Мир в ХХ веке

Экономический рост, концентрация капитала, капитализм

Европа в начале XX столетия продолжала наращивать свое экономическое могущество и превосходство, оставаясь главной силой мировой экономики. Европейские страны увеличили свои денежные резервы, в 1914 г. они располагали 60 % всех золотых запасов мира. Фактически Париж, Лондон и Берлин являлись главными финансовыми центрами мира.

Характерной особенностью начала XX в. стали огромные финансовые вложения основных европейских грандов в другие страны. Великобритания вложила за границу свыше 93 млрд золотых франков; из французских запасов почти 1/3 было инвестировано за границу. Всего страны Европы экспортировали в 1914 г. капиталов на сумму 200 млрд франков[498]. Основными центрами вложения иностранного капитала были районы Ближнего Востока, Латинской Америки, Африки и Россия.

Именно в большей мере вследствие громадных финансовых и промышленных инвестиций система экономических связей в начале века получила название “империализма”. Шел процесс концентрации капитала и промышленных монополий, формировались мощные финансовые группы, которые значительно усиливали свое влияние. Европейский капитализм явно менял свой облик и возможности, существенно отличаясь от “мирного капитализма” XIX столетия. Следует, разумеется, иметь в виду, что в начале века все явственнее усиливались позиции и амбиции США и Японии, но до их реального вызова Европе было еще далеко.

На основе роста концентрации капитала усиливалось соперничество великих держав за рынки сбыта и источники сырья. В связи с этим происходило перераспределение сфер влияния между грандами европейской политики, причем факторы экономические и финансовые играли все возрастающую роль. В этом контексте увеличивалось значение колониальных владений и интерес европейских держав к их расширению и перераспределению. Этот процесс активно проявлялся еще в 70-80-е годы XIX в., но к 1914 г. обозначались основные районы соперничества великих держав, которые во многом влияли на складывание мощных блоков и коалиций.

В целом к 1914 г. Великобритания владела колониями, где проживало около 400 млн жителей на площади 30 млн кв. км; Франция соответственно — 48 млн населения и 10 млн кв. км[499]. Британия добавила к своим доминионам (Канада, Австралия и Новая Зеландия) значительные территории в Африке и в Азии. В то же время основными зонами французского влияния были страны севера Африки (Магриба), и обширная зона Индокитая. В число колониальных европейских держав входили также Италия, Бельгия, Голландия и Германия.

Процессы концентрации капитала и рост финансовых инвестиций были непосредственно связаны с расширением колониальных владений или с попытками их перераспределения. В значительной мере эти взаимозависимые процессы обусловливали соперничество таких держав, как Англия и Германия, и являлись одной из причин складывания в начале XX столетия мощных противостоящих друг другу коалиций.

Европа к началу XX в. оставалась не только важнейшим экономическим и финансовым центром, но и главным стимулятором научно-технического прогресса. Именно с европейским континентом были связаны важнейшие научные открытия, оказавшие влияние на развитие мира в течение всего века. Среди них можно упомянуть открытие радио и телефона (Эдиссон, Белл, Попов и Маркони), технические новшества в развитии транспорта, в области химии, физики и биологии (Максвелл, Мария Кюри, Бертоло, Пастер, Кох, Павлов и др.). Двадцатое столетие начиналось и с именем Альфреда Нобеля. На рубеже веков был создан кинематограф (братья Люмьер) и т. д. В области социальных и гуманитарных наук умами многих владели теории позитивизма (Огюст Конт) и философии отражения (Анри Бергсон).

В целом можно сказать, что в начале XX столетия Европа продолжала давать миру новые научные открытия и новые технологии.

Система блоков и Первая мировая война

Объединение Германии и итоги франко-прусской войны изменили политический ландшафт в западной Европе, они создали базу для острого франко-германского соперничества. Одновременно финансовая конкуренция и нарастающая борьба за обладание колониями поставили в центр противоборства англо-германские интересы.

В начале века обострились и отношения между Россией и Австро-Венгрией из-за влияния на Балканах.

В совокупности все эти сложные и порой весьма запутанные противоречия привели к формированию двух враждебных блоков — Антанты (Англия, Франция и Россия) и Тройственного Союза (Германия, Италия, Австро-Венгрия).

Их противостояние проявилось в ряде локальных кризисов (марокканского — 1905 г. и балканского — 1908–1909 гг., завершившегося балканскими войнами 1912–1913 гг.), которые свидетельствовали об опасности возникновения более широкого столкновения. Показателем назревавшего общего международного кризиса стали рост вооружений и увеличение армий, а также заключение серии военных соглашений между партнерами в обоих враждующих блоках: англо-французское военное сотрудничество, военное соглашение Франции с Россией, Англии и России, предусматривавшие совместные действия, в частности в случае какого-либо конфликта на Балканах.

Германия приняла решение о значительном увеличении военного бюджета, развернула широкую программу перевооружения военно-морских и сухопутных сил. Похожие решения о росте армий были приняты в России и Австро-Венгрии. Угроза военного столкновения становилась все более реальной. И понадобится достаточно незначительный повод (убийство в Сараево австрийского эрцгерцога), чтобы началась первая мировая война.

Этому событию в настоящей книге посвящается специальная статья, здесь лишь укажем, что разразившаяся в 1914 г. мировая война оказалась длительной и кровопролитной. Она истощила внутренние ресурсы воюющих стран, дестабилизировала многие политические и социальные институты, принесла огромные людские и материальные потери. Известный американский историк и дипломат Джордж Кеннан как-то заметил, что все произошедшее в мире в 20-30-е годы явилось результатом первой мировой войны. Она кардинальным образом изменила менталитет европейских народов, ввергла их в состояние уныния и пессимизма.

Это была именно мировая война, но ее последствия были в наибольшей степени связаны с Европой. На континенте складывалась совершенно другая ситуация, последствия войны проявились во внутреннем устройстве Европы и в международно-политической сфере.

Социальный взрыв и революции

Первая мировая война подорвала и расшатала устойчивый европейский уклад, она обострила все противоречия и стимулировала социальную напряженность.

Прежде всего это коснулось Восточной Европы и главным образом России. Нестабильность и революционные выступления, начавшиеся в России еще в начале века, постепенно разрастались и углублялись. Они до предела поляризовали политическую жизнь. Поражение на фронтах, фактическое разложение армии, резкое ухудшение материального положения миллионов жителей России, кризис режима самодержавия, коррупция, — все это в совокупности вызвало массовое недовольство населения, привело к краху российскую политическую систему, и в конечном итоге — к революции.

Слабость буржуазных политических партий и общая взрывная ситуация в сочетании с устойчивой традицией в русском освободительном движении сказались в том, что во главе революции оказалось наиболее радикальное крыло российской социал-демократии во главе с Лениным. Именно они сумели не только почти бескровно взять власть в центре, а затем и на местах, но и начали “преобразовывать” Россию по экстремально левому образцу. Политика так называемого “военного коммунизма” сопровождалась экспроприациями, крайней централизацией внутри России и жесткими репрессивными мерами. Начавшаяся Гражданская война, спровоцированная сопротивлением большевикам немалой части населения, вызвала миллионные жертвы и полную разруху в стране.

Победив своих противников, большевики начали реализовывать свою долгосрочную социалистическую программу, постепенно “отпуская гайки” и отказываясь от крайних мер периода “военного коммунизма”. Начавшаяся “новая экономическая политика”, означавшая компромисс с мелкой буржуазией в городе и деревне вызвала оживление экономики и постепенный выход страны из состояния разрухи и обнищания. Но и этот период оказался недолгим. С середины 20-х годов лидеры большевиков приступили к реализации программы полной социалистической реконструкции страны, выразившейся в ее индустриализации и насильственном переводе аграрного сектора на рельсы коллективизации, приведшей к развалу мелкого крестьянского хозяйства, гибели и ссылкам единоличных крестьянских собственников.

Последствия этого были достаточно противоречивы. С одной стороны, была не только восстановлена промышленность, но и создана база для тяжелой индустрии и технического переоснащения страны. Одновременно крупные коллективные хозяйства в деревне на первых порах позволили поднять сельскохозяйственное производство. Но с другой — в экономическом развитии обнаруживались новые трудности и противоречия, а по уровню жизни населения Советский Союз намного отставал от других европейских государств.

Революция в России и последующие преобразования имели не только внутренний аспект. Одна из главных целей, провозглашенных большевиками, состояла во всемерном распространении идей и практики мировой революции и прежде всего в странах Европы.

Но было бы наивным и упрощенным сводить революционные события в Европе в 1918–1923 гг. только к “действиям Москвы”. Русская революция действительно содействовала революционным выступлениям в ряде стран Европы силой примера, привлекательностью своих социальных лозунгов, программ и реальных экспериментов. Несомненно, играла роль и прямая помощь из Москвы, идущая от советского правительства и от Коминтерна, названного большевиками “штабом мировой революции”. Но главным были все же внутренние факторы. После России эпицентр революционного движения сместился в Германию. Именно в Германии, потерпевшей поражение в войне, в наибольшей степени обострились социальные противоречия. Под их напором в стране развернулась острая борьба, вылившаяся в революцию в ноябре 1918 г. Революция смела монархический строй и привела к острой поляризации общественных сил. “Левые” попытались по примеру большевиков в России захватить власть, но потерпели неудачу. В итоге в Германии было создано либерально-буржуазное правительство.

Одновременно революционные выступления прокатились и в других странах Европы. Они отличались по своему размаху, целям и результатам. В Венгрии они сопровождались вооруженной борьбой; в ряде других стран Центральной Европы они также приняли характер массовых выступлений и столкновений. Мирные, но также достаточно массовые движения были во многих странах и Западной Европы. Они вселили надежды в планы большевиков в Москве. Лидеры Коминтерна говорили о скором наступлении европейской революции.

Но их ожидания не оправдались. К началу 20-х годов революционная волна начала спадать. Наученные горьким российским опытом и в то же время под влиянием преобразований, проведенных в России, буржуазные и умеренные социал-демократические партии Европы провели серию крупных социальных реформ, ослабивших напряженность и позволивших предотвратить революцию (особенно по советскому образцу). При этом они учитывали и европейский опыт XIX в., сопровождавшийся серией революций во многих странах и завершившийся складыванием в них устойчивой многопартийной системы и основ гражданского общества, а это позволило избежать кровопролитных и разрушающих революций и направить социальные катаклизмы в более “спокойные” формы.

Одним из существенных результатов и первой мировой войны, и революционных освободительных массовых выступлений стал крах европейских империй. Осенью 1917 г. рухнула Российская империя; важным следствием поражения в войне и Ноябрьской революции стало падение Германской империи и складывание того, что получило название “Веймарской республики”.

Для Европы чрезвычайно существенным явился крах Австро-Венгерской монархии. В течение многих десятилетий подвластные ей территории были охвачены широким освободительным движением, которое происходило в Чехии и Венгрии, в Словакии и на Балканах. И их закономерным итогом стало крушение монархии и появление на карте Европы новых независимых государств.

Несомненно, на европейскую Европу оказал влияние и развал Османской империи, чье многовековое господство на Балканах и влияние на Кавказе задерживало развитие многих народов, консервировало старые феодальные порядки и установления.

Таким образом, в целом процесс крушения империй открыл перед рядом стран Европы новые перспективы самостоятельного и демократического развития.

Версальский мир и создание новой международно-политической системы

Первая мировая война оказала огромное воздействие не только на внутреннюю жизнь и стабильность Европы, но и на всю систему международных отношений. С ее окончанием сформировалась новая международная политическая система, получившая название “версальской”.

Системы такого рода обычно складывались после длительных войн или многоплановых конфликтов. Такой, например, была знаменитая “венская система”, сформировавшаяся на Венском конгрессе после длительных наполеоновских войн и фактически функционировавшая до середины XIX в. И вот теперь в ходе Версальской мирной конференции 1918–1919 гг. возникала новая международно-политическая конфигурация. Ей суждено было пройти ряд этапов; творцы “версальской системы” восхваляли свое детище, потом ее резко критиковали, одни страны стремились сохранить ее наследие, другие — напротив, посвятили годы ее ревизии и отмене. Для нас опыт Версаля интересен еще и как пример одного из методов урегулирования после такого глобального международного конфликта, каким явилась первая мировая война.

В чем же была сущность решений в Версале и почему вокруг них развернулись такие споры и острые дискуссии?

В Англии и Франции версальские решения всячески апологизировались, они изображались как эффективное средство поддержания мира. В Германии очень скоро началась широкая кампания, направленная против решений Версаля. В Советском Союзе версальские решения представлялись как “империалистический сговор”, направленный против Советской России, против “трудящихся всего мира”. США, как известно, дистанцировались от версальских решений, и американский сенат отказался их ратифицировать, в частности и решение о создании Лиги наций.

Версальские установления были довольно противоречивыми. Прежде всего они сыграли большую роль в становлении ряда новых государств в центре, на востоке и юго-востоке Европы. Мы уже отмечали, что этот процесс проходил в Европе как следствие распада Австро-Венгерской империи и роста национально-освободительного движения. Версаль как бы фиксировал и юридически закреплял и оформлял этот процесс. На карте Европы появились такие новые независимые государства, как Чехословакия, Югославия, Румыния и др. Тем самым реализовывался принцип самоопределения наций, ставший органической частью Версальского мира.

Следующим важным решением Версаля стало создание новой международной организации — Лиги наций, которая была призвана заботиться об обеспечении мира и безопасности. Разумеется, решение о ее учреждении еще не гарантировало успехов и эффективности подобной организации, но сам этот факт явился важным феноменом начала XX в.

Наиболее сложными и противоречивыми были решения, касающиеся Германии. На побежденную страну были наложены огромные контрибуции и репарации; многие вопросы ее будущего развития были регламентированы. Грядущие события показали, что именно версальские решения способствовали активному развитию в Германии идей реванша и национализма; большинство германских политических сил объявили как о первоочередной задаче о борьбе против унизительных решений и ограничений, наложенных на крупнейшую державу в центре Европы.

Применительно к России “творцы Версаля” объявили о непризнании Советской власти, что в условиях формирования антибольшевистских сил и начавшейся Гражданской войны явилось поддержкой этим силам. В большой мере именно это обстоятельство породило в Москве с самого начала резко негативную и разоблачительную позицию в отношении версальских решений.

Таким образом, “версальская система” отражала реалии итогов первой мировой войны, отдавая явное предпочтение державам-победительницам, т. е. прежде всего Англии и Франции. В Европе явно происходило перераспределение сил в их пользу. Одновременно решения по Германии закладывали семена будущих разногласий и конфликтов. В течение длительного времени США и Россия оставались как бы вне создаваемой системы — Россия в силу своей новой идеологической и государственно-политической ориентации; а США — как проявление изоляционистских настроений в стране.

Бросая взгляд на “версальскую систему” с позиций начала XXI в., видно, сколь несовершенен и противоречив был этот механизм урегулирования, какое большое расхождение оказалось между словами и надеждами ее творцов и плачевными результатами ее деятельности.

Поиски стабилизации, кризис европейской демократии

После отката революционной волны и поражения революции в Западной Европе политическая элита начала поиски путей стабилизации. В экономическом плане инфляция сильно возросла. Она подскочила во Франции, в Германии и в ряде других стран. Обнаружились трудности в финансовой области. Как известно, на помощь Европе пришли Соединенные Штаты Америки, которые с помощью плана Дауэса (1924–1928 гг.) попытались смягчить трудности, осуществив вливание в европейскую экономику. Речь, в частности, шла и о том, чтобы смягчить репарационное бремя Германии. Естественно, США решали и свои собственные проблемы, но их беспокоило и общее состояние мировой экономики, во многом зависящей от Европы. Но экономические сложности не исчерпывали трудностей; в Европе не снижался уровень безработицы, что приводило и к социальной напряженности.

Казалось, что в политическом плане вторая половина 20-х годов принесла стабилизацию европейской демократической системы. В этом плане особое внимание было обращено на Веймарскую Германию. До сих пор в мировой историографии идут дискуссии о характере Веймарского периода в германской истории. В частности, одна из спорных проблем связана с так называемым “континуитетом”. Многих исследователей и сейчас интересует вопрос о том, как в недрах Веймарского режима произросли те семена реваншизма и национализма, которые в итоге привели нацизм к власти. Этот вопрос имеет не чисто немецкое значение. То, что произошло с Европой в 20-30-е годы XX столетия, требует новых исследований и анализа.

В любом случае Европа довольно стремительно оказалась вовлеченной в борьбу демократии с тоталитарными и авторитарными тенденциями.

Сначала пример дала Италия, где к власти пришел Муссолини, дав словом “фашио” название самой страшной чумы XX в. Используя традиции итальянской истории, спекулируя на идеях античности и Рисорджименто, Муссолини установил в Италии фашистский режим. Он обходился без газовых камер и массовых репрессий, но завоевания итальянской демократии, достигнутые в XIX столетии, были отброшены и заменены шовинистическими идеями, соседствующими с так называемым “корпоративным социализмом”.

Затем наступила очередь Германии. На этот раз в центре Европы воцарился страшный, человеконенавистнический режим, жестокость которого превзошла все, что было в истории человечества со времен инквизиции.

Германский фашизм под маской национал-социализма вырос на основе шовинистической, реваншистской идеологии, распространявшейся постепенно после первой мировой войны. В течение многих лет в историографии и политологии изучался феномен немецкого фашизма. Демагогия, апелляция к самым низменным человеческим страстям и чувствам, умелое использование социальной напряженности и широкого недовольства — все это было характерно для национал-социалистической идеологии и практики.

Один из парадоксов истории состоял в том, что фашистская идеология и нацистский режим возросли в недрах Веймарской демократической республики. В этом плане существует и более общий вопрос: каковы механизмы рождения и утверждения тоталитарных режимов, в том числе и внутри демократических государств. Опыт нацизма и гитлеризма в Германии показывает, сколь большую роль играла в этом процессе социальная демагогия и как сравнительно легко большинство немецкой нации восприняло экспансионистские и расистские лозунги фашистских идеологов. Не будем забывать и о том, что формально Гитлер и его партия пришли к власти в результате всеобщих выборов.

Атрибутами германского тоталитаризма были национализм и расизм, программа завоевания жизненного пространства и покорения других стран и народов, массовый террор. За время своего господства фашисты уничтожили миллионы еврейского населения. В их программе стояла массовая ликвидация славян, цыган и представителей других национальностей.

Сегодня даже трудно себе представить, чтобы в XX столетии в центре спокойной и, казалось, демократической Европы мог сформироваться и победить такой режим, который за короткий срок сумел покорить почти всю Европу. Историки и политологи назвали эту систему тоталитаризмом как антипод демократии. Главный итог состоит в том, что мировое сообщество не выработало способов предотвращения появления таких режимов и борьбы с ними еще в зародыше. Существен и другой вопрос: какие демократические средства и механизмы должны быть выработаны, чтобы своевременно предупреждать распространение в обществе подобных тенденций и настроений.

Между тем отмеченный процесс не ограничился только Германией и Италией. После долгих лет противоборства и гражданской войны авторитарный режим установился и в Испании. Сейчас многие исследователи подвергают сомнению причисление испанского фашизма к разновидностям тоталитаризма, мотивируя это сохранением в Испании либерально-рыночных отношений в экономике и отсутствием массовых репрессий. Но как бы то ни было, авторитарный франкистский режим развивался в том же русле отмеченных экстремистских тенденций. Недаром один из самых крупных современных историков Э. Хобсбаум назвал одну из своих последних книг по истории XX в. — “Экстремальный век”.

Авторитарные тенденции были широко распространены и в ряде стран Центральной и Восточной Европы. Хортистский режим в Венгрии, Антонеску в Румынии, Пилсудский в Польше, Ульманис в Латвии и др. явно выпадали из общей схемы либерально-демократической Европы.

Следовательно, возникает и более общий вопрос: в чем коренились истоки этого, столь распространенного, фактически общеевропейского феномена? Мы умеем находить объяснения появления диктаторских режимов в Латинской Америке или в Африке, но понять, почему это могло произойти в “благополучной” Европе, значительно более сложно и связано со множеством противоречивых факторов и причин.

Век XIX после многих революций, конфликтов и катаклизмов, сотрясавших различные регионы Европы, в итоге принес Европе устойчивость и стабилизацию демократических институтов и многопартийной системы. Но, видимо, прав был упоминавшийся Дж. Кеннан с его оценкой первой мировой войны как переломного фактора европейской истории. Она расшатала и подорвала, видимо, неокрепшую европейскую политическую систему. Тоталитаризм и авторитаризм в большей степени произрастали именно в условиях недовольства широких масс населения, усугубленных экономическими трудностями (инфляцией, безработицей и т. п.).

Свою лепту в этот процесс внесли и события в России. Большевистская революция и утверждение советского строя, пожар мировой революции, которая постепенно распространялась в другие страны, способствовали эрозии демократических режимов, утративших социальную стабильность. В Советском Союзе в конце 20-х и в 30-е годы утвердился режим сталинизма, который многие исследователи называют разновидностью тоталитаризма. В статьях данной книги, посвященных анализу тоталитаризма и специально истории России, подробно анализируется “советский феномен”. Здесь мы лишь подчеркнем, что сталинский режим вписывался в общую ситуацию в тех частях Европы, где утвердились тоталитарные и авторитарные порядки.

Конечно, природа этих порядков была достаточно различной, но некоторые особенности, характерные для тоталитарных и авторитарных режимов, имели общие черты. К ним можно отнести жесткую однопартийную систему, господство одной идеологии, подавление всякого инакомыслия, массовые репрессии и т. п.

На ситуацию в Советском Союзе оказывала сильное влияние его изоляция от Запада и сохраняющаяся ориентация на “мировую революцию” и коммунистическое движение, которые питали враждебные взаимные восприятия Советского Союза и стран Запада. Демократия в Европе оказалась достаточно хрупкой и незрелой, неспособной противостоять экстремистским тенденциям.

Конец “версальской системы”, новые международные угрозы и конфликты — прелюдия второй мировой войны

Кризис европейского порядка, дестабилизация внутренних систем сопровождались и постепенным обострением международно-политической ситуации. Уже к началу 30-х годов стало очевидным, что “версальская система” рушилась по большинству своих параметров.

Прежде всего это касалось Германии. Под влиянием реальных обстоятельств и под сильным давлением Германии западные страны постепенно уменьшали ограничения, наложенные на нее по Версальскому миру. Сначала это было оказание финансовой помощи, затем последовали решения, разрешающие Германии начать вооружение. В глазах немцев это выглядело как подтверждение правильности курса на борьбу против Версальских решений. Постепенно Германия усиливала свою роль в международной политике; после прихода к власти нацистов все в большей степени возрастала их агрессивность и стремление реализовать свою программу захвата других стран и народов, сформулированную еще в 20-х годах.

В лице Германии к середине 30-х годов складывался не просто очаг напряженности; это была угроза новых конфликтов, а может, и более глобального столкновения. До начала осуществления своих агрессивных замыслов Германия умело лавировала между европейскими державами, усиливая свои позиции в решении европейских проблем. В середине 30-х годов Германия перешла от слов к делу — сначала она осуществила аншлюс Австрии, затем предъявила ультиматум Чехословакии, требуя присоединения к себе “Судетской области”, населенной в большинстве немецким населением. Одновременно действовал и германский союзник — Италия, которая осуществила агрессию против Эфиопии. Координируя свои действия, Германия и Италия дестабилизировали европейскую и мировую ситуацию, явно ведя дело к большой войне.

Их потенциальные противники, те, кто были “творцами Версаля”, вели свою игру. Наибольшую опасность германские поползновения представляли для Франции, перед которой постоянно стояли примеры истории (франко-прусская война 1870–1871 гг., германское вторжение в августе 1914 г.). Сначала Франция попыталась противопоставить Германии идею коллективной безопасности; она подписала договор с Советским Союзом, взяла курс на усиление своих связей с группой малых стран, традиционно бывших в сфере французского влияния (Польша, Румыния и др.). Англия действовала в духе своей линии — сохранять дистанцию от партнеров и возможных противников, одновременно договариваясь и контактируя с ними. Конечно, стратегическим партнерством оставалось англо-французское сотрудничество. Английские лидеры явно рассчитывали, что в решающий момент они сумеют помешать Германии осуществить их экспансионистские планы в Европе.

В сложную политическую игру включился и Советский Союз. С самого начала в Москве осуждали германский фашизм за его идеологическую доктрину и агрессивные планы. Советские идеологи утверждали, что теории нацизма были абсолютно несовместимы с идеями социализма и концепцией мировой революции. В Москве также ясно поняли, что возможная угроза со стороны Германии заставляет Советский Союз идти на сближение с Францией и, возможно, с Англией. Результатом переговоров стало заключение упомянутого советско-французского договора, а также договора с Чехословакией. Тем самым создавались предпосылки для формирования системы европейской коллективной безопасности.

Что касается Англии и Франции, то их лидеры из-за возможной опасности были готовы пойти на соглашения даже со своим идеологическим противником, каким был социалистический Советский Союз. Но попытки создания системы коллективной безопасности оказались неудачными. Во Франции сменилось правительство, а новый кабинет был настроен более прогермански. Планировавшаяся франко-советская военная конвенция не была заключена. Английские лидеры также предпочли иное развитие событий. Они вместе с французскими партнерами взяли курс на умиротворение Гитлера и решили удовлетворить его требования о передаче Германии Судетской области, наивно полагая, что Гитлер на этом остановится. Так родилось Мюнхенское соглашение в сентябре 1938 г., которое один британский историк назвал “прологом трагедии”. События стремительно развивались, и уже в марте 1939 г. Гитлер захватил оставшуюся часть Чехословакии.

В такой обстановке в Лондоне и в Париже решили начать переговоры с Москвой, которые проходили в июле-августе 1939 г. Но, начав переговоры, британские и французские лидеры по-прежнему были не готовы на широкомасштабные соглашения с Советским Союзом и на компромисс с ним, в частности на согласие удовлетворить требования Москвы о праве пропуска советских войск через территорию Польши и Румынии. (Справедливости ради следует подчеркнуть, что Польша категорически противилась проходу и не захотела в последний момент согласиться с этим, несмотря на требования Парижа.)

Но ситуация уже кардинально менялась ввиду позиции Москвы. Так Европа входила в кризисные дни августа 1939 г. Несмотря на то что об истории тех событий написаны сотни книг и статей, интерес к ним не стихает, ибо речь шла об одном из самых драматичных периодов в истории XX в. (в политическом, военно-стратегическом и в морально-идеологическом планах).

Укажем, что уже с конца весны и лета 1939 г. в Москве обозначилось стремление осуществить поворот в сторону улучшения отношений с Германией. В исторической литературе этапы и свидетельства этого поворота хорошо описаны. Стратегически в Кремле решили действовать более широким фронтом, ведя переговоры и с Англией и Францией, и с Германией. Но германское направление постепенно получало приоритетный характер и в итоге, как известно, 23 августа 1939 г. в Москве был подписан советско-германский договор. Если бы дело ограничилось только самим договором, то он не вызывал бы и по сей день столько дискуссий. Но к договору были приложены секретные протоколы, многие десятилетия не признаваемые в Кремле и признанные официально лишь в 1989 г. Согласно этим договорам, Москва и Берлин определяли границы сферы своих интересов. По ним к сфере интересов Советского Союза отходили страны Прибалтики (Литва была добавлена по договору в сентябре 1939 г.), часть Польши в виде Западной Украины и Белоруссии, Бессарабия и Финляндия.

До сих пор ряд российских историков стоит на точке зрения, что и договор и приложения были необходимы для обеспечения безопасности Советского Союза и для выигрывания времени на подготовку к неизбежной войне с Германией. В то же время решением Съезда народных депутатов советско-германский договор, получивший название пакта Молотова-Риббентропа, был осужден за нарушение принципов и норм международного права и как пример вмешательства в решение судеб других стран и народов за их спиной. Особенно резко эти документы осуждаются в Польше и в странах Балтии.

В прежней советской, да и нередко в современной российской, историографии главным содержанием советской политики в 1939–1941 гг. считались факторы обеспечения безопасности страны. При этом ответственность за советско-финскую войну возлагалась на финскую сторону, а события 1940 г., связанные с присоединением Прибалтики, трактовались как вынужденные меры, поддерживаемые большинством населения прибалтийских государств. С другой стороны, в последние годы в литературе существует тенденция совершенно отбросить в сторону соображения безопасности Советского Союза, сводя его действия только к стремлению расширить свою территорию.

Между тем представляется, что развитие событий в 1939–1941 гг., в один из самых драматичных периодов европейской истории XX в., включало в себя сложные и противоречивые факторы и намерения. Прежде всего укажем, что для Германии, как показывают и старые, и вновь найденные документы, договор с Москвой и готовность отдать в сферу интересов Советского Союза территории в Восточной Европе и в Прибалтике, отражал их желание выиграть время и, одержав победу на западном фронте, приступить к решению одной из главных задач — “уничтожению большевизма” и покорению России.

Для Англии и Франции, не решавшихся пойти на широкие соглашения с Москвой, заключение советско-германского пакта явилось совершенно неожиданным. После его подписания и объявления войны Германии Англия и Франция стремились помешать превращению Советского Союза в воюющего союзника Германии и по возможности создавать сложности в советско-германских отношениях.

Что касается Советского Союза, то, конечно, соображения безопасности играли важную роль в Кремле. Важнейшим элементом советской системы также всегда была идея сталкивания империалистических стран. Существовала и идея договориться с одной из конфликтующих сторон, сохраняя связи и с другой. К тому же у СССР был уже опыт сближения с Германией в период Рапалло. Но главное отличие состояло в том, что в Германии у власти был оголтелый фашизм, вызывавший отторжение всей мировой общественности. И в этих условиях Сталин переступил грань. Фактически он отбросил в сторону все нравственные, идеологические и правовые соображения и пошел на далеко идущее сотрудничество с нацистским режимом. Была полностью свернута всякая критика фашизма, напротив, в своих выступлениях Сталин и его соратники рассыпались в комплиментах Гитлеру и его режиму.

Видимо, здесь сказывалось большее расположение Сталина к диктаторским режимам, нежели к странам либерально-демократическим, к которым советский лидер всегда испытывал подозрения и неприязнь. В Москве настолько поверили Гитлеру и считали это сотрудничество столь выгодным, что в 1940 — начале 1941 г., когда становилась все более очевидной напряженность в советско-германских отношениях и когда в Москву стекалась информация об активной подготовке нападения Германии на Советский Союз, Сталин отказывался в это поверить. В результате сказался стратегический просчет, а страна оказалась не готовой к войне ни в материально-техническом, ни в идеологическом плане.

В то же время весь период 1939–1940 гг. прошел под знаком мероприятий Москвы по реализации пакта Молотова-Риббентропа. Советское руководство с первых же дней сентября 1939 г. приступило к включению в состав Советского Союза стран и территорий, вошедших в советскую зону интересов. Так случилось с присоединением Западной Украины и Западной Белоруссии в сентябре 1939 г.; в те же недели советские руководители принудили правительства Литвы, Латвии и Эстонии согласиться на размещение советских войск на своей территории.

Осечка произошла в отношении Финляндии, которая отвергла советские требования, результатом чего стала кровопролитная советско-финская война. В изданных за последнее время трудах, в том числе и совместных, уже расставлены акценты и выявлена ответственность Советского Союза за эту войну. В итоге Финляндия уступила часть своей территории, но осталась независимой, хотя и явно недружественной к СССР.

Наконец, в июле 1940 г. Москва перешла к решающим действиям в Прибалтике, и все три республики были под сильным политическим и военным давлением включены в состав СССР. Следствием этого стали массовый террор и депортации местных жителей в Сибирь и в другие районы Советского Союза.

Оценивая в целом все эти действия, можно прийти к следующим выводам. Присоединяя к Советскому Союзу новые территории, когда-то входившие в состав России, Сталин реализовывал старые российские амбиции и устремления. Одновременно он объяснял свои шаги желанием более полно обеспечить безопасность границ Советского Союза. По этому поводу следует сказать, что вне зависимости от намерений данные события вели к обострению отношений между Советским Союзом и Германией, что проявлялось в разных направлениях, особенно на Балканах в 1940–1941 гг., где усиливалась агрессивность Германии и где Москва наконец-то решилась не потворствовать гитлеровским намерениям. Поэтому действия Советского Союза давали ему возможность расширить зону своей безопасности и готовить страну к отпору Германии.

Именно так рассматривались события в Лондоне, где британский военный кабинет, оценивая, например, “включение Прибалтики и Западной Украины и Белоруссии” в состав Советского Союза, заявил, что они приведут к напряженности в отношениях между СССР и Германией, что могло быть на руку Англии и ее союзникам, ведущим войну с Германией.

В то же время можно констатировать, что сами секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа были явным нарушением принципов международного права, норм морали и справедливости, когда за спиной народов сталинское и гитлеровское руководства решали судьбы миллионов жителей других стран. В целом советская внешняя политика продолжала соединять цели безопасности с действиями и методами, присущими сталинской системе.

В такой противоречивой обстановке приближался роковой день нападения Германии на СССР. Начиная с лета 1941 г. почти на каждом заседании Политбюро ЦК в Москве принимались решения о новых вооружениях и переоснащении армии. Но все эти меры либо не успели осуществиться, либо оказались недостаточными, что привело к столь тяжелым последствиям в первый период Великой Отечественной войны.

Панъевропейское движение 20-30-х годов

Драматические события в 20-30-х годах, давшие повод говорить и писать об упадке Европы, не смогли устранить тенденции к объединению континента, которые существовали здесь в течение ряда веков и составили основу для европеизма и в теории, и на практике.

В период между двумя мировыми войнами в Европе получили значительное распространение и популярность разнообразные проекты европейского объединения. Появились десятки книг писателей и журналистов, государственных деятелей и дипломатов, в которых речь шла о различных аспектах европейского единства, его прошлом и будущем.

В этих трудах нередко вспоминались многочисленные проекты прошлых эпох, цитировались соответствующие труды Жан-Жака Руссо, Иммануила Канта и других мыслителей, снова возрождался интерес к лозунгу “Соединенных Штатов Европы”, к другим федеративным европейским проектам. Анализируя ситуацию, сложившуюся в Европе в 20-30-е годы, авторы рассматривали политические, экономические и моральные аспекты европейской проблемы. В ряде работ предлагались различные варианты объединения Европы. Достаточно бросить взгляд лишь на заголовки трудов, изданных в то время в разных концах континента, чтобы увидеть, сколь широк был спектр представленных в них воззрений.

При всем разнообразии большинство проектов отличало весьма пессимистическое представление о будущем, впервые выраженное еще в начале XX столетия в работе О. Шпенглера “Закат Европы”. Разумеется, пессимизм авторов, писавших в 20-30-е годы, базировался на различных основаниях, но общий довольно мрачный тон был очевиден. Пожалуй, одной из главных причин подобного пессимизма было влияние первой мировой войны, унесшей миллионы жизней и погубившей многие прежние иллюзии и надежды европеистов.

В 20-е годы пессимизм усиливался постепенным осознанием того, чем на деле стала послеверсальская Европа. Наблюдалась довольно любопытная картина — оптимистические заявления политических лидеров, формировавших новую политическую структуру в Европе, находились в явном противоречии с позицией общественности, которая в целом ощущала лицемерие и эфемерность официального оптимизма. В этих условиях проекты XVIII–XIX вв. казались панацеей от зол, в них хотели найти средство переустройства Европы.

Но, вероятно, все эти искания в области европейской идеи оставили бы небольшой след в истории межвоенной Европы XX в., если бы не два реальных проекта, вызвавших широкую дискуссию и отразивших характерные черты и других предложений подобного рода. Особенность этих проектов состояла в том, что они были не просто выражены в научных, публицистических или литературных сочинениях, а стали предметом политического рассмотрения.

В 1922 г. австрийский граф Куденхове-Калерги выдвинул идею объединения Европы. В 1923 г. вышла в свет его книга “Пан-Европа”. В июне 1924 г. Куденхове-Калерги обратился к французским парламентариям с открытым письмом, в котором изложил свое видение европейской ситуации и предложения панъевропейского свойства. Как и многие другие адепты европейской идеи, он констатировал, что в Европе царит анархия и она стоит перед угрозой политической, экономической и культурной катастрофы[500].

Подобно другим авторам Куденхове-Калерги исходил из необходимости объединить Европу перед лицом трех сил — СССР, США и Великобритании. Россия, которой автор отводил роль некоего моста между Европой и Китаем, “не нравилась ему своими социальными экспериментами”. Далее Куденхове-Калерги совершенно недвусмысленно писал, что перед лицом постоянной угрозы с Востока Германия искала бы примирения с Францией и могла бы взять на себя роль организатора и авангарда отпора “агрессии с Востока”. Соответственно австрийский граф рассуждал о Рейне и Березине как о границах Европы.

В конце 1924 г. был обнародован манифест панъевропеизма, и с этого времени эта идея получила значительное распространение, будоража умы западноевропейской интеллигенции. В октябре 1926 г. в Вене состоялся первый “Панъевропейский конгресс”, на котором был представлен широкий спектр приверженцев европейской идеи и европейских проектов. Здесь были промышленники, желавшие экономической консолидации в Европе, писатели, ученые, деятели искусства, известные своими пацифистскими и гуманистическими взглядами и сочинениями. На конгрессе было объявлено о создании так называемого “Панъевропейского союза”, почетным президентом которого стал в 1927 г. А. Бриан. Членами союза были такие европейские политические деятели, как Э. Эррио, Л. Блюм, Э. Даладье и П. Бонкур (из Франции), Я. Шахт и К. Вирт (из Германии), Ф.Н. Бейкер из Англии, немецкие писатели Т. и Г. Манны, французский поэт П. Валери, испанский философ X. Ортега-и-Гасет, всемирно известные ученые А. Эйнштейн, З. Фрейд и др. Уже один этот перечень ясно показывает, что организаторы панъевропейского движения стремились привлечь под его знамена многих выдающихся деятелей общеевропейского и мирового масштаба.

Участники периодических встреч “панъевропейцев” апеллировали к традициям и взглядам Сюлли, Сен-Пьера, Канта, Руссо, Мадзини, Гюго и других подвижников европейской идеи и сторонников Соединенных Штатов Европы.

Наибольшего развития панъевропейские идеи достигли в проекте того же Куденхове-Калерги, который выдвинул в 1930 г. предложение о создании федерации европейских государств. Куденхове-Калерги декларировал, что его проект не ведет к какому-либо ущемлению прав отдельных стран, но предусматривает создание ряда федеральных общеевропейских органов: Федерального совета (составленного из представителей государств), Федеральной ассамблеи (члены которой должны направляться парламентами европейских стран), Федерального суда и Федерального казначейства. Предполагаемая федерация должна иметь свои финансы. Граждане европейских стран должны были быть и гражданами Европы.

Предложения, сформулированные Куденхове-Калерги, представляли собой первый в XX в. довольно конкретный и широкий план федеративного устройства Европы с сохранением системы и прав национальных европейских государств. Он был выдвинут на общественном уровне и в значительной мере использовал многочисленные проекты подобного рода XVIII и XIX вв. В условиях государственно-политической системы, которая сложилась и упрочилась в Европе, не могло быть уже и речи об ущемлении суверенных прав европейских стран.

Панъевропейские идеи и встречи их приверженцев в 20-х годах показали, что европейская мысль недалеко ушла от опыта прошлого столетия. Было совершенно очевидно также, что эти идеи, малореальные для XIX в., теперь, в 20-е годы XX столетия, оказались еще более далеки от действительности. Вместе с тем проекты и идеи панъевропеизма как бы создали некий психологический климат для инициативы политических кругов и официальных деятелей. Состав встреч, организуемых в рамках Панъевропейского союза, выявил еще одну примечательную особенность. Помимо деятелей общественности в них, как отмечалось выше, участвовали и официальные лица. Создавалось впечатление, что готовится какая-то инициатива и на уровне правительств.

В таких условиях в конце 20-х годов появился официальный проект европейского объединения, выдвинутый Аристидом Брианом — почетным президентом Панъевропейского союза и тогдашним министром иностранных дел Франции[501]. Большое влияние на позицию Бриана оказывала международная ситуация и положение Франции. За десятилетие, прошедшее после окончания первой мировой войны, Франция в значительной мере утратила лидирующее место, которое она занимала в Европе. Неудача Локарнской системы в полной мере вскрылась позднее, в 30-е годы, но и на исходе 20-х годов уже явственно обнаруживались ее изъяны. Германия набирала силу, что снова вызывало у французов страх за будущее.

В этих условиях французские политические деятели искали новые плацдармы для оживления своей активности и для возвращения Франции преобладающего положения в европейских делах. У руля французской политики и дипломатии в конце 20-х и начале 30-х годов, сменяя друг друга, стояли А. Бриан, П. Бонкур, Л. Барту и подобные им деятели. Они отличались более широкими взглядами и были известны своими связями с либеральными кругами европейского толка. И французская дипломатия решила попытаться разыграть европейскую карту. Она учитывала рост панъевропейских настроений, подключение к этому движению ряда известных деятелей науки, культуры и искусства, созыв нескольких панъевропейских конгрессов и встреч.

Так родился панъевропейский проект А. Бриана. Бриан слыл поклонником идей Сен-Пьера, Вольтера и Руссо, часто цитировал в своих речах и статьях европейских либералов XIX в. Конечно, Бриан был прежде всего политическим деятелем, его действия и проекты были пронизаны прагматическими интересами французских правящих кругов и дипломатии. Но он довольно умело использовал и европеистские настроения в различных странах континента.

Выступая в сентябре 1929 г. в Женеве, Бриан изложил некоторые наметки предполагаемого проекта. “Я думаю, — говорил он, — что между народами, которые географически могут называться народами Европы, должны существовать некие федеральные связи. Эти народы должны иметь возможность в любой момент войти в контакт друг с другом, обсуждать свои интересы, принимать общие решения, установить между собой солидарность, которая помогла бы в возможных серьезных обстоятельствах. Очевидно, ассоциация должна была бы преобладать в сфере экономической. Но я уверен, что с точки зрения политической и социальной федеральный союз, не посягая на суверенитет каждой нации, мог бы быть весьма полезным”.

В развитие этой идеи Бриан обратился 1 мая 1930 г. к 27 европейским государствам-членам Лиги Наций с конкретным предложением о создании Федерального союза в Европе. Каждое из государств, получившее проект Бриана, должно было в течение нескольких месяцев прислать письменный ответ.

Проект Бриана базировался на сохранении полной независимости и суверенитета всех участников намечаемого Федерального союза. За его образец была взята структура Лиги Наций. Предполагались созыв “Европейских конференций” с участием представителей всех европейских государств-членов Лиги наций, а также создание исполнительного органа — “Политического комитета”, включавшего определенное число членов, и “Секретариата”. Проект не конкретизировал цели и содержание деятельности федеральных европейских органов и не давал представления о путях решения экономических и таможенных проблем.

Большой интерес представляет реакция европейских государств на французскую инициативу. Проект Бриана был фактически отвергнут подавляющим большинством европейских стран. Используемые при этом аргументы и доводы были различны. Многие страны критически отнеслись к попыткам исключить из предполагаемого союза СССР. Некоторые государства считали необходимым привлечь к проекту Советской Союз и Турцию. Именно такую позицию заняли Эстония, Литва, Германия, Болгария и ряд других стран.

Но французская инициатива, как и следовало ожидать, встретила сопротивление и по другим соображениям. Против проекта Бриана выступила Англия, которая явно не хотела усиления французских позиций в Европе. Английские правящие круги больше устраивала традиционная игра на противоречиях между европейскими державами, нежели какие-либо варианты союзов и блоков. Английская дипломатия начала довольно активно разыгрывать и германскую карту. Проект Бриана не встретил поддержки и в Германии, где уже активно действовали экстремистские силы. Весьма прохладную позицию заняла также Италия. Практически лишь несколько малых стран поддержали проект. Болгария и Югославия выразили согласие без поправок, а Норвегия, Греция и Чехословакия — с небольшими оговорками. Таким образом, официальная Европа отвергла панъевропейский проект французского политического деятеля, поскольку он не соответствовал реальностям европейского развития того времени.

Исторический опыт 30-х годов с полной очевидностью показал не только необходимость, но и реальность объединения народов Европы перед лицом фашистской угрозы на основе их общей ответственности за судьбы континента. Выражением этого могла стать коллективная система европейской безопасности. Тревожные предвоенные годы показали, что в Европе были реальные предпосылки для создания такой системы. Собственно, в первой половине 30-х годов начали формироваться ее основы. Но последующее развитие событий, в том числе и политика “умиротворения” помешали ее созданию. В результате были упущены возможности для складывания антифашистской системы безопасности. 30-е годы показали также настоятельную необходимость объединения общественных сил Европы. И здесь существовали большие возможности и объективные предпосылки. К сожалению, общественность континента не смогла создать на антифашистской платформе мощную преграду на пути фашистских держав.

И все же уроки 30-х годов не прошли даром, а были использованы в годы второй мировой войны в процессе складывания и деятельности антигитлеровской коалиции, в движении Сопротивления. Однако европеистские идеи в XX в. были связаны не только с либерально-буржуазными кругами, но и с тоталитарными режимами.

Фашизм и европеизм

Фашистская идеология активно использовала европеистские теории и лозунги. Зародившись в Италии еще в годы первой мировой войны, фашизм, казалось, прежде всего концентрировал внимание на националистических целях. Но очень скоро итальянские фашисты взяли на вооружение и универсалистские доктрины, обратившись в том числе к посылкам европеистов.

Европеизм сторонников Муссолини был скорее идеологическим лозунгом, нежели политической практикой, ибо итальянские фашисты не могли ставить вопрос об объединении Европы под своим господством. В 1927 г. Муссолини заявлял, что “в Европе имеются те, кто поднимается, и те, кто опускается. Среди тех, кто поднимается до европейского горизонта, — итальянцы”. Речь шла о надеждах на то, что фашистские идеи получат распространение по всей Европе, и тогда Италия и Рим станут центром нового, т. е. фашистского движения. “Во Франции, в Англии, в Германии уже брошены семена фашизма, имеются там свои фашисты. Итальянское слово приобретает сегодня международное звучание, наполняет собой души”.

Попытки придать национализму итальянского фашизма универсалистские черты и обусловили обращение Муссолини и его сподвижников к европеистским идеям. Но итальянские фашисты не ограничились лишь идеологическими доктринами. Они предприняли попытку объединить фашистов на европейской основе. Гравелли, один из руководителей фашистского движения, основал журнал под названием “Анти-Европа”. Смысл этого названия состоял в противопоставлении нового фашистского движения старой либеральной Европе. Гравелли писал, что итальянские фашисты “спешат дать реальное единство Европе”, “Европе, руководимой Римом”. Советский исследователь Б.Р. Лопухов в свое время проанализировал взгляды и деятельность Гравелли, показав истинную сущность его европеизма.

В 1932 г. в Риме был созван международный конгресс под эгидой итальянских фашистов. По замыслам его организаторов, он был призван, с одной стороны, противостоять бриановским планам пан-Европы, а с другой — стать попыткой объединения общественных кругов Европы на фашистской основе, разумеется, в итальянском варианте. В этом конгрессе приняли участие приверженцы фашизма из разных стран, в том числе и из Германии, которую представляли Геринг, Розенберг, Шахт и др.

Но в середине 30-х годов Италия уже явно отходила на второй план в фашистском движении. Поэтому и известное соглашение “Рим-Берлин” 1936 г., о котором Муссолини говорил как об “оси”, вокруг которой будут группироваться другие европейские страны, явилось для Италии, скорее, констатацией того, что Германия выдвигалась на первые роли, в то время как Италия лишь подыгрывала своему могущественному союзнику. Соответственно были отодвинуты в тень и попытки реанимировать европейские идеи на платформе итальянского фашизма.

Аншлюс Австрии, а затем и захват Чехословакии были лишь прелюдией к более широкой экспансии. В 1939 г. Германия нападением на

Польшу развязала вторую мировую войну. Фашистские лидеры не скрывали своих глобалистских претензий, и в начале их мало интересовали европейские идеи и теории. Поэтому до 1941 г. в лексиконе гитлеровских фашистов почти не фигурировало обращение к каким-либо теориям и проектам объединения Европы.

Ситуация изменилась после нападения Германии на СССР. На волне первоначальных успехов на восточном фронте начали активно обсуждаться различные планы “унификации” Европы. Сначала гитлеровцы считали, что все покоренные страны и народы легко “адаптируются” под германским господством. Но сопротивление и партизанская борьба на временно оккупированных территориях СССР, рост движения Сопротивления в Западной и Центральной Европе заставили гитлеровцев обратиться к различным планам “экономического” и “политического” “освоения” захваченных земель[502]. В меморандуме об основных результатах дискуссии по вопросам экономической политики и организации экономического порядка в оккупированных восточных областях от 8 ноября 1941 г. подробно разбирались формы и способы германизации Востока. Об этом же шла речь и на многих других заседаниях в различных организациях “третьего рейха”.

В июне 1943 г. Оберлендер, гауптман II отдела абвера, провел “исследование” на тему “Союз или эксплуатация”, в котором писал: “Что объединяет Европу? Маленькая Европа без освобожденных восточных территорий в борьбе больших жизненных пространств земли играет роль полуострова, политические потенции которого соответствуют возможностям античной Греции в рамках Римского мира.

Освобожденные восточные территории еще не сделали выбор между принадлежностью к Европе или СССР. Обращение их к Европе и, как следствие этого, значительное усиление этого континента возможно лишь путем свободного выбора подданства освобожденными народами. Этот выбор можно назвать также доверием Германии.

Война на Востоке не может быть выиграна чисто военными методами. Последние должны быть дополнены и поддержаны политическими мероприятиями”.

Появление этого “исследования” было вызвано в первую очередь коренным переломом в ходе второй мировой войны, явившимся результатом крупных поражений германского вермахта на Восточном фронте, прежде всего разгрома фашистских армий под Сталинградом. Именно это обстоятельство заставило гитлеровское руководство искать “новые” формы “освоения” оккупированных территорий.

Прежние проекты создания европейского экономического порядка, основанного на принципах колониальной зависимости, теперь несколько модифицируются. Так, один из руководителей МИДа фашистской Германии еще 22 сентября 1942 г. писал: “Следует избегать до поры до времени любой конкретизации целей нового порядка и существа новой организации Европы”. В аналогичном духе выдержан циркуляр от 3 декабря 1942 г. министерства по оккупированным восточным территориям, в котором настоятельно рекомендовалось избегать в официальных документах таких терминов, как “колониальная политика”, “немецкие поселения”, “отчуждение земли” и т. д. Близка по содержанию к этим двум документам и секретная директива Геббельса от 15 февраля 1943 г., предназначенная рейхслейтерам, гаулейтерам и гаупропагандалейтерам, в которой говорится об обращении с европейскими народами, включая народы Восточной Европы.

Идеологи германского фашизма стали предпринимать отчаянные попытки модифицировать свои стратегические и тактические концепции, стремясь найти новые средства для закрепления влияния на оккупированных территориях. В конце 1942 — начале 1943 г. в германском МИДе были разработаны новые “предложения по России”, в которых излагалась несколько модифицированная “методика” борьбы в СССР, а летом 1943 г. создан проект “Соединенных Штатов Европы”. В сентябре 1943 г. в одном из документов этого ведомства утверждается, что “развитие событий требует новых решений” в области внешней политики Германии.

В другом документе, созданном в эти же дни в германском МИДе, рекомендуется принятие более гибких политических мер, к тому же выходящих за рамки чисто декларативных. В частности, говорится о том, что борьба против СССР “является важнейшей целью объединенной Европы”, и поэтому “антикоминтерновский пакт должен быть распространен на всех членов европейского союза государств”. Был составлен даже проект “Европейской хартии”, в котором заявлялось, что “ни один народ Европы, малый или большой, не в состоянии в одиночку должным образом защитить свою свободу, независимость и производительные силы. Это возможно лишь в рамках Европейского сообщества”.

Все эти документы показывают, что отдельные представители гитлеровского фашизма, терпящего поражение на советско-германском фронте и находящегося перед лицом усиливающегося движения Сопротивления народов Европы, пытались использовать европеистские теории и проекты. Речь шла о нацистском варианте “унификации” Европы, в котором лозунги европеистов прежних лет наполнялись новым содержанием, отражавшим цели и намерения гитлеровского фашизма.

Любопытно, что фашизм активно эксплуатировал старые идеи об устранении СССР из европейского объединения. “Новые” гитлеровские планы ставили своей целью усилить борьбу с Советским Союзом в изменившихся условиях. Как показывают документы, попытки установить связи с западными державами во имя борьбы с “большевизмом” разделялись и многими участниками заговора против Гитлера в июле

1944 г. Еще осенью 1943 г. Л. Бек и К. Герделер, входившие в число руководителей будущего заговора, представили докладную записку, в которой говорилось, что “Европе необходима гарантированная защита от русской сверхдержавы” и что обезопасить себя в настоящее время Европа может лишь с помощью Англии и Германии[503].

Европейские идеи движения сопротивления

Европейские идеи звучали и в европейском движении Сопротивления в годы второй мировой войны. Прежде всего они противопоставлялись гитлеровской программе “нового мирового порядка”, служили неким объединяющим началом для участников антифашистского Сопротивления. Одновременно в европейских идеях Сопротивления явственно ощущалась ностальгия по прошлому, по упущенным возможностям в европейском строительстве.

И, наконец, приверженцы европеизма в рядах Сопротивления пытались наметить контуры будущей послевоенной Европы. Не случайно распространение европейских идей приходится на 1943 г., т. е. на период, когда стало очевидным приближение разгрома фашизма. Как правило, европейские идеи выдвигали представители умеренно-либеральных буржуазных кругов, в то время как коммунисты, являвшиеся значительной силой в движении Сопротивления, относились к подобным идеям и проектам довольно прохладно.

Вместе с тем нельзя не видеть, что обращение к общеевропейским интересам отражало тенденцию скоординировать действия патриотов в разных частях Европы — в Италии и Франции, в Польше и Югославии, в Чехословакии и Греции, в Норвегии и других странах. В этом смысле можно говорить о движении Сопротивления как об общеевропейском феномене. Органической частью борьбы народов против фашизма была борьба на оккупированных территориях Советского Союза, а также и борьба немецких антифашистов внутри “третьего рейха”. Общность целей, желание ускорить победу над фашизмом объединяли людей во всех частях Европы. Известный итальянский историк Л. Вальяни писал в связи с этим: “Сопротивление в каждой стране отличалось своим составом, мотивами и ритмом борьбы, а также социальными и политическими целями. В то же время Сопротивление вдохновлялось желанием увидеть на руинах нацизма сотрудничество народов и универсальное братство”.

Но в “подпольной” Европе развивался европеизм и иного содержания, непосредственно связанный с проблемой будущего, послевоенного устройства Европы. Импульс этому европеизму был дан в Италии. Альтиеро Спинелли и Эрнесто Росси, деятели итальянского Сопротивления, по приговору фашистского суда отбывали наказание на острове Вентотене. Именно там ими был написан “Манифест за создание Соединенных Штатов Европы”, названный впоследствии “Манифестом Вентотене”. Итальянский историк М. Феррара писал, что этот манифест “нес на себе печать некоторых рисорджиментских вдохновений и прежде всего мадзиниевского идеала Соединенных Штатов Европы”.

Выступая в 1983 г. на международной конференции “Сопротивление и Европа”, Спинелли раскрыл свое понимание европейского единства, обращаясь именно к событиям периода второй мировой войны[504]. Сравнивая географическую карту Европы кануна второй мировой войны с картой 1914 г., Спинелли подчеркивал, что “идея государства-нации осуществилась почти во всей Европе, за исключением Швейцарии, существующей как маленькое, но многонациональное федеральное государство”. Отмечая положительный момент создания государств-наций, ставших “важным инструментом гражданского прогресса, так как национальное единство способствовало интеграции, а затем экономической, культурной, социальной и политической солидарности членов нации”, автор отмечает наличие в суверенитете нации “взрывоопасных элементов”, которые он усматривает во всех без исключения государствах, независимо от их социального устройства, и заключающихся, по его мнению, в “абсолютной ценности” интереса нации, ради которого “граждане должны были быть готовы на любую жертву, вплоть до смерти. Ради утверждения приоритета своего национального интереса над интересами других стран оправдывалось применение силы против других”[505].

Движение Сопротивления в европейских странах Спинелли рассматривает как свидетельство и подтверждение правильности федералистских устремлений, зародившихся в конце первой мировой войны и в межвоенный период. Эти идеи тогда развивали в Италии Эйнауди, Нитти и Росселли. Замечая, что идея Соединенных Штатов Европы имеет глубокие исторические корни, он утверждает, что во время второй мировой войны эта идея приобрела новое качество как осознание “необходимости выхода из идеологической тюрьмы суверенного национального государства”. В столкновении интересов государств и Европы в целом автор отдавал предпочтение общеевропейским интересам. Он обвинял отдельные народы и страны в национализме и эгоизме, идеализировал наднациональные европейские органы.

Но острые дискуссии сторонников подрыва европейской государственности с так называемыми “националистами” в Западной Европе — дело послевоенного будущего, а пока, в 1943 г., в разгар войны, “Манифест Вентотене” демонстрировал определенный этап в развитии европейских федералистских идей.

Работая над “Манифестом Вентотене”, Спинелли и Росси широко использовали идеи Б. Кроче, который еще в предвоенные годы писал: “Уже во всех частях Европы происходит зарождение нового сознания, новой национальности (ибо… нации не даны природой, а есть состояние сознания и исторические формации). И как семьдесят лет назад гражданин старого Неаполитанского королевства или подданный субальпийского государства, пьемонтец, сделались итальянцами, не уничтожая своего прошлого бытия, но вознося его и растворяя в новом бытии, так французы, немцы, итальянцы и все прочие возвысятся до европейцев и мысли их будут направлены к Европе, и сердца их будут биться для нее, как раньше бились для меньших отечеств, которые также не будут забыты”.

В годы второй мировой войны идею Соединенных Штатов Европы выдвигал и итальянский деятель Л. Эйнауди, находившийся в изгнании в Швейцарии и написавший там серию статей под общим названием “Соединенные Штаты Европы”, в которых предлагал взять за образец будущей организации Европы федеральную структуру Швейцарии.

В 1943 г. итальянец Э. Коломбо и группа французов основали “Европейское движение федералистов”. В августе 1943 г. в Милане состоялся специальный конвент, на котором Спинелли, Росси и другие выдвинули проект европейской федерации, предусматривавший установление европейского гражданства и другие меры. В 1944 г. в Женеве проходила специальная конференция, которая приняла “Манифест европейского Сопротивления”. В нем говорилось о необходимости покончить с анархией в Европе, происходящей от существования на континенте 30 суверенных государств, и создать Федеральный союз европейских народов. В конференции участвовали представители девяти стран, в том числе и представитель Германии К. Герделер, который выдвигал идеи европейской федерации с участием Германии и западных стран и направленной против “большевистской угрозы”.

“Только Федеральный союз, — говорилось в манифесте, принятом на конференции в Женеве, — дал бы возможность германскому народу участвовать в европейской жизни без того, чтобы угрожать другим народам. Только Федеральный союз дал бы возможность разрешить проблемы границ в районах со смешанным населением, которые перестали бы, наконец, быть объектом безумных националистических вожделений и превратились бы в проблемы простого территориального разграничения сугубо административной компетенции. Только Федеральный союз позволил бы сохранить демократические институты таким образом, чтобы страны, не достигшие еще определенной степени политической зрелости, не смогли поставить их под угрозу. Только Федеральный союз позволил бы осуществить экономическую реконструкцию континента, упразднив национальные монополии и автаркии. Только Федеральный союз дал бы логическое и естественное решение проблем выхода к морю для стран, расположенных в глубине континента, рационального использования рек, которые пересекают сразу несколько стран, контроля над проливами и многих других проблем, которые осложнили международные отношения в Европе в последние годы”[506].

Как отмечал на упоминавшейся выше конференции 1983 г. известный итальянский политический деятель Э. Коломбо, “католики, социалисты, коммунисты и группы либералов-демократов, каждые в соответствии со своей идеологией и программой, имели и свою определенную идею Европы, идею, отражавшую различия и особенности, свойственные каждой партии и движению, их историческим традициям и особенностям развития”. Европеизм движения Сопротивления становился как бы прелюдией к начавшимся вскоре после окончания второй мировой войны острым дискуссиям различных социальных и политических сил вокруг европейского будущего.

“Холодная война” и Европа

Международные отношения в послевоенный период проходили под знаком конфронтации, получившей название “холодной войны”. И хотя главным ее содержанием было соперничество двух сверхдержав, СССР и США, эпицентром “холодной войны” стал европейский континент. Само начало “холодной войны” также было связано непосредственно с ним. Одной из зон, вызывавших наиболее острое столкновение интересов, была Восточная Европа. Москва стремилась закрепить свое влияние и утвердить советскую модель в ряде стран Центральной и Восточной Европы, а Запад, и прежде всего США, стремился всеми способами воспрепятствовать этому.

Следующим центром противостояния была Германия. Именно в разделенной Германии разворачивались наиболее острые противоречия и возникали международные конфликты. Интересы противоборствующих сторон сталкивались на Балканах, в Средиземноморье и на европейском Севере. Позднее, в 60-70-е годы центрами соперничества стали также Юго-Восточная Азия, Ближний Восток и некоторые районы африканского континента.

Но даже и тогда было очевидным, что по многим направлениям судьбы международных отношений решались в Европе. США не имели общей границы с советским Союзом, поэтому их конфронтация затрагивала область ядерного сдерживания и военно-стратегических интересов. Что касается Европы, то здесь обе стороны осуществляли “пробу сил” и своих возможностей в непосредственной близости друг от друга.

В первые послевоенные годы многие противоречия и напряженность были напрямую обусловлены присутствием в Европе военных сил противоборствующих сторон. Ударную силу НАТО и Варшавского договора составляли военные формирования, сконцентрированные именно здесь. За сорок с лишним послевоенных лет Европа прошла через целую серию международных кризисов, влиявших на всю систему международных отношений: Берлинские кризисы 1948 г. и 1953 гг., события в Венгрии в 1956 г., в Чехословакии — в 1968 г., в Польше в 1980–1981 гг. и т. д.

Советский Союз традиционно рассматривал европейское направление как свой важнейший внешнеполитический приоритет. Именно поэтому взлеты и падения, пики и спады холодной войны наиболее остро проявлялись на европейском континенте. Но весь послевоенный период в Европе был отмечен не только конфронтацией. Даже в самые мрачные периоды здесь сохранилось известное равновесие, позволившее избежать военных столкновений. Во время “холодной войны” были приняты некие “правила игры” и определенная стабильность, которые привели к тому, что ни США с их союзниками, ни страны Советского блока не перешли ту грань, которая отделяла враждебность и острое политическое и идеологическое соперничество от реальных вооруженных конфликтов.

Исторические традиции, геополитические интересы и страх за то, что в случае возникновения ядерного конфликта Европа просто перестанет существовать, позволили сохранять в Европе сотрудничество между противоборствующими сторонами в различных областях (в политике, экономике и культуре). В 50-70-е годы между странами Запада и Востока континента развивались не только обычные торговые связи, но и широкие совместные экономические проекты. Этого требовала сложившаяся в течение многих десятилетий экономическая инфраструктура и взаимодействие.

Сохранялся диалог и в политической области. Даже в наиболее трудные периоды между Англией, Францией, Италией и другими странами, с одной стороны, и государствами “советского блока” — с другой, было заключено немало соглашений о сотрудничестве и совместных действиях. Подобная ткань сотрудничества и связей была особенно развита в области культуры, науки, образования. Слишком глубоки и органичны были исторические связи европейских народов, чтобы их можно было прервать или отменить. На основании многочисленных документов, особенно открытых в последние годы, можно прийти к выводу, что именно сохранение в Европе разветвленной и устойчивой ткани сотрудничества позволило не только избежать прямых военных конфликтов, но и подготовить условия для эрозии “холодной войны” и в итоге для ее прекращения.

Выражением этого может служить и тот период разрядки, который начался в конце 60-х — начале 70-х годов и был связан прежде всего с Европой. Он был отмечен переломами в советско-французских отношениях, в том числе и обусловленных личной позицией Шарля де Голля. Немалый вклад в дело разрядки внесла и новая восточная политика ФРГ и ее канцлера В. Брандта. Сам образ “разрядки” в значительной мере был связан с общеевропейским Совещанием по безопасности и сотрудничеству и Хельсинкским Заключительным актом. Тем самым Европа сохраняла свою важнейшую роль в развитии международных отношений. Последовавшие вслед за Хельсинкскими многочисленные новые договоренности, функционирование общеевропейского механизма сотрудничества, объединившего страны и Запада и Востока континента, как бы подготавливали тот поворот в международных отношениях, который произошел в середине 80-х годов.

Осуществляемые историками и политологами многих стран новые исследования истории “холодной войны” уже позволили обнаружить и ввести в научный оборот многие сотни документов, касающиеся в том числе и ситуации на европейском континенте. Мы теперь уже знаем многое из того, что позволило Европе сохраниться несмотря ни на что и постепенно вести дело к снижению международной напряженности.

С середины 80-х годов кардинальные перемены, начатые в Советском Союзе, затронули и внешнеполитическую сферу. Они встретили позитивный отклик в европейских столицах и в США. Разумеется, этот поворот касается прежде всего периода второй половины 80-х годов, но несомненно он явился и результате тех положительных тенденций, которые сохранялись в Европе в 50-60-е годы и особенно проявились в 70-е — начале 80-х годов.

Следует особо подчеркнуть значение таких событий, как объединение Германии для прекращения “холодной войны”. Новый этап в развитии международных отношений наступил в конце 80-х — начале 90-х годов. Россия вышла на международную арену с “новым лицом” и новой политикой. Переход России к демократии и рыночной экономике сблизил Россию с европейскими странами, открыл новый этап в истории Европы.

Принятая в конце 90-х годов новая концепция внешней политики России включила в качестве одного из ведущих направлений не только дальнейшую стабилизацию в Европе, но и принятие мер для выхода стран Европы на новый уровень сотрудничества и взаимодействия. Россия определила линию своего стратегического партнерства с Германией, будущих отношений с Англией, Францией, Испанией, Италией, Скандинавскими странами и т. д.

Европа вступает в XXI столетие как динамичный и развивающийся организм. В Европе сохраняется немало трудностей и противоречий. Именно в Европе происходит расширение НАТО на восток; значительный круг проблем связан с ситуацией на так называемом постсоветском пространстве. Европа ищет свою роль и в тех процессах глобализации, которые ныне все более распространяются в мире.

В целом наследие “холодной войны” в Европе ушло в прошлое, и миллионы ее жителей вступают в новый век с надеждой на то, что европейский континент будет давать примеры устойчивой безопасности и сотрудничества, торжества принципов демократии и обеспечения прав человека.

“Европейское сообщество”

Самым крупным и важнейшим событием послевоенной Европы стала реализация давней мечты европейцев о европейском единстве и европейской интеграции. В результате длительной эволюции и сложных процессов в Западной Европе был создан разветвленный механизм экономических, а затем и политических интеграционных органов и институтов, осуществлено взаимодействие стран — участниц интеграционного объединения в политической, экономической и социальной областях.

Во многих трудах западных историков и политологов “европейское сообщество” рассматривается как реализация на практике разнообразных планов и проектов, которые существовали в истории Европы. Эти авторы (особенно на ранней стадии создания сообщества) не скупились на восторженные слова и эпитеты в своих оценках формирующейся интеграции. Прежде чем проекты западноевропейской интеграции стали реальностью, они широко обсуждались в кругах европейской элиты. В газетных и журнальных статьях, в докладах и лекциях сторонники европейского объединения выдвигали аргументы и доводы в пользу объединительных процессов, обращаясь к опыту и традициям прошлых эпох, к различным вариантам европейского объединения в XIX и XX вв. Немалую активность проявляли и те деятели европейского движения Сопротивления, которые выдвигали идеи политического объединения Европы еще в период второй мировой войны.

Одним из наиболее активных сторонников европейского объединения выступил У. Черчилль, произнесший свою знаменитую речь в Цюрихе в 1946 г. Самое удивительное в этой связи состоит в том, что Англия с первых же шагов европейской интеграции стремилась сохранить свою автономию и дистанцироваться от планов объединения Европы. Понадобился длительный срок, чтобы она стала полноправным членом европейских органов, хотя лидер британских консерваторов и один из самых известных британских деятелей XX в. выступал как активный сторонник объединения Европы.

Первым шагом на пути к западноевропейской интеграции было создание в 1948 г. Организации европейского экономического сотрудничества для участия в реализации “плана Маршалла”, в которую с подключением к ней в 1949 г. ФРГ вошло 17 государств. В том же 1948 г. был создан Западный Союз с участием Англии, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, а в 1949 г. — Североатлантический блок (НАТО). Одновременно были выдвинуты и первые проекты экономического объединения западноевропейских государств. Тем самым экономический аспект западноевропейской интеграции приобретал все большее значение. Первоначально по инициативе Англии в 1949 г. был создан Европейский совет, затем в 1952 г., согласно плану французского деятеля Р. Шумана, возникло Европейское объединение угля и стали (с участием Франции, ФРГ, Италии, стран Бенилюкса) и, наконец, в 1957 г. — Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) — главное интеграционное объединение в Западной Европе. Организаторы сообщества хотели сначала передать ему и вопросы внешней политики. Но тогда эти планы были отвергнуты, прежде всего благодаря противодействию Франции. В ЕЭС, часто именуемое “Общим рынком”, сначала вошли шесть стран (Франция, Италия, ФРГ, Бельгия, Нидерланды и Люксембург). Одновременно был заключен договор об учреждении Евроатома — организации, имевшей целью объединение усилий в области ядерных исследований.

В 1959 г. Англия в противовес ЕЭС создала Европейскую ассоциацию свободной торговли (ЕАСТ) с участием Австрии, Дании, Норвегии, Португалии, Швейцарии и Швеции (затем к ним присоединились Исландия и Финляндия — в качестве ассоциированного члена). Создание ЕАСТ отражало соперничество, главным образом между Англией и Францией. Позднее Англия, Дания, а также Ирландия, Греция, Португалия и Испания примкнули к “Общему рынку”. По Брюссельскому договору 1965 г. произошло слияние руководящих органов ряда интеграционных сообществ.

Основатели ЕЭС, прежде всего Р. Шуман (Франция), Де Гаспери (Италия) и К. Аденауэр (ФРГ), а также последующие реформаторы его деятельности приложили немало сил для выработки экономического и политического механизма сообщества. При его основании творцы сообщества часто употребляли термин “Соединенные Штаты Европы”, подчеркивая историческую связь ЕЭС с проектами прошлого и с будущей перспективой. Один из идейных творцов “европейского сообщества” Ж. Монне писал, что идея Европы, о которой мечтали Руссо и Сен-Пьер, Гюго, Мадзини и Куденхове-Калерги, реализуется ныне в Европейском экономическом сообществе.

Первоначально Р. Шуман, Де Гаспери и другие идеологи западноевропейской интеграции были готовы идти в своих федералистских планах столь далеко, что намеревались заменить государственные институты наднациональными органами. Они планировали создать европейские политические партии и организации, профсоюзы и другие объединения. По логике этих европеистов, “Европа отечеств” должна была уступить “европейскому отечеству”. В дискуссиях по этим вопросам проявлялись старые споры между сторонниками укрепления национальной государственности и приверженцами наднациональной Европы. В целом старый конфликт между этими тенденциями и интересами привел к тому, что страны ЕЭС отвергли и федеративные, и конфедеративные формы сотрудничества.

Большая роль в утверждении этого варианта принадлежала Шарлю де Голлю, который активно отстаивал идею создания союза “европейских отечеств”. При этом дело было не в благих пожеланиях и интересах тех или иных деятелей или политических партий стран Западной Европы. Идеи замены системы национальных государств наднациональными органами и установлениями противоречили объективному историческому процессу. История Европы, в том числе и послевоенного периода, убедительно и ясно показала, что сохранение и укрепление национальной государственности составляет закономерность исторического развития, которую не смогли изменить никакие варианты наднациональной Европы. Эта особенность имела большое значение для перспектив западноевропейской интеграции, создавая пределы и лимиты для эволюции интеграционных процессов.

За прошедшие годы Европейское сообщество прошло большой и сложный путь. В итоге сложился комплексный и эффективный механизм, обеспечивающий функционирование разветвленной системы экономических, политических и юридических органов Европейского Союза. Происходят постоянные встречи представителей членов Союза, включая и их лидеров. Постепенно в состав Союза включается все большее число новых стран. В последнее время новыми кандидатами для вступления в члены Союза стали и государства Восточной и Центральной Европы. Европейский Союз подписал широкое соглашение о партнерстве с новой Россией. В Европейском Союзе уже давно решены те вопросы, которые были в центре дискуссий в конце 40-х и в 50-е годы. Европейские страны отвергли идею Европы как единого отечества; они не только сохранили все атрибуты своей государственности, но и постоянно отстаивают свою самобытность и самосознание. Франция активно защищает свою исключительность, национальные корни, самобытность, традиции и культуру. Германия отстаивает немецкую исключительность. В Англии вообще немало политиков противостоят всем попыткам европейских стран слишком тесно привязать Великобританию к нынешним европейским реалиям. То же самое происходит и с другими странами Европы. Но основная тенденция состоит во все большем укреплении Европейского Союза, с единой валютой и другими общеевропейскими атрибутами. Главное, что достигнуто за прошедшие годы, связано с утверждением европейской идентичности — политическим и культурно-историческим феноменом, вошедшим в жизнь всех европейцев.

Сказанное не означает, что в современной Европе нет своих сложных и противоречивых проблем. Между европейскими странами сохраняются различия и разногласия, связанные с геополитическими и экономическими интересами. Но они не препятствуют реализации старой мечты европейских философов и мыслителей о единой Европе и о вечных и общих европейских ценностях.

Опыт европейских интеграционных процессов показывает, что они развивались в сложной, порой достаточно противоречивой, форме. Понадобились многие годы, чтобы преодолеть разнообразные трудности. Главное состояло в том, чтобы примирить общие и специфические национальные интересы. Членство в Европейском Союзе требовало примерного выравнивания экономического уровня развития, единых таможенных правил, общей политики в промышленной и сельскохозяйственной сферах. В этом плане наибольшие трудности возникли при введении единой европейской валюты. Но в итоге и они были преодолены. Вступление в ЕЭС требовало соблюдения единых принципов и норм обеспечения прав человека, гражданских свобод и правовых установлений. За прошедшие годы в Европе, таким образом, сформировалось и укрепилось единое экономическое, демократическое и правовое пространство. Действует единый рынок труда и услуг, унифицирована система высшего образования. Существует общая культурная и научная политика. Идет неуклонно процесс расширения ЕЭС. При этом действует жесткая система приема новых членов. В современных условиях наибольшие дискуссии идут вокруг приема в члены ЕЭС стран из Центральной и Восточной Европы.

В целом, за истекшие годы сложился разветвленный общеевропейский механизм, охватывающий все сферы жизни и деятельности Европейского Союза. Во многих странах этот механизм подвергается острой критике за излишнюю бюрократизацию, которая присуща всякой системе такого рода. Многие жалуются и на неимоверно раздутые штаты органов Союза. Но несмотря на все это, европейские объединения превратились в мощный центр экономики и финансов, который успешно конкурирует с США и другими экономическими центрами.

Главным признаком Европейского Союза стало то, что получило название “европейской идентичности”. Европейцы реально ощущают себя членами единого общественного организма. Европейская общность или идентичность — это явление не только политического и культурного плана. Существует и некое общее психологическое единство. С давних времен “европеизм” содержал в себе серьезный культурно-психологический компонент. Исторические корни и традиции всегда составляли важный аргумент в пользу европейской общности и идентичности.

Разнообразные европейские регионы, с их особенностью и неповторимым своеобразием (Средиземноморье, Балканы и Европейский север) органически вписались в общеевропейскую ткань и культурно-историческое единство. Как всякий интеграционный процесс и образование, ЕЭС реализует свое единство через множество разнообразных факторов. Национальные и культурно-исторические различия естественно влияют на общие процессы. Но в целом облик Европы в конце XX столетия принципиально отличен от того, чем была Европа на исходе XIX в. Слово “европеец” перестало быть некой абстракцией, фантомом или мечтой. Европа существует ныне без границ и разделительных линий. XX век завершил многовековые споры и дискуссии, мечты и надежды, которые велись вокруг прошлого и будущего континента. Из утопии “европейская идея” стала реальностью.

Распад “коммунизма”

Большая часть XX в. отмечена глубоким идеологическим и политическим расколом Европы. Жесткое противостояние капиталистической Европы и Советского Союза, существовавшее после 1917 г., дополнилось и расширилось после окончания второй мировой войны конфронтацией Запада и Востока континента. “Коммунистические” режимы в странах Восточной, Центральной и Юго-Восточной Европы стремились консолидировать свою экономику, военно-стратегическую мощь и идеологическую систему ценностей.

После долгих лет конфронтации многим казалось, что Европа обречена на длительный и, возможно, постоянный раскол. Этому в большой степени способствовал и раскол Германии. Но ситуация в Германии, разделение великой европейской державы и единой немецкой нации, может быть, больше чем что-либо другое свидетельствовало об аномалии этого явления. На конфронтацию в Европе оказывало влияние более глобальное и общее противостояние двух сверхдержав.

Однако сложные и противоречивые процессы, происходившие в “коммунистическом” блоке, подтачивали и эрозировали его. К концу XX столетия становилось все более очевидным, что тоталитарные тенденции на европейском континенте не имеют длительной перспективы. Во многих странах Центральной и Восточной Европы прочные старые исторические традиции и опыт многопартийной системы оказывали значительное влияние на внутренние процессы в этих странах, разлагая “коммунистические” режимы.

Более сложной была ситуация в Советском Союзе. Но и здесь на рубеже 70-80-х годов экономическая система погружалась во все большую стагнацию; общественные противоречия и нестабильность нарастали. Практически, к началу 80-х годов все слои советского общества жили ощущением необходимости перемен. И поэтому с таким всеобщим энтузиазмом была встречена политика перестройки и кардинальных реформ. Но внутренние компоненты системы оказались столь неустойчивыми, а процесс разложения старых порядков прошел столь бурными темпами, что власти не сумели удержать в каких-то рамках нарастающие социальные катаклизмы. В результате советская система рухнула по всем основным параметрам (господство однопартийной системы, централизованная плановая экономика и т. д.). Острые центробежные силы подрывали и единство государственной системы; в республиках Советского Союза нарастали настроения национализма и сепаратизма. Лидеры страны не сумели вовремя уловить эти тенденции, а главное своевременно реформировать многонациональную страну. К объективным требованиям добавились и факторы субъективного, личностного характера.

В результате рухнула не только советская “коммунистическая” система, но распалось и государство. Советский Союз перестал существовать, на его пространстве возникли независимые государства. Одновременно и в Европе рушилась социалистическая система в целом. Государства Центральной и Восточной Европы вернулись к своим прежним устоям и порядкам. Произошло также объединение Германии. Европа приобрела новый облик и восстанавливала прежнее единство. Переход к новым реалиям оказался сложным и противоречивым процессом. Он сопровождался поляризацией общества, ростом социальной напряженности, издержками приватизации. Многие бывшие социалистические страны в Восточной Европе стремятся войти в Европейское сообщество и в Северо-Атлантический союз (НАТО).

Особая напряженность сложилась внутри и вокруг Югославии. Главный итог последних лет состоял там в распаде прежде единого государства. То, что произошло в бывшем Советском Союзе и в Югославии, наглядно иллюстрирует судьбу многонациональных государств на исходе XX столетия.

Как известно, одним из итогов первой мировой войны был распад Австро-Венгерской монархии, крах российской и германской империй. На их основе были образованы новые независимые государства; затем выявилось стремление некоторых из них к новому единству — в 1918 г. образовалась многонациональная Югославия. На развалинах Российской империи возник Советский Союз. А на исходе века оба этих многонациональных объединения снова распались.

В любом случае то, что произошло в отношении бывшего Советского Союза и социалистических государств Восточной и Центральной Европы, оказало важнейшее влияние на судьбы Европы. В целом Европа вступила в XXI столетие в условиях большей социально-экономической и политической однородности.

В Европе больше нет ни одного государства, приверженного к “коммунистической” системе; и Россия, и другие страны, хотя и разными темпами и с различным успехом стремятся к построению гражданского общества и правового государства.

Все это создает условия для постепенного расширения общеевропейского экономического, демократического и правового пространства. Европейские ценности, ранее бывшие привилегией лишь Западной, или “малой” Европы, теперь все более становятся общеевропейским феноменом. Страны Восточной и Центральной Европы идут к интеграции в большую Европу быстрыми темпами. Они активно подключаются к общеевропейским институтам и механизмам, существующим, прежде всего, в рамках Европейского Союза. В деле строительства так называемой “большой” Европы значительное место принадлежит взаимоотношениям Европы и России.

Россия и Европа

“Россия и Европа” — эта тема в течение многих десятилетий и даже веков находилась и находится в центре общественных и политических дискуссий в России и за рубежом; она проявляется в политике, в философии и историографии, в литературе и искусстве. Весь XX в. также прошел под знаком взаимодействия России и Европы.

Спектр мнений в России по этой теме был и остается чрезвычайно разнообразен. Как в XIX, так и в XX в. в основе проблемы “Россия и Европа” лежали некоторые общие принципы и предпосылки. Постановка этой проблемы отличала Россию от других европейских держав, создавая совершенно особый исторический колорит, вырабатывая специфический менталитет российского сознания.

Прежде всего отметим географическое положение России. С глубокой древности русские и западные хронисты в спорах о восточных границах Европы, как правило, включали в нее русские земли, но одновременно они рассматривались и в контексте кочевнического мира, азиатского континента. А с того времени, как создалось русское централизованное государство, распространившее свое влияние и господство в районы Поволжья, за Урал, а затем и на обширные просторы Сибири, европейская принадлежность России стала темой новых дискуссий.

Десятки и даже сотни племен и народов России со своими языками, обычаями и культурой населяли эту громадную страну, в которой было крайне трудно сформировать единую культуру, общие представления, единый человеческий тип и более или менее общий менталитет. Положение усугублялось и религиозными обстоятельствами, когда на российской территории сосуществовали православие и ислам, буддизм и католичество. Этот религиозный плюрализм добавлял сложности в процесс формирования общероссийских реалий и российской общности, в создание единой российской политики и общероссийского экономического и культурного пространства.

В отличие от государств, созданных на территории Западной Европы, где составляющие их народы были примерно на одной стадии общественного развития, в России постоянно существовало большое различие и в уровнях образования, культуры, и в экономическом развитии между различными территориями. Эта постоянная российская многовариантность и многообразие проявлялись в российской общественной мысли, в сознании, культуре, в литературе и искусстве.

Подобное развитие событий накладывало свой отпечаток на отношения России с Европой. Историки имеют в своем распоряжении множество фактов и доказательств органической и глубокой связи России с европейским развитием. Торговые и экономические контакты Москвы, Новгорода и Петербурга с Западной и Северной Европой нарастали, становились все более разветвленными и глубокими; культурные взаимовлияния, династические связи русского царизма с европейскими дворами вносили свой вклад во включение России в европейский политический и культурный процесс.

Подходя к этой проблеме с общецивилизационных позиций, можно констатировать, что Россия испытывала на себе свое промежуточное положение, свою принадлежность и к европейской, и к азиатской цивилизации. В результате создавался некий синтез, сплав двух великих цивилизаций и культур, который включал в себя множество самых разнообразных течений, особенностей и проявлений. В XX столетии в проблеме “Россия и Европа” появились новые грани и оттенки. В отношениях России и Европы в XX в. можно выделить три больших периода.

С начала века и до революции в октябре 1917 г. царская Россия, отставая в демократическом развитии от многих стран Западной Европы, составляла в то же время органическую часть европейской международной политической системы. Династические узы России с монархиями Англии и Германии усиливали взаимодействие России с Европой.

После Октября 1917 г. наступал долгий 70-летний период трудной конфронтации между Советским Союзом и европейскими странами. В эти годы идеологические факторы оказывали преобладающее влияние на отношения Советского государства и Европы. Ставка на мировую революцию и на стимулирование “межимпериалистических противоречий”, с одной стороны, и неприятие идей коммунизма-с другой, создавали постоянную базу для конфронтации и жесткого противостояния.

В различные периоды верх брали и другие факторы: так называемая Realpolitik, столкновение собственных геополитических интересов европейских стран. Даже в те годы продолжали действовать особенности европейского равновесия, существовавшего в Европе в течение многих столетий. В годы второй мировой войны в отношениях между Советским Союзом и Европой действовали иные факторы. Угроза со стороны нацистской Германии объединила Англию, США и Францию с Советским Союзом, а победа над фашизмом сделала его в некотором смысле одним из вершителей судеб Европы.

Новый этап наступил в начале 90-х годов, когда демократическая Россия начала строить свои отношения с Европой на новых основах.

В общей постановке темы “Россия и Европа” специальный интерес вызывает проблема “Россия и европейская идентичность”. В самых широких слоях российского населения и общественных сил не вызывает сомнений органическая принадлежность России к Европе, ее приверженность ценностям европейской культуры и цивилизации. Россия не только принимает значение общеевропейской интеграции, но видит в ней пример и для отношений России с бывшими республиками Советского Союза.

Если мы говорим об идентичности Европы прежде всего как о культурно-историческом феномене, то невозможно представить себе Россию без Европы и Европу без России. Русская культура всегда была неотъемлемой частью европейской культуры и цивилизации. Пушкин и Достоевский, Чехов и Толстой — это те знаковые фигуры XIX в., которые придают величие и русской, и всей европейской культуре. Таким же символом стал И. Тургенев — подлинный российский европеист.

Для XX столетия Пастернак и Солженицын, Кандинский и Шагал, Малевич и Шостакович и многие другие российские деятели культуры также органически входят в общеевропейские достижения. Российская наука не может забыть роль немецких ученых в создании Российской Академии наук. Для физиков Европы ЦЕРН и Дубна как бы символизируют связь и единство Европы. Мы справедливо говорим о русских сезонах в Париже и в Баден-Бадене. Для российского интеллигента музыкальная и культурная Вена всегда была притягательным центром. Да и в архитектуре русская особенность была органически вплетена в общеевропейское наследие. Каждый европеец увидит в архитектуре Санкт-Петербурга и его окрестностей европейские аналогии.

Всей своей историей и геополитикой, особенностями культуры, традиций и цивилизации Россия принадлежала и принадлежит к Европе, что, однако, не снимает вопроса об особенностях русского пути, о России как мосте, не только связывающем, но и синтезирующем два континента, две великие культуры и цивилизации. Но когда мы говорим о долгом пути России в Европу и пытаемся заглянуть в будущие российские перспективы, то прежде всего и главным образом следует говорить о включении России в европейское политическое, экономическое и демократическое пространство.

Сегодняшний и завтрашний день России, ее будущее зависят от того, насколько быстро удастся преодолеть кризис в стране, закрепить принципы гражданского общества, правового государства и рыночной экономики, реализовать в полной мере права человека. Именно эти краеугольные камни европейской демократии, которые были достигнуты и выработаны Европой в результате трудной и долгой эволюции, могут служить одним из главных факторов, связывающих современную Россию и Европу, и именно эти принципы во многом определяют сегодня принадлежность России к Европе.

“Россия и Европа” — это и тема многовековых связей и взаимного переплетения исторических судеб их народов. Многочисленные конфликты в прошлом и две мировые войны в XX в., начавшиеся на европейском континенте, неизбежно втягивали в них Россию. Поэтому современный и будущий мир продолжает зависеть от того, насколько глубокой и успешной будет новая международная архитектура Европы и новая система европейской безопасности, которые позволят обеспечить безопасность и процветание всех государств и народов Европы.

Конец XX в. ознаменовался новым обострением национальных проблем, в том числе и на европейском континенте. Национальные конфликты затронули многие страны и регионы Европы, в том числе и Россию. От того, насколько успешным будет совместное преодоление и предупреждение этих конфликтов, будет во многом зависеть будущее Европы.

Европа да и весь мир сталкиваются сегодня со многими новыми проблемами и вызовами. Их разрешение требует общих усилий мирового и в том числе европейского сообщества. Россия все более включается ныне и в процесс европейской интеграции. Для России это прежде всего вопрос экономический.

Наконец, “Россия и Европа” — это проблема общности культуры и цивилизации. Многовековое переплетение истории, культуры, литературы и искусства, науки и образования создали прочную традицию взаимосвязи и взаимовлияний. Будущее европейской цивилизации включает в себя историческое достояние всех населяющих ее стран и народов; и в этом цивилизационном потоке России принадлежало достойное место в прошлом, оно должно связать в общий европейский процесс нынешнюю и будущую Россию.

Говорят, Наполеон как-то высказался о Китае в том смысле, что эта огромная империя спит и горе тому, кто ее разбудит. Возможно, перед нами просто исторический анекдот, одна из многих приписываемых великому полководцу фраз, ибо на Восток далее Египта он воевать не ходил и, насколько известно, не намеревался. Но смысл сказанного вполне серьезен и, главное, справедливо отражает ту идею, что еще около двух столетий назад в Европе едва ли не весь Восток воспринимался как нечто спящее, закостенелое, внеисторическое.

Гегель, как известно, примерно в то же время внес в свою историко-философскую систему представление о том, что спящим и, следовательно, как бы застывшим в развитии (т. е. неисторическим) следует считать весь Восток. В какой-то мере эту доктрину воспринял у Гегеля и Маркс с его так называемым “азиатским” способом производства, в котором не было места антагонистическим классам (а борьба между ними по Марксу — едва ли не основной двигатель истории), но друг другу противостояли аппарат власти и покорная ему масса непосредственных производителей (стоит напомнить, что при советской власти и тем более при Сталине эта концепция считалась как бы несуществующей, а упорствующие в ее разработке марксисты обычно плохо кончали).

Так что же такое Восток? Точнее, чем он был в реальности и как воспринимался европейцами вплоть до нашего века? Этой очень важной историко-философской проблеме следует уделить некоторое внимание. Она того стоит. Более того, без знакомства с ней вся история Востока (а это львиная доля человечества и большая часть его истории) останется просто непонятной.

Восток как феномен

Как известно, история мировой цивилизации началась с возникновения очагов первичной урбанистической культуры в долинах великих рек, прежде всего Нила, Тигра и Евфрата, чуть позже также Ганга и Хуанхэ. Появлению этих очагов предшествовала так называемая неолитическая революция, т. е. революционное преобразование присваивающего хозяйства бродячих охотников, рыболовов и собирателей в систему многочисленных оседлых поселений земледельцев и скотоводов, одомашнивших растения (прежде всего и главным образом злаки) и несколько видов домашнего скота, научившихся строить дома и умевших обеспечить себя в нужном количестве приготовленной на домашнем очаге пищей. К числу основных революционных нововведений неолита относятся также умение делать хорошие разнообразные каменные орудия, необходимые в производстве и быту изделия из кости, раковин и т. п., прочные обожженные керамические сосуды, использовавшиеся для хранения и приготовления пищи, а также прядение и ткачество с применением растительного волокна и шерсти домашних животных.

Неолитическая революция, занявшая ряд тысячелетий, вела к кардинальному изменению не только образа жизни людей, но и их демографического поведения. Новые условия жизни, несопоставимые с теми, в каких пребывали охотники, рыболовы и собиратели (сложности их существования хорошо изучены современными антропологами на примере многочисленных сохранившихся до наших дней маргинальных этнических групп), способствовали демографическому взрыву в среде процветавших земледельцев неолита, а резкое увеличение части земледельцев вело к постоянным и нараставшим по законам цепной реакции перемещениями мигрантов в поисках новых удобных для освоения территорий. Вначале были освоены благодатные долины рек в теплой полосе Евразии и Африки, затем — многие остальные пригодные для земледельческого хозяйства долины, еще позже — иные земли. Дело завершилось тем, что все пригодные для земледелия территории были заняты и освоены земледельцами, а не успевшие или не сумевшие адаптироваться к новым условиям существования оказались, как о том только что было упомянуто, в положении маргиналов, оттесненных в не пригодные для развития места.

Все это произошло достаточно давно, задолго до нашей эры. А уже на рубеже IV–III тысячелетий до нее в наиболее пригодных для развития земледельческого производства районах появились первые очаги ранней урбанистической цивилизации со свойственным ей (и по-разному понятой и описанной Гегелем и Марксом) государственно-деспотической формой взаимоотношений между правящими верхами и производящими низами[544]. Восточная деспотия[545] была естественным и закономерным завершением процесса политогенеза, протекавшего в древности. Несмотря на многообразие конкретных ее форм, особенно присущих мелким государственным образованиям или специфическим структурам типа торгово-транзитных общностей, она как явление везде решительно вытесняла элементы первобытной “демократии”, проявлявшиеся, в частности, в практике выбора старейшины общины либо вождя протогосударства — чифдом.

С расцветом древневосточных государств и особенно после появления первых великих империй деспотия как феномен обрела все свойственные ей черты и признаки, которые вкратце ныне могут быть охвачены и объяснены термином “административно-распределительная структура”. И несмотря на все несходство различных древних, средневековых и недавних восточных империй, именно такого рода структура, опиравшаяся на генеральный принцип власти-собственности (власть первична, собственность — приложение к ней) с исключительным правом аппарата власти на произвольную редистрибуцию (перераспределение) национального достояния, всегда была на Востоке нормой.

Полной противоположностью восточной деспотии стал Запад со времен античности. Гражданское общество древних греков с их генеральными принципами свободы и собственности решительно противостояло Востоку. Появление античности можно сравнить со своего рода социальной мутацией, породившей принципиально новый феномен эволюции общества. Человечество в результате этого оказалось перед лицом очередной в его истории бифуркации, и те, кто принял античную структуру, обрел великие потенции.

Это проявилось не сразу. Правда, потенции, опиравшиеся на энергию и инициативу свободных собственников, дали знать о себе уже во времена древности, в период расцвета Греции и Рима. Однако античный запад, как известно, рухнул под натиском восточных кочевников либо трансформировался в рамках все более и более ориентализовывавшейся Византии с ее деспотическими склонностями. Казалось, из противостояния с античностью Восток вышел победителем. Многие специалисты до сих пор отмечают, что вплоть до XV в. он был более развитым и процветающим, нежели бедная феодальная Европа. Но, как бы то ни было, в XV–XVI вв. все стало быстро и решительно изменяться. С эпохи Ренессанса начала зримо и во все возрастающих размерах, в самых разных ее проявлениях возрождаться некогда, казалось бы, канувшая в вечность античность. Именно с этого времени она, обогащенная Реформацией, стала питающим истоком раннего европейского капитализма, а затем — после эпохи Великих географических открытий — и колониализма.

Колониализм — вначале (XVI–XVII, даже часть XVIII в.) торговый, а затем (особенно с XIX в.) промышленный, — в свою очередь, но теперь уже много быстрее и решительней стал трансформировать веками очень медленно эволюционировавший и более всего ценивший консервативную стабильность Восток. Именно с этого времени (и особенно по сравнению с динамичной и быстро развивавшейся капиталистической Европой) такой Восток стал казаться внешнему наблюдателю спящим. И в этой метафоре был немалый смысл. Наблюдателям со стороны, т. е. энергично эволюционировавшим европейцам и в первую очередь умнейшим среди них, т. е. тем, кто видел историческую перспективу и пытался ее осознать и охарактеризовать, было совершенно ясно, что Восток — нечто принципиально отличное от Европы. Вопрос был лишь в том, чтобы четко определить сущность этого отличия. В поисках такого рода сущности специалисты немало спорили друг с другом, но в конечном счете ситуация стала достаточно ясной.

Традиционный Восток и колониализм (структурный анализ)

Современная наука исходит из того, что принцип, который лежит в основе отличий Востока и Запада, — это частная собственность. Разумеется, частная собственность как явление существовала и на Востоке, более того, возникла именно там (равно как и связанные с нею институты — деньги, товары, торговые отношения и т. п.), причем очень давно, еще до зарождения античности[546]. Но суть проблемы в том, что на Востоке в условиях господства власти-собственности и абсолютного контроля аппарата администрации над социумом эта собственность была лишена жестких правовых гарантий и тем самым была оскоплена, не имела тех потенций для развития, которыми располагала свободная рыночная собственность гражданина в античном мире. Только после колониального вторжения европейцев традиционный Восток познакомился с чуждой ему западной рыночно-частнособственнической структурой, столь не похожей на привычную для него административно-распределительную.

Расставим все необходимые акценты. Структура капиталистического Запада в конце прошлого века была знакома в принципе с теми же видами традиционных общественных связей, которые тысячелетиями складывались на Востоке. Иной была их иерархия. Для мира капитала на первом месте всегда была господствовавшая там рыночная связь товаропроизводителей, огражденная писаными и неписаными правами, привилегиями и гарантиями. И хотя при этом существовали и иные привычные виды социальных и экономических взаимоотношений, уходившие корнями в историю (семейные, клановые, сословные, властные и др.), все они в целом были вторичными.

Восток на рубеже XIX–XX вв. был уже достаточно хорошо знаком с колониально-капиталистическими рыночными связями европейского типа, но они были для него заведомо вторичными. На первом месте находились традиционные взаимоотношения, опосредованные государством и властью-собственностью. Вторым важным видом привычных социальных, экономических и иных связей были корпоративные, сущность которых всегда сводилась к вертикальной патронажно-клиентной зависимости одних от других в рамках сравнительно небольшого круга тесно связанных друг с другом круговой порукой людей. И лишь последнее место занимали ограниченные властью частнособственнические отношения.

Именно этот тип связей, находившийся на последнем месте и игравший ограниченную и контролируемую властью роль, был ближе всего к энергично внедрявшемуся в экономику Востока колониально-капиталистическому рыночному хозяйству. Но как раз он и считался наиболее чуждым и был иерархически много ниже всех остальных типовых связей. Система признанных ценностей на всем Востоке — вне зависимости от предпочтений и склонностей отдельных лиц или даже социальных групп — подчинялась Великому Закону жизни, который всегда был (в отличие от Запада) на стороне коллектива, но не личности, будь она даже богатым и удачливым собственником. Коллектив, о котором идет речь, — это основное, причем имеется в виду не столько социум (хотя и он тоже), но прежде всего и главным образом государство, аппарат власти с его всемогуществом.

К слову, как раз эта особенность системы ценностей на Востоке теснейшим образом связывала между собой власть и собственность. Богатым мог и должен был, имел право быть представитель власти, начиная с правителя. Это само собой разумеющаяся норма, согласно которой собственность всегда является функцией власти, вторичной и зависимой от нее. Если богатый теряет свое положение в системе власти, он легко может лишиться имущества, а то и головы, что было делом весьма нередким в любой из стран Востока. Если человек разбогател, не будучи причастным к власти, он, во-первых, должен был прежде всего окружить себя большим количеством клиентов, которые живут за его счет и являются некоей гарантией его нормального существования (вот она, роль корпоративного типа связей на Востоке!), а во-вторых, не упустить случая поделиться доходами с представителями власти, без чего статус его будет очень непрочным.

Колониальный капитал, столкнувшийся с традиционной структурой Востока и господствовавшими там типами и иерархией связей, сделал естественную для него ставку на резкое усиление роли частнособственнического начала. Именно из слоя людей, причастных к нему, черпались посредники-компрадоры, сотрудничавшие с колонизаторами, учившиеся у них рыночному хозяйству западного типа. Подчас к сотрудничеству склонялись и местные власти, получавшие за это немалые выгоды. Однако государство в целом (если оно в данный момент в той или иной стране Востока было достаточно сильным) обычно давало резкий отпор колониальному проникновению, а то и вообще пыталось закрыть двери перед иностранцами с Запада. Тем не менее давление колониализма, нараставшее на протяжении XVI–XIX вв., на рубеже XX в. было повсюду уже достаточно ощутимым. Восток к этому времени был уже открыт для постоянных и все возраставших контактов с Западом и стоял перед необходимостью вынужденной трансформации.

Это затронуло практически все страны Востока[547]. Весь неевропейский мир[548] вынужден был признать превосходство Запада, имея в виду как его научно-технические и военно-промышленные достижения, так и всю систему отношений, способствовавших быстрым и впечатляющим темпам эволюции. А признав таковое, традиционный Восток оказался перед нелегким выбором: приспособление или сопротивление?

Разные страны Востока в зависимости от обстоятельств на рубеже XIX и XX вв. делали свой выбор (как кое-какие из них, особенно страны исламского мира, пытаются делать это и сегодня). Но в общем и целом выбор был только кажущимся. Практически его не было. Перед колониальным и зависимым от европейского капитала Востоком, т. е. перед всем неевропейским миром, был единый узкий коридор, по которому жизнь заставляла его идти. Идти, чтобы выжить в резко изменившихся обстоятельствах. Но, даже шарахаясь из стороны в сторону, традиционный Восток уже не мог оставаться прежним. Под давлением объективных факторов, справиться с которыми ему было не под силу, он вынужден был идти вперед. Иными словами, традиционный многотысячелетний Восток, выше всего всегда ценивший консервативную стабильность, более не мог спать. Он пробудился.

Пробуждение Востока стало важным моментом в политике и лозунгах европейских революционеров, особенно русских марксистов. Рассуждая и мечтая о всемирной антикапиталистической революции, они, начиная с Ленина, придавали этому факту огромное значение и сильно его преувеличивали. Однако революционный момент в пробуждении Востока действительно присутствовал и сыграл свою роль в истории XX в. Правда, был он не везде, и роль его была различной в зависимости от многих случайных либо закономерных обстоятельств. В первую очередь, играла свою важную роль та цивилизация, в рамках которой тысячелетиями существовала и развивалась данная страна Востока, тот или иной неевропейский народ. Вопрос о цивилизационном факторе в истории Востока, в том числе последнего столетия, даже наших дней, столь значителен, что ему следует уделить специальное внимание.

Религии и цивилизации Востока

Понятие “цивилизация” принадлежит к числу весьма многозначных. В нашем случае используются только два из них. Во-первых, как о том уже говорилось, это переход человечества (точнее, передовой его части, освоившей земледельческий образ жизни в долинах великих рек) к так называемому урбанизму, т. е. к появлению протогосударственных образований с центром в виде небольшого городка с храмом или несколькими храмами, где обитали правитель с его родственниками и приближенными, жрецы, воины, чиновники, слуги, располагались дворцы и большие дома, многочисленные мастерские, амбары, склады, подчас даже верфи и т. п. А во-вторых, это специфические формы более или менее развитой материальной и особенно духовной культуры в различных очагах урбанистической государственности.

Второе из этих значений (в отличие от первого, более или менее общего и одинакового во всех ранних очагах урбанизма) для нас наиболее важно, ибо именно оно на многие века, порой тысячелетия, определило характер того либо иного из мегасоциумов, с которыми мы имеем дело на протяжении длительного времени, особенно на Востоке.

Цивилизации тесно связаны с религиями и в конечном счете обусловлены именно ими. Они вторичны по отношению к господствующей религии. Соответственно среди цивилизаций следует различать развитые и недостаточно развитые. Ставить всех на один уровень, как то пытался сделать А. Тойнби с его то 21, то даже 30 с лишним так называемыми локальными и практически равными друг другу цивилизациями[549], едва ли справедливо. Вернее делить цивилизации на великие (их всего четыре: западная иудеохристианская с четырьмя основными модификациями — иудейско-ветхозаветной, католической, православной и протестантской — и три восточные — исламская с ее суннитским и шиитским вариантами, не говоря уже о великом множестве сект и орденов; индуистско-буддийская с индуизмом, махаянистским и хинаянистским буддизмом с их сектами, а также модификациями вроде джайнизма либо сикхизма; и дальневосточно-конфуцианская, где тон задает конфуцианство, но рядом с ним существуют и другие религии типа буддизма, даосизма или синтоизма, играющие второстепенную роль) и все остальные, включая древневосточные и доколумбовые американские субцивилизации, соответствовавшие недостаточно развитым религиям.

Если исходить именно из этого членения, вполне удобного для теоретического анализа и особенно для последовательного изучения основ истории духовной культуры Востока, то окажется, что на современном Востоке (после возникновения и упрочения в VII в. н. э. ислама) мы имеем дело только с тремя основными религиями и соответственно с тремя великими цивилизациями. Обратим внимание на эти цивилизации, ибо они в ушедшем XX веке проявили себя весьма зримо[550].

Различия между ними достаточно существенны. Ислам, оказавшись наследником как древневосточных субцивилизаций Северной Африки и Западной Азии, так и (через Византию и ее провинции) великой культуры античного мира, а также очень много заимствовавший из ветхозаветной мудрости иудеев и от раннего византийского христианства, сумел гармонично переплавить все это богатое наследие, добавив к нему языческие традиции полупервобытных кочевников-бедуинов и элементы, связанные с многовековой привычной практикой караванной транзитной торговли. Все это нашло свое отражение в Коране, хадисах Сунны и, главное, в жестких нормах шариата, исламского права (во всех его четырех основных школах-масхабах). В результате сплава древней культуры, активной воинственности полупервобытных кочевников и торговой хватки мастеров транзитных контактов возникла не только новая религия, но и новая цивилизация.

Как религия ислам, чья догматика была фактически создана неграмотным пророком Мухаммедом, черпавшим свою мудрость из бесед с сопровождавшими арабские караваны знающими иудеями и христианами и позже ссылавшимся на то, что он получил ее от самого Аллаха (Коран, насыщенный заимствованиями из Библии, считается правоверными мусульманами несотворенной книгой, т. е. заповедями Аллаха), — в богословском смысле не слишком глубок. Сила его совсем в другом. Он в отличие от любой иной религии, имеющей церковную организацию либо лишенной ее, жесток и неумолим. Здесь нет свободы поведения (в других религиях одни чаще и охотнее посещают храмы, другие вовсе забывают о них и вспоминают лишь по большим праздникам; моральные нормы можно строго соблюдать, но можно и манкировать ими — до определенных пределов, разумеется).

Наиболее характерной чертой ислама в обоих его модификациях и многочисленных сектах является основанный на постоянно и сознательно воспитываемой фанатичной вере и жесткой догматике (чего стоит одна только обязательная пятиразовая ежедневная молитва, от которой освобождаются лишь немногие, например, больные) сильный акцент на религиозно детерминированное социальное поведение. Генеральная установка ислама — покорность воле Аллаха и его представителей на земле. Абсолютная власть его над правоверными состоит в полном слиянии религии и светской администрации, а также в сознательно культивируемом фатализме (“на все воля Аллаха”, “без нее волос не упадет с головы”) и принижении личности перед великим и всемогущим Богом.

Для ислама характерен жесточайший конформизм (разумеется, он выглядит по-своему в рамках каждой из сект); здесь наиболее отчетливо выражен деспотизм любого вышестоящего (его власть освящена) и слабо защищена собственность индивида при всем том, что в Коране и иных священных книгах немало говорится о покровительстве предпринимательству и резко осуждается только ростовщичество, практика взимания процента. Для арабо-исламской цивилизации, навязанной и более развитым народам, принявшим ислам и соответственно перестроившимся, характерно отсутствие социальной замкнутости сословий, в частности противопоставления наследственной знати простолюдинам. Здесь большую роль играет вертикальная социальная мобильность: внутренняя сила личности, способности и удачный случай здесь чаще, чем где-либо, превращали вчерашнего раба во всемогущего повелителя, сына бедняка — в высокоуважаемого улема, знатока ислама.

Активная служба делу Аллаха вплоть до джихада, т. е. войны с неверными, считается не только основным смыслом существования мусульманина на этом свете, но и залогом его процветания в загробной жизни (молодых воинов, отдавших жизнь за ценности ислама, особенно прельщают райским блаженством рядом с прекрасными гуриями). И стоит заметить, что везде и всегда мусульмане с их фанатизмом считались очень храбрыми воинами. Почти на всем Востоке из них комплектовались гвардейские отряды охраны правителей. Вообще же жестокость и склонность к роскоши верхов, неторопливость и непритязательность низов и, что весьма существенно, приниженное положение женщины (по нормам шариата ее слово в суде равно половине мужского) характеризуют традиционное исламское общество. К сказанному существенно добавить, что в форме закята (налог с имущих) ислам всегда стремился к некоей социальной поддержке неимущих, к своего рода социальному равенству. Все мусульмане, кроме того, считались единым целым (умма), а национальные и расовые различия при этом воспринимались как нечто второстепенное, малозначительное.

Совсем иначе выглядела индуистско-буддийская традиция — цивилизация, видевшая основной смысл существования человека в его религиозно-детерминированном индивидуальном поведении. Каждый сам кузнец своего счастья. Освобождение от материального мира и слияние с Верховным Абсолютом (Брахман, мокша, нирвана и т. п.) — высшая цель жизни, а достижение ее зависит как от висящей на каждом кармы (сумма злых и добрых поступков на протяжении ряда перерождений, определяющая колесо сансары, т. е. конкретные формы вечного перерождения живых существ), так и от индивидуальных усилий каждого. Неудивительно, что усилия многих, будь то владевшие тайнами бытия и мироздания касты жрецов-брахманов или буддийские и джайнские монахи, вели к уходу от мира и к попыткам вырваться из круга сансары. Высшая социально-духовная ценность (слиться с внефеноменальной Реальностью) вела к тому, что генеральная установка здесь всегда была направлена не на организацию социума или создание крепкого государства, но на уход от мира.

Ставка на интроспекцию думающего прежде всего о себе самом индивида вела к крайней степени рыхлости как религиозных доктрин, так и возникавшего на их основе общества и складывавшегося в нем государства. Индуистско-буддийская традиция-цивилизация во всех ее вариантах отличается крайней степенью терпимости, включая безразличие к власти как таковой. Это в свою очередь влекло за собой как слабость власти (в Индии — по крайней мере в доисламский период ее истории), так и высокую степень социального самоуправления, выразившегося в жесткой системе каст. Не нуждаясь в чрезмерном административном усердии аппарата власти (налоги собирались столь же легко, как мед из пчелиных ульев, а каждая община или каста была так же замкнута и надежно защищена от вторжения в нее, как улей), индийское общество не стимулировало излишней активности в рамках привычного феноменального мира, хотя и поражало своим ярким и причудливым многообразием форм существования.

Дочерние по отношению к древнему брахманизму и частично более позднему индуизму, оба варианта буддизма, принципиально отрекшегося от каст (это же относится и к джайнам), равно как и продолжавшие свято хранить свое знание брахманы, многое взяли от древнеиндийской традиции, но сделали акцент на равенство каждого перед лицом спасения во внефеноменальной Реальности. Однако закон кармы не сделал буддистов, джайнов или индуистов фаталистами, тем более фанатиками, в чем они кардинально отличались от завоевавших Индию на рубеже ХІІ-ХІІІ вв. мусульман. Для индуистско-буддийской цивилизации в целом всегда были характерны высокие этические побуждения (этого требовала карма) и детально разработанная культура чувств, в том числе и чувственности. Женщина здесь была практически равноправной, а ее страстное желание не смел не принять во внимание понравившийся ей мужчина. Важно также оценить принцип ахимсы, т. е. ненасилия, ненанесения вреда любому живому существу (оно могло быть твоим родственником после очередного кармического перерождения).

Индуистско-буддийская цивилизация воспитывала миролюбие и уж во всяком случае не звала никого к войнам либо к социальным катаклизмам: твое нынешнее состояние — результат твоей кармы; улучшай ее — и станешь в новом перерождении иным. А завидовать богатым и знатным нечего. Они заслужили свое положение своей кармой…

Китайско-конфуцианская традиция-цивилизация, обогащенная в разных ее вариантах буддизмом, даосизмом и (в Японии) синтоизмом, всегда была достаточно безразлична к миру внефеноменального. С древности главной заботой китайцев и их соседей было стремление к социальной гармонии и упорядоченной администрации. Генеральная установка здесь, освященная именем Конфуция и уходившая во многих своих основных позициях в глубь веков, — это признание высшей ценности оптимально организованного бытия, в рамках которого старшие заботятся о младших, а младшие почитают старших. Во главе разумно обустроенного государства должен стоять мудрый правитель, а вышколенные чиновники из числа специально подобранных и прошедших строгое конкурсное сито умных и способных людей обязаны, не жалея усилий, помогать ему.

Гармония организованного социума и государства должна сочетаться с внутренней гармонией человеческих отношений и взаимоотношений человека с природой. И культ предков, и тесные связи между родственниками, и стимулированное Конфуцием стремление к постижению знаний и постоянному самоусовершенствованию, и привычный стимул к конкурсному отбору лучших как средство сделать административную карьеру, — все это способствовало укреплению Китайской империи. В Японии, где гражданская администрация в силу исторических обстоятельств оказалась не слишком значимой, ее заменила аналогичная военная. Имеется в виду организация самураев со свойственным этому сословию все тем же конфуцианским по корням кодексом чести (бусидо), вплоть до самоубийства-харакири за недостойный поступок.

Все три великие восточные цивилизации не противостояли одна другой. Конечно, между ними случались конфликты, в наиболее острой форме в Индии между мусульманами и общинно-кастовой массой индуистов, которую они так и не смогли одолеть. Но в большинстве случаев контакты были достаточно мирными. Буддизм свободно проник в конфуцианские Китай и Корею, а в Японии он даже укрепился до того, как там стало задавать тон конфуцианство (правда, это был уже китаизированный буддизм, ибо он прошел через Китай и Корею). Китайское конфуцианство столь же мирно, вместе с мигрантами-хуацяо, осваивало буддийские и мусульманские страны Юго-Восточной Азии как островной, так и полуостровной (Индокитай).

И хотя при этом случались и конфликты, они чаще возникали на социально-имущественной, нежели этнически-цивилизационной и тем более религиозной основе. Суть дела была в том, что конфуцианская цивилизация с ее принципами самоусовершенствования и соревновательности, стремлением к усвоению знаний и применению их на практике (и это отчетливо выявилось после колонизации Востока, особенно в XIX–XX вв.) оказалась наиболее приспособленной к усвоению колониально-капиталистических норм рыночно-частнособственнического хозяйства. Хуацяо, экономически процветавшие и сплачивавшие вокруг себя большие и крепкие китайские общины, подчас по своей структуре напоминавшие мафиозные организации, вплоть до нынешних времен нередко являются (подобно евреям в других странах) объектом зависти и ненависти. И любые катаклизмы, рожденные главным образом нищетой, отражались в первую очередь на них, как то имело место, например, в конце 90-х годов XX в. в Индонезии.

Тем не менее все три восточные цивилизации обычно уживались друг с другом. Иное дело — ситуации, когда в их контакты вмешивались взаимоотношения всех их с колониальным Западом. И хотя в достаточно резкой форме это проявлялось не так уж часто (наиболее остро в момент раздела Индии после 1947 г.), именно со второй половины XX в. в политические и национальные отношения все чаще вторгались и порой задавали тон отношения религиозно-цивилизационные. Более того, сегодня мы вправе уже сделать вывод, что из всех восточных цивилизаций наиболее агрессивно как по отношению к соседям, так и при конфликтах внутри какой-либо из стран и тем более при взаимоотношениях со странами современного развитого Запада ведет себя одна — исламская. И хотя конфликты и террористические акты в наши дни встречаются в разных уголках планеты и по иным поводам (в борьбе за национальный сепаратизм и т. п.), активность агрессивного ислама (а он представляет немалую долю современных мусульман) вполне достаточна для того, чтобы на исходе XX в. мир остро почувствовал, на сколь хрупкой основе зиждется ныне спокойствие на Земле. Обратимся теперь непосредственно к роли и месту Востока в событиях ушедшего от нас века.

Пробудившийся Восток в начале ХХ века

XX век был временем быстрого и успешного развития многих стран Востока. Преодолевая многовековую отсталость и вынужденно заимствуя многое из того, что несла с собой европейская цивилизация, страны Востока достаточно быстро усваивали основные ее достижения, особенно в сфере экономики, техники и образования. По-разному шли в этом направлении колонии, где административными делами заправляли колонизаторы, и прочие страны, формально бывшие независимыми. Впрочем, и среди колоний, и в числе независимых стран Востока были весьма разные государства, и огромную роль в темпах их трансформации играл только что упоминавшийся религиозно-цивилизационный фактор (как, впрочем, и политика иностранцев, если иметь в виду колонизованные страны).

Говоря о воздействии европейской цивилизации и вообще западных стандартов на Восток, следует особо выделить Японию, которой удалось после реставрации Мэйдзи в 1868 г. за кратчайший исторический срок (около трети века) и почти без посторонней помощи преодолеть комплекс отсталой восточной страны и, решительно перестроившись по западному образцу (особенно по близкому ей структурно прусскому, откуда в конце прошлого века была заимствована и первая конституция страны), совершить подлинную революцию, заимствовав основные нормы рыночно-частнособственнической структуры при минимальном сохранении пережитков традиционной административно-распределительной.

Япония провела успешную аграрную реформу, освободив крестьян от зависимости перед князьями-даймё и выплатив за то князьям весомую денежную компенсацию. Государство активно способствовало развитию банковского дела и промышленности, в которые даймё охотно вкладывали свои капиталы. Бывшие самураи становились чиновниками и офицерами централизованного аппарата власти, причем присущие этому социальному слою высокие этические нормы гарантировали страну от коррупции. Государство способствовало развитию тяжелой промышленности и охотно шло на приватизацию ее, продавая предприятия в частные руки буквально за гроши.

Добившись быстрых и впечатляющих успехов в своем структурном преобразовании и тем самым сблизившись с колониальными державами, Япония на рубеже XIX–XX вв. стала проводить агрессивную политику по отношению к своим соседям — Китаю, России и особенно Корее, где японцы укрепились надолго, создав для себя там мощную промышленную базу. Многие десятилетия эта страна считалась необъяснимым феноменом, пока события, связанные с деколонизацией Востока после второй мировой войны и особенно успехи других стран конфуцианской цивилизации (включая ту же послевоенную демилитаризованную Японию) не показали, что здесь сыграли свою важную роль уже описанные конфуцианские традиции (они же проявили себя в том же духе в южной Корее, на Тайване и в несколько меньшей степени в заселенных хуацяо странах Юго-Восточной Азии).

Как бы то ни было, но Япония пробудилась первой и произошло это в последней трети прошлого века. Стоит заметить, что пробуждение Японии не нанесло заметного ущерба ее национальным традициям и прежде всего связанному с самураями милитаристскому духу, что и проявило себя в ее агрессивной политике в первой половине XX в. Со второй половины этого века демилитаризованная Япония, как известно, стала совершенно иной и до сих пор продолжает поражать мир своими успехами, прежде всего в экономическом развитии и расцвете всех сторон современной культуры, особенно науки и образования.

Если японцы практически не ощутили на себе жестокое влияние колонизации (связи с голландцами предоставили им многое из того, что было впоследствии быстро реализовано), то остальные страны Востока встали на путь вынужденной трансформации после Великих географических открытий под сильным и жестким влиянием европейского колониализма. Вначале его представляли португальцы, которых вскоре сменили голландцы. Затем взять свое поспешили французы и англичане. Однако к XIX в. от португальских колоний не осталось почти ничего, а голландцы прочно владели лишь Индонезией. Франция потеряла свои позиции в Индии и укрепилась только в Северной Африке и Индокитае, и лишь англичане вышли победителями, создав империю, в которой, как они горделиво писали, “никогда не заходит солнце”.

В отечественной историографии колониализм долгие десятилетия в основном только гневна обличался, а в китайской марксистской одно время даже утверждалось, что вторжение иностранцев лишь помешало свободному развитию Китая, который шел к капитализму и без них, сам по себе. Но проблема колониализма и вообще вторжения иностранного капитала намного сложнее. Конечно, появление и тем более претензии чужаков навести свой порядок в твоем доме никому не могут понравиться. Кроме того европейский капитал нес с собой ферменты, которые разлагали традиционные отношения, построенные на консервативной стабильности. Хорошо это или плохо — вопрос оценки с точки зрения результатов и перспектив. И мы еще вернемся к нему в конце главы. Но одно вне всяких сомнений: свое ближе и привычнее, тогда как насильственно навязанное чужое, ломающее принятые нормы, вызывает естественное чувство дискомфорта и стремление к сопротивлению.

Вначале, в первые века португальского и голландского владычества торговый колониализм лишь примеривался к возможному энергичному внедрению в наиболее предпочтительные для него страны, преимущественно в богатые высоко ценившимися в Европе пряностями страны Южной и Юго-Восточной Азии. Но даже в этих странах колонизаторы обычно ограничивались небольшими анклавами, и вне их чужое влияние почти не ощущалось. Ситуация резко изменилась с XIX в., особенно с его середины, когда европейский промышленный капитал широким потоком устремился на Восток, а произведенные в Европе, особенно в Англии, товары стали нуждаться в постоянном расширении рынков сбыта и источников сырья.

Вот с этого-то момента и началось энергичное внедрение колонизаторов в экономику и всю медленно текущую традиционную жизнь стран, становившихся колониями или вынужденных открывать свои границы для колониальных товаров и колонизаторов. Собственно колониями (т. е. странами, где правители фактически утратили власть, а администрация оказалась в руках колонизаторов) на рубеже XIX–XX вв. были лишь около половины стран Востока. Остальные, в том числе крупнейшие империи: Османская, Китайская, а также такие страны, как Иран, — оставались формально независимыми и находились лишь под определенным влиянием, иногда под официально признанным протекторатом колониальной державы, а то сразу двух. Начнем наш анализ с колоний. Они были на рубеже веков сгруппированы (не считая Африки и Латинской Америки) в две основные региональные зоны.

Первая и важнейшая из них — Южная и Юго-Восточная Азия. Крупнейшей среди английских колоний была Британская Индия, окончательно завоеванная англичанами в середине XIX в. Активно внедряя в эту огромную страну элементы европейской цивилизации и системы образования, превратив английский язык в объединяющий все народы Индии, колонизаторы уже в конце XIX и тем более в начале XX в. достигли немалых успехов. Рост влияния английской культуры сказывался на образованных индийцах (прежде всего выходцах из брахманских каст), а экспорт английских товаров способствовал развитию колониальной экономики Индии, быстрыми темпами усваивавшей основы европейского торгово-финансового рынка. Англичане, понимая важность промышленного развития Индии, способствовали ввозу в нее капитала, как в форме государственных займов (их сумма за 1865–1900 гг. возросла с 4 до 133 млн ф. ст.), так и в виде частных инвестиций, использовавшихся для развития хлопчатобумажной и джутовой промышленности, банков и страховых контор, а также для производства каучука, чая, кофе и сахара.

Было налажено энергичное строительство сети железных дорог, предприятий связи, плантационного хозяйства, что создавало условия для появления новых предприятий, заметная часть которых в начале XX в. принадлежала уже молодой индийской буржуазии. В Бихаре, в частности, Тата в 1911–1915 гг. построил металлургический завод и обслуживавшую его электростанцию. В 1913 г. в стране было уже 18 индийских банков. Увеличивалась численность рабочих, зарождалось забастовочное движение, в том числе и под национально-антиколониальными лозунгами (например, стачка в Бомбее в 1908 г. в защиту арестованного англичанами Б. Тилака).

Английское господство ощущалось в Индии во всем, и колонизаторов не любили. Но справедливости ради стоит заметить, что власти ставили своей главной целью развитие страны по европейскому пути, для чего создавались многочисленные университеты с использованием английских программ и учебников (преподавание, естественно, шло на английском языке), а в местных законодательных советах и всеиндийском парламенте все больше мест становились выборными. И хотя требования независимости и самоуправления (скварадж) колонизаторы в начале века считали преждевременными, политическое движение под руководством таких вождей, как М.К. Ганди, стоявших на традиционных для индийцев позициях ненасильственного сопротивления, добивалось определенных успехов. Лидеры всеиндийской партии Национальный конгресс во главе с Ганди и Мотилалом Неру требовали конституции и гражданских прав для всех, включая так называемых “неприкасаемых”.

За успехами политической борьбы в Индии со вниманием следили ее соседи — Бирма, Цейлон и Малайя. Хотя их промышленное развитие (кроме разве что Малайи) несколько отставало от Индии, успехи, достигнутые индийцами в борьбе за свои права (выборность членов законодательных собраний, кампании гражданского неповиновения, рост влияния национальных движений и т. п.), почти автоматически, пусть с некоторым запаздыванием, реализовывались и здесь. Малайя оказалась более других вовлеченной в мировое хозяйство из-за ее уникальных природных богатств — каучука и олова. Для работы на каучуковых плантациях и оловянных рудниках англичане активно ввозили в малонаселенную аграрную Малайю законтрактованную рабочую силу — кули (буквально по-китайски — “горький труд”) из Китая и Индии, что способствовало ее развитию, а впоследствии сыграло важную роль в изменении этнического состава населения этой страны.

Франция в конце XIX в. вернулась в восточную часть Индокитая (первыми французами там были католические миссионеры, еще в XVIII в. прибывшие в район Сайгона вместе с французскими торговцами и немало сделавшие для культурного развития региона; в частности, их усилиями был создан современный вьетнамский латинизированный алфавит). Колонизировав Вьетнам, Камбоджу и Лаос, французы построили шоссейные и железные дороги, особенно вдоль побережья и, соединив таким образом исторически в значительной степени расчлененные юг и север Вьетнама, стали развивать добычу угля, создавать плантации каучука, кофе и чая. Появились учебные заведения, в том числе университеты европейского типа. Первая мировая война способствовала промышленному развитию. Возникло немало банков, в том числе национальных. Под влиянием революционного движения в Китае, во Вьетнаме росли националистические движения, активизировалось студенчество, заявила о себе молодая интеллектуальная элита, уже достаточно знакомая с передовыми идеями Запада. Камбоджа и Лаос значительно отставали в этом смысле от многонаселенного Вьетнама с его глубокими культурными корнями и историческими связями с Китаем, но и там ускорились темпы эволюции.

Особняком стоял в этом регионе Сиам (Таиланд), бывший своего рода нейтральной территорией между английскими и французскими колониями в Индокитае. Сохраняя независимость, эта страна тоже шла по пути реформ. Промышленное и финансовое ее развитие немало зависело от китайских хуацяо, а короли способствовали сохранению идеи монархического национализма.

Островной мир Юго-Восточной Азии, представленный в основном Индонезией (Голландской Индией), долгие века был почти что вотчиной голландской Ост-Индской компании. Но на рубеже XIX–XX вв. здесь стал процветать находившийся под покровительством правительства Голландии частный капитал. Возникали промышленные предприятия, обрабатывавшие продукцию местных плантаций каучука, какао, кофе и чая. Строились дороги и горнодобывающие предприятия по добыче олова, угля и нефти. Появлялись банки, страховые конторы. Стоит заметить, что уже в то время значительная часть предприятий, банков и всей промышленности страны находилась в руках хуацяо.

Что касается Филиппин, второго островного государства этого региона, то здесь экономика в XIX в. (как и в Индонезии) развивалась в основном усилиями хуацяо, но не плантаторов-испанцев. Рубеж веков был отмечен на архипелаге революционными потрясениями, завершившимися фактически освобождением от испанского колониального господства. И хотя на смену ему пришел протекторат США, для Филиппин это оказалось безусловным благом, ибо способствовало развитию рыночно-частнособственнической экономики и энергичному заимствованию основ буржуазной либеральной демократии. Был избран парламент (Ассамблея), который несколько десятилетий возглавлял борьбу за полную независимость страны.

Вторым регионом энергичного проникновения колонизаторов были арабские страны. По многим важным параметрам мир арабов сильно отличался от Южной и Юго-Восточной Азии. Суть различий — по меньшей мере в первой половине XX в., до деколонизации, сводилась не столько к религиозно-цивилизационной основе (что всегда необходимо принимать во внимание), сколько к специфике политической позиции и богатству ресурсами. Дело в том что арабский мир считался вассальным по отношению к Османской империи, так что эта формальность (а вассалитет с ослаблением Турции стал лишь формальным) порой путала карты и мешала установить в той либо иной стране колониальный режим типа индийского, где не было иной внеобщинной администрации, кроме британской, и где княжества со своими раджами пользовались только урезанными правами, дарованными им опять-таки англичанами.

Справедливости ради, впрочем, стоит заметить, что далеко не все из арабских стран, особенно в Магрибе (Северная Африка), помнили о своем вассалитете, а наиболее сильные, как Египет, порой даже успешно воевали с турецкими султанами, как это делал в первой половине XIX в. знаменитый паша Мухаммед Али. Тем не менее формальность оставалась и время от времени оказывала свое воздействие.

Что касается ресурсов, то о пряностях по отношению к арабскому миру говорить не приходилось, а с точки зрения всего остального они — за исключением разве что Магриба с его плодородными и слабо освоенными землями — особой ценности для колонизаторов не представляли (о нефти в то время еще ничего или почти ничего не было известно). Такие страны, как Алжир, Тунис и Марокко, находившиеся на рубеже XIX–XX вв. под сильным экономическим и культурным воздействием Франции, считались протекторатами, не более того. Впрочем, это не мешало заселению французскими колонистами обширных и плодородных пустующих земель Алжира и широкому распространению в этой стране французского языка и культуры.

В Марокко наряду с освоением французами-колонистами плодородных земель были налажены горнорудная промышленность (добыча марганца, меди, свинца, цинка и кобальта), выращивание на экспорт цитрусовых и заготавливание пробковой коры. Сопротивление местного населения вначале было мало ощутимым, зато многие освоившие французскую культуру выходцы из арабских верхов поддерживали колониальную администрацию. Тунис, расположенный на землях древнего Карфагена, тоже привлек внимание французов: здесь появились французские колонисты, строились железные дороги и горнорудные предприятия. Как Алжир и Марокко, он стал протекторатом Франции. В Европу из Туниса везли оливковое и высоко ценившееся в парфюмерной промышленности розовое масло, а также шерсть и хлеб.

Во всех трех французских протекторатах возникали националистические организации, требовавшие определенных форм самоуправления, но ориентировавшиеся при этом на европейские нормы жизни. Идя им навстречу, французы создавали совещательные советы из местного населения при генерал-губернаторе в Алжире или местные секции-курии при Консультативной конференции французских поселенцев в Тунисе. Только в Марокко отношения между администрацией и местным населением обострились. В 20-е годы там в районе Риф была даже создана повстанческая республика.

Малонаселенная и бедная Ливия находилась под более сильным влиянием Османской империи, которая в XIX в. проводила радикальные танзиматные реформы, ведшие к европеизации образа жизни. Отсталое население Ливии сопротивлялось этим реформам. Сопротивление возглавил исламский орден сенуситов, который стал сближаться с Турцией только после прихода к власти султана Абдул-Хамида II, противника реформ. Младотурецкая революция 1908 г. привела к некоторому изменению ситуации в Ливии. Были проведены выборы в меджлис, стали обсуждаться проблемы приспособления ислама к новым условиям. В 1912 г. Ливия попала под протекторат Италии, но сенуситы выступили против итальянцев, подняв очередное восстание.

Египет всегда был крупнейшей, наиболее населенной и развитой среди арабских стран страной. Мухаммед Али еще более усилил его мощь. Но после него влияние европейцев, прежде всего англичан, стало возрастать, и в этом сыграло роль финансовое банкротство страны в 1876 г., после сооружения Суэцкого канала. Англичане воспользовались тяжелым положением страны и распространили на нее свое влияние. Одолев сопротивление недовольных этим военных и нейтрализовав влияние Османской империи, колонизаторы признали легитимность местного Законодательного собрания, но сосредоточили в своих руках всю исполнительную власть и стали энергично осваивать богатства страны. С конца XIX в. началось бурное промышленное развитие Египта, чему во многом способствовал управлявшийся в основном англичанами Суэцкий канал.

Египет быстрыми темпами европеизировался, хотя и оставался при этом важным центром ислама с его знаменитым университетом Аль-Азхар. Время от времени в стране возникали религиозные столкновения, чему, в частности, способствовало и обилие европейцев-колонистов. Само их присутствие (с профсоюзами и социалистическими идеями) раздражало правоверных мусульман. Недовольство обращалось и на египетских христиан-коптов. Убийство в 1910 г. премьера Бутроса Гали, египетского копта, вызвало взрыв религиозной ненависти, который с трудом был подавлен властью. Вслед за этим партия Ватан с ее религиозно-националистическим уклоном была запрещена, а ее место заняла новая партия Вафд (1918 г.), которая стала выступать под лозунгами предоставления стране независимости.

В отличие от африканской азиатская часть стран арабского мира была небогатой и малонаселенной и потому представляла для колонизаторов главным образом стратегический интерес. Наиболее богатой и процветающей зоной здесь были тесно связанные с торговлей и Средиземным морем страны Леванта (Ливан, Палестина и в несколько меньшей степени не выходящая к побережью Сирия). Принятый еще в XIX в. по решению колониальных держав так называемый “Органический статус Леванта” ослабил влияние Османской империи и способствовал развитию экономики региона. Левантийцы, как в древности финикийцы, быстро осваивали Средиземноморье, ориентируясь прежде всего на Францию и поставляя, в частности, сырье для шелкоткацкой промышленности Лиона. По соглашению 1916 г. Сирия и Ливан получили от Лиги наций статус подмандатной территории Франции, а в 1926 г. Ливан стал республикой с президентом и парламентом.

В этом же направлении, но более медленными темпами, шло и преобразование политического устройства в Сирии. Палестина оказалась подмандатной территорией Англии, которая уже с начала XX в. поддерживала еврейскую иммиграцию (позже, с активизацией сионистского движения, она стала проводить более осторожную и ограничительную политику). В 1921 г. подмандатной территорией англичан была провозглашена и Трансиордания — арабский эмират, лежавший к востоку от Палестины.

Слаборазвитый и бедный Ирак тоже был сферой интересов Англии, соперничавшей здесь с Германией. Немецкая железная дорога Берлин-Белград-Багдад и ее планировавшееся продолжение к Персидскому заливу побудили англичан в 1899 г. создать в районе залива новое государство, Кувейт (с 1914 г. — протекторат Британии) и тем сорвали далеко идущие планы обделенной колониями Германии. По соглашению 1916 г. Османская империя отказалась от своих прав на Ирак в пользу англичан, которые в 1920 г. предоставили этой стране некоторое самоуправление, а в 1921 г. создали здесь конституционную монархию.

Родина арабов Аравия в XIX в. была охвачена движением ваххабитов, “пуритан ислама”, игравших в прошлом веке роль фундаменталистов века нынешнего. С начала XX в. ваххабитский эмират Сауда расширял свои пределы, присоединив, в частности, в 1924 г. Хиджаз с Меккой и Мединой. Население страны — в основном кочевники-бедуины, и их бедность лишь отчасти компенсировалась доходами от ежегодного хаджа в Мекку. Как и соседние с ней мелкие эмираты (древний Йемен, Оман, Маскат и др.), Аравия Саудидов ориентировалась в основном на Англию. Стоит еще раз напомнить, что до открытия в этом регионе залежей нефти все эти страны приносили Британии скорей убытки, нежели доходы. Главным были стратегические интересы, и далеко не случайно едва ли не основную роль в деятельности колонизаторов здесь долгие годы играли легендарный разведчик Лоуренс Аравийский и патронируемый им Арабский легион.

В заключение обратим внимание еще на некоторые из стран Востока, по своим исламским корням близким к арабскому миру. Речь пойдет о завоеванных Россией Кавказе и Средней Азии, которые оказались во второй половине XIX в. на положении колоний. Специфика колониального статуса этих территорий была, однако, в том, что метрополия жестко присоединила их к себе (благо они находились на ее границах), сделав как бы неотъемлемой частью расширившийся империи. В то же время некоторые из них (со сложившейся государственностью), какими были, например, Бухарское и Хивинское ханства, оставались со своими ханами на положении протекторатов. Иными словами, ситуация мало отличалась от, скажем, положения в Британской Индии: местная администрация возглавлялась русскими чиновниками, русский язык и образование на нем, равно как и заимствование элементов европейской культуры через посредство русских колонистов, которых оказалось здесь достаточно много (в данном случае уместна аналогия с европейскими колонистами в Магрибе), весьма эффективно воздействовали на развитие отсталых регионов Средней Азии и Закавказья.

Царская администрация старалась наладить контакты с местными правителями (там, где они были) и стремилась пресекать националистические движения, причем в этом последнем пункте самодержавное царское правительство сильно отличалось от иных европейских колониальных держав. Не слишком считаясь с национальными стремлениями, оно не спешило, как известно, и свой собственный народ познакомить хотя бы с основными правами и свободами конституционной демократии. И когда в 1917 г. империя развалилась, естественным результатом стало стремление к восстановлению независимости по меньшей мере ряда среднеазиатских и закавказских народов, имевших в прошлом свою государственность.

Как известно, эта попытка была подавлена большевиками под лозунгом борьбы с националистами разных мастей (в Средней Азии — с басмачеством). Следует оговориться, что в рамках СССР положение местного населения на Кавказе и в Средней Азии в принципе мало отличалось от положения всего советского народа (если не считать сталинских эксцессов с переселением ряда народов Кавказа и крымских татар). Так что говорить о русских и советских восточных колониях нельзя без серьезных оговорок и пояснений.

Из краткого изложения ситуации с колониями на рубеже XIX–XX вв. видно, что первая региональная эпоха колониальных стран была много богаче и доходней второй. И недаром Индию называли жемчужиной британской короны. Другие страны Южной и Юго-Восточной Азии издревле были источником высоко ценившихся в Европе пряностей (ради которых Колумб искал морскую дорогу в Индию). Позже именно здесь добывали каучук и цветные металлы, выращивали вывезенные из Америки кофе и какао, не говоря уже о плантациях чая или сахарного тростника, о хлопке и джуте. И что характерно, колонизаторы, умело управлявшие своими колониями, почти не сталкивались в этом регионе с серьезным сопротивлением, но медленно, шаг за шагом вписывали восточные религиозно-цивилизационные стандарты в рамки привычной структуры и цивилизации Запада. Этому в немалой степени способствовали нормы и принципы индуистско-буддийской традиции-цивилизации, которые были ориентированы на ненасилие, этику кармы.

Арабо-исламский мир был в этом смысле совсем другим. И счастье, удача колонизаторов в том, что страны этого региона в большинстве своем мало что могли им дать, а также в том, что в рамках мира ислама они не были всевластны, ибо признанным сюзереном здесь был турецкий султан. Англичане, французы, итальянцы довольствовались тем, что селили своих колонистов на пустующих землях стран Магриба и за этот счет развивали экономику данного региона. В арабских странах Азии — кроме Леванта — они не имели и такого рода ощутимых выгод, соперничая друг с другом лишь за стратегические преимущества.

Практически это означает, что исламский фактор в начале XX в. еще дремал по той простой причине, что подавляющее большинство жителей мира ислама не были затронуты переменами и не ощущали серьезного воздействия на себя чуждой им структуры и цивилизации Запада. Правда, они и почти не развивались, кроме разве что Египта и Леванта. Но в Леванте торговля и связанное с ней развитие тоже не нарушали привычный образ жизни. Что же касается Египта, то противостояние его с Османской империей отнимало немало сил, а англичане выглядели при этом страной, поддерживавшей Египет. Поэтому исламский фактор здесь тоже еще не был антиевропейским. Это в немалой степени относится и к русским колониальным владениям, и к созданным на их основе национальным республикам в СССР.

Революционные движения на Востоке

Страны, не бывшие колониями, пробуждались под воздействием колониально-капиталистического Запада рывками, а порой и в радикальной форме.

Османская империя. Турция, затратившая немало сил на танзиматные реформы в середине XIX в., при Абдул-Хамиде II утратила многое из завоеванного: в 1878 г. парламент был распущен, конституция аннулирована, начались произвол власти и погромы. На передний план выступила доктрина панисламизма, и если бы не банкротство империи в 1879 г., неизвестно, к чему все пришло бы. Банкротство побудило власти смириться с неизбежным и продолжить процесс европеизации, который в начале XX в. нашел свое выражение в движении так называемых младотурок, лидеры которых из числа молодых офицеров потребовали в 1908 г. от султана восстановления конституции. Низложив Абдул-Хамида, они провели в стране ряд достаточно радикальных реформ и успешно руководили страной вплоть до первой мировой войны. Это был начальный этап революционного пробуждения Турции.

Иран. Шиитский Иран во второй половине XIX в. находился под властью шаха, не сумевшего вовремя (как в Турции) провести необходимые реформы. Это привело к ослаблению страны и превращению ее в протекторат России (на севере) и Англии. Русская революция 1905 г. оказала огромное влияние на иранско-азербайджанских отходников, работавших на нефтяных предприятиях Закавказья, в основном в Баку. Возвращаясь домой, отходники несли с собой революционные идеи, которые находили в бедной стране живой отклик.

В 1905–1906 гг. мощная волна протеста заставила шаха пойти на уступки и обещать народу конституцию. Был созван меджлис, принявший конституцию и ряд других важных законов. Народу были дарованы некоторые свободы, включая свободу слова и печати, собраний и организаций. В стране были созданы энджомены — по образцу русских советов. Встревоженные Англия и Россия заключили соглашение о формальном разделе сфер влияния, которое было отвергнуто меджлисом и шахом. Но размах революционного движения испугал шаха, и в 1908 г. введенная в Тегеран русская казачья бригада разогнала меджлис и энджомены. Правда, вскоре шах был свергнут восставшими и бежал в Россию. Однако новый шах и второй, более умеренный меджлис столкнулись с серьезными экономическими трудностями в стране. В этих условиях Россия и Англия усилили свой нажим на власти Ирана. В 1912 г. шах Ирана был вынужден признать протекторат и сферы влияния держав, а меджлис и энджомены были распущены. Революция потерпела поражение.

Китай. Китай, который был открыт для европейцев в результате опиумных войн в середине XIX в., в конце него оказался близок к пробуждению. С одной стороны, в нем развивалось движение за реформы, которое в 1898 г. подавила императрица Цы Си, с другой — появились первые революционеры во главе с Сунь Ятсеном. Кроме того, на рубеже XIX–XX вв. в стране началось мощное народное движение ихэтуаней, направленное против иностранцев. Все эти события привели к тому, что огромная держава — несмотря на проводившуюся ею политику самоусиления (строились военные заводы и флот, создавалась новая армия) — оказалась ослабленной и после нескольких неудачных попыток реформ рухнула в результате революционного выступления армейских офицеров в Учане в 1911 г. (Синьхайская революция). Империя прекратила свое существование.

В 1912 г. революционный юг страны во главе с Сунь Ятсеном объявил о выборах в парламент, который был создан в 1913 г. События в стране нарастали стремительными темпами. Избранный президентом генерал Юань Шикай попытался было стать императором, но умер в 1916 г. Страна развалилась на несколько крупных регионов, во главе которых стояли генералы-милитаристы, часть которых поддерживала революцию и новую созданную Сунь Ятсеном партию Гоминьдан, тогда как другие существовали сами по себе, иногда заключая союзы друг с другом. Временный союз Гоминьдана и созданной с помощью Коминтерна китайской компартии (КПК) способствовал постепенному продвижению на север революционных сил. Революция в Китае разворачивалась и понемногу захватывала всю страну. Дело шло к гражданской войне между Гоминьданом и КПК, которая началась после смерти Сунь Ятсена в 1925 г. и перехода фактической власти в Гоминьдане в руки Чан Кайши.

Сопоставление трех революционных движений начала XX в. в странах, которые не были колониями, хотя и находились под давлением колониальных держав (наиболее сильным оно было в Иране, почти незаметным — в Турции и Китае), достаточно показательно. Турция, эта огромная империя ислама, долгие века находившаяся рядом с Европой, невольно пропитывалась идеями западной цивилизации, хотя и была при этом для передовых европейцев, особенно революционеров, олицетворением классической восточной деспотии. Османская империя действительно была деспотией с развитыми административно-распределительными редистрибутивными функциями. Более того, султаны, унаследовав права и привилегии средневековых арабо-исламских халифов, считались главами правоверных, чем и воспользовался в годы своего правления Абдул-Хамид II, прибавивший к своему статусу султана и халифа еще и идеологию панисламизма и паносманизма (все жители империи — османы, т. е. турки). И все же вся эта идеологема, гигантская религиозно-цивилизационная пирамида, не была устойчивой. Она рухнула под ударами младотурок, которые были националистами, но не религиозными исламскими фанатиками.

Эта ситуация близка к той, что была в то время в арабском мире. Мусульманское население не ощущало еще опасности со стороны чуждой ему западной цивилизации, а новые западные институты (будь то парламент, министерства и т. п.) не мешали людям. Другими словами, младотурецкая революция была верхушечной, она являлась логическим продолжением танзиматных реформ, которые в общем заметно улучшали жизнь людей и потому поддерживались основной их массой.

Несколько иначе обстояло дело в шиитском Иране, где власть шаха была много слабее той, что имел турецкий султан, а революционная встряска оказалась гораздо более глубокой и радикальной. Здесь народ выступил сразу против и трусливого шаха, и слабого меджлиса, и иностранцев. Характерно, что выступление шло не под знаменем ислама. Ислам здесь не чувствовал себя в опасности, хотя огня в ярость людей добавляло и оскорбление святынь (в декабре 1905 г. по приказу властей был избит старик, оказавшийся сейидом, т. е. одним из потомков пророка, что послужило поводом для первого открытого выступления масс).

Китай, где основной религией была светская идеология — конфуцианство, острее других ощущал свое отставание (особенно обидное для него на фоне очевидных успехов Японии, к которой империя издревле относилась как к одной из отсталых окраин Поднебесной) и был склонен винить в этом всех. После неудач в деле эффективного самоусиления, крушения попыток реформ и подавления восстания ихэтуаней революция в прагматически мыслившей стране была естественным результатом развития политической ситуации. И далеко не случайно ее почти сразу же взял под свою опеку только что созданный Коминтерн. Идеи марксизма и КПК были вполне логичным продолжением развития и расширения революционной смуты. И принять их могли многие, начиная с обездоленных крестьянских масс.

Политика колониальных держав и движение колоний к независимости

Общим для всего пробудившегося в начале XX в. Востока было стремление к независимости и процветанию. При этом лидеры стран Востока отчетливо сознавали, что добиться этого можно лишь при помощи Запада, точнее — всего того, что можно было взять у стран Запада, начиная с промышленности, особенно военной, а также обслуживающей и развивающей ее науки, техники и системы образования, и кончая духовной культурой и многими иными важными достижениями европейской цивилизации (в наименьшей степени — христианской религии, хотя и она усилиями миссионеров достигла кое-где некоторых успехов). Идеальной была японская модель: взять у Европы все необходимое и остаться при этом японцами во всей их веками накопленной и уникальной в своем роде культурой.

Нельзя сказать, чтобы в разных странах Востока лидеры национальных движений специально изучали японский опыт (некоторые из них о нем практически ничего не знали, да и не стремились узнать; они думали о своем). Но по сути дела все они так или иначе стремились к тому же: стать независимыми, заимствовать необходимое и при этом остаться самими собой. Вопрос был лишь в том, как этого добиться. И вот здесь-то и играла едва ли не основную роль национальная религиозно-цивилизационная традиция.

В Индии движение за независимость возглавил Национальный конгресс, видные члены которого годами жили вне страны или получали хорошее образование где-нибудь в Кембридже или Оксфорде. Иными словами, это были европейски образованные индийцы, в большинстве своем выходцы из высших (в основном брахманских) каст. Проблема Конгресса была, во-первых, в том, чтобы заставить англичан понемногу уступать их требованиям, и, во-вторых, как-то решить вопрос с мусульманами, которых в Индии было достаточно много.

Казалось бы, не все ли равно — индиец ты или мусульманин, когда речь идет о заимствовании западного опыта и сохранении при этом национального “я”. Оказывается, очень даже не все равно. Хотели-то лидеры индийцев и мусульман примерно одного и того же. Но при этом мусульмане воспринимали себя совсем иными, да и вели себя иначе, чем индийцы со своими кастами и кастовыми общинами, восходившими к глубокой древности. И далеко не случайно под патронажем англичан в противовес Конгрессу была создана весьма лояльная им и готовая с ними сотрудничать Мусульманская лига.

Национальный конгресс в 30-е годы набирал силу. Президентом его в 1936 г. стал сын Мотилала Неру Джавахарлал Неру. После принятия предложенной англичанами конституции, в восьми из 11 провинций страны кабинеты министров возглавили конгрессисты, в остальных — мусульмане. Вскоре после начала второй мировой войны Индии был обещан статус доминиона, но Мусульманская лига потребовала разделить страну на две части по религиозному принципу. В 1942 г. Англия дала согласие на созыв Учредительного собрания, против чего выступил Конгресс, а в 1946 г. англичане заявили о предоставлении Индии статуса доминиона и о выборах с разделением избирателей на две курии, индийскую и мусульманскую. На выборах Конгресс получил 930 мест, Мусульманская лига — 497. Встал вопрос о разделе страны.

Этот вопрос до сих пор окончательно не решен (достаточно вспомнить о Кашмире). Но справедливости ради необходимо заметить, что колонизаторы не держались за Индию. Они искали наиболее удобную форму, чтобы с достоинством уйти, и не их вина в том, что раздел страны по религиозно-цивилизационному признаку (а это решение в сложившейся обстановке было, пожалуй, единственно возможным) обошелся так дорого и индийцам, и мусульманам. Миллионы жизней в 1947 г. (год провозглашения независимости и раздела Британской Индии на Индию и Пакистан) были отданы за то, чтобы мусульмане создали свое государство, а индийцы остались в своем.

Решение индо-пакистанской проблемы и предоставление Индии независимости стали неким сигналом для начала деколонизации остальных британских колоний, прежде всего Цейлона (Шри-Ланки) и Бирмы. Что касается британской Малайи, то ее судьба оказалась тесно связанной со всем юго-восточноазиатским регионом, который в 40-е годы (кроме Таиланда, активно сотрудничавшего с японцами) оказался под властью японских оккупантов, мечтавших о создании великой империи “сопроцветания” и жестокими мерами навязывавших другим странам свои представления. После крушения Японии в 1945 г. все эти страны автоматически стали независимыми, и только в Индокитае еще достаточно долго (до 1954 г.) французы пытались возвратить свои колониальные владения. Как известно, это им дорого обошлось, но успеха не принесло.

Страны арабского мира шли к независимости несколько иначе. Как упоминалось, отсталые азиатские арабские монархии особой ценности для колонизаторов не представляли. И это оказывало свое воздействие на их политику. Уже в 1930 г. Англия отказалась от своего мандата на Ирак, который обрел таким образом независимость и стал даже членом Лиги наций. В 1934 г. Англия согласилась гарантировать независимость Йемена, которому угрожала Аравия. В 1936 г. англичанами была сделана первая попытка разделить Палестину на части, что не было принято арабами (только в 1947 г. этот раздел по решению ООН стал фактом, хотя и явился причиной непрекращающихся до сих пор конфликтов). Аравия с 1938 г. тоже стала фактически независимым королевством Саудовская Аравия. В 1946 г. Англия отказалась от мандата на Трансиорданию, причем парламент этой страны провозгласил новое государство — Иорданское хэшимитское королевство. Несколько позже независимость обрели и остальные эмираты.

Политика Англии в этом регионе определялась стратегическими соображениями, причем даже нефть, залежи которой как раз в это время стали обнаруживаться то здесь, то там, не сыграла при этом существенной роли. Нефть не была отделена от политики, но все-таки политика не определялась нефтью. Для этого существовали частные компании, как, например, Англо-Иранская. Конечно, такие компании тоже нуждались в покровительстве метрополии, но в отношении того же Ирана после крушения царской России и усиления шахской власти династии Пехлеви для англичан главным было не допустить укрепления влияния Германии, с чем они — в годы второй мировой войны с советской помощью — успешно справились. Англия постепенно отказывалась от своих политических прав в Иране, а в 1951 г. правительство Мосаддыка сумело потеснить англичан в сфере нефтедобычи, национализировав ее и фактически вытеснив англичан из этой сферы.

Особо следует сказать о Египте. Конституция в этой стране была принята в 1923 г. и подтверждена в 1934 г. Умеренно националистическая партия Вафд добилась признания Египта конституционной монархией во главе с королем Фуадом. В 1936 г. по англо-египетскому договору из страны были выведены британские войска, а британский комиссар, до того фактически державший в своих руках едва ли не всю власть в этой стране, стал английским послом. При этом Англия сохраняла за собой контроль над Суэцким каналом и кондоминиум в Судане. Борьба египтян против этого вылилась в длительный конфликт, завершившийся переворотом 1952 г., когда власть в Египте перешла в руки генерала Нагиба, а затем в 1954 г. — Насера, который объявил о национализации канала и в короткой войне 1956 г. одержал верх над англо-франко-израильской экспедицией, посланной к каналу. С этого момента Египет обрел, наконец, полную независимость.

Суммируя все в силу необходимости вкратце очерченные процессы, следует заметить, что Англия, которая долгие десятилетия в отечественной историографии была символом агрессивного и зловредного колонизатора, на деле проводила в своей гигантской империи достаточно разумную и умеренную политику. Сдерживая нетерпение радикалов, она (пусть под существенным давлением со стороны национальных движений) всюду вела дело либо к постепенной в меру возможности вестернизации колоний и предоставлению им независимости, как то было в Индии, либо к отказу от протектората в странах, которые были уже подготовлены к независимости и не находились под угрозой захвата их соперничающими с Британией державами. Дольше всего держалась Англия за Суэцкий канал, но в конечном счете лишилась и его.

Сложней обстояли дела у других колониальных держав. Голландцы вслед за англичанами постепенно предоставляли своей гигантской колонии Индонезии определенные элементы самоуправления (Народный совет в 1918 г.) и пытались наладить взаимоотношения с националистическими движениями, особенно с Национальной партией Сукарно, ощущая свою вину за отсталость страны (в этом сыграла определенную роль знаменитая статья Девентера “Долг чести”, призывавшая голландцев позаботиться о подготовке к самоуправлению народов, которые на протяжении веков так много сделали для процветания Голландии), но они просто потеряли свою колонию в годы второй мировой войны, когда Нидерланды были оккупированы немцами, а Индонезия — японцами. Лишились всего немногого, что у них было в колониальном мире, итальянцы и немцы. Сохранили свое занявшие в годы войны нейтралитет португальцы (правда, их основные колонии были в Африке, а в Азии разве что небольшие анклавы типа Гоа в Индии и Макао в Китае). В самом худшем положении оказались французы.

Войдя в число стран-победительниц и став одним из пяти постоянных членов Совета безопасности ООН, Франция после второй мировой войны ощущала некую великодержавную потребность восстановить свое положение на Востоке. Но ее руководители оказались недальновидными и в отличие от англичан далеко не сразу поняли, что времена решительно изменились. Затратив огромные силы и средства, французы вначале потерпели поражение в Индокитае, а затем и в странах Магриба, где жило немало французских поселенцев. Только авторитет де Голля, своим решением предоставившего в 1959 г. Алжиру независимость, спас Францию от еще одной длительной и бесполезной войны. Чуть раньше, в 1956 г., независимость без особых конфликтов получил Тунис.

Независимые страны Востока в первой половине XX в.

Наряду с теми колониальными и полуколониальными странами Востока, которые после эпохи “пробуждения” активно боролись за свою независимость, ускоряли движение вперед и добивались своих целей различными способами, на Востоке, как известно, существовали и страны, независимости не терявшие. Это не значит, что их не затронул процесс колонизации. Но он затронул их иначе, чем остальных, и об этом необходимо сказать особо.

Прежде всего важно заметить, что сохранение независимости не означало отсутствие здесь влияния Запада. Напротив, оно все время ощущалось, даже в таких странах, как Япония. Но в отличие от остального Востока это влияние по большей части было косвенным, чем-то вроде постоянно раздражающего назидательного примера того, чего можно было бы достичь и за достижение чего следует бороться. Разными способами — где посредством длительных реформ, где революциями и войнами, где сочетанием того и другого — решали свои проблемы те страны, о которых теперь идет речь. Как правило, это были крупные и сильные государства, привыкшие не только к самостоятельности, но и к тому, чтобы повелевать другими (в меньшей степени это относится к Японии, но и она взяла свое в XX в.). Обратим на них то внимание, которого они заслуживают.

Начнем с Турции. Будучи союзником Германии в первой мировой войне, эта страна, потерпев поражение, оказалась в сложном положении. В 1919 г. представительный комитет во главе с Кемаль-пашой призвал к борьбе против оккупировавших страну войск союзников и в январе 1920 г. созвал парламент, принявший Декларацию независимости Турции. Союзники захватили Стамбул, разогнали парламент и заставили султана выступить против Кемаля. В ответ в том же году, но уже в Анкаре был избран меджлис, председателем которого стал Кемаль. Союзники вынуждены были отступить и признать независимость Турции, которая в 1923 г. была провозглашена республикой.

По конституции 1924 г. страна стала президентской республикой, а избранный президентом Кемаль провел ряд радикальных реформ, связанных с секуляризацией и европеизацией Турции. Ислам как религия был отделен от государства и школьного образования. Женщины были уравнены в правах с мужчинами. Была ликвидирована старая форма одежды и прежние виды обращений (бей, паша, эфенди и др.). Все должны были перейти на европейскую одежду, взять себе по европейским стандартам фамилию (Кемаль получил фамилию Ататюрк, “отец турок”, которую никто более носить не имел права). Был упразднен шариат и введено европейское судопроизводство с огромной ролью в нем адвокатуры. Принцип лаицизма (светскости в противовес религиозности) стал основой основ новой Турции. Можно было бы продолжить детализацию реформ Кемаля, но смысл ее уже очевиден. Следует лишь заметить, что ни одна из исламских стран (ни до ни после этого) более не выступила со столь радикальными антиисламскими реформами[551].

Важным принципом, провозглашенным Кемалем, был этатизм, т. е. стремление силами государства поддержать молодой национальный капитал и тем способствовать расцвету частного предпринимательства. С этой целью были повышены тарифы, отменялся режим льготных для европейского капитала привилегий, создавались условия для развития сельского хозяйства. Все это осуществлялось под жестким контролем властей, так что профсоюзы и иные организации вынуждены были с этим считаться. Важным элементом политики этатизма было создание сильной, пропитанной духом радикальных демократических преобразований и построенной по европейским стандартам армии, генералы которой из поколения в поколение были преданы заветам Кемаля. Это сыграло огромную роль в послевоенной истории Турции. И радикальные левые партии, включая немногочисленных в Турции коммунистов, и реакционное духовенство пытались сопротивляться реформам, но безуспешно.

После смерти Кемаля в 1938 г. президентом стал И. Иненю, продолжавший политику своего предшественника. В годы второй мировой войны Турция предпочла нейтралитет, а после войны не без влияния доктрины Трумэна и американских инвестиций в стране начался быстрый экономический рост, сопровождавшийся расцветом демократических прав и свобод, включая обилие свободно пропагандирующих свои идеи партий, газет и журналов. Это способствовало, в частности, и активизации ислама, а также привело к ослаблению роли правительства. Только армия, сохранявшая верность заветам Кемаля, выступала гарантом его реформ, что и нашло свое проявление в ряде военных переворотов, которые, начиная с 1960 г., регулярно восстанавливали конституцию и демократические свободы в стране.

Что касается Японии, то она, успешно захватив чуть ли не половину Китая в конце 30-х — начале 40-х годов и оккупировав большую часть стран Юго-Восточной Азии в годы второй мировой войны, полностью подтвердила то немаловажное обстоятельство, что реформы, проведенные в годы Мэйдзи, более всего послужили делу укрепления военной мощи этой страны. Превращение Кореи в колонию и строительство там гигантской промышленной базы (в самой Японии, беднейшей из стран в этом смысле, не было необходимых для того ресурсов и полезных ископаемых), равно как и создание аналогичной базы в отобранной у Китая Маньчжурии, превращенной в Маньчжоу-го, способствовали быстрому экономическому росту этой державы. Но в отличие от Турции, этот рост не был направлен на ускорение демократизации традиционного восточного общества. Напротив, он был призван возродить самурайские традиции и питать агрессивные замыслы руководства страны.

Все завершилось крахом после наступления советских войск в Маньчжурии, атомной бомбы в Хиросиме и капитуляции Японии во второй мировой войне. А реформы американского генерала Макартура способствовали, как и план Маршалла и соответствующие инвестиции в послевоенной Турции, демилитаризации и демократизации Японии, которые вызвали к жизни колоссальные и никем, даже самими японцами, не ожидавшиеся потенции, что способствовало коренному преображению Японии в послевоенном мире.

Несколько слов о Китае. Эта крупнейшая из стран планеты буквально разрывалась на части в ходе не прекращавшихся четверть века (с 1925 по 1949 г.) революционных гражданских войн. Неудачи с реформами в конце прошлого века не оставили Китаю приемлемой альтернативы, ибо активность революционеров, подпитывавшаяся Коминтерном, не признавала ничего, кроме революционной гражданской войны. Все попытки взявшего после смерти Сунь Ятсена власть в свои руки Чан Кайши замирить страну и покончить с вооруженными силами КПК не привели к успешному результату. Оттесненная в далекий северо-западный угол страны Компартия сохранила свои силы, а ее идеи продолжали привлекать к ней бедных крестьян, которых как раз в том забытом богом районе страны было больше, чем нужно.

Чан Кайши сумел было за несколько сравнительно мирных лет провести ряд реформ и экономических преобразований, которые призваны были облегчить приспособление Китая к новым условиям и способствовать развитию национального капитала. Но японское вторжение спутало все его планы и косвенно сыграло на руку его соперникам из КПК. Сопротивление Японии отняло у гоминьдановского Китая все его силы и погубило начинавшиеся реформы. Время от времени вставал даже вопрос о союзе с КПК в антияпонской борьбе. Но разговоры о союзе не дали никакого реального результата. Компартия не имела достаточно сил, чтобы сопротивляться японской агрессии. Да ее вожди и не очень-то этого хотели, ибо им было выгодно ослабление главного соперника, Чан Кайши, пусть даже японскими руками.

Конец второй мировой войны на Дальнем Востоке отдал все преимущества разгрома Японии в руки СССР и, следовательно, КПК. За счет сдавшейся огромной и до зубов оснащенной оружием квантунской армии вооруженные силы КПК были заново перевооружены и, оперевшись на советские войска, начали наступление против Чан Кайши. Оказанная ему помощь (его войска американскими самолетами подвозили поближе к Маньчжурии) оказалась малоэффективной. Самолеты полвека назад были не теми, что сегодня, так что многого сделать они просто не могли.

А лозунги коммунистов были по-прежнему притягательны для разоренных войной бедняков-крестьян. Крестьянская армия коммунистов достаточно быстро одолела гоминьдановские войска и заставила Чан Кайши с верными ему силами и огромной массой чиновников, представителей нарождающейся национальной буржуазии, деятелями китайского образования, науки и культуры эмигрировать на Тайвань, население которого после этого едва ли не удвоилось. Континентальный Китай был в 1949 г. провозглашен руководимой КПК Китайской народной республикой во главе с Мао Цзэдуном. Что же касается Тайваня, то именно там Гоминьдан и Чан Кайши сумели, пусть не сразу, добиться желаемого и создать процветающую экономику на базе европеизованной рыночно-частнособственнической структуры.

Оставив в стороне Японию и Тайвань с их извилистым, но в общем и целом четко направленным на достижение процветания путем открытого заимствования европейских стандартов (это же касается освобожденной от японской оккупации и патронируемой американцами Южной Кореи, судьба которой окончательно решилась после корейской войны 1950–1953 гг.), обратим внимание на сопоставление эволюции Турции и Китая. Конечно, Турция без арабских стран с Китаем несопоставима. Но примем во внимание, что эти страны практически почти до падения султаната были составной частью империи и что в таком случае обе страны сопоставлять можно.

Сходство между ними в том, что обе они на протяжении едва ли не целого века находились в состоянии непрерывной трансформации, сопровождавшейся и серьезными реформами, и бурными революционными взрывами. Не будучи колониями, но испытывая определенное давление со стороны колониальных держав, обе империи мало выгадали от своей формальной независимости. Можно даже сказать, что кое в чем им было труднее, хотя в качестве компенсации за эти сложности у них был достаточно широкий простор для свободы действий. Наряду с элементами сходства есть и существенные различия, которые ныне столь зримо отличают Турцию от Китая.

Суть их в том, что арабские страны были лишь вассальными по отношению к султану, причем подчас (как это имело место в случае с Египтом) чересчур самостоятельными и даже строптивыми вассалами. И именно это немаловажное обстоятельство позволило им в подходящий для этого момент сравнительно легко оторваться от Турции. Китай, напротив, оказался достаточно цельной страной, так что расчленение его на регионы генералами-милитаристами не привело к распаду страны. Китай продолжал быть единым и тогда, когда он буквально разрывался на части в ходе ожесточенной гражданской войны, как и в годы сопротивления Японии.

Но и это еще далеко не все. Исламские страны не являются подходящим полем деятельности для коммунистов. Ниже об этом еще пойдет речь. Но пока достаточно заметить, что ни в одной из них не произошло ни слияния с идеями коммунизма, ни подмены исламских идей коммунистическими. В борьбе идей ислам на своей почве всегда оказывался сильнее. И хотя Кемаль вел с ним борьбу и немалого достиг, почвы для коммунистических идей в Турции никогда не было (хотя коммунисты там были, а порой даже претендовали на определенную политическую роль). Иное дело — конфуцианский Китай с его трезвым мышлением и посюсторонней идеологической ориентацией, с его традиционными установками на борьбу за добродетельные идеи, коими столь богато учение коммунистов. И далеко не случайно уловившие это деятели Коминтерна развили столь бурную и успешную деятельность по пропаганде идей коммунизма именно в Китае[552].

Словом, религиозно-цивилизационный фактор сыграл свою немалую роль в успехах в деле демократических реформ в Турции и в успехах коммунистов в Китае. И недооценивать его нельзя. Особенно если обратить внимание на то, как тот же фактор сыграл свою роль в истории Вьетнама — страны, долгие века бывшей под сильным влиянием Китая и цивилизационно являющейся почти что его копией. О том, что случилось во Вьетнаме, как и в других странах, не имевших независимых и тем более достаточно сильных государств, теперь и пойдет речь. Акцент будет сделан на выбор пути деколонизованными странами.

Период деколонизации. Выбор пути развития

Вьетнам был первой из деколонизованных стран, четко и без колебаний выбравшей коммунистический путь. Отчасти это случилось потому, что компартия Вьетнама с ее тесными контактами с революционным Китаем была готова к захвату власти лучше других, а политический вакуум, возникший после крушения японской империи, способствовал этому. Но были и иные причины, обусловившие такой выбор пути.

Дело в том что деколонизация, начавшаяся именно в странах Юго-Восточной Азии сразу же после второй мировой войны (точнее, после капитуляции оккупировавшей их Японии), не только подводила итог многим десятилетиям борьбы за независимость, но и ставила вопрос о характере государства, которое должно было в странах этого региона прийти на смену колониальному. А решение этого вопроса во многом зависело от религиозно-цивилизационной традиции. Анализ конфуцианской традиции с ее идеологической ориентацией на создание общества гармонии и упорядоченного государства, на патернализм и высокое почтение к авторитету правителя, с высоким уровнем социальной дисциплины и значимости внутренне прочных социальных корпораций показывает, сколь близки были между собой по многим основным параметрам конфуцианство и марксистский социализм сталинского образца. Это не могло не сыграть своей роли и не оказаться неплохой основой для решения проблемы характера желаемого государства и соответственно выбора пути развития.

Страны конфуцианской цивилизации в сложившейся ситуации могли выбирать только между двумя эталонами, коммунистическим и капиталистическим, причем капиталистический представал перед ними в неприглядной форме французских или японских колонизаторов. Ориентации на Японию при всех блестящих успехах ее в развитии по западному пути во многом мешало недавно пережитое прошлое, т. е. японская оккупация, сопровождавшаяся насилием, а порой и зверствами оккупантов. А претензии Франции вернуть себе колонии в Индокитае усиливали национальные чувства, которые в этом пункте — против колонизаторов — сливались с идеалами коммунистов. Вот в этих условиях Вьетнам, а потом и тесно связанные с ним Камбоджа и Лаос, склонились к советскому варианту социализма, который примерно в эти же годы и по тем же причинам избрали также Китай и Северная Корея.

Что касается Вьетнама, то его послевоенная история оказалась весьма нелегкой. Большая часть ее прошла под знаком войны — то с французами, то с американцами. И хотя в обеих войнах вьетнамцы вышли победителями, развитие страны было сильно заторможено. Впрочем, немалую роль сыграло здесь и то обстоятельство, что компартия Вьетнама вслед за КПК ориентировалась на советско-сталинский путь развития, который просто не мог привести страну к процветанию. В меньшей степени, но то же самое касается соседних с Вьетнамом Лаоса и Камбоджи.

О Северной Корее стоит сказать несколько слов особо. Оказавшись под властью нового вождя Ким Ир Сена, она достаточно быстро превратилась в государство тоталитарного типа. Вся страна трудилась во имя победы над врагами, реальными и воображаемыми. Все силы были отданы укреплению армии и созданию военной промышленности. Словом, Северная Корея повторила путь сталинского СССР и, что интересно заметить, не сменила этого пути ни после смерти Сталина и робких реформ в СССР, ни после крушения СССР. Ныне это одна из самых нищих и затерроризованных начальством стран мира. Но зато она вооружена современными бомбами и ракетами, так что даже США вынуждены считаться с ее существованием.

Справедливости ради следует заметить, что при других обстоятельствах — правда, чуть позже, — ряд стран с той же конфуцианской цивилизационной основой предпочел японскую модель. И, что может показаться парадоксальным, основа в данном случае тоже этому содействовала. Традиционные конфуцианские добродетели — стремление к самоусовершенствованию и соревновательности в борьбе за постоянное улучшение качества жизни здесь, на земле, сплоченность социальной корпорации, построенной на патерналистских основах и связывающей ее членов жесткими, нерушимыми и всеми осознаваемыми взаимными обязательствами, а также выносливость и высокий уровень квалификации китайского или корейского труженика — оказались великолепной базой для процветания и в условиях рынка. Все эти давным-давно выявившие себя еще среди мигрантов-хуацяо качества стали фундаментом при создании государства и выборе пути в Южной Корее и на Тайване, не говоря уже о таких ставших фактически независимыми анклавах, как Гонконг и Сингапур.

Южная Корея, пережив войну и находясь под патронажем США (ее правителем в 1948–1960 гг. был приехавший оттуда Ли Сын Ман), прошла, как и Тайвань, через длительный период авторитарного правления, пока страна не оказалась подготовленной к либеральной демократии с присущими ей гражданским обществом и правовым государством. Что касается экономики, то она здесь развивалась — опять-таки, как и на Тайване, — очень быстрыми темпами, так что уже в 60-80-е годы южнокорейские торговые фирмы и их продукция вошли в число наиболее высококачественных и известных в мире. Уровень жизни в Южной Корее и на Тайване практически не сопоставим с тем, чего достигли китайцы при Мао или северные корейцы вплоть до сегодняшнего дня. Собственно говоря, это и есть повторение японского пути развития, причем послевоенного японского.

Стоит обратить внимание на то, что во всех государствах с конфуцианской основой власть была сильной и централизованной, подчас достаточно деспотичной и авторитарной. Правда, в тех из них, что выбрали рыночно-частнособственническую модель и соответствующий путь развития, на протяжении ряда десятилетий шел, как упоминалось, процесс постепенного ослабления авторитарного деспотизма и усиления элементов либеральной демократии. Это касается и самой Японии, и шедших как бы вслед за ней Южной Кореи либо Тайваня. Те же, что избрали советский (марксистско-социалистический по своим основным параметрам) путь, испили свою чашу до дна, и лишь после осознания его бесперспективности в КНР, а затем и во Вьетнаме и других странах ситуация начала постепенно, хотя и достаточно резко изменяться.

Страны индуистско-буддийской религиозно-цивилизационной традиции, для которой характерны терпимость, непротивление злу и устремленность во внефеноменальный мир, имели разную судьбу, хотя влияние традиции, как и в случае с конфуцианской, в любом варианте можно легко проследить. Индия стала независимой демократической страной (о Пакистане речь пойдет особо), во многом базирующейся на отработанном веками вестминстерском образце, который, к слову, очень неплохо подошел к разделенному языками и кастами огромному государству. Ее быстрое экономическое развитие, решение (пусть далеко не окончательное) острых проблем голода и нищеты вполне гармонируют с прижившимися в этой стране нормами либеральной конституционной парламентской республики.

Индия за полвека с лишком независимого развития не знала ни одного государственного переворота, а ее руководители, будь то Дж. Неру, его дочь И. Ганди или другие вожди Национального конгресса либо коалиции оппозиционных партий, — всегда твердо придерживались буквы конституции и норм правового государства. Выборы в парламент происходили и происходят без эксцессов, примерно так же обстоит дело и во всех штатах, из которых состоит республика (кроме разве что упоминавшегося уже Кашмира, где постоянные столкновения с Пакистаном и непредсказуемое поведение исламского меньшинства значительно осложняют ситуацию). Обострялась временами она и в Пенджабе, где одно время сикхи мечтали создать собственную республику. Но республиканские власти жестко положили конец этим сепаратистским выступлениям, и в целом республика Индия с ее пусть не очень быстрым, но заметным экономическим ростом, которому во многом помогла в 60-е годы так называемая “зеленая революция”, постепенно преодолевает свою отсталость, хотя и весьма еще далека от окончательного решения проблем нищеты и голода. Достаточно напомнить о чрезмерно быстрых темпах прироста населения (ныне его уже почти миллиард, а через полвека оно может, по прогнозам, обойти Китай и стать первым по численности в мире).

В республике Шри-Ланка, развитие которой долгое время ориентировалось на пример соседней Индии, рыночно-частнособственническая структура и стандарты либеральной цивилизации тоже прижились. Страна развивается стабильно и серьезных экономических проблем не знает. Но здесь хорошо развивающаяся экономика сочетается с почти непрекращающимися внутренними национальными конфликтами (сепаратистским движением тамилов на севере острова), которые, разумеется, являются мощным деструктивным фактором. А в расположенных рядом с Индией небольших пригималайских монархиях (Непал, Бутан) насаждаемый сверху тот же стандарт наталкивается на жесткую традицию в ее весьма архаичной форме. Обе страны принадлежат к числу слабо развитых.

Бирма, которая долгое время тоже шла в фарватере эволюции Индии и жестко управлялась теми же англичанами, в годы второй мировой войны вначале предпочла было сотрудничать с оккупировавшими ее японцами, но затем отказалась от этого и после капитуляции Японии провозгласила себя независимым государством. Возглавил его лидер национального антианглийского движения (прежде сотрудничавшего с японцами) Аун Сан. В 1947 г. англичане официально предоставили Бирме независимость, а после убийства Аун Сана во главе созданной Учредительным собранием президентской республики стал У Ну, который некоторое время пытался было вести страну по пути либеральнорыночных демократических реформ. Но в 1962 г. его правительство было свергнуто генералом Не Вином, взявшим курс на строительство “бирманского социализма”. Была национализирована вся крупная промышленность, включая собственность иностранных компаний. Вслед за тем были предприняты реформы социалистического характера (развитие мелкой кооперативной собственности), приведшие страну к острому кризису.

Ситуация усугублялась тем, что Бирма оказалась в состоянии перманентной гражданской войны, в которой принимали участие и националисты с бирманских окраин, и коммунисты различного толка, и остатки прибитых к границам страны китайских гоминьдановцев. Страну лихорадило, так что о сколько-нибудь серьезных успехах в развитии по любому пути говорить было бы трудно. Но правительство генерала Не Вина твердо стояло на своем и тем способствовало упадку хозяйства, инфляции и безработице. Недовольство народа вызвало к жизни запрет в стране всех партий, кроме правящей, что было закреплено конституцией 1974 г.

Острый кризис и недовольство населения привели страну (которую генералы почему-то переименовали — ныне ее имя Мьянма) к восстанию 1988 г., которое было жестоко подавлено. Правда, правительство обещало реформы, открывающие простор для развития рыночных отношений, и даже новые выборы. Но, если реформы и несколько улучшили положение в экономике страны, то выборы, грозившие отдать власть в руки главы оппозиции Су Чжи (дочери Аун Сана), не были признаны военными, посадившими Су Чжи (она стала лауреатом Нобелевской премии мира, но этой ей не помогло) фактически под домашний арест.

Таиланд, счастливо избежавший судьбы колонии или хотя бы протектората и бывший в Индокитае буфером между английскими и французскими владениями, в годы войны активно сотрудничал с японцами и старался кое-что у них перенять. После войны он сумел отмежеваться от японских оккупантов и стал достаточно быстро и успешно развиваться по капиталистическому пути. Следует особо отметить немалую заслугу в движении по этому пути многочисленных в этой стране хуацяо. Ныне по темпам экономического роста Таиланд находится в числе продвинутых стран юго-восточноазиатского региона.

Из других стран, традиционно относящихся к буддийской цивилизационной основе, стоит обратить особое внимание на Камбоджу, которая обрела независимость в 1954 г. Сначала ее президентом стал отрекшийся от престола Н. Сианук, но уже в 1970 г. власть в стране захватил генерал Лон Нол, а в 1975 — красные кхмеры во главе с Пол Потом. То, что они сделали со страной, потрясло весь мир. Городское население страны было перемещено в деревни, в деревнях установилась военная диктатура с правом любого местного начальника убивать всех, кто покажется ему нелояльным. Людей убивали сотнями тысяч, орудовали лопатами, чтобы не тратить пуль. Убивали невинных, чтобы запугать всех. Пол Пот был достойным выучеником теоретиков и практиков сталинского и маоистского социализма и кое в чем превзошел учителей. В 1979 г. Вьетнам оккупировал Камбоджу, вытеснив кхмеров на окраины страны и поставив во главе правительства Хун Сена. На смену марксистскому (в его сталинско-маоистской модификации) пришел умеренный социализм, ныне, как и во Вьетнаме, пытающийся с помощью реформ рыночного типа выправить положение в стране.

Можно сказать несколько слов и о разделенной в начале века Монголии. Китайская Внутренняя Монголия издревле была частью империи, а так называемая Внешняя после синьхайской революции 1911 г. и народной революции 1927 г. во главе с Сухэ-Батором обрела возможность стать самостоятельным государством, но вскоре попала под влияние России, а затем и СССР и стала подлинно независимой лишь в годы перестройки, особенно после крушения СССР. Другую традиционно буддийскую страну, Тибет, как известно, постигла иная судьба.

Он стал частью Китая еще несколько веков назад и до сих пор пытается добиться сколько-нибудь весомой автономии. Как известно, после мощной акции гражданского неповиновения, выразившейся в уходе нескольких сотен тысяч тибетцев во главе с далай-ламой из Китая, центром тибетского буддизма стала пригималайская Индия. Территория же собственно Тибета начала энергично заселяться специально направляемыми туда китайскими мигрантами (аналогичную политику проводит правительство КНР и по отношению к заселенному уйгурами и иными центральноазиатскими, в основном тюркскими, народами Синьцзяну). Это пока еще не изменило общую этно-цивилизационную картину Тибета (как и Синьцзяна), но со временем такое может произойти.

Обращая внимание на то, что во всех только что описанных добившихся независимости (за исключением Тибета) странах была одна и та же религиозно-цивилизационная основа, мы сталкиваемся с естественным вопросом: как проявил себя их традиционный цивилизационный фундамент? По-разному. В одних странах он не помешал вести почти непрерывные внутренние войны, в других эти войны приняли формы всеобщего безнаказанного избиения населения. И хотя страны, о которых идет речь, знакомы и с войнами, и со страшными проявлениями безнаказанного насилия, общее для индуистско-буддийского цивилизационного региона ненасилие, непротивление злу, потусторонняя отрешенность в мировоззрении достаточно заметно. Особенно ярко проявилось это в событиях в Камбодже и в Тибете.

Теперь несколько слов скажем о приобретении независимости и поисках пути развития в странах ислама, как колониях, так и иных. В многочисленных странах мусульманского мира проблема выбора пути стояла примерно так: либо последовательное движение по пути либерально-демократических реформ, либо постепенный отход от западных стандартов — но только в пользу традиционных исламских. Показательно, что ни в одной из стран ислама социализм не привился. Даже там, где его прививали почти что силой, как, например, в Афганистане; результаты оказались откровенно плачевными. Этого никак не могли понять руководители СССР, тратившие впустую десятки миллиардов рублей на поддержку ряда исламских авторитарных режимов только потому, что они были антизападными.

Более того, ислам столь же яростно не воспринимает и либеральную демократию, даже парламентарную республику — при всем том, что немало мусульманских стран ныне живет именно в условиях демократической республики. Вопрос лишь в том, как на деле выглядят эти республики и что в них происходит. Как правило, оказывается, что республика — это только поле для острой политической борьбы, спорадических переворотов и авторитарного правления захвативших власть и формально сохраняющих демократические и парламентские нормы правителей. Это хорошо видно на примере многих мусульманских стран, как крупных, так и небольших, как исконно исламских (арабские страны либо Иран), так и ставших мусульманскими сравнительно недавно. Несовместимость с либеральной демократией западного типа проистекает прежде всего из страстной ненависти правоверных мусульман к “развратному” Западу — особенно со стороны наиболее ревностных сторонников истинного, т. е. первозданного ислама (фундаменталистов).

В одной из самых больших стран ислама, куда первые мусульмане прибыли в виде торговцев только примерно в XV в., — Индонезии, где вскоре после обретения независимости (1945 г.) возникла очень крупная компартия (чуть ли не в полтора миллиона членов), она не играла серьезной роли в политической жизни и более того вмиг лишилась всего и просто была физически уничтожена, как только попыталась в 1965 г., причем в разгар острого кризиса, поднять вооруженное восстание против Сукарно. Власть попала в руки генералов, представитель которых Сухарто, став президентом и взяв курс на усиленное развитие рыночного хозяйства по европейским стандартам, за 30 лет сумел добиться хороших темпов экономического роста и весьма ощутимых результатов. Только финансовый кризис конца 90-х годов и последующие обвинения в коррупции вынудили его уйти в отставку, хотя и не изменили направления развития страны.

Малайя, сравнительно небольшая соседняя с Индонезией страна, которая исламизовалась тоже всего около полутысячелетия назад, после второй мировой войны вновь обрела статус английской колонии, но ненадолго. Англичане, о чем уже упоминалось, сознавали необходимость и неизбежность деколонизации и в немалой степени ей содействовали даже в такой богатой ценными видами сырья стране, как Малайя. В 1946 г. была создана Малайская федерация, которая официально стала независимой в 1957 г. (вначале в федерацию был включен и расположенный рядом с ней Сингапур, но в 1965 г. он из нее вышел). Государство стало именоваться Малайзией и обрело статус конституционной монархии со сменяемыми раз в пять лет правителями (ими поочередно становится каждый из девяти султанов). Богатство ценными ресурсами и редкое даже для Юго-Восточной Азии обилие хуацяо (треть населения федерации) способствовали не только весьма быстрым темпам экономического роста, но и достаточно высокому уровню, а также умению производить высококачественные товары, пользующиеся спросом, в частности электронику.

Одним из самых новых и одновременно наиболее крупных и развитых государств ислама по праву может считаться Пакистан. Это государство унаследовало английские либерально-демократические традиции, но влияние ислама с течением времени стало в нем сказываться все сильнее. Не имея игравшей в Индии огромное стабилизирующее значение традиционной общинно-кастовой системы (мусульмане не признают каст) и обретя характерную для большинства стран исламского мира политическую нестабильность, Пакистан уже в 1971 г. распался на две части (точнее, его восточная часть, расположенная в устье Ганга, стала отдельным государством Бангладеш). Для обоих государств, несмотря на их либерально-демократическую структуру с различными политическими партиями, полученную в наследство от англичан, стали характерны почти регулярные политические перевороты. В Пакистане во главе правительства поочередно становились генералы Айюб-хан и Яхья-хан, затем на небольшой срок (1971–1977 гг.) гражданский политик 3. Бхутто, которого после очередного переворота сменил генерал Зия уль-Хак. Гибель его в катастрофе позволила вновь стать премьером гражданскому лицу — дочери 3. Бхутто Беназир Бхутто, находившейся у власти, впрочем, не слишком долго, как и ее преемники. В октябре 1999 г. очередной переворот опять привел к власти военных.

Примерно то же, но, пожалуй, в еще более калейдоскопичной форме происходило и в Бангладеш, стране весьма слабо развитой и крайне перенаселенной. Реформы президента К. Эршада в 70-х годах, направленные на поддержку частного предпринимательства, дали не слишком обнадеживающий результат. Это явилось основой для политической нестабильности в стране.

В одной из древнейших и крупнейших стран арабского мира, Египте, ситуация в некотором смысле наиболее благоприятная. Хотя эта страна также не избежала ряда военных переворотов, твердый курс на развитие по рыночно-частнособственническому пути привел страну если и не к процветанию, то к немалым успехам. Политика СССР, построившего там знаменитую Асуанскую плотину и возлагавшего на эту страну немалые надежды, не принесла никаких реальных политических результатов. Зато курс президентов А. Садата и X. Мубарака, достаточно решительно державших курс на рыночные реформы и расширение частного предпринимательства, дал свои результаты. Правда, Садат поплатился за свой “прозападный” курс жизнью (его убили сторонники фундаменталистской секты “братья-мусульмане”), но Мубарак не сдает позиции. Не сдает даже тогда, когда фундаменталисты объявляют ему войну и грозят террористическими актами запугать туристов, приток которых приносит миллиардные доходы государству.

Египет, как и Турцию, можно считать неким исключением из общей нормы (хотя нельзя не принимать во внимание того, что и в этих странах политических переворотов в постколониальные полвека было более чем достаточно). Однако и эти страны за последние годы, как уже упоминалось, не избежали заметного роста влияния фундаменталистов и партий, их поддерживающих. Вообще тенденция к росту этого влияния стала с недавних пор общим явлением, причем решающую роль здесь сыграли события в Иране.

Шиитский Иран, родина и рассадник современного воинствующего исламского фундаментализма, после разрыва с Англией и национализации нефтяных промыслов в 1951 г. взял курс на энергичное самостоятельное развитие. В этой стране нефтяной поток стал использоваться для экономического подъема раньше, чем где-либо в арабо-иранском регионе. Шах Ирана стремился к промышленному развитию страны и к созданию в ней рыночно-частнособственнической структуры европейского типа, причем проводил свой курс в жизнь по-восточному, явственными авторитарными методами. Его “белая революция” (как она была названа) не встретила понимания в народе, который не мог адаптироваться к быстрым темпам перемен и к новым условиям жизни. Этим воспользовались враги шаха, в первую очередь реакционное шиитское духовенство, возглавляемое аятоллами[553]. Именно они восстановили страну и народ против шаха, заставив его покинуть страну.

Революция 1978 г. не только свергла власть шаха и провозгласила в Иране республику, но и породила самый реакционный фундаментализм, объявив своей целью возврат к чистоте первозданного ислама. Во главе республики по новой конституции был поставлен аятолла (первым из них был Хомейни, вдохновитель и вождь революции), а помогавшие ему наиболее ревностные фундаменталисты, включая президента, правительство и весь аппарат власти, заставили страну обратиться лицом к прошлому и проклясть все то, что пришло в XX в. с Запада.

Те самые студенты, которые с таким рвением выступали против шаха и были заворожены обаянием и речами аятоллы Хомейни, в одночасье лишились привычных удовольствий, начиная с кино и телевидения (не говоря уже о дискотеках и т. п.). Всех уже достаточно эмансипированных городских женщин, начиная с тех же студенток, заставили носить традиционные мусульманские одежды, закрывающие тело почти целиком. Аятоллы и весь аппарат власти резко противопоставили Иран всему западному миру, в каком-то смысле всей современности. Более того, именно они возглавили движение за создание различных сект, террористических отрядов и групп, целью которых должна была стать борьба со всеми, кто мирится с растленным влиянием Запада.

И надо сказать, революция в Иране и радикальные перемены взглядов, выход на передний план воинствующего фундаментализма в его наиболее яростной и экстремистской форме произвели впечатление на многих до того вполне спокойных и миролюбивых мусульман. Они, особенно готовая жертвовать собой радикально настроенная молодежь, обратили свое внимание как на правителей исламских стран, симпатизирующих Западу (одним из них и был Садат), так и на сами страны Запада, особенно на Израиль. И хотя со времен иранской революции прошло уже свыше 20 лет, фундаментализм как воинственное антизападное движение не только не притих, но, напротив, стал широко распространяться по всему исламскому миру. Более того, буквально с каждым годом он становится все воинственнее, а число его сторонников умножается. И все это сказывается на динамике эволюции многих мусульманских стран и господствующих в них режимов.

Сирия и Ирак еще сравнительно недавно, два-три десятилетия назад, были странами, далекими от воинствующего ислама. Их лидеры, правда, достаточно быстро сменявшие у власти друг друга, рассуждали об “арабском социализме” и даже создали соответствующую партию (БААС или ПАСВ), считавшуюся правящей в Сирии и Ираке. Правящие режимы этих стран охотно использовали готовность СССР поставлять им в долг оружие и проявляли по отношению к нашей стране лояльность, даже дружеские чувства, хотя, как уже говорилось, не терпели идей коммунизма на своей земле (чаще всего коммунистов просто уничтожали — при всем том, что воинствующий ислам в этих странах, как и в Египте, не пользовался официальной поддержкой). Можно сказать, что для Сирии и Ирака были характерны типичные авторитарные режимы, опирающиеся на умеренный ислам и даже иногда склонные щеголять заимствованной с Запада фразой. Но именно в последние десятилетия стала заметна тенденция к отказу от этого и склонность к активному восприятию исламских ценностей, причем чем далее, тем в более фундаменталистской форме.

Близкую к европейской либеральной демократии политику ведут пока лидеры Алжира, которые после обретения независимости взяли курс на модернизацию и европеизацию. Этот курс вызвал сопротивление со стороны сторонников фундаменталистского ислама, объявивших алжирскому правительству, а вместе с ним и всему народу (жертвы их террора в Алжире исчисляются многими десятками тысяч), настоящую войну. Иногда такую же войну, о чем упоминалось, объявляют своим властям фундаменталисты и в Египте. Только в Сирии и Ираке, где авторитарная власть правителей неколебима, подобные выступления были бы просто нереальны. Но именно в них фундаментализм в мирной форме завоевывает себе достаточно прочные позиции.

Несколько слов следует уделить Ливии. Здесь уже свыше тридцати лет правит полковник Каддафи со своими оригинальными идеями исламского народовластия. Но при всем показном народовластии режим современной Ливии вполне сопоставим с иракским и сирийским. Более того, яростный антизападный крен во внешней политике и покровительство террористам всех мастей, но прежде всего и главным образом исламским, создали режиму Каддафи репутацию международного террориста. Немалое количество нефтедолларов позволяет ему оплачивать все его проекты, хотя экономическая политика Ливии оставляет желать лучшего. Свои потребности в сельскохозяйственных продуктах, например, эта небольшая страна удовлетворяет примерно на треть (остальное закупается на внешних рынках).

Говоря об арабах Азии, важно заметить, что во всех арабских монархиях, богатых нефтью (будь то большие государства, как Саудовская Аравия, или мелкие эмираты), умелое использование национального богатства привело к созданию материальной базы для экономического, да и любого иного процветания. И Аравия, и Кувейт, и эмираты — очень богатые страны, где все новые города построены лучшими архитекторами мира, а деревни щедро орошены привозной или с трудом и недешево добытой из недр пустынь водой и дают щедрые урожаи. Как правило, все это делается руками приезжих рабочих и специалистов, которым за это хорошо платят, но гражданства, как правило, не дают. Гражданами считаются только местные уроженцы, причем все они бесплатно обеспечиваются многими благами (жильем, обучением, лечением и т. п.), за которые в других странах платят десятки тысяч долларов.

Режимы здесь стабильны, но во внутренней политике внешние атрибуты либеральной демократии заметно уступают традициям ислама. Более того, последние десятилетия здесь в еще большей степени, чем в Сирии и Ираке, отмечены явным ростом влияния и значения исламского фундаментализма. В форме саудийского ваххабизма он в наши дни активно проникает и в населенные мусульманами республики распавшегося СССР. Особенно энергично заимствуется фундаментализм в Афганистане, где еще недавно советские руководители мечтали создать чуть ли не советскую республику. Афганские коммунисты, которые с десяток лет назад считались силой в этой одной из самых отсталых в Азии стран, потерпели поражение и вынуждены были покинуть свою страну. Ныне нищий и озлобленный Афганистан — одна из самых надежных баз международного фундаментализма и терроризма, а стоящие у власти в этой стране так называемые талибы — воспитанники исламских школ в Пакистане.

К слову, еще раз о Пакистане. За последнее время и особенно в годы войны в Афганистане эта страна тоже совершила заметный крен в сторону фундаментализма. Именно в Пакистане была и существует сегодня база для подготовки воинов-талибов, для их вооружения. Афганистан и Пакистан сегодня — самые близкие союзники в борьбе с теми, кто еще не вполне готов принять на вооружение опасный ислам, ислам экстремистов-фундаменталистов.

Итак, итоги деколонизации Востока достаточно различны. Они зависели от множества различных факторов — и от цивилизационных традиций, и от политики колонизаторов (если речь идет о колониях), и от геостратегического положения той или иной страны, ее исторических судеб, в том числе в годы второй мировой войны, и от политики лидеров, а в немалой мере от природных ресурсов, прежде всего нефти. Но, учитывая все это многообразие факторов, всю совокупность случайного и закономерного, следует все-таки выделить и некоторые бросающиеся в глаза особенности этого процесса в целом.

Оставляя в стороне Африку южнее Сахары, где было немало своих проблем, и ограничиваясь теми странами, о которых идет речь в данной главе, мы вправе прийти к выводу, что легче и гармоничней всего были восприняты нормы европейской структуры и сопутствующей ей цивилизации в странах Дальнего Востока, пусть не во всех, не сразу и не одинаково. В одних государствах это произошло в форме заимствования коммунистической идеологии, в других — в виде умелого приспособления к европейским стандартам, но цивилизационная основа стран этого региона при этом оказалась в наибольшей степени близка к европейской.

Это может показаться странным, но дело обстоит именно так. Похоже на то, что главную роль в подобного рода сходстве сыграла ориентация конфуцианства как доктрины и извечное стремление конфуциански ориентированных жителей региона к самоусовершенствованию и соревновательности, а также к заимствованию и усвоению новых знаний при сохранении основ собственной цивилизации в любой из ее модификаций. Примерно то же самое, пусть в несколько меньшей степени, можно зафиксировать на примере по меньшей мере части стран индуистско-буддийской цивилизации. В Юго-Восточной Азии отсталость региона во многом помогали преодолеть — с последующим активным и умелым приспособлением к европейским стандартам — китайские хуацяо. В Индии или на Цейлоне адаптирующим фактором была английская колониальная администрация, активно и успешно прививавшая все те же европейские стандарты, тогда как о сохранении собственной цивилизационной самобытности заботились лидеры национальных движений, возглавивших эти страны после деколонизации.

И как это ни покажется парадоксальным, наибольшее сопротивление по отношению к европейским стандартам продемонстрировал мир ислама — религии, по происхождению и сфере своего распространения наиболее близкой к христианству. Показательно, что даже там, где европейские стандарты прививались долго и вроде бы успешно (Пакистан и Бангладеш как части британской Индии), они после деколонизации начали заметно шататься и искажаться под влиянием все набиравшего силу ортодоксального ислама, со временем обретавшего (особенно в Пакистане) явственно фундаменталистскую окраску. Аналогичный процесс можно проследить в Египте и Алжире, где властям приходится силой усмирять фундаменталистов, подчас ведя с ними настоящую гражданскую войну. Даже в Турции, где ислам был потеснен Кемалем наиболее решительно и, казалось бы, бесповоротно, фундаментализм в последнее время набирает силу и держится в рамках лишь благодаря жесткой политике военных лидеров. Только в отдаленных от ближневосточного мира и его корней Малайе и Индонезии ислам проявляет себя пока весьма умеренно.

Вообще же практически для всех исламских стран характерны некоторые особенности, заслуживающие внимания, особенно с точки зрения их потенций и будущего всего мира. Эти особенности сводятся прежде всего к агрессивности по отношению к западным стандартам. И хотя не везде и не в одинаковой степени она проявляется, заметна она практически везде. И питается не только крайностями фундаментализма. Просто правоверные, воспитанные в духе недоверия ко всем остальным (их терпят, но никогда не считают равными себе и, как правило, не отдают за них замуж своих женщин), наиболее отчетливо демонстрируют это презрительное недоверие по отношению к развратному по исламским понятиям Западу, где женщины ведут себя свободно, рекой льется вино, а средства массовой информации ни в чем не стеснены, способны на любое святотатство (вспомним о смертном приговоре, вынесенном иранскими аятоллами писателю С. Рушди за его книги, задевающие священную фигуру пророка и суры Корана). И это еще далеко не все.

Внимательно присмотревшись, легко заметить, что современный мир ислама нетерпим по отношению к либерально-демократическим стандартам в политике. Нет ни одной республики (а большинство стран ислама формально именно республики), где власть законно избранных представителей уважалась и считалась бы легитимной, недоступной для произвола. Напротив, практически в любой из них регулярно совершаются перевороты. Редко (чаще всего в Турции) они приводят к восстановлению законности в рамках европеизированных стандартов демократии. Гораздо чаще это проявление привычной для исламских традиций борьбы за власть. Примерно то же касается норм права. Европейские нормы достаточно прочно привились лишь в Турции. В Египте или Пакистане, где об этом старательно заботились англичане, позиции этих норм непрочны или недостаточно прочны. Зато государств, в которых европейское право вообще практически не играет никакой роли и где царят откровенно авторитарные режимы, весьма много, будь то Иран или Ирак, Сирия или Ливия. О богатых нефтью арабских монархиях и говорить не приходится — там рядом с процветанием нередко властвует средневековье.

Фундаментальный ислам воинственен. Мусульмане, особенно распропагандированные фундаменталистами, фанатичны и, уповая на волю Аллаха, нередко готовы на все в борьбе с ненавистными им неверными, олицетворенными прежде всего современной цивилизацией Запада. И потому очень понятны опасения тех современных политологов, кто видит в раскрепощенном и все расширяющем зоны своего влияния воинствующем исламском фундаментализме немалую потенциальную угрозу для Запада.

Противостояние возникшего после второй мировой войны Израиля с окружающими его исламскими государствами и прежде всего с претендующими на возвращение части своих захваченных им территорий палестинскими арабами, длительное время тревожило весь мир из-за того размаха, который обрел арабо-исламский террор. И хотя террористы в современном мире отнюдь не ограничиваются мусульманскими боевиками (есть немало их среди ирландцев, басков, курдов и представителей иных меньшинств в разных уголках Европы), пальма первенства, вне всяких сомнений, принадлежит именно им. А в самое последнее время этот мрачный вывод подтверждается и на примере на глазах исламизовавшейся Чечни, бросившей вызов нашей стране.

Проблемы деколонизованного Востока

Многоликий Восток, каким он очень ярко и выпукло предстал перед миром в послевоенные годы, когда страна за страной, регион за регионом добились независимости и вынуждены были теперь уже самостоятельно или почти самостоятельно решать стоявшие перед ними сложные проблемы, несмотря на все свои различия, порой очень существенные (особенно если включать в него и всю Африку), тем не менее, достаточно единообразен. Практически он почти весь — за редчайшими исключениями вроде Японии — вписывается в понятие “развивающийся мир” и в качестве такового противопоставляется миру развитому, точнее, высокоразвитому западному.

Развивающимся странам посвящено много специальных и глубоко фундированных исследований[554]. В тщательно составленных таблицах показаны различия между этими странами и в темпах роста, и в степени процветания, да и по многим иным параметрам. Не вдаваясь в детали и охотно принимая все те суждения, которые объясняют причины различий в степени развития каждой из стран или групп развивающихся стран (а это и есть современный “Восток”, включая Африку и Латинскую Америку), стоит обратить внимание прежде всего на некоторые основные проблемы, вставшие перед развивающимся миром во второй половине прошедшего века, в основном после завершения процесса деколонизации.

Государство и экономика. Для всех старых и новых государств Востока проблемой номер один стал с середины XX в. вопрос развития. Как догнать ушедший далеко вперед Запад, в чем именно его нужно догонять и какую роль в этом процессе должна играть патронируемая государством экономика? Проблема ускоренного экономического развития остро стояла перед всеми, кроме разве что Японии, которая легко решила эту задачу и вышла по многим показателям в мировые лидеры. Остальным пришлось значительно труднее, а многие так и не достигли сколько-нибудь ощутимого успеха. Но во всех них без исключения в развитии экономики огромную роль стало играть государство.

Это легко понять и объяснить. Сила развитого хозяйства — в мощных капиталоемких его отраслях. Частного капитала в развивающихся странах мало, да и не настолько он силен, чтобы вкладывать средства в проекты, которые могут окупиться лишь через много лет. Иностранный капитал тоже опасается, особенно на первых порах, тех отраслей производства, которые не сулят быстрой отдачи. Практически это значит, что такого рода необходимые для любой страны проекты (металлургия, крупное машиностроение, железнодорожное строительство, военная промышленность и пр.) могут быть осуществлены лишь государством, которое одно только в состоянии накопить для этого нужные средства.

Естественно, что государство вышло на передний план в экономических планах (пятилетках, четырехлетках, трехлетках и т. п.) практически во всех развивающихся странах. Более того, выбирая путь развития, некоторые страны Востока склонялись к советскому варианту именно потому, что он представлялся им наиболее структурно близким к традиции и весьма удобным для осуществления планов быстрого и успешного развития. Но и те страны, которые делали иной выбор (их подавляющее большинство), возлагали немало надежд на аккумулированные казной средства и на роль государственного аппарата в экономических успехах.

Сразу же необходимо заметить, что страны, которые сделали свой выбор в пользу развития по советско-социалистическому пути, достаточно быстро стали ощущать неэффективность национализированного хозяйства, а вскоре стали заходить в экономический тупик. Лучше всего это видно на примере континентального Китая (Вьетнам, где постоянно шли войны, менее показателен, а Северная Корея среди подобных стран вообще является исключением). Сразу же после образования КНР в 1949 г. и проведения ряда широких кампаний по выявлению и наказанию врагов нового строя эта страна приступила к энергичному промышленному строительству, в чем ей была оказана огромная помощь со стороны СССР. Смерть Сталина и ухудшение отношений с правительством Хрущева в сочетании с огромными амбициями Мао, претендовавшего на лидерство в стане революционных сил, положили конец советской помощи и дали старт ряду гигантских социальных экспериментов (“большой скачок”, “культурная революция”), смысл которых был в том, чтобы мобилизовать дисциплинированный китайский народ на выполнение невыполнимых и неразумно сформулированных задач, как, например, перегнать некоторые развитые страны по выплавке стали и т. п.

Обе кампании провалились, что, впрочем, не смутило ни Мао, ни подавляющее большинство верившего в него народа, прежде всего фанатичной молодежи. Внутренние распри в правящей партии между сторонниками Мао и их трезво мыслившими противниками усугубили ситуацию и привели страну к серьезному общему кризису. Только смерть Мао и приход к власти Дэна Сяо-пина резко изменили ситуацию. Практичность политики Дэна и знаменитые решения 1978 г., разрешившие народу иметь собственность, создавать небольшие частные предприятия и оперировать товарами на свободном рынке, резко изменили положение в стране. За 20 с лишним лет Китай изменился до неузнаваемости, а от советско-социалистических традиций в нем остались лишь крупные государственные нерентабельные предприятия и гегемония КПК с лозунгом о строительстве “социализма китайского типа”, который на деле, впрочем, уже совсем не тот, что пытался создать Мао.

Трансформация Китая и его отказ от прежних методов управления экономикой не означали элиминирования роли государства. Государство по-прежнему играет очень важную роль и в экономике, и во всей жизни страны. И, что немаловажно, это было учтено некоторыми другими странами, шедшими по тому же пути, прежде всего Вьетнамом, который в 80-е годы тоже отказался от этого пути и добился на новом (опять-таки при сохранении роли государства и даже Компартии) немалых успехов. В меньшей степени это коснулось шедших бок о бок с Вьетнамом Лаоса и Камбоджи, но и там были начаты реформы, постепенно переводившие отсталое хозяйство этих стран на рыночно-частнособственнический путь.

Надо сказать, что роль государства в экономическом развитии была очень заметной и во всех тех странах послевоенного Востока, которые не имели никакого отношения к советско-социалистическому стандарту. Быстро развивавшиеся Южная Корея и Тайвань, Малайзия и Индонезия хорошо знакомы с авторитарными режимами, служившими своего рода переходом от прежних форм хозяйства к новым, рыночно-частнособственническим. В еще большей степени эту же роль сыграли государства на всем исламском Востоке, будь то склонный к либеральной демократии Египет, насыщенные английскими демократическими традициями Пакистан и Бангладеш или пытавшиеся создать некий “арабский социализм” Сирия и Ирак. То же самое следует сказать о Ливии и арабских монархиях в Азии. Даже Турция достигла своих современных успехов только благодаря авторитарному государству, патронируемому военными.

Государство взяло в свои руки экономическую политику (как и вообще всю власть) в Бирме. Сильно государство в Таиланде. Только в Индии и на Цейлоне, где английская демократическая традиция оказалась всего сильнее, об авторитаризме говорить не приходится. Однако и там государство заботливо берет на себя крупнейшие дорогостоящие и капиталоемкие проекты, которые просто не под силу представителям частного капитала, но нужны стране.

Государство и общество. Вторая важнейшая функция крепкого и даже авторитарного государства в развивающемся мире — это перевоспитание общества. Чуждая для традиционного Востока система рыночно-частнособственнического хозяйства, созданная по европейскому стандарту, требовала переподготовки людей — собственников, предпринимателей, мастеров рыночной конкуренции, даже просто обычных ремесленников и крестьян. На Западе труженик капиталистического хозяйства воспитывался веками, не говоря уже об античном фундаменте и средневековых вольностях в городе, которые облегчали процесс. На традиционном Востоке никакой античности не было, а богатые торговые города имели мало общего с европейскими и полностью, даже весьма жестко, контролировались государством в лице его аппарата власти.

Для традиционного Востока было характерно так называемое “поголовное рабство” — феномен, отмеченный древними греками еще во времена греко-персидских войн и философски осмысленный Гегелем и Марксом. Суть его в том, что в обществе, построенном на основе власти-собственности, где власть первична и абсолютна, правитель — повелитель, а аппарат администрации — неодолимая сила, по своей воле и собственному разумению занимающаяся централизованной редистрибуцией, т. е. перераспределением совокупного продукта, общество составляют не граждане, а подданные. Подданный же и есть раб по отношению к власти. Более того, и сама дифференцированная по рангам администрация построена таким образом, что каждый нижестоящий находится в полной зависимости от стоящего над ним начальника.

Разумеется, в разных странах Востока сервильный комплекс проявлял себя различно, но он, тем не менее, был везде и потому всюду следовало его выкорчевывать. В деколонизованных странах этот комплекс предстал перед миром как символ слабости социума, отсутствия гражданского общества, без которого успешный экономический рост и тем более социальный прогресс немыслимы. Марксистский тезис о том, что крестьянин в XIX–XX вв. — это мелкий буржуа, — в наши дни уже практически пересмотрен в отечественной историографии. Восточный крестьянин, даже зажиточный и торгующий своим продуктом на рынке, только должен был стать похожим на буржуа, если для этого будут созданы подходящие условия. Собственно, именно к этому стремились и стремятся в наши дни государства деколонизованных стран.

Добиться этого нелегко, ибо сначала необходимо приспособить людей к безжалостным условиям капиталистического рынка. Государство в этой ситуации выступает как амортизатор, берущий на себя некоторые страховые функции и помогающий в первую очередь крестьянину выжить в нелегких условиях нового и непривычного для него существования[555]. Но и этого далеко не достаточно. Развитие рыночно-частнособственнических отношений ведет к тому, что миллионы неприспособившихся к ним выбиваются из колеи привычной жизни. Именно государство вынуждено брать на себя заботу о том, чтобы помочь обеспечить им минимальный стандарт существования. Разумеется, все эти функции уместнее выполнять авторитарному государству. Поэтому не приходится удивляться тому, что либеральная демократия во многих государствах деколонизованного Востока пока не имеет достаточно прочных позиций.

Взаимоотношения государства и общества осложняются еще и тем, что на успешную помощь и необходимую страховку у государства обычно нет необходимых средств. Немногие богатые нефтедолларами, в основном арабские, страны могут это себе позволить. О современной Японии, Тайване или Южной Корее тоже говорить не приходится — сегодня все они уже практически не относятся к числу развивающихся; это богатые и развитые страны. Но что касается большинства стран Востока, то для них проблема упирается в отсутствие средств. Проще говоря, бедность — это, пожалуй, одна из важнейших проблем современного Востока, причем проблема практически неразрешимая.

Бедность и отставание. Именно бедность и тесно связанное с ней отставание в темпах развития усугубляют положение подавляющего большинства стран Востока, в том числе и тех, кто совершил немалый скачок вперед. Это относится, например, к Индии, где небольшая часть населения, в основном городского (далеко не все городское!) живет более или менее сносно и может пользоваться благами современной жизни. Подавляющее большинство остальных, особенно земледельцев из низших каст, влачит жалкое существование, мало чем отличающееся от того, что было в предыдущих веках. В Китае при всем колоссальном экономическом росте за последние десятилетия заметно улучшились условия жизни у горожан и жителей пригородных и приморских районов, тогда как примерно половина населения, живущего в деревнях далеко от моря и больших городов, почти не ощутила благ новой жизни. Если же взять более бедные страны (классический пример — Афганистан), то окажется, что, очевидно, не только отставание, но и выживание населения там стоит под вопросом — при всем том, что с рождаемостью и демографическим приростом в них дело обстоит очень хорошо.

Бедность и отсталость развивающихся стран особенно видны на фоне процветания современного Запада. И это, пожалуй, самая важная из проблем, которые ныне заботят все мировое сообщество. Дело в том, что современный мир все в большей и большей степени буквально на глазах становится местом, где выходцы из Востока и жители восточных стран составляют заметно преобладающее большинство. Сегодня принято говорить о так называемом “золотом миллиарде” жителей процветающего Запада. Если принять эту цифру — хотя она, быть может, чуть преуменьшена, — то окажется, что на долю развивающихся и в основном отсталых стран приходится пять миллиардов. И стоит заметить, что эта доля неудержимо растет.

Результат очевиден: жителей развивающихся стран становится все больше. А так как живут они хуже, чем население Запада, к тому же разрыв между теми и другими все увеличивается, то не приходится удивляться, что давление Востока на Запад постоянно возрастает. Разумеется, оно принимает разные формы. Прежде всего стоит сказать о заметном росте активности и даже своеобразной агрессивности многих выходцев из стран Востока. Недовольные условиями жизни у себя дома, жители Африки и Азии правдами и неправдами стремятся переместиться на Запад, где они, даже находясь на самой низшей ступени социальной лестницы, обретают несопоставимые с тем, что имели дома, условия жизни.

Запад, ощущая свою ответственность за колониальное прошлое, вначале, сразу же после войны и деколонизации, до некоторой степени содействовал этому (законодательство Британского содружества наций, пришедшего на смену империи, официально разрешало жителям английских колоний селиться в Англии)[556], пока процесс не оказался чересчур интенсивным. Но и запреты либо ограничения, введенные ныне почти во всех странах процветающего Запада, не в состоянии его остановить. Теперь Запад пытается решить проблему иными способами, но и здесь он наталкивается на неразрешимые трудности.

Вот уже свыше полувека существует ООН, одной из важных задач которой является улаживание всех сложностей в мире. Отношения между процветающим Западом и в основной своей массе отстающим от него Востоком занимают большое место в деятельности ООН. Многие ее специализированные подразделения основательно заняты вопросом помощи отсталым странам. Дело лишь в том, как именно им можно и нужно помогать.

Практика последних десятилетий убедительно свидетельствует о том, что помощь в виде финансовых вливаний или бесплатных продовольственных и товарных потоков пользы, как правило, не приносит. Это более всего заметно на примере стран Африки, но в немалой степени касается и иных стран Востока. Такого рода помощь способна породить иждивенческий синдром, не говоря уже о том, что неудержимый прирост населения в развивающихся странах быстро поглощает любую подобную помощь и настойчиво требует ее резкого увеличения, что практически невозможно.

Восток в современном мире

В этом пункте мы подходим к одной из самых актуальных для мирового сообщества проблем — к глобальной проблеме выживания человечества. Как известно, ряд серьезных публикаций членов так называемого Римского клуба, озабоченных тревожными явлениями на планете, связывают между собой и ее перенаселенность, и загрязнение всех ее сфер (земли, воды, воздуха), и бездумное, безжалостное истребление ее ресурсов, и вызываемые этим явления, которые можно считать реакцией Природы на активизацию деятельности человечества.

Демографический взрыв и грозящая планете перенаселенность — одна из форм и едва ли не главная — если смотреть в корень — причина всех наших глобальных невзгод и тесно связанных с ними угроз самому существованию человечества. Разумеется, другой такой же важной причиной следует считать безудержное промышленное развитие человечества в XX в., требующее все большего количества энергоресурсов, которых осталось на планете не так уж много. За это несет полную ответственность динамично и все более ускоренными темпами развивающийся Запад. И на Западе, где подобная угроза осознается, принимаются определенные и достаточно ощутимые меры, направленные на сокращение энергоемкости экономики.

Что касается загрязнения всех основных сфер и иных проблем экологии, то здесь опять-таки основная доля вины ложится на процветающий Запад с его неизмеримыми отходами. Отходы эти вредят всей планете, и современный Запад, осознавая это, стремится вести дело к сокращению их и к оздоровлению планеты. Но великий парадокс современности в том, что богатый и процветающий Запад может справиться и частично уже справляется с экологическими последствиями энергичного развития только на своей территории. Ассигнуются огромные средства на очищение загрязненных рек и озер, на рекультивацию изгаженных промышленностью почв, воссоздание лесов и сохранение обширных национальных парков, призванных способствовать очищению воздуха. Прилагаются гигантские усилия к созданию новых технологий, которые наносят окружающей среде минимальный вред и резко сокращают количество неперевариваемых Природой отходов.

Создается как бы два отдельных и даже противостоящих друг другу мира на нашей планете. На Западе, где нет сколько-нибудь ощутимого прироста населения (даже имея в виду интенсивную миграцию из стран Востока) и где принимаются должные меры для улучшения дел с энергоемкостью и экологией, все выглядит более или менее благополучно, как благополучен и сам Запад с его чистыми городами и богатыми сельскими районами. Именно здесь ощущается серьезная озабоченность будущим — достаточно напомнить о движении так называемых “зеленых”, уже во многих странах Запада добившихся успеха и ставших влиятельной силой и в политике, и в других сферах жизни.

Иное дело огромный Восток с его отсталостью и нищетой. Здесь энергоемкость сравнительно незначительна, как и количество отходов. Но проблем здесь гораздо больше, причем многие из них значительно весомей, нежели те, с которыми вроде бы пока справляется Запад. На Востоке в гораздо меньшей степени, но тоже весьма заметны нелады с экологией. Не хватает пригодных для земледелия пашенных земель, мало (кое-где до критической степени) пресной воды. Но главное в том, что здесь нет передовых дорогостоящих технологий, пресекающих интенсивное загрязнение среды обитания, и, естественно, нет средств, а, следовательно, и надежд на изменение ситуации в этом плане к лучшему. Зато современный Восток поражает и пугает мир своими темпами прироста населения.

Демографический взрыв, о котором только что было упомянуто, это перенаселение именно и только в странах Востока. Причины его уходят в глубину истории. Дело в том что многотысячелетняя традиция нелегкого противостояния Человека Природе еще в глубокой древности сформулировала жесткий закон жизни, суть которого сводилась к тому, что люди, как и животные, должны иметь некий запас прочности. Практически это означает, что перед лицом голода, эпидемий, войн и прочих катаклизмов, когда гибнут и уничтожаются массы людей, следует всеми силами стремиться к тому, чтобы выжить и обеспечить выживание потомству. Понятно, что это зависело в первую очередь от женщин, которые рожали в среднем 6-8-10 раз. И хотя выживали из числа рожденных немногие, редко более двух-трех, такого количества хватало для воспроизводства населения и даже постепенного его увеличения.

Пока традиционный Восток “спал”, взаимоотношения его с Природой регулировались на глобальном уровне, как и взаимоотношения в мире животных. Катаклизмы, уничтожавшие порой большинство населения, косвенно воздействовали на поведение людей и вызывали к жизни ускоренные темпы роста народонаселения. Заметная и ощущаемая природной сферой обитания перенаселенность вызывала новые катаклизмы. Такого рода циклы фиксируются на всем Востоке, вопрос лишь в том, чтобы объяснить их[557].

Спровоцированное европейцами “пробуждение” Востока и включение его в результате становившейся со временем все более энергичной колониальной экспансии в мир современной цивилизации содействовали разрушению тысячелетиями складывавшихся взаимоотношений с природой. Европейцы, которые едва ли не со времен античности уже бросили вызов природе и в постренессансное время начали активно ее “покорять”, способствовали, в частности, распространению там современной медицины, не говоря уже об элементарной гигиене. Они активно помогали сокращению детской смертности, чем снискали немалое уважение местного населения. Одно великое имя доктора Швейцера говорит о многом. Казалось бы, это самое высшее проявление гуманизма, на которое только способно человечество. И кощунством было бы считать иначе.

Но, приняв все это во внимание, мы, тем не менее, обязаны констатировать, что такого рода вмешательство как раз и вызвало к жизни разлад во взаимоотношениях человека с природой на большей части планеты. И этот разлад привел к тому, что мы тревожно называем демографическим взрывом. Суть его элементарна: большинство стран Востока (и в первую очередь беднейшие из них) численно удваиваются каждые 35–45 лет. Ныне население Востока, как упоминалось, составляет пять миллиардов человек. Что будет к середине XXI века? И что такой прирост сулит планете?

Совершенно ясно, что ничего хорошего. Современные исследования убедительно свидетельствуют о том, что наша планета уже едва ли не перенаселена. Во многих местах, как уже говорилось, проблемы с пашенной землей и водой. Немало стран (особенно в Африке), которые просто не в состоянии сами себя прокормить. Пропагандируемая некоторыми фантастами замена привычной пищи химическими фабрикатами нереальна и в любом случае не сулит в перспективе особых преимуществ. Быстрыми темпами уничтожается растительность, прежде всего леса, которые являются легкими планеты. Уничтожение их — реальная угроза существованию будущих поколений. Словом, перед мировым сообществом с каждым десятилетием все более остро встает вопрос, как быть с увеличивающимся в числе и одновременно столь же быстрыми темпами отстающим от западного мира Востоком.

Рассчитывать на помощь средств контрацепции для ограничения рождаемости не приходится — традиция подавляющего большинства стран Востока их не приемлет. Можно было бы полагать, что с течением времени ситуация изменится и число рождений на каждую женщину в развивающихся странах сократится. Однако едва ли стоит надеяться на то, что это может произойти в обозримом будущем. Дело ведь не только в том, что существует традиционная норма поведения женщины и что к средствам контрацепции население не привыкло. Все намного сложнее. На Востоке привычно считают, что обилие детей — страховка на непредсказуемое будущее. А коль скоро развитие там идет явно не быстрыми темпами и условия жизни улучшаются крайне медленно, причем далеко не везде, нет оснований всерьез полагать, что в скором будущем ситуация в этом плане заметно изменится к лучшему.

Напротив, есть серьезные основания считать, что фиксируемое сегодня увеличение населения в бедных странах повлечет за собой непредсказуемые последствия глобально-космического плана. Природа, которая в конечном счете может и должна считаться живым организмом (пусть не в такой степени мыслящим, как Океан в фантастическом романе С. Лема), не будет, просто не может быть равнодушной к безудержному и все усиливающемуся давлению на нее. Она ответит своими способами, будь то СПИД или иные неизлечимые болезни, поражающие прежде всего репродуктивную сферу человека, либо наносящие вред людям озоновые дыры, грозящий им в недалеком будущем парниковый эффект с последующим изменением температуры и таянием льдов и т. п.

Как не допустить всего этого? Уже упоминалось, что лучшие умы человечества, в том числе ученые и общественные деятели, объединенные в рамках Римского клуба, несколько десятилетий всерьез озабочены такими проблемами и ищут выхода из них. Предлагаются различные варианты, но ни один из них не решает проблемы в целом. Она для этого слишком сложна. Кажущиеся наиболее возможными выходы на деле представляются практически нереальными. Вот, например, вариант, связанный с имеющим прямое отношение к нашей теме вопросом о помощи Запада Востоку.

Запад не может не ощущать свою ответственность за то, что, разбудив Восток, он выпустил из кувшина джинна, которого назад в кувшин уже не загонишь и который способен натворить множество неприятностей для всех. Казалось бы, первое, что можно было бы сделать — как-то помочь Востоку стать на ноги. Нельзя сказать, что Запад этого не делает. Существует множество различных программ и проектов помощи, на которые ассигнованы большие средства. Но заметных результатов эти проекты не приносят. Более того, быстро развивающаяся индустрия потребления, хорошо известная всем, включая отдаленные уголки отсталого Востока, через телекоммуникационные связи, вызывает рост потребительских запросов, но не рождает импульсов, направляющих людей на поиски способов зарабатывания средств для удовлетворения своих запросов.

О синдроме иждивенчества в этой связи уже упоминалось. Но дело не только в нем. Огромная и в силу быстрых темпов роста все более увеличивающаяся доля населения современного Востока живет в условиях, мало отличающихся от далекого традиционного прошлого. Эти люди не адаптировались к новому и не в состоянии сделать это достаточно быстро. Иными словами, они увеличиваются в числе гораздо быстрее, чем адаптируются к новым условиям жизни. Они — что естественно — хотят иметь все то, что имеют другие, но они не в состоянии заработать это.

Возникает почва для напряженности во взаимоотношениях. Хорошо, что не везде вслед за этим рождается ненависть к богатому Западу, к тем, у кого все есть. Но вполне достаточно, что по меньшей мере в странах, причастных к исламу, чувство естественной зависти накладывается на пропагандируемое религией, особенно в ее становящейся все более распространенной экстремистской форме фундаментализма, ненавистью ко всему западному, столь несовместимому с жесткими ограничительными заповедями ислама. И это порождает уже не просто напряженность, но враждебность со всеми сопутствующими этому следствиями.

Когда речь шла о грозящих близкому будущему угрозах со стороны природной среды (болезни, явления глобально-космического плана), не был затронут еще один важный в этом плане вопрос. Имеется в виду угроза рукотворная, т. е. ядерно-водородное оружие и следующая за его сколько-нибудь заметным применением “ядерная зима”, сулящая быструю гибель всему живому на планете. За последние годы запрет на использование оружия массового поражения все чаще и откровенней игнорируется именно на Востоке. Ядерно-водородный потенциал страстно хотят иметь или уже имеют ряд стран: Израиль, Индия и Пакистан, Иран и Ирак, Северная Корея. На пороге стоят еще несколько государств. Там, где просто нет физических возможностей для этого, делается ставка на бактериологическое оружие (обоснованные подозрения в работах в этом направлении вызывают сегодня Ливия и Ирак).

И что существенно, большинство среди только что названных стран принадлежит к миру ислама. Мало того, оно относится к числу тех мусульманских стран, где опирающееся на фундаментализм агрессивное неприятие Запада наиболее заметно. На это стоит еще раз обратить внимание. Если конфуцианский Дальний Восток не только дисциплинирован и самодостаточен, но и традиционно настроен на довольствование малым и преодоление трудностей, что позволяет ему избегать зависти и ненависти и добиваться успехов, порой немалых, если индуистско-буддийский Восток традиционно не склонен к агрессивности и ориентирован на спасение во внефеноменальном мире, то Восток исламский, и прежде всего фундаментальный, как упоминалось, иной.

Фундаментальный ислам наиболее жесток и непримирим во многом, в том числе в главном — в полной уверенности в собственной правоте и даже в праве поучать и наставлять на путь истинный остальных, в конечном счете (в устах наиболее рьяных его последователей) все человечество. Угроза с его стороны уже была с тревогой описана специалистами, рассуждавшими на тему о возможном развитии событий в близком будущем[558]. И, принимая во внимание гонку в сфере оружия массового уничтожения, рассуждения подобного рода с течением времени представляются все более весомыми.

Едва ли стоит завершать рассказ об истории всего Востока в ушедшем веке на столь грустной и тревожной ноте. Быть может, ситуация обернется иначе. Но одно несомненно. Восток в современном мире является, пожалуй, главной проблемой — скорее даже комплексом проблем, в основном почти неразрешимых, — для всего человечества. Восток, если брать это понятие в широком смысле и противопоставлять Западу, — основная и все возрастающая часть населения планеты. При этом о какой-либо гармонии между Востоком и Западом, о миролюбивом “диалоге культур” (а это любимая тема многих культурологов, социологов, востоковедов и представителей иных специальностей) сегодня едва ли стоит всерьез рассуждать. Если такой диалог и был когда-либо, то ныне он вполне очевидно отходит на задний план и представляет интерес в основном только для специалистов.

Для мира в целом, для судеб планеты в недалеком будущем (речь о ближайших полуста годах, о жизни сегодняшнего молодого поколения) на передний план выходит проблема противостояния Востока и Запада. Не диалога, но — увы! — в значительной степени настороженно-враждебного противостояния. В решении этой проблемы роль неудовлетворенного своим положением в сегодняшнем мире и по меньшей мере частично воспринимающего и желающего видеть этот мир по-своему Востока трудно преувеличить. Заканчивая тему, стоит вернуться к ее началу и опять вспомнить Наполеона с приписываемой ему мудрой сентенцией. Только обратить эту сентенцию следует не столько в сторону Китая, сколько на весь Восток и уж, во всяком случае, в первую очередь на Восток исламский.

В эпоху создания независимых латиноамериканских государств Гегель писал о народах Западного полушария: “Америка — страна будущего. В будущем проявится ее историческое значение, возможно, в борьбе Северной и Южной Америки”. Для того чтобы в последующие десятилетия заявить о себе, Америка (имелся в виду весь континент), по мнению Гегеля, должна прочувствовать самую себя, самореализоваться, ибо все, что имело место там раньше было эхом Старого Света, отражением чужой жизни.

Эту самореализацию в силу целого ряда исторических обстоятельств, объективных и субъективных факторов значительно успешнее осуществляли США, превратившиеся к концу XIX в. в наиболее развитую державу миру. В то же время страны Латинской Америки в этом столетии, используя терминологию великого философа, только “прочувствовали себя”, преодолевая наследие колониального прошлого в экономике, социальной и культурной сферах, создавая необходимые предпосылки для “самореализации” в XX в.

Экономическое развитие

Вплоть до последней трети XIX в слаборазвитая инфраструктура, отсутствие путей сообщения на огромных пространствах латиноамериканских стран являлись серьезным препятствием для экспорта продовольственных товаров и сырья, для формирования и расширения национальных рынков. Такое положение было связано в большинстве стран с практически полным отсутствием национального капитала, который можно было бы использовать на эти цели. Английские, французские, а в конце XIX в. и инвестиции США в корне изменили ситуацию в ряде государств, особенно в Аргентине и Мексике. В обоих случаях решающую роль сыграл английский капитал.

До 1929 г. две трети всего совокупного общественного продукта Латинской Америки производилось в сельской местности. В начале XX в. кофе составляло основу экономики Бразилии, Колумбии, Венесуэлы, Коста-Рики, Никарагуа и Гватемалы. Вплоть до 20-х годов Бразилия продавала и значительное количество какао, пока эта культура не получила широкое распространение в Африке. В 1899 г. была создана американская компания “Юнайтед фрут компани”, получившая в латиноамериканской историографии название “банановой империи”, так как под ее контролем оказалось практически все производство этого продукта в странах Центральной Америки и Карибского бассейна. Важную роль в экономике ряда стран играло и играет производство сахара (Куба, Бразилия, Перу, Доминиканская республика, Гаити).

Экспортный сектор Аргентины, Бразилии, Мексики, Чили, а также Уругвая (пшеница, мясо, кожа), наряду с иностранными инвестициями способствовал в 10-20-е годы тому, что темпы их экономического роста оказались намного выше, чем в таких странах как Венесуэла, Эквадор, Парагвай, Гаити, Доминиканская республика и государства Центральной Америки.

В начале XX в. только начинали открывать месторождения нефти, поэтому Венесуэла также оказалась в этом списке. В 1900 г. в стране было только 800 км железных дорог, английские инвестиции в ее экономику составляли лишь 2 % всех капиталовложений Великобритании и Латинской Америки[559]. В последующие десятилетия “черное золото” начинает играть огромную роль в жизни этой страны, а также Мексики, Эквадора, Аргентины, Бразилии, Перу и Колумбии.

Индустриализация в Латинской Америке имеет свою специфику. Под ней обычно понимается исследователями процесс замещения импорта национальными продуктами. По мере развития промышленности это имеет место сначала в сфере потребительских, затем так называемых промежуточных товаров и, наконец, в отраслях, производящих средства производства. Раньше других на путь замещения первых двух видов товаров вступили Аргентина, Мексика, Бразилия, Чили, Уругвай и Колумбия (конец XIX — начало XX в.). Исследователи называют индустриализацию в этих странах индустриализацией типа А. К типу Б относят Перу, Венесуэлу, Эквадор, Коста-Рику, Гватемалу, Боливию, Сальвадор, Никарагуа, Гондурас и дореволюционную Кубу. Хронологически это 30-50-е годы XX в. Тип В — страны с неразвитой промышленностью: Гаити, Доминиканская республика, Парагвай и в значительной мере Панама[560]. Фактически данная классификация является своеобразной иерархией промышленного развития латиноамериканских стран. Что касается третьего пункта импортозамещения, то его оказались способны реализовать во второй половине XX в. только страны первой группы и в какой-то степени Венесуэла и Перу.

Важную роль в темпах роста экономики наиболее развитых стран, как уже отмечалось, играли иностранные инвестиции. В канун первой мировой войны они составляли в Латинской Америке 8 млрд 500 млн долларов: из них 3 700 млн — Англия, 1 700 млн — США, 1 200 млн — Франция, 900 млн — Германия, 1 млрд — другие страны. В последующие годы наблюдался бурный рост американских инвестиций. К 1919 г. они возросли на 50 %, а в 1929 г. достигли 5 244 млн долл., вплотную приблизившись к британским капиталовложениям[561], которые после второй мировой войны окончательно потеряли пальму первенства.

Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. по своей глубине и последствиям был более масштабным, нежели его экономические показатели. Будучи призванным историей придать динамику структурным переменам в Латинской Америке, он же и максимально осложнил этот процесс. Прежде всего в годы кризиса и добрый десяток лет после него значительно сократилась возможность латиноамериканских правительств пользоваться кредитами крупнейших иностранных банков.

Возникшие трудности с инвестициями иностранного капитала “растянули” процесс диверсификации латиноамериканской экономики на несколько десятилетий, и это при том, что в годы второй мировой войны большой спрос на латиноамериканское стратегическое сырье значительно увеличил возможности для развития национальных экономик.

Доля США во внешней торговле латиноамериканских стран, естественно, была различной. Они, например, покрывали примерно половину внешней торговли стран Карибского бассейна. В то же время отдельные страны в значительно большей степени зависели от американского рынка. В 1938 г. Панама поставила в США 89 % своих экспортных товаров, а Куба закупила там же 71 % своего импорта. Южная Америка к этому времени все еще была самым слабым звеном во внешней торговле США в Западном полушарии. Если Бразилия реализовывала 30 % экспорта и импорта на американском рынке, то страны тихоокеанского побережья 25 %, а государства атлантического побережья лишь 10 % своего товарооборота[562].

Анализ внешней торговли стран Латинской Америки (как впрочем и другие показатели) показывают, что в экономическом развитии семь стран региона (Аргентина, Бразилия, Чили, Мексика, Венесуэла, Колумбия и Куба) намного опередили остальные 13 независимых государств: в 1938 г. на долю этой семерки приходилось 89 % экспорта и 84 % импорта Латинской Америки[563].

Период с 1942 по 1962 г. был одним из самых благоприятных для латиноамериканской экономики. За эти годы объем ВВП всего региона увеличился на 80 % при среднегодовом росте 2,6 %. В то же время в Мексике он составлял 7,6 %, что было самым высоким показателем в мире[564].

По мнению известного бразильского экономиста С. Фуртадо, в послевоенный период в экономике Латинской Америки наметились две линии развития. Первая была связана с ограничением действий иностранных монополий. С этой целью еще в 1938 г. в мексиканскую конституцию были внесены соответствующие поправки. Позднее аналогичные коррективы имели место в конституциях Бразилии, Чили и Уругвая. В 40-50-е годы в этом же направлении действовали и правительства ряда других стран, в частности Венесуэлы (за исключением 1956–1957 гг.). В Мексике под государственным контролем оказалась вся экономика, в Бразилии и Аргентине главным образом речной транспорт и энергетика.

Вторая линия предполагала широкое использование кредитов международных финансовых организаций. Для этой цели в 1961 г. был создан международный банк развития (МБР), который только за первые шесть лет работы выдал кредитов на сумму 2,1 млрд долл.[565] Начался новый виток роста внешнего долга латиноамериканских стран.

Так как основным спонсором МБР были США, то американский капитал, постепенно расширяя сферы своего проникновения и влияния, приобрел в латиноамериканских странах исключительно высокий вес.

К концу 60-х годов отмеченные выше тенденции развития, характерные для начала века, в целом сохранились: превалировала сельскохозяйственная и сырьевая направленность. Только в Аргентине, Бразилии и Мексике доля промышленного сектора в экономике превысила 20 % (соответственно 30 %, 29 % и 23 %). В Чили и Уругвае она составила 20 %, а в других не достигла этого показателя[566].

В последующие десятилетия большой рывок в промышленном развитии сделала Бразилия, оказавшаяся в конце XX в. единственной латиноамериканской страной способной экспортировать на мировой рынок продукты тяжелого и точного машиностроения.

В 70-80-е годы краткосрочный период оживления экономики сменился новым кризисом. Кризисные явления в латиноамериканской экономике возрастали, особенно усилившись в начале 80-х годов: упали темпы роста производства, увеличился дефицит платежного баланса, в финансовой сфере царил хаос, била все рекорды инфляция. Важный показатель сравнения темпов ежегодного прироста населения и роста производства был явно в пользу первого. Почти все латиноамериканские страны оказались несостоятельными должниками.

Доминировавшая полвека в умах латиноамериканских экономистов и реализовавшаяся при активном участии государства модель импортозамещающей индустриализации повсеместно стала уступать место неолиберальной системе развития. Хронологически это непосредственным образом связано с экономическим кризисом 1982–1983 гг., хотя Чили, например, перешла к неолиберальной модели вскоре после военного переворота 1973 г.

В процессе разгосударствления и приватизации латиноамериканские страны стали отходить от некоторых базисных установок неолиберальной модели. Анализировавшая этот феномен в Аргентине отечественный исследователь З.И. Романова справедливо отмечает, что “эволюция в сторону открытости экономики, интеграции в мировое хозяйство слаборазвитых структур имеет свои пределы, хотя и различные для разных стран”. В этой связи она особый акцент делает на важности сохранения части госсектора как важного ограничителя усиления транснационализации экономики. Госсектор важен и потому, что базисные причины экономического кризиса в Аргентине (латифундизм, слабая система юридических норм экономической деятельности, низкий уровень подчиненности национальным интересам иностранного капитала и т. д.) до сих пор не устранены[567].

Все эти замечания и аргументы в полной мере относятся и к другим латиноамериканским странам, и, как подтверждение их справедливости, начавшиеся в них в последние годы процессы частичной деприватизации. Своеобразие экономического развития Кубы после 1959 г. и Чили в годы правления Пиночета будет рассмотрено ниже.

Политическая борьба в первой половине столетия

Существенные сдвиги в латиноамериканской экономике в конце XIX — первой половине XX в. были обусловлены наряду с отмеченными факторами не в последнюю очередь и серьезными причинами демографического характера. Специфической особенностью значительного роста населения в латиноамериканских странах, начавшегося с середины XIX в., является огромная европейская иммиграция. Только за период с 1880 г. по 1914 г. из Европы в Латинскую Америку выехало на постоянное место жительства около 12 млн человек[568]. Большая часть европейцев нашла применение своим навыкам и знаниям в сельском хозяйстве и в области культуры. Особый интерес у европейцев вызывала Аргентина, куда с 1880 г. по 1914 г. прибыло более 4 млн человек[569]. Кроме того многие европейцы обосновались в Бразилии, Уругвае, Чили и Мексике. Основную массу европейских иммигрантов составляли итальянцы, испанцы, немцы и евреи.

Если принять во внимание тот факт, что в 1900 г. все население Латинской Америки составляло 63 млн человек, то станет очевидной значимость европейской компоненты в жизни стран региона. В последующие десятилетия демографические процессы в Латинской Америке отличались постоянным динамизмом: в 1900 г. ее население составляло 2,7 % от всего населения земного шара, в 1920 — 4,9, в 1940 — 5,5, в 1960 — 6,8[570], в 2000 г. — около 9 %.

Два важнейших феномена второй половины XIX в. — отмена рабства и промышленная революция в наиболее развитых странах — в корне изменили социальную структуру латиноамериканского общества, способствовали развитию капиталистических отношений. В то же время это развитие серьезно подорвало общинный уклад, игравший важную роль в аграрных отношениях Мексики, Перу, Парагвая, Боливии и Гватемалы. Для строительства железных и шоссейных дорог, сооружения портов и других элементов инфраструктуры были использованы земли, занимавшиеся индейцами, которые сгонялись силой, а если оказывали сопротивление, то беспощадно уничтожались.

Как правило, эти земли переходили в руки латифундистов и иностранных компаний. Концентрация огромных земельных массивов в руках аграрной олигархии в XIX — начале XX в. предопределила специфику социально-экономических отношений в сельском хозяйстве Латинской Америки. Там оказалось очень мало крестьян фермерского типа за исключением некоторых стран, в частности Коста-Рики. В основном же жители сельских районов оказались безземельными, становясь то батраками, то арендаторами, то субарендаторами. Этот земельный голод, эта “власть земли” в течение XX в. найдут свое выражение в многочисленных попытках проведения аграрных реформ, в манифестах различных политических сил, во всех революциях.

Промышленный пролетариат в конце XIX — начале XX в. сложился в странах, задававших тон в промышленном развитии. В этих государствах по мере роста городского населения формировались средние слои. Удельный вес пролетариата и средних слоев и их роль в обществе постоянно возрастали.

На вершине же социальной пирамиды находилась олигархия, под которой в Латинской Америке понимается группа крупных собственников, часто несколько семейных кланов, захвативших большую часть национальных богатств и контролировавших управление государством (40 семейств в Перу, 14 кофейных грандов в Сальвадоре, три “барона” олова в Боливии и т. п.)[571].

На рубеже веков и в первые десятилетия XX в. политическая борьба была окрашена в основном в консервативные и либеральные тона. Блок консервативных сил составляли олигархия, духовенство, являющееся в большинстве латиноамериканских стран крупным земельным собственником, и высшее офицерство латиноамериканских армий, верой и правдой служившее олигархии во время многочисленных гражданских войн и государственных переворотов. Либеральный лагерь прежде всего представляли последовательные сторонники капиталистического развития — торговая и начинавшая формироваться финансовая буржуазия, интеллигенция и служащие.

В процессе политической борьбы в XIX в. всевластие олигархии во многих странах было существенно ограничено, а в ходе революций и других социально-политических актов XX в. окончательно подорвано. Особое место в обновленческих тенденциях социально-экономического и политического характера имела революция в Мексике.

Мексиканская революция (1910–1917 гг.) — событие, оказавшее огромное влияние на все латиноамериканские страны в XX в. Ее основные проблемы: достижение политического суверенитета, экономической независимости, социальной справедливости и аграрный вопрос — в дальнейшем составили сердцевину гватемальской (1944–1954), боливийской (1952–1953) и кубинской 1959 г. революций.

Мексиканская революция стала кульминацией всего исторического развития страны в XIX и начале XX столетия. В этот период Мексика представляла собой “социальный вулкан” (Д.К. Ходжес, Р. Ганди). Правившая с конца 70-х годов XIX в. диктатура Диаса крайне обострила социально-экономические и политические противоречия внутри страны, попавшей в полную зависимость от США и Англии. Огромное радикализирующее воздействие на революцию оказали крестьянские массы, возглавляемые Э. Сапатой и Ф.(П). Вильей. Однако их цели не предполагали завоевание политической власти и ограничились только перераспределением земли и возвращением отнятых общинных угодий.

Учитывая глубоко народный характер революции, правившие страной на начальном и заключительном этапе революции президенты Ф. Мадеро и В. Карранса, вынуждены были прибегать к обещаниям политических и социальных реформ, прежде всего в аграрной сфере. Однако большая часть этих обещаний оказалась нереализованной, иногда потому, что они носили заведомо демагогический характер, иногда — в силу других причин. Например, придя к власти, незначительная прослойка национальной буржуазии во главе с Ф. Мадеро столкнулась при реализации отдельных пунктов своей программы с резкой враждебностью американского капитала и вынуждена была отступить.

Безусловно, внешний фактор оказал существенное воздействие на ход революции. Особенно бесцеремонно вели себя США, вооруженные силы которых оккупировали в 1914 г. мексиканский порт Веракрус, а в 1916–1917 гг. войска генерала Першинга вторглись в северную Мексику. Теме отношений крупнейшей мировой державы с латиноамериканскими странами посвящены сотни исследований. В середине XX в. американский философ Филмер С. Нортроп поставил вопрос о том, что могло бы способствовать взаимопониманию США и стран Латинской Америки. Его ответ был чрезвычайно прост и логичен: такое взаимопонимание возможно в том случае, если каждая из Америк попытается ассимилировать ценности другой[572]. В этой формуле на протяжении почти двух столетий самых разнообразных отношений срабатывает только одна ее составляющая — латиноамериканская. Что же касается США то, провозглашая порой “зоной своих жизненных интересов” почти весь мир, они особое внимание уделяют Латинской Америке, прибегая при этом к самым грубым формам давления на страны региона.

Антиамериканская кампания в годы революции имела место не только в США, но и в Англии, нефтяные тресты которой не могли смириться с попыткой президента Мексики Каррансы поставить под свой контроль месторождения “черного золота”.

Несмотря на столь непримиримое отношение к мексиканской революции крупнейших держав того времени, а скорее в силу этого в принятой 5 февраля 1917 г. конгрессом Мексики конституции большое внимание было уделено защите национальных интересов. В частности статья 27 требовала пересмотра всех контрактов и концессий, заключенных с иностранными компаниями с 1876 г., и объявления недействительными тех, которые противоречили национальным интересам. Согласно данной статье, иностранцы имели право приобретать земли или получать концессии в Мексике, но при этом они не могли прибегать к помощи своих правительств для защиты этой собственности.

В статье 27 также отмечалось, что отнятые у индейских общин (эхидо) земли должны быть им возвращены, а безземельные крестьяне должны наделяться землей за счет раздробления латифундий. Целый ряд важнейших прав и свобод декларировался статьей 123: восьмичасовой рабочий день, право объединения в профсоюзы, ограниченное право на забастовку, минимум заработной платы.

Мексиканская конституция 1917 г. была в то время одной из самых демократических, однако, реализация главных ее статей требовала существенной ломки социально-экономических отношений, что дало основание уже упоминавшимся исследователям Д. Ходжесу и Р. Ганди назвать ее “программой социальной революции… в рамках закона”.

Военные режимы и диктатуры

Выдающийся аргентинский экономист Рауль Пребиш (1901–1986) выдвинул теорию “замкнутого политического цикла, для которого характерно чередование периодов демократизации латиноамериканского общества и возврата к режимам твердой руки”. С последними, как правило, ассоциируются власть военных и диктаторские формы правления.

Начиная с Войны за независимость (1810–1826), военные приобрели в политической жизни Латинской Америки исключительно важное значение. Известный мексиканский социолог и историк Пабло Гонсалес Касанова, обобщив наиболее существенные исследования в этой области, опубликовал в конце 80-х годов книгу “Военные и политика в Латинской Америке”. В ней большой интерес представляет статистика, раскрывающая характер участия военных в управлении государством в различные периоды латиноамериканской истории.

Прежде всего нельзя не обратить внимания на динамику военных переворотов в XIX и XX вв. С 1840 г. по 1879 г. совершалось почти четыре военных переворота в год (3,75), с 1880 по 1920 г. этот показатель сократился до 1,80, а с 1930 по 1966 г. вновь возрос до 2,73[573].

Еще более красноречив анализ 1763 правительств стран Латинской Америки, находившихся у власти с 1804 до 1985 г. В течение этого времени 44,8 % правительств были военными и 38,4 % — гражданскими (остальные смешанными). Военные правительства правили 47,6 % времени указанного периода, гражданские — 42,5 %. Больше всего военных правительств было на первых этапах становления независимых государств: 1801–1830 гг. (57 %), 1831–1880 (55,7 %). В последующие годы отмечена такая динамика: 1881–1944 (42 %), 1945–1963 (34,3 %), 1964–1977 (50,5 %), 1978–1983 (48,1 %)[574].

В XX в. характер военных переворотов существенно изменился в другом. Теперь чаще всего за ними стояла крупная буржуазия, связанная с иностранным капиталом, а сам переворот осуществлялся представителями регулярной армии, диапазон которых весьма широк: от сержанта Батисты на Кубе до генералитета различных латиноамериканских армий.

Большинство военных переворотов порождало длительные периоды социальной, политической и экономической неустойчивости, что отнюдь не соответствовало интересам народа той страны, в которой военные захватывали власть, удерживаемую ими иногда по несколько десятилетий. Аргентинский военный теоретик подполковник Марио Орасио Орсолини даже ввел в научный оборот понятие “армии-партии с собственной идеологией”[575]. Такое определение в основном правомерно и для многих других армий региона.

“Собственная идеология” латиноамериканских военных по существу всегда являлась зеркальным отражением тех процессов, которые происходили и происходят в обществе. Ее спектр весьма широк: от крайне левых до ультраправых тенденций, она то пронизана общенациональными, патриотическими мотивами, то направлена на защиту интересов иностранного капитала.

Яркими примерами патриотической ориентации в 20-е годы были борьба “армии свободных людей” Аугусто Сесаря Сандино в Никарагуа и движение “тенентистов” в Бразилии во главе с молодым офицером Луисом Карлосом Престесом. Борьба Сандино носила национально-освободительный, антиамериканский характер и была направлена прежде всего на прекращение оккупации Никарагуа войсками США. В то же время “тенентисты” (лейтенанты) в сложный период трансформации бразильского общества выступали за расширение демократических основ и социальный прогресс.

“Генетически” очень тесно связаны с военными режимами диктаторские формы правления, имевшие место в XX в. во многих странах Латинской Америки. Характерные черты латиноамериканских диктатур этого периода: авторитарные формы правления, попрание основных норм демократии и демократических свобод, подмена конституции диктатурой штыка, превращение армейских казарм в главное правовое поле той или иной страны.

Среди возникших в первой половине столетия режимов наиболее одиозными были диктатуры X. Мачадо на Кубе (1925–1933), Р. Трухильо в Доминиканской республике (1930–1961). X. Убико в Гватемале (1931–1944) и клана Сомосы в Никарагуа (1937–1979). Присущие всем им кровавые репрессии в широких масштабах, забвение национальных интересов в угоду крупным иностранным монополиям, использование государственной казны в целях личного обогащения, сервилизм по отношению к Вашингтону привели к социальным взрывам, вылившимся в революции на Кубе (1933–1935), в Гватемале (1944–1954) и в Никарагуа (1979).

Латиноамериканские “измы”

Конституции большинства латиноамериканских государств основаны на идеалах политического либерализма, не признающего чрезмерной концентрации власти и ее произвола и выражающего всемерное уважение к неотъемлемым правам человека. Однако приведенные выше примеры свидетельствуют о том, что реализация конституционных норм в повседневной жизни или была сопряжена с серьезными проблемами, или они вовсе игнорировались.

Бурное начало этого столетия, выразившееся в серии войн и революций, оказало существенное воздействие на формирование в Латинской Америке нескольких идейно-политических течений. Некоторые из них имели место в масштабе одной страны (батльизм, карденизм, варгасизм, перонизм), другие (апризм и национал-реформизм) — в целом ряде государств. Первые, а также национал-реформизм, включали в себя и идеи модернизации, и поиски собственных моделей развития, и попытки ответить на вызов времени. В то же время апризм должен был обосновать историческую специфику Латинской Америки и доказать неприемлемость для нее марксизма.

Апризм. Революционные процессы, имевшие место в начале века в ряде стран мира, и особенно революции в России и Мексике, оказали сильное радикализирующее воздействие на политическую жизнь многих государств Латинской Америки. Для конца 10 — 20-х годов характерно возросшее влияние в континентальном масштабе коммунистической идеологии, образование компартий и усиление рабочего движения. Период создания и организационного укрепления компартий занимает десятилетие — с 1919 по 1929 г. Он завершается проведением I конференции латиноамериканских компартий в 1929 г. в Буэнос-Айресе.

Не вдаваясь в детали такой сложной и многогранной проблемы, как Коминтерн и Латинская Америка, отметим лишь, что на втором этапе (1929–1943 гг.) этот международный коммунистический центр сыграл значительную роль в создании в Латинской Америке массовых антифашистских движений типа Народного фронта.

В XX в. в значительно большей степени, чем в предыдущем, на первый план выходит поиск идеалов национального самосознания и соответствующих им моделей развития. Возрастает роль интеллигенции, все активнее включающейся в исторический процесс. Именно ее представители вместе с другими выходцами из средних слоев составили в 1924 г. основу Американского народно-революционного альянса (Alianza Popular Revolucionaria Americana — APR А). Латинизированная аббревиатура этой организации — АПРА дала название философско-политическому течению — апризму.

Его основателем был перуанец Виктор Рауль Айя де ла Торре (1895–1979) политический деятель и теоретик апризма. Он начинал как марксист, признавал диалектический материализм, экономический детерминизм, классовую борьбу и первоначально не сходился с ортодоксальным марксизмом только в одном: в тактике и методах решения социально-экономических и политических проблем Латинской Америки. Применив теорию относительности А. Эйнштейна к интерпретации социально-экономических категорий, он выдвинул тезис о “пространстве — историческом времени”. В соответствии с этой концепцией, каждый социальный феномен имеет четыре измерения: три из них связаны с пространством и касаются географического местоположения, минеральных ресурсов и уровня развития, и один — с историческим временем, показывающий степень “исторического сознания”. Определяя сущность своего течения, Айя де ла Торре говорил: “Апризм — это национализм в его наиболее подлинном творческом и конструктивном проявлении”[576].

Отвергая в дальнейшем марксизм как чужеродную для Латинской Америки идеологию, апристы претендовали на выработку особой латиноамериканской теории революционного пути, специфического латиноамериканского учения. Пытаясь обосновать его необходимость, Айя де ла Торре следующим образом перефразировал известную гегелевскую триаду применительно к Латинской Америке: “тезис — капитализм, антитезис — коммунизм, синтез — апризм”.

Однако отнюдь не попытка выработки “новой” философии сделала достаточно популярным АПРА в 20-е годы. Этому движение было обязано своей политической программой, под которой в то время могли бы подписаться и многие руководители коммунистических партий и лидеры национально-освободительных движений, и те, кто возглавлял различные крестьянские и рабочие организации. Она предусматривала: “1) Борьбу против империализма США; 2) политическое единство Латинской Америки; 3) национализацию земли и промышленных предприятий; 4) интернационализацию Панамского канала; 5) солидарность с угнетенными классами и народами мира”[577].

Хотя, казалось бы, первый пункт программы АПРА не требует особых комментариев, тем не менее, необходимо подчеркнуть, что отношение теоретика апризма к империализму было весьма противоречивым. Выступая на данном этапе против США, он в то же время считал, что империализм для слаборазвитых стран является низшей стадией капитализма, а следовательно, играет такую же прогрессивную роль, какую играл капитализм при смене феодализма в Европе.

Национал-реформизм. Если апризм делал ставку главным образом на континентальную исключительность Латинской Америки, то национал-реформистские партии стран региона придавали особое значение национальной специфике. Среди этих партий наиболее значимую роль в политической жизни играли и играют народная (апристская) партия Перу, Партия демократического действия (Венесуэла), Националистическое революционное движение (Боливия), Партия Национальное освобождение (Коста-Рика), Доминиканская революционная партия. Их социальный состав весьма неоднороден: представители мелкой и средней буржуазии, крестьянства и рабочего класса, а также небольшая часть крупной буржуазии и латифундистов. С отдельными партиями активно сотрудничает интеллигенция.

Для национал-реформизма, истоки которого уходят в апризм, также чужд и неприемлем марксизм, его идеи о пролетарском характере партии социалистической революции. С точки зрения национал-реформистов, политическая партия должна быть многоклассовой, включающей весь социальный спектр, во главе с мелкой буржуазией. Только такая партия, на их взгляд, способна осуществить “национальную революцию”, представляющую собой особый этап развития. В ее задачи входит: ликвидация зависимости от “иностранных экономических интересов” посредством диверсификации экономики и индустриализации; уничтожение латифундизма путем осуществления аграрной реформы; установление системы представительной демократии; проведение независимой внешней политики и т. п.[578] Реализация всех этих направлений в дальнейшем — прерогатива “антиимпериалистического государства”, являющегося надклассовой силой и объединяющего большую часть общества.

Воинственность термина “антиимпериалистический” не должна вводить в заблуждение читателя. В концепциях апристов и национал-реформистов он служит для осуждения прежде всего капитала США за установление им контроля над экономикой стран Латинской Америки и ее деформацию, за политическую независимость от Белого дома. В то же время, исходя из тезиса Айя де ла Торре о прогрессивности империализма для Латинской Америки, во многих документах национал-реформистских партий фигурирует термин “конструктивный антиимпериализм”, суть которого в том, что тот же самый иностранный капитал стимулирует в конечном итоге экономическое развитие.

Многие национал-реформистские принципы берут начало от так называемого “революционного национализма”, призванного всячески выделять и защищать национальную специфику. Характерно, что при этом отвергаются не только социалистические идеи, но иногда и другие универсалистские теории, в частности либерализм.

Крупнейшие государственные деятели первой половины столетия

Ласаро Карденас (1895–1970). В мексиканской историографии и в исследованиях целого ряда авторов других стран существует несколько различных взглядов на периодизацию Мексиканской революции: 1910–1917 гг., с 1910 до наших дней, 1910–1940 гг. Обоснование нижней границы последнего варианта во многом связано с годами правления Ласаро Карденаса (1934–1940).

Он родился в маленьком городишке Хикильман де Хуарес, что в 315 км в Мехико, в небогатой семье. Этот человек, прошедший труднейшую школу жизни и познавший сполна все тяготы, выпавшие на долю простого люда, став президентом, начал последовательно выполнять статьи 27 и 123 конституции.

Опираясь на них, Карденас частично национализировал железные дороги (1937 г.), а затем собственность иностранных нефтяных компаний (1938 г.). Основным направлением его внутренней политики было проведение аграрной реформы. Весьма характерно, что одним из главных аргументов для ее реализации, президент использовал слова знаменитого борца XVI в. за права индейцев Бартоломе де Лас Касаса: “Индейцы не могут быть спасены до тех пор, пока им не будет возвращена земля”. Для Мексики эта проблема была чрезвычайно актуальной, так как в конце XIX — начала XX в. большинство индейских общин (эхидо) было разорено. О масштабах и темпах проведения аграрной реформы может красноречиво свидетельствовать такой факт: только 2 мая 1935 г. землю получили 36 856 глав семейств, им было выделено 552 936 га[579]. В целом же за этот период с 1920 по 1940 г. в Мексике “практически исчез класс старых местных и иностранных землевладельцев, располагавших от 60 до 70 % национального богатства”[580]. Наиболее радикальными в этом отношении были аграрные преобразования, проведенные Л. Карденасом.

Система реформ и взглядов на национальные проблемы, известные в историографии под названием “карденизм”, включала также целый ряд аспектов, связанных с политической реорганизацией общества. К ним прежде всего следует отнести смену акцентов по отношению правительства к роли рабочего класса и крестьянства. Карденас решил их сделать своими союзниками. В преобразованной в 1938 г. правящей партии (партия Мексиканской революции) они наряду с мелкой и средней буржуазией составили основу ПМР. Некоторые исследователи заговорили даже о социализме Карденаса, но президент был весьма далек от социализма и разделял лишь идею “мексиканского социализма”, перспективы которого, правда, видел только в отдаленном будущем.

Жетулиу Варгас Дорнелис (1883–1954). Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. потряс и политические устои многих латиноамериканских стран. В 1930 г. пали правительства Боливии, Перу и Аргентины. Колумбийские консерваторы, до этого в течение 40 лет удерживавшие власть, уступили ее либералам. Огромные изменения произошли в Бразилии. “Либеральная революция” 1930 г. положила конец власти олигархии в этой стране и предопределила почти на четверть века доминирующую роль в ее политической жизни Ж. Варгаса, губернатора штата Риу-Гранди-ду-Сул.

Он родился в семье потомственного гаучо в бразильской пампе, и, по словам колумбийского историка Хермана Арсиньегаса, “мог, приложив к земле ухо, слушать как растет трава”[581]. Однако ему не суждено было стать ни скотоводом, ни земледельцем. Университет, профессия юриста, политическая карьера (депутат Национального конгресса, министр финансов, губернатор) — таковы основные вехи жизни Варгаса до 1930 г.

Для него как политика характерно использование основных приемов латиноамериканского популизма, отвергающего как либеральные, так и марксистские ценности и направленного на парализацию социально-политической активности рабочего класса посредством приобщения его к сотрудничеству с правящим режимом. “Старые политические формулы — говорил он в 1931 г. — защищавшие права человека, теряют свою силу. Вместо индивидуализма, синонима чрезмерной свободы, и коммунизма, новой разновидности рабства, должно быть отдано предпочтение более совершенной координации всех инициатив в масштабе государства и признание классовых организаций как соучастников административного управления”[582].

Он был верен этому выбору во внутренней политике и последовательно проводил его в жизнь, навязывая свои патерналистские формулы и оставаясь прагматичным, жестким, бескомпромиссным в отношениях с теми, кто привел его к власти, с лидерами национальной буржуазии, объединенными в Либеральный Альянс. В 1934 г. он все еще зависит от них, они должны его “избрать”, скорее назначить, президентом — и они это делают. Они провозглашают новую конституцию, и он поддерживает ее до поры до времени.

Фактически установленная в 1930 г. военная диктатура Варгаса вызывала недовольство самых разнообразных социальных сил бразильского общества. Стачечное движение, восстание гарнизона в г. Ресифи, мятеж крупных землевладельцев в штате Сан-Паулу, другие формы протеста вынуждали Варгаса прибегать и к полицейскому террору и к более жестким способам подавления противников его режима. В 1935 г. под эгидой компартии была создана Унитарная конфедерация профсоюзов Бразилии (300 тыс. человек). В том же году Луис Карлос Престес возглавил Национально-освободительный альянс, объединивший оппозиционные силы от коммунистов до левых либералов (1 млн человек).

В этой ситуации Варгас пошел на крайние меры. 10 ноября 1937 г., существенно укрепив к этому времени свои позиции, он заявляет: “Конституция 1934 г. мертва! Да здравствует Конституция 1937 г.” Это уже только его конституция, конституция провозглашенного им “Нового государства”. Сам Варгас стал именоваться не иначе как “руководителем нации”. Он разогнал конгресс, запретил все политические партии (ранее уже был запрещен Национально-освободительный альянс), были объявлены незаконными все профсоюзы, кроме корпоративных, запрещались забастовки.

Конституция 1937 г. существенно увеличивала президентские полномочия и сокращала парламентские, а также автономию штатов. По существу “Новое государство” и его Основной закон были созданы под влиянием фашистской идеологии, исходя из принципов корпоративного государства. Однако это не сказалось на позиции Бразилии в годы второй мировой войны: уже в начале 1942 г. она объявила войну “державам оси”.

Варгас был горячим патриотом и понимал, что великую Бразилию можно было создать в тех исторических условиях только с помощью иностранного капитала. Однако попытки привлечь его в страну и при этом ограничить корыстные интересы зарубежных монополий и национальных предпринимателей встретили резкое противодействие со стороны как бразильской крупной буржуазии, так и, главным образом, США. Результатом такого противодействия стали государственные перевороты (1945 и 1954 гг.) и неожиданное для многих бразильцев самоубийство Варгаса в августе 1954 г.

Хуан Доминго Перон (1896–1974). В соседней Аргентине огромное влияние на политическую жизнь страны с начала 40-х годов в течение нескольких десятилетий оказывал Хуан Перон. Впрочем, использование прошедшего времени в данном контексте абсолютно неправомерно, ибо перонизм по-прежнему чрезвычайно популярен в этой стране, о чем свидетельствуют победы на президентских выборах в конце 80-х и в 90-е годы его лидера Карлоса Менема. Что же предопределило огромную популярность Перона и основанного им идейно-политического течения?

Началом восхождения Перона на олимп власти можно считать 1930 г., когда армейские части, возглавляемые генералом Хосе Феликсом де Урибуру, свергли президента страны Ипполито Иригойена. Работавший тогда в генеральном штабе Перон оказался среди мятежных войск. Затем он был личным секретарем министра обороны, профессором военной истории, военным атташе в Чили и, наконец, в 1943 г. стал вице-президентом Аргентины.

Для Аргентины 20-40-х годов характерно значительно большее по сравнению с другими латиноамериканскими странами полевение масс, выражавшееся в более зрелом и массовом рабочем движении и в существенном влиянии Коммунистической партии на политическую жизнь страны. Огромная роль СССР в победе над фашизмом в годы второй мировой войны еще сильнее усилила оба этих фактора.

После победы на президентских выборах 1946 г. Перон решил противопоставить упомянутым выше тенденциям политику, в основе которой лежала бы гармония труда и капитала. Другим важнейшим направлением его внутренней политики стало создание, по его словам, здоровой экономики, свободной “от иностранного капитализма и мировых экономических гегемоний”.

«Мы были кругом в долгах, — говорил Перон. — Все богатства страны находились в руках иностранцев: железные дороги, суда, импорт и экспорт, банки… Тогда я задавал вопрос: “Хорошо, чем же я управляю?…” — “Ничем”, — ответили мне. Я был настоящим безумцем, собираясь произвести экономическую революцию при таком положении вещей»[583].

Тем не менее он ринулся в этот омут противостояний и конфликтов. За годы пребывания у власти (1946–1955) ему удалось сделать многое: выкупить у англичан 47 тыс. км железных дорог, погасить внешний долг, выкупить воздушный флот, телефонные и газовые кампании, поставить под контроль внешнюю торговлю и распределение валюты. Весьма дальновидной была его политика в рабочем вопросе. Говоря о тактике своих политических противников из Демократического союза, он отмечал: “Они защищают капиталистическую систему…пренебрегая интересами рабочих, хотя и делают им небольшие уступки. В то же время мы защищаем положение рабочего и считаем, что только резко увеличив его благосостояние и участие в управлении государством и в трудовых отношениях, можно будет ожидать, что выживет капиталистическая система свободной инициативы, т. е. то хорошее, что она имеет по сравнению с коллективистскими системами”[584].

Взгляды Перона на характер национального развития, его социальную опору и движущие силы, на его специфику нашли отражение в хустисиалистской[585] доктрине, созданной им на основе национальных течений 30-х годов (католический национализм и радикальный мелкобуржуазный национализм) и основных постулатов национал-реформизма (надклассовый характер государства, социальная гармония, классовое сотрудничество, антиимпериализм).

В 30-40-е годы Перон находился под определенным влиянием фашистской идеологии и лозунг Б. Муссолини “Ни Москва, ни Уоллстрит” был очень близок ему и стал своеобразным идеологическим ориентиром в поисках “третьего пути”. Известный “благосклонный нейтралитет” Аргентины в годы второй мировой войны и объявление войны “державам оси” в самом ее конце во многом связаны не только с рядом экономических и демографических факторов (Германия — один из главных торговых партнеров, большая немецкая диаспора — 237 тыс. чел.), но и с прогерманской позицией наиболее влиятельных аргентинских политиков, в том числе и самого Перона.

Говоря об “эпохе” Перона нельзя не сказать об огромной роли, которую играла во всех проводимых им преобразованиях в 40-х — начале 50-х годов его жена Ева Перон. Иногда в историографии их политический дуэт даже называют “двуглавым правлением”.

У Перона было довольно много и весьма могущественных противников, среди них иностранные компании и стоявшие за ними высокоразвитые государства, местное духовенство, бывшее в первые годы правления союзником, а после ущемления его некоторых интересов, ставшее непримиримым противником, армия, для которой были характерны те же колебания. Отдельные аспекты, а порой и всю перонистскую модель развития внутри страны не разделяли радикалы, социалисты и коммунисты.

Перон оказался примерно перед той же дилеммой, что и Варгас: или идти на уступки своим оппонентам внутри и вне страны, или продолжать ту же политику реформ в рамках “экономического национализма”. Он выбрал второе и, как следствие этого, 16 октября 1955 г. в стране произошел государственный переворот. Перон вынужден был эмигрировать в Парагвай, заявив там, что перонистская партия только “расседлала коня в ожидании рассвета”.

Революции 40-50-х годов

Гватемальская революция 1944–1954 гг. Созданная в 1899 г. американская “Юнайтед фрут компани” через несколько десятилетий упоминалась в печати и научной литературе не иначе как “банановой империей”, имевшей владения в Гватемале, Гондурасе, Коста-Рике, Панаме, Эквадоре, Колумбии, Гаити, Никарагуа, Доминиканской республике, на Кубе и Ямайке. Принадлежавшие ей площади в 40-е годы в этих странах составляли 3 416 013 акров[586]. Пользуясь тем, что в 10-20-е годы Гаити, Никарагуа и Доминиканская республика фактически были оккупированы американскими войсками, эта компания скупила там за бесценок лучшие земли. В силу ряда других причин и прежде всего экономической и политической зависимости от США такая практика имела место и в остальных упомянутых государствах.

В Гватемалу компания активно внедрялась с 1904 по 1924 гг., не имея на то никаких официальных разрешений правительств этой центральноамериканской страны. К 1944 г. “Юнайтед фрут” располагала там такой мощью, перед которой бледнели возможности самого государства. Вместе с двумя другими американскими компаниями помимо сельскохозяйственной сферы она контролировала железные дороги, морские перевозки, производство электроэнергии, портовые сооружения, международную телефонную и телеграфную связь.

Наиболее влиятельные владельцы “банановой империи” занимали ключевые посты в Белом доме, госдепартаменте и ЦРУ. Гватемальский диктатор Хорхе Убико, правивший страной в 1931–1944 гг., всячески покровительствовал этой компании.

Опираясь фактически только на армию и на наиболее ревностных служителей установленного им авторитарного репрессивного режима, Убико наделил генералов и своих приближенных из чиновничьей среды крупными земельными наделами. Предоставление все новых и новых льгот американским предпринимателям и дальнейший рост безземельного крестьянства в гватемальской деревне, все более урезанные возможности для развития национальной буржуазии крайне обострили положение в стране. Против диктатуры выступили широкие слои населения: служащие, студенты, интеллигенция, рядовой и младший офицерский состав армии, мелкие и средние землевладельцы. В июне 1944 г. диктатор бежал из страны.

Избранный в начале 1945 г. на шесть лет президентом Гватемалы Хуан Хосе Аревало был выдвинут на этот пост студенчеством и университетской профессурой. До этого он много лет жил в Аргентине, где получил высшее образование, стал учителем, а затем и преподавателем университета в городе Тукумане. Некоторые исследователи его даже называют перонистом, что вряд ли правомерно, хотя во внутренней и внешней политике, проводившихся Аревало и Пероном, действительно было много общего и прежде всего то, что ни тот, ни другой никогда не приравнивали интересы государства к интересам компаний США.

Расширение прав и свобод граждан, возобновление деятельности запрещенных Убико профсоюзов, принятие рабочего законодательства, создание государственного банка для помощи мелким землевладельцам, ряд других законопроектов новой власти отнюдь не отличались особым радикализмом, но имели совершенно очевидную тенденцию — разрушить все основы правившего в стране диктаторского режима и всячески способствовать развитию демократического процесса в стране.

Резкий поворот во внутренней политике, связанной и с некоторым ограничением, скорее упорядочиванием деятельности иностранных компаний, был враждебно встречен и теми силами, которые сотрудничали с Убико, и официальным Вашингтоном. Аревало начал именоваться во многих публикациях периодической печати США и ряда стран Латинской Америки не иначе как “коммунистом”, против него стали плестись заговоры. С 1944 по 1954 г. было предпринято 40 попыток государственного переворота. По свидетельству Г. Ториэльо, видного гватемальского историка и политического деятеля, члена первой революционной хунты, бывшего в указанный период то послом в США, то представителем Гватемалы в ООН, то министром иностранных дел, ко всем этим попыткам в прямой или косвенной форме оказались причастны иностранные монополии и прежде всего “Юнайтед фрут”.

Президентские выборы 1951 г. закончились победой полковника Хакобо Арбенса, представлявшего леворадикальную коалицию, в которую входили рабочие и крестьянские организации и некоторые объединения национальной буржуазии. Ряд мелкобуржуазных партий, поддерживавших нового президента, объединились в национально-демократический фронт, а рабочие создали Всеобщую конфедерацию трудящихся Гватемалы, что придало большую сплоченность и единство революционным силам. Поддерживали преобразования в стране и гватемальские коммунисты, партия которых была воссоздана в 1950 г., и с 1952 г. стала называться Гватемальской партией труда.

Фактически США перешли к более активным формам давления на Гватемалу после принятия там 17 июня 1952 г. закона об аграрной реформе, от которой в наибольшей степени пострадала “Юнайтед фрут”, потерявшая примерно 175 тыс. га из имевшихся в ее распоряжении земель. Хотя все национализированные земли представляли собой пустошь и многие годы не обрабатывались, США приравняли этот акт практически к объявлению им войны и соответствующим образом стали строить свою политику по отношению к Гватемале.

Задуманная и начавшая осуществляться Арбенсом аграрная реформа должна была значительно усилить динамику развития аграрного сектора. Всего было экспроприировано 1,4 млн акров земли. Примерно 138 тыс. гватемальских семей впервые получили землю[587].

Иностранные и крупные местные земельные собственники, “пострадавшие” от реализации аграрной реформы, стали участниками широкого заговора против правительства Арбенса, которое в американских средствах массовой информации и в документах госдепартамента США стало называться “коммунистическим”, представляющим “угрозу континентальной безопасности”.

Психологическая война, развязанная США против Гватемалы, была лишь одним из элементов борьбы с правительством X. Арбенса. Одновременно в Гондурасе и Никарагуа офицеры Пентагона и сотрудники ЦРУ пестовали так называемую “армию освобождения” во главе с К. Кастильо Армасом.

Гватемальская революция не смогла себя защитить. Местная олигархия и ее иностранные покровители оказались сильнее. Хотя объективно большая часть народа была на стороне X. Арбенса, президент не сумел достаточно эффективно организовать его для отпора контрреволюции и 27 июня 1954 г. вынужден был сложить с себя полномочия и покинуть страну.

Боливийская революция 1952 г. Боливия наряду с некоторыми центральноамериканскими республиками, Перу и Эквадором является страной, в которой преобладает индейское население (по переписи 1950 г. оно составляло 62 %). Как правило, эта категория граждан имела значительно меньший доступ к распределению национальных богатств. Занятая в основном в аграрной сфере, она постоянно страдала от безземелья, служа главным образом объектом эксплуатации. Крайне низкая степень участия индейцев в жизни боливийского общества и влияния на происходящие в нем перемены отбрасывала их как бы в другую историческую эпоху и на протяжении всей первой половины XX в. представляла собой серьезную национальную проблему.

Другое глубинное противоречие боливийского общества в этот период было связано с важнейшим экспортным продуктом страны — оловом. Его добычу и реализацию на мировом рынке контролировали три “оловянных барона” С. Патиньо, К. Арамайо и М. Хохшильд, зависимые в свою очередь от американского, английского и швейцарского капиталов. Они же вместе с 500 крупнейшими латифундистами и 50 наиболее влиятельными промышленниками, торговцами и представителями духовенства и армии входили в господствующую группировку — так называемую “роску”, определявшую внутреннюю и внешнюю политику страны.

В политической жизни Боливии с начала 40-х годов тон задавала партия Националистическое революционное движение (НРД), возглавлявшая Эрнаном Силесом Суасо и Виктором Пас Эстенсоро. Ее идеологию различные исследователи и политические противники связывали то с фашизмом, то с социализмом, хотя по своей сути она носила истинно националистический характер, не избежав при этом влияния ни того, ни другого.

Своеобразной прелюдией революции стали парламентские 1949 и президентские выборы 1951 гг. В обоих случаях победу одержало НРД, однако, оба раза их результаты были аннулированы. Успех НРД был предопределен активной поддержкой ее предвыборных платформ со стороны рабочих, мелкой буржуазии, крестьянства, интеллигенции и студенчества.

Эти же социальные силы оказались в непримиримой оппозиции правительству “роски” в 1949 г., когда в стране фактически вспыхнула гражданская война и в 1952 г., когда президент Боливии М. Урриолагайтиа, отменив результаты президентских выборов, передал власть военной хунте. Последняя ввела в стране чрезвычайное положение и, чтобы оправдать захват власти, прибегла к традиционному для латиноамериканской действительности эпохи “холодной войны” тезису о “коммунистической угрозе”. Преследование левых сил и репрессии со стороны хунты, дальнейшее падение жизненного уровня народа на фоне обогащения “роски”, вызывали ответную реакцию — студенческие и крестьянские волнения, забастовки рабочих, все более тесное сплочение оппозиции.

9 апреля 1952 г. эта конфронтация вылилась в вооруженные выступления против военной диктатуры. Три дня в столице и крупнейших городах страны шли самые настоящие сражения, закончившиеся поражением хунты и приходом к власти НРД, которое стало правящей партией до 1964 г.

На наш взгляд, правы те исследователи, которые отмечают, что революция в Боливии, была одной из самых радикальных из происходивших в мире в тот период (кроме китайской и кубинской). Ее радикализм состоял прежде всего в национализации собственности “оловянных баронов”, в проведении аграрной реформы и переделе земельной собственности и как следствие этих преобразований в ликвидации политической власти “роски” и передаче ее в руки национальной буржуазии.

Специфической особенностью этой революции является особая позиция США по отношению к ней. Как отмечалось выше, в эти годы Вашингтон активно способствовал подавлению революции в Гватемале. В Боливии позиция Белого дома была диаметрально противоположной. США фактически не предпринимали враждебных акций против победивших революционных сил, и уже 2 июня 1952 г. признали новое правительство, а вскоре оказали Боливии едва ли не самую крупную в пересчете на душу населения финансовую поддержку.

Такая позиция была вызвана рядом причин. Среди них необходимо отметить значение олова как стратегического сырья, открытие в Боливии перспективных запасов нефти и то, что “революционный национализм” В. Пас Эстенсоро, ставшего там президентом (1952–1956), по мнению вашингтонских аналитиков, был менее радикален и опасен для национальных интересов США, чем “коммунизм” X. Арбенса.

В целом же реформы НРД носили очень важный для боливийского общества характер. Была национализирована оловодобывающая промышленность, принадлежавшая Патиньо, Арамайо и Хохшильду. При этом было учтено пожелание США о выплате ее бывшим владельцам частичной компенсации. Большое значение имел и принятый в 1953 г. закон об аграрной реформе. Конечно же была абсолютно не нормальной система землепользования, существовавшая до того времени, ведь, всего 7 тыс. землевладельцам принадлежало 95 % обрабатываемой земли[588]. Аграрная реформа, проводившаяся в основном в 1955–1967 гг., подорвала латифундизм. Было перераспределено 8 млн га, владельцами которой стали 192 тыс. безземельных крестьянских семей[589].

К числу важнейших акций, осуществленных в первое президентство Пас Эстенсоро, следует также отнести реорганизацию армии и создание милицейских отрядов из рабочих и крестьян. Однако уже с конца 1952 г. лидеры НРД стали постепенно сдавать свои позиции. Ориентация лидеров НРД на США послужила причиной распада того блока социальных сил, который поддерживал их во второй половине 40-х — начале 50-х годов. Экономическая помощь США предопределялась целым рядом требований, выполнение которых вело к свертыванию социальных программ, что в конечном итоге привело к прекращению рабочими и крестьянскими массами поддержки основных направлений внутренней политики НРД. В 1964 г. эта реформистская партия теряет роль лидера в политической жизни страны, уступив ее военным режимам.

Кубинская революция

Провозглашенная в 1933 г. президентом США Ф.Д. Рузвельтом политика “доброго соседа” в то время означала отказ Вашингтона от военных интервенций в страны Центральной Америки и Карибского бассейна и стремление (по крайней мере декларированное) поддерживать с латиноамериканскими странами равноправные, взаимовыгодные связи. Политика “доброго соседа” имела самое непосредственное отношение к Кубе: в 1934 г. США аннулировали так называемую “поправку Платта”, навязанную ими в начале XX в. независимой Кубе и включенную в кубинскую конституцию 1901 г. Данная поправка резко ограничивала суверенитет кубинцев и позволяла США практически в любое время вводить на остров свои вооруженные силы.

В 1933 г. на Кубе была свергнута диктатура X. Мачадо, всемерно поддерживавшаяся Белым домом. “Добрый сосед” на этот раз не послал на остров свою морскую пехоту. С тех пор решающую роль в его “умиротворении” стали играть американские послы, искусно тасовавшие (особенно в 30-е годы) колоду кубинских премьер-министров и президентов. Так с “легкой руки” посла США на Кубе С. Уэллеса появился на политической сцене Кубы Фульхенсио Батиста.

Целые четверть века этот малограмотный, циничный, крайне жестокий человек определял политический климат на Кубе. Помимо армии его поддерживали разнородные элементы, главным образом те, что, разделяя теории географического и экономического фатализма, выступали за полное подчинение национальных интересов интересам США. Среди них: кубинская “сахарократия”, крупные торговцы, связанные с экспортно-импортными операциями, традиционные политиканы — эти, по выражению Рауля Кастро, “люди-пробки”, остававшиеся на поверхности при любых штормах и бурях.

С 1940 по 1944 г. Батиста был президентом Кубы, затем до 1952 г. проживал в США, став, правда, в 1948 г. кубинским сенатором. В эти годы вооруженные силы трижды безуспешно пытались совершить государственный переворот и передать ему власть.

Летом 1952 г. на Кубе должны были состояться президентские выборы. По всем прогнозам аналитиков ожидалась победа Партии кубинского народа (“ортодоксы”) — движения популистского толка, программные принципы и предвыборные лозунги которого в основном совпадали с идеями “революционного национализма”, столь успешно апробированные в Гватемале и Боливии. Однако 10 марта 1952 г. Ф. Батиста осуществил военный переворот и установил военно-полицейскую диктатуру.

В партии “ортодоксов” начинал свою политическую карьеру Фидель Кастро (1926 г. рождения) — адвокат, один из лидеров ее молодежного крыла. Еще на студенческой скамье он начал искать способы вывода Кубы из социально-экономического и политического кризиса. На формирование его мировоззрения большое влияние оказали жизнь и борьба выдающегося кубинского поэта и революционного демократа Хосе Марти и непримиримое отношение Эдуардо Чибаса (лидера “ортодоксов”, покончившего с собой в августе 1951 г.) к правительствам Грау Сан-Мартина (1944–1948) и Прио Сокарраса (1948–1952).

Главный лозунг Чибаса “совесть против денег” очень точно отражал внутренний мир Ф. Кастро, готового ради его осуществления на бескомпромиссную борьбу. “До переворота, — отмечал он, — я думал об использовании легальных средств, хотел сделать парламент отправным пунктом в создании революционной платформы и мобилизации масс…Я уже имел достаточное представление о действительности, чтобы понять ее именно так. Однако некоторые аспекты моих суждений были еще наивны и ошибочны. Я еще не был марксистом и не считал себя коммунистом”[590].

Военный переворот 1952 г. развеял парламентские иллюзии. Как адвокат он публично осудил Батисту в нарушении многих статей конституции и потребовал приговорить его к более чем 100 годам тюремного заключения. Как гражданин он хотел стать лишь “одним из солдат” в борьбе против тирании. “Ружье и приказ — вот все, что я желал иметь в тот момент”[591] — говорил он. Однако лидеры оппозиционных партий свели все “борьбу” против установленного режима только к его моральному осуждению.

В этих условиях радикально настроенная молодежь “ортодоксов” решительно отмежевалась от политиканствующих “людей-пробок”, взяв курс на вооруженное восстание. Основные этапы этой борьбы — штурм казарм Монкада 26 июля 1953 г., суд над его организаторами и участниками, речь Ф. Кастро на суде (“История меня оправдает”), амнистия 1954 г., организация вооруженной экспедиции в Мексике и высадка десанта “Гранмы” на Кубе 2 декабря 1956 г., создание “Движения 26 июля” и Повстанческой армии, разгром батистовской армии и победа революции 1 января 1959 г.

Одной из главных отличительных черт кубинской истории XIX–XX вв. была значительно бóльшая зависимость острова от США, чем у какой-либо другой латиноамериканской страны. С отменой “поправки Платта” был аннулирован де-юре полуколониальный статус Кубы, но де-факто он продолжал существовать.

Хотя по среднестатистическим данным уровень жизни на Кубе был одним из самых высоких в Латинской Америке, этот факт отнюдь не характеризовал действительное положение вещей. Например, в сельской местности 75,4 % строений были из пальмовых листьев и имели земляной пол, из 444 251 сезонного сельскохозяйственного рабочего только 6 % работали более 9 месяцев в году, получая при этом весьма низкую заработную плату, около 100 тыс. крестьянских семей не имели своих земельных наделов[592]. Хроническим явлением стала высокая безработица. В целом жизненный уровень большей части кубинского народа (за исключением некоторых категорий работников туристского бизнеса и рабочей “аристократии”) был крайне низок. Поэтому не случайно, что именно крестьянство, рабочие (особенно сельскохозяйственные) и мелкая буржуазия стали главной опорой Ф. Кастро.

В своей речи на суде “История меня оправдает” Ф. Кастро, обозначив все эти болевые точки Кубы, назвал следующие цели и задачи революции: полная независимость и суверенитет нации, уничтожение латифундий и раздел земли между крестьянами, развитие многоотраслевого сельскохозяйственного производства, индустриализация, повышение жизненного уровня и расширение реальных демократических прав кубинского народа.

Характеризуя обстоятельства, способствовавшие успешному ходу борьбы против диктатуры Батисты, Ф. Кастро писал: “Нам благоприятствовало, во-первых то, что враги нас вначале не принимали всерьез; во-вторых, многие люди думали, что мы просто романтики и что мы идем на верную смерть; в-третьих, кое-кто думал, что нами движет тщеславие; в-четвертых, существовало мнение, что наша группа революционных руководителей — проводники консервативных или нерадикальных идей”[593].

Практически все эти пункты разделяли и аналитики спецслужб США, так и не забившие “тревогу” и убедившие президента Д. Эйзенхауера, что свержение диктатуры и приход к власти революционных сил не ущемит интересы США на Кубе. Этот “оптический обман” американской разведки был вызван целым рядом факторов и прежде всего политикой “классового компромисса”, проводимой Ф. Кастро в борьбе против тирании. Организованное им “Движение 26 июля” без всякого преувеличения стало общенациональным. В последние месяцы 1958 г. его поддерживала бóльшая часть кубинского общества.

По свидетельству американского посла в Гаване Э. Смита, уже в ноябре 1958 г. госдепартамент и ЦРУ пришли к выводу, что Батиста должен покинуть Кубу[594]. На этом заключительном этапе среди сторонников Ф. Кастро были и некоторые влиятельные политики, и крупные землевладельцы, и состоятельные бизнесмены. Развеял подозрительность США и тот факт, что первым главой революционного правительства Кубы, по настоянию Ф. Кастро, стал бывший военный атташе кубинского посольства в США Миро Кардона.

Когда в начале января 1959 г. в Вашингтоне узнали о том, кто занял ключевые посты кубинской исполнительной власти, в Белом доме рассеялись последние сомнения: и временный президент Кубы адвокат Мануэль Уррутиа, и Миро Кардона, и министр иностранных дел профессор Гаванского университета Роберто Аргамонте, — были лояльно настроены по отношению к США. Уже 7 января 1959 г. Вашингтон признал новое кубинское правительство, причем по свидетельству некоторых политических обозревателей, госдепартамент торопился сделать это как можно скорее, так как боялся, что “опередят русские”[595].

Радикализация революционного процесса началась после того, как в середине февраля премьер-министром Кубы стал Ф. Кастро. Любопытно, что на этот раз уже М. Кардона публично заявил в своем письме в газете “Революсион”, что считает лидера революции наиболее достойным политиком для этой цели. Как и в случае с Гватемалой, своеобразным рубиконом, перейдя который, революционные силы, попали под массированный “огонь” Белого дома и госдепартамента, а также местных крупных землевладельцев, стал закон об аграрной реформе, принятый на Кубе 17 мая 1959 г.

Резко враждебное отношение США к большинству решений правительства Ф. Кастро, последовавшие за этим экономические санкции Вашингтона, отказ покупать кубинский сахар и поставлять на остров нефть, неоднократные требования отменить или пересмотреть те или иные постановления, касающиеся национализации имущества американских компаний на Кубе (1959–1960 гг.), с одной стороны, крайне обострили отношения Кубы и США, а с другой — способствовали ее сближению с Советским Союзом. Этот сложнейший период привел в итоге к радикализации мировоззренческих принципов руководителей новой Кубы. Известно, что кубинские коммунисты в 1953 г. не поддержали молодых революционеров, назвав штурм Монкады мелкобуржуазным путчем. В дальнейшем, начиная с высадки десанта “Гранмы”, позиция “Движения 26 июля” и Народно-социалистической (коммунистической) партии (НСП) постепенно сближались, хотя были и известные трудности, связанные с антикоммунистическими тенденциями правого крыла Движения и недоверием к Ф. Кастро со стороны некоторых влиятельных деятелей НСП. Тем не менее, сама логика борьбы, а в дальнейшем и жесточайший экономический вакуум и беспрецедентное политическое давление со стороны США способствовали ускоренному переходу революции от народно-демократического к социалистическому этапу. Эта трансформация имела место во второй половине 1960 — весной 1961 г.

Латинская Америка в 60-90-х годах

В конце 1960 г., когда экономическая агрессия США против Кубы достигла крайних пределов, Остров Свободы и СССР подписали соглашение, практически разрешавшее все вопросы, связанные с реализацией сахара и получением нефти и нефтепродуктов. Советско-кубинские отношения вступили в качественно новую фазу и на целых три десятилетия стали для Кубы гарантом ее безопасности. Такой поворот событий в разгар “холодной войны” явно не устраивал Вашингтон. Теперь главный тезис правящих кругов США, использовавшийся при подавлении многих революционных движений, тезис о “внеконтинентальном влиянии” и о “коммунистической угрозе” приобрел реальные очертания.

Дуайт Эйзенхауэр, говоря о “кубинском феномене”, отмечал в мемуарах: “Уже в начале 1960 г. у администрации не было сомнения в необходимости что-то предпринимать. Вопрос состоял только в том, что, когда и при каких обстоятельствах”[596]. 17 марта 1960 г. он отдал приказ ЦРУ о подготовке в Гватемале воинской бригады из кубинских эмигрантов, а в конце 1960 г. при всесторонней поддержке США было начато создание так называемого “фронта борьбы против Кастро”.

От идеи “партизанской войны” пришлось отказаться. В кабинетах ЦРУ и Пентагоне вместо нее родилась операция “Плутон”. Она предполагала высадку наемников на Плая-Хирон и захват части кубинской территории; создание там марионеточного правительства, которое незамедлительно будет признано Соединенными Штатами Америки с оказанием ему всесторонней помощи для свержения революционного правительства. Интервенция 1500 наемников, начавшаяся 17 апреля 1961 г., закончилась полным фиаско. Они были разгромлены в течение 72 часов.

После провала операции “Плутон” США еще более ужесточили экономическую блокаду. 3 февраля 1962 г. Дж. Кеннеди заявил о полном эмбарго на торговлю с Кубой. Белый дом потребовал от всех своих союзников и зависимых от американского капитала стран прекратить поставлять на Кубу даже продукты питания и медикаменты. Любое торговое судно других стран, оказавшееся в одном из кубинских портов, заносилось американскими властями в “черный” список и ему запрещалось входить в территориальные воды США.

Все эти акции должна была увенчать операция “Мангуста”, которая с ноября 1961 г. разрабатывалась генералом Дендсдейлом и в начале 1962 г. была одобрена Дж. Кеннеди. Кроме президента о ней знали всего лишь 12 человек. Она предусматривала свержение кубинского правительства в четыре этапа — с марта по октябрь 1962 г. На заключительном этапе ЦРУ предполагало инспирировать на острове народное восстание, за которым последовала бы военная оккупация Кубы и формирование угодного Вашингтону правительства[597].

С начала августа на Кубу стали прибывать советские войска. Их численность в октябре уже составила 42 тыс. человек. 15 сентября на острове появились первые ракеты, а 4 октября — боеголовки к ним. Всего потребовалось осуществить 185 рейсов для переброски 60 ракет и другой военной техники. В то же время к началу октября были приведены в боевую готовность и кубинские вооруженные силы (270 тыс. человек)[598]. Ситуация вокруг Кубы резко обострилась после размещения там ракет, что в условиях “холодной войны” чрезвычайно осложнило отношения между СССР и США.

Последующие события хорошо известны. Так называемый Карибский кризис после 15 октября в основном превратился в противоборство Москвы и Вашингтона. Дипломатические баталии порой достигали такой остроты, что казалось неминуемым начало третьей мировой войны. К счастью, возобладал здравый смысл: СССР вывез ракеты из Кубы, а США демонтировали ракетные установки, размещенные в Турции и Италии, сняли морскую блокаду Кубы и обязались исключить со своей стороны вооруженную агрессию против нее.

Пятидесятые и начало 60-х годов характерны кардинальными переменами в жизни латиноамериканских стран. Пали диктаторские режимы Одриа в Перу (1956), Рохаса Пинильи в Колумбии (1957), Переса Хименеса в Венесуэле (1958), Батисты на Кубе (1959), Трухильо в Доминиканской республике (1961). Все они были верными союзниками Вашингтона. Революции в Гватемале, Боливии и на Кубе, острейшая политическая борьба в Бразилии и Аргентине также свидетельствовали о том, что былая безоговорочная гегемония США в Западном полушарии постепенно теряет свои масштабы. С каждым годом становилась все более очевидной необходимость перемен и новаций в латиноамериканской политике Белого дома, критического переосмысления старых форм сотрудничества и выработки новых.

Кубинская революция еще более остро поставила все эти проблемы. “Призрак коммунизма”, которого так боялись в Вашингтоне и которым он так запугивал латиноамериканские страны, оказался у самого порога, всего в 90 милях от побережья США. Чтобы нейтрализовать влияние “кубинского феномена” и предотвратить дальнейшее развитие революционного процесса в Латинской Америке, США предложили для своих южных соседей ряд реформаторских проектов.

В октябре 1960 г. в Вашингтоне начал свою работу Банк межамериканского развития, капитал которого составил 1 млрд долл, (из них 450 млн долл. США). 13 марта 1961 г., выступая на приеме дипломатического корпуса стран Латинской Америки в Белом доме, президент США Дж. Кеннеди объявил о создании “Союза ради прогресса”, программы реформ, рассчитанной на 10 лет. Это был некий аналог “Плана Маршалла” для Латинской Америки. На его реализацию предполагалось затратить 100 млрд долл. Пятую часть этой суммы должны были изыскать США, их европейские союзники и Япония, а 80 млрд долл. — латиноамериканские страны.

17 августа того же года США и все латиноамериканские страны (кроме Кубы) подписали “Обращение к народам Америки”. Этот документ вместе с принятой в тот же день “Хартией Пунта-дель-Эсте” (по месту проведения совещания), зафиксировал основные цели “Союза ради прогресса”: 1) добиться прироста ВВП в расчете на душу населения не менее 2,5 %; 2) создать сбалансированную многоотраслевую экономику; 3) ускорить процесс индустриализации, с упором на производство средств производства; 4) содействовать осуществлению социальных и экономических реформ (аграрных, налоговых, финансовых, жилищных); 5) ликвидировать неграмотность, увеличить продолжительность жизни и улучшить систему здравоохранения. Декларированная во всех документах главная цель “Союза ради прогресса” — поднять уровень жизни латиноамериканских народов до уровня развитых государств Запада.

Признание необходимости глубоких перемен в социально-экономической сфере латиноамериканских стран со стороны США и их готовность оказать поддержку в проведении реформ безусловно было положительным явлением. Вместе с тем Вашингтон обусловил предоставление помощи в рамках “Союза ради прогресса” целым рядом требований экономического, политического и военного характера, как то, разорвать дипломатические отношения с Кубой, отказаться или максимально сократить торговлю с СССР и странами социализма, изменить экономическую политику в выгодном для американских монополий направлении и др. В документы совещания в Пунта-дель-Эсте было внесено также положение, вытекающее из общемировой стратегии США в годы “холодной войны”: улучшать и укреплять демократические институты, которым угрожает “международный коммунизм”.

Именно под угрозой отказа в экономической помощи в январе 1962 г. на совещании министров иностранных дел Организации американских государств (ОАГ) все латиноамериканские страны (кроме Мексики) порвали с Кубой дипломатические отношения. Она была исключена из ОАГ и всех других региональных организаций. 25 июля 1964 г., используя все тот же универсальный рычаг давления, США навязали странам ОАГ решение о принудительных мерах против Кубы, вплоть до применения против нее вооруженной силы. Реформы в рамках “Союза ради прогресса” в конечном итоге не оправдали возлагавшихся на них надежд.

Выше уже отмечалось, что на период с 1964 по 1977 гг. приходится самое большое количество правящих военных режимов в латиноамериканской истории XX в. (50,5 %). В отечественной и зарубежной историографии это явление зачастую связывается помимо внутриполитических причин каждой страны и с рядом внешних факторов, прежде всего таких, как “холодная война” и влияние Кубинской революции.

Контрреволюционные мотивы военного переворота в указанный период были определяющими только в Чили (1973 г.). В остальных же случаях, когда военные приходили к власти: Бразилия (1964 г.), Боливия (1964,1969), Аргентина (1966, 1971), Панама (1968), Перу (1968), Уругвай (1973), — причины этого явления, на наш взгляд, в значительно большей мере связаны с сугубо национальными проблемами иного характера.

В Бразилии военный переворот в апреле 1964 г. был вызван спецификой политической борьбы в течение всего послевоенного периода, в результате которой “консервативные элиты опасались окончательно потерять контроль над политической жизнью страны. В этом плане военный переворот удовлетворил желания всех тех сил, которые чувствовали свою неспособность установить политическое равновесие в рамках действовавших конституционных норм”[599].

Двадцатилетнее правление военных наряду с негативными имело и ряд позитивных моментов. Оказавшись над схваткой основных политических партий и парализовав ее, возглавлявшие Бразилию генералы основное внимание уделили экономике. Они выделили шесть главных препятствий, тормозивших, по их мнению, продвижение Бразилии по пути превращения ее в мировую державу: 1) монополизированные претензии великих держав на высокие технологии, особенно на ядерную энергию; 2) структура международной торговли, благоприятная для развитых стран и неблагоприятная для слаборазвитых; 3) экспансия коммунизма; 4) международное давление на слаборазвитые страны в вопросах ограничения рождаемости; 5) попытки великих держав монополизировать эксплуатацию космического пространства и дна океана; 6) стремление транснациональных корпораций доминировать на латиноамериканском рынке[600].

Именно в этот период Бразилия сделала важнейшие шаги в развитии атомной энергетики, авиационной промышленности, в освоении высоких технологий. Едва ли не самым трудным был вопрос об избавлении от известной зависимости бразильской армии от военных инструкторов и инструкций США, что бразильские генералы считали крайне необходимым для становления их страны как великой державы. Эту проблему удалось решить в 1977 г. правительству Э. Гейзела, разорвавшего военный договор с США. Дальнейшие попытки Вашингтона восстановить старый характер отношений в этой области также не увенчались успехом. Столь же независимой оказалась и внешняя политика военных правительств, которую министр иностранных дел одного из них, Марио Гибсон Барбоза, назвал “дипломатией национальных интересов”.

В отличие от бразильских военных, совершившие военный переворот в 1966 г. аргентинские генералы были крайне политизированы. Крупнейший современный историк Аргентины Феликс Луна считает, что череда переворотов на его родине связана с несовершенством демократии, которая после 1930 г. всегда была ущербной. Заслуживает внимания и другая мысль о том, что военные перевороты 1962 и 1966 гг. во многом были обусловлены попыткой правящих кругов исключить перонизм из общественно-политической жизни страны[601], что явилось большой ошибкой из-за чрезвычайной популярности Перона в армейской среде и перонизма в массах. Можно предположить, что если бы Ж. Варгас не покончил жизнь самоубийством, а также как Перон, оказался бы в эмиграции, то и политизация бразильской армии была бы намного более высокой.

На протяжении 50-70-х годов военные перевороты в Аргентине чередовались с демократическими циклами. Но это, как правило, была “демократия с поднятыми руками”, поэтому спустя некоторое время власть опять переходила в казармы. Во время очередного такого цикла в начале 70-х годов целому ряду влиятельных политиков и генералов показалось, что положить конец этому беспределу сможет Х.Д. Перон, находившийся в Испании. Этот процесс, известный под названием “Великое национальное согласие”, способствовал возвращению 80-летнего политика в Аргентину, участие в президентских выборах 1973 г. и его бесспорную победу. Однако он правил страной совсем недолго. После кончины Перона в 1974 г. власть перешла к его супруге Марии Эстеле Мартинес, которая была свергнута очередным военным переворотом 1976 г.

В 60-70-е годы в политической жизни Латинской Америки имела место целая гамма военных режимов, отличных друг от друга по многим аспектам внутренней, а в отдельных случаях и внешней политики. Традиционные военные диктатуры, которым присущи опора диктатора на личную гвардию и крайне репрессивные меры подавления всех противоборствующих сил, сохранились в Никарагуа (Сомоса), Парагвае (Стресснер), Гаити (Дювалье) и до мая 1961 г. в Доминиканской республике (Трухильо). (События в Чили в 70-80-е годы будут освещены ниже.)

Вместе с тем для этого периода характерны в значительной мере новые формы правления военных, получившие в отечественной и зарубежной историографии наименование типа “националистических”, “прогрессивных” и даже “левых”. Идеологи этих движений считали, что национальная безопасность неразрывно связана с гармоничным социально-экономическим развитием страны. Исходя из данного постулата, они видели роль армии не только в защите государства от внешней угрозы, но и стремились максимально возможно влиять на его экономическое развитие. Подобный патриотический в своей основе подход неизбежно сталкивал их с интересами транснациональных компаний и, естественно, с Белым домом, всемерно поддерживавшим эти монополии, действовавшие главным образом на базе американского капитала. На каждый вложенный доллар в экономику латиноамериканских стран посредством прямых частных инвестиций американские компании получали примерно 3 доллара прибыли[602]. Некоторые военные лидеры, пытаясь “оздоровить” страну, не могли смириться с таким положением вещей. В конечном итоге, если для одних военных режимов (Аргентина, Уругвай, Чили и др.) главной мишенью был “внутренний враг”, то для отдельных течений внутри других вооруженных сил (Перу, Панама, Боливия, Эквадор) ею стал “внешний враг”.

Характерной чертой для всех так называемых реформистских военных режимов (за исключением Панамы и в известной мере Суринама в 1980–1987 гг.) было стремление избежать широкой мобилизации масс для поддержки проводимых ими преобразований в социально-экономической сфере. “Реформаторы в погонах”, как правило, не преследовали политические партии и профсоюзы, чаще всего объявляли себя приверженцами “третьего пути” (“ни капитализм, ни коммунизм, а…”), выступали за жесткий контроль государством, а, следовательно, военными всех сфер жизни общества. Все эти тенденции проявились в Перу в 1968–1975 гг.

Первоначально события развивались там по классическому сценарию заговора “втихомолку”. В апреле 1968 г. командующий армией и начальник Объединенного командования вооруженных сил Перу генерал Хуан Веласко Альварадо приказал группе преданных ему офицеров подготовить долгосрочный план всесторонней перестройки перуанского общества.

“Революция генерального штаба” была осуществлена в октябре того же года и подготовленный военными “реформаторами” “План Инка” вступил в действие. Он составлял сердцевину программы развития государства на ближайшие 20 лет. Среди важнейших задач значились: высокие темпы экономического развития, создание ведущего государственного сектора в экономике, ограничение власти иностранных монополий, изменение системы землепользования, рациональное использование природных ресурсов, создание широкого внутреннего рынка[603].

Естественно, что достижение всех этих целей было возможно на пути национализации, борьбы с крупными олигархическими кланами, существенного пересмотра отношений с транснациональными корпорациями и проведения аграрной реформы. Эти направления и составили основу деятельности военного правительства Веласко Альварадо в 1968–1975 гг.

Оно национализировало все железные дороги, медные рудники, рыбную промышленность, собственность американской “Интернэшнл петролеум компани” (контролировавшей всю добычу и реализацию перуанской нефти), подорвало решающие позиции иностранных банков в сфере кредита, создало государственные компании в различных отраслях экономики, усилило влияние государства во внешней торговле.

Как и в любой другой латиноамериканской стране, большой резонанс имела аграрная реформа. Ее проведение предусматривал декрет-закон № 17716, осуществление которого привело к экспроприации 14,5 тыс. поместий площадью 10 млн 155 тыс. га и наделение землей 450 тыс. крестьянских семей. Прежде всего экспроприировались необрабатываемые земли. Серьезный удар был нанесен системе латинофундизма и соответственно землевладельческой олигархии.

Все эти преобразования и целый ряд других (например, создание сектора “социальной собственности”, реформы системы образования) свидетельствовали о том, насколько масштабной и глубокой была задуманная Веласко Альварадо и его соратниками трансформация перуанского общества.

Весьма специфичными были отношения правительства Веласко Альварадо с Соединенными Штатами Америки, которые широко пользовались экономическими санкциями, особенно сокращением или приостановкой выдачи кредитов. В результате отдельные планы перуанских военных в экономической сфере оказались или совсем нереализованными, или осуществленными частично.

Сложившееся к 1974 г. размежевание среди правящей военной верхушки на левое и правое течение было явно в пользу последнего, сумевшего поставить под свой контроль средства массовой информации и использовать госсектор в качестве источника своего финансирования. Раскол внутри военных усугубился тяжелой болезнью Веласко Альварадо, отстраненного от власти 29 августа 1975 г., после чего революционный процесс в Перу пошел по нисходящей линии.

Если в Перу доля американской собственности была не столь высокой, как в ряде других латиноамериканских стран, то Панама во всех геополитических, торговых и экономических планах США занимала особое, исключительно важное место. Само рождение независимого панамериканского государства в 1903 г., по мнению многих исследователей, было “обязано” прежде всего Соединенным Штатам, способствовавшим отделению Панамы от Колумбии 3 ноября 1903 г.

Действительно, уже 6 ноября 1903 г. Белый дом признал только что сформированное панамское правительство, а 18 ноября США и Панама заключили договор о строительстве межокеанского канала на территории только что образовавшегося государства. 20 февраля 1904 г. договор вступил в силу. Строительство Панамского канала в основном было закончено в 1914 г., а его постоянная эксплуатация началась в 1920 г.

Это был период, когда США навязали некоторым латиноамериканским странам беспрецедентные по своей циничности договоры. Например, Куба сдала США в бессрочную аренду военно-морскую базу Гуантанамо (1903 г.), а Панама “на вечные времена” зону Панамского канала.

С тех пор несколько поколений панамских политиков неоднократно заявляли о необходимости пересмотра договора 1903 г. Время от времени поднимался вопрос и о возвращении территории канала под юрисдикцию Панамы, но в наиболее принципиальной форме и с наибольшим успехом это сделал Омар Торрихос, главным девизом жизни которого были слова: “Я не хочу войти в историю, я хочу войти в зону канала”.

Для Панамы 60-х годов были характерны социально-экономические противоречия, присущие другим латиноамериканским странам: засилье олигархии (2 % семейств), латифундизм (38 человек владели 30 % обрабатываемых земель), безземелье и малоземелье крестьян (54 тыс. хозяйств принадлежало лишь 3,7 % земель пригодных для сельскохозяйственных работ[604].

Омар Торрихос (1929–1981) был восьмым ребенком в бедной многодетной семье учителя. С 1952 г. служил в Национальной гвардии, а в 1968 г., будучи полковником, возглавил ее. Возможно это был реверанс перед “человеком из народа” в те годы, когда США пытались любой ценой нейтрализовать влияние Кубинской революции. Да, и почему бы не пойти даже на рискованный шаг, если Панама к этому времени фактически превратилась и в военный оплот Вашингтона: с 1963 г. в зону Панамского канала было перенесено южное командование США. Кроме того в Панаме было создано 19 военно-морских баз США.

Однако Торрихос не посчитался ни с одним из аргументов Белого дома. В сентябре 1968 г. с группой офицеров-единомышленников он совершил военный переворот, свергнув “традиционного” панамского президента Арнульфо Ариаса, четырежды взбиравшегося на самый высокий пост в стране и ни разу не доработавшего до конца ни одного конституционного срока.

В военной хунте, образованной после переворота, Торрихос стал главнейшей фигурой. На следующий год ему было присвоено звание генерала, а в 1972 г. — титул “Высшего лидера панамской революции”. Простые панамцы переиначили генеральское звание на свой лад, назвав его “Генералом бедняков”, что свидетельствовало как о широкой популярности Торрихоса, так и о тех социальных силах, которые именно с ним связывали свои надежды. В значительной мере он их оправдал.

Для политических взглядов “Высшего лидера панамской революции” конца 60-х годов был характерна известная политическая аморфность: “Я ни с левыми, я ни с правыми, я с Панамой”[605]. Посягнув на многолетнюю монополию олигархии и американских компаний, связанную с тотальной эксплуатацией национальных богатств, Торрихос стал постепенно переходить на идеологические позиции, значительно более близкие левой части панамского общества. Многие внешнеполитические акции его правительства шли вразрез с интересами США: были восстановлены дипломатические отношения с Кубой, Панама вступила в “Движение неприсоединения”, расширив экономические связи с Югославией и Ливией, признала революционное Сандинистское правительство в Никарагуа и оказала ему моральнополитическую поддержку.

В то же время правительство Торрихоса в течение первого из указанных выше этапов провело аграрную реформу и “культурную революцию” (ликвидация неграмотности), легализовало все политические партии, разрешило возвратиться в Панаму политэмигрантам. Однако самое главное, что сделало оно в этот период, касалось в целом успешных переговоров с США о будущем Панамского канала.

Говоря об отношениях с Вашингтоном, Торрихос любил повторять: “Мы не антиянки, мы — антиколониалисты”[606]. Он считал эксплуатацию канала Соединенными Штатами формой колониальной эксплуатации, оказывающей решающее и крайне негативное влияние на экономику, политику, в конечном итоге на все историческое развитие Панамы.

Длившиеся целых пять лет переговоры с Белым домом в сентябре 1977 г. завершились подписанием договора и различных соглашений президентом США Дж. Картером и О. Торрихосом. Согласно этим документам и поправкам, внесенным в 1978 г. Конгрессом США при их ратификации, США обязались 31 декабря 1999 г. передать под юрисдикцию Панамы канал и все территории, на которых расположена соответствующая ему инфраструктура. 14 декабря 1999 г. США выполнили это обещание. Казалось бы осуществились многолетние чаяния панамского народа.

Однако это решение было обставлено обоймой многочисленных “если”, которые оставляют Вашингтону возможность осуществлять и в дальнейшем эффективный контроль.

23 октября 1977 г. в Панаме был проведен референдум по заключенным с США соглашениям: 66,1 % панамцев поддержали их, 31,9 % голосовали против[607]. В свою очередь, опросы службы Гэллапа, проведенные в феврале 1978 г., показали, что 45 % американцев — “за”, а 40 % — против[608].

Свою социальную опору Торрихос видел в “межклассовом альянсе” и сумел добиться его консолидации, поставив “под свои знамена” значительную часть буржуазии и крестьянские организации, профсоюзы и интеллигенцию. Созданная им Революционно-демократическая партия должна была взять на себя все те функции по управлению обществом, которые на первом этапе революционных преобразований выполняла Национальная гвардия.

В 1978 г. Торрихос сложил с себя полномочия главы правительства, посчитав, что наступает качественно новый этап политической борьбы, когда военные должны “отойти в казармы”, а страной будут управлять демократически избранные лидеры. Правда, общепризнанным лидером являлся он сам и, понимая это, оставив за собой только командование Национальной гвардией, Торрихос решил стать гарантом дальнейших преобразований. Однако “загадочная” авиакатастрофа 31 июля 1981 г. не только оборвала жизнь этого выдающегося государственного деятеля, но и самым негативным образом отразилась на претворении в жизнь тех идей и планов, которые не успел осуществить “Генерал бедняков”.

В XX столетии для политической жизни Чили характерно значительное влияние социалистических и коммунистических идей, рабочего движения, отдельных периодов победы левых сил на общегосударственном уровне. В этой связи можно вспомнить провозглашение “Социалистической республики” в 1932 г. (правда, просуществовавшей всего 12 дней), победу правительства Народного фронта на президентских выборах 1938 г. и, конечно же, триумф блока Народного единства и приход к власти его лидера Сальвадора Альенде Госсенса в 1970 г.

Сальвадор Альенде (1908–1973) — выходец из богатой семьи, врач, один из лидеров Социалистической партии Чили уже в 1938 г. был среди трех министров-социалистов в правительстве Народного фронта. В дальнейшем, начиная с президентских выборов 1952 г. участвовал во всех аналогичных кампаниях 1958, 1964 и 1970 гг. в качестве кандидата Социалистической, Коммунистической и других партий левой ориентации.

Растущая популярность Альенде (в 1964 г. он набрал почти 39 % голосов) и его глубокая уверенность в необходимости рвать путы всесторонней зависимости от США все больше беспокоили Белый дом, Госдепартамент и ЦРУ. Уже в ходе избирательной кампании 1964 г. ЦРУ провело в Чили 20 акций в поддержку главного соперника Альенде Эдуардо Фрея и затратило 2,6 млн долл., чтобы предотвратить победу кандидата левых сил[609]. (Правда, один из бывших сотрудников ЦРУ называл другую цифру — 20 млн[610]). Хотя на выборах, состоявшихся в начале сентября 1970 г., внешние и внутренние силы, выступившие против Альенде, еще более усилили подрывную деятельность, Народное единство, в состав которого помимо Социалистической и Коммунистической партий входили Радикальная и Социал-демократическая партии, Объединенное движение народного действия и Независимое народное действие, победило: Сальвадор Альенде — 1 070 334 голоса, Хорхе Алессандри (либерально-консервативный блок) — 1 031 150 голосов, Радомиро Томич (христианские демократы) — 821 801 голос[611].

15 сентября 1970 г. президент США Р. Никсон собрал совещание в Белом доме, на котором присутствовали государственный секретарь Г. Киссинджер, директор ЦРУ Р. Хелмс и министр юстиции Д. Митчелл.

Главный вывод совещания гласил: “Президент Никсон проинформировал директора ЦРУ Ричарда Хелмса, что режим Альенде в Чили неприемлем для Соединенных Штатов, и поручил ЦРУ непосредственно заняться организацией военного государственного переворота в Чили, чтобы предотвратить вступление Альенде в должность президента”[612].

Инаугурация Сальвадора Альенде должна была состояться 3 ноября 1970 г. Полтора месяца для осуществления мер, намеченных в Вашингтоне против Альенде, оказалось недостаточно. Во-первых, чилийская армия до этого в основном придерживалась конституционных традиций (за исключением периода с 1924 по 1932 г.), во-вторых, не удалось склонить политических противников Альенде к неутверждению его кандидатуры в Конгрессе на посту президента, в-третьих, бывший президент Чили Э. Фрей, который во всех этих планах должен был играть ключевую роль, отказался идти на сделку с совестью. В этой ситуации Вашингтон принял решение постепенно готовить переворот, одновременно заставляя, как говорилось на указанном выше совещании, “завопить” экономику Чили.

Основные направления экономического давления были сформулированы 28 сентября руководителем тайных операций ЦРУ в Западном полушарии Уильямом Броу в беседе с одним из руководителей “Интернэшнл Телефон энд Телеграф Компани” (ИТТ): “1. Банки не должны возобновлять выдачу кредитов, или они должны задерживать их возобновление. 2. Компании должны задерживать перевод денег, осуществление поставок, отправку запчастей и т. д. 3. Поставить в затруднительное положение банки и кредитные компании. Если будет оказан нажим, то им придется закрыть свои двери, создав тем самым еще больший нажим. 4. Прекратить оказание любой технической помощи и не давать обещаний какой-либо технической помощи в будущем. Компании, которые не в состоянии сделать это, должны закрыть свои двери”[613]. Руководитель ИТТ, судя по всему, должен был стать координатором, так как ему вручили список тех компаний, которым отводилась главная роль в организации экономического саботажа.

Правительству Народного единства удалось выполнить существенную и очень важную часть намеченных преобразований — национализировать медные и железные рудники, передать в руки государства селитряные и каменноугольные копи, начать в широких масштабах проведение аграрной реформы, поставить под свой контроль внешнюю и внутреннюю торговлю. Спланированная еще до прихода Альенде к власти программа дестабилизации социально-экономического положения в Чили после 3 ноября 1970 г. обрела динамизм и начала пунктуально выполняться противниками нового президента. Кроме того ЦРУ стало оказывать большую материальную помощь, направленную на подрывную работу, оппозиционным партиям, газетам, телевидению. Более 8 млн долларов было выделено на пособия забастовщикам в 1972–1973 гг.[614]

Столь непримиримая позиция США предопределялась огромными экономическими интересами крупнейших американских финансово-промышленных кланов в Чили. Почти тотальная зависимость чилийской экономики от этого мощнейшего внешнего фактора показывает всю сложность и остроту реализовывавшейся в стране программы “народной революции”. Несмотря на появление отдельных негативных тенденций в развитии экономики и растущую инфляцию, социальная база народного единства росла. На муниципальных выборах 1971 г. его уже поддерживал 51 % населения (вместо 36,3 % на президентских выборах). Статистика следующего года свидетельствует, что 70 % членов профсоюзов также выступали на стороне Альенде[615].

В этих условиях противники Народного единства сделали главную ставку на военный переворот. Армия, оказавшаяся политически нейтральной в 1970 г., под воздействием внешних и внутренних факторов постепенно раскалывалась на три течения: 1) патриотически настроенные военные, “конституционалисты”; 2) военнослужащие, оставшиеся верными своему профессиональному долгу; 3) сторонники жесткого антикоммунистического курса. Именно последние и стали опорой путчистов во главе с генералом Аугусто Пиночетом Угарте. С октября 1971 г. резидентура ЦРУ в Чили выделила ключевые фигуры этого течения с учетом их возможного участия в перевороте, а с начала следующего года “отобранная” группа уже действовала под полным контролем ЦРУ, готовя военный переворот[616], свершившийся 11 сентября 1973 г. В конце XX в. правительство США официально признало о проводившейся Соединенными Штатами широкомасштабной операции по свержению правительства Народного единства.

Установленная Пиночетом военно-террористическая диктатура стала одной из самых кровавых в истории Латинской Америки. Крайняя жестокость в отношении левых сил привела к десяткам тысяч убитых и заточенных в застенки: около двух миллионов чилийцев вынуждены были эмигрировать. Страна оказалась в “состоянии внутренней войны”. Полным произволом отличались действия Пиночета и в политической сфере: отмена Конституции 1925 г., а следовательно, и всех конституционных гарантий и гражданских свобод, разгром Национального конгресса, запрет партий, входивших в Народное единство, а с 1974 г. и запрет всех остальных.

Особый резонанс в мире вызвала экономическая политика Пиночета, о чем следует сказать поподробнее, так как это была первая неолиберальная модель, реализованная в Латинской Америке, нередко именуемая некоторыми авторами “экономическим чудом”.

Захватив власть, Пиночет начал реформировать экономику по неолиберальным рецептам “чикагской школы”, последователи которой из молодых чилийских технократов подготовили для него соответствующее руководство на 189 страницах. Суть новой стратегии национального экономического развития состояла в разгосударствлении, приватизации предприятий государственного сектора и строжайшей экономии. Проводя ее в жизнь, Пиночет опирался на местные монополистические группы, тесно связанные с транснациональным капиталом.

Многие экономисты, анализируя неолиберальную модель развития, считают, что на определенном этапе она может быть эффективным регулятором сугубо экономических показателей, но, как правило, в ущерб социальным. Чилийские реформы в основном подтверждают это, особенно в 70-е — первой половине 80-х годов.

Вместе с тем отдельные элементы чилийской неолиберальной модели, исходя из некой универсализации неолиберальных рецептов развития, заслуживают внимания. Среди них сокращение в четыре раза государственных чиновников, принятие трехлетнего плана экономического и социального развития на 1985–1987 гг., приоритет развитию и диверсификации экспорта, отход от догматического следования неолиберальным принципам (как и в случае с принятием плана) в вопросах ценообразования (“все сделает рынок”) и установление гарантированного минимума цен на пшеницу и ряд других сельскохозяйственных культур, многовариантный, хорошо продуманный и очень выгодный для государства процесс приватизации и, наконец, исключительная честность тех людей, которые ее проводили. Прагматичность и строжайший контроль, особенно в финансовой сфере, гибкость и своевременная смена экономических ориентиров позволили Чили на заключительном этапе правления Пиночета вступить на путь стабильного, динамического развития.

Существенное улучшение экономического положения во второй половине 80-х годов не сняло социальной и политической напряженности в стране и изоляции диктатуры на мировой арене. Пик открытой конфронтации с военным режимом пришелся на 1983–1986 гг., когда профсоюзы провели три всеобщих забастовки и помимо защиты социально-экономических прав трудящихся потребовали перехода к демократическим формам правления, причем организованные в эти годы профсоюзы безработных выступали за прямые, насильственные действия, которые привели бы к этой цели. В оппозиции находились и все политические партии.

Стремясь как-то легализировать свой режим, Пиночет еще в 1980 г. провел референдум по принятию новой конституции. Его официально обнародованные результаты (многими авторами ставящиеся под сомнение) — 4 млн 200 тыс. — “за”, 1 млн 891 тыс. — “против”[617]. Конституция и ряд последующих декретов наделяли президента (Пиночета) и военную хунту широкими полномочиями.

Преодолев экономический кризис начала 80-х годов, идеологи военного режима постепенно стали переходить к его либерализации, одним из проявлений которой было решение Пиночета (1986) о референдуме в 1988 г. по вопросу о продлении его президентских полномочий на новый восьмилетний срок. Результаты референдума — 43 % (“за”) и 55 % (“против”)[618] прервали процесс перехода репрессивной диктатуры к стабильному авторитарному строю с перспективой пожизненного “престоловладения” и способствовали проведению президентских выборов в декабре 1989 г., закончившихся победой лидера христианских демократов Патрисьо Эйлвина. В данном случае он выступал и как кандидат блока большинства политических партий “За демократию”. На следующих президентских выборах в 1993 г. этот блок вновь одержал победу (Эдуардо Фрей Руис-Тагле), подтвердив таким образом окончательный выбор чилийцев в пользу демократии.

Диктатура клана Сомосы, установленная в 1933 г. в Никарагуа, вне всякого сомнения принадлежала к числу наиболее одиозных режимов, а сменявшие друг друга у власти представители этого клана — Анастасио, Луис и Анастасио II — к числу наиболее жестоких и алчных правителей.

В 70-е годы клан представлял собой фактически правительство страны. Президент Анастасио Сомоса Дебайле занимал еще восемь важнейших гражданских постов и две воинских должности. Основные направления внутренней и внешней политики контролировали девять его ближайших родственников. Кроме того им принадлежали 50 крупнейших предприятий и компаний, три банка и акции ряда транснациональных монополий[619].

Сконцентрировав в своих руках 1/3 национального богатства, все экономические, политические и правовые рычаги управления страной, возглавив Национальную гвардию, диктатор, видимо, посчитал свою “историческую” миссию выполненной, абсолютно не обращая внимания на разрешение острейших противоречий, раздиравших страну.

Реальной политической силой, способной бросить вызов диктатуре и повести за собой значительную часть народных масс, оказались молодые выходцы из средних слоев, создавшие в 1961 г. движение “Новая Никарагуа”, через два года переименованное в “Сандинистский фронт национального освобождения” (СФНО). Вокруг этого движения начал складываться общенациональный антидиктаторский фронт, поддерживаемый рабочими, крестьянами, отдельными звеньями национальной и даже крупной буржуазии, связанной с транснациональным капиталом. Фактически в Никарагуа была воспроизведена модель антидиктаторской борьбы, имевшая место в годы Кубинской революции. Лидером СФНО стал Карлос Фонсека Амадор (1936–1976).

Программа-минимум, обнародованная в конце 1963 г., предполагала освобождение страны от экономического и политического господства американских монополий; свержение диктатуры и уничтожение Национальной гвардии; передача земли крестьянам и независимое промышленное развитие; создание правительства национального единства во главе с СФНО. Идейной базой антидиктаторского фронта являлось политическое наследие Сандино, пользовавшегося широкой популярностью в народе. В ходе многолетней борьбы СФНО превратился в главный объединяющий центр всех влиятельных политических сил. Его поддерживали обе социалистические партии, Коммунистическая партия Никарагуа, Народно-демократическая партия и Независимая либеральная партия.

19 июля 1979 г. диктатура пала. Правительство национального возрождения было сформировано из сандинистов и представителей антисомосовской буржуазии. В течение короткого срока оно экспроприировало имущество Сомосы и всего клана, ввело госмонополию на внешнюю торговлю, начало проведение аграрной реформы, национализировало банки, объявило достоянием страны все природные ресурсы. Были восстановлены демократические права и свободы и объявлено о проведении независимой внешней политики.

Представляет интерес характер преобразований этого правительства в экономической сфере. Руководствуясь принципом “плюрализм в политике, плюрализм в экономике”, сандинисты сделали ставку на смешанный характер экономики, в которой бы действовали как частные, так и государственные предприятия. В процессе национализации, последней подвергались лишь предприятия, принадлежавшие сомосистам, предприятия, хозяева которых бежали за границу, и экономические объекты, созданные государством на иностранные инвестиции.

Частный сектор был представлен как национальным, так и зарубежным капиталом. Он преобладал в сельском хозяйстве, в фабрично-заводском производстве, во внутренней торговле, а также в импортных операциях.

В то же время государственный сектор (в некоторых районах называемый “смешанным”) контролировал предприятия, на которых государство имело "часть (не обязательно пакет) акций и в которые был вложен, как национальный, так и зарубежный капитал. Существенным отличием государственного сектора в Никарагуа по сравнению с другими латиноамериканскими странами было наличие в нем так называемого общественного сектора, развитию которого придавалось решающее значение, пока сандинисты были у власти. Именно общественный сектор, по замыслу его создателей, должен был удовлетворять основные потребности населения страны, в него должны были вкладывать львиную долю инвестиций, он с каждым годом был призван играть все большую роль в создании ВВП.

США вскоре стали относиться враждебно к сандинистскому правительству. В докладе о Центральной Америке двухпартийной комиссии Конгресса США, возглавлявшейся государственным секретарем Г. Киссинджером (конец 1983 г.) говорилось: “С самого начала сандинисты поддерживали довольно дружеские связи с Кубой и Советским Союзом. В настоящее время более 80 тыс. кубинских советников находятся в Никарагуа, включая по меньшей мере 2 тыс. военных советников, а также несколько сот советников из СССР, Восточной Европы, Ливии и Организации освобождения Палестины. Кубинские строительные команды помогли построить военные дороги, базы и аэропорты. В соответствии с полученными сообщениями, около 15 тыс. тонн вооружений прибыло для сандинистской армии из советского блока”[620].

США взяли курс на подрыв сандинистского режима в Никарагуа. Формы этой борьбы со стороны США были весьма разнообразными: экономическая блокада, оказание военной помощи никарагуанским “контрас” — противникам сандинистов, минирование никарагуанских портов, финансирование оппозиционных партий, движений и средств массовой информации, выступавших против революционного правительства.

Развязанная “контрас” гражданская война привела к многочисленным жертвам. В начале 1988 г. их число с обеих сторон превысило 25 тыс. человек[621]. Сандинисты несмотря на сложную внутриполитическую обстановку в стране, остались верны демократическим принципам: в 1984 г. были проведены президентские выборы, на которых победил лидер СФНО Даниэль Ортега, получивший поддержку 67 % участвовавших в голосовании.

Перед сандинистами стояли сложнейшие задачи не только в политической, но и в экономической области. Утечка капитала, отъезд из страны квалифицированных кадров, саботаж, серьезные осложнения в международной кредитной и торговой сфере не могли не сказаться на развитии никарагуанской экономики. Ее структурная перестройка требовала значительных инвестиций и новых кредитов. Однако инвесторы обычно не рискуют на “крутых поворотах истории”, а политика кредиторов крайне изменчива и большей частью неблагоприятна для страны, пытающейся вписаться в эти “повороты”.

В первой половине 80-х годов начали изменяться маршруты никарагуанского экспорта и импорта: роль СССР и стран СЭВ во внешней торговле Никарагуа постоянно возрастала. В 1981 г. Никарагуа экспортировала в СССР 6,2 % своих товаров, а импорт составил 1,5 % в 1983 г. соответственно — 1,6 % и 8,2 %. К 1986 г. на долю стран СЭВ приходилось уже 35 % внешнеторговых операций Никарагуа[622].

Экономические связи и развитие никарагуанской экономики второй половины 80-х годов столкнулись с целым рядом существенных проблем. Помимо свертывания никарагуано-американских отношений и поддержки в этом США их некоторыми европейскими союзниками, аналогичные тенденции наметились и в отношениях между Никарагуа и социалистическими странами. “Эра Горбачева” привела к смещению приоритетов и акцентов не только во внутренней, но и во внешней политике СССР. “Перестройка” не мыслилась без существенного улучшения советско-американских отношений, и, добиваясь его, М.С. Горбачев готов был пожертвовать многим из того, что служило камнем преткновения в этих отношениях. В Латинской Америке такая участь постигла сначала Никарагуа, а затем и Кубу. Правда, в отношениях с Никарагуа СССР не нарушил никаких официальных договоров и соглашений; была нарушена лишь динамика и объем экономических связей: они пошли по нисходящей в тот момент, когда лидеры сандинистов рассчитывали на их интенсификацию.

В целом за десятилетнее правление Революционное правительство добилось определенных успехов, прежде всего в сфере образования и здравоохранения, в сокращении безработицы и наделении землей большого количества ранее безземельных крестьян. Естественно, что состояние гражданской войны, в котором находилась страна в 80-е годы, резко осложнило экономическое развитие, особенно во второй половине периода.

Обострение экономического положения в конце 80-х годов, конечно, ослабило позиции сандинистов, тем не менее, практически все в Никарагуа были убеждены в их победе на президентских выборах 25 февраля 1990 г. Аналогичных оценок придерживались многие американские аналитики и даже руководители Госдепартамента и ЦРУ, с подачи которых президент США Джордж Буш также заявил о вероятной победе Д. Ортеги. Не питала особых надежд и никарагуанская оппозиция, объединившаяся в Национальный оппозиционный союз и выдвинувшая своим кандидатом Виолету Чаморро, вдову известного и очень популярного в народе журналиста, владельца газеты “Да Пренса” Педро Хоакина Чаморро, убитого самосовцами в 1978 г.

Предвыборная программа оппозиции во многом совпадала с основными пунктами сандинистов (мир и национальное примирение, установление правового государства, эффективная система здравоохранения, укрощение инфляции, стабильная занятость в промышленности и увеличение заработной платы, юридическое признание землевладения для крестьян, рабочая реформа и профсоюзные свободы и т. д.). В то же время у оппозиции было отсутствовавшее у сандинистов обещание отменить всеобщую воинскую повинность и ввести “экономическую свободу”.

Чем ближе приближалась дата выборов, тем острее становилось положение в стране. Несомненно, что на настроение избирателей помимо кризисных явлений в экономике и гражданской войны существенно повлияли и некоторые международные события, имевшие или непосредственное или опосредованное отношение к Никарагуа. Среди них прекращение Советским Союзом военных поставок в Никарагуа (11 августа 1989 г.), начавшийся распад социалистической системы, интервенция США в Панаму в конце 1989 г. и захват в начале января 1990 г. президента этой страны Мануэля Антонио Норьеги.

На президентских выборах Национальный оппозиционный союз одержал победу (54,7 %), СФНО — 40,8 %[623]. После прихода к власти В. Чоморро начался пересмотр практически всех законов и постановлений, принятых сандинистами в экономической и социальной сферах, в вопросах внутренней политики и внешнеполитической деятельности.

Сандинистская революция протекала в сложнейший период центральноамериканской истории. Разразившийся в 80-е годы политический и социально-экономический кризис оказывал негативное воздействие на многие аспекты межгосударственных отношений в Центральной Америке. И революционные преобразования в Никарагуа, и гражданская война в Сальвадоре, и активизация партизанского движения в Гватемале, приходящиеся на последние десятилетия XX в., были вызваны прежде всего глубинным структурным кризисом, развивавшимся в этих странах.

Вместо заключения

XX век в корне изменил Латинскую Америку. За 100 лет ее население многократно возросло, причем рост городского населения (до 75 %) свидетельствует об огромных сдвигах в промышленном развитии. Латиноамериканские государства стали играть неизмеримо бóльшую роль в мировой торговле, экономике, политике и культуре, превратились фактически из маргиналов международных отношений в их активных субъектов.

В конце столетия Бразилия, Мексика и Аргентина, сохранившие на всем его протяжении лидерство в экономическом развитии, обрели своеобразный статус региональных держав или региональных центров силы. Больше того, Бразилия не без оснований активно добивается включения в ее состав “большой восьмерки”.

Существенные перемены произошли в российско-латиноамериканских отношениях. Под влиянием различных внешних и внутренних факторов, особенно в период “холодной войны”, они опускались почти до нулевой отметки. Взаимовыгодная динамика этих отношений имела место в годы второй мировой войны, столь же позитивно они стали развиваться в последние десятилетия.

С начала 60-х годов начался процесс деколонизации и образования независимых государств в Карибском бассейне (Ямайка, Тринидад и Тобаго, Барбадос, Содружество Багамских островов, Гренада, Доминика, Сент-Винсент и Гренадины, Сент-Люсия, Сент-Китс и Невис, Антигуа и Барбуда), в Центральной Америке (Белиз) и на севере Южной Америки (Гайана, Суринам).

XX век отмечен значительным оживлением индейских движений. Можно выделить пять различных цивилизационных ориентаций индейских организаций: 1) стремление к полному восстановлению доколумбовых цивилизаций и, как следствие этого, к тотальному противостоянию Западу; 2) курс на формирование симбиотического типа цивилизационных основ с преобладанием автохтонного элемента, но с включением определенных европейских новаций; 3) тенденция к формированию симбиоза на западной основе с включением отдельных элементов автохтонного наследия; 4) тенденция к синтезу на автохтонной основе; 5) тенденция к синтезу на западной основе[624].

Для многих стран Латинской Америки в XX в. характерны периоды острейшей политической нестабильности, преобладания авторитарных форм правления, глубоких общенациональных конфликтов, завершавшихся революциями или государственными переворотами. На протяжении столетия иерархия политических ценностей и идеологических ориентиров претерпевала существенные изменения. Уже в самом конце XX в. в политической жизни ряда стран произошли серьезные и во многом неожиданные перемены: в Мексике правившая с 1929 г. Институционно-революционная партия потерпела поражение на президентских выборах и уступила власть оппозиции; в Чили вновь победили социалисты и бывший диктатор А. Пиночет был лишен парламентской неприкосновенности; в Венесуэле на президентских выборах (декабрь 1998 г.) победу одержал лидер блока “Патриотический полюс” Уго Чавес, объединивший партии и движения левой и левоцентристской оппозиции. Судя по всему, его правительство не менее, а может быть, и более радикально, чем правительство Сальвадора Альенде. Исчезновение с политической карты мира Советского Союза, казалось бы, поставило Кубу в безвыходное положение, ведь во многом благодаря СССР это государство успешно решало многочисленные проблемы, связанные с экономической блокадой со стороны США. Однако вновь, как и в 1959–1960 гг., Куба удивила мир, проведя реструктуризацию своей экономики и ряд реформ, позволивший ей преодолеть существенный экономический спад 1992–1993 гг.

80-90-е годы вошли в историю Латинской Америки как период масштабной демократизации политической жизни. Военные режимы уступили место гражданским правительствам, разрешился центральноамериканский кризис. Вместе с тем рост совокупных военных расходов латиноамериканских стран на 65 %[625] в 1997 г. по сравнению с 1985 г. показывает, что проблема “внутренней войны” по-прежнему чрезвычайно актуальна.

В свое время Блез Паскаль сетовал на то, что: “Только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего нам следовало его начать”. Наряду с творческими сомнениями подобного рода, при чтении данной главы могут возникнуть и другие сомнения, типа: почему не рассмотрены вовсе или не проанализированы хотя бы кратко те или иные явления и деятельность отдельных персоналий. В этой связи с полным правом можно говорить о необходимости более обстоятельного анализа различных спектров политических сил, об интеграционных процессах (характерных для второй половины XX в.), о многочисленных модернизаторских проектах (“теория зависимости” и “теология освобождения”), о так называемом “индейском ренессансе” последних десятилетий, а также о тех, кто олицетворял собой в отдельные моменты как бы целую эпоху (например, о легендарном Эрнесто Че Геваре). Однако признавая справедливость всех этих замечаний для более пространной работы, хотелось бы отметить, что сложившаяся в этой главе структура, на наш взгляд, вполне отражает основные направления “самореализации” Латинской Америки, отнюдь не случайно названной в этом веке “вулканическим континентом”.

Выдающийся эквадорский художник Освальдо Гуаясамин писал в 70-е годы: “Рисуя в течение полувека, я как будто издавал безнадежный крик. С ним сливались и все другие вопли, выражавшие унижение и страх перед тем временем, в котором нам пришлось жить. Но, несмотря на все это, я надеюсь, что наступит день, возможно в XXI веке, когда концепция мира будет другой: без нищеты, без ненависти, без неграмотности”[626].

Хочется верить, что Латинская Америка вступила именно в такое столетие.

“Десять тысяч лет в одну жизнь” — назвал книгу[627] своих воспоминаний один из общественных деятелей тех обширных частей нашей планеты, которые по современной терминологии называют “Югом” или “глубоким Югом”, в отличие от “Севера” — промышленно развитых государств.

Какими бы бурными ни были в XX в. изменения в жизни всего человечества, перемены в регионах “Юга” — наиболее разительны. Многие народы там прошли за это столетие путь от родового общества до современной государственности. Они были почти изолированы от внешнего мира и лишь последние сто лет втянули их в широкие международные связи. Какое же напряжение — психическое, нервное, интеллектуальное — испытали на себе те несколько поколений, на долю которых пришлись такие громадные перемены!

Эти народы будут оказывать все большее влияние на судьбу человечества — хотя бы уже потому, что их удельный вес в численности народонаселения нашей планеты очень быстро растет. Но характер влияния нелегко определить, поскольку эти народы — их историческое прошлое и настоящее — исследованы наукой неизмеримо меньше, чем “золотой миллиард” Западной Европы и Северной Америки. Все это относится к Тропической и Южной Африке. И скорее всего, к ней в первую очередь.

На исходе колониального раздела

Колониальный раздел мира в конце XIX в. был прежде всего разделом Африки. Если в начале 70-х годов XIX в. колониальные владения составляли лишь несколько процентов территории Африканского материка, то к началу XX в. он был поделен почти полностью.

К 1900 г. в Тропической и Южной Африке суверенными считались четыре государства: Эфиопия, сумевшая разгромить в 1896 г. итальянскую армию, посланную для ее завоевания, Либерия, основанная выходцами из черной Америки, Трансвааль (официальным названием было — Южно-Африканская Республика) и также созданная бурами[628] Оранжевая Республика (официально — Оранжевое Свободное государство). Остальная территория Тропической и Южной Африки входила в состав европейских колониальных империй.

Самыми обширными и богатыми были владения Великобритании. В южной и центральной части континента это Капская колония, Натал, Бечуаналенд (ныне Ботсвана), Басутоленд (Лесото), Свазиленд, Южная Родезия (Зимбабве), Северная Родезия (Замбия). На востоке — Кения, Уганда, Занзибар, Британское Сомали. На северо-востоке — Англо-Египетский Судан, формально считавшийся совладением Англии и Египта. На западе — Нигерия, Сьерра-Леоне, Гамбия и Золотой Берег. В Индийском океане — остров Маврикий и Сейшельские острова.

Колониальная империя Франции по размерам не уступала Британской, но население ее колоний было в несколько раз меньше, а природные ресурсы — беднее. Большинство французских владений находилось в Западной и Экваториальной Африке и немалая часть их территории приходилась на Сахару, прилегающую к ней полупустынную область Сахель и тропические леса. Это Французская Гвинея (ныне Гвинейская Республика), Берег Слоновой кости (Кот-д’Ивуар), Верхняя Вольта (Буркина-Фасо), Дагомея (Бенин), Мавритания, Нигер, Сенегал, Французский Судан (Мали), Габон, Чад, Среднее Конго (Республика Конго), Убанги-Шари (Центральноафриканская Республика), Французский берег Сомали (Джибути), Мадагаскар, Коморские острова и о-в Реюньон.

Португалия обладала Анголой, Мозамбиком, Португальской Гвинеей (Гвинея-Бисау), включавшей острова Зеленого Мыса (Республика Кабо-Верде), Сан-Томе и Принсипи. Бельгия владела Бельгийским Конго (Демократическая Республика Конго, а в 1971–1997 гг. — Заир), Италия — Эритреей и Итальянским Сомали, Испания — Испанской Сахарой (Западная Сахара), Германия — Германской Восточной Африкой (ныне континентальная часть Танзании, Руанда и Бурунди), Камеруном, Того и Германской Юго-Западной Африкой (Намибия).

Основными стимулами, которые привели к жаркой схватке европейских держав за Африку, считаются экономические. Действительно, надежда на эксплуатацию природных богатств и населения Африки имела первостепенное значение. Но нельзя сказать, что эти надежды сразу же оправдались. Юг континента, где обнаружились крупнейшие в мире месторождения золота и алмазов, стал давать огромные прибыли. Но во многих других регионах до получения доходов необходимы были сперва крупные вложения для разведки природных богатств, создания коммуникаций, приспособления местной экономики к нуждам метрополии, для подавления протеста коренных жителей и изыскания эффективных способов, чтобы заставить их работать на колониальную систему. Все это требовало времени.

Не сразу оправдался и другой аргумент идеологов колониализма. Они утверждали, что приобретение колоний откроет в самих метрополиях множество рабочих мест и устранит безработицу, поскольку Африка станет емким рынком для европейской продукции и там развернется громадное строительство железных дорог, портов и промышленных предприятий. Если эти планы и осуществлялись, то медленней, чем предполагалось, и в меньших масштабах.

Несостоятельным оказался довод, будто в Африку переместится избыточное население Европы. Потоки переселения оказались меньше, чем ожидалось, и в основном ограничились Югом континента, Анголой, Мозамбиком и Кенией — странами, где климат и другие природные условия подходили для европейцев. Страны Гвинейского залива, получившие название “могила белого человека”, мало кого соблазнили.

Но одними лишь экономическими и социальными факторами не объяснить “схватку за Африку” и те острые противоречия между европейскими странами, к которым она приводила. Нельзя недооценивать роль шовинистических амбиций, стремлений к имперскому величию и поддержанию великодержавного престижа. Манипулирование патриотизмом, национальными чувствами приводило к тому, что идеи все новых и новых колониальных приобретений поддерживались в европейских государствах даже теми слоями населения, которые, в сущности, ничего не получали от этих захватов.

Предубеждения и романтизация

К началу XX столетия “миру белого человека”, который тогда господствовал на планете, достался от прошлых веков пестрый букет представлений об Африке. Правда, отошла в прошлое идея античности: “из Африки всегда приходит что-то новое”, как и мысль Руссо о “благородном дикаре”. Зато широко распространилась уверенность в расовой неполноценности людей с черным цветом кожи, рожденная или усиленная веками работорговли и “схваткой за Африку”.

Широко бытовало мнение, что у Тропической и Южной Африки нет истории, что эти общества статичны, абсолютно неспособны к развитию, если нет вмешательства извне. О крупных каменных сооружений Зимбабве[629], возведенных в доколониальные времена, английский путешественник Теодор Бент писал: “всем прекрасно известно, что негры из-за характера своего мышления никогда не могли бы совершить столь сложную работу”[630].

История государственных образований доколониального периода не привлекала внимания европейцев. Само появление этих государств обычно объясняли тем, что в давние времена из Азии в Африку пришли скотоводы-хамиты и навязали свою культуру аборигенам — пассивным земледельческим народам. В фундаментальном труде немецких историков многотомной “Истории человечества”, переведенной на русский язык перед первой мировой войной, говорилось: “Громадная и неуклюжая по своему виду, с негостеприимными берегами, выжженными большею частью лучами тропического солнца, Африка… угрюма и загадочна, как сфинкс в египетской пустыне. И какова земля, таков и народ. Едва известный подвижным расам Азии и Европы в течение тысячелетий, своим цветом кожи уже как бы отверженный от ряда благородных народов, прожил он, замкнувшись, неисчислимые годы, не выходя из естественных границ своей территории для дружеского сношения или неприятельского нападения… Если мы можем сравнить историю рас Европы с деятельностью в ясный солнечный день, то история Африки только тяжелый ночной сон; спящего он успокаивает или тревожит, так что он с беспокойством поворачивается на своем ложе; но другие его не знают, а проснувшийся скоро забывает о нем”[631].

В конце XIX — начале XX в. наряду с предрассудками соседствовала романтизация Африки. В обыденном сознании европейцев Африка долго оставалась таинственной и загадочной — фантастическая природа, непроходимые дебри, невиданные звери, необозримые алмазные россыпи и неисчерпаемые богатства золотом.

Восхищение вызывали прежде всего природа и животный мир. Но все же присутствовала и идеализация африканцев и их жизни, по сравнению с которой “вся эта Европа, суетливая, жалкая в гоньбе за наживой, жадная и подлая в хищничестве и завоевании, лицемерная в рабстве и насилии, — сон и только сон”[632].

Об Африке знали по книгам Луи Жаколио, Луи Буссенара, Райдера Хаггарда, Жюля Верна, Майн Рида, Пьера Лоти, Пьера Милля, Августа Нимана[633]. Еще больше по колониально-приключенческим романам авторов, в наше время забытых напрочь, но тогда очень популярных среди молодежи, да и не только среди нее; а также по бульварной литературе, массовым дешевым изданиям.

Разумеется, читающая публика не составляла в тогдашней Европе большинства населения. Но и те, кто не были приучены к чтению, заслушивались рассказами бывальцев, которые зачастую ярко расцвечивали виденное. А в лавках “колониальных товаров” были рекламы с дразнящими воображение картинками якобы из африканской жизни. Торговцы вкладывали такие же, но уменьшенные, картинки в коробки и пакеты с товарами, предлагая их собирать, и давали за это премии и льготы.

Слово “Африка” в массовом сознании связывалось больше всего с такими именами, как Ливингстон и Стенли. А обобщенно — это мужественный европеец с обветренным загорелым лицом, в пробковом шлеме, во главе отряда черных носильщиков, сражается со львами, носорогами и крокодилами, прорубается сквозь скалы и тропические леса, переправляется через горные стремнины, открывая для соотечественников новые и неведомые края. “Африка существовала как земля для путешественников, для разных Стенли и Ливингстонов”, — писал Константин Паустовский о тех временах, о годах своего детства. “Мне, как и другим мальчишкам”, — вспоминал он, — Африка, “где мы бродили в мечтах”, это была охота на львов “с рассветами в песках Сахары, плотами на Нигере, свистом стрел, неистовым гамом обезьян и мраком непроходимых лесов”. И с мечтами о том, чтобы таинственную Африку пройти “от Алжира до мыса Доброй Надежды и от Конго до Занзибара”[634]. Такая романтизация настолько увлекала юношество, что многие бежали в Африку, нанимаясь юнгами на корабли или прячась в трюмах. В начале XX в. эти мечты ярко передал Николай Гумилев (сам он побывал в Африке четыре раза, и для него она была “отражением рая”):

Артюр Рембо, также отправляясь в Африку, выразил настроения более циничные: “Я вернусь с железными мускулами, с темной кожей и яростными глазами… У меня будет золото; я стану праздным и грубым”[636].

Если не вспоминать эти представления, невозможно понять не только отношение Европы к Африке, но и самих европейцев на заре XX столетия. Тем более, что такие представления оказались чрезвычайно живучи — не столько романтизация, как предрассудки[637].

Намного труднее понять, каким африканцы видели белого человека. В фольклоре отразилась сложная гамма чувств. Но, безусловно — изумление и протест. Европейцам трудно было понять африканцев, и они считали их малопонятливыми детьми. Африканцы платили им тем же. У народа эве (Гана, Того, Дагомея)! была песня:

А у народа ньякьюса (Танзания):

На протяжении XX в. представления менялись и становились все многообразней. Но взаимные предубеждения, возникшие в сознании европейцев и африканцев, не исчезли и вряд ли могут исчезнуть без больших усилий с обеих сторон. Как известно, стена предрассудков — одна из самых прочных стен, когда-либо сооруженных человеком. И даже в период деколонизации, в середине 50-х годов XX в., политический деятель Южно-Африканской Республики (тогда Южно-Африканский Союз) мог заявить: “Африканцы — это дети, и поэтому европейцы должны выполнять по отношению к ним роль родителей… Им нельзя предоставить власть, которой пользуются взрослые, знающие, как ею пользоваться”[640].

Легко представить, какой протест, какую ярость подобные идеи вызывали и вызывают у африканцев.

Первая война XХ столетия

Первая война XX в. длившаяся больше двух с половиной лет (с октября 1899 до мая 1902 г.), шла на африканской земле. Это была англо-бурская война. Она завершила собой колониальный раздел Африки. Но значение ее вышло далеко за пределы Африканского континента.

Международное и военно-стратегическое значение этой войны выявилось не сразу. Поначалу могло казаться, что схватка самой большой империи в истории человечества, Британской, с двумя маленькими республиками, которые на карте мира-то трудно разглядеть, завершится очень быстро. Но Трансвааль и Оранжевая Республика проявили поразительную стойкость. Великобритании пришлось привезти на Юг Африки полмиллиона солдат, по численности больше, чем все бурское население этих республик. Атлантику утюжили корабли с горами военного снаряжения.

К этой войне было приковано внимание всего мира. Правительства континентальных держав стремились извлечь выгоды из трудностей Великобритании, укрепив свои позиции в различных частях планеты. Общественность многих стран резко выступила против Великобритании. Эту схватку сравнивали с библейской борьбой между Давидом и Голиафом. Большую роль сыграла англофобия — неприязнь и зависть к британскому господству над большой частью мира. На стороне буров сражались тысячи добровольцев из Европы и Соединенных Штатов.

Война оказала огромное влияние на развитие военного искусства. Дело в том что в Западной Европе в течение тридцати лет не было войн (после франко-прусской), и за эти годы накопились бесчисленные новшества в военной технике, в тактике и стратегии, но их не удавалось проверить практикой. Колониальные войны в этих нововведениях не нуждались. Так что первым полигоном стала Южная Африка.

В этой войне впервые были в широком масштабе применены пулеметы, шрапнель и бездымный порох. Сомкнутые колонны войск уступили место рассыпному строю. Впервые появились блок-посты. Нам может казаться, что окопы и траншеи — давний спутник войн, но появились они тогда, у буров. Тогда же возник и тот цвет хаки — защитный, в который потом оделись все армии мира. А началось с того, что англичане заплатили дорогую цену за свои красные мундиры, ибо буры оказались прекрасными стрелками[641].

Генеральные штабы многих стран послали на поля сражений своих наблюдателей, как официальных, так и секретных, чтобы не пропустить чего-нибудь важного в новациях военного искусства. В России за этой войной следили с пристальным вниманием. Николай II в своих дневниках писал, что каждое утро начинает с чтения сводок с южноафриканского театра действий. Об Англии он говорил с подчеркнутой неприязнью: англо-русские отношения давно уже были напряженными. Военное и морское министерства считали, что Россия должна использовать трудности Великобритании, чтобы добиться территориальных приобретений, вплоть до черноморских проливов. Министр финансов С.Ю. Витте и министр иностранных дел В.Н. Ламздорф урезонивали их, ссылаясь на трудности самой России.

На деньги, собранные российской общественностью, в Южную Африку отправились два госпиталя. На стороне буров сражались российские добровольцы. По обе стороны фронта за военными действиями наблюдали российские военные атташе.

Война, с середины 1900 г. перешедшая в партизанскую, закончилась поражением буров; они в конечном счете не смогли противостоять военной мощи Британской империи. К тому же Англия пошла на частичные уступки бурам, даже заплатила им за сожженные фермы.

В 1910 г. в результате объединения бурских республик с английскими Капской колонией и Наталем был создан Южно-Африканский Союз, доминион Британской империи. Он стал важнейшим британским владением на Африканском материке, самой экономически развитой страной Африки.

В ходе войны мировая общественность мало уделяла внимания черному населению Южной Африки. Война считалась “войной белых людей”. Лишь через долгое время стали появляться и обсуждаться сведения о том, какие страдания эта война принесла и черным — и какой расистский режим был установлен с созданием Южно-Африканского Союза.

Колониальное освоение Африки

Те общества, которые возникли в Африке как синтез колониального с традиционным и достались в наследство независимым государствам, теперь нередко называют колониальными. В большинстве стран Африки начало их создания относится к рубежу XIX и XX в. (хотя, например, на самом Юге в Капской колонии — с XVII в.). Но важнейшие черты этих обществ с определенностью проявились уже после первой мировой войны.

Первая мировая война была в немалой степени схваткой за передел Африки, но на жизни большинства африканских стран она сказались не особенно сильно. Военные действия велись лишь на территории германских колоний. Они были завоеваны войсками Антанты и после войны по решению Лиги наций переданы странам Антанты как подмандатные территории. Того и Камерун поделили между Великобританией и Францией. Германская Юго-Западная Африка досталась Южно-Африканскому Союзу. Часть Германской Восточной Африки, Руанда и Бурунди, была передана Бельгии, другая, Танганьика, — Великобритании. С приобретением Танганьики сбылась давняя мечта английских правящих кругов: возникла сплошная полоса британских владений от Кейптауна до Каира.

После окончания войны процесс колониального освоения Африки ускорился. Колонии постепенно превращались в аграрно-сырьевые придатки метрополий. Сельское хозяйство все больше ориентировалось на экспорт. В межвоенный период резко изменился состав сельскохозяйственных культур, выращиваемых африканцами. Производство экспортных культур возросло очень резко: кофе — в 11 раз, чая — в десять, какао-бобов — в шесть, арахиса — более чем в четыре, табака — в три раза и т. д. Все большее число колоний становились странами монокультурного хозяйства. Накануне второй мировой войны во многих странах от двух третей до 98 % стоимости всего экспорта приходилось на какую-нибудь одну культуру. В Гамбии и Сенегале, например, такой культурой стал земляной орех, на Занзибаре — гвоздика, в Уганде — хлопок, на Золотом Береге — какао-бобы, во Французской Гвинее — бананы и ананасы, в Южной Родезии — табак. В некоторых странах было по две экспортные культуры: на Береге Слоновой Кости и в Того — кофе и какао, в Кении — кофе и чай и т. д. В Габоне и некоторых других странах монокультурой стали ценные породы леса.

Создававшаяся промышленность — главным образом горнорудная — была в еще большей мере рассчитана на экспорт. Развивалась она быстро. В Бельгийском Конго, например, добыча меди с 1913 по 1937 г. возросла более чем в 20 раз. К 1937 г. Африка занимала в капиталистическом мире внушительное место по производству минерального сырья. На нее приходилось 97 % всех добываемых алмазов, 92 % — кобальта, более 40 % золота, хромитов, литиевых минералов, марганцевой руды, фосфоритов и более трети всего производства платины.

В Западной Африке, а также в большинстве районов Восточной и Центральной Африки, экспортная продукция производилась в основном в хозяйствах самих африканцев. Европейское плантационное производство там не привилось из-за климатических условий, трудных для европейцев. Главными эксплуататорами африканского производителя были иностранные компании.

Области, где экспортная сельскохозяйственная продукция производилась на фермах, принадлежащих европейцам, это прежде всего Южно-Африканский Союз, Южная Родезия, часть Северной Родезии, Кения, Юго-Западная Африка.

Чтобы заставить большое число африканцев ежегодно покидать деревню и уходить на заработки, администрация поселенческих колоний искусственно создавала земельный голод, ограничивая районы проживания отдельных этнических групп резерватами.

Эксплуатация африканского населения не могла осуществляться без той или иной формы привлечения его представителей к управлению. Колониальные власти создавали с их участием новый аппарат управления или использовали элементы существовавшего в доколониальную эпоху. Это было нужно не просто из-за нехватки колониальных чиновников-европейцев и необходимости удешевления колониального аппарата. Главное заключалось в том, что без какой-то, хотя бы минимальной, социальной опоры в среде местного населения его можно было эксплуатировать, лишь прибегая к постоянному военному принуждению и контролю. А этот метод, как известно, слишком дорогостоящ и малоэффективен.

Разнообразные способы привлечения африканцев к колониальному управлению в основном сводились к двум формам: прямому и так называемому косвенному управлению. В первом случае колониальная администрация назначала африканских вождей в тот или иной район, не считаясь с местными институтами власти и происхождением претендента. По сути дела их положение мало отличалось от положения чиновников колониального аппарата.

Во втором случае (при системе косвенного управления) колонизаторы формально сохраняли институты власти, существовавшие в доколониальные времена, совершенно изменив, однако их содержание. Вождем мог быть только человек местного происхождения, обычно из “традиционной” знати. Он оставался на своем посту всю жизнь, если устраивал колониальную администрацию. Основные средства существования он получал из отчислений от суммы собранных им налогов.

Система прямого управления чаще использовалась во французских колониях, косвенного — в английских. Но это вовсе не было неизменным правилом. Французы во многих случаях не только неофициально, но и формально признавали власть влиятельных традиционных правителей, прежде всего тех, кто активно с ними сотрудничал.

Англичане же нередко создавали институты якобы “традиционной” власти совершенно искусственно (как, например, у народа игбо в Восточной Нигерии). А косвенное управление было несовместимо с “поселенческим” колониализмом Кении, Южной Родезии и ЮАС, и англичане сами признавали, что использовали в этих странах прямое управление.

В целом можно сказать, что различия между двумя системами управления были не столь уж значительны.

Трансформация социального облика

С утверждением колониализма и развитием товарно-денежных отношений распадался привычный порядок вещей, рушился уклад жизни доколониальных обществ, основой которых была община. Изменялся и характер процессов классообразования в тех странах, где в доколониальный период они уже шли и намечалось развитие специфических раннеклассовых отношений. В межвоенный период началось сближение социальных структур народов, находившихся в доколониальную эпоху на разных уровнях социального развития.

Менялись этнические и политические связи. Колониальный раздел во многих случаях прервал естественные процессы этнической и политической консолидации. В каждой колонии создавалось свое административное деление, зачастую не совпадавшее с этническим. Некоторые народы были разделены границами колоний. Прежние политические и экономические связи если и не разрывались, то во всяком случае усложнялись и трансформировались. В границах колониальных административных единиц на базе новых политических и экономических связей шло формирование новых этносоциальных групп. Иногда колониальные власти даже провозглашали в административном порядке создание новых “племен”.

Интенсивность изменений была различной не только в тех или иных регионах и странах континента, но и в пределах одной и той же страны. Колониальные власти повсюду выделяли территории, где имелись наибольшие возможности для интенсивной эксплуатации природных и людских ресурсов. Там социальная трансформация шла быстро. Самые глубокие перемены претерпела жизнь тех народов, которые оказались в наиболее длительном и тесном соприкосновении с колониализмом, прежде всего в Южной Африке и других поселенческих колониях.

Отходничество было наиболее распространенной формой работы по найму. Необходимость уплаты налогов, стремление хоть как-то увеличить доход семьи и рост потребностей в новых товарах приводили к тому, что миллионы африканцев проводили в скитаниях всю свою жизнь — возвращались домой, но затем снова и снова вербовались на заработки. Наиболее широко было распространено отходничество, связанное с сезонными сельскохозяйственными работами. Оно не заставляло африканцев уходить далеко от родных мест. Но рабочим, направлявшимся на рудники, нередко приходилось пешком преодолевать долгий путь через территорию нескольких стран.

Главным центром притяжения отходников на всем континенте был Южно-Африканский Союз, особенно золотые рудники Трансвааля, где ежегодно требовалось до 300 тыс. горняков. Две трети из них приходили из других стран, зачастую довольно далеких от ЮАС. Основными поставщиками рабочей силы на юге Африки были Ньясаленд, Южный Мозамбик, Басутоленд, Бечуаналенд и Свазиленд. В первых трех 40–50 % всех трудоспособных молодых мужчин ежегодно уходили на заработки за границу, в последних двух — 25–30 %.

Отходничество было новым социальным явлением в африканских обществах. Но оно и само стало фактором социальной трансформации и способствовало расшатыванию традиционных устоев в деревне. Отходники привносили в деревню новые ценности и понятия. Рушились традиционные авторитеты и нормы взаимоотношений, разрушались прежние методы ведения хозяйства.

С отходничества начиналось формирование нескольких слоев современного общества, прежде всего рабочего класса. Отходники оседали в городах, на шахтах и на плантациях, приобретали квалификацию, обзаводились семьями и теряли связь с родными местами. Наиболее быстро процесс формирования пролетариата шел в крупных портовых городах, таких как Дакар, Момбаса, Кейптаун и Дурбан, на железных дорогах и в крупнейших горнорудных районах — в Катанге, в Медном поясе Северной Родезии и Трансваале.

Наиболее массовый слой колониального общества — колониальное крестьянство — отличался от общинника доколониальных времен тем, что был связан с мировым или местным рынком и вел товарное хозяйство. От капиталистического же фермера его отличали многочисленные меры внеэкономического принуждения, а также сохранение натурального производства. Крестьянская среда была очень разнородна по своему составу. В ней шли процессы имущественного и социального расслоения. Для имущественного накопления важнейшее значение имела близость к колониальным властям и “туземной” администрации.

Члены “туземной” администрации, их родня, близкие и клиентела пользовались важными, хотя и законодательно не зафиксированными преимуществами (например, в “туземных” судах, при отправке на принудительные работы, сборе налогов и т. д.). В результате этого, а также благодаря подношениям и безвозмездному труду своих соотечественников они быстро концентрировали в своих руках основное богатство — землю, начинали выращивать экспортные культуры (там, где это разрешалось), становились ростовщиками, открывали лавки. Своим детям они давали лучшее образование, и со временем те превращались в колониальных чиновников, начинали заниматься бизнесом, становились юристами, учителями, журналистами и т. д., пополняли ряды новой элиты.

Какую бы систему управления ни использовала колониальная администрация, ей нужны были грамотные чиновники-африканцы (будь то вожди или просто служащие любой ступени колониального аппарата), иначе управление было бы невозможно. Торговый капитал от крупнейших фирм до мелких торговцев, разъезжавших со своими фургонами по самым непроторенным дорогам Африки, был заинтересован в появлении широкого слоя “европеизированных” африканцев с новыми потребностями и с денежными доходами, чтобы создать более емкий рынок для своих товаров. Европейские фирмы, монополизировавшие скупку сельскохозяйственной продукции, опирались на разветвленную сеть местных скупщиков-посредников. Обычно это были люди с зачатками европейского образования. Нужны были также учителя и священники-африканцы, которые могли бы более действенно распространять привитые европейцами идеи и представления, чем сами европейцы. Переводчики, писари, священники, телефонисты, телеграфисты, мелкие клерки и учителя начальных классов — с этих профессий начиналось становление образованной элиты.

Новые формы антиколониального протеста

Десятилетия колониального раздела Африки были и временем вооруженного сопротивления африканцев — в Европе это называли “колониальными войнами”. Некоторые из этих войн и восстаний приходятся и на начало XX в.: восстания “Маджи-маджи” в Германской Восточной Африке, гереро и кой-кой в Германской Юго-Западной Африке, зулусов в британской колонии Натал и ряд других. Но все же в целом по Африке уже уходило в прошлое сопротивление африканских народов в прежних формах: с копьями, щитами, стрелами, с традиционной тактикой межплеменных войн. Стало очевидным, что таким способом противостоять винтовкам, пушкам и пулеметам безнадежно.

С установлением колониального господства и возникновением новых социальных групп в африканских обществах появляются иные формы протеста.

Одной из наиболее ранних была религиозно-политическая, прежде всего, афро-христианские церкви. Может показаться странным, что идеологическое обоснование антиколониализма африканцы заимствовали из той самой религии, которую навязывали им завоеватели. Произошло это потому, что христианство выступало с идеей всеобщего равенства перед Богом, кроме того оно давало новообращенным возможность осознать себя частью более широкой общности, чем клан, семья и община. Объединяться по-новому могли лишь те люди, которые хотя бы в какой-то мере отошли от старых форм объединения. Таковы были те, кто принял новую веру. Как правило, именно эти люди оказывались больше всего выбитыми из традиционного, привычного уклада жизни. К тому же новая религия в целом больше подходила к реалиям колониального общества, чем традиционные верования. Но антиколониальный протест у ее адептов был неразрывно связан с разочарованием в европейцах как подлинных христианах, со стремлением утвердить в этой вере себя и свой мир.

Афро-христианские движения характерны для многих африканских стран. Самым крупным было движение, возникшее в 1921 г. в Бельгийском Конго, — кимбангизм. Его главу, бывшего протестантского священника конголезца Симона Кимбангу, считали мессией, а потом и самим богом. У него были “апостолы” и “пророки”, возглавлявшие движение во многих районах страны. Лозунг Кимбангу — “Конго — конголезцам”. Кимбангисты отказывались платить установленные бельгийскими властями налоги и организовывали массовые выступления против администрации и официальной церкви.

В странах, где была велика роль ислама, возникали мусульманские движения с лозунгами неприятия власти “неверных” и защиты чистоты веры.

Различные формы пассивного неорганизованного протеста — неуплата налогов, уход от набора в колониальные войска, переходы значительного числа крестьян из одной колонии в другую в поисках лучших условий существования (особенно там, где колониальные границы рассекали родственные народы) — были широко распространены в межвоенный период.

Интеллигенция сплачивалась вокруг газет и журналов, которые первоначально создавались миссионерами, а потом нередко становились первыми рупорами африканского общественного мнения. В тех странах, где какое-то, всегда очень ограниченное, число африканцев обладало избирательным правом, собрания избирателей становились форумом, на котором обсуждались общие нужды.

В межвоенный период возникали первые довольно аморфные политические организации, создававшиеся обычно представителями образованной элиты. Наиболее известные из них — Национальный конгресс Британской Западной Африки, созданный в 1920 г. представителями четырех западноафриканских колоний Великобритании, и Младосенегальское движение. Они выступали за смягчение колониальных порядков, против наиболее одиозных проявлений колониального гнета, за распространение прав, предоставлявшихся некоторым категориям африканского населения, на более широкий круг лиц.

Первый политической партией африканского населения стал Африканский национальный конгресс Южной Африки. Созданный еще в 1912 г., он выступал за единство африканцев в борьбе против расовой дискриминации. Он оказывал влияние на ход антиколониальной борьбы на всем южноафриканском субконтиненте и в британских владениях Центральной и Восточной Африки.

Панафриканизм

Это движение первоначально было паннегритянским. Оно выступало от имени всей негроидной расы и стремилось вовлечь в свои ряды как африканцев, так и афро-американское население Американского континента, прежде всего Соединенных Штатов и Вест-Индии. Первая Панафриканская конференция состоялась в Лондоне в 1900 г.

Подъем политической активности афро-американцев связан с распространением гарвизма — движения под лозунгом “Назад, в Африку!”. Его основатель Маркус Гарви в 1920 г. провозгласил себя “императором и первым временным президентом Африки”. Встретившись с реальными трудностями переселения, гарвизм быстро пошел на убыль. Однако он дал толчок росту панафриканских настроений.

Инициатором и идейным вдохновителем созыва панафриканских конгрессов стал Уильям Дюбуа, автор многих работ по негро-африканской истории и один из признанных лидеров негритянского движения США. Дюбуа обратился к президенту Вильсону и участникам Парижской мировой конференции с предложением о пересмотре правового статуса негро-африканских народов. У него было несколько проектов, в том числе о создании африканского государства под международным контролем на территории бельгийских, португальских и бывших немецких колоний. Державы-победительницы не стали рассматривать эти планы. Тогда Дюбуа и его сторонники решили созвать Панафриканский конгресс, чтобы довести до сведения участников Парижской мирной конференции и мирового общественного мнения нужды негро-африканских народов и добиться понимания и поддержки.

Первый Панафриканский конгресс состоялся в Париже в феврале 1919 г. В его работе приняли участие 57 человек — представители 15 стран. Африканцев было 12 человек, они представляли девять стран. Председательствовал на заседаниях депутат французского парламента сенегалец Блез Диань. Конгресс впервые выдвинул развернутую политическую программу от имени афро-американцев и африканцев. Она сочетала вполне конкретные предложения с общими принципами, чаще всего для колониальных держав неприемлемыми. Конгресс призвал Парижскую мирную конференцию разработать кодекс законов в защиту интересов африканцев. В резолюциях были сформулированы принципы управления коренным населением Африки. Землю и природные богатства предлагалось использовать в интересах африканцев, инвестирование иностранного капитала регулировать таким образом, чтобы предотвратить эксплуатацию африканцев и истощение природных богатств. В резолюциях содержались призывы покончить с рабством, запретить принудительный труд и телесные наказания, предоставить всем детям в колониях право учиться читать и писать на родных языках и на языках метрополий, причем за общественный счет.

Требования следующих трех панафриканских конгрессов немногим отличались от программы, выдвинутой на первом. Второй конгресс заседал в Лондоне, Брюсселе и Париже в 1921 г. На нем были представлены 33 страны. Из 113 делегатов 41 прибыл из Африки. Третий конгресс состоялся в Лондоне и Лиссабоне в 1923 г. На нем преобладали афро-американцы, и было представлено только 13 стран. Четвертый конгресс проходил в 1927 г. в Нью-Йорке. Африку на нем представляли лишь несколько африканцев, проживавших в США. В 1929 г. была сделана попытка созвать следующий конгресс уже на африканской земле, в Тунисе, но она закончилась неудачей.

В 30-е годы в среде выходцев из Вест-Индии и западноафриканских французских колоний в Париже начало формироваться течение общественной мысли, получившее название “негритюд” (т. е. “негрскость”). Наиболее яркими идеологами негритюда стали уроженцы о-ва Мартиника поэт Э. Сэзер и будущий первый президент Сенегала, тоже поэт, Л.С. Сенгор. Сторонники негритюда, как и панафриканисты, делили человечество по расовому признаку. Однако, если участники панафриканского движения исходили при этом из реально существовавшего социального неравенства, то последователи негритюда — из надуманных духовных и физиологических особенностей “негритянской расы”. Они утверждали, что негр от природы обладает такими чертами, которых лишены представители других рас, и в силу этого “негрская культура” заслуживает особого места в ряду прочих культур.

Влияние коммунистических идей

Марксистские идеи начали проникать в африканские страны еще до большевистской революции в России, но заметное распространение получили уже под ее воздействием. Это влияние больше всего сказалось в Южно-Африканском Союзе и в среде африканских студентов из разных стран, учившихся в Европе и США.

В промышленные центры Южно-Африканского Союза социалистические и коммунистические идеи проникли в начале столетия, вместе с новым притоком иммигрантов, хлынувшим из Европы после англо-бурской войны. Накануне и во время первой мировой войны марксистские группы и кружки возникали в крупнейших городах — в Йоханнесбурге, Кейптауне и Дурбане. В 1915 г. группа социалистов-интернационалистов, выделившаяся из южноафриканской Лейбористской партии, создала Интернациональную социалистическую лигу[642]. На ее основе, после объединения с другими группами, в 1921 г. возникла Коммунистическая партия Южной Африки.

Эту партию сразу же приняли в Коммунистический Интернационал. Коминтерн стремился активизировать в Африке антиколониальные и антиимпериалистические настроения. С этой целью представители нескольких африканских стран были вовлечены в создание Антиимпериалистической лиги (ее учредительный съезд состоялся в Брюсселе в 1927 г.). Африканцы обучались в политических учебных заведениях Коминтерна: в Международной Ленинской школе и в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ). В Африку направлялись эмиссары Коминтерна.

Коммунистическая партия Южной Африки оставалась в течение нескольких десятилетий единственной компартией в Тропической и Южной Африке. Она была создана представителями белой интеллигенции и профсоюзных активистов, по преимуществу недавних выходцев из Европы, но вскоре в нее стали вступать и африканцы.

Несомненной заслугой этой партии является ее борьба против белого расизма. Однако, подчиняясь указаниям Коминтерна, она в первой половине 30-х годов заняла сектантские позиции, сосредоточила внимание не на реальных проблемах Африки, а на борьбе с “троцкизмом”, “оппортунизмом”, с социал-демократическими настроениями, и отказывалась от сотрудничества с массовыми организациями. Эта тенденция выправилась лишь накануне и во время второй мировой войны.

Во Второй мировой войне

На африканской земле произошло одно из первых столкновений с фашизмом, предшествовавших второй мировой войне: захват Италией Эфиопии в 1936 г.

В годы второй мировой войны военные действия в Тропической Африке велись только на территории Эфиопии, Эритреи и Итальянского Сомали. В 1941 г. английские войска вместе с эфиопскими партизанами и при активном участии сомалийцев заняли территории этих стран. В других странах Тропической и Южной Африки военных действий не велось. Но в армии метрополий были мобилизованы сотни тысяч африканцев. Еще большему числу людей приходилось обслуживать войска, работать на военные нужды. Африканцы сражались в Северной Африке, в Западной Европе, на Ближнем Востоке, в Бирме и в Малайе. На территории французских колоний шла борьба между вишистами и сторонниками “Свободной Франции”, не приводившая, правда, как правило, к военным столкновениям.

Политика метрополий по отношению к участию африканцев в войне была двойственной. Стремясь использовать людские ресурсы Африки как можно полнее, европейцы в то же время боялись допускать африканцев к современным видам оружия. Большинство мобилизованных африканцев служили во вспомогательных войсках, но многие все же прошли и полную боевую подготовку, получили военные специальности радистов, связистов, водителей и т. д.

Путь к деколонизации

Изменение характера антиколониальной борьбы сказалось в первые же послевоенные месяцы. В октябре 1945 г. в Манчестере состоялся V Панафриканский конгресс. Он знаменовал собой наступление качественно нового этапа в борьбе африканских народов. Африку представляло неизмеримо больше стран и организаций, чем на предыдущих конгрессах. Среди 200 участников были Кваме Нкрума, Джомо Кениата, Хастингс Банда — впоследствии президенты Золотого Берега, Кении и Ньясаленда, южноафриканский писатель Питер Абрахамс и видные общественные деятели. Председательствовал на большинстве заседаний Уильям Дюбуа, которого называли “отцом панафриканизма”.

Победа антигитлеровской коалиции окрылила участников конгресса надеждой на перемены во всем мире. Антиколониальный и антиимпериалистический дух возобладал на конгрессе.

Было обсуждено положение во всех регионах Африки и во многих африканских странах. Среди резолюций наибольшее значение имели три: “Вызов колониальным державам”, “Обращение к рабочим, крестьянам и интеллигенции колониальных стран” и “Меморандум к ООН”. Конгресс выступил с новыми, революционными требованиями и сформулировал их как в масштабе континента, так и конкретно для всех крупнейших регионов и стран.

Для большинства стран Африки послевоенные годы стали порой создания политических партий. Они появлялись в Африке и прежде, но зачастую по своему характеру больше походили на дискуссионные кружки и не имели тесных связей с народными массами. Партии и организации, возникшие на исходе второй мировой войны и особенно после ее окончания, были, как правило, уже иными. Конечно, они сильно отличались друг от друга — это отражало и пестроту самой Тропической Африки, и отличия в уровнях развития ее народов. Но среди этих партий и организаций были весьма сплоченные и довольно долговечные, тесно связанные с практической антиколониальной деятельностью. Они устанавливали связи с рабочим и крестьянским движениями, постепенно расширяли социальную базу и приобретали черты общенациональных фронтов, хотя порой и на моноэтнической базе. Тактика партий также изменилась. Они начали обращаться непосредственно к массам. Проводились митинги, кампании неповиновения и широкие бойкоты иностранных товаров.

С конца 40-х — начала 50-х годов массовые демонстрации, переходящие в кровавые столкновения с полицией, стали характерной чертой времени. Вооруженные выступления произошли в 1947 г. на Мадагаскаре и в 1949 г. на Береге Слоновой Кости; в 50-х годах — вооруженная антиколониальная борьба народов Кении и Камеруна. Вторая половина 50-х годов стала временем борьбы за свержение колониальных режимов.

Все это происходило на фоне распада колониальных империй в Азии, кровавых войн во Вьетнаме, Алжире и других колониальных и зависимых странах. Метрополии шаг за шагом отказывались от прежних методов господства. В конце 50-х годов провозгласили свою независимость две колонии — Британский Золотой Берег и Французская Гвинея: первая — в 1957 г., назвав себя Ганой в память средневекового западноафриканского государства; вторая — в 1958 г. Эти первые шаги были восприняты всей Африкой как символ грядущей деколонизации континента. Одна за другой проводились общеафриканские конференции с главным требованием: добиться свержения колониальных режимов в 1960 г.

Год Африки

Кульминацией процесса деколонизации стал 1960 г. Он вошел в историю как “Год Африки”. На карте мира появились 17 новых африканских государств. Большинство из них — французские колонии и подопечные территории ООН, находившиеся под управлением Франции: Камерун, Того, Малагасийская Республика, Конго (бывшее Французское Конго), Дагомея (ныне Бенин), Верхняя Вольта (ныне Буркина-Фасо), Берег Слоновой Кости (Кот д’Ивуар), Чад, Центральноафриканская республика (бывшее Убанги-Шари), Габон, Мавритания, Нигер, Сенегал и Мали.

Независимыми были провозглашены самая крупная страна Африки по численности населения — Нигерия, принадлежавшая Великобритании, и самая большая по территории — Бельгийское Конго. Британское Сомали и подопечное Сомали, находившееся под управлением Италии, были объединены и стали Сомалийской Демократической Республикой. В 1960 г. изменил всю обстановку на Африканском континенте. Демонтаж остальных колониальных режимов стал уже неотвратим.

В 1961 г. суверенными государствами были провозглашены британские владения Сьерра-Леоне и Танганьика; в 1962 г. — Уганда, Бурунди и Руанда, в 1963 г. — Кения и Занзибар; в 1964 г. — Северная Родезия, назвавшая себя Республикой Замбия (по наименованию реки Замбези) и Ньясаленд (Малави). В том же 1964 г. Танганьика и Занзибар объединились, создав Республику Танзания. В 1965 г. независимости добилась Гамбия, в 1966 г. — английские владения на Юге Африки Бечуаналенд (стал Республикой Ботсвана) и Басутоленд (стал Королевством Лесото); в 1968 г. — Маврикий, Экваториальная Гвинея и Свазиленд; в 1973 г. — Гвинея-Бисау. В 1975 г. после революции в Португалии обрели независимость ее владения Ангола, Мозамбик, Острова Зеленого мыса, Коморские острова, Сан-Томе и Принсипи; в 1977 г. — Сейшельские острова, а Французское Сомали стало Республикой Джибути. В 1980 г. Южная Родезия объявлена Республикой Зимбабве, в 1990 г. подопечная территория Юго-Западная Африка — Республикой Намибия.

Провозглашению независимости Кении, Зимбабве, Анголы, Мозамбика и Намибии предшествовали войны, восстания и партизанская борьба. Но для большинства африканских стран завершающий этап пути был пройден без крупных кровопролитий, он стал результатом массовых демонстраций и забастовок, переговорного процесса, а в отношении подопечных территорий — решений Организации Объединенных Наций.

Большинство новых государств объявили себя республиками. Многие (прежде всего, из бывших французских владений) президентскими республиками. Королевствами провозглашены Лесото и Свазиленд. Президент Центральноафриканской Республики Ж.Б. Бокасса, пришедший к власти в результате военного переворота 1966 г., в 1976 г. объявил себя императором, а страну — империей, но в 1980 г. в результате следующего военного переворота он был свергнут и страна снова стала республикой.

В сознании африканцев понятие “колониализм” было связано с господством Европы. Поэтому антиколониальная борьба нередко выливалась и в отрицание всего европейского. Западноафриканский поэт Берна Дадье писал:

Конечно в этом стихотворении эпатаж, как у многих африканских поэтов и писателей, издававших свои произведения на европейских языках и ориентировавшихся главным образом на читателей-европейцев (которых и на самом деле в те годы было большинство). Бернар Дадье писал и так:

Эти стихи написаны по-французски, и названы “Молитва на французский мотив”.

Но решения многих африканских правительств — это уже не эпатаж. Секу Туре, первый президент Республики Гвинея, призвал своих сограждан возродить в себе все африканское и отбросить все привнесенное, т. е. европейское. Все же большинство государств Африки провозгласили своими официальными языками европейские, а те, что выбрали один из местных языков, наряду с ним поставили язык бывшей метрополии.

Проблемы и трудности африканских государств

В ликвидации колониальных режимов и переходе политической власти к африканцам вся Африка видела, разумеется, огромное достижение. С провозглашением независимости африканцы связывали громадные надежды. Была широко распространены уверенность, что коренное улучшение жизни наступит почти немедленно. Вместе с большинством населения радужные надежды разделяли (хотя и с меньшей степенью наивности) многие африканские лидеры.

Улучшения действительно последовали. Африканцы сами стали формировать все звенья государственного аппарата, армии и полиции. Открылись широкие возможности к развитию африканских культур.

Полноправное участие в ООН и во многих международных организациях способствовало самоутверждению новых государств и их граждан. Молодые государства начали получать значительную помощь от многих стран мира, от специализированных организаций ООН и международных фондов и банков. В обстановке холодной войны началась борьба между соперничавшими блоками за влияние на африканские государства.

Вопрос о выборе пути социально-экономического развития решался правительствами государств Африки зачастую в связи с их отношением к этим блокам. Поскольку капитализм в представлении африканцев был связан с колониализмом и уже поэтому вызывал разочарование, социалистические идеи представлялись крайне привлекательными. Советский Союз и страны социалистического лагеря использовали эту привлекательность, подчеркивая, что ни одна из этих стран не несла на себе вины за колониализм в Африке. Еще более действенным было утверждение, что социалистический лагерь поможет африканским государствам вообще избежать тягот капитализма — что с этой помощью они смогут перейти к более высоким фазам развития, минуя капитализм.

С конца 50-х годов в марксистско-ленинской теории все большее внимание уделялось разработке концепции “некапиталистического развития” и “социалистической ориентации”. Эти идеи были горячо поддержаны многими лидерами африканских государств. Правящие партии объявляли своей идеологией “африканский социализм”, а затем некоторые и марксизм-ленинизм. Первые шаги в этом направлении сделали правительства Ганы, Гвинеи и Мали, затем на этот путь встали Танзания, Конго (бывшее Французское Конго), Малагасийская Республика и некоторые другие государства. Вскоре эти страны, одна за другой, продемонстрировали своим опытом, что эксперимент не удается, но идеи некапиталистического развития продолжали привлекать, и на место стран, сходивших с этого пути, становились новые: с середины 70-х — Эфиопия, Ангола и Мозамбик.

Зачастую в странах, провозгласивших некапиталистическое развитие, ситуация складывалась напряженно, диктатура лидера и правящей партии оказывалась жесткой, а гражданские войны — кровопролитными. Но ряд самых основных трудностей был примерно тот же, что и в государствах, согласившихся с неизбежностью капиталистического пути.

Большинство африканских стран после провозглашения независимости остались, как и были, в ряду беднейших в мире. Строительство государственности оказалось очень сложным процессом. Многие из трудностей были вызваны колониальным прошлым, другие же традициями доколониального времени.

Каков бы ни был аппарат колониального управления, он базировался на долгом опыте, обслуживался профессионалами и действовал как уже отлаженный механизм. С его развалом всю систему управления надо было создавать заново, во всех ее звеньях, снизу доверху, а к власти приходили люди, не обладавшие для этого опытом.

В большинстве государств Африки возник разбухший бюрократический аппарат, насквозь пронизанный коррупцией, казнокрадством, непотизмом и вертикальной солидарностью трайбалистского типа. Он оказывался непрофессиональным и неэффективным. При аморфности социальных структур единственной организованной силой оставалась армия. Результат — бесконечные военные перевороты. Диктаторы, приходившие к власти, присваивали себе несметные богатства. Капитал президента Конго Мобуту к моменту его свержения составлял семь миллиардов долларов.

Нормальная экономика функционировала плохо, и это дало простор для “деструктивной” экономики: производства и распространения наркотиков, нелегальной добычи золота и алмазов, даже торговле людьми. Доля Африки в мировом ВВП и ее удельный вес в мировом экспорте снижались, выпуск продукции на душу населения сокращался.

Становление государственности крайне осложнялось абсолютной искусственностью государственных границ. Африка получила их в наследство от колониального прошлого. Они устанавливались при разделе континента на сферы влияния и имеют мало общего с границами этническими. Созданная в 1963 г. Организация африканского единства, сознавая, что любая попытка исправить ту или иную границу может привести к непредсказуемым последствиям, к “эффекту домино” или карточного домика, призвала считать эти границы незыблемыми, сколь бы несправедливы они ни были. Но эти границы все же превратились в источник этнических конфликтов и перемещений миллионов беженцев.

Колониализм, используя политику “разделяй и властвуй”, все-таки приглушал многие острые этнические распри, уходящие корнями в доколониальные времена — иначе бы колониальная экономика не могла работать. С уходом колониальных режимов эти конфликты взорвались, как мины замедленного действия.

Межэтнические распри как между государствами, так и в пределах одного государства, стали трагедией Африки. Гражданская война 1967–1979 гг. в Нигерии, когда восточная часть страны, населенная народом игбо, решила отделиться и провозгласить себя Республикой Биафра, унесла от одного до двух миллионов жизней. Иди Амин, кровавый диктатор Уганды в 1971–1979 гг., расправлялся с целыми народами и привел страну в состояние разрухи. Вражда между народами хуту и тутси в Руанде и Бурунди нанесла этим государствам и их населению неисчислимый урон.

Стремясь спастись от нищеты, войн и геноцида, вырваться из перенаселенных городов, где невозможно найти работу из-за отсутствия промышленности, африканцы уезжали за пределы своего континента. В 60-х годах, когда в Западной Европе был экономический бум и требовались дешевые рабочие руки, туда эмигрировали наряду с индо-пакистанцами и арабами и африканцы. В Великобритании, Франции и других государствах Европы их сейчас миллионы. Достоверных подсчетов нет, поскольку многие из них нелегальные иммигранты. В Европе возникают стремления пресечь приток иммигрантов из Африки, но этот процесс уже вряд ли остановится. Подавляющее число иммигрантов не стремится к скорому возвращению в родные края, а борется за свои права в нынешних местах обитания.

При всех межгосударственных и межэтнических противоречиях Африка оставалась единодушна в осуждении последнего колониального режима на Африканском континенте — системы апартхейда в Южно-Африканской Республике.

Режим апартхейда и его крушение

Деколонизация — как уход колониальных режимов — завершилась в Африке с падением режима апартхейда[645].

Расистские порядки существовали на Юге Африки со второй половины XVII в., со времен создания Капской колонии, основанной голландцами и в начале XIX в. перешедшей в руки англичан. В Южно-Африканском Союзе был узаконен режим расовой сегрегации. Он резко ужесточился с 1948 г., когда к власти пришла африканерская Национальная партия. Ее официальной доктриной был провозглашен “апартхейд” (дословно — “раздельное существование, раздельное развитие”). Это означало, что различные расовые группы должны существовать порознь, не смешиваясь и минимально соприкасаясь в быту и в трудовой деятельности. Каждой из них отводилось свое место в расовой иерархии: белым — самое высокое, черным — самое низкое. Особое положение белых, существовавшее и прежде, законодательно закреплялось множеством привилегий, вплоть до резервирования за ними рабочих мест в промышленности. Это устраняло для белых проблему безработицы и призвано было сделать их еще более прочной опорой режима.

Черные не пользовались правом участия в выборах. Даже система начального образования для них создавалась особая, дающая намного меньший объем знаний. Политические организации, выступающие против этих порядков, запрещались. Коммунистическую партию запретили в 1950 г., Африканский национальный конгресс — в 1960 г. (они возобновили деятельность как нелегальные).

Против режима апартхейда выступало не только население, поставленное в бесправное положение, и группы белых, протестовавшие против этой несправедливости, но и международное сообщество. ООН приняла ряд мер для бойкота режима апартхейда. Не последнюю роль сыграл и Советский Союз, энергично помогавший южноафриканским коммунистам и Африканскому национальному конгрессу. Внутри британского Содружества режим апартхейда оказался изолирован, и власти страны в 1961 г. провозгласили ее Южно-Африканской Республикой, уже вне Содружества.

В результате продолжавшегося несколько десятилетий внутреннего и внешнего давления, правительство ЮАР, во главе которого в 1989 г. встал Фредерик де Клерк, пошло, наконец, на демократические меры. В 1990 г. был снят запрет со всех запрещенных политических партий, а политических заключенных выпустили из тюрем. На прошедших в 1994 г. первых в истории ЮАР всеобщих парламентских выборах победу одержал Африканский национальный конгресс, и его лидер Нельсон Мандела, проведший в заключении 27 лет, стал президентом ЮАР.

Переход власти от белых к черному большинству не сопровождался ни кровавой бойней, которую ожидали многие, ни даже сколько-либо серьезными эксцессами — в отличие от всех других стран Африки со значительным белым населением (Алжир, Ангола, Мозамбик, Родезия-Зимбабве, Кения), где такая смена власти была связана с гражданскими войнами или вооруженными восстаниями. В этом заслуга Африканского национального конгресса и особенно Нельсона Манделы. Несомненную роль сыграло, разумеется, и то обстоятельство, что в ЮАР переход власти происходил после окончания “холодной войны”, когда внутренние противоречия африканских стран уже не подогревались извне.

Новая власть поставила своей целью покончить с расовой дискриминацией большинства населения страны. Были разработаны программы улучшения условий жизни и образования для тех, кто подвергался дискриминации, для их включения в те виды деятельности, которые прежде были монополией белых. Вместе с тем правительство стремилось не предпринимать действий, которые бы нанесли ущерб важным для страны экономическим структурам.

Эта политика, разумеется, не могла удовлетворить все расовые группы. Оказалась разочарована значительная часть черного населения, полагавшая, что с переходом власти ее положение улучшится немедленно и кардинально. А в среде белых росла неуверенность в будущем и боязнь развития черного расизма. Началась эмиграция белой молодежи.

Все же это недовольство не выходило за умеренные рамки. В 1999 г. Африканский национальный конгресс, получив почти две трети голосов на всеобщих парламентских выборах, еще больше укрепил свои позиции. Несмотря на огромную безработицу, ситуация в ЮАР была более стабильна, чем в большинстве стран Тропической и Южной Африки. Это привлекало в ЮАР настолько массовую иммиграцию из разоренных гражданскими войнами и бедствовавших соседних государств, что властям страны приходилось ее резко ограничивать.

В канун XXI столетия

С началом 90-х годов в странах Тропической и Южной Африки произошли перемены — не только важные, но и весьма сложные, многозначные. Они вызваны как тенденциями развития самих африканских государств, прошедших к 90-м годам уже немалый путь, так и событием всемирного значения: окончанием “холодной войны”. Прекратилась борьба двух блоков за влияние на Африку.

Проявляются тенденции к демократизации, к созданию гражданского общества. Большинство государств, где существовала однопартийная система, перешли к многопартийности. Правящие партии, в программах которых еще сохранялись положения о марксизме-ленинизме, отказались от этих установок, а в Эфиопии режим Менгисту Хайле Мариама, придерживавшийся таких положений, был свергнут в мае 1991 г.

Вместе с тем в 90-е годы межэтнические конфликты и гражданские войны охватили этот регион еще больше, чем в предыдущие десятилетия. Гражданская война с ярко выраженной этнической окраской, начавшаяся в Либерии с 1989 г., привела к массовому бегству жителей в соседние страны. Число беженцев достигло 1 млн человек. Страна оказалась в состоянии разрухи. Лишь введение международных вооруженных сил несколько приглушило конфликт.

Внутриполитическая обстановка в соседней республике Сьерра-Леоне была дестабилизирована в результате военных переворотов и вооруженных конфликтов, также приведших к гражданской войне. Вмешательство Организации африканского единства и ООН также несколько смягчило остроту конфликтов, но экономика страны — в состоянии глубочайшего кризиса.

В Сомали борьба между множеством военно-политических организаций, сформированных на кланово-племенной основе, привела к разрушению многих государственных структур и вызвала угрозу распада единого сомалийского государства. ООН провела в 1992–1995 гг. ряд операций, направленных на стабилизацию положения, но ожидаемых результатов они не принесли.

Кровавая трагедия развернулась в Руанде и Бурунди. Резкое обострение борьбы между народами тутси и хуту в середине 90-х годов привело к геноциду, жертвами которого в Руанде стали около 1 млн человек. В Бурунди более 600 тыс. человек оказались беженцами в других районах страны, и еще более 350 тыс. — за ее пределами.

Обстановка в Руанде и Бурунди усугублялась событиями в соседней Демократической Республике Конго, государстве, намного большем по численности населения (почти 50 млн человек в 1999 г.) и по площади. Диктаторский режим Мобуту, установленный с 1965 г. в результате военного переворота, вызывал все большее сопротивление в стране. Широкая вооруженная борьба против этого режима привела в 1997 г. к свержению Мобуту, но и новое правительство во главе с Л.-Д. Кабилой не смогло преодолеть нарастающий долгие годы глубокий социально-экономический кризис и смягчить этнические противоречия. Вооруженная борьба против этого правительства, развернувшаяся на востоке страны, поставила под вопрос само сохранение Конго как единого государства. В начале 2001 г. Кабила был убит.

Обстановка в Конго и вокруг Конго становилась все напряженней. Об этом конфликте стали говорить уже как о большой африканской войне. В конголезский кризис оказался втянут ряд государств Африки: ЮАР, Ангола, Намибия, Уганда и Руанда. Все они заявили о необходимости урегулирования, но при этом одна группа африканских государств поддержала центральное правительство Конго, а другая — повстанцев.

В Республике Чад, и без того ослабленной внутренними противоречиями и чадско-ливийскими военными действиями 1987 г., гражданская война начала 90-х годов привела к тому, что экономика страны практически разрушена.

Многолетняя вооруженная борьба Эритреи за отделение от Эфиопии, приведшая в 1993 г. к провозглашению независимости Эритреи, изнурила обе эти страны.

Подобные трагедии характеризуют положение на большой части Тропической и Южной Африки. В 90-х годах социально-экономический кризис становился все более очевиден. Этно-политические раздоры и религиозно-политический экстремизм приводили к ослаблению государственной власти и к угрозе самому существованию нынешних государств. Шло отставание Африки от других регионов “третьего мира”.

Среднедушевой доход сокращался из-за безработицы. Высокие темпы прироста населения еще больше обостряли проблему занятости. Города не могли справиться с быстрым ростом урбанизации (к концу 90-х годов в Киншасе было уже около пяти млн жителей, в Аддис-Абебе — около трех). Больно била по экономике Тропической и Южной Африки и конъюнктура мирового рынка: снижение цен на многие виды сырья.

В 1996 г. во многих странах Африки (Гана, Замбия, Конго-Заир, Либерия, Малагасийская Республика, Нигер, Руанда, Сенегал, Чад и Центральноафриканская Республика) среднедушевой доход был ниже уровня 1960 г. К концу 90-х годов в некоторых государствах Африки все же наметился экономический рост, но еще нет достаточных оснований для уверенности, что этот рост окажется стабильным.

Суждения о тенденциях развития Африки и о ее перспективах, высказывавшиеся как в самой Африке, так и особенно за ее пределами, становились отнюдь не радостными. Появилось даже выражение — “афропессимизм”.

В 50-70-е годы отечественные ученые объясняли трудности развития Африки почти исключительно губительным воздействием колониализма. Сейчас же, на рубеже XXI столетия, ищут объяснения и в характере доколониального прошлого. Подчеркивают в этом прошлом “дефицит социально-экономического динамизма”[646] и абсолютное господство идей и норм, направленных “на растворение личности и ее потребностей в коллективе, на подавление ее воли и сдерживание ее социальной и экономической активности, на сохранение ее психологической несвободы”[647].

Впечатления о трудностях Африки усугубляются теми суровыми суждениями о ней, которые сейчас широко бытуют в массовом сознании, особенно в Европе. Об Африке говорят как о главном средоточии нищеты, голода, преступности, коррупции и непотизма. О том, что в Африке вырубаются леса — легкие всей планеты. О том, что Африка не возвращает миллиарды долгов, в том числе и долгов нашей стране. На Западе укоренилось мнение, что голоса африканских государств, представляющих треть состава ООН, сделали эту международную организацию недееспособной. В нашей стране нигерийцев винят в торговле наркотиками, российские “бритоголовые” видят в африканцах главное зло — они якобы портят генофонд человечества, московская газета “Штурмовик” разжигала ненависть к африканцам.

Список подобных суждений и осуждений — разнообразных и противоречивых — можно продолжить. Многие из них в комментариях не нуждаются. Есть и такие, которые нельзя считать беспочвенными — коррупция, непотизм, этническая рознь и многое другое. Но разве все это присуще только Африке?

“Россия еще не африканская страна, и ей есть, чем гордиться”[648], — привожу это название статьи в одной из российских газет потому, что оно довольно верно передает отношение к Африке, распространившееся в нашей стране, как и во многих странах Европы. Но может гордиться перед Африкой Европа, давшая миру в XX в. Гитлера и Сталина? или Азия, породившая Пол Пота? или Латинская Америка — с ее чередой диктаторов чуть ли не в каждой из стран?

И даже Центральноафриканская империя с ее опереточным императором Бокассой, над которым так издевалась печать всего мира! Все ли помнят, что лишь четырьмя десятилетиями раньше, в 1936 г., Муссолини в речи перед многотысячной ликующей толпой провозгласил: “Спустя 15 веков Великая Римская империя возродилась на вечных, нетленных холмах Рима!” Поводом к этому послужили события на африканской земле — захват Эфиопии Италией. Итальянский король Виктор Эммануил III был провозглашен и императором Эфиопии, а Пьетро Бадольо, командовавший итальянскими войсками в Эфиопии, — первым маршалом империи и герцогом Аддис-абебским[649].

Межэтнические конфликты? Да, это трагедия Африки. Взаимное истребление народов тутси и хуту никак не удается остановить. А этнические чистки в Югославии, проблема “сербы-албанцы”? Ведь с точки зрения европейского обывателя эти народы прошли неизмеримо более долгий путь к цивилизации, и значит, требования к ним должны быть более строгими. Можно вспомнить и конфликты на постсоветском пространстве — на Кавказе, в Таджикистане. Не ложатся ли они в тот же ряд?

Да и многие другие трагедии Африки — разве они присущи только народам этого континента? Разве мало сходного в африканских странах и в ряде республик бывшего Советского Союза? Писатель Виктор Ерофеев, побывав в ЮАР и нарисовав довольно неприглядную картину происходящего там, пришел к выводу, что ЮАР “похожа на Россию до того, что кажется страной-близнецом”[650]. Пусть это и не совсем верно, такой вывод наводит на размышления.

Сами же африканцы винят страны “Севера” — Европу (и далеко не в последнюю очередь нашу страну) и Северную Америку — в том, что с окончанием “холодной войны” их интерес к Африке заметно ослабел и что их помощь Африке в годы холодной войны вызывалась не желанием пойти навстречу нуждам африканцев, а борьбой за Африку, стремлением каждого из враждующих лагерей перетянуть ее на свою сторону.

Конечно, Африка находится в бедственном положении. Но как бы ни складывалась ее судьба, втягивание ее в общемировые связи будет ускоряться, а роль ее в мире возрастет.

Достаточно привести только один фактор — демографический. Прирост населения во многих африканских странах на рубеже XX и XXI в., несмотря на ужасные болезни, составляет 2,5–3%, а в некоторых — 3,5 %. На фоне постарения населения Европы и сокращения численности жителей в ряде европейских государств, значение этого фактора создает перспективу, с которой неизбежно придется считаться всем, на чью долю выпадет жить в XXI в. По подсчетам экспертов ООН, численность африканцев к 2050 г. увеличится с 728 млн до 4,6 млрд человек и будет составлять около 40 % населения Земли[651].

Даже если не верить точности подсчетов, тенденция все же показана верно, и на рубеже XX и XXI вв. она стала привлекать к себе все большее внимание по всему миру. В конце 1999 г. журналисты спросили министра иностранных дел России Игоря Иванова: “Пугает ли Вас демографический взрыв в Африке? Говорят, скоро неграм будет настолько тесно и голодно на своем континенте, что они просто хлынут в Европу…” Он ответил в частности: “Черная Африка продолжает нищать и разоряться. А Запад еще не осознал всерьез эту проблему”[652]. В вопросе, как бы по-обывательски он ни был сформулирован, — тревога, а в ответе — что задача осознавать эту проблему лежит на государствах Запада. Почему только Запада? А мы, Россия? Мы можем оставаться в стороне? Этот вопрос неизбежно возникает.

В XXI в. Африка не только будет испытывать на себе влияние “Севера” и вообще остального мира, но и оказывать на них все большее воздействие. Ее влияние отнюдь не исчерпывается переселением миллионов африканцев в Европу. Оно уже сказывается и неизбежно будет все больше сказываться на вкусах и настроениях и в целом на порядках культурной, политической и государственной жизни Севера, даже на нормах поведения и морали. А идеи афроцентризма, как и востокоцентризма, быстро развиваясь и усиливаясь, теснят привычный миру евроцентризм.

Африка нуждается в помощи, основанной на ясном понимании ее подлинных трудностей и их глубинных причин. В конечном счете весь мир должен быть заинтересован в такой помощи Африке. Иначе близорукий эгоизм стран, которые вырвались вперед в своем развитии, может привести к трагическим последствиям для них самих. Нелепо надеяться, что язвы, назревшие в беднейших странах мира, не прорвутся и не заразят другие области нашей планеты.

У одного из крупнейших российских историков Василия Осиповича Ключевского содержится немало мыслей, которые как-то не ложатся в привычный для нас строй рассуждений. В 1904 г. он написал: “Азия просветила Европу, и Европа покорила Азию. Теперь Европа просвещает спавшую Азию. Повторит ли Азия ту же операцию над Европой?”[653] Африку Ключевский не упомянул, но для нее тут явно тоже есть место. Конечно, проще всего подобные суждения не замечать. Но, может быть, стоит и задуматься?

Другая мысль: “Сколько времени нужно людям, чтобы понять прожитое ими столетие? Три столетия”[654]. Не надо ли нам вспомнить это, когда мы уже сейчас пытаемся подвести итог нашему Двадцатому веку?

Роль СССР-России

После роспуска Коминтерна вплоть до середины 50-х годов страны “Юга” не занимали существенного места в советской геополитике. Активизация СССР в Тропической и Южной Африке началась со второй половины 50-х годов, после Бандунгской конференции афро-азиатских народов и провозглашения независимости Ганы. В программе КПСС национально-освободительное движение было провозглашено одной из главных антиимпериалистических сил.

В ходе “холодной войны” Советский Союз энергично боролся за влияние на африканские страны, противостоя Западу, а с начала 60-х годов — и Китаю.

На рубеже 50-60-х годов в государственных и культурных учреждениях и организациях Советского Союза были созданы африканские отделы и секторы: в ЦК КПСС сектор Африки, в министерстве иностранных дел африканский отдел, в Академии наук СССР Институт Африки. В дополнение к существовавшей давно кафедре африканистики Ленинградского университета были созданы кафедры африканистики в МГУ и МГИМО. Возникли Советский комитет солидарности со странами Азии и Африки и Ассоциация дружбы с народами Африки. Московское радио начало передачи на африканских языках, советские издательства стали выпускать множество книг об Африке, в том числе и переводы с африканских языков.

Во время VI Международного фестиваля молодежи и студентов (июль-август 1957 г.) в Москву впервые приехали сотни африканцев. Вскоре частью советской государственной политики стало привлечение африканских студентов в советские ВУЗы. Был организован Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы.

Идеологическая направленность советской политики выразилась в теории “некапиталистического развития” и “социалистической ориентации”. Из нее следовало, что африканские государства, как и другие развивающиеся страны, могут идти к социализму, минуя капитализм, при условии, что они будут ориентироваться на социалистический лагерь, возглавляемый Советским Союзом.

СССР был инициатором принятия на XV сессии Генеральной Ассамблеи ООН в 1960 г. “Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам” и стремился установить дипломатические, деловые, общественные и культурные связи с каждой из африканских стран сразу после провозглашения ею независимости. Советский Союз оказывал этим странам материальную и техническую помощь, посылал горных инженеров, врачей и специалистов в различных сферах деятельности. Львиная доля этой помощи приходилась на страны, руководство которых соглашалось с идеями “некапиталистического развития”.

Важными направлениями помощи стали поставки военного снаряжения, подготовка африканских кадров в советских военных учебных заведениях и направление в африканские страны советских военных советников. Автоматы Калашникова оказались в Африке в таком огромном количестве и сыграли такую роль в оснащении войск и в междоусобных войнах, что этот автомат изображен на гербе Республики Мозамбик.

Сотрудничество в идеологической сфере выразилось в обмене партийно-правительственными делегациями и в подготовке идеологических кадров, которая осуществлялась в московской Международной ленинской школе и других партийных вузах. В штате советских посольств в ряде африканских стран были советники по партийным делам — для консультаций по вопросам партийного строительства.

Однако взаимная эйфория в СССР и в африканских странах постепенно угасала. В Африке нарастало разочарование тем, что СССР и другие страны социалистического лагеря не смогли оказывать значительную экономическую помощь, а Советский Союз убеждался, что развитие африканских стран идет не так, как ожидали в Москве. К тому же именно страны “некапиталистического развития” испытывали наибольшие социально-экономические трудности, и на их долю (Ангола, Мозамбик, Эфиопия) выпали кровопролитные междоусобные войны. В ряде этих стран укрепились авторитарные режимы.

В результате ко времени распада СССР советская политика в Африке пожинала не лучшие плоды. Это вызвано не только максимальной идеологизацией советской политики, но и тем уровнем знания Африки (в сущности, почти незнанием), которое существовало в советских правящих кругах во время выработки мер влияния на Африку.

С распадом СССР идеологизация политики прекратилась. Россия сократила число посольств в Африке. Начались поиски новых связей, основанных не на идеологии, а на взаимовыгодных отношениях, прежде всего экономических.

Нельзя сказать, что советский опыт полностью негативен. Он ускорил деколонизацию, привел к лучшему знанию Африки в нашей стране, к изучению африканских социально-экономических и политических структур, тенденций развития, истории, культуры, языков. Будет большой государственной ошибкой, если Россия в связи с ее нынешними трудностями, утратит опыт, накопленный дорогой ценой.