Миры Филипа Фармера. Том 06. В тела свои разбросанные вернитесь. Сказочный пароход

Глава 1

Жена крепко обнимала его, словно могла спрятать от смерти.

Он выкрикнул:

— Боже, я — мертвец!

Дверь распахнулась, и он увидел за порогом громадного черного одногорбого верблюда и услышал звон колокольчиков на его сбруе, которых коснулся горячий ветер пустыни. А потом в дверном проеме возникло огромное черное лицо человека в высоченном черном тюрбане. Черный евнух переступил порог, двигаясь подобно грозовой туче и сжимая в руке здоровенный ятаган. Смерть — Губительница Наслаждений и Разлучительница Собраний — наконец явилась.

Чернота. Пустота. Он даже не знал, что сердце его остановилось навеки. Пустота.

А потом его глаза открылись. Сердце билось ровно. Он был силен, очень силен. Подагрическая боль в ногах, страшное жжение в печени, муки больного сердца — все исчезло.

Было так тихо, что он слышал, как течет кровь, как она шумит в висках. Он был совсем один в мире беззвучия.

Повсюду горел ровный яркий свет. Он видел, но не понимал, что же видит. Что это такое — вверху, рядом, внизу? Где он находится?

Он попытался сесть, и ему стало страшно. Сидеть было не на чем — он висел в пустоте. Попытавшись сесть, он приподнялся вверх и кувыркнулся — медленно-медленно, словно находился в ванне, наполненной жидкой патокой. На расстоянии фута от кончиков пальцев ног он разглядел стержень из ярко-алого металла. Стержень шел сверху, из бесконечности, и уходил в бесконечность. Он попробовал дотянуться до стержня, поскольку тот был единственным прочным предметом, но что-то невидимое помешало ему. Какие-то силы отталкивали, отбрасывали его.

Он медленно перекувыркнулся. А потом сопротивление остановило его — так, что кончики пальцев ног оказались примерно в шести дюймах от стержня. Он выпрямился, вытянулся и продвинулся вперед на долю дюйма. В тот же миг его тело начало вращаться вокруг продольной оси. Он сделал вдох, издав при этом громкий, скрипучий звук. Хотя он понимал, что держаться не за что, он все-таки бессознательно раскинул руки, пытаясь за что-нибудь ухватиться.

Теперь он оказался лицом «вниз» — или, может быть, «вверх»? Каково бы ни было это положение, оно было противоположно тому, в каком он очнулся. Но это вряд ли имело значение. «Вверху» и «внизу» все выглядело совершенно одинаково. Он висел в пространстве, и ему не давал упасть невидимый и неощущаемый кокон. В шести футах «внизу» он увидел тело женщины с поразительно бледной кожей. Женщина была обнаженная и совершенно лысая. Казалось, она спит. Глаза ее были закрыты, грудь тихо вздымалась и опадала, ноги были плотно сжаты и вытянуты, руки прижаты к телу. Она медленно вращалась, словно цыпленок на вертеле.

Та же сила, что вращала женщину, вращала и его. Медленно отвернувшись от женщины, он увидел другие обнаженные тела — мужские, женские и детские, расположившиеся безмолвными вращающимися рядами. Над ним вертелось голое безволосое тело негра.

Он опустил голову, чтобы рассмотреть себя. И он тоже был гол и без волос. Кожа у него была гладкая, на животе бугрились мышцы, бедра покрывали крепкие молодые мускулы. Вены, выступавшие прежде, словно синеватые дамбы, исчезли. У него теперь не было тела слабого и больного шестидесятидевятилетнего старика, который умирал всего лишь мгновение назад. Почти сотня его шрамов пропала, словно их и не было.

Он обнаружил, что среди тел, окружавших его, нет стариков и старух. Казалось, всем этим людям лет по двадцать пять, хотя точный возраст определить было трудно — из-за отсутствия волос на головах и лобках люди выглядели и моложе, и старее одновременно.

Он кичился тем, что ему неведом страх. А теперь от ужаса крик застрял у него в горле комком. Страх сжимал его и высасывал из него новую жизнь.

Сначала он оцепенел от того, что еще жив. А потом все его чувства словно отмерли из-за того, что он понял, что висит в пространстве, и увидел, где находится. Он видел и ощущал все так, словно смотрел сквозь толстое полупрозрачное окно. Но через несколько секунд что-то внутри его шевельнулось. Он почти услышал, как это произошло — будто окно неожиданно распахнулось.

Мир принял очертания, которые он стал чувствовать, хотя и не понимал, как именно. Выше его, по обе стороны и ниже, насколько хватал глаз, плыли тела. Они располагались вертикальными и горизонтальными рядами. Ряды, уходящие вверх и вниз, разделялись алыми стержнями, тонкими, словно ивовые прутики. Один из стержней тянулся в двенадцати дюймах от их голов. Каждое тело находилось примерно в шести футах от тел, расположенных выше, ниже и по обе стороны.

Стержни поднимались из бездонной бездны и уходили в бездну, не имевшую конца. Серая даль, в которой уже не было видно ни стержней, ни тел — вверху и внизу, справа и слева — эта даль не была ни небом, ни землей. Ничего не было в этой дали, кроме безжизненности бесконечности.

По одну сторону от него находился темнокожий мужчина с тосканскими чертами лица. По другую — индус. Внизу — крупный мужчина нордического типа. Только повернувшись вокруг своей оси в третий раз, он понял, почему этот человек кажется ему таким странным: правая рука его, начиная от локтя, была красная. Казалось, с нее содрана кожа.

Несколько секунд спустя он увидел в нескольких рядах в стороне тело взрослого мужчины, начисто лишенное кожи и мышц лица.

Были и другие тела, пребывавшие не в полной целости и сохранности. Далеко от него, не слишком хорошо видимый, вращался скелет, внутри которого сплелись внутренние органы.

Он продолжал вращаться и смотреть по сторонам, а сердце его жутко колотилось в груди. Теперь он понимал, что находится в какой-то колоссальной камере и что металлические стержни излучают какую-то силу, и эта сила каким-то образом удерживает и вращает миллионы — а может быть, и миллиарды — человеческих существ.

Где же находилось это место?

Уж точно, это не город Триест в Австро-Венгерской империи в 1890 году.

То, что он видел, не походило на те ад и рай, про которые он когда-либо слышал или читал — а он считал, что знаком со всеми теориями о жизни после смерти.

Он умер. А теперь был жив. Всю свою жизнь он подтрунивал над понятием загробной жизни. Впервые он не мог отрицать своей ошибки. Но не было никого, кто мог бы сказать ему: «Говорил же я тебе, что это так, проклятый ты неверующий!»

Из миллионов людей только он один не спал.

Совершая примерно один оборот за десять секунд, он заметил нечто такое, от чего чуть не задохнулся от изумления. В пяти рядах от него вращалось тело, казавшееся, на первый взгляд, человеческим. Но ни у одного представителя рода Homo sapiens не могло быть по четыре пальца на руках и ногах. Носа и тонких черных кожистых губ, напоминающих собачьи. Мошонки, усеянной множеством крошечных, похожих на кнопки, бугорков. Ушей с такими странными извилинами.

Страх утихал. Сердце перестало бешено колотиться, хотя до спокойного сердцебиения было еще далеко. Мозг вышел из состояния ступора. Он должен был расстаться с этим дурацким положением, в котором был так беспомощен, как боров на вертеле. Он должен был добраться до того, кто бы объяснил ему, что он здесь делает, как попал сюда и почему.

А «решить» означало «действовать».

Он согнул ноги и резко выпрямил, и обнаружил, что это движение, а вернее — отдача, продвинуло его вперед на полдюйма. Он снова и снова бил ногами и боролся с сопротивлением. Но стоило ему остановиться, как его медленно возвращало в первоначальное положение. А ноги и руки мягко, но настойчиво выпрямлялись и прижимались к телу.

Неистово дрыгая ногами и разводя руками на манер пловца, он добился того, что стал мало-помалу продвигаться к стержню. И чем ближе к стержню, тем сильнее становилось сопротивление невидимых пут. Он не сдавался. Сдайся он — его бы отнесло назад, и тогда у него уже не осталось бы сил, чтобы снова начать борьбу. Он не привык сдаваться до тех пор, покуда не изнемогал окончательно.

Он хрипло дышал, он взмок от пота, руки и ноги у него двигались так, словно он барахтался в густом желе, а продвижение почти не ощущалось. А потом кончики пальцев левой руки коснулись стержня, и тот оказался теплым и твердым на ощупь.

И вдруг он почувствовал, где находится «низ» — потому что упал.

Прикосновение к стержню словно разрушило заклинание. Паутина воздуха вокруг него беззвучно рассыпалась. Он падал.

Стержень находился довольно близко, до него можно было дотянуться. Он ухватился за стержень, падение приостановилось, и он больно ударился о стержень бедром. Он скользил вниз, сжимая рукой стержень, и кожа на ладони нестерпимо горела. Потом он дотянулся до стержня другой рукой и перестал скользить вниз.

И тогда он ощутил взмокшей от лота спиной движение воздуха, заставившее его крутануться назад. Позади, в покинутых им вертикальных рядах тел, спящие начали падать вниз. Друг за другом, будто выпадая из открытых люков, медленно вращаясь, тела людей неслись мимо него. Головы едва не задевали его, пролетая в нескольких дюймах. Ему повезло — его не сбили, не отбросили от стержня, и потому он не полетел в бездну следом за другими.

А они все падали и падали друг за другом, бесконечной чередой. Тело за телом мчалось вниз по обе стороны от стержня, а в это время в других рядах миллионы миллионов продолжали спать.

Некоторое время он смотрел на падающие тела. А потом принялся считать их — он всегда был заядлым любителем подсчетов. Но досчитав до трех тысяч одного, он прекратил счет. Потом он просто смотрел и смотрел на водопад плоти. Откуда, с какой же высоты они падали? И как низко могли упасть? Это он, сам того не желая, заставил их ринуться вниз, когда разорвал те силы, что исходили от стержня.

Взобраться по стержню вверх он не мог, но зато мог скользить вдоль него вниз. Он начал опускаться, но потом посмотрел вверх и забыл о мчащихся мимо телах. Где-то высоко-высоко слышалось жужжание, перекрывавшее шипящий звук падения тел.

Между колоннами падающих тел и соседней колонной тех, что по-прежнему висели в пространстве, опускалось какое-то судно, из ярко-зеленого вещества, в форме каноэ. У воздушного каноэ не было никаких видимых опор, которые удерживали бы его — так он подумал, — и только из-за жуткого испуга он даже забыл о пришедшей в голову мысли. «Никаких видимых опор, которые удерживали бы его». Совсем как волшебный ковер-самолет из «Тысячи и одной ночи».

Над краем борта лодки появилось лицо. Судно остановилось, и жужжание прекратилось. Рядом с первым лицом появилось второе. У обоих находившихся в лодке были длинные, темные, прямые волосы. Потом лица исчезли, жужжание зазвучало вновь, и каноэ снова начало опускаться к нему. Не долетев до него пяти футов, каноэ остановилось. На носу лодочки виднелся единственный знак: белая спираль, раскрывавшаяся вправо. Один из тех, что сидели в лодке, заговорил на языке, в котором было множество гласных звуков и отчетливые и часто повторяющиеся гортанные запинки. Язык этот напоминал полинезийский.

Неожиданно невидимый кокон, облегавший его, возник снова. Скорость падения тел замедлилась, и через некоторое время они перестали падать. Человек, державшийся за стержень, почувствовал, как удерживающая сила ухватила его и приподняла. Хотя он и пытался отчаянно удержаться за стержень, ноги его задрались кверху, уплыли прочь от стержня, а потом за ними последовало тело. Вскоре он уже перевернулся лицом вниз. Руки его оторвались от стержня — ему казалось, что он оторвался от жизни, разума, мира. Его завертело и понесло вверх. Он пролетел мимо воздушного каноэ и замер над ним. Двое мужчин, сидевших в лодке, были обнажены, темнокожи, как йеменские арабы, и красивы. Черты лица у них были нордические — внешне они напоминали знакомых ему исландцев.

Один из них поднял руку, в которой сжимал похожий на карандаш металлический предмет. Он поднял его, прицеливаясь, словно собирался чем-то выстрелить из него.

Человек, плывущий в воздухе, издал крик ярости, ненависти и беспомощности и выбросил руки вперед, чтобы добраться до лодки.

— Убью! — крикнул он. — Убью! Убью!

И снова пришло забытье.

Глава 2

Он лежал на траве у воды под плакучими ивами, а над ним стоял Господь. Он лежал с широко раскрытыми глазами и беспомощный, как новорожденный младенец. Бог тыкал его в ребра концом железной палки. Бог был высоким мужчиной средних лет. У него была длинная черная раздвоенная борода, и одет он был в лучший воскресный костюм английского джентльмена пятьдесят третьего года правления королевы Виктории.

— Ты опоздал, — сказал Бог. — Ты знаешь, что давно опоздал с уплатой своего долга.

— Какого долга? — спросил Ричард Фрэнсис Бёртон[1]. Он пробежал кончиками пальцев по ребрам, чтобы убедиться, все ли они целы.

— Ты задолжал за плоть, — ответил Бог, снова ткнув его палкой. — Не говоря уже о душе. Ты задолжал за плоть и душу, что одно и то же.

Бёртон попытался подняться на ноги. Никому, даже самому Господу, он не мог позволить тыкать Ричарда Бёртона палкой в ребра и уйти безнаказанно.

А Бог, не обращая никакого внимания на его тщетные попытки подняться, вытащил из жилетного кармана большие золотые часы, открыл тяжелую резную крышку, глянул на стрелки и сказал:

— Жутко опоздал.

Бог протянул свободную руку ладонью вверх.

— Платите, сэр. В противном случае я буду вынужден вам отказать.

— Отказать в чем?

Сгустилась тьма. Бог начал таять в темноте. Вот тогда Бёртон увидел, что Бог похож на него. Такие же черные прямые волосы, такое же восточное лицо с темными острыми глазами, высокими скулами, тяжелыми губами и торчащим, с глубокой поперечной складкой подбородком. С такими же длинными глубокими шрамами — свидетельством того, как сомалийский ятаган поработал над ним тогда в Бербере, — белевшими на щеках. Руки и ноги у Него были маленькие, в противоположность широким плечам и мощной грудной клетке. И еще у Него были длинные густые усищи и длинная раздвоенная борода, за которые бедуины прозвали Бёртона «Отцом Усатых».

— Ты похож на дьявола, — сказал Бёртон, но Бог превратился в одну из теней во мраке.

Глава 3

Бёртон еще спал, но был так близок к пробуждению, что понимал, что видит сон. Свет сменил ночь.

А потом его глаза открылись. И он не понял, где находится.

Над головой голубело небо. Его обнаженное тело овевал нежный ветерок. Его лысая голова, спина, ноги и тыльные стороны ладоней чувствовали прикосновение травы. Он повернул голову вправо и увидел равнину, поросшую очень невысокой, очень зеленой и очень густой травой. На протяжении мили равнина плавно шла на подъем. За равниной тянулась гряда холмов, поначалу невысоких, пологих, становившихся затем все круче и выше и все более резких очертаний. Холмы примыкали к горам и тянулись мили на две с половиной. Кругом росли деревья, покрытые яркой зеленью и алыми, синими, пылающе-желтыми и темно-розовыми цветами. Горы за холмами вздымались резко, перпендикулярно и невероятно высоко. Горы были черные и сине-зеленые — похоже, они были сложены стекловидной вулканической лавой, которую испещряли огромные пятна лишайников, покрывавшие не менее четверти поверхности гор.

На равнине, между тем местом, где лежал Бёртон, и холмами, находилось множество человеческих тел. Ближайшее, лежавшее всего в нескольких футах, принадлежало белокожей женщине, которую Бёртон видел в вертикальном ряду прямо под собой.

Он хотел встать, но был так слаб и вял, что пока сумел с огромным усилием только повернуть голову влево. Там он увидел еще множество тел, лежавших на равнине, спускавшейся к реке, что текла примерно ярдах в ста от того места, где лежал Бёртон. Река была шириной около мили, а на противоположном ее берегу также располагалась равнина в милю шириной, поднимавшаяся к подножиям холмов. Там тоже росли деревья, а за холмами вставали высокие черные и сине-зеленые горы. «Там восток», — оцепенело подумал Бёртон. Из-за гор только что взошло солнце.

Почти на самом берегу реки возвышалась странная постройка из серого в красных пятнах гранита, по форме напоминающая гриб. Широкая ножка гриба поднималась больше чем на пять футов, а диаметр шляпки составлял около пятидесяти футов.

Бёртону удалось приподняться и подпереть голову рукой.

На обоих берегах реки он увидел еще несколько гранитных грибов.

И повсюду на равнине лежали обнаженные безволосые тела людей, на расстоянии примерно шести футов одно от другого. Большинство лежало на спине, лицом к небу. Некоторые начинали шевелиться, смотреть по сторонам, а кое-кто даже ухитрился сесть.

Он тоже сел и ощупал руками голову, лицо. Они оказались гладкими.

Тело у него теперь было совсем не таким, как у шестидесятидевятилетнего старика, лежавшего на смертном одре, — морщинистое, в складках, буграх, иссохшее. Теперь оно стало гладким и мускулистым, как тогда, когда ему было двадцать пять. Таким же, каким было, когда он парил между теми стержнями во сне. Во сне? Уж слишком все было живо, чтобы быть сном. Это был не сон.

Запястье его обвивала тонкая полоса прозрачного материала. Эта полоска соединялась с таким же прозрачным шестидюймовым ремешком. Другим концом ремешок крепился к металлической дужке, служившей ручкой серого металлического цилиндра с закрытой крышкой.

Не слишком сосредоточиваясь на том, что делает, поскольку соображал пока неважно, он лениво приподнял цилиндр. Тот весил не больше фунта, следовательно, даже если был пустотелым, не мог быть железным. Диаметр цилиндра составлял полтора фута, а высота — больше двух с половиной.

У всех людей к запястьям были пристегнуты точно такие же цилиндры.

Неуверенно он поднялся на ноги. Сердце его билось все быстрее.

И остальные тоже вставали. На лицах у многих застыло нескрываемое изумление. Кое-кто выглядел испуганно. Глаза людей были широко раскрыты и выпучены, грудь сильно вздымалась и опадала, они тяжело, с присвистом дышали. Некоторые так дрожали, словно их обдувал ледяной ветер, хотя воздух был приятно теплым.

Странной, по-настоящему чужой и пугающей была почти полная тишина. Никто не произносил ни слова, раздавался только шум дыхания тех, кто находился поблизости, потом послышался легкий шлепок — это мужчина шлепнул себя по ноге, потом присвистнула женщина.

Люди стояли, широко раскрыв рты — так, словно собирались что-то сказать.

Потом они задвигались, стали смотреть друг на друга, порой подходили друг к другу поближе, чтобы прикоснуться друг к другу. Люди шаркали босыми ногами, поворачивались в одну сторону, потом в другую, глазели на холмы, на деревья, усыпанные огромными, ослепительно яркими цветами, на покрытые лишайниками высоченные горы, на искрящуюся зеленоватую реку, на громадные камни, похожие на грибы, на ремешки и серые металлические контейнеры.

Кое-кто ощупывал лысые головы и лица.

Все погрузились в бессмысленные движения и молчание.

И вдруг женщина стала кричать. Она упала на колени, запрокинула голову и завыла. В тот же миг кто-то еще завыл — далеко, у берега реки.

Вышло так, словно крики этих двоих стали сигналами. Или будто у этих двоих были ключи от человеческих голосов, и они отперли их.

Мужчины, женщины и дети начали кричать, вздымать к небу руки в молитве, бросаться на траву и прятать в ней лица, будто пытались спрятаться на манер страусов, или катались по траве туда-сюда и лаяли, как собаки, или выли, как волки.

Страх и истерия захватили и Бёртона. Ему тоже захотелось пасть на колени и начать молиться о спасении от Суда. Он жаждал милосердия. Он боялся увидеть слепящий лик Господа, который мог явиться над горами, — лик, который был бы ярче солнца. Он оказался не так храбр и безгрешен, как думал о себе. Суд был бы так ужасен, так бесповоротно окончателен, что ему не хотелось даже думать о нем.

Когда-то он фантазировал о том, что стоит перед Богом после своей кончины. Он представился себе маленьким и голым, стоящим посреди широкой равнины, похожей на эту, но он был там один-одинешенек. И тогда Бог, огромный, как гора, шагнул к нему. А он, Бёртон, не тронулся с места и с вызовом смотрел на Бога.

Тут Бога не было, но Бёртон все равно бросился бежать. Он мчался по равнине, толкая мужчин и женщин, на кого-то наскакивал, через кого-то перепрыгивал, и они катились по траве. Он бежал и вопил:

— Нет! Нет! Нет!

Руки его бешено размахивали, словно крылья ветряка, отгоняя невидимые страхи. Цилиндр, пристегнутый к запястью, вертелся и мотался из стороны в сторону.

Когда он устал так, что уже не мог кричать, когда ноги и руки его налились свинцом, а в легких разгорелся пожар и сердце готово было выскочить из груди, он бросился на траву под ближайшим деревом.

Отлежавшись, он сел и повернулся к равнине. Люди перестали кричать и выть — теперь они все наперебой болтали. Большей частью они разговаривали друг с другом, правда, казалось, друг друга не слышали. Бёртон не различал отдельных слов. Кое-кто из мужчин и женщин обнимались так, будто были знакомы прежде, и теперь прижимались друг к другу, словно хотели друг друга уверить в том, что они именно те, знакомые, и в том, что существуют наяву.

В огромной людской толпе были и дети, но ни одного моложе пяти лет. Как и взрослые, они были лысы. Половина детишек плакали, усевшись на траву. Другие тоже плакали, но при этом бегали туда-сюда, заглядывали снизу вверх в лица взрослых — наверняка искали родителей.

Бёртон стал дышать спокойнее. Встал и посмотрел по сторонам. Дерево, под которым он стоял, оказалось красной сосной (которую порой ошибочно называют норвежской) высотой примерно в двести футов. А за сосной стояло дерево, которого Бёртон никогда в жизни не видел. Он вообще сомневался, что такое дерево растет на Земле (он был уверен, что сам находится не на Земле, хотя и не понимал, откуда у него такая уверенность). У дерева был толстый, сучковатый черный ствол и множество толстых ветвей, усеянных треугольными листьями длиной в шесть футов — зелеными с красной бахромой. Дерево возвышалось футов на триста. Росли тут и другие деревья, похожие на бархатные и белые дубы, пихты, тисы и широкохвойные сосны.

Тут и там виднелись заросли растений, напоминавших бамбук, и повсюду, где не росли ни деревья, ни бамбук, зеленела трава высотой фута в три. Не было видно никаких зверей. Ни насекомых, ни птиц.

Бёртон поискал глазами какую-нибудь палку или дубинку. Он не имел понятия, что на уме у людей, но, если человечество оставить без контроля и руководства, оно скоро возвратится к своему обычному состоянию. Как только люди оправятся от потрясения, они начнут думать о своем будущем, а это означало, что некоторые начнут нападать на других.

Ничего похожего на оружие Бёртон не нашел. Потом ему пришло в голову, что оружием ему может послужить металлический цилиндр. Он стукнул им по дереву. Веса в цилиндре было немного, но зато он оказался необычайно прочным.

Бёртон приподнял крышку, с одной стороны загнутую внутрь. Внутри цилиндра оказалось шесть замкнутых металлических колец, по три с каждой стороны. Размеры колец были таковы, что в каждом помещалась глубокая чашка или миска или прямоугольный контейнер из серого металла. Все контейнеры были пусты. Несомненно, со временем ему предстояло выяснить, как действует этот цилиндр.

Что бы ни случилось, вследствие воскрешения не возникли тела, состоящие из хрупкой мутной эктоплазмы. Бёртону достались и кости, и кровь, и плоть.

Чувствуя себя пока несколько оторванным от реальности, словно он освободился от одежд, в которые был одет привычный ему мир, он мало-помалу оправлялся от шока.

Ему хотелось пить. Нужно спуститься к реке и попить и надёяться, что вода в ней не отравлена. При этой мысли он криво усмехнулся и потер верхнюю губу. Палец его вынужден был испытать разочарование. «Необычная реакция», — подумал он, а потом вспомнил, что его густые усы исчезли. О да, он надеялся, что вода в реке не отравлена. Что за странная мысль! Зачем возвращать мертвых к жизни только затем, чтобы снова убить? Но он еще долго стоял под деревом.

Ему ненавистна была мысль о том, чтобы пробираться сквозь истерично рыдающую, ведущую бессвязные речи толпу к реке. Тут, вдалеке от толпы, он был свободен от ужаса, паники и шока, в которых толпа тонула, словно в море. Пойди он обратно, его бы снова захлестнули их эмоции.

И вдруг Бёртон увидел, как от множества обнаженных фигур отделилась одна и зашагала к нему. И еще он увидел, что шагал к нему не человек.

Вот тогда Бёртон и уверился в том, что наставший День Воскрешения не таков, каким его себе представляла любая религия. Бёртон не верил в Бога, каким его описывали христиане, мусульмане, индуисты — поборники любой веры. На самом деле, он не был уверен в том, что вообще верит в какого-либо Создателя. Он верил в Ричарда Фрэнсиса Бёртона, ну, и еще в кое-кого из друзей. Он был уверен в том, что, как только умрет, мир перестанет существовать.

Глава 4

Очнувшись после смерти здесь, на этой равнине у реки, он не мог защититься от сомнений, существующих у любого человека, который в раннем возрасте получил религиозное воспитание, а потом жил в мире взрослых, в обществе, при любом удобном случае проповедовавшем свои убеждения.

Теперь, видя, как к нему приближается чужак, Бёртон уверился в том, что у этого события должно существовать не только сверхъестественное объяснение. Он находился здесь по какой-то физической, научной причине и не обязан был довольствоваться иудео-христианско-мусульманскими мифами, чтобы объяснить это.

Существо… оно… нет, он — существо определенно было самцом… двуногим самцом ростом в шесть футов восемь дюймов. Его розовокожее тело было удивительно стройным. У существа было по четыре пальца на руках и ногах, длинных и тонких. На груди, ниже сосков, — темно-красные пятнышки. Лицо его было получеловеческим. Густые черные брови опускались к острым скулам и сливались с коричневатой бородкой. Края ноздрей заканчивались тонкой мембраной шириной примерно в шестнадцатую долю дюйма. Толстую хрящевую подушечку на кончике носа рассекала глубокая складка. Губы существа были тонкие, кожистые, черные. Уши — без мочек, и раковины их были изогнуты не так, как у людей. Мошонка выглядела так, словно в ней находилось множество маленьких яичек.

Бёртон видел именно это существо там, в том ужасном месте, похожем на ночной кошмар, в нескольких рядах от себя.

Существо остановилось, не дойдя до Бёртона нескольких футов, улыбнулось и при этом обнажило совершенно человеческие зубы. Оно сказало:

— Надеюсь, вы говорите по-английски. Правда, я умею довольно бегло разговаривать по-русски, на мандаринском наречии китайского и на хинди.

Бёртон немного испугался — примерно так, как если бы с ним заговорила собака или обезьяна.

— Вы говорите на среднезападном диалекте американского английского, — ответил он. — И, кстати, неплохо. Хотя и слишком старательно.

— Благодарю вас, — ответило существо. — Я пошел за вами, потому что вы показались мне единственным, кто проявил достаточно разумности и удалился от скопления народа. Вероятно, у вас имеются какие-то объяснения этого… как вы это называете… воскресения?

— Не более, чем у вас, — ответил Бёртон. — На самом деле, у меня нет никакого объяснения вашему существованию — как до, так и после воскресения.

Густые брови чужака изогнулись, и Бёртон понял, что таким образом тот выразил удивление или озадаченность.

— Нет? Это странно. Я мог бы поклясться, что каждый из шести миллиардов обитателей Земли слышал меня или видел по телевидению.

— Телевидению?

Брови существа снова изогнулись.

— Вы не знаете, что такое телевидение…

Он не закончил фразу и снова улыбнулся:

— Ну конечно, как это глупо с моей стороны! Вы же, наверное, умерли до того, как я прибыл на Землю!

— И когда же это произошло?

Брови чужака приподнялись (Бёртон решил, что это равноценно тому, как если бы человек нахмурился), и он медленно проговорил:

— Дайте подсчитать. Пожалуй, в соответствии с вашей хронологией, это произошло в две тысячи втором году после Рождества Христова. А вы когда умерли?

— Наверное, в тысяча восемьсот девяностом после Рождества Христова, — ответил Бёртон. Существу удалось вернуть ему ощущение того, что все происходящее нереально. Бёртон пробежался кончиком языка по деснам и обнаружил, что зубы, утраченные им в тот день, когда сомалийское копье рассекло его щеки, на месте. Но при этом он был обрезан, и обрезаны были мужчины на берегу реки — а ведь большинство из них кричали по-немецки, итальянски, по-словенски — так, как разговаривали в Триесте. В его время большинство мужчин в этих краях не могли быть обрезаны.

— По меньшей мере, — добавил Бёртон, — я ничего не помню после двадцатого октября тысяча восемьсот девяностого года.

— А-аб! — воскликнуло существо. — Значит, я покинул мою родную планету почти за двести лет до того, как вы умерли. Моя планета? Это спутник звезды, которую вы, земляне, зовете «Тау Кита». Мы погрузились в состояние анабиоза, и, когда наш корабль приблизился к вашему солнцу, мы подверглись автоматическому оттаиванию, и… но вы не понимаете, о чем я говорю?

— Не совсем. Все происходит слишком быстро. Мне хотелось бы потом узнать подробности. Как вас зовут?

— Монат Грраутут. А вас?

— Ричард Фрэнсис Бёртон, к вашим услугам.

Он слегка поклонился и улыбнулся. Несмотря на странную внешность чужака и кое-какие отталкивающие физические подробности, Бёртон начинал чувствовать к нему некоторую симпатию.

— Покойный капитан сэр Ричард Фрэнсис Бёртон, — уточнил он. — В последнее время служил консулом ее величества в австро-венгерском порту Триест.

— Королевы Елизаветы?

— Я жил в девятнадцатом веке, а не в шестнадцатом.

— Королева Елизавета царствовала в Великобритании в двадцатом веке, — отозвался Монат и повернулся к реке.

— Почему они так напуганы? Все те люди, с которыми я познакомился, не сомневались либо в том, что жизнь после смерти существует, либо в том, что им после смерти суждено предпочтение.

Бёртон усмехнулся и ответил:

— Те, кто отрицал жизнь после смерти, теперь уверены, что пребывают в аду за то, что отрицали загробную жизнь. Те же, кто верил, что попадут в рай, наверное, шокированы тем, что голы. Понимаете, на большинстве картин, изображающих нашу загробную жизнь, голы те, кто попал в ад, а те, что попали в рай, одеты. Стало быть, если ты воскрес с голой задницей, ты в аду.

— Похоже, вы развеселились, — заметил Монат.

— Несколько минут назад я вовсе не веселился, — возразил Бёртон. — И я потрясен. Сильно потрясен. Но то, что я вижу тут вас, заставляет меня думать о том, что все не так, как представляли себе люди. Так часто бывает. А Господь, если и собирается явиться, что-то не торопится. Думаю, для этого существует объяснение, но оно не согласуется ни с одной из известных мне концепций.

— Сомневаюсь, что мы на Земле, — проговорил Монат и поднял вверх руку с длинными вытянутыми пальцами, на кончиках которых вместо ногтей красовались толстые хрящевые подушечки. — Если, — сказал он, — вы внимательно поглядите на небо, прикрыв глаза ладонью, вы различите рядом с солнцем другое небесное тело. Это не луна.

Бёртон прикрыл ладонями глаза (при этом металлический цилиндр лег ему на плечо) и уставился туда, куда указывал чужак. Там он разглядел слабо светящееся небесное тело, размеры которого составляли около одной восьмой диаметра полной луны. Отняв руки от глаз, он спросил:

— Звезда?

— Наверное, — ответил Монат. — Похоже, я рассмотрел еще несколько слабо светящихся небесных тел на небе, но я в этом не очень уверен. Узнаем, когда наступит ночь.

— И как вы думаете, где мы находимся?

— Не знаю.

Монат указал на солнце:

— Оно восходит, значит, будет и садиться, а потом наступит ночь. Думаю, стоит приготовиться к ночлегу. И к другим событиям. Сейчас тепло, и становится все теплее, но ночь может оказаться холодной, может и дождь пойти. Следует построить какое-нибудь укрытие. Кроме того, следует подумать о пропитании. Наверное, это устройство, — он указал на цилиндр, — прокормит нас.

— Почему вы так думаете? — спросил Бёртон.

— Я заглянул в свое. Там миски и чашки, и все они сейчас пусты, но наверняка должны наполниться.

К Бёртону вернулось ощущение реальности. Существо — таукитянин! — рассуждало так прагматично, так разумно, что стало чем-то вроде якоря, к которому Бёртон мог привязать свои ощущения, пока они снова его не покинули. И потом — несмотря на отталкивающую чужеродность таукитянина, он излучал дружелюбие и открытость, которые согревали Бёртона. Кроме того, любой представитель цивилизации, способной преодолеть многие триллионы миль межзвездного пространства, наверняка располагал крайне ценными знаниями и возможностями.

От толпы стали отделяться другие люди. К Бёртону неторопливо шагала группа, состоявшая примерно из десятка мужчин и женщин. Некоторые разговаривали, а другие молчали, широко открыв глаза. Похоже, на уме у них никаких определенных намерений не было — они просто двигались, словно туча, подгоняемая ветром. Поравнявшись с Бёртоном и Монатом, люди остановились.

Замыкавший группу человек привлек особое внимание Бёртона. Монат определенно человеком не был, а этот был либо недочеловеком, либо человеком доисторическим. Ростом он был чуть выше пяти футов, приземистый и с могучими мускулами. Голова его, выступающая вперед, сидела на присогнутой, очень толстой шее. Лоб человека был низкий и скошенный, а череп узкий, удлиненной формы. Огромные надбровные дуги нависали над темно-карими глазами. Нос представлял собой мясистую нашлепку с выгнутыми дужками ноздрей, а массивные челюсти выпячивали тонкие губы. Наверное, когда-то его кожу покрывали густющие волосы, но теперь он был так же безволос, как и все остальные.

Громадные ручищи человека выглядели так, словно им под силу выжать воду из булыжника.

Он все время оглядывался, будто боялся, что кто-то крадется сзади. Когда он приближался к людям, те отшатывались.

Но вот к нему подошел мужчина и сказал получеловеку что-то по-английски. Очевидно, мужчина вовсе не ожидал, что будет понят, он просто пытался выразить дружелюбие. Голос у него оказался какой-то хрипловатый. У подошедшего — мускулистого юноши ростом футов в шесть — было красивое лицо — так решил Бёртон, когда незнакомец стоял к нему анфас — но в профиль черты его оказались до смешного резкими. Глаза у незнакомца были зеленые.

Когда он обратился к получеловеку, тот слегка подпрыгнул от неожиданности и уставился на улыбающегося юношу глубоко посаженными глазами, а потом улыбнулся, обнажив здоровенные крепкие зубы, и что-то сказал на незнакомом Бёртону языке, а потом ткнул себя в грудь пальцем и произнес слово, звучавшее, как Каззинтуитруаабемсс. Позднее Бёртон узнал, что так зовут доисторического человека и значит это: «Человек-Который-Сразил-Длинного-Белого-Клыка».

Кроме троглодита, в группе было пятеро мужчин и четверо женщин. Двое мужчин были знакомы по земной жизни, а один из них был женат на одной из женщин. Все подошедшие оказались либо итальянцами, либо словенами, умершими в Триесте примерно в тысяча восемьсот девяностом году, но Бёртон никого из них не знал лично.

— Вы, — сказал Бёртон, указав на мужчину, который говорил по-английски, — шаг вперед. Как вас зовут?

Мужчина растерянно шагнул вперед и спросил:

— Вы англичанин, верно?

Говорил он на среднезападном диалекте американского английского, отличавшемся некоторой небрежностью.

Бёртон протянул ему руку и сказал:

— Ну. Я буду Бёртон.

Молодой человек вздернул отсутствующие брови и оторопело переспросил:

— Бёртон? — Потом наклонился и уставился в лицо Бёртона. — Неужто… Быть не может…

Он выпрямился.

— Меня звать Питер Фрайгейт. Ф-Р-А-Й-Г-Е-Й-Т. — Он оглянулся и проговорил еще более напряженно: — Трудно говорить связно. Знаете, все просто в шоке. У меня такое чувство, словно я на части разрываюсь. Только… вот они мы… снова живые… снова молодые… и никакого адского пламени… то есть пока никакого вроде бы. Родился в тысяча девятьсот восемнадцатом, умер в две тысячи восьмом… из-за того, что натворил этот инопланетянин… только я на него зла не держу… он, знаете, только защищался.

Голос Фрайгейта сорвался и перешел в шепот. Он нервно усмехнулся, глядя на Моната.

Бёртон спросил:

— Вам знаком этот… Монат Грраутут?

— Не то чтобы так уж знаком… — ответил Фрайгейт. — Я на него по телеку насмотрелся, конечно, и начитался про него, и наслушался.

Он протянул Монату руку так, словно ждал, что ее оттолкнут. Монат улыбнулся, и они обменялись рукопожатием.

Фрайгейт сказал:

— Думаю, неплохо бы нам держаться друг дружки. Нам может понадобиться защита.

— Почему? — спросил Бёртон, хотя отлично понимал почему.

— Вы же знаете, как испорчено большинство людей, — сказал Фрайгейт. — Как только они привыкнут к тому, что воскресли, они начнут драться за женщин и еду и за все, что только им понравится. И еще я думаю, что стоит подружиться с этим неандертальцем, или кто он там такой. Из него отменный боец получится.

Казз, как его стали называть потом, казалось, жутко хочет, чтобы его приняли в общество. В то же время он с крайним подозрением относился к любому, кто подходил к нему поближе.

Тут мимо прошла женщина, непрерывно бормоча по-немецки:

— Господи! Что я такого сделала, чем тебя прогневала?

Мужчина, сжав кулаки и подняв руки к плечам, кричал на идише:

— Моя борода! Моя борода!

А другой мужчина тыкал пальцем в свои гениталии и бормотал по-словенски:

— Они из меня жида сделали! Жида! Как вам это? Нет, так не бывает!

Бёртон осклабился и сказал:

— Ему и в голову не приходит, что, может быть, Они из него сделали магометанина, или австралийского аборигена, или древнего египтянина — все эти народы производили обрезание.

— Что он сказал? — спросил Фрайгейт.

Бёртон перевел, и Фрайгейт расхохотался.

Мимо пробежала женщина, отчаянно пытаясь прикрыть руками груди и лобок. Она бормотала:

— Что подумают, что подумают?

Женщина скрылась за деревьями.

Мимо прошли мужчина и женщина, громко разговаривая по-итальянски — так, словно их разделяла широкая дорога.

— Нет, мы не в раю… Знаю, о Боже, знаю!.. Там был Джузеппе Зозини, а ты же знаешь, какой он страшный грешник… он должен гореть в огне ада! Знаю, знаю… он крал из сокровищницы, он шлялся по притонам, он допился до смерти… и все-таки… он здесь!.. Знаю, знаю…

Еще одна женщина промчалась мимо, крича по-немецки:

— Папочка! Папочка! Где ты? Это я, твоя любимая Хильда!

Какой-то мужчина выругался, непрерывно повторяя по-венгерски:

— Я потратил всю жизнь, всю жизнь. Я все, все для них делал, а теперь…

Мужчина, размахивая перед собой металлическим цилиндром, словно кадилом, выкрикивал:

— Идите за мной в горы! Идите за мной! Я знаю истину, добрые люди! Идите за мной! Мы спасемся, припав к груди Господа! Не верьте обману, окружающему вас, идите за мной! Я отверзну ваши очи!

Другие либо сбивчиво говорили, либо молчали, сжав губы так плотно, будто боялись, что нечаянно проговорятся.

— Должно пройти время, пока они успокоятся, — сказал Бёртон.

Он чувствовал, что и ему самому нужно время, чтобы освоиться в этом мире.

— Они могут никогда не узнать истины, — проговорил Фрайгейт.

— О чем это вы?

— Они никогда не знали Истины — Истины с большой буквы — на Земле, так как они узнают ее здесь? Почему вы думаете, что нам будет дано откровение?

Бёртон пожал плечами и ответил:

— Я так не думаю. Я думаю о том, что мы должны понять, что собой представляет место, в котором мы оказались, и как тут можно выжить. Судьба человека, который сидит сиднем, тоже с места не двигается.

Он махнул рукой в сторону реки:

— Видите эти каменные грибы? Похоже, они расставлены с промежутками в милю. Интересно, для чего они предназначены?

Монат сказал:

— Если присмотреться к ближайшему как следует, то видно, что на его поверхности — около семисот круглых вмятин. Их размер как раз соответствует размеру основания цилиндра. На самом деле на верхушке гриба стоит цилиндр. Думаю, если мы посмотрим на этот цилиндр, мы сумеем понять, для чего предназначены эти грибы. Подозреваю, что они для того тут и стоят, чтобы мы в этом разобрались.

Глава 5

К ним подошла женщина среднего роста, с прекрасной фигурой и лицом, которое было бы красиво, будь оно обрамлено волосами. Глаза у нее были большие и темные. Она и не пыталась прикрываться руками. Бёртон нисколько не волновался, глядя на нее, да и вообще ни на кого из женщин. Для этого он был слишком обескуражен.

Женщина заговорила хорошо поставленным голосом с оксфордским акцентом.

— Прошу прощения, джентльмены, — сказала она. — Я вас невольно подслушала. Вы — единственные, кто говорит по-английски, из тех, чьи голоса я услыхала с тех пор, как очнулась… здесь, где бы это ни было. Я англичанка и ищу защиты. Полагаюсь на ваше милосердие.

— К счастью для вас, мадам, — отозвался Бёртон, — вы обратились к тому, к кому вам и следовало обратиться. По крайней мере, что касается лично меня, я могу заверить вас, что вы получите всякую защиту, на какую я только способен. Хотя, будь на моем месте некоторые из английских джентльменов, которых я некогда знавал, с вами могли бы и не так хорошо обойтись. Кстати говоря, вот этот джентльмен — не англичанин. Он янки.

Ему самому показалось довольно странным, что он ведет столь цивильные речи посреди всеобщего гвалта, оглашавшего долину, да еще при том, что все вокруг наги, как новорожденные младенцы, и лысы, как угри.

Женщина протянула Бёртону руку.

— Я — миссис Харгривз, — представилась она.

Бёртон взял ее руку и, склонившись, нежно поцеловал. Чувствовал он себя при этом в высшей степени по-дурацки, однако этот жест укрепил его зацепку за реальность происходящего. Может быть, если бы удалось сохранить формы вежливости, принятые в обществе, то удалось бы вернуть и «верность» всего остального.

— Покойный капитан сэр Ричард Фрэнсис Бёртон, — проговорил он, слегка усмехнувшись, когда произносил слово «покойный». — Возможно, вы слышали обо мне.

Женщина отняла руку и снова протянула:

— Да, я о вас слышала, сэр Ричард.

Кто-то воскликнул:

— Это невозможно!

Бёртон глянул на Фрайгейта — восклицание принадлежало ему.

— Почему же нет? — спросил он.

— Ричард Бёртон! — снова воскликнул Фрайгейт. — Да. Я так думал, но как же совсем без волос?..

— Н-ну? — протянул Бёртон.

— Н-ну! — отозвался Фрайгейт. — Так в книжках написано!

— О чем это вы толкуете?

Фрайгейт сделал глубокий вдох и проговорил:

— Ничего такого, мистер Бёртон. Я вам попозже объясню. Пока же смотрите на это так: я просто сильно взволнован. Не в себе. Вы это, конечно, понимаете.

Он напряженно всмотрелся в лицо миссис Харгривз, покачал головой и спросил:

— А вас зовут Алиса?

— Ну да! — воскликнула она, улыбнулась и стала красивой, невзирая на отсутствие волос. — Откуда вы знаете? Мы встречались? Нет, не думаю.

— Алиса Плэзнс Лидделл Харгривз?

— Да!

— Я должен присесть, — пробормотал американец. Он добрел до дерева и сел, прислонившись спиной к стволу. Глаза у него слегка остекленели.

— Послешоковое состояние, — заключил Бёртон.

В ближайшее время столь же странного поведения и разговоров можно было ожидать от других. Он и от себя мог ожидать в некотором смысле не совсем рациональных поступков. Важно было найти укрытие, еду и составить какой-нибудь план общей обороны.

Бёртон переговорил с остальными на итальянском и словенском и со всеми познакомился. Когда он предложил остальным проследовать вместе с ним на берег реки, никто не высказался против этого предложения.

— Не сомневаюсь, мы все мучаемся жаждой, — сказал он. — И, кроме того, мы должны посмотреть, что это за каменный гриб.

Группа отправилась к реке. Люди сидели на траве или слонялись туда-сюда. По дороге компания миновала громко спорившую о чем-то парочку. Спорили они настолько горячо, что лица их раскраснелись. По всей вероятности, то были муж и жена, которые продолжали свой извечный спор. Неожиданно мужчина развернулся и зашагал прочь. Женщина, не веря своим глазам, смотрела ему вслед, а потом бросилась за ним. Он отшвырнул ее так резко, что она упала на траву, и затерялся в толпе, а женщина стала бродить кругом, выкрикивая его имя и угрожая закатить скандал, если он немедленно не выйдет к ней.

Бёртон вспомнил свою жену, Изабель. Пока он не видел ее в толпе, но это вовсе не означало, что ее здесь нет. Но она будет искать его. Она не остановится, пока не найдет.

Он пробрался сквозь толпу к берегу, опустился на колени и набрал воду в ладони. Вода оказалась прохладная, чистая и освежающая.

В желудке Бёртон ощутил полную пустоту. Утолив жажду, он почувствовал голод.

— Воды Реки Жизни, — проговорил Бёртон. — Стикс? Лета? Нет, не Лета. Я ведь помню все о своем земном существовании.

— А я бы о своем хотел забыть, — сказал Фрайгейт.

Алиса Харгривз опустилась на колени у края воды, зачерпнула воду одной рукой, а на другую оперлась, «фигура у нее действительно чудесная, — подумал Бёртон. — Интересно, когда у нее отрастут волосы, будет ли она блондинкой, — если отрастут». Может быть, Тот, кто их сюда забросил — кто бы это ни был, — решил, что все они должны быть безволосы — по какой-то причине, ведомой только Ему.

Потом они забрались на верхушку ближайшего гранитного гриба. Темно-серый мелкозернистый гранит усеивали красные вкрапления. На плоской поверхности гриба имелось семь сотен углублений, расположенных пятьюдесятью концентрическими окружностями. В центральном углублении стоял металлический цилиндр. Невысокий темнокожий мужчина с длинным носом и маленьким подбородком, скошенным назад, рассматривал цилиндр. Когда компания подошла поближе, он поднял голову и улыбнулся.

— Этот не открывается, — сообщил он по-немецки. — Может быть, попозже откроется. Уверен, он тут стоит для того, чтобы показать, что нам делать с нашими контейнерами.

Мужчина представился Львом Руахом и после того, как Бёртон, Фрайгейт и миссис Харгривз назвали свои имена, перешел на английский, на котором говорил с ужасающим акцентом.

— Я был атеистом, — сказал он, обращаясь больше к самому себе, чем к кому бы то ни было. — А теперь я уже и сам не знаю! Это местечко, знаете ли, может здорово шокировать как атеиста, так и самых фанатичных верующих, которые представляли себе загробную жизнь совсем иначе. Ну так вот, стало быть, я ошибался. Ну да это не впервой.

Он хмыкнул и посмотрел на Моната.

— А тебя я сразу узнал, — проворчал он. — Это хорошо, что ты примкнул к тем людям, большинство из которых померли в девятнадцатом веке. Иначе тебя бы линчевали.

— Это почему? — спросил Бёртон.

— Он погубил Землю, — ответил Фрайгейт. — По крайней мере, я так думаю.

— Сканнер, — печально проговорил Монат, — предназначался для уничтожения только человеческих существ. И его действие не распространялось на все человечество. Он должен был прекратить воздействие после того, как заранее определенное число людей — увы, довольно-таки значительное — умрет. Поверьте мне, друзья мои, я этого не хотел. Вы не представляете, какой боли, какого труда мне стоило решение нажать на кнопку. Но я обязан был защитить мой народ. Вы вынудили мою руку нажать на кнопку.

— Все началось, когда Монат выступал в прямом эфире, — сказал Фрайгейт. — Монат сделал опрометчивое заявление. Он сказал, что ученые его планеты располагают знаниями и способностью спасти людей от старения. Теоретически — с помощью техники таукитян — человек способен жить вечно. Но на его планете эти знания не применялись — там они запрещены. Тележурналист, который вел беседу, спросил его, можно ли применять эту методику для продления жизни землян. Монат ответил, что не видит причины, почему бы и нет. Но омоложением его народ не пользовался по вполне веской причине, и это также относилось к землянам. К этому моменту правительственный цензор понял, что происходит, и отключил звук. Но было уже слишком поздно.

— А потом, — добавил Лев Руах, — американское правительство сообщило, что Монат не понял вопроса и что недостаточно хорошее знание английского языка привело к тому, что он ошибся в ответе. Но было слишком поздно. Народы Америки и всего мира потребовали, чтобы Монат раскрыл тайну вечной молодости.

— Которой я не располагал, — вставил Монат. — И ни у кого из нашей экспедиции таких знаний не было. На самом деле мало кому на моей планете это ведомо. Но говорить об этом людям было бесполезно. Они думали, что я лгу. Начался бунт, толпа разогнала охрану около нашего корабля и ворвалась внутрь. Я видел, как моих друзей, пытающихся образумить толпу, рвали в клочья. Образумить!

Но я сделал то, что сделал, не в отместку, а совсем по другой причине. Я понимал, что после того, как нас перебьют, правительство США наведет порядок. И заполучит наш корабль. Не пройдет много времени, и земные ученые сумеют построить такой же. За этим неизбежно последует отправка земной флотилии к нашей планете; И вот я решил сделать так, чтобы Земля была отброшена назад на многие столетия, а может быть, и на тысячелетия. Зная, что я должен совершить страшный поступок ради спасения собственной планеты, я послал сигнал сканнеру, находившемуся на орбите. Мне бы не пришлось делать этого, если бы я сумел добраться до кнопки самоуничтожения корабля. Но я не мог попасть в отсек управления. И тогда я нажал кнопку активации сканнера. Через несколько мгновений толпа ворвалась в комнату, где я прятался. После этого я ничего не помню.

Фрайгейт сказал:

— Я находился в больнице в Западном Самоа, умирая от рака, и гадал, похоронят ли меня рядом с Робертом Льюисом Стивенсоном. «Вряд ли», — думал я. Но ведь я все-таки перевел «Илиаду» и «Одиссею» на самоанский… А потом стали доходить новости. Люди по всему миру умирали. Причина этого была очевидна. Таукитянский спутник что-то такое излучал, что поражало людей. Последнее, о чем я узнал, было то, что США, Англия, Россия, Китай, Франция и Израиль послали ракеты, чтобы перехватить спутник и взорвать его. А спутник летел так, что через несколько часов должен был оказаться прямо над Самоа. Я, наверное, слишком сильно переволновался для того ослабленного состояния, в котором находился, и потерял сознание. Больше я ничего не помню.

— Перехват не удался, — сказал Руах. — Сканнер взорвал ракеты, когда они еще не успели к нему подлететь.

Бёртон подумал, что ему еще многое нужно узнать о времени после тысяча восемьсот девяностого года, но теперь размышлять об этом не время.

— Предлагаю прогуляться по холмам, — сказал он. — Нужно посмотреть, что там за растительность и нет ли полезных растений. Кроме того, если там найдутся какие-нибудь камни, мы могли бы изготовить из них оружие. Этот парень из палеолита и наверняка соображает в обработке камней. Он покажет нам, как это делается.

Они пересекли равнину шириной в милю и углубились в холмы. По пути к группе присоединилось еще несколько человек, в том числе маленькая девочка лет семи с темно-синими глазами и хорошеньким личиком. Бёртон на двенадцати языках спросил у нее, нет ли поблизости кого-то из ее родителей или других родственников, и все это время девчушка жалостливо смотрела ему в глаза. Все, кто знал еще какие-нибудь языки, все их перепробовали — множество европейских и многие из африканских и азиатских: иврит, хинди, арабский, берберский диалект, румынский, турецкий, фарси, латынь, греческий, пушту.

Фрайгейт, немного знавший валлийский и гэльский языки, заговорил с девочкой. Она выпучила глаза, а потом нахмурилась. Похоже, слова этих языков были ей знакомы, но все-таки недостаточно для того, чтобы их понимать.

— Судя по всему, — сообщил в конце концов Фрайгейт, — она, скорее всего, из древних кельтов. Все время повторяет слово «Гвенафра». Может быть, это ее имя?

— Мы научим ее английскому, — сказал Бёртон. — И будем звать ее Гвенафрой.

Он подхватил девочку на руки и зашагал вперед. Девчушка расплакалась, но вырываться не пыталась. Плакала она, видимо, потому, что измучилась от невыносимого напряжения и наконец нашла защитника, чему страшно обрадовалась. Бёртон наклонил голову и прижался лицом к тельцу малышки. Он не хотел, чтобы другие видели набежавшие на его глаза слезы.

В том месте где равнина встречалась с холмами, словно линия была проведена — невысокая трава резко сменялась толстыми стеблями растений высотой до пояса, напоминавших альфальфу. Кроме нее тут в изобилии росли высокие, словно башни, сосны — красные и широкохвойные, — дубы, тисы, сучковатые гиганты с багровыми и зелеными листьями, и бамбук. Бамбука насчитывалось несколько разновидностей — от тоненьких стебельков высотой всего в несколько футов до гигантов выше пятидесяти футов. На многих деревьях висели лианы, усыпанные крупными зелеными, красными, желтыми и синими цветами.

— Бамбук годится для изготовления древков копий, — сказал Бёртон, — а также труб водопровода, контейнеров, его можно использовать в качестве основного материала при постройке домов, изготовлении мебели, лодок, древесного угля — даже порох из него можно делать. А молодые побеги некоторых видов бамбука годятся в пищу. Но, для того чтобы его срезать и обрабатывать, нам нужны камни, из которых можно будет изготовить инструменты.

Они взбирались на холмы, которые по мере приближения к горам становились все выше. Прошагав довольно бодро мили две, а потом почти ползком одолев еще миль восемь, они остановились у подножия горы. Она вздымалась вверх отвесной сине-черной вулканической скалой, поросшей крупными островками сине-зеленых лишайников. Определить высоту горы было невозможно, но Бёртон не думал, что сильно ошибется, если предположит, что она не ниже двадцати тысяч футов. Оглянувшись на равнину, он убедился, что гора представляет собой неплохое укрытие.

— А вы заметили, что тут совсем нет животных? — спросил Фрайгейт. — Даже насекомых не видно.

Бёртон вскрикнул. Он бросился к куче каменных обломков и вытащил из нее кусок зеленоватого камня размером с кулак.

— Кремень, — сказал он. — Если его тут окажется достаточно, мы сможем изготовить ножи, наконечники копий, скребки, топоры. А с их помощью мы сумеем строить дома, лодки и еще множество разных вещей.

— Инструменты и оружие нужно привязывать к древкам, — заметил Фрайгейт. — Что же послужит нам материалом для этого?

— Может быть, человеческая кожа, — ответил Бёртон.

Всех не на шутку потрясло это заявление. Бёртон странно, щебечуще расхохотался — что совершенно не согласовывалось с его мужественной внешностью.

— Если мы будем вынуждены убить кого-то из самозащиты, или если нам здорово повезет, и мы наткнемся на труп, который для нас милостиво бросил какой-нибудь убийца, будет глупо не воспользоваться тем, в чем мы так нуждаемся. Правда, если среди вас найдутся люди, настолько жертвенные, что готовы выделить немного своего эпидермиса на нужды группы, шаг вперед! Мы не забудем о вас в наших завещаниях.

— Вы, безусловно, шутите, — сказала Алиса Харгривз. — Не сказала бы, что я в восторге от подобных речей.

Фрайгейт хмыкнул:

— Пообщайтесь с ним подольше, кое-что и похуже услышите.

Но что это значило, он не объяснил.

Глава 6

Бёртон рассматривал скальное основание горы. Сама гора была сложена сине-черной плотной породой, напоминающей какую-то разновидность базальта. Но на земле у подножия скального основания валялись или торчали из почвы куски кремня. Похоже, они упали откуда-то сверху, следовательно, гора, скорее всего, не представляла собой базальтовый монолит. Сжав в руке кусочек кремня с острым краем, Бёртон соскреб со скалы лишайник, и под ним обнаружилась порода, похожая на зеленоватый доломит. По всей вероятности, куски кремня могли отколоться от доломита, хотя никаких признаков разлома или крошения жилы заметно не было.

А лишайник напоминал Parmelia saxitilis, который рос также на долго пролежавших в земле костях, в частности — на черепах, и поэтому, в соответствии с «Доктриной Прописей», представлял собой средство для лечения эпилепсии и заживляющий бальзам для ран.

Услышав, как кто-то стучит камнем о камень, Бёртон вернулся к группе. Все стояли кружком около американца и неандертальца, а те уселись на корточки и трудились над кусками кремня. Обоим удалось изготовить грубые топоры. Остальные стояли и смотрели на их работу, а они изготовили еще шесть штук. А потом взяли по большому куску кремня и разбили их надвое другими камнями. Затем одной половинкой стали отбивать от края второй тонкие осколки. Они поворачивали камни и старательно колотили по ним, пока не изготовили каждый примерно по десятку лезвий.

Они трудились и трудились — человек, который жил за сто тысяч лет до Рождества Христова, а то и раньше, и человек, живший в самые совершенные времена человеческой эволюции и бывший продуктом высочайшей цивилизации (в техническом смысле) на Земле. На самом деле он был одним из последних на Земле людей — если верить ему.

Вдруг Фрайгейт взвыл, подпрыгнул и стал скакать на месте, сжимая правой рукой большой палец левой. Он, судя по всему, промахнулся при ударе. Казз ухмыльнулся, обнажив здоровенные зубы размером чуть ли не с надгробные камни. Он тоже встал и ушел в заросли травы забавной раскачивающейся походкой. Несколько минут спустя он вернулся и принес шесть бамбуковых палок с заостренными концами и еще несколько — с ровно обрезанными. Он уселся на корточки и принялся обрабатывать одну из палок, пока не расщепил ее край и не вставил в прорезь треугольный скошенный край топора, после чего привязал камень к палке длинными стеблями травы.

Через полчаса группа вооружилась топориками, топорами с бамбуковыми топорищами, кинжалами и копьями с деревянными и каменными наконечниками.

К этому времени рука Фрайгейта перестала болеть так сильно, как сразу после ушиба, и кровь остановилась. Бёртон поинтересовался, откуда у Фрайгейта такое мастерство в обработке камней.

— Я был любителем-антропологом, — ответил тот. — Многие люди — ну, относительно многие — учились изготавливать инструменты и оружие из камней в качестве хобби. Кое-кто добился неплохих успехов, хотя, конечно, на мой взгляд, никому из современных людей не удалось стать такими же умелыми и быстрыми в этом смысле, как специалистам из времен неолита. Эти-то ребята — они таким всю жизнь занимались, как вы понимаете.

И потом, я довольно много знаю об обработке бамбука, так что могу пригодиться.

Группа отправилась к реке. На вершине высокого холма они ненадолго задержались. Солнце стояло почти в зените. Отсюда открывался вид на течение реки на протяжении многих миль и на ее противоположный берег. Правда, с такого расстояния различить людские фигуры на другом берегу было невозможно, но там виднелись каменные грибы. Рельеф противоположного берега походил на рельеф того берега, на котором находились Бёртон и его спутники. Равнина в милю шириной и примерно две с половиной мили холмов, поросших деревьями. А за холмами — крутые, неприступные черные и зеленовато-синие горы.

К северу и к югу долина тянулась ровно миль на десять. Потом изгибалась, и река терялась из виду.

— Тут поздно светает и рано темнеет, — сказал Бёртон. — Значит, нужно как можно больше успеть засветло.

Как раз в этот миг все вскочили и многие закричали. На верхушках каменных грибов вспыхнуло синее пламя, взметнулось футов на двадцать и исчезло. А еще через несколько секунд раздался далекий раскат грома. От гор, вздымавшихся за спиной, эхом отразился его звук.

Бёртон взял на руки девочку и стал спускаться с холма. Хотя группа шла хорошим шагом, время от времени всем приходилось останавливаться и переводить дух. И все равно Бёртон чувствовал себя замечательно. Так много лет прошло с тех пор, как мышцы так хорошо слушались его, что ему даже не хотелось останавливаться для того, чтобы насладиться этим ощущением. Ему с трудом верилось, что совсем недавно его правая нога опухала от подагры, а сердце дико колотилось, стоило ему подняться на несколько ступенек.

Они вышли на равнину и дальше бросились трусцой, потому что заметили, как около грибов началось столпотворение. Бёртон орал на тех, кто попадался на его пути, и отталкивал их в стороны. Его одаривали гневными взглядами, но толкаться в ответ никто не отваживался. Неожиданно он оказался у подножия гриба, где людей практически не было, и увидел, что их привлекло. И не только увидел, но и почувствовал запах.

Позади него Фрайгейт пробормотал:

— О Господи! — и его чуть не вырвало, хотя желудок у него был пуст.

Бёртон слишком много повидал в прошлой жизни, чтобы его потрясло отвратительное зрелище. Больше того — он мог отрешиться от реальности, когда сталкивался с чем-то чересчур печальным или болезненным. Порой ему удавалось как бы отойти в сторону от происходящего одним лишь усилием воли. Как правило, это происходило автоматически. Так случилось и сейчас.

На боку, так что тело находилось примерно на середине расстояния от края шляпки гриба, лежал труп. Кожа человека почти полностью обгорела, обнажившиеся мышцы обуглились. Нос, уши, пальцы рук и ног и гениталии либо сгорели напрочь, либо представляли собой бесформенные обрубки.

Рядом с трупом на коленях стояла женщина и бормотала молитву по-итальянски. Большие черные глаза женщины были бы красивы, не будь они красными и опухшими от слез. Фигура у женщины была великолепная и непременно привлекла бы внимание Бёртона в других обстоятельствах.

— Что случилось? — спросил он.

Женщина умолкла и посмотрела на него. Потом встала и прошептала:

— Отец Джузеппе прислонился к камню. Он говорил, что голоден. Говорил, что не понимает, зачем нужно было воскресать, только для того чтобы умереть от голода. Я сказала ему, что мы не умрем, как мы можем умереть? Нас воскресили из мертвых, и о нас позаботятся. А он сказал, что мы, может быть, в аду. И будем ходить голыми и голодными все время, вечно. Я сказала ему, чтобы он не богохульствовал, что как раз ему-то и не стоит богохульствовать. А он сказал, что здесь все совсем не так, как он говорил всем и каждому сорок лет, а потом… а потом…

Бёртон подождал несколько секунд и поторопил женщину:

— А потом?

— Отец Джузеппе сказал, что тут, правда, нет адского пламени, но что уж лучше пусть было бы адское пламя, чем вечный голод. А потом выскочило пламя и пожрало его, и грохот был такой, словно бомба взорвалась, а потом он умер, обгорел до смерти. Это было так ужасно, так ужасно…

Бёртон развернулся лицом к северу, чтобы стать спиной к трупу, но ветер все равно доносил запах горелой плоти. Но не запах удручал Бёртона, а мысль о смерти. Первый День Воскрешения еще не окончился, а уже умер человек. Означало ли это, что воскрешенные столь же беззащитны перед смертью, как прежде, на Земле? Если так, то какой в этом смысл?

Фрайгейта перестало тошнить. Бледный, дрожащий, он поднялся на ноги и добрел до Бёртона, стараясь держаться спиной к трупу.

— Может, лучше избавиться от него? — пробормотал он, указывая большим пальцем через плечо.

— Пожалуй, да, — холодно отозвался Бёртон. — Вот только жалко, что вся его кожа уничтожена.

Он ухмыльнулся, глядя на американца. Тот, похоже, испытал еще более сильный шок.

— Ну-ка, — сказал Бёртон. — Берите его за ноги, а я возьмусь с другой стороны. Бросим его в реку.

— В реку? — переспросил Фрайгейт.

— Угу. Если только вы не жаждете волочь его в холмы и копать для него могилу.

— Не могу, — ответил Фрайгейт и отошел в сторону. Бёртон проводил его презрительным взглядом и дал знак неандертальцу. Казз что-то буркнул в ответ и протопал к трупу своей особенной походочкой. Подойдя, наклонился, и не успел Бёртон ухватиться за почерневшие культи ног, как Казз уже поднял тело над головой, прошагал к берегу и швырнул труп в воду. Труп немедленно утонул, и его понесло течением вдоль берега. Казз решил, что этого маловато. Он вошел в воду по пояс, после чего погрузился поглубже и нырнул, не показываясь на поверхности около минуты. По всей вероятности, оттолкнул труп на глубину.

Алиса Харгривз с ужасом смотрела на эту сцену. Наконец она воскликнула:

— Но ведь мы будем пить эту воду!

— Река достаточно многоводна для того, чтобы очищаться, — успокоил ее Бёртон. — Как бы то ни было, у нас хватает забот и без того, чтобы волноваться о тщательности санитарных процедур.

Монат тронул Бёртона за плечо, и тот обернулся.

— Вы только посмотрите! — воскликнул Монат.

В том месте, где, видимо, находился труп, вода в реке вскипела, ее поверхность рассекла серебристая спина с белесым плавником.

— Похоже, ваши опасения насчет загрязнения воды напрасны, — сказал Бёртон Алисе Харгривз. — В реке есть мусорщики. Интересно… Интересно, безопасно ли тут купаться.

Однако неандерталец вышел из реки целым и невредимым. Он встал перед Бёртоном, отряхивая воду с безволосого тела, и ухмыльнулся, сверкая здоровенными зубищами. Он был ужасающе уродлив. Но он располагал знаниями доисторического человека, знаниями примитивными, но такими необходимыми в мире с примитивными условиями жизни. Кроме того, такого бойца замечательно было бы иметь у себя за спиной во время драки. Он был невысок, но потрясающе могуч. Его тяжелые кости служили прекрасной основой для тяжелых же мышц. Несомненно, он почему-то привязался к Бёртону. Тому приятно было думать, что дикарь, обладающий дикарскими инстинктами, «понимает», что Бёртон — тот человек, за которым стоит идти. Кроме того, примитивный человек, по развитию своему близкий к животным, должен был иметь и более развитую интуицию. Значит, мог заметить силу духа Бёртона и ощутить тягу к нему, хотя тот являлся представителем рода Homo sapiens.

А потом Бёртон напомнил себе, что его репутация человека с редкостной психической силой выстроена им самим и что в этом он наполовину шарлатан. Он так много разглагольствовал о собственной силе и столько наслушался об этом от своей жены, что и сам стал в нее верить. Но случались мгновения, когда он вспоминал, что его «могущество» наполовину вымышлено.

Тем не менее он был способным гипнотизером и верил, что его глаза излучают особую экстрасенсорную силу, когда он этого желал. Может быть, поэтому к нему так и тянуло неандертальца.

— Камень произвел разряд чудовищной энергии, — сказал Лев Руах. — Может быть, электрической. Но почему? Не верится, чтобы разряд был бесцелен.

Бёртон повнимательнее присмотрелся к каменному грибу. Серый цилиндр, стоявший в центральном углублении, похоже, не пострадал от разряда. Бёртон прикоснулся к каменной поверхности гриба. Поверхность была теплая, но не более, чем если бы была нагрета солнцем.

Лев Руах крикнул:

— Не трогайте! Вдруг будет еще один… — и не договорил, когда увидел, что предупреждать поздно.

— Еще один разряд? — спросил Бёртон. — Я так не думаю. По крайней мере, некоторое время не будет. Этот цилиндр оставлен здесь для того, чтобы мы что-то узнали.

Он ухватился руками за край шляпки гриба и, подтянувшись, залез на нее. Это ему удалось настолько легко, что он порадовался. Прошло столько лет с тех пор, как он чувствовал себя таким молодым и сильным. Или таким голодным.

Несколько человек из толпы стали кричать ему, чтобы он слез с гриба, пока снова не полыхнуло синее пламя. Другие смотрели на него так, словно надеялись, что выброс энергии снова произойдет. А большинство радовались тому, что он рискует.

Но ничего не произошло, хотя сам Бёртон не был так уж уверен, что не сгорит в огне. Босыми ступнями он чувствовал приятную теплоту камня.

Перешагивая через углубления, он подобрался к цилиндру и подсунул пальцы под край крышки. Она легко приподнялась. С сердцем, быстро бьющимся от возбуждения, Бёртон заглянул под крышку. Он ждал чуда и увидел его. В углублениях внутри контейнера находилось шесть мисок, и все они оказались наполненными.

Бёртон дал своей группе знак подойти поближе. Казз легко взобрался на шляпку гриба. Оправившийся от тошноты Фрайгейт тоже с легкостью спортсмена оказался наверху. «Не будь у этого парня такого слабого желудка, — подумал Бёртон, — ему цены бы не было». Фрайгейт обернулся и подал руку Алисе, которая забралась на шляпку около него.

Столпившись около Бёртона, все склонились и заглянули внутрь цилиндра. Бёртон воскликнул:

— Настоящий рог изобилия! Поглядите! Отбивная! Толстая сочная отбивная! Хлеб с маслом! Джем! Салат! А это что такое? Пачка сигарет! Ага! И сигара! И чашка бурбона, судя по запаху — отличного! И еще что-то… это что?

— Похоже на палочки жевательной резинки, — сказал Фрайгейт. — Без упаковки. А это, наверное… что? Зажигалка для сигарет?

— Жратва! — заорал какой-то мужчина — здоровяк, в группу Бёртона не входивший. Он забрался на гриб, за ним стали карабкаться и другие. Бёртон опустил руку в глубь цилиндра и вытащил лежавший на самом дне маленький прямоугольный предмет. Фрайгейт сказал, что это, наверное, зажигалка. Бёртон понятия не имел о том, что такое «зажигалка», но догадывался, что она производит огонь для прикуривания сигарет. Он сжал предмет в кулаке, а другой рукой закрыл крышку. Во рту у него скопилась слюна, в животе урчало. Остальные были так же голодны, как он, и, судя по выражениям их лиц, они никак не могли понять, почему он не вынимает из цилиндра еду.

Здоровяк громко заорал на грубом триестском наречии итальянского:

— Жрать хочу! Прикончу любого, кто сунется ко мне! А ну, открой!

Остальные молчали, но, несомненно, ожидали, что Бёртон станет защищаться. А он вместо этого сказал:

— Сам открывай, — и отвернулся.

Остальные растерялись. Они видели еду, слышали ее запах. У Казза изо рта текла струйка слюны. Но Бёртон сказал:

— Поглядите на толпу. Тут через минуту будет драка. Вот я и говорю: пусть дерутся за свои куски. Не то чтобы я уходил от драки, вы же понимаете, — добавил он, гневно глянув на остальных. — Только я уверен, что к ужину наши собственные цилиндры будут полны еды. Эти цилиндры, если вам угодно, зовите их Граалями, нужно просто оставить в углублениях на камне, чтобы они наполнились. Это очевидно, и именно поэтому здесь оставлен этот цилиндр.

Он подошел к тому краю шляпки, который был обращен к реке, и спрыгнул вниз. К этому моменту на шляпке набралось уже порядочно народу, все новые и новые люди карабкались наверх. Здоровяк схватил отбивную и впился в нее зубами, но кто-то пытался вырвать у него кусок мяса. Здоровяк яростно завопил и вдруг, расталкивая тех, кто мешал ему пройти, бросился к реке. Он нырнул и через мгновение появился на поверхности. Тем временем мужчины и женщины, крича и толкая друг друга, боролись за остальное содержимое грааля.

Человек, нырнувший в реку, плыл на спине, пока не сжевал всю отбивную. Бёртон пристально смотрел на него, наполовину ожидая, что того схватит рыба. Но здоровяк преспокойно плыл вниз по течению.

Бёртон шел, пока не ушел подальше от толпы, и сел на траву. Люди из его группы столпились около него, некоторые присели и стали смотреть на столпотворение на верхушке гриба. Питающий камень выглядел словно табуретка, на сиденье которой копошились бледные черви. И при этом очень шумные. Кое-кто из них успел покраснеть, потому что перемазался в пролитой крови.

Больше всего удручала реакция детей. Самые маленькие на гриб не полезли, но знали, что там еда. Они плакали от голода и страха, вызванного тем, как кричали и дрались взрослые, забравшиеся на камень. Девчушка рядом с Бёртоном не плакала — она дрожала. Она обвила ручонками его шею, а он гладил ее по спине и бормотал успокаивающие слова; она их не понимала, но тон помогал ей успокоиться.

Солнце начинало садиться. Через пару часов оно должно было скрыться за высокими горами на западе. Правда, еще несколько часов могли протянуться мягкие сумерки. Определить, сколько здесь длится день, было невозможно. Стало жарче, но сидеть на солнце все-таки было можно, к тому же все время дул прохладный ветерок, смягчающий жару.

Казз стал знаками показывать, что хотел бы разжечь костер, и еще он показывал на кончик бамбукового копья. Несомненно, он хотел обжечь его.

Бёртон рассмотрел металлический предмет, вынутый им из цилиндра. Предмет был изготовлен из прочного серебристого металла — прямоугольный, плоский, примерно два дюйма в длину и в три десятых дюйма толщиной. На одной стороне предмета имелась маленькая дырочка, а на другой — движок. Движок опустился примерно на одну десятую дюйма, и из отверстия показалась проволочка диаметром примерно в одну десятую дюйма и в полдюйма длиной. Даже при ярком солнце она сильно светилась. Бёртон прикоснулся кончиком проволочки к травинке — травинка тут же сморщилась. Когда он прикоснулся проволочкой к кончику бамбукового копья, она прожгла в нем крошечную дырочку. Бёртон вернул движок в первоначальное положение, и проволочка убралась внутрь, под серебристый панцирь, словно головка напуганной черепахи.

Фрайгейт и Руах громко выразили восторг по поводу того, какая энергия таилась в крошечном предмете. Для того чтобы так нагреть проволочку, требовалось немалое напряжение. Какой же мощности батарейка или миниатюрный ядерный реактор прятались внутри? И как перезаряжать зажигалку?

Слишком много вопросов, на которые нельзя было ответить немедленно, а может быть, и никогда. И самым важным из них было: как они все вернулись к жизни с обновленными, омоложенными телами? Кто бы это ни сделал, он обладал поистине богоподобными знаниями. Но разговоры об этом, хотя и послужили бы пищей для толков, больше бы не дали ровным счетом ничего.

Через некоторое время толпа рассосалась. Цилиндр бросили на верхушке гриба — он валялся на боку. Там же валялось несколько тел. Кое-кто из тех, кто спустился с гриба, был ранен. Бёртон встал и пошел сквозь толпу. Какая-то женщина плакала, но никто не обращал на нее внимания. Лицо ее разбили, правый глаз заплыл. Какой-то мужчина сидел на траве и корчился от боли, прикрывая руками пах, изодранный чьими-то острыми ногтями.

На верхушке гриба лежали четверо; трое из них были без сознания. Им побрызгали в лицо водой, и они пришли в себя. А четвертый был мертв. Невысокий худощавый мужчина. Кто-то так свернул ему голову, что сломал шею.

Бёртон снова взглянул на солнце и сказал:

— Я точно не знаю, когда настанет время ужина. Предлагаю вернуться сюда вскоре после того, как солнце скроется за горами. Установим наши граали, или «рога изобилия», или «корзинки для завтрака» — называйте, как хотите — в эти углубления. А потом подождем. А пока…

Он мог бы и этот труп швырнуть в реку, но теперь задумался о том, что из него можно извлечь пользу, и немалую. Он объяснил свое желание остальным, и они спустили тело с гриба и понесли его по равнине. Первыми за дело взялись Фрайгейт и Галеацци, бывший импортер из Триеста. Фрайгейт, конечно, не рвался к этой работе, но, когда Бёртон спросил его, не возьмется ли он, он кивнул. Он подхватил мертвеца за ноги и пошел вперед. Галеацци тащил тело, ухватив его под мышки. Алиса пошла за Бёртоном, держа за руку девочку. Кое-кто из толпы с любопытством смотрел на процессию, а кое-кто комментировал происходящее или задавал вопросы, но Бёртон помалкивал. Когда первые носильщики прошагали около полумили, их сменили Казз и Монат. Девочку, казалось, вовсе не пугал вид мертвеца. И первый труп вызвал любопытство, а не испуг.

— Если она на самом деле из древних кельтов, — сказал Фрайгейт, — она, наверное, привыкла видеть обугленные тела. Если я верно помню, кельты сжигали тела, предназначенные для жертвоприношений, в больших плетеных корзинах на религиозных церемониях. Правда, не припомню, в честь какого бога или богини проводились эти церемонии. Была бы библиотека — можно было бы уточнить. Как думаете, будет у нас тут когда-нибудь библиотека? Думаю, я чокнусь, если у меня не будет книг.

— Посмотрим, — отозвался Бёртон. — Если нас не обеспечат библиотекой, соберем свою. Это возможно. Нет ничего проще.

Он счел вопрос Фрайгейта идиотским, но, с другой стороны, сейчас мало кто пребывал в своем уме.

У подножий холмов Моната и Казза сменили двое мужчин — Рокко и Бронтич. Бёртон пошел впереди, мимо деревьев, сквозь густую, доходившую до пояса траву. Острые листья травы царапали босые ноги… Бёртон ножом срезал один стебель и посмотрел, насколько тот прочен и гибок. Фрайгейт плелся рядом с ним и рта не закрывал. «Наверное, — подумал Бёртон, — он болтает, чтобы отвлечься от мыслей о двух смертях».

— Вы только подумайте, какие исследования можно провести, если здесь воскресли все, кто когда-либо жил! Подумайте о тайнах истории, о любых вопросах, на которые можно найти ответы! Можно поговорить с Джоном Уилксом Бутом[2] и выяснить, действительно ли военный секретарь Стэнтон участвовал в заговоре с целью убийства Линкольна. Можно установить личность Джека-Потрошителя[3]. Узнать, на самом ли деле Жанна д’Арк была ведьмой. Поговорить с наполеоновским маршалом Неем[4] и узнать, правда ли, что он удрал из попавшего под обстрел эскадрона и стал школьным учителем в Америке. Понять, что на самом деле случилось в Перл-Харборе. Посмотреть на лицо «Человека в Железной Маске», если такой когда-либо существовал. Порасспрашивать Лукрецию Борджиа[5] и тех, кто ее знал, и понять, была ли она в действительности такой жуткой отравительницей, какой ее считают. Узнать, кто убил двух малюток-принцев в Тауэре. Может быть, это сделал Ричард III[6]. Да и вы, Ричард Фрэнсис Бёртон, — ваши биографы мечтали бы задать вам множество вопросов о вашей жизни. Правда ли, что у вас была любовница-персиянка, на которой вы собирались жениться и ради которой были готовы отречься от того, кем были, и стать ее сородичем? Правда ли, что она умерла до того, как вы смогли жениться на ней, и действительно ли вас так потрясла ее смерть и вы любили ее до конца своей жизни?

Бёртон зыркнул на Фрайгейта. Он только что познакомился с этим человеком, а тот — это надо же — задавал самые личные и болезненные вопросы. Этому не было прощения.

Фрайгейт отшатнулся, бормоча:

— И… и… и… ну ладно, сейчас не время, я понимаю. Но известно ли вам, что после вашей смерти ваша супруга стала очень набожной и что вас похоронили на католическом кладбище — вас, безбожника?

Лев Руах, глаза которого раскрывались все шире, пока Фрайгейт болтал, воскликнул:

— Вы — Бёртон, путешественник и лингвист? Тот, что открыл озеро Танганьика? Тот, что совершил паломничество в Мекку, одевшись, как мусульманин? Переводчик «Тысячи и одной ночи»?

— Лгать не хочу и незачем. Да, это я.

Лев Руах плюнул на Бёртона, но его слюну отнесло в сторону ветром.

— Сукин вы сын! — прокричал он. — Вшивый нацистский ублюдок! Читал я про вас! Какой выдающийся человек, можно себе представить! Только вы были антисемитом!

Глава 7

Бёртон был потрясен. Он сказал:

— Этот беспочвенный и злобный слух распространяли мои враги. Но всякий, кто был знаком с фактами и со мной, знал, как все обстоит на самом деле. А теперь, я думаю, вам следовало бы…

— А что, не вы написали «Евреи, цыгане и ислам»? — скорчив гримасу, вопросил Руах.

— Я, — ответил Бёртон. Лицо его зарделось, и, опустив голову, он заметил, что все тело покраснело. — А теперь, я думаю, как я собирался сказать, пока вы не прервали меня, вам лучше уйти. Если бы положение дел было обычным, я бы вас уже держал за глотку. Человеку, который так разговаривает со мной, приходится держать ответ за свои слова и защищать их поступками. Но положение необычное, и вы, вероятно, переволновались. Не знаю. Но если вы немедленно не извинитесь или не уйдете, я сейчас же превращу вас в следующий труп.

Руах сжал кулаки и гневно глянул на Бёртона, потом развернулся и зашагал прочь.

— Что такое «нацист»? — спросил Бёртон у Фрайгейта.

Американец постарался объяснить как можно более доходчиво.

— Много мне нужно узнать обо всем, что произошло после того, как я умер, — сказал Бёртон. — Этот человек ошибся на мой счет. Никакой я не нацист. И вы говорите, что Англия стала державой второго сорта? Всего через пятьдесят лет после моей смерти? Верится с трудом.

— С какой стати я бы стал вас обманывать? — возразил Фрайгейт. — Только не стоит так огорчаться. К концу двадцатого века она снова воспрянула, и самым любопытным образом, хотя было уже слишком поздно…

Слушая янки, Бёртон чувствовал гордость за свою родину. Хотя при жизни Англия относилась к нему более чем небрежно и хотя ему всегда хотелось поскорее смыться с родного острова, как только он туда попадал, он стал бы сражаться за родину насмерть. И еще он был предан королеве.

Неожиданно он спросил:

— Если вы догадались, кто я такой, почему молчали?

— Хотел удостовериться. И потом, у нас было не так много времени для светского общения, — пояснил Фрайгейт. — Да и для всякого другого тоже, — добавил он, искоса поглядывая на чудесную фигуру Алисы Харгривз.

— Про нее я тоже знаю, — сказал он. — Если она та женщина, за которую я ее принимаю.

— Я ее совсем не знаю, — отозвался Бёртон и остановился. Они поднялись по склону первого холма и оказались на его вершине. Тело положили на землю под высоченной красной сосной.

Казз, зажав в ручище сланцевый ножик, тут же уселся на корточки около трупа. Задрав голову к небу, он выговорил несколько фраз, которые, скорее всего, представляли собой ритуальную песнь. А потом, пока остальные не успели и ртов раскрыть, он разрезал тело и вытащил печень.

Многие в ужасе закричали. Бёртон хмыкнул. Монат не сводил с Казза глаз.

Громадные зубищи Казза впились в кровоточащий орган и оторвали от него здоровенный кусок. Массивные челюсти неандертальца задвигались, пережевывая лакомство. Он полуприкрыл глаза от восторга. Бёртон подошел к нему и протянул руку, намереваясь этим выразить протест. Казз осклабился, отрезал кусок и протянул Бёртону. Он не на шутку удивился, когда тот отказался.

— Каннибал! — воскликнула Алиса Харгривз. — О Боже, кровожадный, дурно пахнущий каннибал! И это — обещанная загробная жизнь!

— Он ничуть не хуже наших предков, — сказал Бёртон. Сам он уже оправился от потрясения и даже наслаждался — немножко — реакцией остальных. — В местах, где, похоже, с едой дела обстоят плоховато, его действия на редкость практичны. Ну а наша задача схоронить труп, не располагая нужными инструментами для того, чтобы копать землю, разрешена. И потом, если мы ошиблись насчет того, что наши контейнеры — это источник питания, мы вскоре последуем примеру Казза!

— Никогда! — выкрикнула Алиса. — Лучше я умру!

— Вот именно, — подтвердил Бёртон холодно. — Предлагаю отойти и дать ему поесть. Мне это зрелище аппетита не прибавляет, и я нахожу его таким же тошнотворным, как трапезы янки на фронтире[7]. Или провинциальных прелатов[8], — добавил он, чтобы немного утешить Алису.

Они отошли подальше от Казза, за одно из гигантских сучковатых деревьев. Алиса сказала:

— Не желаю находиться рядом с ним. Он животное, мерзость! И я ни секунды не буду чувствовать себя спокойно, если он будет рядом!

— Вы просили защиты, — сказал Бёртон. — И я предоставлю вам ее, пока вы будете членом этой группы. Но вам также придется соглашаться с моими решениями. Одно из них таково: обезьяночеловек остается с нами. Мы нуждаемся в его силе и умениях, которые представляются мне весьма соответствующими этому миру. Мы стали примитивными, стало быть, можем поучиться у примитивного человека. Он остается.

Алиса обвела остальных умоляющим взглядом, не говоря ни слова. Монат нахмурился. Фрайгейт пожал плечами и сказал:

— Миссис Харгривз, если только можете, забудьте о своих нравах, о своих убеждениях. Мы находимся не в замечательном первоклассном викторианском раю. Да и вообще ни в каком не в раю — из тех, о которых когда-то мечтали. Вы не можете здесь думать и вести себя так, как на Земле. Во-первых, вы жили в обществе, где женщины с головы до ног закрывали себя тяжелыми платьями, и вид обнаженной женской коленки представлял собой волнующее сексуальное событие. Тем не менее вы, похоже, не слишком страдаете от того, что обнажены. Вы так уравновешены и горды, словно на вас монашеский балахон.

— Я от этого не в восторге, — возразила Алиса. — Но чего мне стыдиться? Там, где наги все, нагих нет. Ничего не поделаешь, верно? И если бы какой-нибудь ангел явился и предложил мне одежду, я бы не стала ее надевать. Тогда я стала бы непохожей на остальных. И потом, у меня хорошая фигура. Не будь это так, я бы больше страдала.

Мужчины рассмеялись, и Фрайгейт сказал:

— Вы просто сказочны, Алиса. Совершенно сказочны. Можно, я буду звать вас Алисой? «Миссис Харгривз» — это как-то чересчур официально, когда говоришь с обнаженной женщиной.

Она ничего не ответила — отошла прочь и исчезла за большим деревом. Бёртон сказал:

— В будущем надо будет что-то предпринять в отношении санитарии. А это значит, что кто-то должен будет принимать решения в области стратегии здравоохранения и обладать властью принимать законы и следить за их выполнением. Но как сформировать правоохранительные, судебные и исполнительные органы, когда царит такая анархия?

— Давайте вернемся к проблеме более насущной, — посоветовал ему Фрайгейт. — Что нам делать с мертвецом?

А ведь не так давно он был побледнее — когда Казз препарировал труп сланцевым ножом.

Бёртон ответил:

— Уверен: человеческая кожа, правильно выдубленная, и человеческие кишки, соответствующим образом обработанные, будут намного лучше травы для изготовления веревок и креплений. Я собираюсь срезать несколько полосок кожи. Хотите мне помочь?

Только ветерок, шевеливший листья деревьев и верхушки стеблей травы, нарушал тишину. Солнце нещадно палило, тела покрывались потом, который тут же высыхал на ветру. Ни птичьего пения, ни жужжания насекомых. А потом тишину разорвал хриплый голос девочки. Ей ответил голос Алисы, и девочка побежала к ней, за дерево.

— Попробую, — ответил американец. — Правда, не знаю. Я уже столько пережил сегодня — для одного дня хватит.

— Тогда как хотите, — отозвался Бёртон. — Только любой, кто мне поможет, первым получит возможность воспользоваться кожей. И вы можете очень даже захотеть немного кожи, когда вам понадобится привязать топор к топорищу.

Фрайгейт шумно сглотнул и сказал:

— Иду.

Казз все еще сидел на корточках около трупа, сжимая в одной руке окровавленную печень, а в другой — окровавленный каменный нож. Увидев Бёртона, он ухмыльнулся перепачканными губищами и отхватил ножом кусок печени. Бёртон покачал головой. Остальные — Галеацци, Бронтич, Мария Туччи, Филипо Рокко, Роза Нанини, Катерина Капоне, Фиоренца Фиорри, Бабич и Гуинта — отошли подальше от отвратительного зрелища. Они уселись за сосной с могучим стволом и приглушенно разговаривали по-итальянски.

Бёртон опустился на колени около трупа и провел кончиком ножа от правого колена к ключице. Фрайгейт стоял рядом и смотрел. Он побледнел еще сильнее и весь дрожал. Но стоял, не двигаясь, до тех пор, пока Бёртон не срезал с тела две длинные полоски кожи.

— Хотите попробовать? — спросил Бёртон и перевернул тело на бок, чтобы срезать полоски подлиннее.

Фрайгейт взял окровавленный нож и, стиснув зубы, принялся за работу.

— Не так сильно, — посоветовал Бёртон немного погодя. — Вы и так надрезаете достаточно глубоко. Ну-ка, дайте мне нож. Смотрите!

— У меня был сосед, который подвешивал своих кроликов за гаражом и перерезал им глотки после того, как ломал шеи, — сказал Фрайгейт. — Я как-то раз на это посмотрел. Мне хватило.

— Вы не можете себе позволить ни брезгливости, ни слабости желудка, — сказал Бёртон. — Вы находитесь в самых что ни на есть примитивных условиях. И вы должны быть примитивным, чтобы выжить, нравится вам это или нет.

Бронтич, высокий тощий словенец, прежде бывший содержателем закусочной, подбежал к ним и сообщил:

— Мы только что нашли еще один каменный гриб. Примерно ярдах в сорока отсюда. Он там, за деревьями в низине.

Удовольствие, которое испытывал Бёртон, читая нотацию Фрайгейту, миновало. Ему стало жаль парня. Он сказал:

— Послушайте, Питеру почему бы вам не поглядеть на камень? Если он действительно здесь есть, мы могли бы не мотаться к реке.

Он вручил Фрайгейту свой цилиндр.

— Вставьте его во вмятину на камне, только хорошенько запомните, в какую именно. И пусть остальные сделают так же. Проследите, чтобы они запомнили, куда вставили свои цилиндры. Ни к чему нам лишние ссоры, понимаете?

Как ни странно, похоже, Фрайгейту не очень-то хотелось уходить. Он, видимо, решил, что Бёртон отсылает его из-за того, что считает слабаком. Некоторое время он постоял на месте, переминаясь с ноги на ногу, и несколько раз вздохнул. Потом ушел. Бёртон же продолжал работу — соскребал ткани с полосок кожи. Фрайгейт шагал, сжимая в одной руке два цилиндра, а в другой — топор.

Как только американец скрылся, Бёртон прекратил работу. Он понял, как срезать полосы кожи, и мог теперь рассечь туловище и вынуть кишки. Но пока он не располагал ничем, что позволило бы сохранить и кожу, и кишки. Возможно, в коре деревьев, похожих на дубы, содержится танин, который наряду с другими веществами можно использовать для дубления человеческой кожи. Но, к тому времени когда эти вещества будут добыты, кожа сгниет. Но он все равно недаром потратил время. Качество каменных ножей доказано, и к тому же он освежил в памяти знания об анатомии человека. В юности, в Пизе, Ричард Бёртон и его брат Эдвард водили дружбу с итальянскими студентами с медицинского факультета университета. И Бёртон, и его брат многому научились у них, и ни тот ни другой не теряли интереса к анатомии. Эдвард стал хирургом, а Ричард посещал лекции, а также присутствовал на публичных и частных вскрытиях в Лондоне. Но забыл многое из того, чему тогда научился.

Вдруг солнце ушло за горы. Бёртона окутала бледная тень, и через несколько минут вся долина погрузилась в сумерки. Но еще долго небо сохраняло яркую синеву. Ветер дул не сильнее, чем прежде. Насыщенный влагой воздух стал чуть прохладнее. Бёртон и неандерталец подняли труп и пошли на звуки голосов остальных. Все собрались у каменного гриба, о котором говорил Бронтич. Бёртон подумал о том, нет ли у подножия горы и других грибов, расставленных на расстоянии в милю. У найденного гриба, однако, не было центрального углубления. Может быть, это означало, что он не готов к действию. Но Бёртон так не подумал. Можно было предположить, что кто бы ни расставил здесь каменные грибы, установил цилиндры посередине тех, что стояли на берегу реки, потому, что воскресшие первым делом заметили бы именно их. А к тому времени как нашли бы камни, удаленные от реки, уже знали бы, как ими пользоваться.

Цилиндры расставили в углублениях ближайшего к краю круга. Владельцы Граалей встали или расселись неподалеку — разговаривали, но думали только о цилиндрах. Все гадали, когда появится — и появится ли вообще — синее пламя. Разговоры в основном вертелись вокруг того, как все они голодны. В остальном высказывались различные предположения о том, как все они здесь оказались, кто Те, кто их сюда забросил, где Они и что их всех ожидает. Некоторые болтали о своей жизни на Земле.

Бёртон уселся под раскидистыми, плотно усаженными листьями ветвями сучковатого черноствольного «железного» дерева. Он устал, как и все, кроме Казза. Голод и волнение не давали задремать, хотя негромкие голоса и шелест листвы убаюкивали. Низина, где расселась в ожидании группа людей, представляла собой ровное пространство, образованное подножиями четырех холмов и окруженное деревьями. Хотя тут было темнее, чем на вершинах холмов, казалось, тут намного теплее. Через некоторое время, когда стало еще темнее и прохладнее, Бёртон организовал бригаду по сбору дров для костра. С помощью ножей и топоров они нарезали и нарубили много стволов зрелого бамбука и сложили на траву штабелями. Раскаленной добела проволочкой зажигалки Бёртон поджег листья и траву. Они были зеленые, поэтому костер сильно дымил, пока в него не подбросили бамбук.

Вдруг послышался взрыв, от звука которого все вскочили на ноги. Некоторые женщины вскрикнули. Они ведь совсем забыли следить за каменным грибом. Бёртон обернулся как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как примерно на двадцать футов взметнулось синее пламя. Бронтич, находившийся в это время футах в двадцати от гриба, наверняка ощутил тёпло, исходившее от него.

Потом стало тихо, и все поспешили к своим цилиндрам. Бёртон снова первым взобрался на гриб. Остальные не слишком торопились лезть на камень сразу после того, как там заполыхал огонь. Бёртон поднял крышку своего контейнера и радостно вскрикнул. Остальные забрались наверх и заглянули в свои граали. Через минуту все уже сидели у костра, торопливо жевали, вскрикивали от радости, показывали друг другу то, что обнаружили в контейнерах, смеялись и шутили. Все складывалось, в конце концов, не так уж скверно. Кто бы ни был повинен в случившемся, он проявлял о них заботу.

Пищи оказалось много даже для тех, кто весь день голодал, или — как заметил Фрайгейт — «проголодал половину вечности». Под этим, как он объяснил Монату, он подразумевал, что невозможно понять, сколько времени миновало от две тысячи восьмого года до сегодняшнего дня. Этот мир явно был создан не за один день, а подготовка человечества к воскрешению заняла больше семи дней. То есть если все случившееся носило научный, а не сверхъестественный характер.

В контейнере Бёртона оказался четырехдюймовый кубик — отбивная, небольшой шарик темного хлеба, масло, картофель с подливкой, латук и салат незнакомого, но приятного вкуса. Кроме того, там оказалась чашка в пять унций вместимостью с великолепным бурбоном и еще маленькая чашечка, в которой лежало четыре кубика льда.

И еще кое-что, что порадовало его куда больше, поскольку он этого совсем не ожидал. Небольшая вересковая трубка. Кисет с трубочным табаком. Три сигары. Пластиковая пачка с десятью сигаретами.

— Без фильтра! — воскликнул Фрайгейт.

Обнаружилась и еще одна тонкая коричневая сигаретка, которую Бёртон понюхал как раз тогда, когда свою понюхал Фрайгейт, и они одновременно воскликнули:

— Марихуана!

Алиса, сжав в руках небольшие металлические ножницы и черную расческу, проговорила:

— Наверно, у нас отрастут волосы. Иначе зачем было бы класть сюда эти вещи? Как я рада! Только… Они… что, действительно считают, что я вот этим буду пользоваться?

Она держала тюбик с ярко-алой помадой.

— Или я? — в тон ей проговорил Фрайгейт, глядя на такой же тюбик.

— Они на редкость практичны, — сказал Монат, развернув пачку, в которой лежало, не что иное, как туалетная бумага. Потом вытащил из контейнера шарик зеленого мыла.

Отбивная, доставшаяся Бёртону, оказалась очень нежной, хотя он предпочел бы, чтобы она была менее прожарена. А Фрайгейт, наоборот, пожаловался — ему его отбивная показалась сыроватой.

— Видимо, в этих грибах нет меню для каждого в отдельности, — сказал Фрайгейт. — Вот потому-то мужчинам тоже достается губная помада, а женщинам — трубки. Массовое производство.

— Два чуда за один день, — проговорил Бёртон. — То есть если это чудеса. Я предпочитаю рациональное объяснение и намерен найти его. Не думаю, чтобы кто-то мог сейчас объяснить мне, каким образом мы воскресли. Но, может быть, у вас, жителей двадцатого столетия, есть разумная теория, способная объяснить, как, если не чудом, появились все эти вещи в контейнере, который до того был пуст?

— Если вы сравните внешнюю и внутреннюю поверхности контейнера, — сказал Монат, — вы заметите, что по глубине они отличаются примерно сантиметров на пять. В ложном днище может находиться молекулярный контур, способный материализовать энергию. А энергия, очевидно, поступает к контейнеру во время выброса разряда из камня. Помимо энергоматериализующего конвертера контейнер должен содержать молекулярные… шаблоны? матрицы? которые переформировывают материю в различные комбинации элементов и ингредиентов.

Мри рассуждения недалеки от истины, поскольку на моей родной планете у нас были подобные конвертеры. Но ничего такого миниатюрного, вроде этого цилиндра, и в помине не было.

— На Земле тоже, — сказал Фрайгейт. — Еще до две тысячи второго года научились изготовлять железо из чистой энергии, но процесс этот был сложнейшим и жутко дорогостоящим при том, что результаты получались почти что микроскопическими.

— Славно, — сказал Бёртон. — А все это не стоило нам ни гроша. Пока…

Он умолк, думая о том сне, что приснился ему как раз перед тем, как он очнулся.

— Плати, — сказал Бог. — Ты задолжал мне за плоть.

Что это означало? На Земле, в Триесте, в тысяча восемьсот девяностом году он умирал в объятиях жены и просил… чего он просил? Хлороформа? Чего-то просил. Но вспомнить не мог. А потом — забытье. А потом он очнулся в том кошмарном месте и видел такое, чего не бывает на Земле и, насколько он успел заметить, на этой планете тоже. Но то был не сон.

Глава 8

Покончив с едой, посуду поставили в углубление в цилиндре. Поскольку воды поблизости не было, мытье посуды приходилось отложить до утра. Фрайгейт и Казз, правда, сделали из сегментов гигантского бамбука несколько ведер. Американец вызвался сходить к реке, если кто-нибудь пойдет вместе с ним, и наполнить ведра водой. Бёртону стало интересно, с какой стати молодой человек добровольно вызвался пойти туда. Но, глянув на Алису, понял почему. Фрайгейт, видимо, надеялся найти приятное женское общество. Видимо, то, что Алиса предпочитала Бёртона, он принял за должное. А другие дамы — Туччи, Малини, Капоне и Фьорри — уже сделали свой выбор, остановив его соответственно на Галеацци, Бронтиче, Рокко и Гуиннте. Бабич отошел в сторонку — видимо, по той же самой причине, по которой хотел уйти Фрайгейт.

С Фрайгейтом ушли Монат и Казз. Небо неожиданно наполнилось громадными вспышками и большими облаками светящегося газа. Сияние бесчисленных звезд, некоторые из которых были так велики, что казались обломками, отколовшимися от земной луны, и свет, исходивший от облаков, угнетали и заставляли людей чувствовать себя ничтожными и слабыми.

Бёртон улегся на спину на кучу листвы и закурил сигару. Она оказалась превосходной и стоила бы в его времена в Лондоне не меньше шиллинга. Теперь он уже не чувствовал себя таким мелким и никчемным. Звезды — это неодушевленная материя, а он живой. Ни одной звезде неведом тонкий аромат дорогой сигары. И ей ничего неизвестно об экстазе, который испытываешь, когда прижимаешь к себе теплую, чудесно сложенную женщину, после того как выкуришь сигару.

По другую сторону от костра, кто наполовину, кто целиком укрывшись в травах и тени, улеглись жители Триеста. Спиртное разволновало их, хотя их раскрепощенность до некоторой степени могла проистекать от радости от того, что они снова живы и молоды. Они хихикали и смеялись, катались по траве и громко, с причмокиванием, целовались. А потом, парочка за парочкой, ушли во тьму. Ну, или по крайней мере перестали шуметь.

Малышка уснула рядом с Алисой. Пламя костра бросало отблески на красивое аристократическое лицо Алисы, лысую макушку, прекрасное тело и длинные ноги. Бёртон вдруг понял, что воскрес весь и окончательно. Он уже определенно больше не был стариком, который последние шестнадцать лет только и делал, что тяжко расплачивался за все перенесенные лихорадки и другие хворобы, иссушившие его в тропиках. Теперь он снова был молод, здоров и одолеваем прежним беспокойным духом.

Но он пообещал ей, что будет защищать ее. Он не мог сделать ни единого шага, сказать ни единого слова, которые она сочла бы оскорбительными.

Ладно, в конце концов, она не единственная женщина в мире. На самом деле, к его услугам множество женщин, если не немедленно, то по крайней мере потенциально. То есть это так, если воскресли все, кто жил на Земле, и теперь находились на этой планете. Тогда она всего лишь одна из многих миллиардов (скорее всего из тридцати шести миллиардов, если не ошибается Фрайгейт). Но, конечно, наверняка судить невозможно.

Но вот проклятье — Алиса запросто могла быть единственной в мире, по крайней мере — сейчас, в этот момент. Он не мог встать и уйти во мрак в поисках другой женщины, потому что тогда оставил бы ее и ребенка без защиты. Она, несомненно, не будет чувствовать себя в безопасности рядом с Каззом и Монатом, и в этом Бёртон не мог ее винить. Они были так ужасающе уродливы. Не мог он передоверить ее и Фрайгейту — если даже Фрайгейт вернется ночью, в чем Бёртон сомневался — поскольку молодой человек был ему мало знаком.

Бёртон неожиданно расхохотался — такой смешной представилась ему ситуация. Он решил, что нынче ночью придется смириться. От этой мысли он снова расхохотался и хохотал до тех пор, пока Алиса не спросила, все ли с ним в порядке.

— Более чем вы думаете, — ответил он и повернулся к ней спиной. Потом он открыл цилиндр и достал оттуда последний предмет. То была небольшая плоская палочка из вещества, напоминающего на ощупь каучук. Фрайгейт перед тем, как уйти, заметил, что их неведомые опекуны не иначе как американцы. Иначе они ни за что не додумались бы обеспечить всех жевательной резинкой.

Загасив окурок сигары в земле, Бёртон сунул в рот палочку резинки.

— Странный, но довольно приятный вкус, — сказал он. — Вы свою попробовали?

— Чувствую искушение, но боюсь, что стану выглядеть как корова, жующая жвачку.

— А вы забудьте про то, что вы — леди, — посоветовал Бёртон. — Неужели вы думаете, что существа, обладающие силой воскрешения, отличаются вульгарными вкусами?

Алиса едва заметно улыбнулась, проговорила:

— Откуда мне знать? — и сунула палочку в рот. Некоторое время они рассеянно жевали резинку, глядя друг на друга сквозь пламя костра. Алиса задерживала взгляд на Бёртоне по нескольку секунд, а потом опускала глаза.

Бёртон сказал:

— Фрайгейт обмолвился, что знает вас. Вернее, про вас. Ну, так кто же вы такая, да простится мне мое непристойное любопытство?

— У мертвых нет секретов, — негромко отозвалась Алиса. — И у бывших мертвецов тоже, — добавила она.

Она родилась под именем Алиса Плэзнс Лидделл двадцать пятого апреля тысяча восемьсот пятьдесят второго года (Бёртону тогда было тридцать). Она происходила от короля Эдуарда III[9] и его сына, Джона Гентского[10]. Ее отец был деканом Оксфордского колледжа Крайст Черч и соавтором знаменитого греко-английского словаря («Лидделл и Скотт» — вспомнил Бёртон). У нее было счастливое детство, она получила прекрасное образование и была знакома со многими знаменитостями ее времени: Гладстоном[11], Мэтью Арнольдом[12] и принцем Уэльским, который, обучаясь в Оксфорде, находился под попечительством ее отца. Мужем ее был Реджинальд Джервис Харгривз, и она очень любила его. Он был «провинциальным джентльменом», любил охоту, рыбалку, игру в крикет, выращивание деревьев и чтение французских книг. У нее было трое сыновей, все дослужились до звания капитанов, двое погибли во время первой мировой войны (вот уже во второй раз Бёртон услыхал о мировой войне).

Она говорила и говорила, словно спиртное развязало ей язык. Или так, будто хотела загородиться разговором, как барьером, от Бёртона.

Она рассказывала о Дине, полосатой кошке, которую обожала в детстве, о высоких деревьях, которые росли в поместье ее мужа, о том, как ее отец, когда работал над словарем, всегда чихал в полдень, и никто не мог понять почему… о том, что в возрасте восьмидесяти лет ей присвоили звание почетного доктора литературы Колумбийского университета за ту важную роль, которую она сыграла в создании знаменитой книги мистера Доджсона[13] (название упомянуть Алиса не удосужилась, а Бёртон, хотя и много читал, никак не мог припомнить ни одной книги мистера Доджсона).

— Тогда действительно стоял золотой день, — сказала она, — хотя обещали совсем другую погоду. Четвертого июля тысяча восемьсот шестьдесят второго года, мне тогда было десять лет… мы с сестрами[14] обулись в черные туфельки, надели белые ажурные носочки, белые хлопчатобумажные платьица и широкополые шляпы.

Она широко раскрыла глаза и, время от времени поеживаясь, словно с чем-то боролась внутри себя, заговорила еще быстрее:

— Мистер Доджсон и мистер Дакворт[15] несли корзинки для пикника… мы отплыли на лодке от моста Фолли вверх по Изу — на этот раз вверх по течению, чтобы было поинтереснее. Мистер Дакворт сидел на месте загребного, и с его весла падали капли, словно стеклянные слезы, на зеркальную поверхность Иза, и…

Последние слова для Бёртона прозвучали, словно раскаты грома. Он удивленно посмотрел на Алису — ее губы двигались так, словно она разговаривала самым обычным тоном. Взгляд ее был устремлен на Бёртона, но, казалось, она смотрит сквозь него, в пространство и время, оставшиеся в прошлом. Она приподняла руки, словно чему-то удивилась и не могла сдвинуться с места.

Все звуки усилились. Бёртон слышал дыхание девочки, биение ее сердца и сердца Алисы, слышал, как урчит у Алисы в животе, как легкий ветерок шуршит листвой деревьев. Издалека донесся чей-то крик.

Он встал и прислушался. Что произошло? Почему обострились чувства? Почему он слышал, как бьются чужие сердца, но не слышал, как бьется его собственное? А еще он ощущал форму и строение травы под ногами. И почти чувствовал отдельные молекулы воздуха, ударявшие по его телу.

Алиса тоже встала.

— Что — случилось? — спросила она, и ее голос налетел на него, как сильный порыв ветра.

Он не ответил, потому что смотрел на нее. Теперь, только теперь, так ему казалось, он видит ее тело впервые. И ее. Всю Алису.

Алиса пошла к нему, протянув руки вперед, полуприкрыв глаза. Ее влажные губы проговорили:

— Ричард! Ричард! — и она покачнулась.

Потом она остановилась, глаза ее широко раскрылись. Бёртон, раскинув руки, шагнул к ней.

— Нет! — крикнула она, отвернулась и бегом бросилась во тьму между деревьями.

Секунду Бёртон не двигался. Ему казалось невозможным, чтобы она, которую он любил так, как не любил никого и никогда, не полюбила его в ответ.

Наверное, она дразнила его. В этом все дело. Он побежал за ней, непрестанно выкрикивая ее имя.

Наверное, минули долгие часы, а потом их окропило дождем. То ли закончилось действие наркотика, то ли этому помогла холодная вода, но оба они словно очнулись от экстаза и состояния, похожего на сон, одновременно. Лицо Алисы озарила вспышка молнии, она посмотрела на Бёртона, вскрикнула и резко оттолкнула его.

Он упал на траву, но успел вытянуть руку и схватить Алису за лодыжку, когда она пыталась на четвереньках отползти от него.

— Что с тобой случилось? — крикнул он.

Алиса перестала вырываться. Села, уткнула лицо в колени. Тело ее сотрясали рыдания. Бёртон встал, приподнял рукой ее подбородок и заставил ее смотреть на него. Неподалеку снова сверкнула молния и осветила искаженные черты лица Алисы.

— Вы обещали защищать меня! — выкрикнула она.

— Вы вели себя совсем не так, словно хотели защиты, — сказал он. — И я не обещал защищать вас от естественных человеческих порывов.

— «Порывов»! — воскликнула она возмущенно. — Порывов! Боже мой, я в жизни ничем подобным не занималась! Я всегда была так порядочна! Я вышла замуж девственницей и всю жизнь хранила верность мужу! А теперь… совершенно незнакомый мужчина! Вот как! Не понимаю, что на меня нашло!

— Значит, я просчитался, — проговорил Бёртон и рассмеялся. Но и он начинал чувствовать сожаление и жалость. Если бы только все произошло по ее собственной воле, по ее желанию, тогда он бы теперь нимало не мучился угрызениями совести. Но в этой резинке содержался какой-то мощный наркотик, заставивший их вести себя как любовники, страсть которых не знает пределов. И Алиса проявила такой же энтузиазм, как какая-нибудь опытная дама из турецкого гарема.

— Не стоит мучить себя и ругать, — нежно проговорил он. — Вы не владели собой. Вините во всем наркотик.

— Я сделала это, — плакала Алиса. — Я! Я!.. Я хотела этого! О, какая же я порочная, низкая шлюха!

— Не припомню, чтобы я предлагал вам деньги.

Он вовсе не хотел казаться бессердечным. Он хотел разозлить ее настолько, чтобы она забыла о самобичевании. И это ему удалось. Она вскочила и принялась колотить и царапать его лицо и грудь. Она обзывала его такими словами, на какие никогда не отважилась бы хорошо воспитанная высокородная леди викторианской эпохи.

Бёртон схватил Алису за запястья, чтобы не дать ей окончательно исцарапать себя, и держал ее так, а она продолжала оскорблять его на все лады. В конце концов она умолкла и снова расплакалась, и тогда он повел ее к лагерю. Костер превратился в кучку мокрого пепла. Бёртон разгреб золу, набросал сверху пригоршню травы, оставшейся сухой под прикрытием дерева. Вспыхнуло пламя, и в его свете Бёртон увидел девочку, которая спала, свернувшись калачиком, между Каззом и Монатом в траве под «железным» деревом. Потом он вернулся к Алисе, усевшейся под другое дерево.

— Уходите! — сказала она. — Я не желаю вас больше видеть! Вы обесчестили меня, запятнали мое доброе имя! И это после того, как вы обещали защищать меня!

— Можете замерзать, если хотите, — буркнул Бёртон. — Я просто хотел предложить вам прижаться друг к другу, чтобы согреться. Но если вам больше по душе мерзнуть, ваша воля. Повторяю: то, что произошло между нами, было действием наркотика. Нет, не так. Наркотики не могут вызывать желания или действия. Они просто позволяют им выйти на волю. То, что мы обычно в себе подавляем, высвободилось, и ни вам, ни мне не за что себя винить.

Но я Солгал бы, если бы сказал, что не получил наслаждения, и вы солгали бы, если бы утверждали противоположное. Так зачем же терзать себя муками совести?

— Я не животное, как вы! Я добропорядочная богобоязненная добродетельная христианка!

— Не сомневаюсь, — сухо отозвался Бёртон. — Но позвольте мне еще раз напомнить вам: вы бы ни за что не сделали того, что сделали, не будь в вашем сердце такого желания. Наркотик подавил ваши сдерживающие центры, но мысль о том, что вам делать, вам дал не наркотик. Мысль эта у вас уже была. Любое действие, происшедшее после приема наркотика, проистекало из того, чего вы хотели.

— Знаю! — воскликнула Алиса. — Неужели вы считаете меня какой-нибудь глупенькой служанкой? Я все понимаю! Я знаю, что я сделала и почему! Просто я никогда не думала, что могу быть такой… такой женщиной] Но ведь была! Была!

Бёртон пытался успокоить ее, доказать ей, что у любого человека в душе дремлют такие вещи, которых он не хочет. Он сказал ей о том, что немалую роль в этом играет догмат о первородном грехе. Она — человек, и, значит, в ней дремлют темные желания. И так далее. Но чем старательнее он успокаивал ее, тем хуже ей становилось. Потом, дрожа от холода и устав приводить бесполезные доводы, он сдался. Он улегся рядом с Монатом и Каззом и прижал к себе девочку. Тепло трех человеческих тел, укрытых густой травой, приятное ощущение наготы убаюкали его. Он уснул, слыша, как в траве неподалеку тихо плачет Алиса.

Глава 9

Когда Бёртон проснулся, он увидел серый холодный рассвет, который арабы называют волчьим хвостом. Монат, Казз и девочка еще спали. Бёртон почесался — кое-где тело зудело из-за того, что он лежал на колючей траве, — и встал. Костер погас. На листве и стеблях травы висели капельки росы. Бёртон поежился от холода. Но он не чувствовал усталости или каких-то пагубных последствий действия наркотика, как ожидал. В траве под деревом он разыскал кучу более или менее сухого бамбука, развел костер и некоторое время сидел около него, чувствуя себя в высшей степени приятно. Потом на глаза ему попались бамбуковые ведра, и он попил из одного из них. Алиса сидела на кучке травы и сердито смотрела на него. Кожа у нее покрылась пупырышками.

— Идите погрейтесь! — крикнул ей Бёртон.

Она потянулась, встала, подошла к бамбуковому ведру, наклонилась, зачерпнула воды и поплескала на лицо. Потом присела у костра и стала греть руки у невысокого пламени. «Когда все наги, как быстро даже самые стыдливые расстаются со стыдливостью», — подумал Бёртон.

Мгновение спустя Бёртон услышал, как на востоке зашуршала трава. Появилась лысая голова Питера Фрайгейта. Он вышел из травы, а за ним вышла женщина с мокрым, но красивым телом. Глаза у женщины были большие, темно-зеленые, а губы слишком пухлые для того, чтобы быть красивыми. В остальном же она была прекрасна.

Фрайгейт широко улыбался. Он обернулся и потянул женщину за руку к теплу костра.

— Вы выглядите как кот, который только что съел канарейку, — отметил Бёртон. — Что у вас с рукой?

Питер Фрайгейт глянул на костяшки пальцев правой руки. Они припухли, а на тыльной стороне ладони краснели царапины.

— Подрался, — ответил он и указал пальцем на женщину, которая присела рядом с Алисой и грелась у костра. — Побывал, можно сказать, в сумасшедшем доме у реки нынче ночью. Наверное, в резинке был какой-то наркотик. Вы бы не поверили, что там люди вытворяли. Или поверили бы? В конце концов, вы же Ричард Фрэнсис Бёртон. В общем, расхватали всех женщин, даже самых уродливых. Я поначалу напугался всего, что там творилось, а потом я сам чокнулся. Я стукнул двоих мужиков своим контейнером, сбил их с ног. Они приставали к десятилетней девочке. Может быть, я их и прикончил, но надеюсь, что нет. Попробовал уговорить девочку пойти со мной, но она убежала и скрылась в темноте.

Я решил вернуться сюда. Мне стало жутко не по себе из-за того, что я сделал с теми мужиками, пускай даже они это заслужили. Во всем виноват наркотик, он, наверное, вытянул наружу скопившиеся за всю жизнь ярость и злобу. Ну, в общем, я пошел сюда и по дороге наткнулся еще на двоих мужиков, только эти приставали к женщине — вот к этой. Думаю, она была не столько против близости вообще, сколько против того, что они набросились на нее вдвоем. В общем, она кричала, или пыталась кричать и отбивалась, а они взяли да и начали ее избивать. Ну а я стал колотить их кулаками, а потом принялся бить цилиндром.

Я их прогнал, а потом взял женщину — кстати, ее зовут Логу, и это все, что я о ней знаю, потому что не понимаю ни слова из того, что она говорит, — и она пошла со мной. Но сюда, — Фрайгейт снова ухмыльнулся, — мы не дошли.

Он перестал ухмыляться и поежился.

— А потом мы проснулись, потому что пошел дождь, и стало так громыхать, и так засверкали молнии, словно Бог прогневался на весь мир. Я подумал — только не смейтесь, — что настал Судный День и что Господь дал нам передышку для того, чтобы мы расслабились, и теперь будет судить нас. И теперь нас уж точно швырнут на сковородку.

Он негромко рассмеялся и сказал:

— Я с четырнадцати лет был агностиком, и агностиком помер в возрасте девяноста лет, хотя и подумывал перед смертью позвать священника. Но тот малыш, что боялся старенького дедушку Господа, адского пламени и проклятия, — он никуда не делся, он остался и внутри старика. Или внутри молодого человека, воскресшего из мертвых.

— Да что случилось-то? — спросил Бёртон. — Разве наступил конец света из-за раската грома и удара молнии? Как я посмотрю, вы на месте и не отказались от греховных прелестей этой дамы.

— Мы нашли еще один каменный гриб около гор. Примерно в миле к западу отсюда. Мы заблудились, бродили иззябшие, промокшие, подпрыгивали от страха всякий раз, когда поблизости ударяла молния. А потом нашли гриб. Там было — полно народу, но все оказались на редкость дружелюбны, и когда рядом столько людей, то тепло, и было тепло, хотя дождь немножко проникал сквозь траву. В конце концов мы уснули, когда дождь уже давно кончился. Когда я проснулся, я обшарил заросли травы и нашел Логу. Она ухитрилась каким-то образом заблудиться в темноте. Но она обрадовалась, когда увидела меня, а мне она очень нравится. У нас есть что-то родственное. Может, я сумею понять, что именно, когда она научится говорить по-английски. Я перепробовал все языки, какие знаю, — английский, французский и немецкий, отдельные русские, литовские, гэльские слова, все скандинавские языки, включая финский, классический науатль[16], арабский, иврит, ирокезский, онондага, оджибуэйский[17], итальянский, испанский, латынь, современный и гомеровский греческий и еще с десяток других. Итог — непонимающие взгляды.

— Да вы заправский лингвист, — отметил Бёртон.

— Я не слишком бегло говорю на всех этих языках, — возразил Фрайгейт. — Читать могу на всех, но говорить могу только самые распространенные повседневные фразы. В отличие от вас, я не знаток тридцати девяти языков, включая и порнографию.

«Похоже, этот парень многовато про меня знает», — подумал Бёртон. И решил, что попозже надо будет разузнать поточнее.

— Честно говоря, Питер, — сказал Бёртон, — рассказ о проявленной вами агрессивности поразил меня. Я не представлял, что вы способны напасть на такое число мужчин и поколотить их. При вашей-то щепетильности…

— Это все резинка, конечно. Она открыла дверцу клетки.

Фрайгейт присел рядом с Логу и потерся плечом о ее плечо. Она посмотрела на него полуприкрытыми, чуть сощуренными глазами. Когда у этой женщины отрастут волосы, она будет красива.

Фрайгейт продолжал:

— Я так робок и щепетилен из-за того, что боюсь гнева, желания проявлять жестокость, которое глубоко спрятано внутри меня. Я боюсь жестокости, потому что я жесток. Я боюсь того, что случится, если я перестану бояться. Черт подери, я об этом знал сорок лет. И много же хорошего принесло мне это знание!

Он глянул на Алису и проговорил:

— Доброе утро!

Алиса довольно живо отозвалась на приветствие и улыбнулась, когда Фрайгейт представил ей Логу. На Бёртона она смотрела и на его прямые вопросы отвечала, хоть и холодно, но болтать с ним не собиралась.

Монат, Казз и девочка, позевывая, подошли к костру. Бёртон побродил по окрестностям лагеря и обнаружил, что ни одного из триестцев нет. Некоторые из них бросили свои цилиндры. Он выругал их за беспечность и подумал, не оставить ли граали в траве, чтобы проучить их, но потом поднял цилиндры и вставил их в углубления каменного гриба.

Если владельцы Граалей не вернутся — останутся голодными, если только кто-то не поделится с ними едой. А еду, что в их цилиндрах, придется оставить нетронутой. Он их открыть не сумеет. Вчера они обнаружили, что только тот, кому принадлежит цилиндр, может открыть его. Эксперименты с длинной палочкой показали, что владелец должен прикоснуться к крышке пальцами или какой-то другой частью тела, чтобы она открылась. Фрайгейт предположил, что механизм грааля запрограммирован на особую конфигурацию кожного вольтажа владельца. А может быть, в цилиндре содержался чувствительнейший детектор индивидуального излучения головного мозга.

Небо уже посветлело. Солнце пока не показалось из-за гор на востоке, что возвышались на двадцать тысяч футов. Примерно через полчаса из каменного гриба вырвалось синее пламя и прозвучал раскат грома. Гром, прогремевший у реки, эхом отлетел от гор.

В цилиндрах на этот раз оказались бекон и яйца, ветчина, тосты, масло, джем, молоко, четвертинка канталупы[18], сигареты и чашечка с темно-коричневыми кристалликами — Фрайгейт сказал, что это растворимый кофе. Он выпил молоко, прополоскал чашку водой из бамбукового ведра и поставил у огня. Когда вода вскипела, Фрайгейт всыпал в чашку чайную ложку кристалликов и перемешал. Кофе оказался превосходным, и порошка хватало на шесть чашек. А потом Алиса всыпала кристаллики в воду, не ставя чашку к огню, и оказалось, что воду кипятить не обязательно — она сама вскипала в чашке через три секунды.

После еды перемыли посуду и убрали ее в цилиндры. Бёртон пристегнул свой грааль к запястью. Он собирался на разведку и уж конечно не собирался оставлять грааль на камне. Хотя из этого ни для кого, кроме него самого, никакой пользы не было бы, какие-нибудь злодеи могли просто ради развлечения заставить его голодать.

Бёртон начал с девочкой и Каззом урок языка. Фрайгейт заставил Логу присоединиться. Фрайгейт предложил использовать универсальный язык, поскольку существовало слишком много языков и диалектов — пожалуй, пятьдесят — шестьдесят тысяч, — которыми пользовалось человечество в течение нескольких миллионов лет своего существования, — если, конечно, воскресло все человечество. В конце концов, он успел обойти всего лишь несколько квадратных миль. Но неплохо было бы начать пропагандировать эсперанто — синтетический язык, изобретенный польским окулистом доктором Заменгофом в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году. Грамматика этого языка была до предела упрощена, а звуковые комбинации, хотя и не столь легкие для произношения, как утверждалось, все-таки особой сложности не представляли. Словарная основа языка была латинская, и, кроме того, в него входили многие слова из английского, немецкого и других западноевропейских языков.

— При жизни я слышал об этом языке, — сказал Бёртон. — Но ни разу практически с ним не сталкивался. Может быть, он и окажется полезен. Пока же я с ними займусь английским.

— Но ведь большинство людей здесь говорит на итальянском и словенском! — возразил Фрайгейт.

— Может, и так, хотя мы этого еще не знаем наверняка. Но я тут оставаться навсегда не намерен, уверяю вас.

— Можно было предположить, — пробурчал Фрайгейт. — Вам всегда на месте не сиделось, все тянуло куда-то.

Бёртон бросил на Фрайгейта тяжелый взгляд и начал урок. Примерно минут пятнадцать он муштровал своих учеников в распознавании и произношении девятнадцати существительных и нескольких глаголов и местоимений: «огонь», «бамбук», «цилиндр», «мужчина», «женщина», «девочка», «рука», «нога», «глаз», «зубы», «есть», «ходить», «бежать», «говорить», «опасность», «я», «ты», «они», «мы». Он хотел узнать от них столько же, сколько они узнают от него. Со временем и он научится говорить на их языках, какими бы они ни оказались.

Солнце озарило вершины восточной горной гряды. Воздух потеплел, и костер погасили. Второй день жизни после Воскрешения был в разгаре. А они ничего, почти ничего не знали ни о мире, в котором оказались, ни о своей будущей судьбе, ни о Том, кто определял их судьбу.

Из густой травы высунулась носатая физиономия Льва Руаха.

— Можно к вам? — спросил он.

Бёртон кивнул, а Фрайгейт отозвался:

— Конечно, почему бы и нет?

Руах вышел из травы. Невысокая бледнокожая женщина с огромными карими глазами и приятными тонкими чертами лица вышла следом за ним. Руах представил ее как Таню Каувиц. Он познакомился с ней ночью, и они подружились, поскольку у них было много общего. Она была родом из семьи русских евреев, родилась в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом в Бронксе, районе Нью-Йорка, стала учительницей английского языка в школе, вышла замуж за бизнесмена, который сколотил миллион долларов и умер в возрасте сорока пяти лет, дав ей возможность выйти замуж за замечательного человека, роман с которым у нее тянулся уже пятнадцать лет. А шесть месяцев спустя она умерла от рака. Рассказал об этом не Лев, а сама Таня, причем одним-единственным предложением.

— На равнине ночью творилась настоящая чертовщина, — сказал Лев. — Мы с Таней решили спастись в лесу. Вот я и решил разыскать вас и спросить, нельзя ли нам остаться с вами. Я приношу извинения за свои вчерашние непродуманные заявления, мистер Бёртон. Думаю, что моя точка зрения имеет под собой почву, но только те воззрения, о которых я говорил, следует рассматривать в контексте остальных ваших воззрений.

— Как-нибудь обсудим это, в другой раз, — ответил Бёртон. — В то время когда я писал книгу, я страдал из-за порочности и лживости дамасских ростовщиков, а они…

— Конечно, мистер Бёртон, — оборвал его Руах. — В другой раз, как вы сказали. Я просто хочу, чтобы вы знали: я считаю вас очень способным и сильным человеком, и я хотел бы присоединиться к вашей группе. Кругом царит состояние анархии — если анархию можно назвать состоянием, — и многие из нас нуждаются в защите.

Бёртону не понравилось, что Руах прервал его. Он пробурчал что-то себе под нос и сказал:

— Пожалуйста, позвольте мне объясниться. Я…

Тут встал Фрайгейт и сказал:

— А вот и остальные. Интересно, где это их носило?

Из ушедших девяти вернулись четверо. Мария Туччи рассказала, что, сжевав резинку, они ушли от лагеря все вместе, а потом оказались у одного из больших костров на равнине. Потом много чего случилось — драки, нападения мужчин на женщин, мужчин на мужчин, женщин на женщин, даже на детей нападали. В этой неразберихе группа распалась, и троих она встретила всего час назад, когда бродила по холмам в поисках каменного гриба.

Кое-какие подробности добавил Руах. Результаты действия жевательной резинки оказались трагическими, забавными или приятными — очевидно, в зависимости от индивидуальной реакции. На большинство людей резинка оказала возбуждающее действие, но оно оказалось не единственным. Взять, к примеру, супружескую пару, умершую в Опчине, пригороде Триеста, в тысяча восемьсот девяносто девятом году. Они воскресли в шести футах друг от дружки. Они плакали от радости, что снова вместе, в то время как другим парам не так повезло. Они благодарили Бога за этот подарок, хотя и высказывали громко претензии насчет того, что этот мир совсем не таков, как тот, что был им обещан. Но они прожили пятьдесят лет в счастливом браке и собирались жить вместе вечно.

А через несколько минут после того, как они сжевали резинку, муж удавил жену, швырнул ее тело в реку, обнял другую женщину и убежал с нею во тьму леса.

Другой мужчина вскарабкался на гриб и разразился речью на всю ночь, невзирая на дождь. Тем немногим, кто слышал, и еще более немногим, кто слушал, он излагал принципы совершенного общества и то, как их осуществить на практике. К рассвету он так охрип, что мог только выкаркивать отрывочные слова. А на Земле он и голосовать-то редко удосуживался.

Какие-то мужчина и женщина, возмущенные всеобщим развратом, усиленно пытались разнять парочки. В результате — синяк, разбитые в кровь носы и губы и сотрясение мозга — у них. Некоторые мужчины и женщины всю ночь простояли на коленях, молясь и исповедуясь в своих грехах.

Некоторых детей жестоко избили, изнасиловали или убили, или и то, и другое, и третье. Но не все впали в безумие. Некоторые взрослые защищали детей или хотя бы пытались.

Руах рассказал о возмущении, высказанном хорватским мусульманином и австрийским евреем, в цилиндрах у которых оказалась свинина. Один индус непристойно бранился, потому что ему в цилиндре попалось мясо.

А еще один мужчина, крича о том, что все они попали в лапы к демонам, выбросил в реку сигареты.

А другие говорили ему:

— Почему ты не отдал нам сигареты, если они тебе не нужны?

— Табак — выдумка дьявола, это растение, выращенное в Эдемском саду сатаной!

Курильщик ответил ему:

— Мог бы все-таки отдать нам сигареты. Тебе бы за это ничего не было.

— А я бы все это адское зелье в реку выкинул! — прокричал первый.

— Придурок ты непроходимый, совсем чокнулся! — крикнул третий и врезал первому по губам. Не успел табаконенавистник подняться с земли, как на него набросились еще четверо и принялись избивать.

Потом табаконенавистник встал и, плача от ярости, крикнул:

— Что я такого сделал, чем это заслужил, о Боже мой, Господи! Я всегда был праведным человеком. Я отдавал тысячи фунтов на благотворительные нужды, я молился в Храме Твоем три раза в неделю, всю жизнь боролся с грехом и соблазном, и я…

— Знаю я тебя! — крикнула какая-то женщина — высокая, голубоглазая, красивая, с хорошей фигурой. — Я тебя знаю! Сэр Роберт Смитсон!

Он умолк и, часто моргая, уставился на нее.

— А я тебя не знаю!

— Не знаешь! А следовало бы! Я одна из тысяч девушек, что работали по шестнадцать часов в день, шесть с половиной дней в неделю, для того, чтобы ты мог жить в своем большом доме на холме, одеваться в дорогое платье и чтобы твои собаки и кошки ели лучше, чем я! Я была одной из твоих девушек с фабрики! Мой отец батрачил на тебя, и моя мать на тебя гнула спину, и мои братья и сестры — те, что не были совсем больны или не померли из-за того, что слишком мало ели или ели дурную пищу, спали в грязной постели в каморках с крошечными окошками, или из-за того, что их кусали крысы, — все они гнули спину на тебя. Мой отец потерял руку — ее оторвало одной из твоих машин, а ты вышвырнул его, не дав ему ни пенни. Мать моя умерла от чахотки. Я тоже всю жизнь кашляла, мой прекрасный баронет, а ты пичкал себя вкусной едой, сидел в удобных креслах, позевывал на своей дорогой церковной скамье и швырял тысячами, чтобы накормить бедных-несчастных в Африке, да посылал миссионеров, чтобы те обратили в истинную веру бедняжек-дикарей. А я выкашляла все легкие, и мне пришлось пойти на панель, чтобы заработать денег и прокормить сестренок и братишек. И я подхватила сифилис, будь ты проклят, вшивый ублюдок набожный, потому что ты хотел выжать из меня последнюю каплю пота и крови, как из всех таких же бедняг! Я сдохла в тюрьме, потому что ты велел полицейским нещадно бороться с проституцией. Ты… ты!..

Смитсон сначала покраснел, потом побледнел. А потом выпрямился, обругал женщину и сказал:

— Вам, шлюхам, вечно нужен кто-то, кого вы вините в своей неуемной похоти, в своих грехах. Господу ведомо, что я всегда следовал путем, Им предназначенным.

Он отвернулся и зашагал прочь, а женщина бросилась за ним и замахнулась цилиндром. Кто-то вскрикнул, Смитсон пригнулся и отскочил в сторону. Цилиндр чуть не угодил ему по макушке.

Женщина не успела опомниться, а Смитсон уже убежал и быстро затерялся в толпе.

— Увы, — сказал Руах, — поняли, что происходило, немногие, потому что не говорили по-английски.

— Сэр Роберт Смитсон, — проговорил Бёртон. — Если мне не изменяет память, он владел текстильными фабриками и сталелитейными заводами в Манчестере. Был знаменит филантропией и субсидированием миссий по обращению язычников в христианство. Умер в тысяча восемьсот семидесятом, или что-то около того, в возрасте восьмидесяти лет.

— А наверняка был убежден, что получит вознаграждение в раю, — добавил Лев Руах. — Несомненно, ему и в голову не приходило, что он — злостный убийца.

— Если бы не он эксплуатировал бедняков, этим занимался бы кто-то другой.

— Подобными оправданиями частенько пользовались на протяжении всей истории человечества, — буркнул Лев Руах. — Между прочим, в вашей стране встречались промышленники, которые заботились об улучшении условий труда и оплаты на своих фабриках. Например, Роберт Оуэн[19].

Глава 10

— Не вижу большого смысла в том, чтобы спорить о событиях прошлого, — сказал Фрайгейт. — Думаю, нам надо заняться теперешней ситуацией.

Бёртон встал.

— Попал в точку, янки! Нам нужны крыша над головой, инструменты, да Бог знает, что еще! Но пока что, я думаю, нам не мешает полюбопытствовать, что творится в городах на равнине, чем там люди занимаются.

Как раз в это время из-за деревьев на склоне холма выше лагеря появилась Алиса. Первым ее заметил Фрайгейт и громко расхохотался.

— Последний писк дамской моды!

Алиса срезала ножницами стебли травы и превратила их в одеяние, состоявшее из двух частей. Первая представляла собой что-то вроде пончо, прикрывавшего грудь, а второе — юбку, ниспадавшую до лодыжек.

Эффект получился странным, такого она и не ожидала. Когда она была обнажена, ее лысая голова не слишком сильно портила ее женственность и красоту. Но на фоне зеленых, громоздких, бесформенных одежд лицо ее неожиданно стало мужеподобным и некрасивым.

Остальные женщины столпились около нее и принялись рассматривать переплетения стеблей и травяной пояс, поддерживающий юбку.

— Колется ужасно и очень неудобно, — сказала Алиса. — Но зато очень прилично. Вот и все, что я могу сказать.

— Похоже, вы готовы отказаться от того, что говорили насчет наготы среди нагих, — хмыкнул Бёртон.

Алиса холодно поглядела на него и сказала:

— Уверена, скоро все станут носить такое. Все благовоспитанные мужчины и женщины то есть.

— Полагаю, миссис Гранди[20] при этих словах довольно вздернула бы свой безобразный нос, — фыркнул Бёртон.

— Вообще пребывание среди такого числа голых людей шокирует, — признался Фрайгейт. — Несмотря на то, что нудизм на пляжах и в собственных домах в конце восьмидесятых стал общепринятым явлением. Тогда все довольно скоро к этому привыкли. Все, кроме безнадежных невротиков, пожалуй.

Бёртон развернулся и обратился к остальным женщинам:

— Ну что, дамы? Собираетесь напяливать на себя эти уродливые и колючие снопы только из-за того, что одна из представительниц вашего пола вдруг вспомнила, что у нее есть интимные части тела? Может ли то, что было выставлено на всеобщее обозрение, взять и стать интимным?

Логу, Таня и Алиса его не поняли, потому что говорил он по-итальянски. Для Тани и Алисы он снисходительно произнес сказанное по-английски.

Алиса зарделась и ответила:

— Это мое дело — что мне носить. Ну а если остальные предпочитают разгуливать нагишом, когда я прилично одета, что ж!

Логу не поняла ни слова, но поняла, что происходит. Она рассмеялась и отвернулась. Остальные женщины пытались угадать, как поведут себя другие. И дело тут было не в уродливости и неудобстве одеяний.

— Ну а пока вы, дамы, решаете, как вам поступить, — продолжал Бёртон, — было бы мило с вашей стороны, если бы вы прихватили бамбуковые ведерки и пошли вместе с нами к реке. Мы сможем выкупаться, наполнить ведра водой, посмотреть, что творится на равнине, а потом вернемся сюда. Мы можем построить несколько домов — или временных укрытий — до темноты.

Группа спускалась с холма, пробираясь сквозь траву. С собой захватили цилиндры, сланцевое оружие, бамбуковые копья и ведра. Не успели они далеко отойти от лагеря, как повстречали несколько человек. Очевидно, многие из обитателей равнины решили сменить место жительства. Более того — некоторые тоже разыскали кремень и изготовили инструменты и оружие. Они выучились искусству изготовления предметов из камня от кого-то — возможно, от других доисторических людей, оказавшихся рядом с ними. Пока что Бёртон заметил только двух представителей других видов, кроме Homo sapiens, и оба они находились в его группе. Но где бы ни почерпнули другие способы обработки камней, они воспользовались ими на славу. По дороге группа миновала две наполовину выстроенные бамбуковые хижины — круглые, однокомнатные, с коническими крышами, покрытыми громадными треугольными листьями «железных» деревьев и длинными стеблями травы, растущей на холмах. Какой-то мужчина, вооружившись кремневым теслом и топором, мастерил бамбуковую кровать на коротких ножках.

На равнине было пусто — немногие занимались постройкой грубых хижин или навесов, кое-кто плавал в реке. Трупы погибших во время ночной вакханалии убрали. Пока что никто не додумался одеться в травяные юбочки, и поэтому на Алису глазели, а то и смеялись и отпускали недвусмысленные шуточки. Алиса краснела, но попыток раздеться не предпринимала. Но солнце уже начинало припекать, и она почесывалась, стараясь делать это, однако, незаметно, как положено леди, выросшей и воспитанной в строгих принципах викторианского высшего общества.

Но когда группа подошла к берегу, все увидели на траве кучки травяных одеяний. Их оставили на берегу мужчины и женщины, которые теперь хохотали, брызгались и плавали в реке.

Этот пляж совсем не походил на те, что помнил Бёртон. Тут резвились те самые люди, которые привыкли к пляжным кабинкам, костюмам, закрывавшим тело с головы до ног, и прочим украшениям скромности, считавшимся проявлениями нравственности в приличном обществе — их обществе. И вот прошел только один день, как они оказались здесь, а они уже плавали нагишом. И наслаждались этим.

В какой-то мере в спокойном отношении к наготе повинен был шок, испытанный при воскрешении. Ну и потом за первый день многого в этом смысле сделать было нельзя. Кроме того, люди цивилизованные перемешались с дикарями или цивилизованными людьми из тропических стран, которых нагота не особо шокировала.

Бёртон окликнул женщину, стоявшую по грудь в воде, — голубоглазую, с грубоватым, но симпатичным лицом.

— Это та самая, что напала на сэра Роберта Смитсона, — сообщил Руах. — Вроде бы ее зовут Вилфреда Оллпорт.

Бёртон посмотрел на женщину с любопытством и оценил красоту ее бюста.

— Как водичка? — крикнул он.

— Прекрасная, — отозвалась она, улыбаясь.

Бёртон отстегнул от запястья цилиндр, положил на траву чехол с ножом и топором и вошел в воду, сжимая в руке шарик зеленого мыла. Температура воды оказалась градусов на десять ниже температуры тела. Бёртон намыливался, болтая с Вилфредой. Если у нее и осталась обида на Смитсона, сейчас она ее не выказывала. Акцент у Вилфреды был северный, скорее всего — камберлендский.

Бёртон сказал ей:

— Я слыхал о твоей маленькой стычке с великим покойным лицемером — баронетом. Но сейчас ты должна радоваться. Ты здорова, молода и красива снова, и тебе не надо гнуть спину, чтобы заработать на хлеб. И тем, чем ты раньше занималась за деньги, ты можешь заниматься ради любви.

С фабричной девчонкой можно было особо не церемониться.

Но Вилфреда одарила его таким же ледяным взглядом, каким порой посматривала Алиса Харгривз.

— А ты, как я погляжу, не промах. Англичанин, верно? Что только это у тебя за акцент такой, не разберу? Лондонский, сказала бы, только с какой-то иностранщиной.

— Почти угадала, — ответил Бёртон, смеясь. — Кстати, меня зовут Ричард Бёртон. Хочешь к нам присоединиться? Мы держимся вместе, чтобы суметь защититься, если что, и собираемся после полудня заняться постройкой домов. И у нас в холмах есть питающий камень в полном нашем распоряжении.

Вилфреда посмотрела на таукитянина и неандертальца.

— А эти тоже с вами, а? Слыхала я про них — болтают, что эта страхолюдина — человек со звезд, что явился в двухтысячном году.

— Он тебя не обидит, — заверил ее Бёртон. — И недочеловек тоже. Ну, что скажешь?

— Я всего лишь женщина, — ответила Вилфреда. — Что я могу предложить?

— Все, что может предложить женщина, — усмехнувшись, сказал Бёртон.

Как ни странно, она расхохоталась. Легко толкнув Бёртона в грудь, она проговорила:

— Ну, не умник ли, а? Что такое — не можешь себе девчонку найти?

— Нашел, да потерял, — отшутился Бёртон. Это было не совсем точно. Он не знал наверняка, каковы намерения Алисы. Он не понимал, почему она остается в группе, несмотря на то, что так напугана и испытывает к нему такое отвращение. Возможно, это происходило из-за того, что она предпочитала знакомое зло незнакомому. А он сейчас только презирал ее за глупость и упрямство, но не хотел, чтобы она уходила. Порыв любовной страсти, пережитый Бёртоном ночью, мог быть всего лишь результатом действия наркотика, но какой-то приятный осадок в душе все-таки остался. Тогда зачем же он предлагал этой женщине присоединиться к ним? Может быть, затем, чтобы заставить Алису ревновать? Может быть, для того, чтобы иметь женщину про запас, если Алиса откажет ему сегодня ночью? Может быть… он сам не знал почему.

Алиса стояла на берегу, вода подступала к самым кончикам пальцев ее ног. Кстати говоря, берег был всего на пару дюймов выше воды. Невысокая трава, растущая на равнине до самой воды, образовывала плотный ковер, который продолжался и на речном дне. Бёртон чувствовал траву под ногами, пока мог стоять. Он бросил мыло на берег и, проплыв футов сорок, нырнул. Тут и течение резко усилилось, и глубина стала больше. Бёртон погружался с открытыми глазами, и наконец у него потемнело в глазах и заболели уши. Но он продолжал погружаться, и наконец его руки коснулись дна. Тут тоже росла трава.

Вернувшись туда, где вода доходила ему до пояса, он заметил, что Алиса разделась. Она купалась ближе к берегу, но погрузилась по шею. Она намыливала голову и лицо.

Бёртон окликнул Фрайгейта.

— Почему вы не заходите в воду?

— Охраняю граали! — отозвался Фрайгейт.

— Отлично!

Бёртон тихонько выругался. Сам он до этого не додумался, а следовало бы оставить кого-то дозорным. На самом деле он не был таким уж хорошим лидером — со своей склонностью пускать дела на самотек. Следовало в этом признаться. На Земле он возглавил не одну экспедицию, но ни одна из них не славилась организованностью или умелым руководством. И все же во время Крымской войны, когда он возглавлял нерегулярные части Битсона и обучал диких турецких кавалеристов, башибузуков, он неплохо управлялся, намного лучше остальных. Так что не стоило ему так уж упрекать себя…

Лев Руах вышел из воды и провел руками по тощему телу, чтобы отряхнуть воду. Бёртон тоже выбрался на берег и сел рядом с ним. Алиса повернулась к нему спиной — нарочно или нет — этого понять он, конечно, не мог.

— Меня восхищает не только то, что я снова молод, — сообщил Лев Руах по-английски с чудовищным акцентом, — а то, что ко мне вернулась нога.

И он похлопал себя по правому колену.

— Я потерял ногу в автокатастрофе в Нью-Джерси, на Термпайке, когда мне было пятьдесят.

Он рассмеялся и добавил:

— Вот ирония, как некоторые сказали бы, судьбы. За два года до этого меня схватили арабы, когда я занимался поисками минералов в пустыне, ну, вы понимаете, в государстве Израиль…

— Вы имеете в виду Палестину? — уточнил Бёртон.

— Евреи создали независимое государство в тысяча девятьсот сорок восьмом году, — объяснил Лев. — Вы об этом, конечно, знать не можете. Я в свое время все вам про это расскажу. Словом, меня схватили и пытали арабские боевики. Не буду вдаваться в подробности, мне больно об этом вспоминать. Но той же ночью я бежал, правда, перед побегом я шарахнул двоих камнем по головам и еще двоих пристрелил из винтовки. Остальные разбежались, а я удрал. Мне повезло. Меня подобрал армейский патруль. Ну вот, а два года спустя, когда я был в Штатах и ехал по Термпайку, грузовик, здоровенный «полу»-, ну, про это я вам тоже потом расскажу — обогнал меня и подрезал. Я был жутко изранен, а правую ногу мне ампутировали ниже колена. Но главное в этой истории то, что водитель родился в Сирии. Так что, как видите, арабы хотели меня заполучить, и это им удалось, вот только они меня не убили. Эту работенку проделал наш дружок с тау Кита. Хотя не могу сказать, что он что-то такое сделал с человечеством, кроме того, что поторопил его конец.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Бёртон.

— Миллионы людей умирали от истощения, даже в Штатах ввели строго ограниченные рационы, а из-за загрязнения воды, почвы и воздуха погибали еще миллионы. Ученые говорили, что половина земного запаса кислорода иссякнет, поскольку фитопланктон океанов — ну, вы знаете, что фитопланктон наполовину снабжал планету кислородом, — погибал. Океаны были загрязнены.

— Океаны?

— Не верите? Понятно, вы умерли в тысяча восемьсот девяностом, стало быть, вам в это верится с трудом. Но некоторые еще в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом точно предсказали, что случится в две тысячи восьмом. И я им верил — я биохимик по профессии. Но большая часть населения — то есть народные массы и политики — отказывалась верить в это до тех пор, пока не стало слишком поздно. Когда положение ухудшилось, были приняты меры, но они все время оказывались либо слишком слабыми, либо слишком запоздалыми, да к тому же им вечно противились те, кто не хотел платить налоги, когда речь заходила о мерах, по-настоящему эффективных. Но это долгая и грустная история, а если мы собираемся строить дома, лучше приступить к этому сразу же после ленча.

Алиса вышла из воды и отряхнула руками воду с тела. Солнце и ветерок быстро высушили ее кожу. Она подобрала свои травяные одеяния, но напяливать их на себя не стала. Вилфреда спросила почему. Алиса ответила, что они слишком сильно колются и что она наденет их ночью, если сильно похолодает. С Вилфредой Алиса говорила вежливо, но, конечно, надменно. Она слышала, что Вилфреда работала на фабрике, а потом стала шлюхой и умерла от сифилиса. Ну или, по крайней мере, Вилфреда так думала, что ее убила эта болезнь. Она не помнила, как умерла. Она весело сказала, что наверняка раньше сошла с ума.

Услыхав об этом, Алиса отошла от Вилфреды подальше. Бёртон усмехнулся, гадая, что она скажет, если узнает, что он страдал той же самой болезнью и заразился ею от рабыни в Каире, когда, одевшись, как мусульманин, совершал паломничество в Мекку в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Он «вылечился», и мозг его физически не пострадал, хотя морально он страдал ужасно. Но главное было в том, что воскрешение дало каждому новое, молодое, лишенное болезней тело, и то, что собой представлял тот или иной человек на Земле, не должно было влиять на отношение к нему других.

Но «не должно», увы, не означало «не будет влиять».

Он не мог на самом деле винить Алису Харгривз. Она была продуктом своего общества — как все женщины, она была такой, какой ее сделали мужчины, — и она обладала достаточной силой характера и гибкостью ума, чтобы подняться над некоторыми предрассудками своего времени и своего класса. Она неплохо приспособилась к наготе и не проявила в отношении девушки откровенной враждебности и презрения. Она совершила с Бёртоном деяние, противоречащее и откровенной, и завуалированной идеологии всей ее жизни. И произошло это в первую ночь первого дня ее жизни после смерти, когда она, по идее, должна была стоять на коленях и петь «осанну», потому что «согрешила», и обещать, что никогда впредь «не согрешит», потому что не попала в адское пламя.

Они шли по равнине, и Бёртон думал об Алисе, то и дело оборачиваясь и глядя на нее. Из-за гладкой кожи черепа ее лицо казалось намного старше, но из-за отсутствия волос ниже пупка она выглядела совсем ребенком. Столь же противоречиво выглядели и все остальные: выше шеи — взрослые мужчины и женщины, а ниже пупка — дети.

Бёртон приотстал и оказался рядом с Алисой, позади Фрайгейта и Логу. Смотреть на Логу — это могло утешить его, даже если не удастся завязать разговор с Алисой. У Логу была великолепная фигурка, а ягодицы напоминали два яйца. При ходьбе она так же изящно покачивалась, как Алиса.

Бёртон тихо проговорил:

— Если прошедшая ночь так расстроила вас, почему вы остались со мной?

Ее прекрасное лицо исказилось уродливой гримасой.

— Я не с вами осталась! Я осталась в группе! И потом, я думала о том, что произошло ночью, хотя мне это и больно. Я должна сказать откровенно. Наркотик, что содержался в этой гадкой резинке, заставил нас вести себя… так, как мы себя повели. По крайней мере, я знаю, что за мое поведение отвечает наркотик. Вы же вольны сомневаться.

— Значит, нечего надеяться на повторение?

— Да как вы можете о таком спрашивать! Конечно, нет! Как вы только смеете?

— Я вас ни к чему не понуждал, — возразил Бёртон. — Как я уже говорил, вы сделали то, что сделали бы, не довлей над вами привычка к воздержанию. Воздержание отменная вещь — при определенных обстоятельствах, ну, например, для того, чтобы оставаться законной добропорядочной женой мужчины, которого вы любили в Англии, на Земле. Но Земли больше нет, по крайней мере, насколько нам известно И Англии больше нет, и английского общества. И даже если все человечество воскрешено и разбросано по берегам этой реки, вы все равно можете никогда не встретиться с вашим супругом. Вы больше не замужем. Помните… «пока смерть не разлучит нас». Вы умерли и, следовательно, разлучились. И потом: «В раю не женятся и не выходят замуж»[21].

— Вы богохульник, мистер Бёртон. Я читала о вас в газетах, и еще я читала кое-какие ваши книги об Африке и Индии и еще одну — про мормонов[22] в Штатах. И еще я слыхала всякие истории, в большинство которых было трудно поверить — про вас говорили такие ужасные вещи. Реджинальд так возмутился, когда прочел вашу «Касыду». Он сказал, что не потерпит в своем доме такой атеистической литературы, и швырнул все ваши книжки в огонь.

— Если я такой порочный, а вы кажетесь себе падшей женщиной, почему же вы не уйдете?

— Я должна повторить? В другой группе могут оказаться мужчины и похуже вас. И потом, как вы любезно заметили, вы меня ни к чему не понуждали. Помимо всего прочего, я уверена, что под маской циника и насмешника у вас прячется какое-никакое, а сердце. Я видела, как вы плакали, когда несли на руках плачущую Гвенафру.

— Вы меня раскусили, — сказал Бёртон, усмехаясь. — Хорошо. Пусть так. Я буду вести себя благородно, я не стану пытаться соблазнять вас и вообще как-либо вам досаждать.

Но в следующий раз, когда заметите, что я жую резинку, постарайтесь спрятаться как следует. Пока же даю вам честное слово: вам нечего меня бояться, пока я не пребываю под действием резинки.

Алиса широко раскрыла глаза и остановилась.

— Вы собираетесь еще раз ею воспользоваться?

— Почему бы и нет? Некоторых она превращает в жестоких зверей, а меня — нет. Я не ощущаю неудержимого желания сжевать ее, значит, можно не опасаться того, что к ней возникает привыкание. Знаете, я когда-то выкуривал трубочку-другую опиума, но не привязался к нему, значит, я не особо подвержен действию наркотиков психологически.

— Как я понимаю, вы отчаянный пьяница, мистер Бёртон. Вы, и это тошнотворное создание, мистер Суинберн[23].

Алиса умолкла. Ее окликнул какой-то мужчина, и, хотя она не понимала по-итальянски, она поняла, что значит его непристойный жест. Она покраснела и быстро зашагала вперед. Бёртон зыркнул на мужчину. Тот был хорошо сложенным смуглокожим молодцом со здоровенным носом, маленьким подбородком и близко посаженными глазами. Говорил он так, как разговаривали бандиты в Болонье, где Бёртон довольно долго прожил, изучая реликвии и захоронения этрусков. За спиной мужчины выстроились еще с десяток таких же громил и пятеро женщин. Несомненно, мужчина хотел добавить к своей компании еще женщин. И, кроме того, безусловно, они были не прочь завладеть каменным оружием группы Бёртона. Сами же грубияны были вооружены только Граалями и бамбуковыми палками.

Глава 11

Бёртон что-то резко проговорил, и его люди сбились плотнее. Казз не понял слов Бёртона, но быстро сообразил, что происходит. Он отступил, чтобы вместе с Бёртоном образовать арьергард. Его ужасающая внешность и зажатый в кулачище топор несколько сдержали болонцев. Они поплелись за группой, громко выкрикивая всяческие комментарии и угрозы, но догонять не отваживались. Однако когда группа добралась до холмов, предводитель шайки выкрикнул команду и они пошли в атаку.

Парень с близкопосаженными глазками, вопя и размахивая цилиндром, бросился на Бёртона. Бёртон пригнулся, уклонился и нанес удар бамбуковым копьем как раз тогда, когда грааль полетел к нему. Каменный наконечник угодил парню в солнечное сплетение, и тот повалился на бок. Копье Бёртон выдергивать не стал. Неандерталец стукнул палкой по цилиндру, занесенному над его головой, палка вылетела из его руки. Тогда он прыгнул вперед и занес топор над головой того, кто напал на него. Мужчина повалился на траву с окровавленным черепом.

Щуплый Лев Руах ударил цилиндром в грудь напавшего на него мужчину, сбил его с ног, подбежал и набросился на того. Мужчина приподнялся, а Руах ударил его ногами по лицу. Болонец снова повалился навзничь. Руах размахнулся и нанес ему в плечо удар кремневым ножом. Мужчина завопил, вскочил на ноги и убежал.

Фрайгейт действовал намного лучше, чем ожидал Бёртон, хотя в первый миг, когда шайка бросилась на группу, побледнел и задрожал. Цилиндр висел на его левом запястье, а правой рукой он сжимал топорик. Он бросился в гущу сражавшихся, получил удар граалем по плечу, но заслонился собственным цилиндром, смягчил удар и повалился на бок. Обидчик сжал обеими руками палку и замахнулся, но Фрайгейт откатился в сторону, поднял грааль и закрылся им как раз в то мгновение, когда палка опускалась. Вскочив на ноги, он стукнул нападавшего головой, и тот отшатнулся. Оба упали, Фрайгейт оказался сверху и дважды стукнул мужчину каменным топориком по виску.

Алиса швырнула свой цилиндр в физиономию напавшего на нее бандюги, после чего ткнула его обожженным концом бамбукового копья. Логу забежала этому бандиту за спину и так сильно стукнула того по голове палкой, что тот опустился на колени.

Драка закончилась за шестьдесят секунд. Остальные бандиты удрали, женщины бросились за ними. Бёртон перевернул вопящего от боли главаря на спину и выдернул копье из его живота. Наконечник вошел в тело несчастного всего-то на полдюйма.

Тот вскочил на ноги и, зажав руками кровоточащую рану, побрел по равнине. Двое бандитов лежали без сознания, но, судя по всему, могли оправиться. Тот же, с которым дрался Фрайгейт, был мертв.

Американец из бледного стал багрово-красным, а потом снова побледнел. Но ни раскаяния, ни признаков дурноты и в помине не было. Разве что только самодовольство играло на его лице. Ну, и еще облегчение.

— Я первый раз убил человека! — воскликнул он. — В первый раз!

— Сомневаюсь, что в последний, — буркнул Бёртон. — Если только вас раньше не прикончат.

Руах, глядя на труп, пробормотал:

— Мертвец выглядит здесь точно так же, как на Земле. Интересно, а куда попадают те, что убиты в загробной жизни?

— Поживем — увидим. Дамы, вы были на высоте.

— Я делала то, что нужно было делать, — ответила Алиса и ушла. Она побледнела и дрожала. А вот Логу, наоборот, казалась возбужденной.

Примерно за полчаса до полудня группа добралась до питающего камня. Тут произошли перемены. В маленькой спокойной низине собралось человек шестьдесят, и многие из них трудились над обработкой кусков кремня. Один мужчина закрывал руками кровоточащий глаз, куда угодил отскочивший осколок камня. Еще у некоторых текла кровь с лица, другие сжимали размозженные пальцы.

Бёртон расстроился, но ничего не мог поделать. Можно было только надеяться, что других заставит уйти отсюда отсутствие воды. Но эта надежда быстро развеялась. Одна из женщин сообщила ему, что примерно в полутора милях к западу от этого места есть небольшой водопад, который падает с вершины горы по склону стреловидного ущелья в большую промоину, наполненную водой до половины. Скорее всего впоследствии котловина наполнится и переполнится, и вода из нее выльется, потечет между холмов и вырвется на равнину. Если, конечно, не запрудить поток большим камнем.

— Или если мы не изготовим водопроводные трубы из крупных стволов бамбука, — добавил Фрайгейт.

Цилиндры поставили на камень, старательно выбирая те углубления, в которые каждый ставил свой цилиндр раньше, и стали ждать. Бёртон намеревался, после того как цилиндры будут наполнены, увести группу в другое место. Лучше всего было бы расположиться где-нибудь посередине между водопадом и питающим камнем, чтобы не мучиться от тесноты.

Как только солнце оказалось в зените, над камнем взметнулось синее пламя. На этот раз в цилиндрах оказались: салат, итальянский черный хлеб, намазанный чесночным маслом, спагетти с фрикадельками, чашка сухого красного вина, виноград, растворимый кофе, десяток сигарет, одна сигаретка с марихуаной, сигара, туалетная бумага, шарик мыла и четыре шоколадных суфле. Кое-кто стал жаловаться, что не любит итальянскую кухню, но от еды никто не отказался.

Закурив сигареты, группа Бёртона пошла вдоль подножия горы к водопаду. Он оказался в конце сужающегося ущелья. У котловины разбила лагерь группа, состоявшая из нескольких мужчин и женщин. Вода в котловине была холодна, как лед. Вымыв и высушив посуду и наполнив ведра водой, группа Бёртона отправилась обратно, по дороге к питающему камню. Пройдя с полмили, они выбрали холм, поросший соснами до самой вершины, на которой росло «железное» дерево. Вокруг все заросло бамбуком самой разной высоты. Под руководством Казза и Фрайгейта, прожившего несколько лет в Малайзии, все принялись срезать бамбук и строить хижины: круглые постройки с одной дверью, окном напротив и конической тростниковой крышей. Работа спорилась, а о красоте построек особо не заботились, так что ко времени обеда со строительством покончили — осталось только крыши покрыть. Фрайгейта и Моната оставили охранять лагерь, а остальные отправились с цилиндрами к питающему камню. Тут около трех сотен человек сооружали навесы и хижины. Бёртон этого и ждал. Мало кому захочется ходить каждый день по полмили за едой. Этим больше по душе толпиться у камня. Хижины ставили как попало, впритирку. Но проблема снабжения питьевой водой оставалась, поэтому Бёртон все-таки удивился такому большому скоплению народа. Однако хорошенькая словенка сообщила ему, что только что совсем неподалеку отсюда нашли источник. По ее словам, небольшой ручеек вытекал из пещеры. Бёртон проверил. Вода действительно вытекала из пещеры и струилась по скале в котловину футов в пятьдесят шириной и восемь глубиной.

Бёртон задумался — уж не продумал ли и это Тот, кто создал этот мир?

Вернулся к камню он как раз тогда, когда полыхнуло синее пламя.

Казз вдруг остановился, чтобы справить малую нужду. Он не удосужился отвернуться. Логу захихикала, Таня покраснела, итальянки привыкли к зрелищу мужчин, поворачивающихся к стенам домов там, где их застигла нужда. Алиса, к удивлению Бёртона, вообще никак не отреагировала — словно Казз для нее был чем-то вроде бродячего пса. Может быть, именно этим и объяснялось ее равнодушие. Для нее Казз не был человеком, и, следовательно, от него нечего было ждать человеческих поступков.

Отчитывать Казза за это сейчас было бесполезно, особенно же потому, что Казз не понимал языка, на котором говорил Бёртон. Но в следующий раз, когда Каззу взбрело бы в голову облегчиться, когда другие сидели и ели, Бёртон решил воспользоваться языком жестов, дабы запретить ему подобное поведение. Кроме того, он собирался запретить ссориться за едой. Положа руку на сердце он вынужден был признаться, что в свое время он больше, чем надо, затевал споров во время трапез.

Пройдя мимо Казза, он пошлепал его ладонью по макушке. Казз непонимающе глянул на Бёртона, а Бёртон покачал головой, сознавая, что до Казза смысл его недовольства дойдет только тогда, когда тот научится говорить по-английски. Но о своих намерениях он забыл, остановившись и потирая собственную макушку. Да, там обозначился нежный пушок.

Он ощупал лицо — гладкое, как и раньше. А под мышками тоже вырос пушок. Лобок остался гладким. Хотя там волосы растут медленнее, чем на голове. Бёртон поделился своим открытием с остальными, все осмотрели себя и друг дружку. Волосы стали отрастать — по крайней мере, на голове и под мышками. Исключение составлял Казз. Он весь обрастал шерстью, только лицо оставалось гладким.

Открытие чрезвычайно всех обрадовало. Смеясь и шутя, они шли в сумерках вдоль подножия горы. Потом повернули на восток и пошли по поросшим травой холмам. Одолев четыре холма, они приблизились к тому, который теперь считали «своим». Пройдя полпути вверх по склону, они остановились и умолкли. Фрайгейт и Монат не отозвались на оклики.

Велев остальным рассыпаться и идти медленным шагом, Бёртон повел группу дальше. Около хижин никого не оказалось. Несколько построек, из тех, что были поменьше, были или совсем разрушены, или повреждены. Бёртона зазнобило — словно холодным ветром обдало. Тишина, поврежденные хижины, отсутствие двоих товарищей — это пугало.

Через минуту они услышали оклик и обернулись туда, откуда он донесся — к подножию холма. Над верхушками травы показались лысые головы Моната и Фрайгейта. Вид у Моната был удрученный, а американец ухмылялся. На скуле у него синел фингал, костяшки пальцев обеих рук распухли и кровоточили.

— Только что прогнали четверых мужиков и трех баб, которые хотели завладеть нашими хижинами, — сообщил он. — Я им сказал, что могут и сами себе такие выстроить и что вы скоро вернетесь и зададите им трепку, если они немедленно не уберутся. Они меня хорошо поняли — болтали-то они по-английски. Разместились они у питающего камня в миле к северу от нашего, на берегу реки. Большая часть людей там — триестцы из вашего времени, но имеется примерно с десяток чикагцев, умерших в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или около того. Интересненько тут собраны умершие, а? Путем произвольного отбора, я бы так сказал.

Ну а я им сказал то, что, по словам Марка Твена, сказал про чикагцев дьявол: «Вы, чикагцы, считаете себя лучше всех, а на самом деле вас просто больше всех». Этот номер у меня не больно-то прошел — они, видно, решили, что я стану с ними дружбу водить, раз я американец. Одна тетка предложила мне себя, если я, дескать, переметнусь к ним и помогу им занять хижины. А еще они сказали, что все равно отберут их, и если понадобится — через мой труп.

Но они только на словах храбрились. Монат их одним своим видом напугал. Ну и потом, у нас же были каменные топоры и копья. Их вожак все равно подбивал остальных напасть на нас, и тут я хорошенько пригляделся к одному из них.

Голова у него была лысая — без длинных густых прямых черных волос. Когда я с ним познакомился, ему было лет тридцать пять, и тогда на нем были толстенные очки в черепаховой оправе, да и не видел я его пятьдесят четыре года. Тут я подошел поближе, присмотрелся к его ухмыляющейся роже, а ухмылялся он точь-в-точь, как я помнил — ну совсем как скунс из пословицы, — ну а я и говорю: «Лем? Лем Шаркко! Это же ты, Лем Шаркко?!»

Он тогда глаза выпучил и ухмыльнулся еще шире и взял меня за руку — меня за руку — это после всего, что он мне сделал, — и воскликнул так, словно мы с ним — ни дать ни взять братишки, встретившиеся после долгой разлуки: «Да это Пит Фрайгейт. А это я! Я! Боже, Пит Фрайгейт!»

А я ведь почти обрадовался, что его увидел — потому же, почему, как он сказал, он был рад меня видеть. Но потом я себе говорю: «Да это же подлый издатель, который надул тебя на четыре тысячи баксов, когда ты только-только начинал вставать на ноги как писатель, и погубил твою карьеру на многие годы. Это скользкий подлюга, который надул тебя и еще как минимум четверых на крупные суммы, а потом объявил, что обанкротился, и был таков. А потом получил по наследству кучу денег от дядюшки и зажил припеваючи, чем доказал, что за преступления расплачиваются. Это — тот человек, которого ты не забыл, и не только из-за того, что он вытворил с тобой и другими, а еще из-за того, что потом ты столкнулся еще со многими издателями-подлецами».

Бёртон усмехнулся и сказал:

— Я как-то обмолвился, что священникам, политикам и издателям никогда не пройти во врата рая. Но я ошибся — то есть ошибся, если это рай.

— Ну да, я помню, — кивнул Фрайгейт. — Я никогда не забывал, что эта фраза принадлежит вам. В общем, я сдержал естественную радость при виде знакомого лица и сказал: «Шаркко…»

— У него такое имечко, а вы ему поверили?[24] — удивилась Алиса.

— Он мне сказал, что это чешская фамилия и что она значит: «тот, кому можно доверять». Но это были враки, как и все остальное, что он мне болтал. Но я решил, что нам с Монатом стоит отступить. Отступим, а потом прогоним их, когда вы вернетесь от питающего камня. Хитрый план. Но когда я узнал Шаркко, я просто обезумел! Я ухмыльнулся и говорю ему: «Ну, до чего же радостно тебя видеть, сколько лет, сколько зим! А особенно здесь, где нет ни полицейских, ни суда!»

А потом как врежу ему по носу! Он брякнулся на спину, кровь из носа потекла. Мы с Монатом накинулись на остальных, я сбил одного, а другой шмякнул мне по щеке цилиндром. У меня башка закружилась, но Монат не рас-, терялся — одного сразил наконечником копья, еще одному ребра переломал — он щупленький, но быстрый, и соображает в самообороне — да и в атаке! Тут Шаркко поднялся, и я его другим кулаком ударил, правда, удар пришелся в нижнюю челюсть — скользящий вышел. Кулаку моему больше досталось, чем его челюсти. Он развернулся и — бежать, я — за ним. Остальные тоже дали деру, а Монат их гнал своим копьем. Я гнался за Шаркко, загнал его на соседний холм, поймал на полпути до подножия и задал ему хорошую трепку! Он полз от меня на карачках, умоляя о пощаде, а я дал ему пинка под зад, и он покатился — всю дорогу с холма пропахал!

Фрайгейт все еще дрожал от возбуждения, но был явно доволен собой.

— Я боялся, что струшу, — объяснил он. — В конце концов, все это было так давно и совсем в другом мире, и, может быть, мы оказались здесь для того, чтобы простить наших врагов — и кое-кого из друзей — и чтобы простили нас. Но с другой стороны — так я подумал — может быть, мы попали сюда и для того, чтобы маленько расквитаться за то, что нам пришлось пережить на Земле? Что скажете, Лев? Как бы вам понравилась возможность сунуть в огонь Гитлера? Медленно поджарить, а?

— Не думаю, что ушлого издателя можно сравнивать с Гитлером, — возразил Руах. — Нет, я не хотел бы поджарить его. Я хотел бы заморить его голодом до смерти или кормить его так, чтобы он был едва живой. Но я не стал бы этого делать. Что толку? Разве это заставило бы его переменить мнение обо всем, разве он стал бы тогда считать евреев людьми? Нет, я не стал бы ничего с ним делать, попади он мне в руки, разве что только убил бы его, чтобы он не сумел причинить зла другим. Но я не уверен в том, что он, убитый, умрет. Не здесь.

— Вы истинный христианин, — усмехнулся Фрайгейт.

— А я-то думал, что вы мне друг! — воскликнул Руах.

Глава 12

Вот уже второй раз Бёртон услышал имя Гитлера. Он хотел узнать об этом человеке все, но сейчас все решили отложить разговоры на потом и закончить сооружение крыш хижин. Все погрузились в работу. Кто-то нарезал ножничками, найденными в контейнерах, стебли травы, кто-то взобрался на высокие «железные» деревья и срывал большие треугольные зеленые с алой оторочкой листья. Бёртон подумал о том, что неплохо бы поискать в округе профессионального кровельщика и обучиться у него правильным способам сооружения кровель. Поспать пока можно на кучах травы, застелив более мягкими листьями «железных» деревьев. А укрыться можно этими же листьями.

— Слава Богу или кому-то еще, что тут нет насекомых, — сказал Бёртон.

Он поднял чашку, в которой еще оставалась пара унций лучшего виски, какое он когда-либо пробовал.

— Выпьем за Кого-то. Если бы Он воскресил нас только для того, чтобы мы стали жить на точной копии Земли, нам пришлось бы делить ложе с десятком тысяч видов кусающих, царапающих, кровососущих, колющих, жалящих злодеев.

Они выпили, а потом посидели у костра, покуривая и разговаривая. Тени сгущались, небо утрачивало синеву, и на нем расцвели громадные звезды и распустились гигантские полотна, в сумерках выглядевшие еле заметными призраками. Да, небеса здесь на самом деле испускали сияние славы.

— Совсем как иллюстрация Сайма, — сказал Фрайгейт.

Бёртон не знал, кто такой Сайм. Половина разговоров с теми, кто не жил в девятнадцатом столетии, состояла из того, что они объясняли то, о чем упоминали, а он, в свою очередь, объяснял то, о чем упоминал сам.

Бёртон встал, перешел на другую сторону костра и присел рядом с Алисой. Она только что вернулась, уложив девочку, Гвенафру, спать в хижине.

Бёртон протянул Алисе палочку жевательной резинки и сказал:

— Я только что сжевал половинку. Не хотите вторую?

Она безразлично посмотрела на него и ответила:

— Нет, благодарю вас.

— У нас восемь хижин, — сказал Бёртон. — Кто с кем делит хижину, понятно, за исключением Вилфреды, вас и меня.

— Думаю, тут и сомневаться нечего, — ответила Алиса.

— Значит, вы собираетесь спать с Гвенафрой?

Она даже головы не повернула. Бёртон несколько секунд посидел рядом с ней и ушел на другую сторону костра, сев рядом с Вилфредой.

— Ну, валяйте, сэр Ричард, — процедила та сквозь зубы. — Черт бы меня побрал, не терплю, когда меня держат про запас. Могли бы взять да и спросить ее, хочет ли она с тобой спать, когда никто не видел и не слышал. У меня тоже есть какая-никакая гордость.

С минуту Бёртон молчал. Сначала ему захотелось сказать ей какую-нибудь колкость. Но она была права. Он обходился с ней слишком снисходительно. Даже если она была когда-то шлюхой, она все равно заслуживала человеческого отношения. Особенно же потому, что на проституцию ее толкнул голод, хотя Бёртон в этом и сомневался. Слишком многие проститутки пытались оправдать свое занятие, слишком многие сочиняли небылицы насчет того, как и почему пошли на панель. Правда, ее гнев на Смитсона и то, как она себя с ним повела, говорили об ее искренности.

Бёртон встал и сказал:

— Я не хотел сделать вам больно.

— Ты ее любишь? — спросила Вилфреда, глядя на него снизу вверх.

— Я только одной женщине говорил, что люблю ее, — ответил Бёртон.

— Своей жене?

— Нет. Девушке, которая умерла прежде, чем я смог на ней жениться.

— И долго ты был женат?

— Двадцать девять лет, хотя это и не твое дело.

— Черт бы меня побрал! И за все это время ты ни разу жене не сказал, что любишь ее?

— В этом не было необходимости, — отрезал Бёртон и отошел от костра.

Он выбрал хижину, которую заняли Казз и Монат. Казз уже храпел. Монат оперся на локоть и курил сигаретку с марихуаной. Монат предпочитал их обычным сигаретам, потому что по вкусу они больше походили на табак, что рос на его родине. Правда, марихуана на него совсем не действовала, а вот табак, наоборот, вызывал кратковременные, но яркие видения.

Бёртон решил не дожевывать остаток жевательной резинки, которую для себя окрестил мечтательной. Он закурил сигарету, понимая, что марихуана может сделать его ярость и недовольство собой еще глубже. Он порасспрашивал Моната о его родной планете, Гууркхе. Ему было очень интересно слушать, но наркотик из жевательной резинки подвел его, и он уплыл куда-то, а голос Моната звучал все тише и тише.

«…а теперь закройте глаза, мальчики», — велел Гилкрист с грубым шотландским акцентом.

Ричард посмотрел на Эдварда. Эдвард усмехнулся и прикрыл глаза ладонями, подсматривая при этом в щелочки между пальцами. Ричард тоже заслонил глаза руками. Хотя и он, и брат стояли на ящиках, им все равно приходилось тянуться, чтобы заглянуть через головы стоявших впереди взрослых.

Голова женщины лежала на помосте. Длинные каштановые волосы падали ей на лицо. Ему хотелось увидеть выражение ее лица — как она смотрела на корзину, ожидавшую ее, или вернее, ее голову.

— А ну не подглядывать, мальчики! — предупредил Гилкрист.

Загремели барабаны, послышался вскрик, и лезвие упало, а потом взревела толпа, раздались стоны и вопли, и голова женщины отвалилась. Из шеи хлестала кровь, и казалось, будет хлестать без конца. Кровь брызгала, попадала в толпу, и хотя Бёртон стоял там, где от помоста его отделяло не меньше пятидесяти ярдов, кровь брызнула ему на руки, потекла сквозь пальцы, попала на лицо, залила глаза, ослепила, и пальцы его стали липкими и солеными. Он закричал…

— Проснись, Дик! — повторял Монат. Он тряс Бёртона за плечо. — Проснись! Ты, наверное, увидел страшный сон!

Бёртон, всхлипывая и дрожа, сел. Потер руки, ощупал лицо. И руки, и лицо были мокрые. Но от пота, а не от крови.

— Мне снился сон, — сказал он. — Мне было шесть лет, я был в городке Тур. Во Франции, где мы тогда жили. Мой гувернер, Джон Гилкрист, повел меня и моего брата, Эдварда, посмотреть на казнь женщины, которая отравила свою семью. Гилкрист сказал, что это зрелище.

Я волновался и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть до последних мгновений, когда должно было упасть лезвие гильотины. Но я подсматривал, я должен был подсматривать. Помню, меня немного подташнивало, но только это действие на меня и оказывало ужасное зрелище. Пожалуй, я отстранился от него — будто смотрел на происходящее сквозь толстое стекло, словно все это не по-настоящему. Или я сам ненастоящий. Поэтому я не очень боялся.

Монат закурил новую сигаретку с марихуаной. Света при этом хватило для того, чтобы Бёртон разглядел, как он качает головой.

— Какая дикость! — проговорил Монат. — Ты хочешь сказать, что вы не только убивали преступников, а еще и отрубали им головы! Публично! И позволяли детям смотреть на это!

— Англичане были более гуманны, — сказал Бёртон. — Они преступников вешали!

— По крайней мере, французы не скрывали от народа того, что проливают кровь преступников, — сказал Монат. — Руки их были в крови. Но, видимо, об этом никто не задумывался. По крайней мере, сознательно. А теперь, когда прошло столько лет — шестьдесят три? — ты выкуриваешь немножко, марихуаны и переживаешь эпизод, который, как ты всегда полагал, тебя ни в малейшей степени не задел. Но теперь ты переживаешь его с ужасом. Ты кричал, как напуганное дитя. И переживал все так, как должен был бы переживать, когда был ребенком. Я бы сказал, что марихуана как бы обнажила глубинные слои и высвободила тот ужас, что был похоронен под ними шестьдесят три года.

— Может быть, — согласился Бёртон и умолк.

Вдалеке послышался раскат грома, сверкнула молния.

А минуту спустя послышался шелест листвы, и по крыше хижины забарабанили капли дождя. В прошлую ночь дождь пошел примерно в это же время — наверное, около трех часов утра. Дождь усилился, но крыша была покрыта на совесть, и вода сквозь нее не проникала. Правда, под заднюю стену немного подтекло — она была обращена к вершине холма. — По полу текли ручейки, но до Бёртона и Моната вода не доставала, потому что их постели из травы и листьев возвышались дюймов на десять над полом хижины.

Бёртон говорил с Монатом, дождь не прекращался примерно с полчаса. Монат уснул, а Казз и не просыпался. Бёртон попробовал уснуть, но не смог. Никогда еще ему не было так одиноко, он вышел из хижины и пошел к той, которую выбрала Вилфреда. От хижины доносился запах табака. Кончик сигареты, которую курила Вилфреда, светился в темноте. На куче травы и листьев вырисовывалась темная фигура женщины.

— Привет, — сказала она. — Я ждала тебя.

— Обладать собственностью — это инстинкт, — сказал Бёртон.

— Сомневаюсь, что это инстинкт человеческий, — возразил Фрайгейт. — Кое-кто в шестидесятых — то есть в тысяча девятьсот шестидесятых — пытались доказать, что человек обладает инстинктом, который называли инстинктом «территориального поведения». Но…

— Мне нравится это словосочетание. В нем есть притягательность, — вставил Бёртон.

— Я знал, что оно вам понравится, — сказал Фрайгейт. — Но Ардри и еще кое-кто пытались доказать, что у человека есть не только инстинкт присвоения себе определенной территории, но что человек происходит от обезьяны-убийцы; инстинкт убийства сидит в нем так же глубоко, будучи унаследованным от прародителей. Этим объясняются границы стран, патриотизм как в масштабах страны, так и в местнических, капитализм, войны, убийства, преступления и так далее. А другая школа психологов, основывавшая свои доводы на изучении темпераментов, утверждала, что все вышеперечисленное — результат культуры, непрерывности развития обществ, посвятивших себя с самых ранних времен племенной враждебности, войне, убийству, преступлениям и так далее. Измените культуру — и обезьяна-убийца исчезнет. Исчезнет, потому что ее и не было вовсе, как чудовища под кроватью. Убийцей было общество, и общество воспитывало новых убийц в своих новорожденных детях. Но бывали и другие общества, состоявшие из людей безграмотных, пускай так, но все равно то были общества, и они не воспитывали убийц. И они своим существованием доказывали, что человек происходит не от обезьяны-убийцы. Или я бы так сказал: может быть, и происходит, но у него больше нет генов убийства, как нет генов, несущих информацию о тяжелых надбровных дугах, коже, покрытой шерстью или толстых костях, или черепе объемом всего шестьсот пятьдесят кубических сантиметров.

— Это все очень интересно, — сказал Бёртон. — В другой раз мы непременно поглубже копнем теорию. Но позволь заметить, что почти каждый представитель воскресшего человечества происходит из культуры, где поощрялись война, убийства и преступления, изнасилования, воровство и безумие. Это те люди, среди которых мы живем и с кем нам приходится иметь дело. Может быть, в один прекрасный день народится новое поколение. Я не знаю. Пока судить рано — мы тут пробыли всего семь дней. Но нравится нам это или нет, мы находимся в мире, населенном существами, которые зачастую ведут себя так, словно они и есть обезьяны-убийцы.

А пока вернемся к нашей модели.

Они сидели на бамбуковых табуретках перед хижиной Бёртона. На небольшом бамбуковом столике перед ними стояла модель судна из сосны и бамбука. У судна было два корпуса, соединенных платформой с невысоким поручнем в центре, единственная, очень высокая мачта, поперечный и продольный такелаж, кливер, капитанский мостик, возвышавшийся над палубой, и штурвал. С помощью кремневых ножей и ножниц Бёртон и Фрайгейт изготовили модель катамарана. Когда лодка будет построена, Бёртон решил назвать ее «Хаджи»[25]. Судно было нужно для паломничества, хотя целью путешествия была не Мекка. Бёртон намеревался повести судно вверх по течению Реки так далеко, как получится (река теперь стала называться Рекой).

О завоевании территории разговор у них зашел потому, что возникли причины опасаться за возможность постройки судна. Теперь люди в округе в некотором смысле стали вести оседлый образ жизни — обзавелись имуществом, выстроили хижины или занимались их строительством. Жилища получались самые разнообразные — от примитивных навесов до довольно-таки крупных домов из бамбука и камней, на четыре комнаты и в два этажа высотой. Большая часть построек располагалась поблизости от питающих камней на берегу Реки и подножия гор. Во время разведки два дня назад Бёртоном было установлено, что плотность населения составляет двести шестьдесят — двести шестьдесят один человек на квадратную милю. На каждую квадратную милю равнины по обеим берегам Реки приходилось приблизительно по две целых и четыре десятых квадратных мили холмов. Но холмы были так высоки и столь неправильной формы, что истинная площадь поверхности, пригодной для жизни, составляла около девяти квадратных миль. В тех областях, исследованных Бёртоном, оказалось, что примерно треть населения строилась ближе к прибрежным питающим камням, а другая треть — у питающих камней около гор. Двести шестьдесят один человек на квадратную милю — вроде бы довольно высокая плотность населения, но холмы так густо поросли лесом и их рельеф был таким сложным, что небольшие группы поселившихся там людей могли чувствовать относительное уединение. А на равнине большое скопление народа отмечалось только во время еды, потому что равнинное население большую часть дня проводило в лесах или рыбачило на берегу Реки. Многие сооружали долбленки или бамбуковые лодки, намереваясь порыбачить посередине Реки. Или, как Бёртон, подумывали о том, чтобы отправиться в путешествие.

Заросли бамбука исчезли, хотя, несомненно, должны были скоро вырасти вновь. Бамбук рос поистине с феноменальной быстротой. Бёртон засек время и подсчитал, что пятидесятифутовый стебель вырастал за десять дней.

Его группа работала не покладая рук и рубила столько бамбука, сколько, как они думали, им понадобится для строительства судна. Но они хотели застраховаться от воровства, и поэтому заготовили еще и стволы для постройки частокола. Частокол закончили в тот же день, когда была готова модель. Беда была в том, что лодку нужно было строить на равнине. Построй они ее здесь — им ни за что не протащить ее по лесу и холмам.

— Да, но если мы переберемся на новое место и обоснуемся там, — сказал Фрайгейт, — мы наткнемся на сопротивление. Не осталось ни единого квадратного дюйма в границах высокой травы, который бы не был застолблен. То есть, чтобы добраться до равнины, придется то и дело вторгаться в чужие владения. Пока, правда, никто не возражал особо на предмет нарушений прав собственности, но в любой день все может измениться. А вот если заняться постройкой судна неподалеку от границ высокой травы, можно спокойно вынести его из леса и пронести между хижинами. Придется, правда, дежурить день и ночь, иначе весь строительный материал растащат. Или сломают. Ну, вы знаете этих варваров.

Он говорил о жилищах, разрушенных в то время, пока их владельцы ушли куда-то, о загрязнении котловин под водопадом и источником. И еще он имел в виду совершенно антисанитарные привычки большинства людей, населяющих побережье и леса. Эти не желали пользоваться маленькими уборными, выстроенными в некоторых поселениях для общего пользования.

— Мы выстроим новые дома и устроим верфь как можно ближе к границе, — сказал Бёртон. — А потом станем срубать любое дерево, что попадется по пути, и сметем с дороги любого, кто вздумает помешать нам пройти.

К некоторым, кто жил на границе между равниной и холмами, отправилась Алиса, чтобы переговорить с ними и попробовать договориться. Она никому не говорила о том, что у нее на самом деле на уме. Она знала, что есть три парочки, которые недовольны тем, как разместились, потому что им недоставало интимности. С этими удалось договориться, и они перебрались в хижины группы Бёртона на двенадцатый день после Воскрешения, в четверг. По общему уговору первый день Воскрешения стали считать воскресеньем. Руах сказал, правда, что он предпочел бы считать его субботой, или просто Днем Первым. Но он находился среди тех, кто в большинстве своем были язычниками — или экс-язычниками (но тот, кто был язычником, всегда им остается), — поэтому был вынужден согласиться с остальными. Руах завел бамбуковую палочку, на которой каждое утро делал зарубки, ведя тем самым счет дней. Палочку он вбил в землю перед своей хижиной.

Переноска леса для строительства судна потребовала четыре дня тяжелых трудов. К этому времени итальянские парочки решили, что они уже вдосталь наработались и стерли, по их выражению, «пальцы до костей». В конце концов, зачем тащиться на лодке куда-то еще, когда тут, может быть, везде одинаково. Наверное, они воскресли из мертвых для того, чтобы наслаждаться жизнью. Иначе зачем бы их снабжали спиртным, сигаретами, марихуаной, мечтательной резинкой, зачем они наги?

Они ушли из группы, не оставив ни у кого в душе обиды — нет, в честь их ухода была даже устроена прощальная вечеринка. На следующий день, в день двадцатый первого года после Воскрешения, произошло два события, первое из которых разрешило одну загадку, а второе загадало новую, хотя это было и не слишком важно.

На закате группа шла по равнине к питающему камню. Около питающего камня они обнаружили двоих новеньких, оба спали. Они тут же проснулись, но вид у них был встревоженный и смущенный. Один из них оказался высоким темнокожим мужчиной, который говорил на неизвестном языке, второй — высоким, красивым, мускулистым человеком, сероглазым и черноволосым. Речь у него была неразборчивая, но вдруг Бёртон понял, что тот говорит-таки по-английски. Это оказался камберлендский диалект английского языка, на котором говорили во времена правления короля Эдуарда I[26], которого иногда называли Длинноногим. И как только Бёртон и Фрайгейт наловчились в произнесении звуков и произведении определенных перестановок букв, они смогли, хотя и сбивчиво, переговорить с мужчиной. У Фрайгейта был большой запас слов для чтения раннесредневекового английского языка, но со многими из слов он никогда не сталкивался, так же как и с определенными грамматическими конструкциями.

Джон де Грейсток родился в поместье Грейсток[27] в графстве Камберленд. Он сопровождал Эдуарда I во Францию, когда король затеял покорение Гаскони. Если верить ему, он был непревзойденным мастером боевых искусств. Позднее он был избран в парламент, как барон Грейсток, а потом снова участвовал в войне в Гаскони. Он состоял в свите епископа Антония Бека, патриарха Иерусалимского. В двадцать восьмой и двадцать девятый годы правления Эдуарда он сражался с шотландцами. Умер в тысяча триста пятом году, не имея детей, но завещал баронский титул и поместье своему кузену, Ральфу, сыну лорда Гримторпа из Йоркшира.

Воскрес он где-то на берегу Реки, где люди на девяносто процентов были из начала четырнадцатого века — англичане и шотландцы, а десять процентов составляли древние сибариты[28]. На другом берегу Реки оказалась смесь из монголов времени Кублахана[29] и каких-то темнокожих людей, о происхождении которых Грейсток не догадывался. Но по его описанию можно было предположить, что то были североамериканские индейцы.

На девятнадцатый день после Воскрешения дикари с другого берега Реки совершили нападение. Наверное, им просто хотелось подраться, и это у них получилось. Дрались большей частью палками и цилиндрами, поскольку в тех местах камней маловато. Джон де Грейсток укокошил десяток монголов своим цилиндром, а потом ему угодили по голове камнем и проткнули его обожженным кончиком бамбукового копья. Он очнулся обнаженный — и при нем был только грааль, его прежний или другой — около этого питающего камня.

Другой мужчина поведал свою историю посредством знаков и пантомимы. Он рыбачил, и его крючок утащило что-то такое могучее, что и его уволокло в воду. Вынырнув, он ударился макушкой о днище лодки и утонул.

Вопрос о том, что происходило с тем, кто умирал в загробной жизни, получил ответ. А вот то, почему они воскресали не на том самом месте, где их убивали, — это уже был другой вопрос.

Второе событие заключалось в том, что на этот раз Граали не обеспечили всех полуденной трапезой. Вместо еды в цилиндрах оказались свернутые полотнища ткани разного размера, цветов, кроя и очертаний. Четыре полотнища были явно предназначены для того, чтобы соорудить из них некое подобие килта, шотландской юбки. Вокруг тела они крепились с помощью магнитных кружков, вшитых в ткань. Два куска ткани были тоньше, и из них можно было изготовить блузы, хотя можно было ими и иначе воспользоваться. Хотя ткань оказалась мягкой и хорошо впитывающей влагу, она выдерживала самое грубое обращение и не поддавалась даже тогда, когда ее пытались распороть самыми острыми кремневыми или бамбуковыми ножами.

Люди просто поголовно визжали от восторга, обнаружив эти «полотенца». Хотя мужчины и женщины уже успели свыкнуться с наготой или по крайней мере смирились с ней, некоторые эстеты и менее приспособленные считали всеобщее зрелище человеческих гениталий некрасивым и даже оскорбительным. А теперь у них были килты, блузы и тюрбаны. Последние предназначались для того, чтобы покрывать лысые головы, пока отрастут волосы. Попозже тюрбаны стали привычными головными уборами.

Волосы же отрастали повсюду, кроме лица.

Это огорчало Бёртона. Он всегда гордился своими длинными усами и раздвоенной бородой и утверждал, что из-за их отсутствия чувствует себя более раздетым, чем из-за отсутствия штанов.

Вилфреда рассмеялась и сказала:

— А я рада, что их нет. Я всегда терпеть не могла волосы у мужиков на лице. Целоваться с бородатыми — это все равно как будто лицом тычешься в кучу сломанных кроватных пружин.

Глава 13

Прошло шестьдесят дней. Лодку покатили по равнине на больших бамбуковых катках. Настал день отплытия. «Хаджи» был около сорока футов в длину; главными в нем были два остроносых бамбуковых корпуса, соединенных друг с другом платформой, заостренный бушприт с кливером и единственная мачта с продольной и поперечной оснасткой и парусами из переплетенных волокон бамбука. Управлялось судно с помощью кормового весла, изготовленного из ствола сосны, поскольку и руль, и штурвал оказались непрактичны. Единственным материалом для веревок пока служили стебли травы, хотя вскоре более прочные веревки путешественники надеялись изготовить из выдубленной кожи и внутренностей каких-нибудь крупных речных рыб. К платформе привязали выдолбленный Каззом из ствола сосны челнок.

Но прежде чем судно спустили на воду, Казз создал неожиданное препятствие. Он уже умел с горем пополам объясняться по-английски и произносить несколько ругательств по-арабски, белуджийски, суахили и итальянски — всему этому он выучился у Бёртона.

— Надо быть… какое это звать?…..алла!.. что это слово!.. убивать кто-то прежде класть лодка на реке… вам знать… Бёртон-ака… вы дать, Бёртон-ака… слово… слово… убить человек чтоб бог, Каббурканакруэбемсс… бог вода… не потопить лодка… разозлиться… утопить нас… скушать нас.

— Жертва? — уточнил Бёртон.

— Проклятое тебе спасибо, Бёртон-ака. Жертва! Резать глотка… класть на лодка… тереть по дерево… тогда бог вода не сердиться на мы…

— Мы не станем этого делать, — заключил Бёртон.

Казз еще поспорил, но потом согласился забраться в лодку. Физиономия у него была недовольная, и видно было, что он очень волнуется. Бёртон, чтобы успокоить его, сказал ему, что тут не Земля. Тут другой мир, и он может легко убедиться в этом, если посмотрит вокруг, а особенно — на звезды. На этой равнине не живут боги. Казз слушал и улыбался, но все равно выглядел так, словно ждал, что из пучины речной того и гляди покажется страшная зеленобородая рожа и выпученные рыбьи глазищи Каббурканакруэбемсса.

Стояло утро. У судна столпилось множество народа. Собрались почти все, кто жил на многие мили вокруг, потому что все необычное представляло собой развлечение. Все шутили, кричали и смеялись. И хотя некоторые выкрики звучали оскорбительно, в основном юмор был добрым. Прежде чем скатить лодку с берега в Реку, Бёртон забрался на свой «мостик» — помост, чуть возвышающийся над палубой, — и, подняв руку, попросил тишины. Толпа умолкла, и он заговорил по-итальянски:

— Друзья lazari[30], товарищи, обитатели долины Земли Обетованной! Через несколько минут мы покинем вас…

— Если лодка не потонет! — пробормотал Фрайгейт.

— …чтобы подняться вверх по Реке, против ветра и течения. Нам предстоит трудное путешествие, а трудности всегда вознаграждаются, если верить тому, что твердили нам моралисты на Земле. Теперь вы знаете, стоит ли им верить!

(Смех. Отдельные выкрики.)

— На Земле, как, может быть, знают некоторые из вас, я однажды возглавил экспедицию в далекие и глухие районы Африки в поисках верховьев Нила. Найти их я не нашел, хотя подобрался к ним вплотную, а награды за это меня лишил человек, который был всем мне обязан, мистер Джон Хенниг Спик[31]. И если я повстречаю его во время путешествия вверх по Реке, уж я буду знать, как с ним обойтись…

— Боже милосердный! — воскликнул Фрайгейт. — Неужели вы снова заставите его покончить с собой от стыда и угрызений совести?

— …но может оказаться, что эта Река окажется намного больше всяких там Нилов, про который вы знаете или не знаете, а он был самой длинной рекой на Земле, несмотря на ошибочное утверждение американцев о том, что самыми длинными были Амазонка или система Миссисипи и Миссури. Кое-кто интересовался, зачем нам отправляться к цели, которая лежит неизвестно в какой дали, да может, ее и вообще не существует. А я вам скажу, что мы отправляемся в плавание, потому что существует Неизвестное, и мы должны превратить его в Известное. Вот и все! Здесь, в отличие от Земли, нам не нужны деньги ни на снаряжение экспедиции, ни на ее проведение. Король Наличность помер, и пусть земля ему будет пухом, туда ему и дорожка! А еще нам не надо отправлять сотни прошений и бланков и выклянчивать аудиенции у влиятельных людей и мелких бюрократов, чтобы получить разрешение проплыть по Реке. Национальных границ не существует…

— …пока, — уточнил Фрайгейт.

— …не нужны паспорта, не надо совать взятки чиновникам. Мы построили судно, не нуждаясь в лицензии, и отплываем, не нуждаясь в позволении какого-нибудь крючкотвора высокого пошиба, средней руки или мелкой сошки. Мы свободны впервые в истории человечества. Свободны! Поэтому мы прощаемся с вами, и я не стану говорить вам «до свидания».

— …и никогда не говорил, — пробормотал Фрайгейт.

— …потому что мы, может быть, вернемся через тысячу лет! Поэтому я говорю вам «прощайте», и команда говорит вам «прощайте», и мы благодарим вас за помощь в постройке корабля и за то, что вы подсобили нам спустить его на воду. Свои полномочия британского консула ее величества в Триесте я передаю любому, кто захочет принять их на себя, и объявляю себя свободным гражданином Мира Реки! Никому я не собираюсь платить дань, присягать на верность, только самому себе я останусь верен!

продекламировал Фрайгейт.

Бёртон глянул на американца, но речь не прервал. Фрайгейт процитировал строчки поэмы Бёртона «Касыда из Каджи Абду Аль-Яджи». Уже не впервые он цитировал прозу или стихи Бёртона. И хотя порой Фрайгейт раздражал Бёртона, тот не мог слишком сильно сердиться на человека, который так им восхищался, что помнил его строки.

Несколько минут спустя, когда лодку столкнули в Реку с помощью нескольких мужчин и женщин, Фрайгейт снова процитировал Бёртона. Глядя на тысячи красивых молодых людей у воды, кожу которых позолотило солнце, одежды и тюрбаны которых играли яркими красками и развевались на ветру, он проговорил:

Лодка скользила по воде, и ее ветром развернуло вниз по течению, но Бёртон прокричал команду, были подняты паруса, и он повернул тяжелую рукоять кормового весла так, что судно повернуло против ветра. «Хаджи» поднимался и падал на волнах, вода кипела, два киля разрезали ее. Солнце ярко светило и грело, а ветерок приносил прохладу, все были счастливы, но немного огорчились, когда вдали растаял знакомый берег и лица провожавших. У них не было ни карт, ни рассказов других путешественников, которыми можно было руководствоваться; каждая миля, пройденная судном, открывала перед ними новый мир.

В этот вечер, когда они первый раз причалили к берегу, произошло нечто, озадачившее Бёртона. Казз только-только сошел на берег, как попал в толпу любопытствующих и сразу заволновался. Он что-то залепетал на своем родном языке и попытался схватить мужчину, оказавшегося рядом с ним. Мужчина убежал и быстро затерялся в толпе.

Когда Бёртон спросил у него, что это он такое делает, Казз сказал:

— Он иметь нет… а… какое это называть?., это… это… — и показал на свой лоб. Потом начертил рукой в воздухе какие-то непонятные знаки. Бёртон решил разобраться, в чем дело, но тут Алиса, неожиданно закричав, подбежала к мужчине. Видимо, она решила, что это ее сын, убитый во время первой мировой войны. Наступило замешательство. Алиса поняла, что обозналась. А потом Бёртона отвлекли другие дела. Казз не напоминал ему больше о происшествии, и Бёртон о нем забыл. А должен был бы запомнить.

Ровно четыреста пятнадцать дней спустя они проплыли мимо двадцать четыре тысячи девятисотого каменного гриба на правом берегу Реки. Меняя галсы, борясь с ветром и течением, останавливаясь и причаливая к берегу днем для того, чтобы заправить граали едой, и ночью, чтобы поспать, а порой делая стоянки на целый день, чтобы размять ноги и поговорить с живущими по берегам Реки, они проплыли двадцать четыре тысячи девятьсот миль. На Земле такое расстояние означало бы, что они один раз обошли планету по экватору. И если бы можно было взять Миссисипи и Миссури, Нил, Конго, Амазонку, Янцзы, Волгу, Амур, Ганг, Лену и Замбези и сложить вместе, чтобы получилась одна река, она все равно оказалась бы короче, чем тот отрезок Реки, который они одолели. А Река текла и текла, делая широкие излучины, поворачивая в разные стороны. Повсюду вдоль берегов тянулись равнины, за ними — поросшие деревьями холмы, а за холмами — высокие, неприступные горные хребты.

Бывало, равнины сужались и холмы подступали к самому берегу Реки. А бывало, Река разливалась озерами шириной в три, четыре, шесть миль. Время от времени горные гряды пересекались одна с другой, и судно плыло по узким каньонам, где вода текла так быстро, что буквально кипела, а небо над головой превращалось в голубую ленту, и черные стены подступали к судну.

И повсюду жили люди — и по берегам Реки, и на холмах.

Теперь путешественники уловили некую систему. Воскресшее человечество располагалось по берегам Реки в определенном, хотя и не выдержанном строго, хронологическом и национальном порядке. Судно проплывало мимо областей, заселенных словенами, итальянцами и австрийцами, умершими в последнем десятилетии девятнадцатого века, плыло мимо венгров, норвежцев, финнов, греков, албанцев и ирландцев. Время от времени путешественники попадали в места, где обитали народы из других стран и времен. На участке протяженностью в двадцать миль жили австралийские аборигены, которые на Земле ни разу в глаза не видели европейцев. На отрезке протяженностью в сто миль жили тохары[32] (народ Логу). Во времена земной жизни Христа они обитали в местности, впоследствии ставшей китайским Туркестаном. Говорили они на языке, являвшемся самым восточным из языков индоевропейской семьи в древние времена. Культура их некоторое время процветала, но пришла в упадок из-за наступления пустыни и набегов диких племен.

Осуществляя поспешные и не слишком точные исследования, Бёртон определил, что в каждой области обитало примерно шестьдесят процентов людей какой-то одной национальности, процентов тридцать другой, и как правило, из другого времени и еще десять процентов — из самых разнообразных мест и времен.

Все мужчины вернулись к жизни обрезанными. Все женщины воскресли девственницами. Для большинства женщин, как понял Бёртон, это состояние продлилось только до первой ночи.

До сих пор они не слыхали, чтобы хоть одна женщина забеременела. Кто бы их сюда ни забросил, видимо, позаботился об их стерилизации, и не без причины. Если бы человечество могло плодиться, долина Реки через столетие стала бы страдать от перенаселенности.

Поначалу казалось, что никакой другой животной жизни, кроме человеческой, здесь нет. Теперь уже было известно, что по ночам из почвы выползают некоторые виды червей. А в Реке жило не менее ста разновидностей рыб — от маленьких, в шесть дюймов длиной, до громадин величиной с кашалота — «речных драконов», что обитали на дне Реки, на глубине в тысячу футов. Фрайгейт сказал, что животные помещены тут не случайно. Рыбы питались падалью и очищали речную воду. Некоторые виды червей поедали отбросы и трупы. Другие выполняли обычную функцию дождевых червей.

Гвенафра немного подросла. Росли все дети. Пройдет лет двенадцать, и в долине не останется ни детей, ни подростков, если везде условия таковы, какие до сих пор наблюдали путешественники.

Задумавшись об этом, Бёртон как-то сказал Алисе:

— Этот ваш дружок, преподобный Доджсон — ну, этот парень, что любил только маленьких девочек. Трудновато бы ему тут пришлось, а?

— Доджсон извращенцем не был, — возразил Фрайгейт. — Но вот каково будет тем, для кого объектом сексуальных желаний являются дети? Что они станут делать, когда дети вырастут? А что станут делать те, кто привык получать наслаждение от того, что мучил и избивал животных? Знаете, а мне жаль, что тут нет зверей. Люблю кошек и собак, медведей, слонов — почти всех животных. Но не обезьян: они слишком походят на людей. Впрочем, я все-таки рад, что их нет здесь. Теперь их никто не обидит. Всех бедных беззащитных зверюшек, которые так страдали от голода и жажды из-за беспечности или злобы людей. Теперь этого нет. Те же самые чувства, — продолжал Фрайгейт, погладив светлые волосы Гвенафры, которые отросли уже почти на шесть дюймов, — я испытывал ко всем беспомощным и страдающим малышам.

— Но что же это за мир, если в нем не будет детей? — возмутилась Алиса. — Да если на то пошло, что за мир, где нет животных? Пусть их никто не будет мучить и истязать, но ведь и никто не приласкает и не полюбит их.

— Одно уравновешивает другое в этом мире, — отозвался Бёртон. — Не бывает любви без ненависти, доброты без злобы, мира без войны. Как бы то ни было, выбора нам не предоставлено. Невидимые боги этого мира решили, что у нас здесь не будет животных и что женщины больше не будут вынашивать детей. Да будет так.

Утро четыреста шестнадцатого дня их путешествия ничем не отличалось от других. Солнце показалось над вершинами горного хребта слева от судна. Дул встречный ветер, как обычно, со скоростью около пятнадцати миль в час. Воздух равномерно прогревался, и к двум часам пополудни его температура должна была достичь примерно восьмидесяти пяти градусов по Фаренгейту. Катамаран «Хаджи» покачивался на волнах. Бёртон стоял на «мостике», сжав обеими руками рукоять весла, чувствуя ветер и солнце на загорелой коже. На нем был клетчатый красно-черный килт, доходивший почти до коленей, и ожерелье из изогнутых черных, блестящих позвонков «рогатой рыбы». «Рогатая рыба» — шестифутовая, с шестидюймовым рогом на носу, как у носорога — жила на глубине примерно в сто футов от поверхности воды, и ее с большим трудом можно было поймать на крючок. Но из ее позвонков получались красивые ожерелья, а из кожи, хорошо выдубленной, можно было изготовить сандалии, доспехи и щиты, а еще можно было сплести крепкие и мягкие веревки и ремни. Мясо этой рыбы отличалось нежным вкусом. Но самым ценным был рог. Из него делали наконечники копий и стрел или вставляли его кусочки в деревянные рукоятки и получали стилеты.

Рядом с Бёртоном на стойке висел лук и колчан из прозрачного рыбьего пузыря. Лук был сделан из изогнутых костей, выступающих по краям пасти «дракона» — той самой рыбы размером с кита. Обрезав концы костей так, чтобы конец одной входил в конец другой, в результате вы получали лук с двумя прогибами. Оснащенный тетивой, изготовленной из кишки того же «дракона», этот лук становился таким, что пользоваться им в полную силу мог только очень сильный мужчина. Бёртон увидел этот лук сорок дней назад и предложил его владельцу в обмен сорок сигарет, десять сигар и тридцать унций виски. Владелец от этого предложения отказался. А Бёртон с Каззом той же ночью вернулись и похитили лук. Вернее сказать, все-таки купили, поскольку Бёртон устыдился и оставил на месте украденного лука свой тисовый.

Потом он решил, что имел полное право украсть оружие. Владелец проболтался, что ради этого лука убил человека. Значит, забрать у него лук означало забрать его у вора и убийцы. И все-таки, вспоминая об этом, Бёртон порой — не слишком часто — мучился угрызениями совести.

Бёртон вел «Хаджи» по изгибам узкого канала. На протяжении почти пяти миль Река разлилась озером мили в три с половиной шириной, а теперь сузилась до потока шириной меньше полумили. Поток изгибался и исчезал за стенами каньона.

Там придется вести судно медленно, потому что его будет толкать назад усиливающееся течение, а места для смены галсов будет маловато. Но по таким стремнинам Бёртон проводил судно уже не раз и поэтому не боялся. И все же всякий раз, когда заканчивался трудный переход, ему казалось, что судно как бы снова родилось на свет. «Хаджи» уходил из озера в узкое ущелье, выплывал по нему в другое. Кругом кипела вода, а впереди всегда можно было ждать сказочных приключений и открытий.

Катамаран повернул и проплыл мимо питающего камня, стоявшего на берегу, всего в двадцати ярдах. На равнине правого берега, простиравшейся здесь всего лишь на полмили, толпилось множество народа. Они кричали, завидев судно, махали руками или потрясали кулаками, а то и выкрикивали ругательства — Бёртон их не слышал, но догадывался — в этом ему помогал богатый жизненный опыт. Однако особой враждебности жителей не чувствовалось — просто уж так по-разному местные жители во все времена встречали чужаков. А жили в этой местности невысокие, смуглые, темноволосые, худощавые люди. Разговаривали они на языке, который, по словам Руаха, скорее всего, был протохамито-семитским. На Земле они обитали где-то в Северной Африке или Месопотамии, во времена, когда эти земли были намного плодороднее. Одевались они в некое подобие килтов, но женщины расхаживали с обнаженной грудью, а «блузы» превращали в повязки на шее или тюрбаны. Этот народ занимал участок берега протяженностью в шестьдесят питающих камней, то есть, иначе говоря, в шестьдесят миль. А до этого судно проплыло участок протяженностью в восемьдесят питающих камней, где жили цейлонцы из десятого века после Рождества Христова и немного майя из доколумбовой Америки.

— Чаша, в которой смешались Времена, — так охарактеризовал Фрайгейт распределение человечества. — Величайший из всех антропологических и социальных экспериментов.

Выводы Фрайгейта были не так уж далеки от действительности. Все выглядело так, словно различные народы смешивались для того, чтобы могли научиться чему-то друг у друга. В некоторых случаях чужеродные группы ухитрялись создавать различные социальные альянсы и жили в относительной дружбе друг с другом. В других случаях одна сторона брала верх над другой или происходило взаимное истребление.

Некоторое время после воскресения почти везде царила анархия. Люди «бродяжничали» и сбивались в небольшие группки для самозащиты, осваивая очень небольшие территории. А потом на сцену выходили естественные лидеры или жаждущие власти, а естественные подчиненные уходили в тень лидеров по собственной воле — а чаще по воле лидеров.

Одной из нескольких политических систем, образовавшихся в итоге, стало «граалевое рабство». Группа, доминирующая на определенной территории, держала в плену более слабых людей. Они давали рабу достаточное количество еды, поскольку грааль мертвого раба становился бесполезным. Но у раба отбирали сигареты, сигары, марихуану, мечтательную резинку, спиртное и самую вкусную пищу.

Не менее тридцати раз, когда «Хаджи» причаливал к берегу, чтобы заполнить цилиндры, его экипаж едва не попадал в руки «граалевых рабовладельцев». Но Бёртон и его спутники всегда были готовы к встрече с ними. Чаще всего их предупреждали об этом жители пограничных земель. Раз двадцать, безуспешно попытавшись затащить их на берег, враждебные народы спускали на воду лодки и пробовали захватить судно, и «Хаджи» приходилось спасаться от погони или отбивать атаки абордажников. Пять раз Бёртону приходилось разворачиваться и плыть вниз по течению. Его катамаран всегда уходил от преследователей, которые ленились продолжать погоню за пределами своих границ. А потом «Хаджи» возвращался ночью и проплывал мимо рабовладельческих территорий.

Несколько раз случалось так, что «Хаджи» никак не удавалось пристать к берегу из-за того, что рабовладельческие государства тянулись на большом протяжении в обе стороны. Тогда команда урезала дневные пайки или, если везло, ловила рыбу в таком количестве, что удавалось прокормиться.

Протохамито-семиты, встретившиеся команде, повели себя вполне дружелюбно после того, как убедились, что у экипажа «Хаджи» нет дурных намерений. Москвич из девятнадцатого века предупредил их о том, что по другую сторону пролива есть рабовладельческие территории. Но о тамошних обитателях он знал мало, поскольку от них жителей местности отделяли неприступные горы. Почти ни одна из лодок, поплывших в ту сторону по проливу, не вернулась. А люди, которые вернулись, рассказывали о злобных разбойниках, что живут по другую сторону каньона.

И вот «Хаджи» нагрузили ростками бамбука, сушеной рыбой и продуктами, скопленными за две недели плавания мимо питающих камней.

Оставалось еще примерно полчаса до того, как судно должно было войти в пролив. Бёртон погрузился в навигационные вычисления и вполглаза приглядывал за командой. Кто-то разлегся на фордеке и загорал, другие сидели, прислонившись спинами к покрытому навесом комингсу, который они называли полубаком.

Джон де Грейсток прилаживал тонкие заостренные кости триаканта к стрелам. Эти кости неплохо заменяли перья для охвостьев стрел в мире, где не было птиц. Грейсток, или лорд Грейсток, как упорно называл его Фрайгейт по каким-то собственным, забавлявшим его соображениям, оказался молодцом в драках и на тяжелой работе. Он оказался также невероятно интересным и просто неправдоподобно вульгарным собеседником, готовым поведать массу анекдотов о кампаниях в Гаскони и на границе с нею, о своих победах над дамами, о слухах про Эдуарда Длинноногого, ну и, конечно, служил неисчерпаемым источником информации о своем времени. Зато во многом другом он проявлял ужасающую тупость и непробиваемость — с точки зрения людей, живших в более поздние века. Он утверждал, что в земной жизни был очень набожным, и скорее всего не врал, иначе он не был бы удостоен чести оказаться в свите патриарха Иерусалимского. Но теперь, когда его вера была дискредитирована, он возненавидел священников. И всякий раз, встречаясь с ними, из кожи вон лез, стараясь разъярить их ругательствами и насмешками. Некоторые действительно кидались на него с кулаками, и Грейсток избивал их до полусмерти. Бёртон мягко отчитывал его за это (грубо с Грейстоком говорить не стоило, если только ты не хотел драться с ним всерьез) и объяснял ему, что, когда гостишь в чужой стране, где хозяев намного больше, чем твоих спутников, стоит вести себя так, как подобает гостям. Грейсток признавал, что Бёртон прав, и все-таки, встречая очередного священника, не мог побороть искушение. К счастью, они не так часто попадали в места, где встречались христианские священнослужители. К тому же совсем немногие признавались, что когда-то были ими.

А рядом с ним — это уже серьезно — сидела его нынешняя дама, урожденная Мэри Резерфорд, родившаяся в 1637 году и умершая под именем леди Ворвикшир в тысяча шестьсот семьдесят четвертом. Она тоже была англичанкой, но жила на триста лет позже Грейстока, и поэтому они часто расходились во мнениях и поступках. Бёртон считал, что вместе они пробудут недолго.

Казз развалился на палубе, положив голову на колени Фатимы, турчанки, которую неандерталец встретил сорок дней назад во время стоянки. Фатима, по словам Фрайгейта, была «шерстоманкой». Иначе он не мог объяснить влечения жены бакалейщика из Анкары семнадцатого века к Каззу. Она все в нем просто обожала, но шерсть доводила ее до экстаза. И это нравилось всем, а особенно Каззу. За все время путешествия он не видел ни одной женщины из своего рода-племени, хотя слыхал, что они существуют. Большинство женщин шарахались от него как раз из-за его волосатости и пугающей внешности. И постоянной спутницы у него не было до тех пор, пока он не встретил Фатиму.

Субтильный Лев Руах примостился к полубаку с другой стороны и мастерил рогатку из кожи «рогатой рыбы». В мешке рядом с ним лежало штук тридцать камней, собранных за последние двадцать дней. Неподалеку от него сидела Эстер Родригес, все время что-то быстро лопочущая и непрерывно обнажающая крупные белые зубы. Эстер заменила Таню, утешавшую Льва до отплытия «Хаджи». Таня была очень привлекательной и милой женщиной, но, похоже, не могла избавиться от привычки «переделывать» мужчин. Лев выяснил, что она «переделала» отца и дядю и двоих братьев и вдобавок двоих мужей. То же самое она пыталась сделать со Львом и, как правило, очень громко, чтобы и другие мужчины в округе могли воспользоваться ее советами. И в один прекрасный день, как раз тогда, когда «Хаджи» был готов к отплытию, Лев взобрался на борт судна, обернулся и сказал:

— До свидания, Таня. Я не в силах больше выносить, чтобы меня перевоспитывала болтушка из Бронкса. Найди себе кого-нибудь другого, без недостатков.

Таня задохнулась, побелела и начала кричать на Льва. И судя по тому, как двигались ее губы, она еще долго кричала после того, как «Хаджи» отплыл от берега. Остальные смеялись и поздравляли Льва, а тот только печально улыбался. Две недели спустя, в области, населенной большей частью древними ливийцами, он познакомился с Эстер, сефардской еврейкой[33] из пятнадцатого века.

— Почему бы тебе не попытать счастья с нееврейкой? — спросил как-то Фрайгейт.

Лев пожал узкими плечами.

— Пробовал, — ответил он. — Но рано или поздно с ними ссоришься по-крупному, и они выходят из себя и обзывают тебя пархатым жидом. Такое и с еврейками случается, но от них я это готов терпеть.

— Послушай, дружище, — сказал тогда американец, — на берегах этой реки полно женщин, которые слыхом не слыхивали ни про каких евреев. Стало быть, без предрассудков. Попробовал бы.

— Будь я проклят, но лучше уж известное зло.

— Значит, ты сам с предрассудками, — заключил Фрайгейт.

Бёртон порой удивлялся тому, что Руах остался в группе. Он больше не припоминал ему «Евреев, цыган и ислам», хотя частенько расспрашивал Бёртона о других моментах из его прошлого. Держался он довольно дружелюбно, но явно держал что-то за душой. Несмотря на субтильность сложения, он неплохо зарекомендовал себя в драках и оказался просто незаменимым для Бёртона в качестве инструктора по дзюдо, каратэ и айкидо. Печаль, окружавшая его, словно легкая дымка, даже тогда, когда он смеялся, и даже тогда, если верить Тане, когда занимался любовью, была вызвана душевными ранами. А нанесены они ему были в концентрационных лагерях в Германии и России — так он, по крайней мере, утверждал. Таня говорила, что Лев и родился печальным, что он унаследовал все гены печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами на реках вавилонских.

Монат тоже часто бывал грустен, хотя порой мог запросто развеселиться. Таукитянин искал хоть кого-нибудь из своих сородичей, одного из тридцати мужчин и женщин, разлученных линчующей толпой. А тридцать существ, растворенные в толпе из тридцати пяти — тридцати шести миллиардов, живущей по берегам реки длиной, быть может, в десять миллионов миль… нет, вряд ли ему было суждено когда-либо встретить соотечественников. Но надежда оставалась.

Алиса Харгривз сидела за полубаком, и Бёртон видел только ее макушку. Она напряженно всматривалась в лица людей, как только судно подплывало достаточно близко к берегу — искала своего мужа, Реджинальда, троих сыновей, мать, отца, сестер и братьев. Любое дорогое знакомое лицо. Она заявила, что, как только встретит кого-то из родственников, сразу уйдет с судна. Бёртон помалкивал, но стоило ему подумать об этом, как у него ныло сердце. Он и хотел и не хотел, чтобы она уходила. С глаз долой — а потом и из сердца вон. Это неизбежно. Но он не желал неизбежного. Он испытывал к Алисе такое же чувство, как к своей возлюбленной — персиянке, и потерять ее для него означало стать обреченным на пожизненную муку.

Но он ни слова не говорил ей о том, какие чувства к ней питает. Он разговаривал с ней, обменивался жестами, выказывал заботу, обижался за то, что она не отвечает ему тем же, и в конце концов добился того, что она перестала чувствовать себя рядом с ним напряженно. То есть это происходило только тогда, когда рядом с ними были другие, а стоило им остаться наедине, как недоверие возвращалось.

Мечтательной резинкой Алиса больше не пользовалась ни разу. А Бёртон после того, как сжевал ее в третий раз, стал откладывать палочки и обменивать на другие вещи. Когда Бёртон попробовал резинку в последний раз в надежде, что она даст ему потрясающий экстаз в сексе с Вилфредой, он вместо этого получил состояние жесточайшей депрессии, болезни, что чуть не доконала его во время экспедиции к озеру Танганьика. В кошмарном сне ему привиделся Спик, и он убил Спика. На самом деле Спик погиб во время несчастного случая на охоте, и все сочли, что то было самоубийство, пускай даже и помалкивали. Спик, мучимый угрызениями совести из-за того, что предал Бёртона, застрелился. А во сне Бёртон убил Спика, когда тот наклонился над ним и спросил, как Бёртон себя чувствует. А потом, когда сон уже таял, Бёртон поцеловал мертвые губы Спика.

Глава 14

Что ж, он хорошо знал о том, что и любил, и ненавидел Спика; ненавидеть было за что. Но осознание любви к этому человеку приходило нечасто и бывало столь зыбким, что не особо задевало Бёртона. А во время кошмара, привидевшегося ему под действием мечтательной резинки, он так ужаснулся от понимания того, что под слоем ненависти прячется глубокая любовь, что закричал от страха. Он проснулся и понял, что Вилфреда трясет его и спрашивает, что случилось. Во время земной жизни Вилфреда или курила опиум, или подмешивала его к пиву, а здесь, однажды сжевав мечтательную резинку, она больше не отваживалась попробовать ее. Ей привиделось ужасное — она увидела свою младшую сестренку, умирающую от чахотки, и вдобавок заново пережила то, что пережила, когда впервые стала шлюхой.

— Странный психоделик, — сказал Руах Бёртону, но не объяснил, что значит это слово. Разговор о свойствах резинки затянулся. — Похоже, она оживляет в памяти драматические события в странной смеси реальности и символики. Не всегда. Порой возбуждает. Порой, по отзывам некоторых, отправляет в прекрасное путешествие. Но я бы рискнул предположить, что мечтательная резинка дается нам с лечебными, если не сказать больше — с очистительными целями. А уж наше дело понять, как ею пользоваться.

— Почему же тогда ты не жуешь ее почаще? — спросил Фрайгейт.

— Потому же, почему некоторые люди отказываются от психотерапии или прерывают ее до окончания курса. Я боюсь.

— Ага, и я тоже, — кивнул Фрайгейт. — Но когда-нибудь, когда мы где-нибудь остановимся надолго, я собираюсь сжевывать по палочке каждый вечер, так вот. Пусть меня вывернет наизнанку. Конечно, сейчас легко говорить.

Питер Джейрус Фрайгейт родился всего через двадцать восемь лет после смерти Бёртона, и все же между ними лежала глубочайшая пропасть. Они на многое смотрели совсем по-разному и спорили бы о многом яростно, если бы Фрайгейт был способен спорить яростно. Не о проблемах дисциплины в группе, не об управлении судном. Но о многом из области мировоззрения. И все же Фрайгейт во многом сходился с Бёртоном, и, может быть, именно поэтому во время земной жизни его так привлекла фигура Бёртона. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году Фрайгейту попалась книга Фэрфэкса Дауни под названием «Бёртон: путешественник в тысяча и одну ночь». На форзаце красовалась иллюстрация — изображение Бёртона в пятидесятилетием возрасте. Диковатое лицо, высокий лоб и выступающие надбровные дуги, тяжелые черные брови, прямой, но резких очертаний нос, большой шрам на щеке, пухлые «чувственные» губы, густые висящие усы, густая раздвоенная борода, угрюмость и агрессивность на лице — все это заставило Фрайгейта купить книгу.

— Раньше я даже не слышал о тебе, Дик, — признался Фрайгейт, — но книгу буквально проглотил и был в восторге. Что-то такое было в тебе, помимо очевидной дерзости всей твоей жизни, твоего владения оружием, знания множества языков, того, как ты притворялся местным врачом, торговцем, паломником в Мекку, помимо того, что ты был первым европейцем, ухитрившимся выйти живым из священного города Харар, открывшим озеро Танганьика и вплотную подошедшим к истокам Нила, помимо того, что стал соучредителем Королевского антропологического общества, придумал термин ESP[34], перевел «Тысячу и одну ночь», изучал сексуальные традиции Востока, и так далее…

Помимо всего этого, что само по себе было удивительно, ты меня чем-то жутко привлек. Я отправился в публичную библиотеку. Пеория — городок небольшой, но в библиотеке оказалось много твоих книг и книг о тебе, подаренных библиотеке каким-то твоим поклонником. Я все прочел. А потом стал собирать первые издания твоих работ и книг, посвященных тебе. Потом я стал беллетристом, но собирался написать объемистую и как можно более точную твою биографию, побывать повсюду, где ты побывал, сделать фотоснимки этих мест, описать их, создать общество для сбора фондов для сохранения твоего захоронения…

Вот так впервые Фрайгейт упомянул о могиле Бёртона. Бёртон испуганно спросил:

— Где? — и поспешно добавил: — Ах да, конечно! Мортлейк! Я забыл! А надгробие действительно было выполнено в форме, арабского шатра, как хотели мы с Изабель?

— Конечно. Но кладбище было разграблено, надгробие обезображено вандалами, заросло травой до пояса, и пошли разговоры о том, что надо бы перевезти прах похороненных там в более отдаленный район Англии, но, правду сказать, тогда уже трудно было отыскать по-настоящему отдаленный район.

— Ну и что? Основал ты свое общество и сохранил ли мою могилу?

Бёртон теперь уже свыкся с мыслью о том, что был мертв, однако от разговора с другим человеком о собственной могиле по коже у него побежали мурашки.

Фрайгейт вдохнул поглубже и проговорил извиняющимся тоном:

— Нет. К тому времени когда я был в состоянии заняться этим, мне вдруг стало стыдно тратить время и деньги на мертвых. В мире все так смешалось. Живые требовали большего участия. Загрязнение окружающей среды, нищета, угнетение и так далее. Все это было очень важно.

— Ну а гигантская точная биография?

И снова Фрайгейт ответил Бёртону извиняющимся тоном:

— Как только я впервые о тебе прочитал, я решил, что я — единственный, кому ты по-настоящему интересен, и вообще единственный, кто о тебе знает. Но в шестидесятых произошел всплеск интереса к тебе. О тебе было написано несколько книг, и даже одна о твоей жене.

— О Изабель? Кто-то написал книгу о ней? Почему?

Фрайгейт усмехнулся:

— Она была красивой и интересной женщиной. Но очень надоедливой, должен признаться, болезненно суеверной, шизофреничной и подверженной самообману. Мало кто простил бы ей то, что она сожгла твои рукописи и дневники…

— Что? — проревел Бёртон. — Сожгла?!..

Фрайгейт кивнул и сказал:

— И твой врач, Гренфелл Бейкер, назвал это «безжалостной катастрофой, последовавшей за его печальной кончиной». Она сожгла твой перевод «Благоухающего Сада», утверждая, что ты не захотел бы опубликовать его, разве только если бы тебе потребовались деньги, а никакие деньги тебе уже нужны не были, поскольку ты умер.

Немного было в жизни Бёртона случаев, чтобы он вот так, как сейчас, лишился дара речи.

Фрайгейт искоса глянул на Бёртона и усмехнулся. Похоже, его забавляло огорчение слушателя.

— Сжечь «Благоухающий Сад» — это еще было не так страшно, хотя довольно страшно. Но сжечь все твои дневники — личные дневники, в которых ты, скорее всего, давал волю самым своим глубоким мыслям, той ненависти, что сжигала тебя, и даже открытые дневники, где ты вел записи о повседневных событиях, — в общем, я этого ей никогда не мог простить! И не только я — многие люди. Это стало величайшей потерей; только один из твоих блокнотов, очень маленький, уцелел, а он сгорел во время бомбардировки Лондона во время второй мировой войны.

Помолчав немного, Фрайгейт спросил:

— А это правда, что ты перешел в католичество, лежа на смертном одре, как утверждала твоя жена?

— Может быть, — ответил Бёртон. — Изабель много лет уговаривала меня принять католичество, хотя и не осмеливалась никогда просить меня об этом открыто. Ну а когда я лежал без сил, я мог, наконец, сказать ей, что готов сделать это, лишь бы она была счастлива. Она была так убита горем, так расстроена, так боялась, что моя душа сгорит в аду.

— Значит, ты все-таки любил ее? — спросил Фрайгейт.

— То же самое я сделал бы ради собаки, — отозвался Бёртон.

— Для того, кто настолько удручающе откровенен и прям, ты порой можешь быть очень двусмысленным.

Этот разговор произошел примерно через два месяца после первого дня второго года после Воскрешения. Итог получился таким, как если бы доктор Джонсон[35] обнаружил нового Босуэлла[36].

Так начался второй этап их странных взаимоотношений. Фрайгейт был теперь ближе Бёртону и в то же время стал больше его раздражать. Американец всегда воздерживался от комментариев по поводу поведения Бёртона — несомненно, потому, что не хотел сердить его. Фрайгейт вообще сознательно старался не раздражать кого бы то ни было. Но он, однако, бессознательно пытался многих между собой перессорить. Враждебность проявлялась во множестве тонких, а порой и не слишком тонких, слов и действий. Бёртону это не нравилось. Он был прям и совсем не боялся открыто проявлять свой гнев. Может быть, как отмечал Фрайгейт, он чересчур сильно стремился к конфронтации.

Как-то вечером, когда все сидели у костра под питающим камнем, Фрайгейт заговорил о Карачи. Во времена Бёртона в этой деревушке, которая впоследствии стала столицей Пакистана — государства, образованного в тысяча девятьсот сорок седьмом году, — насчитывалось всего две тысячи человек. А к тысяча девятьсот семидесятому году население Карачи выросло до почти двух миллионов. Вот поэтому Фрайгейт очень хитро задал вопрос Бёртону о его отчете, посланном генералу сэру Роберту Нэпиру, где говорилось о мужских публичных домах в Карачи. Отчет этот полагалось держать в числе секретной документации в архиве Восточноиндийской армии, однако один из многочисленных врагов Бёртона раскопал его. И хотя этот отчет никогда и нигде не публиковался, всю жизнь Бёртона его использовали против него. Бёртон переоделся и загримировался под местного жителя, чтобы попасть в такой публичный дом, и наблюдал там за таким, чего до сих пор не дозволялось видеть ни одному европейцу. Он гордился тем, что его не раскусили, и пошел на это неприглядное дело потому, что только ему под силу было это сделать, и потому, что его попросил об этом его обожаемый начальник, Нэпир.

На вопросы Фрайгейта Бёртон отвечал охотно. Раньше в этот день его разозлила Алиса — в последнее время это ей удавалось легко, — и он раздумывал о том, как бы ответить ей тем же. И теперь он ухватился за возможность, предоставленную ему Фрайгейтом, и принялся непринужденно рассказывать о том, что творилось в публичных домах Карачи. Руах в конце концов встал и ушел. У Фрайгейта был такой вид, будто ему тошно, но он сидел и слушал. Вилфреда хохотала так, что стала кататься по траве, Казз и Монат слушали с каменными физиономиями. Гвенафра спала в лодке, поэтому ее Бёртон мог в расчет не принимать. Логу вроде бы было интересно, и все же видно было, что она немного смущена.

Алиса же, главная мишень Бёртона, побледнела, а немного погодя покраснела. Наконец она поднялась и сказала:

— Честное слово, мистер Бёртон, я и раньше считала вас низким человеком. Но бравировать этим… вы совершенно невыносимы, развращены и гнусны. И я не верю ни единому слову из того, что вы мне говорили. Не могу поверить, чтобы кто-то вел себя так, как вы, а потом хвастался этим. Вы соответствуете своей репутации человека, который обожает шокировать других, невзирая на то, как это скажется на вашей репутации.

И она ушла в темноту.

Фрайгейт сказал:

— Может быть, когда-нибудь ты мне расскажешь о том, все ли из этого правда. Я когда-то думал так же, как она. Но когда я стал старше, о тебе стало известно больше, а один биограф провел психоаналитическое исследование твоего характера на основании твоих работ и различных документальных источников.

— И какие получились выводы? — насмешливо спросил Бёртон.

— Как-нибудь потом, Дик, — сказал Фрайгейт. — «Головорез» Дик, — добавил он и тоже ушел от костра.

А теперь, стоя у руля, глядя на то, как солнце озаряет людей из его группы, слушая шипение воды, рассекаемой двумя острыми носами, и потрескивание такелажа, Бёртон думал о том, что лежит по другую сторону каньона. Конечно же, не конец Реки. Она, наверное, будет течь вечно, без конца. А вот конец группы, может быть, очень близок. Слишком долго они пробыли вместе. Слишком много дней провели на узенькой палубе, где делать почти нечего, кроме как болтать да помогать поворачивать паруса. Они делали друг другу больно, и уже давно. Даже Вилфреда в последнее время стала тихой и неразговорчивой. И не сказать, чтобы Бёртон делал что-то, чтобы вывести ее из этого состояния. Честно говоря, он устал от нее. Он не ненавидел ее и не желал ей зла. Он просто устал от нее, а то, что он обладал ею, но не мог обладать Алисой Харгривз, заставляло его чувствовать еще сильнее, как он от нее устал.

Лев Руах держался от него подальше и разговаривал как можно меньше, зато все чаще спорил с Эстер насчет кошерной пищи, собственной задумчивости и нежелания поговорить с ней по-человечески.

Фрайгейт был зол на него за что-то. Но Фрайгейт ведь никогда не встанет и не скажет прямо, трус эдакий, если только не загнать его в угол и не довести до безумной ярости. Логу сердилась и обижалась на Фрайгейта, потому что с ней он был так же сух, как со всеми остальными. Логу сердилась на Бёртона, потому что он отверг ее, когда они вдвоем собирали на холмах бамбук несколько недель назад. Он сказал ей «нет» и добавил, что никакие моральные нормы не мешают ему заняться с ней сексом, но что он не станет предавать Фрайгейта и вообще кого бы то ни было из членов группы. Логу сказала, что она не то чтобы не любит Фрайгейта, просто ей нужны перемены время от времени. Так же как самому Фрайгейту.

Алиса сказала, что почти утратила надежду увидеться снова с кем-то из тех, кого знала. Они, наверное, уже проплыли мимо сорока четырех миллионов трехсот семидесяти тысяч человек, а она ни разу не увидела ни одного земного знакомого. Ей встречались только те, кого она принимала за знакомых по ошибке. Она понимала, что из всех, мимо кого они проплыли, она видела только малую толику людей близко и даже издалека. Но это не имело значения. Ее ужасно угнетало сидение на тесной палубе весь день напролет, когда можно только поворачивать рукоять весла или перемещать такелаж да открывать и закрывать губы в болтовне, большей частью — пустой.

Бёртон не желал признаваться в этом, но боялся, что она уйдет. Она могла просто взять и сойти на берег на следующей стоянке с цилиндром и нехитрым скарбом и распрощаться. Увидимся, мол, лет через сто. Может быть. Главное, что держало Алису на судне, — Гвенафра. Она воспитывала маленькую древнюю бретонку как маленькую викторианскую леди. Это была ужасно любопытная смесь, но не более любопытная, чем все остальное вдоль берегов Реки.

Сам же Бёртон устал от бесконечного странствия на маленьком судне. Ему хотелось отыскать какую-нибудь приятную местность и обосноваться там, чтобы передохнуть, а потом заняться исследованиями, поучаствовать в местных делах, поразмять ноги, сбросить напряжение и набраться сил. Но всего этого ему хотелось, если бы Алиса разделила с ним хижину.

— Судьба человека, который сидит сиднем, тоже с места не движется, — пробормотал он. Пора более решительно повести себя с Алисой, он слишком долго был джентльменом. Он добьется ее, он возьмет ее силой. В молодости он был агрессивным любовником, а потом из любовника превратился в возлюбленного, когда женился. Его старые привычки, старые стереотипы не исчезли. Он был стариком, живущим в новом теле.

«Хаджи» вошел в темный, извилистый пролив. Сине-черные скальные стены встали по обе стороны, судно сделало разворот, и широкое озеро позади исчезло. Теперь все были при деле — сновали туда-сюда и поворачивали паруса, а Бёртон вел «Хаджи» по ветру и против ветра по стремнине шириной в четверть мили, против течения, вздымавшего высокие волны. Лодка резко взлетала на волнах и падала, сильно накреняясь при резкой смене галса. Часто она подходила почти вплотную к стенам каньона, где волны тяжело ударяли по скалам. Но Бёртон уже так долго управлял этим судном, что стал как бы частью его, и команда так долго работала с ним, что предугадывала его приказы, хотя и не опережала их.

Проход по ущелью занял тридцать минут. Некоторые волновались — Фрайгейт и Руах явно беспокоились, но все были на подъеме. По крайней мере, скука и вялость хотя бы на время исчезли.

«Хаджи» выплыл в новое озеро, озаренное солнцем. Оно простиралось мили на четыре в ширину и тянулось к северу насколько хватал глаз. Горы резко отступили к горизонту, по берегам потянулись привычные равнины в милю шириной.

В поле зрения оказалось с пятьдесят суденышек — от сосновых долбленок до двухмачтовых бамбуковых лодок. Большей частью их хозяева, похоже, занимались ловлей рыбы. Слева, в миле впереди, на берегу торчал неизменный, питающий камень, вдоль по берегу рассыпались темные фигурки людей. За ними на равнине и холмах стояли бамбуковые хижины, выстроенные в стиле, который Фрайгейт именовал то «неополинезийским», то «посмертно-прибрежным».

Справа, примерно в полумиле от окончания каньона, стоял высокий частокол форта. Перед ним располагалось десять массивных деревянных доков, в которых стояли крупные и небольшие лодки. Через несколько минут после появления «Хаджи» забили барабаны. Не то их сделали из выдолбленных стволов, не то обтянули выдубленной шкурой рыбы или человеческой кожей. Перед фортом уже собралась толпа народа, и все новые выбегали оттуда и из хижин, стоявших позади. Люди прыгали в лодки и отплывали от берега.

На левом берегу темные фигурки рассаживались в долбленки, каноэ и одномачтовые лодки.

Похоже, отплывшие от обоих берегов лодки соревновались, кто раньше захватит «Хаджи».

Бёртон спокойно лавировал, несколько раз провел судно между другими лодками. Люди с правого берега оказались ближе. Они были белокожими и хорошо вооруженными, но луков в ход не пускали. Человек, стоявший на носу боевого каноэ с тридцатью гребцами на борту, прокричал по-немецки приказ сдаваться.

— Мы вас не тронем!

— Мы пришли с миром! — крикнул ему Фрайгейт.

— Он это понимает! — рыкнул Бёртон. — Понятно, что нас слишком мало и мы не станем нападать на них.

Теперь барабаны грохотали по обоим берегам Реки. Было такое впечатление, словно эти берега населены живыми барабанами. Но на самом деле населены они были людьми, и к тому же вооруженными. Новые лодки вышли наперерез «Хаджи». Позади же те лодки, что вышли навстречу первыми, не отставали, но теряли дистанцию.

Бёртон растерялся. Может быть, развернуть «Хаджи» и уйти назад в каньон, а потом вернуться ночью? Это был бы опасный маневр: стены высотой в двадцать тысяч футов загородят свет звезд и газовых туманностей. Придется двигаться почти вслепую.

«Хаджи» двигался резвее, чем любое из судов противников. Пока. Издалека быстро надвигались высокие паруса. Но сейчас вражескому судну помогает попутный ветер и течение, а что будет, если он уйдет от встречи с ним — догонят ли «Хаджи», если врагам тоже придется идти против ветра?

Все суда, которые видел Бёртон, были нагружены людьми, и это замедляло их скорость. Даже такое судно, как «Хаджи», будь оно заполнено воинами, не выдержало бы соревнования.

Бёртон решил продолжать плыть вверх по Реке.

Минут десять спустя наперерез «Хаджи» поплыло еще одно боевое каноэ. В нем сидело по шестнадцать гребцов у каждого борта, а на носу и корме были небольшие палубы. На каждой из них стояло по двое человек, а рядом с ними — катапульты. Те двое, что стояли на носу, зарядили ложку катапульты каким-то шарообразным предметом, от которого шел дым. Один потянул за стопор, и рычаг машины ударил по бревну. Каноэ задрожало, гребцы на мгновение прекратили равномерно грести. Дымящийся предмет описал высокую дугу и, оказавшись в двадцати футах от «Хаджи» и в десяти над поверхностью воды, взорвался с оглушительным треском, испустив тучу черного дыма, которую тут же развеял ветер.

Кто-то из женщин и даже некоторые из мужчин вскрикнули. Бёртон решил, что, судя по всему, в этой местности есть залежи серы. Иначе здешним жителям ни за что не изготовить бы порох.

Бёртон позвал Логу и Эстер Родригес и велел им стать у румпеля. Обе женщины побледнели, но держались спокойно, хотя ни та ни другая ни разу в глаза не видели бомбы.

Гвенафру увели в кубрик. Алиса сжимала в руке тисовый лук, на спине у нее висел колчан со стрелами. Губы она намазала ярко-алой помадой, глаза подвела зелеными тенями, и из-за этого кожа ее казалась жутко бледной. Но она уже пережила не менее десятка водных сражений, а нервы у нее были крепкие, как меловые утесы Дувра. Кроме того, она была лучшей лучницей в команде. Бёртон отлично владел огнестрельным оружием, а с луком ему не хватало опыта. Казз мог выстрелить из лука, сделанного из костей «речного дракона» даже дальше Бёртона, но меткость у него выходила отвратительная. Фрайгейт твердил, что тут и ждать нечего — как у большинства доисторических людей, у Казза отсутствовало восприятие перспективы.

Люди у катапульты не стали заряжать ее новым ядром. Видимо, первое предназначалось для того, чтобы велеть «Хаджи» остановиться. Бёртон решил остановить судно. Делать нечего. Преследователи могли уже не раз прострелить их всех тучей стрел. Раз они этого не сделали, значит, хотят заполучить команду «Хаджи» живой.

Каноэ, разбивая воду носом так, что она вскипала, поблескивая на солнце лопастями весел, под уханье вскрикивающих в унисон гребцов, подплыло вплотную к корме «Хаджи». Двое мужчин спрыгнули с фордека, и каноэ закачалось. Один упал в воду и ухватился за борт. Другой упал на колени на самом краю. Он сжимал в зубах бамбуковый нож, к ремню его были приторочены два чехла. Из одного торчал небольшой топорик, из другого — стилет из рога триаканта. Секунду, пытаясь взобраться на мокрый и скользкий помост, он смотрел прямо в глаза Бёртона. Волосы человека были соломенно-желтые, глаза — светло-голубые, лицо отличалось классической красотой. Наверное, он хотел ранить пару людей из команды, а потом убраться — может быть, сжимая в объятиях кого-то из женщин. А пока он отвлечет команду «Хаджи», остальные, подплыв поближе, зацепят «Хаджи» и заберутся на борт, вот и все.

Шансов выполнить план у нападавшего было маловато, он, видимо, это понимал, но не больно-то переживал. Большинство людей по-прежнему боялись смерти, потому что этот страх гнездился в клетках их тел, и реагировали инстинктивно. Немногие сумели преодолеть этот страх, а другие его и не ведали никогда.

Бёртон шагнул вперед и нанес мужчине удар по голове топориком. Рот того раскрылся, бамбуковый нож выпал, и воин свалился замертво на палубу. Гребцы в каноэ взревели, оно разворачивалось. Бёртон заметил, что берег быстро приближается, и отдал команду менять галс. Судно развернулось, рулевое бревно пронеслось над палубой. Потом они помчались по реке, а к ним неслось не меньше десятка лодок. В трех долбленых челноках сидело по четверо гребцов; кроме них, «Хаджи» угрожала встреча с тремя боевыми каноэ и пятью двухмачтовыми шхунами. На последних стояло несколько катапульт, и народу на палубах хватало.

Выплыв на середину Реки, Бёртон отдал команду снова сменить галс. Этот маневр позволил парусникам подойти ближе к «Хаджи», но Бёртон на это рассчитывал. Теперь, снова взяв круто по ветру, «Хаджи» разрежет воду между двумя шхунами. Они были уже так близко, что Бёртон ясно видел черты лица всех, кто был на борту обеих шхун. Собрались там большей частью европейцы — от очень смуглых до нордически-белокожих. Капитан шхуны, подходившей с левого борта, крикнул Бёртону по-немецки, чтобы тот сдавался.

— Мы оставим вас в живых, если вы сдадитесь, но уничтожим, если станете сопротивляться!

Говорил он по-немецки, но с акцентом, который показался Бёртону венгерским.

В ответ Бёртон и Алиса выпустили по стреле. Стрела Алисы в капитана не попала, зато угодила в рулевого, он пошатнулся и, перевернувшись, упал в воду через поручень. Капитан бросился к штурвалу, но вторая стрела Бёртона пронзила его колено.

Шхуны столкнулись со страшным грохотом и треском и задрали носы. При этом здорово пострадал такелаж, люди кричали, валились на палубу, падали за борт. Даже если шхуны не пойдут ко дну, они все равно вышли из строя.

Но как раз перед столкновением лучники со шхун выпустили с десяток горящих стрел в бамбуковые паруса «Хаджи». Плетеные полотнища содержали сухую траву, вымоченную в скипидаре, изготовленном из сосновой смолы, и на ветру быстро загорелись.

Бёртон отобрал у женщин румпель и прокричал команду. Экипаж принялся зачерпывать из Реки воду в глиняные посудины и открытые цилиндры и гасить пламя. Логу, умевшая лазить по деревьям как обезьянка, взобралась на мачту, перебросив через плечо веревку. Веревку она спустила вниз и стала подтягивать наверх емкости с водой.

Случившееся позволило другим шхунам и нескольким каноэ подобраться ближе. Одно судно шло таким курсом, что вот-вот должно было перерезать путь «Хаджи». Бёртон снова сделал разворот, однако это было непросто из-за того, что на мачте висела Логу. Мачта повернулась, рулевое бревно яростно пронеслось над палубой — экипажу не удалось справиться с канатами, а по парусам ударили новые стрелы и принесли новое пламя. Несколько стрел упало на палубу. На мгновение Бёртон решил, что враги передумали и хотят погубить их. Но на самом деле стрелы просто пролетели мимо дели.

И снова «Хаджи» проскользнул в промежуток между двумя шхунами. Капитаны и команды обоих судов ухмылялись. Наверное, они мучились от скуки уже давно и теперь наслаждались погоней. Но все равно матросы спрятались за бортами, оставив офицеров, рулевых и лучников выдерживать огонь «Хаджи». Послышался гул, и темные стрелы с красными наконечниками и синим оперением угодили в паруса в двух десятках мест, некоторые попали в мачту и рулевое бревно, десяток упал в воду, одна пролетела мимо Бёртона в нескольких дюймах от его головы.

Алиса, Руах, Казз, де Грейсток, Вилфреда и Бёртон стреляли, а Эстер управляла веслом. Логу застыла на середине мачты, ожидая, когда перестанут лететь стрелы. Пять из пущенных стрел нашли три мишени из плоти и крови: капитана, рулевого и моряка, который высунулся из-за поручня в неудачный для себя момент.

Эстер вскрикнула. Бёртон обернулся. Сзади подходило боевое каноэ, скрывавшееся до того за корпусом шхуны. Столкновение стало неизбежным. Двое воинов, стоявших на помосте, прыгнули в воду, гребцы вскакивали или пытались не дать лодке перевернуться. А потом «Хаджи» ударил в борт каноэ около носа, пробил в нем дыру, перевернул каноэ и вышвырнул команду в Реку. Экипаж «Хаджи» от удара швырнуло вперед, и Грейсток свалился в воду. Бёртон пролетел по палубе, оцарапав лицо, грудь и колени. Эстер отлетела от румпеля, покатилась по палубе, ударилась о край комингса полубака и осталась лежать там без движения.

Бёртон поднял глаза. Парус полыхал, и не оставалось никакой надежды спасти его. Логу на мачте не было, значит, ее отшвырнуло при столкновении. Но встав, Бёртон увидел, что она и де Грейсток плывут к «Хаджи». Вода кругом кипела от всплесков рук несчастных людей с каноэ, многие из которых, судя по их воплям, не умели плавать.

Бёртон крикнул мужчинам, чтобы они вытащили Логу и де Грейстока из воды, а сам посмотрел, насколько пострадало судно. Вода просачивалась внутрь корпусов. Клубился дым от горевшей мачты и паруса, Алиса и Гвенафра кашляли.

С севера быстро подплывало еще одно боевое каноэ, на полной скорости к катамарану неслись две шхуны.

Можно было драться и пролить кровь врагов, если те будут осторожничать, стараясь не убить команду «Хаджи». Или будут плыть за «Хаджи». В любом случае команду катамарана возьмут в плен.

Логу и Грейстока втащили на судно. Фрайгейт сообщил, что Эстер не приходит в сознание. Руах пощупал ее пульс, оттянул веки и вернулся к Бёртону.

— Она жива, но изрядно пострадала.

Бёртон сказал:

— Женщины, вы знаете, что произойдет с вами. Дело, конечно, ваше, но я бы посоветовал вам нырнуть и вдохнуть воду. Завтра проснетесь — новенькие, с иголочки.

Из кубрика выбралась Гвенафра. Она обхватила себя руками и посмотрела на Бёртона сухими, но испуганными глазами. Он обнял ее за плечи и сказал:

— Алиса! Возьми ее с собой!

— Куда? — ошарашенно спросила Алиса. Она бросила взгляд на каноэ и снова посмотрела на Бёртона. Дым снова заставил ее закашляться, и она шагнула вперед, встав к ветру спиной.

— Когда нырнешь.

Бёртон махнул рукой, указывая на Реку.

— Я не смогу, — покачала головой Алиса.

— Ты же не хочешь, чтобы эти люди и ее схватили. Она всего лишь маленькая девочка, но их это не остановит.

Алиса выглядела так, словно ее лицо вот-вот сморщится и его зальют слезы, но не заплакала.

— Хорошо, — ответила она. — Теперь самоубийство — не грех. Я только надеюсь, что…

— Да, — сказал Бёртон.

Больше он ничего не сказал, да и говорить было нечего. Каноэ уже находилось в сорока футах от катамарана.

— В другом месте может оказаться еще хуже, чем здесь, — сказала Алиса. — И Гвенафра может очнуться одна-одинешенька. Вы же знаете, что вероятность воскреснуть в одном и том же месте ничтожна.

— Тут ничего не поделаешь, — отозвался Бёртон.

Алиса сжала губы, разжала и проговорила:

— Я буду драться до последнего мгновения. А потом…

— Тогда может оказаться слишком поздно, — сказал Бёртон, берясь за лук и вынимая стрелу из колчана. Де Грейсток свой лук потерял, поэтому взял лук Казза. Неандерталец сунул камень в пращу и принялся вертеть ею. Лев последовал его примеру. Монат, тоже потерявший лук, взял лук Эстер.

Капитан каноэ прокричал по-немецки:

— Бросайте оружие! Мы вас не тронем!

Через секунду стрела Алисы пронзила его грудь, и капитан упал с помоста на одного из гребцов. Другая стрела, скорее всего пущенная де Грейстоком, сбила с помоста еще одного воина — этот свалился в воду. Камень угодил одному из гребцов в плечо, и он с криком упал на спину. Еще одним камнем снесло голову другому гребцу. Он выронил весло.

Каноэ приближалось. Воины на кормовом помосте скомандовали гребцам грести к «Хаджи». Но вот и они упали, пронзенные стрелами.

Бёртон оглянулся. На обеих шхунах спустили паруса. По всей вероятности, собирались подойти к «Хаджи» так, чтобы матросы могли зацепить катамаран абордажными крючьями. Но если подойдут слишком близко, рискуют перехватить на себя пламя.

Потеряв четырнадцать членов команды убитыми или тяжелоранеными, каноэ налетело на «Хаджи». Как раз перед тем как нос каноэ врезался в катамаран, оставшиеся в живых бросили весла и выставили перед собой небольшие круглые кожаные щиты. Но все равно две стрелы пробили щиты и угодили в руки тех, кто их держал. При всем том расстановка сил была не в пользу команды Бёртона: двадцать воинов против шести мужчин, пятерых женщин и ребенка.

Однако один из шестерых был обросшим шерстью коренастым мужиком, обладавшим ужасающей силой и сжимавшим в ручище каменный топор. Казз подпрыгнул за секунду до того, как нос каноэ врезался в борт правого корпуса, и секунду спустя оказался в каноэ. Его топор сокрушил черепа двоих гребцов, после чего пробил дно каноэ. Снизу брызнула вода, и де Грейсток, прокричав что-то на своем средневековом камберлендском английском, прыгнул в каноэ следом за Каззом. В одной руке он сжимал стилет, а в другой — здоровенную дубинку, головка которой была утыкана кремневыми иглами.

Остальные на «Хаджи» продолжали стрелять из луков. Вдруг Казз и де Грейсток быстро вернулись на катамаран, а каноэ стало быстро погружаться в воду вместе с мертвыми, умирающими и еще живыми матросами. Некоторые сразу утонули. Другие отплыли, третьи пытались вскарабкаться на катамаран, но тут же срывались в воду с отрубленными или размозженными пальцами.

Что-то ударилось о палубу рядом с Бёртоном, и сразу что-то еще обернулось вокруг его тела. Бёртон развернулся и обрубил кожаную веревку, захлестнувшую его шею. Отпрыгнул в сторону, чтобы увернуться от другой веревки, крепко ухватил и потянул за третью — матрос, бросивший веревку, перелетел через поручни, с воплем вывалился за борт и ударился плечом о палубу «Хаджи». Бёртон раскроил ему голову топором.

Но теперь уже с палуб обеих шхун прыгали воины, отовсюду летели веревки. Во всеобщую сумятицу вносили свою лепту дым и пламя, которые помогали команде «Хаджи» чуть больше, чем абордажникам.

Бёртон крикнул Алисе, чтобы она прыгала в воду и взяла с собой Гвенафру. Найти ее глазами он не смог, а потом ему пришлось отбиваться от высоченного негра с копьем. Похоже, этот воин напрочь забыл о приказе взять Бёртона живым. Бёртон отшвырнул в сторону короткое копье и, замахнувшись, отрубил негру голову. Он еще не успел выпрямиться, как почувствовал резкую боль в спине, потом в плече, но успел сбить еще двоих врагов, прежде чем оказался в воде. Упав между шхуной и «Хаджи», он нырнул, бросил топор и вытащил из ножен стилет. Снова поднявшись на поверхность, он оказался лицом к лицу с высоким, костлявым рыжеволосым молодцом, который поднял обеими руками над собой кричащую Гвенафру. А потом молодец швырнул ее далеко в воду.

Бёртон снова нырнул, а вынырнув, увидел в нескольких футах от себя голову Гвенафры. Лицо ее стало землисто-серым, глаза остекленели. А потом он увидел, как темнеет от крови вода рядом с ней. Девочка ушла под воду прежде, чем Бёртон успел доплыть до нее. Бёртон нырнул за ней, подхватил и перевернул спиной вверх. Из спины девочки торчал кончик рыбьего рога.

Бёртон выпустил тело Гвенафры. Он не понимал, почему мужчина убил девочку, когда с легкостью мог взять в плен. Может быть, убила ее Алиса, а он решил, что девчонка мертва, и швырнул ее на съедение рыбам.

Из клубов дыма выплыло тело, потом другое. У одного была сломана шея, он был мертв, второй еще жив. Бёртон обхватил шею человека и ударил его в ухо. Тот перестал сопротивляться и погрузился в пучину.

В просвете между тучами дыма показалась голова Фрайгейта. Лицо и плечи его заливала кровь. Он вяло взмахнул руками и ушел под воду. Бёртон подплыл к нему, чтобы помочь выплыть. О том, чтобы вернуться на катамаран, не могло быть и речи. Там продолжалась битва, а со всех сторон к месту сражения неслись каноэ и долбленки.

Голова Фрайгейта показалась над водой. Кожа его, не залитая теперь кровью, была белой, как мел. Бёртон подплыл к нему и прохрипел:

— Женщины спаслись?

Фрайгейт покачал головой и крикнул:

— Берегитесь!

Бёртон приготовился нырнуть. Что-то ударило его по ногам, он продолжал погружаться, но не мог вдохнуть воду. Он решил биться до тех пор, пока его не убьют.

Оказавшись на поверхности, он увидел, что вода буквально кишит матросами, бросившимися в Реку, чтобы выловить его и Фрайгейта. Американца в полубессознательном состоянии волокли к каноэ. К Бёртону подплывали трое. Он прикончил двоих, но потом рядом оказался челнок, его хозяин замахнулся дубинкой и ударил Бёртона по голове.

Глава 15

Их вывели на берег около большого здания, стоявшего за частоколом из сосновых бревен. Каждый шаг отдавался болью в голове Бёртона. Раны на плече и ребрах болели, но кровь остановилась. Крепость была построена из сосновых стволов, над первым ярусом нависал второй, имевший множество бойниц. Пленных провели через проем в частоколе, закрывавшийся высокими бревенчатыми воротами. Пройдя по поросшему травой двору длиной ярдов в шестьдесят и миновав еще одни ворота, они оказались в зале футов пятьдесят длиной и тридцать шириной. Все, кроме Фрайгейта, который был слишком слаб, встали перед большим круглым дубовым столом. Пленники моргали в полумраке и прохладе зала, но наконец разглядели сидевших за столом двоих мужчин.

Повсюду стояли стражники с копьями, дубинками и каменными топорами. В конце зала была видна деревянная лестница, заканчивающаяся балконом с высокими перилами. Перегнувшись через перила, на пленников глазели женщины.

Один из сидевших за столом был крепким, мускулистым, невысоким мужчиной. Тело у него было волосатое, волосы — черные, курчавые, нос с горбинкой и злобные, как у ястреба, карие глаза. Второй был выше ростом, светловолосый, цвет глаз в полумраке определить точно было трудно, но скорее всего они были голубыми. У него было широкоскулое тевтонское лицо. Выразительное брюшко и намек на второй подбородок говорили о том, что еду и спиртное тут забирают из цилиндров рабов.

Фрайгейт опустился на пол, но его по знаку блондина подняли и поставили на ноги. Фрайгейт глянул на блондина и проговорил:

— Вы похожи на Германа Геринга в молодости.

Он тут же упал на колени, вскрикнув от боли — стражник ткнул его острием копья под ребра.

Блондин заговорил по-английски с явным немецким акцентом:

— Больше не сметь трогать их, пока я не прикажу. Пусть болтают.

Прищурившись, он несколько мгновений испытующе разглядывал пленников, потом заявил:

— Да, я Герман Геринг.

— Кто такой Геринг? — спросил Бёртон.

— Твой дружок тебе потом расскажет, — сказал немец. — Если у тебя будет «потом». Я не сержусь на вас — вы отменно дрались. Я восхищаюсь людьми, которые умеют сражаться. Я всегда могу разжиться новыми копьями, особенно теперь, когда вы угробили столько народа. Предлагаю вам выбор. Мужчинам, я имею в виду. Оставайтесь со мной и живите припеваючи, имея еду, спиртное, табак и женщин, каких только пожелаете. Или работайте на меня, как рабы.

— На нас, — вмешался второй из сидевших за столом. — Ты, Херрманн, забываешь, што у меня штолько же праф говорить про этто, школько у ттебя.

Геринг улыбнулся, причмокнул и сказал:

— Конечно! Я просто применил местоимение «я» в королевском смысле. Хорошо, на нас. Если вы согласитесь служить нам, — а для вас же будет куда лучше, если согласитесь, — вы присягнете на верность мне, Герману Герингу, и бывшему правителю древнего Рима, Туллу Гостилию[37].

Бёртон пристально вгляделся в лицо второго мужчины. Неужели перед ним действительно легендарный правитель древнего Рима? Того Рима, что был всего лишь крошечной деревушкой, которой угрожали другие италийские племена — сабины[38], эквы[39] и вольски[40]? Которых, в свою очередь, одолели умбры[41], которых затем оттеснили могущественные этруски? Неужели это действительно Тулл Гостилий, воинственный преемник миролюбивого Нумы Помпилия[42]? Внешне в нем не было ничего такого, что отличало бы его от тысяч итальянцев, которых Бёртон встречал на улицах Сиены[43]. Но если он действительно был тем, за кого себя выдавал, он мог стать роскошным приобретением — в переносном смысле, конечно. Он должен, поскольку, скорее всего, сам был этруском, знать этрусский язык, а кроме него доклассическую латынь, сабинский, а может быть, кампанийский греческий. Может быть, он даже встречался с Ромулом, предполагаемым основателем Рима. Каких только историй не мог рассказать этот человек!

— Ну? — поторопил Геринг.

— Что нам придется делать, если мы станем служить вам? — спросил Бёртон.

— Прежде всего, я… мы… должны убедиться, что вы нам подходите. Другими словами, что вы мужчины, которые без смущения и промедления выполнят все, что мы прикажем. Мы подвергнем вас небольшому испытанию.

Он отдал приказ, и через минуту вперед вывели несколько мужчин. Все они были изможденные и раненые.

— Они поранились во время обработки камней или на постройке стен, — сообщил Геринг. — Все, кроме двоих, схваченных при попытке к бегству. Их придется наказать. Все будут убиты, потому что от них теперь никакого толка. Если вы полны решимости служить нам, то не смутитесь и убьете их всех.

— Кроме того, — добавил он, — все они евреи. — Чего их жалеть?

Кэмпбелл, тот рыжий детина, что бросил Гвенавфру в Реку, подошел к Бёртону и подал ему здоровенную дубину, увенчанную двумя кремневыми лезвиями. Двое стражников схватили раба — высокого блондина с синими глазами и греческим профилем — и бросили на колени. Он гневно глянул на Геринга и плюнул в него.

Геринг расхохотался:

— Гордец, как все их отродье. Я мог бы превратить его в дрожащее и умоляющее о смерти месиво, если бы захотел. Но пытки меня не слишком интересуют. Мой друг предпочел бы попытать его огнем, но я все-таки гуманен.

— Я способен убить человека, защищаясь или защищая тех, кто нуждается в защите, — сказал Бёртон. — Но я не палач.

— Убить еврея — значит спасти свою жизнь, — возразил Геринг. — Не сделаешь этого — все равно умрешь. Только не сразу.

— Нет, — ответил Бёртон.

Геринг вздохнул:

— Ох уж эти мне англичане! Что ж, я бы не отказался иметь тебя у себя на службе. Но если ты не желаешь совершать разумный поступок — как хочешь. А ты? — обратился он к Фрайгейту.

Фрайгейт, который все еще пребывал в полубессознательном состоянии, выдавил:

— Вы превратились в горстку пепла в Дахау — за ваши дела и вашу сущность. Вы хотите и в этом мире творить такие же преступления?

Геринг рассмеялся и ответил:

— Я знаю, что со мной случилось. Мои еврейские рабы мне рассказали.

Он ткнул пальцем в сторону Моната:

— А это что за мерзость?

Бёртон объяснил. Геринг помрачнел, потом сказал:

— Я не могу ему доверять. Он отправится в лагерь рабов. Эй ты, обезьяна, что скажешь?

Казз, к удивлению Бёртона, вышел вперед.

— Я убивать для ты. Я не хочу быть рабы.

Он взял дубинку, а охранники выставили копья, готовые пронзить Казза, если тот вздумает применить дубинку иначе, чем было приказано. Казз зыркнул на них из-под нависших бровей и поднял дубинку. Раздался треск, и раб распластался ничком в грязи. Казз вернул дубинку Кэмпбеллу и отошел в сторону. На Бёртона он даже не глянул.

Геринг объявил:

— Вечером соберут всех рабов и покажут им, что с ними станет, если они попробуют бежать. Беглецов сначала немного поджарят, а потом прервут их страдания. Мой знаменитый коллега сам поработает дубинкой. Он такое просто обожает.

Потом ткнул пальцем в сторону Алисы:

— Вот эта. Я ее беру.

Тулл встал:

— Нет, нет. Она мне нравится. Ты давай приказы, Герман. Забирай ддругих, обоих. А этту я отчень хотчу. Она похотдит, как этто сказать… на аристократку. Она… королева?

Бёртон взревел, выхватил дубинку из рук Кэмпбелла и вспрыгнул на стол. Геринг повалился на спину. Дубинка чуть-чуть не угодила ему по носу. В тот же миг римлянин швырнул в Бёртона копье и ранил его в плечо. Бёртон не выпустил из рук дубинку, замахнулся и выбил оружие из руки Тулла.

Рабы подняли крик и набросились на стражников. Фрайгейт схватил копье и приставил его острие к голове Казза. Казз съежился. Монат стукнул стражника в пах и подобрал его копье.

Потом Бёртон ничего не помнил. Очнулся он за несколько часов до темноты. Голова болела еще сильнее, чем раньше. Ныли ребра и оба плеча. Он лежал на траве внутри загородки из сосновых бревен, ярдов пятнадцати в поперечнике. В пятнадцати футах от земли по всему периметру загородки шел деревянный помост, по которому вышагивали стражники.

Бёртон приподнялся, сел и застонал. Фрайгейт, сидевший рядом с ним на корточках, проговорил:

— Я боялся, что ты так и не придешь в себя.

— Где женщины? — спросил его Бёртон.

Фрайгейт расплакался. Бёртон покачал головой и попросил:

— Перестань хныкать. Где они?

— А ты, черт подери, как думаешь, где? — всхлипнул Фрайгейт. — О Господи!

— Забудь о женщинах. Им сейчас не поможешь. Почему меня не прикончили после того, как я напал на Геринга?

Фрайгейт утер слезы и сказал:

— Не знаю. Может быть, и тебя, и меня сожгут. Для примера. Лучше бы нас убили.

— Да ты что — только-только обрел рай, а уже готов расстаться с ним? — спросил Бёртон. Он было рассмеялся, но тут же умолк, потому что боль остриями пронзила его голову.

Бёртон разговорился с Робертом Спрюсом, англичанином, родившимся в тысяча девятьсот сорок пятом году в Кенсингтоне. Спрюс рассказал, что Геринг и Тулл захватили власть меньше месяца назад. Раньше они соседей не трогали. Впоследствии они наверняка попытаются покорить граничащие с их территорией земли, включая и принадлежащие индейцам онондага[44] на противоположном берегу Реки. Пока что никому из рабов не удалось бежать и сообщить кому-либо о планах Геринга.

— Но ведь люди из приграничных земель могут своими глазами видеть, как рабы строят стены, — возразил Бёртон.

Спрюс сухо усмехнулся и сказал:

— Геринг распустил слух, что в рабстве у него одни евреи, что он берет в плен только евреев. Ну так что, спрашивается, переживать. Но вы сами видите, это неправда. Половина рабов — неевреи.

Когда стемнело, Бёртона, Фрайгейта, Руаха, де Грейстока и Моната выпустили из-за загородки и отвели к питающему камню. Туда же согнали около двух сотен рабов, охраняемых примерно семьюдесятью стражниками Геринга. Граали рабов поставили на камень. Все принялись ждать. После того как отгремело синее пламя, граали сняли. Каждый из рабов открыл крышку, и стражники вынули из цилиндров табак, спиртное и половину еды.

У Фрайгейта плыло перед глазами, плечо нуждалось в перевязке, но кровотечение остановилось. Цвет кожи у него стал здоровее, хотя спина и почки болели.

— Ну вот, теперь мы рабы, — сказал Фрайгейт. — Дик, ты много думал об институте рабства. Что ты думаешь о нем теперь?

— То было восточное рабство, — ответил Бёртон. — При таком типе рабства, как здесь, у раба нет ни малейшего шанса обрести свободу. И никаких иных чувств, кроме ненависти, нет между рабом и рабовладельцем. На Востоке все было иначе. Безусловно, как у любого человеческого института, у рабства есть свои злоупотребления.

— Ты упрямец, — буркнул Фрайгейт. — Ты заметил, что не меньше половины рабов — евреи? Израильтяне, в основном из конца двадцатого столетия.

Вон та девушка сказала мне, что Герингу удалось провернуть затею с «граалевым рабством» путем насаждения антисемитизма в округе. Безусловно, для того чтобы антисемитизм проявился, он должен был уже существовать. А потом, когда он с помощью Тулла захватил власть, он обратил в рабство многих из своих бывших соратников.

Вот ведь дьявольщина, — продолжал Фрайгейт. — Строго говоря, Геринг не был таким уж отъявленным антисемитом. Он лично спорил с Гиммлером и другими нацистами, пытаясь спасти евреев. Но он представляет собой нечто худшее, чем отъявленный евреененавистник. Он оппортунист. Антисемитизм волной захлестнул Германию, и чтобы занять место под солнцем, надо было плыть по течению. И Геринг поплыл, так же, как и здесь. Такие антисемиты, как Геббельс и Франк, верили в те принципы, которые проповедовали. Извращенные и ненавистнические принципы, несомненно, но все же принципы. А вот жирный счастливчик Геринг — ему на евреев по большому счету было плевать. Он просто хотел их использовать.

— Это ладно, — прервал его Бёртон. — Но мне до этого какое дело? О, понял! Ну и взгляд! Ты готовишься прочитать мне нотацию!

— Дик, я восхищаюсь тобой так, как мало кем восхищался. Я люблю тебя так, как только может один человек любить другого. Я рад и счастлив, что судьба свела меня с тобой. Так, наверное, радовался бы Плутарх, если бы повстречал Алкивиада[45] или Тезея[46]. Но я не слепец. Я знаю о твоих слабостях, их много, и сожалею о них.

— О какой же именно на этот раз?

— О той книге. «Евреи, цыгане и ислам». Как ты только мог написать ее? Ненавистнический документ, полный чепухи, порожденной воспаленным сознанием, народных преданий, предрассудков! Ритуальные убийства, подумать только!

— Я тогда еще злился из-за несправедливости, пережитой в Дамаске. Меня выслали из консулата из-за того, что меня оболгали враги, среди которых…

— Этим не оправдать того, что ты написал ложь обо всех евреях сразу, — отрезал Фрайгейт.

— Ложь! Я написал правду!

— Может быть, ты думал, что это правда. Но я из того времени, когда стало точно известно, что это было не так. На самом деле, ни один здравомыслящий человек из твоего времени не должен был поверить этому поклепу!

— Факты таковы, — не унимался Бёртон, — что евреи-ростовщики в Дамаске ссужали беднякам деньги под тысячу процентов. Факты таковы, что они так обходились не только с мусульманами и христианами, но и со своими соотечественниками. Факты таковы, что, когда мои враги в Англии обвиняли меня в антисемитизме, многие евреи в Дамаске выступили на мою защиту. Факт таков, что я высказал протест туркам, когда они продали синагогу дамасских евреев епископу греческой православной церкви, чтобы он превратил ее в православную церковь. Факт таков, что я пошел и убедил восемнадцать мусульман свидетельствовать в поддержку евреев. Факт таков, что я защищал христианских миссионеров от друзов[47]. Факт таков, что я предупредил друзов о том, что эта толстая и жирная турецкая свинья, Рашид-Паша, подбивает их на бунт только для того, чтобы потом истребить. Факт таков, что, когда меня сместили с поста консула из-за того, что меня оболгали христианские миссионеры и священники, Рашид-Паша и еврейские ростовщики, тысячи христиан, мусульман и евреев выступили на мою защиту, хотя тогда уже было слишком поздно.

И еще факт таков, что я не обязан отчитываться перед тобой и кем бы то ни было в своих поступках!

Как это было похоже на Фрайгейта — завести разговор на постороннюю тему в самое неподходящее время. Может быть, он пытался, вместо того чтобы обвинять себя, обрушить злобу и страхи на Бёртона. А может быть, он и на самом деле чувствовал, что его герой обманул его.

Лев Руах сидел на земле, обхватив голову руками. Посмотрев на англичанина, он глухо проговорил:

— Добро пожаловать в концлагерь, Бёртон. Вот таков он на вкус. Впервые попробуете. Для меня-то это старая история, и я устал слушать ее снова и снова. Я был в нацистском лагере и сбежал. Был в русском лагере и сбежал. В Израиле меня сцапали арабы, и я сбежал.

Так что, может, мне и теперь удастся сбежать. Но куда? В новый лагерь? Им, похоже, нет и не будет конца. Люди вечно их строят и суют туда вечных пленников, евреев, и мало ли кого еще. Даже здесь, где мы все начали сначала, где должны были отступить все религии, все предрассудки перед светом воскрешения, мало что изменилось.

— А ну, заткнись! — рявкнул мужчина, стоявший рядом с Руахом. У него были рыжие, вьющиеся, словно пружинки, волосы, голубые глаза и лицо, которое было бы красиво, не будь сломан нос. Ростом он был в шесть футов и имел телосложение борца.

— Я Дов Таргофф, — представился он с четким оксфордским выговором. — Покойный офицер израильского флота. Не обращайте на этого человека внимания. Он из древних евреев, пессимист, тряпка. Такой будет корчиться у стены, а не встанет и не будет драться, как мужчина.

Руах закашлялся и сказал:

— Невежа! Я сражался и убивал! И я не тряпка! А ты чем теперь занят, бравый воин? Разве ты не раб, как остальные?

— Это старая история, — сказала какая-то женщина, высокая, черноволосая — была бы настоящей красавицей, не будь так измождена. — Старая история. Мы деремся друг с другом, а побеждают наши враги. Вот так мы дрались друг с другом, когда Тит захватил Иерусалим, и мы перебили больше своих, чем римлян. Вот так…

К ней обернулись оба мужчины, и все трое принялись громко спорить. Они не умолкли, пока стражники не стали колотить их палками.

Потом Таргофф пробормотал разбитыми в кровь губами:

— Невыносимо… больше не могу. Скоро… в-вобщем, я убью этого стражника.

— У тебя есть план? — радостно спросил Фрайгейт, но Таргофф промолчал.

Незадолго до рассвета рабов разбудили и отвели к питающему камню. И снова отдали им только часть пайка. После еды разбили на группы и развели в разные места. Бёртона и Фрайгейта увели к северной границе. Там их заставили работать вместе с тысячей рабов, и они весь день голышом жарились на солнце. Отдых наступил только тогда, когда их в полдень отвели с Граалями к питающему камню и покормили.

Геринг собирался выстроить стену между горами и Рекой. Кроме того, он намеревался возвести вторую стену — по всей десятимильной длине берега озера, и третью стену — с юга.

Бёртону и всем остальным приходилось копать глубокую канаву, а потом таскать выкопанную землю на стену. Работа была тяжелая — кроме каменных заступов, у них ничего не было. Корни травы сплетались так прочно, что перерубить их удавалось только за несколько ударов. Землю и корни кидали на деревянные лопаты, а потом — на большие бамбуковые носилки. Несколько человек волокли носилки на верх стены, там землю разбрасывали и утрамбовывали, и стена становилась выше и шире.

На ночь рабов согнали за загородку. Здесь почти все сразу уснули. Но Таргофф, рыжеволосый израильтянин, присел рядом с Бёртоном.

— Слухи, — сказал он, — порой правдивы. Я слыхал, как яростно вы со своей командой сражались. И еще я слыхал про то, что вы отказались служить Герингу и его свиньям.

— А что вы слыхали про мою печально знаменитую книгу? — спросил Бёртон.

Таргофф улыбнулся и ответил:

— Я про нее вообще не слышал, пока Руах не рассказал. Ваши действия говорят сами за себя. И потом, Руах чересчур болезненно такое воспринимает. Впрочем, разве можно его в этом винить, если учесть все, через что ему довелось пройти. Но я не верю, чтобы вы вели себя так, как вели, если бы были таким, каким он вас описывает. Я думаю, что вы — хороший человек. Такой, какой нам нужен. Так что…

Потянулись дни тяжких трудов и недоедания. Иногда до Бёртона доходили сведения о женщинах. Вилфреда и Фатима находились в комнатах Кэмпбелла. Алису неделю продержал у себя Геринг, потом передал своему лейтенанту, Манфреду фон Крейшарфту. Ходил слух, будто бы Геринг жаловался на ее холодность и подумывал отдать ее своим телохранителям, чтобы они делали с ней, что пожелают. Но фон Крейшарфт попросил, чтобы Геринг отдал Алису ему.

Бёртон взбесился. Ему невыносимо было представить мысленно Алису с Герингом и фон Крейшарфтом. Он должен был остановить этих зверей или хотя бы погибнуть при попытке остановить их. Поздно ночью он пробрался из хижины, в которой спали еще двадцать пять рабов, в ту хижину, где обитал Таргофф, и разбудил его.

— Ты говорил раньше, что я должен быть на вашей стороне, — прошептал Бёртон. — Когда ты собираешься довериться мне? Я тебя заранее предупреждаю, что, если ты не сделаешь этого сейчас же, я намерен подговорить на бунт мою группу и всех остальных, кто к нам присоединится.

— Руах мне еще кое-что про тебя рассказал, — ответил Таргофф. — На самом деле я не понял, про что он толковал. Но может ли еврей доверять человеку, написавшему такую книгу? И можно ли верить, что такой человек не обернется против них, когда общий враг будет побежден?

Бёртон собрался гневно возразить, но промолчал. Когда заговорил, заговорил он спокойно:

— Во-первых, все, что я сделал на Земле, красноречивее любых моих напечатанных на бумаге слов. Я стал другом и защитником для многих евреев.

— Последнее утверждение всегда предваряет нападки на евреев, — возразил Таргофф.

— Может быть. Тем не менее, даже если все, о чем говорит Руах, правда, тот Ричард Бёртон, которого ты видишь перед собой в этой долине, — это не тот Бёртон, что жил на Земле. Думаю, все люди переменились до какой-то степени, оказавшись здесь. Если нет — значит, это люди, неспособные меняться. Таким лучше умереть.

За четыреста семьдесят шесть дней, прожитых у этой Реки, я многому научился, многое узнал. У меня есть способности менять воззрения. Я слушал Руаха и Фрайгейта. Часто я с ними яростно спорил. И хотя с чем-то мне сразу не хотелось соглашаться, потом я много об этом думал.

— Ненависть к евреям — это нечто, заложенное от рождения, — сказал Таргофф. — Это входит в плоть и кровь. Никаким волевым усилием от этого не избавиться, разве только если ненависть не угнездилась слишком глубоко, или если у человека очень сильная воля. Звонок звенит, и собака Павлова выделяет слюну. Только произнесите слово «еврей», и условные рефлексы идут, на приступ твердыни совести неевреев. Так же как при слове «араб» то же самое происходит у меня в сознании. Но у меня есть очень веские основания ненавидеть арабов.

— Я уже достаточно времени потратил на просьбы, — проговорил Бёртон. — Либо ты меня принимаешь, либо отвергаешь. В любом случае ты знаешь, что я предприму.

— Принимаю, — ответил Таргофф. — Раз ты способен менять воззрения, то и я тоже. Я с тобой вместе работал, вместе ел хлеб. Я привык считать, что неплохо разбираюсь в людях. Скажи, если бы все планировал ты, что бы ты стал делать?

Таргофф внимательно слушал. Когда Бёртон закончил, он кивнул:

— Очень похоже на мой план. А теперь…

Глава 16

На следующий день, почти сразу после завтрака, за Бёртоном и Фрайгейтом явилось несколько охранников. Таргофф пристально посмотрел на Бёртона, и Бёртон понял, о чем тот думает. Но делать было нечего — пришлось тащиться во «дворец» Геринга. Тот развалился в большом деревянном кресле и дымил трубкой. Он предложил Фрайгейту и Бёртону сесть и угостил их сигарами и вином.

— Время от времени, — объявил он, — мне хочется расслабиться и поболтать с кем-нибудь кроме моих коллег — не все они достаточно умны. А особенно я люблю поболтать с теми, кто жил после моей смерти. И с людьми, в свое время знаменитыми. Пока у меня и тех и других маловато.

— Многие из ваших пленников-израильтян жили после вас, — возразил Фрайгейт.

— А, евреи! — Геринг устало взмахнул трубкой. — С ними беда. Они знают меня слишком хорошо. Стоит мне с ними заговорить, они мрачнеют, как тучи, да и убить меня многие из них пытались, так что спокойно я себя рядом с ними не чувствую. Не сказать, чтобы я имел что-то против них. Я не особенно люблю евреев, но у меня было много друзей среди них.

Бёртон покраснел.

Геринг затянулся и продолжал.

— Наш фюрер был великий человек, но и его отличали кой-какие глупости. Одна из них — его отношение к евреям. Что до меня, то я о них и не особо думал. Но Германия в мое время была антиеврейской, а человеку надо шагать в ногу со временем, если он хочет чего-то добиться в жизни. Хватит об этом. Даже здесь от них прохода нет.

Он еще немного потрепался, а потом задал Фрайгейту множество вопросов о судьбе своих современников и об истории послевоенной Германии.

— Если бы у вас, американцев, была хоть толика политического разума, вы бы должны были объявить войну России, как только мы капитулировали. Мы бы стали вместе с вами бороться с большевиками, и мы бы их разгромили.

Фрайгейт не ответил. Потом Геринг рассказал несколько «смешных» — жутко глупых историй. Потом попросил Бёртона рассказать о том, что тот пережил до того, как воскрес в долине.

Бёртон удивился. Узнал ли Геринг об этом от Казза, или среди рабов есть осведомитель?

Он подробно рассказал обо всем, что произошло с того мгновения, как он открыл глаза и оказался там, где парили тела людей, до того момента, как человек, сидевший в воздушном каноэ, нацелил на него металлическую трубку.

— У инопланетянина, Моната, есть предположение, что какие-то существа — зовите их «Кто-то» или «X» — наблюдали за человечеством с тех самых пор, как оно рассталось с обезьяньим обличьем. Не меньше двух миллионов лет. Эти сверхсущества каким-то образом вели записи о каждой клетке каждого человеческого организма, когда-либо жившего — вероятно, от момента зачатия до момента смерти. Теория странная, но не более, чем Воскрешение человечества и превращение этой планеты в сплошную речную долину. Записи, вероятно, осуществлялись в то время, когда их объекты были живы. А может быть, эти сверхсущества улавливают какие-то колебания из прошлого — так, как мы на Земле видели свет звезд таким, каким он был за тысячу лет до того.

Монат, правда, настаивает на первой теории. Он не верит в путешествия во времени — даже в самых ограниченных пределах.

Монат считает, что существа «X» хранили эти записи. Как именно — этого он не знает. Но эта планета была придумана и переделана для нас. Очевидно, это огромный Мир Реки. Во время нашего путешествия вверх по Реке мы говорили с десятками людей, рассказы которых не оставляют сомнений в том, что они попали на нынешнее место жительства из разных частей Земли. Один был жителем Северного полушария, из высоких широт, другой — из Южного. Если соединить вместе их описания, создается картина планеты, преобразованной в одну, непрерывно изгибающуюся речную долину.

Некоторые люди, с которыми мы разговаривали, были тут убиты или погибли от несчастных случаев и снова воскресли в тех краях, по которым пролегал маршрут нашего путешествия. Монат говорит, что записи о воскресших людях до сих пор существуют. И как только один из нас снова умирает, это регистрируется, а потом запись где-то — может быть, под поверхностью этой планеты — проигрывается в устройствах, преобразующих энергию в материю. Тела были воспроизведены такими, какими были в момент смерти, а потом в них были введены омолаживающие средства. Может быть, это происходило в той самой камере, где я очнулся. Потом снова была сделана запись, а сами тела уничтожены. Записи были заложены в устройства, находящиеся под землей, — материализующие энергию конвертеры, использующие для работы, по всей вероятности, тепло горячего ядра планеты, и они воспроизвели наши тела на берегу Реки, неподалеку от питающих камней. Я не знаю, почему люди второй раз воскресают не там, где умерли. Но я не знаю также, почему сначала у нас совсем не было волос, и почему у мужчин до сих пор не растут бороды и усы, почему мужчины воскресли обрезанными, а женщины — девственными. И вообще — почему мы воскресли. Зачем? Кто бы нас сюда ни поместил, не позаботился о том, чтобы рассказать нам зачем.

— Дело в том, — сказал Фрайгейт, — дело в том, что мы не те же самые люди, какими были на Земле. Я умер. Бёртон умер. Вы умерли, Герман Геринг. Все умерли. И нас нельзя вернуть к жизни!

Геринг звучно пососал трубку, уставился на Фрайгейта и спросил:

— Почему нельзя? Я живу снова? Ты это отрицаешь?

— Да! Отрицаю — в каком-то смысле. Вы живете. Но вы не тот Герман Геринг, что родился в Мариенбадском санатории в Розенхайме в Баварии двенадцатого января тысяча восемьсот девяносто третьего года. Вы не тот Герман Геринг, крестным отцом которого был доктор Герман Эппенштайн, еврей, перешедший в католичество. Вы не тот Геринг, который сменил фон Рихтхофена после его смерти и продолжал посылать самолеты против армии союзников даже после того, как война окончилась. Вы не рейхсмаршал гитлеровской Германии, не беженец, арестованный лейтенантом Джеромом Н. Шапиро. Эппенштайн и Шапиро, ха! И вы не тот Герман Геринг, который покончил с собой, приняв цианистый калий, когда его судили за преступления против человечества!

Геринг набил трубку табаком и спокойно проговорил:

— А ты много про меня знаешь. Пожалуй, я должен чувствовать себя польщенным. По крайней мере, меня не забыли.

— Большей частью забыли, — сказал Фрайгейт. — Вы заработали устойчивую репутацию безумного шута, неудачника и лизоблюда.

Бёртон поразился. Он и не представлял, что Фрайгейт способен оскорбить человека, в руках которого были его жизнь и смерть, того, кто с ним так жестоко обращался. Но, может быть, Фрайгейт как раз надеялся, что его убьют.

А может быть, он играл на любопытстве Геринга.

Геринг сказал:

— Поясни свои слова. Нет, не насчет моей репутации. Всякого выдающегося человека могут оболгать и недопонять безмозглые толпы. Поясни, почему это я не тот же самый человек.

Фрайгейт едва заметно улыбнулся и ответил:

— Вы — продукт записи и материализующего конвертера. Вас создали как дубликат, снабженный всеми воспоминаниями умершего человека Германа Геринга и состоящий из всех клеток его организма. У вас есть все, что было у него. Поэтому вы думаете, что вы — Геринг. Но это не так! Вы дубликат, вот и все! Настоящий Герман Геринг — всего-навсего молекулы, ушедшие в почву и воздух, потом в растения и в плоть зверей и людей, а потом — в их испражнения — und so weiter[48].

А вы, сидящий передо мной — не настоящий, вы не более настоящий, чем запись голоса на пластинке или ленте, колебания, уловленные и преобразованные электронным устройством и проигранные.

Бёртон эту аналогию понял, поскольку в Париже в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом видел фонограф Эдисона. Его уже начала злить дерзость Фрайгейта.

То, как выпучились глаза и покраснела физиономия Геринга, означало, что он оскорблен до глубины души.

Помолчав и поборовшись с собой, Геринг задал вопрос:

— А с какой же это стати этим существам вообще возиться с изготовлением дубликатов?

Фрайгейт пожал плечами и ответил:

— Не знаю.

Геринг встал с кресла и ткнул в Фрайгейта черенком трубки:

— Ты врешь! — крикнул он по-немецки. — Ты лжешь, scheisshund[49].

Фрайгейт съежился, словно ждал, что его снова ударят по почкам, но ответил:

— Нет, я прав. Конечно, вы не обязаны верить тому, о чем я говорю. Я ничего не могу доказать. И я хорошо понимаю, что вы чувствуете. Я знаю, что я Питер Джейрус Фрайгейт, родился в тысяча девятьсот восемнадцатом и умер в две тысячи восьмом году после Рождества Христова. Но еще я должен верить, поскольку так подсказывает логика, в то, что на самом деле я всего лишь существо, которое обладает памятью того Фрайгейта, который никогда не воскреснет из мертвых. В каком-то смысле я — сын того Фрайгейта, которого уже никогда не будет. Не плоть от плоти его, не кровь от крови его, но сознание от его сознания. Я не тот человек, что рожден женщиной на погибшей планете Земля. Я продукт науки и машины. Если только…

Геринг поторопил его:

— Ну? Если только — что?

— Если только не существует нечто такое, присущее человеческому существу — нечто такое, что и есть человеческое существо. То есть нечто, содержащее все, что делает отдельного человека таким, какой он есть, и когда тело исчезает, это нечто продолжает существовать. И если бы тело удалось воссоздать, это нечто, сохраняющее суть индивидуума, может снова воссоединиться с телом. И оно зафиксирует все, что испытало тело. И тогда первоначальная личность будет жить снова. Тогда она не будет просто дубликатом.

Бёртон вмешался:

— Ради Бога, Пит! Ты предполагаешь существование души?

Фрайгейт кивнул и сказал:

— Чего-то; аналогичного душе. Чего-то такого, о чем смутно догадывались Древние и называли душой.

Геринг грубо расхохотался. Бёртон тоже бы посмеялся, но не собирался никак поддерживать Геринга — ни морально, ни интеллектуально.

Отсмеявшись, Геринг проговорил:

— Даже здесь, в мире, который явно существует как результат научной деятельности, поборники сверъестественного не оставляют своих попыток. Ладно, хватит об этом. Перейдем к делам более практичным и насущным. Скажите, вы не передумали? Не готовы служить мне?

Бёртон метнул в него гневный взгляд и ответил:

— Я не стану выполнять приказы человека, который насилует женщин. Кроме того, я уважаю израильтян. Лучше я буду рабом с ними, чем свободным с вами..

Геринг выругался и хрипло проговорил:

— Ладно. Я так и думал. Но я надеялся… словом, у меня беда с римлянином. Если он поставит на своем, вот тогда вы увидите, как я был милосерден к вам, когда вы были рабами. Вы его не знаете. Только мое вмешательство спасло одного из вас от еженощных пыток ради его ублажения.

В полдень Бёртон и Фрайгейт вернулись на работу в холмах. Ни тому ни другому не удалось переговорить с Таргоффом или с кем-то еще из рабов, поскольку их расставили так, что они не смогли оказаться рядом. Открытых попыток поговорить с Таргоффом Бёртон и Фрайгейт не предпринимали — тогда бы их сильно избили.

Когда они после работы вернулись в загородку, Бёртон рассказал остальным о случившемся.

— Скорее всего Таргофф моему рассказу не поверит. Он станет считать нас шпионами. Даже если не будет в этом уверен, но не захочет рисковать. Значит, беды не оберешься. Плохо, что все так обернулось. Но план побега придется осуществить сегодня же ночью.

Поначалу ничего особенного не происходило. Когда Фрайгейт и Бёртон пробовали заговаривать с израильтянами, те отворачивались и уходили. Загорелись звезды, и в загородке стало светло, как в ночь полнолуния на Земле.

Пленники сидели в бараках, но тихо переговаривались, сдвинув головы. Несмотря на жуткую усталость, они не могли уснуть. Стражники, видимо, почувствовали какую-то напряженность, хотя им не были видны сидевшие по хижинам рабы. Они расхаживали по стене, останавливались, переговаривались друг с другом и поглядывали внутрь загородки, освещенной светом звезд и пламенем смоляных факелов.

— Таргофф не станет ничего предпринимать до дождя, — сказал Бёртон и отдал распоряжения. Первое дежурство досталось Фрайгейту, второе — Роберту Спрюсу, третье — Бёртону. Бёртон лег на кучу листьев и уснул, невзирая на бормотание переговаривающихся рабов и ходьбу туда-сюда.

Но когда к его плечу прикоснулся Спрюс, Бёртону показалось, что он только что закрыл глаза. Он быстро вскочил на ноги, зевнул и потянулся. Все остальные встали. Через несколько минут набежала первая туча. Еще через десять минут померкли звезды. В горах прогремел гром, и первая молния разрезала небеса.

Молния ударила ближе. В свете ее вспышки Бёртон разглядел охранников, прячущихся под навесы наблюдательных вышек по углам загородки и кутающихся в полотнища ткани, спасаясь от холода и дождя.

Бёртон пробрался из своего барака в соседний. Таргофф стоял у входа, Бёртон выпрямился и спросил:

— План еще в силе?

— Ты это прекрасно знаешь, — ответил Таргофф. Вспышка молнии озарила его рассерженное лицо. — Ты Иуда!

Он шагнул вперед, за ним выстроилось еще человек девять. Бёртон ждать не стал, пошел в атаку. Но как только он рванулся вперед, он услышал странный звук. Он отпрянул и выглянул за дверь. Новая вспышка молнии осветила стражника, валявшегося ничком на траве под галереей.

Бёртон ткнулся к Таргоффу, тот опустил руки, сжатые в кулаки.

— Что происходит, Бёртон? — спросил он.

— Погоди, — ответил англичанин. Он не больше израильтянина понимал, что происходит, но любая неожиданность была ему на руку.

Вспышка молнии высветила на деревянной стене приземистую фигуру Казза. Он замахнулся громадным каменным топором на стражников, сжавшихся в углу, где сходились все стены загородки. Новая вспышка-. Стражники лежали на стене. Темнота. Снова полыхнула молния, один стражник остался неподвижным, оставшиеся двое мчались по стене в разные стороны.

Когда сверкнула очередная молния, стало ясно, что и эти двое, и остальные поняли, что происходит. Стражники мчались к воротам, вопя и потрясая копьями.

Казз, не обращая на них внимания, перебросил бамбуковую лестницу внутрь загородки, а следом за ней швырнул вниз несколько копий. Полыхнула новая молния, и стало видно, что он наступает на стражников.

Бёртон подобрал копье и почти бегом бросился к лестнице. За ним побежали остальные, в том числе и израильтяне. Бой вышел кровопролитным и коротким. Когда перебили или тяжело ранили охранников, остались только те, что спрятались в сторожевых вышках. Лестницу вытащили из загородки и приставили к воротам. Через две минуты люди уже карабкались наверх, и спрыгнувшие на землю с другой стороны открыли ворота. Впервые за долгое время Бёртон смог поговорить с Каззом.

— Я думал, ты предал нас.

— Нет, Казз — нет, — обиженно проговорил Казз. — Ты знаешь, я любить тебя, Бёртон-ака. Ты быть мой друг, мой вождь. Я притвориться, будто бы служить твои враги, потому это хитро. Я удивляться, почему ты так не сделать. Ты не балда, быть.

— Ты-то точно не балда, — отозвался Бёртон. — Но я не мог себя заставить убить тех рабов.

В свете молнии стало видно, что Казз пожимает плечами. Он сказал:

— Это мне все равно быть. Я их не знать. Потом ты слыхал, что Геринг говорить. Он говорить, они все равно умирают.

— Хорошо, что ты решил спасти нас именно сегодня, — сказал Бёртон, но не стал уточнять почему, поскольку не хотел смущать Казза. И потом, были вещи поважнее.

— Сегодня ночь для этого хорошая, — сказал Казз. — Большой драка быть. Тулл и Геринг напиться и поругаться. Они подраться, их люди тоже подраться, а пока они убивать один другой, пришли чужие. Эти коричневый люди с другой берег Река… как ты их называть?.. Онондага, вот как. Их лодка подошли как раз перед начало дождь. Они еще напасть, чтобы захватили рабы. А может такое быть, просто так напасть. Ну я и подумать, вот хороший время выполняй мой план дай свобода Бёртон-ака.

Дождь прекратился так же неожиданно, как начался. Издалека, от берега Реки, до Бёртона доносились крики и вопли.

Со всех сторон доносился грохот барабанов. Бёртон сказал Таргоффу:

— Мы можем либо ждать, и это у нас выйдет легко, либо атаковать.

— Я намерен стереть с лица земли тех зверей, что держали нас в рабстве, — заявил Таргофф. — Есть ведь и другие загородки. Я послал людей открыть ворота. Остальные загородки далеко, туда быстро не доберешься. Они расставлены с промежутками в полмили.

К этому времени бой уже шел у блокгауза, в котором жили свободные от дежурства стражники. Группа Бёртона шла на правом фланге. Не прошли они и с полмили, как стали натыкаться на трупы и раненых, среди которых попадались и онондага, и белые.

Несмотря на сильный дождь, вспыхнули пожары. Огонь разгорался все сильнее, и все увидели, что горит большой дом. Свет пламени озарял фигуры дерущихся. Выбравшиеся из огня разбегались по равнине. Неожиданно в одном месте оборона была прорвана, и люди оттуда побежали в сторону группы Бёртона, а победители с дикими воплями помчались следом за ними.

— Там Геринг, — крикнул Фрайгейт. — Он такой жирный, что удрать не сможет, это точно.

Он указал куда-то, и Бёртон увидел, что Геринг отчаянно перебирает ногами, но отстает от других.

— Я не хочу, чтобы честь прикончить его досталась индейцам, — объявил Бёртон. — Мы должны предоставить это Алисе.

Впереди всех мчалась долговязая фигура Кэмпбелла, и именно в него Бёртон швырнул копье. Шотландцу, наверное, показалось, что копье прилетело из мрака, из ниоткуда. Он уклонился, но опоздал. Кремневый наконечник пронзил его тело ниже левого плеча, и он повалился на бок. Мгновение спустя он попытался подняться, но Бёртон снова повалил его наземь.

Глаза Кэмпбелла выпучились, изо рта струилась кровь. Он ткнул пальцем в другую рану — глубокий укол под ребрами в боку.

— Ты… твоя баба… Вилфреда… это сделала, — выдохнул он. — Но я ее убил, суку…

Бёртон хотел спросить у него, где Алиса, но Казз, выкрикнув что-то на своем родном языке, обрушил на голову шотландца дубину. Бёртон подобрал копье и побежал за Каззом.

— Не убивай Геринга! — крикнул он на бегу. — Оставь его мне!

Казз его не слышал — он схватился с одним из онондага. Бёртон увидел Алису в тот миг, когда она подбежала к нему. Он подхватил ее на руки и закружил. Она вскрикнула и стала отбиваться. Бёртон выкрикнул ее имя, она вдруг узнала его, упала в его объятия и разрыдалась. Бёртон хотел ее успокоить, но боялся, что Геринг от него ускользнет. Он оттолкнул Алису, подбежал к немцу и размахнулся копьем. Копье попало в голову Геринга, тот вскрикнул, остановился и стал шарить глазами в поисках какого-нибудь оружия, но Бёртон уже набросился на него. Оба они упали на землю и покатились, стараясь одолеть друг друга.

Что-то ударило Бёртона по затылку, и он ослабил хватку. Геринг повалил его на землю и потянулся за копьем. Схватив его, он шагнул к распростертому на спине Бёртону. Бёртон пытался подняться, но ноги у него стали как ватные и голова кружилась. Геринг вдруг пошатнулся — это Алиса сделала ему подножку — и упал лицом вперед. Бёртон встал, шатаясь, и повалился на Геринга. Они снова покатились по земле. Геринг попробовал ухватить Бёртона за горло, потом плечо Бёртона задела стрела, обожгла кожу и вонзилась в глотку Геринга.

Бёртон встал, схватил копье и вонзил его в жирное брюхо немца. Геринг дернулся и упал замертво. Алиса опустилась на землю и заплакала.

К рассвету бой окончился. Рабы выбрались изо всех загородок. Воины Геринга и Тулла оказались зажатыми между двумя армиями — онондага и рабами — словно зерна между мельничными жерновами. Индейцы, которые переплыли реку, видимо, только для того, чтобы позабавиться, взять пленников и их Граали, стали отступать. Они забрались в свои челноки и каноэ и уплыли. Преследовать их никому не хотелось.

Глава 17

В последующие дни все было жутко заняты. Прикидочная перепись показала, что не меньше двадцати тысяч жителей маленького королевства Геринга убиты, тяжело ранены онондага, захвачены в плен или бежали. Римлянин Тулл Гостилий, по всей вероятности, скрылся. Оставшиеся в живых избрали временное правительство. Таргофф, Бёртон, Спрюс, Руах и еще двое мужчин сформировали исполнительный комитет, наделенный значительной, хотя и временной властью.

Джон де Грейсток исчез. Его видели в начале сражения, а потом он просто пропал. Алиса Харгривз перебралась в хижину Бёртона, не сказав ни слова — почему и зачем.

Позже она призналась:

— Фрайгейт мне сказал, что если вся эта планета устроена так, как те земли, где мы побывали, значит, длина Реки не меньше двадцати миллионов миль. Это невероятно, но так же невероятно наше воскрешение, да и все в этом мире. Кроме того, по берегам Реки живет, наверное, тридцать пять — тридцать семь миллиардов человек. Какова же вероятность того, что я когда-нибудь найду моего земного мужа?

И потом, я люблю тебя. Да, я знаю, я вела себя не так, как положено любящей женщине. Но что-то во мне переменилось. Может быть, из-за всего, что мне довелось пережить. Не думаю, что на Земле я бы полюбила тебя. Может быть, я была бы очарована тобой, может быть, возмущена, может быть, напугана. Там я не стала бы тебе хорошей женой. Здесь же могу. Вернее, я стану тебе хорошей подругой, поскольку тут, похоже, нет никаких властей или религиозных учреждений, которые бы могли зарегистрировать наш брак. Это само по себе показывает, как я изменилась. То, что я могу спокойно жить с мужчиной в невенчанном браке!.. Ну, вот так.

— Мы больше не живем в викторианской эпохе, — возразил Бёртон. — Как бы назвать нынешнюю эпоху? Эпохой Смешения? Смешанными Веками? Впоследствии, наверное, возникнут такие названия, как Речная Культура, Прибрежный Мир, а скорее всего, множество Речных культур.

— Если это время продлится, — уточнила Алиса. — Оно началось внезапно и может оборваться так же резко и неожиданно.

«Конечно, — подумал Бёртон, — зеленая Река, травянистые равнины и лесистые холмы и неприступные горы не укладываются в шекспировское иллюзорное видение мира». Они была осязаемы, реальны, так же реальны, как направлявшиеся к нему мужчины — Фрайгейт, Монат, Казз и Руах. Бёртон вышел из хижины и приветствовал их.

Казз сказал.

— Давно-давно, когда я не говорить английский хорошо, я видать что-то. Я пытайся говорить тебе тогда, только ты меня не понимать. Я видеть человек, у который не бывать такое на лоб.

Он ткнул пальцем в середину собственного лба, потом потыкал в это же место на лбу у других.

— Я знать, — продолжал Казз, — вы этого не видать. Пит и Монат также не видать. Больше никто не уметь. Но я видать это на лбу у все. Кроме лоб тот человек, который я пытался схватить давно-давно. Потом один день я видать женщина, у ней тоже такое не бывать, но я тебе ничего не говорить. Теперь я видать другой человек, у который такого не бывать.

— Он хочет сказать, — пояснил Монат, — что способен различать какие-то символы или значки на лбу у всех и каждого. Видеть их он может только при ярком солнечном свете и под определенным углом. Но у всех, кого он до сих пор видел, эти метки на лбу были — кроме тех троих, о ком он упомянул.

— Видимо, у него лучше, чем у нас, развито спектральное зрение, — предположил Фрайгейт. — Видимо, Те, кто заклеймил нас знаком зверя, или как там это еще называется, не знал об особой способности сородичей Казза. А это говорит о том, что Они не всезнающи.

— Очевидно, — отозвался Бёртон. — И не непогрешимы. Иначе я ни за что не очнулся бы в том месте, до воскрешения. Ну, и кто же тот, у кого нет этих знаков на лбу?

Говорил он спокойно, но сердце его бешено колотилось. Если Казз прав, он, вероятно, выявил агента тех существ, которые вернули к жизни все человечество. Кто они — переодетые боги?

— Роберт Спрюс! — воскликнул в ответ Фрайгейт.

— Прежде чем мы сделает какие-то выводы, — сказал Монат, давайте не будем забывать, что упущение могло быть случайным.

— Выясним, — буркнул Бёртон. — Но зачем значки? Зачем нас надо было метить?

— Может быть, для распознавания или для проведения подсчетов, — предположил Монат. — Кому это может быть ведомо, кроме Тех, Кто нас сюда забросил?

— Пойдемте и допросим Спрюса, — сказал Бёртон.

— Сначала надо его изловить. Казз совершил ошибку — он сказал Спрюсу, что знает про значки. Утром, за завтраком. Меня там не было, но те, кто присутствовал, сказали, что Спрюс при этом побледнел. А несколько минут спустя извинился и куда-то ушел, с тех пор его не видели. Мы послали поисковые отряды вверх и вниз по берегу, по Реке, на другой берег и в холмы.

— Побег — это признание виновности, — заключил Бёртон. Он разозлился. Неужели человек стал чем-то вроде скотины, которую разводят с какой-то безумной целью?

Ближе к вечеру грохот барабанов известил всех о том, что Спрюс пойман. Три часа спустя он стоял перед столом Совета в заново отстроенном доме собраний. За столом сидел Совет. Двери дома закрыли, поскольку советники решили, что допрос пройдет более успешно без толпы народа. Правда, кроме советников присутствовали Монат, Казз и Фрайгейт.

— Хочу сразу сказать, — начал Бёртон, — что мы намерены без промедления добиться от тебя правды. Всем, кто сидел за этим столом, противны пытки. Мы презираем и ненавидим тех, кто их применяет. Но у нас такое чувство, что сейчас — такой случай, когда можно пренебречь принципами.

— Принципами никогда нельзя пренебрегать, — спокойно возразил Спрюс. — Цель никогда не оправдывает средства. Даже тогда, когда следование принципам приводит к поражению и смерти и оставляет в неведении.

— Слишком многое поставлено на карту, — ответил Таргофф. — Я, ставший жертвой беспринципных людей, Руах, которого несколько раз пытали, и другие — мы все думаем одинаково. Мы будем пытать тебя огнем и мечом, если понадобится. Нам необходимо узнать правду.

Теперь отвечай, ты — один из тех, от кого зависело наше воскрешение?

— Вы будете не лучше Геринга и подобных ему ваших сородичей, если станете пытать меня, — отозвался Спрюс. Голос у него срывался. — На самом деле вы будете еще хуже, потому что будете заставлять себя уподобиться ему, чтобы добиться чего-то, чего, может быть, и не существует вовсе. А если и существует, может не стоить свеч.

— Скажи нам правду, — потребовал Таргофф. — Не лги. Мы знаем, что ты, видимо, агент. Может быть, даже один из непосредственных участников.

— Там на камне пылает огонь, — добавил Бёртон. — Если ты сейчас же не заговоришь, ты поджаришься на огне, и это будет самая малая твоя боль. Я специалист по китайским и арабским пыткам. Уверяю тебя, это весьма утонченные методы. И я без колебаний применю свои знания на практике.

Спрюс, побледнев и покрывшись испариной, сказал:

— Если вы это сделаете, вы можете лишить себя вечной жизни. По меньшей мере это отбросит вас назад в вашем путешествии, отсрочит достижение конечной цели.

— То есть? — потребовал ответа Бёртон.

Спрюс на его вопрос не ответил.

— Мы не можем выносить боли, — сказал он. — Мы слишком чувствительны.

— Ты собираешься говорить? — напирал Таргофф.

— Даже мысль о самоуничтожении болезненна, его следует избегать, за исключением случаев крайней необходимости, — пробормотал Спрюс. — Несмотря на то, что я знаю, что буду жить снова.

— Отведите его на костер, — велел Таргофф двоим мужчинам, державшим Спрюса.

Монат вмешался:

— Одну минуту. Спрюс, наука у моего народа была намного более развитой, чем земная. Поэтому мне легче сделать научное предположение. Может быть, мы могли бы избавить тебя от мучений и боли, которую вам доставит предательство ваших целей, если вы просто подтвердите мою догадку. Тогда вы не совершите откровенного отступничества.

Спрюс отозвался:

— Я слушаю.

— Согласно моему предположению, вы — земляне. Вы из времени по хронологии намного более позднего, чем две тысячи восьмой год после Рождества Христова. Вы должны быть потомками тех немногих, которые остались в живых после облучения Земли сканнером. Судя по технологии и мощи, потребовавшихся для реконструирования поверхности этой планеты и превращения ее в сплошную долину Реки, вы из времени гораздо более позднего, чем двадцать первый век. Наугад — из пятидесятого века после Рождества Христова?

Спрюс глянул на костер и ответил:

— Прибавьте еще две тысячи лет.

— Если эта планета размером приблизительно с Землю, она способна разместить только ограниченное количество людей. Где же все остальные — мертворожденные, дети, умершие до того, как им исполнилось пять лет, имбецилы и идиоты, и те, что жили после двадцатого века?

— В другом месте, — ответил Спрюс. Он снова глянул на костер и крепко сжал губы.

— У моего народа, — продолжал Монат, — была такая теория, что когда-нибудь мы научимся видеть наше прошлое. Не стану вдаваться в подробности, но была такая теория, что события прошлого можно увидеть и записать. Но путешествия во времени, безусловно, были чистой фантазией.

Что, если вашей культуре было доступно то, о чем мы только теоретизировали? Что, если вы вели записи о каждом человеческом существе, когда-либо жившем? Нашли эту планету и сделали ее долиной Реки? Где-то, может быть, под самой поверхностью этой планеты, запустили материализующий конвертер, питающийся энергией, скажем, от расплавленного ядра планеты, и воспользовались записями для воссоздания тел умерших в каких-то ваннах? Применили биологические методы омоложения тел и восстановления утраченных конечностей, глаз и так далее, чтобы исправить любые физические недостатки?

А потом, — продолжал Монат, — вы сделали новые записи о воскрешенных телах и стали хранить их в каком-то огромном банке памяти? А потом уничтожили тела, хранящиеся в ваннах? И снова воссоздали их с помощью той же техники, которая применяется и для заполнения Граалей? Устройства для этого могут быть спрятаны под землей. А потом происходит воскрешение без всякого сверхъестественного вмешательства.

Главный вопрос — зачем?

— Если бы в ваших силах было сделать все это, вам не показалось бы, что таков ваш этический долг? — спросил Спрюс.

— Да, но я бы воскресил только тех, кто достоин воскрешения.

— А что, если бы другие не согласились с вашими критериями? — снова спросил Спрюс. — Неужели вы действительно считаете, что достаточно мудры и хороши для того, чтобы судить? Поставили ли бы вы себя на один уровень с Богом? Нет, каждому должна быть дана новая возможность, независимо от того, как он свиреп, эгоистичен, развращен, или глуп. Ну а потом это уж от него зависит…

Он умолк, словно пожалел об откровенности и не собирался продолжать.

— К тому же, — продолжил свои догадки Монат, — вы должны были захотеть изучать человечество таким, каким оно было в прошлом. Вы захотели изучить и записать все языки, на которых когда-либо говорили люди, их мораль, философию, биографии. А для этого вам нужны агенты, выступающие в роли воскрешенных, затесавшиеся среди народов Реки, ведущие наблюдение, изучающие. Сколько времени отнимет такое исследование? Тысячу лет? Две? Десять? Миллион?

И что станется с нами в конце? Мы должны тут остаться навеки?

— Вы останетесь здесь столько времени, сколько потребуется для вашей реабилитации, — прокричал Спрюс. — А потом…

Он закрыл рот, бросил на советников гневный взгляд и заговорил снова:

— Продолжительный контакт с вами даже самых стойких из нас заражает вашими чертами. Нам самим нужна реабилитация. Я уже чувствую себя загрязненным.

— Отведите его на костер, — велел Таргофф. — Мы узнаем всю правду.

— Нет, не узнаете! — крикнул Спрюс. — Я должен был сделать это давным-давно… Кто знает, что…

Он упал наземь, цвет его кожи стал серо-синим. Доктор Стайнборг, один из членов Совета, осмотрел его, но никто не сомневался в том, что Спрюс мертв.

Таргофф сказал:

— Лучше его сейчас унести, доктор. Сделайте вскрытие. Мы будем ждать вашего отчета.

— Каменные ножи, никаких химикатов и микроскопа — какого отчета вы ожидаете? — пробурчал Стайнборг. — Но я постараюсь.

Тело унесли. Бёртон сказал:

— Я рад, что он не вынудил нас признаться в том, что мы блефуем. Если бы он держал рот на замке, он бы нас победил.

— Значит, на самом деле вы не собирались его пытать? — удивился Фрайгейт. — Я надеялся, что вы лжете насчет того, чем ему грозили. Если бы вы это сделали, я бы ушел и не стал бы больше никогда с вами встречаться.

— Конечно, не собирались, — ответил Руах. — Спрюс тогда был бы прав. Мы оказались бы ничуть не лучше Геринга. Но мы могли попробовать другое средство. Гипноз, к примеру. Бёртон, Монат и Стайнборг — специалисты в этой области.

— Беда в том, — сказал Таргофф, — что мы так и не знаем, добыли ли правду. На самом деле он мог и соврать. Монат высказал ряд догадок, и если они неверные, Спрюс мог заморочить нам головы, согласившись с Монатом. Я бы сказал, что мы ни в чем не можем быть уверенными.

В одном они согласились. Шансы выявления других агентов по знакам на лбу исчезли. Теперь, когда Они — кто бы Они ни были — узнали о том, что знаки на лбу видят представители рода Казза, Они предпримут меры, чтобы избежать выявления.

Стайнборг вернулся три часа спустя.

— В нем нет ничего такого, что отличало бы его от представителя вида Homo sapiens. За исключением одного маленького устройства. — Он показал маленький блестящий шарик размером со спичечную головку. — Я нашел эту штуку на поверхности передней доли мозга. Она была соединена с какими-то нервами настолько тонкими проводниками, что их я смог рассмотреть только под определенным углом, когда на них падал свет. Мое мнение таково, что Спрюс убил себя с помощью этого устройства, и сделал он это, представив себя в буквальном смысле мертвым. Каким-то образом этот крошечный шарик перевел желание умереть в поступок. Возможно, он отреагировал на желание выбросом какого-то яда, который я не имею возможности обнаружить.

Этими словами он завершил отчет и передал шарик остальным.

Глава 18

Тридцать дней спустя Бёртон, Фрайгейт, Руах и Казз возвращались из похода по Реке. Занимался рассвет.

Вокруг лодки клубился холодный густой туман, опустившийся на Реку во второй половине ночи и поднявшийся на шесть — семь футов над водой. Во все стороны видно было не дальше, чем мог бы прыгнуть с места сильный мужчина. Но Бёртон, стоявший на носу бамбуковой одномачтовой лодки, знал, что они недалеко от западного берега. Вблизи берега, на небольшой глубине течение Реки замедлялось, а они только что взяли вправо от середины Реки.

Если его расчеты верны, они сейчас находились поблизости от развалин дома Геринга. В любое мгновение могла завиднеться полоска темнее, чем темная вода, — берег той земли, которую он теперь звал домом. А дом для Бёртона всегда был тем местом, откуда можно было отправляться дальше, местом отдыха, временным укреплением, где можно было написать книгу о последней экспедиции, логовом, где можно залечить раны, боевой рубкой, откуда он высматривал новые земли, чтобы исследовать их.

Вот так, всего через две недели после смерти Спрюса, Бёртон почувствовал охоту к перемене мест. До него доходили слухи о том, что примерно в ста милях вверх по Реке, на западном берегу, нашли залежи меди. Тамошний участок берега, протяженностью не более чем миль в двенадцать, населяли сарматы из пятого века до Рождества Христова и фризы[50] из тринадцатого века после Рождества Христова.

Бёртон не очень поверил в слухи — однако они оправдывали путешествие. Алиса умоляла его взять ее с собой, но он отказался.

Теперь, месяц спустя, пережив кое-какие приключения, не все из которых были неприятными, они почти доплыли до дома. Слухи оказались не такими уж беспочвенными. Медь действительно нашли, но в микроскопических количествах. Поэтому четверо путешественников сели в лодку и отправились в легкий обратный путь, подгоняемые нескончаемым ветром. Они шли по Реке днем, приставали к берегу, чтобы поесть, если по берегам жили дружественно настроенные народы, не возражавшие против того, чтобы чужие воспользовались их питающими камнями. По ночам путешественники либо оставались на берегу поспать, либо, если попадали во враждебные воды, плыли и ночью.

Последний отрезок пути им предстояло пройти после захода солнца. Чтобы попасть домой, нужно было проплыть мимо участка долины, заселенного могиканами[51] из восемнадцатого века, жаждущими рабов. Противоположный берег населяли столь же кровожадные карфагеняне из третьего века до Рождества Христова. Проскользнув эти места под прикрытием тумана, путешественники были уже совсем неподалеку от дома.

Вдруг Бёртон сообщил:

— Берег. Пит, опусти парус! Казз, Лев, суши весла! Прыгаем!

Через несколько минут они пристали к берегу и вытащили легкое суденышко из воды на пологий берег. Теперь, выбравшись из тумана, они увидели, как побледнело небо над горами на востоке.

— Попали тютелька в тютельку! — воскликнул Бёртон. — Мы в десяти шагах от питающего камня около развалин!

Он смотрел на бамбуковые хижины, разбросанные по равнине, на видневшиеся из высокой травы крыши других построек, на домики, стоявшие под гигантскими деревьями на холмах.

Ни души. Долина спала.

Он спросил:

— Вам не кажется странным, что еще никто не поднялся? И что нас не окликнули дозорные?

Фрайгейт указал на сторожевую вышку, стоявшую справа от них. Бёртон выругался и сказал:

— Богом клянусь, они либо спят, либо покинули пост!

Но уже говоря это, он понимал, что дело не в разгильдяйстве. Он ничего не сказал остальным, но уже с самых первых мгновений, как только ступил на берег, заподозрил что-то неладное. Он побежал по равнине к той хижине, где жили они с Алисой.

Алиса спала на постели из бамбука и травы у правой стены. Бёртон увидел только ее голову — Алиса свернулась под одеялом из полотнищ ткани, соединенных с помощью магнитных застежек. Бёртон сдернул с нее одеяло, опустился на колени у невысокой кровати и посадил Алису. Голова ее качнулась вперед, руки безжизненно повисли. Правда, цвет лица у нее был здоровый, она нормально дышала.

Бёртон трижды окликнул ее. Она спала. Тогда он сильно ударил ее по щекам. Щеки покрылись красными пятнами. Веки Алисы дрогнули, но она тут же снова уснула.

Подошли Фрайгейт и Руах.

— Мы заглянули в разные хижины, — сообщил Фрайгейт, — все спят. Я попробовал разбудить некоторых, но ничего не вышло. Что случилось?

Бёртон прорычал:

— А ты как думаешь, кому это нужно и кому это под силу? Спрюсу! Спрюсу и ему подобным, кто бы Они ни были!

— Зачем? — испуганно спросил Фрайгейт.

— Они искали меня! Наверное, явились в тумане и каким-то образом усыпили тут всех!

— Усыпляющий газ проделал бы это с легкостью, — сказал Руах. — Хотя у людей, обладающих таким могуществом, как Эти, могут иметься средства, о которых мы и не помышляем!

— Они искали меня! — прокричал Бёртон.

— А если это так, значит, они вернутся ночью, — заключил Фрайгейт. — Только с какой стати им тебя искать?

За Бёртона ответил Руах:

— Потому что, насколько мы знаем, он единственный проснулся до воскрешения. Почему — это тайна. Но, видимо, что-то у них не состыковалось. Для Них это, видимо, тоже загадка. Я склонен думать, что Они это обсудили и в конце концов решили явиться сюда. Может быть, для того, чтобы похитить Бёртона для исследования — или для какой-то еще более безумной цели.

— Может быть, они хотели стереть из моей памяти все, что я видел в той камере, где плавали тела, — сказал Бёртон. — Они могут не простить своей науке такого упущения.

— Но ты рассказал об этом многим, — возразил Фрайгейт. — Не могли же Они выявить всех этих людей и стереть память о твоем рассказе из их сознаний?

— Гадать бесполезно, — заключил Руах. — Что будем делать теперь?

— Ричард! — вскрикнула Алиса. Все обернулись и увидели, что она сидит на кровати и смотрит на них.

Пару минут они безуспешно пытались втолковать ей, что произошло. Наконец она проговорила:

— Вот почему землю заволокло таким густым туманом. Я еще подумала, что это странно, но, конечно, не могла понять, что происходит на самом деле.

Бёртон сказал:

— Берите Граали. Кладите все, что вам понадобится, в заплечные мешки. Уходим немедленно. Я хочу убраться, пока другие не проснулись.

Широко раскрытые глаза Алисы распахнулись еще шире.

— Куда мы пойдем?

— Куда-нибудь подальше отсюда. Мне не хочется бежать, но я не смогу принять бой с Ними. Я не смогу им противостоять, если Они узнают, где я. Но какой у меня план, я вам скажу. Я хочу отыскать конец Реки. У нее должен быть исток и устье, и человек должен суметь пройти по ней до истока. И если это возможно, я сделаю это — клянусь вам!

Они же станут искать меня в другом месте — так я надеюсь. То, что Они не нашли меня здесь, заставляет меня думать, что они не способны немедленно отыскать нужного им человека. Они, может быть, пасут нас, как скотину — он ткнул себя в лоб, где находился невидимый знак, — но даже среди скотов попадаются башковитые. А мы — скоты с мозгами.

Он обернулся к остальным:

— Я зову вас с собой. На самом деле почту за честь, если вы присоединитесь.

— Позову Моната, — заявил Казз. — Он не захотеть оставаться.

Бёртон усмехнулся и проговорил:

— Старина Монат! Жутко не хочется так поступать с ним, но ничего не поделаешь. Его нельзя брать. Он слишком заметен. Их агенты с легкостью выследят любого, похожего на него. Мне жаль, но его мы не возьмем.

На глазах Казза выступили слезы, побежали по выступающим скулам. Дрогнувшим голосом он произнес:

— Бёртон-ака, — я тоже не мочь идти. Я тоже непохожий.

Бёртон почувствовал, как и его глаза наполняются слезами.

— Рискнем, — сказал он. — В конце концов, может быть, таких, как ты, тут много. Мы не меньше тридцати видели за время наших странствий.

— Только женщин не быть пока, Бёртон-ака, — грустно покачал головой Казз и улыбнулся. — Может, найдем хоть одна, когда поплыть по Река.

Но улыбка тут же сбежала с его лица.

— Нет, будь я проклятый, я не идти! Я не могу слишком сильно ожидай Монат. Его и я, другие думать, мы некрасивый и страшный. Потому мы стать товарищи. Он мне не ака, но следующий после. Я оставайся.

Он подошел к Бёртону, обнял его так крепко, что у Бёртона чуть дыхание не остановилось, отпустил, пожал руки остальным, отчего те поморщились, потом развернулся и вышел вон.

Руах, сжав затекшую руку, сказал:

— Ты совершаешь дурацкую ошибку, Бёртон. Ты понимаешь, что можно плыть по этой Реке тысячу лет, и все равно быть в миллионе миль, а то и больше, от ее конца? Я остаюсь. Я нужен своему народу. И потом, Спрюс нам ясно дал понять, что стремиться мы должны к духовному совершенству, а не к борьбе с теми, кто дал нам шанс сделать это.

На загорелом лице Бёртона блеснули белые зубы. Он сжал грааль так, словно тот был оружием.

— Я не просил никого, чтобы меня забрасывали сюда, как не просил, чтобы меня родили на Земле. Я не намерен подчиняться ничьему диктату. Я намерен отыскать конец Реки. А если не найду, я по крайней мере развлекусь и много чего узнаю по дороге!

К этому времени люди начали выбираться из хижин, зевая и протирая сонные глаза. Руах не обращал на них внимания — он смотрел, как лодка поднимает парус, как она движется поперек Реки, а потом вверх по течению. У руля стоял Бёртон. Он обернулся только раз и помахал граалем, и солнце отразилось от его поверхности множеством сверкающих лучей — копий.

Руах подумал о том, что Бёртон действительно счастлив, приняв такое решение. Теперь он мог избежать скучной ответственности управления этим маленьким государством и мог делать, что пожелает. Он мог отправиться в самое величайшее из всех своих путешествий.

— Надеюсь, это к лучшему, — пробормотал себе под нос Руах. — Человек может и в пути обрести спасение, так же как и не выходя из дома. Дело его. А я пока, как тот герой Вольтера — как его звали? Земные вещи покидают меня — а я буду растить свой собственный маленький сад.

Он умолк и немного тоскливо посмотрел вслед Бёртону.

— Как знать? Может быть, в один прекрасный день он встретит Вольтера.

Руах вздохнул и улыбнулся:

— А с другой стороны, может быть, в один прекрасный день Вольтеру встречусь я!

Глава 19

— Я ненавижу тебя, Герман Геринг!

Голос прозвучал и умолк, как будто зуб шестерни попал в паз шестерни сна другого человека; механизм повернулся, и сцепление распалось.

Уносимый волной пришедшего во сне настроения, Ричард Фрэнсис Бёртон понимал, что ему снится сон. Но он не мог ничего поделать.

Первый сон снова возвратился.

События происходили запутанно и беспорядочно. Он молнией пролетел через безмерную камеру, где плавали тела; новая вспышка: неведомые Опекуны, нашедшие его и снова усыпившие; потом промелькнули отрывки того сна, что видел Бёртон перед самым Воскрешением на берегу Реки.

Бог — красивый старик в одежде джентльмена середины викторианской эпохи, благовоспитанного и благородного — тыкал его в ребра железной тростью и говорил ему, что он задолжал за плоть.

— Какую? Какую плоть? — спросил Бёртон, с трудом догадываясь, что бормочет во сне. Когда снится сон, своих слов не слышишь.

— Плати! — повелел Бог. Лицо его расплылось, а потом стало лицом Бёртона.

В том, первом сне, пять лет назад, Бог не ответил. Теперь он проговорил:

— Сделай так, чтобы твое Воскрешение оправдало мои усилия, идиот! Мне стоило больших затрат и еще большей боли дать тебе и всем этим остальным несчастным и бесполезным уродам новый шанс.

— Новый шанс чего? — спросил Бёртон и испугался того, что мог ответить Бог. Он почувствовал огромное облегчение, когда Бог — Отец Всего Сущего — только теперь Бёртон заметил, что одного глаза у Ягве-Одина нет, а из пустой глазницы светит адское пламя — не ответил. Он исчез — нет, не исчез, а преобразился в высокую серую башню, цилиндрическую, выступающую из серого тумана, за пеленой которого слышался рев моря.

Цилиндр!

И он снова увидел человека, который рассказал ему о Великом Граале. Он слыхал о нем от другого мужчины, а тот — от женщины, которая слыхала о нем от… и так далее. Великий Грааль был одной из легенд, которые рассказывали миллиарды живущих по берегам Реки — этой Реки, что вилась, словно змея, вокруг планеты от полюса до полюса, вытекала оттуда, докуда не доберешься, и утекала туда, куда не дотянешься.

Какой-то человек, или обезьяночеловек, сумел пробраться через горы к Северному полюсу. И как раз перед тем, как упасть, увидел «Великий Грааль», «Темную Башню», «Туманный Замок». А может, он не споткнулся, а его толкнули. Он упал головой вперед, погрузился в холодное море, прятавшееся за туманом, и умер. А потом этот человек, или обезьяночеловек, снова очнулся у Реки. Смерть тут наступала не навсегда, хотя и не потеряла своего ужаса.

Он рассказал о том, что видел. И слухи побежали по долине Реки быстрее, чем доплыла бы лодка.

И Ричард Бёртон, вечный паломник и путешественник, мечтал о том, чтобы штурмовать подножие Великого Грааля. Он мечтал раскрыть тайну воскрешения и этой планеты, потому что был убежден в том, что башню построили те самые существа, которые переделали всю планету.

— Умри, Герман Геринг! Умри и оставь меня в покое! — прокричал кто-то по-немецки.

Бёртон открыл глаза и не увидел ничего, кроме бледного отсвета бесчисленных звезд в открытом окне хижины.

Бёртон опустил глаза и увидел Питера Фрайгейта и Логу, спящих на циновках у противоположной стены. Повернул голову и взглянул на полотнище-одеяло, под которым спала Алиса, увидел белое пятно ее лица и черное облако волос, разметавшихся по циновке.

Сегодня вечером одномачтовая лодка, на которой он и трое его спутников плыли по Реке, причалила к дружественному берегу. Маленькое государство Севиерия населяли в основном англичане из шестнадцатого века, хотя их предводителем был американец, живший в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века. Джон Севиер, основатель «потерянного штата» Франклин, впоследствии превратившегося в штат Теннесси, приветствовал Бёртона и его отряд.

Севиер и его люди отрицали рабство и не удерживали гостей дольше, чем те хотели остаться. Позволив прибывшим наполнить граали и поесть, Севиер пригласил их на вечеринку. Праздновалась годовщина Дня Воскрешения. Потом он отвел их в хижину, отведенную для приезжих.

Бёртон всегда спал тревожно, а сегодня — особенно. Другие уже давно глубоко дышали и храпели, а он только-только начинал дремать. После бесконечного кошмара он очнулся от звука голоса, казавшегося продолжением сна.

Герман Геринг, думал Бёртон. Он убил Геринга, но тот, конечно, снова живет где-то у Реки. Может быть, тот человек, который теперь стонет и кричит во сне в соседней хижине, тоже жертва Геринга — земная или здешняя?

Бёртон отбросил черное полотнище, которым укрывался, и встал — неловко, но бесшумно. Запахнул килт на магнитных застежках, застегнул ремень из человеческой кожи, проверил, лежит ли в ножнах кремневый стилет. Захватив ассегай — короткую рукоять из прочного дерева с острым каменным наконечником, — он вышел из хижины.

С безлунного неба лился такой же яркий свет, как в лунную ночь на Земле. Небосвод полыхал крупными разноцветными звездами и облаками бледного космического газа.

Хижины, предназначенные для путников, стояли в полутора милях от Реки, на одном из холмов за Речной долиной. Бёртон насчитал семь одноэтажных хижин, выстроенных из бамбука и покрытых ветками и листьями. Вдалеке под громадными ветвями «железных» деревьев, под гигантскими соснами и дубами стояли другие хижины. В полумиле на вершине холма высилось большое круглое сооружение, в просторечии именуемое Круглым Домом. Там спали правители Севиерии.

По берегу Реки через каждые полмили возвышались бамбуковые башни. На платформах, где стояли дозорные, высматривающие, не приближаются ли недруги, всю ночь горели факелы.

Всмотревшись повнимательнее в тени под деревьями, Бёртон подошел к той хижине, откуда доносились стоны и крики.

Приблизившись ко входу, Бёртон отодвинул в сторону травяную занавеску. Через открытое окно свет звезд падал на лицо спящего. Бёртон присвистнул от удивления, увидев светлые волосы и крупные черты знакомого молодого лица.

Бёртон, медленно ступая босыми ногами, подошел к спящему. Тот застонал, закрыл рукой лицо и повернулся на бок. Бёртон застыл, потом снова двинулся вперед. Он положил ассегай на землю, вытащил стилет и приставил острие к горлу спящего. Рука того взметнулась, глаза открылись и уставились на Бёртона. Тот зажал ладонью открывшийся рот молодого человека.

— Герман Геринг! Не двигайся и не пытайся кричать! Я убью тебя!

Светло-голубые глаза Геринга в темноте казались темными, но то, как он побледнел, было видно отчетливо. Он дернулся, попытался сесть, но тут же откинулся на спину, потому что кинжал оцарапал его горло.

— Давно ты тут? — поинтересовался Бёртон.

— Кто?.. — начал Геринг по-английски, и тут его глаза открылись еще шире. — Ричард Бёртон? Я сплю? Это ты?

Бёртон уловил в дыхании Геринга запах мечтательной резинки в смеси с запахом пота, от которого промокла циновка. По сравнению с тем, каким он был при последней встрече, немец здорово похудел.

— Не знаю, давно я здесь или нет, — ответил Геринг. — Который час?

— Остался примерно час до рассвета. Сегодня день после празднования Годовщины Воскресения.

— Значит, я тут три дня. Можно воды попить? В глотке сухо, как в саркофаге.

— Нечему удивляться. Ты и есть живой саркофаг — если пристрастился к мечтательной резинке.

Бёртон встал и указал ассегаем на глиняный горшок на бамбуковом столике:

— Можешь попить, если хочешь. Но не пытайся ничего предпринять.

Геринг медленно поднялся и побрел к столу.

— Я слишком слаб для того, чтобы с тобой драться, даже если бы захотел, — сказал он, жадно выпил воды и взял со столика яблоко. Откусив кусок, спросил:

— Что ты здесь делаешь? Я думал, я от тебя избавился.

— Сначала ответь на мой вопрос, да побыстрее, — отрезал Бёртон. — Ты создаешь проблемы, которые мне не по нраву, знаешь ли.

Глава 20

Геринг начал жевать, перестал, уставился на Бёртона и проговорил:

— С какой стати? Тут у меня никакой власти, да и была бы, я бы ничего с тобой сделать не смог. Я здесь просто гость. Чертовски благовоспитанные хозяева — они меня совсем не беспокоили, только время от времени интересовались, все ли со мной в порядке. Правда, не знаю, долго ли они меня потерпят при том, что я не работаю.

— Ты не выходил из хижины? — удивился Бёртон. — А кто же наполнял твой грааль? И откуда у тебя столько мечтательной резинки?

Геринг хитро усмехнулся:

— Скопил в том месте, где жил раньше. Где-то в тысяче миль отсюда по Реке.

— Без сомнения, отобрал силой у каких-нибудь бедных рабов, — заключил Бёртон. — Но если ты там так хорошо устроился, почему ушел?

Геринг расплакался. Слезы потекли по его щекам, по ключицам, на грудь, плечи его вздрагивали от рыданий.

— Я… Мне… пришлось уйти. Мне уже ничего не удавалось. Я терял власть над ними… слишком много пил, курил марихуану, жевал мечтательную резинку. Они говорили, что я слабак. Они могли убить меня и сделать рабом. Вот я и удрал как-то ночью… украл лодку. Погони не было, и я плыл, пока не добрался сюда. Часть своих запасов я уступил Севиеру за то, что он позволил мне погостить здесь две недели.

Бёртон удивленно смотрел на Геринга.

— Ты знал, что произойдет, если жевать много мечтательной резинки, — сказал он. — Ночные кошмары, галлюцинации, потеря сознания. Полное умственное и физическое истощение. Ты наверняка видел, как это происходит с другими.

— На Земле я был морфинистом! — вскричал Геринг. — Я боролся с этой привычкой и довольно надолго избавился от нее. Но потом, когда у Третьего Рейха дела пошли плохо, а у меня еще хуже — когда Гитлер стал ко мне придираться — я снова пристрастился к наркотикам!

Он умолк, потом заговорил снова:

— Но здесь, когда я воскрес в новом молодом теле, когда мне казалось, что впереди у меня вечная жизнь и вечная молодость, когда в небесах не было строгого Бога, когда не было дьявола в аду, которые могли бы остановить меня, я решил, что могу поступать только так, как мне захочется. Я мог стать даже выше Фюрера! Та маленькая страна, где ты меня впервые увидел — это могло быть всего лишь самое начало! Я видел, как моя империя простирается на тысячи миль вверх и вниз по Реке, по обе стороны долины. Я мог стать правителем вдесятеро большего числа людей, чем то, о котором когда-либо мечтал Фюрер.

Он снова расплакался, умолк, снова попил воды и сунул в рот кусочек мечтательной резинки. Он жевал, и лицо его становилось с каждой секундой все более спокойным и благостным.

Геринг сказал:

— Мне все время видятся кошмары про то, как ты протыкаешь копьем мой живот. Когда я просыпаюсь, живот у меня болит так, словно наконечник пронзил мои кишки. И я жую резинку, чтобы избавиться от боли и унижения. Поначалу резинка помогала. Я был велик. Я был правителем мира, Гитлером, Наполеоном, Юлием Цезарем, Александром, Чингизханом — всеми сразу, воплотившимися во мне одном. Я снова возглавлял «Эскадрон Красной Смерти» фон Рихтхофена. Какие то были счастливые дни, самые счастливые во всей моей жизни! Но эйфория быстро сменялась ужасами. Я опускался в ад, я видел, как сам себя обвиняю, а за этим обвинителем — миллионы других. Не мои, а жертвы того великого и славного героя, того тупого безумца Гитлера, которым я так восхищался. Во имя которого я совершил столько преступлений.

— Ты признаешь, что был преступником? — спросил Бёртон. — Теперь ты заговорил не так, как раньше. Тогда ты твердил, что все, что ты творил, оправданно и что тебя предали…

Бёртон умолк, поняв, что уклонился от первоначальной цели.

— То, что тебя преследуют муки совести, — почти невероятно. Но, возможно, этим и объясняется так озадачивающее пуритан появление в цилиндрах вместе с едой спиртного, табака, марихуаны и мечтательной резинки. По крайней мере, похоже, что резинка представляет собой эдакий сомнительный подарочек — ловушку для тех, кто к ней пристрастится.

Бёртон шагнул ближе к Герингу. Глаза немца были полуприкрыты, нижняя челюсть отвисла.

— Ты знаешь, кто я такой. Я путешествую под вымышленным именем, и не без причин. Помнишь Спрюса, одного из твоих рабов? После того как ты был убит, совершенно случайно его раскусили, он оказался одним из тех, кто каким-то образом воскресил все умершее человечество. Можно назвать их этиками, поскольку лучшего определения нет. Геринг, ты слушаешь?

Геринг кивнул.

— Спрюс покончил с собой прежде, чем мы успели вытянуть из него все, о чем хотели узнать. Потом в наши земли явились его соратники и на время усыпили там всех — наверное, каким-то газом — они хотели захватить меня и увести туда, где находится их штаб. Но меня они не застали. Я в это время находился в торговом походе по Реке. Когда я вернулся, я понял, что они охотились за мной, и с тех пор я в бегах. Геринг, ты меня слышишь?

Бёртон отвесил Герингу сильную пощечину. Геринг воскликнул:

— Ах! — отпрыгнул и схватился за щеку. Он выпучил глаза и скривился.

— Да слышал я все! — крикнул он. — Просто мне показалось, что отвечать толку нет. Ни в чем толку нет, разве только в том, чтобы уплыть подальше от…

— Заткнись и слушай! — приказал Бёртон. — У этиков — повсюду агенты, которые меня разыскивают. И я не могу позволить тебе остаться в живых, понимаешь? Я не могу тебе доверять. Даже если бы ты был мне другом, я не смог бы тебе доверять. Ты — «резиночник»!

Геринг хихикнул, шагнул к Бёртону и попытался обнять его за шею.

Бёртон оттолкнул его так сильно, что тот налетел на столик и не упал только потому, что успел ухватиться за его край.

— Как интересно, — пробормотал Геринг. — В тот день, когда я добрался сюда, какой-то человек спросил, не видел ли я тебя. Подробно описал тебя и назвал твое имя. Я ему сказал, что отлично тебя знаю — даже слишком — и что я надеюсь, что больше никогда тебя не увижу, разве только тогда, когда ты будешь в моей власти. А он сказал, что в долгу не останется.

Бёртон не стал терять времени. Он бросился к Герингу и схватил его обеими руками. Руки у Бёртона были маленькие и нежные, но Геринг скривился от боли.

— Чего ты хочешь? — проговорил он. — Снова хочешь убить меня?

— Нет, если ты назовешь мне имя человека, который спрашивал обо мне. Иначе…

— Давай, убей меня! — крикнул Геринг. — И что? Я очнусь в другом месте, за тысячи миль отсюда, где ты меня не достанешь!

Бёртон указал на бамбуковую коробку, стоявшую в углу хижины. Он уже догадался, что там Геринг хранит свои запасы мечтательной резинки.

— Но ты очнешься, не имея вот этого! Где ты столько быстро раздобудешь?

— Будь ты проклят! — воскликнул Геринг и попытался вырваться и дотянуться до коробки.

— Назови его имя! — велел Бёртон. — Или я отберу резинку и швырну ее в реку!

— Агню. Роджер Агню. Он живет в хижине рядом с Круглым Домом.

— С тобой я попозже разделаюсь, — буркнул Бёртон и врезал Герингу по шее ребром ладони.

Обернувшись, он увидел, что около входа в хижину притаился какой-то человек. Тот тут же метнулся прочь. Бёртон бросился за ним, и через минуту оба уже бежали среди высоченных сосен и дубов на холмах. Преследуемый исчез в высокой траве.

Бёртон замедлил шаг, заметил белое пятно — отблеск звездного света на голой коже — и бросился за беглецом. Он надеялся, что этот этик не убьет себя сразу, поскольку хотел вытянуть у того информацию, если удастся сразу одолеть его. Бёртон собирался применить гипноз, но сначала нужно было изловить противника. Возможно, у этого человека имелось какое-то устройство, вживленное в тело, с помощью которого он уже сейчас связался со своими соратниками — кто бы Они ни были. Если так, Они явятся сюда в своих летающих машинах, и тогда ему конец.

Бёртон остановился. Он потерял беглеца, и теперь оставалось единственное: разбудить Алису, Фрайгейта и Логу и бежать. Может быть, на этот раз им стоит уйти в горы и на время спрятаться там.

Но прежде всего он должен был сходить в хижину Агню. Вряд ли он там, но посмотреть стоит.

Глава 21

Бёртон добрался до хижины как раз вовремя, чтобы заметить, как туда проскользнул человек. Бёртон обошел хижину с той стороны, где его скрывали тени деревьев. Пригнувшись, он бегом добрался до входа.

Откуда-то сзади донесся крик. Бёртон обернулся и увидел, что к нему ковыляет Геринг. Он кричал по-немецки, чтобы предупредить Агню о том, что Бёртон рядом. В руках он сжимал длинное копье, нацелив его в англичанина.

Бёртон развернулся и вбежал в хижину, выбив плечом висевшую на деревянных петлях дверь. Дверь повалилась внутрь и ударила Агню, который стоял прямо за ней. Бёртон, дверь и Агню упали на пол, и дверь накрыла Агню.

Бёртон скатился с двери, вскочил и снова прыгнул на дверь обеими ногами. Агню вскрикнул и тут же умолк. Бёртон отбросил дверь в сторону и увидел, что его жертва без сознания. Отлично! Теперь, если на шум не прибежит стража и если ему удастся быстро разделаться с Герингом, он сможет осуществить свой план.

Бёртон обернулся как раз вовремя. Он отпрыгнул в сторону, и копье, чавкнув, вонзилось в земляной пол хижины. Древко дрожало, словно хвост гремучей змеи, готовящейся к нападению.

Бёртон шагнул к дверному проему, прикинул, где может находиться Геринг, и нанес удар. Его ассегай угодил тому в живот. Немец раскинул руки, вскрикнул и повалился на бок. Бёртон взвалил на плечо безжизненное тело Агню и вынес из хижины.

Со стороны Круглого Дома доносились крики. Пылали факелы, на ближайшей сторожевой вышке вопил дозорный. Геринг сидел на земле, скорчившись, и сжимал руками рану.

Широко раскрыв рот, он глянул на Бёртона и воскликнул:

— Ты снова сделал это! Ты…

Он упал ничком, из глотки его донеслось предсмертное клокотание.

К Агню вернулось сознание. Он вывернулся и упал на землю. В отличие от Геринга, он вел себя тихо. У него были такие же причины не шуметь, как у самого Бёртона — их даже было, пожалуй, больше. Бёртон так удивился, что застыл на месте, сжимая в руке набедренную повязку Агню. Он уже собрался было швырнуть ее на землю, но что-то в структуре ткани показалось ему странным, и он, переложив тряпку в левую руку, выдернул из трупа Геринга ассегай и бегом бросился следом за Агню.

Этик прыгнул в одно из стоявших у берега бамбуковых каноэ. Он отчаянно греб, озаренный светом звезд, непрерывно оглядываясь назад. Бёртон поднял ассегай над плечом и бросил. Ассегай — короткое оружие с толстой рукояткой, предназначенное для ближнего боя — словом, не дротик. Но оно полетело по прямой и вонзилось прямехонько в спину Агню. Этик упал лицом вперед и перевернул своим весом легкую лодочку. Она всплыла дном вверх. Агню на поверхности не появился.

Бёртон выругался. Он хотел захватить Агню живым и уж во всяком случае не позволить этику улизнуть. Не исключалось, что Агню еще не успел ничего сообщить другим этикам.

Бёртон повернул к гостевым хижинам. На берегу били барабаны, люди с зажженными факелами спешили к Круглому Дому. Бёртон остановил женщину и спросил, не может ли она одолжить ему на время факел. Женщина факел дала, но засыпала Бёртона вопросами. Он ответил, что, насколько понимает, напали чоктавы с противоположного берега. Женщина стремглав бросилась к толпе, собирающейся около укрепления.

Бёртон воткнул факел в мягкую почву берега и рассмотрел полотнище, сорванное с Агню. С внутренней стороны он нащупал плотный квадрат, удерживаемый двумя тоненькими магнитными полосками, легко поддавшимися. Бёртон вынул из-за подкладки предмет и рассмотрел его при свете факела.

Долго-долго он сидел на корточках, не в силах оторвать глаз от того, на что смотрел, не в силах совладать с почти парализовавшим его удивлением. О фотографии в этом мире, где не было никаких фотоаппаратов, никто слыхом не слыхивал. Но еще более невероятным было то, что снимок, на котором он узнал себя, был сделан не на этой планете! Он должен был быть сделан на Земле, на той Земле, которой теперь не существовало, которая затерялась среди бесчисленных звезд в сверкающем небе, и одному только Богу известно, сколько с тех пор минуло лет.

Невероятное на невероятном и невероятным погоняет! Однако снимок был сделан при обстоятельствах, когда Бёртон был уверен в этом — на него никто не направлял камеру. Усов не было, но ретушер не позаботился о том, чтобы подрисовать другие фон и одежду. Вот он, непостижимым образом заснятый выше пояса и заключенный в плоский листок какого-то материала. Плоский! Бёртон чуть повернул квадратик и увидел собственный профиль. Держа снимок почти под прямым углом, он видел собственное изображение с разворотом в три четверти.

— В тысяча восемьсот сорок восьмом, — пробормотал еле слышно Бёртон. — Мне тогда было двадцать семь, и я служил субалтерном в Восточноиндийской армии. А это синие горы Гоа. Наверное, это заснято во время моего выздоровления. Но, Боже, как? Кем? И откуда этот снимок теперь у этиков?

Агню, видимо, носил фотографию с собой, чтобы узнать Бёртона. Наверное, такие есть у всех, кто за ним охотится, спрятанные в повязках. Вверх и вниз по Реке — они ищут его, их, может быть, тысячи, а может быть, десятки тысяч. Кто знает, сколько у Них агентов, и как отчаянно они хотят найти его, и зачем они так хотят его найти?

Убрав фотографию обратно в повязку, Бёртон повернул к хижине. Но в этот миг взгляд его упал на вершины гор — на неприступные высоты, замыкавшие долину Реки с обеих сторон.

Он увидел какую-то вспышку на фоне яркого полотна космического газа. Она сверкнула на миг и угасла.

Минуло еще несколько секунд, вспышка снова появилась, осветила темный полусферический объект и снова угасла.

Второй летающий объект показался на краткое мгновение, исчез, снова появился ниже и снова исчез, так же как и первый.

Этики заберут его, утащат, а люди из Севиерии будут гадать, отчего это они так крепко проспали пару часов.

У Бёртона не было времени возвращаться в хижину и будить остальных. Промедли он хоть мгновение, его схватят.

Он развернулся, бросился в Реку и поплыл к другому берегу, до которого было полторы мили. Но не успел он проплыть и сорока ярдов, как почувствовал, что над ним висит что-то громадное. Бёртон перевернулся на спину и посмотрел вверх. Он увидел только мягкий свет звезд. А потом прямо из воздуха, в пятидесяти футах над ним, возник диск диаметром примерно в шестьдесят футов и заслонил небо. Он появился внезапно, исчез так же неожиданно и снова возник, теперь уже в двадцати футах над Бёртоном.

Значит, Они располагали какими-то устройствами наблюдения на расстоянии и заметили его бегство.

— Шакалы! — крикнул Бёртон неизвестно кому. — Все равно вы меня не получите!

Он изогнулся, нырнул и поплыл в глубину. Вода стала холоднее, заболели барабанные перепонки. Глаза Бёртона были открыты, но он ничего не видел. Вдруг его толкнула в спину вода, и он догадался, что давление вызвано перемещением крупного предмета.

Судно погружалось за ним следом.

Выход оставался единственный. Они получат его мертвое тело, и все. Тогда он снова сможет ускользнуть от Них, ожить где-нибудь у Реки, в другом месте, и снова перехитрит их, а потом нанесет им ответный удар.

Бёртон открыл рот и втянул воду ртом и носом.

Вода попала в легкие, и он начал задыхаться. Только сильнейшим усилием воли он заставил себя не сомкнуть губы и не пытаться бороться со смертью, забиравшей его. Он понимал умом, что будет жить снова, но этого не понимали клетки его тела. Они именно сейчас мучительно хотели жить, сейчас, а не в том будущем, которое видел разум. И они вырвали из его заполненного водой рта крик отчаяния.

Глава 22

— Йя-а-а-а-а-а-а!

От крика Бёртон подскочил на траве, словно подброшенный пружиной. В отличие от первого раза, когда он воскрес, он не был ни слаб, ни напуган. Он знал, чего ожидать. Он должен был очнуться на травянистом берегу Реки неподалеку от питающего камня. Но вот к чему он не был готов, так это к битве гигантов рядом с собой.

Первая мысль была такая: найти оружие. Но под рукой не оказалось ничего, кроме грааля, который всегда сопровождал воскрешаемых, да стопки полотнищ различных размеров, цветов и плотности. Бёртон сделал шаг, ухватил цилиндр за ручку и подождал. Если придется, воспользуется граалем как дубинкой. Он легкий, но практически неразрушимый и очень прочный.

Однако чудовища вокруг имели вид такой, словно собирались драться, как ни в чем не бывало, весь день напролет.

Большей частью они были ростом футов в восемь, а некоторые — и повыше девяти. Их мускулистые плечищи были шириной больше трех футов. Тела у гигантов были человеческие, или почти человеческие, а белую кожу покрывали длинные рыжеватые и коричневатые волосы. Они не были такими волосатыми, как шимпанзе, но намного более заросшими, чем любой из людей, до сих пор встречавшихся Бёртону. А он знавал некоторых исключительно волосатых мужчин.

А вот физиономии у дерущихся были нелюдские и страшноватые, особенно потому, что все были искажены яростью. Ниже невысокого лба находился костный выступ, образующий вокруг каждого глаза букву «О». Хотя глаза у волосатиков были такие же большие, как у Бёртона, они казались маленькими на широкоскулых физиономиях. Скулы выступали вперед и резко уходили вглубь. Здоровенные носы делали гигантов похожими на обезьян с хоботами.

В другое время они непременно позабавили бы Бёртона. Но не теперь. Рев, вырывавшийся из грудных клеток существ покрупнее горилл, был низким, как львиный, а здоровенные зубищи заставили бы даже медведя-кодьяка крепко призадуматься, прежде чем напасть на такое страшилище. Кулачищи чудищ, огромные, как их головы, сжимали дубины размером с оглоблю и каменные топоры. Они размахивали оружием, и когда оно попадало в цель, слышался хруст костей, словно падали деревья. Бывало, и дубины ломались.

Бёртон улучил момент и огляделся. Солнце только наполовину поднялось из-за гор на противоположном берегу Реки. Воздух оказался намного холоднее, чем когда-либо за все время, что Бёртон находился на этой планете. Такую прохладу он чувствовал только тогда, когда пробовал взобраться на неприступный горный хребет.

И тут один из вышедших победителем в очередной схватке оглянулся в поисках очередного врага и увидел его.

Глаза его раскрылись шире. Секунду он выглядел таким же напуганным, как Бёртон, когда только-только очнулся. Может быть, гигант никогда не видел существа, подобного Бёртону — так же как Бёртон не видел таких, как он. Если так, то он недолго предавался изумлению. Он взревел, перепрыгнул через распростертое на траве тело пораженного им врага и помчался к Бёртону, размахивая топором, которым можно было бы укокошить слона.

Бёртон тоже побежал, не выпуская из руки грааля. Потеряй он его, и ему пришлось бы туго. Без цилиндра придется голодать или прозябать, питаясь рыбой или бамбуковыми ростками.

Ему почти повезло. Бёртон изловчился и проскользнул между двумя гигантами, ухватившими друг друга за плечи и пытавшимися повалить один другого; еще один удирал, осыпаемый градом ударов дубины четвертого. И когда Бёртон уже почти удрал, двое борцов повалились наземь, подмяв его под себя.

Бёртон бежал достаточно быстро и прямо под чудищ не угодил, но отброшенная в сторону ручища одного из них ударила его под колено. Удар оказался настолько сильным, что ногу Бёртона прижало к земле, и он рухнул на колени, потом упал ничком и застонал. Кость у него, видимо, была сломана, а мышцы порваны.

И все-таки он пытался встать и добраться до Реки, пусть даже ползком. Доберется — сможет поплыть, если только не потеряет сознания от боли. Бёртон прыгнул пару раз на правой ноге, но добился только того, что его схватили сзади.

Он взлетел в воздух, перевернулся, но гигант поймал его еще до того, как он начал падать.

Чудище держало его в вытянутой руке — могучие громадные пальцы сомкнулись на груди Бёртона. Бёртон задыхался. Ребра вот-вот готовы были провалиться внутрь грудной клетки.

И все-таки он не выронил грааль и ударил им по плечу гиганта.

Небрежно, словно смахнув надоедливую муху, гигант тюкнул по металлическому цилиндру топором, и тот выпал из руки Бёртона.

А великан ухмыльнулся и согнул руку, чтобы поднести Бёртона поближе. Бёртон весил сто восемьдесят фунтов, а рука великана даже не дрогнула от напряжения.

Мгновение Бёртон смотрел прямо в бледно-голубые глаза, утонувшие в круглых костяных впадинах. Нос чудовища представлял собой один огромный кровоподтек. Губы великана выпячивались из-за выпирающих массивных челюстей, а не из-за того, как поначалу думал Бёртон, что у великанов такие мясистые губы.

Потом гигант взревел и поднял Бёртона над головой Бёртон принялся колотить его по ручище кулаками, зная, что толку от этого никакого, но ему все равно не хотелось сдаваться, как какому-нибудь пойманному кролику. Но, колотя по руке великана, он кое-что заметил.

Солнце над горами только-только начинало вставать, когда он пришел в себя. И хотя с того момента как он вскочил на ноги, прошло всего несколько минут, солнце уже, по идее, должно бы было выйти из-за гор. Этого не произошло. Солнце находилось на той же высоте, на какой его в первый раз увидел Бёртон.

Кроме того, уходивший вверх отрезок долины был виден на протяжении примерно четырех миль. Питающий камень неподалеку был последним. Дальше были только долина и Река.

Там был конец пути — или начало Реки.

У Бёртона не было ни времени, ни желания думать о том, что это означает. Он только отметил эти факты, борясь с болью, гневом и страхом. И тут великан, уже приготовившийся размахнуться топором и раскроить череп Бёртона, вздрогнул и взвизгнул. Для Бёртона это прозвучало, как свисток локомотива над самым ухом. Хватка пальцев гиганта ослабла, и Бёртон свалился на землю. На миг он потерял сознание от боли в ноге.

Придя в себя, он стиснул зубы, чтобы снова не закричать. Он застонал и сел, и от жгучей боли в ноге у него потемнело в глазах. Кругом кипела битва, но он находился в более или менее спокойном месте. Около него валялось тело гиганта размером со ствол здоровенного дерева — того самого гиганта, что собирался разделаться с Бёртоном. Его затылок, настолько прочный, что мог бы выдержать удар тарана, был проломлен.

А рядом со слоноподобным трупом великана скрючился на четвереньках человек. Увидев его, Бёртон на миг забыл о боли. Этот жутко израненный человек был не кто иной, как Герман Геринг.

Их обоих воскресили в одном и том же месте. Не было времени гадать, что значило это совпадение. Боль возвращалась. Да еще и Геринг подал голос.

Правда, несхоже было, что он способен сказать много и что у него остается время на разговоры. Весь он был залит кровью. Правый глаз отсутствовал. От угла рта до уха щека оказалась порвана. Одна рука размозжена. Сквозь порванную кожу торчало ребро. Как только он еще был жив, да еще и полз, было выше понимания Бёртона.

— Ты… ты! — хрипло прошептал Геринг по-немецки и потерял сознание. Изо рта его фонтаном хлынула кровь и залила ноги Бёртона. Единственный глаз Геринга остекленел.

Бёртон гадал, узнает ли он когда-нибудь, что хотел сказать Геринг. Но вряд ли это имело значение. Ему надо было подумать о более важных вещах.

Примерно в десяти ярдах спинами к нему стояли два великана. Оба тяжело дышали — видимо, устроили передышку перед тем, как снова ринуться в бой. А потом один заговорил с другим.

Сомнений быть не могло. Великан издавал членораздельные звуки. Он пользовался речью.

Бёртон не понимал ни слова, но сознавал, что это — речь, язык. И ему вовсе не нужно было слушать, как другой великан ответит первому упорядоченным набором слогов, чтобы утвердиться в своей догадке.

Итак, перед ним находились не доисторические обезьяны, а какой-то вид древних людей. Видимо, о них ничего не знали ученые двадцатого века, поскольку Фрайгейт рассказал ему обо всех находках, сделанных до две тысячи восьмого года.

Бёртон лег, прислонившись спиной к боку поверженного гиганта, брезгливо отбросив с лица налипшие длинные рыжие потные шерстинки.

Он боролся с тошнотой и болью в стопе и порванных мышцах голени. Если он будет шевелиться и шуметь, он может привлечь внимание этих двоих, и тогда они завершат дело, начатое убитым. Ну и что, если так? С такими ранами, в стране, где жили такие чудища — каковы были шансы остаться в живых?

Но мучительнее дикой боли в стопе была мысль о том, что в первом же путешествии, которое он про себя окрестил «Самоубийственным Экспрессом», он добился цели.

На самом деле попасть в эти края у него был один шанс на миллион, и это могло ему не удаться, тони он хоть десять тысяч раз. И все же фортуна оказалась на редкость благосклонна к нему. Такое, может быть, снова не повторится никогда. И вот-вот он мог потерять то, к чему так стремился.

Солнце, наполовину показавшись из-за гор, двигалось вдоль хребтов по другую сторону Реки. То самое место, о существовании которого он догадывался. И он сразу попал сюда. А теперь зрение его меркло, и боль уходила, и он знал, что умирает. И в слабости были повинны не размозженные кости ступни. Видимо, началось внутреннее кровотечение.

Бёртон снова попробовал подняться. Он встанет, пусть даже на одной ноге, и покажет кулак насмешнице-судьбе и проклянет ее. Он умрет с проклятием на губах.

Глава 23

Алое крыло зари нежно коснулось его век.

Он поднялся на ноги, понимая, что раны его залечены и он снова целехонек, хотя поверить в это было трудно. Рядом с ним стоял цилиндр и лежало несколько сложенных стопкой полотнищ различных размеров, цветов и плотности.

А в двадцати футах от него из зеленой травы поднимался другой мужчина, тоже обнаженный. Бёртон похолодел. Светлые волосы, широкое лицо и светло-голубые глаза — Герман Геринг.

Немец удивился не меньше Бёртона. Заговорил он медленно, словно спросонья:

— Что-то тут здорово не так.

— Да, правда, что-то погано, — согласился Бёртон. О системе воскрешения у Реки он знал не больше других. Сам он процесса воскрешения никогда не наблюдал, но слышал, как его описывали те, кто видел. На заре, как только солнце поднималось над неприступными горами, в воздухе неподалеку от питающего камня возникало мерцание. В мгновение ока в этом месте происходило уплотнение, и ниоткуда на траве появлялось обнаженное тело мужчины, женщины или ребенка. И рядом с новоявленным «Лазарем» всегда оказывался новенький грааль и стопка полотнищ ткани.

На протяжении десяти — двадцати миллионов миль долины Реки, где обитало тридцать пять — тридцать шесть миллиардов человек, умирало в день не меньше миллиона. Никаких заболеваний, правда, кроме душевных, пока замечено не было, но, хотя статистика и отсутствовала, миллион людей, видимо, погибал ежедневно в мириадах войн, которые вел сонм маленьких государств, на почве ревности, от самоубийств, за счет казней преступников и от несчастных случаев. Происходило устойчивое и многочисленное передвижение тех, кто подвергался, как это теперь называли, «малому воскрешению».

Но Бёртон еще ни разу не слышал, чтобы двое умерших в одном и том же месте в одно и то же время воскрешались одновременно и вместе. Процесс выбора места для начала новой жизни был случайным — по крайней мере, так он считал.

Одно подобное совпадение, конечно, могло произойти, хотя его вероятность составляла невообразимо малую величину. Но два таких случая, причем друг за другом, — это уже чудо.

Бёртон не верил в чудеса. Никогда не происходило ничего такого, чего нельзя было бы объяснить на основании физических законов — если ты знал все факты.

Фактов Бёртон не знал, поэтому ломать себе голову над «совпадением» сейчас смысла не имело. Ответа требовал другой вопрос. А именно: что делать с Герингом?

Этот человек знал Бёртона и мог выдать любому этику, разыскивающему его.

Бёртон быстро огляделся по сторонам и заметил приближающихся мужчин и женщин, настроенных, судя по всему, дружелюбно. Пора было обменяться с немцем парой слов.

— Геринг, я могу убить тебя или себя. Но я не хочу ни того ни другого — по крайней мере, пока. Ты знаешь, чем ты для меня опасен. Рисковать с тобой нельзя, подлая гиена. Но что-то в тебе есть такое, к чему я не могу притронуться.

Геринг, обладавший потрясающей живучестью, похоже, понемногу оправлялся от потрясения. Он противно ухмыльнулся и сказал:

— А я тебя врасплох застал, верно?

Но, заметив, как Бёртон оскалился, Геринг поспешно поднял руку и сказал:

— Но я клянусь, что не выдам тебя никому! И вообще не сделаю тебе ничего плохого! Мы, может быть, не приятели, но по крайней мере знали друг друга, и мы в чужой стране. Приятно видеть рядом знакомое лицо. Я знаю, что слишком долго страдал от одиночества, от опустошения души. Я думал, что сойду с ума. Отчасти поэтому я и жевал мечтательную резинку. Поверь мне, я тебя не предам.

Бёртон ему не поверил, но решил, что некоторое время ему можно доверять. Герингу нужен потенциальный союзник, как минимум до тех пор, пока он разберется, что за люди живут в этих краях, и поймет, на что способен или не способен. И потом, может быть, Геринг переменился к лучшему.

«Нет, — сказал себе Бёртон. — Нет. Ты опять за свое. На словах — циник, а вечно всем все готов простить, готов плюнуть на нанесенное тебе оскорбление и дать оскорбителю еще один шанс. Не обманись снова, Бёртон».

Три дня спустя он все еще сомневался насчет Геринга.

Бёртон представился Абдулом ибн Гаруном, жителем Каира из девятнадцатого века. У него был целый ряд причин для такого маскарада. Прежде всего — он прекрасно говорил по-арабски, знал каирский диалект тех времен и вдобавок мог покрыть голову тюрбаном, свернутым из полотнища ткани. Он надеялся, что это поможет ему изменить внешность. Геринг никому ни слова не сказал о том, что все это — камуфляж. Бёртон в этом не сомневался, поскольку большую часть времени они с Герингом проводили бок о бок. Они разместились в одной хижине на то время, пока привыкали к местным установлениям и проходили испытательный срок. В частности — занимались усиленной военной подготовкой. Бёртон считался одним из лучших фехтовальщиков девятнадцатого века и, кроме того, знал все тонкости боя с оружием и голыми руками. Продемонстрировав свои способности в ряде испытаний, он заработал предложение стать новобранцем. На самом деле ему даже пообещали произвести его в инструкторы, как только он как следует выучит местный язык.

Геринг почти так же быстро завоевал уважение местных жителей. Сколько бы ни было у него недостатков, в мужестве ему отказать было нельзя. Он был физически силен и ловок, обаятелен и приятен, когда это помогало ему в достижении целей, и не отставал от Бёртона в изучении языка. Ему удавалось быстро завоевывать власть и пользоваться ею, как и подобало бывшему рейхсмаршалу гитлеровской Германии.

Этот участок западного побережья населяли люди, говорящие на языке, Бёртону совершенно неизвестном, хотя он слыл полиглотом и на Земле, и в мире Реки. Выучив достаточно слов, чтобы иметь возможность задавать вопросы, он понял, что здешние жители обитали где-то в Центральной Европе в раннем бронзовом веке. У них были довольно странные обычаи, одним из которых являлось публичное совокупление. Это представлялось Бёртону чрезвычайно интересным. Он в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году основал в Лондоне Королевское антропологическое общество и повидал много диковинок во время странствий по Земле. Участвовать в этом ритуале он не участвовал, но и шокирован не был.

А вот другую традицию он принял с радостью — обычай подрисовывать усы и бороды. Мужчины сопротивлялись тому, что Воскресители навсегда лишили их растительности на лице вместе с крайней плотью. С последним оскорблением личности они ничего поделать не могли, но до некоторой степени могли исправить другое упущение. Они раскрашивали подбородки и место над верхней губой темной жидкостью, изготовленной из измельченного древесного угля, рыбьего клея, дубового таннина и еще нескольких ингредиентов. Более терпеливые пользовались этим красителем для татуировки и подвергались долгой и болезненной процедуре, производимой с помощью острой бамбуковой иглы.

Теперь Бёртон был вдвойне замаскирован, однако судьба его зависела от милости человека, способного предать его при первой возможности. Он был не против того, чтобы привлечь внимание этиков, но не хотел, чтобы этики поняли, кто он такой.

А еще Бёртон желал быть уверенным в том, что ему удастся улизнуть, пока его не обставят ловчими сетями. Он вел опасную игру — все равно что идти по туго натянутому канату над стаей голодных волков, — но Бёртону это нравилось. Убежать он мог только тогда, когда это станет совершенно необходимым. А пока же он будет жертвой, охотящейся за охотником.

Но мысли его не покидало видение Туманной Башни и Великого Грааля. Зачем играть в «кошки-мышки», когда он мог пойти на штурм замка, в котором, как он предполагал, находилась штаб-квартира этиков? Ну, пускай не на штурм, пускай он прокрадется в Башню, проберется туда так, как мышь пробирается в дом — или в крепость. И пока кошки будут искать в другом месте, мышь сможет обратиться в тигра.

Когда к Бёртону приходили такие мысли, он смеялся и зарабатывал недоуменные взгляды двоих сожителей по хижине — Геринга и англичанина из семнадцатого века, Джона Коллопа. А смеялся он потому, что сам себе казался почти смешон в роли тигра. С какой только стати он считал, что ему, одному-единственному человеку, под силу чем-то повредить тем, кто способен изменять планеты, воскрешать миллиарды мертвых, питать и поддерживать тех, кто вернулся к жизни? Бёртон сжимал руки и знал, что в них и внутри того мозга, что ими управлял, заключено поражение этиков. Что за опасность пряталась внутри его — этого он не знал. Но Они боялись его. Если бы только он мог понять почему.

Но смеялся над собой он только отчасти. Другая его половина верила в то, что он — тигр среди людей. «Каким человек себя считает, таков он и есть», — бормотал Бёртон.

— Странно ты смеешься, друг мой, — сказал как-то Коллоп. — Что-то у тебя в смехе женское для такого мужественного человека. Похоже на… будто брошенный камень скользит по поверхности замерзшего озера. Или на лай шакала.

— Есть во мне что-то от шакала и гиены, — согласился Бёртон. — Так утверждали мои враги — и они были правы. Но во мне есть нечто большее.

Он встал с постели и принялся разминать затекшие за ночь мышцы. Через несколько минут он отправится вместе с остальными к питающему камню на берег Реки и заправит цилиндр. Потом настанет час обхода территории. Потом — муштра, потом обучение владению копьем, дубинкой, пращой, обсидиановым мечом, луком и стрелами, каменным топором, обучение рукопашному бою. Час на отдых и разговоры за вторым завтраком. Потом — час обучения языку. Два часа тяжелой работы по строительству укреплений на границах маленького государства. Полчаса отдыха, а потом обязательный забег на милю для укрепления здоровья. Потом — обед из заправленного грааля, потом — свободный вечер для всех, кроме тех, кому предстоял дозор или другие обязанности.

Подобного распорядка придерживались в крошечных государствах вверх и вниз по Реке. И почти везде человечество либо вело войны, либо к ним готовилось. Люди должны были держать себя в форме и знать, как драться на славу. Кроме того, муштра обеспечивала занятость населения. Как бы ни была монотонна жизнь по законам военного времени, она все равно была лучше, чем праздное сидение на месте и размышления о том, чем бы заняться. Отсутствие забот о хлебе насущном, покупке земли, уплате налогов, мелочных хлопот и обязанностей, которые наполняли жизнь людей на Земле и от которых они там страдали, нельзя было назвать благословенным. Шла постоянная борьба с бездельем, и руководители всех государств стремились придумать, чем занять свой народ.

В долине Реки должен был бы возникнуть рай, а шла война, война, война. И если отвлечься от мелочей, то война, по мнению некоторых, была здесь хороша! Она придавала жизни смысл и отвлекала от скуки. Злоба и агрессивность человека приобретали ценность.

После обеда все мужчины и женщины были вольны заниматься, чем их душе угодно, лишь бы только не нарушали местных законов. Можно было менять сигареты и спиртное из своего грааля, или рыбу, пойманную в Реке, на лучший лук и стрелы, щиты, миски и чашки, столы и стулья, бамбуковые флейты, глиняные дудки, барабаны, обтянутые человеческой кожей или рыбьей шкурой, редкие камни (которые действительно попадались редко), ожерелья из красиво обточенных и раскрашенных костей глубоководных рыб, из яшмы или резного дерева, на обсидиановые зеркала, сандалии и туфли, рисунки древесным углем, на редкую и дорогую бамбуковую бумагу, чернила и перья из рыбьих костей, шляпы из длинной и крепкой травы, растущей на холмах, на арфы из дерева со струнами, изготовленными из кишок «рыбы-дракона», на дубовые колечки для пальцев рук и ног, на глиняные статуэтки и другие вещи, полезные или красивые.

А потом, естественно, наступало время любви, которой Бёртон и его товарищи по хижине пока были лишены. Только тогда, когда их станут считать полноценными гражданами, им позволят перебраться в отдельные жилища и жить с женщинами.

Джон Коллоп был невысоким хрупким юношей с длинными соломенными волосами, узким и симпатичным лицом и большими синими глазами, обрамленными очень длинными, загибающимися кверху черными ресницами. Во время первого разговора с Бёртоном он представился и сказал:

— Я явился из мрака материнской утробы — откуда же еще? — на свет Божий на Земле в тысяча шестьсот двадцать пятом году. Слишком скоро я снова сошел во мрак утробы Матери-Природы, веря в воскрешение и, как видите, не разочаровался. Хотя я должен признаться, что эта загробная жизнь не такова, о какой мне говорили мои наставники. Но ведь как они могли знать истину, бедняги, слепцы, поводыри слепцов?

Довольно скоро Коллоп признался Бёртону, что был членом Церкви Второго Шанса.

Бёртон удивленно вздернул брови. Он встречал приверженцев этой новой религии во многих местах на берегах Реки. А Бёртон, сам будучи неверующим, почитал своим долгом изучать со всем тщанием любые верования. Узнай веру человека — и можешь считать, что ты его знаешь хотя бы наполовину. Узнай, кто его жена, — и будешь знать о нем все остальное.

У Церкви имелось несколько несложных догматов, некоторые из которых основывались на фактах, но большая часть — на надежде и желании. В этом она ничем не отличалась от религий, народившихся на Земле. Однако адепты Второго Шанса имели одно преимущество перед последователями любой из земных религий — они без труда могли доказать, что мертвый человек воскресает — и не раз.

— Но почему человечеству был дан Второй Шанс? — спрашивал Коллоп негромким серьезным голосом. — Разве оно это заслужило? Нет. За редким исключением люди глупы, ничтожны, мелки, злонамеренны, узколобы, безмерно эгоистичны, сварливы и отвратительны. От взгляда на них богов — или Бога — должно бы тошнить. Но в этой божественной блевотине должен содержаться сгусток сострадания, да простится мне такое сравнение. Человек, как бы низок он ни был, содержит внутри серебряный стержень божественности. То, что человек создан по образу и подобию Божьему, не пустые слова. В самом худшем из нас есть нечто, за что он достоин спасения, кроха, из которой можно создать нового человека.

Кто бы ни был тот, кто дал нам новую возможность спасти наши души, — он знает правду. Нас поместили на эту планету, в долину этой Реки, под чужие небеса, для того, чтобы мы спаслись. Но сколько у нас времени для этого, не знаю ни я, ни глава Церкви. Может быть, вечность, а может быть, всего сто лет или тысяча. Но мы должны использовать все время, которое нам отпущено, друг мой.

Бёртон возразил:

— Но разве тебя не принесли в жертву на алтаре Одина норвежцы, исповедующие древнюю религию, хотя этот мир — вовсе не Валгалла, обещанная их жрецами? Разве тебе не кажется, что ты понапрасну терял время, умоляя их о пощаде и проповедуя свою веру? Они верят во все тех же древних богов, и теология их изменилась только в том, что они чуть-чуть приспособили ее к здешним условиям — так же как ты цепляешься за свою веру.

— У норвежцев нет объяснения тому, почему они попали в новую жизнь, — ответил Коллоп, — а у меня есть. У меня есть разумное объяснение, и его со временем воспримут норвежцы и станут верить в него так же преданно, как верю я. Меня они убили, но придет другой миссионер, обладающий лучшим даром убеждения, и станет говорить с ними, пока они не уложат его в деревянные объятия своего деревянного идола и не проткнут ему сердце. Если и он не убедит их, убедит следующий миссионер.

На Земле церковь росла на крови мучеников. Здесь это еще справедливее. И если ты убиваешь человека для того, чтобы заткнуть ему рот, он воскресает вновь в другом месте у Реки. И человек, которого убили в сотнях тысяч миль отсюда, приходит, чтобы сменить предыдущего мученика. В конце концов Церковь победит. И тогда люди прекратят эти бесполезные человеконенавистнические войны и вернутся к настоящему делу — единственному настоящему делу, делу обретения спасения.

— То, что ты говоришь о мучениках, имеет смысл лишь для тех, кто достиг просветления, — возразил Бёртон. — Грешник, которого убили, тоже воскресает, чтобы творить зло в другом месте.

— Добро победит, истина всегда одерживает верх, — упрямо проговорил Коллоп.

— Вот уж не знаю, много ли где ты побывал на Земле и долго ли прожил, — буркнул Бёртон, — но, видно, и того и другого тебе не хватило, раз ты так слеп. Мне лучше знать.

Коллоп гнул свое:

— Церковь стоит не только на одной вере. Она располагает многими фактами и вещественными доказательствами, на которых основывает свое учение. Скажи мне, друг мой Абдул, слышал ли ты когда-нибудь о том, чтобы кто-то воскрес мертвым?

— Парадокс! — воскликнул Бёртон. — Как это понимать — «воскрес мертвым»?

— Отмечено три достоверных случая и еще четыре, о которых Церкви известно понаслышке. Речь идет о мужчинах и женщинах, которые были убиты в одних местах у Реки и перенесены в другие. Как ни странно, тела их были восстановлены, но мертвы. Ну, и почему же это произошло?

— Даже представить себе не могу! — воскликнул Бёртон. — Это ты мне скажи. Я слушаю, поскольку ты говоришь вполне авторитетно.

На самом деле он очень даже мог себе это представить, поскольку слышал этот рассказ в других местах. Но ему хотелось установить, сходится ли рассказ Коллопа с рассказами прочих.

Все сошлось, и даже имена «мертвовоскресших». Рассказ утверждал, что опознали их те, кому они были знакомы по Земле. Все эти люди были если не святыми, то праведниками, а один из них на Земле был канонизирован. Предположение же высказывалось такое: они достигли состояния святости, при котором отпадала необходимость проходить через «чистилище» Речной планеты. Их души «ушли»… куда-то, а лишний груз тел остался на земле у Реки.

«Скоро», говорила Церковь, «больше людей достигнет такого состояния». И их тела будут оставаться на планете. Постепенно, через долгое время планета станет необитаемой. Все откажутся от греховности, ненависти и просветятся любовью к людям и Богу. Даже самые неисправимые, совсем потерянные смогут уйти из своей физической оболочки. И чтобы заслужить эту милость, нужно одно: любовь.

Бёртон вздохнул, громко рассмеялся и сказал:

— «Plus да change, plus c’est la meme chose»[52]. Еще одна сказочка, чтобы подарить людям надежду. Старые религии развенчаны — хотя некоторые отказываются даже в этом признаваться, — значит, надо придумать новые.

— Но ведь это имеет смысл, — не унимался Коллоп. — У тебя есть лучшее объяснение тому, зачем мы здесь оказались?

— Может быть. Я тоже умею придумывать сказки.

На самом деле объяснение у Бёртона было. Но он не хотел о нем рассказывать Коллопу. Спрюс поведал кое-что о сущности, истории и целях своей группы — этиков. Многое из того, о чем он говорил, сходилось с богословием Коллопа.

Спрюс покончил с собой, не объяснив ничего о «душе». Вероятно, «душа» имела отношение ко всей организации воскрешения. В противном случае, когда тело обретало «спасение», но больше не жило, нечего было бы привнести в него. И поскольку у послеземной жизни существовало физическое объяснение, «душа» также должна была являться некой физической сущностью, а не нарекаться чем-то сверхъестественным, как на Земле.

Многого Бёртон не знал. Но он единственный из всех людей заглянул в рабочий механизм Речной планеты.

И, располагая этим малым знанием, он собирался проложить себе путь к знаниям большим, открыть крышку и заглянуть в святая святых. А для того чтобы сделать это, он должен был добраться до Туманной Башни. А добраться туда быстро можно было только на «Самоубийственном Экспрессе». Сначала его должен заметить этик. Потом он должен одолеть этика, сделать так, чтобы тот не смог убить себя, и каким-то образом выудить у него как можно больше знаний.

Пока же он продолжал играть роль Абдула ибн Гаруна — египетского хирурга из девятнадцатого века, а ныне — жителя Баргонджиша. И в этой роли он решил вступить в Церковь Второго Шанса. Он объявил Коллопу о том, что разуверился в Магомете и его учении и стал первым неофитом Коллопа в этих краях.

— Но ты должен поклясться, что не станешь применять оружие против любого человека и даже не будешь защищаться физически от нападения, мой милый друг, — предупредил его Коллоп.

Бёртон возмутился и объявил, что не позволит никому ударить его и остаться безнаказанным.

— Это неестественно, — тихо проговорил Коллоп. — Это противоречит обычаям, верно. Но человек может стать не таким, каким был раньше, он может стать лучше — если у него будут сила воли и желание.

Бёртон яростно бросил «нет» и ушел. Коллоп грустно покачал головой, но продолжал оставаться таким же дружелюбным, как и раньше. У него было неплохое чувство юмора, и порой он обращался к Бёртону, называя того своим «пятиминутным неофитом», имея при этом в виду не то время, которое он затратил на обращение Бёртона в свою веру, а то, которое тот пробыл обращенным.

Прошло время, и у Коллопа появился новый неофит. Раньше немец только хихикал да отпускал по адресу Коллопа издевательские шуточки. Потом он снова начал жевать мечтательную резинку, и у него начались кошмары.

Две ночи он не давал Бёртону и Коллопу спать своими стонами и вскриками. Вечером третьего дня он спросил у Коллопа, не примет ли тот его в свою Церковь. Но ему пришлось исповедоваться. Коллоп должен был понять, каким человеком он был — и на Земле, и на этой планете.

Коллоп выслушал ассорти из самоуничижения и самовосхваления, после чего изрек:

— Друг, мне все равно, каким ты был. Мне небезразлично только то, каков ты теперь и каким будешь. Я слушал тебя потому, что исповедь душе полезна. Я вижу, что ты в большой беде, что ты впал в сожаления и тоску о том, что сотворил, и все же тебя радовало то, кем ты некогда был — могущественным вождем среди людей. Многое из того, о чем ты мне рассказал, мне непонятно, потому что я мало знаю о твоем времени. Но это не имеет значения. Мы должны печься только о сегодняшнем и завтрашнем дне. Всякий день сам о себе позаботится.

А Бёртону показалось, что дело было не в том, что Коллопа не интересовало, кем был Геринг, а в том, что он не поверил его повести о земной славе и бесславии. И благородные герои, и злодеи здесь сами о себе распускали бесчисленные и невероятные слухи. Бёртон уже повстречал троих, именовавших себя Иисусом Христом, двоих Авраамов, четверых королей Ричардов Львиное Сердце, шестерых Аттил, десяток Иуд (из которых только один умел говорить по-арамейски), Джорджа Вашингтона, двоих лордов Байронов, троих Джесси Джеймсов, множество Наполеонов, генерала Кастера[53], говорившего с ужасающим йоркширским акцентом, Финна Мак Кула, не знавшего древнеирландского языка, Чаку[54], который говорил не на том, на каком надо бы, зулусском диалекте, и еще целую кучу народа, которые были или не были теми, за кого себя выдавали.

Кем бы ни был человек на Земле, здесь он должен был занять свое место. А это давалось нелегко, поскольку условия радикально переменились. Великие и важные земляне испытывали постоянные унижения, доказывая, кто они такие, а порой им это и не удавалось.

А вот для Коллопа унижение несло благодать. «Сначала унижение, потом смирение», — любил говаривать он. Ну а потом, естественно, следовала человечность.

Для Геринга «Великий Проект» — так называл Бёртон всю затею воскрешения человечества — стал ловушкой, поскольку в его натуре всегда присутствовала страсть к излишествам, а особенно — к наркотикам. Зная, что мечтательная резинка вытаскивает из мрака его подсознания всякие страхи, что он разваливается на части, распадается, он все равно продолжал жевать ее — столько, сколько мог раздобыть. Некоторое время, вернувшись к жизни после очередного воскрешения, он сумел подавлять тягу к наркотику. Но через несколько недель после того, как обосновался на новом месте, не выдержал, и теперь по ночам хижина оглашалась его воплями: «Герман Геринг, я тебя ненавижу!»

— Если так и дальше пойдет, — сказал Бёртон Коллопу, — он сойдет с ума. Или покончит с собой, или вынудит кого-нибудь убить его, чтобы убежать от самого себя. Но самоубийство не поможет, оно станет бесконечным. Так скажи мне теперь откровенно, разве это не ад?

— Скорее чистилище, — ответил Коллоп. — Чистилище — это ад, где есть надежда.

Глава 24

Прошло два месяца. Бёртон считал дни, делая зарубки кремневым ножом на сосновой палочке. Тот день был четырнадцатым днем седьмого месяца 5. П. В. — пятого года после Воскрешения. Бёртон старался вести календарь, поскольку, — помимо всего прочего, был и летописцем. Однако это было непросто. Время мало что значило на Реке. Полярная ось планеты всегда имела наклон в девяносто градусов к эклиптике. Не было тут смены времен года, звезды, казалось, теснили друг дружку и делали невозможным как определение светимости, так и объединение их в созвездия. Их было так много и они были так ярки, что даже полуденное солнце некоторые из них не затмевало. Словно призраки, не желающие исчезать с наступлением дня, они пылали в раскаленном небе.

И все-таки человек нуждается во времени, как рыба — в воде. И если у него нет времени, он его изобретает. Так что для Бёртона этот день был четырнадцатым июля пятого года П. В.

А Коллоп, как и многие другие, отсчитывал время так, как если бы оно продолжалось от года его земной кончины. Он не верил в то, что его сладчайший Иисус изменил ему. Он считал эту Реку Иорданом, а эту долину — юдолью печали за тенью смерти. Он признавал, что эта загробная жизнь не такова, как он ожидал. Но во многом, как он полагал, эти места еще более прекрасны. Для Коллопа они являли собой свидетельство всепоглощающей любви Господа к Его созданиям. Он дал всем людям, в том числе и тем, кто этого не заслуживал, второй шанс. Пусть это место и не Новый Иерусалим — значит, это место для того, чтобы его здесь воздвигнуть. Здесь из кирпичей — любви к Господу, и строительного раствора — любви к ближнему, — нужно строить, обжигая кирпичи и замешивая раствор. А печь для обжига и емкость для раствора — эта Планета Реки.

Бёртон над этими рассуждениями посмеивался, но Коллопа как человека полюбил. Коллоп был умен. Он не швырял в жерло печи своей доброты страницы богословских книг. Он действовал не под давлением обстоятельств. Он горел пламенем, которое питало его суть, а суть его была любовь. Любовь даже к тем, кого полюбить, казалось бы, невозможно, — а такая любовь встречается крайне редко.

Он рассказал Бёртону немного о своей земной жизни. Он был врачом, фермером, либералом с непоколебимой верой в свои религиозные убеждения, однако ему не давали покоя вопросы о собственной судьбе и состоянии общества его времени. И еще он был поэтом, который был широко известен недолгое время, а потом забыт. Он сочинил стихи — призыв к религиозной терпимости, которые в свое время вызвали как восторг, так и возмущение.

— Эти строки, может быть, и умерли, но не умерла высказанная в них истина, — сказал Коллоп Бёртону. Он обвел рукой Реку, горы, людей. — И ты сможешь увидеть это, если откроешь глаза и перестанешь твердить свою глупую выдумку о том, что все это — создание рук таких же людей, как мы.

Или оставайся при своем мнении… Все равно эти этики всего-навсего выполняют работу Их Создателя.

— Мне больше по душе другие твои строки, — сказал Бёртон:

Коллоп обрадовался, хотя и не предполагал, что Бёртон вкладывает в эти строки не тот смысл, который вложил он сам.

— «Огнем ты Небу возврати».

А это означало, что нужно каким-то образом добраться до Туманной Башни, раскрыть тайны этиков и обернуть их изобретения против Них. Бёртон не испытывал к Ним благодарности за то, что Они дали ему новую жизнь, он был возмущен тем, что Они сделали это, не спросив его согласия. Если Они хотели от него благодарности, почему Они не сообщили ему о том, зачем дали ему второй шанс? Почему Они хранили в тайне свои намерения? Он должен узнать почему. Та искра, которую Они зажгли в нем, должна была разгореться яростным пламенем и сжечь Их.

Он проклинал судьбу за то, что она забросила его в эти места, столь близкие к истокам Реки, а значит — и к Башне, а через несколько минут снова отбросила его назад, в края где-то в среднем течении Реки, на миллионы миль от цели. Но если он раз там побывал, он попадет туда снова. Но не на лодке — такое путешествие отнимет не меньше сорока лет, а может, и больше. Да еще по пути можно тысячу раз попасть в плен или в рабство. А если его по дороге убьют, он может оказаться, будучи воскрешенным заново, еще дальше от цели, и тогда придется все начинать сначала.

Правда, с другой стороны, если учесть случайность перемещения после смерти, он может снова попасть в то место неподалеку от истоков Реки. Именно поэтому Бёртон подумывал о том, чтобы снова воспользоваться «Самоубийственным Экспрессом». Но все-таки, даже понимая, что смерть здесь — явление временное, ему нелегко было предпринять необходимый шаг. Разум говорил ему, что смерть — всего лишь билет на «Экспресс», а тело протестовало. Яростный бунт клеток тела был сильнее воли.

Некоторое время он убеждал себя в том, что его интересует изучение традиций и языков людей из доисторических времен, среди которых он жил. А потом возобладала честность, и он стал признаваться себе в том, что он всего-навсего ищет оправдания, чтобы оттянуть Печальное Мгновение. И все же он ничего не предпринимал.

Бёртон, Коллоп и Геринг перебрались из своих холостяцких бараков и смогли вести обычную жизнь полноценных граждан. Каждый обосновался в отдельной хижине и в течение недели нашел женщину, которая согласилась жить с ним. Церковь Коллопа не требовала от своих членов безбрачия. Они могли, если хотели, дать такой обет. Но Церковь рассуждала так: мужчины и женщины воскрешены, обладая всеми признаками пола (или, если они были лишены этих признаков на Земле, здесь они к ним вернулись). Не оставалось сомнений в том, что Тот, от кого зависело Воскрешение, предполагал, что секс должен присутствовать в жизни людей. Хорошо известно, хотя некоторые это и отрицают, что у секса, помимо репродуктивной, есть и другие функции. Так что вперед, молодежь, катайтесь по травке.

Другим итогом непредсказуемой логики Церкви стало то, что были дозволены все формы любви (кстати говоря, это заставляло многих сомневаться в истинности Церкви), лишь бы все происходило по обоюдному желанию, без принуждения и жестокости. Только принуждение детей к сожительству было запрещено. Но эта проблема через несколько лет должна была исчезнуть сама собой. Все дети должны были повзрослеть.

Коллоп отказался завести себе сожительницу только для того, чтобы дать выход своим сексуальным устремлениям. Он хотел жить только с любимой им женщиной. Бёртон из-за этого над ним подшучивал и говорил, что с этим предрассудком легко покончить. Ведь Коллоп, по его собственным словам, любил все человечество, так что теоретически должен бы взять в подруги первую же женщину, которая ответит ему согласием.

— На самом деле, друг мой, — ответил ему Коллоп, — именно это и произошло.

— Стало быть, то, что она красива, страстна и умна, — это всего лишь совпадение? — спросил Бёртон.

— Хотя я и стремлюсь к тому, чтобы быть выше человека, а скорее к тому, чтобы быть человеком совершенным, я слишком человек, — отозвался Коллоп и улыбнулся. — Неужели я стал бы истязать себя добровольно, выбрав себе в подруги какую-нибудь уродину?

— Думаю, ты еще глупее меня в этом смысле, — сказал Бёртон. — Что до меня, то мне в женщине нужны только красота и притягательность. До ее ума мне никакого дела нет. И еще я предпочитаю блондинок. Есть во мне какая-то струнка, которая начинает звенеть, когда к ней прикасаются пальчики золотоволосых женщин.

Геринг привел в свою хижину настоящую Валькирию — высокую, полногрудую, широкоплечую шведку из восемнадцатого века. Бёртон поинтересовался, не была ли эта дама копией бывшей жены Геринга, невестки шведского путешественника графа фон Розена. Геринг признался в том, что его подруга не только внешне похожа на Карен, но даже голос у нее такой же. Похоже, он был со своей избранницей счастлив, да и она вроде бы тоже.

А потом, как-то ночью, во время неизменного предутреннего дождя, Бёртон очнулся от глубокого сна.

Ему показалось, что он слышал крик, но, когда окончательно проснулся, услышал только раскат грома и треск ударившей неподалеку молнии. Бёртон закрыл глаза, но тут же снова проснулся. В соседней хижине кричала женщина.

Бёртон вскочил, распахнул бамбуковую дверь и высунул голову из хижины. На лицо его упали капли холодного дождя. Кругом было темно — хоть глаз выколи. Только горы на западе озарялись вспышками молний. А потом молния сверкнула так близко, что Бёртон на несколько мгновений оглох и ослеп. Но все-таки успел разглядеть две белые фигуры рядом с хижиной Геринга. Немец сжимал горло женщины, а та схватила его за руки и пыталась оттолкнуть его.

Бёртон выбежал из хижины, поскользнулся на мокрой траве и упал. Когда он поднимался, снова блеснула молния, и Бёртон увидел, что женщина стоит на коленях, запрокинувшись назад, а над ней — искаженное злобой лицо Геринга. В этот миг из своей хижины выбежал Коллоп, обернувший вокруг пояса полосу ткани. Бёртон поднялся на ноги и, не говоря ни слова, побежал. Но Геринг уже исчез. Бёртон опустился на колени рядом с Карлой, пощупал пульс. Сердце ее не билось. Снова сверкнула молния и озарила лицо женщины — рот широко раскрыт, глаза выпучены.

Бёртон встал и крикнул:

— Геринг! Где ты?

И тут же, получив удар чем-то тяжелым по затылку, упал ничком на траву.

Бёртон едва не потерял сознание, но ухитрился подняться на четвереньки, после чего распластался на траве, получив новый тяжелый удар. В полубессознательном состоянии он сумел-таки перекатиться на спину и выбросил перед собой руки и ноги, чтобы защититься. Вспышка молнии осветила стоявшего над ним Геринга, сжимавшего в руках дубинку. Лицо у него было совершенно безумное.

Сгустился мрак. Что-то белое и туманное выпрыгнуло из тьмы и набросилось на Геринга. Два бледных тела упали на траву около Бёртона и покатились. Оба кричали, словно мартовские коты. Новая вспышка молнии озарила дерущихся, и стало видно, как они вцепились друг в друга.

Бёртон, пошатываясь, встал на ноги и бросился к ним, но был сбит с ног Коллопом, которого отшвырнул от себя Геринг. Он снова поднялся. Коллоп тоже вскочил и кинулся к Герингу. Раздался громкий треск, и Коллоп упал. Бёртон попробовал догнать Геринга, но ноги не слушались его и увели в сторону. Опять полыхнула молния, прогремел гром, и Бёртон увидел Геринга так, словно смотрел на него глазами фотографа, снимающего немца в тот момент, когда тот размахнулся дубинкой.

Бёртон получил удар по руке, и рука онемела. Теперь его не слушались не только ноги, но и левая рука. И все же он поднял правую руку и попытался замахнуться. Снова раздался треск. Ребра Бёртона не выдержали и словно бы провалились внутрь грудной клетки. Дыхание ушло из его груди, и он снова повалился на холодную и мокрую траву.

Что-то упало рядом с ним. Несмотря на боль, Бёртон дотянулся до упавшего предмета. В руке его оказалась дубинка — видимо, Геринг выронил ее. Вздрагивая при каждом вдохе, приносившем боль, Бёртон встал на одно колено. Где этот безумец? Две тени танцевали и расплывались, сливались в одну и снова разделялись. Хижины! В глазах у Бёртона двоилось. Только он подумал, уж не получил ли сотрясение мозга, как в свете блеснувшей вдалеке молнии различил фигуру Геринга. Вернее — две фигуры Геринга. Одна из них как бы сопровождала другую. Левая стояла на земле, а правая висела в воздухе.

Обе фигуры подняли руки вверх, словно Геринг хотел омыть руки дождем. Но когда обе фигуры обернулись и пошли к Бёртону, он понял, что происходит Они кричали по-немецки (одним голосом):

— Омой кровь с рук моих! О Боже, омой ее!

Бёртон поплелся к Герингу, подняв над собой дубинку. Он только собрался сбить немца с ног, как Геринг развернулся и побежал прочь. Бёртон, хромая, кинулся следом. Они спустились с холма, поднялись на другой, выбежали на широкую равнину. Дождь прекратился, молнии и гром утихли, а через пять минут, как обычно, рассеялись тучи. Белую кожу Геринга озарил звездный свет.

Словно привидение, он мчался впереди своего преследователя и, судя по всему, направлялся к Реке. Бёртон не отставал от немца, хотя сам не мог понять почему. Ноги слушались намного лучше, почти как раньше, в глазах прояснилось, перестало двоиться. Наконец он нагнал Геринга. Тот присел на корточки у Реки и уставился, не отрываясь, на волны, отражавшие своими изломами свет звезд.

— Очухался? — спросил его Бёртон.

Геринг вздрогнул. Он начал было вставать, но передумал. Застонав, он опустил голову на колени.

— Я понимал, что делаю, но не понимал почему, — проговорил он. — Карла говорила, что утром уйдет от меня, говорила, что не может спать в шуме — так сильно я кричу, когда вижу ночные кошмары. А я так странно себя вел: я умолял ее остаться, говорил ей, как сильно люблю ее, что умру, если она меня покинет. А она отвечала, что я ей нравлюсь, вернее, нравился, но что она меня не любит. И вдруг мне показалось, что для того, чтобы удержать ее, я должен ее убить. Она, крича, выбежала из хижины. Остальное ты знаешь.

— Я был готов убить тебя, — признался Бёртон. — Но понимаю, что ты просто безумен. Однако местный народ тебя не простит. Ты же знаешь, что с тобой сделают: повесят за ноги головой вниз, и будешь так висеть, пока не сдохнешь.

Геринг выкрикнул:

— Я ничего не понимаю! Что со мной творится! Эти кошмары! Поверь мне, Бёртон, если я согрешил, я расплатился за это! Но я не могу перестать расплачиваться! Мои ночи — это кромешный ад. А скоро и дни станут адом! Тогда у меня останется единственный способ обрести покой! Я убью себя! Но какой от этого толк! Я очнусь — и снова ад!

— Воздерживайся от мечтательной резинки, — сказал Бёртон, — и все пройдет. Ты сможешь. Ты ведь говорил мне, что бросил морфий на Земле.

Геринг встал и посмотрел Бёртону прямо в глаза:

— То-то и оно! Я не прикасался к резинке с тех пор, как попал сюда.

— Что! — вырвалось у Бёртона. — Да я готов поклясться, что!..

— Ты подумал, что я так дико себя вел, потому что нажевался резинки! Нет, ни капельки не жевал! Но разницы никакой.

Несмотря на всю злобу на Геринга, Бёртону стало жаль его. Он сказал:

— Ты сам открыл свой ящик Пандоры и, похоже, не сумеешь захлопнуть крышку. Не знаю, чем это кончится, но мне не хотелось бы быть на твоем месте, хотя я не сказал бы, что ты этого не заслужил.

Геринг произнес тихо, но решительно:

— Я одолею их.

— Хочешь сказать, что победишь самого себя, — сказал Бёртон. — И что же ты собираешься предпринять?

Геринг махнул рукой в сторону Реки.

— Утоплюсь. Начну все сначала. Может быть, в новом месте мне больше повезет. Ну и, конечно, мне неохота, чтобы меня подвесили, как цыпленка в лавке мясника, вверх лапками.

— Ну, тогда au revoir[55] — попрощался Бёртон. — И удачи тебе.

— Спасибо. Знаешь, ты мужик неплохой. Только выслушай один совет.

— Какой?

— Лучше не привыкай к мечтательной резинке. Пока что тебе везло. Но в один прекрасный день она одолеет тебя так же, как одолела меня. У тебя будут другие бесы, не такие, как у меня, но тебя они будут так же пугать и мучить.

— Чушь! Мне нечего от себя скрывать! — воскликнул Бёртон и громко расхохотался. — Я этой дряни сжевал предостаточно, чтобы в этом не сомневаться.

Он ушел от берега, но думал о предупреждении Геринга. Двадцать два раза он жевал резинку. И всякий раз вынужден был клясться, что никогда не будет больше к ней прикасаться.

По пути к холмам Бёртон обернулся. Туманно-белесая фигура Геринга погружалась в воду Реки. Бёртон помахал немцу рукой — не мог удержаться от трагического жеста. А потом он позабыл о Геринге. На время утихшая боль в затылке вернулась и стала острее, чем прежде. Колени его подогнулись, и, не дойдя всего несколько ярдов до хижины, он опустился на землю.

Наверное, потом он потерял сознание или впал в полуобморочное состояние, потому что не помнил, как его волокли по траве. Придя в себя, он обнаружил, что лежит на бамбуковой кровати в хижине.

Было темно, только свет звезд пробивался сквозь ветви деревьев, заслонявших окно. Бёртон повернул голову и увидел около кровати сплетенную из теней и белизны фигуру. Человек держал на уровне глаз тонкий металлический предмет, кончиком направленный к Бёртону.

Глава 25

Стоило Бёртону повернуть голову, как мужчина убрал предмет и заговорил по-английски:

— Мне пришлось долго искать тебя, Ричард Бёртон.

Бёртон стал шарить по полу, ища оружие левой рукой, скрытой от глаз пришельца. Но пальцы натыкались только на пыль.

— Теперь ты нашел меня, проклятый этик, и что ты будешь со мной делать?

Человек усмехнулся и слегка покачнулся.

— Ничего. — Немного помолчав, он проговорил: — Я — не один из Них.

Бёртон задохнулся, а мужчина снова улыбнулся и сказал: — Я с Ними, но не из Них.

Он поднял предмет, который направлял на Бёртона.

— Это устройство говорит мне о том, что у тебя проломлен череп и ты получил сотрясение мозга. Судя по степени полученной травмы, ты должен был умереть, значит, ты очень живуч. Но ты сможешь выкарабкаться, если не будешь двигаться. К несчастью, у тебя нет времени на выздоровление. Другие знают, что ты в этой области, плюс-минус тридцать миль. Через пару дней тебя выследят.

Бёртон попытался сесть и обнаружил, что кости у него стали мягкие, как ириски под лучами солнца, а в затылке словно кинжал торчит. Застонав, он откинулся на спину.

— Кто вы такой и что вам надо?

— Своего имени я тебе назвать не могу. Если — вернее сказать, когда Они найдут тебя, они сотрут твою память и вернут ее к тому состоянию, когда ты находился в пред-воскресительной камере. Они не знают, почему ты очнулся раньше времени. Но Они узнают об этом разговоре. Они даже сумеют увидеть меня — бледную тень с неразличимыми чертами лица. Они и голос мой услышат, но не узнают — я пользуюсь исказителем.

Но они испугаются. То, о чем они с неохотой и мало-помалу догадывались, вдруг станет правдой. В их рядах — предатель.

— Хотел бы я понять, о чем вы толкуете, — пробурчал Бёртон.

— Это я тебе скажу, — проговорил мужчина. — Тебе поведали чудовищную ложь о цели Воскрешения. То, о чем вам говорил Спрюс, и то, чему учит это создание этиков — Церковь Второго Шанса, — все это ложь! Все ложь! А правда в том, что вам, людям, была дана новая жизнь только для того, чтобы вы участвовали в научном эксперименте. Этики — вот уж на редкость неудачное название — преобразили эту планету в сплошную долину Реки, расставили питающие камни и вернули всех вас к жизни с одной-единственной целью: записать ваши истории и традиции. Ну и еще — это уже второстепенно — понаблюдать за вашей реакцией на Воскрешение и на то, как они перемешали народы в различных областях. Вот и все: это научный проект. А как только вы сыграете свою роль, вы отправитесь обратно — в прах!

И эти россказни насчет того, что вам дан второй шанс вечной жизни и спасения — ложь! На самом деле мой народ не верит в то, что вы достойны спасения. «Этики» не считают, что у вас есть души!

Некоторое время Бёртон молчал. Мужчина, без сомнения, не врал. Ну, не то чтобы он был искренен, но, по крайней мере, очень взволнован — ведь он так тяжело дышал.

Наконец Бёртон проговорил:

— Не представляю, чтобы кто-то стал делать такие затраты и так трудиться только для того, чтобы провести научный эксперимент или создать исторические записи.

— На руках у бессмертных — масса времени. Ты удивишься, чего мы только не делаем, чтобы сделать вечность интересной. Имея столько времени, мы можем быть терпеливыми и осуществлять в конце концов самые невероятные проекты. После того как умер последний землянин, несколько тысячелетий шли работы по подготовке Воскрешения, хотя на последний этап ушел всего один день.

— А вы? — спросил Бёртон. — Вы что делаете? И почему вы делаете это?

— Я — единственный истинный этик изо всей этой чудовищной расы! Мне не нравится беседовать с вами, словно вы — игрушки или объекты для наблюдения, лабораторные животные! В конце концов, как бы вы ни были примитивны и порочны, вы разумны! В каком-то смысле вы так же… так же…

Человек-тень взмахнул рукой-тенью, словно пытался выхватить из мрака нужное слово. Он продолжал:

— Придется для определения вас воспользоваться вашим же термином. Вы так же человечны, как мы. Точно так же, как недолюди, которые впервые воспользовались речью, были так же человечны, как вы. И еще вы — наши предки, праотцы. Насколько мне известно, может быть, я — твой прямой потомок. Вероятно, весь мой народ произошел от тебя.

— Сомневаюсь, — буркнул Бёртон. — У меня не было детей — по крайней мере, насколько я знаю.

У него было множество вопросов, и он стал их задавать, но мужчина не обратил на это никакого внимания. Он прижал ко лбу свой прибор. Внезапно оторвав его ото лба, он прервал Бёртона на середине фразы:

— Я… нет, у вас нет такого слова… ну, скажем так: слушал. Они заметили мой ватан… кажется, у вас это называется аурой. Они не знают, чей именно это ватан, но знают, что он принадлежит этику, и через пять минут определят чей. Я должен идти.

Бледная фигура поднялась.

— И ты тоже должен уйти.

— Куда ты забираешь меня? — спросил Бёртон.

— Я — никуда. Ты должен умереть. Они должны найти только твое тело. Я не могу взять тебя с собой, это невозможно. Но если ты умрешь здесь, Они тебя потеряют. А мы встретимся снова. Тогда!..

— Подождите! - крикнул Бёртон. — Не понимаю. Почему Они не могут найти меня? Они построили всю технику для Воскрешения. Неужели Они не знают, где находится мой личный воскреситель?

Мужчина снова усмехнулся:

— Нет. Записи о людях с Земли визуальные, а не звуковые. А размещение людей в предвоскресительной камере было случайным, поскольку Они планировали разбросать вас по берегам Реки в грубой хронологической последовательности в определенных сочетаниях. Только потом Они собирались заняться вами в индивидуальном порядке. И уж, конечно, Они понятия не имели о том, что я восстану против них. Или о том, что я выберу несколько объектов наблюдения себе в помощь для того, чтобы разрушить их План. Так что Они не знают, где и вы, и все остальные оказываются, когда воскресают в новом месте.

Конечно, ты, наверное, интересуешься, почему же я не настрою твой воскреситель так, чтобы ты оказался поблизости от цели, у истоков. На самом деле я его настроил именно так; когда ты впервые умер, то должен был оказаться у самого первого питающего камня. Но у тебя ничего не вышло; как я понимаю, тебя угробили титантропы. Меня постигла неудача, и с тех пор я не отваживаюсь приближаться к воскресительной камере, пока у меня не будет для этого веской причины. В камеру запрещено входить — это могут делать только облеченные соответствующей властью. Они подозрительны, они заподозрили утечку информации. Так что все зависит от тебя самого и от удачи — может быть, тебе доведется вернуться в район Северного полюса.

Что же до остальных, их воскресители я вообще не настраивал — просто не мог. Им придется жить по законам вероятности, как и тебе. А это значит — один шанс из двадцати миллионов.

— До остальных? — переспросил Бёртон. — Остальных? Почему вы выбрали нас?

— У тебя правильная аура. И у них тоже. Поверь, я знаю, что я делаю. Я выбрал верно.

— Но вы обмолвились, что разбудили меня раньше времени в предвоскресительной камере с какой-то целью. С какой?

— Только так вас можно было убедить, что Воскрешение — не сверхъестественное событие. Именно из-за этого ты начал поиски этиков. Я прав? Конечно, прав. Вот!

Он подал Бёртону крошечную капсулу.

— Проглоти ее. Ты немедленно умрешь и окажешься вне досягаемости для Них — на некоторое время. А клетки твоего мозга будут настолько изменены, что они не смогут в них ничего прочесть. Спеши! Мне пора!

— А если не проглочу? — спросил Бёртон. — Что, если я позволю Им схватить себя сейчас?

— Судя по твоей ауре, не стоит, — ответил мужчина.

Бёртон почти решился не глотать капсулу. И с какой это стати он должен позволить этому заносчивому гордецу руководить собой?

Потом он решил, что его не заставляют откусывать собственный нос для того, чтобы изменить лицо. На самом деле он мог либо играть по правилам, предложенным этим неизвестным, либо попасть в руки этиков.

— Хорошо, — сказал Бёртон. — А вы почему меня не убьете? Почему поручаете это дело мне?

Человек рассмеялся и сказал:

— В этой игре — определенные правила, но у меня нет времени их объяснять. Но ты умен, ты многие из них постигнешь самостоятельно. Одно из них состоит в том, что мы все-таки этики. Мы можем давать жизнь, но отбирать ее сами не можем. Не то чтобы это было для нас немыслимо или недоступно. Просто очень трудно.

Неожиданно человек исчез. Бёртон не стал медлить. Он проглотил капсулу. Ослепительная вспышка..

Глава 26

…И глаза его залил свет восходящего солнца. Бёртон успел быстро оглядеться, увидел цилиндр, стопку аккуратно сложенных полотнищ — и Германа Геринга.

А потом и его, и Бёртона схватила кучка низкорослых темнокожих людей со здоровенными головами и кривыми ногами. Они были вооружены копьями и каменными топорами. Кусками ткани они пользовались исключительно в качестве шейных платков. Длинные, очень жесткие волосы туземцев на лбу были перехвачены полосами кожи — вне всяких сомнений, человеческой. Внешность у них оказалась полумонголоидной, и разговаривали они на языке, Бёртону незнакомом.

На голову ему нацепили перевернутый вверх дном пустой грааль, руки связали за спиной кожаным ремнем. Ослепленный, беспомощный, чувствуя, как в спину ему тычут каменными наконечниками копий, Бёртон пошел по равнине, подгоняемый туземцами. Где-то неподалеку грохотали барабаны и распевали женские голоса.

Бёртон насчитал три сотни шагов, и тут его остановили. Барабаны смолкли, утихли женские голоса. Бёртон не слышал ничего, кроме стука крови в висках. Что за чертовщина? Может, он угодил на религиозный ритуал, согласно которому жертву следовало ослепить? Почему бы и нет? На Земле существовали племена, где ритуальная жертва не должна была видеть своих убийц, поскольку призрак мертвеца мог пожелать отомстить им.

Но эти люди уже должны бы были знать, что никаких призраков не существует. А может, они считали нынешних «лазарей» призраками, способными перемещаться туда, откуда они были родом, если их убить?

Геринг! Его тоже перенесли сюда. К одному и тому же питающему камню. Первый раз это могло быть совпадением, хотя вероятность и невелика. Но три раза подряд? Нет, это…

От первого удара край цилиндра больно стукнул его по голове, и он чуть не потерял сознание, в голове зазвенело, перед глазами вспыхнули искры, он упал на колени. Второго удара он не почувствовал и вновь очнулся уже в другом месте…

Глава 27

А с ним — Герман Геринг.

— Мы с тобой — родственные души, — сказал Геринг. — Похоже, нас повязали Те, кто всем этим занимается.

— Бык и осел в одной упряжке, — сострил Бёртон, предоставив немцу решать, кто из двоих — он. Потом оба они занялись знакомством, вернее, попытками представиться людям, к которым на этот раз попали. Как позднее выяснил Бёртон, они оказались шумерами древнего или классического периода, а это означало, что обитали они в Междуречье между две тысячи пятисотым и две тысячи трехсотым годами до Рождества Христова. Здесь бытовал обычай брить головы (а это нелегко делать каменными ножами), а женщины разгуливали обнаженными по пояс. Фигуры у шумеров были приземистые, рост невысокий, глаза навыкате, лица (на вкус Бёртона) некрасивые.

Но зато тридцать процентов населения тут составляли доколумбовы самоанцы, а эти были намного привлекательнее. Ну и конечно, как везде, тут встречались люди из каких угодно времен и народов, а среди них преобладали выходцы из двадцатого века. Это было логично, поскольку они составляли четверть в общей численности человечества. Бёртон, конечно, не располагал научной статистикой, но за время странствий успел убедиться в том, что люди из двадцатого столетия встречались у Реки даже чаще, чем можно было ожидать. Вот еще одна особенность Мира Реки, которой он не понимал. Чего этики хотели достичь подобным расселением?

Слишком много вопросов. Бёртон нуждался во времени для раздумий, а никакого времени не будет, если он то и дело станет отправляться в рейсы на «Самоубийственном Экспрессе». В этой местности, в отличие от других, куда он мог попасть, существовали хоть какие-то покой и тишина, способствующие размышлениям. Так что он решил на некоторое время здесь задержаться.

И еще — Герман Геринг. Бёртону хотелось понаблюдать за его странным паломничеством. О многом хотел Бёртон расспросить Таинственного Незнакомца (думая о нем, он мысленно произносил эти слова с большой буквы), и в частности — о мечтательной резинке. Как она укладывалась в общую картину? Еще одна частица Великого Эксперимента?

Увы, Геринг долго не протянул.

В первую же ночь он стал кричать. Он выбежал из хижины и побежал к Реке, то и дело останавливаясь и колотя руками по воздуху, словно сражался с кем-то невидимым, или падал и катался по траве. Бёртон добежал следом за ним до Реки. Тут Геринг приготовился нырнуть в воду, видимо, решил утопиться. Но на миг он замер, задрожал, а потом вытянулся в струнку и застыл, словно статуя. Глаза его были открыты, но он ничего вокруг не видел. Зрение его было направлено внутрь. Какие ужасы он там видел, рассказать он никому не мог, поскольку у него отнялся язык.

Губы его беззвучно шевелились — все десять дней, которые он прожил. Все попытки Бёртона покормить Геринга оканчивались неудачей. Он крепко сжимал челюсти. Он таял у Бёртона на глазах, мышцы его как бы испарялись, кожа морщилась, он превратился в настоящий скелет. Как-то утром его скрутили конвульсии, а потом он сел и закричал. Через мгновение он умер.

Из любопытства Бёртон произвел вскрытие тела немца с помощью каменных ножей и обсидиановых лезвий. Переполненный мочевой пузырь Геринга лопнул, и произошло разлитие мочи по внутренностям.

Прежде чем похоронить Геринга, Бёртон удалил его зубы. Зубы были объектом меновой торговли, поскольку их можно было нанизать на рыбьи кишки или сухожилия и получить столь желанные ожерелья. Пошел в ход и скальп Геринга. Шумеры переняли обычай снимать скальпы врагов у своих недругов — шойонов из семнадцатого века, живших на другом берегу Реки. К этому обычаю они подошли цивилизованно — стали сшивать скальпы и делать из них шляпки, юбки и даже занавески. Скальп на меновом рынке значил не больше, чем зубы, но все-таки кое-что значил.

Когда Бёртон рыл могилу около большого валуна у подножия горы, перед ним вдруг всплыло яркое воспоминание. Он прервал работу, чтобы попить воды, и случайно посмотрел на тело Геринга. Его голова, лишенная кожного покрова, черты лица, умиротворенные, сонные — все это вдруг как бы отворило потайную дверцу в памяти Бёртона.

Там, в той громадной камере, когда он очнулся и увидел, что вращается среди других тел, он видел это лицо. Оно принадлежало телу, вращавшемуся в соседнем ряду. У Геринга, как у всех остальных спящих, голова была лысая. Бёртон видел его недолго — как раз перед тем, как его самого заметили Стражи. А позже, когда он встретил Геринга после Воскрешения, он не заметил сходства между спящим и этим человеком с пышной светлой шевелюрой.

Но теперь он знал, что этот человек тогда был совсем рядом с ним.

Возможно ли, чтобы двое воскрешенных, находившихся там так близко друг от друга физически, зациклились по фазе? Если так, то, значит, как только им с Герингом случалось умереть более или менее одновременно, они должны были воскресать заново у одного и того же питающего камня. Так что шутка Геринга насчет того, что они с Бёртоном — родственные души, могла оказаться не так далека от истины.

Бёртон снова принялся рыть могилу, ругаясь на чем свет стоит из-за того, что у него было так много вопросов и так мало ответов. Если бы только ему снова представилась возможность схватить этика, он бы вытянул у него ответы, какие бы меры ни пришлось предпринять.

В последующие три месяца Бёртон занимался тем, что вживался в ритм жизни этой странной местности. Он обнаружил, что ему очень нравится новый язык, являвшийся смесью шумерского и самоанского. Поскольку шумеров было больше, их язык доминировал. Но здесь, так же как и везде, основной язык праздновал пиррову победу. В результате смешения возник «пиджин», язык с крайне ограниченной системой склонения и упрощенной грамматикой. Категория рода исчезла, слова укоротились, времена и виды глагола свелись к простому настоящему времени, которое применялось и для обозначения будущего. Наречия времени обозначали прошлое. Всяческие тонкости выражались фразами, которые были понятны и шумерам, и самоанцам, хотя поначалу казались неуклюжими и наивными. А многие самоанские слова, несколько видоизмененные фонетически, вытеснили слова шумерские.

Подобное возникновение «пиджинов» происходило повсюду. Бёртон думал о том, что, если этики стремятся записать все языки, которыми владеет человечество, им лучше поспешить. Древние языки вымирали, вернее, претерпевали изменения. Но, насколько понимал Бёртон, Они уже завершили работу. Их записывающие устройства, столь необходимые для осуществления физического переноса, наверняка записывали и речь.

Пока же, по вечерам, когда выдавались минуты одиночества, он курил сигары, столь щедро выдаваемые цилиндрами, и пытался обдумать положение дел. Кому он мог верить — этикам или ренегату — Таинственному Незнакомцу? Или, быть может, все лгут?

Почему он понадобился Таинственному Незнакомцу в качестве камешка, ломающего шестерни этой всемогущей машины? Что мог такого сделать Бёртон, обычный человек, попавший в эту долину и столь скованный собственным невежеством, чтобы помочь этому Иуде?

Одно не оставляло сомнений. Если бы он не был нужен Незнакомцу, тот не стал бы возиться с Бёртоном. Он хотел забрать Бёртона в ту Башню на Северном полюсе.

Зачем?

У Бёртона две недели ушло на раздумья, прежде чем он сумел догадаться о единственной, на его взгляд, причине.

Незнакомец сказал, что он, как и остальные этики, не может непосредственно отнять у человека жизнь. Однако ничто не мешало ему сделать это изощренно, о чем явствует то, что он дал Бёртону яд. Следовательно, если он хочет, чтобы Бёртон попал в Башню, он хочет, чтобы Бёртон за него совершил убийство. Он мог выпустить тигра, натравить его на своих, отворить окно наемному убийце.

Наемнику надо платить. А что за плату предлагает Незнакомец?

Бёртон втянул в легкие сигарный дым, выдохнул и отпил глоток бурбона. Что ж, хорошо Незнакомец хочет его использовать. Но пусть не обольщается. Бёртон его тоже использует.

Истекло три месяца, и Бёртон решил, что раздумий с него хватит. Пора было трогаться.

Это решение пришло к нему, когда он купался в Реке, и, повинуясь безотчетному порыву, Бёртон выплыл на середину. Он нырнул так глубоко, как только мог себя заставить, пока необоримая тяга тела к жизни не вынудила его рвануться к поверхности за глотком драгоценного воздуха. Он не сделал этого. Рыбы-стервятницы сожрут его тело, а кости его превратятся в ил на тысячефутовой глубине Реки. Ну и что? Так лучше. Тело его не попадет в руки этиков. Если Незнакомец сказал правду, Они могли прочесть в его мозгу все, что он видел и слышал, если доберутся до него прежде, чем клетки мозга разрушатся.

Впоследствии он решил, что Им это не удалось. Насколько он понимал, в последующие семь лет он ускользал от этиков. Если ренегат и знал о местонахождении Бёртона, это никак не проявлялось. Бёртон сомневался, знает ли о его местонахождении вообще хоть кто-нибудь — он и сам далеко не всегда представлял, в какой части планеты находится, как далеко или как близко он от Башни. Но он шел, шел и шел, не останавливаясь. И в один прекрасный день он понял, что поставил что-то вроде рекорда. Смерть стала его второй натурой.

Если он не ошибался в подсчетах, то совершил уже семьсот семьдесят семь рейсов на «Самоубийственном Экспрессе».

Глава 28

Порой Бёртон сам себе казался космическим кузнечиком, который то и дело выпрыгивал из мрака смерти, пощипывал травку, одним глазком поглядывая, нет ли где тени затаившегося врага — этика. На этом огромном человеческом лугу он перепробовал много былинок, откусывал по кусочку и прыгал дальше.

А бывало, он думал о себе как о сети, которая захватывает то тут, то там образцы со дна гигантского моря человечества. Ему попадались то крупные рыбины, то множество сардинок, хотя порой от мелкой рыбешки узнать можно было больше, чем от больших рыб.

Но сравнение с сетью ему не нравилось, потому что оно напоминало о том, что существует сеть побольше, с которой охотятся за ним.

Но какими бы метафорами и сравнениями он ни пользовался, он стал человеком, который на своем веку «многое повидал», как говорят американцы из двадцатого столетия. Так много повидал, что несколько раз слышал легенду о Бёртоне-Цыгане, или, если попадал в англоговорящие области, о Бёртоне-Скитальце; еще кое-где его называли Бродячим Лазарем. Это несколько пугало Бёртона, поскольку он боялся, что этики раскусят его способ перемещения и найдут, каким образом изловить его. А может быть, догадаются и о его конечной цели и выставят охрану у штаб-квартиры.

Но к концу своего семилетнего странствия, долго наблюдая за дневными светилами и переговорив со многими людьми, Бёртон нарисовал в уме картину течения Реки.

Это была не амфисбена — змея о двух головах, вытекавшая где-то на Северном полюсе и куда-то впадавшая где-то на Южном. Это была змея-кольцо, тело которой обвивало планету, а хвост попадал в пасть. Река вытекала из северного полярного моря, петляла вокруг одного полушария, протекала через Южный полюс, потом петляла по второму полушарию, порой возвращаясь назад, и впадала в конце концов в гипотетическое полярное море.

Однако наличие большого водного пространства не было таким уж гипотетическим. Если верить титантропу, получеловеку, который утверждал, что видел Туманную Башню, то Башня эта поднималась из покрытого туманом моря.

Бёртон слышал эту историю только в пересказе. Однако он видел титантропов неподалеку от начала Реки во время своего первого «прыжка», и ничего такого безумного не было в том, что один из гигантов мог действительно забраться на горы и подойти совсем близко к полярному морю. А куда дошел один человек, туда может дойти и другой.

Но как Река могла взбираться на высоту?

Скорость ее течения, похоже, оставалась постоянной даже в таких местах, где должна бы, по идее, замедляться, или Река вообще должна была бы прекращать течение. Исходя из этого Бёртон сделал предположение о наличии локализованных гравитационных полей, которые гнали могучий поток вперед до тех пор, пока он не достигал местности, где в силу вступала естественная гравитация. Где-то — возможно, непосредственно на дне Реки — располагались устройства, выполнявшие эту работу. Эти поля, по всей вероятности, действовали крайне избирательно, поскольку в подобных областях не отмечалось какого-либо заметного изменения веса, отражающегося на людях.

Слишком много вопросов. Ему нужно было идти вперед до тех пор, покуда он не добрался бы до такого места или до таких существ, которые смогли бы ответить ему.

И вот, семь лет спустя после того, как умер впервые, Бёртон до такого места добрался.

Произошло это при семьсот семьдесят седьмом «прыжке». Бёртон был убежден, что число «семь» для него счастливое. Бёртон, невзирая на насмешки своих приятелей из двадцатого века, упорно продолжал держаться за большинство суеверий, которые усвоил на Земле. Он часто смеялся над чужими суевериями, но знал, что некоторые числа приносят ему удачу, что, если положит на глаза серебро, это поможет восстановить силы и, кроме того, обрести «второе зрение», чувство, которое заранее предупреждало его об опасности. Правда, здесь, похоже, серебро в природе не встречалось, но, если бы встретилось, Бёртон им непременно бы воспользовался.

В первый день после «прыжка» он оставался у берега Реки. Он почти не обращал внимания на тех, кто пытался заговорить с ним, отделываясь мимолетными улыбками… В отличие от тех, кто встречался Бёртону в других местах, здешние жители не были враждебны. Солнце плыло над горами на востоке и, казалось, только задевало их вершины. Пылающий шар кружил над долиной — ниже, чем когда-либо видел Бёртон, кроме того дня, когда он оказался среди носатых титантропов. Солнце на время залило долину теплом и светом, а потом пошло по кругу уже над горами на западе. В долине стемнело, воздух стал холоднее, чем в каком-либо из тех мест, где успел побывать Бёртон, исключая, конечно, то место, куда он попал после первого «прыжка». Солнце продолжало обходить долину по кругу, пока не оказалось на том самом месте, где Бёртон увидел его, когда только открыл глаза.

Устав от двадцатичетырехчасового наблюдения, но счастливый, Бёртон обернулся, чтобы посмотреть на жилища. Теперь он знал, что находится в арктической области, но не в непосредственной близости от штаб-квартиры. На этот раз он попал к другому концу Реки, к ее устью.

Обернувшись, он услышал голос — знакомый, но не сразу узнаваемый (Бёртон слыхал уже так много голосов):

— Джон Коллоп!

— Абдул ибн Гарун! А еще говорят, что чудес не бывает! Что с тобой произошло с тех пор, как мы виделись в последний раз?

— Я умер в ту же ночь, что и ты, — ответил Бёртон. — И с тех пор умирал много раз. Здесь много злых людей.

— Это так естественно. Их было много и на Земле. И все же я должен сказать, что число их стало меньше, поскольку Церкви удалось сделать много добрых дел, слава Богу. А особенно в здешних краях. Но пойдем же ко мне, друг мой. Я познакомлю тебя с моей подругой. Милая женщина, верная в этом мире, где столь немногие хранят супружескую верность, да и вообще какие-либо добродетели. Она родилась в двадцатом веке после Рождества Христова и почти всю жизнь преподавала английский. Если честно, порой мне кажется, она меня так сильно любит из-за того, что я могу научить ее языку своего времени.

Он издал забавный нервный смешок, и Бёртон понял, что он шутит.

Они пересекли равнину, направляясь к холмам, где на небольших каменных подставках у каждой хижины горели костры. Большинство мужчин и женщин завернулись в полотнища ткани так, что из них получились парки, защищавшие от холода.

— Угрюмое и неприятное место, — заключил Бёртон. — И как только люди соглашаются здесь жить?

— Большинство людей здесь — финны и шведы из конца двадцатого века. Они привыкли к полуночному солнцу. И все же ты должен радоваться, что попал сюда. Я помню, как тебя сжигало любопытство к полярным районам, помню, как ты размышлял о них. Были и другие, кроме тебя, кто поплыл по Реке в поисках конечной цели, или, если ты простишь меня за то, что я это так назову, в поисках дурацкого золота там, где кончается радуга. Но все они либо не вернулись назад, либо вернулись, столкнувшись с непреодолимыми преградами.

— То есть? — воскликнул Бёртон и схватил Коллопа за руку.

— Друг, ты причиняешь мне боль. Там перестают встречаться питающие камни, и поэтому негде заправить Граали едой. Речная долина обрывается, и Река течет дальше уже между гор, по ущельям, полным ледяных теней. Что лежит дальше, я не знаю, потому что ни один не вернулся и не рассказал мне об этом. Но я боюсь, что все они встретили тот конец, который сужден тем, кто совершает грех дерзновения.

— И как далеко лежит то место, откуда не возвращаются?

— По течению Реки — в двадцати пяти тысячах миль. Если плыть непрерывно, можно добраться за год. Только Отец наш Всемогущий знает, сколько еще тебе придется пройти, прежде чем ты доберешься до самого конца Реки. Скорее всего раньше ты умрешь с голоду, потому что, после того как покинешь последний питающий камень, тебе негде будет запастись провиантом.

— Выяснить это можно единственным способом, — заключил Бёртон.

— Значит, ничто не остановит тебя, Ричард Бёртон? — спросил Коллоп. — Ты не откажешься от этой бесплодной погони за материальным, когда должен бы искать духовное?

Бёртон снова схватил Коллопа за руку.

— Ты сказал «Бёртон»?

— Да, я так сказал. Твой друг Геринг как-то поведал мне, что таково твое истинное имя. Он еще кое-что мне о тебе рассказывал.

— Геринг здесь?

Коллоп кивнул и сказал:

— Он здесь уже около двух лет. Живет в миле отсюда. Можем завтра навестить его. Тебя порадуют происшедшие с ним изменения, уверен. Он победил распад личности, начавшийся вследствие употребления мечтательной резинки, собрал себя по кусочкам, и получился новый, гораздо лучший человек. На самом деле он сейчас в этих краях — глава Церкви Второго Шанса.

Пока ты, мой доуг, гонялся за каким-то бесполезным Граалем, он нашел Священный Грааль внутри себя. Он чуть было не истаял от безумия, чуть было не опустился до тех злых дел, что творил в земной жизни, но с помощью милости Божьей и собственного искреннего желания доказать, что достоин того, чтобы жить снова, он… словом, завтра сможешь сам убедиться. И я надеюсь, тебе поможет его пример.

Коллоп рассказал подробнее. Геринг умирал почти столько же раз, сколько Бёртон, как правило — кончая с собой. Не в силах выдерживать страшных снов и самобичевания, он то и дело убивал себя. А на следующий день снова сталкивался с самим собой. Но, оказавшись здесь и попросив помощи у Коллопа — человека, которого однажды убил, — он победил себя.

— Я потрясен, — признался Бёртон. — И рад за Геринга. Но у меня другие задачи. Я бы просил тебя, чтобы ты никому не говорил о том, кто я такой на самом деле. Позволь мне остаться Абдулом ибн Гаруном.

Коллоп сказал, что будет хранить на сей счет молчание, но огорчился, что Бёртон не сможет повидать Геринга и самолично убедиться в том, что вера и любовь могут сотворить даже с самыми, казалось бы, безнадежными и отчаявшимися. Коллоп отвел Бёртона в свою хижину и познакомил с женой — невысокой тоненькой брюнеткой. Она вела себя исключительно мило и дружелюбно и стала настаивать на том, чтобы они взяли ее с собой, когда пойдут с визитом к местному владыке — валкотуккаинену: слово это на местном жаргоне означало «светловолосый парень» или «пройдоха».

Вилле Ахонен оказался флегматичным здоровяком, который спокойно выслушал Бёртона. Бёртон изложил ему свои планы только наполовину, объяснив, что хочет построить лодку, чтобы доплыть до конца Реки. О том, что он хочет пройти дальше, он даже не упомянул. Но Ахонену, видимо, такие, как Бёртон, уже встречались.

Он понимающе улыбнулся и сказал Бёртону, что тот может строить судно. Однако, как он объяснил, люди в этой местности — жуткие консерваторы. Они не желали лишать эти земли растительности. Бамбук — пожалуйста, а вот сосны и дубы трогать воспрещалось. Но и бамбук можно было только выменять на сигареты и спиртное, а их придется скопить.

Бёртон поблагодарил Ахонена и ушел. Попозже он улегся спать в хижине по соседству с Коллопом, но уснуть не смог.

Незадолго до неизменного дождя он решил выйти из хижины. Он решил, что поднимется в горы, укроется где-нибудь под навесом, пока не перестанет дождь, пока не рассеются тучи и не взойдет вечное — но тусклое — солнце. Теперь, когда он был так близко от цели, он не хотел, чтобы Они застигли его врасплох. Судя по всему, в этих краях могло оказаться множество агентов этиков. Не исключено, что одним из них была жена Коллопа.

Не прошел Бёртон и полмили, как начался дождь, совсем рядом сверкнула молния. При свете ослепительной вспышки Бёртон заметил над головой какой-то объект — всего в двадцати футах.

Он пригнулся и бросился к купе деревьев, надеясь, что Они не заметили его и что он сумеет там спрятаться. Если не заметят — он сумеет подняться в горы. А когда Они всех здесь усыпят, Они обнаружат, что его снова нет…

Глава 29

— Нам пришлось долго и упорно гоняться за вами, Бёртон, — сказал человек по-английски.

Бёртон открыл глаза. Перенос в это место оказался столь неожиданным, что у него голова закружилась. Но всего лишь на секунду. Он сидел в кресле из какого-то мягкого шелковистого материала. Комната представляла собой внутренность идеальной формы сферы с полупрозрачными светло-зелеными стенами. За ней виднелись другие сферические помещения — вверху, по бокам, внизу. И снова Бёртон ощутил замешательство, поскольку соседние комнаты не просто граничили с этой сферой. Они пересекались. Другие комнаты частично накладывались на ту, в которой находился Бёртон, но стены их становились при этом столь прозрачными, что он их едва видел.

На стене напротив висел темно-зеленый овал, вровень с изгибом стены. На овале был изображен призрачный лес. По нему шествовал призрачный фавн. От картины пахло сосной и кизилом.

Посередине шарообразной комнаты-пузыря сидело в креслах двенадцать человек — шесть мужчин и шесть женщин. За исключением двоих — смуглокожие и темноволосые и внешне весьма привлекательные. У троих на лбу волосы были перехвачены тоненькими повязками, а у одного мужчины волосы так курчавились, что даже не верилось, что они настоящие.

У одной женщины соломенно-желтые волосы образовывали причудливый пучок. Один из мужчин был рыжим — рыжим, как лисица. Он был красив, хотя черты лица имел неправильные, нос — крупный, с горбинкой, а глаза — темно-зеленые.

Одеты все они были в серебристые или лиловые блузы с короткими, расширяющимися книзу рукавами и гофрированными воротниками, подпоясанные тонкими светящимися ремешками, килты и сандалии. И у мужчин, и у женщин были накрашены ногти на руках и ногах, губы краснели помадой, вокруг глаз синели и зеленели тени, в ушах блестели серьги.

Над головой у всех, почти касаясь волос, вращались разноцветные шары не меньше фута в поперечнике. Шары крутились, сверкали и меняли окраску, играя всеми цветами радуги. Время от времени шары отбрасывали длинные прямоугольные отблески — зеленые, голубые, черные или ослепительно белые. Потом отблески исчезали и сменялись другими.

Бёртон опустил глаза. На нем было только черное полотнище ткани, обернутое вокруг пояса.

— Я предупрежу твой первый вопрос и скажу тебе, что мы не станем сообщать тебе, где ты находишься.

Это сказал рыжеволосый. Он улыбнулся Бёртону, обнажив неправдоподобно белые зубы.

— Отлично, — отозвался Бёртон. — А на какие же вопросы вы будете отвечать, кто бы вы ни были? Ну, например, как Вы меня разыскали?

— Меня зовут Лога, — представился рыжеволосый. — А разыскали мы тебя за счет сочетания детективной деятельности и удачи. Процесс был сложен, но для тебя я отвечу проще. Тебя разыскивало множество агентов, но их было мало, учитывая, что вдоль Реки проживает тридцать шесть миллиардов шесть миллионов девять тысяч тридцать семь кандидатов.

«Кандидатов?» — задумался Бёртон. Что ожидало кандидатов? Вечная жизнь? Значит, Спрюс сказал правду насчет цели Воскрешения?

Лога продолжал:

— Мы не знали, что ты скрываешься от нас посредством самоубийств. Даже тогда, когда тебя обнаруживали в областях, настолько отдаленных друг от друга, что попасть из одной в другую ты мог только посредством воскрешения, мы не подозревали, в чем дело. Мы думали, что тебя убивали, а затем ты переносился в другое место. Шли годы. Мы не знали, где ты. У нас было много других дел, поэтому мы отозвали всех агентов, занимавшихся, как мы это называли, «Делом Бёртона», и оставили их только по обоим концам Реки. Откуда-то ты узнал о Башне на полюсе. Позднее мы выяснили откуда. Нам очень помогли твои друзья — Геринг и Коллоп, хотя они не подозревали, что разговаривают с этиками, конечно.

— А кто известил вас о том, что я — неподалеку от конца Реки? — спросил Бёртон.

Лога улыбнулся и ответил:

— Этого тебе знать не нужно. Мы все равно поймали бы тебя. Видишь ли, каждая ячейка в предвоскресительной камере — том месте, где ты, вопреки нашим ожиданиям, очнулся раньше времени, — оборудована автоматическим счетчиком, установленным там для статистических и научных целей. Мы любим хранить записи обо всем происходящем. К примеру, кандидат, умирающий чаще среднего, рано или поздно становится объектом исследования. Чаще поздно, чем рано, поскольку за всеми не доглядишь.

И только после твоей семьсот семьдесят седьмой смерти наше внимание привлекли те, кто воскресает чаще других.

Ты поставил рекорд. И полагаю, тебя можно с этим поздравить.

— Есть и другие?

— За ними нет слежки, если ты это имеешь в виду. И по большому счету, таких немного. Мы не имели понятия, что это рекордное число смертей принадлежит тебе. Когда мы заглянули в твою ячейку во время проведения статистических подсчетов, она оказалась пуста. Два техника, которые видели тебя, когда ты очнулся, опознали тебя по твоей… фотографии.

Мы настроили воскреситель таким образом, чтобы в следующий раз, когда ты воскреснешь, зазвучал сигнал тревоги, и тогда мы смогли бы доставить тебя сюда.

— Видимо, я не умер снова? — спросил Бёртон.

— Ты был обречен на смерть! Ты собирался выйти в полярное море через устье Реки, верно? Это невозможно. Последние сто миль Река течет по подземному туннелю. Любая лодка разбилась бы там вдребезги. Как и другие, кто дерзнул совершить такое путешествие, ты бы погиб.

Бёртон проговорил:

— Моя фотография — та, что я взял у Агню. Снимок сделан на Земле, когда я служил офицером в Индии. Как это было проделано?

— Наука, мистер Бёртон, — улыбаясь, ответил Лога.

Бёртону хотелось съездить по его надменной физиономии.

В принципе ничто не мешало ему сделать это. Похоже, он мог бы добраться до Логи и врезать ему как следует. Но Бёртон понимал, что вряд ли этики сидели бы тут, не имея телохранителей. Скорее бы они выпустили на волю свирепую гиену, чем его.

— А вы выяснили, почему я очнулся раньше времени? — спросил он. — И почему другие пришли в себя?

Лога вздрогнул. Кое-кто из мужчин и женщин испуганно вдохнул.

Первым заговорил Лога.

— Мы тщательно исследовали твое тело, — сказал он. — Ты даже представить себе не можешь, насколько тщательно. Мы также изучили до мельчайших компонентов твой… психоморф, пожалуй, можно это так назвать. Или ауру, если тебе так больше нравится. — Он указал на вертящуюся над его головой сферу. — Пока мы не нашли никаких ответов.

Бёртон запрокинул голову и громко расхохотался. Отсмеявшись, он воскликнул.

— Значит, вам, ублюдкам, не все ведомо!

Лога натянуто улыбнулся:

— Нет. И никогда не будет. Только Один всеведущ.

Он сложил вместе указательный, средний и безымянный пальцы правой руки и коснулся лба, сердца и гениталий. Остальные сделали то же самое.

— Но я скажу тебе, что ты испугал нас — если тебе от этого легче. И пугаешь до сих пор. Видишь ли, мы почти уверены в том, что ты — один из тех людей, о которых нас предупреждали.

— Предупреждали? Кто?

— Один… гигантский компьютер, живой компьютер. И его оператор. — Он снова произвел странный жест. — Вот и все, что я могу тебе ответить, хотя ты все равно не запомнишь ничего из того, что тут, внизу, происходило, после того как мы отправим тебя обратно в долину Реки.

Сознание Бёртона затуманил гнев, но все же не до такой степени, чтобы он пропустил слово «внизу». Означало ли это, что воскресительная техника и логово этиков располагаются под поверхностью Речной планеты?

Лога продолжал:

— Полученные нами сведения говорят о том, что ты можешь обладать способностью разрушить наши планы. Почему и как — этого мы не знаем. Но мы высоко ценим наш источник информации — как высоко, этого ты себе и представить не можешь.

— Если вы в это верите, — сказал Бёртон, — почему бы вам не сунуть меня в какой-нибудь там холодильник? Суньте меня между теми стержнями. Пусть я верчусь в пространстве, пусть вечно кручусь там, словно отбивная на вертеле, пока ваши планы не осуществятся.

— Мы не можем сделать этого! — воскликнул Лога. — Одно это деяние погубит все! Как ты тогда достигнешь спасения? И потом, такое бы означало проявление непростительной жестокости с нашей стороны! Это немыслимо!

— Вы проявили жестокость тогда, когда вынудили меня бегать от вас и прятаться, — возразил Бёртон. — Вы жестоки и теперь, когда удерживаете меня здесь против моей воли. Вы поступите со мной жестоко, когда сотрете в моей памяти воспоминания о том, что я слышал тут, во время этой короткой встречи тет-а-тет с вами.

Лога чуть только руки не заломил. Если Таинственным Незнакомцем, предателем этиков, был он, то он был великим актером. Тоскливым голосом он проговорил:

— Это правда лишь отчасти. Мы вынуждены были принять соответствующие меры, чтобы обезопасить себя. Будь на твоем месте любой другой человек, мы бы его и пальцем не тронули. Верно, мы нарушили свой этический кодекс тем, что вынудили тебя бегать от нас, и тем, что подвергли тебя обследованию. Но увы, это должно было произойти. И поверь, мы расплачиваемся за это муками совести.

— Вы могли бы несколько смягчить эти муки, если бы сказали мне, почему и я, и все остальные люди были воскрешены. И как вы это проделали.

Лога стал рассказывать, и время от времени кто-нибудь вмешивался в его пояснения. Чаще других встревала женщина с соломенно-желтыми волосами, и немного погодя Бёртон решил, судя по тому, как они разговаривали с Логой, что женщина — либо его жена, либо важная шишка.

Время от времени в пояснения вступал один из мужчин. Стоило ему заговорить, как сразу чувствовалось уважение и внимание к нему со стороны всех остальных, из чего Бёртон заключил, что этот человек — не иначе как главный. Как-то раз мужчина так повернул голову, что один его глаз сверкнул, и Бёртон удивленно уставился на него — раньше он не замечал, что в левой глазнице у того — алмаз.

Бёртон подумал, что это, видимо, устройство, обеспечивающее мужчину каким-то чувством или целым набором чувств, каким-то ощущением, которого лишены остальные. С этого мгновения Бёртон чувствовал себя неловко, когда ребристый и сверкающий глаз устремлял взгляд на него. Что, интересно, видит эта многоугольная призма?

К концу объяснений Бёртон узнал не больше, чем знал и раньше. Этики могли заглядывать в прошлое при помощи чего-то вроде хроноскопа. С его помощью они умели вести записи обо всех когда-либо живших существах. Пользуясь этими записями как моделями, они затем осуществляли воскрешение с помощью энергетических материализующих конверторов.

— А что бы произошло, — поинтересовался Бёртон, — если бы вы вдруг воскресили одновременно два тела одного и того же человека?

Лога сухо усмехнулся и сказал, что такие эксперименты проводились. Жизнь получало только одно тело.

Бёртон улыбнулся, словно кот, который только что слопал мышку.

— Думаю, вы мне лжете, — заявил он. — Или говорите не всю правду. Во всем, сказанном вами, прослеживается софистика. Если люди могут достичь такого исключительно высокого этического состояния, при котором они «продолжают путь», то почему же вы, этики, которые вроде бы существа высшего порядка, до сих пор здесь? Почему же это вы тоже не «продолжаете путь»?

Лица у всех, кроме Логи и мужчины с бриллиантом в глазу, вытянулись. Лога рассмеялся и сказал:

— Очень тонко. Просто отлично. Ответить могу одно: некоторые из нас «продолжают путь». Но с нас в этическом смысле спрос больше, чем с вас, воскрешенных.

— А я все равно думаю, что вы лжете, — сказал Бёртон. — Хотя поделать ничего не могу. — Он усмехнулся и добавил: — По крайней мере, пока.

— Если ты укрепишься в таком мнении, тебе никогда не «продолжить путь», — сказал Лога. — Однако мы чувствовали, что обязаны объяснить тебе, чем занимаемся, — насколько могли. Когда мы изловим других, которые тоже, как и ты, обработаны, мы точно так же поступим и с ними.

— Среди вас есть Иуда, — сказал Бёртон, наслаждаясь эффектом, который должны были произвести эти слова.

Но мужчина с алмазным глазом обратился к Логе:

— Лога, почему ты не скажешь ему правду? Тогда он перестанет так самодовольно ухмыляться и будет поставлен на место.

Лога ненадолго растерялся, а потом сказал:

— Хорошо, Танабур. Бёртон, теперь ты должен быть очень осторожен. Ты не должен совершать самоубийств и должен так же стараться остаться в живых, как делал это на Земле, когда думал, что тебе дана только одна жизнь. Число воскрешений ограничено. После достижения определенного числа — а оно у всех разное, и предсказать, сколько дано каждому, невозможно — психоморф, похоже, отказывается соединяться с телом. Каждая смерть ослабляет связь между психоморфом и телом. Постепенно психоморф попадает в точку, откуда нет возврата. Он становится… ну, если использовать антинаучный термин — потерянной душой. Он, бестелесный, скитается по Вселенной. Эти бродячие психоморфы мы умеем выявлять без инструментов, в отличие от психоморфов… как это сказать?., «спасенных», которые напрочь исчезают из поля нашего зрения.

Так что, пойми, ты должен отказаться от путешествий с помощью смерти. Вот почему непрерывное совершение самоубийств тем, кому не под силу справиться с жизнью, если не непростительный грех, то нечто необратимое.

А мужчина с алмазным глазом сказал:

— Тот предатель, тот неизвестный нам мерзавец, который тебе твердил, что помогает тебе, на самом деле использовал тебя для достижения собственных целей. Он не сказал тебе, что ты тратишь свои шансы на достижение жизни вечной на то, что осуществляешь его — и свои — планы. Он, или она, кем бы ни был предатель — носитель зла. Зла, зла!

Поэтому теперь ты должен быть осторожен. В запасе у тебя осталось не больше десятка смертей. А может быть, твоя следующая смерть станет последней.

Бёртон вскочил на ноги и крикнул:

— Вы не хотите, чтобы я добрался до конца Реки? Почему? Почему?

Лога сказал:

— Прощай. Прости нас за нашу жестокость.

Бёртон не заметил, чтобы кто-то из двенадцати направил на него свой инструмент. Но сознание вылетело из него так быстро, как из лука вылетает стрела, и он очнулся…

Глава 30

Первым, кто встретился ему, был Питер Фрайгейт. Фрайгейт совершенно утратил обычное самообладание: он плакал навзрыд. Бёртон тоже немного поплакал, не без труда отвечая Фрайгейту, который буквально засыпал его вопросами. Прежде всего Бёртону хотелось узнать, чем занимались после его исчезновения Фрайгейт, Логу и Алиса. Фрайгейт ответил, что они, все трое, искали его, а потом уплыли вверх по Реке обратно в Фелем.

— А ты где был? — спросил Фрайгейт.

— «Я ходил по земле и обошел ее»[56], — ответил Бёртон. — Но в отличие от Сатаны, я нашел несколько совершенных и честных людей, богобоязненных и противящихся злу. Но совсем немного. Большинство мужчин и женщин по-прежнему эгоистичны, невежественны, суеверны, слепы, лицемерны и трусливы — такие же, какими были на Земле. И в большинстве людей древняя обезьяна с налитыми кровью глазами борется со своим хозяином, обществом, и рвется на волю, и готова обагрить свои руки кровью.

Фрайгейт болтал без умолку все время, пока они шагали к частоколу вокруг здания совета, где располагалось правительство государства Фелем. Бёртон слушал его вполуха. Он дрожал, сердце его бешено колотилось, но не из-за того, что он вернулся домой.

Он помнил!

Что бы ни говорил ему Лога, он помнил и то, как очнулся много лет назад в предвоскресительной камере, и разговор с двенадцатью этиками.

Объяснение могло быть единственным. Кто-то из двенадцати предотвратил стирание из его памяти всего случившегося и при этом так, что остальные об этом не узнали.

Один из двенадцати был Таинственным Незнакомцем, ренегатом.

Который? Сейчас понять было невозможно. Но настанет день, и он это узнает. А пока у него был друг при дворе, человек, который, вероятно, использует Бёртона в своих целях. Но будет время — и Бёртон использует его для своих целей.

Были и другие, кого пометил Таинственный Незнакомец. Может быть, он сумеет отыскать их, и они все вместе пойдут на штурм Башни.

У Одиссея была Афина. Как правило, Одиссею приходилось своими силами выбираться из затруднительных положений за счет собственной хитрости и отваги. Но время от времени богиня, когда могла, протягивала Одиссею руку помощи.

У Одиссея была Афина. У Бёртона — Таинственный Незнакомец.

— Что у тебя на уме, Дик? — спросил Фрайгейт.

— Построю лодку и поплыву вверх по Реке. До самого конца! Хочешь присоединиться?

Постскриптум

Так заканчивается 1-й том сериала «Мир Реки». Во 2-м томе будет рассказано о том, как Сэмюэль Клеменс искал железо в долине, бедной полезными ископаемыми, нашел его и построил огромный колесный пароход под названием «ВНАЕМ НЕ СДАЕТСЯ».