко?

– После того, как Кундров передаст рапорт о тебе в Москву, у нас будет только одна возможность удрать самолетом. Если мы ее упустим, НКВД захватит тебя. А я не хочу, чтобы это случилось.

– А Кундров?

– Мы уже все обсудили, и он устраивает свою часть операции. Все, что я должен сделать, это позвонить в Берн. Как только я узнаю, что «Лайзандер» выслан, Кундров отправит свой рапорт в Москву. Власти в Москве скоординируют твой арест с находящимися здесь работниками НКВД. Машина придет в движение, и остановить ее будет невозможно. Поэтому об отступлении не может быть и речи.

– Ты доверяешь ему?

– Тот же вопрос он сам задал мне. Он спас жизнь и тебе, и мне. – Меткалф вспомнил, как Кундров сам просил помочь ему бежать. – У меня есть и другие основания доверять ему. Ну, Лана, тебе решать.

– Да.

– Я хочу, чтобы ты как следует подумала об этом. Дело получается смертельно опасным, но я считаю, что для тебя во много раз опаснее возвращаться в Москву, где только вопрос времени, когда тебя арестуют.

– Я сказала: да, Стива.

– Но ты понимаешь, что все может пойти кувырком?

– Я уже сказала тебе: я – не ребенок. Ничего в жизни не гарантируется. Ничего в нашем мире не безопасно. И хватит об этом. Расстаться с отцом – это навсегда разлучит меня с ним, мой любимый. Но я попрощалась с ним перед отъездом, точно так же, как делаю это каждое утро. Так что говорю тебе: да.

Минуту или две оба молчали.

– Я должен сделать два звонка. Один Кундрову, который ждет моего сигнала. – Он вынул клочок бумаги, на котором небрежно записал номер телефона в будке в центре Берлина. – А второй в Швейцарию. Фон Шюсслер дипломат, а это означает, что министерство иностранных дел должно было предоставить ему телефонную линию с международным доступом, какую имеет мало кто из обычных немцев.

– Телефон находится в его кабинете. Он звонил в немецкое посольство в Москве вскоре после того, как мы прибыли сюда.

Стивен поглядел на часы и понял, что нынче вечером делает это все чаще и чаще.

– Хорошо. У нас остается пять часов, даже чуть меньше. Если все пойдет согласно графику, то как только я позвоню Кундрову, он свяжется с Москвой. Колеса закрутятся; Кундров проследит за этим. Тебе позвонят, это произойдет довольно скоро, может быть, в течение часа. Говорить будет кто-то из НКВД, но он, конечно, назовется кем-нибудь из больших театральных начальников, о котором ты почему-то никогда не слышала. Тебе скажут, что твоего отца свалил внезапный приступ, что требуется твое присутствие в Москве, чтобы тебя могли назначить законной опекуншей отца. Тебе расскажут, как добраться до берлинского Восточного вокзала, и наверняка закажут билет на поезд Брюссель – Москва, который выходит из Брюсселя в полдесятого вечера и делает краткую остановку в Берлине в 4:02 утром.

– А потом?

– А потом в замок приедет Кундров и отвезет тебя на место, куда должен прилететь самолет. Это заброшенная киностудия неподалеку от Берлина, которая в настоящее время используется как приманка – фальшивый город, предназначенный для того, чтобы дурачить пилотов противника и заставлять их сбрасывать бомбы на пустое место, а не на Берлин. Там есть большое поле, на котором свободно сможет приземлиться маленький самолетик. Поскольку студия заброшена, это, наверно, самое безопасное место в радиусе шестидесяти километров от Берлина. Но для того, чтобы этот план имел шанс на успех, самолет должен появиться не раньше, чем тебе позвонят из НКВД, и незадолго до ожидаемого времени твоего прибытия на Восточный вокзал. После того, как событие произойдет, все его обстоятельства будут тщательно изучаться. Все должно выглядеть правдоподобно. Должно складываться такое впечатление, что после того, как тебе позвонили, ты заподозрила неладное и связалась со своими опекунами…

– Какими опекунами?

– Людьми, на которых ты работаешь. Извини. Это слово из моего мира, а не твоего.

– Но как ты узнаешь, что тебе удалось организовать рейс самолета за такое короткое время?

– Мои знакомые обладают очень большим влиянием. Если экстренный рейс отправить почему – либо не удастся, придется отложить осуществление нашего плана до удобного момента. Кундров не станет передавать донесение в Москву, пока не убедится, что самолет будет.

Она замолкла, по-видимому, прикидывая что-то в уме.

– А что, если самолет собьет немецкая авиация или зенитки? А НКВД уже приготовится схватить меня?

Меткалф ответил не сразу:

– Мне не хотелось бы так думать, Лана.

– Нужно всегда готовиться к худшему.

– Иногда просто не бывает выбора, и остается надеяться только на лучшее.

– Очень странный подход, когда речь идет о чьей-то жизни. Или даже о судьбе мира.

– Ничего странного в этом нет. Я американец и, следовательно, оптимист.

– А я русская и потому пессимистка. Но лишь один из нас может быть прав.

– Но скоро, моя любимая, ты сама станешь американкой. Знаешь что? Мы тут сидим, болтаем, а время идет. Нам нужно пошевеливаться, причем поживее. Мы должны бежать. Если все пройдет так, как нужно, то уже завтра к этому времени мы с тобой, моя любимая, окажемся в месте, где наше бегство наконец закончится.

37

Меткалф стоял возле открытой двери, той самой, через которую проник в дом, и смотрел, нет ли поблизости сторожевых собак. В пределах видимости не оказалось ни одной – вероятно, они вернулись на свои обычные места у ворот и близ каменных стен поместья. И патруль гестапо, так и не изловивший Меткалфа, ушел, возможно, получив другое задание. Одним молниеносным броском он достиг навеса для машины, где легко нашел вслепую крюк, на котором висел ключ от «Даймлера».

Автомобиль завелся сразу же. Меткалф вывел машину из-под навеса и проехал по дорожке к главным железным воротам, которые, естественно, были заперты. Пришлось остановиться. В темноте обрисовалось несколько немецких овчарок и доберманов, они глядели на автомобиль, и их глаза светились желтым. Они стояли неподалеку, некоторые собаки негромко, предостерегающе рычали. Очевидно, они не могли сообразить, что им делать, поскольку они узнали автомобиль, но в нем сидел незнакомый человек. Но если Меткалф выйдет из автомобиля, чтобы открыть ворота – даже если предположить, что ему удастся отпереть замок, – собаки сразу же по запаху узнают в нем нарушителя и набросятся на него. Даже если ему удастся отбиться, пустив в ход оружие, шум встревожит слуг, возможно, разбудит и самого фон Шюсслера.

Собаки начали окружать автомобиль; они удивленно поскуливали и негромко рычали. Легко было понять, что они озадачены присутствием неизвестного им водителя в знакомом автомобиле. Их было пять, нет, уже шесть, все они стояли в напряженных позах, и у каждой глаза светились неистовой злобой.

Меткалф угодил в патовое положение. В любой момент одна из собак могла начать лаять, за ней забрешут остальные, и все обитатели поместья фон Шюсслера вскочат на ноги. Чтобы отпереть и открыть ворота, ему необходимо выйти из автомобиля. Похоже, что никакого выхода не имелось, а часы между тем тикали. График был составлен, и теперь уже ничего не изменить. Тратить время впустую никак нельзя!

Вдруг он заметил уголком глаза серебряный отблеск.

В маленьком зажиме на приборной панели покоилась тоненькая металлическая трубочка. Меткалф вынул ее, поднес к глазам: это был свисток.

Свисток для собак.

Он не забыл увиденное несколькими часами раньше, как шофер пользовался этим самым свистком, чтобы отозвать собак. Поднеся трубочку к губам, он с силой дунул, но извлек лишь чуть слышное шипение выходящего воздуха; свисток испускал звуки на частоте, улавливаемой только собаками.

И рычание вдруг прекратилось. Собаки отступили от автомобиля на добрых два десятка шагов и покорно уселись.

Меткалф осторожно открыл дверь автомобиля, на всякий случай зажав в левой руке свисток. Собаки не пошевелились. Он вылез, подошел к воротам и с величайшим облегчением увидел торчащий в замке большой железный ключ. Открыть замок отмычкой не составило бы для него труда, но все же так ему удалось сберечь пять минут.

А лишних минут у него не было.


Руководствуясь картой Берлина, которой его снабдил Чип Нолан, Меткалф ехал с максимальной скоростью, на которую мог решиться, не опасаясь привлечь внимание Ordnungspolizei.

По дороге он мысленно анализировал меры, об осуществлении которых договорился с Корки и с Кундровым. Обычно невозмутимый Корки был неподдельно удивлен, слышав голос Меткалфа по прямому проводу из Берлина.

– О боже! Мой мальчик, откуда вы звоните? Из личного кабинета фюрера? – воскликнул он. На слова Меткалфа насчет самолета он ответил долгим молчанием. Меткалф ожидал, что Коркоран выдвинет множество возражений против его плана, но, к его немалому удивлению, старик ничего подобного не сделал. Он даже не стал жаловаться на то, что его разбудили среди ночи.

Он высказал только одно соображение:

– Стивен, это совсем не то что вызвать такси. Я понятия не имею, какая там погода, какая видимость. – Престарелый мастер шпионского дела на несколько минут положил трубку, а вернувшись, сказал: – «Лайзандер» сейчас вылетит с истребительной авиабазы КВФ в Тангмере на побережье Английского канала и будет на месте около 3:00 утра. Вы даже представить себе не можете, какие препоны я был вынужден устранить, чтобы обеспечить вам самолет. – Он назвал точное местоположение посадочной площадки и быстро процитировал полученные от авиаторов инструкции.

Как только он повесил трубку, Меткалф набрал номер телефона-автомата, который ему назвал Кундров. Они говорили не более минуты; оба хорошо знали, что им следует делать.

– Сейчас я буду звонить в Москву, – сказал Кундров. – Но как только это сделаю, изменить уже ничего не удастся. Обратного хода не будет.

Добравшись до места посадки самолета, Меткалф изрядно удивился. Корки в общих чертах описал ему местность, но все равно увиденное впечатляло. Киностудия оказалась обширным комплексом зданий, выстроенных в форме подковы вокруг большого открытого поля, покрытого пожухлой травой. В центре находилось огромное бетонное, похожее на ангар здание с крышей из рифленого железа, а по бокам располагалось множество более мелких кирпичных построек. Из многочисленных дымоходов поднимались дымки. Вокруг зданий во множестве валялись топливные баки и ненужные бочки. Это больше всего походило на какое-то промышленное предприятие, являясь, очевидно, гигантским заводом боеприпасов.

Но на самом деле это была декорация. Лишь центральное здание было настоящим; все остальные строения создавались из досок, фанеры и полотнищ брезента. Топливные баки и бочки тоже, скорее всего, являлись муляжами.

Здесь в прошлом находилась киностудия, огромная территория которой была конфискована нацистами и превращена в ложную мишень для авиации противника. Гитлеровские пособники за минувшие год-полтора молниеносно выстроили множество таких объектов по всей Германии; в одном Берлине их было пятнадцать. По распространенному мнению, немцев вдохновил пример англичан, которые во время недавнего сражения за Британию выстроили пятьсот ложных городов – аэродромы, верфи и военные базы – из фанеры и ржавой жести, чтобы подставить под бомбежку нацистских самолетов эти поддельные сооружения, а не настоящие города. Стратегический обман оказался очень успешным, заставляя нацистов тратить ценное время и зря гонять самолеты, что заметно сократило ущерб, нанесенный ими населенным пунктам Англии.

Светило военной тактики древнего Китая Сунь-Цзы в свое время заявил: «Основой любой войны является обман», и нацисты отнеслись к этому принципу как нельзя более серьезно. В Берлине важнейшим ориентиром для вражеских бомбардировщиков, стремившихся к центру города, было озеро Лейцензее, расположенное между Курфюрстендамм и Кайзердамм, и люфтваффе сбивало с толку британских штурманов, почти полностью перекрыв озеро плотами, раскрашенными так, что при взгляде сверху они создавали точную иллюзию городского района. На Шарлоттенбергском шоссе, идущем от Тиргартена до Бранденбургских ворот, фонарные столбы были превращены в подобие елей, а между ними натянули маскировочные сети, превращавшие район в участок леса. Около Южного вокзала воздвигли фанерные копии правительственных зданий, и самолеты англичан радостно вываливали туда бомбы в уверенности, что бомбят Вильгельмштрассе.

Но ни одна приманка не была устроена так сложно и тщательно, как эта.

Бранденбургские студии были основаны в 1921 году, когда немецкое кинопроизводство достигло своего наивысшего взлета и составляло серьезную конкуренцию Голливуду. Там работали легендарные звезды, например Марлен Дитрих и Пола Негри, и талантливые кинорежиссеры, такие, как Фриц Ланг и Эрнст Любич. Вскоре после того, как Третий рейх пришел к власти и захватил контроль за кинопроизводством, безжалостно вышвырнув с работы всех «неарийцев», Бранденбургские студии прекратили свое существование. Нацисты экспроприировали просторную площадку, которая использовалась для съемки вестернов и эпопей на библейские сюжеты. На гигантской звуковой сцене, расположенной в бетонном здании в центре, валялись декорации, накопленные за почти два десятилетия истории Бранденбургских студий. Они никому не были нужны; оформление, сыгравшее такую значительную роль в создании классического немецкого кинематографа, теперь собирало пыль.

Но эксперты по обману из наземных служб люфтваффе создали с обеих сторон от звуковой сцены целый ряд псевдокирпичных зданий, превратив весь участок в поразительно точную копию комплекса по производству оружия. Даже искусственно создаваемый дым, струившийся из труб и выпускаемый для того, чтобы привлекать вражеские самолеты, выглядел очень правдоподобно. Оптическая иллюзия была прямо-таки несравненной.

Эта территория, лежащая точно на западе от Берлина, очень хорошо подходила для того, чтобы дурачить британских пилотов, так как в этом районе находилось много важнейших военно-промышленных предприятий Германии: совсем рядом раскинулись корпуса «Сименс крафтверк вест», тоже неподалеку – заводы «АЕГ», фабрики по производству средств связи «Телефункен», танковый завод «Алькетт» и машиностроительный завод «Майбах». Берлин был замкнут в кольцо промышленных предприятий, которые лихорадочно производили в невероятных количествах детали для нацистской военной машины.

Район, конечно, был безлюден, как и все нацистские постройки-мишени, благодаря чему являлся одним из самых безопасных мест в окрестностях Берлина, где Меткалф мог бы встретиться с Ланой и Кундровым. И, что еще важнее, здесь имелось открытое, ровное как стол, заснеженное поле в несколько сот ярдов длиной – в прошлом площадка для съемок на открытом воздухе. Оно отлично годилось для посадки и взлета «Лайзандера»: маленькому самолетику требовалось не более двухсот ярдов пробега.

В небе ярко светила луна в третьей четверти, что было очень удачно, так как пилоту будет хорошо видно землю, подумал Меткалф. Воздушная фотографическая разведка КВФ уже давно сделала детальную карту Берлина, и этот участок – приманка был хорошо известен британским спецслужбам. В конце концов, с августа КВФ произвел более сорока бомбардировочных налетов на Берлин и с каждым разом повышал точность ударов.

Однако следовало соблюсти все процедуры, разработанные для того, чтобы вывоз прошел без помех. Корки дал Чипу Нолану команду помочь Меткалфу с организацией приема самолета. Сотрудник ФБР должен был доставить целый набор необходимого оборудования, в том числе яркий фонарь, который использовался для передачи пилоту условленного опознавательного сигнала азбукой Морзе. Если пилот «Лайзандера» не увидит подаваемых с земли сигналов, означающих возможность безопасного приземления, он просто развернется и, не приземляясь, возвратится в Англию. У Нолана также должны иметься фальшфейеры, возможно, из одного из тайников, созданных в Берлине антинацистским подпольем. Три фальшфейера, сказал Корки, нужно разместить на посадочной площадке в форме большого L, чтобы обозначить дорожку для посадки. Пилот посадит самолет возле первого огня в вершине буквы и выполнит пробежку между двумя другими, расположенными на расстоянии ярдов в сто пятьдесят. Пилот не должен выключать мотор – слишком велик риск того, что двигатель остынет и потом его будет трудно запустить. Если все пойдет так, как надо, самолет пробудет на земле от силы три минуты.

Но надежд на то, что все пройдет легко и просто, оставалось все меньше и меньше. Слишком уж многое могло в любой момент сорваться, слишком много имелось переменных, зависящих от человека.

Псевдозавод был окружен невысоким заборчиком – не ради охраны, а исключительно для создания ее видимости сверху. Меткалф проехал через одни из открытых ворот и остановил «Даймлер» на засыпанной щебенкой площадке перед входом в бетонное здание звукового павильона.

Оглядевшись вокруг и убедившись, что в темноте не прячутся никакие незваные посетители, он вышел из машины и направился к зданию, в котором должен был встретиться с Чипом. Миновав одно из поддельных кирпичных зданий, он поразился тому, насколько натуральными казались нарисованные кирпичи даже с расстояния в несколько десятков шагов. Для усиления иллюзии на фанерном фасаде были нарисованы ряды окон. Декорации имели крыши и стены с прорезанными дверными проемами и несколькими окнами, что создавало замечательно реалистичный эффект.

Он поглядел на часы. Чип уже должен был прибыть сюда.

Он обошел павильон и оказался перед главным входом, глядевшим на заснеженное поле. Изнутри его окликнули – он сразу узнал голос Нолана.

Агент ФБР, державший в руке деревянную корзину, стоял перед удивительно точной копией берлинской улицы: длинный ряд фасадов постройки девятнадцатого столетия, между ними лента имитации булыжника, уличные фонари, почтовый ящик, столики уличного кафе. Меткалф с первого взгляда узнал декорацию к классическому фильму Марлен Дитрих.

– А, вот и вы! – откликнулся Меткалф. – Вовремя. Я рад, что вы уже здесь. Похоже, все будет не так уж просто.

Он окинул взором помещение и, несмотря на владевшую им тревогу, не смог не восхититься увиденным. Оно не уступало размером самым большим европейским железнодорожным вокзалам, но было буквально забито длинными рядами декораций; некоторые из них повалились, но большая часть стояла неколебимо, как будто здесь шла съемка дюжины кинофильмов, которая почему-то ненадолго прервана. Он заметил ряд гротескно искаженных в экспрессионистской манере немецких домов, на фасадах которых вкривь и вкось намалеваны разнокалиберные окна, и решил, что эта декорация могла использоваться в знаменитом немом фильме «Кабинет доктора Калигари». Интерьер роскошной манхэттенской квартиры. Миниатюрное швейцарское шале на фоне нарисованных Альп. Фронтон булочной, на зеркальном стекле золотыми готическими буквами написано «Кондитерская», а за стеклом – вазы с очень аппетитным печеньем из папье-маше. Лондонские крыши, изготовленные в почти натуральный размер.

Чип скромно улыбнулся.

– Ну, вы же знаете, как говорят у нас в Бюро. Ни снег, ни дождь, ни жара, ни мрак ночной… Нет, постойте, это не про нас, а про почту. – Нолан поставил корзину на пол; его глаза смотрели тепло, но не теряли настороженности.

– Как бы там ни было, я рад, что вы здесь.

– Неужели? – улыбнулся Нолан. – Никуда не денешься, приходится уважать принцип разделения всего на свете и всю подобную туфту. Но может случиться и такое, что играть втемную от корешей оказывается опаснее всего.

Меткалф пожал плечами.

– Возможно.

– Знаете, о том, что у нас здесь свидание, мне свистнули из министерства иностранных дел всего час назад. И вся штука в том, что у меня имеются серьезные опасения по поводу оперативной безопасности. А она, кажется, провалена, причем на высоком уровне.

– Вы хотите сказать, что только сейчас поняли это? После того как Корки уже потерял… – Меткалф поспешно прикусил язык. Престарелый разведчик всегда требовал строжайшего разделения информации, не делая исключений ни для кого и ни в коем случае. – Знаете, если вам поручено что-то мне сказать, то говорите сейчас. – Он поглядел на часы и попытался прикинуть, в какой части страны сейчас может находиться «Лайзандер». Ему казалось, что нервы вот-вот загудят, как туго натянутые струны.

– Вы не въехали. Мне сдается, что вам самому есть много чего сказать мне.

– Я и впрямь вас не понимаю.

– Я думаю, что мы до многого допрем, если сложим то, что нам с вами известно и о чем мы догадываемся. Но вы должны раскрыть свои карты. Для начала: что вы делаете в Берлине?

– Да вы же сами знаете. – Меткалф сделал широкий жест рукой. – Собираюсь выбраться.

– Да, но почему?

– Это сложно объяснить, и сейчас действительно не время углубляться в эти дела, верно? Скажу только, что это связано с одним русским источником.

– Ах, русский источник. – Нолан подошел поближе, его вечно улыбающееся лицо сделалось мрачным и решительным. – И вы руководите этим русским источником?

Меткалф пожал плечами; его тревога усилилась.

– В некотором смысле.

– Или русские руководят вами?

– О чем, черт возьми, вы говорите?

– Я должен знать то, что они говорили вам, мой друг. – Нолан произнес это спокойно, но твердо.

– Не понимаю. – Меткалф даже и не пытался скрыть свое замешательство.

Сотрудник ФБР глядел на него с каменным выражением лица; Меткалф знал этот взгляд. Это был взгляд профессионального следователя, знавшего силу настороженного молчания.

– Сами посудите, я видел, как вы разговаривали с вашим другом из ГРУ. Кажется, Кундров, да? Возле Дома оперы. Или вы думаете, я не знаю, что вы работаете с ним?

– Работаю с ним, вы сказали? Послушайте, вы все перевернули с ног на голову. Он работает с нами – помогает нам со значительным риском для себя!

Нолан коротко и ехидно хохотнул.

– Слыхали байку о парне, который нашел гремучую змею на снежной вершине горы? Гремучая змея говорит: «Я здесь замерзаю, я голодная. Отнеси меня в долину, и я обещаю, что никогда не буду вредить тебе. Я не такая, как другие». Ну, парень уши развесил, тащит ее вниз, но как только они оказываются в долине, змея кусает его в задницу. Парень возмущается: что, мол, ты же обещала! А змея говорит: «Эй, а ты что, не видел, с кем имеешь дело?».

– Спасибо за анекдот из жизни животных. Но если мы не расставим сигнальные огни как полагается, я хочу сказать, не расставим прямо сейчас…

– Я хочу только сказать, что нельзя верить ничему, что они говорят. Все делается с целью, а цель всегда одна – манипуляция. Посеять разногласие. Настроить людей против их настоящих друзей. – Нолан сделал паузу. – Так что он говорил вам обо мне?

– Что? – Растерянность Меткалфа улеглась, уступив место раздражению. Он снова поглядел на часы. – Мы о вас совсем не говорили. Да и с какой стати? – Произнеся эти слова, он сразу же вспомнил, что Кундров как раз говорил о Нолане: «Он показался мне знакомым. Где-то я видел его лицо… Возможно, в одном из наших фотоархивов».

– Ни с какой, – спокойно согласился Нолан. – Это так; я парень впечатлительный – если чего померещится, так я должен разобраться. А что, я не прав?

– Если вы думаете, что я подорвал оперативную безопасность, то вы просто спятили, вот что я скажу!

– Успокойтесь, деточка. – Нолан продолжал пристально всматриваться в лицо Меткалфа и через нескольких долгих мгновений одарил своего младшего собеседника улыбкой и подмигнул, как будто желал заверить, что его подозрения рассеялись. – Я только должен был узнать наверняка.

– Послушайте, вы собираетесь помогать мне или нет? – спросил Меткалф, с трудом, по одному выдавливая из себя слова.

– Так вот, все искусство шпионажа заключается в том, чтобы заставить людей выполнять вашу грязную работу таким образом, чтобы они сами этого не сознавали, – продолжал Нолан, как будто и не замечая, что его перебили. – Русские в этом большие мастера. Вот в чем дело. За последние несколько недель я узнал о существовании сети шпионажа. Очень большой и очень засекреченной. Она работает в разных точках Европы и даже в США и представляет колоссальную угрозу последовательному осуществлению американской внешней политики. Даже «стука» [779] над Вашингтоном не мог бы нанести большего ущерба.

– Христос! Чип, вы уверены в этом?

– Уверен так, словно своими глазами все это видел, мой друг. Но мы не сидим сложа руки. Разматываем цепочку. Выдергиваем одного паскудника за другим. Мне осталось выяснить еще одно имя, и мы пойдем в атаку. Очень уж много развелось этих темнил. Я говорю о сети, состоящей из высокопоставленных американцев и европейцев, многие из которых принадлежат к старым почтенным семействам, а кое-кто даже пролез во власть. Вот уж ловкость так ловкость!

– Но если Советы сплели такую сеть…

– Я не говорил, что это сделали они. Вовсе нет. Вы случайно не помните любимый вопрос товарища Ленина: кому это выгодно? Если ты получаешь выгоду от существования такого вот шпионского кодла, то совершенно неважно, кто его сколотил.

– Но почему же Корки никогда не упоминал о такой сети?

– Возможно, потому, что сам входит в нее. – Нолан подмигнул и еще на шаг приблизился к Меткалфу. – И вы, кстати, тоже.

Меткалф услышал, как в голове у него оглушительно запульсировала кровь.

– Вы хоть понимаете, насколько безумно это звучит? У нас совершенно нет времени разбираться в ваших параноидальных фантазиях. И когда вы в следующий раз захотите выдвинуть подобные обвинения, я бы предложил…

– А вот что вы должны оценить, так это то, что я слежу за движением информации. И знаю порядок этого движения. Можете поверить, у меня есть такие входы в эти дела, каких вы даже представить себе не можете. Русские разведчики взломали шифр, о котором мои друзья из Sicherheitsdienst говорили, что его невозможно раскрыть, и тут же ГРУ посылает в Берлин своего парня, чтобы тот изловил меня. Что мне еще известно: вы звоните по телефону Корки, который, в свою очередь, связывается со мной и под дурацким предлогом подачи сигналов отправляет меня на Бранденбургскую студию с фонарями и фальшфейрами. – Нолан медленно покачал головой и скорчил неприязненную мину. – Извините, но я не куплюсь на это. Как и на всякое прочее дерьмо, которое мне попытается всучить Корки. Надеюсь, я ясно выразился, Джеймс… или вас лучше называть Стивен?

Меткалф был потрясен. Мои друзья из Sicherheitsdienst. Внезапно ему действительно все стало ужасающе ясно.

Нолан был предателем.

Все провалы устроил Нолан.

– Иисус Христос! – воскликнул Меткалф. – Так это вы… Это вы погубили их всех! – У него закружилась голова.

Оружие – «кольт» калибра 0,45 дюйма – каким-то образом материализовалось у Нолана, который крепко держал его обеими руками; Меткалф даже не заметил, как это произошло. И дуло смотрело точно в лоб Меткалфу.


Телефон зазвонил, звук был громким и трескучим.

Светлана Баранова лежала в кровати, со страхом слушая, как звонил телефон. Она знала, что означает этот звонок, и от этого ей делалось еще страшнее.

После трех звонков телефон умолк – вероятно, трубку снял кто-то из слуг. Наступила тишина. Светлану била дрожь. Она уже упаковала вещи и была готова.

Через несколько минут в ее дверь постучали.

– Да?

Дверь медленно приоткрылась. Показался Экберт, один из лакеев Руди, одетый в халат, с растрепанными со сна волосами. Неуклюже поклонившись, он сказал:

– Entschuldigen Sie[780], мадам, очень сожалею, что пришлось вас потревожить, но вас просят к телефону.


– Парни с парижской станции… Без вас нацисты никак не смогли бы добраться до них. Роджер Мартин… Амос Хиллиард… Это были вы! – Меткалф чувствовал, что его сердце стучит с перебоями.

Румяное лицо Чипа блестело от пота. Его водянистые серые глаза казались мертвыми.

– Ты слишком уж высокого мнения обо мне, приятель. Я только указываю СД нужное направление, называю им имена и местоположение – когда хорошенько изучу материал. Они имеют своих людей, которые занимаются уборкой…

– Уборкой… – эхом отозвался Меткалф. Перед его мысленным взором встало ужасное видение задушенного Черпака Мартина. И Амоса Хиллиарда. И Дерека Комптон Джонса, и Джонни Беттса в Париже… Лишь теперь на него накатила волна гнева. Он смотрел на дуло оружия, нацеленного прямо на него. Оно походило на глядящий в упор жестокий черный глаз. Он перевел взгляд на лицо Чипа, глаза которого тоже походили на два темных отверстия, просверленных в металле. – Уберите оружие, Чип, – сказал он.

– Видите ли, иногда патриотам придется делать не слишком благообразный выбор, – сказал Нолан. Оружие в его руках не дрогнуло. – Мир не отличается добротой. Приходится выбирать, на какую сторону встать.

– На какую сторону! – взорвался Меткалф. – А вы находитесь на… на какой стороне? На стороне фашистов? Нацистов? Адольфа Гитлера?

– Я нахожусь на стороне реализма, дружочек. Я нахожусь на стороне более сильной Америки. Не мягкотелого социального государства всеобщего благоденствия, в которое Рузвельт и его просоветские сторонники нового курса попытались превратить Америку. Знаете, Меткалф, не будь вы так ослеплены тем, что происходит рядом с вами, вы, возможно, могли бы обратить внимание на бесспорные и очень нехорошие факты. В Вашингтоне на службе состоят тысячи коммунистов, и Рузвельт знает об этом. И что же он говорит? Он говорит: «Среди моих лучших друзей есть и коммунисты». Кто его ближайший советник?

– Гарри Хопкинс. Уберите оружие, Чип.

– Правильно. Гарри Хопкинс. Известный советский агент влияния. Фактически живет в Белом доме. Большинство советников Рузвельта явные члены коммунистической партии. Только и знают, что подлизываются к дядюшке Джо. «Пусть все знают, что дядюшка Джо хороший парень», – говорят эти товарищи. Какой была первая вещь, которую Рузвельт сделал, получив власть? Признал Советский Союз – узаконил головорезов, преступно подчинивших себе Россию, большевиков, которые прямо говорят, что хотят распространить коммунизм на весь этот проклятый мир. Рузвельт и его друзья – любители красного цвета – хотят отдать весь мир советской рабовладельческой империи. Создать единое мировое правительство, которое будет находиться в Москве. Вы что, не знаете об этом, Меткалф?

– Я знаю только то, что вы проклятый фашист, – спокойно произнес Меткалф.

– Это всего лишь слова, – парировал Чип. – Национал-социалисты, нацисты, фашисты – называйте, как хотите, мне все равно. Только подумайте и признайте, что за ними будущее. Соглашаетесь вы или не соглашаетесь с Гитлером – это неважно, но нужно быть дураком, чтобы не видеть, что он получил гнилую распадающуюся страну, наводненную евреями и коммунистами, и очистил ее, превратил ее, черт возьми, в средоточие силы, самую мощную нацию в Европе.

– Тирания – вот что это такое.

– Нет, приятель. Тирания – то, что славянские орды творят в России, с их геноцидом против белой расы. Скажите мне еще кое-что, Меткалф: это ваши богатенькие папа с мамой из «Социального регистра» воспитали вас розовым или вы перекрасились, когда учились в Йельском университете?

Меткалф улыбнулся.

– Так вот в чем дело! Вы думаете, что я коммунист.

– Нет, вы не коммунист, Меткалф. Знаете, кто вы такой? Вы из тех, кого Ленин называл «полезными идиотами». Так он говорил обо всех безмозглых просоветских апологетах и подхалимах в западных демократических государствах, которые, кажется, всегда защищают Коммунистический Интернационал, невзирая на его зверскую сущность. А теперь все вы, полезные идиоты, пытаетесь ввергнуть нас в войну против нации, которая не представляет для нас никакой угрозы. Чтобы миллионы американских мальчишек умерли за рубежом ради Европы под властью дядюшки Джо.

– Вы говорите: «Нация, которая не представляет для нас никакой угрозы»? И это о Третьем рейхе? А чьи танки уже прокатились по Франции и Польше, Норвегии и Дании, Голландии и…

– Lebensraum. Жизненное пространство. Я полагаю, что вы и не заметили, как ваш любимый дядюшка Джо хапал земли направо и налево, пока мы уговаривали Гитлера этого не делать, а? Он уже вторгся в Финляндию и Литву, Латвию и Эстонию, оттяпал куски от Румынии и Польши… И никто не говорит о начале войны. Рузвельт и его хозяева-большевики недовольны тем, как Гитлер разделался с коммунизмом в Германии. Нацистская Германия – это единственный тормоз для большевизма, какой только существует в мире. Неудивительно, что Рузвельт хочет втравить нас в войну. Это колоссальный глобальный конфликт, приятель, и Америка встала совсем не на ту сторону, куда следовало. Белый дом и мальчики в полосатых штанах из Государственного департамента, все они стелятся под дядюшку Джо, а Рузвельт еще и велел своему долбаному приятелю, Альфреду Коркорану, разослать агентов по всему свету, чтобы бороться с Гитлером, единственным настоящим другом, какой у нас есть. Агенты вроде вас, Меткалф, кое-что делают. Вы работаете в поле, проводите акции и потому представляете собой реальную угрозу. Поскольку, если таких людей, как вы, не остановить вовремя, ваши друзья из Москвы скоро пройдут по всей Европе, как дерьмо проходит сквозь гуся.

Меткалф только кивнул.

– Теперь я получил полную картину. Вот почему вы так расспрашивали меня о Кундрове. Вы не были уверены, знает ли о вас советская разведка, и боялись, что он, возможно, раскрыл вашу «крышу».

Нолан пожал плечами.

– Был только один способ убедиться в этом. Я должен был встретиться с вами лично и посмотреть в ваши щенячьи глаза.

– А это означает, что мы должны быть здесь одни, – продолжал Меткалф, не столько обращаясь к предателю, сколько размышляя вслух. – Вы никогда не решились бы показаться кому-то из рядовых. Только не вы. Поскольку вы, наверно, самый высокопоставленный агент рейха в разведывательных службах Соединенных Штатов. Поэтому вы не можете идти на действия, грозящие провалом.

– Вы правы, что я никогда не позволил бы, чтобы меня кто-нибудь таким вот образом заметил. Нет, если бы я имел помощника, это был бы кто-то, полностью достойный доверия. Человек, с которым я работал бы лично. Естественно, доверяя и проверяя. Но вы же знаете нас, парней из ФБР. Мы очень ценим систему дружеских связей. Не то что ваше надутое ничтожество Коркоран с его затраханным «разделением». Господи, до чего же фальшивый тип был! Чертовски фальшивый и опасный.

– Был? – против воли, одними губами произнес Меткалф.

– А, вы о прошедшем времени. Именно так. Боюсь, что мои друзья несколько часов назад нанесли ему визит. Увы, его больше нет с нами. Я слышал, что старик обмочил штаны. Жаль, конечно, его домохозяйку, фрау Шибли, но она попалась на дороге.

– Ты, проклятый выродок! – проревел Меткалф.

Нолан перехватил пистолет одной рукой, а левой сделал небольшой жест.

Меткалф почувствовал движение у себя за спиной, услышал звук, подобный негромкому шороху ползущей змеи, и внезапно что-то обхватило его шею. Он не мог дышать! Что-то вроде тонкой проволоки врезалось ему в горло.

– Благодарю вас, герр Клейст, – церемонно произнес Нолан. Он снова взмахнул рукой, и удавка немного ослабла.

Меткалф закашлялся. Боль там, где удавка врезалась в его горло, была острой, похожей на ожог.

– У моих немецких друзей имеется еще несколько вопросов к вам, – сказал Нолан. – Сейчас самое время вам с ними побеседовать. Впрочем, еще минуточку: что вы делали в Берлине?

– Чтоб ты сдох, поганый ублюдок! – Голос Меткалфа звучал хрипло, удавка уже успела помять ему гортань.

– После тебя, малыш, – отозвался Нолан и опять издевательски подмигнул. – После тебя. – Если во время разговора с глазу на глаз он еще пытался соблюдать какое-то подобие вежливости, то теперь напрочь забыл о ней. – Послушай, наплюнь на все эти игры. Благородный протест? Видели и оценили должным образом. Но здесь не та аудитории, перед которой стоит играть. Ты когда-нибудь видел теленка, который застрял головой в заборе и постепенно подыхает? Нет, навряд ли, не так воспитан. Но поверь – ужасное зрелище. Впрочем… придумал, да, вот на что это похоже. Представь, ты тонешь, очень медленно, и впадаешь в панику, а это еще хуже. Кошмарная смерть.

Нолан снова взмахнул, вернее, пошевелил кистью руки, и проволока, опоясывающая шею Меткалфа, снова натянулась. Меткалф почувствовал, что его лицо покраснело, как будто кровь прилила к голове и никак не могла отхлынуть. Ему показалось, что в черепе одна за другой взрываются крошечные болевые бомбы.

Я только указываю СД нужное направление, называю им имена и местоположение – когда хорошенько изучу материал. Они имеют своих людей, которые занимаются уборкой.

Это был он, убийца из Парижа, из Москвы! Тот, кто убил Роджера Мартина, Амоса Хиллиарда, парней с парижской радиостанции…

Голос Нолана, звучавший где-то далеко-далеко, был полон непоколебимого спокойствия.

– Ну что, Стивен, покончим со всем этим? – сказал он, и в его голосе слышалась чуть ли не нежность. – Со всем, что ты когда-либо делал, и всем, чего тебе никогда уже не сделать? Со всеми женщинами, которых ты перетрахал, и с теми, которые никогда уже тебе не дадут? Будущее зависит только от тебя.

Еще один сигнал рукой – удавка ослабла, и мучительная боль немного утихла.

– Ну что, до тебя начинает доходить? Пойми, мне очень неприятно делать это. Но, увы, приходится. Но не могу не сказать тебе: ты должен был выбрать, на какую сторону встать, и ты сделал неверный выбор. Так как, расскажешь мне правду? Нет? – Взгляд Нолана исполнился печали. – Герр Клейст, будьте любезны, продолжайте.

– Стойте! – выпалил Меткалф.

– Прости меня, Меткалф. Я не испытываю от этого никакого удовольствия. Но приходится считаться с высшими интересами.

– Вы совершенно правы, – хрипло выдохнул Меткалф. – Меня использовали. Я был орудием.

Чип смерил его подозрительным взглядом.

– Прости меня, но я скептически воспринимаю предсмертные заявления.

– Нет, правда, у меня самого уже появились сомнения, – сказал Меткалф. Каждое слово вызывало мучительную боль, но деваться было некуда. – Сами понимаете, нельзя вечно лгать самому себе. Я просто не знал, во что Корки втравил меня. Он послал меня в Россию, чтобы завербовать кого-нибудь из их высших руководителей и склонить их к нападению на Германию. Но вам ведь это уже известно, верно?

Нолан пристально всмотрелся в лицо Меткалфа и чуть заметно кивнул.

– Валяй дальше.

– Именно поэтому я оказался здесь. Я… Господи! Чип, что, черт возьми, я мог понимать? Я же был мальчишкой, только-только из колледжа, и в глазах у меня пылали звезды и полосы. А тут мудрый старый наставник берет меня под крыло. Иисус! Я был просто слепым.

На Чипа Нолана эти слова, похоже, подействовали. Он не опустил пистолет, но Меткалф разглядел, что указательный палец агента ФБР, лежавший на спусковом крючке, слегка – самую малость – расслабился. Приманка оказалась именно той, на которую рассчитывал Меткалф. Чип не мог не клюнуть на нее.

– Расскажи мне о плане, – приказал Чип.

– Видит бог, план просто блестящий. Я хочу сказать, по-настоящему удивительный, – доверительно понизив голос, произнес Меткалф. При этом он еще покрутил головой в одну, потом в другую сторону, как будто желал удостовериться, что его никто не подслушивает. Действие всегда совершается вдвое быстрее реакции, – подумал Меткалф. Внезапный, неожиданный рывок. Это единственный путь. Но где же точно у него за спиной стоит убийца? Судя по ощущению от прикосновения удавки, можно предложить, что он приблизительно одного роста с Меткалфом, а из того, что Меткалф не чувствовал тепла его дыхания, следовало, что тот стоит на расстоянии, по крайней мере, в два фута и, учитывая механику действия удавки, вероятно, не далее двух футов. Но прерывать игру было нельзя, и Меткалф продолжал: – Этот парень, Кундров, с которым я встречался сегодня… Вы же, наверно, знаете, что он из ГРУ, ведь так?

Чип кивнул.

Теперь он уже не целится, думал Меткалф. Он внимательно слушает, увлекся моими сказками; он не может сосредоточиться на двух делах сразу.

– Так вот, это очень умно. – Он наклонился к Чипу – естественное движение человека, желающего доверить собеседнику какую-то тайну, – и почувствовал предупреждающий рывок удавки на горле. Внезапно он со скоростью молнии выбросил вперед правую руку, схватил пистолет за ствол возле самой спусковой скобы и резко толкнул вверх. Одновременно он мощно ударил левым локтем назад, туда, где по его предположениям должно было находиться солнечное сплетение душителя. Сдавленный крик, раздавшийся у него за спиной, подтвердил точность его расчетов. В следующее мгновение он ушел с линии огня, и тотчас же «кольт» оглушительно выпалил, по просторному помещению разнеслось гулкое эхо, а пуля звонко дзинькнула о потолок из рифленого железа. Меткалф всем телом врезался в Чипа, и агент ФБР рухнул на пол.

В нескольких футах от них сидел на корточках, держась за живот, красивый мужчина аристократической внешности с четкими, словно вырезанными, чертами лица.

– Ублюдок! – злобно выкрикнул Чип. Двое американцев схватились, пытаясь вырвать друг у друга оружие. Мощным усилием Меткалфу удалось вырвать «кольт» из руки предателя, но он и сам не сумел его удержать, и пистолет с грохотом упал на бетонный пол футах в пятидесяти от дерущихся. Нолан невольно повернул голову, чтобы увидеть, куда упало оружие, и в тот же момент Меткалф нанес ему мощный удар коленом в пах.

– Проклятый нацист! – крикнул Меткалф и еще раз для верности ткнул противника коленом.

Чип вскрикнул от боли и сложился пополам.

Меткалф повернулся ко второму, тому, кого Нолан называл «герр Клейст»; тот уже более или менее пришел в себя и, все еще скрючившись, рысил, как шакал, в ту сторону, куда отлетел «кольт». Меткалф должен был первым добраться до оружия. Он извлек собственный пистолет, спрятанный за поясом на спине, и снова окинул взглядом помещение, пытаясь уловить предательский отблеск металла. Где же пистолет? Оружия нигде не было видно. Как, впрочем, и немца. Он куда-то исчез.

Меткалф крутил головой, озираясь. Здесь было слишком много потайных мест, слишком много всяких тяжелых деталей сценической машинерии, за которыми мог спрятаться вооруженный убийца. И оружие, которое Меткалф держал в руке, не давало ему никакого преимущества.

Он должен выбраться отсюда. Немедленно.

Меткалф ринулся в ближайший проход и по нему побежал в другую часть помещения. Он пробежал, громко топая, расстояние примерно с половину длины футбольного поля, а потом стремительно свернул в другой павильон. Ему было необходимо составить план, позволяющий из дичи превратиться в хищника.

Слишком уж большую цену могла иметь возможная неудача. В месте встречи устроили засаду, в которой гибель ждала бы не только его самого, но и Светлану.

Тяжело дыша, он бесшумно опустился на пол у подножия слепленного из папье-маше альпийского пика. Несомненно, двое противников сейчас разделились и разыскивают его: каждый должен был взять на себя половину павильона. Но видел ли кто-нибудь из них, куда он побежал?

Ответом на этот вопрос послужил слабый шум, тут же сделавшийся более громким. Он услышал шаги и сразу узнал тяжелую поступь Чипа.

Он должен незаметно выйти отсюда. Во мраке ему удалось разглядеть деревянную дверь, до нее было сто футов. Быстро и бесшумно он дошел до нее и взялся за ручку.

Которая осталась у него в руке.

Дверь оказалась ненастоящей! Это был всего лишь окрашенный деревянный прямоугольник четыре на восемь футов, оклеенный тонкой рамкой. Меткалф толкнул доску, но она держалась крепко, вероятно, подпертая чем-то с другой стороны.

Тем временем шаги Чипа стали слышнее, и Стивен увидел, что Нолан бежит к нему по проходу, снова держа в руке «кольт». Пятьдесят футов, тридцать футов…

Он попался в ловушку.

Слева от себя Меткалф увидел большой металлический контейнер для мусора в четыре фута высотой и шесть футов длиной. Он был помятый и ржавый, но мог послужить защитой от пуль «кольта». И, как только Нолан остановился и взял пистолет в обе руки, изготовившись стрелять, Меткалф спрятался за контейнер. Выстрела не последовало – вероятно, предатель решил обойти железную преграду.

Меткалф воспользовался затишьем, чтобы дослать патрон «смит-и-вессона» в патронник и приготовиться стрелять.

Внезапно прогремел выстрел, и Меткалф почувствовал, что в него попали. Ощущение было таким, словно к разгоряченному телу прикоснулись кусочком льда. Пуля угодила чуть ниже ключицы. Он задохнулся от невероятной боли. Как такое могло случиться? Ощущая, как теплая кровь впитывается в одежду, он с ужасом понял: это вовсе был не металлический мусорный контейнер. Его изображала марля, натянутая на деревянный каркас, и пули, естественно, без труда прошивали тонкую ткань.

Он перекатился по бетонному полу, надеясь, что перемена позиции, по крайней мере, спасет его от следующей пули. Выстрел и сразу за ним еще один пронзили декорацию, но пули, не причинив вреда, срикошетили от пола. Меткалф поднялся на колени и отполз в сторону; бутафория должна была послужить ширмой, прячущей его от Нолана.

Снова пауза. Чип, наверно, снова пытается подобраться поближе. Но почему же он не стреляет? В конце концов, их разделяет расстояние в какие-нибудь десять, ну пятнадцать футов.

Потом Меткалф услышал, как что-то металлическое упало на бетонный пол, и узнал звук вставляемой обоймы. Чип перезаряжал пистолет! Меткалф вскочил на ноги и кинулся бежать по смежному проходу, не смея оглянуться назад. Через мгновение он удалится на тридцать, а то и на все сорок футов, а на таком расстоянии уже вполне можно рассчитывать на неточность стрельбы. На бегу он кидался из стороны в сторону, так что со стороны можно было бы подумать, что он сильно пьян, но в таком поведении имелась своя логика: он знал, что в беспорядочно движущуюся цель намного труднее попасть, тем более что расстояние между ними росло. Решившись оглянуться, он увидел, что Нолан снова взял пистолет в обе руки и водил им из стороны в сторону, пытаясь взять беглеца на прицел.

Впрочем, Чип быстро раскусил тактику Меткалфа. Он опустил оружие и кинулся в погоню. На мгновение позже, чем следовало, Меткалф увидел перед собой макет замка в десять футов высотой – знаменитого Нойесшванстейна безумного короля Людвига. Расстояние было слишком мало, он не смог вовремя отвернуть и врезался в декорацию. Фанера затрещала, посыпались куски гипса, один из шпилей отвалился. С громким скрипом и треском замок наклонился и, развалившись на части, перегородил дорогу Нолану. Тот не удержался на ногах, и это помогло Меткалфу выиграть еще несколько драгоценных секунд. Обернувшись к Чипу, он тщательно прицелился и выстрелил. За сухим треском выстрела последовал гортанный крик. Он ранил Чипа.

Меткалф нажал спусковой крючок еще раз, но выстрела не последовало.

Обойма была пустой.

Он сунул руку в карман, чтобы достать горсть патронов, но их не оказалось. Несомненно, они где-то высыпались, когда он катался по полу. Стрелять было нечем!

Теперь ему оставалось только бегство. Меткалф поискал глазами выход и увидел стальную дверь, от которой его отделяло несколько проходов. Он был уверен, что дверь подлинная, хотя возможности убедиться в этом у него не было.

Этот проход от следующего отделял длинный ряд деревянных ящиков. Ящики были слишком высокими, чтобы перепрыгнуть через них, но перед ними стоял низенький деревянный стол, который можно было использовать в качестве трамплина. Меткалф вскочил на столешницу, и она сразу проломилась под ним. Вот дерьмо! Это был разваливающийся стол из легкого дерева, очевидно, использовавшийся в какой-нибудь комедии.

Упав, он больно ударился коленями о бетон. Боль теперь заполняла все его тело – от коленей до ключицы. Он тяжело дышал, ему не хватало воздуха. И еще он чувствовал, что его рубашка пропиталась кровью: кровотечение было сильным.

Сзади раздался крик, голос Нолана:

– Я слышал, – заявил он, преодолевая одышку. – Патроны-то кончились. Не везет тебе, малыш. Надо всегда быть аккуратным. Один из тех уроков, которые ты усвоил немного поздновато, ха?

Меткалф промолчал.

– Ты сегодня умрешь, Меткалф. Мог бы и поспокойнее отнестись к этому. Впрочем, нет худа без добра. Это будет самым лучшим делом из всех, которые за тобой водятся. А на планете без тебя станет чертовски уютнее.

Когда Меткалф поднялся на ноги, его внимание привлекло содержимое одного из ящиков, находившегося в нескольких дюймах от него. Падая, он только чудом не ударился об его край головой.

Ящик был полон оружия.

Там были старинные автоматы, часть из них до смешного устарела. Он увидел несколько автоматов «МГ-34», «МП – 38», «МП-43». Огромные старинные гранаты с длинными ручками, похожими на палки, и более современные поменьше. Все это бутафорское оружие времен Первой мировой войны использовалось во многих военных фильмах Бранденбургских студий.

Меткалф бесшумно извлек из ящика 9-миллиметровый «парабеллум» системы Люгера и полуавтоматическую винтовку «П-38». Все тоже периода Великой войны. Но даже и этим оружием можно воспользоваться. Оно не могло стрелять, но его нельзя было с первого взгляда отличить от настоящего. Взглянув налево, он увидел, что Чип машет ногами и руками, пытаясь выбраться из-под развалин бутафорского замка. Он сунул «люгер» в карман пальто и побежал дальше по проходу, пока не попал в точную копию манхэттенской квартиры, где красовались рояль слоновой кости и большая люстра. Люстра висела низко, очевидно, так, чтобы попасть в кадр киноаппарата, но привязана она была к простой разлохмаченной веревке, закрепленной на высокой металлической мачте, похожей на корабельную. Еще одна мачта торчала наклонно, на ней, по-видимому, во время съемок висел микрофон. Меткалф вытащил из крепления железную мачту и бросил ее туда, где Чип Нолан только-только начал подниматься на ноги. Мачта не попала в предателя, но снова преградила ему дорогу.

Меткалф навалился здоровым плечом на барьер из деревянных ящиков, и ему удалось сдвинуть один из них. Преодолев преграду, он выскочил в следующий проход и ринулся к стальной двери.

Эта была настоящей, понял он и испытал огромное облегчение.

Распахнув дверь, он увидел, что она ведет не на улицу, а на темную лестничную клетку. Пролеты уходили вниз, скорее всего, в подвал, и наверх. А куда наверх? На крышу?

Крыша показалась ему более безопасной альтернативой, чем подвал, где его могли загнать в угол. Меткалф бросился бежать вверх по лестнице, изо всех сил стараясь не обращать внимания на непрерывно усиливающуюся боль в раненом плече и ноющие от ушиба коленные чашечки. Вскоре он оказался перед другой стальной дверью, открыл ее и увидел, что попал на крышу здания. Плоская крыша была залита битумом и засыпана гравием, а лунного света вполне достаточно, чтобы не натыкаться на препятствия. Приблизившись к краю, он увидел, что до земли футов сто; прыгнув вниз, он разбился бы насмерть или же покалечился бы так, что утратил бы способность двигаться. Впрочем, поблизости находилось одно из фальшивых кирпичных зданий, не далее чем в шести футах. Из четырех труб поднимался дым. Если разбежаться, он сможет перемахнуть туда. Ему доводилось перепрыгивать и через более широкие пропасти, когда он лазил по парижским крышам.

Топот на лестнице сказал ему, что Чип продолжает преследование. И через несколько секунд тот оказался на крыше.

– Валяй, прыгай, говнюк! – крикнул он. – Все равно ты уже покойник. А как ты сдохнешь, мне неважно. – Он медленно и решительно зашагал по гравию, держа пистолет на изготовку.

Меткалф отступил на несколько шагов, разбежался и прыгнул, подогнув ноги, чтобы смягчить падение.

Все дальнейшее произошло совершенно неожиданно. Он перелетел через пропасть и приземлился на соседнюю крышу, выложенную листовым железом ядовито-голубого цвета. Пока он летел, Чип выкрикнул: «Сдохни, подонок!» Мгновением позже последовал выстрел. Меткалф видел, как спокойно и уверенно целился агент ФБР, и знал, что тот не промахнется.

Но уже в тот момент, когда Чип крикнул, Меткалф почувствовал, что его ноги проваливаются сквозь крышу, как будто она сделана не из железа, а из марципана. Падая вниз, он почувствовал, что пуля просвистела совсем рядом, он ощутил движение воздуха.

В следующий момент Меткалф упал, сильно ударившись. Пол здания? Нет, это оказалась земля, мягкая, сравнительно недавно распаханная земля. Он застонал; первая мысль была: не сломал ли он ногу? Он подвигал ими; обе ноги слушались. Переломов не было. Ему больно. Христос, как же ему больно: еще сильнее, чем раньше, но все кости остались невредимыми.

Он знал, что кирпичные здания были всего лишь макетами, но не мог себе представить, что макет настолько эфемерный. Крышу сделали из какой-то материи; он порвал ее, но ткань затормозила его падение как раз настолько, чтобы он не разбился.

Меткалф изумленно осмотрелся. «Здание» представляло собой большую коробку, каркас которой состоял из нетолстых брусьев и двухдюймовых досок, а поверх него была натянута парусина, снаружи очень натурально раскрашенная под кирпич. Глядя вокруг, он испугался, заметив несколько мужских фигур, стоявших около одного из окон, но тут же сообразил, что это всего лишь одетые в мужскую одежду манекены, изображающие фабричных рабочих. Внутри помещения располагались четыре прямоугольных металлических ящика, связанных короткими тонкими трубочками с высокими двухсотлитровыми нефтяными бочками. От каждого сооружения отходил пожарный рукав, вздымавшийся вверх, к «дымовой трубе».

Он сразу понял, что это такое: механические дымогенераторы, создающие те самые струйки дыма, которые поднимались над псевдокрышами.

Во время боя такие аппараты обычно ставили на танки, чтобы создавать дымовую завесу на большом протяжении, прятать за ней войска, мешать разведчикам и наблюдателям. Англичане использовали довольно примитивные варианты этих устройств, которые назывались дымовыми котлами, для маскировки завода «Воксхолл моторс» в Лутоне при дневных налетах вражеских бомбардировщиков. Немцы тысячами применяли более совершенные дымогенераторы, укрывая от самолетов противника нефтеперерабатывающие заводы в захваченном ими румынском городе Плоешти.

Аппараты работали на дизельном топливе, которое самотеком поступало из бочек. Здесь они использовались для военной хитрости другого рода: создавали иллюзию работающей фабрики.

Он снова услышал шаги, теперь уже двух пар ног! Очевидно, немецкий партнер Нолана, убийца из СД, услышал шум и помчался на помощь напарнику.

Повернув голову, он увидел, что эта драпированная коробка имела только один вход и выходить через него наружу было небезопасно, поскольку там он столкнется со своим преследователем, вернее, преследователями, которые, конечно же, намеревались ворваться через эту самую дыру. С трудом поднявшись на ноги, он шаткой рысцой забежал за ящик с какими-то инструментами или деталями. В следующее мгновение он услышал голос Нолана:

– Ты, Меткалф! Ты крыса, ты загнан в угол. Выхода отсюда нет. Брось оружие, подними руки и вылезай, и тогда мы поговорим.

Разве что о моих пожеланиях по части похорон, подумал Меткалф. Один из дымогенераторов находился совсем рядом с ним; трубы от аппарата шли к топливному баку и к фальшивой дымовой трубе, находившейся прямо наверху.

Протянув из-за укрытия руку, он выдернул патрубок, ведущий к дымовой трубе. Аппарат сразу выплюнул большой клуб белого дыма, который поплыл низко по-над землей, образуя непроглядное белое облако.

Но Чип уже подбежал к шкафу. Меткалф видел через щель, что агент ФБР хромает. Чип был ранен в ногу. Но это, похоже, не убавило его решимости. Он оглядывался по сторонам, пытаясь угадать, где же прячется его враг.

Меткалф не намеревался отдавать ему преимущество в виде самостоятельного выбора.

Он извлек из кармана муляж пистолета и внезапно выпрыгнул, нацелив оружие в лицо Чипу. Тот вздрогнул и тоже поднял оружие.

Туман заполнял выгороженное помещение и поднялся уже до уровня коленей.

– Я же сказал тебе, Стивен, что сегодня ты умрешь, – процедил сквозь зубы Чип.

– После тебя, засранец, – бросил в ответ Меткалф. – По-моему, у нас положение вечного шаха.

Чип смерил Меткалфа быстрым взглядом, и на его лице невольно отразилась неуверенность. Муляж сработал как надо. Чтобы внушить страх, не обязательно стрелять.

А Меткалф продолжал с неподдельной бравадой, как будто в рукоять его игрушечного пистолета была вставлена обойма, заряженная 9-миллиметровыми патронами, один из которых уже дослан в патронник:

– Так что вы сейчас сделаете, Чип? Кто из нас выиграет?

– Тот, у кого яйца больше, – бросил Нолан и попытался улыбнуться.

Меткалф видел боковым зрением, что в дверь снаружи прокрался немецкий убийца.

– Или тот, кто меньше боится смерти, – сказал Меткалф. – Я что, маленькая рыбка, верно? Один из множества полевых оперативников, пытающихся помочь тем, кто сражается на фронте. Ну а вы – важный винтик в машине. Один из самых ценных ренегатов для наци. Если вас пришибут, фашистский мир понесет большую потерю, а это недопустимо, я правильно говорю?


Скрипач, осторожно ступая, пробирался через густой белый туман. Он ничего не видел. Но, что было во много раз хуже, он ничего не чуял. Резкий дым обжег его нежные носовые мембраны, притупив его чувство обоняния, его самое сильное и замечательное оружие.

Без него он чувствовал себя потерянным. Он испытывал непривычное ощущение утраты ориентации и понимал, что, если это состояние продлится слишком долго, он может впасть в панику. Он осторожно шел сквозь туман, вытянув вперед руки; в левой был сжат конец скрипичной струны.

Он что-то услышал.

Он двигался с быстротой гремучей змеи. Взяв в правую руку другой конец струны, он набросил петлю на шею жертвы, туго затянул…

И в следующее мгновение понял, что пытается задушить что-то твердое, деревянное.

Манекен.

Испытывая отвращение, он распустил петлю и бросился вперед через непроглядное облако.

Скрипач знал, что без своего обонятельного оружия является неполноценным работником. Но это не остановит его, сказал он себе, он выполнит свое задание.


Дым поднялся уже до плеч. Это создавало жуткое впечатление: как будто они утонули в облаке, выставив на поверхность только головы. Дым был гораздо плотнее и непрозрачнее, чем любой природный туман, больно жег глаза Меткалфа. Где же второй, тот, которого Нолан называл «герр Клейст»? Нужно быть настороже, не позволить немцу подкрасться ко мне, пока мы с Чипом держим друг друга под прицелом.

– Если честно, я не планирую своей смерти. Тогда как твою… – Нолан не договорил и уставился на оружие в руке Меткалфа. – Я не давал тебе «люгер», – сказал он.

Меткалф пожал плечами.

– Вы у меня не единственный источник вооружений.

– Немецкое оружие, ха?

– Очень странно получается, – намеренно многословно начал Меткалф, – что же, по-вашему, оружием, изготовленным немцами, могут пользоваться только немцы? Ну что вы на это скажете?

– Это же такое старье…

– Приходится брать то, что предлагают. Военные лишения и все такое.

– Это… Иисус! Это же проклятый киношный реквизит! Дуло забито…

Меткалф не стал ждать, пока Нолан опомнится. Он метнулся вперед, врезался в предателя всем своим весом и повалил его на землю. Оба погрузились в пелену дыма от дешевого топлива. Меткалф вцепился в руку Чипа, пытаясь вырвать у него оружие; едкий дым жег ему глаза.

Он изнемогал от боли. Нолан тоже заметно ослабел, но все равно, напрягая не только все оставшиеся силы, но даже, по-видимому, сверх сил вцепился в оружие и рычал от гнева, не желая выпустить рукоять, и, похоже, не замечал, что Меткалф вывернул его руку так, что пистолет теперь смотрел дулом на своего хозяина.

– Ну что, йельский мальчик, будет тебе наконец череп с костями! – задыхаясь, скривив губы в издевательской усмешке, выговорил Чип Нолан. Его правая рука дрожала от напряжения, пытаясь сопротивляться усилию, с которым Меткалф все дальше и дальше отгибал ее назад. Это немного походило на соревнование по армрестлингу, вот только все происходило слишком уж яростно, да и ставкой этой схватки служила жизнь.

– И череп, и кости будут ваши.

Оружие, которое агент ФБР продолжал крепко сжимать в руке, поворачивалось то к Меткалфу, то снова к Чипу. Внезапным яростным усилием Нолан наставил пистолет на Меткалфа и решился нажать на спусковой крючок. Но в первый момент он не смог это сделать – видимо, мышцы от страшного напряжения свело спазмом. Оружие плясало в его руке. Все же Чип переоценил свою силу и тут же уступил очередному натиску Меткалфа. В то самое мгновение, когда палец начал сдвигать спусковой крючок, запястье агента ФБР вывернулось, и дуло пистолета уставилось прямо в глаза Чипа, которые широко раскрылись от ужаса: Чип Нолан успел сообразить, что сейчас произойдет.

От грохота выстрела у Меткалфа заложило уши; он увидел ужасающее зрелище: затылок Чипа Нолана отлетел прочь. Кровь брызнула ему в лицо. Он опустился на колени, чувствуя себя полностью изнеможенным. Его со всех сторон окружал едкий белый туман, он ничего не видел, ему было трудно двигаться из-за боли от раны, он задыхался, а дышать в этом дыму было нечем.

Он услышал шарканье ног.

Какой-то странный шепчущий звук, похожий на тот, какой издает змея, скользящая по песку.

Какой-то инстинкт, укрывшийся в глубине измученного сознания, заставил его резко вскинуть руку. Он почувствовал, как что-то коснулось его шеи и запястья, что-то холодное и, по ощущению, металлическое, и это что-то обвилось вокруг его шеи и вдруг сдавило ее с огромной силой. Его душили, и теперь со свирепостью, в десять раз превышавшей ту, с какой действовал его враг при первой попытке удушения! Меткалф выпрямился во весь рост, рванулся всем телом в одну сторону, потом в другую, обнаружив в себе такие запасы силы, о которых и не подозревал. Он попытался яростно закричать, но изо рта вырвалось лишь сдавленное бульканье.

Кисть его правой руки была прижата к горлу проволокой или что там еще было; одним словом, толку от правой руки не было. Он размахивал левой рукой, сжатой в тугой кулак, пока его очередной удар не угодил по нападавшему.

Они имеют своих людей, которые занимаются уборкой.

Так вот уборкой занимался именно этот тип.

Убийца из Sicherheitsdienst намеревался выполнить свое задание. Тот самый жестокий убийца, который задушил парней с парижской радиостанции, и Амоса Хиллиарда, и его хорошего друга Роджера Мартина…

И теперь собирался задушить Меткалфа.

Перед мысленным взором Стивена промелькнули образы мертвых, а проволока все сильнее врезалась в его шею, и только пальцы правой руки не давали удавке сдавить сонную артерию, врезаться в нежные ткани его шеи. Он ничего не видел, его глаза мучительно болели от едкого густого дыма, все предметы представали в виде расплывчатых пятен. Да и вообще, в этой непрозрачной белой пелене нельзя было разглядеть ничего, что находилось дальше нескольких дюймов! Он выгнул спину, резко повернулся, нанес потенциальному убийце удар ногой, а потом кулаком и почувствовал, что достиг цели. Но на сей раз душитель стоял слишком близко, и удары получились слабоватыми. Проволока сдавила шею еще сильнее и пресекла кровообращение, так что Меткалф теперь видел окна, через которые внутрь вливался лунный свет, всего лишь как точки света, блещущие в непрозрачном белом тумане. Он не мог дышать!

Нет, он не мог уступить убийце; он не мог позволить злодею из Sicherheitsdienst одолеть его. Ведь была Лана, все дело было в Лане. Она могла приехать в любое мгновение в автомобиле, за рулем которого будет Кундров, а еще через несколько минут приземлится английский самолет «Лайзандер», и они с Ланой сядут в самолет и прилетят в Англию, а потом домой, домой, где все опасности кончатся. Лана будет спасена; она станет свободной, а вся проделанная ими работа с документами, которые она передала фон Шюсслеру, получит подтверждение, и в нее поверят нацистские руководители самого высокого ранга.

Лана окажется в безопасности, а нацистская военная машина ввяжется в конфликт, который она ни за что не выиграет, и будет побеждена. Так должно случиться, так случится! Все зависело от приезда Ланы, от того, что они вдвоем сядут в «Лайзандер» и улетят отсюда прочь, к свободе и безопасности. От этого зависела судьба двух человек; от этого зависела судьба миллионов.

Он не мог позволить убить себя сейчас!

Единственной свободной рукой он нащупал сзади, под своим затылком, одну из рук нападавшего, руку, которая тянула удавку, с такой невероятной силой сдавливавшую горло Меткалфа. Снова выгнув спину, напрягая все свое тело, Меткалф ухватил два пальца убийцы, неимоверным усилием отделив их от кулака, и начал выгибать их, отрывать от проволоки. Убийца натянул проволоку еще сильнее, сильнее, чем Меткалф вообще считал возможным, и Меткалф находился на грани потери сознания. Его прижатая к шее, сдавленная словно капканом правая рука была бесполезна в борьбе, хотя при этом она спасала его, поскольку, не попади ее пальцы под удавку, тонкая проволока уже разрезала бы ему шею.

Все тело Меткалфа дрожало от изнеможения. Он не выпускал пальцев убийцы. Наконец его усилие увенчалось успехом. Он зажал два пальца в кулаке, выгнул их вверх и услышал негромкий хруст. Он сломал пальцы! Убийца заорал от боли и ярости; удавка сразу ослабла. Меткалф полной грудью вдохнул дым и даже не заметил его едкого вкуса. Взмахнув ногой, он попал во что-то твердое и массивное; что это такое, он не видел, но понял, что это одна из двухсотлитровых топливных бочек.

Да! Топливо! Нефть… скользкая нефть!

Если бы только он смог свалить бочку, вылить ее скользкое и вязкое содержимое.

Он переступил обеими ногами вперед, выпустил сломанные пальцы убийцы, рванулся в сторону, не обращая внимания на то, что удавка снова натянулась, и, навалившись всем телом, толкнул бочку. Бочка упала, трубка, по которой топливо подавалось к дымогенератору, выскочила, и жидкость хлынула через дырку наружу.

Но это было не машинное масло. В бочке оказался газолин, он не был скользким, и план Стивена не мог сработать.

И вдруг удавка на шее Меткалфа совсем ослабла.

Убийца закричал: его облило газолином, и топливо попало ему в глаза, временно ослепив. Немец инстинктивно отскочил назад. Меткалф, получив свободу, напротив, метнулся вперед и сразу же наткнулся на твердый предмет, окутанный непрозрачным туманом. Это был один из дымогенераторов; в нижней части можно было разглядеть голубой язычок огня – это догорало оставшееся топливо. Меткалф толкнул устройство в сторону немца, железный ящик опрокинулся и упал наземь у самых ног убийцы.

И тут же вспыхнуло яркое пламя.

Оранжевая вспышка, которая через долю секунды превратилась в огромную сверкающую шаровую молнию. Он услышал отчаянный вопль раненого животного и увидел огненный шар, неторопливо покатившийся в его сторону.


Боль была невыразимая, немыслимая, можно даже сказать, совершенная. Скрипач знал, что он горит живьем. Он орал, казалось, каждой клеточкой своего существа, как будто крик мог уменьшить муку, хотя на самом деле мука была нестерпимой.

Однако нестерпимее всего была не боль, а сознание того, что он не выполнит свое задание – что американец не будет убит.

Он орал, пока голосовые связки могли издавать звуки, до тех пор, пока огонь не поглотил его целиком. Он знал, что ему предстоит умереть: этот огонь было невозможно сбить, валяясь на земле. Слишком сильным был этот огонь, слишком жадным, да к тому же Скрипач уже утратил способность двигаться.

Но затем он с удовольствием заметил, что обоняние возвратилось к нему. Его ноздри заполнял всеподавляющий своеобразный запах, который он идентифицировал сразу. Это был, понял он, запах горящего мяса.

Его собственного горящего мяса.


Сквозь мятущиеся огненные вихри шаровой молнии Меткалф разглядел, что мужчина отчаянно машет конечностями. Крик был пронзительным, поразительно высоким, ужасно жалобным, не человеческим, а животным. Через несколько секунд движение шаровой молнии прекратилось, пламя взревело и взметнулось высоко в воздух, облизав деревянный каркас псевдоздания, который немедленно вспыхнул. Меткалф повернулся и побежал, а за спиной у него огонь победоносно овладевал конструкцией из дерева и ткани.

Он бежал, пока не оказался на мощеной площадке, и там рухнул наземь. Подобие здания, сделанное из фанеры и парусины, представляло собой огромный ревущий клуб огня. Его жар отчетливо ощущался даже на расстоянии в сто футов.

Убийца был мертв.

Оба убийцы были мертвы. Но где Лана, где Кундров? Он посмотрел на часы. По плану, самолет должен был приземлиться всего на мгновение, а он даже не установил сигнальные фальшфейеры. Если пилот не увидит сигнальных огней, он решит, что погрузка отменена, и не станет приземляться.

Направляясь шаткой рысцой к полю, которое было теперь освещено оранжевым светом горящего здания-приманки, он услышал визг тормозов. Обернувшись, он увидел Кундрова за рулем черного автомобиля. Дверь распахнулась, и Кундров выскочил.

– Боже мой! – выкрикнул русский. – Пожар! – Он подбежал ближе. – Вы… Вы ранены! Что случилось?

– Где она? – спросил Меткалф.

Кундров с мрачным лицом покачал головой.

Меткалф схватил его за плечи и встряхнул.

– Где она? – повторил он. Глаза у Кундрова были красные. – Ведь предполагалось, что вы заберете ее из замка. Что случилось? Что вы сделали с нею?

Кундров снова покачал головой.

– Ее там не было.

– Что значит – ее там не было?

– Там был фон Шюсслер. А она уехала.

– Уехала? Что, черт возьми, значит это «уехала»? НКВД приехал раньше вас? Что, что случилось? Будьте вы прокляты, неужели они приехали за ней раньше? Как это могло случиться?

– Нет! – крикнул Кундров. – Она сказала фон Шюсслеру, что в Москве беда, что она должна срочно возвратиться туда. Она попросила немедленно отвезти ее на железнодорожный вокзал.

– Но ведь все это было хитростью, она же хорошо поняла меня!

Кундров говорил слабым монотонным голосом, как будто находился под гипнозом. Все тем же движением он медленно покачал головой.

– Фон Шюсслер был страшно недоволен и встревожен, но сказал, что она настаивала на том, чтобы ее немедленно доставили на вокзал. Он согласился отправить своего шофера, чтобы тот отвез ее на Ostbahnhof[781]. Оказалось, что «Даймлер» исчез – я теперь вижу, куда он делся, – и он отвез ее на другой машине.

– Они похитили ее?

– Я в этом очень сомневаюсь. Она сделала это добровольно.

– Но почему?! – отчаянно выкрикнул Меткалф. – Почему она сделала это?

– Позвольте мне кое-что сказать вам. Я собрал на эту женщину досье, вероятно, на две тысячи страниц, а то и больше. Мои наблюдения за ней были более тщательными, чем любое другое наблюдение, когда-либо проводимое за любым другим советским гражданином. Я наблюдал за ней вблизи, в течение многих лет. И все же не могу сказать, что я ее понимаю.

Меткалф взглянул в небо, в котором ровно светила яркая луна. Издалека донесся слабый высокий скулящий звук, который он, сам того не сознавая, слышал уже в течение минуты; вот он превратился в характерный звук мотора «Лайзандера», похожий на шум циркулярной пилы. Самолет только-только показался из-за горизонта.

– Сигнальные огни! – крикнул Меткалф.

– Зачем? – вяло спросил Кундров. – Какой смысл во всем этом без нее?

– Иисус Христос! – Двое мужчин стояли неподвижно, глядя в небо. «Лайзандер» описал над полем медленную петлю. Через мгновение самолет скрылся из виду.

Меткалф в очередной раз взглянул на часы.

– Менее чем через полчаса поезд остановится на Восточном вокзале. Если мы поторопимся, то сможем туда успеть.


Они подъехали к выстроенному в готическом стиле, похожему на собор железнодорожному вокзалу; его закопченный фасад не был освещен, лишь через высокие окна пробивался слабый свет желтых натриевых ламп. Вокзал был безлюден, шаги двоих мужчин гулко разносились по зданию, когда они бежали через него, остановившись лишь один раз для того, чтобы взглянуть на расписание и узнать номер нужной платформы.

Платформа была пуста. Около нее стоял поезд, в затемненные окна можно было разглядеть спящих пассажиров. Когда они выбежали на платформу, прозвучал сигнал, предупреждавший об отправлении.

Небольшая группа мужчин в темных пальто собралась в конце платформы; кроме них, в поезд никто не садился. Меткалф бежал изо всех сил, превозмогая боль, видя перед собой только лицо Ланы, стоявшее перед его мысленным взором. Но к тому моменту, когда он добежал до нужного вагона, пассажиры уже входили в вагон, и он не увидел среди них ни одной женщины. Да была ли она здесь на самом деле? Была ли она в поезде?

Где она? Он хотел громко прокричать ее имя, но крикнул лишь мысленно. Его сердце отчаянно билось, страх вытеснял все остальные чувства.

Где она?

Его догнал запыхавшийся Кундров.

– Эти люди из НКВД. Я слишком хорошо знаю этот тип. Она наверняка в поезде. Это эскорт, охрана.

Меткалф кивнул. Он смотрел в окно вагона, в коридор которого только что вошли эти люди. Они шли медленно, похожие, как братья-близнецы; они внушали ужас и отчаяние.

Лана! – беззвучно крикнул он.

А потом позвал вслух:

– Лана! Лана!

Громко зашипели тормоза, поезд чуть заметно дернулся и тронулся с места. Меткалф бежал рядом с вагоном, заглядывая в каждое окно, выкрикивая ее имя:

– Лана! Прошу тебя! Милостивый бог!

И тут он увидел ее.

Она сидела в купе, а по бокам ее сидели мужчины в темных костюмах; она вскинула голову. Их взгляды встретились.

– Лана! – отчаянно прокричал он. Его голос разнесся по пустому вокзалу, отдавшись гулким эхом.

На голове у нее была косынка; никакой косметики, кроме губной помады. Она отвернулась.

– Лана! – снова крикнул он.

Она снова чуть заметно скосила глаза, их взгляды снова встретились, и теперь Меткалф увидел в ее прекрасных глазах нечто такое, отчего он почувствовал ледяной холод в душе. Это был взгляд, исполненный мудрости, который говорил: Я знаю, что делаю.

Я приняла решение. Отступись.

Это моя жизнь, сказало ему выражение ее лица. Я обречена смерти. Меня не удержать.

Он крикнул снова, на сей раз в звуке ее имени без труда угадывался вопрос:

– Лана?

Он видел в ее лице смирение и в то же время решимость. Она чуть заметно, очень резко кивнула и отвернулась.

– Нет! – крикнул он, обрушиваясь в бездонную пропасть страдания.

Теперь она глядела прямо перед собой с мрачной, стальной решимостью. На ее белом, словно светящемся лице читался ужас, и вызов, и, как ни странно, глубокая просветленность человека, принявшего наконец-то должное решение.

38

Москва. Лубянка

Маленький человек с не то седоватыми, не то пепельно-серыми волосами повернулся и вышел из расстрельной камеры. Хотя ему приходилось присутствовать на множестве казней, замещая своего начальника, главного следователя Рубашова, он никак не мог привыкнуть к ним и считал их ужасающими. Да и вообще вся деятельность НКВД вызывала у него глубокое отвращение. Вот почему он чувствовал себя едва ли не счастливым оттого, что немногим более года тому назад ему выпала удачная возможность начать тайно работать на немцев. Он был готов на что угодно ради того, чтобы помочь разрушить советскую машину террора. О нацистах он знал немного; впрочем, его интересовало лишь то, что Гитлер был настроен уничтожить ненавистное Советское государство. Если те сведения, которые он тайно передавал в Берлин, смогут хоть немного приблизить день крушения Сталина, он будет считать себя по-настоящему счастливым человеком.

Бледный адъютант следователя отметил в мыслях точное время смерти. Абвер пожелает узнать все детали. Они также хотели получить все расшифровки стенограммы допросов этой женщины. Она была поразительно красивой, одной из самых замечательных балерин во всей России – и все же она была агентом и работала на Берлин! Пытки, которым ее подвергли, были прямо-таки зверскими, и в конечном счете она все-таки призналась в том, что украла сверхсекретные военные документы у своего отца, генерала, и передала их своему любовнику, немецкому дипломату.

С точки зрения человека с пепельно-серыми волосами, балерина была настоящей героиней. Она была тайным врагом Кремля и шпионкой Берлина, как и он сам. Но она смогла перенести многочасовые мучения, не поддающиеся воображению, прежде чем все же призналась. Он спросил себя, обладал ли он такой силой духа, такой храбростью, какие выказала эта женщина, прежде чем ее сломили и она сказала все, как это бывает здесь в конечном счете с каждым.

Брезент, расстеленный на полу, был залит кровью прекрасной женщины, образ которой остался в его памяти и пребудет там вовеки. Скоро тело уберут, а потом придет уборщица со шваброй. Все детали следствия и казни Светланы Барановой будут захоронены в архивах НКВД, после смерти она должна остаться безымянной.

Но он позаботится о том, чтобы не получилось так, будто эта храбрая женщина погибла понапрасну.

Сегодня вечером, когда он возвратится домой и сядет писать донесение в абвер, он изложит там все, что знает об отважном служении этой женщины на благо нацистов. Берлин должен знать правду. И дело было не только в том, что это его работа – сообщать обо всех подобных событиях. Он также чувствовал, что это самое малое, чем он мог почтить память храброй маленькой балерины.

Берлин

Адмирал Канарис должен был сознаться перед самим собой, он буквально смаковал то, что собирался сказать. Он обращался непосредственно к Рейнхарду Гейдриху, который все время поднимал вопрос о подлинности сведений, полученных из Москвы.

– Наши источники на Лубянке только что дали подтверждение сведениям, полученным косвенным путем: источник, передавший нам так много ценных документов относительно подготавливаемой Сталиным операции «Гроза», был только что казнен.

– Значит, поступлению информации конец! – воскликнул фельдмаршал Вильгельм Кейтель. – Это беда!

Канарис следил за взглядом холодных, словно у ящерицы или черепахи, глаз Гейдриха. Гейдрих был очень жестоким и опасным человеком, но при этом обладал блестящим умом. И потому не хуже Канариса понимал, что это означает. Но Гейдрих ничего не сказал и не мог сказать. Его кампания, целью которой было свалить Канариса и подмять под себя абвер, только что потерпела крах.

– Это прискорбно, – спокойно проронил Канарис. – События получили самое неудачное развитие. А по-настоящему трагично то, что этой женщине пришлось пожертвовать жизнью ради нашего дела. – Ему вовсе не требовалось обстоятельно объяснять то, что все уже поняли: тот факт, что источник информации казнен, доказал подлинность переданных сведений.

Все же для того, чтобы заявление Канариса дошло до сознания каждого, потребовалась долгая молчаливая пауза. А потом Гитлер поднялся с места.

– Молодая женщина заплатила наивысшую цену, чтобы мы могли узнать правду о предательстве Сталина. Давайте почтим ее память. Следует начать вторжение в Россию, которое мы отныне будем называть операцией «Барбаросса». Да, операция начинается, и отступления не будет. Все присутствующие со мной согласны?

Несколько человек покачали головами, но никто не произнес ни слова.

– Можете мне поверить, – продолжал фюрер, – стоит нам только постучать в двери, как этот прогнивший режим рухнет.

– Слушайте, слушайте! – воззвал Кейтель. К нему присоединилось еще несколько голосов.

Лицо фюрера расплылось в широкой улыбке.

– Наша кампания против России будет не войной, а детской игрой в песочнице.

Ялта, советский Крым, февраль 1945

Поражение нацистов было неизбежным. Официально Берлин еще не сдался, но все знали, что это всего лишь вопрос времени, возможно, месяца или двух. Самолет президента Рузвельта приземлился на аэродроме в Крыму через несколько минут после полудня. Среди множества сопровождающих лиц на борту находился молодой человек по имени Стивен Меткалф, помощник президента.

После гибели Альфреда Коркорана «Регистр» был расформирован. Впрочем, Меткалф уже с того момента, когда стало известно, что Светлана Баранова казнена в застенках НКВД, знал, что должен уйти в отставку. Он понимал, что ему удалось свершить важное дело, но цена, которую за это пришлось заплатить, оказалась слишком высокой. Он привел единственную женщину, которую когда-либо любил, на гибельный путь, и успех был достигнут за счет ее жизни.

Меткалф возвратился в Вашингтон удрученным, раздавленным чувством вины человеком. На несколько месяцев он закрылся в апартаментах отеля «Хей-Адамс», много пил, никуда не выходил, ни с кем не встречался. Он считал свою жизнь конченой.

Но в конце концов вмешались его многочисленные друзья, требовавшие, чтобы он взялся за какое-нибудь дело. Семейный бизнес прекрасно шел и без него, и брат Говард дал понять, что обойдется без помощи Стивена. Меткалфа совершенно не интересовали деньги, но он нуждался в цели.

Однажды, находясь в гостиничном номере, Меткалф получил короткое письмо от человека, являвшегося самым важным членом «Регистра» Корки, – от президента Франклина Делано Рузвельта. ФДР хотел, чтобы Меткалф зашел в Белый дом для небольшой беседы.

На следующий день Рузвельт взял Меткалфа на работу в Белый дом в качестве младшего помощника, и Меткалф снова обрел цель в жизни.

Президентская автоколонна преодолела восемьдесят миль от летного поля в Саках до Ливадийского дворца в приморских горах; здесь когда-то находилась летняя резиденция русских царей. На протяжении всего пятичасового пути по сторонам дороги стояли советские солдаты, каждый из которых брал под козырек, приветствуя американского гостя.

Разрушения, произведенные на советской земле нацистами, – дома, от которых остались одни остовы, изрытая разрывами земля, – были ужасны. До дворца добрались уже под вечер. Немцы вывезли из Ливадийского дворца все, что смогли утащить, вплоть до сантехнической арматуры и дверных ручек, но русские успели восстановить здания как раз вовремя, к началу конференции Большой тройки – встречи Сталина, Черчилля и Рузвельта. Руководители стран-победительниц надеялись преодолеть здесь большую часть имевшихся между ними разногласий и выработать план послевоенного мира.

Лишь на третий вечер Меткалф наконец-то получил возможность свободно прогуляться. Стивен был подавлен ходом событий. Президент серьезно болел и не мог толком сосредоточиться. Он часто вставлял совершенно бессмысленные замечания. Ему осталось жить совсем немного, хотя мало кто об этом знал. Его главный советник Гарри Хопкинс тоже был нездоров. Рузвельт прибыл сюда, имея только две цели: убедить Сталина включиться в завершающее сражение войны – против Японии – и создать международную организацию, которую он предложил назвать Организацией Объединенных Наций. Все остальное бледнело рядом с этими целями. В результате президент со слишком большой готовностью соглашался с требованиями Сталина. Рузвельт отказал в поддержке Черчиллю и не принял аргументы британского лидера. Рузвельт упорно называл Сталина в разговорах со своими помощниками дядюшкой Джо, что свидетельствовало о наивности его восприятия того истинного зла, которое олицетворял Сталин. Меткалф пытался что-то объяснить президенту, но слишком уж незначительным было его положение, и его роль здесь сводилась к ведению записей во время пленарных сессий. Никто не желал его слушать; с каждым днем его настроение делалось все хуже и хуже.

Когда я был шпионом, думал он, мне удавалось, по крайней мере, что-то делать. А здесь я всего лишь бюрократ.

В темноте обрисовалась фигура; человек, сильно хромая, направлялся к нему. Старые инстинкты Меткалфа мгновенно возродились, и он застыл, ощущая прилив адреналина в крови. Впрочем, он тут же расслабился, увидев, что к нему направляется одноногий человек, вернее, человек с деревянной ногой, который не мог представлять опасности.

– Меткалф, – окликнул его одноногий, подойдя поближе.

Меткалф, озадаченный, уставился на огненно-рыжие волосы, гордый, почти высокомерный изгиб губ.

Лейтенант Кундров!

– Нет, полковник Кундров.

– Мой бог! – Меткалф пожал руку Кундрова. – Вы тоже здесь? Что случилось?

– Сталинград случился. Сталинградская битва. Мне повезло – я потерял только ногу. Большинство моих товарищей расстались с жизнью. Но мы победили. Вторжение в Советский Союз оказалось самым большим просчетом Гитлера.

– Поэтому он и проиграл войну, – кивнул Меткалф.

– Вы были правы. – Ему показалось, или Кундров на самом деле слегка подмигнул?

– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– И правильно. О таких вещах нельзя говорить. Тайная история войны никогда не будет разглашена.

Меткалф никак не отреагировал на слова Кундрова.

– Я слышал, что Рудольф фон Шюсслер был по приказу Гитлера казнен как предатель сразу после сражения под Сталинградом.

– Как ему не повезло!

– Но я до сих пор пребываю в недоумении: почему Красная Армия оказалась настолько неподготовленной? Ведь Сталина должны были предупреждать о том, что Гитлер планировал нападение.

Кундров сделался серьезным.

– Очень многие пытались предупредить Сталина. В частности, Черчилль. Даже я послал в Кремль несколько предупреждений на имя Сталина, хотя очень сомневаюсь, что хоть одно попало ему в руки. И все предупреждения остались незамеченными. Такое впечатление, будто Сталин не мог даже представить себе, что Гитлер его предаст.

– Или что Гитлер совершит такой безумно глупый поступок.

– Мы никогда об этом не узнаем, но это ужасная ошибка. – Кундров сделал паузу. – Как я понимаю, вы теперь работаете в Белом доме.

– Мужчина должен работать.

– Вы имеете доступ к президенту?

– Только издалека. Я молодой человек, а президент слушает только самых умудренных своих советников, как это и должно быть.

– Увы, увы. Вы понимаете Россию лучше, чем его старики.

– Вы очень добры.

– Я прав. Вы видели Москву с тех сторон, о каких никто из них даже не имеет представления.

– Возможно. Я знаю, что ненавижу ваше правительство, но люблю русских людей.

Кундров промолчал, но Меткалф решил, что знает, о чем подумал русский. Ни один, ни другой не упомянули о попытке Кундрова бежать из страны. Это тоже было одной из тех тайн, которым следует оставаться навсегда захороненными.

– Какое интересное совпадение, что нам обоим взбрело в головы прогуляться сегодня вечером, – произнес Меткалф с непроницаемым лицом игрока в покер.

– Ваш президент умирает, – сказал Кундров. – Хопкинс умирает тоже. Возможно, именно поэтому они распродают запасы, как говорите вы, американцы.

– Что вы хотите сказать? – встревоженно спросил Меткалф.

– Вы позволяете Сталину заполучить все, что он хочет, в Берлине. Вы передаете ему Польшу. В результате вашей мягкотелости Кремль возьмет под свой контроль всю Восточную Европу, помяните мое слово. Кроме того, ваш президент не желает объединить силы с Черчиллем, отчего тот приходит в бешенство. А Сталина это только ободряет.

– Что вам известно о частных беседах Черчилля с Рузвельтом?

– А почему, по вашему мнению, я мог оказаться здесь? Наши агенты всю ночь работали над расшифровкой и переводом на русский язык частных разговоров Рузвельта, чтобы вручить текст Сталину перед завтраком.

– Вы прослушиваете личные апартаменты президента?

– Уверен, Меткалф, что вы не настолько наивны. Вы же сами знаете, как мы работаем. Каждое слово, которое произносит ваш президент, фиксируется расположенной поблизости станцией прослушивания. Я знаю это точно, потому что командую этой самой станцией.

Меткалф улыбнулся.

– Ирония заключается в том, что я бессилен хоть что-то предпринять по поводу того, о чем вы меня проинформировали. Даже если бы я предупредил Рузвельта, он не поверил бы мне.

– Точно так же, как никто не обратил внимания на те предупреждения, которые я отправлял Сталину. Мы с вами – лишь маленькие винтики в большой машине. Возможно, когда-нибудь мы займем такое положение, которое позволит оказывать влияние на курс наших правительств. А пока что мы должны делать то, что в наших силах. И всегда помнить ту пользу, которую принесли.

– И то зло.

Кундров ответил Меткалфу печальной улыбкой, но не сказал ни слова. Он вынул из кармана кителя сложенный лист грубой бумаги.

– Прямо перед казнью Светлане Михайловне разрешили написать одно письмо. – Он вручил лист Меткалфу. Бумага была исписана изящным почерком Ланы, но чернила в очень многих местах расплылись какими-то пятнами.

Кундров, увидев недоуменно поднятые брови Меткалфа, спокойно сказал:

– Это чернила расплылись от ее слез.

Меткалф прочитал письмо в бледном лунном свете, его руки тряслись, у него самого по щекам бежали слезы. Дочитав до конца, он вскинул голову и вперил взгляд в небо.

– Мой бог! – прошептал он. – Эта женщина была безгранично храброй.

– Она знала, что план, который мы придумали, всего лишь полумера. Не было уверенности в том, что таким образом удастся одурачить немцев. Светлана Михайловна была убеждена, что только ее казнь заставит Гитлера и его окружение поверить в то, что она настоящая шпионка.

– Она могла бы жить! – воскликнул Меткалф. – Она могла бы уехать со мной в Америку… – У него перехватило горло, и он не смог договорить.

Кундров покачал головой.

– Она знала, что ее домом была Россия, и она хотела быть похороненной именно там. Она без памяти любила вас, но при этом понимала, что, только принеся себя в жертву, может спасти ваш план. Она сделала это не для России и не для свободы, а для вас.

У Меткалфа задрожали колени. Ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он почувствовал, что его внезапно оставили силы.

– Мы должны вернуться в большой зал, – сказал Кундров.

Как только они вошли, обоим вручили по рюмке изумительного армянского коньяка. Началась очередная бесконечная череда тостов.

Кундров поднял свою рюмку, взглянул в глаза Меткалфа и негромко сказал:

– Ее жертва оказалась большей, чем мы могли ожидать.

Меткалф кивнул.

– А ее дар вам – дар любви – был значительнее, чем вы когда-либо сумеете осознать.

– Наверно, – ответил Меткалф.

Но Кундров продолжал:

– Возможно, когда-нибудь нам с вами удастся больше узнать об этом. Но пока что позвольте предложить вам выпить за самую замечательную женщину из всех, которых нам с вами когда-либо удалось или удастся встретить.

Меткалф прикоснулся своей рюмкой к рюмке Кундрова.

– За Лану, – чуть слышно сказал он. Двое мужчин несколько секунд задумчиво молчали и лишь потом выпили. – За мою Лану, мою единственную любовь. – Но это Меткалф произнес одними губами, обращаясь к самому себе. – За Лану.

Москва. Август 1991

Посол Стивен Меткалф рассказывал Степану Менилову свою историю – историю о молодом американском бизнесмене, который полвека назад влюбился в прекрасную русскую балерину.

Менилов слушал с выражением растерянности и раздражения, которое, впрочем, скоро уступило место увлеченному вниманию. Он сидел, не отрывая взгляд от Меткалфа.

Но прежде чем Меткалф успел дойти до конца своего рассказа, Дирижер взорвался:

– Это какой-то трюк! Затея ваших американских психологов! Ну так вот, со мной это не пройдет!

Дрожащими руками Меткалф вытащил пистолет из нагрудного кармана.

Менилов уставился на него с совершенно ошарашенным видом.

Боже мой! – прошептал он.

Меткалф чувствовал приступ душевной боли всякий раз, когда он смотрел на изящно украшенный дуэльный пистолет. Он навсегда запомнил тот день, когда ему – в то время он жил в отеле «Хей-Адамс» в Вашингтоне и угрюмо пьянствовал в одиночку, пытаясь приглушить страдание, после того, что узнал о казни Ланы, – вручили доставленный курьером из советского посольства тяжелый пакет, пришедший из Москвы с дипломатической почтой. В коробке из плотного картона лежал аккуратно упакованный в мягкие стружки старинный пистолет с красивой резной рукоятью из грецкого ореха и стволом, на котором были выгравированы языки пламени. Он сразу узнал один из пары дуэльных пистолетов, которые Лана показывала ему. Они принадлежали ее отцу, он это хорошо помнил. В записке без подписи – от Кундрова, в этом он был уверен – говорилось, что она завещала ему этот пистолет в предсмертном письме, которое ей разрешили написать на Лубянке. Он был тронут этим драгоценным прощальным подарком, понимал, что он означает, что ее отца тоже нет на свете, и все же снова и снова спрашивал себя: почему она дала ему только один пистолет из пары? Мысль об этом всегда повергала его в глубокое горе.

– Возьмите, – предложил, а скорее приказал Меткалф.

Вместо того чтобы послушаться, Менилов выдвинул ящик стола и вынул оттуда точно такой же дуэльный пистолет с ручкой из грецкого ореха, покрытой резьбой в виде листьев аканта, и восьмигранным стальным стволом, на котором были выгравированы языки пламени.

– Недостающая половина пары, – проронил русский.

– Ваша мать сказала мне, что они когда-то принадлежали Пушкину, – добавил Меткалф.

Менилов вдруг покраснел. Теперь он говорил медленно, делая долгие паузы между словами.

– Я никогда не знал, кем был мой отец, – признался он. – Мать называла вас Стива – только Стива. Но имя мне она дала в вашу честь. – Слушая его, можно было бы подумать, что он впал в транс. – Знаете, моя бабушка рассказывала мне, что мама нисколько не удивилась, когда чекисты пришли, чтобы забрать ее. Она пошла с ними совершенно спокойно. Она сказала, что знает: Стива любит ее. И что независимо от того, какую жертву ей придется принести, она сделает это с гордостью.

– Вам, наверно, было тогда не больше шести. – Меткалф наконец-то пришел в себя и снова обрел дар речи. В сталинской России русский ребенок, отец которого был американцем, должен был стать второразрядным гражданином или того хуже. Он всегда был бы в положении подозреваемого. Лана, несомненно, знала об этом и, чтобы обезопасить своего сына, никогда не говорила Меткалфу о нем.

– Да. Я, конечно, очень плохо помню ее. Но были фотографии, и ее бабушка – а я тоже называл ее своей бабушкой, – часто рассказывала мне о ней, чтобы поддерживать воспоминания о маме. Я знаю, что она была очень храброй женщиной.

Меткалф кивнул.

– Я никогда не встречал другого столь же храброго человека. И я знаю, что она передала эту храбрость вам. История двух наших стран полна множества недоразумений, огромного количества ужасных ошибок. У вас есть возможность изменить положение вещей, сделать верный шаг, направить движение истории по нужному пути. И я знаю, что вы это сделаете…


Лимузин посла Стивена Меткалфа подъезжал к аэропорту Шереметьево, расположенному к северо-западу от Москвы. Его не встречали ни фотографы, ни телевизионные камеры, ни журналисты. Так он захотел. Он прилетел в Москву без шума и уедет без шума. Пусть другие дают интервью и делают заявления.

Один из самых опасных моментов двадцатого столетия – столетия, заполненного опаснейшими моментами, – был исчерпан. Переворот не удался: без поддержки человека, известного в узких кругах под прозвищем Дирижер, заговорщики оказались бессильны. Статуи старых тиранов были снесены; улицы были заполнены радостными людьми.

Поворот истории совершился, но никто не должен был знать, кто его совершил. Мир понятия не имел о той роли, которую этот человек сыграл в повороте истории, свершившемся полвека назад. Точно так же никто не должен был узнать о его роли в событиях последних дней. Конечно, кроме двух людей: его сына, которого он увидел в первый и, несомненно, в последний раз в жизни, и старого друга Меткалфа, рыжеволосого лейтенанта ГРУ по фамилии Кундров, ставшего седовласым генералом с тремя звездами на погонах.

Морской пехотинец, отряженный в помощь Меткалфу из американского посольства, помог ему донести чемоданы. Стриженный ежиком молодой человек, казалось, чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии Меткалфа и был потрясен тем, что ему довелось иметь дело со столь знаменитым человеком.

Меткалф держался с ним вполне сердечно, но его мысли пребывали далеко отсюда.

Особый подарок, – сказала Лана, – подарок твоей любви.

И впервые за восемь десятков прожитых лет Стивен Меткалф понял, что некоторые подарки действительно бывают бесценными.

Загрузка...